Джон О'ФАРРЕЛЛ

ЛУЧШЕ ДЛЯ МУЖЧИНЫ НЕТ

Джеки, с любовью

Спасибо за помощь

Джорджии Гаррет, Биллу Скотт-Керру,

Марка Бёртону, Саймону Дэвидсону и Чарли Доусону

Глава первая

Лучше для мужчины нет

Я обнаружил, что напряженно трудиться не так уж просто, когда ты сам себе начальник. Во-первых, он постоянно отпускает тебя после обеда – а иногда дает передохнуть и до обеда. Во-вторых, порой говорит: "Слушай, старина, ты сегодня хорошо поработал, почему бы тебе денек-другой не развеяться?" В-третьих, если ненароком проспишь, он никогда не звонит и разъяренно не орет, где тебя черти носят; а если опаздываешь, всегда появляется на работе одновременно с тобой. И, наконец, он всегда тебе верит – какое оправдание ни сочинишь. Нет, правда, сам себе начальник – это прекрасно. Зато подчиняться самому себе – кошмар наяву, но об этой части уравнения я никогда не задумывался.

В тот день меня разбудили вопли детей. По опыту я знал, что такое случается только в двух случаях: либо на часах около девяти утра, и милые детки идут в школу, что на другой стороне улицы, либо часы показывают четверть двенадцатого, когда начинается большая перемена. Я перевернулся на другой бок и посмотрел на часы: радиобудильник показывал 13:24. Время обеда. Я проспал беспробудным сном четырнадцать часов, – рекорд всех времен и народов.

Я назвал эту штуку "будильником", но в действительности она служила мне только часами – большими и неудобными. Как будильник, а тем более, как радио, использовать их я перестал давным-давно: просыпаешься с бодрящей утренней эрекцией, а тебе – бабах по башке новостью о голоде в Судане или о том, что принцессе Анне удалили зуб мудрости. Просто поразительно, как быстро пропадает эрекция после таких известий. Да и в любом случае, будильники – для тех, у кого есть вещи поважнее сна, а я никак не могу проникнуться этой сложной идеей. В иные дни я просыпался и решал, что одеваться не стоит, ну и оставался в постели до… ну, в общем, до отхода ко сну. Но это было вовсе не апатичное валяние в кровати, типа "какой смысл вставать, если потом опять ложиться", а валяние конструктивное, наполненное правотой. Я уже давно решил, что досуг надо заполнять досужими делами. Будь моя воля, досуговый центр нашего Балхама я бы заставил кроватями с разложенными на одеялах воскресными газетами.

Моя комната была устроена так, чтобы необходимость вылезать из постели сводилась к абсолютному минимуму. Вместо тумбочки у кровати – холодильник, на нем – электрочайник, который боролся за место под солнцем с кружками, коробкой чайных пакетиков, кульком сухих завтраков, тостером и утыканной вилками удлинителем. Я включил чайник и сунул хлеб в тостер. Потом протянул руку за газетой и слегка удивился, когда с холодильника соскользнули ключи. Тут я вспомнил, что четырнадцать часов я проспал вовсе не беспробудно: утром состоялся смутный, но весьма неприятный разговор. Насколько я помнил, дело обстояло примерно так:

– Простите.

– Чего? – отозвался я из-под одеяла.

– Э-э… простите. Это я. Разносчик газет. – Над моим ухом звучал ломкий голос подростка.

– Чего тебе?

– Мама говорит, что она больше не разрешает приносить вам газету в постель.

– Почему? – простонал я, ныряя поглубже под одеяло.

– Она говорит, что это ненормально. Она собирается звонить в общество защиты детей.

– Который час?

– Семь. Я ей сказал, что за это вы приплачиваете мне сверху пару фунтов в неделю, но она ответила, что это извращение, и полагается опускать газету в почтовый ящик, как и всем остальным. Вот ключи от входной двери.

Если после этого что-то и говорилось, я ничего не помнил. Наверное, в то мгновение я снова провалился в сладостный сон. Звякнувшие о пол ключи заставили утренний разговор всплыть в памяти кошмаром. И теперь, просматривая газетные статьи о войнах, преступлениях и экологических катастрофах, я чувствовал, как меня затягивает омут депрессии. Сегодня – последний день, когда я получаю газету в постель.

Из тостера выпрыгнул подрумянившийся ломтик, булькающий чайник выключился. Масло с молоком хранились на верхней полке холодильника – чтобы можно было достать, не вставая. Когда я купил этот холодильник и приволок в квартиру, у меня от ужаса подкосились ноги. Дверца открывалась не в ту сторону, и я с кровати не дотягивался до ручки. Я попробовал поставить холодильник вверх ногами, но получилось еще хуже. Тогда я попытался пристроить его с другой стороны от кровати, но в таком случае пришлось бы передвинуть синтезатор с микшерным пультом и прочим музыкальным оборудованием, которым забита моя спальня – она же звукозаписывающая студия. Несколько часов я трудился как про клятый, ворочая мебель по всей комнате, пока не нашел для кровати положение, которое позволяло без труда доставать из холодильника еду, готовить завтрак, снимать трубку телефона и смотреть телевизор, не прибегая к чрезмерным усилиям и не вылезая из постели. Если б еще в аптеках продавались катетеры для самостоятельного использования, я был бы первым покупателем.

Если и существует на свете более сибаритская вещь, чем завтрак в постели, то это – завтрак в постели после полудня. Есть в этом какой-то утонченный декаданс, отчего намазанный маслом тост выглядит пищей богов. Потягивая чай, я взял дистанционный пульт и включил телевизор – как раз вовремя, чтобы успеть к началу одного из моих любимых фильмов. "Квартира" с Билли Уайлдером. Вот посмотрю несколько минут, подумал я, взбивая подушку. Только тот эпизод, где он трудится в офисе гигантской страховой компании вместе с еще сотней типов. Из гипнотического транса меня вывел звонок мобильного телефона – спустя сорок минут. Я убрал звук и вытащил мобильник из зарядного устройства.

– Привет, Майкл, это Хьюго Гаррисон из "DD&G". Я звоню на тот случай, если ты забыл про свое обещание управиться с музыкой к концу сегодняшнего дня.

– Забыл? Ты шутишь? Я всю неделю работал не покладая рук. Я и сейчас в студии.

– И ты принесешь готовую работу, как обещал?

– Хьюго, я хоть раз опаздывал к сроку? Как раз сейчас я делаю ремикс, так что часиков в четыре-пять закину тебе.

– Хорошо. – В голосе Хьюго слышалось разочарование. – А пораньше никак? А то мы тут слоняемся без дела, ждем, когда можно накладывать голос.

– Ну, я попытаюсь. Честно говоря, я собирался пойти перекусить, но если тебе невмоготу, могу обойтись.

– Спасибо, Майкл! Это было бы здорово! Я тебе еще позвоню.

Я выключил мобильник, откинулся на подушку и досмотрел "Квартиру" до конца.

Разумеется, я не стал говорить Хьюго из рекламного агентства "DD&G", что мелодия уже четыре дня как готова, но когда за работу платят тысячу фунтов, нельзя сдавать ее через два дня после того, как получил заказ. У клиента непременно возникнет чувство, что он тебе переплачивают. Возможно, им кажется, будто они сгорают от желания получить готовую работу как можно скорее, но я-то знаю, что с такой же радостью меня встретят и через неделю.

Рекламный лозунг, который агентство собиралось наложить на мою композицию, звучал так: "Седан из породы асов!". Поэтому незамысловатое нудное вступление сменялось у меня истеричным визгом электрогитары. Седаны, чемпионы, спортивные автомобили… Незатейливый мотив – это владельцы обычных седанов с их серыми буднями, а электрогитара – яркая, энергичная жизнь, которая, кажется, прошла для них навсегда. Когда я предложил Хьюго эту идею, она ему так понравилась, что через некоторое время он уже говорил о ней, как о своей собственной.

Вообще-то с работой я всегда управлялся быстро, а потом регулярно звонил клиенту и говорил что-нибудь вроде:

– Слушайте, у меня получилось очень неплохо, но всего на тринадцать секунд. Вам обязательно ровно пятнадцать?

А тот мне отвечал:

– Ну, раз вам нравится, может, нам стоит послушать? А что, никак нельзя растянуть на пятнадцать? Ну, там – замедлить темп или что-нибудь еще?

– Замедлить темп?! Да что вы такое говорите!

– Ну, я не знаю. Я же не композитор.

А потом я делал вид, будто нашел гениальный ход, и клиент вешал трубку, уверенный, что я все еще тружусь над вещью, и довольный, что помог мне быстрее закончить работу. А пятнадцать секунд музыки все это время преспокойно лежат в студии, записанные на цифровую кассету. Всякий раз, когда я сдавал работу значительно раньше срока, в рекламных агентствах ее поначалу восторженно принимали, а через несколько дней возвращали со словами, что нужно кое-что изменить. С тех пор я усвоил – лучше приносить им мелодию в последнюю минуту, когда у них нет иного выбора – только решить, что все просто отлично.

Себя я оправдывал тем, что на самом деле тружусь примерно столько же, что и многие мужчины моего возраста, а именно – два-три часа в день. Но я твердо решил, что остальную часть жизни не стану делать вид, будто работаю: как только входит начальник, переключаться с компьютерного пасьянса на бухгалтерскую программу или резко менять интонацию во время болтовни о чем-то своем по телефону. Из рассказов моих сверстников я уяснил, что поутру у них всегда полно дел: пару часов потрепаться, между одиннадцатью и обедом поделать что-нибудь действительно полезное, перерыв на обед растянуть далеко за полдень, послать тупое электронное письмо Гэри из бухгалтерии, а остальную часть дня провести в абсолютной сосредоточенности, скачивая снимки голых транссексуалов с порносайта "Сиськи-письки" (для интересующихся – http://www.titsandcocks.com).

Фильм прервала реклама, и я тут же преисполнился профессионального интереса к зазвучавшей музыке. Мелодия для рекламы лезвий "Жиллетт" уверяла, будто "лучше для мужчины нет", чем новая шарнирная головка с двойным лезвием и смазывающей полоской. Довольно наглое заявление для одноразовой пластмассовой хренотени. Новый "феррари" или ночь в постели с Памелой Андерсон еще может впечатлить большинство мужчин, но этому горлопану такого не надо – подавай ему каждый божий день двухразовое бритье пластмассовой фитюлькой. Затем вновь пошла "Квартира", и я удовлетворенно подумал: "Лучше для мужчины нет – это когда лежишь под теплым одеялом, смотришь отличный фильм и ни о чем не тревожишься".

Когда люди спрашивают меня, чем я занимаюсь, я отвечаю, что работаю "в рекламном бизнесе". Раньше я называл себя композитором или музыкантом, но восторг собеседников быстро сменялся разочарованием, когда выяснялось, что среди моих достижений – соло на синтезаторе к ролику о коробке передач, который крутит "Капитал-радио". Я – свободный художник, сочиняю рекламные мелодии, хотя кое-кто в этом бизнесе слишком претенциозен, чтобы называть их мелодиями. Мое место – где-то на самом дне рынка. Если человек, сочинивший "Жиллетт! Лучше для мужчины нет!" – рекламный эквивалент Пола Маккартни, то я – барабанщик группы, занявшей пятое место на прошлогоднем фестивале Евровидения.

Люди считают, будто в рекламном бизнесе денег куры не клюют, но у меня давно появилось чувство, что разбогатеть на двадцатисекундных роликах не удастся, даже если я начну вкалывать по восемь часов в день.

В моей жизни было время, когда я искренне верил, что стану рок-звездой и миллионером. Закончив музыкальный колледж, я вернулся в родной городок и сколотил группу, игравшую в пабах и на университетских летних балах. Можете назвать меня нескромным, но, наверное, я могу честно сказать, что в конце восьмидесятых мы были лучшей командой в Годалминге. А когда барабанщик покинул группу из-за "музыкальных разногласий", все рухнуло. Хоть он и был самым отвратным барабанщиком, которого я когда-либо слышал, значил он больше, чем все мы вместе взятые: у него имелся фургон. Выяснилось, что такое количество усилителей и динамиков на багажной решетке мопеда не умещается. Я продолжал записывать песни и пытался сколотить новые группы, но теперь от тех лет остались лишь коробка с демо-записями и одна драгоценная гибкая пластинка с синглом.

Я выполз из кровати и, одеваясь, в который уже раз прослушал тот давний шедевр. До сих пор им горжусь и никогда не прощу продюсеру Джона Пила[1], брезгливо объявившему, что "они гибких пластинок в эфир не дают". Путь до моего рабочего места равнялся расстоянию из одного конца комнаты в другой. Но я предпочитал перед работой превратить комнату в студию, что означало: собрать диван и стряхнуть с клавиш носки и трусы.

Помимо "Роланда XP-60" в той половине комнаты, которая представляла собой звукозаписывающую студию, имелся компьютер, микшерный пульт, синтезатор, ревербератор, несколько дополнительных звуковых примочек, усилители и магнитофоны, а позади всего этого добра клубились семь с половиной миль проводов. Если вы ничего не понимаете в музыке, то, наверное, на вас все эти устройства произвели бы впечатление, но действительность куда хаотичнее. Чем больше оборудования я приобретал, тем больше времени тратил на поиски источника загадочного гула, которые не давал работать. Обычно я ограничивался клавишами со встроенным звуковым модулем и своим универсальным синтезатором, который храбро пытался имитировать шум, воспроизводимый большинством музыкальных инструментов. Хотя все мои устройства казались последним словом техники, на самом деле, они либо уже на несколько лет устарели, либо устареют к тому времени, когда я их окончательно освою. Поскольку до чтения руководств руки у меня никогда не доходили, я походил на владельца "феррари", который ездит только на первой передаче.

Я проковылял в ванную и посмотрел в зеркало. За ночь седые пряди на висках пробрались выше, а над ушами целая полоса волос приобрела серебристый блеск. Эти жесткие седые волосы были гуще и крепче той жидкой темной поросли, на смену которой они постепенно приходили. Седые все еще были в меньшинстве, но я знал, что седина подобна крысам: стоит завоевать небольшой плацдарм, и все коренные обитатели вскоре окажутся на грани вымирания. Останется разве что небольшое поголовье на бровях да, быть может, несколько стыдливых черных волосков будут выглядывать из ноздрей. Сбоку на носу созрел большой прыщ с желтой головкой, и я выдавил его с ловкостью, отработанной двадцатилетней практикой. Наверное, в подростковом возрасте я надеялся, что в моей жизни наступит золотой период, когда прыщи уже исчезнут, а волосы еще не начнут седеть. Теперь я понимал, каким наивным идиотом был тогда: сейчас мне только-только стукнул тридцатник, но пик физической активности давно остался позади. Казалось, лето едва началось, а ты уже замечаешь, что ночи становятся все длиннее.

Примерно в четыре часа я наконец прошел в гостиную, где над своей диссертацией корпел Джим. Сегодня это заключалось в том, что они с Саймоном резались в "Лару Крофт". Осквернители могил невнятно поздоровались, хотя оторваться от экрана не сумел ни один. С таким же успехом я мог быть существом из черной лагуны, прибывшим с миссией поставить чайник. Джим и Саймон напоминали фотографии "До" и "После" в культуристских рекламах. Джим – высокий и мускулистый, лицо у него здорового цвета, как у человека, который с пятилетнего возраста каждую зиму катается на лыжах; Саймон же – тощий, бледный и неуклюжий. Если бы "Лару Крофт" сделали более реалистичной, она бы наверняка рявкнула с экрана: "Хватит пялиться на мои сиськи, маленький гаденыш", – и спихнула Саймона с дивана. Он делал многообещающую карьеру, подавая пиво в пластиковых стаканчиках студентам университета, который сам окончил несколько лет назад. Саймон получил эту работу в день выпуска и надеялся заработать достаточно денег, чтобы однажды расплатиться с долгами, которые накопил по другую сторону стойки бара.

Хлопнула дверь – вернулся Пол. Швырнул на кухонный стол кипу потрепанных учебников и издал вздох мученика, которым явно хотел спровоцировать озабоченные расспросы, как прошел день. Никаких расспросов, разумеется, не последовало.

– О-хо-хо, – протяжно выдохнул Пол, но мы отказывались глотать наживку.

Он сунул пакет молока в холодильник и выгреб из раковины использованные чайные пакетики. Вздохи недвусмысленно указывали на раздражение Пола – мало того, что никто не убирает за собой, так ему еще приходится выливать помои после тяжкого трудового дня. В общем, вздохи намекали, что ни барная карьера Саймона, ни диссертация Джима, ни мое чирикание на клавишах и рядом не стоят с усилиями, которые приходится затрачивать Полу на преподавательской стезе. Вообще-то, это правда, но неважно.

Мы жили сообща уже пару лет. Никто из обитателей квартиры не знал меня, когда я снимал в ней комнату, что меня вполне устраивало. Из квартиры открывался роскошный вид на Балхамское шоссе, и располагалась она очень удобно – прямо над продуктовой лавкой, куда в любое время дня и ночи можно было заскочить за мясом по-арабски. Только не подумайте, что это обшарпанная, запущенная халупа, в которой зарастают грязью четыре мужика – мы строго придерживались графика дежурств, согласно которому по очереди спихивали всю уборку на Пола.

Пол сгреб остаток масла в масленку и аккуратно сложил фольгу, прежде чем бросить ее в мусорное ведро. Поскольку безличными вздохами привлечь к себе внимание не удалось, он перешел к другой тактике.

– Майкл, как прошел день?

– Хреново, – ответил я.

– Неужели? А что случилось? – В голосе Пола звучало искреннее беспокойство.

– Этот долбаный разносчик газет разбудил меня в семь утра только для того, чтобы сказать, что больше не будет приносить мне газету в постель. Заявил, что его мамаша считает это извращением. Ясно помню – я с самого начала говорил, что неразумно сообщать об этом обстоятельстве родителям.

Повисла пауза.

– Э-э… Это я сказал его матери, – признался Пол с видом человека, который давно готовился к противостоянию.

– Ты? На кой хрен?

– Ну, во-первых, я не особенно в восторге оттого, что ты даешь ключи от входной двери тринадцатилетнему правонарушителю.

– Он не правонарушитель.

– Правонарушитель. И знаешь, откуда мне это известно? Я его учитель. Трой учится в моем классе. А позавчера в семь утра я голышом вышел из ванны и увидел, как Трой пялится на меня с лестничной площадки.

Джим расхохотался, выплюнув чай обратно в чашку.

– И что ты ему сказал?

– Я сказал: "Здравствуй, Трой".

– А он?

– А он сказал: "Здравствуйте, мистер Хичкок". Честно говоря, он несколько смутился. На самом деле, парню не повезло: уже несколько дней он старательно избегал меня, поскольку задолжал сочинение об образе Хрюши в "Повелителе мух"[2]. По-моему, он решил, будто я вломился сюда голым в семь часов утра только для того, чтобы спросить у него про сочинение.

Раздражение мое никак не проходило.

– Значит, ты наткнулся на него на лестничной площадке? И что с того? Это еще не значит, что ты должен жаловаться его мамаше.

– Я его учитель, Майкл. И, знаешь, это выглядит как-то… нехорошо. МАЛЬЧИК ПОСЕЩАЕТ ПЕРЕД УРОКАМИ КВАРТИРУ ГОЛОГО УЧИТЕЛЯ. Кроме того, мне совсем не нравится напоминать своему классу, что меня зовут мистер Хичкок, а вовсе не Хихи-чпок.

Джим уже столько раз выплевывал чай обратно, что пить его, наверное, стало невозможно.

– Вот потому на вчерашнем родительском собрании, – продолжал Пол, – я сказал его матери, что у ее сына есть ключ от моей квартиры, и накануне утром он видел меня голым.

– Возможно, ты нашел не самый лучший способ объясниться.

– Ну, задним умом я понимаю, что, наверное, мог бы сформулировать иначе. Мать Троя пришла в ярость и стала бить меня туфлей. Завучу пришлось ее оттаскивать.

Обиженная физиономия Пола спровоцировала всеобщее веселье.

– Не принимай на свой счет, Пол, – сказал я, – мы смеемся не над тобой.

– А я – над ним, – возразил Джим.

– Да и я, вообще-то, – тоже, – добавил Саймон.

Пол занялся проверкой домашних заданий, и, будь мы к нему добрее, школяры получили бы сегодня оценки повыше. Пол из тех учителей, что не способны управлять классом. Он чем-то выделялся – примерно так же, как выделяется ковыляющая за стадом раненая антилопа-гну. Он честно пытался не походить на подбитую антилопу-гну – даже когда один из учеников продал его машину.

Не знаю, зачем школьнику понадобилось пускаться на такое. Пол приходит в бешенство от куда более невинных вещей. Однажды он поставил нас в известность, что отныне будет доставать только свои волосы из того клубка, который забивает сливное отверстие в раковине, и как-то раз мы застукали его сидящим на корточках в пустой ванне: он пытался отделить рыжие волоски от остальных. Это вовсе не значит, что Пол – мелочный человек. Просто его раздражает, когда пасту выдавливают из тюбика не с того конца. На самом деле, его раздражает все, что касается нас.

Мы еще немного посидели на кухне, потом Джим заявил, что приготовит чай. Пол вставал на дыбы всякий раз, когда Джим предлагал заварить чай, потому что приготовление чая в исполнении Джима – квинтэссенция того, что раздражает Пола.

Джимов подход к приготовлению чая – триумф сонной неэффективности. Сначала он достает из шкафа чашки и расставляет их на подносе. Затем с растерянным видом замирает у раковины – словно пытаясь вспомнить, что же он собирался сделать. Потом до него доходит, и он оживленно достает из холодильника молоко. Разлив молоко по чашкам, вытаскивает пакетики с чаем и сует их в заварной чайник. А когда все готово, соображает, что достал лишнюю кружку, и ставит ее обратно в шкаф. Наконец, торжественно водрузив на поднос сахарницу, Джим облегченно вздыхает. И только потом включает чайник.

От этого ритуала Пола буквально корежило. Джим ведь не просто включал чайник в последнюю очередь – перед этим он наполнял его до самого верха, и чайник закипал целую вечность, а Джим стоял и ждал, изредка передвигая кружки на подносе. И все это время он совершенно не сознавал, что Пол готов взорваться от бешенства.

Как Пол ни крепился, позволить Джиму подобную неэффективность было свыше его сил. Я знал, что не пройдет и шестидесяти секунд, как он спросит, почему Джим сначала не включил чайник.

– Джим, почему ты сначала не включил чайник? – спросил Пол спустя три секунды.

– Чего?

– Я имею в виду, что все было бы гораздо быстрее, если бы ты сначала включил чайник. Понимаешь, перед тем, как достать кружки и все остальное…

Джим равнодушно пожал плечами:

– Так он же быстрее не закипит.

На то, чтобы понять логику Пола, ему требовалось не меньше времени, чем на приготовление чая.

– Быстрее не закипит, но закипит раньше, потому что ты раньше поставишь его. А пока чайник будет закипать, ты мог бы достать пакетики, молоко и все остальное.

Пол старательно сдерживал себя, чтобы не перейти на крик. Столь явное беспокойство соседа по квартире слегка озадачило Джима.

– Так никто же никуда не торопится. Так ведь? Саймон, ты же никуда не торопишься?

Саймон оторвался от газеты.

– Я? Нет.

– Никто не торопится, так что какая разница?

Пол побагровел. Единственное утешение – рыжая борода перестала выделяться на его лице.

– Это же самый неэффективный способ приготовления чая.

– Но ты ведь даже не пьешь чай.

– Потому и не пью, что меня раздражает, как ты его готовишь.

И Пол с яростным топотом вышел из комнаты. Джим ошеломленно оглядел нас.

– Я что, кладу в чай Пола сахар, а он пьет без сахара?

Саймон промямлил, что он так не думает. Джим пожал плечами, немного постоял над раковиной и через пять минут сообразил, что не нажал на чайнике кнопку.

Чай мы пили в созерцательном молчании. Саймон читал в "Сан"[3] рубрику "Дорогая Дейдра" – та смело разбиралась с сексуальными проблемами общественности, которые, по моему убеждению, являлись выдумкой журналистов из соседнего кабинета.

– "Деверь в любовниках", – зачитывал он. – "Дорогая Дейдра, я привлекательная блондинка, и, по словам чужих людей, у меня хорошая фигура. Как-то ночью, когда муж отсутствовал, зашел его брат, одно потянуло за другое, и в итоге мы оказались в постели…" – Он опустил газету. – Всегда так говорят: одно потянуло за другое. Но как именно одно тянет за другое, а? У меня ведь никогда ничего не получается. Я понимаю, что мужнин брат зашел в комнату, и понимаю, что они вместе оказались в постели. Но каким образом они перешли от первого этапа к последнему?

– Все очень просто, Саймон, – сказал Джим.

– Что? И как ты это делаешь?

– Знакомишься с девушкой.

– Так.

– Она приходит к тебе в гости, на кофе.

– Так. А что потом?

– Ну, одно тянет за другое.

После второй чашки чая я почувствовал, что у меня иссякли веские причины заставлять рекламное агентство томиться в ожидании и дальше, а потому забрал из своей комнаты кассету и двинул к станции метро "Балхам". Спустя тридцать минут я шагал по Бервик-стрит, где двое французских студентов с фотоаппаратом чуть не попали под машину, пытаясь воспроизвести обложку альбома "Оазиса" "С добрым утром, моя радость". Я люблю бывать в Сохо – здесь всегда царит возбуждение и поминутно что-то происходит; мне нравится ощущать себя частью Сохо. Здесь можно встретить людей, которые зарабатывают тысячу фунтов, читая закадровую текстовку для рекламы, а потом разом спускают деньги на креветку и авокадо на пшеничной лепешке, запивая все это кофе с молоком.

Я посмотрел на другую сторону улицы и заметил Хьюго из "DD&G" – он пялился в витрину магазина. Странно, подумал я. Зачем Хьюго пялиться в витрину второсортного ювелирного магазина, к тому же торгующего мелким оптом? Хьюго быстро огляделся и исчез за обшарпанной дверью, над которой болтался вихлястый красный фонарь. Я обалдел. Потом подошел к двери и заглянул внутрь. Рядом со входом на куске картона, присобаченного к стене липкой лентой, от руки было написано: "Новая модель. Весьма дружулюбная. Второй этаж" . Я взглянул на шаткую лестницу без ковра и спросил себя, что бы это значило. Может, Хьюго зашел лишь для того, чтобы предложить рекламные услуги или порекомендовать профессионала, способного придумать более броский рекламный слоган и без ошибок написать слово "дружелюбная"? Маловероятно. Я чувствовал себя отчасти заинтригованным, отчасти отвергнутым, словно Хьюго предал лично меня.

Я двинулся дальше по Бервик-стрит и вскоре вошел в приемную величественного офиса "DD&G". На стене висел сертификат, утверждавший, что компания заняла второе место на конкурсе радиорекламы в номинации "Лучшая реклама в области инвестиций и банковского дела". Наверняка Хьюго сделал вид, будто отлучился купить жене поздравительную открытку ко дню рождения, поэтому кассету пришлось оставить на попечение секретарши, с отсутствующим видом сидевшей у окна в роскошном обрамлении живых цветов.

С работой на эту неделю было покончено. Пришло время отправиться в Северный Лондон. Наступил час пик, и я еле втиснулся в поезд вместе с теми, кто провел день в трудах праведных. Сотни потных служащих прижимались друг к другу, умудряясь при этом делать вид, будто кроме них в вагоне нет ни души. Руки, согнутые под немыслимыми углами, держат книги в мягких обложках, перегнутые на корешке. Шеи вытянуты, чтобы прочесть строчку из газеты соседа. Христиане перечитывают Библию так, словно видят ее впервые.

Внезапно неподалеку освободилось место, и я начал пробираться к нему, стараясь держаться в рамках приличий и не впадать в такое недостойное поведение, как спешка. Сев, я удовлетворенно выдохнул, но радость быстро сменилась беспокойством. Прямо передо мной стояла женщина, платье обтягивало неопределенную выпуклость. Шестой месяц беременности или она просто, скажем так… немножко фигуриста? Наверняка не скажешь. Я изучил ее с ног до головы. Ну, почему бы ей не намекнуть? Почему у нее нет пакета из магазина для беременных, или она не оделась в одну из тех старомодных кофт, что вопят: "Да, беременная я!" Я осмотрел ее еще раз. Во всех остальных местах платье свободно свисало; материал был туго натянут лишь на округлом животе. Что хуже – не уступить место беременной женщине или предложить сесть женщине, которая не беременна, а просто толстая? Может, именно поэтому мужчины раньше уступали места всем женщинам без разбору – чтобы не мучиться над дилеммой. По всей видимости, никого из окружающих этот вопрос не волновал, но я чувствовал, что должен поступить благородно.

– Простите, не желаете присесть? – сказал я, вставая.

– С какой это стати? – вызывающе спросила она.

Вот черт.

– Ну-у… вы выглядите немного усталой… а я все равно выхожу на следующей, – солгал я.

Она заняла мое место, а мне пришлось выйти из вагона, чтобы не раскрылся обман. Я пробился через толпу на платформе и влез в тот же поезд двумя вагонами впереди. Небеременная женщина проводила меня странным взглядом – но не настолько странным, как пятнадцать минут спустя, когда мы оба проходили через турникеты на станции "Кентиш-таун".

Стоило выбраться на свежий воздух, как зазвонил мобильник. Хьюго извинился, что я его не застал, но всю вторую половину дня ему пришлось мотаться туда-сюда. Совершенно излишняя подробность. Музыкой он остался доволен – мне удалось создать что-то "прямо-таки охренительно кайфовое". Хотя обычно я считаю Хьюго человеком неискренним и не доверяю его суждениям, в этот раз я готов был сделать исключение. Я всегда сомневался в качестве своих музыкальных отрывков. Как только в голове складывается приличная мелодия, мне начинает казаться, будто я ее у кого-то стащил, поэтому любую похвалу проглатываю с жадностью. К сожалению, музыку я сочинил всего лишь для радиорекламы, да и агентство вряд ли сделает Хьюго продюсером, так что ее все равно никто никогда не услышит. Я знал об этом, еще берясь за работу, но знал также и то, что смогу выполнить ее быстро, за нее хорошо заплатят, и благодаря ей я смогу расслабиться пару дней в своем уютном коконе.

Я свернул в тупик Бартоломью. Вдоль улицы выстроились высокие монолиты серых мусорных баков на колесиках, подобно статуям с острова Пасхи, бесстрастно ожидающим незваных гостей. Я подошел к дому номер 17 и вставил ключ в замок. Открыл дверь, и на меня выплеснулись хаос и шум.

– Папа! – радостно завопила моя двухлетняя дочь Милли, вылетая из коридора и обхватывая меня за ногу.

Магнитофон орал детские стишки. Альфи, мой грудной сын, довольно дергал конечностями у материнской груди.

– Я тебя так рано не ждала, – улыбнулась Катерина.

Я осторожно пробрался между деревянными кубиками, разбросанным на ковре, поцеловал жену и забрал у нее Альфи.

– Знаешь, что? Я закончил работу, и в эти выходные свободен.

– Потрясающе, – сказала она. – Тогда у нас двойной праздник. Угадай, кто сегодня пописал в горшок?

– Неужели ты, Милли?

Милли кивнула, преисполненная гордости, которая уступала лишь гордости ее матери.

– И совсем-совсем не попала на пол, правда, Милли? У тебя получается лучше, чем у твоего папочки, хотя ему уже тридцать два.

Я любовно ткнул Катерину под ребра.

– Я ведь не виноват, что сиденье унитаза постоянно падает.

– Да, виноват тот идиот, который его устанавливал, – согласилась она, намекая на тот печальный вечер, который я убил, чтобы пристроить на унитаз деревянное сиденье.

Милли явно понравилась похвала, и она поспешила снова привлечь к себе внимание.

– А я кошку нарисовала, – сказала она, показывая мне обрывок бумаги.

Честно говоря, рисунок Милли никуда не годился. Чтобы изобразить нашу кошку, она повозила синим карандашом по бумаге – туда-сюда, туда-сюда.

– Отличный рисунок, Милли. Молодчина.

Когда-нибудь она повернется и скажет: "Не надо кривить душой, отец, – мы же оба знаем, что картинка – полное говно", – но пока, судя по всему, она принимала мои слова за чистую монету. Я любил приходить домой после двухдневного отсутствия: они всегда так радовались мне. Возвращение блудного отца.

Пока я возился с детьми, Катерина принялась убирать кухню. Я поиграл с Милли в прятки, что оказалось довольно просто: она три раза подряд пряталась в одном и том же месте – за занавесками. Затем рассмешил Альфи, подбрасывая его в воздух, пока в комнату не зашла Катерина, чтобы выяснить, почему ребенок плачет.

– Не знаю, – ответил я, стараясь не смотреть на металлическую люстру, качающуюся у нее над головой.

Катерина забрала ревущего младенца, и в это мгновение я решил, что она выглядит немного усталой, а поэтому сказал, что сам займусь уборкой. И ускользнул наверх, по пути собирая разбросанные игрушки. Наполнил большую ванну, добавил пены, выключил свет и зажег две свечи. Затем перенес в ванную компакт-проигрыватель и поставил "Пасторальную симфонию" Бетховена.

– Катерина, ты не можешь на минуту подняться наверх? – крикнул я.

Она поднялась и оглядела сооруженное мной гнездо быстрого развертывания.

– Я присмотрю за детьми, загружу посудомоечную машину и сделаю все остальное. А ты побудь здесь, я принесу тебе бокал вина и не позволю выйти до тех пор, пока не прозвучат последние такты "Песни пастухов"

Она обняла меня.

– О, Майкл. Чем я такое заслужила?

– Ты же два дня одна возилась с детьми, и теперь тебе нужна передышка.

– Но ведь ты тоже работал. Тебе разве не нужен отдых?

– У меня не такая тяжелая работа, как у тебя, – искренне сказал я.

После нескольких робких протестов Катерина включила нагреватель и прибавила громкости, чтобы заглушить недовольные крики "мама!", доносившиеся из кухни.

– Майкл, – сказала она, целуя меня в щеку, – спасибо. Ты самый лучший муж на свете.

Я сдержанно улыбнулся. Минута, когда твоя жена говорит такое, – не самое подходящее время, чтобы раскрывать ей глаза.

Глава вторая

Бери от жизни все

Мы все через это прошли. У всех были маленькие секреты от наших партнеров. Все мы старались не говорить о какой-нибудь неприятной подробности или мягко обходили скользкую тему. Все мы тайно снимали комнаты на другом конце города, где могли укрыться на половину недели от утомительной скуки сидения с собственными детьми. О… в последнем случае речь только обо мне.

Разные браки складываются по-разному. Адольф Гитлер женился на Еве Браун, они провели один день в бомбоубежище, а потом покончили с собой. Ладно – если они решили, что так для них лучше, не нам их судить. Каждая супружеская пара уживается по-своему: супругов связывают странные ритуалы и причудливые привычки. Часто привычки разрастаются до такой степени, что перестают вписываться в рациональное поведение. Например, родители Катерины каждый вечер вместе выходят в сад и ищут мокриц, которых потом ритуально давят пестиком в ступке и останками опрыскивают розы. Они считают свое поведение абсолютно нормальным. "Я нашла еще одну, Кеннет". "Постой, дорогая, у тебя тут затесалась многоножка, мы же не хотим давить тебя, маленькая".

Как-то раз мы с Катериной проводили отпуск с еще одной супружеской парой, и в последнюю ночь услышали через стену, как они беззаботно треплются о нас. Мол, никогда бы не вступили в брак с такими странными людьми, как я и Катерина. По их мнению, отношения между нами – весьма необычные. Чуть позже послышался приглушенный голос жены: "Ты ложишься спать или как, а то у меня сиськи от пленки вспотели". А муж ответил: "Сейчас, подожди. На моем костюме для подводного плавания молнию заклинило". Если заглянуть внутрь, каждый брак таит причудливое.

Существуют, конечно, отношения, когда люди не прибегают к хитрым способам их консервации. Такие, как правило, долго не длятся. Мои родители расстались, когда мне было пять лет, и, помню, я тогда мысленно спрашивал их: "Разве вы не можете хотя бы делать вид, что женаты?" Испытав на себе суровую и изощренную дипломатию родителей во время развода, я дал себе слово, что родители моих детей всегда будут вместе. Именно осознание важности нашего брака заставляло меня то и дело отдыхать от него. Нервозность, которую внесли в нашу жизнь дети, спровоцировала мелочную враждебность, и я испугался. Согласен, я нашел единоличное решение нашей совместной проблеме, не обговорив его с Катериной. Но не мог же я признаться в том, что мне хочется отдохнуть от детей. Люди, стремящиеся в президенты, не хвастаются этим в своих предвыборных речах. "Знаете, иногда люблю побродить по берегу в одиночестве, потому что это напоминает мне о чуде Божьего творения и о скоротечности бытия. Но в первую очередь, это дает мне возможность избавиться ненадолго от моих чертовых детей". Я любил Катерину, я любил Милли и Альфи, но иногда чувствовал, что они сводят меня с ума. Разве не лучше было уйти, чем ждать, пока все не взорвется к чертям собачьи, и дети останутся без отца семь дней в неделю?

Поэтому я не чувствовал себя виноватым. Я все равно бы набрал Катерине ванну и добавил в нее пены, даже если бы вкалывал все эти дни без продыху. Я принес ей бутылку вина и журнал "Хелло!", который, как я опасался, она давно уже читала без иронии. Налил нам по бокалу, и она притянула меня, чтобы поцеловать в губы. Пришлось уступить.

– А что делают дети?

– Милли смотрит по видео "Почтальон Пат"; ту серию, где он отправляется через Гриндейл пострелять. Альфи привязан к креслу и смотрит на Милли.

– Ну, раз телевизор работает, то ладно. Нельзя же оставлять их без присмотра.

– Никогда не догадаешься, что я сегодня видел: как Хьюго Гаррисон заходит в публичный дом.

– Правда? А ты где был?

– Ясен перец, как раз спускался по лестнице, застегивая ширинку.

– Он ведь женат? Помнишь, мы знакомились с его женой? Интересно, он ей скажет?

– Конечно, нет. "Хорошо прошел день на работе, милый?" "Очень хорошо, спасибо. Днем отлучился и заглянул к шлюшке". "Ну и отлично, милый. Ужин почти готов".

– Бедняжка. А вдруг она узнает?

– Честно говоря, я немного разозлился. Шел к нему, чтобы узнать, что он думает о моей музыке, а он удрал перепихнуться с проституткой.

– Так ты не узнал, понравилось ему или нет?

– Тебе интересно?

– Это ведь твоя музыка.

– Ну да, он позвонил мне на мобильник. Сказал, что здорово.

– Не знаю, когда ты успеваешь. Опять пришлось работать до четырех утра?

– Нет, не так долго.

– Не понимаю, почему тебе не трудиться нормальный рабочий день и не сказать им, чтобы они подождали чуть дольше.

– Потому что тогда они найдут кого-нибудь другого, у нас не будет денег, и мне придется ухаживать за детьми, пока ты будешь вкалывать проституткой для таких, как Хьюго Гаррисон.

– Невыносимая мысль. Ты ухаживаешь за детьми…

Мы рассмеялись, и я поцеловал ее. Мне нравились наши встречи после двухдневной разлуки. Самые счастливые часы.

У Катерины гладкая, очень белая кожей, маленький острый носик и большие карие глаза, с которыми я изо всех сил старался встретиться взглядом, пока она сидела в ванне. Она всегда возражает, когда я называю ее красивой, – вбила себе в голову вздорную мысль, будто у нее слишком короткие пальцы. Иногда я заставал ее в свитере, полностью закрывающем кисти рук. Она надевала его потому, что считала, будто все на нее смотрят и думают: "Вы только посмотрите на эту женщину, она была бы хорошенькой, если бы не эти ужасные пальцы-обрубки". У нее длинные темные волосы, и хотя прическа никогда не отличалась особой изысканностью, Катерина упорно стриглась у одного и того же парикмахера, даже после того, как его заведение переехало на пятнадцать миль от нашего дома. Она не желала рисковать, доверяя свою голову незнакомому человеку. Хорошо, что парикмахер не эмигрировал в Парагвай, иначе нам пришлось бы каждые восемь недель искать деньги на авиабилет.

Сейчас мне больше всего хотелось прыгнуть к ней в ванну и заняться грубым пенистым сексом, но я не стал этого предлагать – не хотел, чтобы чудесное мгновение испортил резкий отказ. Более того, я знал, что в доме нет презервативов, а перспектива заиметь третьего ребенка меня совершенно не грела. Я и для первых двух не самый идеальный отец.

В первый раз мы занимались любовью вот в такой же пенистой ванне. На нашем первом свидании Катерина сказала, что знает чудесное местечко, где можно выпить, и отвезла меня в роскошный отель в Брайтоне, где заказала номер. По пути ее остановил полицейский за превышение скорости. Катерина опустила окно, полицейский медленно подошел и спросил:

– Вы сознаете, что ехали со скоростью пятьдесят три мили, хотя здесь разрешено только сорок?

С ухмылкой превосходства он ждал, как она будет оправдываться.

– Pardonnez-moi; je ne parle pas l'anglais donc je ne comprends pas ce que vous dоtes…[4] – ответила Катерина.

Полицейский выглядел совершенно обескураженным. А если учесть, что Катерина провалила экзамен по французскому, она почти меня убедила. Тогда полицейский решил, что английский язык станет понятнее, если говорить на нем громко и чудовищно коверкая слова.

– Вы превышивайте скорость. Ваша слишком быстрей-быстро поезжай. Ваша права?

Но Катерина по-галльски сконфуженно передернула плечами и ответила:

– Pardonnez-moi, mais je ne comprends rien, monsieur.[5]

Полицейский озадаченно посмотрел на меня и спросил:

– А вы говорите по-английски?

И я был вынужден ответить:

– Э-э… non! – с ужасающим французским акцентом.

У меня не хватило наглости вступить с ним в беседу; мой французский был куда более скудным, и я сомневался, что на полицейского произведет впечатление фраза "На Авиньонском мосту все танцуют, танцуют". Катерина вмешалась раньше, чем я успел себя выдать, и нашла несколько слов на английском:

– Mais[6] Гари Линекер[7] есть очень хорошой!

Полицейским смягчился, и слегка восстановив свою национальную гордость, счел возможным нас отпустить с напутствием:

– Поезжевайте… не быстрей-быстро…

– D'accord[8], – сказала Катерина, и он не заметил ничего необычного, когда она добавила: – Auf Wiedersehen![9]

Спустя сто ярдов мы вынуждены были свернуть на боковую дорогу, потому что хохотали так, что запросто могли угодить в аварию.

* * *

Мы познакомились, когда Катерина снималась в рекламе, для которой я писал музыку. Она только окончила Манчестерский университет по специальности "драматическое искусство", и съемки были ее первым профессиональным опытом. Ей досталась роль одной из пяти баночек с йогуртом. Она играла лесные ягоды и была лучше всех. Меня до сих пор злит, что апельсиновый йогурт получил роль в сериале "Жители Ист-энда". Потом Катерина снималась в проходных ролях во второстепенных мыльных операх, появлялась в клипах, воспевающих здоровый быт, – там она призывала зрителей не входить в стеклянные двери, предварительно не открыв их. Я очень обрадовался, когда она сказала, что получила роль Сары Макайзек в крупной телевизионной постановке под названием "Странное дело Сары Макайзек". Катерина показала мне сценарий. Женщина засиделась в одном лондонском офисе допоздна. Входит мужчина и спрашивает: "Вы Сара Макайзек?" Она отвечает: "Да", – и тогда он достает пистолет и убивает ее. Но все-таки то была заглавная роль – определенный шаг вперед.

Затем Катерина получила крупную роль в одном театре на западе, в смысле – на западе Эссекса, и я каждый вечер мотался смотреть ее в роскошных декорациях театра Кеннета Мора, что в Ильфорде. Поначалу она говорила, что мое присутствие ее поддерживает, но через некоторое время, как мне показалось, Катерину стало несколько отвлекать, что я сижу в первом ряду и беззвучно повторяю все слова, которые она произносит. Значительную часть пьесы она находилась на сцене одна, и ее игра совершенно завораживала, хотя мне не нравилось, как мужская часть зрителей все время на нее пялится.

Но свои лучшие способности Катерина приберегала для тех случаев, когда ей требовалось разжалобить людей. Он заливалась слезами, если кондуктор не пускал ее в автобус, требуя разменять крупную купюру; она падала в обморок, когда медсестра пыталась загородить своим телом дверь в кабинет доктора. Однажды какой-то парень в видеопрокате не разрешал нам взять два фильма на одну карточку, и Катерина сделала вид, что узнала его.

– Боже мой, ты же Даррен Фриман? – закричала она.

– Ну, да… – изумленно ответил он.

– Помнишь меня?

– Э-э, смутно…

– Боже, ты всегда интересовался фильмами и всякой фигней; забавно, что ты работаешь здесь. Черт возьми, Даррен Фриман! Помнишь того тупого учителя по географии? Как его звали?..

После этого они десять минут предавались ностальгическим воспоминаниям. Выяснилось, что Даррен женился на Джули Хейлс, которая, как призналась Катерина, ей всегда нравилась, и он дал нам два фильма на одну карточку. Расплачиваясь, я заметил у него на лацкане значок: "Меня зовут Даррен Фриман, чем я могу вам помочь?"

Нас с Катериной объединяло легкомысленное отношение к обману. Когда она сделала мне предложение, я на всякий случай искоса посмотрел на нее – убедиться, что она меня не разыгрывает. Я представлял себя девяностолетним стариком на похоронах жены, когда она вдруг встает в гробу и говорит: "Ха-ха-ха! Обманули дурака!" Постороннему моя двойная жизнь могла показаться чем-то вроде жестокой измены, но я предпочитал думать, что это один из тех розыгрышей, которые мы устраивали друг другу – еще один раунд в вечном стремлении доказать свое превосходство. Волновало меня только одно – я еще не придумал своему розыгрышу эффектную концовку.

Двойную жизнь я начал вести вскоре после рождения Милли. Многие годы наш брак был счастливым, если не сказать идеальным, и я даже вообразить не мог, что когда-нибудь захочу сбежать из дома. Но потом Катерина обрела новую любовь. Возможно, именно этого я и боялся. Возможно, именно поэтому я и тянул с зачатием ребенка.

Я никогда не говорил, что не хочу детей – я лишь говорил, что пока их не хочу. Разумеется, когда-нибудь я собирался завести детей – но ведь и умереть я тоже когда-нибудь собирался. Во всяком случае, над этими двумя проблемами я особо не задумывался. В отличие от Катерины, которая говорила о наших будущих детях, как о чем-то неизбежном. Она не желала покупать машину с двумя дверями, потому что тогда будет трудно ставить и доставать детское сиденье. Меня так и подмывало спросить, что это за чертовщина – детское сиденье? Катерина то и дело показыв ала на детские вещи в витринах магазинов и настаивала, чтобы нашу свободную комнату мы называли "детской".

– Ты имеешь в виду мою звукозаписывающую студию? – уточнял я всякий раз.

Иногда ее намеки были не столь тонкими.

– Неплохо родить ребенка летом, правда? – спросила она ровно за девять месяцев до лета.

По воскресеньям к нам приходили друзья с детьми, я вынужден был делать вид, будто меня жутко интересует непринужденный обмен мнениями папочки и мамочки о том, как работает младенческий кишечник.

Не понимаю, почему родители считают детские какашки подходящей темой для светской беседы. Мы же не обсуждаем взрослые какашки, даже когда беседуем о здоровье.

– Привет, Майкл, как поживаешь?

– Спасибо, хорошо. Сегодня утром я здорово покакал, а потом еще раз, но поменьше и пожиже, что на меня непохоже, так как обычно я какаю один раз в день.

Физиологические процессы младенцев обсуждаются долго и увлеченно. Собственно, других разговоров младенцы недостойны. Они едят, они срыгивают, они какают, они спят, они плачут – а потом все по новой. И хотя жизнедеятельность новорожденных этим ограничивается, родители способны талдычить об их отправлениях бесконечно. Если каким-то чудом наши гости с Планеты Детей вдруг отклонялись от обсуждения пищеварительной системы младенцев, то лишь для того, чтобы разговор переключился на столь же неприятную тему физиологических процессов в организме матери. Но тут, по крайней мере, некоторые отцы начинали испытывать замешательство и неловкость, зато Катерина и новоявленная мамаша со смаком и в подробностях обсуждали молокоотсосы и эпизиотомию. Такие отцы были еще небезнадежны. Но я не выносил отцов, которых рождение ребенка травмирует настолько, что они превращаются в сюсюкающих идиотов. Возомнив, будто их поведение развлекает детей, они маниакально катались по моему ковру, показывали младенцам нос и выкрикивали придуманные слова в тщетной надежде дождаться хоть какого-то отклика от своего младенца.

– А-ля-ля-ля, у-сю-сю-сю! – верещали они.

– Ай, как ей это нравится, – говорила мамаша с доброй улыбкой.

Единственный признак возможного одобрения сводился к тому, что младенец моргнул. Через некоторое время мамаша наказывала меня за очевидное безразличие:

– Майкл, хотите подержать малышку?

– Было бы чудесно, – покорно отвечал я и брал ребенка с тем же невозмутимым самообладанием, с каким министр по делам Северной Ирландии берет в руки загадочный сверток, который ему вручают во время прогулки по Западному Белфасту.

Мать и отец суетились рядом, испуганно подсовывали руки под головку, спинку и ножки младенца, показывая, сколь сильно они уверены в моей способности не уронить восьмифунтового младенца за те двенадцать секунд, что я его держу.

Эти свежеиспеченные родители напоминали мне новообращенных христиан. У них был такой самодовольный и надменный вид, словно они считали будто я из тех убогих, кому не ведома благая весть о младенцах. И стану полноценным человеком, только когда присоединюсь к толпе сюсюкающих кретинов, которые каждую неделю таскаются в церковный зал, чтобы спеть "Три мудреца в одном тазу". Все они считали, что рано или поздно я обращусь в их веру и спасу свою душу, наплодив младенцев. Такова была стратегия Катерины. А нашествие новорожденных в наш дом – выбранная ею тактика. Если она пыталась убедить меня, что ребенок – предел моих мечтаний, то ничего хуже придумать было нельзя. Но в конце концов она меня вымотала. А что я мог поделать? Вещь, которая принесла бы величайшее счастье любимой женщине, находилась в моей власти, и я не мог лишать ее этой радости вечно.

И в один из тех дней, когда двое говорят друг другу: "давай почувствуем себя по-настоящему влюбленными", я согласился попытаться завести детей. Катерина выбрала минуты абсолютной близости и взаимного обожания, когда хочется лишь соглашаться со всеми желаниями партнера. Когда любое заявление типа "ну уж нет, "Отель 'Калифорния'" – самая отвратная песня на свете" может полностью разрушить атмосферу, а потому ты киваешь, улыбаешься и шепчешь: "О да, и я без ума от этой песни". И вот в одно из таких мгновений я смирился с мыслью стать родителем. Я согласился пожизненно нести бремя отцовства лишь потому, что не пожелал испортить прекрасный миг.

Никогда не понимал мужчин, которые жалуются, что им потребовались годы, чтобы добиться зачатия. Месяцы и месяцы постоянного, неуемного секса! Катерина забеременела в первую же ночь.

– Ты такой умный, – прошептала она, обняв меня.

Мне полагалось гордиться, что мы так быстро справились. Но в глубине души я думал: "Черт! Это что – всё? Может, нам на всякий случай заниматься этим каждую ночь?"

Катерина помочилась на маленькую палочку, и мы посмотрели, как меняется цвет. В инструкции говорилось, что если палочка станет светло-розовой, то беременности нет, но если палочка станет темно-розовой – беременность есть. Палочка стала розовой. Как раз посередине между светло-розовой и темно-розовой – такой вот розово-розовой с примесью розового. И Катерина пошла к врачу, поскольку это единственный способ удостовериться в собственной беременности, а для предполагаемой матери нет лучшего развлечения, чем сидеть полтора часа в жаркой, душной приемной и вдыхать микробы всевозможных инфекционных болезней.

На самом деле, до появления ребенка меня вопрос деторождения занимал гораздо больше, чем ее. Я прочел все руководства для беременных, которые только смог достать; выяснил, какое детское сиденье является самым лучшим; внимательно следил за весом Катерины, занося его в таблицу, висевшую на кухне. Я немного обиделся, когда Катерина сняла табличку перед приходом гостей; мне казалось, что график демонстрирует мой интерес и поддержку. Рождение ребенка стало моим новым проектом, моим новым предприятием, экзаменом, который можно сдать, если я хорошо к нему подготовлюсь. Я наизусть выучил сценарий разговора будущих родителей.

– Ты кого хочешь, мальчика или девочку?

– Мне все равно, лишь бы ребенок был здоров.

Правильный ответ.

– На какие роды ты рассчитываешь?

– Чтобы они были как можно более естественными, но мы не исключаем хирургического вмешательства, если в этом возникнет необходимость.

Правильный ответ.

Наверное, я считал, что доскональное овладение темой поможет мне установить полный контроль, но по мере развития беременности я начал замечать тревожные знаки. Детей рожают женщины, а не мужчины – от этого факта никуда не деться. "Это не наш праздник, мужики", – сказал один из будущих отцов на предродовых курсах. Я послушно ходил на эти занятия, учился быть предупредительным, кивал и слушал вместе с остальными молчаливыми, смущенными мужчинами, но никак не мог избавиться от мысли: так в чем же именно заключается моя задача? Женщина правильно дышит и ходит, пережидает схватки, регулирует их так, чтобы не попасть в больницу раньше времени – но что делать мужчине?

По всей видимости, правильный ответ: "готовить сандвичи". Это единственный полученный на курсах совет, предназначавшийся непосредственно мне. Честно говоря, все девять месяцев приготовление сандвичей – единственное занятие, которое требуется от мужчины. Сперма – в начале беременности, сандвич с сыром и маринованными огурчиками – в конце. Но это не ослабило моего энтузиазма. Если от меня требовались только сперма и сандвичи, что ж – я к вашим услугам. Упомянув о сандвичах, преподавательница снова принялась описывать схватки. Она не удосужилась пояснить и развернуть животрепещущую тему. Пришлось поднять руку.

– Возвращаясь к вопросу о сандвичах – с чем их лучше делать, когда у женщины схватки?

– Ну, не надо класть ничего тяжелого для пищеварения. Лучше то, что нравится вашей супруге.

– Я просто подумал, что гормоны могут повлиять на вкусовые рецепторы; возможно, женщины, переживающие схватки, испытывают сильное отвращение к чему-нибудь.

– Может, стоит на всякий случай подготовить большой выбор. Так вот, как только шейка матки растянется на десять сантиметров…

– Хлеб белый или серый?

– Что?

– Для сандвичей хлеб белый или серый? Понимаете, я хочу, чтобы ребенок ни в чем не испытывал неудобства, потому и спрашиваю, что лучше. Я знаю, что серый хлеб считается более полезным, но легче ли его переваривать? Полагаю, следует взять серый, если мы рассчитываем на естественные роды.

Один из мужчин подхватил тему и высказал предположение, что содержимое сандвича должно зависеть от того, какой хлеб выбран. Вполне разумное предположение, но беременная в больших очках сказала, что ей очень жаль, если мужчины не привыкли бывать на собраниях, где они не играют главной роли, но не могли бы мы заткнуть пасть и прекратить треп о долбаных на хрен сандвичах, потому что он плохо влияет на ее сиськи. Преподавательница, которая весь последний час обсуждала половые контакты, вагины и гру ди, покраснела от таких слов.

* * *

Из-за мелких гинекологических проблем во время беременности Катерине назначили консультанта из больницы Святого Фомы. Это само по себе большой стресс – жительнице Северного Лондона узнать, что ей надо тащиться в Южный. Но никаких сложностей не возникло, если не считать того, что пришлось ехать в час пик через весь Лондон, пока моя жена мучилась схватками на заднем сиденье. Как только мы оказались в родильном отделении, Катерина стала делать все, что ей говорили: дышала, тужилась, расслаблялась, опять тужилась и в итоге произвела на свет хорошенькую девочку. Я тоже сделал все, что от меня требовалось, но сандвичи так и остались в сумке. Разумеется, я вытирал ей лоб и говорил: "Ты отлично держишься", "Это просто замечательно" и прочее в том же духе, но обычно я так не разговариваю, и потому, наверное, мои слова звучали не очень убедительно. Но в тот день все было не как всегда. А момент, когда из нее, наконец, выскочил пришелец, стал самым сюрреалистическим переживанием в моей жизни. Младенца протянули Катерине, и она тут же преисполнилась спокойствия и уверенности. Ее железы вырабатывали галлоны гормона удовольствия, и Катерина залилась слезами. Хотя я в это мгновение был глубоко растроган, меня мучило чувство вины оттого, что я не столь глубоко растроган, как Катерина. Поэтому я выдавил улыбку, гадая, то ли мне попытаться подбодрить ее, то ли сделать вид, что я плачу вместе с ней. Должно быть, я находился в глубоком шоке.

Хотя именно в ту минуту я формально стал отцом, сам факт дошел до меня лишь пару часов спустя. Катерина спала, а я скрючился в ледериновом кресле рядом с ее кроватью. Из кроватки вдруг донесся тихий кашляющий звук, и поскольку мне не хотелось тревожить Катерину, я боязливо взял ребенка на руки. Девочка казалась такой хрупкой и крошечной, я нес ее к своему креслу, словно это бесценная старинная ваза.

– Привет, девчушка, я твой папа.

И весь следующий час я держал ее на руках, глядя на эту совершенную маленькую модель человека, и меня обуревало чувство огромной ответственности. Младенец полностью зависел от нас с Катериной. Мы не сдавали никаких экзаменов и не ходили на собеседование, но вдруг – раз! – и на нашем попечении оказался ребенок. Это выглядело трогательно, волнующе, впечатляюще, но в первую очередь – пугало. Я сидел, смотрел на нее, думал о тех гордых родителях, что приносили своих младенцев к нам домой, и улыбался над их глупостью. Они искренне считали, что их дети – самые красивые, а на самом деле всем и каждому очевидно, что самое прекрасное существо на свете – маленькая девочка у меня на руках. Я не сомневался, что все признают этот факт, как только ее увидят. Она была такой невинной, такой неиспорченной, такой свежей. Мне хотелось защитить ее от всех опасностей на свете и в то же время показать ей все чудеса земли. Когда она заерзала у меня на руках, я поднес ее к окну, за которым над Лондоном занимался рассвет, и показал город с высоты больницы Святого Фомы.

– Девчушка, вот это река Темза, – сказал я. – А это Парламент. А вон те часы – это Биг Бен, а вот эта большая красная штука, которая едет по мосту, называется автобус. Скажи "ав-то-бус".

– Обус, – к моему изумлению произнес детский голос.

Либо я стал отцом гения, либо проснулась Катерина и исподтишка наблюдала за мной. Ребенку становилось все неудобнее, и Катерина забрала у меня девочку, поднесла к груди и начала кормить, словно они занимались этим делом уже много лет.

Мы с Катериной за несколько недель до рождения сошлись на имени Милли. Но теперь мне вдруг невыносимо захотелось назвать ее именем своей покойной матери. Я поделился этой мыслью с Катериной, и та ответила, что это прекрасная мысль.

– Судя по всему, твоя мама была замечательным человеком, и мне жаль, что не довелось с ней познакомиться. Было бы прекрасно назвать девочку именем бабушки, которую она никогда не увидит; это трогательная и поэтичная идея. Единственная загвоздка, мой дорогой муж, заключается в том, что твою маму звали Прунелла.

– Я знаю.

– Ты не находишь, что мир – и без того достаточно жестокое место, чтобы обременять ребенка именем Прунелла?

Мы согласились подумать до утра, а два дня спустя привезли Милли домой.

* * *

Дома мы положили девочку посреди гостиной, и я подумал: "А что теперь?" И тут же понял, что мои планы доходили только до этого места. Я так сосредоточился на рождении, что почти не задумывался о том, что произойдет после него. Я оказался абсолютно не готов к тому, что ребенок полностью разрушит мою жизнь. Ни один из родителей, твердивших мне, что ребенок полностью разрушит мою жизнь, не смог подготовить меня к тому, насколько ребенок разрушит мою жизнь. Точно самый неуживчивый и требовательный родственник поселился у тебя – навсегда. На самом деле, было бы проще терпеть девяностолетнюю двоюродную бабушку, которая ложится спать в три часа утра; по крайней мере, она бы спала часок-другой.

Когда я той ночью впервые ощутил себя родителем, Катерина уже намного опережала меня, и разрыв между нами увеличивался с каждым часом. С самого начала я чувствовал себя лишним. Обычно, если Катерина чего-то по-настоящему хотела, именно я доставал кролика из шляпы. Но когда мы принесли домой ребенка, я оказался не у дел, поскольку не имел ни малейшего представления, что нужно делать. Я не обнаруживал ни логики, ни системы. Иногда Милли всю ночь спала, а иногда плакала. Иногда ела с удовольствием, а иногда отказывалась. У нее не было ни правил, ни распорядка, ни ритма, на нее не действовали слова – впервые в жизни я столкнулся с проблемой, не имевшей решения. Жизнь вышла из-под контроля; я понятия не имел, от чего ребенок кричит, и что надо предпринять. А Катерина знала. Она знала, когда Милли жарко или холодно, когда она голодна, хочет пить, когда она недовольна, устала, не в настроении и так далее. И хотя Милли плакала, несмотря на все средства и уловки Катерины, я не осмеливался поставить под сомнение ту уверенность, с которой Катерина называла мне причину беспокойства. Милли должна была приносить мне радость и удовлетворение, но моим самым сильным чувством была тревога. Это была тревога с первого взгляда. Я не был влюблен в этого младенца, я был встревожен им.

А Катерина словно переживала первую любовь заново. Безграничную, всепоглощающую, совершенно неодолимую любовь. Просыпаясь, она думала о Милли.

– Не столкнись с той красной машиной, – паниковал я, когда она, сидя за рулем, оглядывалась на ребенка, привязанного к заднему сиденью.

– Да-да. У Милли есть шапочка такого же цвета, – мечтательно отвечала Катерина.

– Ох… Я порезал руку ножом.

– Покажи скорее Милли. Она никогда не видела кровь.

– Ты читала статью про то, как США пытаются заставить Европу закупать бананы у американских транснациональных корпора ций?

– Милли любит бананы.

Она вставила имя Милли в приветствие автоответчика. "Здравствуйте. Если желаете оставить сообщение для Катерины, Майкла или Милли, пожалуйста, говорите после сигнала". Поскольку Милли не умела пользоваться телефоном и говорить по-английски, то ничего удивительного, что сообщений ей приходило не слишком много.

Любой разговор переходил на ребенка. Я покупал в магазине новую стереосистему, и Катерина советовала:

– Ну, думаю, тебе следует купить вон те колонки, потому что у них хорошие басы, а низкие частоты успокаивают ребенка.

Понятное дело, самый важный критерий при покупке стереосистемы – хорошо ли она успокаивает ребенка. Я уже приглядел себе другую пару колонок, но боже упаси проявить безразличие к нуждам Ребенка.

– Вот эти лучше, – возразил я. – У них скругленные края, девочка не поранится, если ударится о них.

И Катерина осталась довольна моим выбором.

Вдруг выяснилось, что я никогда не делаю то, что мне хочется. Эта мысль поразила меня во время нашего первого семейного отпуска. Сначала я понял, что никакой это не отпуск. Ситуация, когда Милли ползает по коттеджу, где есть крутая лестница без перил, разболтанные электрические розетки и настоящий камин, плюющийся искрами, расслабляла не больше, чем обстановка родного дома, в котором Милли запихивает в видеомагнитофон недожеванный сухарик. Мой первый отпуск в качестве родителя напоминал мучительные каникулы – я снова был подростком, и меня сердито тянут с игровой площадки на детскую ферму. Все выглядело глупо, бессмысленно и жалко.

– Милли, посмотри на ламу, она ест сено.

Ох, она действительно посмотрела на ламу, так что мы приехали сюда не напрасно. Но почему не могли остаться дома в Лондоне? Я совсем не против выводить ее на улицу и говорить: "Посмотри, Милли, на эту собачку, она какает на тротуаре". На нее это произвело бы точно такое же впечатление. Но нет, мы потащились в Девон и жили в холодном домике, чтобы бедный растерявшийся ребенок мог просыпаться каждые два часа; затем тряслись в автомобиле, потому что в одиннадцати милях находится ферма, где есть ламы и нет удобных кресел, а качели поразительно похожи на те, что рядом с нашим домом. Все эти усилия предназначались не для Милли; они предназначались для нас. Мы изо всех сил пытались убедить себя, что делаем все возможное для нашего ребенка.

А еще, конечно, были ночи. Я помнил, как мы с Катериной прижимались друг другу и обнимались. Но теперь между нами пролезала Милли – в буквальном смысле между нами. Мы пытались укладывать ее в кроватку у нас в ногах, но Катерина пришла к выводу, что спит лучше, когда Милли у нее под боком – она не чувствует себя обязанной панически вскакивать при каждом стоне, всхлипе или даже при каждом молчании. Милли то засыпала, то просыпалась, прикладываясь к груди Катерины, – к той самой груди, которую мне больше не дозволяется трогать, – а я лежал без сна и думал с негодованием: "Честное слово! Разве ребенок не понимает, для кого предназначена эта грудь?"

Я обнаружил, что довольно трудно спать, свешиваясь с края, когда рядом сопит и брыкается Ребенок. Раза два я падал и припечатывался лицом к деревянному полу. Выяснилось, что и пол далек от уютной перины.

– Тс-с, Милли разбудишь, – прошептала Катерина, когда я надумал проверить, не течет ли из носа кровь.

После нескольких бессонных ночей Катерина предложила мне спать на диванчике внизу. Итак, теперь она больше не спала со своим мужем, она спала со своей новой любовью, с Младенцем. Казалось, она стала совершенно невосприимчива к чьим-либо чувствам, кроме чувств Младенца. Она была одурманена, зачарована, одержима. Примерно так же она вела себя, когда влюбилась в меня. Только сейчас это был не я.

Милли вытеснила меня. Она заняла мое место в постели, заняла все мысли и все время Катерины; она лишила меня даже дня рождения. "Какой прекрасный подарок ко дню рождения", – говорили все, когда она родилась в день моего тридцатилетия. Это был мой последний день рождения. Год спустя на наш "совместный" день рождения нам подарили: бочонок с дырочками различной формы, тележку с разноцветными кубиками, пластмассовую игрушку для ванны, детский спортивный комплекс, пищащую книжку и около тридцати мягких зверушек. Я получил фотоальбом со снимками Милли. С днем рождения, Майкл!

– Прости, что не так много, но у меня не было времени ходить по магазинам, – сказала Катерина, заполняя мешок для мусора упаковками из-под игрушек.

В тот вечер я предпочел бы куда-нибудь сходить, но Катерина сказала, что нельзя оставлять Милли в ее первый день рождения. Я заметил, что Милли не только быстро засыпает, но и вообще не осознает, что это ее день рождения, и если она проснется, то вполне удовольствуется обществом бабушки. Но Катерина возразила, что она не получит от вечера никакой радости, а потому я тоже не получу, и мы остались дома смотреть передачу о садоводстве.

В довершение того памятного вечера Катерина попросила меня сбегать в супермаркет за подгузниками, и поскольку это был мой день рождения, я побаловал себя двумя банками пива и пакетиком сырных чипсов. Но, возвращаясь домой, обратил внимания, что свет погашен. Я сразу же понял, что сделала Катерина. Мой жена, благослови ее Господь, тайком подготовилась отметить мой день рождения. Покупка подгузников была просто предлогом, чтобы на время спровадить меня из дома. Я пригладил волосы, глянув в автомобильное зеркальце, вошел в дом, на цыпочках проник в гостиную и направился к выключателю, готовясь изобразить удивление и радость, когда все закричат: "С днем рождения, Майкл!" Собрался с духом и щелкнул выключателем. Вероятно, на моем лице и в самом деле отразилось удивление. В комнате никого не было. Равно как и на кухне. Я поднялся наверх – Катерина спала. Я спустился вниз, упал на диван, выпил банку пива и пощелкал телевизионным пультом. В пакетике с чипсами обнаружилась бесплатная карточка со "Звездными войнами" – хоть какое-то утешение. "Бери от жизни все", – сообщила реклама в телевизоре, и перед тем, как лечь спать, я выпил вторую банку пива.

Я думал, что молодость и свобода будут длиться вечно. Когда мне исполнилось восемнадцать, я покинул дом и снял на паях квартиру, полагая, что наконец-то свободен и отныне могу делать все, что хочется – отныне и всегда. Никто не сказал мне, что это освобождение – временное, и я смогу наслаждаться им лишь краткий миг. В детстве я делал то, что от меня хотели родители; теперь же, став взрослым, я, похоже, обречен делать то, чего хотят мои дети. Я опять оказался в ловушке; мой дом превратился в тюрьму. Я больше не мог уходить и приходить, когда мне нравится; на окнах второго этажа появились решетки, мониторы, замки и сигнализация, а скоро к ним добавился вонючий горшок, который приходилось выносить. Этот едва родившийся младенец играл роли надзирателя и тюремного громилы одновременно. Младенец не позволял мне спать дольше шести утра, после чего я становился мальчиком на побегушках, лакеем и носильщиком. Младенец унижал меня, швыряя на пол столовые приборы и требуя, чтобы я их поднимал, а когда я подчинялся, проделывал все по-новой.

Любой заключенный мечтает о побеге. Свой побег поначалу я совершил неосознанно. Лежал себе в ванне и вдруг погрузился в воду с головой, так что заезженная пластинка с детским криком и сердитым внешним миром осталась гудеть глухим и далеким гомоном.

А как-то раз, когда Милли спала в коляске, я вызывался повозить ее по Хэмстедской пустоши, чтобы Катерина могла вздремнуть и расслабиться в пустом доме. Толкая коляску вверх и вниз по единственным в Лондоне крутым холмам, я понял, что причина моего щедрого предложения заключалась в том, что мне хотелось побыть одному. Теперь мне хотелось сбежать и от Катерины. Она вызывала во мне комплекс неполноценности. Выходило так, будто я все делаю неправильно. Я завалился в паб и выдул две пинты за столиком на открытом воздухе, ощущая беззаботную расслабленность – давно и прочно забытое чувство. Милли проспала всю прогулку, и вскоре мои беспокойства и тревоги смылись пенистым пивным приливом. Домой я вернулся в безмятежном и умиротворенном настроении, но взбешенное лицо Катерины, маячившее в окне, вернуло меня к реальности. Что же я теперь сделал не так? – спросил я себя. Ладно, попытаюсь не обращать внимания на ее недовольство. Но пока я весело шагал по дорожке, сунув руки в карманы, Катерина успела спуститься к двери.

– Где Милли? – спросила она.

– Милли?

– Да, твоя дочь, которую ты взял на прогулку по холмам…

Теперь я знаю, что от моего дома до паба можно добежать за четыре минуты сорок семь секунд.

Наверное, в этом происшествии часть вины лежит на мне. Бо льшая часть вины. Но Катерина, казалось, находила ошибки во всем, что я делал с детьми. Я вытирал их не тем полотенцем, я разбавлял детское молоко не той водой, я смазывал их задницы не тем количеством лосьона. У меня сложилось впечатление, что Катерине быстрее и проще все делать самой. Я послушно являлся к процедуре одевания, кормления и купания в надежде, что от меня будет какой-нибудь прок, но обычно лишь путался под ногами. Я предлагал руку помощи, но руки мои беспомощно висели вдоль тела. В стране детства Катерина была Королевой, а я принцем Филипом, который неловко маячит на заднем плане и отпускает глупые замечания.

Неужели у всех отцов то же самое? Не потому ли на протяжении тысячелетий мужчины исчезали с глаз долой: дабы избежать унижения, оказавшись на вторых ролях? Вскоре мое отсутствие стало привычным делом. Я начал задерживаться на совещаниях, я больше не мчался стремглав домой, чтобы получить указание положить пластмассовые ложечки в посудомоечную машину. Если я работал за городом, то садился на последний поезд и приезжал домой, когда Катерина уже крепко спала.

Однажды я вернулся домой и осторожно пробрался в комнату, которую упорно продолжал называть звукозаписывающей студией. И тут я увидел это . Целая стена была оклеена обоями с кротами и поросятами. Там, где раньше висел плакат с "Клэш", на котором Джо Страммер разбивает гитару, теперь красовались маленькие рисунки с мистером Кротом и Крыской[10] в твидовых костюмчиках и брюках гольф. Это была моя родительская Хрустальная Ночь[11]. Я понял, что меня выжили.

Мы с самого начала решили, что когда ребенок переселится в "детскую", мне придется снять для работы комнату, но переезд был одной из тех далеких проблем, которыми я предпочитал не забивать голову. Мое согласие вывезти вещи, еще не означало, что я и в самом деле собираюсь с этим торопиться. Я напирал на то, что поиск подходящей комнаты – занятие долгое и неблагодарное.

– В балхамском доме у брата Хитер есть свободная комната; ты можешь снять на какое-то время ее.

Все следующие выходные мы упаковывали мой скарб – студийную аппаратуру и всякие полезные мелочи. К полудню в коридоре громоздились груды коробок, вмещавших всю мою юность. Компакт-диски, катушки с записями, кассеты, музыкальные журналы, бейсболка с автографом Элвиса Костелло, все эти иронически-старомодные кружки, которые я покупал до тех пор, пока мы не стали жить вместе. Два дня рождения назад я подарил Катерине хромированную подставку под компакт-диски в форме электрогитары; теперь она тоже лежала в груде у входной двери. Такое чувство, будто Катерине не терпелось выставить из семейного дома какую-то часть моей натуры.

– Ты обязательно должен повесить у себя в студии зеркало с "Битлз". Там оно будет отлично смотреться, а для нашей спальни совсем не подходит, – сказала она, с довольным видом снимая зеркало со стены.

Так я начал мотаться в Южный Лондон. Это всего полчаса пути по Северной линии метро, но впечатление такое, будто уезжаешь в другой мир. Если Катерине нужно было со мной поговорить, она могла позвонить на мобильный – за исключением того времени, когда мне не хотелось ни с кем говорить, и я отключал телефон. Похоже, мне часто ни с кем не хотелось говорить. Ничто так благотворно не сказывается на браке, как регулярные разлуки. Чем больше времени я проводил в студии, тем больше мы нравились друг другу. Я и до этого вечно работал в неурочное время, так что теперь, когда между усилителями и клавишами раскладывался диван, я просто продолжал делать то же самое. С точки зрения Катерины, чем дольше я скрывался в студии, тем интенсивнее трудился, и она гордилась мужем-трудоголиком, который находит силы и для семьи.

– Откуда у тебя столько энергии? – спросила она, лежа в постели после ванны и наблюдая, как я раскачиваю Милли за руки.

– Перемена занятий – почти отдых, – скромно сказал я, а про себя подумал: отдых – много лучше перемены занятий.

Пока Катерина допивала в кровати бутылку вина, я быстро вымыл детей в надушенной воде, оставшейся после мамочки. Катерина заверила, что вовсе не пьяна и запросто почитает Милли перед сном. Она без запинки отбарабанила "Покахонтас", вырвав лишь две картонные фигурки из книжки-раскладки. Вскоре Милли с Альфи заснули, и на дом снизошла благодать. Катерина лежала в кровати, завернутая в большое полотенце, мягкое и присыпанное тальком, и все еще излучала тепло после часа в ванне. Она посмотрела на меня.

– Если мы заведем еще детей, здорово будет держать их всех вместе, правда?

Почему-то эта приманка не попала в "Эротическое руководство по сексуальному соблазнению". Катерина выглядела неотразимой, но двух детей мне было более чем достаточно.

– Альфи всего девять месяцев, куда спешить? – сказал я, избегая открытого конфликта.

Но Катерина всегда знала, что родит четверых детей, и сейчас у нее имелся очень веский аргумент, чтобы зачать третьего немедленно – она лежала голой на теплой мягкой постели. Мы не занимались любовью три недели и четыре дня, и сегодня она прижималась ко мне, влажно целуя в губы. Не стану делать вид, что искушение миновало меня, но твердость прежде всего. Без контрацептивов это окажется сродни лотерее. Я не готов за несколько минут удовольствия платить годами бессонных ночей, напряженностью в отношениях и дальнейшим обманом. А все это непременно случится, если мы заведем еще одного ребенка. С какой стороны ни посмотри, результат не стоил такого риска. Пять минут исступленного сексуального наслаждения по цене загубленной жизни.

Я ошибался – минут оказалось не пять, а полторы. Дойдя до кульминации, я проклял себя за слабость. Может, иные мужчины и выкрикивают в момент оргазма непристойности, но я лишь простонал: "Ни хрена себе!" Не в том смысле, что "Ух ты! Как здорово!", а скорее в смысле: "Ни хрена себе! Что же я наделал!" Секс был преступлением, и я только что нарушил данное себе слово. Я вел двойную жизнь, полагая, что это лишь временная мера – дети вырастут, и мы выйдем из зоны военных действий, именуемых младенчеством. И тогда я смогу стать обычным мужем и отцом. К счастью, вероятность зачатия была ничтожна. Катерина до сих пор раз в день кормила грудью, и я решил, что ничего страшного не произошло.

Две недели спустя Катерина сообщила мне, что беременна.

Глава третья

Сделай паузу

Когда Катерина ждала нашего первенца, в одной из книг, которые я читал для того, чтобы понять, что испытывает моя жена, предлагалось наполнить водой воздушный шар и на один день привязать его к животу. Чтобы продемонстрировать сопереживание, я выполнил все инструкции. В полном соответствии с приведенными рисунками привязал к поясу колышущийся водяной шар и принялся расхаживать по кухне, заложив руку за спину и пытаясь напустить на себя лучезарный вид. Отныне я чувствовал себя вправе глядеть жене в глаза и говорить, что наконец-то понял, каково это – носить под свитером воздушный шар, наполненный водой. Только продержался я всего час. Воды отошли, когда я подреза л розы.

Будущему отцу полагается сопереживать. Я читал, что самые чувствительные мужчины даже испытывают некоторые симптомы беременности. Вряд ли имелся в виду вылезающий из влагалища восьмифунтовый младенец. Синдром ложной беременности, как его называют, случился со мной во время первой беременности Катерины. Примерно в первые шесть недель, когда Катерина начала набирать вес, я, благодаря незнакомой прежде духовной общности, тоже начал толстеть. Поразительное дело – когда мы перестали играть вместе в бадминтон и завели привычку заказывать на дом пиццу и мороженое, моя талия стала разрастаться примерно с той же скоростью, что и ее. Воистину, природа – забавная штука.

Все эти идеи из книжек навели меня на мысль, что надо стать похожим на мать. Я должен превратиться в запасную мамашу. Мне полагалось знать, что она чувствует; мне следовало обзавестись материнскими инстинктами. Я чувствовал себя почти виноватым из-за того, что не начал причитать, когда у меня никак не хотело появляться молоко. Не удивительно, что я не годился на роль матери – мое желание вряд ли было осуществимо. Женщина из моей жены всегда получится лучше, чем из меня.

Наверное, мы были вполне обыкновенной парой, поскольку подчинялись половым стереотипам. Катерина решила, что повременит с карьерой актрисы, пока не вырастут дети. Она считала, что находится в творческом тупике – несмотря на то, что после рождения Милли перешла из разряда "актрис на проходных ролях" в разряд "актрис на проходных ролях с ребенком". И на полный рабочий день стала матерью.

– Ну что ж, это самая сложная роль в мире, – в сто двадцатый раз повторил ее нудный папаша.

Катерину сбивало с толку лишь внушенное ей чувство вины из-за упущенной карьеры. Когда она говорила людям, что бросила работу, те в замешательстве умолкали. Она объявила, что согласна ходить на вечеринки только в том случае, если ей на шею повесят колокольчик и табличку с надписью "Неинтересна". Она хотела всюду бывать с ребенком, и я поддержал ее в этом решении, хоть и радовался ее редким появлениям в телевизоре, не говоря уж о редком появлении чеков, падавших в наш почтовый ящик.

Нам всегда нравилось считать себя артистическими и богемными натурами: я музыкант, она актриса, – но на самом мы ничем не отличались от обычных бухгалтеров и страховых агентов, обитающих на нашей улице. Мы жили в маленьком доме с двумя спальнями, распложенном в Кентиш-тауне, – агенты по продаже недвижимости именуют такие домики "коттеджами". Это означает, что детская коляска во входную дверь проходит, но протиснуться еще и вам уже невозможно, так что спать придется в саду. Могу поручиться, что у нас в доме так тесно, что яблоку негде упасть, точнее, кошке – я видел, как Милли тщетно пыталась ее уронить.

Поскольку мы страстно хотели жить в районе, чей почтовый индекс почти совпадает с индексом самой престижной части Лондона, нам не оставалось ничего другого, как поселиться в крошечной конурке. Помню, как-то в магазине я забрался в детский домик и подумал: "Черт возьми, как здесь просторно!" Я совершенно не понимал, как нам удастся втиснуть в дом еще одного ребенка, но если это сумела сделать старушка, живущая в башмаке, то нам, наверное, тоже следует попробовать.Никогда по-настоящему не понимал этот детский стишок, пока не переехал в Лондон. Если бы такое случилось в наши дни, какой-нибудь застройщик купил бы башмак старушки и превратил его в многоквартирный дом.

Третий ребенок должен был появиться лишь через восемь месяцев и хотя был не больше полудюйма в длину, но уже научился вызывать у матери тошноту, усталость и слезливость. Наверное, это первый признак того, что размеры ребенка мало соответствуют размерам вызываемых им разрушений. Разумеется, эмбрион разрушает вашу жизнь не совсем так, как грудной младенец, а грудной младенец – не совсем так, как ребенок, начавший ходить. Но теперь все трое одновременно занимались своей опустошительной деятельностью. Мало кто из нас помнит собственную жизнь до трехлетнего возраста. Эволюционная необходимость – если бы мы помнили, какими скотами были по отношению к своим родителям, то никогда не завели бы детей. Милли было два с половиной года, Альфи – десять месяцев, а эмбриону – четыре недели, но я чувствовал себя на сто пять лет. Ничто не смогло подготовить меня к той навалившейся усталости. Что уж говорить о Катерине. Не давать спать – пытка, взятая на вооружение индонезийской тайной полицией и грудными младенцами. Отключившись же, я мог быть уверен в одном – Альфи не ударит меня в пах. За него это сделает его старшая сестра, которая забирается к нам в кровать около трех утра. Даже когда я спал один, я все равно прикрывал пах руками – примерно так, как делают футболисты в "стенке".

Больше всего Катерину выматывало самое начало беременности. Перед друзьями мне приходилось делать вид, будто она то и дело падает в обморок и рыдает только потому, что накануне мы всю ночь напролет смотрели старые фильмы с Джеймсом Стюартом. Но сама Катерина уверяла, что с ней все в полном порядке.

– Устала? Нет, я не устала, – сказала она, когда я собирал обеденные тарелки.

Но мои подозрения усилились – вернувшись с пудингом, я обнаружил, что она спит, уронив голову на стол.

Хотя мы жили вместе уже пять лет, я до сих пор не научился читать между строк. Перед последним своим днем рождения она обронила:

– На этот раз не надо дарить мне ничего особенного, – и я по глупости решил, что это означает: "На этот раз не надо дарить мне ничего особенного". Я не сумел распознать едва заметный оттенок в ее голосе, я слушал слова, а не музыку. Точно так же у Катерины есть десяток разных способов сказать "я не устала". Некоторые из них именно это и означают, тогда как другие значат: "Я очень устала, пожалуйста, попроси меня немедленно лечь спать".

Я понял, что она чувствует себя не в своей тарелке, когда в нашу дверь позвонили Свидетели Иеговы. Как странно, подумал я, – она не хочет с ними поболтать. Обычно Катерина приглашает их в дом, угощает чаем, а затем ласково спрашивает, не хотят ли они посвятить свои жизни сатане. Однажды она почти завербовала одного, со всей серьезностью описав возвышающий душу катарсис, что нисходит на человека после плясок нагишом в полнолуние.

Но сегодня вечером усталость превратила ее в робота – она выполнила свои материнские обязанности и уложила детей спать, но на прочее у нее не осталось ни сил, ни желания. Альфи устроил нам три жутких ночи подряд, мы оба были вымотаны и деморализованы. Не могу сказать, что мы плохо спали – мы вообще не спали. От бессонных ночей совершенно запутались и утратили всякое чувство времени; каким образом внутренние часы Катерины поднимали ее по утрам, мне неведомо.

Когда она, наконец, оторвала осунувшееся лицо от кухонного стола, я попытался уговорить ее лечь в гостиной на диване, отгородившись от детских криков закрытой дверью. Я хотел взвалить на себя часть ее бессонного бдения. Но Катерина наотрез отказалась. Такая она жадная – все мучения хочет заграбастать в одиночку. Но я настаивал, и в конце концов у нее не осталось сил сопротивляться моим доводам. Поэтому я устроил ее на диване, обложил одеялами и подушками, поцеловал на прощание и поднялся наверх – на свою голгофу.

Я испытывал такой же нервный зуд, как при надвигающейся буре. Задраив люки, мы с детьми погрузились в ночь. До рождения детей я часто не ложился до утра. Это было забавно и безумно. Мы перелезали через ограду Гайд-парка и качались на качелях. Я ходил на фестиваль фантастического кино – один независимый кинотеатр крутил фильмы всю ночь. Таскался на вечеринки, баловался экстази или кокаином, а потом забирался на вершину Хэмстедской пустоши и наблюдал, как встает над Лондоном солнце. Я любил проводить вечера с Катериной, а потом, когда она засыпала, отправлялся в студию, надевал наушники и до рассвета писал музыку. А позже завтракал с Катериной, она убегала на прослушивание или куда-нибудь еще, а я ложился спать до ее прихода. Я любил работать по ночам, когда мир тих и покоен, и можешь затеряться в собственных мыслях. У меня в голове зарождалась мелодия, и я думал: "Откуда она взялась?" Кто-то вселился в мое тело и бесплатно дарил мне музыку. Иногда, если работа не шла, я посреди ночи выходил прогуляться и впитывал в себя спокойствие спящего города. Ночь предназначалась только для меня. Катерина звала меня мистер Полуночник. Ласкательное прозвище для возлюбленного, который любит бодрствовать по ночам. Да и потом, во время приливов нежности и любви, она называла меня мистер Полуночник, хотя теперь я тайком полуночничал вдали от семьи, и прозвище вызывало у меня чувство неловкости.

Я прошел на цыпочках в комнату Милли и проверил, спит ли она. Милли такая милая, доверчивая и безмятежная. Стараясь не наступать на скрипящие половицы, я подобрал с пола мягкие игрушки и бесшумно положил их рядом с ней в кроватку. Потом мягко и осторожно укрыл Милли одеялом. С тщательностью и точностью нейрохирурга я забрал у дочери пластиковую куклу, прижатую к самому лицу. Выпрямился и врезался головой в подвесную хреновину из цветного стекла, висевшую над кроватью. Хреновина забренчала, Милли открыла глаза и с недоумением уставилась на меня.

– Почему ты здесь? – спросила она сонно.

На этот вопрос нелегко ответить не только ребенку. Я велел ей спать – поразительно, но она послушалась.

Альфи жил в коляске, которую по причинам, казавшимся некогда разумными, а ныне полностью забытыми, мы каждую ночь переносили к себе в спальню. Он крепко спал, набираясь сил перед долгой ночью. Бесшумно я начал готовиться ко сну, гадая, какими окажутся следующие несколько часов – точь-в-точь солдат накануне сражения. Я знал, что скоро меня потревожат, а потому хотел заснуть как можно быстрее. Лег и панически сосредоточился на мысли: "Надо заснуть". Это "надо заснуть" никак не позволяло мне заснуть. Но наконец я отключился.

В первый час мой разум стремительно проваливался в глубочайший сон, но именно из этого сонного погружения меня, как всегда, вырвал раздраженный детский крик. Сегодня Альфи был точен. Я осознал, что уже не сплю, но продолжал неподвижно лежать, точно парализованный. Затем, словно недоделанный автомат, отбросил одеяло, встал, покачиваясь, подошел к коляске и сунул в рот Альфи мизинец. Крик прекратился, Альфи сосал и сосал, а я сидел на краешке кровати, так и не придя в себя.

Потирая раскалывающуюся голову, я глянул в зеркало и увидел сгорбленную фигуру изможденного человека, сереющую в сумраке, – призрак моего прежнего "я". Редеющие волосы стояли торчком, лицо избороздили морщины. На одной из поздравительных открыток, присланных по случаю рождения Альфи, мускулистый супермен прижимал к бугристой груди голого младенца. Сейчас отцовство представлялось мне совсем иным. Часы показывали, что я проспал всего один час и сорок минут, и кормить Альфи еще рано. Через некоторое время сосательные движения стали менее энергичными, я легонько покачал коляску, и Альфи затих. Когда я ловко вытащил палец, он почти не отреагировал.

Мой палец был любимой соской детей. Ничего удивительного в том, что длинные острые ногти Катерины младенцы находили менее приятными, и потому единственным успокаивающим средством, которое им дозволялось иметь во рту, служил мой мизинец. Вначале я осторожно предлагал купить им пластмассовую пустышку, но Катерина ответила, что пустышки негигиеничны, они отрицательно влияют на развитие речи, этим мы сами создадим себе трудности, поскольку потом их невозможно будет отучить, и привела еще несколько второстепенных возражений. Но подлинный причины Катерина не упомянула ни разу: она втайне считала, что у детей с пустышкой во рту слишком обыкновенный вид, а она не могла допустить, чтобы ее дети выглядели обыкновенно. Так что единственной соской, которую получали наши дети, был мой согнутый мизинец. Пустышкой был я.

Чтобы Альфи заснул, следовало легонько покачивать коляску, и дюйм за дюймом я подтащил ее к кровати. Можно, наконец, снова лечь. Рухнув на кровать, я, наверное, только усугубил свое состояние. Словно алкоголик, зашедший в паб, чтобы выпить стакан воды, я дразнил себя близостью того, о чем мечтал превыше всего. Но я слишком устал, чтобы сидеть, поэтому прилег на краешек кровати и, чувствуя, как кровь постепенно отливает от моей вытянутой руки, толкал коляску взад и вперед. Пока коляска тряслась достаточно энергично, Альфи хранил спокойствие, и я мог делать вид, будто он вот-вот заснет. Но Альфи оказался куда более крепким орешком, чем я. Амплитуда покачиваний с каждым разом становилась все меньше и меньше, мои движения замедлялись и слабели, пока утомленная рука не падала. И в ту же секунду раздавался недовольный крик, рука моя дергалась к коляске – независимо от остального коматозного тела – и опять принималась трясти коляску. Это повторялось снова и снова. Мы с Альфи привычно вели свои партии. Я сдался первым. Молчание. Неужели он позволит мне задремать? Неужели позволит моему изнуренному, деморализованному телу капельку отдохнуть? Я не мог думать ни о чем, кроме сна.

О, сон, мне нужен только сон, все, что угодно, за восемь часов непрерывного сна. Глубокого, крепкого сна, а не того суррогата, когда то и дело подскакиваешь, словно на пружине, и ошалело мотаешь головой. Мне нужен один-единственный наркотик: сон. От души накачаться и вырубиться. О, если б я только мог отыскать дилера, торгующего храпаком, – я бы заплатил любые деньги, мне было бы плевать, насколько законен товар, и у кого он его украл; я мать родную ограбил бы, чтобы заплатить за сон; я мечтал закинуться доброй дозой сна – я бы втянул ее через нос, выкурил бы, проглотил как таблетку, ширнулся бы – пусть грязной иглой, если ничего другого не окажется под рукой; я ввел бы в вену сверхдозу чистого, неразбавленного сна, а потом лег бы, чувствуя, как меня подхватывает приятная волна, как немеет разум и расслабляется тело; я смежил бы веки и, одурманенный, отключился бы от этого мира; нет другого такого наркотика, как сон; мне нужна доза, или я умру; может, если я себя убью, то это будет похоже на сон; пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, я должен немного поспать; я украду немного сна у Катерины; да, ей он ни к чему; так и сделаю, возьму ее сон; утром вернусь на другую сторону реки, а ей скажу, что мне надо работать, вернусь к себе в комнату и отключу мобильник, сниму одежду и взобью перьевые подушки, натяну одеяло на голову и буду ощущать тяжесть своего тела на мягком матрасе; почувствую, как я ухожу, улетаю, ускользаю; а затем введу себе самую огромную дозу, и после нее почувствую себя великолепно, точно спортсмен, точно чемпион мира по тяжелой атлетике, точно марафонец; как приятно засыпать, как я хочу заснуть, я хочу, детка, хочу только этого; дай же поспать мне, детка; я не могу ждать, детка, дай мне; я ухожу, ухожу…

Мне это приснилось, или из коляски действительно послышался стон? Я задержал дыхание, чтобы не потревожить Его. И, ясное дело, раздался еще один едва различимый стон. У меня упало сердце. Всегда одно и то же. Сначала стоны будут слабыми – прерывистые, робкие попытки растормошить себя, словно кто-то пытается завести машину с севшим аккумулятором. Но когда я закрою глаза и попытаюсь не обращать на звуки внимания, стоны превратятся в мычание, мычание перейдет в захлебывающийся плач, а плач – в требовательный крик, который будет нарастать и нарастать, пока двигатель, наконец, не заведется и не взревет на полную катушку.

Я лежал без сна, слушая яростные крики, и не мог собраться с силами, чтобы перевести свое отяжелевшее тело в вертикальное положение. Катерина на моем месте уже давно бы вскочила – не дай бог, Милли проснется. В своем стремлении продемонстрировать материнский инстинкт, она вечно ограждает детей от несуществующих опасностей. У входа скрипнула половица.

– Альфи меня разбудил, – прохныкала Милли, кутаясь в одеяло.

– О нет, – вздохнул я.

Чтобы младенец заткнулся, я взял его на руки. Милли протянула руки, чтобы я взял и ее. И вот я стоял в темноте, окутанный ночью, удерживая на весу двух орущих детей. Мое усталое тело едва ли не гнулось под их весом; я гадал, что же делать дальше.

Хуже детей, отказывающихся спать, только самодовольные родители легко засыпающих детей. Они верят, что это их заслуга. Всякий раз, когда мы с Катериной впадали в отчаяние, нам приходилось выслушивать от Джудит, ее глупой сестрицы-хиппуши, самодовольные объяснения, что именно мы делаем не так. Мне хотелось схватить Джудит и заорать: "Это потому, что тебе повезло! А вовсе не потому, что ты рожала в воду, кормила экологически чистой пищей или обустроила свою чертову детскую на принципах фэн-шуй. Это как выигрыш в лотерею!".

Мы с Катериной перепробовали все, и я опустился до пустых угроз.

– Подождите, когда станете подростками, – сулил я, – тогда я отыграюсь. Я буду гонять ваших друзей-приятелей в пурпурных рубашках, отплясывать твист на школьных дискотеках, а когда вы приведете домой свою первую любовь, я достану ваши младенческие фотографии, где вы корчитесь голышом на ковре!

Но мои угрозы ничего не значили, а ставки были высоки, как никогда. Я не хотел, чтобы проснулась Катерина. Если она проснется и увидит, что я позволил Альфи разбудить Милли, начнется ссора, которая не закончится до тех пор, пока утром Катерина не склонится над унитазом. Не спящая Милли – катастрофа, как ни посмотри. Предрассветная кормежка и переодевание младенца – само по себе крайне рискованное предприятие. А если рядом отирается раздраженный ребенок двух с половиной лет, положение становится совсем аховым.

– Я хочу посмотреть "Барни", – сказала Милли.

Мы были не очень строгими родителями, но в одном сходились: Милли не разрешается просыпаться посреди ночи, чтобы посмотреть кино про дурацкого лилового динозавра. Теоретически правило выглядело великолепно, но оно не принимало в расчет упорства Милли. Тут она не уступала Маргарет Тэтчер. С Милли невозможно вести переговоры, она никогда не опускается до компромисса, ее невозможно подкупить или уговорить. Если уж она что-то вбила себе в голову, то достаточно взглянуть в ее дьявольские глаза, чтобы понять – этот ребенок убежден в абсолютной праведности своей миссии. Вот и сейчас ничто не могло поколебать ее убежденности в том, что нужно срочно посмотреть "Барни".

В одной из книг по воспитанию детей говорится, что самая умная линия поведения с двухлетним ребенком – не пытаться противоречить ему напрямую, а попытаться обмануть его, постаравшись сменить тему или отвлечь чем-то неожиданным. Творческий подход к тому, как отвлечь ребенка, возможен лишь, когда ты бодр и полон сил. Надеюсь, сила и бодрость вернутся, когда Милли пойдет в школу.

– Нет. Ты не будешь смотреть "Барни", Милли.

Услышав столь твердый отказ, Милли бросилась на пол, изображая муки родителя, понесшего тяжелую утрату. Она повторила свое требование сто сорок семь раз, пока я менял Альфи подгузник. Я не обращал на нее внимания. Все было отлично, я держал себя в руках и не собирался позволять мной манипулировать.

– МИЛЛИ, РАДИ БОГА, ЗАТКНИСЬ!

В глубине души я знал, что так или иначе, но она добьется своего и посмотрит "Барни" еще до наступления утра. Я все еще пытался надеть на Альфи чистый подгузник, но тот все время вырывался. Лосьон, которым я смазывал его красную попку, капнул на липучку, и подгузник теперь не держался. Я отшвырнул его и огляделся в поисках упаковки. Именно эту минуту Альфи выбрал, чтобы облегчиться. Огромная струя выгнулась над кроватью, словно кто-то включил в спальне поливальную установку. Старым подгузником я попытался перехватить последние несколько капель, но это было бессмысленно – бо льшая часть уже оросила всю комнату. Распашонка промокла насквозь.

Милли подкрепляла свое желание посмотреть "Барни" ударами. Я не подозревал, что в руке она сжимает ярко-красный деревянный кубик. Милли ударила меня им прямо по лицу, и деревянный угол вонзился чуть выше глаза. В приступе ярости я схватил Милли и швырнул на кровать, она ударилась затылком о твердый подголовник. Теперь Милли вопила по-настоящему. Напуганный родственным ором, а, может, просто из братской солидарности Альфи тоже завопил на всю катушку. Я в панике попытался заткнуть ему рот рукой, но, понятное дело, его это не успокоило. Альфи лишь задергал головой. Я испугался, осознав, что в приступе ярости и бессилия могу запросто задушить ребенка.

Изо всех сил я ударил кулаком по подушке – еще и еще.

– НУ ПОЧЕМУ ВЫ НЕ ЗАТКНЕТЕСЬ НА ХРЕН?! ПОЧЕМУ НЕ ДАДИТЕ МНЕ ПОСПАТЬ, МАТЬ ВАШУ!

Я поднял голову и увидел, что в дверях стоит Катерина.

Судя по выражению ее лица, я не очень хорошо справлялся со своими обязанностями. Она взяла Милли на руки и шепнула ей, что отнесет ее в кроватку. Должно быть, Катерина передала какой-то шифрованный сигнал, потому что Милли покорно согласилась.

– Я так и собирался поступить, – неубедительно проговорил я. – Справился бы и один. – Катерина молчала. – Тебе нужно поспать! – прокричал я ей вслед с запоздалым вызовом.

– Милли проснулась из-за Альфи? – прямо спросила она, возвращаясь в спальню.

– Да… ну то есть, я встал и все такое, но он не хотел успокаиваться.

– Отлично, завтра Милли весь день будет в дурном настроении. – Катерина раздраженно вздохнула, и тут я обратил внимание, что она держит в руке бутылочку с молоком. – Почему ты не дал Альфи бутылочку?

– Время не пришло.

– Уже три часа.

– Да, сейчас время пришло, но когда он начал кричать, время еще не пришло. Ты сказала не кормить его раньше времени. Я лишь делал то, что ты сказала.

Катерина взяла Альфи на руки и сунула ему в рот соску.

– Я сам его покормлю. Сказал же, что сегодня все сделаю сам. Ложись и постарайся заснуть.

Она передала мне ребенка и бутылочку, но вместо того, чтобы вернуться на свой диван, забралась на нашу двуспальную кровать, откуда могла следить, как я кормлю Альфи.

– Не держи его так, иначе у него ничего не получится, – сказала Катерина тоном стороннего наблюдателя.

Я просто был обязан проигнорировать это неуместное замечание, и Альфи, разумеется, тут же начал с криком вырываться.

– Что ты делаешь? Почему ты нарочно все делаешь не так?

– Вовсе не нарочно.

– Дай его мне, – она встала и забрала у меня ребенка.

Я угрюмо залез под одеяло и откинулся на подушки, исполненный гнева и отчаяния. С ритмичным довольством Альфи сосал молоко, расслабившись в материнских руках. Как только он начинал тормозить, Катерина хлопала его по ножкам. Такое впечатление, будто в этих пухлых складках затерялась тайная кнопка, о которой знала только Катерина, – нажмешь, и противоположная часть тела начинает всасывать пищу. Даже сейчас, полный обиды и возмущения, я подумал: как же замечательно, что она все обо всем знает.

Наконец, Катерина легла рядом, и я благоразумно решил не настаивать, что запросто справился бы и сам.

– Поспал всего полтора часа, – простонал я в надежде на сочувствие.

– Я обычно сплю меньше, – парировала она.

Ребенок был сыт, переодет и согрет. Разумеется, теперь он заснет. Молча и неподвижно лежали мы рядом, прекрасно понимая, что ждем первого скрипучего стона из коляски. Словно пациенты в кресле стоматолога, мы не могли расслабиться: вот-вот взвизгнет бормашина – первый раздраженный крик, предвещающий, что наш ребенок снова собирается впасть в свое излюбленное и прискорбное состояние. Когда это случилось, я почувствовал, как Катерина рядом со мной дернулась. Чья сейчас очередь? Похоже, ничья. Стоны все учащались, их требовательность нарастала, но никто из нас не подумал изменить безнадежно оптимистичную позу спящих. Мы напоминали супружескую пару, принимающую солнечные ванны под проливным дождем.

– Давай попытаемся оставить его в покое, – сказал я, когда крик перешел в полноценное завывание.

– Одна я такую роскошь себе позволить не могу.

– Но сегодня же я дома. В эту ночь можно показать, что мы не всегда будем плясать под его дудку.

– Я не могу.

– Хотя бы до четырех.

Часы показывали 3:52. Я встал и закрыл дверь, чтобы Милли опять не проснулась. Катерина ничего не сказала – но она лежала лицом к циферблату. Альфи бился в сдавленных рыданиях.

По прошествии целой вечности, а именно в 3:53, Катерина сердито прихлопнула голову подушкой. Думаю, она хотела этим мне что-то продемонстрировать – ухо из-под подушки осталось торчать. По мне, так уровень громкости младенца уже зашкаливал, его маленькие легкие и слабые голосовые связки не способны на бо льшую мощность. Тем не менее, в 3:54 крик неожиданно приобрел квадрофоническое гиперзвучание, мощность и ярость его удвоились. Обычно в такие минуты на сцене запускают фейерверк, а хор дружно гаркает во всю мочь. Откуда у него столько сил? Откуда он черпает стойкость и целеустремленность среди ночи, когда родители, раз в двадцать превышающие его весом и силой, уже несколько часов как готовы выбросить белый флаг? Теперь я понимал, почему в прежние времена матери беспокоились, что раскрылась большая металлическая булавка, удерживающая подгузник, и воткнулась ребенку в ляжку, – крик Альфи был полон муки. Даже у меня зашевелилась мысль, что он проткнул себя булавкой, – а ведь мы пользовались одноразовыми подгузниками.

Яростные вопли продолжались на протяжении 3:55 – по-прежнему на полной мощности, но ровно в 3:56 переключили передачу, и звуки сделались короче и сумбурнее. Это были напряженные, мучительные, недоуменные выкрики. "Мать, о мать, почто оставила меня ты?" И хотя мать лежала спиной ко мне, я догадался, что теперь и она плачет. В первые месяцы, когда Катерина кормила грудью, я пытался убедить ее, чтобы она не бросалась к ребенку по первому зову. Как только ребенок начинал хныкать, Катерина кидалась к коляске, из ее глаз брызгали слезы, а из груди – в полном соответствии с учением Павлова – молоко. Ничего не оставалось, как пойти на попятный. Иначе ей грозило полное обезвоживание.

Я чувствовал себя так, словно причина ее слез – во мне. Да, на этот раз я был мучителем – кто как не я заставил бедную мать встать посреди ночи, кто заставил слушать, как кричит и корчится в страшных муках ее родное дитя… Хотя все эти крики и бесили меня, сердце мое разрывалось совсем не так сильно, как разрывалось сердце Катерины.Я мог запросто от них отстраниться, отключить ту часть своего мозга, которой осознавал страдания ребенка. И сейчас я учил Катерину сделать то же самое. Я учил ее стать похожей на мужчину. Возможно, в том состояла месть моего подсознания. Днем Катерина заставляла меня походить на женщину: понимать настроение и потребности ребенка так же, как это делает она. Дневные часы определенно принадлежали Катерине. Но посреди ночи настал мой черед. Я заставлял ее читать те места в книгах, которые подтверждали мою правоту, я предъявлял ей письменное доказательство своихслов: не следует бросаться к ребенку всякий раз, когда он плачет, надо ожесточиться, привязать себя к мачте и терпеть стенания ребенка, чтобы он смог научиться засыпать самостоятельно. Но хотя Катерина и проявляла абстрактнуюготовность к восприятию этой идеи, осуществить ее на практике не удавалось.

Хоть с какой-то стороны я мог показать себя лучшим родителем, чем Катерина. Было нечто, дававшееся мне легко, а ей вовсе недоступное. Есть, наверное, какая-то ирония в том, что у меня открылся талант не обращать внимания на детский плач. Но мне требовалось найти в этом положительную сторону, и я ее нашел. Гораздо лучше, чем у Катерины, у меня получалось лежать на кровати и ничего не делать. Поэтому в 3:56 я сочувственно спросил, как она – терпит ли?

– Да! – рявкнула она, раздраженная моим покровительственным тоном.

– Я знаю, как это трудно, – продолжал я самым понимающим голосом, – но позже сама будешь рада, что я убедил тебя так поступить. – Она не отвечала. – Попробуй проявить силу. Ведь, в конечном счете, мы это делаем во благо малышу.

И тут случилась вопиюще несправедливая вещь. Катерина со мной согласилась.

– Знаю. Ты прав – мы должны взять верх.

– Что? – испуганно переспросил я.

– Так не может продолжаться каждую ночь. Этот ребенок меня измочалил. Мы должны победить его.

А вот этого я совсем не ожидал. Я-то думал, что Катерина подскочит и кинется к коляске с невнятным лепетом: "Прости меня, Майкл, я не такая сильная, как ты. Я не могу удержаться, прости…"

Надо было удержать свой статус строгого родителя.

– Я не стал бы возражать, если бы ты к нему подошла.

– Нет. Мы должны стать сильными.

– Ты очень храбрая, Катерина, но я ведь знаю, что ты хочешь взять его на руки.

– Нет, не буду. Нам нужно показать ему, что к чему.

– Хочешь, я его возьму на руки?

– Только попробуй! Пусть плачет.

И я остался на кровати, слушая завывания ребенка. После того, как у меня отняли последние остатки гордости, мне хотелось зарыдать с младенцем в унисон.

* * *

Альфи сумел-таки заснуть, и нас охватила эйфория – словно мы достигли вершины. Час спустя Альфи полностью позабыл преподанный урок и явно нуждался в повторении. Мы по очереди толкали коляску по спальне, мы подозревали у него колики, газы и прочие заболевания, о которых прочли на замызганной доске объявлений в центре здоровья. А он все вопил. Нас охватила паника, нам пришло в голову, что непрекращающийся плач может быть вызван только менингитом, и я со всех ног помчался за фонарем. Явный признак менингита – светобоязнь, и нужно срочно проверить, боится он яркого света или нет. Понятное дело – и к нашему смятению, – ребенок, проведший ночь в темной комнате, отпрянул, когда ему в лицо сунули лампу в двести ватт. Менингит убивает. Менингит заразен. А что, если и Милли его подцепила? Мы рванули к ней в комнату, растормошили и сунули прожектор в лицо. Она тоже отпрянула. А сонливость… Еще один признак. У наших детей менингит! Очумевшую Милли усадили перед телевизором и кинулись рыться в справочниках, отыскивая прочие симптомы. Головная боль, температура, затекшая шея. Похоже, ничем этим они не страдают. И тут до нас дошло, что Милли с превеликим удовольствием таращится на свет, идущий от телевизионного экрана. А это значит, что никакого менингита у нее нет.

– А ну, Милли, марш в кровать!

– Но я смотрю "Барни".

– Ты знаешь, что тебе не разрешается смотреть телевизор ночью.

Она оттопырила нижнюю губу и зарыдала. Мы не могли не сознавать, что, вероятно, растормошить девочку в пять утра, усадить ее перед телевизором, а затем объявить, что ей не разрешается его смотреть, – как-то несправедливо. Поэтому последний предрассветный час я провел вместе с Милли, наблюдая, как гигантского лилового динозавра обнимает толпа хилых американских детишек.

* * *

Завтрак прошел напряженно. Для стресса вовсе не требовалось, чтобы Катерину тошнило, но звуки рвоты настроения не прибавляли. К утру мы настолько прониклись раздраженной иррациональностью, что я решил, будто она специально вызвала у себя рвоту – показать, что ей приходится хуже, чем мне. Пробил час, когда нам настоятельно требовалась разлука. Мне пора возвращаться в свою нору. У отца Катерины тоже имелась своя нора – сарай в дальнем конце сада, который он превратил в кабинет, в личное убежище, где мог предаваться размышлениям, составляя план очередной резни мокриц. А в моем распоряжении был весь Южный Лондон. Катерина, уроженка Северного Лондона, рвалась в путешествие по улицам Балхама не больше, чем в пеший поход по Казахстану. Разумеется, кое-какое представление о том, где эти места находятся, у нее имелось, но ни карт, ни путеводителей, ни мыслей насчет получения виз у нее не было.

Чем скорее я пересеку реку, тем лучше будет для нас обоих. Катерина почувствует себя счастливее, как только я скроюсь с ее глаз. Но сначала нужно решить несколько практических вопросов: приготовить молочную смесь, найти зарядное устройство для телефона, побросать барахло в дорожную сумку, ну и, наконец, мы должны устроить полномасштабную супружескую ссору. Скандал приближался с удручающей неотвратимостью рождественского сингла Клиффа Ричарда.

– Выровняй ножом, – велела Катерина, когда я отмерял порошок для молочной смеси.

– Что?

– Порошок на ложке нужно выровнять ножом, чтобы отмерить строго определенное количество.

– Катерина, что за катастрофа, если детская смесь окажется чуть гуще или жиже? У Альфи случится заворот кишок? Или он умрет от голода?

– Ты должен следовать инструкции, – тут же выпустила она когти.

– Я должен следовать инструкции? И все? Почему, когда я отмеряю несколько ложек этой треханой молочной смеси, ты нависаешь надо мной, точно ястребица, мать твою?

И тут началось. Никто не был виноват в скандале, просто случилось неизбежное – стычка двух изможденных людей, которых запихнули в убогий домишко. Нечто подобное происходит среди бройлерных кур, засидевшихся в одной клетке. Прошло совсем немного времени, и мы уже неуклюже извергали гнев и бессилие направо и налево. Я выкрикивал оскорбления, а Катерина швырнула в меня большой книгой в мягкой обложке. Книга называлась "Заботливые родители" – она пролетела мимо и ударила Милли по ноге. Милли озадаченно оглянулась и продолжила играть, но я принялся так свирепо сочувствовать ей, что она заплакала. Я с ненавистью глянул на Катерину:

– Посмотри, что ты натворила.

И дабы окончательно доказать, кто из нас заботливый родитель, я стал утешать нашу растерянную дочь – усадил ее себе на колени и начал читать книжку Беатрис Поттер[12].

"Дурные котятки потеряли перчатки, – сказала миссис Табита Твитчет".

Затем пушистый котенок якобы произнес:

– Ты всегда в таком поганом настроении? Ты – единственная женщина, у которой предменструальный синдром длится двадцать восемь дней в месяц. – Милли посмотрела на меня так, словно не помнила такого места в книжке, но я продолжал: – И вот мимо прошествовали три уточки…

Спор развивался, как симфония, – каждая следующая часть воздвигалась на предыдущей. Катерина объявила, что я никогда с ней не разговариваю, никогда не рассказываю о своей работе и планах. А я сказал, что как бы ни лез я из кожи, все и всегда получается неправильно, и она вечно унижает меня. Меня трясло. На Катерину я уже смотреть не мог и яростно драил пластиковые тарелки, сублимируя гнев в домашние хлопоты. Внезапно до меня дошло, что Катерина уже вымыла тарелки, но я все равно продолжал надраивать их – в надежде, что она не заметит.

– Эти тарелки я уже вымыла.

В конце концов, она велела мне проваливать на работу, а я неубедительно проблеял, что собирался задержаться – помочь ей с домашними делами.

– Какой смысл? – возразила она, пока я надевал пиджак. – Мне все равно надо уходить, пройтись по магазинам, купить детского питания, сводить Милли в детский сад и так далее. Какая же это скука.

– Такая работа не обязательно должна быть скучной. Я купил тебе плейер с радио, чтобы ты могла слушать Радио 4, пока Милли резвится на качелях, а ты им даже не пользуешься.

– Ничего не выйдет, Майкл. Ты не можешь в мгновение ока решить мои проблемы, словно это какие-то пустяки. И я не хочу, чтобы ты избавлял меня от скуки. Я просто хочу, чтобы иногда ты поскучал вместе со мной.

Эта мысль показалась мне столь странной, что я не нашелся с ответом. Она хочет, чтобы я поскучал вместе с ней? Женщина, лучше всех умеющая развлекаться. Женщина, которая сказала голландскому автостопщику, что я совершенно глухой, а потом целый час пыталась меня рассмешить, рассказывая, как я беспомощен в постели. Я хотел вернуть прежнюю Катерину; я хотел вырвать ее из лап похитителей тел и вернуться в те времена, когда нам хотелось только одного: быть вместе. Теперь мы напоминали два магнита: одной стороной притягивались, другой отталкивались. Мы то тянулись друг к другу, то отстранялись, то обожали, то обижались.

И когда я уже направлялся к двери, она нанесла еще один удар ниже пояса:

– Майкл, я ничего не имею против того, что ты не всегда бываешь дома. Я против того, что ты не хочешь быть дома.

И как она находит время придумывать такие сентенции – да еще после бессонных ночей?

У меня осталась единственная форма защиты – нападение.

– Это несправедливо! – крикнул я, повышая голос, чтобы создать впечатление, будто она перешла черту. – Ты считаешь, я специально так много времени провожу вне дома? Ты считаешь, я не спешу домой при первой возможности? Ты считаешь, что я, бодрствуя в три часа ночи, не чувствую себя несчастным из-за того, что не смогу увидеть, как дети просыпаются? Я вижу их реже тебя, потому что мне надо ходить на работу. Я вынужден горбатиться день и ночь, чтобы обеспечивать жену, двоих детей, да еще выплачивать кредит. Когда тебе захотелось посудомоечную машину, деньги волшебным образом нашлись – как и на новую одежду, на отпуск, на дурацкое биде, которое стоит четыреста фунтов, но служит лишь водоемом для резиновых утят. Деньги всегда находятся, а находятся они потому, что я работаю изо всех сил!

Теперь я в самом деле завелся, а Катерина, казалось, утратила дар речи.

– Знаешь, это очень нелегко – приходить в студию выжатым, а потом вкалывать тридцать шесть часов кряду, чтобы сделать работу в срок. Я заканчиваю одну мелодию и тут же берусь за другую, корплю без перерыва в тесной студии на другом конце города, в изнеможении падаю на односпальную кровать, чтобы вскоре вскочить и снова вкалывать-вкалывать-вкалывать. А что мне остается? Ведь дети должны быть сыты и одеты, у них должна быть крыша над головой. Мне приходится гнобить свою жизнь на работе, потому что это единственный способ удержаться на плаву.

Я схватил сумку и устремился к двери, намереваясь триумфально покинуть дом. На коврике у порога лежал конверт, который я узнал сразу. Я подобрал его и швырнул в сумку. Вскрывать его не требовалось. Очередное предупреждение из банка. Там хотели знать, почему я уже четыре месяца не выплачиваю кредит за дом.

Глава четвертая

Потому что я этого достоин

Так или иначе, меня неизбежно будили дети. Часы показывали 3:31, и какое-то мгновение я гадал: утра или вечера, – но детский гам, доносившийся с другой стороны улицы, свидетельствовал, что дело близится скорее к вечеру, чем к утру. Дети должны быть чересчур активными, чтобы их оставляли в школе до половины четвертого утра. Хоть я и побил снова личный рекорд сна, но чувствовал, что неплохо бы поспать еще часиков двенадцать. Если сутками напролет не можешь нормально закрыть глаза, а потом вдруг заснешь, то крепкий сон лишь спровоцирует потребность в новой дозе забытья. Отдых меня истощил, я ощущал неизбывную усталость, словно после общего наркоза. Загадка, каким образом Спящая Красавица после ста лет сна умудрилась встать с такой сияющей улыбкой на лице. Я натянул одеяло на голову и попытался отключиться.

Вот у ежей правильные представления. Когда им кажется, что настало время хорошенько выспаться, они находят большую кучу веток и листьев и без промедления забираются в нее. Жаль только, что обычно это происходит накануне Дня Гая Фокса[13], но подход вполне здравый. Почему люди не могут впадать в спячку? Зарывались бы в свои постели в конце октября, мирно спали бы все Рождество и Новый год и поднимались по радиобудильнику, установленному где-нибудь на середину марта. А если все еще идет дождь, можно переключить будильник и полежать еще пару недель, как раз поспев к концу футбольного сезона. Хорошо бы проделать это прямо сейчас. Не-е… ничего не получается, сна ни в одном глазу.

Я приподнялся и включил чайник.

Сколько же лишнего сна было у меня в шестнадцать, семнадцать, восемнадцать лет. Я так беспечно его расходовал. Если бы только я мог положить сон в банк и сберечь на сонную пенсию в конце жизни. "Майкл! Вылезай из постели", – часто кричала моя мама с первого этажа. Первые несколько лет мы пытаемся уложить наших детей в постель, а потом, не успеешь оглянуться, – пытается их вытащить оттуда. Даже и не вспомнишь, когда у нас был нормальный сон. Маленькие дети просыпаются слишком рано; подростки вообще не просыпаются; новоявленные родители не могут заснуть из-за шума, который производят их дети; а несколько лет спустя они не могут заснуть, потому что не слышно шума где-то шляющихся детей. Состарившись, мы снова начинаем просыпаться ни свет ни заря, пока, наконец, не засыпаем навеки. Иногда такая перспектива выглядит вполне привлекательной, но меня, конечно же, похоронят рядом с детским садом, и плач, крики и непрестанный топот над головой поднимут меня из могилы.

Я приготовил чай и включил телевизор, пощелкал пультом, рассчитывая найти рекламу. Как обычно, в паузах между рекламой насовали дурацких передач. Вначале я поймал вдохновенное исполнение Джорджа Гершвина – кто-то, подражая Полу Робсону, пел: "Саммерфелд… подари себе лето. Квартира, парковка за сущий пустяк". Дальше шла реклама шампуня: французский футболист рассказывал, почему он пользуется "Л'Oреаль". "Потому что я этого достоин", – сообщил он. Вот потому-то в половине четвертого пополудни я все еще лежу в постели – потому что я этого достоин. Потому что от этого нет никакого вреда. Затем пошла реклама строительного общества: "Ваш дом в опасности, коль забыли про кредит". Я быстро переключил на другой канал. Скоро заплачу все просроченные взносы. Несколько месяцев напряженной работы, каковой, по мнению Катерины, я занимаюсь с утра до ночи, – и я расплачусь по долгам еще до рождения нового ребенка.

Во время передачи "Открытый университет" по второму каналу Би-Би-Си мысли мои перескочили на нашего неродившегося ребенка. Передача была посвящена какому-то идиотскому институту в Калифорнии, где беременным женщинам прикладывают к животам трубки и выкрикивают в них математические формулы и цитаты из Шекспира. Мне всегда казалось, что бо льшую часть времени зародыш спит, но там пытаются разрушить даже утробный сон. "Постигать новое никогда не рано", – объявила преподавательница. Ага, например, то, что твои родители совершенно свихнулись.

Наверное, это самый глубокий сон в мире, думал я, – когда лежишь в абсолютной темноте на подогретой водяной кровати, а сердце приглушенно и гипнотически постукивает. И вдруг все тревоги внешнего мира внедряются в твое подсознание. При прочих равных условиях нет никакой необходимости покидать уютное и надежное гнездышко из плоти. Неужели именно это со мной произошло? Неужели мое тайное убежище в глубинах Южного Лондона – попытка вернуться к уютной простоте, которой я наслаждался девять месяцев до своего рождения? Я лег, свернулся эмбрионом и понял, что предпочитаю засыпать именно в этой позе. Мое темное, уютное убежище обладало всеми признаками утробы. Не в буквальном, разумеется, смысле – вряд ли в матке моей матери висел большой плакат панков из "Рамоунз", – но в метафизическом: эта маленькая комната была моей личной искусственной маткой. Рядом с кроватью свисала пуповина из спутанных проводов – электрическое одеяло, которое меня согревает; чайник, который снабжает меня жидкостью; холодильник, который меня питает. Из комнаты Джима пробивался ритм ударных; дневной свет, проникая сквозь красные с узором шторы, расписывал окно розовыми прожилками кровеносных сосудов. Единственный способ избавиться от тирании младенцев – самому вернуться в дородовое состояние.

Наверное, не стоит мучиться чувством вины из-за того, что атмосфера в семье порой мне кажется слишком гнетущей. Ведь мое поведение ничем не хуже поведения других мужчин моего поколения. Некоторые отцы задерживаются на работе гораздо дольше, чем требуется на самом деле. Некоторые отцы всю неделю работают, а по выходным играют в гольф. Некоторые отцы приходят домой и весь вечер торчат у компьютера. Эти мужчины делают для своих жен и детей не больше, чем я, но я, по крайней мере, не занимаюсь самообманом. Простая истина заключается в том, что на данный момент всем лучше, если я провожу дома как можно меньше времени. А проблема – в том, что чем меньше я дома бываю, тем хуже себя там чувствую и тем неохотнее туда возвращаюсь.

Во всех рекламах, для которых я писал музыку, фигурировали довольные семьи, живущие в согласии друг с другом. Несмотря на большой опыт работы в этой области, я так и не заметил фальши. Разумеется, я знал, что "Легкое и нежирное" вовсе не является полноценным заменителем "масла с изумительным вкусом", но мне даже в голову не приходило, что в рекламе также лгут о счастливых улыбающихся детях и смеющихся родителях, собравшихся за обеденным столом. Если бы речь шла о моем детстве, моя реальная мама давно бы схватила нож для масла и пригрозила зарезать моего реального папу.

В рекламе утверждается, что мы можем иметь все, что захотим, можем быть превосходными отцами, целыми днями кататься на сноуборде, зарабатывать кучу денег, а возвращаясь после деловой встречи, рассказывать детям сказку по мобильному телефону. Но так не бывает. Работа, семья и ты сам – это кубик Рубика, который невозможно собрать. Ты не можешь быть чутким отцом, жестким бизнесменом, столпом местного сообщества, умелым мастером на все руки и романтичным, внимательным мужем – от чего-то придется отказаться. В моем случае – от всего.

Но помимо этого у меня имелась еще одна причина держаться от дома подальше. Ни одна мать, ни один отец не находят храбрости признаться в постыдном секрете, который, как я подозреваю, таят все и помалкивают, опасаясь, что их сочтут плохими родителями.

С маленькими детьми скучно.

Мы все делаем вид, будто у наших отпрысков каждая мелочь – чудо из чудес, но мы лжем себе. С маленькими детьми скучно, и скуку эту никто не осмеливается назвать своим именем. Я хочу выйти из тени, забраться на самую высокую в стране детскую горку и провозгласить миру: "С маленькими детьми скучно!" Конечно, родители изобразят потрясение и негодование, в сотый раз толкая качели, но в глубине души они испытают огромное облегчение – у них появился единомышленник. И чувство вины, которое жгло их, испарится без следа. И все поймут, что они отнюдь не жестокосердые монстры, а всё дело – в детях. С маленькими детьми скучно.

Терпеть скуку – не то занятие, которому я люблю предаваться. Если мне надоедает отпуск, я возвращаюсь домой. Если наскучивает фильм, я прокручиваю кассету вперед. Как было бы здорово иметь пульт для управления детьми: нажал на кнопочку – и пара лет осталась позади. К четырем-пяти годам с ними станет гораздо интереснее. Катерина терпеливее меня, она не против подождать несколько лет и увидеть, как сторицей возвращаются любовь и испоганенное время.

Я прошел в туалет и спросонья попробовал было поднять сиденье унитаза, пока не вспомнил, что в этом доме сиденье всегда поднято. Я старался не думать о Катерине. Я же сейчас отдыхаю от семьи. Моча отдавала серой, и затхлый запах напомнил мне, что накануне вечером я ел спаржу. Катерина приготовила ужин – она знает, что я люблю спаржу. Даже моча напомнила мне о ней.

Должно быть, сегодня она встретится с одной из мамаш, с которой познакомилась в прогулочной группе, куда водит Милли. Катерина любит описывать разновидности мамаш. Одна мамаша страдает чувством вины из-за того, что целыми днями пропадает на работе. Она так радовалась в тот день, когда смогла привести своего ребенка в прогулочную группу, что заглушила всех своим пением: "Колеса у автобуса все крутятся и крутятся". Другая мамаша – домохозяйка: прежде она делала успешную карьеру в бизнесе, но затем с таким же рвением погрузилась в пучину материнства. Вместо того, чтобы повышать свой материнский статус постепенно, она каждый год производила на свет очередного ребенка и потому чувствовала превосходство над остальными женщинами. А еще есть мамаша сатаны, которая совершенно не сознает, что породила самое злобное существо во вселенной; глупая женщина весело болтает с вами, пока ее двухлетнее чадо колотит по лицу вашего малыша. Временами сатанинская мамаша восклицает: "А-ах-х. По-моему, они прекрасно ладят". Есть еще эко-мамаша, которая тихо и спокойно объясняет вашему ребенку, почему не следует говорить с полным ртом – а ее собственный четырехлетний отпрыск еще сосет грудь.

Катерина подружилась со всеми. Меня всегда впечатляло, как легко женщины становятся подругами. Заглядывая на детскую площадку, я ловил себя на том, что кружусь в изощренном родительском танце, ненавязчиво пытаясь оттеснить своих детей от других ребятишек, находящихся под наблюдением отцов – иначе нам грозит такая глупость, как разговор ни о чем. Даже если общение оказывалось неизбежным, мы все равно не говорили напрямую, но использовали детей как посредников. Поэтому, если Милли намеренно загораживала горку, мое извинение перед отцом другого ребенка заключалось в том, что я громко произносил: "Съезжай, Милли, пусть другая девочка тоже съедет".

А другой папаша давал мне знать, что все в порядке, следующими словами: "Не подталкивай девочку, Элли. Пусть она съедет, когда захочет". И два взрослых мужика старательно прятали глаза. А на другом краю детской площадки его жена вовсю обсуждала с моей женой, как скоро после родов они возобновили половую жизнь.

Как-то раз я вдруг обнаружил, что регулярно общаюсь с супружескими парами, с которыми мы познакомились через наших детей. Катерина и другие мамаши болтали без остановки, наши дети были одного возраста и потому довольно играли вместе, а мы с остальными отцами не имели ничего общего. В прошлое воскресенье я оказался втянутым в разговор с человеком по имени Пирс, который расслабляется по выходным, надевая клубный блейзер.

– Ну что, Майкл, как ведет себя "астра"?

Он заметил, что мы с Катериной подъехали к их дому на машине "воксхолл-астра" и, видимо, счел, что это отличная тема для начала разговора.

– Как ведет себя… Э-э… видите ли, я никогда по-настоящему не понимал, что под этим имеется в виду. Долгие годы я считал, что вести себя могут только живые существа, но, по-видимому, это не так.

Пирс посмотрел на меня, точно я умственно отсталый, сделал большой глоток из своей персональной пивной кружки и только потом соизволил меня просветить:

– Как она держит дорогу?

Так вот что это означает. Что за странная мысль. Пирс спрашивает, как наш семейный автомобиль "держит дорогу"? С помощью силы тяготения – вот как он держит дорогу. Но вряд ли это правильный ответ. Чего же я не заметил в своей машине? Она выполняет все, о чем я ее прошу. Когда я поворачиваю руль налево, машина едет налево, когда я поворачиваю руль направо, она едет направо.

– Прекрасно, – сказал я. – Если честно, совсем неплохо. Да, наша старушка-"астра" ведет себя совсем неплохо.

– А у вас SXi или LS? Или что?

– Э-э…

– "Астра". Какая модель?

Мне хотелось сказать: "Послушайте, я не знаю и мне глубоко наплевать, какая у меня модель, вам ясно? Это машина. У нее сзади есть два детских сиденья и куча пятен на обивке от смородинного сока, а еще есть кассета с песнями из диснеевских мультиков, которая навсегда застряла в магнитоле".

– Видите ли, я не очень хорошо разбираюсь в технике, – промямлил я, и Пирс посмотрел на меня так, словно я абориген с Папуа Новой Гвинеи, впервые оказавшийся в цивилизованном обществе.

– Все очень просто – в машине есть впрыск топлива или нет? На это указывает буква "i".

Повисла пауза. Я каждый день открывал капот автомобиля, но не мог вспомнить, что за буквы там видел. Сочетание SXi выглядело вполне вероятным – равно как и LS. Что же там было? Я должен что-то сказать?

– Милли, не отбирай! – выпалил я и выхватил у Милли куклу, которую дочь Пирса только что вполне добровольно дала ей.

– Она сама мне дала, – сказала Милли с растерянным видом.

– Честное слово, Милли. Попробуй играть без ссор. Пойдем попросим маленькую Гермиону показать игрушки.

И я пошел наверх с двумя двухлетними девочками, оглядываясь на другого отца с притворно многострадальным взглядом: мол, "извини, эти дети". Минут сорок я предпочел прятаться в детской, только бы не поддерживать болтовню со взрослыми.

– Милая женщина, правда? – спросила Катерина, когда три часа спустя мы ехали домой. – Я пригласила их к нам на обед в следующие выходные.

Услышав мой изможденный вздох, она сказала:

– Именно это мне в тебе нравится, Майкл. Для тебя нет посторонних – есть только друзья, к которым ты еще не испытываешь неприязни.

Хорошо ей. Женщины все как одна милые; это только их мужья всегда сделаны из картона. Катерина вплела и выплела машину из чудовищного потока на Кэмден-роуд.

– Как тебе поведение "астры"? – спросил я.

– Что?

– Эта машина называется "астра". Как, на твой взгляд, она себя ведет?

– Что-что?

И я еще раз убедился, что женился на правильной женщине.

Я так и не понял, как можно подружиться с семьями, с которыми Катерина познакомилась в прогулочной группе. И все же слегка расстроился, когда узнал, что Пирс и еще несколько папаш как-то в воскресенье вечером ходили вместе выпить, а мне даже не дали возможности им отказать. Я выбираю приятелей так же, как выбираю одежду. По утрам на стуле рядом с кроватью висят джинсы и фуфайка, и потому я надеваю их. А в соседней комнате сидят Саймон, Пол и Джим, поэтому я провожу остаток дня с ними. Вопроса, кто мне нравится или что мне подходит, не возникает – я выбираю то, что под рукой. Друзья, казалось, втекают в мою жизнь, а затем вытекают из нее, когда исчезает повод для встреч. Мне часто доводилось работать с мужиками, которые мне нравились, мы вместе ходили в паб и все такое. Вероятно, мы собирались поддерживать наши отношения, но ведь не позвонишь человеку через два месяца, чтобы сказать: "Как насчет смотаться выпить?" Тебе ведь могут ответить, что этот вечер не устраивает, и ты попадешь в неловкое положение.

Поэтому на данный момент моими лучшими друзьями были три человека, жившие по соседству.

– Все в порядке? – пробормотал я, забредая в гостиную.

– Все в порядке, – промямлили они в ответ.

Здорово узнать новости. Я почитал старую бульварную газетку. Статью о супругах из Франции, которым было за сто лет, но они собирались разводиться. Их спросили, почему они расстаются после стольких лет жизни. Судя по всему, они дожидались, когда умрут их дети, чтобы не травмировать их.

Поскольку были пасхальные выходные, Пол и Саймон не пошли на работу, и мы все слонялись по квартире, не зная, чем заняться. Любопытно наблюдать, как остальные трое тратят время впустую, точно эта роскошь у них – в вечном пользовании. Ничегонеделание у них получалось гораздо лучше, чем у меня – наверное, тренировка праздности не отнимает столько сил. Джим растянулся на диване и, судя по всему, последние три часа потратил на то, чтобы понять, как тыльная сторона ладони может сберечь ему время. Пол демонстративно читал взрослую, серьезную газету, а Саймон сидел за кухонным столом и не делал ничего. Это для него обычно – словно он чего-то ждет. Ждет, когда потеряет девственность, уверял Джим.

Саймон узнал секрет вечной юности. Временами он становился таким неуклюжим и застенчивым, что не мог говорить нормальными фразами. А потому разработал целый параллельный мир общения, где разговаривали исключительно посредством вопросов из викторин. Например, сегодня вместо того, чтобы сказать: "Привет, Майкл, несколько дней тебя не видел", – он возбужденно улыбнулся и спросил:

– Столица штата Нью-Йорк?

– Олбани, – послушно ответил я, и он издал тихое удовлетворенное хрюканье, показывая, что в этом мире все в порядке.

– Что на обратной стороне "Богемской рапсодии"? – продолжал допытываться Саймон.

– "Я влюблен в свою машину"[14]. На музыкальных вопросах ты меня не поймаешь. Так получилось, что это моя специальность.

– Ладно, тогда какая строчка из "Богемской рапсодии" дала название песне, которая стала хитом в том же году?

Я пережил легкую внутреннюю панику, услышав музыкальный вопрос, ответ на который не знал.

– Не знаю. Сам, наверное, только что придумал.

– Это хорошо известный факт, – встрял Джим.

Я попытался изобразить безразличие.

– Ну, не знаю. "Скарамуш, Скарамуш" в исполнении Вилл Ду и группы "Фандангос".

– Нет.

– Они заняли лишь второе место, – сказал Джим.

Я мысленно пробегал строчки "Богемской рапсодии", пытаясь отыскать среди них название хита 1975 года. Таковой не оказалось.

– Сдаешься?

– Нет, конечно, не сдаюсь.

Вместо того чтобы терять время, я отправился к себе в комнату – поработать. Час спустя я вышел и сказал:

– Сдаюсь.

– Ответ: "Мамма миа!"[15] – торжествующе сообщил Саймон.

Я оцепенел. Так нечестно. Я бы догадался, если бы подумал чуть дольше.

– Ты сказал "строчка". А это не строчка, это просто фраза. Не считается.

– Приветствуем тебя, король викторин! – взвыл Саймон, простирая руки.

На постороннего объем знаний Саймона мог произвести впечатление. Он знает, что битва при Мальплаке состоялась в 1709 году, что птица додо обитала на острове Маврикий. Однако с другой стороны, он не знает ответов на вопросы типа "чем ты зарабатываешь на жизнь?" Он не знает, что его родители из-за него беспокоятся. Не знает, как завести себе подружку. И он не знает даже, что от него немного попахивает. К счастью, вопрос "Не воняет ли Саймон?" никогда не попадается в научно-популярных викторинах, хотя Саймона гораздо больше расстроил бы неверный ответ на вопрос, чем общественное мнение, согласно которому он воняет, как промокший спортивный костюм, все лето пролежавший в сумке.

Пол не принимал участие в викторине, но когда прояснился ответ на последний вопрос, сказал:

– Да, это верно, – и кивнул с мудрым видом.

Возможно, Пол не мог принять участие в викторине, потому что все его силы уходили на выполнение почти невозможной задачи: читать газету самым раздражающим способом. Газеты он брал в руки вовсе не для того, чтобы читать, а чтобы всем стало ясно: человек серьезный, читает серьезную газету. Временами молчание прерывалось утвердительным хмыканьем, когда Пол хотел показать, что согласен с передовицей, или едва слышными восклицаниями, когда он читал какую-нибудь печальную новость из стран третьего мира. Кроссворды он всегда сопровождал комментариями в виде утомленных вздохов и удовлетворенных междометий.

– Пол, ты разгадываешь кроссворд?

– Что? О, да. Вообще-то я почти закончил, – довольно ответил Пол, не ведая, что Джим его подначивает.

– Легкий или трудный?

– Трудный. Другие меня не интересуют.

– Ух ты!

Поздний день наконец перешел в ранний вечер, и Пол забеспокоился – в это время суток с ним такое часто случалось.

– Никто еще не думал об ужине? – спросил человек, который всегда готовил ужин.

Все слегка удивились, что нужно думать о еде до того, как пришло время есть. Джим посмотрел на часы.

– Вообще-то я еще не голоден…

– Пусть так, но ты должен купить еду и приготовить ее до того, как проголодаешься, чтобы к тому времени, когда ты будешь голодным, еда уже была готова.

Комнату затопило безразличное молчание. Пол открыл дверцу пустого холодильника.

– Ну?

– Что – ну? – уточнил Джим.

– Что мы будем на ужин?

– Спасибо, но для меня несколько рановато.

– Я ведь не предлагаю его готовить. Я спрашиваю, может, на это раз кто-нибудь подумает об ужине?

Молчание становилось невыносимым, и я не выдержал первым.

– Да ладно тебе, Пол, не беспокойся. Я приготовлю. Куплю жареную рыбу с картошкой или что-нибудь в этом духе.

– Это не означает приготовить ужин, это означает купить жареную рыбу с картошкой. Я не хочу рыбу с картошкой.

– Может, хочешь карри? – великодушно предложил я, памятуя, что тележка торговца карри стоит в пятидесяти ярдах от дома.

– Ну почему нельзя поесть нормальную свежую пищу, только что приготовленную на нашей кухне?

Ответом было молчание: добровольцев взять на себя столь непосильную задачу не было. Минут двадцать Джим задумчиво стоял над плитой, после чего утомленно сказал:

– Майкл, я не против рыбы с картошкой.

– Я тоже, – отозвался Саймон.

– Хорошо, значит, три порции рыбы с картошкой, – согласился я.

– Ладно, если вы собираетесь покупать готовую еду, я приготовлю макароны или что-нибудь еще только для себя.

На мгновение повисла пауза, и я почувствовал, как рот Джима наполняется слюной при упоминании о тех замечательных блюдах, что Пол готовит из макарон.

– Ладно, Пол, если уж ты собираешься варить макароны, может, сварганишь и на мою долю?

Пол явно подыскивал слова, объясняющие, почему он не считает такой поворот справедливым, но ему не дали на времени.

– Да, и я тоже буду макароны! – выпалил Саймон.

– Ну и отлично, Пол, – сказал я.

Четыре мужика, обитающие в одной квартире, успели превратиться в традиционную семью. Не знаю, как это произошло, и происходит ли такая метаморфоза со всеми людьми, живущими под одной крышей, но мы непроизвольно превратились в маму, папу и двух детей.

Наверное, я играл роль старшего сына – непонятного, замкнутого и тихого, который в те дни, когда не пропадает где-то всю ночь, не может встать с кровати. Саймон был младшим ребенком, неуклюжим и неуверенным в себе: чтобы привлечь внимание, он постоянно задает вопросы. Пол был измученной, многострадальной матерью, что все время суетится и беспокоится обо всех остальных. А Джим был отцом – выдержанным, ленивым, загадочным и забавным. Уверенность в себе, выработанная в частной школе, придавала ему благодушный родительский вид, мы взирали на него снизу вверх, хотя порой я чувствовал себя несколько неуютно: как-никак отец на шесть лет моложе меня.

В детстве я не понимал, откуда папа берет деньги; казалось, они у него просто есть. То же самое можно было сказать о Джиме. Единственное денежное затруднение Джима заключалось в том, чтобы потратить деньги. Он покупал мини-диски, чтобы заменить ими компакт-диски, которыми в свое время заменил все виниловые пластинки. Он покупал все новомодные электрические устройства, фирменные перочинные ножи и новые чехлы для мобильных телефонов. Мы предполагали, что деньгами его снабжает семья, но мы были слишком воспитанными и слишком англичанами, чтобы выпытывать, а на рассеянные вопросы Джим бормотал такие же рассеянные ответы.

Джим получил степень бакалавра по итальянскому и географии, хотя, судя по всему, помнил только, что Италия имеет форму сапога. Получив степень бакалавра, Джим решил, что в жизни сгодится и докторская; и оказался совершенно прав: он не впадал в замешательство, когда люди спрашивали, чем он занимается. Джим пишет диссертацию и будет ее писать до самой смерти. "Промедление" могло бы стать его вторым именем, если бы он удосужился добраться до этого второго имени. Пола он доводил до бешенства своим неумением следовать какому-то плану или договоренности.

В субботу утром Пол, например, предлагает:

– Джим, хочешь сходить в Национальный дом кино?

А Джим в своей манере пожимает плечами и отвечает:

– Ну, давай посмотрим, как там получится.

После этого Пол на некоторое время затихает, – дабы не взорвалась его чувствительная и нежная оболочка, – но когда снова заговаривает, то уже не в силах сдержать раздражения:

– Ничего не получится, если мы не встанем и не пойдем. В кинотеатр так просто не перенесешься, нужно отправиться на Южный берег, купить билеты, войти и сесть. Так ты хочешь в кино? – И с подчеркнутой небрежностью Пол добавляет: – Или как?

– Ну, давай посмотрим, как там день пойдет, ладно?

– День не может пойти! День не обладает волей! От дня не стоит ждать такси и четырех билетов на этого хренова "Мальтийского сокола"[16]! – уже орет Пол.

И тогда Джим говорит:

– Да ладно тебе, не кипятись.

Мы все советуем Полу остыть и продолжаем бестолково слоняться по дому, а он выскакивает из дома и час спустя возвращается, нагруженный продуктами, в том числе солеными крендельками, оливками и дорогим чешским пивом, которое, как он знает, мы все очень любим.

Огромная несправедливость в том, что все в нашем доме любят Джима и никто не любит Пола. Пол – учитель в хулиганской лондонской школе, он горбатится на низкооплачиваемой и неблагодарной работе. Джим – праздный раздолбай, который живет на деньги, доставшиеся по наследству, и ни хрена не использует ту фору, что дала ему судьба. Но несмотря на это, я все равно предпочитал Джима, поскольку у этого прожигателя жизни есть чувство юмора, которого нет у нищего госслужащего Пола. Джим меня вечно смешит, и, к моему стыду, этого достаточно, чтобы прощать ему все. Живи я в Валахии пятнадцатого века, то наверняка защищал бы Влада Сажающего-На-Кол[17] только потому, что временами тот бывал остроумен. "Согласен, он посадил на кол кучу крестьян, но этого типа нельзя не любить. Ну, например, он попросил плотника сделать один лишний кол, – "сюрприз кое для кого", – а потом посадил на него самого плотника. Вы можете возразить, что это немного подло, но согласитесь – хохма просто классная".

Дополнял запутанные силы, приводившие в движение наш семейный механизм, музыкальный союз, сложившийся между мной и Джимом. У нас были близкие музыкальные вкусы, хотя Джим имел несколько раздражающее пристрастие к джазу. На джаз у меня не было времени. Музыка – путешествие; джаз – тупик. Леность Джима не помешала ему стать вполне искусным гитаристом, и мы с ним создали супергруппу, впитав весь музыкальный талант, что наличествовал на последнем этаже дома 140 по Балхам-хай-роуд, Лондон ЮЗ12.

Как-то Джим сказал, что к таким благословенным названиям, как "Грейсленд" и клуб "Пещера"[18] скоро добавится новый адрес рок-паломничества. Поклонники рока будут толпой валить по этому легендарному адресу и стоять в почтительном раздумье: так вот где это было в те давние времена, когда два музыканта наперекор всему создавали то, что потом стало известно всему миру как "балхамский стиль".

Разумеется, это случилось много лет спустя после того, как я перестал верить, что когда-нибудь стану поп-звездой. В мире рок-музыки можно быть уверенным лишь в двух вещах. Во-первых, что имидж важнее таланта, а во-вторых, что в 2525 году будет вновь выпущен сингл "В году 2525"[19]. Теперь мой возраст приближался к тридцати пяти, и брюшко росло с такой же скоростью, с какой редели волосы. Чтобы стать рок-певцом, надо хотя бы иметь внешность Кайли Миноуг. Я понимал, что индустрии поп-музыки не интересен жиреющий старый папик, вроде меня, так что мы с Джимом записывали песни исключительно ради удовольствия. Мы совершенно не рассчитывали, что наши записи когда-нибудь выйдут в виде синглов, а потому лабали музыку ради собственного развлечения. Но поскольку у меня имелось более-менее приличное звукозаписывающее оборудование, я считал, что можно время от времени посылать наши песенки в выбранную наугад музыкальную компанию – просто ради интереса. Я понимал, что нам никогда не предложат контракт, но мы ведь ничего не теряли. Так, смеха ради. Честно говоря, только сегодня нам вернули кассету с запиской, что в настоящее время данная компания не заинтересована в такого рода музыке, хотя сами песни понравились. Именно такого ответа мы и ждали. Скоты.

Хотя мои честолюбивые желания почти сошли на нет, я по-прежнему регулярно представлял, как сижу за клавишами, и вдруг звонит какой-нибудь высший чин от звукозаписи…

– Это Майкл Адамс? Тот самый Майкл Адамс, композитор, который сочинил музыку к рекламе сырных чипсов?

– Да.

– Я работаю в компании "EMI" и считаю, что эта мелодия имеет все задатки стать хитом номер один. Если только мы сможем заменить китайца, произносящего: "Осень сырно, осень вкусно" – на девушку, поющую: "Я хочу почувствовать твой секс, дай же, дай скорей мне секс", то, думаю, мы добьемся ошеломляющего успеха. Наверняка!

Я понимал, что мечта эта выглядит слишком смелой, но окончательно проститься с мечтами нелегко, поэтому я писал песни, а Джим писал слова, и мы творили музыку в моей спальне, а история рок-н-ролла текла своим чередом. Особенно после того, как создание нашей последней демозаписи все откладывалось и откладывалась из-за более неотложных дел – посмотреть телевизор, например, или поменять экранные заставки на ноутбуке Джима. Я умудрился объединиться с человеком, у которого стимулов к труду было еще меньше, чем у меня. Трудолюбие у Джима отсутствовало начисто, зато трудоненависти было в избытке.

И все же накануне вечером мы договорились, что сегодня запишем две новые песни, и к вечеру мы взялись-таки за работу. Пока Джим настраивал гитару, я превращал спальню в звукозаписывающую студию. Собирал носки, включал усилители, складывал диван, подгонял длину микрофонных стоек.

– Как вы называетесь? – спросил Саймон, маяча в дверях в надежде, что ему позволят вскочить на борт.

– Название мы еще не придумали, – ответил Джим. – Есть предложения?

У меня в голове пискнул сигнал тревоги. Только не это, подумал я. Опять начинается наш вечный спор: как мы назовем нашу группу? Один из тех опасных и крайне нудных разговоров, которых никогда не должен начинать. Ибо как только втягиваешься в него, обратно хода нет. Роковые слова: "Как мы назовем нашу группу?", произнесенные именно в этом порядке, обладают волшебными чарами – они способны вычеркнуть из твоей жизни половину дня.

– Да ладно вам, – сказал я, – давай начнем запись. Если мы станем обсуждать название группы, о деле можно забыть.

Все согласно кивнули. Джим, который надписывал наклейку на пленке, спросил:

– Хорошо, но что мне писать на наклейке?

– Ну, мне по-прежнему нравится название "Экстракторы".

– "Экстракторы"? Ну нет, слишком панковское. Уж тогда лучше "Вибраторы" или "Душители".

– Ха-ха! – отозвался я. – Только не это. Не будем вновь начинать этот спор. Просто напиши наши фамилии. Адамс и Оутс.

– Похоже на Холл и Оутс, – сказал Пол, который забрел в комнату с таким видом, будто его не интересует наш первый сингл. – Люди подумают: "Надо же! Оутс расстался с Холлом и взял себе нового партнера". А затем они сообразят, что это совсем не тот Оутс и выкинут кассету в мусорную корзину.

– Ладно, тогда наши имена: Майкл и Джимми.

– Похоже на братьев Осмонд.

– Стоп, стоп. Мы опять начинаем этот разговор.

Все согласились, я включил оборудование и подсоединил гитару Джима. Последовало короткое молчание, пока прогревались устройства, а затем я, словно что-то вспомнив, добавил:

– Пусть группа будет пока безымянной.

И произнеся это, я тут же понял, что допустил ошибку. Даже глаза закрыл от недоброго предчувствия.

– "Безымянные". А мне нравится, – сказал Джим.

Отовсюду послышался ропот одобрения, я попытался смолчать, но это оказалось невозможно.

– Нет. Под безымянной группой я имел в виду, что у нашей группы пока нет названия, а потому не надо надписывать кассету "Безымянными".

– "Безымянные". А ведь звучит, да?

– Да. Запоминается.

Я должен был задавить эту мысль в зародыше.

– Прошу прощения, но мы ни в коем случае не будет называться группой "Безымянные". Худшего названия я не слышал.

Но Саймон придумал еще хуже:

– А как насчет "Группы поддержки"?

Мы с Джимом издали стон, так как хорошо знали, что каждая группа в мире рано или поздно считает, что было бы невероятно эксцентрично и оригинально называться "Группа поддержки".

Но это не охладило энтузиазма Саймона.

– Ну, понимаете, всякий раз, когда видишь афишу, там уже красуется ваше название. И вы можете подойти к организаторам и сказать: "Мы "Группа поддержки". Наше название есть на плакате!"

– А когда станете знаменитыми, на плакатах станут писать: "группа поддержки "Группы поддержки"", – сказал Пол. – И вам придется играть дважды.

И он рассмеялся. Мы с Джимом качали головой, как два старых мудреца.

– Да, но что если у вас появятся постоянные поклонники? – вставил Джим. – Увидят они на плакате слова "Группа поддержки" и пойдут слушать вас, но обнаружат, что вы не только переделали все свои песни, но и сменили состав. Или же увидев ваше название, они решат, что это не "Группа поддержки", а группа поддержки какой-то другой группы. Это самое худшее название за всю историю рок-музыки.

– За исключением "Щепотки цикория".

– Ну да. За исключением "Щепотки цикория".

Да, из этого разговора не выбраться. Я был не в состоянии ему помешать. Подобно одной из добрых фей в "Спящей красавице" я напрасно кричал и предупреждал, пока остальные, словно в трансе, шли к веретену.

– Название группы придумать просто, – объявил Джим вопреки очевидности. – Надо просто почитать газету.

– Представители Еврокомиссии вновь требуют провести расследование ГАТТ.

– Хмм, запоминается.

– Просто выбери фразу.

– Вражда скандинавских байкеров.

– Мне нравится.

– Похоже на какую-нибудь жуть, играющую трэш. Типа "Блицкриг Викингов" или "Наковальня Титана".

– "Битлз", – весело выкрикнул Саймон.

– Что? – недоуменно спросили мы.

– Вы же велели прочесть что-нибудь из газеты. Здесь есть статья под названием "Битлз".

– Почему бы вам не назвать себя "Аардварк". Тогда в рок-энциклопедии вы будете на первом месте, – предложил учитель английского.

– Или "А1", – сказал Саймон, – чтобы наверняка.

– "А1"? Люди будут звонить нам, чтобы заказать такси[20].

– А как насчет "Детектора кислоты"?

– О боже, нет! – вздохнул я. – Это название напоминает мне одну дерьмовую группу под названием "Детектор лжи", которая когда-то подыгрывала нам в Годалминге. Они до сих пор не отдали мне микрофонную стойку.

Затем разговор, как всегда, перешел в следующую стадию – сотни имен выдавались и отвергались с пулеметной очередью.

– "Запах красного".

– Нет.

– "Элитная республиканская гвардия".

– Нет.

– "Больше, чем Иисус".

– Нет.

– "Чарли не занимается сёрфингом".

– Нет.

– "Танцуй-танцуй".

– Нет.

– "Дефлораторы"

– Нет, Саймон!

– "Скончался не приходя в сознание".

– Нет.

– "Кто такой Билли Ширс"?

– Нет.

– "Дырявые руки".

– Нет.

– "Осторожно, внутри орехи".

– Нет!

– "Пусть рыба плавает".

– Нет.

– "Бетонные близнецы".

– Нет.

– "Тупая птица".

– Нет.

– "Человек, у которого разбухла голова".

– Нет.

– "Маленькие жирные бельгийские ублюдки".

– Нет.

– "Звук музыки".

– Нет.

– "Полураспад".

– Нет.

– "Осторожно, двери закрываются".

– Нет.

– "Остальные".

– Нет.

– "Постельные клопы"

– Нет.

– "Аятолла и шииты".

– Нет.

– "Гуляющие в гадюшнике".

– Нет.

– Ой!

– Нет.

– Да нет, я говорю "Ой!" Я только что засадил себе занозу.

Вскоре мозг тупеет от поисков оригинального сочетания двух-трех слов, и в результате умственного истощения в конце концов лепечешь нечленораздельные звуки:

– "Ля-ля-ту-ту".

– Может, что-нибудь королевское?

– Все уже занято. "Королева", "Король", "Принц", "Принцесса", осталась одна герцогиня Кентская. Нельзя же называть самую современную рок-группу именем глуповатой бабенки, чья единственная претензия на славу заключается в бесплатных билетах на Уимблдон[21].

– Знаю, – возбужденно сказал Саймон, внезапно вселяя в нас надежду, – как насчет "Эй!".

– "Эй"?

– Нет, не "Эй?". Не "Эй" с вопросительным знаком. А "Эй!" с восклицательным знаком. Чтобы привлечь внимание.

Никто даже не удосужился возразить; предложение было слишком заурядным, чтобы требовать ответа. Вместо этого оно было проигнорировано, Саймон обиженно нахохлился, осознав, что остальные продолжают предлагать названия, даже не взяв на себя труд оценить его вклад. Еще с час мы выдавали на-гора бесконечные варианты, словно глиняные игрушки – чтобы кто-нибудь тут же разбивал их вдребезги. Отвергли "Вон!", "Иди в тюрьму", "Роктябрь" и, что неудивительно, "Святой Иоанн и заговор зловещей перхоти".

– "Жажда жизни", – с торжественным видом провозгласил Джим.

– Это название песни Игги Попа, – сказал Пол.

– Знаю.

– И фильма про Ван Гога.

– Знаю.

Хотя в голосе Пола и сквозила высокопарность, он прекрасно понимал, что возражения – жалкие. Мы еще немного помусолили название и согласились, что "Жажда жизни" – то, что нужно. Этот разговор отнял у нас два с половиной часа, но мы наконец-то могли приняться за работу. Я включил микрофон и перевоплотился в ведущего "Голливуд-Боул".

– Дамы и господа, сегодня у нас первый концерт грандиозного тура по США. Из английского Балхама к нам приехала лучшая группа в мире. "Жажда жизни"!

Джим с Саймоном зааплодировали и засвистели, а Саймон еще и зажигалкой замахал над головой. Пол принял позу бесстрастной отчужденности – сидел и листал "Тайм-аут".

– Кто-нибудь хочет завтра вечером пойти на концерт? – загадочно спросил он.

– А что такое, кто играет?

– Вот, подумываю сходить в "Полумесяц". – Он взмахнул журналом. – Выступает новая группа под названием "Жажда жизни".

Повисла пауза.

– Плагиаторы долбаные! – брызнул слюной Джим. – Свистнули наше название!

* * *

В тот вечер мы ничего не записали. В какой-то момент я сказал: "Ладно, ребята, давайте работать", но это название было отвергнуто, так как оно звучит слишком похоже на "Люди за работой". Самое худшее мгновение наступило, когда посреди спора зазвонил мой мобильник, и я обнаружил на том конце Катерину.

– Что ты думаешь насчет имени Индия? – спросила она.

– Уже есть группа под названием "Индия", – ответил я.

Потом я попытался повторить это предложение, выделяя слово "группа", словно говоря: "Уже есть группа под названием "Индия", но это не значит, что нельзя назвать Индией ребенка". Слова мои ничего не значили, потому что я знал, что имя – всего лишь предлог, чтобы позвонить и поговорить после нашей ссоры.

От ее голоса я тут же заскучал по дому. Мои сожители так злили меня весь день, что захотелось вернуться к Катерине. Глупые упреки Пола по поводу манеры Джима заваривать чай и моей неспособности приготовить ужин, нудные вопросы Саймона, патологическая медлительность Джима и целый вечер, убитый в бессмысленных спорах, – все это сводило меня с ума. И тут меня посетило ужасное откровение. Я убежал от семьи в надежде вернуть себе толику здравого смысла, а напоролся на суррогатную семью, невыносимую, как и любая другая. Всякий раз, добираясь до дальнего края поля, я оглядывался, и сзади трава казалась гораздо зеленей, чем десять минут назад. Куда бы я ни сбежал, всюду мне будет хотеться чего-то большего. Я так корежу себя, обманываю любимую женщину, по уши залез в долги – и все ради чего? Ради того, чтобы все, что раздражает и нервирует меня, увязалось следом. Проблема не в Катерине и не в детях. И даже не в Джиме, Поле или Саймоне. Проблема – во мне.

Глава пятая

Говорить хорошо

Мне пятнадцать лет и я стою у театра неподалеку от площади Пикадилли. Еще шестьдесят старшеклассников только что вылезли из двух автобусов, чтобы посмотреть "Гамлета" Уильяма Шекспира. В пиджаках и галстуках они выглядят неуклюжими и стеснительными. Все вручили учителю английского чек от родителей, но платить полную цену нет нужды, потому что в театре работает моя мать, и она может снабдить нас билетами со скидкой. Точнее, это я так думал, о чем опрометчиво поведал учителю английского. На самом деле, моя мать работала в театре на полставки, чистила костюмы, и никаких билетов со скидкой достать, разумеется, не могла. Поэтому билеты для нас вообще не заказаны.

Мне хотелось оказать услугу. Когда учитель произнес название театра, я вскинул руку и протараторил про театральную маму, и учитель полушутя спросил:

– Ну, так, может, она сумеет достать нам билеты со скидкой, Майкл?

И я ответил, что наверняка сможет, а потом все начало расти, как снежный ком. Не знаю, почему я помалкивал все это время. Наверное, не хотелось никого расстраивать. Мне очень нравился мистер Станнард. Казалось, и я ему нравлюсь. Я не сказал правду, когда он спросил:

– Ведь твоя мама уже заказала билеты?

Наверное, это был подходящий момент для признания. Я не сказал правду, даже когда он заказывал два школьных автобуса, чтобы после спектакля учеников развезли по домам. Не сказал я правду, и когда он составлял список желающих посмотреть "Гамлета". Я ничего не сказал ему, даже когда все усаживались в автобусы.

Наши автобусы мчались наперегонки по двухрядному шоссе, а мы отчаянно болели за своих водителей. Все, кроме меня. Я-то знал, что мы тратим время впустую, и только я виноват в этом, и совсем скоро моя страшная тайна раскроется. Но я по-прежнему молчал.

И вот шестьдесят четыре школяра стоят в театральном фойе, а мистер Станнард препирается с билетершей и вдруг оборачивается ко мне:

– Майкл, ты говорил, что твоя мать заказала шестьдесят четыре билета, верно?

Вот тут-то я и признался. Сделал вид, будто давным-давно собирался рассказать, но попросту забыл.

– Совершенно верно. Я хотел сказать вам, что… что маме не положены скидки, поэтому я и не стал просить у нее билеты.

Мое напускное безразличие не убедило мистера Станнарда, что происшедшее – невинный пустяк. Администратор сообщил, что билеты на вечернее представление полностью проданы. Потерявший самообладание мистер Станнард подскочил ко мне. Говорят, что страх перед событием страшнее самого события. Но не в том случае – мое ожидание оказалось ерундой перед разъяренным мистером Станнардом. Думаю, даже другие учителя были смущены тем, как побагровело его лицо, как затряслось все его тело, и как он закричал на меня, брызжа слюной. А я стоял перед ним, не в силах придумать хоть что-то в свое оправдание, и лишь молча пожимал плечами в ответ на вопросы, которые он выплевывал мне в лицо. На лбу у мистера Станнарда вздулись вены, его лицо тряслось в двух дюймах от моего, и я чувствовал затхлую табачную вонь. Мистер Станнард был так зол на меня, что путал слова. Когда его ярость достигла пика, он заорал:

– И теперь весь класс увидит "Гамлета"!

– Нет, не увидит, сэр.

– Что?

– Вы сказали, что весь класс увидит "Гамлета".

– Я сказал, что не увидит!

– Нет, сэр, вы сказали, что увидит.

Возможно, я испортил вечер компании из шестидесяти четырех человек, но в этом вопросе я был совершенно прав.

– Не смей поправлять меня! Я сказал то, что хотел сказать!

Его пурпурные щеки все еще тряслись в двух дюймах от моего лицам, слюна брызгала на мой нос, но я не решался утереться.

Один из учителей попытался успокоить мистера Станнарда.

– Ты и в самом деле сказал "увидят", Дэйв.

И тогда мистер Станнард повернулся к мистеру Моргану и заорал на него – к удовольствию учеников: нечасто видишь, как учителя кричат друг на друга.

Самое дурацкое заключалось в том, что я молчал только потому, что не хотел его расстраивать. Но молчание, как долговременная стратегия, вряд ли могло привести к успеху.

В конце концов, мы вывалились на улицу и несколько часов просидели под статуей Эроса, поджидая автобусы. Я чувствовал, что больше не нравлюсь мистеру Станнарду, а кроме того, начал накрапывать дождик.

– Ну что ж, если мы все умрем от воспаления легких, благодарите Майкла Адамса, – едко произнес мистер Станнард. Его слова показались мне немного несправедливыми – в дожде ведь я был не виноват.

– Ты просто непроходимый тупица, Адамс, – сказали одноклассники.

– О если б этот плотный сгусток мяса растаял, сгинул, изошел росой, – сказал Гамлет[22].

И я понял, каково бедняге пришлось.

– Майкл, ты откладываешь проблему до тех пор, пока она из проблемы не превращается в полномасштабное бедствие, – говорил классный преподаватель следующим утром, выставив меня перед классом.

Шестнадцать лет спустя примерно то же самое сказал банковский служащий, когда мы беседовали по телефону о моей кредитной задолженности. Он назначил мне встречу, а я – в доказательство того, что его оценка моей личности совершенно верная – не пришел.

Я сел в своей холостяцкой берлоге и подсчитал, сколько нужно заплатить, чтобы погасить задолженность по кредиту на покупку дома. В одну колонку я выписал все свои долги по кредитным картам и рассрочкам. В другую колонку – сколько денег я получу за следующие несколько месяцев. Со второй колонкой я немного смухлевал, включив в нее талоны на покупку музыкальных дисков со скидкой, которые остались у меня с Рождества, но результат все равно оказался удручающим. Я внимательно изучал столбики цифр, пытаясь выработать самый разумный и практичный план действий. После чего пошел и купил лотерейный билет.

День, когда я намеревался начать работать, как каторжный, стремительно приближался. А пока суд да дело, я решил принять некоторые меры экономии. Для начала буду выдавливать на щетку поменьше зубной пасты, а вместо орешков кешью стану покупать арахис. В Южном Лондоне имелась еще одна статья расходов, которая уже давно тревожила меня, но я не знал, как потактичнее поднять этот вопрос. Расходы на телефон мы делили на четыре равные части, но, пристально изучив счета я выяснил, что больше половины звонков приходится на долю Развратника Саймона, который часами просиживал в интернете, путешествуя по самым похабным сайтам. А я финансировал его ритуальное самосовращение. Даже в ресторане чувствуешь неловкость, когда понимаешь, что кто-то должен заплатить больше, но сказать соседу по квартире, что он задолжал тебе кучу денег, потому что половину своего свободного времени занимается сексом со своей правой рукой… в общем, в книге о правилах хорошего тона на эту тему не сказано ничего. Но у меня имелось доказательство в виде телефонного счета, где черным по белому раз за разом повторялся один и тот же номер и указывалось время соединения. Например, 9 февраля он позвонил в 10.52 утра, и судя по всему, мастурбировал семь минут двадцать четыре секунды. Это обошлось нам в тридцать пять пенсов без учета НДС. В тот же день он висел на телефоне еще двенадцать минут двадцать три секунды – ничего удивительного, поскольку второй раз всегда длится дольше. И таких листков с датой и временем пребывания в сети было несколько. Хотя "пребывание" – слишком громкое слово для обозначения того, чем Саймон занимался в интернете. Он рыскал, он шарил, он подглядывал в кустах глобальной сети.

Я обсудил эту проблему с остальными, и мы пришли к выводу, что поставим вопрос ребром. Мы надеялись, что разговор окажется коротким, и не придется вдаваться в подробности, чем Саймон занимается. Пустые надежды. Могли бы и догадаться. Саймон вовсе не устыдился, более того – казалось, даже обрадовался, что оказался в центре внимания, и ухватился за возможность поразглагольствовать на тему, в которой мнил себя настоящим специалистом.

– Это очень хорошая цена, – объявил Саймон с довольным видом. – Можно смотреть, как люди занимаются сексом с гориллами, всего по цене местного телефонного звонка.

– Чудеса современной техники, – заметил Джим.

– Или, если на то пошло, с любыми приматами, за исключением орангутанов. Это очень редкий вид.

Саймон, в упор не замечая нашей неловкости, с воодушевлением продолжал просвещать нас об увлекательном мире жесткого порно.

– Саймон, ты жалкий извращенец, – сказал я, но он лишь разулыбался, словно полагал, что я думаю о нем гораздо хуже.

Меня не столько раздражало то, что Саймон питает нездоровое пристрастие к порнухе, сколько его нежелание смущаться. Сексом озабочены все мужики, но остальные, по крайней мере, пытаются скрыть свою озабоченность. Саймон же трепался о своей одержимости, словно о невинном хобби, вроде любительского театра или акварели.

"Говорить хорошо", – уверяет реклама "Бритиш Телеком". Как и делать все остальное, что увеличивает телефонные счета.

В расчете, что мы разделим его восторг, если увидим, чего себя лишаем, Саймон устроил нам экскурсию по сайтам с порнухой. Везде были вывешены групповые фото – три-четыре человека замерли в неудобных позах, словно играли голыми в игру "Изогнись". "Левую руку на красную точку, правую ногу на желтую точку; левую грудь на черный пенис". Только на моей памяти игра "Изогнись" обычно доставляла удовольствие, а лица этих людей наводили на мысль, что они страдают от боли. Фото показались мне отталкивающими и притягательными. Вроде автомобильных катастроф и анчоусов: знаешь, что это ужасно, но не можешь удержаться, чтобы не проверить еще раз – убедиться, что твоя тошнота никуда не делась. Но обычно первое впечатление меня не подводит. В снимках было не больше эротики, чем в цветных фотографиях операции на отрытом сердце. Саймон показал нам серию фотографий, повествующих, как заурядный ужин превращается в оргию. Вполне непринужденно превращается.

– Видите, вот здесь опять, – сказал Саймон.

– Что?

– Да вот же. Первое фото: они знакомятся друг с другом. Второе фото: они разговаривают. Третье фото: она засунула его член себе в рот. Так что случилось между вторым и третьим фото? Как одно следует из другого? Если бы речь шла обо мне, то на первом фото было бы: "Привет, привет". На втором фото: "Треп, треп". На третьем фото: она дает мне пощечину и уходит.

Саймон залез на другой сайт, ссылка на который хранилась в папке "Любимое", и предвкушающе захихикал. Картинка проступала на экране постепенно, сверху вниз, словно заигрывая с нами, то подумывая показать сразу все, то задерживаясь и дразня нас маленькими порциями. Проявившаяся на экране женщина была привлекательна. Красивое лицо, чудесной формы груди, округлые бедра и длинные, гладкие ноги. Единственное, что ее портило (возможно, я слишком привередлив), – большой эрегированный член. Конечно, я понимаю: будучи мужчинами, мы безосновательно рассчитываем, что женское тело непременно должно отвечать нашим стереотипам, и все же я настаиваю на отсутствии пениса и мошонки.

Под аккомпанемент страдальческих стонов я сообщил Саймону, что у него крайне нездоровые отношения с компьютером. Что он практикует однонаправленный секс без любви и нежности. Мы пришли к общему мнению, что Саймон должен пригласить компьютер в ресторан или куда-нибудь еще, прежде чем употреблять его.

В конечном счете, мы выработали новое правило общежития: Саймону позволяется мастурбировать перед компьютером только по ночам и в выходные, когда тариф минимален. Он возразил, напирая на то, что на его звонки распространяется скидка. Он, мол, зарегистрировался на сайте "Бритиш Телеком" в разделе "Друзья и семья". И теперь порнушный сервер стал его лучшим другом, на звонки которому дают скидку. Нельзя сказать, чтобы лучший друг часто ему звонил. Как бы то ни было, новый закон приняли и утвердили, и мы могли оставить Саймона в покое.

– Все согласны, – сказал Джим, – но можно я еще раз гляну на тех блондиночек-близняшек, что возятся в грязи…

* * *

Саймона мы слегка презирали за то, что он наивно выставлял напоказ свои самые отвратительные черты. Он не таил темную сторону своей личности. Он говорил все, что у него на уме. Это и недостаток, и достоинство; возможно, Саймон – червь, но он честный и нетребовательный червь. Я был уверен, что наш сосед – не серийный убийца со склонностью к каннибализму, иначе он жизнерадостно поведал бы нам во всех подробностях, как следует поджаривать человеческую плоть. Саймон – редкий экземпляр, человек без секретов.

Зато меня всю жизнь снедала столь сильная тяга к скрытности, что я даже замирал на мгновение, прежде чем отозваться на перекличке в начале урока. Джим, Пол и Саймон понятия не имели, что когда меня нет в квартире, я выступаю в роли отца и мужа. Я считал, что так будет лучше. В квартиру я въехал первым и не видел никакой необходимости посвящать новых соседей в свою необычную семейную жизнь. Но лгал я мало. Моим методом обмана было умолчание. Однажды Катерина пошутила, что я не рассказываю о своей работе именно потому, что не хочу ей лгать. Как же я смеялся. Понятное дело, мне пришлось запустить механизм дополнительной защиты своих мужских секретов. И отсмеявшись, я пробормотал:

– Вовсе нет.

Моя скрытность была на руку Катерине. Я рано понял, что если у матери твоих детей выдался скучный день, не очень тактично рассказывать ей, как интересно и классно ты провел время. Она бы предпочла, чтоб и ты поскучал. Поэтому в те дни, когда я приходил домой и заставал там тоску зеленую, то изо всех сил старался не выглядеть веселым и довольным.

В ту пятницу я вернулся и обнаружил, что Милли смотрит фильм по видео, а Катерина, стоя на карачках, драит плиту, время от времени толкая детское креслице, в котором сидит Альфи.

– Как прошел день? – спросила она.

– Да ты знаешь, довольно скучно.

– Обедал?

– Да так, кое-что перехватил.

– Где?

– Где?.. Хм, да так, был на обеде по случаю вручения премии.

– На обеде по случаю вручения премии? Так это же здорово!

– Да ну, скука смертная. Эти рекламщики вечно устраивают обеды по случаю своих дурацких премий. Честно говоря, весьма утомительно.

– Так ты вернулся к себе в студию, чтобы поработать?

– Нет… Да и поработать я не сумел бы – выпил слишком много шампанского. Не знаю, настоящее ли; на вкус какая-то дешевка, да еще пришлось проторчать там всю вторую половину дня.

– Здорово.

– Вообще-то мне деваться было некуда. Понимаешь, надо завязывать контакты, налаживать связи и заниматься прочей поганой ерундой.

Катерина сунула голову в духовку, и я быстро убедился, что она ее именно чистит, а не готовится к самоубийству.

– Тебя-то не выдвигали на премию? – донесся из духовки гулкий голос.

– Более-менее.

– Более-менее?

– Ну да, выдвигали. Лучшая оригинальная фоновая музыка – для банка, помнишь, которую я сочинял прошлой осенью.

– Господи, и ты молчал?

– Тебе и так достается, зачем докучать тебе рассказами о работе, – неубедительно ответил я.

Катерина замолчала, сдирая остатки жирной корки, и я понадеялся, что перекрестный допрос завершен.

– Значит, премию не тебе дали?

– Ну… Это…. Вообще-то мне.

Катерина стукнулась головой о внутреннюю стенку духовки, вылезла и с недоверием посмотрела на меня.

– Ты был на обеде по случаю вручения премии, и именно тебе ее вручили?

– Э-э… ага. Такая большая серебряная статуэтка. Поднялся на сцену за ней, все зааплодировали, Джон Пил представил меня, пожал руку, а потом мы долго разговаривали.

– Джон Пил? Надеюсь, ты не спросил его, помнит ли он твою гибкую пластинку?

– Катерина, Джон Пил получал каждый год тысячи и тысячи записей, я не рассчитываю, что он помнит одну-единственную гибкую пластинку, которой даже не прослушал.

– Значит, он ее не помнит?

– Нет, не помнит. Не помнит. Но вообще-то он очень приятный человек, даже приятнее, чем на радио. Все подходили, поздравляли, смотрели на мою награду и фотографировали.

И тут до меня дошло, что я сорвал с себя покров мученика, и запоздало попытался нацепить его обратно.

– Но знаешь, если не считать этого момента, все остальное было жуть как утомительно. Фальшиво. А награда целую тонну весит. Ужас – тащиться с ней по Парк-лейн, да еще ловить такси.

– Кошмар, – согласилась Катерина, все еще стоя на карачках. На ее лице чернела сажа, в волосах застряли какие-то ошметки.

Альфи, которому надоела неподвижность, принялся подвывать.

– Э-э, я думал принять ванну, – осмелился сказать я. – Но, наверное, я могу немного присмотреть за детьми, если хочешь помыться до меня.

– Не хотелось бы причинять тебе неудобств. Ведь у тебя был такой ужасный день, – многозначительно сказала она.

* * *

По мне, так говорить людям то, что ты думаешь, – верный путь нарываться на неприятности. Считается, что полная и безоговорочная честность – единственный способ сохранить счастливые взаимоотношения, но нет утверждения, более далекого от истины. Если двое закончили заниматься любовью, то вряд ли честный и откровенный разговор обрадует их. Женщина говорит: "О, это было волшебно", а вовсе не: "Ты слишком торопился". А он говорит: "О, все было чудесно", а не: "А знаешь, ощущения куда сильнее, если представить, будто трахаешь твою лучшую подругу".

Все супружеские пары в той или иной степени обманывают друг друга, поэтому мое поведение – не столь уж дикое. Кто из отцов не слышал ночью крика младенца и не торопился прикинуться спящим? Да, я был скрытней большинства мужчин, зато верен своей жене. К тому же, Катерина ведь тоже лгала. Когда перед выборами к нам заглянули консерваторы, чтобы склонить меня на свою сторону, Катерина заявила им, что Майкл Адамс – это она. Хриплым голосом она поведала, что недавно сменила пол, а теперь хочет вступить в партию тори. Эта шутка нам аукнулась: один из кандидатов не на шутку заинтересовался ею, и нам пришлось прятаться от него на втором этаже.

И, разумеется, Катерина обманывала всех по поводу своей последней беременности. Первые три месяца она никому ничего не хотела рассказывать, поэтому подговорила меня сделать вид, будто мы ненавидим детей. И пусть я был опытным лгуном, но по части вранья Катерина даст мне сто очков в перед.

Несколько лет назад мы отправились в гости к Джудит, хипповатой сестрице Катерины, и слушали ее рассуждения о том, что миру скоро настанет звездец, поскольку все пользуются калькуляторами на солнечных батареях и расходуют энергию солнца. Джудит – образец современной хиппуши. На обед нам, тем не менее, предложили мясо – торжество было ритуальное, по случаю рождения ее ребенка. И Джудит тогда произнесла незабываемые слова: "К плаценте белое или красное вино?" А Катерина ответила: "Спасибо, мне лучше кускуса. Плаценту я ела на завтрак". Сплошное вранье.

И вот сегодня нам снова предлагали вино, но поскольку Катерина снова была беременной, я полагал, что она откажется, но она меня опередила и взяла бокал. Отказ привлек бы внимание и наверняка вызвал подозрения, но я заметил, что на самом деле Катерина не выпила и глотка. И тут же решил оказать ей посильную помощь – тайком выпил ее вино. Все четыре бокала. Любой будущий отец должен быть готов принести себя в жертву. Хозяин наполнял бокалы, а я их опустошал.

Я лукаво подмигнул Катерине и заговорщицки улыбнулся, давая понять, что она может не беспокоиться за сохранность своего секрета. После чего упал со стула.

Когда настало время уходить и я стал совать руку не в тот рукав, хозяин сказал, что мы слишком много выпили и не можем садиться за руль.

– На самом деле, я вполне могу сесть за руль, – возразила Катерина. – Я почти ничего не пила.

– Нет, я настаиваю. Майкл может забрать машину утром. Я вызову такси.

– Да-да. Я заберу машину утром, – невнятно произнес я. – Тебе нельзя садиться за руль, Катерина, раз ты беременна.

Удивительно, но домой Катерина вернулась в довольно сносном настроении – беременность сказывается на женском темпераменте самым неожиданным образом. Должно быть, различие между мной и Катериной – в том, что она лжет до определенного предела и знает, когда надо остановиться. Если бы речь шла обо мне, я бы продолжал отрицать свою беременность, даже лежа в родильной палате с привязанными к стременам ногами. Если не считать сестры и деверя, которые после моей оговорки смекнули что к чему, Катерина сообщила о своей беременности, когда и собиралась – в конце третьего месяца. Нас поздравили, правда, не с таким восторгом, как поздравляли со вторым ребенком, с которым поздравляли менее радостно, чем с первым.

– Мы хотели, чтобы малыши были друзьями, – сказала Катерина, и я оглянулся, недоумевая, кого еще она подразумевает под этим королевским "мы".

– А-а-а, – ответили наши друзья и родственники и похлопали ее по животу, словно он вдруг стал достоянием общественности.

С этого момента маленькому эмбриону придется привыкать, что люди то и дело стучат ему в стену. Я чувствовал потребность защитить маленького человечка, что был там, внутри. После двенадцати недель зародыш начинает напоминать человека. Формируются все основные органы. Появляется сердцебиение, легкие уже дышат, желудок переваривает пищу, селезенка… что там делает селезенка… разрывается при авариях. Еще у эмбриона формируется позвоночник. Я рад, что хоть у одного из нас будет хребет.

Катерина все еще куксилась, так что не стоило ей рассказывать о наших временных финансовых затруднениях. В то время как она направо и налево делилась хорошей новостью, я за пазухой приберегал плохую. А чтобы избавить беременную жену от неприятных писем, решил, что пришло время действовать и отправил в банк письмо. В конверте был не чек, но записка с просьбой отправлять корреспонденцию в Южный Лондон. Одну трудность я преодолел.

Единственным человеком, которому я ничего не сказал об очередном ребенке, был мой отец. Он вышел на пенсию и теперь живет в Борнмуте, так что я не могу часто навещать его. Телефонную трубку в его жилище снимает автоответчик и бормочет предельно неинформативную чепуху. Слушая ее, я почти вижу отца, старательно читающего по бумажке: "Человек, которому вы звоните, не может в данный момент подойти к телефону, хотя, возможно, он дома". И отец улыбается, представляя, как взломщики злятся: Хрен. Хрен. Хрен. Если бы старый хрен сказал, что его нет дома, тогда я залез бы туда и поработал как следует". Отец так и не побывал в нашем домике в Кентиш-тауне, и я изводился муками совести. Он боялся приезжать в Лондон, опасаясь, что опять начнутся беспорядки из-за подушного налога[23]. После того, как отец завел электронную почту, мы стали общаться более регулярно: он то и дело звонил мне и спрашивал, почему его электронный почтовый ящик не желает настраиваться.

– А что с сетью, Майкл? Ты уже освоил сеть?

– Нельзя "освоить сеть", папа. Это не новомодный танец, вроде твиста.

– Ну и я, похоже, тоже не могу освоить сеть. Наверное, что-то заткнулось у меня в компьютере.

Я мог бы сообщить папе об очередном ребенке по телефону, но мне хотелось сказать ему об этом при встрече. Катерина съязвила, что к тому времени, когда я, наконец, соберусь сделать это, наш новый ребенок родится, вырастет и пойдет в университет. Поэтому я перезвонил отцу и сказал, что мы хотим нагрянуть в гости и приготовить ему обед, а затем я мог бы поучить его компьютерному делу. Отец обрадовался.

– Это было бы чудесно, Майкл. Но перед тем как ты приедешь, не нужно ли мне сбегать в магазин и купить немного "Майкрософта"?

* * *

Отец прожил жизнь, занимаясь таким респектабельным занятием, как торговля препаратами. Он вовсе не из тех, кто имеет двух ротвейлеров, золотые перстни на каждом пальце и продает "крэк" на задворках манчестерских ночных клубов – папа никогда не зарабатывал таких денег, потому что он торговал неправильными препаратами. Он продавал согревающий лимонный напиток от компании "Бичем" и таблетки от расстройства желудка. Я попытался представить, как он едет куда-то вглубь страны, к своему лучшему клиенту. Папа открывает чемоданчик, клиент разрывает пакетик с "Алка-зельцером" и пробует на язык. "Отличное дерьмо, приятель. Но только не вздумай подсунуть мне второсортный товар, иначе я позабочусь, чтобы твое безголовое барахло выловили из Ист-ривер. Сечешь, кореш?" Отец принадлежал к тем торговцем препаратами, которым выделяют служебную машину и идут пенсионные отчисления.

Ему приходилось немало ночей проводить вне дома, особенно после того, как он познакомился с темноволосой аптекаршей по имени Джанет с курорта "Ройял Лимингтон". Отец пошел на все, чтобы убедить ее купить весь ассортимент продуктов. Ради этого он даже оставил жену и единственного ребенка. С тех пор дома остались лишь мама и пятилетний я. Мы жили неподалеку от Лондона, я рос в полуотдельном доме с полуотдельным отцом. После официального развода родителей мне пришлось проводить одинокие выходные в отцовском домике, где стоял странный запах. Подобно отцу, которого эвакуировали во время войны, меня отправляли в незнакомый город – я ехал, прижимая к себе чемодан и несколько наскоро собранных игрушек, беженец на родительской войне.

Мне нечего было делать во взрослом отцовском доме за много миль от своих друзей, поэтому я приезжал и играл на пианино. Многие годы все субботы и воскресенья я проводил за пианино. Под пыльным табуретом обнаружился лишь один сборник нот: "Традиционные гимны для фортепиано", – и я играл их снова и снова. Поначалу я лишь пытался подбирать мелодии на слух, но со временем играл все увереннее, пока, наконец, не возомнил себя Элтоном Джоном в сверкающих башмаках на платформе в четыре дюйма – важной походкой я выхожу на сцену "Голливуд-Боул" и пою свой первый суперхит "Мой Бог ближе к тебе".

– Благодарю вас, леди и джентльмены. А теперь песня, которая мне очень нравится, давайте вместе – "Когда взираю я на дивный крест".

И я пропел бы все четыре куплета церковного гимна в стиле буги-вуги, экспромтом выдавая "Йе!", "О, бэби!" после слов "Встречал ли ты любовь и грусть такие, и терн сплетался ль в столь густой венец?" А потом, слегка сбавив темп, я выдаю припев "Возделаем пашню, посеем хлеба". И зрители поднимают руки с зажигалками и медленно раскачиваются. Внезапно над сценой вспыхивает фейерверк, и я перехожу к попурри из своих ранних хитов: любимые классические рок-н-роллы типа "Вперед, Христово воинство", "Иисус – возлюбленный души моей" и заглавную песню с последнего альбома: "Я знаю, что Спаситель жив". Последнюю песню я исполняю на бис, при заключительных аккордах делая два оборота вокруг собственной оси.

Наверное, если бы родители не развелись, я никогда бы не научился играть на фортепьяно, не учился бы музыке в колледже и не достиг бы головокружительных высот, когда мою песенку трижды прокрутили на радиостанции "Долина Темзы". Теперь я стал, по выражению отца, "сочинителем поп-музыки". Он очень мною гордился и временами звонил, чтобы сказать, что минуту назад по телевизору передали мои произведения.

– Да, рекламное агентство купило сто эфиров, папа, двадцать из них – в лучшее время.

– Должно быть, твоя музыка понравилась, раз ее показывают снова и снова.

* * *

Я тащил детей к дому, где нам предстоял воскресный обед, а навстречу по дорожке спешил отец. Длина дорожки десять ярдов, но он все равно надел шляпу. У отца была веская причина носить шляпу, хотя он и считал необходимым снимать ее в помещении. За те краткие два года, что отец провел с фармацевткой Джанет, она сумела уговорить его пересадить волосы. Хотя шевелюра не особо поредела, отец подверг себя болезненной и дорогой операции, и небольшие волосяные кустики с затылка перекочевали на лоб. Какое-то время казалось, что хирург добился поразительной оптической иллюзии, и мой отец снова обзавелся челкой. Но позади этого бастиона волосы продолжали редеть с угрожающей быстротой. Пусть крошечные пучки пересаженных волос героически удерживали плацдарм, волосяные сумки вокруг них опустели, оставляя пересаженный аванпост в полной изоляции.

Возможно, именно поэтому фармацевтка Джанет его и бросила. Теперь отцовская голова представляла классический пример мужской лысины: пространство от лба до макушки сияло гладким скальпом, и лишь ровная грядка пересаженных волос цеплялась за кожу, словно песчаный тростник за дюну.

Разговоров о папиной лысине мы никогда не заводили.

Отец повесил шляпу, а я старался не смотреть на него выше уровня бровей. Как только я переступил порог, папа тут же запер дверь и принялся занимать меня разговорами. Чем реже я с ним виделся, тем больше у него накапливалось историй, которые он рвался мне поведать, и ничто не могло отвлечь его от немедленного пересказа горячих новостей минувшего месяца.

Главные новости этого часа: папин друг Брайан купил в Бельгии новую машину, на чем сильно сэкономил. А еще в банке теперь по-другому формируют очередь, и приходится брать чертов квиток с номером. И наконец, никаких больше счетов он оплачивать не станет, пока они раз и навсегда не разберутся с чертовыми телефонными кодами. Но сначала о новой машине Брайана…

Информация извергалась на меня без перерыва; то, что мне надо позаботиться о детях и заняться готовкой, в расчет не принималось. Я высадил Катерину у супермаркета, чтобы она купила хлеба и овощей, так что меня оставили следить за детьми в одиночку, а я умудрился еще и осмотреть отцовские шкафчики и отыскать порошок для изготовления подливки. Честно говоря, "порошок" – это слишком лестное описание того, что осталось после того, как я снял обертку. Это был темно-коричневый кирпич, окаменевший еще в меловой период. Дитя войны, отец ничего не выбрасывал. Из черствого хлеба получаются отличные черствые тосты. Масло из рыбных консервов хранится в рюмке для яйца, поскольку его можно использовать для жарки продуктов, если захочется придать рыбный вкус. Несколько лет назад, после того, как отцу вставили новый пластиковый тазобедренный сустав, он сказал, что не хочет знать, что стало с его прежней берцовой костью. По его виду я понял, что выкидывать ее отец считает расточительством. Из косточки наверняка бы получился наваристый бульон.

Я жарил мясо, слушал отца и присматривал за детьми, но такое сочетание не под силу ни одному смертному.

– Брайан собирался купить двухлитровый "мондео", но остановился на 1, 6, учитывая, какой налог берут на бензин.

Милли уронила стаканчик с крышкой, который я неплотно закрыл, и молоко потекло по полу. Что на это сказал отец? "Ничего страшного, я сейчас подотру" или "Давай подержу Альфи, пока ты будешь вытирать"? Нет. Он сказал:

– У этой модели тоже есть антиблокировка тормозов и усилитель руля, но купив ее у бельгийского продавца, Брайан сэкономил три тысячи фунтов. Представляешь?

Я не знал ни Брайана, ни сколько стоит "мондео", но изо всех сил попытался изобразить потрясение, тщетно разыскивая кухонные полотенца.

– Так вот, я сказал Брайану, что подумываю купить "форд-фокус", но не знаю, захочу ли ехать в Бельгию, особенно после того, как они трусливо сдались Гитлеру.

Отцовская кошка припала к молочной лужице, Милли ухватила ее за хвост и потянула, что давало кошке законные основания в любой момент развернуться и расцарапать ей лицо.

– Милли, не дергай кошку за хвост.

– Она пьет мое молочко.

– …но Брайан сказал, что кто-нибудь может пригнать машину из Бельгии, во всяком случае – до Хариджа точно, а я ответил, что не собираюсь платить, не посмотрев машину; вдруг мне привезут машину с левым рулем или еще с чем-то, и что мне потом делать…

– Погоди минуту, папа, я только разберусь. Перестань, Милли.

Но подобно зловредной твари из "Чужого", заглатывавшей людей, отец уже вцепился в меня и не собирался отпускать. Я кивал, изображая внимание, но тут закипела картошка, и выплеснувшаяся вода загасила пламя, еще через секунду Альфи шлепнулся в молочную лужу и расплакался.

– Но машинами торгуют не только в Бельгии. Брайан сказал, что их можно выгодно купить в Нидерландах. Как ты считаешь, Майкл? Думаешь, стоит покупать новую машину на континенте?

– Все в порядке, Альфи. Ну, я не знаю, папа. Прекрати, Милли.

Кошка, наконец, набросилась на Милли и до крови расцарапала ей руку, Милли взвыла. Отец, надо отдать ему должное, сумел отреагировать:

– О, господи, кошка поцарапала ей руку. Нужен пластырь. Но Брайан уверяет, что они все с правым рулем, с подушкой безопасности, с антиблокиратором тормозов, с центральным замком и удовлетворяют всем стандартным требованиям. Ты должен посмотреть на его машину, очень симпатичная: нормальный британский номерной знак и все остальное.

Милли могла бы отпиливать хлебным ножом конечности своему брату, но мой отец все равно бы не счел это обстоятельство достаточно веской причиной отвлечься от темы.

– Ну, ну, Милли. Мамочка сейчас придет. Не плачь, Альфи, это всего лишь я. Нет, я должен промыть рану, Милли, а потом мы наложим пластырь "Русалочка"… Финансирование на три года под ноль процентов. Правда, папа?

Мой шестидесятилетний отец был, на самом деле, еще одним ребенком, которому требовалось внимание. Он даже выглядел, как ребенок: большая лысая голова и пятна от еды на рубашке. Когда тебе чуть за тридцать, и твои юные дети, и твои старые родители требуют одинаково много внимания. Они словно эгоистичные братья и сестры, воюющие друг с другом за любовь взрослых.

– Папа! Папа! Папа! – не унималась Милли, но я был занят – слушал отца.

Единственная надежда на спокойствие – удачно подгадать время обеда, и тогда отцовский послеполуденный сон совпадет с детским. Может, стоит подвесить над диваном музыкальную погремушку, чтобы папа заснул наверняка?

В конце концов, мы с Катериной объявили папе, что он скоро снова станет дедом. Отец, казалось, искренне обрадовался и бросился звонить своей подруге Джоселин, хотя к тому времени, когда родится наш новый ребенок, у него, скорее всего, будет новая подруга. После обеда он оказал нам любезность, проспав полтора часа. На подушке осталось маленькое влажное пятнышко от слюны.

– Так вот откуда у тебя эта привычка, – сказала Катерина, и я похолодел.

Я всегда с удовольствием наблюдаю в наших детях собственные черты, но меня ужасает перспектива постепенного превращения в собственного отца. Единственным утешением служит то, что я не принадлежу к людям, которые заводят случайные связи и беспечно отказываются от брака, – словом, к таким, как мой отец.

На обратном пути в Лондон я размышлял, почему так много мужчин считают невозможным сохранять верность одной партнерше. Вот, например, Джим. С того времени, как мы познакомились, у него сменилось пять или шесть подружек. В чем же тогда счастье? Я хочу сказать: ну как молодого мужчину может привлекать возможность крутить любовь с бесконечной вереницей прекрасных женщин? В один месяц чувственная блондинка, стройная брюнетка в следующий? Нет, этот факт не поддается объяснению.

Джим только что завел новую интрижку – с девушкой по имени Моника. Как-то раз, когда я сидел у себя в студии, он позвонил мне по мобильнику и предложил завалиться в пивнушку "Герцог Девонширский". Я никак не мог заставить компьютер распечатать счета, так что способ запустить принтер с помощью похода в паб представлялся мне ничем не хуже любого другого. Когда я пришел, они с Моникой сидели во внутреннем дворике. С ними была Кейт, лучшая подруга Моники. Так вышло, что я разговаривал с Кейт весь вечер. Хорошенькая, стройная, энергичная и беззаботная – конечно, все просто, если ты не беременная мать двух маленьких детей. У нее были короткие темно-русые волосы, которые она откидывала назад, хохоча над моими шутками; белая блузка с короткими рукавами ничуть не скрывала ровного загара. Довольно милое занятие, – подумал я про себя, – наслаждаться обществом привлекательных женщин. Разумеется, я не собирался за ней приударить, но есть определенное удовольствие в том, чтобы болтать с девушкой, смешить ее. Даже если я намереваюсь никогда в жизни не спать с другой женщиной, ситуация, когда такой поворот выглядит возможным, волнует. И я ей нравился. Казалось, ее по-настоящему впечатлил тот факт, что я написал это соло на синтезаторе к ролику для коробки передач, который крутит "Капитал-радио".

У Джима есть спортивный автомобиль с открытым верхом, который родители, наверное, купили ему за то, что он научился завязывать шнурки. В общем, опустив верх и врубив на полную мощь музыку, мы понеслись в Челси. Джим с подружкой сидели впереди, а мы с Кейт – сзади. Колеса отчаянно заскрежетали, когда Джим на повороте обогнал "БМВ", и Кейт, счастливо взвизгнув, вцепилась в мою руку. Из приемника неслись призывы быть молодым, свободным и счастливым, и я подумал: "Ну да, конечно. И выбирайте зеркальные очки одностороннего видения фирмы "Уондзуорт"[24]". А что, мне нравится притворяться классным парнем. И какая разница, что в темных очках почти ничего не видно; они служат не для того, чтобы смотреть на других, а для того, чтобы другие смотрели на тебя. Внезапно я почувствовал себя таким же молодым, как и роскошная девушка, что сидела рядом.

Мы вылетели на мост через Темзу, и я невольно заерзал. Темза делила мою жизнь на две части; к северу от реки я был мужем и отцом, а к югу – беспечным холостяком. Однажды я отказался от поездки по реке только потому, что не знал, кем себя почувствую, очутившись между двумя своими жизнями. Но теперь молодой и беззаботный Майкл расправлял крылья: весь Лондон – классное место для холостяцких развлечений. Мы ехали на вечеринку, к одному очень богатому парню – Кейт с Моникой трудились у него в безумном и беспечном мире лизинга и консалтинга. Вечеринка поразила меня роскошью и пышностью. Если рядом объявлялся фотограф, я тотчас поворачивался к нему задом, чтобы Катерина случайно не увидела меня на следующей неделе в журнале "Хелло!" Музыкой заправлял некий японец – играл на рояле Шопена. Не уверен, что кто-нибудь, кроме меня, оценил или хотя бы заметил, насколько он виртуозен.

Дом был вызывающе богат, и я чувствовал себя единственным гостем без дефиса в фамилии, нагло заявившимся в аристократическую обитель. Я честно попытался влиться в общество этих людей, но ни один из кружков не расступился, принимая меня в свои объятия, так что какое-то время я пялился на огромный аквариум с тропическими рыбами, но даже гуппи, казалось, взирали на меня сверху вниз. Все мужчины выглядели одинаковыми: уверенные в себе, основательные капитаны-регбисты на отдыхе. Ну почему у этих шикарных парней не выпадают волосы, спросил я себя. Все дело в породе или в еде, которой кормят в дорогих частных школах? У всех густые свисающие челки, как у Хью Гранта, румяные щеки, роскошные джемперы, и они бесконечно трындят о знакомых, которые все как на подбор "чертовски отличные мужики". У меня было больше шансов завязать беседу с филиппинками, разносившими шампанское, но они не говорили по-английски. А потому большую часть вечера я разговаривал с Кейт. Она то и дело спрашивала меня, какую "песню" играет пианист, и я называл сонаты Шопена, попутно делясь кое-какими сведениями. Кейт недавно купила гитару и теперь брала уроки, я подсказал ей несколько хороших пьес. Она искренне заинтересовалась, да и мне понравилось болтать о музыке. Яркая внешность Кейт, была, разумеется, дополнительным плюсом, но я вовсе не лез из кожи вон, чтобы понравиться ей. Наверное, столь красивой девушке мое поведение казалось крайне необычным. Думаю, именно поэтому я ей и понравился.

После нескольких бокалов вина к нам присоединились Джим с Моникой и предложили спуститься в подвал посмотреть на плавательный бассейн. Я подумал, они шутят, но все же сел в лифт – добраться до подземелья можно было только на нем. Когда двери отворились, я обнаружил, что мы перенеслись в гулкий подземный рай. Ничего подобного я в своей жизни не видел. Это была Сикстинская капелла плавательных бассейнов. Он совсем не походил на муниципальный бассейн, куда я вожу Милли. Никто не брал на себя труд выращивать между плиток зеленые водоросли, в воде не плавали окровавленные лейкопластыри; на стене не было дурно выполненных рисунков-инструкций, показывающих, что можно делать, а что нельзя. Если бы мне захотелось, я мог бы здесь запросто предаться разврату – выпускать в воздух кольца сигаретного дыма.

Джим сообщил, что бассейн постоянно арендуют киношники и модельеры. Я даже не стал спрашивать, почему. Ответ был очевиден. Достаточно войти в это помещение, чтобы почувствовать себя актером, кем-то иным – обаятельным и дьявольски сексуальным. У бассейна, озаренного мягким светом, никого не было, на дне бирюзового оазиса сияли яркие огни, притягивая к воде. Поверхность бассейна была спокойной и абсолютно плоской, словно невскрытая фольга на банке из-под кофе.

– Давайте поплаваем, – предложила Кейт.

– Но у нас нет купальных костюмов, – заметил я, – хотя, возможно, запасные костюмы есть… наверху…

Конец предложения оказался скомканным. Джим, Моника и Кейт уже разделись. Донага.

– Э-э… впрочем здесь нет никаких табличек, что костюмы обязательны.

Девушки уже прыгнули в бассейн и теперь рассекали водную гладь роскошными грудями.

В глубине души я понимал, что плескаться с обнаженными девушками – не самый лучший способ сохранять верность жене, но не мог же я раздеться до трусов и бултыхать ногами на мелководье. В общем, краснея, я разоблачился до костюма Адама. Быстро прыгнул, и вода омыла все части моего тела. Я ощутил себя чувственным и свободным. Мужественно преодолел под водой всю длину бассейна – отчасти для того, чтобы продемонстрировать свою физическую форму, но в основном – чтобы отложить решение вопроса о том, как мне вести непринужденный разговор с красивой голой девушкой двадцати четырех лет. Наконец я всплыл на поверхность и, тяжело дыша, заметил, что вода расчудесная. Возможно, такое замечание соответствует нормам поведения в плавательных бассейнах. Мы немного побороздили бассейн по одиночке, а затем Джим нашел мяч, который мы стали перебрасывать друг другу. У меня мелькнула мысль, что, возможно, где-то имеется скрытая видеокамера, и Саймон сидит сейчас дома и наблюдает за нами по интернету.

Мы поднимали фонтаны брызг, пытаясь добраться до мяча, и по пути игриво отталкивали друг друга. А затем Джим подплыл под Монику и поднял ее на плечах. Кожа у нее была смуглой, если не считать трех участков, обычно прикрытых бикини. Она расхохоталась, а Джим зашатался под ее весом.

– Давайте бороться! – крикнула Моника.

– Давайте! – подхватила Кейт и взглядом показала, чтобы хочет забраться мне на плечи. Я подчинился.

Впервые я заподозрил, что моя жена питает ко мне интерес, когда она наклонилась и легким движением стряхнула волосок с моего пиджака. Это короткое мгновение, наэлектризованное физическим соприкосновением, это робкое вторжение в мое личное пространство подсказало – мы не просто знакомые. Вот и сейчас, когда я охватил руками влажные бедра Кейт и почувствовал, как ее лобковые волосы щекочут мне шею, стало ясно: барьер преодолен. Только не допускать слишком большой близости, подумал я, когда Кейт наклонилась вперед, прижавшись грудями к моей макушке. На мне сидела голая женщина, а я все еще уверял себя, что не пересек черту, за которой начинается измена. Но как бы то ни было, ощущение приятное. Мы вволю развлеклись: полночь, роскошный бассейн и две красивые обнаженные женщины; когда я буду рассказывать об этом в доме престарелых, мне никто не поверит. Джим стащил с меня Кейт, и мы плюхнулись в воду, ее рука скользнула у меня между ног. Я попытался встать, но дно ушло из-под ног. Я рванулся на мелководье, то есть к Кейт, обрызгал ее, а она обрызгала меня в ответ. Когда брызги улеглись, я увидел, что Джим с Моникой целуются: поначалу нежно, потом все более страстно. А я стоял рядом с Кейт. Вода в бассейне была теплой, а освещение тусклым, и этот тайный грот казался единственным убежищем во всей вселенной. Мы посмотрели на целующуюся пару, обвившуюся друг вокруг друга, словно перевозбудившиеся угри. Кейт улыбнулась, я секунду скованно смотрел на нее, потом улыбнулся в ответ. Ее соски указывали на меня, словно генерал Китченер[25]. Я чувствовал, что стремительно теряю голову; мое тело горело в огне, в желудке плескалось вино… Я не собирался подлетать к пламени так близко. Наступило мгновение томительного ожидания. Нужно было что-то делать.

– Скажи мне, – проговорил я. – Э-э… как ты познакомилась с Моникой?

– Мы же говорили, что вместе работаем.

– Ах да, точно. Так вы на работе познакомились?

– Да.

Джим с Моникой, постанывая, извивались в нескольких ярдах от нас.

– Мне кажется, многие люди знакомятся на работе, – поделился я наблюдением.

– Полагаю, что так.

Последовала неловкая пауза.

– Мне нравится твой… твой…

Я никак не мог вспомнить слово "кулон", поэтому просто показал на него в надежде, что Кейт подскажет.

– Груди? – удивленно уточнила она, опуская взгляд.

– Нет-нет. Господи боже, нет. То есть, они тоже очень красивые, хотя я их не разглядывал, но теперь, когда ты об этом сказала… э-э…

Ну почему, когда нужно, поблизости нет ни одной белой акулы? Могла бы утащить меня под воду и проглотить там.

– Нет, я имел в виду вот это подобие ожерелья.

– Кулон?

– Точно. Кулон. Мне нравится твой кулон.

– Спасибо.

– Пожалуй, я еще немного поплаваю, – сказал я.

Кейт изобразила полуулыбку, а я грубо покинул ее и понесся на другой конец бассейна. Удаляясь от нее, я спрашивал себя, что сейчас делает Катерина. Почти полночь, значит, она, скорее всего, кормит Альфи. Надеюсь, Милли не проснулась. Надо бы закрепить оконную створку над ее кроваткой, чтобы не гремела на ветру. Катерина дважды просила меня, но я так и не нашел времени.

Плавая взад-вперед, я намеренно не поднимал глаз, но когда все же рискнул оглядеться, то обнаружил, что Кейт уже вылезла из бассейна и оделась. Я был так близок к тому, чтобы ее поцеловать, прижаться обнаженным телом к ее обнаженному телу… Этот бассейн казался особым миром со своими собственными законами и моралью. Я так далеко забрался в горы своей холостяцкой Нарнии, что чуть не остался там навсегда.

Больше рисковать нельзя. Кто знает, окажусь ли я в следующий раз столь же стойким, особенно если продолжу пить. В общем, я надумал вернуться в свою берлогу.

– Да-да, пойдем, – согласилась Кейт, когда я решительно заявил, что ухожу.

О, нет, я же пытаюсь проявить стойкость, не надо мне мешать. Но когда мы мчались в машине Джима по Кингз-роуд, Кейт обняла меня, и я не нашел в себе сил попросить ее отодвинуться. И всю дорогу до Балхама ее рука лежала на моих напрягшихся плечах. Роли странным образом поменялись. Я был юной неопытной девушкой, а она – хищным и опытным парнем. Меня влекло к ней, но я знал, что с вожделением надо бороться. Взгляд мой привлекла расстегнутая рубашка, из которой виднелась грудь. Странно, но это меня возбудило, хотя в бассейне я видел, как они резвятся полностью нагие. Сбоку мелькнула женская фигура, толкающая коляску. Катерина. Я оглянулся. Нет, бродяжка с тележкой, груженой замызганными пакетами, – трудно найти женщину, более непохожую на Катерину.

Входя в квартиру, я уже приготовился аккуратно разыграть свою роль. Мы немного посидели и покурили травку, но как только светские условности были соблюдены, я встал и объявил, что иду спать.

– А какая комната твоя, Майкл? – весело спросила Катерина.

И я машинально ответил:

– За ванной, первая дверь налево, – словно она интересовалась лишь для того, чтобы выяснить план дома. Осознав, какой в моих словах содержится подтекст, я многозначительно добавил: – Спокойной ночи, Кейт.

– Спокойной ночи, – ответила она.

И я подумал: "Ф-фу!"

А Кейт похотливо подмигнула мне.

Спустя пять минут я лежал в кровати и нервно смотрел на дверную ручку, ожидая, что она повернется. Я думал над тем, что скажу Кейт: она замечательная, и я нахожу ее чертовски сексуальной, но, надеюсь, она поймет, что я люблю другую и не хочу изменить этой другой. Я все репетировал и репетировал оправдания, пока до меня не дошло, что она так и не появилась. А потом я заснул.

И мне приснилось, что Кейт лежит рядом, целует меня в губы, ерошит волосы; и мне хотелось, чтобы этот чудесный сон продолжался. Я поцеловал ее в ответ, нашарил в темноте ее обнаженные ягодицы, и оказалось, что этим сном можно управлять – в ответ она сжала мои. Я слегка пошевелился, но сон не прекращался. Более того, он стал реальнее. Мою нижнюю губу нежно покусывали, я открыл глаза, и мне улыбнулась Кейт, свежая, чистая, пахнущая хлоркой бассейна. Ее тело вызвало совсем иные ощущения, чем тело Катерины, но все равно очень приятные, и теперь между нами не было никаких барьеров. Все мои барьеры рухнули. Кейт целовала меня долго и крепко, потом провела рукой между ног, а я лишь тихо простонал:

– О боже, ты ведь никому не скажешь?

Глава шестая

Гадкий и сладкий

Когда в ту ночь мы с Кейт в третий раз занялись сексом, она обнаружила, что секс для меня – не тайна за семью печатями. Мы опробовали все позы, которые я изучил на видео в "Путеводителе влюбленных", потом опробовали все позы, которые практикуют в ночных телесериалах. Мы стояли, мы лежали, мы сидели, мы занимались этим в душе, на кровати, на полу, прижавшись к стене. Я, как настоящий мужчина, поднял ее и перенес на другой конец комнаты. Поскольку обе мои руки поддерживали ее ягодицы, она сама наклонила к моему рту бокал шампанского. Большая часть пролилась, и мы порочно смеялись, когда шампанское текло по подбородку и сладострастно шипело там, где моя грудь сходилась с ее грудью. Не опуская ее, левой ягодицей я включил проигрыватель, и по комнате поплыла увертюра "1812 год". Правой ягодицей я прибавил звук. Чайковский сопровождал нас во время занятий любовью. Когда русский гимн начал символически перекрывать "Марсельезу", мы покатились по ковру, борясь за место сверху, а во время "Бородинской битвы" мы яростно кусали друг друга. Когда же вступили струнные, я напрягся, а она застонала под звуки фанфар. Наконец увертюра достигла своего крещендо, а мы достигли кульминации – она закричала "Да! Да! Да!", когда ударили тарелки, выстрелили артиллерийские орудия, и армия Наполеона была остановлена у ворот Москвы. А потом мы просто лежали на ковре, тяжело дышали, а над Россией разносился колокольный перезвон.

* * *

По моим представлениям, именно так бы все и было, если бы я решился. Но я не решился. Я не мог солгать своей жене и не мог ей изменить. Я осознал это, когда притянул к себе Кейт и прошептал: "О, Катерина". Я не смог выбросить жену из головы. Целиком выбросить. Отделам моего мозга требовались чуть более толстые стенки, чтобы не позволять мыслям свободно перемещаться в голове.

Реакция Кейт оказалась неожиданной:

– Боже, меня уже много лет так никто не называл.

– Прошу прощения?

– Катериной. Ты только что назвал меня Катериной. Как ты узнал, что я Катерина, а не Кейт.

– Ну… Кейт – это же сокращение от Катерины, разве нет? Я прочел об этом в книге "Выбери ребенку имя". Это не моя книга… я видел ее у друга. У него есть ребенок.

– Я перестала так называть себя, когда закончила школу. Ненавижу имя Катерина, а ты?

– Э-э, вообще-то нет. Оно мне нравится.

– А какое ты предпочитаешь, Кейт или Катерина?

– Оба красивые. Но я бы сказал, что мне больше нравится Катерина. Извини.

Момент страсти миновал, и я быстро взял себя в руки. Так куда лучше. Реальности далеко до эротического совершенства фантазий. За сексуальной кульминацией быстро последовало бы горькое раскаяние, меня грызли бы вина, самоуничижение, страх и депрессия. Довольно высокая цена за пять минут потных тисканий в темноте. Поэтому я предпочел выдуманное воспоминание о том, чего не произошло – уж оно-то останется со мной навсегда. Кейт с пониманием отнеслась к случившемуся. Она сочла весьма симпатичной мою верность девушке, о которой я не желал говорить. О, она отнеслась ко мне с таким пониманием, что мне немедленно захотелось ее поцеловать, но, боюсь, от этого поступка она бы окончательно запуталась.

– Кто бы она ни была, – сказала Кейт, – ей очень повезло.

– Я в этом не уверен, – ответил я.

Мы поболтали еще часок-другой, и Кейт поведала, что она тоже влюблена – в Джима, – но ей приходится изничтожать влюбленность, потому что Джим встречается с ее лучшей подругой. Я почувствовал себя не таким виноватым. Хорошо, что мы не добрались до кульминации, думал я, а то бы я повторял: "Катерина! Катерина!", а она бы повторяла: "Джим! Джим!" В конечном счете я уступил Кейт свою кровать, а сам устроился на полу, и всю ночь воображал, что могло бы случиться, и в голове моей крутилась музыка Петра Ильича Чайковского…

* * *

– Опять? – спросила на следующий день моя Катерина.

– Что опять?

– Ты опять напеваешь увертюру "1812 год".

Мы сидели в больничном коридоре в ожидании своей очереди. Сидели так долго, что наше двенадцатинедельное обследование запросто могло превратиться в четырнадцатинедельное.

– Ты все время молчишь. О чем ты думаешь?

– Да ни о чем, – солгал я. – Просто мне интересно, долго они там еще.

– Разве это имеет значение? – Катерина стиснула мне руку. – Приятно же провести немного времени без детей.

– Угу, – неубедительно отозвался я.

Наверное, Катерина шутит. Что за странное представление о хорошо проведенном времени? Сидеть битый час в стерильно пахнущей больнице, наблюдая, как мимо провозят бледных стариков с торчащими из них трубками. И это для Катерины наслаждение?

– Если тебе так хорошо, – сказал я, – то попробую на обратном пути часа на два застрять в пробке.

– Да, пожалуйста. По "Радио-4", вероятно, будут передавать пьесу, я смогу откинуть кресло, закрыть глаза и расслабиться. Блаженство.

– Тогда почему бы? – сказал я, ловя момент. – Почему бы нам не посидеть в парке, захватим книжку, вино и проведем пару часов, ничего не делая?

– Хм. А ведь это было чудесно, не так ли?

– Еще как. Давай, а?

– Ты только вообрази. Истинное блаженство.

– Ну так…

– Просто рай на земле.

Это микроскопическое потакание своим желаниям казалось Катерине неисполнимой мечтой, нелепой фантазией, которую не осуществить до конца жизни.

– Но это было бы нечестно по отношению к маме.

– Но ей нравится сидеть с детьми.

– Это было бы нечестно по отношению к детям.

– Но им нравится, когда с ними сидит твоя мама.

Катерина замолчала – у нее кончились отговорки.

– Нет. Я просто не могу. Извини.

В том-то все и дело. Ей хочется проводить с детьми каждую минуту, а мне нет. Это означает, что я не могу видеть ее отдельно от детей – за исключением таких вот случаев, когда мы ждем в очереди, пока нам покажут ультразвуковое изображение очередного тирана.

Катерина плотно сплела ноги и стала раскачиваться на пластиковом стуле.

– Тебе, случайно, не хочется в туалет?

– Как ты можешь такое говорить? – с мукой в голосе процедила она, заглатывая очередные полпинты минеральной воды из пластиковой бутылки.

Катерина полагалась на авторитетное мнение, будто эмбрион виден лучше, когда мочевой пузырь матери полон. Судя по числу галлонов, которые Катерина накопила в своем пузыре, она рассчитывала на сеанс у Дэвида Бейли[26]. "А теперь портрет в три четверти, пусть эмбрион повернет голову и улыбнется. Улёт. А теперь, маленький мой, обними рукой плаценту и подними большой палец. Полный кайф! А теперь… Я хочу, чтобы ты показал одной рукой на родовой проход, а на другой скрестил пальчики. Ха, ха, ха, потрясно!"

– Я больше не вытерплю, – простонала Катерина. – Если он еще раз надавит мне на мочевой пузырь, я обмочу трусы, точно говорю.

– Тогда сходи сейчас.

– Нет. Я хочу, чтобы первое изображение малыша хорошо получилось.

– Постарайся об этом не думать. Делай упражнения для таза или что-нибудь еще.

– Я их уже делаю.

Я знал, что Катерина не обмочится, – разве только, если доктор скажет, что у нее близнецы. Так случилось с Ником и Дебби, супругами, что жили по соседству. Они отправились на УЗИ, и им вдруг сказали, что у них будет двойня. А они возомнили, что это классная новость. Когда я в последний раз проходил мимо их дома, то наткнулся на дедулю с бабулей, но, приглядевшись, понял, что передо мной Ник и Дебби собственными персонами – через шесть месяцев после рождения близнецов.

Наконец, подошла наша очередь, и доктор попросил Катерину лечь. Демонстрируя уверенность в том, что моя жена не чурается гигиены, он оторвал большую полоску бумаги и расстелил ее на кушетке – не дай бог Катерина коснется дермантиновой обивки. Меня в кожных болезнях почему-то не заподозрили и разрешили запросто, без всяких подстилок, усесться на стул. Затем врач подкатил некий жуткий агрегат, с виду кошмарно дорогой – чудовище это он назвал ультразвуковым аппаратом. Разумеется, ультразвуковое исследование зародыша – чистое, незамутненное шарлатанство. Вам вовсе не показывают вашего ребенка. Наверняка, когда в службе здравоохранения проводили сокращения, одному из бухгалтеров пришло в голову, что ультразвуковые исследования – напрасная трата денег. Все дети выглядят внутри матки одинаково, поэтому в наши дни вам просто показывают видеопленку, снятую еще в шестидесятые годы. Потому-то она черно-белая. Нам всем велят смотреть на монитор, где мотается один и тот же зародыш, а мы сжимаем супругу руку и кусаем губы при виде неземной красоты неродившегося младенца. Но на самом деле мы видим всего лишь гинекологический эквивалент той разноцветной таблицы, которая возникает в телевизоре, когда заканчиваются все передачи. Мы видим зародыша, который родился много лет назад. Теперь он вырос, работает топографом и живет в Дройтвиче. И до сих пор получает гонорар за свою первую роль.

Понятное дело, видимости ради врачи по-прежнему намазывают живот вашей жене ледяным гелем, трут вокруг какой-то щеткой, а потом тычут в серую кляксу на экране и объявляют: "Вот это голова, видите?" – а клякса напоминает пузырь из плохо любительского фильма шестидесятых годов. Но вы рады до безумия, вы уже души не чаете в этой кляксе, и у вас даже тени подозрения не зарождается, когда друзья говорят: "Точь-в-точь наша Джокаста".

Мой подход к УЗИ типичен для старого пресыщенного циника, у которого уже есть две ультразвуковых картинки, вставленные в рамочки и со вкусом вывешенные на стене второго этажа среди прочих черно-белых фотографий детей. Врач включил монитор, и я сказал:

– А по другой программе показывают бильярд.

Катерина заметила, что эту же шутку я отпускал, когда мы делали УЗИ Милли и Альфи. Поэтому я замолчал и искоса смотрел, как глубоководный зонд исследует мрачные ущелья в поисках признаков жизни. Но когда на экране внезапно проступили очертания нашего третьего ребенка, весь мой скептицизм и вся насмешливость куда-то подевались. Это было чудо. Там действительно был ребенок. Просто за пределами обычного человеческого понимания – как такое возможно? Как два наших тела могли вместе сотворить совершенно новую и отдельную от нас личность? Откуда тело Катерины знает, как выращивать пуповину, зародышевую сумку и плаценту; откуда оно знает, каких форм и размеров должен быть ребенок? Катерина даже видеомагнитофон самостоятельно включить не может – откуда же ей известна столь сложная биологическая инструкция? И разве может мой один-единственный сперматозоид содержать столько информации – ведь я сам забываю сказать Катерине, что звонила ее мать? Да, многие миллионы лет эволюции привели к такому положению вещей. Одни виды вымирали, другие возникали, и все это для того, чтобы мог родился этот совершенный младенец.

Слава богу, ребенок один.

Чего нельзя сказать о тех сокровенных тайнах, что пинали меня изнутри – они вызревали, как правило, целыми косяками: по пять, шесть, а то и по восемь. Слава богу, не изобрели еще устройства, которое способно их увидеть. О, это было бы нечто! Машина, показывающая, что творится у нас внутри. Хотя, если подумать, я и сам не прочь посмотреть, что там происходит. Врач мог бы ткнуть в бесформенные пятна на экране и заявить: "Взгляните, вот она, ваша тревога, меня беспокоит ее быстрый рост. У вас в семье не было проблем с тревогами?" Или "Судя по виду вашего самомнения, у него явная патология. Надо будет прописать ему массаж".

Я посмотрел на Катерину и подумал, что мы с ней не могли бы выглядеть более непохожими друг на друга. Я – спокойный мужчина, скрывающий все свои тайны в себе, а Катерина – экспансивная, открытая женщина в задранной футболке и с расстегнутыми штанами; аппарат, ползающий по ее обнаженному животу, передает на экран даже внутренности ее тела, чтобы мы все могли на них пялиться.

Мы внимательно наблюдали, как доктор высчитывает длину от темени до крестца и, в конце концов, делает вывод, что Катерина на двенадцатой неделе беременности. Этот диагноз показался не слишком противоречивым, если учесть, что мы пришли именно на двенадцатинедельное УЗИ. Затем доктор принялся пространно трепаться о текущей стадии беременности и о том, какие ощущения должны возникнуть у Катерины в грядущие месяцы. Она слушала и кивала настолько вежливо, насколько могла это делать дважды рожавшая женщина, хотя теперь ей хотелось только одного – сбегать в туалет.

Вскоре мы уже ехали домой. Катерина то и дело посматривала на фотографию трехмесячного зародыша.

– Мне кажется, будет безопаснее, если я сяду за руль, – нервно сказал я.

Катерина остановилась перед автобусной остановкой и снова показала мне фото. Она уже любила этого ребенка. Я осторожно поцеловал Катерину. Я гордился ею: она выглядела такой уверенной и полной оптимизма. Я отстегнул ремень безопасности, чтобы наклониться и поцеловать ее по-настоящему, и поймал себя на том, что обнимаю и целую ее, словно спасенный ребенок. Я чуть не потерял почву под ногами, но вернулся домой и теперь покрывал Катерину безмолвными, благодарными и виноватыми поцелуями.

– С тобой все в порядке? – удивилась она.

– Я так рад, что у нас будет еще один ребенок.

И Катерина так обрадовалась моим словам, что страстно поцеловала меня в ответ. Вокруг не было детей, которые тянули бы нас за ноги или плакали; только я и Катерина, да еще люди, стоявшие в очереди на тридцать первый автобус.

Мы находились в высшей точке кругооборота нашей страсти. Наши взаимоотношения шли по привычному кругу, который повторялся с биологическим постоянством менструального цикла или биоритма. Примерно каждые семь дней мы переходили от яростных споров к взаимному обожанию. И каждый раз я обманывался. Каждую неделю, когда мы смотрели друг на друга преданными глазами, я думал, что наконец-то мы навсегда разобрались со всеми нашими проблемами. Но через день-другой Катерина начинала испытывать, казалось, необъяснимое раздражение, а я становился настороженным и молчаливым, отчего она раздражалась еще сильнее. Напряжение нарастало, пока мы не достигали нижней точки кругооборота, и тогда затевали ссору, кричали друг другу злобные, обидные и глупые слова. И какое-то время презирали друг друга с той же страстью, с какой несколько дней назад обожали. А потом я исчезал. Нет, я по-прежнему находился в ее орбите, в гравитационном поле Катерины, но в эти дни расстояние между нами было наибольшим. Затем я появлялся снова, озарял ее жизнь ярким светом, и, казалось, наши отношения навсегда стали идеальными.

Если я точно не знал, на каком этапе кругооборота мы находимся, достаточно было проверить стопку белья, приготовленного для глажки. Поначалу бывало всего две-три мятые одежки, но день за днем горка росла, и, наконец, воздвигалась башня, грозившая в любую минуту опрокинуться – и тогда вспыхивала грандиозная ссора, Катерина свирепо бросалась с раскаленным утюгом на белье, вдавливала шипящий металл в лица Барби и Кена, которые улыбались ей с футболок Милли.

Остаток пути до дома мы провели в счастливой эйфории, и Катерина согласилась прошвырнуться куда-нибудь вечером, если ее мать согласится еще немного посидеть с детьми. Та с готовностью пошла на это – мать Катерины никогда не упускала случая уложить детей спать, чтобы убаюкать их под очередной душераздирающий отрывок из "Библейских рассказов для детей".

Мать Катерины была фундаменталисткой англиканского розлива. Она объявила священный джихад всякому, кто не принял Иисуса в свою жизнь, а точнее, кто манкирует рождественской распродажей в церкви святого Ботолфа.

Я хотел надеть свою любимую рубашку, но обнаружил, что ее нужно погладить. И мне, разумеется, пришло в голову, что неплохо бы ускорить скандал – дабы не томиться в ожидании рубашки еще пару дней. Но по зрелом размышлении я решил, что форсировать перебранку будет слишком грубым вмешательством в естественный ход вещей, и принялся гладить рубашку сам. Поначалу Катерина удивилась и обрадовалась, что я занялся домашними хлопотами, но обнаружив, что я удостоил вниманием только свою рубашку, затеяла жестокую ссору. И вскоре она уже яростно гладила все сама – в том числе и рубашку, из-за которой все и началось.

– Господи, иногда ты такая эгоистичная свинья, Майкл! – кричала Катерина.

– Дорогая, прошу тебя, не поминай всуе имя Господа нашего Иисуса Христа, – укорила ее мать.

Мне кажется, это был единственный случай, когда кругооборот нашей страсти занял пару часов вместо семи дней. Мы так никуда и не пошли, и вскоре я обнаружил, что мчусь на метро в Балхам. "Осторожно, двери закрываются", – бубнил машинист. Спустя пару часов я снова находился в своей берлоге. Выждав время – когда Катерина ляжет спать, – я сообщил автоответчику, что у меня срочная работа, и мне, вероятно, придется пару дней провести в студии. Ложь сродни сигаретам – первый раз ощущения неприятные, но как только привыкаешь, перестаешь замечать, когда закуриваешь.

Следующий день был самым жарким днем того лета. Метеорологи предсказали, что термометр зашкалит за тридцать; оборудование моей студии наверняка поднимет температуру в Лондоне еще на пару градусов. Прошло, возможно, около получаса, как я сел за работу, когда в дверь просунулась голова Джима. Не желаю ли я закатиться на пикник с барбекю в Клапамский парк? Маленький бес нашептывал мне в правое ухо: "Сходи, повеселись, сегодня прекрасный день. Работа подождет". А маленький ангел шептал мне в левое ухо: "Да пошли ты эту работу куда подальше, сегодня за нее даже браться не стоит".

Барбекю уже вовсю готовилось в редколесье на холмике по соседству с футбольными полями. На пикник прибыло человек двадцать, все – примерно моего возраста; иными словами, я был, вероятно, лет на семь-восемь старше. Девушки с проколотыми пупками пристраивали кудлатые головы на колени своим приятелям в камуфляжных штанах; над поляной плыла музыка; дымилась пара одноразовых жаровен для барбекю, и стойкий дух каменного угля мешался с запахом марихуаны. Они были такими свободными, что даже не сознавали своей свободы. Я немного нервничал из-за того, что примазался к молодежной тусовке, словно кто-то из юнцов мог внезапно приподняться, ткнуть в меня пальцем и сказать: "Постой-ка, да из тебя песок сыпется!" У многих парней были бородки – такие маленькие, что я сомневался, стоило ли их вообще отращивать. Ко мне это не относилось – я был слишком стар, чтобы носить бороду. Я спрятался за темными очками и отыскал свободный пятачок среди вытянутых ног – на некоторых полоскались широкие клеши, подобные тем, что надевал я, когда они впервые вошли в моду. Если бы кто-нибудь спросил меня, когда умер Элвис, я вряд ли бы вспомнил. Какой Элвис? Что такое Элвис? Это имеет касательство к войне на Фолклендах? Или это марка пишущих машинок? Никогда о таких не слыхал. "Майкрософт Виндоуз-95" – о, да, вот об этом, по-моему, я кое-что припоминаю.

Но самое трагичное – я, напротив, отчетливо помнил все из своей юности, но не помнил ничего из того, что происходило последние годы. Эта публика наверняка в курсе, какая песня сегодня на первой строчке хит-парада. А когда я последний раз об этом знал или хотя бы интересовался? Я по-прежнему мог перечислить песни, занимавшие первые строчки в рождественских хит-парадах семидесятых и восьмидесятых, я мог бы назвать каждую композицию каждого альбома, купленного в те годы, но попробуйте сейчас попросить мой мозг вместить в себя новую информацию и получите отказ. На диске нет свободного места. Чтобы его освободить, нужно стереть несколько файлов. Несколько лет назад, благодаря трем часам умственного напряжения, спровоцированного Саймоном и его кроссвордами, я уяснил, что единственная станция метро, в названии которой нет буквы из слова "камбала" – это станция "Сент-Джонс-Вуд". Я бы с радостью вычеркнул эту информацию из головы, чтобы освободить место для дня рождения отца. Но из года в год я забываю послать ему открытку, и каждый раз, когда поезд выезжает на платформу "Сент-Джонс-Вуд", вспоминаю о камбале.

Я взял протянутую бутылку французского пива, лег на спину и закрыл глаза, отдаваясь во власть солнца и алкоголя.

Несколько гуляк с трудом поднялись на ноги и принялись ребячливо перекидываться тарелкой фрисби. Другие сворачивали самокрутки или засовывали в булки горелые сосиски. Траву передавали в одну сторону, хот-доги – в другую; вероятно, таков этикет современной молодежи. Продуманность, с какой был организован пикник, наводила на мысль, что эти детки вовсе не пропащие люди, какими прикидываются; их ничегонеделание отличалось завидной организацией. Любой служащий рекламного агентства запросто бы ответил, как называется это конкретное молодежное племя. Проколотые пупки? Клубные трясуны? Фанатики Ибицы[27]? Наверное, новому поколению полагается хлебать пепси, ходить со сноубордами под мышкой и заботиться о здоровье планеты – самым гедонистическим способом, разумеется.

Девушки тыльной стороной ладони откидывали с лиц блестящие длинные волосы; мои сотрапезники все как один были отмечены печатью здорового глянца, присущего выходцам из благородных семейств. Все они, подобно Джиму, шиковали своей принадлежностью к современным хиппи; они выпали из привычной среды, но имели обратный билет – надо лишь стать чуть старше. Родители проводили время на скачках в Аскоте, на регате в Хенли, на теннисе в Уимблдоне, у детей было свое расписание на летний сезон: "Флед", Редингский фестиваль, Гластонбери[28].

А раз я – не один из них, к какому племени припишут меня? Когда Хьюго попросил придумать музыкальную фразу для слогана "Этот седан считает себя асом", он сказал, что нацеливается на читателей журнала "Лэд Дэд". У меня по спине пробежал холодок, когда я почувствовал, что меня вдруг отнесли к категории потребителей глянцевой мишуры. "А, этих я знаю", – презрительно сказал я и швырнул журнал в мусорную корзину.

Полуденное солнце припекало, и я перешел в тень, чтобы уберечь от ожогов свой нежный лоб. Будет трудно объяснить, как я умудрился загореть, безвылазно сидя за клавишами. Внезапно из моей сумки донесся писк мобильника. Я ожидал услышать презрительные стоны всех этих проколотых поборников единения с природой, но молодежь дружно потянулась к карманам и сумкам.

– Привет. Это я, – сказала Катерина.

Ее голос был холоден, принимая во внимания нашу ссору, но, во всяком случае, она первая пошла на контакт.

– Ты у себя в студии?

Я решил, что на этот вопрос можно ответить, не прибегая к излишнему вранью.

– Нет.

– А где?

Я почувствовал, что она клонит к тому, чтобы я приехал домой к купанию детей. Я огляделся и решил, что будет не очень хорошо говорить Катерине, что я лежу на травке в Клапамском парке. Неподалеку бегал маленький мальчик в футболке с надписью "Манчестер Юнайтед".

– Я… в Манчестере.

Кое-кто из соседей выказал удивление, поэтому я улыбнулся и страдальчески изобразил, что мой собеседник не способен осознать этот очевидный и простой факт.

– В Манчестере? Правда? И где же?

– Э-э… Юнайтед.

– Что?

– Я хотел сказать – на Пикадилли.

Я неудачно выбрал город. В Манчестере Катерина училась.

– Почему ты сказал "юнайтед"?

– Извини, просто Манчестер у меня ассоциируется с "Юнайтед". В отличие от "Манчестер Сити", которые, разумеется, носят небесно-голубую форму.

– О чем ты говоришь?

– Извини. Меня просят поторопиться, потому что монтажная обходится им в пятьсот фунтов в час.

– Значит, дети перед сном тебя не увидят?

– Боюсь, что нет. Это просто ужас. Меня нужно внести изменения прямо на месте. Вот и говори после этого о сроках.

– Понятно. – Голос Катерины звучал разочарованно. – Мы сейчас едем смотреть новый дом Сьюзен и Пирса. Ладно, завтра поговорим.

– Только не болтай с Пирсом об "астре", а то не уедешь никогда.

Ссора наша еще давала о себе знать, так что Катерина не рассмеялась, поэтому я сдержанно попросил ее поцеловать за меня детей, и мы попрощались. Никто из нас не извинился за те ужасные слова, что мы выкрикивали накануне, но лед был сломлен, и завтра наше общение будет более теплым. Мы не станем два дня хлопать дверями перед носом друг друга и не испортим друг другу выходные. Я открыл кургузую бутылку пива и следующий час праздно размышлял, на что похожи облака. И каждый раз приходил к выводу, что облака всегда имеют форму облаков.

Снова тренькнул мобильник – на этот раз звонил Хьюго Гаррисон. Сдавая работу, я записал композицию три раза подряд: Хьюго слушает музыку несколько раз, так что я избавлял его от нужды перематывать кассету.

– Привет, Майкл, это Хьюго. Я прослушал твои композиции.

– Композиции? – переспросил я, слегка смущенный множественным числом.

– Ну да, мне нравится начало первой, энергия второй, а вот самая лучшая концовка – у последнего варианта.

Что я мог сказать? Они совершенно одинаковые, дубина стоеросовая?

– Ну что ж… очень интересно, – заикаясь произнес я.

– Ты не мог сделать еще одну версию, объединив все лучшее, что есть в каждой из трех?

– Ну, я мог бы попытаться. Одну минуту, я только запишу, – сказал я, случайные свидетели, наверное, удивились, почему этот парень ничего не записывает, хотя собирался. – Начало первой, энергия второй и концовка третьей. Хорошо, сделаю все, что смогу, но на это может потребоваться день-другой.

– Годится. Пока, Майкл, мне надо бежать.

Я мысленно пометил себе, что надо не забыть послать ему кассету с еще одной копией все той же записи, от которой, как я по опыту знал, Хьюго придет в полный восторг.

Время шло, и люди все подтягивались на барбекю, в том числе – Кейт с Моникой. Кейт принесла с собой акустическую гитару. Любовно пристроив ее на подстилке, она стала разносить бесчисленные тарелки с бутербродами. Рядом со мной лежал парень, который представился Дирком. Я сразу ощутил к нему иррациональную неприязнь – лишь на том основании, что окурок он держал большим пальцем и мизинцем, точно воображал себя Джеймсом Дином или Марлоном Брандо. Я понимал, что существуют и более серьезные преступления против человечества, но на тот момент манера держать бычок большим пальцем и мизинцем показалась мне худшим из грехов. Как бы то ни было, вскоре мое мнение о парне подтвердилось.

Дирк запихнул бутерброд в рот и, даже не поблагодарив Кейт, схватил ее гитару и принялся бренчать. Его наглость явно не понравилась Кейт, но она смолчала. Дирк слегка подстроил гитару и презрительно скривился.

– Сколько ты за нее заплатила?

– Всего пятьдесят фунтов, – с гордостью ответила Кейт.

– Пятьдесят монет? Да я за нее разве что двадцатку отвалю.

Время от времени приходится сталкиваться с такими неприятными типами. Наверное, они посещают вечерние курсы "Как быть грубым".

– Вообще-то я не собираюсь ее продавать, – сказала Кейт. Слишком вежливо сказала.

– Ну и зря. Теперь цена упала до пятнадцати. Ты упустила свой шанс. – И Дирк запихнул сигарету под струны рядом с колками. – Пятьдесят монет! За такое дерьмо, – бормотал он про себя, продолжая бренчать.

Кейт недоуменно посмотрела на меня, и мне захотелось вырвать у этого малого гитару и разбить ее об его тупую башку. Но я не стал так делать, потому что не люблю прибегать к насилию. Кроме того, моя выходка наверняка испортила бы пикник, и, помимо всего прочего, гитара разлетелась бы на кусочки, потому что парень прав: гитара – полное дерьмо.

Я попытался не замечать Дирка, но вскоре он оказался в центре внимания – несколько девушек затеяли пение под его весьма вольную интерпретацию "Чудесной стены". Девушки скорее напоминали детей фон Трапп, чем Лайама Галлахера[29], но и позер Дирк был им под стать – он отчаянно фальшивил. Больше я не мог сдерживаться.

– Вообще-то мне кажется, что здесь больше подходит ми-минорный септаккорд, – осторожно подсказал я.

Тут Дирк соизволил посмотреть на меня. Он еще раз картинно затянулся сигаретой и поморщился, прикрыв один глаз, словно его благородный табак смешали с крепчайшей ямайской дрянью.

– Не думаю, приятель, – ответил он.

– Да, там Em7, G, Dsus4, A7sus4.

Дирк дотумкал, что я понимаю, о чем говорю, но не отступать же перед лицом восхищенных женщин. В стаде появился новый олень-самец, который претендует на его место. Дирк сделал паузу и заиграл другую песню – наверняка разучивал ее много лет.

– Только не это, – простонала одна из девушек. – Только не эта чертова "Лестница в небо"[30]. Куда делся "Оазис"?

– Я могу попробовать, если желаете, – галантно предложил я и получил восторженное согласие.

Парню ничего не оставалось, как протянуть мне гитару, и теперь целая толпа собралась посмотреть, получится ли у меня лучше.

– Кейт, ты не против, если я сыграю на твоей гитаре?

Она кивнула, публика застыла в напряженном ожидании, пока я с нарочитой неспешностью подстраивал гитару. Пауза. И вот я сыграл начальные аккорды "Чудесной стены", сильно и уверенно дергая нейлоновые струны, чтобы извлечь звук получше. От лица Дирка отлила кровь, когда я без перерыва перешел к "Пассажиру", "Рок-н-ролльному самоубийству", а вдогонку сыграл приличный кусок из "Второго концерта для гитары" Родриго. К тому времени, когда я закончил, отовсюду неслись приветственные возгласы, аплодисменты и крики "бис!", а девушки, судя по их виду, явно жаждали узнать, не соглашусь ли я стать отцом их детей.

– Совсем неплохая гитара, Кейт, – солгал я, вручая ей инструмент.

Если бы вся жизнь была такой же легкой. Когда Дирк закурил очередную сигарету, он держал ее нормально. Задание выполнено, подумал я.

Я очаровал всех этих женщин потому, что вкладывал в музыку чувство. Если дать мне в руки гитару или посадить перед клавишами, я запросто могу сказать: "Я так влюблен" или "Я так несчастен". А вот слова такие мне не давались. Теперь надо было постараться не выдать и своих чувств, которые сводились к одному – самодовольству. Я только что защитил честь гитары Кейт, денек чудесный, а бутерброды с яйцом и майонезом – свежайшие. В общем, жизнь прекрасна. Если отрешиться от временных финансовых трудностей, моя двойная жизнь представляла собой хорошо смазанную машину. У меня есть жена, но я сохранил независимость; есть работа, которой я занимаюсь, когда хочу; чудесные дети, с которыми я вожусь; и, наконец, у меня имеется личная берлога, и я могу уделять себе столько времени, сколько захочу.

Я расслабился, зашел на несколько ярдов в лес и оросил дерево. От солнца и пива у меня кружилась голова; я слегка покачнулся, застегивая ширинку. И тут увидел Милли, бегущую под горку. Моя дочурка Милли, которой нет еще и трех лет, блуждала в чаще в каких-то сорока футах от меня. В Клапамском парке. Одна!

Милли выглядела такой счастливой, что я сдержался и не окликнул ее. Но сколько я ни оглядывался, матери ее так и не заметил. С растущим недоумением я смотрел, как Милли шагает по тропинке, собирая листья и радостно напевая. Нас словно разделяло полупрозрачное зеркало: я смотрел на свою дочь и не узнавал ее. Они прежде никогда не пела этой песенки. Милли просто была еще одним ребенком, гуляющим в парке. Но также – моей дочерью. Похожее чувство отстраненности я испытал во время УЗИ нашего третьего ребенка – я видел свое дитя, но не мог установить с ним связь. Вот и сейчас Милли казалась далекой и нереальной.

Почему с ней нет Катерины? Я спрятался за куст, чтобы понаблюдать за Милли, не обнаруживая себя. С одной стороны, мне хотелось подбежать к ней и крепко обнять, но это было слишком рискованно. Должно быть, она потерялась. Я просто буду следить за ней издалека, пока Катерина не найдет ее, а потом незаметно скроюсь. Я не мог выдать свое присутствие, так что выбора у меня не оставалось. Но когда Милли оказалась рядом, я, сам не знаю почему, вдруг выпалил:

– Милли!

– Папа! – обрадовалась она.

Милли не особенно удивилась, обнаружив отца в кустах, что несколько озадачило меня, но паника и недоумение быстро отступили – я искренне обрадовался встрече с дочерью. Милли подбежала ко мне, и я подхватил ее на руки. Она обняла меня, и это было так чудесно, вот только я понятия не имел, что же делать дальше.

– А где мама?

– Она, она, она, она… Мама, мама…

Ну давай же, Милли, выкладывай.

– Она… она там.

И Милли махнула рукой на концертную эстраду, видневшуюся за деревьями в добрых ста ярдах. И тут я услышал, как Катерина зовет Милли. В ее голосе отчетливо звучал страх. Выхода не было. Катерина потеряла Милли. Я нашел. А всего час назад я сказал Катерине, что тружусь в Манчестере. Сердце мое выбивало allegro forte, и я забормотал:

– О, господи, Милли, что же мне делать, что же делать…

– Зеленая птичка, – ответила она, показывая на дерево.

И она была права. Позади меня по стволу дерева взбирался зеленый дятел. Представляете себе? Посреди Лондона! Никогда прежде я не видел зеленого дятла.

– Милли! Где ты? – кричала в отчаянии мать, приближаясь к нам.

Я поставил Милли на землю и показал на Катерину.

– Гляди, Милли, вон мамочка. Беги к ней. Скажи, что ты видела человека, похожего на папу.

Я отпустил ее, и она через поляну кинулась к матери. Я слышал, как Милли кричит на бегу:

– Мама! Папа сказал, что я видела человека, похожего на папу.

Я увидел момент, когда Катерина заметила Милли. За долю секунды выражение ужаса на ее лице сменилось невыразимым облегчением, которое почти сразу перешло в гнев. Катерина сердилась на Милли, но в глубине души я знал, что она злится на себя. Одна рука у нее была занята Альфи, а вторую она вытянула навстречу Милли. Вот Катерина схватила нашу дочь и разрыдалась. Она кричала на Милли, которая явно пыталась донести до матери какую-то мысль, но та благополучно потонула в гневе, объятиях и слезах. Катерина ничего не видела и не слышала. Так что я мог чувствовать себя в безопасности.

Все еще прячась в кустах, я смотрел, как Катерина собирается уходить. Что она вообще здесь делает? От дома далеко, и Катерина никогда не перебирается на южный берег Темзы. Я знал, что сборы детей – весьма трудоемкое занятие. Катерина попыталась привязать Альфи к двухместной прогулочной коляске, но тот верещал, вырывался и изгибал спину, требуя взять его на руки. Милли, расстроенная нагоняем, тоже ревела. Катерина достала из коляски сумку и посадила вместо нее Милли. Когда Катерина вешала сумку на ручки коляски, Милли закатила истерику, она вопила и тянулась к матери, ревнуя к младшему брату, которого несут на руках.

Катерина вытащила Милли из коляски, под весом сумки коляска накренилась и картинно опрокинулась. Сумка ударилась об асфальт, послышался звон разбитого стекла. Наверное, бутылка с "аквалибре", подумал я. Вонючий дынный напиток, который Катерина регулярно покупает. Название этой дряни означает "свободная вода", а стоит она целое состояние. Дорогостоящая пакость потекла из сумки на землю. Я смотрел, как Катерина, не выпуская детей, присела на корточки и попыталась вытряхнуть бутылку из сумки, пока жидкость не испортила остальное барахло. Раздалось проклятье. Я увидел кровь. Катерина хотела поставить Милли на землю, но та, будучи ребенком, не достигшим трех лет, и не подумала мыслить рационально; вместо этого Милли с удвоенной силой вцепилась в мать. Катерина сердито оттолкнула нашу дочь, та повалилась на траву и закричала. С каждым новым поворотом в сюжете я понимал, что предвижу ход событий, но не в силах его изменить. Все равно что наблюдать за столкновением машин в видеоподборке, посвященной дорожным происшествиям. Мне отчаянно хотелось броситься к ним и помочь, но разве я мог так поступить? Разве мог я внезапно появиться посреди Клапамского парка – спустя всего час после того, как я сообщил, что нахожусь в Манчестере?

– Присматриваешься к здешним няням? – хмыкнул позади меня голос.

Это был Дирк – он все еще досадовал, что его переиграли на дешевой гитаре из клееной фанеры.

– Да нет, просто наблюдаю за женщиной, которая пытается управиться с двумя маленькими детьми. Она вообще-то их мать. Э-э… я так думаю.

– Господи, и зачем только люди заводят детей? – вздохнул Дирк, глядя на самозабвенно дрыгавшую ногами Милли.

Я осознал, что согласно киваю, и устыдился того, как непринужденно предал своих детей.

– Ты только взгляни на это вопящее отродье. Я считаю, людям нельзя позволять заводить детей, если они не умеют с ними управляться.

Внезапно я вскипел. Да что он понимает?

– Она не виновата! – сказал я с яростью. – С двухлетками всегда нелегко.

– Только послушай, как она орет на бедную девчонку. Не удивительно, что та вопит в ответ.

– Так она, наверное, совсем потеряла голову. От недосыпа и всего остального.

– Да, похоже, мать-одиночка, – вынес вердикт Дирк и двинул обратно.

Теперь Катерина сидела на земле и плакала. Она выглядела совершенно опустошенной. Никогда прежде я не видел ее такой обескураженной. Из руки течет кровь, дети рыдают. А поскольку дело происходит в Лондоне, то люди проходят мимо, словно Катерина – наркоманка или алкоголичка. Неужели никто не подойдет к ней помочь?

– С тобой все в порядке, Катерина? – спросил я.

Она подняла глаза и от изумления даже прекратила рыдать.

– А ты откуда взялся?

Поскольку ответа на этот вопрос у меня не было, то лучше всего его просто игнорировать.

– Что у тебя с рукой?

– Да так, порезалась.

– Тогда понятно, откуда на асфальте кровь. – Я обмотал ее пальцы своим носовым платком. Катерина таращилась на меня так, словно я в одном лице был доброй феей и рыцарем в сверкающих доспехах. – Идиотка, я вижу, что порезалась. Чем ты занималась?

– Пыталась достать из сумки битое стекло.

– Вот и говори после этого о несчастных случаях.

Катерина улыбнулась, и я понадеялся, что момент, когда она могла еще раз спросить, что я вообще здесь делаю, миновал.

– Мы с папой видели зеленую птичку, – услужливо сказала Милли.

– Боже, она все никак не может забыть. Мы видели зеленого дятла месяца два назад. – Я завязал на платке узел. – Пойдем выпьем кофе, а Милли угостим хрустящей картошкой.

Катерина вытерла глаза, размазав тушь по щекам.

– Боже, Майкл, я так рада тебя видеть. Я потеряла Милли. Это было ужасно. Она отошла от эстрады, пока я переодевала Альфи, я побежала искать ее за кафе, но она, наверное, ушла в другую сторону… Я так испугалась. А потом опрокинулась коляска, разбилась бутылка, я порезала руку, дети вопили, и я не знала, за что хвататься…

– Хорошо, забудь про кофе, но как насчет стаканчика вина?

– А как же малыш?

– Разумно… ему тоже перепадет.

Я посадил Милли на плечи, и мы направились прочь от пикника. Если бы двухместная коляска была чуточку шире, я бы привязал Катерину рядом с Альфи и всю дорогу вез ее. Мы выбрали столик во внутреннем дворике паба. Альфи упоенно сосал из бутылочки, я потягивал пиво, а Катерина залпом влила себя вино. Казалось, все идет отлично – по крайней мере, на данный момент.

– Так почему ты сказал, что сейчас в Манчестере? – внезапно спросила Катерина.

Хоть я и положил в рот всего одну хрустящую картофельную пластинку, но сделал вид, будто у меня рот набит до отказа, и ответить я никак не могу.

– В Манчестере? – сказал я наконец. – О чем ты говоришь?

– Ты сказал, что находишься в Манчестере.

Повисла пауза. Я смотрел на Катерину так, словно она совершенно выжила из ума, но недоумение на моей физиономии сменилось выражением внезапного озарения.

– Нет-нет-нет. На Манчестерской улице. Я сказал, что нахожусь на Манчестерской улице. Это в Вест-энде.

Катерина выглядела смущенной.

– Но ты же сказал, что на Пикадилли.

– На площади Пикадилли.

Катерина рассмеялась над собственной глупостью.

– А я-то подумала, что тебя опять занесло на Север.

Мы добродушно посмеялись над этой путаницей, и я облегченно вздохнул, порадовавшись, что Катерина забыла, что Манчестерская улица находился в доброй паре миль от площади Пикадилли. Прежде чем она успела задуматься над этим, я сменил тему.

– А ты что делаешь на этой стороне реки? Неужели не боялась, что тебя остановят на мосту пограничники.

– Мы поехали смотреть новый дом Сьюзен и Пирса в Стокуэлле, но их не оказалось дома, поэтому мы решили немного прогуляться по Клапамскому парку. Правда, Милли?

– Мы с папой видели зеленую птичку.

– Да, хорошо, Милли. Ты уже говорила, – перебил я. – Возьми лучше еще один пакетик с картошкой.

– А ты? – спросила меня Катерина.

– Ну, покончив с делами на Манчестерской улице, я сел на метро, чтобы доехать до своей студии, но вдруг надумал пройтись по парку. И тут увидел вас. Совпадение, да?

– Да, только давай не будем говорить моей сестре. Она наверняка запишет это совпадение на счет какой-нибудь психической энергии.

– А что, неплохая мысль. Я скажу, что завернул в парк, потому что ощутил испускаемые тобой отрицательные флюиды. Конца объяснениям мы после этого не услышим.

Катерина захохотала, но в смехе отчетливо сквозили истерические нотки. Катерина пила второй бокал вина, Милли поедала третий пакетик хрустящего картофеля, а Катерина все больше походила на ту жену, которую я знал; от срыва у концертной эстрады не осталось и следа. Но тут в дело вмешался алкоголь, и из Катерины словно воздух выпустили – у нее не осталось сил даже на смех. Я вызвался поменять Милли подгузник, и мое предложение вызвало короткую улыбку. Я положил Милли на коврик для переодевания и принялся расстегивать ее мешковатые розовые штанишки.

– Майкл? – зловеще сказала Катерина.

– Что?

– Я недовольна.

– Что, прости?

– Я недовольна.

– Что, недостаточно сухое? Я просил принести сухое белое вино.

– Своей жизнью. Я недовольна своей жизнью.

– Что значит – ты недовольна? Разумеется, ты довольна.

– Нет. Я чувствовала себя виноватой из-за своего недовольства, поэтому никогда не говорила, но это так нервирует. Словно что-то упускаешь, но не можешь понять, что именно.

– Ты просто выпила, Катерина. Ты устала и немного пьяна, и тебе вдруг пришло в голову, что ты недовольна своей жизнью, но поверь мне, я мало знаю более довольных людей. Ты еще скажи, что не можешь справиться с детьми.

– Я не могу справиться с детьми.

– Перестань, Катерина, это не смешно. Милли, прекрати ерзать!

– Я не шучу.

– Ты справляешься с детьми. Превосходно справляешься. Милли, лежи спокойно.

Катерина пожала плечами. Сгорбившись над Милли, я поднял взгляд.

– Возможно, иногда тебе и кажется, будто ты не справляешься с ними. Это нормально. Кроме того, ты же любишь сидеть с детьми одна.

– Нет, не люблю.

– Нет, любишь.

– Нет, не люблю.

– Ну, наверное, временами они несколько утомляют. Но, вообще говоря, ты не любишь, когда я мешаюсь под ногами.

– Нет, люблю.

– Нет, не любишь.

– Нет, люблю.

– Нет, не любишь.

– Нет, люблю.

– Да прекрати же, несносная девчонка.

– Это ты кому: мне или Милли?

Милли ожесточенно вертелась, и я никак не мог закрепить подгузник.

– Черт, зачем обязательно усложнять мне жизнь? – Выкрикнул я и добавил: – Милли! – На всякий случай.

– Маму хочу.

– Мама устала и не может успеть все.

– Может, – возразила Катерина. – Умная мамочка может делать все и при этом весь день улыбаться счастливой улыбкой, тра-ля-ля.

– Катерина, ты пьяна.

– Не пьяна, а разъярена.

– Послушай, я понимаю, что у тебя выдался паршивый день, понимаю, что дети могут и достать, но ты же вечно повторяешь, что просто обожаешь сидеть с ними дома.

– Я молчала ради тебя, – сказала она. – Думала, что после напряженной работы тебе меньше всего хочется слушать мои стенания по поводу того, что я сижу дома с детьми.

– Ты повторяешься.

– Но это же правда.

– Нет.

– Правда. Плохо, что мне полнедели приходится управляться одной. Иногда мне кажется, будто я тружусь уже целый день, а потом смотрю на кухонные часы, а они показывают десять часов утра, и я думаю: "До того времени, как их укладывать спать, осталось еще девять часов".

– Ты так говоришь, потому что сейчас чувствуешь себя несчастной. Но я-то знаю, как здорово ты справляешься, когда меня нет.

– Нет, не справляюсь.

– Говорю же, справляешься. Я точно знаю.

– Откуда ты знаешь? Как ты можешь знать, когда тебя нет дома?

– Ну, э-э… потому что я знаю тебя, вот откуда. Ты очень хорошая мать.

– А раньше ты говорил, что я очень хорошая актриса.

– Ты и сейчас очень хорошая актриса.

– Уж наверное, если ты веришь всему тому вздору, который я несу, когда ты переступаешь порог.

Тут я не нашелся что ответить. Милли предприняла очередную попытку вырваться на волю, и я не выдержал:

– РАДИ БОГА, ПРЕКРАТИ, МИЛЛИ. НЕСНОСНАЯ, НЕСНОСНАЯ ДЕВЧОНКА! ТЫ МЕНЯ ДОСТАЛА, МИЛЛИ!

Катерина сказала, что им пора возвращаться домой, а мне – в студию, браться за работу. Но на этот раз я не стал ловить ее на слове. Некая игла проникла под мою слоновью кожу, и я почувствовал, до чего Катерине хочется, чтобы я изменил свои планы и поехал домой. Ей хотелось, чтобы я просто был рядом. Ей требовалась моя моральная поддержка. А еще ей требовалось, чтобы я сел за руль машины, потому что она напилась до чертиков.

Мы покатили на ту сторону реки, и я рассказал Милли, что мост Альберта построен из розовой сахарной глазури, и под лучами майского солнца он действительно выглядел сахарным. Когда мы въехали в Челси, все вокруг изменилось, и в первую очередь – прохожие. Они так отличались от тех, что прогуливались по ту сторону реки, в какой-то сотне ярдов. С сумочками от "Москино" и в рубашках от Ральфа Лорана они с тем же успехом могли носить одежду ярлыками наружу. Нам предстояло проехать через богатейшие районы Лондона, прежде чем вынырнуть с другой стороны и вновь оказаться среди самых бедных слоев среднего класса.

Сорок минут спустя мы подъехали к нашей коробке из-под бижутерии в Кентиш-тауне. Я налил Милли чаю, который она, после трех пакетиков хрустящего картофеля, совершенно справедливо проигнорировала. Не знаю, почему я сразу не вылил его ради экономии времени. Потом сел рядом с ней, посадил Альфи на колени, мы еще раз посмотрели "Короля-льва" – как раз до того места, когда Симба исчезает по собственной воле, чтобы вырасти и повстречать в лесу свою утерянную любовь. Катерина налила себе еще выпить; и я порадовался, что она больше не кормит грудью, иначе Альфи наверняка скончался бы от алкогольного отравления. Мы не вспоминали наш недавний разговор, но я поймал себя на том, что чересчур громко вскрикиваю "ну разве они не прелесть?" каждый раз, когда детки, например, швыряли на пол пищу.

Я накормил детей и убрал за ними, приготовил нам ужин и убрал за нами, я выкупал детей и уложил их в постель, я сложил игрушки и даже засунул в стиральную машину белье, но, казалось, ничто не сможет вырвать из Катерины хотя бы звука одобрения. Она просто валялась на диване и пялилась в потолок. Надо отдать ей должное – она знала, когда следует завязать с выпивкой. Когда опустеет бутылка. В конце концов, Катерина объявила, что хочет пораньше лечь спать, и обняла меня.

– Дело не в тебе, дело во мне, – многозначительно сказала она, а потом так крепко стиснула меня, что едва не сломала пару ребер.

Какое-то время я еще поотирался внизу, послушал в одиночестве любимую музыку. Три раза прокрутил битловскую "Ни для кого" – ощущение было такое, словно в моей голове вдруг открылся лабиринт, в котором я заплутал. Когда же причины игнорировать спальню иссякли, пришлось последовать примеру Катерины. Но сначала я приготовил для Альфи бутылочку детского питания, поставил ее рядом с микроволновкой и проверил, как там дети. Милли в кровати не обнаружилось – она уже заняла мое место подле Катерины, поэтому я, недолго думая, забрался в детскую постель и натянул на голову одеяло с изображением Барби. Ногой я спихнул с кровати мягкие игрушки и замер, прислушиваясь к сопению Альфи в соседней кроватке.

Прошел час, а я все не мог заснуть. Я взбивал подушку и расправлял одеяло, но бессонница была вызвана вовсе не физическим неудобствами. Перед моим мысленным взором раз за разом всплывала картина: Катерина сидит на земле и горько плачет. Это совершенно не соответствовало тому образу, который оставался в моем мозгу, когда мы расставались. Не зная, что я за ней наблюдаю, Катерина не скрывала своего бессилия. И теперь, когда покровы сорваны, она больше не притворялась.

"Словно что-то упускаешь, но не можешь понять, что именно", – сказала она. Я попробовал убедить себя, что это всего лишь депрессия, вызванная гормональными изменениями, но, конечно же, всё обстояло гораздо сложнее, иначе я не страдал бы бессонницей в два часа ночи. Еще час спустя в своей кроватке завозился Альфи. Ему уже исполнился почти год, и он просыпался, как правило, один раз за ночь. Хотя вероятность, что Катерина очнется от своей винной комы, была ничтожной, я все равно спустился на кухню и подогрел бутылочку, пока Альфи не заплакал. Я глотнул детского корма, чтобы проверить температуру, и тотчас выплюнул в раковину известковую болотистую воду. Во рту остался отвратительный привкус. Теперь нужно умудриться покормить Альфи, не разбудив его окончательно. И вот мы сидели в полумраке, Альфи жадно сосал бутылочку и вдруг открыл глаза, словно только что осознал нечто очень важное. Он сосал и смотрел на меня, и я осмелился нежно произнести: "Здравствуй, Альфи Адамс", – но он продолжал сосать и смотреть. Он выглядел таким доверчивым и невинным, таким зависимым от меня, что мне почудилось, будто я в чем-то виноват перед ним. Глядя в его большие голубые глаза, я на мгновение представил, что Альфи знает обо мне всю правду, знает, почему его мать чувствует себя брошенной. Он сурово смотрел на меня, словно говоря: "Что же ты делаешь, отец?"

– Прости, Альфи, – прошептал я. – Прости.

И я был искренен.

Глава седьмая

Признак истинного мужчины

– Невозможно сохранять достоинство в яме, наполненной шарами. Если ты лежишь на спине в зыбучем песке разноцветных пластмассовых шаров, остается смириться с тем, что выглядишь неуклюжим, тяжеловесным паяцем, потным раненым моржом. Один твой дурацкий вид вызывает желание расстрелять тебя новой порцией шариков. С твоего лица не должна сходить особенная, этакая смешная, улыбка. Ты должен улыбаться, даже когда незнакомый мальчишка с коротким чубчиком пульнет тебе прямо в лоб шариком, который он еще и раздавил, чтобы жизнь тебе не казалась медом. Точно так же – и с родительскими обязанностями, лишающими тебя достоинства. Невозможно сохранять надменную невозмутимость, если твоего двухлетнего ребенка рвет шоколадным мороженым на пол фирменного магазина мужской одежды. Не существует изысканного способа подтереть ребенку задницу. Никогда не верьте рекламе, уверяющей, будто дети придают вам шарм. Это неправда. Нельзя выглядеть "энергичным человеком", толкая перед собой двухместную коляску с выдвижным пеленальным столиком. Отныне признак мужчины – не запах "Олд Спайс" и не "форд-фокус", отныне признак мужчины – способность поступиться самолюбием, яма с шарами и грязная детская задница. Это унизительно, но такова часть сделки.

Толпа будущих папаш потрясенно внимала мне. Несмотря на то, что у Катерины это была уже третья беременность, я обнаружил, что меня опять затащили на занятия для будущих родителей. И в тот вечер папаш сослали в отдельную комнату, чтобы мы могли обсудить, как изменится наша жизнь после рождения ребенка.

– Еще одна вещь, о которой вас не предупредили! – продолжал я с пафосом разгневанного радиослушателя, дозвонившегося в ночной эфир. – Вас не предупредили о том, как рождение ребенка отразится на вашем браке. Вы станете крохоборами, начнете мелочно подсчитывать, кому из вас приходится хуже. Катерина непременно спросит: "Ты простерилизовал бутылочки?", – хотя раковина забита грязными. Конечно, она знает ответ, но жаждет унизить меня виноватым признанием. А я стану расписывать, как нелегко мне приходится с Альфи, когда ее нет дома. Нет, не расписывать – я стану откровенно лгать! Буду уверять, что у меня не было ни минуты свободной, а Катерине придется сочинить историю, будто Милли вытворяла в супермаркете невесть что. Вот в такой мученический покер мы и станем играть – я выслушаю рассказ о том, что за бедлам Милли устроила у кассы, и тут же подниму ставку душераздирающей историей о фонтанирующем поносе прямо в момент замены подгузника.

Будущие отцы слушали мое повествование с тем же рвением, с каким я рассказывал. Ни один из них еще не был отцом, и мужики взирали на меня как на немало повидавшего ветерана, вернувшегося с передовой и под завязку набитого жуткими байками.

– И, прежде всего, улетучится ваша молодость – за одну ночь. Раз – и молодости нет. О, я пытался воссоздать свою искусственно, – загадочно сказал я, – но ничего не вышло. Как только вы взваливаете на себя ответственность за кого-то очень юного, в одночасье становитесь очень старыми. Во-первых, вы выматываетесь физически и психологически, и если даже у вас находится время на то, чем вы занимались в молодости, то скоро вы обнаружите, что беретесь за любимое дело с унылой обреченностью затравленного жизнью пенсионера. Через два-три года, когда дети вырастут и уже не будут столь зависимы от вас, вы уже постареете лет на десять, так что пути назад нет. Вы посмотрите в зеркало на свои седеющие волосы и обрюзгшее лицо и подумаете: "Черт возьми, откуда взялся этот старик?" Но вы будете не только выглядеть и чувствовать себя стариком – вы начнете думать, как старик. Станете суетиться и нервничать из-за детей; не заметите, что вышли на улицу в разных носках, а ваши волосы торчат, как воронье гнездо. Вы станете раздражительными и обидчивыми, будете все и вся планировать, а если даже сподобитесь на соло, то лишь потому, что две недели назад отвели час на совместную импровизацию. В день, когда рождается ребенок, всему приходит конец. Вашей независимости, вашей молодости, вашей гордости – всему, что делало вас тем, кто вы есть. И вам придется начинать с нуля.

В комнату вошла преподавательница и восторженно хлопнула в ладоши:

– Ну, как продвигаются дела?

И ни один из мужиков не осмелился оторвать взгляд от пола.

Что касается лично меня, то, сказать по правде, эти дородовые занятия смущали. Словно я был дебильным школяром, которого оставили на второй год. Наши жены становились на четвереньки, и мы должны были встать рядом на колени и массировать им поясницу, а училка следила, правильно ли мы это делаем. Некоторые занятия были призваны помочь самим родам; наверное, надо порадоваться, что занятия вела не маленькая чопорная старушенция.

"Итак, пусть все женщины лягут на пол, а мужчины поупражняются в стимулировании клитора. Нет, Майкл, вы все делаете не так…"

И почему не проводят занятий после родов? Ведь именно после рождения ребенка взрослые начинают совершать ошибку за ошибкой.

"Отлично, ребенка вы родили. Теперь повторим".

Я позволил себе усмехнуться над наивной восторженностью родителей, ожидающих первенца. Один из парней даже спросил, что лучше всего класть в сандвичи, ей-богу. Ребенок еще до своего рождения занимал все их мысли. Мне хотелось сказать этим простофилям: "Да не надо таскаться на эти тупые занятия, лучше завалитесь в кино или в ресторан, поживите для себя, пока есть возможность". Но они сравнивали животы и детские ботиночки; они спрашивали нас, что лучше: сразу приучить ребенка к отдельной кроватке или позволить ему спать в родительской постели. Катерина пожимала плечами и говорила, что понятия не имеет.

Мы с Катериной больше не поднимали тему, затронутую в пабе у Клапамского парка. Мне и так было ясно, что она перестала делать вид, будто все в ее жизни распрекрасно и замечательно. Свое разочарование она сублимировала в ремонтные работы – Катерина вышла из стадии постоянной усталости и вошла в стадию маниакального обустройства семейного гнезда. Я пытался утихомирить свою совесть, предлагая Катерине отдохнуть и предоставить ремонт мне, но она рвалась непременно что-то сделать для будущего ребенка, а потому мужественно карабкалась на стремянку, любовно возюкала кистью по стенам детской, и краска капала на ее огромный живот. Разумеется, кое-чего Катерина делать не могла – того, что требовало силы и навыков. И тогда она поворачивалась ко мне и говорила:

– Майкл, заскочи к миссис Конрой и спроси, не смогут ли Клаус и Ганс нам помочь.

С этим заданием я обычно успешно справлялся.

Клаус и Ганс – немецкие студенты, снимавшие комнату в соседнем доме, и Катерина регулярно обращалась к ним, чтобы продемонстрировать мне мою никчемность. Как и в этот раз: я не смог собрать комод. К деревяшкам прилагалась инструкция на английском, немецком, итальянском, испанском, французском и арабском языках. Очень любезно со стороны производителей комодов, что они напечатали инструкцию на английском, но мне-то от этого не легче. Когда я читаю предложение типа: "С помощью петли А закрепить уголок С, удерживая стержень В", – мой мозг окутывает пелена плотного тумана, и я перестаю различать слова.

Клаус с Гансом собрали комод со скоростью и ловкостью механиков на пит-стопе в "Формуле-1".

– Майкл, у вас есть набор шестигранных ключей?

– Вряд ли.

– Есть. В коробке с инструментами.

– Шестигранные ключи? Вы уверены?

– Да. Они лежат в том же маленьком отделении, что и скобель.

– Скобель? Что такое скобель?

Клаус знает, как будет скобель по-английски. А я знать не знаю, что такое этот самый скобель, и откуда он вообще у меня взялся. Клаус с Гансом часто заглядывают ко мне, чтобы попросить какой-нибудь инструмент, и каждый раз приходится вскрывать упаковку, в которой та или иная штуковина покоится с неведомого Рождества.

– Майкл сейчас пользуется своей мощной дрелью? – спрашивал Клаус у Катерины и добавлял: – Не понимаю, что здесь смешного?

Но какими бы обаятельными и услужливыми ни были Клаус с Гансом, доверие, с каким Катерина полагалась на них, лишала меня сил. Клаус с Гансом починили газонокосилку; Клаус с Гансом прочистили раковину; Клаус с Гансом поковырялись в радиобудильнике, в котором я кое-что подправил, и тот перестал бить током всякий раз, когда пытаешься выставить нужное время. Если я приходил домой и обнаруживал, что кто-то из них подсоединяет новую стиральную машину, я непременно говорил:

– Спасибо, Клаус, дальше я справлюсь сам.

А час спустя я стучался в соседскую дверь и спрашивал:

– А как мне присобачить кран обратно?

Катерина вечно меняла что-то в доме. Наше жилище было во власти ползучей революции: как только успешно завершалась кампания по добыванию нового ковра для спальни, тут же открывалась охота на кухонную мебель. Я оптимистично заявлял, что обои в детской послужат еще год-другой, но Катерина возражала, что будет нечестно по отношению к двум следующим детям, если обои окажутся не такими красивыми, как и у первых двух.

– К двум следующим?

– Да, хотя рано или поздно нам придется переехать в дом побольше, верно?

– В ДОМ ПОБОЛЬШЕ?

И тут я осознал, что мой ответ отдает дикой паникой, а потому с задумчивым видом повторил фразу:

– Дом побольше. Гм, интересная мысль…

Но Катерина уже заподозрила неладное:

– А что такое? У нас ведь нет перерасхода или чего-то такого?

– Нет!

Этот категоричный, не вызывающий сомнений тон я обычно приберегаю для уличных мойщиков, предлагающих у светофора почистить мне ветровое стекло. Обычно Катерина не слишком интересовалась нашим финансовым состоянием. Правда, однажды она попыталась покрыть перерасход на счете, выписав чек с того же самого счета, но, по сути, единственный финансовый вопрос, который ее волновал, сводился к тому, что при ярком солнце она плохо видела цифры на экране банкомата. Мне ужасно хотелось поведать ей правду о моей двойной жизни, объяснить, как я исхитрился очутиться по уши в долгах, но теперь, когда выяснилось, что Катерина глубоко несчастна, у меня не хватало духу портить ей настроение. С нежной улыбкой она заметила, что я жуть какой скрытный, и спросила, все ли у меня в порядке. А я ответил, что все чудно. Я всегда употребляю это слово, если хочу уклониться от неприятных расспросов. Конечно, я мог бы сказать, что нет проблем, но, во-первых, это длиннее, а во-вторых, глупо изъясняться на голливудский манер. Почему-то никогда не подворачивался подходящий момент, чтобы рассказать правду. Что я сейчас мог сказать? "На самом деле, дорогая, этот ремонт – сплошная потеря времени, потому что… угадай с трех раз? Я давно уже не выплачивал кредит!" Считается, что честность – лучшая дипломатия. Что ж, может оно и так: если правда прекрасна и восхитительна, тогда легко быть честным. А если ты – тот таинственный второй стрелок, что участвовал в убийстве Кеннеди? По-моему, в этом случае честность ни к черту не годится.

– Эй, Фрэнк, тебе доводилось бывать в Далласе прежде?

– Да, как-то прошвырнулся туда, посидел на травке и из-за бугорка пристрелил Джона Ф. Кеннеди.

Стоило Катерине выйти из фазы перманентной усталости, как в эту фазу угодил я. Внезапно моя жизнь обернулась судорожными попытками покрыть задолженность по кредиту. Мне хотелось бежать домой, к детям и Катерине, но проклятые деньги пинками загоняли меня в студию, заставляя жить той жизнью, которой, по мнению Катерины, я жил всегда. От Катерины не укрылось, что я стал раздражителен с детьми; что, возвращаясь домой, я не щекочу их и не подкидываю к потолку, а в изнеможении валюсь на диван и протестую, когда они по очереди прыгают у меня на яйцах. Чем я мог оправдать столь явную перемену? "Раньше было легче. Раньше я лишь делал вид, что работаю дни и ночи напролет".

Хотя доходы мои неуклонно росли, ком долгов рос еще быстрее – просроченные выплаты, штрафы, банковские расходы и всевозможные сборы, к которым, казалось, случайным образом приплюсовывались непомерные проценты. Я стоически обзванивал рекламные агентства в поисках дополнительного заработка, но секретарши переключали меня на боссов, которым в прошлом я частенько забывал перезванивать.

Каждый божий день я трудился у себя в студии, превращая выстраданные мелодии, которые приберегал для своего воображаемого первого альбома, в музыкальные фразы для рекламы диетической замороженной пиццы.

Утомление от непосильных трудов усугублялось бременем тайн, которые я носил в себе.

Поначалу обман был совсем маленьким; его никто бы и не заметил. Я едва мог вспомнить тот момент, когда зародился мой обман; давно забылся день, когда я заронил в наши отношения крохотное семя лжи. Но семя каким-то образом прижилось, пустило корни и начало расти, пока не стало таким же заметным, как бугор под футболкой Катерины. Когда младенец достигает определенных размеров, он появляется на свет; то же самое верно в отношении лжи. Сейчас мой секрет вызрел, и у меня определенно начинались схватки. Я понимал, что больше не могу удерживать его в себе, но не знал, как о нем рассказать. Будь я католиком, исповедался бы священнику. Будь старушкой – отправился бы к докторам изводить их своими сетованиями. Но кому в наши дни нормальные люди – не католики и не старушки – поверяют свои тайны? Неужели надо пойти на дневную телепередачу и плакаться перед зрителями, и какая-нибудь уцененная Опра Уинфри возложит тебе руку на плечо и без паузы перейдет к следующей теме: "А после перерыва у нас женщины, которые совратили ухажеров своих дочерей".

Я сидел один в студии, размышляя, кто же мой самый задушевный друг, с которым можно поделиться своими проблемами. Зазвонил мобильник, и я с радостью услышал ободряющий голос Катерины.

– Как ты? – спросила она, почувствовав озабоченность в моем голосе.

– Чудно…

И затем внезапно выпалил:

– Послушай, Катерина, я не был с тобой откровенен. Мы по уши в долгах, и я обманывал тебя, что работаю не покладая рук. На самом деле я просто жил здесь последнюю пару лет, тогда как ты выбивалась из сил, управляясь с детьми.

Наступило жуткое молчание. Я ждал ее слов, но Катерина молчала, и тогда я затараторил, чтобы заполнить пустоту:

– Я понимаю, что был гадом, но я изменился, правда, изменился. Теперь я действительно работаю не покладая рук, и я возмещу тебе все, обещаю.

Катерина молчала. Я пожалел, что не сказал всего этого ей в лицо, – тогда хотя бы видел ее реакцию. Молчание угнетало. Тишина в трубке была полной, я даже не слышал потрескивания, потому что никакого потрескивания не было – мобильник отключился. Я не знал, бросила ли она в омерзении трубку или не слышала ни слова. Внезапно мобильник снова зазвонил.

– Извини, – весело сказала Катерина. – Милли нажала рычаг на телефоне. Так значит, у тебя все в порядке?

– Да, да, у меня все чудесно, – сказал я, испустив утомленный вздох облегчения. – Я вернусь пораньше, чтобы уложить детей.

– Здорово. Что-то у тебя голос какой-то подавленный.

– Да нет, все хорошо, просто мне хочется домой.

По крайней мере, тут я сказал правду. Но сегодня я не мог уйти, не покончив с восьмисекундной музыкальной эпохалкой, призванной заманить публику во "Вселенную ванн". Завтра утром я должен был сдать запись, и, по моим прикидкам, работа займет часа два, а глядишь, хватит и полтора – если все пойдет как надо. Я включил компьютер и загрузил музыкальный редактор.

Из гостиной донесся взрыв смеха. Мои соседи потешались над чем-то очень смешным, но я решил не обращать внимания на веселье. Первым делом нужно загрузить в редактор старые файлы, то есть попросту перетащить их курсором. Очень скучная работа. Раздался еще один взрыв хохота, уже энергичнее. Я покосился на дверь: интересно, над чем они там веселятся. Смех соседей походил на насмешливый хохот гиен – так бывает, когда смеются над кем-нибудь, – и я заинтересовался еще больше. В необъяснимом смехе есть что-то притягательное; дело не просто в желании присоединиться к общему веселью, но в жгучем любопытстве. Когда преступника никак не могут выкурить из осажденного со всех сторон здания, полиция пытается выманить его оттуда угрозами, обещанием смягчить наказание или материнскими увещеваниями. Но гораздо эффективнее попросту закатиться от истерического хохота, преступник мигом высунется из окна с криком: "Что? Что такое?"

Я потащил мышку по грязному коврику; она вдруг показалась тяжелой и неповоротливой. Компьютерные часы показывали 16:44. По моему мнению, соседи хохотали последние три с половиной минуты. "Уааа-ха-ха-ха-ха", – вновь завыли за стеной. Нет, они не помешают мне работать, им не удастся меня отвлечь. Вот только добавлю в чай капельку молока.

– Что? Что такое? – крикнул я, входя в гостиную.

– Играем в "Угадай мелодию", – отозвался Джим.

Это была любимая игра в нашем доме – она заключалась в том, что включали начальные такты какой-нибудь старой песни, а все остальные начинали пыжиться, пытаясь угадать название. Я провел много вечеров в этой квартире, выкрикивая "Женщины из кабака", услышав одинокий звук коровьего колокольчика, или "Танцевальный блицкриг" – при звуке сирены.

Странно, что банальная "Угадай мелодию" могла вызвать такое веселье.

– Тут Пол застрял на одной мелодии, – объяснил Джим.

– Это явно какая-то новая песня, – уныло сказал Пол.

– Может, ты ее узнаешь, Майкл.

С подозрительным блеском в глазах Джим включил проигрыватель, и я тотчас узнал свою лучшую песню, записанную на гибком диске.

– Это не "Бабушка "? – с надеждой спросил Пол, а Саймон с Джимом снова загоготали.

– Ну нет, "Бабушка " – высший класс, – возразил Джим.

– Может, "Мини-попс"? – спросил Пол.

– Нет, – с негодованием сказал я. – Это "Жар городского металла" Микки А. Эту песню трижды прокрутили на "Долине Темзы". И для своего времени музыка была весьма новаторской.

Стараясь не слишком явно показывать обиду, я вложил в конверт свой бесценный гибкий диск и отправился на кухню за молоком.

Когда я на обратном пути проходил через гостиную, Джим уже ставил новую композицию. Музыка еще не зазвучала, и я замедлил шаг – из чистой любознательности. Нежно забренчала гитара; один такт до-мажорного аккорда, затем один такт ми-минорного, эта последовательность повторялась раз за разом, я мигом узнал песню. Это знаменитое вступление всякий узнал бы сразу. Потому-то я и вышел из себя, что не сразу вспомнил название.

– Так это же… это…. боже, ну… Семидесятые годы… "Роллинг стоунз" или что-то вроде того, так?

– Может быть, да, – садистски сказал Джим, – а может, и нет.

– Включи-ка еще раз, – попросил я, выставив одну ногу в дверной проем и убеждая себя, что на самом деле меня здесь уже нет.

Джим ткнул дистанционным пультом, и я понимающе кивнул, когда опять пошло знакомое вступление: игла в моем черепе сновала по дорожкам мозга, пытаясь отыскать место, где хранится остальная часть песни. Господи, в этой квартире царит такая расхлябанность, ничего найти нельзя.

– Это же так очевидно, – без всякой нужды сказал Саймон.

– Ну же, – подбодрил Пол.

Они уже распознали мелодию, так что этот раунд был устроен исключительно ради меня.

До-мажор, до-мажор, до-мажор, до-мажор, ми-минор, ми-минор, ми-минор, ми-минор прозвучало вновь, и вот, когда я мучительно близко подошел к ответу, Джим выключил музыку.

– Знаю, знаю, – обратился я к своим инквизиторам умоляющим голосом. – Это кто-то типа Нила Янга, так?

Троица глумливо захохотала. Будучи крупным специалистом в области человеческой психологии, я сделал вывод, что это не Нил Янг и, если на то пошло, не "Кросби, Стиллз и Нэш"[31].

– Ну, подскажите, а?

Они переглянулись, кивнули друг другу, и Саймон соблаговолил:

– Это первая песня, которой удалось возглавить хит-парад после повторного выпуска.

Слишком конкретная подсказка, а потому толку чуть. Подобные факты хранятся у меня в совершенно другом месте – не там, где мелодии. Вообще-то, эти факты хранятся на противоположных концах города, и без пересадки от одного до другого места не доберешься. Теперь я находился еще дальше от разгадки, чем прежде, поскольку отвлекся, пытаясь вспомнить абсолютно несвязанный с мелодиями факт. Я уже почти вспомнил концовку вступления, а теперь единственными словами, которые ложились на эту музыку, оказался навязчивый куплет:

"Это первая песня,

которой удалось

возглавить хит-парад

после повторного

выпуска".

Я ничего не мог вспомнить.

– Боже, ужас какой. Невероятно! Я так хорошо знаю эту песню, – застенал я.

Я уже сидел на стуле, обхватив голову руками и позабыв о работе.

Тум-та-тум-та-тум тум тум тум та-тум-та-тум-та-тум, – снова и снова повторял я про себя.

Но каждый раз, взбираясь по музыкальной лестнице, ощущал под ногами пустоту.

– Существует продолжение этой песни, записанное спустя одиннадцать лет после оригинала, – оно тоже заняло первое место, – сказал Саймон.

– Тсс. Я почти вспомнил. Название почти уже всплыло в памяти, а теперь опять растаяло. Фу ты!

И тут до меня дошли слова Саймона.

– Продолжение? Песни? Боже, что же это такое?

– И она взята с одноименного альбома.

– Дебютного альбома, – прочирикал Пол, и я почувствовал, как разгадка вновь ускользает от меня.

Я дергался на леске, словно лосось, заглотнувший наживку; они подцепили меня на крючок и теперь наслаждались игрой. Осознав это, я решил напрячь все силы и освободиться. Встал и заявил:

– Глупость какая, мне вообще на это наплевать, – и устремился по коридору к себе в студию, чтобы забыть обо всем этом.

Спустя три с половиной секунды я снова стоял в гостиной.

– Ладно. Поставьте еще раз.

* * *

"Меня зовут Майкл Адамс, и я зациклен на викторинах. Иногда я убиваю на викторины целый день, но мне дьявольски трудно устоять перед желанием дать правильный ответ на вопрос".

В моей воображаемой группе психологической взаимопомощи викториноголики сидят кружком, кивают и сочувственно улыбаются. А я рассказываю им о своем печальном опыте.

"Ничто не вызывает такого возбуждения, как викторина. Это наслаждение для ума, маленький интеллектуальный оргазм. Но я знаю, что одного вопроса всегда недостаточно, я не могу остановиться, сколько ни стараюсь. Не успеешь оглянуться, как все деньги спущены на справочник поп-музыки, а все друзья отвернулись, потому что я устроил безобразный скандал из-за корректности одного из вопросов. Я хочу избавиться от пагубного пристрастия, искренне хочу, но это так нелегко – ведь на каждой улице есть паб. Я захожу в паб с твердым намерением ответить на один-единственный малюсенький вопросик, и зависаю там на всю ночь. И поэтому теперь я вынужден сидеть целыми днями дома, но по телевизору показывают бесчисленные викторины, а я никак не могу поверить, что участник очередной викторины не знает, какая линия Лондонского метро выкрашена на схеме в розовый цвет.

– "Хаммерсмит"! – выпаливает один из викториноголиков, и его лечение продлевается еще на шесть месяцев".

Один вопрос в дурацкой игре "Угадай мелодию" превратился в затяжное заседание до глубокой ночи. Разумеется, в конце концов, я угадал, что то была за песня. После того как перебрал тысячу различных замочных скважин, мелодия наконец открыла ту самую дверцу, за которой хранилась начальные такты.

– "Космическая диковина" Дэвида Боуи, – утомленно вздохнул я под снисходительные аплодисменты соседей.

Но поиск ответа оказался столь длительным, а предчувствие скорой разгадки столь сильным, что я испытал лишь смутное чувство опустошенности и разочарования. И вылечиться от этого мог единственным образом – угадать следующую песню.

Только через несколько часов я вернулся в студию, а с работой покончил лишь к часу ночи. Выключил компьютер, посмотрел на часы и понял, что опоздал на последний поезд метро. Если бы у меня были деньги, я вызвал бы такси, но я уже и так допустил перерасход, заплатив посыльному за пиццу. Я отправил сообщение на мобильник Катерины, завершив его грустной рожицей, состряпанной из запятых и точек. И тут же сбросил на ее телефон еще одно письмо, давая понять, что предыдущее было ироническим – я обычно не опускаюсь до таких пошлостей, как грустные и веселые рожицы. За то время, что потребовалось на манипуляции с письмами и дебильными рожами, я мог, наверное, доковылять до Кентиш-тауна пешком.

Для Катерины эта ночь не отличалась от остальных, но для меня привычный распорядок рухнул. Я чувствовал разочарование и отупение, словно весь вечер бросал монетки в игральный автомат, продулся в пух и прах и ушел с пустыми карманами, недоумевая, откуда такая опустошенность в душе. Я лег спать и, в последний раз бросив взгляд на фотографию Катерины с детьми, которую недавно пристроил рядом с кроватью, выключил свет.

Я лежал в постели и силился сообразить, как клятвенное обещание быть дома пораньше обернулось покаянным письмом с рожицей.

Мои соседи в чем-то сродни компьютерной игре – пока не сотрешь ее, устоять невозможно. Обретя решимость прекратить впустую растрачивать время, я недавно уничтожил на своем компьютере и "Сапера", и "Тетрис", и "Пасьянс" – безжалостно стер все до единой игры. И теперь тратил в два раза больше времени, снова загружая игры, а потом стирая их. Ну почему я такой слабовольный? Почему не могу устоять перед искушением, почему вечно отвлекаюсь на бездумные занятия? И почему, играя в "Сапера", я неизменно подрываюсь в самом конце?

Я чувствовал себя мужчиной, у которого роман на стороне; в моем случае роман был не с юной девушкой, а с юной версией себя самого. Подобно тому, как некоторые мужчины вскоре после свадьбы начинают встречаться с прежними подружками, я встречался с двадцатилетним Майклом Адамсом. Он позволил мне ощутить себя молодым, он понимал все мои проблемы. И у нас все еще было много общего, мы по-прежнему любили одинаковые вещи. И лишь когда я упоминал жену и детей, юный Майк Адамс напрягался и злился. Он не хотел о них ничего знать, он втайне надеялся, что занимает главное место в моей жизни, что именно с ним я связываю свое будущее. И как это водится с любовными приключениями, невинная интрижка переросла в надрывный роман. Я бы и рад покончить с ним, но слишком уж глубоко в нем завяз. Я пытался внушить безответственной и беззаботной версии самого себя: "Давай останемся друзьями", твердил ему: "Давай встречаться пореже", – но он не желал отпускать меня на свободу. Я говорил ему, что с нежностью вспоминаю наши встречи, что вместе с юным Майклом сам становлюсь беззаботней, но чувство вины гложет меня все сильнее, и я больше не могу жить в атмосфере умолчания и вранья…

Я выбрался из постели и включил свет. И принялся писать: о том, как я много лет обманывал Катерину; о том, что ощущал себя непричастным, когда рождались дети; о том, что чувствовал себя лишним, без спросу вмешиваясь в любовный роман между Катериной и детьми. Поначалу в этих записях я обращался к самому себе, но чем дольше писал, тем сильнее хотелось с кем-то поделиться. И моя исповедь превратилась в длинное письмо к отцу. Я никогда не обсуждал с отцом личные вопросы; не такие у нас с ним отношения. Но я ни с кем ничего не обсуждал. По крайней мере, отец в любом случае окажется на моей стороне. Когда у тебя любовная связь, то лучше всего обсудить ее с тем, кто и сам не безгрешен.

Я вспомнил те дни, когда мама с отцом расстались. Поскольку тогда я был совсем маленьким, то, наверное, большую часть событий воссоздал у себя в голове, восстановил память, так сказать, цифровым способом. Как бы ни было, в мозгу ярко запечатлелась картина: мама и папа кричат друг на друга, а затем папа прыгает в машину и уносится прочь, задев за столбик ворот. О годах, последовавших за разводом, у меня сохранились более четкие воспоминания: родители с ледяными лицами передают меня из рук в руки, словно шпиона на границе Западной и Восточной Германии. Многие годы я проводил будние дни с матерью, а выходные – с отцом, играя на пианино и убивая время в бездушной холостяцкой берлоге. И вот, повзрослев, я воспроизвел эту двойную жизнь.

Мама твердила, что желает только одного – чтобы я был счастлив, – и неизменно заливалась слезами, которые не слишком приближали меня к счастью. Через пару лет мама завела особого друга, которого звали Кит. Это был приходяще-ночлежный друг. У мамы с Китом были странные отношения. В сумерках они гуляли по саду, и Кит делал вид, будто интересуется мамиными цветочками. А потом мама готовила еду, Кит ел и оставался на ночь. Меня же больше всего интересовало: носит ли он и под пижамой свой дурацкий шейный платок. Они в одно и то же время отправлялись спать, через двадцать минут вставали и шли в туалет. В туалет они ходили часто. Я лежал в кровати и слушал, как топают по лестничной площадке и раз за разом спускают воду. Я спрашивал себя: может, у Кита в доме нет туалета, и, оставаясь у нас, он оттягивается по максимуму?

Лишь много позже я понял, чем они там занимаются, и меня ужаснула сама мысль о том, что моя мать увлекается сексом. Когда же мне объяснили, что родители должны были вступить в половое сношение, чтобы меня зачать, я испытал глубочайшее отвращение.

– Но тогда бы тебя не было на свете, – сказал мой друг.

– Ну и отлично. Все лучше, чем это .

Через год-другой воду в туалете стали спускать реже, но шум бачка сменился криками. Меня всегда рано укладывали спать – мама с Китом не могли дождаться, когда останутся вдвоем и смогут всласть полаяться.

В восемь лет я не отдавал себе отчета, что очередной цикл криков и слез отражается на моей психике, но, наверное, нельзя назвать нормальным поведение, когда встаешь на край кровати и мочишься на стену. Не знаю, что на меня тогда нашло: туалет-то был теперь свободен. Мама приглашала строителей, водопроводчиков и штукатуров, но никто не мог понять, почему отходят обои, осыпается штукатурка и гниет ковер. Помню, как я боялся, что кто-нибудь догадается об истинной причине. Боялся, что Главный Строитель втянет воздух и покачает головой:

– Ну, дорогуша. Это не древесные жучки и не трещина в паровом котле. Нет, это классический случай подсознательного крика о помощи. Ваш восьмилетний сын травмирован разводом родителей. Я мог бы прислать свою старуху присмотреть за ним, но вообще-то вам лучше найти нормального детского психолога.

Обо всем этом я решил не писать отцу; не хотел, чтобы он подумал, будто я пытаюсь вызвать у него чувство вины за то, что он ушел от нас. Хотя я чертовски надеялся, что отец почувствует себя виноватым. Было время, когда я ненавидел его за то, что он бросил маму, но теперь мое мнение о людях больше не основывается на мнении мамы.

В конце концов, Кит нашел себе другой туалет, где можно спускать воду. И долгие годы мама не позволяла себе новых романов. Ее мужчиной стал я – именно я наполнял бензобак, когда мы останавливались на заправке. По выходным я послушно играл роль суррогатного мужа: ходил с ней по магазинам, пожимал плечами, когда мама выскакивала из примерочных в неизменно уродливых платьях. Мне пришлось быстро взрослеть; отчасти, быть может, поэтому я так стремлюсь вернуться в детство после своего тридцатилетия. Но в один прекрасный день я покинул родной дом и поступил в колледж, а мама познакомилась с человеком из Северной Ирландии и вышла за него замуж. Думаю, последний год жизни она была счастлива. Мама пригласила меня на свадьбу, заметив, что, наверное, я захочу познакомиться с ее мужем – очень предупредительно с ее стороны. Не могу сказать, что меня слишком интересовал ее избранник; он крепко жал мне руку, многозначительно заглядывал в глаза и поминутно произносил мое имя. Но мое равнодушие не помешало маме переехать в Белфаст. Жаль, что я так и не собрался съездить к ней в гости. А спустя полгода после переезда мама шла по центру города, и ее сбила машина. Вот так. Теперь на ее месте – пустота. Хожу ли я по магазину, сижу на стуле, или стою в очереди на автобус – эта пустота в форме человеческого тела всегда со мной. Ведь на месте этой пустоты могла бы находиться мама, если бы в тот день она не вышла на дорогу.

Считается, что рассказывая другим о смерти дорогого человека, легче переносишь утрату. Но только не в моем случае. Когда я рассказывал друзьям по колледжу, что моя мать погибла в Белфасте, все неизменно спрашивали:

– От взрыва?

Я продолжал скорбно смотреть в землю и объяснял:

– Нет. От машины.

– А, понятно. – Затем следовала пауза. – Взрывное устройство было в машине?

– Нет. Просто от машины. Ее переехала машина.

– Черт. Какой ужас. Она не доносила на ИРА[32] или что-нибудь в этом роде?

– Нет, конечно, нет. Это был несчастный случай. Просто машина ехала слишком быстро.

– А, лихач?

– Нет, обычный несчастный случай. Никакого взрывного устройства, никакого лихача, никакой ИРА. Самый обычный несчастный случай. В Белфасте они тоже происходят.

Мне выражали смущенное сочувствие, а я отвечал: "большое спасибо". После чего следовала неловкая пауза, и мой собеседник, спохватываясь, прерывал молчание:

– Когда она переехала в Северную Ирландию, ты, наверное, тревожился, что произойдет что-то подобное…

– Нет, – резко отвечал я.

Очевидно все думали, будто мама навлекла на себя беду: мол, переезжая в Белфаст, сама напросилась, чтобы ее переехал семидесятилетний старик. На похоронах один из маминых двоюродных братьев объявил во всеуслышание:

– Я же ее предупреждал, что она рискует, переезжая в Белфаст!

А я заорал:

– Господи! Ее сбила машина. Которой управлял старик. Такое случается в Белфасте, такое случается в Лондоне, даже в Рейкьявике случается, черт побери!

А кто-то сказал:

– Да ладно тебе, Майкл; зачем же так?

А другой родственник положил руку на плечо маминому двоюродному брату и сказал:

– Ну, конечно, Белфаст – очень опасное место.

На похороны всегда можно положиться – они высветят худшие стороны ваших родственников.

Возможно, будь мама жива, я поделился бы своими проблемами с ней – честно говоря, отправляя письмо отцу, я плохо представлял себе, как он на него отреагирует. Я рассказал ему обо всем, что случилось после рождения детей. О том, как я проводил бесконечные дни у себя в берлоге, записывая музыку, а Катерина переживала самые трудные годы материнства. О том, что Катерина считала, будто я тружусь по шестнадцать часов в сутки, а я голым плескался с прекрасными девушками и пьянствовал на пикнике в Клапамском парке. О том, как я пытался иметь все сразу: семейный очаг и свободу одиночки, радости отцовства и беззаботную праздность. Оказалось, что я исписал не одну страницу – откровенное излияние чувств, которое отец наверняка сочтет столь же интересным, каким показался мне его рассказ о том, как Брайан покупал автомобиль. И все же на следующее утро я отправил письмо.

Как же приятно было избавиться от этой ноши. Отправляя письмо, я совершенно точно знал, что поступаю правильно. Думать иначе я просто не мог – почтальон отказался вернуть письмо, когда полтора часа спустя подъехал к почтовому ящику, чтобы забрать корреспонденцию. Я поделился своей страшной тайной с другим человеком, и словно гора упала с моих плеч. Мир вдруг приобрел кристальную прозрачность. Нельзя прервать любовный роман и продолжать встречаться с любовницей. Отец попытался проделать такое с аптекаршей Джанет и в итоге переехал к ней. Накануне вечером я обещал Катерине, что приеду домой, но втянулся в игру. И вот я наконец-то отчетливо увидел путь к спасению – надо съехать с квартиры, и с моей двойной жизнью будет покончено навсегда. Студийное оборудование установлю на чердаке нашего дома, или в сарае, или даже у нас в спальне. Неважно где, главное – так дальше продолжаться не может.

Вышло, что я так и не обсудил с отцом своих откровений. Должно быть, мне хватило оздоровляющего эффекта, которое произвела сама отправка письмо. Так что, в каком-то смысле, письмо сделало свое дело. И к тому времени, когда у нас состоялся разговор с отцом, его точка зрения уже не имела большого значения. Ибо реакция Катерины на письмо затмила все остальное.

Глава восьмая

Возьми и сделай

– Майкл, что скажешь, если твоя пластинка окажется в верхних строчках хит-парадов?

Я строил для Милли башню из кубиков, когда на мобильник позвонил Хьюго. Трель телефона вывела меня из транса, и я осознал, что Милли рядом нет и последнюю пару минут я играю в кубики один.

– Моя пластинка? – приподнялся я.

– Угу. С твоим именем и все такое. На верхних строчках. Ну, как тебе?

Здесь определенно таился какой-то подвох, призванный убедить меня выполнить для Хьюго какую-нибудь дерьмовую работу по дешевке. Внутренний голос посоветовал сказать, что меня хит-парады не интересуют.

– Ну, было бы интересно, – сказал я. – Хотя что ты имеешь в виду?

Хьюго пустился в объяснения, но его фальшивый энтузиазм не убедил меня, что этот проект станет моим личным "Сержантом Пеппером"[33]. Благодаря многочисленным связям в Сохо, Хьюго составляет диск под названием "Рекламная классика". Любимые всеми произведения классической музыки, то есть те, которые все знают только потому, что они звучали в рекламе, будут собраны на одном великом альбоме.

– И я сразу же подумал о тебе, Майкл. Тебе же нравятся все эти классические вещицы, да?

– Я уверен, что эту идею давно уже реализовали, Хьюго.

– За последние полтора года – нет! А теперь с помощью твоего оборудования можно заделать целый оркестр, так что не надо отваливать кучу бабок всем пижонам-скрипачам в смокингах.

– Ну, если ты так ставишь вопрос, то я польщен.

Я старался говорить пренебрежительно и надменно, но Хьюго уже вбил себе в голову, что я – самый подходящий человек для этой работы.

– Майкл, именно ты должен за это взяться. Ведь это ты превратил самую обычную мелодию в рекламу гранулированного чая.

Так оно и было. Именно я сделал "Триумфальный марш" Джузеппе Верди из оперы "Аида" синонимом "раз, два, три – чайку себе плесни". Когда "Радио Классика" проводило ежегодный опрос слушателей с целью выбрать первую сотню музыкальных произведений всех времен, я очень воодушевился, увидев "Триумфальный марш" на девятом месте. Если бы не растворимый чай в гранулах, сомневаюсь, чтобы Верди со своим маршем угодил в первую сотню.

Но с помощью этого диска я мог снискать успех только в качестве исполнителя. На нем будут записаны не мои собственные мелодии, а современные аранжировки Бетховена, Брамса, Берлиоза и прочих композиторов в алфавитном порядке, и вполне возможно, это будет алфавитный порядок фирм нижнего белья. Странно, но с тех пор как я окончил музыкальный колледж, мои мечты стали куда более приземленными.

– Почему тебе просто не составить сборник классических увертюр, музыка из которых используется в мобильных телефонах?

– Неплохая мысль. Это будет наш следующий проект!

Мы обсудили, какие музыкальные произведения можно включить, и я попытался объяснить Хьюго, что на самом деле технические достижения не способны заменить звучание оркестра, но он был неумолим.

– Ну Майк, добавь немного ревербератора и что-нибудь в этом роде. На певцов мы тебе деньжат, так уж и быть, подкинем, много не понадобится – как тому толстому дядьке из оперы, которого утешит лишь корнет.

– "О соле мио" – не из оперы[34].

– Какая разница?

– Сделать можно, но звучать будет дерьмово.

– Ну и что? Да те, кто это будет покупать, никогда не поймут, что купили дерьмо.

Я сообщил Хьюго, что он самый циничный человек на свете, и он был искренне польщен. Внезапно я обнаружил, что, похоже, согласился взяться за эту работу, хотя собирался всего лишь не портить с Хьюго отношений. "Рекламная классика" будет обычной компиляцией, дешевым сборником оркестровых отрывков для тех, кто не в состоянии прослушать симфонию целиком. Испытывая от этой идеи смутную неловкость, я все же принялся размышлять, какие мелодии можно включить. Из "Сказки о царе Салтане" сгодится знаменитое произведение Римского-Корсакова "Полет пятновыводителя "Блэк и Деккер"". Затем "Юпитер" из сюиты Хольста "Планеты", больше известный как музыка к рекламе красок "Дьюлакс". Реклама хлебцев "Ховис", иногда называемая "Симфонией Нового Света" Антонина Дворжака, посвященной Соединенным Штатам. Мне кажется, что десятисекундная мелодия из видеоролика говорит об Америке больше, чем вся симфония целиком. Так, дальше – "Танец маленьких лебедей". Чайковский вложил всю свою душу, чтобы выразить восхитительный вкус и полное отсутствие калорий диетического супа "Батчелорз". Ну и, разумеется, бетховенская "Маргариновая симфония".

За четверть часа я набросал список из двадцати-тридцати музыкальных произведений, ставших знаменитыми благодаря телерекламе. Катерина, конечно же, подслушала мой разговор. Сейчас она возилась на полу, словно выброшенный на сушу кит, в тщетной попытке найти удобное положение, но, тем не менее, пыталась подсмотреть, что это я пишу. Я с неохотой пересказал ей предложение Хьюго, и Катерина поняла мои сомнения.

– Не берись за это дело, если считаешь его безвкусицей.

– Так я ведь уже сказал, что возьмусь.

– Ну так позвони и скажи, что передумал.

– Ты не знаешь Хьюго. Я уже подписался на двойной компакт-диск.

Катерину раздражало мое безволие в общении с такими типами, как Хьюго. Она потребовала дать отпор наглецу, и поскольку у меня не хватало смелости ей перечить, я послушно согласился, что в следующий раз так и сделаю.

– У меня есть идея, как заработать денег, – внезапно заявила Катерина. – Роман-компиляция. – И она принялась что-то быстро записывать.

– Что?

– Если покупают компакт-диски с мешаниной из классической музыки, значит, будут покупать и роман-компиляцию.

С литературой Катерина знакома лучше. Каждый месяц она посещает собрания книголюбов, куда притаскивается около полудюжины баб, чтобы пять минут потрепаться о "Мандолине капитана Корелли"[35], а остальные три часа они перемывают косточки своим мужьям.

– Не понимаю. Что еще за роман-компиляция?

Она откашлялась и принялась зачитывать свои каракули:

– Действие начинается в уэссекском городке Кестербридж. Однажды утром мэр города просыпается и обнаруживает, что превратился в таракана. А миссис Беннет решает, что мэр-таракан больше не годится в мужья для ее дочери Молли Блум, поэтому она выбирается с чердака, где ее запер Рочестер, и поджигает Мандерли. "Ужас, ужас!" – восклицает Хитклифф, когда белый кит затягивает малышку Нелл в морскую пучину навстречу трагической смерти, а бедный Том Джонс сидит один в саду Барчестер-тауэрс и радуется победе над самим собой и над Большим Братом.

Я хихикнул, сделав вид, будто вычислил все литературные ссылки. Потрясающе пошлая идея. Если честно, как человек, абсолютно не знакомый с английской литературой, я бы не отказался почитать подобную компиляцию.

– Скорее, скорее! – вдруг воскликнула Катерина, прижимая руку к животу. – Вот здесь. Ты чувствуешь?

– Нет, – ответил я. – Хочешь сказать, что на самом деле ты не беременна?

– Ты меня насквозь видишь. Нет, не беременна, просто в последнее время чересчур обжиралась пирожными.

Мы рассмеялись, и я вскрикнул:

– Ух ты! Как сильно!

Порой, когда Катерина смеется, младенец начинает одобрительно толкаться, чтобы показать, как ему нравится веселье. Я смотрел, как детская ножка или локоть заставляют дрожать натянутый живот – точно Моби Дик, плещущийся у самой поверхности воды. Катерина уже перевалила за экватор беременности. Через несколько месяцев я в третий раз стану биологическим отцом. Рождение нашего ребенка будет долгим и болезненным процессом. Полагаю, у меня нет никаких оснований рассчитывать, будто мое собственное возрождение пройдет проще.

Младенец нанес удар в верхнюю часть живота Катерины – по общепринятому поверью это означает, что родится мальчик. Фольклор и торговки с рыбного рынка снабдили нас всевозможными инструкциями, как определить пол ребенка: по форме живота; по тому, какую еду предпочитает мать; и, разумеется, по обручальному кольцу. Последний способ заключается в том, что мать ложится на спину и прямо над животом подвешивает на нитке обручальное кольцо. Если кольцо покачивается, то родится девочка; если вращается – мальчик. Кольцо Катерины вращалось и качалось, и я целую неделю волновался, что наш младенец будет выглядеть, как красавица в компьютере Саймона.

Чтобы беременной женщине уступали место в метро, живот у нее должен быть гораздо больше и круглее, но двадцатидвухмесячная беременность встречается нечасто. Живот Катерины вырастет только к Рождеству, и тогда мужчинам в метро ничего не останется, как вести себя прилично – получше загородиться газетой, чтобы, не дай бог, не встретиться с Катериной взглядом. Они-то, конечно, будут надеяться на лучшее. Но Катерина есть Катерина, она живо заглянет поверх газеты и спросит: "Вам удобно сидеть, или, быть может, джентльмен желает положить ноги на мой живот?" Подозреваю, что именно из смущения многие мужчины не уступают место – от мысли, что придется заговорить с посторонним человеком, более того – с человеком противоположного пола, причем поводом к разговору станет гинекологическое состояние женщины. Среднему англичанину этой причины вполне достаточно, чтобы скорчиться и умереть.

Я изложил этот тезис Катерине, она внимательно выслушала, кивнула, а затем предложила свой собственный тщательно продуманный анализ:

– А ты не думаешь, что все дело в том, что мужчины – просто эгоистичные скоты?

Смущения как понятия в арсенале Катерины нет, но когда лежишь голой с привязанными к креслу ногами, а рядом топчется толпа студентов-медиков, невольно покраснеешь.

Катерина еще с час сидела на полу перед телевизором, а я массировал ей спину. Проснулся Альфи, и хотя время кормежки еще не пришло, я все равно принес его вниз и дал бутылочку. С каждым глотком вид у Альфи делался все удивленнее, словно он ожидал, что вот-вот получит нечто совсем другое, но никак не теплое молоко. Альфи начал дремать, и я настойчиво побарабанил пальцами по его подошвам. Альфи принялся сосать с удвоенной силой. Катерина с улыбкой заметила, что наконец-то я приобретаю навыки, и младенец у нее внутри еще раз толкнулся.

Проснувшаяся Милли не обнаружила в соседней кроватке брата и объявилась в дверях гостиной, уверяя, что у нее болят волосы. Вопреки нашим педагогическим взглядам, мы позволили ей остаться в гостиной, и вчетвером, прижавшись друг к другу, стали смотреть очередную серию "Короля-льва". И когда Рафики вынес новорожденного львенка, а остальное зверье завизжало от радости, я, чтобы не разрыдаться, маниакально захохотал и так крепко обнял Милли, что она сказала "ой!".

* * *

Я уложил детей и завел подвесную игрушку, которая зазвякала "Колыбельную" Брамса – официальный гимн каждой детской комнаты на земле, избранную за широкую известность и приятный мелодизм, но, в основном, потому, что срок авторских прав на нее истек два века назад. Я гладил засыпающую Милли по голове. Ради таких мгновений я и возвращался домой. Я думал о мужчинах с курсов для будущих родителей: масса энтузиазма и добрых намерений. Сколько из них сбегут от семьи? Сколько станут искать утешение в работе, чтобы восполнить потерю статуса дома? Мы отчасти вышли из тьмы средневековья, и мужчины теперь присутствуют при рождении своих детей, но сколько их будет присутствовать в жизни своих детей? Решив изменить свою жизнь, я неожиданно ощутил себя борцом за мужчину-семьянина – подобно яростным противникам курения, которые еще совсем недавно смолили по шестьдесят сигарет в день. Почему столько мужчин убивается ради успеха на работе или в спорте, но плюет на свою отцовскую миссию?

Милли наконец закрыла глаза, а подвесная игрушка заткнулась.

Я знал, что будет нелегко привыкнуть к новой жизни – проводить дома все время, – но иной вариант был немыслим. Придется осознать, что невозможно находиться в компании своих детей и не жить их жизнью. Нельзя смотреть за ребенком, одновременно перетягивая струны на гитаре. Валяться на диване, любовно готовить себе сандвичи, ходить в туалет – на всей этой роскоши придется поставить крест. Эти занятия отныне вычеркнуты из моей жизни. Нельзя водить маленьких детей на плавание и не плавать самому. Вода может оказаться холодной, но прыгать все равно придется.

– Они спят, – сообщил я, возвращаясь в гостиную.

Катерина ничего не ответила, и я догадался, что она тоже спит. В этот вечер я чувствовал себя с ней на удивление расслабленно – теперь не надо думать над каждым предложением, не надо бояться выдать себя случайным словом. Осталось решить практический вопрос с квартирой, и мой двуличный период жизни останется позади. Я не сказал Катерине, что скоро подъеду на фургоне, груженом оборудованием, которое надо будет впихнуть в дом, тесный и без того. Если бы я признался, Катерина благополучно отговорила бы меня от этой затеи. Все равно бо льшая часть вещей отправится на чердак. Многочисленные демо-версии моих песен смогут собирать пыль рядом с ящиком детских рисунков – память еще об одном этапе моего взросления. Я скажу Катерине, что мне надоело жить без нее и детей, так что вот он я и мое барахло. Заявление слегка странное, но целиком и полностью правдивое.

Спустя два дня ранним утром я нервно катил на большом фургоне по запруженным улицам Лондона. Нагло развернувшись в двадцать семь приемов, поставил машину рядом с домом, где находилась моя берлога. Стереосистему я оставил напоследок, чтобы слушать музыку, собирая вещи. Для аккомпанемента выбрал кинг-кримсоновского "Шизоида 21-го века" и "Силу судьбы" Верди. Складывая одежду в коробки, я напевал про себя. Забавно, каким контрастом выглядят драные джинсы и кожаные куртки из моего холостяцкого гардероба по сравнению с вязаными кардиганами и домашними тапочками, которые я ношу дома. Никогда не предполагал, насколько по-разному я буду смотреться со стороны в этих двух ипостасях. Когда я толкал по тротуару двухместную коляску, старушки мне улыбались, и я любезно улыбался в ответ; но когда я шел по улице один и, забывшись, рассеянно улыбался проходящей мимо даме, та быстро отводила взгляд, словно говоря: "Не смей даже смотреть на меня, насильник!"

На шкафу громоздилась огромная кипа нот. С расстояния в двадцать лет я взглянул на бережно хранимые номера "Нового музыкального экспресса" и вышвырнул их в мусорное ведро. Перелистал кое-какие интервью с героями моего детства: вечно недовольные панки с их нигилистической фигней об отсутствии будущего и анархии. Когда-то и я так думал. Лучше отправить все это барахло в утиль.

Теперь я – отец, и у меня дети. Они и без того тащат в дом слишком много хлама, зачем добавлять к нему никому не нужные воспоминания. Пусть все эти годы я упорно пытался вернуть то время, когда мне было двадцать, но обратной дороги не существует. Несколько недель назад мы с ребятами играли в футбол, и мимо прошла потрясающе красивая няня, ведя за руку малыша.

– Какая красавица, – сказал Джим.

– По-моему, это он, – возразил я, заметив на малыше джинсы для мальчиков.

Я просто не годился больше на роль "парня". Я пытался показывать класс, сидя за рулем спортивного авто, на заднем стекле которого пришлепнута наклейка "В машине ребенок".

Я упаковал мелочевку, скопившуюся на полках: электронную записную книжку (без батареек); швейцарский нож, который так плохо складывался, что мог называться холодным оружием; зарядное устройство, годное только к игровой приставке, которую я заменил много лет назад – сплошь детские игрушки и куски черного пластика, что накопились за годы моего тридцатилетнего отрочества. На упаковку компакт-дисков и книг я потратил всего час, а значит, остаток дня можно распутывать семь миль пластиковых спагетти, что свисали из задниц клавиш, микшерного пульта и стереосистемы. В конце концов, и музыкальное оборудование перекочевало в фургон. Я вспомнил о том времени, когда играл в бесчисленных группах, полагая, что регулярная погрузка-выгрузка усилителей и клавиш однажды завершится песней, которая станет хитом номер один. Сейчас оставалось утешаться мыслью, что когда диск "Рекламная классика" станет платиновым, я закажу для него рамочку и поставлю на каминную полку. Хотя, наверное, стена в сортире – более почетное для него место.

Наконец, все вещи перекочевали в фургон. Я покончил с уборкой комнаты, поставил под раковину ведро с чистящими средствами, постаравшись произвести при этом побольше шума, и с грохотом задвинул под кухонный шкаф пылесос, но никто из моих соседей и не подумал взглянуть в мою сторону. Делать было больше нечего. Ну, вот и все. Наступил момент, когда пора сказать запоздалое "прощай" увядшей юности.

Джим сидел за столом, безуспешно пытаясь разобраться, как пользоваться записной книжкой мобильного телефона, а Пола так и распирало от раздражения: он едва сдерживался, чтобы не предложить Джиму вслух почитать описание. Саймон развалился перед телевизором, изучая голевые моменты футбольных матчей. Он смотрел не какую-то памятную игру, где гол имеет историческую ценность, а мешанину голов из различных матчей, вырванных из контекста и оттого утративших весь смысл. Спортивный эквивалент "Рекламной классики".

– Ну вот, – смущенно пробормотал я, утрируя значимость мгновения исключительно ради того, чтобы скрыть ощущение этой самой значимости.

Хоть я и понимал, что этих парней вряд ли можно назвать моими близкими друзьями, но они могли бы сделать небольшой усилие над собой и попрощаться как полагается.

Когда экспедиция Скотта[36], преодолев немыслимые трудности, возвращалась с Южного полюса, капитан Оутс решил пожертвовать собой – чтобы не быть обузой для своих товарищей. И он сделал вид, будто ненадолго вышел из палатки – в туалет. Может, капитан Оутс и поделился бы, что уходит умирать, но он не хотел видеть, как его друзья безразлично пожмут плечами и пробубнят: "Ну ладно, до встречи".

– Ну ладно, до встречи, Майкл, – пробубнил Джим, когда я наконец собрался выйти навстречу леденящему урагану полноценной семейной жизни.

– Да-да, пока, – сказали Саймон и Пол.

Я помялся у порога. При мысли, сколь чудесна была моя жизнь в этой квартире, меня охватила грусть, и я едва сдерживал слезы, но остальные хранили безразличие и невозмутимость. Ясное дело – детей-то у них еще нет, и все чувства лежат под спудом.

– И последнее, – сказал Саймон.

– Да? – с надеждой подхватился я.

– В названии какого футбольного клуба нельзя закрасить ни одной буквы.

– Что?

– Ты же иногда закрашиваешь дырочки в буквах, например, "а" или "о". Так вот, назови единственный клуб английской или шотландской футбольной лиги, а названии которого нет закрашиваемых букв.

– Саймон, более бессмысленного вопроса я никогда не слышал. – И помолчав, я услышал собственный голос: – А что это за клуб?

– Подумай.

– Нет, глупость какая. Я даже думать не буду, зачем тратить на это время и силы?

– Ладно, – сказал Саймон, – тогда до встречи.

И он опять уставился в телевизор.

– Ну, а в се-таки – что это за команда?

– По-моему, ты сказал, что тебе неинтересно?

– Да, неинтересно, это бессмысленная информация. Типичный уровень разговора в этом доме. Тратить часы на рассуждения о том, что не имеет ровный счетом никакого значения. А потому, Саймон, умоляю, скажи, в названии какой команды нельзя закрасить ни одной буквы.

– А ты догадайся.

– Ну я просто подумал, что раз такой вопрос возник, ты, быть может, скажешь?

Саймон посмотрел на меня с равнодушной улыбкой.

– Нет.

Повисла пауза.

– Ну, тогда я пошел.

Я мешкал в дверях.

– Ладно. Увидимся, – пробормотали остальные.

– Я понял!

– Молодец.

– Можно мне хотя бы убедиться, что я думаю о том же клубе, что и ты?

– Конечно. На какой клуб ты подумал? – спросил Саймон, прекрасно зная, что я не имею ни малейшего понятия о правильном ответе.

– Да ладно тебе, что это за клуб?

– Неважно, – сказал он, не отрываясь от телевизора.

– КПР! – выпалил я наугад.

– Неплохо. Если не считать того, что "Р" можно закрасить.

– А, ну да.

Я сел за кухонный стол и принялся выдавать названия малоизвестных футбольных клубов, но мне лишь говорили в ответ, что в "Бери" можно закрасить "Б", "е" и "р", а в "Ист-Файф" можно закрасить "а" и "ф".

Спустя пару выпитых бутылок пива к нам заглянула Моника, и узнав, что я съезжаю с квартиры, повисла на телефоне. И вскоре толпа, собиравшаяся завалиться в ночной клуб, завалилась в квартиру, нагруженная бутылками вина и банками пива. Моника в два счета организовала прощальную вечеринку, о которой я втайне мечтал, надеясь, что ее устроят мои соседи по квартире.

К девяти часам собралось человек сорок, все хлебали дешевое красное пойло из кофейных чашек и дрыгались под песенки, которые мне следовало знать. А я говорил направо и налево, что мне чертовски приятно, когда слышал: "А, ты тот самый парень, который уезжает. Спасибо за вечеринку". В каком-то смысле эта прощальная вечеринка была вехой в моей жизни, своеобразным посвящением в отцовство. В те часы меня занимала одна-единственная неотвязная мысль. Я думал не о том, правильно ли поступаю; и не о том, буду ли я счастлив – нет, к сожалению, я напряженно гадал, у какого клуба английской или шотландской футбольной лиги нельзя закрасить в названии ни одной буквы… Я не мог выкинуть этот чертов вопрос из головы, мне хотелось поскорее о нем забыть, но я угодил в ловушку. В этот знаменательный вечер, когда я вдруг очутился в центре внимания, мне не дано было насладиться триумфом, ибо я лишь делал вид, что слушаю, а сам лихорадочно просеивал в мозгу десятки футбольных клубов из низших дивизионов.

– Так куда ты переезжаешь?

– Фулхэм! – радостно вскрикивал я.

– В Фулхэм?

– Нет-нет, не в Фулхэм.

– Почему нет?

– Потому что в нем есть буква с дырками.

Я скромно танцевал в девять и чуть менее скромно – после двух бутылок пива. Затем мне пришло в голову, что, возможно, имелись в виду прописные буквы. Я с облегчением решил задачу. Довольный собой, я подскочил к Саймону.

– "Эксетер-сити", – самодовольно заявил я.

– Буквы "е" можно закрасить.

– Нельзя, если они прописные.

– Верно, но "Р" все равно можно закрасить.

Я помолчал и задумался.

– Ладно, я еще подумаю…

И я поплелся прочь, бормоча про себя названия клубов второго шотландского дивизиона.

Вечеринка продолжалась. Пришла Кейт с новым приятелем, который вызвал во мне необъяснимую ревность. Пусть я и знал, что никогда не заведу с ней интимных отношений, но подсознательно, наверное, надеялся, что Кейт навеки останется одинока – на тот случай, если я вдруг передумаю. А еще мне не нравилось, что Джим уделяет ей так много внимания. Если я отказался от Кейт из верности, то и все остальные должны так поступать. За весь вечер я почти не разговаривал ни с Саймоном, ни с Джимом. Даже тогда я не сказал соседям, что женат. Нет, у меня имелась тщательно разработанная легенда, объясняющая, почему я решил съехать и куда переезжаю, но никто из них не удосужился спросить.

В какой-то момент Пол заметил, что я одиноко стою в углу, и подошел с двумя бутылками холодного пива.

– Ну что, остаешься на ночь?

– Нет-нет, я уже погрузил вещи. Пожалуй, больше я пить не буду.

– Значит, ты не намерен остаться и разобраться?

– Пол, извини, я вообще не хотел задерживаться или, тем более, разбирать вещи. Просто на голову свалилась неожиданная вечеринка, и…

– Извини. Я не то имел в виду.

Пол уже изрядно нагрузился. Казалось, он собирается с силами, чтобы скинуть с себя какую-то ношу.

– Майкл, я знаю, почему ты никогда не приводил в квартиру девушек.

Пол не знал о той ночи, которую я провел с Кейт, но глупо похваляться мифической страстью, когда в нескольких ярдах стоит Кейт собственной персоной.

– Разве? – спросил я, изобразив, будто усиленно вспоминаю.

– Да ладно тебе. Ты три года здесь жил, часто не ночевал, но не привел ни одной девушки. Я знаю, в чем причина.

Я забеспокоился – неужели мою тайну все же раскрыли?

– Ясно. Тебе кто-то сказал, или ты сам догадался?

– Это же очевидно.

– Понятно. Наверное, от тебя не ускользнуло, что я в какой-то степени отличаюсь от всех остальных.

– Не в такой уж большой степени, Майк. Во всяком случае, не от меня, – загадочно проговорил Пол.

– Неужели ты тоже живешь двойной жизнью?

– Да-да, живу.

Казалось, Пол рад поделиться секретом со мной.

– Черт возьми! Да ты темная лошадка, Пол.

– Да, но мне кажется, я больше не могу хранить это в тайне.

– Я понимаю, что ты имеешь в виду.

– Я просто решил сказать тебе первому, потому что ты поймешь. Я тоже голубой.

– Что?

– Я тоже голубой. И мне кажется, ты испытываешь ко мне те же чувства, что и я к тебе.

– Нет-нет, Пол, я не голубой.

– Только не отпирайся, – прошептал он. Вокруг нас продолжала шуметь вечеринка. – Если я поделился своей тайной, то и ты можешь поделиться своей.

– Я не голубой.

– Ты только что сказал, что не можешь больше хранить это в тайне.

– Я имел в виду совсем другое.

– Ну да, конечно. И что же?

– Лучше промолчу. Тебе это неинтересно.

– Майкл, нет ничего плохого в том, чтобы быть голубым.

– Согласен. Ничего плохо нет. Я считаю, что совсем нет ничего плохого.

– Ну вот видишь.

– Просто так вышло, что я не голубой.

– Ты решил и дальше отпираться, Майкл?

– Я не отпираюсь. Я просто отрицаю, что я голубой.

– Майкл, я перестану скрывать, если и ты перестанешь скрывать.

– Я не могу перестать скрывать, потому что я не голубой, понятно?

Уверенность Пола в моей гомосексуальности затмила куда более значимую информацию: Пол только что поведал мне важнейший секрет своей жизни – он не только голубой, но еще и влюблен в меня. Внезапно все встало на свои места – и то, как Пол надеялся, что я стану поглощать приготовленную им еду, и его надуто-обиженный вид, когда я этого не делал. Пол вел себя, как влюбленная девица. Убедив себя, что отсутствие женщин в моей жизни вызвано сходной причиной, он вообразил, будто в моих беспечных комплиментах по поводу приготовленной рыбы или новых брюк кроется тайный смысл. И сейчас Пол не желал примириться с тем, что я рушу его иллюзии. Ну как можно так заблуждаться, удивлялся я про себя. И вдруг вспомнил, что всегда считал, будто Катерина счастлива, оставаясь дома с детьми.

Я порадовался за Пола – сам знаю, как приятно облегчить душу, – и извинился, если я когда-нибудь позволял себе гомофобные высказывания.

– Нет. Джим и Саймон вечно шутили по этому поводу, но ты всегда их одергивал. Вот тогда-то я и начал понимать.

– Из того, что я не гомофоб, еще не следует, будто я гомосексуалист, дубина ты стоеросовая. Не обижайся.

– Майкл, я тебя люблю, и ты тоже меня любишь – надо лишь найти в себе силы признаться в этом.

– Забудь обо мне. Предложи Саймону – нужно же ему, наконец, потерять девственность, тридцатник на носу как-никак.

И я посмотрел на Саймона, который безуспешно пытался закадрить девушку, расписывая свое увлечение интернетовской порнухой и вопреки всему надеясь, что одна порнуха потянет за собой другую. Но Пол не дал себя отвлечь.

– Послушай, я знаком с другими голубыми, они помогли мне понять себя. Они и тебе помогут. Я расскажу им о тебе.

Это уже было слишком.

– КТО ДАЛ ТЕБЕ ПРАВО ГОВОРИТЬ ЛЮДЯМ, ЧТО Я ГОЛУБОЙ?!

В комнате мгновенно стало тихо. Все дружно уставились на меня. Моя ужасная тайна была раскрыта, а заодно раскрылись и рты моих гостей. Парень, доставивший пиццу, поставил банку с пивом и пробормотал, что ему, пожалуй, пора.

– Теперь все ясно, – сказала Кейт.

– Вообще-то я не голубой. Просто я попросил Пола не рассказывать другим, будто я голубой. Если… э-э… такая мысль вдруг придет ему в голову.

Похоже, мои слова никого не убедили.

– Все в порядке, Майкл. Что тут особенного? – подбодрил меня голос из задних рядов.

– Я знаю, что тут нет ничего особенного.

– Ну вот и ладно, приятель, – похвалил другой голос.

– Тогда это двойной праздник! – закричала Моника. – Майкл вступает в свет и выходит из тени.

Все зааплодировали, какой-то умник врубил "YMCA", и мои одинокие протесты потонули в оглушительном пении и диких плясках. Песенку завели специально для меня, я долго упирался, отказываясь танцевать, но в конце концов сломался. И все мою уступчивость, разумеется, приняли за окончательное и бесповоротное разоблачение. В центре комнаты расчистили пространство, и под одобрительные вопли и аплодисменты, я принялся выписывать кренделя – точно сбрасывал с плеч секрет всей своей жизни. Я посматривал на Пола, который в своем углу беззвучно шевелил губами, подпевая "Виллидж Пипл". И все же я был слишком скован, чтобы упоенно отплясывать под классику гомосексуализма[37]. Я снова посмотрел в угол и увидел ошарашенное и возмущенное лицо Саймона, которому что нашептывал на ухо пьяный Пол.

Чуть позже ко мне подошла Кейт и сказала, что ей и в голову не приходило, что "другой человек", которому я сохраняю верность, – мужчина. Теперь она понимает, почему я не хотел с ней спать. Думаю, она нашла в этом утешение. У меня не было сил снова все отрицать, а потому я просто поблагодарил Кейт за понимание и улыбнулся. Вероятно, я больше никогда не увижу этих людей, поэтому, если им нравится считать меня педиком, к чему их разубеждать?

Спустя несколько часов добровольной трезвости губы мои, растянутые в веселой улыбке, отчаянно ныли, а сам я скорбно наблюдал, как все остальные благополучно растворяются за пьяным горизонтом. Кто-то уходил, кто приходил. Я прощался и здоровался, но все давным-давно забыли, по какому поводу вечеринка, так что я решил, что поступлю не слишком невежливо, если незаметно улизну.

Я вел арендованный фургон сквозь лондонскую ночь и вскоре оказался на мосту Ватерлоо – на границе двух моих жизней. Я разглядывал реку, величественное мерцание башни Канарской верфи, Сити – к востоку от меня и Лондонский Глаз[38] – к западу. Вот и Олдвич с рядами тел, съежившихся в картонных коробках. Лондон напоминал мою жизнь. Издалека выглядит роскошно, а вблизи понимаешь, насколько здесь все хреново.

Вот и родной дом. Разгружаться было слишком поздно; фургон оснащен сигнализацией и парой висячих замков, поэтому я не особенно боялся оставлять его до утра. Дом окутывали темнота и покой, я тихо проскользнул в коридор и бесшумно закрыл за собой дверь. После рождения детей Катерина стала спать очень чутко, так что я передвигался на цыпочках, стараясь не слишком сопеть.

На кухонном столе лежала видеокассета – Катерина не забыла записать мою любимую передачу. Хотя я стараюсь об этом не распространяться, но ничто так не смешит меня, как лабрадоры, заехавшие на скейтборде в плавательный бассейн, или малышня, застрявшая в унитазе. В углу стоял штатив с видеокамерой – должно быть, Катерина собралась снять детей.

Я вытащил из холодильника пиво, устроился в гостиной, предупредительно приглушив звук до едва слышимого уровня, и вознамерился хорошенько посмеяться над бедами других людей.

Первый сюжет был явно постановочным: люди, изображая, будто не видят, куда идут, при полном параде маршировали в реку. За свои потуги они получили пять тысяч фунтов, которых хватит на новую видеокамеру, так что дай им бог удачи. Затем дети смущали народ своей патологической честностью. Маленький мальчик сообщил очень толстой женщине: "Ты большая жирная свинья". А когда его одернули, он с нескрываемой обидой ткнул в нее пальцем и возмущенно сказал: "Но она же большая жирная свинья…"

Потом следовало роскошное венчание. Жениха спросили, согласен ли он, чтобы эта женщина стала его законной женой, и он радостно ответил, что согласен. Невесту спросили, согласна ли она, чтобы этот мужчина стал ее законным мужем, она слегка занервничала и попыталась что-то вымолвить. Сейчас упадет в обморок, подумал я. За милю чувствовал, что так и случится. И ошибся. Один прихожанин, сидевший в пятом ряду, внезапно вскочил, размахивая маленьким приемником, в восторге запрокинул голову и завопил: "ГО-О-О-ОЛ!"

Я так ржал, что, наверное, разбудил всю улицу, не говоря уж о Катерине. Я перемотал кассету и посмотрел сюжет еще раз. Во второй раз я ржал так же сильно. Потрясающе. Люблю эту передачу. Ведущему этот сюжет тоже понравился, но он посулил, что следующий будет еще смешнее. Сейчас посмеемся, подумал я, и в предвкушении глотнул пива. Но тут изображение пропало, и я подумал: "Только не это – она испортила запись".

Оказалось, что ничего она не испортила.

На экране появилось мрачное лицо Катерины. "Ты подонок! – прокричала она в объектив. – Ты лживая, себялюбивая, трусливая, ленивая, завравшаяся скотина! Ты хочешь жить отдельно от меня и детей? Ты хочешь иметь свое "собственное место"? Ну так получай же его, засранец. Убирайся к черту!"

Я бросился наверх. Наша кровать была пуста. В детской пусто. В шкафу Катерины – пусто. Часть игрушек и детской одежды тоже исчезла. В спальне царил порядок пустого гостиничного номера. Я стоял посреди комнаты и ошеломленно озирался. Мой разум пребывал в свободном падении. И вдруг, совершенно неожиданно, меня озарило. "Гулл-сити". Ответ на вопрос Саймона – "Гулл-сити". А от меня ушла жена и забрала с собой детей. Мой брак рухнул. "Гулл-сити". Ну, конечно же.

Глава девятая

Куда ты хочешь сегодня пойти

– А это комната детей, – сказал я отцу.

Он перешагнул через ненужные мягкие игрушки и оглядел осиротевшую комнату Милли и Альфи.

– Очень симпатично, – сказал он. – Мне нравится, эти облака на потолке… Это ты их нарисовал?

– Э-э… нет, это… Катерина.

– А.

Вряд ли я мог вообразить, что буду показывать отцу квартиру без Катерины и детей.

– Вот здесь спала Милли, а здесь спал Альфи.

– Да, понятно. А кто это на пуховике?

– На одеяле? Барби, – недоуменно ответил я. Я жил в доме, где Барби поклонялись более ревностно, чем в Ватикане – деве Марии. И мне стало не по себе, что в мире есть люди, которые никогда не слышали о деве Барби. – А вон там Кен.

– Кен – это муж Барби?

– Ну, мне кажется, они не женаты. Кен просто ее приятель. Или, может, жених, кто их знает.

Повисло неловкое молчание.

– Вообще-то они уже лет тридцать встречаются, так что если Кен еще не поднял этот вопрос, Барби пора бы и забеспокоиться.

И я выдавил нервный смешок, но отец, похоже, не уловил шутки. Может, сейчас не самое подходящее время для шуток на тему брака и супружеской верности. Мы немного постояли, отец силился изобразить к детской повышенный интерес.

– С тех пор, как Катерина от меня ушла, я здесь ничего не трогал, – проговорил я жалобно. Слишком жалобно.

Отец задумался.

– Ушла? По-моему, ты говорил, что она забрала машину.

Никто лучше престарелого родителя не умеет обратить внимание на самую несущественную деталь.

– Ладно, не ушла, а уехала.

– А ты где был?

– Грузил барахло из своей квартиры, чтобы перевезти его сюда.

Еще одна задумчивая пауза. Что-то его тревожило – но вовсе не крушение сыновьего брака.

– Так как же она взяла машину?

– Что?

– Как она взяла машину, если ты грузил в нее вещи?

Я изнуренно вздохнул, давая понять, что этот вопрос не имеет отношения к делу.

– Я нанял фургон.

– Понятно. – Пару секунд отец обмозговывал этот факт. – Выходит, ты знал, что ей понадобится машина, чтобы отвезти детей и вещи к своей матери?

– Нет, разумеется, ничего такого я не знал, иначе попытался бы ее остановить.

– Тогда почему ты вывозил вещи из квартиры не на своей машине? "Астра" довольно вместительный автомобиль, к тому же – пикап.

– Послушай, какая разница? Барахла было много; на машине пришлось бы сделать два захода.

Отец молчал, и мы перешли в соседнюю комнату – в нашу спальню. Я слегка смутился, осознав, насколько женское там убранство: одеяла в цветочек, туалетный столик накрыт салфеткой – теперь, когда я спал здесь один, все это выглядело неуместным.

– А это дорого – нанять фургон?

– Что?

– Фургон для перевозки вещей стоит дорого?

– Почем я знаю? Миллион. Папа, при чем тут фургон?

– А ты, случаем, не взял его в длительный прокат? Может, ты на нем теперь ездишь, раз Катерина забрала машину?

– Нет, не брал я в прокат этот долбаный фургон!

Хотя жаль, что не брал, не то задавил бы папашу.

Мое раздражение усиливалось тем, что я не мог не винить отца за уход жены. Верный себе, папа недавно оставил свою подружку ради другой подружки – помоложе. Джоселин жутко расстроилась: должно быть, нелегко оказаться брошенной в пятьдесят девять лет, да еще лишь потому, что тебе не пятьдесят четыре. В приступе ярости она переправила Катерине мое пространную исповедь – дабы показать, сколь ненадежны мужчины из рода Адамсов.

Возможно, именно поэтому папа избегал разговоров о случившемся. По телефону я спросил, прочел ли он мое письмо.

– Ну да, конечно, – весело ответил он.

– Ну и что ты думаешь?

Отец не мешкал ни секунды:

– Твой почерк заметно улучшился, ты не находишь?

Но теперь мне требовались подробности: как именно Джоселин обнаружила письмо, обыскала ли она его карманы, залезла в ящик его стола или как-то еще? Я уже собирался устроить папе допрос, но он сказал:

– Жаль, что ты не пригласил меня несколькими неделями раньше. Было бы приятно встретиться с Катериной и детьми.

Да, жаль, подумал я. Тебе, видите ли, жаль, что от меня ушла жена с детьми. Какая досада. Бедный папа, бедный ты, бедный.

– Да, жаль, что Джоселин прочла письмо, адресованное тебе, иначе Катерина с детьми до сих пор были бы здесь.

– Ха. А ведь точно! – воскликнул отец, словно я выиграл очко на школьном диспуте.

– Она что, обшарила твои карманы?

– Что ты имеешь в виду?

– Джоселин. Как она добралась до моего письма? – Последовала пауза. До папы начало доходить: похоже, он поступил так, как поступать вовсе не следовало.

– Не… я… показал его ей.

– Что ты сделал? – заорал я.

– А что? Не надо было?

– Ты показал любовнице письмо с признаниями своего сына, а затем послал ее куда подальше?

Папа озадаченно смотрел на меня. Он сдвинул брови, и чахлый хохолок пересаженных волос на макушке испуганно зашевелился.

– Что значит – "послал"? – неуверенно спросил отец.

– Это значит, что ты сделал то же самое, что проделали со мной. Послал, бросил, кинул.

– Мне кажется, это не совсем справедливо. Ведь это ты обманывал жену, а не я.

Тут в моем мозгу перегорели все предохранители.

– Ну я, по крайней мере, не трахался с аптекаршей и не уходил от пятилетнего ребенка!

– Это нечестно, Майкл. Все было гораздо сложнее…

– Я думал, ты бросил меня, потому что я совершил что-то ужасное. Думал, что это я во всем виноват.

– Мы с твоей матерью в равной мере несем ответственность, что наш брак не сложился.

– Ну да, конечно, мать во всем виновата. Понятное дело. Вали все на маму, поскольку она не может себя защитить, так?

– Я просто говорю, что ты многого не знаешь.

– А я знаю только одно – она и сейчас была бы жива, если б ты от нас не ушел. Потому что тогда бы она не переехала в Белфаст с этим типом, так что это ты виноват, что ее сбила машина.

– Хватит, Майкл; не я же сидел за рулем той машины.

– А мог бы и ты! – заорал я, а где-то в глубине моего сознания тихий голос проговорил: "Что ты несешь, Майкл? Это же полная ахинея". Но я не собирался отказываться от своих слов. – Ты бросил меня и маму ради женщины, которая бросила тебя, и тогда ты нашел другую женщину, а потом еще одну, а потом еще! И что ты можешь после всего этого предъявить? Одного замордованного сына и дурацкий хохолок имплантированных волос, которые выглядят так, словно кто-то посадил на твоей огромной блестящей лысине грядку горчичных семян!

Я понимал, что ударил по атомной кнопке. Я мог сколько угодно обвинять его в том, что он был плохим отцом, погубил мое детство и даже послужил косвенной причиной маминой смерти, но никто и никогда не заводил речь о пересаженных волосах. Я знал, что этого делать нельзя. На мгновение повисло молчание: отец бесстрастно смотрел мне прямо в глаза, а затем встал, взял пальто, надел шляпу и вышел за дверь.

Спустя двадцать минут я давился готовой картофельной запеканкой из супермаркета, которую поставил в духовку для нас двоих. Я разделил запеканку пополам и съел свою порцию, а затем съел и вторую. После этого вспомнил, зачем вообще пригласил папу в Лондон. Я собирался показать ему дом, угостить обедом, объяснить ситуацию с кредитом и спросить, не может ли он ссудить мне довольно крупную сумму денег. Так что все прошло в соответствии с планом.

Я был потрясен своей выходкой: не думал, что во мне скопилось столько горечи. Ну почему мой отец не похож на тех родителей, которых показывают в рекламе? Например, в том ролике "Жиллетт" – слова из него я пропевал миллион раз. Там отец и сын где-то в Америке отправляются на рыбалку, и отец помогает сыну поймать на спиннинг огромного лосося; им друг с другом легко и приятно, потому что отец предпочитает истинно хорошее бритье, и голос за кадром поет: "Лучше для мужчины нет". Такой отец никогда не убежал бы с аптекаршей по имени Джанет; а моего отца никогда бы не пригласили рекламировать бритву "Жиллетт". Наверное, поэтому он носит бороду.

Конечно, он тоже рос без отца. И, если на то пошло, то большую часть времени – и без матери. Первого сентября 1939 года его посадили на поезд в Уэльс, и он не видел отца до окончания войны. Если бы его не эвакуировали, у него был бы отец, который служил бы ему образцом для подражания, и тогда бы он не ушел от нас и мог бы в свою очередь стать образцом для подражания, и из меня вышел бы не такой плохой отец, и Катерина не ушла бы от меня. Вот так – во всем виноват Адольф Гитлер. Хотя вряд ли такое приходило ему в голову, когда он вторгался в Польшу.

Остаток того дня я пролежал на диване, уставившись в телевизор. Временами меня одолевал голод – и я проверял, не стала ли омерзительная пицца, которую мне доставили, более съедобной в холодном виде. Я смотрел три фильма одновременно, переключаюсь с одного кабельного канала на другой. Тревор Говард целовал Селию Джонсон, когда та садилась в вагон, затем поезд рухнул целиком в реку Квай. Дальше Селия укладывала детей спать, а Джек Николсон крушил дверь топором[39].

Я был верен себе – смотрел несколько фильмов сразу и потому ни от одного не получал удовольствия. На самом деле, я даже испытывал сочувствие к герою Джека Николсона – в моем доме тоже остановилось время, и я постепенно терял рассудок, безуспешно пытаясь заставить себя работать. Вряд ли я был таким плохим мужем, как герой "Сияния". Ни единого разу я не пытался зарубить жену и детей топором, но вряд ли Катерина посчитает это смягчающим обстоятельством.

Уже вторую неделю я жил в доме, который прежде всего предназначался для детей. Подвесная игрушка лениво кружилась от сквозняков, а маятник в виде синей птицы маниакально раскачивался взад-вперед под часами-радугой; отдельные островки движения лишь подчеркивали безжизненную и зловещую тишину, в которую погрузилась детская. Я не хотел ничего менять, комната была готова к приему своих жильцов – когда бы они ни вернулись. И по-прежнему, чтобы спуститься по лестнице, мне приходилось открывать калитку, оберегающую детей от падения по ступенькам; все так же я открывал защелки, чтобы добраться до содержимого шкафов. Я позволил себе лишь одну перемену – смешал магнитные буквы на боковой стенке холодильника, из которых Катерина выложила на уровне глаз слово "у6людок". Сколько же времени она искала букву "б", прежде чем решила заменить ее цифрой "6"? Я был одиноким смотрителем образцового семейного дома – меблированное жилище ждало жену и детей, главное, чтобы пожелали вернуться сюда. Дом – от подвала до чердака – был оснащен всевозможными хитрыми устройствами, чтобы уберечь наших детей от неприятных случайностей, но но одно маленькое несчастье с ними все же произошло: их родители расстались. Подумать только, мы бегали по магазинам, разыскивая затычки для розеток, крышки для видеомагнитофонов, замки для шкафов, калитки безопасности и барьеры, чтобы Милли не скатывалась с кровати, но ни разу, ни в одном магазине нам не попалось средств от развода, к которому мы теперь неслись на всех парах. Ладно, пусть дети растут без отца, а мать будет влачить одинокую жизнь без мужа – зато малыши никогда не упадут с трех ступенек, что ведут на кухню, а это самое главное.

Я хотел, чтобы они вернулись. Я так сильно хотел из возвращения, что чувствовал себя разбитым и опустошенным. Я побывал у родителей Катерины, умолял ее вернуться, но она заявила, что не готова со мной говорить, потому что я эгоистичный подонок, обманул ее доверие, а сейчас – половина четвертого ночи. Поэтому на долгие недели единственным светлым пятном в моей жизни стали встречи с детьми, на которые Катерина холодно дала разрешение. Мы встречались раз в неделю на продуваемой всеми ветрами детской площадке в Гайд-парке, и с деревьев слетали последние листья. Мы молча стояли, наблюдая за играющими детьми, и молчание было таким гнетущим, что время от времени я вскрикивал: "Нет! Не надо съезжать с большой горки, Милли", – а Катерина говорила: "Все в порядке, Милли, если хочешь, можешь скатиться с большой горки", – и хотя смотрела при этом на Милли, на самом деле, обращалась ко мне. Предполагалось, что эти несколько часов в неделю станут временем свободного общения с детьми, но я так и не смог понять, о какой свободе идет речь. Я проводил с ними напряженный, неловкий час, а затем понимал, что надо возвращаться домой одному.

Я опять вел двойную жизнь. Проводил в одиночестве долгие дни, когда мог делать все, что захочу. И дни эти перемежались короткими мгновениями в компании жены и детей. У Катерины хватило сообразительности отметить это обстоятельство:

– Ты ведь этого хотел, не так ли? Изредка видеть нас, а все остальное время жить в своей берлоге. Ты по-прежнему видишься с детьми, играешь с ними, но ты избавлен от нудной и тяжелой работы. Единственное отличие – теперь ты можешь круглыми днями валяться на более широкой кровати.

– Это несправедливо, – возразил я и попытался объяснить себе, почему несправедливо.

Если смотреть со стороны, то я действительно вел похожее существование, но раньше-то я верил, что устроил себе идеальную жизнь, отбирая самое лучшее из каждой половины; теперь же я был глубоко несчастен. Половины моей жизни больше не подчинялась мне, теперь не я щедро выделял себе время для отцовства, но мне его выделяли. Власть перешла в руки Катерины. Мой тайный аванпост сопротивления диктатуре детей пал, выданный доносчиком. И меня отправили в родительскую Сибирь, приговорив к одиночной ссылке с правом двухчасового свидания раз в неделю.

Хотя свидания эти происходили по инициативе Катерины, она была так зла на меня, что едва могла вынести, когда я перехватывал ее взгляд. В первую встречу я попробовал поцеловать ее в щеку, что оказалось серьезным просчетом. Стоило мне наклониться, как она отшатнулась, точно ошпаренная; поцелуй пришелся в ухо. Пришлось сделать вид, будто так и задумывалось. Я пытался оправдаться, утверждая, что мое поведение не было столь уж дурным, – я ведь мог вступить в связь с другой женщиной, – но, к моему огорчению, Катерина объявила, что предпочла бы измену с женщиной; тогда бы можно было списать мое поведение на мужскую ненасытность.

Катерина выглядела усталой. Наверное, плохо спала, поскольку теперь ей надо всегда находиться рядом с детьми. Дети всегда рядом. Я тоже устал, я плохо спал – вдали от них. Живот Катерины уже принял карикатурные размеры. Либо она была чересчур беременной, либо уже родила и прятала под свитером резиновый мяч. Мне хотелось потрогать живот, пощупать его, поговорить о нем, но третий ребенок был еще менее досягаем, чем двое других. Мне хотелось расспросить Катерину, как она готовится к важному дню, но я боялся услышать ответ на вопрос, где мне находиться во время родов. Она скорее всего ответила бы: "В Канаде". Пока наш зародыш превращался в маленького человека, – обзаводился глазами и ушами, сердцем и легкими, кровеносными сосудами и нервными окончаниями, а также прочими удивительными штуками, что возникают словно сами по себе, – любовь его родителей таяла и умирала. Если б только младенцы появлялись в момент родительской страсти, а не девять месяцев спустя, когда любовь обратилась в прах.

– Ну? Ты собираешься поиграть с детьми? – спросила Катерина.

– Ну, да.

И я попробовал стать самым непосредственным и забавным папой – насколько такое вообще возможно под инквизиторским оком матери, подумывающей о разводе. Милли опять забралась на лесенку.

– Милли, я сейчас тебя поймаю! Хочешь?

– Нет.

– Тогда, может, покачать тебя на качелях?

– Нет.

– Поймал! – воскликнул я, весело стаскивая ее с лесенки. Нервозность породила неловкость, и я то ли слишком крепко схватил Милли, то ли дернул, но она вдруг заплакала.

– Что ты делаешь? – взвилась Катерина.

Она забрала Милли, прижала себе, прожигая меня ненавидящим взглядом. Возможно, с Альфи повезет больше, понадеялся я. Несколько недель назад он начал делать первые шаги – этого зрелища я был лишен, – и уже уверенно топал, лишь изредка шмякаясь на задницу. Альфи стоял у качелей и бросал в них маленькие камешки. Чувствуя, что Катерина наблюдает за мной, я присел рядом с ним на корточки и тоже швырнул камешек в металлическую стойку. Альфи радовался, когда камень звякал о металл. Ему не надоедало слушать этот лязг. Через пять минут меня достало швырять камни, но он так расстроился, что пришлось продолжить обстрел качелей. Изобразив на лице многострадальную улыбку, я обернулся, но Катерина и не подумала улыбнуться в ответ. Я продрог до костей, сидеть на корточках было уже невмоготу, но и опуститься на колени я не мог – слишком мокрой была земля, так что пришлось остаться в скрюченном состоянии; с каждым скрежещущим ударом камешка о стальную стойку кровь по капле отливала от моих ног. Мне всегда хотелось знать, какие именно действия позволяют завоевать доверие ребенка, а какие – банальная потеря времени.

В конце концов, я не выдержал и шлепнулся на скамейку возле Катерины. Надо все-таки поговорить о случившемся. Катерина жила со своими безумными родителями, диктаторские замашки которых достигли пика – сезон охоты на мокриц уже закончился, и заняться им было нечем.

– Наверное, тебе непросто? Ну… жить с папой и мамой, когда у тебя дети и заботы?

– Да.

– Как долго собираешься оставаться у них? Уже думала об этом?

– Нет.

– Может, вернешься домой?

– А куда переедешь ты?

Вот так – расколдовать ее мне не удалось.

– Никуда, буду помогать тебе. Я съехал с квартиры.

– Ну да, ведь теперь она тебе не нужна. Теперь, когда нас нет дома, надобность в квартире отпала, правда?

Самым покорным и извиняющимся тоном я попытался внушить ей мысль, что прежде не вполне был готов к отцовству, но теперь привыкаю к нему. И тут ее психологическая дамба не выдержала напора.

– А ты не думал, что и мне нелегко привыкнуть?! – спросила она яростным свистящим шепотом. – Я бросила работу, родила, а затем вдруг оказалось, что я целый день торчу дома одна с плачущим ребенком. Ты не подумал, что для меня огромное потрясение – внезапно стать уродливой, толстой, усталой и плаксивой? Я пыталась кормить грудью орущего ребенка, но из треснувших сосков сочилась кровь. И никого не было рядом, чтобы сказать: "Все в порядке, ты все делаешь правильно", – даже когда ребенок не хотел есть или спать, или беспрерывно плакал несколько дней подряд. Мне очень жаль, Майкл, что тебе такой кровью дается роль родителя. – Катерина уже плакала от злости и бессилия. – Но я так и не привыкла, потому что это, черт побери, невозможно! Я чувствовала себя преступницей, мечтая о работе, и одновременно проклинала себя за то, что поставила крест на карьере. И мне не с кем было об этом поговорить, потому что всем остальным бабам, что ходят с детьми в сквер, – по восемнадцать лет, и они говорят только на этом треханом хорватском. Жаль, что тебе не нравилось находиться в одном доме с женой, когда она проходила через ад, но ладно, ничего страшного – ты ведь всегда мог просто свалить из дома и шляться с дружками, ходить на вечеринки, смотреть кино и выключать мобильник на тот случай, если жене вздумается поплакаться тебе по телефону.

В такой подаче слова Катерины звучали вполне справедливо. Маясь в одиночестве, я убил немало времени, формулируя отточенные доводы – подобно тому, как индейцы наводят блеск на свои изящные стрелы. И вот пришла Катерина и, точно американская армия, пустила в ход тяжелую артиллерию и разнесла меня в клочья. Но я все равно высказал свои хилые аргументы. Уточнил, что единственное отличие моих поступков от поступков других отцов состоит в том, что я сознавал свои преступные действия.

– Что? Так ты сознательно обманывал меня?! И теперь думаешь, что это делает тебе честь? Да другие мужики, даже сбегая от семьи на работу, остаются частью единого целого. Они действуют заодно со своими женами – она дома, он на работе. Они вместе!

– Но ведь и я проводил время на работе. Но, знаешь, всем этим мужчинам совсем не обязательно было ездить в командировки, ходить вечером на обеды, а по выходным играть в гольф с клиентами. Они так поступают, потому что считают свои радости не менее важными, чем семейную жизнь.

Но мои слова лишь разозлили Катерину.

– Так, давай-ка разберемся! Ты все это проанализировал, но вместо того, чтобы отличаться от таких ублюдочных отцов, повел себя в десять раз хуже, да? Ты сбегал из дома намеренно, заранее продумав план.

– Я думал, это укрепит наш брак.

Мои оправдания умирали, как только срывались с языка.

– Что ж, получилось у тебя здорово.

Катерина встала и объявила, что возвращается к маме. И тогда – то ли от безнадежности, то ли от отчаяния – я сказал:

– Тебе повезло, что у тебя есть мама.

Она с презрением оглянулась на меня. Я ненавидел себя за эти слова почти так же сильно, как ненавидела меня за них Катерина. Но когда она с детьми скрылись из виду, я подумал: "Ну что ж, если мы оба считаем меня жалким червяком, значит, у нас есть что-то общее. Быть может, на этом фундаменте и удастся что-то построить".

После их ухода я еще какое-то время сидел на детской площадке. Подошла молодая мамаша с двумя детьми и посмотрела на меня так, будто я – растлитель малолетних, скрывающийся от правосудия. Услышав, как она шепотом велит детям не подходить ко мне, я встал и поплелся домой.

На крыльце валялся хорошо знакомый конверт. Не вскрывая, я сунул его к остальным. Конверты стопкой громоздились на столике в прихожей, словно накапливая улики против меня. Я и так знал, что банк требует денег, но мне казалось, я никогда не смогу их заработать, если прочту все те угрозы, которые, по моим опасениям, таились внутри конвертов. Я мог разобраться с долгами, лишь веря в себя, а потому все глубже и глубже зарывался в музыку. Одно из писем было заказным – напрасная трата денег. Я с удовольствием расписался в его получении. Роспись вовсе не означала, что я тут же вскрою письмо и прочту. Иногда мне пытались звонить, но как только на экране определителя номера загорался номер банка, я быстро включал автоответчик, после чего быстро проматывал сообщение. Разъяренный голос не столь пугающ, если прослушать его на большой скорости. Словно балабонит Дональд Дак, нанюхавшийся клея.

В иные дни я сидел за клавишами и компьютером по тринадцать-четырнадцать часов кряду, но зачастую результат оказывался хуже, чем прежде, когда я трудился от силы часа два. В былые времена я мог запросто утонуть, заблудиться в музыке, но все изменилось, как только я задался такой целью. Оставалось месяца два, чтобы подготовить "Рекламную классику", и потому у меня появилась возможность создавать собственные новаторские творения, коим сегодня стала тринадцатисекундная мелодия, на которую должна была ложиться строчка: ""Маслость"! О, "Маслость"! По вкусу масло, без жира – классно!"

Хм-м, думал я, наверное, им требуется тема масла. Жаль, что по закону в нижней части экрана должен крупными буквами гореть титр: "ЭТО НЕ МАСЛО", но это уже не моя проблема. Женщина в агентстве сказала, что им требуется что-то в духе песни Кена Додда "Счастье", но при этом нужно обойтись без нарушения авторских прав. Так что либо придется испортить мелодию, либо музыка окажется незаконной. Композицию следовало закончить к шести часам. Я включил клавиши.

Масло. Что вызывает мысли о нем?

Я попробовал на своем синтезаторе различные инструменты. Гобой, клавесин, фагот; ничто даже отдаленно не напоминало о масле. Впрочем, я сомневался, что эта "Маслость" тоже о нем напоминает. Я послушал Кена Додда. По всей видимости, песенку будут исполнять придурки, изображающие коров: по два на каждую корову, один в роли головы, другой – задницы. Пришлось сосредоточиться на образе коровы. Я никогда не притворялся, будто моя работа имеет эпохальное значения для судеб человечества, но когда сидишь на вращающемся стуле, стараешься не думать о крушении собственного брака и отчаянно пытаешься сосредоточиться на уродливой корове, орущей "Маслость! О маслость!", твоя самооценка и вовсе стремится к абсолютному нулю. И уровень адреналина в крови при этом отнюдь не повышается, что должно происходить, если занят действительно важным делом. Возьмем, к примеру, акушерку, которая примет нашего третьего ребенка. У нее нет иного выбора – только выбросить из головы все свои проблемы и сосредоточиться на том, чтобы ребенок родился целым и невредимым. Черт! Вот так всегда – секунды не прошло, а я уже думаю о нашем следующем ребенке, а не творю музыку, посвященною новому маргарину пониженной жирности.

Ах да, "Маслость". Так, сосредоточься, Майкл, сосредоточься. Масло. Я несколько раз пропел вслух песню, которая должна была служить прототипом. Неужели агентство специально подстроило, чтобы заставить меня раз за разом выводить слово "Счастье", когда я чувствую себя самым несчастным на свете? Я попробовал спародировать мелодию, но не смог выкинуть из головы оригинал. Сосредоточься. Майкл. Сосредоточься. Иногда, если голова забита разными глупыми мыслями, если игла в моем мозгу засорилась, я едва различаю мелодии. Сегодня игла засорилась настолько, что только шипела, скользя по винилу.

Трудно забыть о детях, когда они улыбаются с фотографий на каминной полке, поэтому я встал и повернул снимки лицом вниз. Отошел от камина, сел, посмотрел на полку и решил, что так фотографии выглядят кошмарно – точно я отверг своих детей. Поэтому я встал и снова развернул фото.

Хм-м. Масло? Я задумался. Масло. Да и вообще, имеет ли Катерина законное право узурпировать наших детей? Ведь я их отец. Понравилось бы ей, если б я увез детей, а потом заявил, что мне осточертел наш брак и потому я оставляю ее? Какое-то время я обдумывал это, потом взглянул на часы и обнаружил, что уже четверть первого. На несколько часов я выпал из работы, забыв и про масло, и про маслость. И даже если я внезапно наткнусь на похожую мелодию, все равно нужно ее записать и обработать, а потому успеть к шести часам невозможно. Ну так вперед! Масло, масло. "Маслость". "Маслость"! "Маслость"!!! "По вкусу масло, без жира – классно!" Я три раза произнес вслух эти дебильные слова. Я попытался снова и снова, делая ударения в разных местах. А потом встал и отправился заваривать чай.

Теперь, когда шум поднимал только я, дом казался совсем другим. Я словно увидел его в ином ракурсе. Правда, немало времени я проводил, лежа на спине в прихожей или сидя на полу под кухонным столом. Когда ты один, можно вытворять и не такое. Я бродил из комнаты в комнату с чайником в руках, и наконец решил выпить чай, сидя на верхней ступени лестницы.

Кошка соблаговолила оставить свое любимое место среди мягких игрушек Альфи и устроилась рядом на коврике. Когда у нас в доме появилась кошка, выбирать имя мы поручили Милли. Затем потратили полдня, чтобы Милли отказалась от своего выбора, который она сделала без раздумий и колебаний. Но Милли осталась непреклонна, поэтому пришлось смириться. За то время, что я жил один, у нас с кошкой по имени Кошка сложились весьма близкие отношения. Я покупал ей в магазине вкусности, открывал дверь и с крыльца кричал: "Кошка! Кошка!", а прохожие отводили взгляд и ускоряли шаг. По вечерам она сидела у меня на коленях, я чесал ее подбородок, а она возмутительно громко мурлыкала. Я привязал к мячику веревочку и играл с ней. А когда кошка по имени Кошка отказывалась от пищи, я покупал ей свежую рыбу – ее она ела всегда. Все это меня успокаивало – до дня Красного ошейника. У кошки по имени Кошка не было ошейника – до дня Красного ошейника. Но как-то раз, после долгой прогулки, она вошла через кошачью дверцу, и на ней красовался новый ярко-красный ошейник. Кошка понюхала миску с едой, отвернулась и снова ушла. Я был сражен. Я-то думал, что все это время она отгоняла кошек от нашего сада или пыталась поймать случайного воробышка, чтобы гордо показать его хозяину, а на самом деле она лежала, свернувшись, перед чужим электрокамином, ела чужую свежую рыбу, лежала на чужих коленях. На ошейнике имелся ярлычок с именем "Клео". Эту кличку она носила в своем другом, тайном доме. Кошка вела двойную жизнь. Я был обманут, брошен, отвергнут. Хуже того, эта чертова кошка меня пародировала.

Спустя сорок минут я все еще валялся на лестнице. Я лежал на спине, а ноги свисали со ступенек. Кошка по имени Кошка давно ушла, но я разглядывал трещины на потолке – достаточно занимательное дело, чтобы отвлечься на полчаса. Из транса меня вывел стук почтового ящика, и я заставил себя подняться. Этот звук украсил мой день: он возродил надежду, что во внешнем мире меня не совсем забыли. Разумеется, письмо из банка я бы читать не стал, но это могла оказаться реклама такси или пиццы. Всегда приятно получить известие от людей, которые взяли на себя труд с тобой связаться. На коврике лежала брошюра риэлторского агентства – мне предлагали дома стоимостью больше миллиона фунтов. Просматривая глянцевые фотографии красивых и дорогих жилищ, я пришел к убеждению, что брошюру бросила в мой ящик кошка по имени Кошка, отправившись наслаждаться своим триумфом. Но этого мелкого и единственного за день события оказалось достаточно, чтобы вернуть меня к работе, и я вновь сел за компьютер. Однако, прежде чем приняться за дело, следовало разобраться с жизненно важными вопросами. Сначала я попытался определить, сколько перхоти можно стрясти с волос на стол. Потом почувствовал, как на спине зреет прыщ, и десять минут корчил из себя йога, пытаясь дотянуться до прыща обеими руками. Далее я соскоблил какую-то клейкую серятину, налипшую на клавиши синтезатора. Я понюхал серятину, попробовал на язык. И тут вспомнил о "Маслости".

– Давай же, Майкл! – сказал я вслух. – "Маслость"! "Маслость"! По вкусу масло, без жира – классно!

Я подумывал позвонить в агентство и спросить, обязательно ли, чтобы музыка навевала мысль именно о масле. Каким-то непостижимым образом пролетела большая часть дня. Я забыл пообедать и теперь просто изнывал от зверского голода; требовалось немедленно съесть хоть что-то, но в доме не было ничего, кроме хлеба двухдневной давности и бесплатного образца этой чертовой "Маслости". Стряхивая в ладонь крошки, я мужественно посмотрел правде в лицо и сказал себе, что сегодня я непременно подведу агентство, и впервые в своей профессиональной карьере не успею выполнить работу к сроку. И тогда я набрал номер продюсерши, чтобы попросить отсрочку на один день. Сначала я долго слушал музыку, а потом мне, наконец, ответили. Автоответчик.

– Здравствуйте, это Сью Пакстон, телефон 74960003. Сейчас меня нет на рабочем месте, хотя, возможно, вы сумеете найти меня по телефону 79460007. Если дело не терпит отлагательства, можно позвонить на мобильный – номер 07700 900004, или на пейджер – номер 08081 570980 абонент 894. Вы можете отправить мне факс по номеру 7946 0005 или послать сообщение по электронной почте по адресу s точка paxton на Junction5 точка co точка uk . Если хотите попробовать найти меня дома, мои домашние телефоны 01632 756545 и 01632 758864, можно также послать факс по номеру 01632 756533 или электронное сообщение по адресу s точка paxton на compuserve точка com . Или же просто оставьте сообщение.

К концу этих перечислений я забыл, зачем звонил, а потому повесил трубку. Через несколько минут, вооружившись ручкой и бумагой, я снова позвонил по тому же номеру. Затем попытался связаться с продюсершей всеми перечисленными способами, но по каждому номеру очередной автоответчик лишь советовал, как еще можно добиться ответа. К тому времени, когда я перепробовал все, прошел еще час. И потому я решительно взялся за дело и в конце концов, сумел выбросить из головы оригинальную мелодию и переиначить аккорды. И вдруг в голове зазвучал мотив. Я быстро его записал, пока он опять не пропал, а потом зазвонил телефон. Катерина отменила завтрашнюю встречу в Гайд-парке, а я разговаривал с ней гневно и растерянно, грубо и жалобно. Я повесил трубку и заметался по дому, в бессильной ярости пиная мебель.

Снова зазвонил телефон, но это была не раскаявшаяся Катерина, а банковский клерк, и я заорал на этого назойливого мудака:

– Пошел вон, мудак!

И повесил трубку, но через полчаса гаденыш опять позвонил и голосом, сочившимся самодовольством закоренелого нациста, сообщил, что мне отправили письмо, где указано, что банковские поверенные уполномочены изъять мою собственность. Итак, скоро я лишусь и дома. Я уговаривал и объяснял, я твердил, что дом – это единственный шанс вернуть семью, что у меня двое маленьких детей и скоро будет третий и что их мать оставила меня и живет со своими родителями, но она не может оставаться у них постоянно, только не с ее мамашей, которая вечно твердит, что ее внуки до сих пор некрещеные, так что в конечном итоге моей жене придется вернуться домой, и тогда мы помиримся, и она увидит, что я изменился, и мы снова будем вместе. Но все это возможно, только если у меня останется дом, если ей будет куда вернуться, а потому именно сейчас нельзя отбирать у меня дом. Банковский клерк слушал молча и терпеливо. После чего сообщил, что банк начал процедуру отчуждения моей собственности.

Глава десятая

На этом месте мог быть ты

– У вас не найдется немного мелочи? Простите, вы не найдете для меня немного мелочи?

Изо дня в день я невозмутимо проходил мимо бездомного, чей голос подпевал музыке лондонских улиц. Но лишь сегодня меня поразила мысль, что я равнодушно прошел мимо такого же, как я, бедолаги. Вернулся и положил пять фунтов в импровизированную картонную копилку. Пять монет! А ведь этот бездельник даже не удосужился обзавестись собачонкой с печальными глазами.

Я слегка разозлился оттого, что получатель платежа не рассыпался в благодарностях от моей чрезмерной щедрости и даже не выказал никакой радости. За пятерку ждешь как минимум угодливого "спасибо", но лучше – письма с отчетом о том, как, куда и зачем были потрачены твои деньги (в конце письма я не прочь увидеть постскриптум с просьбой оформить свои подношения в виде соответствующего обязательства, скрепленного печатью). Но нищеброд, похоже, решил, что я ничем не отличаюсь от прочих богатых и чистеньких счастливчиков, шныряющих мимо него. Наверняка подумал, что у меня имеется прекрасный дом, довольная жена и все остальное, чему он так завидует.

Я только что отнес в банк ключи от своего дома. Явился в местный филиал, выстоял очередь к окошечку и протянул ключи девушке.

– Подождите, я лучше приглашу управляющего, – сказала она.

– Нет, все нормально, бумаги уже у него. Я не могу задерживаться. Мне еще надо найти место для ночлега.

– О… Вы не хотите ничего сообщить?

– Хочу. У вас внизу барахлит унитаз. Нужно один раз спускать воду плавно, а потом еще раз, но резко.

Девушка непонимающе смотрела на меня, но когда я собрался уходить, вспомнила сценарий:

– Спасибо, что воспользовались нашими услугами, мистер Адамс. Желаю приятно провести день.

– Спасибо. Вы очень добры! – крикнул я через плечо.

Я вышел на улицы Лондона, не зная, куда идти теперь. И пустился куда глаза глядят, все глубже и глубже погружаясь в сюрреалистические переживания. Обычно ходьба по тротуарам означает бесполезное времяпрепровождение – пауза между эпизодами жизни, – но теперь у меня остался один тротуар. Я потерял смысл. Мусорный бак имеет смысл – он нужен для того, чтобы в него бросали дрянь. И ограждения вдоль улиц имеют смысл – они нужны для того, чтобы не люди не кидались под машины. Но какой смысл во мне? Я – ничто, которое плетется в никуда. Кому и для чего я нужен?

Я стоял на улице, разглядывая клубки старых магнитофонных пленок, запутавшихся в оградах – узкие блестящие ленточки коричневого цвета, сплетенные ветром. Наверное, на этих пленках записана музыка, ее кто-то сочинил, оркестровал, аранжировал, а теперь музыка развеяна по ветру и никому не нужна. Шла запись, шла, а потом оборвалась. Отныне у меня прорва свободного времени, вот только свобода катастрофически упала в цене. Я больше не крал свой досуг сладкими аппетитными кусочками, нет – досуг придавил меня пожизненным сроком. В руке я держал дорожную сумку – немного шмотья, зубная щетка, бритва и путеводитель по Лондону "Тайм-аут". Все остальные мои вещи, как и прочее содержимое нашего дома, хранились в соседском гараже.

– О-ох, как вам повезло, что у вас холодильник с таким большим морозильником, – похваливала престарелая миссис Конрой, пытаясь заразить меня оптимизмом, когда я вез холодильник к ее дому.

Мягкие игрушки отправились в пластиковые пакеты для мусора, телевизор завернули в одеяло и положили в кроватку Альфи. Перевозка остальных вещей заняла у меня два дня. К тому времени, когда я покончил с барахлом, соседский гараж походил на наш дом, только раздавленный землетрясением. Миссис Конрой любезно сказала, что я могу держать вещи сколько понадобится. Клаус с Гансом съехали – вернулись к себе в Германию, – поэтому гараж никому не требовался. Миссис Конрой выделила мне коробки для личного скарба, угостила чаем с сандвичами и вручила ключ от гаража – чтобы я в любой момент мог забрать вещи. Она не спрашивала, как вышло, что я просрочил выплаты по кредиту. Лишь однажды намекнула на случившееся – когда я запер гараж и поблагодарил ее. Миссис Конрой грустно посмотрела на меня, ободряюще улыбнулась и сказала:

– О-ох, вам не поздоровилось.

И вот я брел по Верхней Кэмден-стрит, сжимая в руках те жалкие остатки вещей, что не поместились в гараже миссис Конрой. И вдруг поймал себя на том, что с повышенным интересом разглядываю пластмассовые безделушки в витринах благотворительных лавок. Я миновал галереи игровых автоматов – название "Куча удовольствия", судя по постным серым рожам внутри, выглядело некоторым преувеличением. Агентства недвижимости рекламировали семейные гнездышки со всеми удобствами, строительные общества предлагали в полплевка получить заем на жилье.

О невыплаченном кредите Катерина знала из моего письма к отцу, но я все равно поднял эту тему в те томительные и беспросветные часы, что мы проводили у качелей на промозглом ветру. Когда я говорил о пустяках, Катерина отвечала односложно, и чтобы растопить лед, я завел беседу о грядущей потере дома.

– По-моему, банк собирается изъять наш дом, – объявил я.

Разумеется, я не рассчитывал, что Катерина упадет ко мне в объятия, но ничего лучше для дружеской беседы я не нашел. Катерина посмотрела на меня и отвернулась.

– После развода все равно бы пришлось его продать, – равнодушно заметила она, словно мы обо всем уже договорились.

Она впервые упомянула о разводе, но поскольку цели своей я достиг – завязал-таки разговор, – то преисполнился оптимизма.

– Я все равно не смогу туда вернуться, – продолжала Катерина. – Там мне будет слишком одиноко.

Она вполне расчетливо ковырнула ножом в моей разверстой ране. Пусть теперь ей не хотелось быть со мной, но несчастной сделал ее я, потому что не был с ней прежде. Но меня утешила реакция Катерины – похоже, ее вовсе не ужаснула перспектива лишиться дома. Я не мог отделаться от чувства, что потеря жилища не повысила наших шансов воссоединиться. Но, наверное, все дело в том, что эти шансы и так болтались в районе нулевой отметки.

Пока я бесцельно бродил по главной улице нашего района, меня посетила счастливая мысль. Ведь отсутствие крыши над головой – превосходный повод предстать перед Катериной и попробовать спровоцировать у нее приступ жалости. Интересно, как она отреагирует? "Ну, если станешь бездомным, так уж и быть, давай ко мне…" Скажи она такое, я бы, наверное, запомнил. "У меня только односпальная кровать, милый, что ж, так уютно лежать прижавшись друг к другу". Нет, такого тоже не припоминаю.

О том, чтобы поехать к отцу, не могло быть и речи. Во-первых, он жил в Борнмуте, а, во-вторых, по причине непомерной мужской гордыни мы не разговаривали с тех пор, как отец удалился из моей кухни. Да и в любом случае, если я появлюсь у его двери и поведаю, что отдал свои ключи в банк, отец лишь обеспокоится, не забыл ли я пристегнуть к ключам кольцо с ярлычком. Конечно, можно было двинуть в мою балхамскую берлогу. Но с тех пор как я оттуда съехал, там много чего переменилось.

Моника рассталась с Джимом. Тот выждал приличествующее количество часов и пригласил на свидание ее лучшую подругу Кейт. Через несколько недель Джим переселился в ее квартиру в Холланд-парке, где имелась все необходимое для работы над диссертацией – правда, "Воздушные гонки-2" немного глючили. Пол, наконец, перестал таиться и перебрался к своему приятелю в Брайтон. Этот приятель работал вышибалой в ночном клубе, а по совместительству трудился в конторе по набору в армию. А Саймон нашел себе новых компаньонов – трех молодых женщин, но стоило ему похвастаться своими любимыми сайтами, как те мигом сменили в доме все замки, а вещи Саймона вышвырнули за порог.

Прошло-то всего месяца два – и вот уже мы все покинули нашу нору. Новости мне рассказал Саймон – позвонил на мобильный. Он все еще переживал по поводу своего насильственного выдворения и предполагал, что девицами двигала какая-то иная причина. Саймон признался, что как-то раз тайком взял у них немного арахисового масла. Наверное, поэтому они и решили от него избавиться.

Так что моя холостяцкая берлога тоже отпадала. Я отчаянно пытался вспомнить хоть какое-нибудь место, куда мог пойти. Перебрал всех прежних приятелей, но связь с ними я потерял давным-давно. В день рождения первого ребенка можешь перелистать записную книжку и спокойно вырвать оттуда имена всех друзей, которые еще не обзавелись детьми. Тем самым избавишь себя от чувства неловкости и бессмысленных рождественских открыток. Разумеется, у нас с Катериной имелся широкий круг общения, но он состоял исключительно из ее подруг и прилагающихся к ним мужей. Связи с университетскими однокашниками я тоже растерял. Нет-нет, я не винил в том Катерину, она никогда не отговаривала меня от встреч с прежними приятелями – я сам по доброй воле отошел в тень, позволил ей составлять расписание нашей светской жизни. Понятное дело, Катерине не пришло в голову включить в него встречи с моими старыми друзьями. Но ни к одной семейной паре я не мог зайти, не испытывая смущения. Они и раньше провоцировали у меня чувство неполноценности со своим хрусталем, итальянским хлебом и коллекцией бутылок с оливковым маслом на кухонной полке.

И потому в конце дня, проведенного в бесцельном хождении, я обнаружил, что звоню Хьюго Гаррисону – набиться к нему на ночку-другую, пока жизнь не устаканится. Мне не особо улыбалось посвящать коллегу по работе, более того – основного работодателя, – в свое стесненное финансовое положение, но Хьюго отличался полной бесчувственностью: его интересовали лишь темы, связанные с подвигами Хьюго Гаррисона. Так что расспросами утруждать себя он не стал. Хьюго с энтузиазмом пригласил меня к себе – будет, кого изводить своими рассказами.

В городе у него имелась фешенебельные апартаменты на крыше многоэтажного здания рядом с мостом Альберта. Оттуда открывался вид на весь Лондон, так что Хьюго мог взирать на мир сверху вниз. Когда-то это был муниципальный дом, но муниципалитет благополучно избавился от жильцов на том основании, что они упорно голосовали за лейбористов. Дом обнесли прочной оградой с электрическими воротами, утыкали забор телекамерами, которые бдительно следили за подозрительными лицами – например, теми, кто не уезжал из Лондона на выходные. Жена Хьюго обитала за городом – вместе с лошадьми, – а дети влачили жизнь в закрытой школе-интернате, и по будням Хьюго наслаждался свободой в своих роскошных апартаментах. Его образ жизни не сильно отличался от того, что прежде вел и я – с той лишь разницей, что поведение Хьюго полностью соответствовало общественной морали. Вот только Хьюго обожал шиковать. С чужими людьми он мог сойтись как угодно близко, но семейство свое предпочитал держать на расстоянии.

За проявленное ко мне милосердие я должен был расплатиться ролью благодарного слушателя. И чем больше Хьюго болтал, тем больше я понимал, зачем он обзавелся этой квартирой. Я встречал зануд-гольфистов и зануд-бриджистов, но впервые мне попался зануда – сексуальный маньяк. Хьюго повествовал о своих сексуальных подвигах с таким видом, точно я был его сообщником в здоровых мужских забавах. А статус брошенного отца и мужа придавал мне мученичества – в глазах Хьюго я был героической жертвой войны полов. Хьюго усердно спаивал меня, а когда на мерцающий внизу город спустились сумерки, он надумал взбодрить меня рассказом о том, как по-скотски ведет себя с любимой женой. Мне вдруг захотелось узнать, что же Хьюго на самом деле думает о своей жене, и я задал наводящий вопрос.

– Да она хорошая мамаша и все такое, – признал Хьюго. – Вечно отправляет в интернат посылки. Но понимаешь, она жирная. Серьезное упущение.

– С ее стороны?

– Нет-нет, с этим она ничего поделать не может, – великодушно признал Хьюго. – Серьезное упущение с моей стороны. Понимаешь, поначалу мне дико нравилась, что у нее такие мощные буфера.

И на тот случай, если я не пойму, о чем речь, Хьюго изобразил размер буферов и показал, в каком именно месте человеческого тела они находятся.

– Нельзя жениться на девушке с огромными буферами, Майкл. Когда мой старший сын начал встречаться с девчонками, я дал ему всего один совет. Я сказал: "Навсегда запомни, сынок. Большие сиськи в двадцать, толстая жена – в сорок".

– Очень тонко, – беспомощно съязвил я. – Он наверняка отблагодарит тебя впоследствии.

Хьюго наполнил мой стакан и затрындел об упитанности своей жены с таким видом, словно это какое-то непоправимое уродство, которое делает невозможным сексуальные отношения с ней и позволяет ходить налево, когда ему заблагорассудится. А судя по всему, такое случалось сплошь и рядом. Например, он искренне гордился, что соблазнил одну актриску, которая мечтала получить роль в одной выгодной рекламе. Фантастическое достижение, Хьюго. До чего ж ты хитер!

Хьюго тем временем рассказывал, как его жена приехала в Лондон, а он должен был ее встретить с билетами на оперу. Вместо этого бедная женщина весь вечер проторчала возле "Колизея", пока Хьюго трахался в отеле с юным дарованием. И что хуже того…

– Я знал, что моя мадам станет обрывать мне мобильник, поэтому включил виброзвонок. Ну вот, трахаю я, значит, эту похотливую сучонку, черт, не могу вспомнить ее имя, и вдруг трубка начинает подпрыгивать на тумбочке. Посмотрел я на номер, ну, ясен перец, – Миранда.

– О, господи. Отвратительное, наверное, чувство?

– Что? Нет, я ведь по части секса настоящий профи. Моя пьяная сучонка развеселилась, а я, не будь дурак, сунул вибрирующую трубку прямо туда.

– Что ты сделал?

– Ну да, так и сделал. Девчонка зашлась от хохота и кончила прямо на телефон. Можешь себе представить? Моя жена обрывает телефон, чтобы узнать, где меня черти носят, и слышит в трубке лишь длинные гудки. И не просекает дурочка, что чем дольше она ждет, тем ближе подводит мою красотку к сексуальному пику!

– Хьюго, это непристойно.

– Еще как! Моя жена устроила оргазм моей любовнице! – И Хьюго оглушительно загоготал, опрокинул в себя бокал и, хлопнув меня по спине, спросил: – Еще бокальчик, Майкл?

Когда он вернулся из кухни, я спросил, как девушка сыграла в рекламе. Хьюго посмотрел на меня так, словно я свихнулся:

– Господи, Майкл. Да я послал ее куда подальше!

Хьюго продолжал в мельчайших подробностях описывать свои сексуальные похождения с десятками безымянных женщин, но чем больше любовниц он перечислял, тем более одиноким выглядел. Кто его знает – может, все до единой истории Хьюго просто выдумал, а на мне обкатывал свои фантазии. Я лишь однажды стал свидетелем его невероятного таланта соблазнять – когда он отправился к сомнительной проститутке в Сохо. Как ни странно, но о той победе Хьюго даже не заикнулся. Слушая его, я испытывал нарастающую неловкость. Он явно заманивал меня, пытаясь добиться моего одобрения. Ведь я тоже обманывал жену, и Хьюго посвящал меня в члены клуба женоненавистников. Но я-то был совсем другой. Я не был ханжой и ничего не имел против секса, но Хьюго с таким презрением говорил о соблазненных женщинах, что у меня во рту чувствовался тот же неприятный привкус, что наверняка чувствовали и они.

– Один раз живем, Майкл, – сказал Хьюго. – Это же такая тоска – до конца жизни раз в неделю трахать Миранду.

Он налил мне вина и спросил, нет ли у меня каких-либо мыслей по поводу "Рекламной классики". И внезапно я осознал кое-что с кристальной ясностью.

– Я не стану браться за этот проект.

– Это еще почему?

Я попытался объяснить. До этого Хьюго говорил, что ему нужен сборник классической музыки безо всех этих нудных кусков, и сейчас я сказал, что без нудных кусков не обойтись, потому что именно они делают запоминающиеся куски запоминающимися.

– Жизнь состоит из нудных проигрышей! – сказал я несколько громче обычного.

Я попытался внушить Хьюго, что вокальный финал бетховенской Девятой симфонии выглядит таким волнующим и мощным только благодаря музыке, которую слушал весь предыдущий час, благодаря желанию выслушать все целиком. Виолончели и контрабасы ведут тебя к финалу, отвергая всякое отклонение от основной темы, и мало-помалу в их звуках проступает мелодия "Оды к радости", которая до этого сквозила лишь у деревянных духовых инструментов. Вот почему, вырвавшись на свободу, она приобретает невиданную мощь, и только потому вокальная кульминация "Оды" считается одним из величайших достижений в истории музыки.

На это Хьюго ответил:

– Ладно, обойдемся без Девятой Бетховена; вместо нее вставим тот кусок из Моцарта, что был в рекламе йогурта.

И снова я стал объяснить, что нельзя вырывать из музыки отдельные куски. Искусство не бывает без контекста, как и жизнь. Теперь-то я это понимал.

Мои причудливые принципы поставили Хьюго в тупик, и вскоре он снова завел песню о своих изменах. Тут я встал и заявил:

– Вообще-то, Хьюго мне пора отчаливать. Хочу навестить еще кое-кого, там и заночую.

И не успел я опомниться, как уже разглядывал себя в зеркале лифта, недоумевая, как мог променять теплую постель в роскошных апартаментах незнамо на что.

– Спокойной ночи, сэр, – сказал швейцар в форме, распахивая дверь.

Вот из таких величественных дверей и полагается бездомным горемыкам выходить на темные лондонские улицы.

Вскоре мне попался псевдоирландский паб, и я завернул в него. Сел в уголке и стал медленно, но методично нагружаться. Я прекрасно сознавал свое безответственное поведение – позже я даже купил в винной лавке бутылку виски, хотя терпеть не могу виски. Катерина обвинила меня в тяге к саморазрушению, и вот я сидел в каком-то пабе, лишенный семьи и друзей, которые могли бы приютить меня, и предавался жалости к самому себе. И словно усугубляя мое унижение, музыкальный автомат заиграл песню, которую я узнал с первой же ноты, хотя прошло уже много лет.

– Что эт-то за м-музыка? – спросил я заплетающимся языком у барменши, сгребавшей с моего стола пустые стаканы.

– "Детектор лжи", – ответила она со протяжно-звонким австралийским говором, который мало вязался с пластмассовым трилистником на стене[40].

– "Дет-тектор лжи"… Н-неужто тот самый чертов "Детектор лжи"? Они ч-что ж-же, з-знамениты, д-да?

– Шутите? Да это главный хит.

– "Д-детектор лжи"! Н-но эт-то же дрянь! Они и-иг… иг-грали у нас на разог-греве в Г-г… Г-годалминге. Боже, мне даж-же при-ишлось од-должить им свой усилок.

Барменша с неуверенной улыбкой хотела спросить, что такое усилок, но передумала. Кто-то снова завел ту же песню, и я счел это знаком – пора уматывать. Бумажник мой был свободен от груза банкнот, но в нем нашелся клочок, на котором я накарябал новый адрес Саймона в Клапаме. Я запихнул бумажку в карман и побрел на юг.

До Клапама две мили вороньего лёта и мили четыре пьяных кренделей. И к тому времени, когда я добрел до места, клочок с адресом куда-то сгинул. Я стоял во мраке Клапамского парка и в десятый раз ощупывал карманы. Я дважды проверил, не завалилась ли бумажка за манжеты на брюках, и оба раза обнаруживал, что на моих брюках нет манжет. Что было делать? Машины, разрезая тьму фарами, огибали парк – этот островок безопасности посреди Лондона. Я упал на скамейку. Я был пьян, я был изможден. Я смирился с судьбой и переместил тело в горизонтальное положение. Где-то вдали надрывалась сигнализация. Я сунул под голову сумку, поплотнее завернулся в пальто и закрыл глаза. Я даже позволил себе легкомысленно улыбнуться. С последней почтой пришел ежегодник из университета, где я учился. Я по привычке открыл его тогда на разделе "Где они теперь?" Теперь я смело мог заполнить свою графу: "Вот я, напившись до чертиков, сплю на скамейке в Клапамском парке".

Несмотря на ветер и доносившийся со стороны пруда насмешливый гогот диких уток, заснул я довольно быстро. Всегда легко отключаюсь, если много выпью; именно поэтому меня уволили, когда я подрабатывал гидом, сопровождая пенсионеров к морю. Но посреди ночи алкоголь и изморось разбудили меня – гнусное ощущение: я чувствовал себя мокрым и обезвоженным одновременно. Когда просыпаешься в непривычном месте, какую-то долю секунды обычно крутишь головой, пытаясь понять, куда тебя занесло. Я сразу догадался, что лежу не на своей кровати у себя дома. И не в роскошной постели Хьюго, от которой я презрительно отказался. Когда до меня дошло, что дрожь и немота в суставах объясняются отдыхом на парковой скамейке, я впал в такую ошеломляющую депрессию, что мне захотелось немедленно броситься под первый попавшийся транспорт. Но неподалеку маячила лишь тележка молочника, я бы только ушиб ногу, кинувшись под нее, а у меня не было никакого желания пополнять список своих несчастий еще одной строкой.

В предрассветные часы мой охваченный депрессией разум снова занялся самокопанием. Мне хотелось только одного: любви и уважения Катерины. Хотелось удостовериться, что женщина, которую я люблю, тоже меня любит. В моей эгоцентричной вселенной Катерина представлялась планетой, вращающейся вокруг солнца – то есть, меня. До рождения детей это заблуждение было терпимым, но затем физика рухнула. Я не смог с этим смириться, я по-прежнему пытался поместить себя в центр жизни. Если за завтраком Катерина срывалась не по моей вине, я делал все, чтобы к обеду она сорвалась из-за меня. Я перехватывал ее раздражение и старался, чтобы оно относилось ко мне. Возможно, именно так рассуждают все мужчины. Возможно, на следующий день после того, как миссис Тэтчер потеряла работу премьер-министра, мистер Тэтчер с обидой заметил: "Не знаю, чем я сегодня так раздражаю тебя".

Холодный и голодный, я смотрел на проносившиеся мимо машины. Их становилось все больше – Лондон просыпался, водители спешили все сильнее. В тусклом мерцании светофора я разглядел, что к ограде на другой стороне улицы что-то прицеплено. Рядом с велосипедной рамой поник букетик увядших гвоздик – маленький букетик гаражных цветов, бурых и безжизненных. Так обычно помечают место гибели человека. Мимо, не притормозив у памятного места, пронеслась еще одна машина и устремилась дальше – наверное, как и тот роковой автомобиль, которому обязан этот жалкий, увядший мемориал. Летом здесь паркуются фургоны с мороженым. Уж не ребенок ли перебегал через дорогу, купить мороженого? И не посмотрел по сторонам – совсем, как Милли, когда она увидела на мостовой перышко и кинулась к нему, а я так остервенело закричал на нее, что она испуганно расплакалась. Прежде она никогда не видела, чтобы я так сердился на нее, но разозлился я, конечно, на себя – за то, что выпустил ее руку.

Воспаленный разум принялся мусолить страшную тему. А что, если Милли сбила машина? Что, если мне тоже придется привязывать дешевые гвозди ки к ограде? "Не думай об этом, Майкл. Выкинь из головы". Но я ничего не мог с собой поделать. Я в деталях рисовал смерть Милли, шаг за шагом выписывая картину, творя до дрожи правдоподобный сценарий ее гибели.

Вот я в саду перед домом поливаю цветы в ящиках, дверь приоткрыта, потому что я не взял ключ. Я не вижу, как в щель прошмыгнула кошка. Не вижу, как следом выскакивает Милли. Кошка уже на тротуаре, и Милли хватает ее за хвост. Кошке игра не нравится, и она кидается через дорогу, а Милли бросается следом, выскакивает из-за припаркованных машин на проезжую часть. А там большой белый фургон, на приборной доске которого лежит газета "Сан"; водитель слушает по радио "Богемскую рапсодию"; звучит гитарное соло, во время которого он всегда подбавляет газу. Глухой стук, визг и громкий хлопок – переднее колесо переезжает через Милли, а затем через нее переезжает и заднее колесо; все происходит очень быстро и одновременно словно в замедленной съемке; и вот Милли лежит на дороге позади фургона; она совершенно недвижна – это просто тело, маленькое, переломанное, бесполезное тело; я сам надел на нее ботиночки сегодня утром, мы вместе выбрали это платье; а теперь водитель стоит у тротуара, и, матерясь последними словами, твердит, что он не виноват; он бледен, его трясет; а встречный "БМВ" раздраженно сигналит, потому что мудацкий фургон перегородил дорогу; и вот фургон отъезжает к тротуару, а радио все поет и поет о том, что на самом деле ничто не важно в этом мире; и наконец звучит финальный гонг и все кончено – жизнь Милли длилась всего три года.

Еще одна пара фар высвечивает высохшие бурые цветы, и я прихожу в себя. Моя антиутопия – столь живая и яркая, что я хочу немедленно увидеть Милли, взять ее на руки, крепко прижать к себе и не отпускать долго-долго. Но я не могу. И не потому, что я потерял Милли из-за проклятого белого фургона, а потому что случилась другая, не столь очевидная катастрофа: наш брак распался. Разумеется, это не то же самое, и с Милли будет все в порядке – не сомневаюсь, Катерина хорошо ее воспитает; но Милли не будет любить меня так, как люблю ее я; она не станет беспокоиться обо мне. Для нее такой исход гораздо лучше, чем гибель под колесами строительного фургона, но я-то все равно потерял дочь – мы не станем жить вместе, она никогда не узнает меня по-настоящему. Произошла ужасная катастрофа, и я ее потерял.

Как это случилось? Где начинается цепочка всех этих событий? С того дня, когда я впервые обманул Катерину – отключил мобильник, увидев на экране номер домашнего телефона? Неужели это и есть та кошка, что шмыгнула из дома в приоткрытую дверь?

А затем настала минута, когда Катерина спросила меня, работал ли я всю ночь напролет. А я, вместо того, чтобы сказать, что работал до десяти и слишком устал, чтобы ехать домой и ночью возиться с детьми, лишь потупил взгляд, кивнул и солгал умолчанием – с тем же успехом мог бы отвернуться от Милли, чтобы не видеть опасности, которая ей грозит. А дальше я лгал все легче и легче, лгал себе, будто Катерина счастлива, и уже вполне намеренно избегал их с Милли – кошка метнулась к проезжей части. А потом кошка побежала через дорогу, и Милли не смогла ее поймать, и вот – бац! – две мои жизни столкнулись. И Катерина плачет, плачет, плачет, и все кончено, и ничего нельзя поправить. Я потерял семью точно так же, как отец потерял меня. Он тоже потерпел катастрофу. Его роман стал катастрофой. Отец научил меня переходить через дорогу, потому что не хотел меня потерять; он научил не выбегать на мостовую за футбольным мячом, но не видел, какой опасности подвергает меня, выпивая с девушкой, с которой познакомился на работе. Он просто не подумал, что увлекся и побежал за хорошенько девушкой, подобно тому, как ребенок бежит за мячом или кошкой, и вот – бац! – потерял сына, брак распался, и мы все потерпели крушение.

Предрассветную тьму взрезали синие всполохи полицейского автомобиля – не включая сирену, он пронесся сквозь зимнюю ночь. Ну почему полиция не спешит спасать рушащиеся браки? Почему к моему отцу не примчались полицейские и не сказали: "Это очень опасно, сэр, ребенок может получить душевную травму". Неужели я обречен повторить его путь?

В наше последнее с Катериной свидание у качелей я снова сказал, что вернулся домой еще до того, как она меня оставила. И кажется, она на мгновение засомневалась, словно хотела поверить мне. И я добавил, что страшно зол на отца за то, что тот показал письмо своей подружке.

– Зачем он это сделал? – вопросил я. – Зачем он показал Джоселин сугубо личное письмо?

– Потому что гордился тобой, – спокойно ответила Катерина.

И внезапно мне многое стало понятно. Как только Катерина произнесла эти слова, мне открылась истина. Папа показал своей подружке мою исповедь, потому что обрадовался письму – он гордился им. Ведь прежде я ни разу не посылал ему даже открытки; да и звонил нечасто, а к нему в гости в Борнмут наведывался и того реже. И содержание письма не имело никакого значения. Если бы я написал, что граблю пенсионеров и трачу награбленное на наркотики, папа все равно размахивал бы письмом и кричал: "Глядите, глядите, письмо от моего сына!"

Я и только я виноват в том, что отец показал письмо любовнице. Я и только я виноват, что письмо оказалось у Катерины. Старшее поколение я избегал так же, как избегал младшее. Поэтому злосчастное письмо важно даже не тем, что поведало оно отцу или Катерине, а тем, что оно поведало мне самому. Я узнал, что для Катерины мой обман – настоящая драма, а мой отец все эти годы отчаянно нуждался хотя бы в крохе внимания.

Над парком занимался рассвет – и в моем мозгу занимался рассвет. До меня наконец-то дошло. Загадка разрешилась. Надо просто проводить время с теми, кого любишь, вот и все. Не надо переделывать их; не надо раздражаться, когда они ведут себя не так, как тебе хочется, – просто терпи скуку, и рутину, и несдержанность близких, просто будь с ними. На их условиях. Слушай их рассказы о машинах, купленных в Бельгии; слушай о прогулках с другими мамашами; слушай о чем угодно – только слушай. Запасись терпением и будь рядом. И нет разницы, идет ли речь о пожилом родителе или маленьком ребенке. Просто находись с ними рядом, и тогда все будут счастливы, даже ты сам – в конце концов.

Мне хотелось увидеть Катерину, поделиться с ней этим откровением, сказать ей, что я понял, как все исправить. Мне хотелось находиться рядом с ней, скучать рядом с ней. В слабом утреннем свете я сел, чувствуя тошноту и головокружение. Обычно похмелье громко требует, чтобы я немедленно вышел на свежий воздух, но сейчас недостатка в свежем воздухе не было. Я закрыл глаза, прижал пальцы к вискам и начал мягко растирать круговыми движениями, словно был хоть крошечный шанс нейтрализовать бутылку вина, несколько пинт крепкого пива и бутылочку виски.

– Выглядишь так себе, приятель.

Если я выглядел примерно так же, как чувствовал себя, то странно, что кто-то осмелился подойти ко мне ближе, чем на сто ярдов. Рядом на скамейке сидел бродяга. Обычный вонючий бродяга с большой банкой пива в руке и коростой на подбородке. Единственное отступление от традиций – он был валлийцем. Пьянчуг-шотландцев я встречал во множестве. Пьянчуги-ирландцы клубятся у станции метро "Кэмден". Но чтобы бездомным алкоголиком был валлиец – это новость. Шотландцы да ирландцы попадаются везде – в фильмах, в музыке, в кельтских танцевальных буффонадах, скапливаются у метро. И вот, наконец, валлиец – вклад в восстановление национального баланса.

– Да, чувствую себя погано. Мне просто хотелось присесть.

– Ну да, а потом захотелось прилечь, вот и дал ты храпака, ха-ха-ха. Вообще-то, приятель, это моя скамейка, но ты так быстро закемарил, что я тебя пожалел. Выпьешь?

Он протянул мне банку с пивом. С края тянулась ниточка слюны.

– Нет, спасибо, никогда не пью перед завтраком теплое пиво с плевком бродяги.

Вообще-то фразу эту я лишь подумал; у меня не хватило смелости ее озвучить. С его стороны очень любезно предложить поделиться единственным свои достоянием, пусть его предложение и было самым неприятным за всю мою жизнь. Меня встревожило, что бродяга ведет себя по-дружески и разговаривает со мной как с равным.

– Раньше-то я тебя здесь не видал.

– Понятное дело. Я не бездомный.

– Ах, простите, ваше величество. – Не вставая со скамейки, он изобразил раболепный пьяный поклон. – А где ж ты живешь тогда?

– Ну, сейчас нигде не живу, – промямлил я. – Но на самом деле совсем недавно у меня было два дома, – добавил я в надежде, что эти слова подкрепят мои претензии на принадлежность к общественному большинству.

– Значит, раньше у тебя было два дома, а теперь нет ни одного. – Он сделал последний глоток из банки и кинул ее на траву. – А по мне – так справедливо.

Бродяга был прав – в том, как обернулась жизнь, была определенная симметрия: человек, который желал всего, остался ни с чем. Но меня возмутило, что пьянчуга пытается низвести меня до своего уровня. Ведь я не бродяга! Ладно, мне негде жить, у меня нет денег и я ночевал на скамейке, но как бы сильно пиво ни ударило мне в голову, я никогда бы не бросил пустую банку на землю.

– Понимаешь, у меня жена и двое детей, и скоро родится третий, – гордо сказал я.

Бродяга оглядел меня с ног до головы. Он взглянул на мое сморщенное, небритое лицо, на торчащие во все стороны волосы, на мятую одежду, на жалкую кучку барахла, выглядывавшего из потрепанной сумки.

– Да крошке просто повезло. Ты выглядишь настоящей приманкой для баб.

– Да ладно, мы крепко повздорили, но я собираюсь ей позвонить. Вон из той телефонной будки.

– Ну так валяй.

– И я с ней помирюсь, потому что я не какой-то там оборванец.

– Валяй, приятель.

– Потому что я не бездомный нищий.

– Конечно, конечно. Иди звони своей бабе.

– Вот только… У вас не найдется немного мелочи?

С двадцатью пенсами, выклянченными у бродяги, я набрал номер родителей Катерины и приготовился встретить ледяное неодобрение. Но трубку рискнула снять Милли, и у меня заколотилось сердце.

– Привет, Милли, это папа. Как поживаешь?

– Хорошо.

– Ты уже позавтракала?

На другом конце трубки наступила тишина, которую я интерпретировал как молчаливый кивок.

– Вы слушаетесь бабушку и дедушку?

Снова тишина. Возможно, Милли кивала, а, возможно, качала головой, по телефону не разберешь. К чему задавать вопросы, ответы на которые не требуют слов.

– Тебе нравится моя шляпа? – спросила Милли.

– Чудесная шляпа. Это бабушкина?

– Нет! – ответила она, словно я непроходимый глупец. – Бабушка не пират!

Телефон-автомат съедал минуты, и как ни здорово было болтать с Милли, но вопрос о том, пират бабушка или нет, ничуть не приближал меня к реставрации моей семейной жизни.

– Мама дома, дорогая?

Тишина.

– Милли, я отсюда не вижу, киваешь ты головой или качаешь? Ты можешь попросить к телефону маму?

Я услышал голос Катерины, она просила Милли передать трубку.

– Алло?

– Привет, это я. Слушай, нам надо поговорить, да, я знаю, что ты должна меня ненавидеть и все такое, и я понимаю, что с твоей точки зрения выгляжу не самым замечательным парнем на свете, но видишь ли, я не самый худший, правда. И дело в том, что я тебя люблю. Боже мой, мужчины спят с другими женщинами, а жены им прощают, но я ничего подобного не выкидывал, правда. Господи, я даже мастурбирую, представляя тебя.

– Это не Катерина, Майкл. Это Шейла, – произнес ледяной голос тещи. – Прошу тебя, не упоминай без нужды имя Господа.

– Ой, простите, Шейла. Господи, по телефону у вас так похожи голоса.

– Прошу тебя, не поминай Божье имя всуе.

– Ах да. Черт, простите. Можно мне поговорить с Катериной?

– Нет, нельзя.

– Что?.. Вы ее не позовете, или ее нет дома?

– Ее нет дома.

Шейла упорно отвечала строго на поставленный вопрос.

– А вам известно, где она?

– Да.

– Не могли бы вы сказать где?

– Я не уверена, что мне следует это делать.

– Послушайте, ради б… ради всего святого, Шейла. Она все еще моя жена. И она на девятом месяце беременности. И, по-моему, у меня есть право знать, где она.

Шейла помолчала. А потом сказала, где Катерина. А потом я что-то закричал и выскочил из телефонной будки, оставив трубку качаться взад и вперед, а человек, ждавший, когда телефон освободится, поднял трубку и услышал слова Шейлы:

– Прошу тебя, не поминай всуе имя Господа нашего Иисуса Христа.

Я опрометью бежал по Верхней Клапам-стрит, через Стоквелл, мимо всех станций метро, которые со свистом пролетал, курсируя между браком и юношеством, но теперь у меня не было даже фунта, чтобы сесть на поезд; и я бежал, бежал, бежал. У меня ломило тело, меня тошнило, но я все бежал – мне надо было добраться до Катерины. Я должен был находиться рядом, подле нее, потому что у Катерины начались схватки. И в эти минуты рождался наш третий ребенок.

Глава одиннадцатая

То, что надо

Когда я бежал через Клапам-роуд наперерез автомобильному потоку, одна из машин загудела и резко вильнула в сторону. Я пробежал мили две и чувствовал себя на последнем издыхании, когда увидел оранжевый маячок приближающегося такси и неистово замахал рукой.

– Извините, – прохрипел я, наклоняясь к окошку. – У меня нет при себе денег, но моя жена рожает в больнице Святого Фомы, и если вы меня туда подбросите, я пришлю вам по почте чек на сумму вдвое больше.

– Залезай, у меня самого двое маленьких спиногрызов. Доставлю тебя в два счета, денег не надо.

Я надеялся, что таксист ответит именно так. Я видел подобное в кино: доведенный от отчаяния человек, у которого рожает жена, встречает полицейского или таксиста, и тот, отступив от правил, помогает ему. Этот таксист смотрел другие фильмы.

– Отвали! – рявкнул он и сорвался с места, чуть не оторвав мне руку.

Я возобновил свой марш-бросок по Южному Лондону, время от времени перекидывая сумку из руки в руку, а потом и вовсе швырнул ее в мусорный бак. Короткие отрезки сумасшедшего галопа перемежались тревожной быстрой ходьбой. Невозможно точно оценить расстояние в городе, пока не попытаешься преодолеть его в состоянии жестокого похмелья и лихорадочного желания поспеть к рождению ребенка. Отрезки пути, которые в моем представлении равнялись жалким пятидесяти ярдам, все не кончались и не кончались, словно я двигался назад по движущейся дорожке аэропорта Гатвик. Напряжение лишь усиливало тошноту; у меня кружилась голова, по спине стекал пот, впитываясь в пальто.

Слева тянулась Темза, на другом берегу проступал из тумана парламент. В полном изнеможении я трусил по набережной. На меня налетел поток велосипедистов, и на какое-то мгновение мне показалось, что единственным способ спастись от них – взобраться на дерево. И вот я наконец-то у входа в больницу Святого Фомы и, с трудом переводя дух, ковыляю к стойке регистратуры.

– Здравствуйте, я пришел навестить Катерину Адамс, которая сейчас рожает. Вы не можете сказать, на каком она этаже?

Регистраторша, судя по всему, не считала, что дело не терпит отлагательства. Все еще задыхаясь, я принялся объяснять, что я муж роженицы, и меня не было с ней в тот момент, когда у нее начались схватки, но я должен немедленно подняться туда и, разумеется, врачам нужно, чтобы я как можно скорее оказался рядом с женой. А потом меня вывернуло в урну.

Больничная регистраторша, похоже, регулярно видела блюющих людей, потому что происшествие это ее отнюдь не обескуражило. Я уронил голову на стойку и тихо простонал:

– О, боже…

И тогда регистраторша позвонила в родильное отделение, чтобы там подтвердили мою версию событий.

– Да, он здесь, в регистратуре, – сказала она. – Его только что стошнило в урну, и теперь, как мне кажется, он собирается упасть в обморок.

Из дальнейшего разговора я слышал только половину.

– Понимаю… да… да…

Но по голосу регистраторши я почувствовал, что произошла какая-то административная заминка.

– Что такое? Какая-то проблема? – всполошился я.

– Там хотят знать, почему вас тошнит? Вы больны?

– Я не болен, бежал сюда со всех ног, вот и все.

– Нет, он не болен. Но от него пахнет алкоголем, – услужливо добавила регистраторша и разочарованно качнула головой, намекая, что эта подробность склонила чашу весов не в мою пользу.

Наконец она сообщила, что меня не могут допустить в родильное отделение, поскольку, по всей видимости, мы с Катериной разошлись, а с ней уже находится ее сестра Джудит, которая и будет присутствовать при родах.

– Хорошо. Отлично. Я понимаю, – спокойно сказал я. – Тогда я зайду позже, хорошо?

И завернув за угол неторопливым шагом, вскочил в лифт.

Вышел я на седьмом этаже, в родильном отделении. Следующим препятствием была большая обшарпанная металлическая дверь с кнопкой вызова. Несколько минут я пошатался по коридору, изображая интерес к плакату "Как обследовать свою грудь"; проходящая мимо медсестра как-то странно покосилась на меня. Наконец клацанье лифта известило о прибытии очередного будущего папаши – он вывалился из кабины с огромным свертком готовых сандвичей, закупленных в киоске на первом этаже. Я следил за ним краем глаза. Отлично, направился к двери родильного отделения.

– А, знаменитые сандвичи! – заговорил я.

Не мешает подружиться, если я хочу проследовать за ним в святая святых.

– Я не знал, какие лучше годятся для рожениц, поэтому накупил разных.

– Сыр с маринованным огурцом, – доверительно сообщил я, пристраиваясь у него за спиной.

– Ой, – сказал он удрученно. – Именно его-то я и не купил. Ладно, сбегаю за сыром с маринованным огурцом.

– Нет-нет, яйцо с кресс-салатом даже лучше. На самом деле некоторые считают, что сыр с маринованным огурцом увеличивает риск кесарева сечения.

– Правда? Черт, спасибо, что сказали.

Он нажал на кнопку, назвался и очутился внутри. А вместе с ним и я.

Напустив на себя уверенный вид человека, который точно знает, чего хочет, я продвигался вперед, замедляя шаг у каждой открытой двери. Коридор без окон наводил на мысли о секретной тюрьме какой-нибудь фашистской диктатуры на краю земли. Из-за дверей неслись истошные крики, в коридоре появлялись и исчезали люди с решительными лицами, в руках у них поблескивали металлические орудия пыток. У очередной двери меня остановило предчувствие, что именно в этой палате рожает Катерина.

– Простите, ошибся, – сказал я голой женщине, спускавшейся в родильный бассейн.

Я приложил ухо к следующей палате и расслышал властный мужской голос:

– Нет, общеизвестно, что сыр с маринованными огурцами увеличивает риск кесарева сечения!

В конце коридора находился стол медсестры, и я решил, что ничего другого не остается. Уверенно обогнув его в поисках какой-нибудь зацепки, я обнаружил на стене большую белую доску с номерами палат и написанными под ними от руки именами рожениц. Рядом с палатой номер восемь кто-то синим фломастером накарябал "Катерина Аддамс". Адамс с двумя "д" – словно мы были членами семейки Аддамс[41]. Ошибка показалась мне не такой уж неуместной, когда в зеркале над столом мелькнуло мое лицо.

Я подошел к палате номер 8. Попробовал пригладить волосы, но они упорно стояли торчком. Я тихо постучался и вошел.

– А-а-а-а-а!

– Здравствуй, Катерина.

– А-а-а-а-а! – закричала она.

Наверное, то была схватка – если не естественная реакция на мое появление.

– Какого хрена ты пришел? – заорала Катерина.

– Мне нужно с тобой поговорить.

– Ну и отлично, потому что мне сейчас как раз нечем заняться. А-а-а-а-а!

Кроме нее, в палате была только Джудит – с расстроенным видом дублера, осознавшего, что исполнитель главной роли все-таки поспел к началу спектакля.

– А здесь не должна присутствовать акушерка, доктор или кто-нибудь еще? – спросил я.

– У нее растянулось лишь на пять сантиметров, – сообщила Джудит, явно обидевшись, что не попала в категорию "кто-нибудь еще". – Они время от времени заглядывают, чтобы проверить, как идут дела. У меня есть сандвичи и все остальное.

– Она никогда не ест сандвичи во время родов.

– О-о…

Джудит еще больше надулась.

– Послушай, Катерина… Я во всем разобрался. И понял, в чем я был неправ.

– Поздравляю, Майкл!

Катерина привстала на кровати. В неприглядном больничном халате она выглядела почти такой же распаренной и всклокоченной, как и я.

– Мне всегда казалось, что ты злишься на меня.

– Да, я злюсь на тебя. Ты мне целиком и полностью отвратителен и омерзителен.

– Понимаю, что сейчас все так и есть, – охотно согласился я. – Но прежде ты злилась из-за того, что устала быть матерью младенцев, вот я и боялся, что ты меня разлюбила. Наверное, именно поэтому и сбегал из дому.

– А-а-а-а-а!

Джудит демонстративно подошла и с неподражаемой вялостью вытерла Катерине лоб фланелевой салфеткой – еще более мокрой, чем лоб Катерины.

– Что это за запах?

– Эфирные масла, – самодовольно ответила Джудит. – Они очень летучие и очень мне помогли, когда я рожала Барни.

– Какие еще летучие масла, Джудит? – закричал я. – Тысячи лет женщины рожали без какой-то там летучести. Скорее с падучестью.

– Прекрати, Майкл, – простонала Катерина, еще не опомнившись от последней схватки. – Ты врал мне, ты бросал меня одну, и теперь думаешь, будто можешь заявиться сюда, и я все забуду? Тебе стало скучно одному, захотелось побыть отцом, пока снова не надоест. Так вот, можешь убираться на хрен!!!

Она уже кричала.

– Помассировать тебе ноги? – смущенно предложила Джудит.

– Большое спасибо, Джудит, но мне не надо массировать ноги!

– Послушай, Катерина, ты все правильно говоришь. Но ведь это ты захотела так рано завести детей. Я делал вид, будто хочу того же, но только чтобы ты была счастлива. Все, что я делал, я делал ради тебя.

– А, понятно! Уезжал в свою квартиру, чтобы сделать меня счастливой, да? А я-то думала, причина в другом. Думала, что ты эгоистичная свинья, но теперь понятно. Понятно, что я во всем виновата. Уж прости меня за эгоизм.

– Постой, – встрепенулся я. – Что это за шум?

– Какой еще шум? – переспросила Катерина, недовольная, что прервали ее словесный поток.

Откуда-то доносился далекий жутковатый стон. Словно в шкафу заперли накачанного наркотиками старика, у которого вот-вот сядут батарейки.

– Вот опять. Ужас какой. Что это?

Джудит совсем скисла.

– Это моя кассета. Китовые песни. Помогают Катерине расслабиться.

– А-а-а-а-а, – простонала Катерина.

– Отличная помощь. Китовые песенки! Господи, типичная хиппи. Наверняка это даже не современные китовые песни. Наверняка, китовая классика шестидесятых.

– Г-н-н-н-у-у-у-у-у… – завыл кит.

– А-а-а-а-а! – завыла Катерина. – Послушай, Джудит, не можешь ты оказать мне одну услугу, – добавила она, ерзая от неудобства.

– Да? – обрадовалась Джудит.

– Ты не можешь выключить этот долбаный вой? Хватит того, что я чувствую себя жирной китихой.

– Ну, ладно.

– И прекрати втирать мне в пятки эту вонючую дрянь, а то я блевану скоро.

И мы продолжили спорить. Поскольку Катерина тужилась в схватках, то заведомо находилась в невыгодном положении. Раз или два мне показалось, что я припер ее к стенке, но то просто были особо болезненные потуги. Мы кричали друг на друга, и вдруг я краем глаза заметил, как Джудит сосредоточенно листает справочник "Естественные роды" – раздел магических кристаллов. Катерина заорала, что я думаю только о себе, а я сказал:

– Нет, я тебя люблю, дуреха трехнутая

Она назвала меня эгоистичным ублюдком, а я в ответ назвал ее скулящей мученицей. У меня была новая тактика – отныне я решил не пресмыкаться, а напа дать: пресмыкательство все равно ни к чему не привело.

– Ты меня заездила, и потому должна передо мной извиниться.

– Чего я должна? – изумилась Катерина.

– Извиниться. Да.

Я не знал, к чему приведет моя новая тактика, но отступать не собирался.

– Извиниться перед тобой? Должна? Хочешь знать, что я тебе на самом деле должна?

– Хочу, конечно.

И Катерина вместо ответа со всей силы хрястнула меня прямо в лицо. Я рухнул как подкошенный и ударился головой о металлические кислородные баллоны. Они призваны облегчать боль, но на самом деле очень хорошо умеют причинять ее. Потом Катерина заплакала и принялась колошматить меня пластиковым судном, а я свернулся на полу клубком. Потом у Катерины началась очередная схватка, и Джудит нажала кнопку экстренного вызова.

Во время родов первых двух детей я испытывал странную духовную отстраненность. Во время родов третьего ребенка я испытал физическую отстраненность – с помощью двух громил из больничной охраны. С часок я беспомощно мыкался у больницы, наблюдая, как счастливые клиенты родового отделения входят и выходят, сжимая букеты цветов и мягкие игрушки. У больничного подъезда меня удерживала слабая надежда. Колошматя меня судном по голове, Катерина каждый раз добавляла: "Я тебя люблю". Я думал, что она меня ненавидит, – у нее для этого имелись все основания. Поэтому когда охранники схватили меня сзади за волосы, согнули мое туловище пополам и поволокли прочь, едва не сломав по дороге руку, я парил в эйфории, – словно ноги мои оторвались от земли. Так оно, собственно, и произошло, когда эти гориллы швырнули меня с крыльца.

Спустя время я подковылял к группе счастливых посетителей и попросил передать записку в восьмую палату родильного отделения. В телефонной будке на полу валялась какая-то открытка, я подобрал ее и на задней стороне накарябал записку. Посетители пребывали в таком приподнятом настроении, что попросить их об одолжении ничего не стоило. Правда желание помочь слегка поубавилось, когда они перевернули карточку и увидели обнаженную грудастую мадам и надпись "Повелительница! Пусть она тебя накажет!" Что поделать – другой бумаги под рукой не нашлось.

– Эт-то наша личная шутка, – заикаясь, промямлил я. – Дома она любит настаивать на своем.

В записке говорилось, что я буду неподалеку и страшно обрадуюсь, если Катерина позвонит, когда ребенок родится. К записке прилагался телефонный номер таксофона у Вестминстерского моста. Я целый день провел на скамейке у этой будки. Людей к нему так и влекло, но они натыкались на табличку "не работает", оглядывались на меня, и мы обменивались взглядами, означавшими "Куда катится страна?"

Биг Бен отбивал каждую четверть часа, напоминая, как медленно тянется день. Сидя напротив самых больших часов в мире, я ухитрялся видеть, как тянутся минуты. Лондонский Глаз медленно вращался. Наступил прилив, начался отлив. Я с жадностью проглотил свой обед. Прежде, чем отправиться к таксофону, я подошел к ошалелой супружеской паре, появившейся на больничной автостоянке с новорожденным.

– Поздравляю, – сказал я.

– Спасибо, – ответили оба гордо и потрясенно.

Муж помог жене сесть в машину.

– Э… можно мне спросить? Она ела сандвичи?

– Прошу прощения?

– Сандвичи, которые вы приготовили, когда у нее начались схватки?

– Нет. Странно, что вы об этом сказали, потому что она к ним не притронулась.

– А вы не будете против, если я отдам сандвичи местным бездомным? У нас тут так принято.

– Конечно! Какая замечательная идея.

И он отдал мне сандвичи, газированную воду и даже плитку шоколада. Хотя женщина только что родила, и все ее внимание, казалось, должно быть сосредоточено на младенце, с заднего сиденья донесся твердый голос:

– Шоколад не давай.

* * *

Мое бдение у телефонной будки прошло через несколько этапов. Поначалу я радовался своей способности сохранять организованность перед лицом столь неблагоприятных обстоятельств. С моего места открывался вид на Темзу. Слева в пакете лежал обед. Справа находился мой личный общественный телефон. Оставалось только ждать. Но проходил час за часом, холод начал подтачивать мой моральный дух, и я забеспокоился. Поначалу я переживал, что Катерина не позвонит, что она просто-напросто изорвала в клочья записку, и мне придется сидеть на скамейке до тех пор, пока ее не выпишут. Затем я начал беспокоиться, что телефон и в самом деле не работает, и я нацепил на него табличку, не убедившись в ее лживости. Я зашел в телефонную будку и набрал 150.

– Здравствуйте, отдел обслуживания абонентов компании "Бритиш Телеком", говорит Джанис, чем могу вам помочь?

– Спасибо, именно это я и хотел узнать.

Затем я начал тревожиться, что Катерина пыталась позвонить как раз в те десять секунд, пока я беседовал с "Бритиш Телеком". Услышала короткие гудки, разозлилась и не стала перезванивать. Может, стоило поклянчить у прохожих десятипенсовик и позвонить в родильное отделение? Но что, если именно в этот момент Катерина позвонит мне… Страхи росли и росли, пока я энергично не отмел их, после чего предался единственной, истинной и серьезной тревоге. С какой стати я решил, что Катерина вообще мне позвонит? А если и позвонит, что мне потом делать? Возвращаться на скамейку в Клапамском парке? Пойти спать в гараж миссис Конрой? У бездомных безработных больше проблем, чем у добропорядочных граждан, но главная – свободное время, которое они посвящают размышлениям о своих бедах. Генерал Кастер[42], когда у него была куча проблем, по крайней мере, не сидел без дела.

Сгущались сумерки. Тысячи людей, утром проходившие мимо в одном направлении, теперь двигались в обратном. Под Вестминстерским мостом погасли огни катеров, фары машин на мосту слились в одну линию. С темнотой меня стал изводить холод, а также настоятельная потребность помочиться. Я очень рассчитывал, что она исчезнет, если не обращать на нее внимания, но потребность превратилась в доминирующую и всепоглощающую заботу. Я расхаживал взад и вперед перед скамейкой, но желание становилось невыносимым. Мне следовало находиться от телефонной будки на расстоянии слышимости, но в то же время нестерпимо хотелось в туалет. Так вот почему в телефонных будках всегда пахнет мочой. Наконец, меня осенило. Я украдкой прихватил в телефонную будку пустую банку из-под пива и решил сделать все туда. В тот момент такой исход показался мне вполне цивилизованным, вот только прежде я ни разу не измерял объем своего мочевого пузыря. Мне и в голову не приходило, что он раза в четыре превышает вместимость пол-литровой пивной жестянки. Емкость заполнилась за две секунды, а поток и не собирался иссякать. Одна лишь мысль, что я помочусь в телефонной будке, приводила меня в ужас, а потому я сжал конец члена и до боли повернул краник. После чего неловко пнул дверь будки и изогнул тело, чтобы выплеснуть содержимое банки на клочок грязной травы. Другой рукой я продолжал удерживать свой бедный, раздувшийся пенис – готовый в любой миг лопнуть, словно заткнутый пожарный шланг в мультфильме "Том и Джерри". И вот тут зазвонил телефон.

Я одновременно подскочил и запаниковал.

– Алло, – сказал я в трубку, а моча хлестала мне на брюки, словно из прорвавшейся дамбы. – О нет! Банку я выронил, и теперь она порциями извергала мне мочу на ботинки. – Черт, дерьмо!

– Это я, – сообщила Катерина. – Мне казалось, ты хотел, чтобы я тебе позвонила.

– Да, хотел. Извини, просто из-за тебя я уронил банку с мочой.

– Что?

– С пивом, с пивом как моча.

Я делал вид, будто все нормально, а моча неконтролируемым фонтаном орошала брюки.

– Так что ты там делаешь?

Последовала пауза.

– Рожаю, – ответила Катерина обыденно.

– Да, да, конечно, это хорошо.

Человек, проходивший мимо телефонной будки, взглянул на меня сквозь стекло, и я с удвоенной силой принялся изображать, что вовсе не использую таксофон как общественный туалет.

– Так что ты там делаешь?

– Ты только что об этом спрашивал.

– Ах да, прости. И ты сказала, что рожаешь. Как видишь, я тебя слушал.

Ниагарский водопад в телефонной будке, наконец, иссяк, и я, не отпуская трубки, застегнул свободной рукой ширинку.

– Так вот, я родила, – сказала Катерина.

Голос у нее был странный. Усталый, разумеется, но все еще холодный и отчужденный – что меня немного напугало.

– С ребенком все в порядке? – нервно спросил я. – Я хочу сказать, он здоров и все такое?

– Да, здоровый и красивый. Семь фунтов три унции. Родился сегодня днем в половине второго. Мальчик, кстати, – на тот случай, если ты хотел об этом спросить.

– Мальчик! Потрясающе! А с тобой все в порядке?

– Да. Роды прошли, в общем-то, легко.

– Какие чудеса творит китовая песня, – пошутил я, но Катерина не была расположена к веселью.

– Слушай, приходи-ка на нас взглянуть. Мне надо с тобой поговорить. Я уговорю персонал пропустить тебя. Меня положили в отделение Хелен на седьмом этаже.

– Отлично, спасибо. Я буду на месте, как только смогу, – сказал я и повесил трубку.

Я мог бы добавить: "Только сначала надо смыть с брюк мочу", – но эти слова показались мне не слишком уместными.

Я поднял наполовину опустевшую банку и выкинул ее в ближайшую урну. Краем глаза я заметил нищего, который видел, как из банки выплеснулась жидкость. И когда я бросился к больнице, он заковылял к урне, предвкушая скорую выпивку.

– Добрый вечер, – бодро поприветствовал я санитара, который зашел в больничный туалет.

У меня был план – если вести себя так, будто нет ничего странного в том, что я стою в трусах и сушу мокрые штаны брюки под электрической сушкой для рук, то подозрения возникнут не сразу.

План не сработал.

– Вот, пролил на брюки кофе, пришлось стирать, – сказал я, давая санитару шанс понимающе улыбнуться.

Санитар шансом не воспользовался.

И все же вскоре я уже был одет. Вымыл небритое лицо и попробовал пригладить редеющие лохмы. Я походил на помесь старика и нервного мальчишки, спешащего на первое свидание. Открывая дверь, я обратил внимание, что у меня трясется рука. Душевный подъем, последовавший после известия о рождении сына, сказался на характере моей тревоги. Положено начало одной новой жизни, и теперь от Катерины зависит, начнется ли еще одна новая жизнь – моя. Я предчувствовал, что это последний шанс. Я пообещал ей, что стану другим, сказал, что изменился. Если в момент рождения нашего третьего ребенка она считала, что нам не стоит быть вместе, то уже ничего не поделаешь. Я вызвал лифт с таким чувством, будто мне предстояло заслушать ответ на поданную апелляцию. Мне следовало предвкушать радость, но вместо этого я исходил нервным потом. Катерина сказала, что любит меня, повторял я себе, но она же ударила меня прямо в лицо. Очень противоречивые признаки. И если она хочет, чтобы я вернулся, почему ее голос по телефону звучал так холодно и безжизненно?

Двери лифта отворились, и вышла радостная молодая пара с новорожденным, очевидно первенцем, судя по их волнению. Я совсем забыл, как малы младенцы, как напоминают они существа из документальных фильмов о дикой природе.

– Какой красавчик, – сказал я.

– Знаю, – ответила гордая мать, пытаясь помешать огромной синей шляпке сползти на лицо младенца.

Рождение ребенка – одно из тех событий, когда британцы готовы заговорить с совершенно посторонним человеком. Новорожденные, щенки и железнодорожные катастрофы.

Лифт доставил меня на седьмой этаж, и я устремился в отделение Хелен. Впереди тянулся коридор с лакированным полом. Справа – первый отсек с шестью кроватями, на которых лежали шесть совершенно одинаковых женщин. Катерины среди них не было. Мамаши в ночных рубашках и халатах так сосредоточенно разглядывали маленькие свертки в плексигласовых колыбельках, что не обратили внимания на странного человека, который по очереди оглядел их. В следующем отсеке находилась очередная порция мамаш – они тоже совсем не напоминали Катерину. Последний отсек располагался рядом с телевизионной комнатой: из приоткрытой двери доносились искаженные крики актеров.

– Здравствуй, Майкл, – произнес позади меня голос Катерины.

В потертой зеленой ширме, огораживавшей ближайшую кровать, имелась маленькая щель. Я шагнул к ширме, протиснулся в щель – на кровати сидела Катерина в моей футболке с надписью "Радиохэд"[43]. Судя по выражению лица, она мне не очень-то обрадовалась. Если честно, выглядела она откровенно испуганной. Я нагнулся поцеловать ее в щеку, и она не воспротивилась.

– Поздравляю, – сказал я.

Катерина ничего не сказала – лишь тупо смотрела в сторону.

– Так вот, значит, какой он – мой маленький мальчишка? – забормотал я, пытаясь сыграть счастливого отца семейства.

Сюрреалистичность ситуации усугублялась бодрой музыкальной заставкой какого-то комедийного сериала, гремевшей в соседней комнате.

Я посмотрел на спящего в колыбельке младенца; на запястье у него была бирка из голубого пластика. Ребенок выглядел таким совершенным и маленьким, все части его тела были выточены с такой любовью, что мне захотелось поверить в Бога.

– Он прекрасен, – сказал я. – Он так прекрасен.

Я смотрел на ресницы младенца, которые были умело завиты и расставлены через равные промежутки, на идеальную окружность его ноздрей. А затем услышал голос Катерины:

– Он не твой, Майкл.

Сначала до меня не дошло. Но потом я все же осознал смысл ее слов и поднял на нее взгляд, онемев от непонимания. Ее глаза наполнились слезами.

– Он не твой, – повторила Катерина, и в ответ на мое недоуменную растерянность добавила: – Тебя же все время не было. – И она безудержно зарыдала: – Тебя же все время не было.

Я продолжал на нее смотреть, отыскивая хоть какую-то логику в ее словах.

– Но откуда ты знаешь? Я хочу сказать, с кем еще ты…

– С Клаусом.

– С Клаусом?!

– Мне было одиноко, мы выпили вместе бутылку вина и… ну, я не знаю.

– Что? Одно потянуло за другое, так надо понимать?

– Не кричи.

– А я не кричу, – закричал я. – Но ты бросила меня из-за того, что я тебя обманывал, и все это время носила в себе чужого ребенка!

Рыдания стали громче; они перешли в животные всхлипы.

– А откуда ты знаешь, что он не мой? Мы же не предохранялись, помнишь?

– Я специально все подстроила, потому что знала, что беременна. Чтобы ты не догадался. Тогда я еще считала тебя хорошим отцом, а теперь уже слишком поздно.

– Но он может быть моим, – беспомощно взмолился я и перевел взгляд на колыбельку, надеясь разглядеть в ребенке свои черты. Их не было. Вообще-то, если б меня спросили, я бы ответил, что Катерина однозначно зачала его с сэром Уинстоном Черчиллем.

– Судя по датам, ребенок его. Я знаю. Можешь сделать анализ ДНК, если сомневаешься, но до того времени тебе придется верить мне на слово. Это не твой ребенок.

Катерина подняла голову; она смотрела на меня с вызовом и даже с гордостью – а как же иначе, ведь только что она вбила последний гвоздь в крышку от гроба нашего брака.

– А он знает? Я хочу сказать, ты сказала ему?

– Нет. У этого ребенка нет отца.

И она снова заплакала. Мне хотелось сказать: "Ладно, не надо плакать, все не так плохо", – но, разумеется, все было плохо, все было очень-очень плохо.

Я не знал, что делать. Казалось, в моем присутствии больше нет никакого смысла. Я навестил женщину, которая не желала больше быть моей женой и к тому же родила ребенка от другого мужчины. Поэтому я выбрался за ширму, прошел по коридору и покинул отделение. Проходившая мимо медсестра расплылась в блаженной улыбке, – так обычно улыбаются посетителям роддома, – но вряд ли я сумел ответить ей тем же. Не помню, чтобы я выходил в дверь отделения, но, наверное, так оно и было.

Все эти месяцы я наблюдал, как растет живот Катерины; подавал ей салфетки, когда ее рвало по утрам; смотрел на маленькое ультразвуковое фото зародыша; ходил вместе с ней на родительские курсы; слушал, как толкается внутри нее ребенок; с волнением ждал известия о рождении. И вот все эти переживания оказались вмиг перечеркнуты. После того, как Катерина ушла, я мечтал, что младенец свяжет нас снова. Но мечты эти рассыпались в прах.

Я вызвал лифт, не зная, куда направлюсь, когда выйду из больницы; от потрясения я чувствовал себя, точно пьяный. Голова кружилась от сотни путаных и гневных мыслей. Она считает, что я обидел ее; она ведет себя так, будто это она – потерпевшая сторона, несчастная жертва бессердечного обмана; и все это время внутри нее рос ребенок – свидетельство измены самой крайней степени. Пребывая в мучительном смятении, я возмущался открытием, что с нашим соседом она сексом занялась, а со мной вечно отказывалась, – такое, во всяком случае, у меня сложилось впечатление. И дело ведь не в пагубной привычке – мы вовсе не трахались по три раза на дню, когда я бывал дома; так что не скажешь, будто в те дни, когда меня не было, ее сжигала сексуальная неудовлетворенность. После рождения детей именно секс задвинули в дальний ящик – у нее никогда не хватало сил. Она ведь сама говорила, что когда тебя целый день лапают дети, уже не хочется, чтобы муж, возвращаясь домой, тоже тебя лапал. Да, но у нее достало сил, чтобы вступить в соитие с мускулистым юнцом. Не удивительно, что мерзавец всегда был со мной любезен. Прочистил мне раковину, сменил предохранители, открутил вентиль; его не смущала никакая работа. Обрюхатить твою жену? Нет проблем, Мики. Загляну, когда тебя не будет.

Лифт не собирался приезжать, поэтому я вновь и вновь жал на кнопку, прекрасно понимая, что от этого ничего не изменится. Думала ли она о Милли и Альфи, обманывая мужа? Думала ли она, что станет с ними, когда я узнаю о ночи страсти? А, может, ночь была не одна, может, множество ночей, может, этот роман длился несколько лет. Что, если он вовсе не убрался в свою Германию, а поселился в Лондоне, и Катерина вместе с детьми собирается переехать к нему. Вот оно – узнав о моей двойной жизни, она получила повод, которого так давно ждала.

Поразмышляв над этой гипотезой, я пришел к выводу, что теория имеет маленький изъян. Я сам отвез Клауса в аэропорт, а он прислал мне благодарственную открытку из Мюнхена. К чему с таким тщанием заметать следы? Да и Катерина ведь рассказала мне об измене – хотя если б дело обстояло хуже, разве стала бы она молчать?

Итак, Катерина однажды потрахалась с мальчишкой из соседнего дома. Можно ли простить ее за это? Что хуже: ее измена или мой долгий обман? Разве не оставлял я ее одну ночь за ночью? Обида растаяла так же стремительно, как и возникла. Словно лифт намеренно заставил меня ждать, позволяя подумать над случившимся. Я представил, как мы с Катериной и детьми в пижамах сидим, тесно прижавшись друг к другу у телевизора; представил, как доверчиво смотрят на меня Милли и Альфи. И я заплакал. Разве дети заслужили это? Как мы дошли до такой жизни? "Простите меня, Милли и Альфи". Все рухнуло, и слезы вырвались из меня, словно из прохудившейся трубы; давление, распиравшее меня изнутри, наконец пробило брешь. Я повернулся к доске объявлений, пытаясь взять себя в руки. На доске висели фотографии – крохотные недоношенные малыши, цеплявшиеся за жизнь в кислородных камерах, а рядом – они же два года спустя, здоровые и цветущие. И я снова заплакал. Я беспомощно рыдал, открыв шлюзы на полную – пусть выльется все. За спиной двери лифта открылись и закрылись. Взяв наконец себя в руки, я повернулся к лифту и нажал кнопку.

В кабине стоял тощий старик в болтающейся мешком грязной пижаме. Он был таким изможденным, что я бы совсем не удивился, если б, оттолкнув меня, внутрь заскочила старуха с косой – выкрикивая, что она и так припозднилась. Трясущееся тело старца удерживал специальный каркас, усеянная пятнами кожа туго обтягивала скулы.

– Вы заходите или нет? – спросил старик.

Через несколько лет мой отец будет выглядеть вот так же – одиноким и больным. Одна дурацкая интрижка в тридцать с лишним лет, и после – вся жизнь в поисках любви.

– Так вы заходите или нет? – повторил старик. – Не могу я весь день ждать.

Он еще и спешит?

– Простите! – сказал я, повернулся и ушел прочь.

* * *

Кровать Катерины по-прежнему загораживала зеленая занавеска.

– У него есть, – сказал я, оказавшись рядом.

Катерина недоуменно посмотрела на меня. Глаза у нее все еще были красные.

– Что?

– Ты сказала, что у этого мальчика нет отца. Но у него есть отец. Я.

Катерина приподняла брови, что я воспринял как знак продолжать.

– Это брат Милли и Альфи, так почему я не могу быть и его отцом? Его родила женщина, которую я люблю. Я не бывал дома ради двух собственных детей, но теперь всегда буду дома ради этого, третьего. Обещаю, Катерина. Позволь мне выполнять не только приятную, но и тяжелую работу. Я знаю, каково детям, когда их оставляет отец. Разреши мне стать ему отцом, позволь доказать, что я способен быть хорошим отцом для Альфи и Милли.

Санитар отдернул занавеску, чтобы поставить поднос с едой.

– Простите, вы не могли бы дать нам минутку? – И я задернул занавеску. – Катерина, я буду дома, когда тебе скучно; буду с тобой, когда тебе все надоест и захочется поплакаться; я буду рядом, когда тебе понадобится сочувствие, а не только советы. Я буду дома, когда ты станешь с ума сходить от беспокойства за ребенка, и даже если сам я решу, что причин для беспокойства нет, я никуда не уйду и стану слушать тебя. Я буду играть с ним в бесконечные игры и делать вид, что мне нравится разбрасывать по полу пластмассовые фигурки. Я буду дома, даже когда не останется никаких дел. Мы просто будем вместе, потому что раньше я не понимал, что время, проведенное вместе с семьей ценно само по себе, и отныне я всегда стану планировать часы для ничегонеделания. Теперь я все понял и сумею исправиться.

Катерина молча смотрела на меня.

– Вы закончили? – спросил санитар через занавеску.

– Да, спасибо, – сказал я и забрал у него поднос.

– Это мясное карри.

– Мясное карри. Замечательно. Ее любимое.

Лицо Катерины не изменилось. Я ждал.

– Не хочу, – наконец сказала она.

Я ощутил внутри себя пустоту.

– Но, Катерина, ты должна дать нам еще один шанс.

– Я не об этом. Не хочу мяса. Ты не посмотришь, есть у них салат или что-нибудь в этом роде?

– Одну минуту. Сначала разберемся с предыдущим вопросом. Ты собираешься воспитывать мальчика одна, или мы будем делать это вместе?

– Ты можешь меня простить? – медленно сказала она. – Вот так, просто?

– Ну, вообще-то я надеялся заключить сделку. Найдется хотя бы маленький проступок, который можешь мне простить ты?

Впервые после нашего расставания я увидел ее улыбку. Лишь блеклое подобие прежней улыбки, но, подобно, слабому всплеску на кардиограмме, тень эта свидетельствовала – жизнь еще теплится там, где я ее уже похоронил.

– Но ты не сможешь забыть, что это не твой ребенок.

– И что с того? Ты ведь права – меня никогда не было дома. А теперь не будет и Клауса – так почему ты должна опять оставаться одна?

– Ты и правда готов воспитать чужого ребенка, как своего собственного?

– Малыш никогда не узнает, что он наполовину немец. А как тебе нравится имя Карл-Хайнц Адамс? Звучит, да?

И Катерина опять улыбнулась – на сей раз по-настоящему.

– Майкл, ты должен осознать, что даже если мы попробуем снова, отношения наши все равно не станут прежними. Я не смогу, как прежде, полностью доверять тебе. Что-то ушло навсегда.

Я кивнул, с волнением гадая, на какую сторону ляжет монета.

– Ты был эгоистичен, инфантилен, лжив, невнимателен, равнодушен и зациклен только на себе.

Я попробовал вычленить несправедливый эпитет, но не смог. И откуда в ее словаре столько слов? И почему вечно приходится спорить с помощью слов? В таких спорах у меня нет ни единого шанса на победу. Вот если б мы ругались нотами, аккордами и мелодиями, я мог бы и зацепиться.

– Но, – продолжала Катерина, – но если ты готов меня простить, то, возможно, у нас есть, на чем строить наши отношения. Можешь ли ты обещать, что отныне и всегда будешь честен и впредь прекратишь страдать своим дурацким солипсизмом.

– Я… я не знаю.

У нее вытянулось лицо. Неверный ответ.

– Ну если ты не уверен, тогда будущего у нас нет.

– Нет-нет, – забормотал я. – Просто я не знаю, что такое "солипсизм". Конечно, я мог бы притвориться, будто знаю, и сказать "да", но ведь теперь я говорю только правду.

– Это означает, что ты должен прекратить думать, будто ты – единственный человек во всей этой трехнутой вселенной.

– А… ну это я понимаю. Но я же не мог обещать не страдать солипсизмом, когда это слово звучит как название желудочной инфекции.

– Ты должен осознать, что дети значат для тебя больше, чем ты сам.

– Ну, так оно и есть, Катерина, клянусь. Все трое. Но ты… больше всего для меня значишь ты. Я тебя люблю. Потеряв тебя, я это понял, а то, что ты забралась в постель с Клаусом, лишь подтверждает, насколько покинутой ты себя чувствовала. Давай начнем все сначала. Пожалуйста, Катерина, пожалуйста, возьми меня назад.

Катерина ответила не сразу.

– Но лишь с испытательным сроком.

А потом она раскинула руки, и я притиснул ее к себе крепко-крепко, словно Катерина тонула, а я вытащил ее из пучины.

– Спасибо, что простил, – сказала Катерина, прижимаясь ко мне. – Я должна была убедиться, что ты на это способен. Если ты действительно готов растить сына Клауса, как своего собственного, то достоин второй попытки. – Она притянула меня еще ближе, крепко обхватив за затылок.

Я поморщился от боли, но не упомянул, что ударился головой о кислородные баллоны, когда Катерина стукнула меня. Ведь все хорошо. Мы снова вместе. Мы снова семья.

– Я тоже тебя прощаю, пусть и остался один крупный недостаток, к которому я никак не привыкну.

– Что ты имеешь в виду? – тревожно спросил я, отстраняясь.

Катерина посмотрела мне прямо в глаза.

– Майкл, если ты на самом деле поверил в эту чушь, будто я спала с Клаусом и родила от него ребенка, то ты гораздо больший болван, чем я думала.

Из телевизора донесся взрыв закадрового хохота.

Глава двенадцатая

Лучше для мужчины нет

– Объявляю вас мужем и женой! – провозгласил молодой викарий, и прихожане зааплодировали.

Женщины постарше в причудливых шляпках обменялись одобрительными улыбками, и даже священник присоединился к общему веселью, желая показать, что церковь – вовсе не обязательно серьезная скука. Я хлопал как мог, учитывая, что у меня на руках девятимесячный ребенок. Шум возбудил младенца, и он упоенно хихикал, восторженно дергал ножками и размахивал ручками, демонстрируя свое одобрение. Катерина подняла Альфи, чтобы он мог видеть, как жених и невеста целуются – несколько более страстно, чем принято. Ведь священник сказал: "Теперь вы можете поцеловать невесту", а не "Теперь вы можете заснуть язык в горло невесте и стиснуть ей правую сиську".

Приглашение на свадьбу стало настоящим потрясением: на мой мобильный телефон пришло сообщение от человека, которого я не видел несколько месяцев. Джим женился на Кейт. Человек, с которым я жил, женился на девушке, с которой я чуть не переспал. Возможно, мне следовало сообщить об этом служителям, спросившим на входе в церковь, с чьей я стороны: жениха или невесты. Пусть бы сами решали. Но привыкнув к мысли об этом союзе, я порадовался за обоих. Они были идеальной парой: она много зарабатывала и много работала, а он много тратил и не работал совсем. Есть что-то безнадежно романтичное в свадьбах: невольно думаешь, что уж эта пара будет счастлива вечно. Даже когда Генрих VIII женился в шестой раз, собравшиеся, наверное, думали: "Ах, наконец-то истинная любовь, и он ведь твердо обещал не рубить ей голову". Но глядя, как Джим и Кейт идут по проходу, я думал, сколь микроскопическое представление имеют они о тех проблемах, что их ждут.

Состояние моего собственного брака за последние девять месяцев медленно улучшалось. Мы воспитывали малыша по имени Генри; по неведомой причине имена наших детей повторяли имена сироток из викторианской исторической драмы. У Генри были голубые глаза и светлые волосы. Ни у меня, ни у Катерины нет и намека на белёсость, но памятуя о ее выходке в родильной палате, я предпочел воздержаться от выяснения, кто же все-таки отец ребенка. События, сопровождавшие его рождение, со временем расплылись туманным пятном. Радость от мысли, что это все-таки мой сын, смешалась с гневом на Катерину – зачем она пропустила меня через эмоциональную мясорубку. Где-то в глубине души я даже был разочарован, что она оказалась не такой двуличной, как я, и роль единственного отрицательного персонажа так и осталась за мной. Многие годы я наблюдал, как Катерина дурачит людей и выкручивается из безнадежных водевильных ситуаций, но все равно оказался неподготовленным к ловушке, которую подстроила она для меня в день рождения Генри. Я поинтересовался у Катерины, что она стала бы делать, не вернись я и не согласись стать отцом ребенка, которого считал сыном Клауса. Катерина ответила, что тогда переехала бы к настоящему отцу Милли и Альфи. Я смеялся долго, громко и малоубедительно.

Теперь Генри превратился в счастливого младенца, смеялся без всякой видимой причины, будил нас по ночам, заливаясь горючими слезами, которые быстро сменялись смехом, как только мама с папой брали его на руки. Младенцы не знают меры в чувствах и расходуют их на всю катушку. С такими эмоциями им больше не доведется встретиться – до тех пор, пока не обзаведутся собственными младенцами. Во время свадебной церемонии Генри вел себя идеально, а звуки, которые он издавал во время псалма "Стань паломником" были не такими фальшивыми, как те, что производили родственники жениха, стоявшие впереди нас. На свадебном приеме Генри заснул в блестящем рюкзаке из синего нейлона, который плохо сочетался со взятым напрокат смокингом. Он пускал мне на спину слюни, и для всех женщин я вдруг стал самым обаятельным и привлекательным, а прочие мужики ощутили себя жалкими оборванцами, потому что их костюм не довершался ребенком, слюнявящим воротник.

Мы довольно быстро сошлись на имени Генри. Его предложил я, а когда изложил свои доводы Катерине, она с радостью согласилась. Я позвонил отцу, тот взял трубку и сказал: "Генри Адамс слушает". Я сказал, что звоню из больницы, потому что мы с Катериной снова вместе, и она только что родила мальчика, которого я хочу назвать его именем. Отец какое-то время молчал, потом сказал:

– Это хорошая мысль, потому что у меня где-то лежат бирки с именем Генри Адамс, и я мог бы их вам дать.

Мне хотелось заорать: "Папа, я только что сказал, что назвал сына в честь тебя. При чем тут какие-то чертовы бирки?"

– Здорово, – сказал я. – Большое спасибо.

* * *

Мы с Катериной прожили у отца несколько недель, прежде чем сумели снять себе жилье. Она вычистила отцовскую кладовую и утверждает, что когда крикнула: "Война окончена!", из-за банок с консервированным черносливом вывалилось несколько пакетиков яичного порошка, пролежавших там с 1945 года. Хотя мы и были благодарны папе, но вскоре отчаянно захотели собственное жилище, где отопление не шпарит на полную мощь, телевизор не надрывается, а детям не советуют поиграть на оживленном шоссе. Я решил никогда больше не покупать дом в кредит, но отныне многое в нашей жизни должно было измениться. В конечном итоге, мы сняли в Арчуэе дом с четырьмя спальнями, а студию я устроил на чердаке. В нашу первую ночь на новом месте мы долго смотрели на спящих детей, а потом я сказал Катерине:

– Мне достаточно и троих, Катерина. Я знаю, что ты хочешь четверых, но мне кажется, нам пора остановиться.

И, помолчав, она просто сказала:

– Ладно.

Мы спустились на кухню, я стал готовить на ночь бутылочки с детской смесью и вдруг осознал, что Катерина даже не посмотрела на меня, когда я забыл выровнять ножом отмеренную кучку смеси. Просто сидела за столом и листала журнал. Наконец-то она позволила мне действовать так, как я считаю нужным. Однажды мы поспорили, Катерина стала бурчать, что я все делаю неправильно, и я отважился заявить:

– Нельзя иметь все, Катерина. Нельзя, чтобы мужчина выполнял домашнюю работу, да еще и так, как хочется тебе.

Венчальная служба подошла к концу, и мы вывели детей из церкви на солнышко, где я несмело посоветовал Милли не использовать надгробия в качестве полосы препятствий. Неподалеку стояли мои бывшие соседи по квартире, которые не знали, что я был отцом на протяжении всего нашего сожительства. Они с изумлением смотрели на меня, мы направились к ним, и меня переполняла гордость. Я представил детям, с которыми мне довелось жить, своих собственных детей. Милли и Альфи вежливо поздоровались, а я сумел сдержать удивление и сделал вид, будто такое поведение для них – норма. В тот день все казалось идеальным. Светило солнце, рекой текло шампанское, и ни на одной из женщин не было такого же платья, что и на Катерине. Она искренне переживала, как бы этого не случилось. Ее беспокойство было мне настолько непонятным, что, наверное, оно и есть лучшее доказательство полного и фундаментального различия между полами. Все мужчины были в смокингах, но я же не заливаюсь слезами, видя, что все до единого пришли в том же костюме, что и я.

Я представил жену Джиму, Полу и Саймону. Джима сразило то, что я столько времени хранил при себе свой маленький секрет. С Катериной он вел себя очаровательно, одаривал ее комплиментами, смешил, а если учесть, что он был женихом, а потому и так находился в центре внимания, то я забеспокоился, как бы Катерина не увлеклась им всерьез.

Пол пришел со своим приятелем, и тот держался со мной довольно холодно, будто я представлял угрозу его роману. Что касается самого Пола, то, по-моему, он счел жену и трех детей лишним доказательством моей гомосексуальности: на что только не решаются некоторые слабые личности, чтобы скрыть свою истинную природу. Правда, теперь Пол выглядел умиротворенным: когда невеста разрезала торт, мне показалось, что он больше не задается вопросом, кто будет мыть нож.

Саймон по-прежнему был одиноким девственником. Однако на приеме он разговорился с разведенной матерью Кейт. Та выпила слишком много шампанского, и у нее был номер в гостинице, ну а дальше одно потянуло другое…

Кейт выглядела великолепно. Я подошел представить ей Катерину, искренне надеясь, что они друг другу понравятся. Но случилось ужасное: они друг другу понравились даже слишком. И тут же принялись трепаться, и Катерина вскоре уже спрашивала, когда они придут к нам на ужин. А я пытался поймать ее взгляд, чтобы предупреждающе покачать головой. Дело в том, что Кейт всегда будет мне нравиться. И я вовсе не желал превратиться в одного из тех жирных стариканов, что после пьяной вечеринки слишком нежно лобызают на прощание подруг своей жены.

– Замечательная свадьба, – сказала Катерина. – И вы – чудесная пара.

– Спасибо, – улыбнулась Кейт.

– Не волнуйся, Майкл рассказал мне про тот вечер в бассейне.

Так оно и было – я решил быть честным во всем.

– Она очень красивая, – сказала Катерина позже. – Просто поразительно, что ты находишь ее не слишком привлекательной.

Ну ладно, честным – практически во всем.

Прием продолжался, и вскоре меня уговорили сыграть на прекрасном "Стейнвее"; я без всякого уважения набросился на полированные клавиши и с нарочитой небрежностью замолотил буги-вуги. Танцплощадка тут же заполнилась народом, Милли и Альфи возбужденно отплясывали безумную джигу. Одна мелодия плавно переходила в другую, а публика улюлюкала, хлопала и орала. А когда им понадобилась передышка, ко мне на колени забралась Милли и попросила разрешения сыграть мелодию, которой я ее научил. Толпа замерла в ожидании. А моя ангелоподобная дочь сыграла первые такты "Люси в небесах в алмазах"[44] с таким совершенством, с таким чувством ритма и с такой выразительностью, что все просто рты пооткрывали. Я посмотрел на Катерину и увидел, как она кусает губы, пытаясь сдержать слезы; она улыбалась мне с такой любовью и гордостью, что мне захотелось немедленно взмыть к потолку.

Вернулся оркестр, и я закружил Милли, а потом она изо всех сил обхватила меня руками за шею, и мне захотелось, чтобы она навсегда осталась маленькой, я бы с ней танцевал, а она обнимала бы меня с безоглядным доверием и любовью. Ночь мы провели в шикарной гостинице – все пятеро в одной комнате, а утром я проснулся от детского шума. Дети запрыгнули к нам на кровать, забрались под одеяло, мы спросонья включили телевизор и попробовали не свалиться на пол. А по телеку пошла реклама бритв "Жиллетт", мужик пропел "Лучше для мужчины нет", а я рассмеялся про себя и подумал: "Спасибо, у меня уже есть". Я рассказал Катерине про этот лозунг и про то, как я однажды сделал его собственным руководством к действию. Она же сказала, что для нее эта фраза всегда имела совсем другое значение. Катерина, оказывается, всегда слышала: "Лучшее, чем мужчина может стать", и ее нисколько не интересовало, что он при этом может получить, заграбастать, поиметь.

Возможно, Катерина смотрела на меня, но все же одним глазом она поглядывала на экран – вдруг пойдет реклама, в которой она снялась. Это было еще одним следствием событий, случившихся в день рождения Генри. То, что я безоговорочно поверил в горестное признание Катерины, в ее натуральные слезы, позже напомнило мне, сколь классная она актриса. И после моих уговоров она связалась со своим прежним агентом, снова стала бегать на прослушивания и вскоре получила небольшую роль в отвратительном комедийном сериале. Ее актерский дар вырвался из-под спуда, и сценарист даже спросил Катерину, уж не думает ли она, что в сценарии есть что-то смешное. Платили ей просто возмутительно – так много я не зарабатывал никогда.

И когда Катерина убегала из дома, все заботы о детях ложились на меня. Ее не было дома с раннего утра до позднего вечера, а иногда съемки затягивались и на всю ночь. Тогда я оставался с детьми один на два дня подряд. И мне приходилось смотреть за ними днем и ночью. Одевать их, кормить завтраком, мешать Милли и Альфи бросаться друг в друга мокрыми кукурузными хлопьями, и при этом менять подгузник Генри, одеваться, чистя детям зубы, затем всовывать их в пальто и перчатки, к девяти часам бежать с Милли в детский сад, толкая перед собой коляску с Альфи и Генри. И при этом поддерживать в доме атмосферу дружелюбной гармонии.

Все ждали, что я признаюсь, будто круглосуточная забота о детях – самое замечательное времяпрепровождение. Так вот – это самая тяжкая повинность, которую мне когда-либо доводилось испытать. И ничто не изменит моего мнения – маленькие дети нагоняют смертную скуку. Но теперь я знал, что дети и семья – тяжелый труд. Ведь стоящее никогда не достается легко. В этом и заключается разница между моими рекламными мелодиями и Девятой симфонией Бетховена.

Реклама с Катериной так и не появилась, поэтому она удалилась утешаться в гостиничную сауну, а я потащился во двор выгуливать детей. Потом она предложила мне побыть одному и порезвиться в спортзале. Я обрадовался, но вскоре выяснил, что резвиться в одиночку не очень интересно. Но мне было все равно – ведь главное, что у нас с Катериной полное доверие, и мы всегда говорим друг другу правду.

Я расплатился за гостиницу, портье поблагодарил нас, а потом, словно что-то вспомнив, крикнул нам вслед: "До скорой встречи, миссис Адамс". Когда мы спускались по лестнице, я спросил, что он имел в виду. А Катерина захохотала. Оказалось, ее съемки никогда не затягивались допоздна. Просто те ночи она проводила в таких вот роскошных гостиницах.