Жорж Сименон

«Семейство Питар»

1

Под рубрикой «Хроника портовой жизни» газета «Журналь де Руан» сообщала:

«Ушли в плавание: „Гром небесный“, капитан — Ланнек, порт назначения — Гамбург, груз — 500 тонн генерального…»

Из лоцмейстерской Руана позвонили в Вилькье:

— Через два часа подойдет «Гром небесный». Осадка три с половиной. Передайте боцману привет от кузена из Пемполя — его судно только что пришло…

— Алло! Мы предупреждали вас, что на подходе «Пикардия», но она отдала якоря в Ла-Вакри…

— Как погода? Уже штормит?

— Скоро начнет. Спокойной ночи!

Матильда Ланнек в третий раз поднесла руку ко рту и положила на край тарелки зеленоватый комочек — непрожеванные стручки фасоли.

Ланнек сделал вид, что ничего не заметил и не расслышал вздоха, прокомментировавшего жест, но не удержался и подмигнул Матиасу, своему старшему механику, — за весь ужин тот не проронил ни слова.

За столом в кают-компании их было четверо: Эмиль Ланнек с женой, Матиас и Поль, радист со стеклянным протезом на месте одного глаза, оказавшийся не более разговорчивым, чем его сосед.

Муанар, старший помощник, нес вахту на мостике; второго помощника пришлось отправить впередсмотрящим на бак — так плотна была завеса дождя.

— Здесь нужны лампы посильнее, — категорически объявила Матильда, когда подали говяжье рагу.

Кают-компания действительно была освещена скуповато — глаза свободно различали в лампочках желтоватые нити накала.

Ланнек посмотрел на старшего механика, тот почесал в затылке:

— На судне нет других ламп.

— Не забудь купить в Гамбурге.

— Боюсь, проводка не выдержит.

Ланнек замолчала и нахмурилась, силясь разобраться в своих впечатлениях. Уж не разыгрывают ли ее? Кажется, нет, но что-то похожее носится в воздухе.

У мужа сегодня странное настроение. Матильда редко видела его таким игривым, вернее, таким уступчивым в житейских мелочах.

Когда, например, она поднесла к свету свой стакан с отчетливыми отпечатками пальцев на нем, Ланнек крикнул:

— Кампуа!

Оклик относился к буфетчику — того на судне звали Фекампуа[1], сокращенно — Кампуа.

— С сегодняшнего дня будешь вытирать стаканы, ясно?

Однако капитан произнес эти слова с такой кротостью, сдобренной иронией, что выговор сильно смахивал на комплимент.

Радиатор дышал жаром. Время от времени старший механик прислушивался к работе машины, от содроганий которой вибрировали переборки.

Заслышав скрип штуртросов, Ланнек поднимал голову и объявлял:

— Огибаем Эртанвиль.

Или:

— Проходим маяк в Мель…

Между тем видеть он ничего не мог: залитые дождем иллюминаторы были зашторены, а воздух настолько насыщен влагой, что по эмалевой краске переборок, как пот, скатывались капли воды.

Ради г-жи Ланнек кривой радист и старший механик нацепили воротнички и галстуки; Ланнек не смог пойти на такую уступку. Его грубый синий китель был расстегнут, рубашка облегала живот, круглый, как у всякого любителя поесть. Сидел он, опираясь локтями о стол, хлебая суп, наклонялся над тарелкой.

В кают-компании привычно пахло кухней, машинным маслом, мужским жильем: каюты всех четырех офицеров выходили прямо в салон.

— Вернусь минут через пять, — объявил Ланнек, встав из-за стола и на ходу снимая с вешалки дождевик.

Показался Вилькье. Судно сбавило скорость — предстояла смена лоцмана. Выходя, Ланнек натянул плащ, но когда он добрался до мостика, с него уже текло ручьями.

В полутьме, рядом с рулевым, застыл старший помощник Муанар. Лоцман, в свой черед, застегивал дождевик.

— Глоток кальвадоса?

Ланнек прошел в штурманскую, налил две стопки, вернулся.

— Кто нас примет?

— Толстяк Перо.

— Он еще не на пенсии?

Сены, по течению которой спускалось судно, было не видно: за стеной мелких стрел дождя снова только дождь, сырость и лишь кое-где в этой мокрети огоньки, затуманенные, как заплаканные глаза.

— Ваше здоровье! Еще по одной?..

В темноте к борту подвалил катер. Лоцман спустился по штормтрапу, и другая фигура в сверкающем от дождя плаще перешагнула через фальшборт, затем поднялась на мостик.

— В проливе штормит? — осведомился Ланнек у нового лоцмана, которому предстояло вывести судно в море.

— Высокая волна.

Капитан не спешил возвратиться в кают-компанию.

Ему куда больше по себе здесь, за мокрыми стеклами рубки, где, словно ночник, светится лишь нактоузная лампа.

Ему нравилось, что рядом с ним — это угадывалось и в темноте — застыл рулевой. Муанар, как всегда, прильнул лбом к стеклу, а лоцман, набивая трубку, негромко бросает:

— Лево руля! Осторожней: тут где-то рыбачий баркас…

Ланнек подошел к Муанару и вздохнул:

— Знаешь, внизу-то не блеск!

Муанар, разумеется, отмолчался: он всегда молчит.

По-прежнему смотрит вперед, но это еще не значит, что он не расслышал.

— Никто не видел моей зажигалки?

Ланнек вернулся в штурманскую, где стояли узкий диван и столик, заваленный картами, включил свет, разыскал зажигалку и нашарил рукой кусок бумаги в клеточку, который ему пришлось поднести к самой лампочке.

— Муанар! — окликнул он.

— Да?

— Ты был в штурманской?

— Нет.

— При тебе в нее никто не входил?

— Никто.

Ланнек что-то проворчал, сунул бумажку в карман и спустился в кают-компанию.

— Шла бы ты спать, — сказал он жене. — Мне пора на вахту.

Механик уже ушел к машине, радист из вежливости немного задержался. Скатерть сменили, и стол был теперь покрыт зеленым бильярдным сукном: считалось, что это превращает кают-компанию в салон.

— Волнение сильное? — поинтересовалась Матильда, оставшись наедине с мужем.

— Не слишком. Но в Ла-Манше нам достанется.

— Ты говоришь так, словно тебя это радует.

— Меня? С какой стати?

— Сознайся, тебя же бесит, что я еду с вами.

— Полно тебе!

Отпирался Ланнек не очень убедительно. Он отворил одну из кают, вошел, поцеловал жену в лоб.

— Если что-нибудь понадобится, позвони.

— И явится этот парень с грязными руками?

— Я скажу, чтобы он их вымыл.

— Я лишь с трудом заставила себя есть.

— Ясно.

— Что ясно?

— Да ничего.

Или все. С чего ей взбрело отправиться с ним в рейс?

За два года брака Матильде давно пора бы привыкнуть к мужниным отлучкам: он ведь еще ходит в плавание.

И вот на тебе! Теперь, когда у него собственный пароход, когда он стал не только капитаном, но и судовладельцем, она потребовала, чтобы ее взяли в рейс.

— Спокойной ночи!

— Тебе тоже.

Оставшись один, Ланнек поскреб небритые щеки и нацедил стакан воды. Голова у него трещала. Вчера он засиделся кое с кем в руанском «Кафе де Пари», обмывая новое судно, вернее, переход его к новому владельцу.

Это был старый английский сухогруз, именовавшийся прежде «Гусирисом» и спущенный на воду лет шестьдесят назад.

«Как мне его окрестить? — задавал себе Ланнек вопрос, совершив купчую. — Гром небесный, я хочу придумать ему имя понеобычней!»

Гром небесный — это было его любимое бранное присловье.

«Назови его „Гром небесный“.

Был вечер, все подвыпили.

«Заметано!» — грохнул Ланнек кулаком по столу.

«Слабо! Пороху не хватит».

«Нет, не слабо! Хочешь, залежимся?»

Пороху у Ланнека хватило, несмотря на слезы жены и тещи.

«По-моему, в данном случае я тоже не лишена права голоса», — протестовала старуха.

Увы, стократ увы, не лишена! Ланнек и Муанар сложились и приобрели судно на пару, но наличных у них не хватило. Банк, ссужая им недостающую сумму, потребовал поручителя — лицо, чья платежеспособность не возбуждает сомнений.

А у тещи Ланнека, вдовы Питар, было два жилых дома в Кане и дача в Рива-Белла.

Ее поручительство удовлетворило банк, но на этом основании она теперь считает себя совладелицей «Грома небесного».

Почем знать, не она ли подучила дочку обосноваться на судне, чтобы приглядывать за компаньонами?

Ланнек, так и не сняв дождевик, прополаскивал себе рот, когда вошел второй помощник, молодой парижанин с усиками. Звали его г-н Жиль.

— Проясняется?

— Не очень… Хочу приготовить себе постель.

Еще одно осложнение! Матильда потребовала себе отдельную каюту. Пришлось все поставить вверх дном: ей отдать каюту Муанара, Муанара перевести на место г-на Жиля, а того — на диванчик в кают-компании.

Г-н Жиль принес матрац, белье и стал устраиваться на ночь.

— Ладно! Пойду наверх, — вздохнул Ланнек.

«Гром небесный» — хорошее судно. Вчера все единодушно признали, что таких больше не строят: сейчас слишком экономят на материалах. Даже его не по-современному тонкая труба и та нравилась Ланнеку: оригинально!

У трапа он встретил Кампуа и подмигнул ему, но тут же спохватился, обернулся и подозвал парня:

— Запомни: теперь будешь мыть руки почаще.

Челюсти у Ланнека, мужчины невысокого роста, широкие, как у всех бретонцев, глаза маленькие, лукавые.

Выйдя на палубу, он на минутку оперся о фальшборт и узнал Курвальский маяк. Впереди «Грома небесного» по Сене спускался огромный танкер; наверху, на мостике, Муанар потянул за сигнальную рукоятку — раздался долгий свисток, затем два коротких.

Они обходили танкер с левого борта.

— Кто же это мог написать? — пробурчал Ланнек, комкая в кармане клочок бумаги в клеточку.

Он мысленно перебрал вчерашних приятелей. Приятели? Ну, не совсем. Скорее люди, с которыми он не прочь выпить: Бернгейм, брокер, устроивший ему этот фрахт, помощник капитана порта, один владелец буксира, таможенный агент…

«Гром небесный! Можно ведь начать и со старой посудины. А кончить целым флотом, как Фабр или Вормс».

Ланнека подогревала не столько выпивка, сколько вся обстановка — ярко освещенное кафе, общество коллег, стук блюдечек, сообщническая улыбка официанта. Он чувствовал себя всемогущим. Его было слышно во всех концах зала, и чем дольше он разглагольствовал, тем больше воодушевлялся.

«Посудите сами! Отец у меня был простой рыбак — ловил треску. Сам я ушел в море, едва мне стукнуло пятнадцать, а теперь…»

Ланнек пожал плечами. Всегда как-то неловко вспоминать о том, что болтаешь в такие минуты. От дождя, хлеставшего по лицу, ему полегчало. Прежде чем вскарабкаться на мостик, он заглянул в машинное отделение, увидел глубоко под собой отличные, бесшумно работавшие двигатели, вдохнул доносящийся снизу приятный запах разогретой смазки. Матиас, старший механик, что-то втолковывал вахтенному машинисту.

— Жмете?

— Жмем!

Неужели у кого-нибудь хватит смелости испортить его машину? Ланнек добрался до самого верха и встал рядом с лоцманом — тому осталось вести судно от силы четверть часа.

— Глоток кальвадоса?

Это ритуал, который соблюдают по привычке, не задумываясь. Как и в первый раз, Ланнек нацедил две стопки. Муанар бросил на него вопросительный взгляд, означавший: «Мне можно вниз?»

Отличный парень этот Муанар — держится, как положено старшему помощнику, словно он и не совладелец судна!

— Подожди еще минутку.

Сена становилась шире. Несмотря на завесу дождя, над Гавром — это угадывалось — нависало зарево, и у банок, где ловятся шпроты, все чаще попадались рыбачьи баркасы.

— Что говорят в Руане, с тех пор как я стал судовладельцем?

— Что вам везет! — простодушно ответил лоцман и собственноручно довернул штурвал на две спицы.

— Завидуют?

— Завистников всюду хватает.

— Кто, например?

— Я, знаете, чужими разговорами не интересуюсь…

— Повторим?

Стопки звякнули. Лоцман засвистел, вызывая катер, который снимет его с судна.

— Кажется, с вами ваша жена? Совсем как на некоторых английских судах. Может, так оно и лучше…

Поглядывая на редкие огни за пеленой дождя, они думали совсем о другом.

— Это за мной. Дайте на минутку задний ход.

Муанар перевел ручку машинного телеграфа. «Гром небесный» замедлил движение, в темноте послышались голоса, затем легкий удар о борт.

— До скорого! — попрощался лоцман и потянул руку.

— До скорого!

Еще несколько минут ушло на маневры. Наконец «Гром небесный» вырвался на простор, и Ланнек скомандовал:

— Полный вперед!

Подумать только, он выходит в море на собственном судне! Ланнек подмигнул маяку в Эв, по которому столько раз определялся, и настроение у него опять стало почти таким же приподнятым, как накануне вечером.

— Жорж! — Он редко называл Муанара по имени. — Какая-то сволочь решила меня разыграть. — С этими словами Ланнек протянул старшему помощнику бумажку, найденную в штурманской. — На, прочти.

Над картами снова вспыхнула тусклая лампочка. Ланнек проверил, не уклонились ли они от курса, нет ли впереди других судов, кроме трансатлантического лайнера, сиявшего вдалеке целым созвездием огней.

— Что скажешь? Дурак надеется нас запугать, верно?

Муанар вертел в руках бумажку с несколькими фразами, набросанными химическим карандашом:

«Не воображай, что ты всех умнее. Один человек, который знает что говорит, предупреждает тебя: „Гром небесный“ не придет в порт. Имею честь кланяться. Не забудь передать привет Матильде».

— Он знает мою жену, — заметил Ланнек, первоначально проглядевший эту подробность.

А ведь Матильда живет не в Руане, а в Кане, где ее мать отвела молодоженам квартиру в одном из своих домов.

— Розыгрыш, правда?

— Как знать! — вздохнул Муанар, с виду не слишком взволнованный.

— Что они могут нам сделать? Испортить машину?

Ланнека затопила внезапная нежность к своему старому пароходу, которому — он это чувствовал — что-то угрожает. Он говорил о различных частях судна так, словно это живое существо.

— Руль? Случись с ним что-нибудь, мы бы заметили.

А корпус у нас надежный.

Вдруг он чуть не подскочил на месте, но тут же расхохотался, потому что на секунду струсил, услышав в двух шагах от себя, на крышке переднего трюма, непривычный звук — настолько непривычный, что Ланнек не сразу сообразил, в чем дело.

Это было мычание коровы!

— Совсем из головы вылетело…

Они везли с собой, прямо на палубе, двух крупных нормандских коров, сдать которых предстояло в Гамбурге. Кто-то из матросов приладил над животными тент, но по их черным с белым бокам все равно уже катились струйки воды.

А сейчас они еще и мычат — вероятно, море пугает их своей загадочностью.

— Розыгрыш или нет, как по-твоему?

Теперь, когда река осталась позади, судно привычно закачалось на волнах, с шумом разбивавшихся о форштевень.

— Держу пари, моя жена сейчас вскочит с койки.

Ланнек не ошибся. Внизу Матильда, в ночной рубашке, приотворила дверь, посмотрела, нет ли кого-нибудь в темной кают-компании, и наконец заметила светлое пятно — г-на Жиля, вытянувшегося под простыней на диванчике.

Г-н Жиль уже спал и в ответ лишь со вздохом повернулся на другой бок.

— Эмиль! — вполголоса окликнула Матильда.

Она прислушалась, но никто не отозвался. Молодая женщина вернулась в каюту и еще целый час лежала без сна. Свет она не выключила. Обшарила глазами эмаль переборок и обнаружила во многих местах грязные подтеки.

«Придется все как следует вымыть…».

Коврик с красными разводами, лежавший на полу, тоже был засаленный, весь в пятнах неизвестного происхождения. А тут еще воздух в каюте — к нему Матильде никак не привыкнуть. Очевидно, переборки не герметичны и сквозь щели сюда проникает запах горелого масла и угля.

— Тебе не трудно еще чуть-чуть постоять на вахте? — спросил Ланнек Муанара.

То, что он собирался сделать, было ему вовсе не по душе, но удержаться он не мог. Для начала направился в машинное отделение, где застал только одного из машинистов — Матиас ушел спать.

— Не заметил ничего ненормального?

— Нет, капитан. Только вот масло, что мы взяли в Руане, оказалось жидковато. Будет перерасход.

Ланнек глянул на поршни, на динамо и спустился в топку. Там, на куче угля, сидели два кочегара.

— Порядок?

— Порядок, капитан.

Из вентиляционной трубы вырывалась струя ледяного воздуха пополам с дождевыми каплями, и Ланнеку после адской жары сразу стало зябко.

Он чуть не повернул обратно, но потом все же втиснулся в узкий лаз и очутился в длинном железном туннеле гребного вала.

Здесь было совершенно сухо. Вал вращался вовсю.

Сальники не протекали.

До того как вернуться на мостик, Ланнек приоткрыл кают-компанию, разглядел во мраке спящего г-на Жиля и заметил полоску света под дверью жены.

Он мог бы завернуть к ней, поцеловать ее на ночь, но предпочел уйти.

— Розыгрыш? — повторил он.

Улыбнулся коровам, взиравшим на него испуганными глазами, отряхнул дождевик и возвратился к Муанару.

— Розыгрыш? — еще раз бросил он, адресуясь к старшему помощнику.

— Ну, я вниз.

— Спокойной ночи! Постарайся не будить Матильду.

Она, кажется, уснула, хотя свет горит.

Ланнек набил трубку, обвел глазами горизонт. На траверзе вырастал Эвский маяк, а вдали уже можно было различить яркие вспышки Антиферского.

Потом будет Фекан, за ним Сен-Валери, Дьеп, Булонь… Склянки пробили полночь, по мостику бесшумно скользнула чья-то фигура, встала на место рулевого, и тот, уходя, пробормотал сонным голосом:

— Норд-тень-ост.

— Норд-тень-ост, — тем же тоном повторил вновь пришедший.

Попыхивая трубкой и спиной ощущая присутствие бесстрастного рулевого, Ланнек прильнул лбом к мокрому стеклу.

О палубу что-то плюхнулось: одна из коров, смирившись, укладывалась спать.

2

Около одиннадцати утра показался Данджнесс, первый мыс на английском берегу. Дождь отмыл небо до синевы, и, с тех пор как рассвело, пароход шел в виду белых скал Нормандии.

Ланнек, который лег только в шесть, вновь показался на палубе в домашних туфлях на босу ногу, со спущенными подтяжками, небритый, с осоловелыми от сна глазами.

Кампуа не понадобилось ни будить капитана, ни докладывать ему, где они сейчас. Ланнек взглянул на английский берег, потом на французский, зевнул и жестом показал: «Лево руля!»

«Гром небесный» входил в воды, где Кольбар, Баллок, Риден, Вергуайе и другие банки, невидимые на поверхности, перегораживают большую часть Па-де-Кале.

Вахту стоял г-н Жиль, подтянутый и элегантный, несмотря на ранний час.

— Что тут был за шум? — осведомился Ланнек, склоняясь над картой.

— Не знаю. Я ничего не слыхал.

— Кампуа! Где мой кофе, гром небесный?

Было свежо. Чтобы согреться, Ланнек расхаживал взад-вперед, не спуская глаз с бурунов, вскипавших там, где начиналась первая банка. Муанар еще спал. Один из машинистов приладил на палубе тиски и со скрипом опиливал какую-то металлическую деталь.

— Коров обиходили?

Палуба оставалась мокрой, как все, к чему ни прикасалась рука, и хотя небо прояснилось, впечатление было такое, словно сам воздух еще не успел просохнуть.

— Кто-нибудь встретился?

— Два немца и несколько английских угольщиков.

Ланнек терял терпение. Феканец еще ни разу так не копался, подавая кофе, и, когда он все-таки появился, физиономия его выглядела еще более уныло, чем обычно.

Это был тощий парень неопределенного возраста и, можно сказать, безликий, вечно слонявшийся с таким покорным видом, словно его уже не удивляют удары судьбы и он даже не пытается их избежать: коль скоро человека бьют, значит, это в порядке вещей.

— Где ты был?

— На камбузе, капитан.

Ланнек машинально взглянул на покрасневшие руки буфетчика — тот явно оттирал их щеткой.

— Что за шум я слышал тут под утро?

— Не знаю.

— Моя жена встала?

Феканец утвердительно кивнул, и взгляд его оказался столь красноречив, что Ланнек невольно улыбнулся. Он прихлебывал кофе маленькими глотками, не отрывая глаз от горизонта.

— В котором часу она тебя позвала?

— В восемь. Велела подать кофе с молоком.

Чувствуя, что Кампуа недоговаривает, Ланнек не отставал:

— А потом?

— Потом потребовала нагреть воды.

Г-н Жиль, не подавая виду, что все слышит, и поглядывая в сторону, тоже улыбнулся.

— Дальше.

— Сказала, чтобы я принес кипятку и дегтярного мыла.

— Дегтярного мыла?

— Да. И еще тряпок. Заставила вымыть переборки в каюте.

Каждую фразу приходилось из него вытягивать.

— Это все?

Кампуа не ответил. Он стоял с отсутствующим и несчастным лицом, выжидая, когда капитан вернет порожнюю чашку. Г-н Жиль не зря уверял, что парень выглядит точь-в-точь как хворый семинарист.

— Что еще произошло?

На этот раз молчание затянулось: Кампуа не решался открыть рот.

— Это было ночью… — выдавил он наконец.

Кампуа выполнял на корабле довольно многообразные обязанности — буфетчика, стюарда, помощника кока. Был он не сладкоежка и вообще отличался плохим аппетитом, поэтому ему поручили сторожить камбуз, где он и спал.

— Да говори же, черт тебя побери!

— Призрак забрал окорок, — выпалил Кампуа, словно подгоняемый своими же словами.

— Призрак? Что ты несешь?

Разговор прервался: по трапу на палубу, с настороженно-неприступным видом, словно вступая во враждебный мир, поднялась Матильда Ланнек.

— Я заглянула к тебе в каюту, но ты уже ушел, — сказала она мужу. — Булонь миновали?

— Еще нет. Это вон там, где четыре радиомачты.

Погоди минутку, дай мне разобраться с призраком…

— С призраком?

— Отвечай, Кампуа, и не прикидывайся дурачком.

Какой призрак?

— Который с «Гусириса». Еще когда судно называлось так, на нем уже был призрак. Английский призрак.

— Ишь ты! И кто же тебе о нем рассказывал?

Кампуа боязливо осмотрелся по сторонам и пробормотал:

— Все… Боцман…

Боцман как раз оказался на палубе — доил коров.

— Эй, ты! Поднимись-ка сюда! — приказал Ланнек.

Брови он хмурил, но его маленькие глазки смеялись.

Время от времени он поглядывал на жену и г-на Жиля.

— Выходит, у нас на борту призрак и ты его видел?

— Да. Ночью на камбузе.

— Он, конечно, был в белом саване?

Кампуа кивнул. Боцман поднялся на мостик и, ожидая, пока очередь дойдет до него, притворялся, будто думает о чем-то своем.

— Он говорил по-английски, — уточнил Кампуа.

— И утащил окорок. Так?

— Самый большой.

— Английские призраки любят ветчину, — задумчиво констатировал Ланнек. — Можешь отправляться вниз, Кампуа. Я разберусь сам.

Он сделал паузу, проверил курс, набил первую трубку, поднял воротник кителя, прикрывая расстегнутую рубашку.

— Боцман!

— Слушаю, капитан.

— Передай призраку, пусть сегодня же ночью положит окорок на место.

— Но…

— И добавь: если не положит, я высажу его в Гамбурге и ни гроша ему не заплачу.

— Клянусь вам…

— А теперь марш доить коров.

Все в том же благодушном настроении Ланнек повернулся к жене и оглядел ее с ног до головы.

Матильда Ланнек была недурна собой: мягкие волнистые каштановые волосы, лицо не правильное, но пышущее свежестью, фигурка дышит очарованием молодости. Вот только рисунок рта, пожалуй, несколько жестковат. Этим она напоминает мать и всех Питаров, чьи фотографии довелось видеть Ланнеку — Выспалась?.. Можете сменяться. Жиль.

— По правде говоря, я совсем не спала.

За спиной они, как всегда, ощущали присутствие рулевого, но тот застыл гак неподвижно, что его можно было не принимать в расчет.

— Свыкнешься, — беззаботно отозвался Ланнек. — На первых порах всегда чувствуешь себя выбитым из колеи.

— Я никогда не свыкнусь с грязью. Переменюсь не я, а порядки на судне. Нынче утром..

— Знаю.

— Что ты знаешь?

— Ты мобилизовала Кампуа на мытье стен в каюте.

Правда, картофель из-за этого не будет готов вовремя.

— Разве я не имею права распоряжаться слугой?

Ланнеку показалось, что, несмотря на всю бесстрастность рулевого, по губам у него скользнула улыбка.

— Разумеется, имеешь, дорогая! Я же тебе говорил…

— Ты не побрился?

— Я только что поднялся на палубу, а спал всего четыре часа.

Ланнек провел всю ночь один на один с безликим рулевым, не сходя с места и не спуская глаз с бесконечной вереницы повисших во мраке сигнальных огней. Лицо его постепенно мрачнело: поднимался зюйд-вест. Ветер пока еще очень слабый, но в любую минуту может нагнать волну на банки.

— Что это за история с призраком?

Вместо ответа Ланнек указал жене на боцмана, который, покраснев от натуги, упрямо тянул за соски одну из коров. Боцман был ниже и коренастей, чем капитан, а приплюснутый нос делал его похожим на чудище с эпинальских[2] лубочных картинок, — Чем он занимается на судне?

— Возглавляет экипаж, при необходимости несет вахту Он и есть призрак.

— Не понимаю.

— Эта скотина знает, что Кампуа суеверен, как деревенская старуха. Вот он и наплел парню, будто на судне всегда был призрак, а сегодня ночью воспользовался случаем, забрался на камбуз и увел окорок. Кампуа даже пикнуть не посмел.

— Но он же вор!

— Он — боцман, и притом отличный.

— Надеюсь, ты выставишь его за дверь?

Слово «дверь», равно как негодование Матильды, заставили Ланнека вторично улыбнуться.

— Сегодня ночью он принесет окорок обратно.

— И все?

— Все.

— Значит, ты позволяешь себя обкрадывать?

— Да нет же! Ведь окорок-то вернут.

— Украдут что-нибудь другое.

Ланнек ласково потрепал жену по плечу.

— Иди! Этого тебе не понять.

— Куда я пойду?

— В кают-компанию, к себе — куда хочешь.

Оставшись один, Ланнек налил стопку кальвадоса — он ежедневно пропускал одну после кофе — и машинально перечитал найденную накануне записку — Шутник проклятый!

Бриз уже обогнал «Гром небесный», и море, еще недавно спокойное, вспенилось барашками, а зеленый его оттенок стал каким-то противно-сероватым.

— Право руля! — скомандовал Ланнек. — Мы как раз на траверзе Вергуайе.

Он неторопливо покуривал, делая маленькие затяжки.

Опять зашел в штурманскую, взял там вязаный шерстяной шарф и тыльной стороной руки вытер мокрый нос.

Ланнек испытывал безотчетное желание расхаживать взад и вперед, размахивать руками и — что бывало с ним редко — с кем-нибудь потолковать.

— За Дувром погода совсем испортится, — сказал он рулевому, но тот промолчал: ему не полагается разговаривать.

Ланнек выпил вторую стопку кальвадоса, перегнулся через поручни и посмотрел на коров: боцман наконец оставил их в покое.

Воздух был по-прежнему прозрачен Контуры нормандских скал постепенно стушевывались, зато на горизонте завиднелись заводские трубы и портовые краны Булони. То здесь, то там медленно бороздили море черные коротышки траулеры.

— Шутник!

Ланнек больше не думал о записке. Он почти обрел свою обычную беззаботность, потому что, в общем, был человек легкий, особенно по утрам. Благодаря течению «Гром небесный» все время делал восемь и больше узлов — приличный ход для судна, которому шестьдесят лет.

И все-таки, вопреки обыкновению, Ланнеку не стоялось на месте. Он расхаживал, вытряхивал пепел из трубки, набивал новую, сплевывал в воду. В нем образовалась какая-то пустота, шевелилось что-то очень сложное, чего он не мог определить, — не то страх, не то предчувствие.

Нет, не то! Ему малость не по себе — вот и все.

А может, просто есть захотелось.

Ланнек распорядился принести кусок колбасы и сжевал ее, не переставая курить.

Он, конечно, не прав, но удержаться было не в его силах. Он испытывал потребность быть веселым. А когда он вошел в кают-компанию, вид жены сразу настроил его на насмешливый лад.

Солнце, скупо пробивавшееся через иллюминатор, окружало Матильду как бы ореолом. Стол был накрыт на шестерых, но она сидела одна и дулась, поставив локти на скатерть и подперев подбородок руками.

— Колокол давно прозвонил, — объявила Матильда.

— Нет, только в первый раз. Вот послушай: это второй.

Г-н Жиль стоял на вахте, теперь к столу вышел Муанар, поклонившийся молча и с такой серьезностью, что капитан опять расхохотался.

— Отлично! Разрешаю тебе даже поцеловать ей руку.

Он перехватил недобрый взгляд жены и для приличия повернулся к кривому радисту, который уткнулся в тарелку.

«Втюрился! — сообразил Ланнек. — Никаких сомнений! Наш Поль влюбился в мою жену — вот и краснеет, как девчонка»

Механик — тот наицеремоннейшим образом расправлял свою салфетку.

— Ну-с, дети мои, по-моему, у всех нас волчий аппетит!

Ланнек говорил и говорил — лишь бы не молчать: он был доволен, и ему хотелось, чтобы все вокруг тоже были довольны.

— A мне есть не хочется, — отчеканила Матильда.

Муж ее на секунду нахмурился, чуть было не ответил, но сдержался и набил себе рот хлебом.

Кампуа никогда еще не был таким мрачным Чувствовалось, что г-жа Ланнек внушает ему панический страх, который делал парня особенно неуклюжим. Когда он, уронив вилку, поднял ее и положил на стол, Матильда процедила, — Другую!

— Что? — не понял Кампуа.

— Тебе говорят, чтобы ты уронил другую вилку, идиот! — заорал Ланнек.

Ему просто взбрело на ум пошутить, но шутка рассмешила только его самого. Матильда повернулась и окинула мужа суровым взглядом.

— Послушай, детка…

Ланнек сознавал, что увязает все глубже, что дело принимает дурной оборот, но остановиться уже не мог.

— Перестань муштровать нашего Кампуа, или он пожалуется своему призраку! Выше носы, черт побери!

Жизнь прекрасна!..

Когда Ланнек вот так воодушевлялся, его уже было не унять.

— Какие прогнозы, Поль? — обратился он к радисту — Над Ирландией низкое давление. В Северном море высокая волна.

— Что я говорил? Все идет на лад.

— Ты находишь?

— Раз нет ничего плохого, значит, все хорошо.

Ланнека бросило в жар: он не представлял себе, как выпутается. Остальные ели молча. Матильда вся подобралась, в любую минуту готовая взорваться.

— Понимаешь, детка, лучше сразу договориться обо всем. Вот попривыкнешь к морю и…

— Будь любезен, помолчи. Ты глуп!

— Благодарю.

— Не за что.

Радист прятал глаза, Муанар приличия ради ел вдвое больше обычного.

— Кампуа! Поди-ка сюда.

Ланнек еще не знал, что он сделает, но молчать дольше стало невтерпеж.

— Покажи руки!.. В Гамбурге возьмешь у меня пятьдесят сантимов, купишь пилочку для ногтей.

Матильда резко поднялась, ушла к себе в каюту и захлопнула за собой дверь.

— Ну вот — вздохнул Ланнек.

Он был взбешен и в то же время испытывал облегчение. Он любил жену, ему не хотелось ее огорчать, но видеть ее в кают-компании вот такою, настоящей Питар!..

Да, она настоящая Питар — все делает на свой лад: садится, накладывает себе горчицу, режет мясо, смотрит с отсутствующим видом в пространство.

— Мне что-то расхотелось есть, — проворчал Ланнек, отодвинув тарелку и набивая трубку. — Что скажешь, Жорж?

Зная, что жена подслушивает за дверью, он умышленно повысил голос. Муанар лишь пожал плечами.

— Разве я что-нибудь сказал? У меня хорошее настроение, я шучу, а она…

Ланнек встал и, тяжело ступая, словно для того, чтобы продемонстрировать свою силу, вышел на палубу.

Если уже сейчас ему отравляют радость обладания собственным кораблем…

Небо затягивалось тучами, приобретая тот же серый оттенок, что и море; в полумиле от судна прошел пакетбот линии Дьеп — Ньюхейвен, палубу которого запрудили пассажиры. Обычно в это время Ланнек ложился часа на два отдохнуть. Тем не менее он выждал, пока офицеры кончат есть и покинут кают-компанию.

Когда он вернулся туда, Кампуа убирал со стола, и Ланнек, встав у иллюминатора, молча забарабанил пальцами по стеклу. Буфетчик понял и так заторопился, что разбил стакан.

— Шутник, — буркнул Ланнек.

Каюта его находилась справа, но он в нее не вошел.

Дождался, когда наконец уберется феканец, запер — чего никогда не бывало — кают-компанию на ключ и подошел к жениной двери.

— Матильда!

Ни слова в ответ. Однако она не спала: в каюте слышался шорох.

— Открой. Надо поговорить.

— Слушаю.

— Нет, не так. Открой на минутку.

Ланнек уже почти улыбался: верхняя губа у него изогнулась от игривых мыслей. А ведь верно! Они еще ни разу не поцеловались на борту собственного судна.

— Открой, Матильда!

Он старался говорить как можно ласковее. Пригнулся, услышал за дверью приближающиеся шаги.

— Хватит злиться! Я объясню тебе…

Ланнек больше не вспоминал об их пустячной размолвке в полдень. С этим покончено! Он готов заключить жену в объятия.

— Открой скорее!

Защелка отодвинулась. Дверь приоткрылась, Матильда выглянула, но лицо ее осталось все таким же суровым.

— Что случилось? — осведомилась она.

Ланнек почувствовал, как улыбка застывает у него на губах, но все-таки потянулся к двери.

— Да перестань же злиться! — промямлил он. — Уверяю тебя, я…

Дверь захлопнулась, защелка встала на место, и раздались два шлепка — обувь сбросили на пол. Ланнек занес кулак. Было мгновение, когда он чуть не грохнул в дверь, но затем рука поднялась еще выше и наткнулась на переносной фонарь, который держали в кают-компании на случай, если откажет электричество. Абажур у него был зеленый.

Ланнек ухватился за днище, секунду поколебался, потом пожал плечами и рванул изо всех сил. Жест пришлось повторить: фонарь был закреплен надежно.

Кают-компания наполнилась грохотом. За дверьми кто-то заметался. Это, конечно, Кампуа. Наверняка ломает себе голову: уж не стряслось ли что-нибудь с судном?

Ланнек ушел к себе, захлопнул дверь и, не раздеваясь, бросился на койку.

Несколько минут он пролежал, даже не прислушиваясь к тому, что происходит за переборкой. А когда все поуспокоилось, различил голос жены и понял, что Матильда с феканцем наводит порядок или просто подсчитывает убытки.

3

Он проспал два часа, а в пять уже сидел в кают-компании под переносным фонарем без абажура — его успели водворить на место. Молча — так уж было заведено — феканец поставил перед Ланнеком на зеленое сукно стола чашку с кофе.

Подобно тому как факиры приводят себя в гипнотическое состояние, созерцая хрустальный шар, Ланнек обладал способностью служанок и домохозяек отвлекаться от действительности за чашкой кофе с молоком.

Чашка была огромная, из фаянса, толщиной чуть ли не в сантиметр. Сгущенку Ланнек подливал сам из продырявленной в двух местах банки.

В эту минуту он еще качался на полпути между сном и явью: зевал, расправлял затекшие члены. И аромат горячей сладкой жидкости лишь постоянно вытеснял другой запах, тоже занимавший определенное место в монотонном течении дней, — запах только что покинутой койки. Ланнек никогда не осмелился бы признаться, что, ложась вздремнуть после обеда, он втягивает воздух ноздрями с тем же наслаждением, что и лошадь, вернувшаяся в родную конюшню. А когда он проводил несколько дней на берегу, ему было не по себе в любой другой постели — даже в постели собственной жены.

— Кампуа!

Ланнек не повысил голос: он знал, что феканец где-то поблизости.

— Ветер переменился?

Даже подремывая за чашкой кофе с молоком, он мысленно следил за ходом судна. Точно так же, отдыхая, он сквозь сон отметил, что часа в четыре бриз ослаб и уступил место дождю, время от времени принимавшемуся хлестать по иллюминаторам каюты.

Теперь он слышал, как волны бьют о корпус парохода, и удары их подсказывали ему, что подул встречный ветер.

— Норд-вест, — подтвердил Кампуа.

Только что стемнело. Две электрические лампочки, сочтенные Матильдой слишком тусклыми, освещали кают-компанию, где в чашке дымился кофе, за которым, упершись локтями в стол, Ланнек оцепенело просиживал десять минут, отведенные на то, чтобы стряхнуть сон.

Когда идешь через Фламандские банки, норд-вест означает, что погода будет скверная, может быть и туман вдобавок. Ну, об этом еще хватит времени поразмыслить.

На зеленом покрывале валялась газета — в нее что-то заворачивали, и Ланнек машинально, не собираясь читать, пододвинул ее к себе. Газета, оказавшаяся маленьким провинциальным листком из департамента Нижней Сены, была раскрыта на колонке с объявлениями:

«Пивная-ресторан Шандивера.

Самое современное и веселое заведение в городе.

Каждый день играет оркестр».

Ланнек посмотрел на дверь жениной каюты, потом на иллюминатор, дочиста обмытый дождем, лившим все сильней.

Кан… Пивная Шандивера… Дождь… Матильда… Их помолвка…

Дождь, непрерывный дождь, особенно по вечерам…

В такой вот дождливый вечер Ланнек и забрел к Шандиверу. Он командовал тогда пароходом, разгружавшимся в Кане.

По еле освещенному тротуару скользили тени, но в громадной пивной было тепло, царило возбуждение, звучали смех, обрывки разговоров, музыка, стук бильярдных шаров и бокалов. Пахло пивом, кофе, страсбургскими сосисками.

По правде сказать, Ланнек просто искал себе подружку, когда заметил Матильду, сидевшую рядом с матерью. Он даже помнит, как медленно, словно стараясь растянуть удовольствие, они ели пирожные.

С чего ему взбрело в голову бросать на девушку красноречивые взгляды? Она улыбнулась. Потом рассмеялась. Мать ничего не поняла, но на всякий случай обшарила глазами соседние столики.

«Выйдите к туалетам», — твердил взор Ланнека.

Он был в парадной капитанской форме, чисто выбрит.

В конце концов девушка поднялась, направилась к туалетам, и он нагнал ее.

«Нельзя ли увидеться с вами без посторонних?»

Она прыснула со смеху, хотя и не без нервозности, — так ее поразила подобная смелость.

«Почему вы не отвечаете?»

«Но я же вас не знаю».

«Зато я все про вас узнаю. Узнаю, где вы живете.

И буду ждать у подъезда».

Ланнек сам не верил тому, что мелет, и все же от нечего делать так увлекся игрой, что пошел вслед за ними до дома на улице Сен-Пьер, где они занимали квартиру над обувным магазином.

— Кампуа!

Феканец выскочил из коридора, в уголке которого прятался, как паук.

— Моя жена спит?

— Не знаю.

Ланнек отхлебнул кофе и раскурил свеженабитую трубку. Он разомлел от воспоминаний, хотя вспоминались ему разные глупости: как вечерами он подолгу ожидал на безлюдной улице, пока Матильда не выбегала из дому, чтобы сообщить, что ей сегодня не выбраться, или бросала записку из окна прямо в грязь, а он подбирал.

Ланнек допил кофе, со вздохом поднялся, снял с вешалки дождевик, обмотал шею синим шерстяным шарфом. В последний раз перед уходом взглянул на каюту жены, и тут дверь отворилась.

— Эмиль! — окликнула Матильда.

— Да?

— Хочу предупредить: если ты не устроишь так, чтобы мы с тобой ели вдвоем, ноги моей не будет в кают-компании.

— Но…

— Остальным придется обедать отдельно.

С этими словами она захлопнула дверь, а Ланнек медленно поднялся по трапу на палубу и нахмурился: волна становилась все выше. Мимо в темноте пробежали два человека; одного из них, боцмана, капитан успел перехватить.

— В чем дело?

— Привязываем коров. Одна чуть не сломала себе ногу.

Спору нет, «Гром небесный» — хорошее судно. Но, как у всех английских судов старой постройки, корпус у него длинный и узкий, поэтому чертовски валкий.

Ланнек выбрался на мостик и различил два силуэта: поближе к нему — Жорж Муанар, позади — г-н Жиль.

В таких случаях он не здоровался, а бурчал нечто невнятное. Затем отыскивал глазами ближайший маяк, бросал взгляд на компас и, если нужно, на карту.

— Южный Форленд? — спросил он на этот раз, указывая на маячный огонь, мигавший сквозь пелену дождя.

Задавая этот вопрос, Ланнек учитывал, что ветер дует встречный: при попутном они ушли бы гораздо дальше.

— По-моему, Дувр, — с озабоченным видом отозвался Муанар.

Если это Дувр, значит, они два часа, так сказать, топтались на месте.

— Ты не уверен, что это Дувр?

— Погляди сам: два огня.

Старший помощник и г-н Жиль вот уже четверть часа наблюдали за двумя световыми точками, то вспыхивавшими, то угасавшими там, где полагалось быть только одной.

— Но это же бортовой огонь!

— Да, но которая из двух?

Втроем они минут десять всматривались в море, пока наконец одна из точек не отделилась от другой настолько, что всякие сомнения отпали.

— Право на борт! — скомандовал Ланнек. И вовремя!

Хотя судно шло вполветра, его разом закачало, как в настоящий шторм, и брызги водопадом обрушились на коров. На секунду Ланнек вспомнил о жене, запершейся в каюте. Она, конечно, лежит и с замиранием сердца ожидает каждого нового крена.

— Что там впереди?

— Вроде бы рыбачий баркас. Эта братия вечно забывает зажечь сигнальный фонарь.

— Слушай, Муанар, мне надо кое-что тебе сказать.

Понимаешь, моя жена… — Ланнек сплюнул и выбил трубку. — Словом, Матильда хочет питаться отдельно, вместе со Мной. Если тебя это не задевает, вы все будете есть после нас.

— Мне все равно.

Муанар лгал. Ему, как и капитану, было далеко не все равно. История получилась настолько неслыханная, что им обоим было стыдно за свое судно.

— Я, видишь ли, не думаю, чтобы она поехала с нами еще раз…

— Это ее право.

Муанар всегда такой. Принимает все как есть, не пытаясь ничего изменить, в отличие от Ланнека, — тот ощетинивается из-за любого пустяка.

— Видимость ухудшается!

Дождь превратился в изморось, а та постепенно сменилась туманом, в ореоле которого свет маяка расплылся и как бы начал удаляться.

— Жиль, включите сирену.

Все трое были совершенно спокойны, разве что чуть больше взвинчены, чем обычно: ночь предстоит бессонная — придется высматривать в тумане маячные огни и глохнуть от воя сирены.

На мостик заглянул радист. Молча потоптался минуту-другую и, словно невзначай, обронил:

— Дальше еще хуже. Около Эймедена какое-то судно уже запрашивает курс по радио.

Ланнек косо посмотрел на него. Почему? Вроде бы все нормально. В такое время года всегда штормит, и он десятки раз совершал этот рейс в гораздо худших условиях — при нулевой видимости, с минуты на минуту готовый услышать грохот толчеи на банках.

Он звонком вызвал Кампуа и крикнул ему с высоты мостика:

— Будешь подавать еду сперва нам с женой, потом — офицерам.

Так прошло два часа.

— Отдохнуть не хочешь? — опросил Ланнек Муанара.

Он заранее знал, что тот откажется. Высматривать маяки в таком паскудном тумане всегда легче вдвоем, чем в одиночку, а уж втроем — подавно. Ровно через полчаса после Южного Форленда Ланнек определился по карте. Когда он, закончив прокладку, вышел из штурманской, Муанар встретил его вопросительным взглядом.

— Еле-еле три узла! — объявил капитан.

Против них было все — не только ветер, но и приливные течения. «Гром небесный» рыскал так, что приходилось непрерывно перекладывать руль с борта на борт.

— Моей жене сейчас невесело!

Ланнек говорил так в отместку Матильде, но не испытывал злорадства, вернее, никакого удовольствия при мысли, что ее мучит морская болезнь.

Когда прозвонили к обед он повернулся и бросил Муанару:

— Вернусь через десять минут. Если что-нибудь стрясется…

Ему хотелось плакать от бешенства при виде такого пренебрежения ко всем морским традициям, да еще в первом же рейсе его собственного судна. Поэтому он старался ступать как можно тяжелее, придал лицу максимально суровое выражение, а войдя в кают-компанию, сперва отряхнул дождевик и лишь потом повесил его на крючок.

— Моя жена не…

Ланнек не успел закончить фразу: Матильда вышла из каюты и уселась на свое место так же непринужденно, как она сделала бы в их столовой в Кане. На ней было изящное платье из черного шелка, она тщательно причесалась, напудрилась, подкрасила губы.

— Ты не страдаешь морской болезнью?

— Тебя это огорчает?

Он вытащил салфетку из кольца и молча расправил ее. Кампуа подал суп. Ланнек, униженный и взбешенный, окончательно растерялся. Ему казалось, что все на судне смеются над ним, осуждающе следят за каждым его шагом.

Подумать только! Его вынудили предупредить старшего механика, радиста — словом, всех, что мадам угодно кушать один на один с супругом!

Матильда, чуточку бледная, все-таки ела, хотя волнение стало настолько сильным, что по краям стола пришлось установить штормовые планки, чтобы тарелки не соскальзывали от качки.

— И ты не испытываешь ни малейшего недомогания?

— Я же ответила: нет!

Ланнеку показалось, что в синих зрачках Кампуа сверкнул насмешливый огонек, и он разозлился еще больше.

— Так на флоте не делается, — проворчал он, шумно дохлебывая суп и отодвигая тарелку.

— Тем больше оснований начать так делать.

Нет, это было сильнее его: у Ланнека создалось впечатление чего-то ненормального, почти неприличного. Он чувствовал себя смешным, сидя один на один с женой, в то время как его офицерам, особенно Муанару, придется обедать после них, как слугам!

На его взгляд, это подрывало весь установленный порядок корабельной службы.

— И с чего тебе взбрело идти с нами в рейс?

Он ничего не добавил, но на языке у него вертелось:

«Твоя маменька решила присмотреть за своими денежками, так ведь?»

Мамашу Питар, как он именовал вдову, Ланнек не выносил: заодно — всех теток и кузин Питар.

— Чего ты этим добилась?

— А чего, по-твоему, добился ты, оставляя меня на берегу?

Матильда произнесла эти слова в тот момент, когда Кампуа подавал овощи. Ланнек, дождавшись, пока буфетчик выйдет, отложил вилку и в упор взглянул на жену:

— На что ты намекаешь?

— Думаешь, Марсель не воспользовался твоими отлучками?

Матильда даже не подняла глаза на мужа: она и без того знала, что он побагровел. В списке людей, ненавистных Ланнеку, первое место занимали все-таки не мамаша и тетки Питар, а человек, от одного имени которого у капитана закипала кровь.

Марсель!.. И началось это почти сразу. Уже во время их первой встречи на улице в Кане Матильда не преминула осведомиться:

«Вы знаете Марселя?»

Она произнесла его имя так, словно это Иисус Христос или Наполеон и все на свете обязаны знать, кто такой Марсель!

«Какого Марселя?»

«Скрипача».

«Что еще за скрипач?»

«Тот, что играет у Шандивера».

Позже Ланнек вдосталь насмотрелся на этого парня: после помолвки ему пришлось чуть не каждый вечер таскаться с мамашей Питар к Шандиверу и слушать там музыку.

Матильда всегда выбирала столик у самой эстрады.

Щеки у нее розовели. Она шептала Ланнеку:

«Погляди только, как он неистовствует!»

Больше всего, однако, неистовствовал жених, видя, что она неотрывно пялит глаза на этого болезненного молодого человека с вьющейся шевелюрой, а тот, орудуя смычком, томно посматривает на нее.

«Если твой Марсель не перестанет паясничать, я ему рожу расквашу!»

«Какой ты злой! Что ему остается делать, если он влюблен в меня?»

Самое обидное состояние в том, что Марсель точно так же поглядывал на каждую девчонку, завернувшую к Шандиверу.

И теперь в открытом море, на корабле, где хозяин он, Ланнек, она смеет вспоминать какого-то Марселя!

— Повтори, что ты сказала! — с расстановкой процедил он.

— Думаешь, Марсель не воспользовался…

— Для чего воспользовался?

— Для того чтобы ухаживать за мной.

— Это все?

— Женщина, которая целыми неделями живет без мужа…

— Это все?

— Почему все? Разве ты постишься, когда заходишь в Антверпен, Гамбург или еще куда-нибудь, а потом я нахожу у тебя в карманах фотографии девок?

— Не об этом речь. Я говорю с тобой о Марселе.

Ланнек бесился все сильнее еще потому, что знал:

Кампуа, как обычно, стоит в коридоре и все слышит.

— Марсель приходил и утешал меня. Ты ведь об этом спрашиваешь, не так ли? И ты еще упрекаешь меня, зачем я пошла с вами в рейс!

— Ты смеешь утверждать, что…

— Да!

— Что вы с ним?..

— Да, да! Если тебе так интересно, могу уточнить: это у нас с ним было еще до нашего с тобой знакомства.

Теперь ты дово…

Она не договорила. Ланнек вскочил и своей здоровенной пятерней так припечатал ей по щеке, что Матильда стукнулась головой о спинку дивана.

Он отдавал себе отчет, что нанес удар, что жене больно, а Кампуа в ужасе, но прошел по коридору, не заметив парня, буквально вдавившегося в переборку, и выбрался на палубу.

— Кампуа! Мой дождевик и зюйдвестку.

От дождя Ланнеку стало легче. Он шумно перевел дух.

Несколько раз пригладил волосы, натянул дождевик и поднялся на мостик.

— Проясняется наконец? — громыхнул он.

Сирена умолкла, потому что видимость несколько улучшилась. По левому борту можно было уже различить несколько прибрежных маяков, по правому — огни Вальда, около Кале.

С четверть часа капитан молча расхаживал между Муанаром и г-ном Жилем. Наконец колокол позвал офицеров к обеду.

— Можете отправляться оба.

Ланнек вновь остался наедине с рулевым, застывшим у штурвала. Чтобы заглушить свое лихорадочное возбуждение, дважды определился, хотя это было излишне: он достаточно хорошо знал здешние воды. Затем приказал изменить курс чуть влево — в таком положении относительно волн его судно сильнее качает.

Может быть, хоть теперь морская болезнь проберет Матильду!

Когда полчаса спустя офицеры вернулись на мостик, они застали капитана в обычной позе — он стоял, прильнув лбом к затуманенному стеклу.

— Предстоят неприятности, Муанар.

И, встретив удивленный взгляд старшего помощника, пояснил:

— Нет, я не про судно. Я про свою жену.

К одиннадцати ветер еще больше посвежел, и «Гром небесный» с тяжелым грохотом стал взрезать одну волну за другой. Машинам пришлось дать малый ход. Судно было недогружено, поэтому на каждой волне винт обнажался и работал вхолостую.

Туман, правда, рассеялся; но зато всюду была вода — на палубе, на лицах, на дождевиках, в табаке Ланнека, в его трубке, которая то и дело гасла.

Муанар ушел спать — в полночь ему на вахту. Г-н Жиль от нечего делать слонялся между мостиком и радиорубкой, всякий раз принося свежие новости.

— Поль говорит вон с тем судном, что виднеется по правому борту. Это голландец. Идет домой с Черного моря. У Поля на нем приятель третьим помощником…

В тесной радиорубке гудело динамо, и кривой радист неподвижно восседал за аппаратурой — на голове наушники, рука на ключе.

— Булонский порт запрашивает все суда, не встречался ли им рыбачий баркас. Должен был вернуться еще в полдень. Где сейчас — неизвестно…

Уж не тот ли это баркас без огней, который они заметили под вечер?

Ланнек налил себе кальвадоса, угостил второго помощника. Несколько секунд они простояли со стопками в руках, и Ланнеку показалось, что молодой человек смотрит на него не без любопытства.

— Что ты на меня уставился?

— Я? И не думал!

— Ну да, я рогат. Что в этом особенного?

Ланнек швырнул пустую стопку за борт, облокотился о поручни и внезапно нахмурился: он начисто забыл об истории с призраком, а теперь, у него на глазах, с бака на камбуз шествовал человек, закутанный в простыню.

Человек поднял голову, заметил капитана и хитро посмотрел на него, словно говоря: «Видите, я же выполняю приказание!»

Это был боцман, тащивший окорок на место.

Ланнек взглянул на маяк в Кале и опять перегнулся через поручни. Интересно, как отреагирует феканец.

Неожиданно с камбуза долетел вой, настолько жуткий, что одна из коров, порвав путы, вскочила на ноги.

На палубе вновь появилась белая фигура, только на этот раз под простыней уже не угадывался силуэт человека, а билось нечто бесформенное, отчаянно пытаясь выскочить из своего савана.

— Сходите узнайте, что там такое, — приказал капитан г-ну Жилю.

Железо палубы звенело под копытами удирающей коровы, за которой гнался один из матросов.

Только рулевой как вкопанный стоял у штурвала, время от времени вопросительно поглядывая на капитана.

— Пусть вызовут Муанара: у него ключи от Аптечки, — раздался внизу голос Жиля.

Ланнек больше ничего не видел. Белая фигура исчезла в недрах корабля. До капитана доносились только шаги, хлопанье дверей и монотонные завывания, которыми сменились первые вопли.

Капитан терял терпение: свой пост он оставить не может, а с рапортом никто не идет.

Вдруг он вздрогнул. Рядом с ним выросла мрачная фигура. Это был феканец. Никогда еще лицо его не напоминало так сильно трагическую маску.

— Ты что тут делаешь?

— Пришел проситься под арест.

— Что? Ты убил боцмана?

Буфетчик покачал головой, изо всех сил стиснув сплетенные пальцы.

— Признавайся живо, что ты натворил.

— Я думал, призрак придет опять… — начал нормандец, сглатывая слюну после каждого слова. Сейчас он больше походил на деревенского дурачка, чем на нормального человека.

— И выстрелил в него?

— У меня не было пистолета.

— Ну? Да отвечай же, гром небесный!

— Я поставил на дверь котел с кипятком… Если мне полагается тюрьма — сажайте.

Глаза его сверкали. Быть может, парень даже счастлив, что с него свалилась непомерная тяжесть, — теперь он больше не верит в привидения.

— Иди спать.

— Меня посадят?

— Иди спать.

Боцман по-прежнему стонал, но уже с перерывами, — очевидно. Муанар оказывает ему первую помощь: старший помощник как-никак сдал экзамен на санитара.

— Жиль! — заорал капитан.

Парижанин не заставил себя ждать. Вид у него был полутрагический-полунасмешливый.

— Ну что?

— Голова у боцмана — форменный помидор: на него выплеснулся целый чан. К счастью, это был уже не кипяток — за несколько минут вода поостыла. Но Кампуа выбрал самую большую медную посудину, и боцману раскроило лоб.

— Рана глубокая?

— Муанар всерьез предупредил: не перестанет орать и вырываться, придется снять всю кожу с черепа. После этого бедняга стих, но глаза у него все равно безумные…

— Капитан! — раздался несмелый окрик.

Ланнек обернулся. Рулевой, по-прежнему не отрываясь от штурвала, робко указал подбородком на два огня — зеленый и красный, вспыхнувшие в нескольких кабельтовых, прямо по курсу.

— Лево на борт!

А еще через несколько секунд так близко, что в курительной первого класса почти отчетливо различались фигуры пассажиров, мимо «Грома небесного» пронесся английский пакетбот Индийской линии.

4

Ланнек подходил к Муанару, притворяясь, что думает о чем-то другом, но пряча глаза. Покашливал, набивал трубку или поглядывал на море, словно высматривая ориентиры, и вдруг выпалил:

— Вот что, Жорж, не будем себе портить кровь.

В Гамбурге я от нее отделаюсь.

Чаще всего происходило это на мостике, но стоило Ланнеку увидеть старшего механика за проверкой одной из лебедок, как он засовывал руки в карманы, напускал на себя озабоченный вид или, напротив, беспечный и, уступая непреодолимой потребности поговорить, спускался на палубу.

— И здорово же, наверное, она мучается от морской болезни, старина!

Море оставалось таким же суровым: погода пасмурная и холодная, штиль тут же сменялся ветром и дождем.

Когда «Гром небесный» проходил мимо банок, а они здесь разбросаны повсюду, толчея так встряхивала судно, что все швы скрипели.

Коровы вот уже двое суток не вставали с места и ничего не ели; челюстями они, правда, еще двигали, но не для того, чтобы жевать, а лишь давая выход струйкам липкой слюны.

Боцман, чья забинтованная голова напоминала размерами водолазный шлем, давал им черный кофе, перечное семя, но безуспешно: животные поглядывали на него тусклыми, безнадежными глазами.

— Слушай, Жорж, как бы ты поступил на моем месте?

Ланнек молчал час-другой, затем его прорывало. Он заговорил о жене даже с боцманом, весело бросив:

— И достанется же моей зануде при шквале!

Ему не отвечали, отводили глаза, бормотали что-нибудь невнятное.

Муанар имел жену и троих детей, старший из которых сдал в этом году экзамен на степень бакалавра. Старший механик был вдовец, а у боцмана жена содержала бакалейную лавочку где-то в Нормандии.

Ланнек не пускался в подобные разговоры только с одним человеком — кривым радистом, и тот со своей стороны держался подчеркнуто официально, словно находил поведение капитана отвратительным.

А ведь Ланнек не делал жене ничего худого! Он только не ел вместе с нею — ей подавали отдельно, за полчаса до остальных. Все время она проводила в каюте, поэтому муж не видел ее уже два дня — с самой пощечины.

По его мнению, он вообще слишком беспокоился о ней. Спускаясь в кают-компанию, бросал взгляд на стол и по тарелкам определял, ела Матильда или нет.

— Она не больна? — осведомился он у Кампуа.

— Кто его знает. Если и больна, все равно, по-моему, не скажет — очень гордая.

Точь-в-точь мамаша Питар, черт побери! И бывают же такие бабы — с виду ничего особенного, а уж характерец! Впрочем, какой там характер! Просто ослиное упрямство.

Ланнек вернулся к прежним привычкам. В море он не брился, умывался наскоро и полдня расхаживал с непристегнутыми подтяжками. Питался он теперь опять вместе с остальными офицерами и, помня, что Матильде слышен каждый звук в кают-компании, держался развязно и шумно.

— Ну, ребята, выше нос! Скоро Гамбург. А я знаю там кое-какие злачные места и одну шикарную блондиночку…

Произнося свою тираду, он свирепо поглядывал на запертую каюту, потом на сотрапезников, прятавших улыбки.

— Составишь компанию, Муанар?

Муанар отделывался неопределенным жестом: все знали, что он никогда не сходит на берег. Старшему помощнику взбрело в голову изучить идеи Эйнштейна, он накупил кучу книг по теории относительности и с головой зарылся в них.

— Ничего ты в этом не поймешь! — подтрунивал Ланнек.

Вероятно, он был прав, но Муанар твердо решил кое-что понять.

Ланнек шумно ел, затем опять вперился в дверь каюты и неожиданно выпаливал:

— Понимаете, женщины — это годится только сами знаете для чего. Во всем остальном цена им не больше, чем старому ящику, болтающемуся на волнах.

Он стоял вахту вдвое больше, чем ему полагалось.

Отсылал Муанара спать или заниматься математикой, часами не покидал мостика, и рулевой слышал, как капитан разговаривает сам с собой.

— Ну и ну! Опять шквал! — вздыхал Ланнек, посматривая на небо.

Он думал о Матильде. Сидит, наверное, бледная у себя в каюте, и, как ни крепится, ее все равно рвет. Правда, минуту спустя он уже расспрашивал феканца:

— Не заболела?

— Не звала.

Слишком уж она гордая! Да, слишком: даже если соврала, ни за что не сознается.

Борьба со встречным ветром отняла не один день, но «Гром небесный» вошел наконец в устье Эльбы в поднял сигнал для вызова лоцмана из Куксхафена.

Было утро. Оно не успело окончательно стереть с неба тьму и по берегам еще горели цепочки фонарей Моросил мелкий холодный дождь. К борту подвалила моторка, лоцман в зеленой форме поднялся на палубу, взошел на мостик и по-военному вскинул руку в приветствии.

Между буями, обозначающими фарватер до самого Гамбурга, несколькими колоннами, словно муравьи, ползли суда; насыщенный копотью воздух был пронизан гулом дизелей и уханьем машин.

— Поднеси стаканчик фрицу! — приказал Ланнек и спустился к себе в каюту.

Таков был ритуал. Когда судно входило в порт и лоцман поднимался на палубу, Ланнек уступал свое место Муанару и тщательно приводил себя в порядок, как делают рабочие воскресным утром. По каюте мгновенно разносились ароматы мыла, одеколона, крема для бритья, а Кампуа заранее выкладывал на койке крахмальную рубашку, тугой стоячий воротничок, пристежные манжеты и самый новый костюм капитана — штатскую тройку с брюками в серую полоску.

Одеваясь, Ланнек бормотал себе под нос обрывки фраз, а завершив туалет — обувшись в ботинки со скрипом, припудрив лицо после бритья и набриолинив волосы, уселся в кают-компании и придвинул к себе письменный прибор.

«Возвращайся домой и передай от меня привет Марселю», — написал Ланнек сначала.

Потом пристально посмотрел на дверь жены и в иллюминатор, за стеклом которого виднелись заводские трубы, скомкал листок, взял новый.

«Возвращайся домой…»

Он еле удержался, чтобы не вскочить, — так ему хотелось позвать жену и сказать ей… Что сказать?

«Возвращайся домой…»

Этого достаточно. Ланнек вложил записку в конверт, вынул две тысячи франков из стального сейфа, где хранилась судовая касса, и позвал Кампуа.

— Передашь моей жене.

— Когда мне в тюрьму?

Парень опять за свое! Навязчивая идея, да и только.

— Вернемся во Францию — увидим. Подай мне пальто и перчатки.

Когда Ланнек, готовый к выходу в город, появился на мостике, «Гром небесный» шел уже мимо Альтонских доков, и к нему, стрекоча мотором, подваливал катер, который почти в ту же секунду стукнулся о борт. Лысый человечек с трудом вскарабкался на палубу, наклонился и принял из рук матроса кожаную папку.

Лоцман неподвижно стоял у штурвала, положив на него левую руку, а в правой держа стопку кальвадоса — он неторопливо согревал напиток. Машины работали малым ходом. Вокруг «Грома небесного» маневрировали другие суда — одни двигались сами, иных тащили буксиры, а между ними густо, как автомобили на столичных улицах, кишели сотни шлюпок, катеров, шаланд.

В глубине безлюдной пристани еще виднелся освещенный трамвай, наверняка грузовой, а за ним — тысячи темных домов.

Лысый толстячок был морской агент, ведущий дела с Бернгеймом в Руане. Первым делом он обратился по-немецки к лоцману и указал ему номер причала, у которого следует ошвартоваться.

— Вагоны готовы, разгрузимся через час, — бросил он Ланнеку. — Я ждал вас еще вчера.

Они зашли в рубку, где капитан предложил агенту выпить и предъявил судовые документы.

— Пассажиров нет?

— Только моя жена.

Один, второй, третий катер поочередно подваливал к пароходу, который маневрировал, пробираясь на отведенное ему место. На мостик поднялись чины портовой полиции, таможенники и два шипчандлера, уже успевшие выяснить у боцмана, что из съестного надо доставить.

Ланнек благоухал. Ботинки его поскрипывали. Он вытащил традиционную коробку сигар, но, поддерживая разговор, все время прикидывал, прочла ли уже Матильда его записку.

Главное, он не желает ее видеть! Пусть даже не пробует с ним объясняться! Впрочем, он этого не допустит — сейчас же отбудет на берег.

— Слушай, Муанар, я отправился в консульство, в агентство — словом, по делам. Может быть, задержусь до ночи. Если моя жена соберется уезжать…

Муанар в упор посмотрел на него.

— Главное, ты ей не мешай. Кстати, скажи боцману — пусть сходит к врачу, сменит перевязку.

Едва швартовщики в шлюпке приняли концы, Ланнек спустился в нее — так ему не терпелось оказаться на берегу. Шлюпка была грязная, вся замасленная. Чтобы не испачкаться, Ланнек остался стоять, а карабкаясь по железному трапу на причал, все время боялся выпачкаться.

Город еще не ожил, но все краны уже работали, и Ланнеку приходилось то смотреть под ноги, чтобы не растянуться на рельсах или не угодить в лужу, то задирать голову, чтобы не стукнуться о плывущий в воздухе ковш.

Сдвинув на затылок светло-серую шляпу, он пробирался между вагонами и платформами. По запаху сообразил, что рядом разгружается судно дальнего плавания, пришедшее с Востока: от ящиков, сложенных штабелями вдоль пирса, тянуло корицей.

Дорогу Ланнек знал. Это был единственный маршрут, знакомый ему в большинстве приморских городов: управление порта, таможня, консульство.

Как и морской агент, капитан держал под мышкой папку, только побогаче — из красивой желтой кожи.

В управлении порта Ланнеку пришлось подождать, пока ему заверят судовой журнал, и он лишь в девять утра вышел за решетку, которая в любой стране отделяет мир моря от мира суши.

Знал он еще одно — номер нужного трамвая. Через несколько минут трамвай подкатил, Ланнек вскочил на площадку и сошел на тихой улочке с мокрой мостовой, как раз напротив французского консульства.

Когда в кают-компании Ланнек разглагольствовал о злачных местах, он врал, чтобы позлить жену. Веселый квартал Гамбурга он видел раз или два, но издали, и никогда там не бывал.

Не знал он и названий улиц. Помнил только ориентиры: Парижский вокзал. Берлинский вокзал, Большой театр, церковь святого Николая.

Иногда его заносило в сторону, но через несколько минут он спохватывался и, никого не расспрашивая, сам отыскивал дорогу.

В половине одиннадцатого, выйдя из консульства, он поел сосисок и картофельного салата в пивной, куда заглядывал при каждом заходе в Гамбург. Хозяин узнал его.

— По-прежнему ходите на «Ажене»?

— Нет. Теперь у меня собственное судно — «Гром небесный».

— А-а!..

Ланнек не был голоден. Тем не менее отведал сосисок: завтракать ими в этот час при каждом новом рейсе стало у него традицией. Затем взял такси и отправился к морскому агенту — он не знал, где у того контора.

У всех морских агентов одинаковые конторы: та же перегородка, та же маленькая гостиная позади, та же бутылка виски. Ланнек опять оказался лицом к лицу с толстеньким лысым человечком.

— Ну?

— Через час разгрузим. Нашлись свободная бригада и кран, я и послал их к вам. Что касается госпожи Ланнек, — вскинул голову агент, — я переговорил насчет нее в полиции. Ее вызвали туда для проверки паспорта.

— Он в порядке.

— Да. Госпожа Ланнек предъявила его, но заверила, что на берег не съедет. Что до вашего боцмана, он сейчас на приеме у врача-француза.

У всех морских агентов есть удобные кресла, где можно развалиться с сигарой в зубах и, потягивая спиртное, потолковать о делах.

— Кстати, у меня к вам предложение. Вы не спешите назад, во Францию?

— Не суть важно. Продолжайте.

— Груз крупногабаритный — железнодорожное оборудование для Исландии. Без малого тысяча тонн! Очень срочно Мы подумывали об одном моторном паруснике, но капитан отказался — корпус-то деревянный.

— Минутку! Что вам сказала моя жена?

— Не мне, а в полиции. Она заявила, что у нее нет причин съезжать на берег… Так как насчет фрахта? Вам предлагают…

Ланнек одним духом допил виски, и взгляд его, скользнув по настенной карте, как бы охватил разом необъятный простор штормового океана, разделяющий Исландию и Гамбург. Он мог заранее указать точки, где в это время года валы вздымаются на восемь — десять метров, словно водяные стены.

— Поскольку фрахт срочный, за несколькими лишними пфеннигами за тонну не постоят…

Ланнек поднялся и сам налил себе новую порцию.

— Беру! — отчеканил он.

Скверный фрахт! Погрузишь эти толстые стальные махины не так, как положено, — и при малейшей качке корпус у тебя продырявлен. Рейс тоже не из приятных, особенно в ноябре, да еще при таком узком судне, как «Гром небесный».

Тем хуже!

— Когда грузимся?

— Сегодня пополудни. Договор привезу вам прямо на судно. С погрузкой управимся завтра к вечеру…

Ланнек выпил кружку в пивной около вокзала и наконец вновь очутился в привычной атмосфере порта. Ботинки у него были в грязи, серая шляпа промокла. Когда он поднялся на палубу, краны заканчивали разгрузку и боцман, вернувшийся от доктора, вручал Муанару справку об освидетельствовании.

Первым делом Ланнек спустился в кают-компанию.

— Кампуа!

В дверь просунулась встревоженная мрачная физиономия.

— Что она сказала? — прошептал капитан, указывая на запертую дверь.

Кампуа вынул из-под зеленого сукна, покрывавшего стол, засунутый туда желтый конверт.

«Я не уеду. Судно не только твое, но и мое».

Вот и весь ответ. Разъяренный Ланнек забарабанил кулаками в дверь.

— Матильда! Матильда! Нужно поговорить.

Шорох в каюте, приотворенная дверь, бледное, но спокойное лицо.

— Мы идем с грузом в Исландию.

— Ну и что?

— Тебе нельзя с нами.

— Там видно будет.

— Да что же это такое, гром небесный!..

Дверь захлопнулась, и Ланнеку осталось одно — идти разыскивать Муанара.

— Жорж, старина, нам предлагают потрясающий фрахт: железнодорожные вагоны в разобранном виде для Рейкьявика. Что скажешь?

— А твоя жена?

— Ты думаешь, я откажусь от выгодной сделки из-за какой-то Питар?.. — Ланнек грохнул кулаком по штурманскому столику и подвел итог:

— Берем груз, гром небесный! И тем хуже для нее! Если судами начнут командовать бабы…

Еще через полчаса, у себя в каюте, он обтер тряпкой перепачканные ботинки, тщательно вычистил щеткой низ брюк.

— Жиль! — окликнул он второго помощника: тот как раз заглянул в кают-компанию. — Как вы насчет проветриться?

— Если не возражаете…

И они вдвоем отправились в город, оставив Муанара руководить погрузкой.

— Я знаю один ресторанчик — вон там.

Тем не менее они заблудились и лишь через полчаса добрались до ресторана, где пообедали за столиком, стоявшим у самого окна.

Однажды, тому уже лет шесть, Ланнек познакомился здесь с какой-то брюнеточкой, крепенькой, как орешек, которую повел в кино. Поэтому он и сейчас оглядел обедавших женщин, но одни уже были с кавалерами, другие просто не обратили внимания на двух французов.

— Ну что? Поль влюбился? Конечно, влюбился. Не старайтесь меня разубедить. Он, Марсель, — мне-то что?

Ланнек был крайне возбужден. Громко разглагольствовал, заказал одну за другой три бутылки рейнвейна.

В три часа дня они прогуливались под сводами Центрального вокзала между двумя рядами магазинчиков, где всегда особенно густая толпа.

— Что скажешь вон об этой? Одна беда: она без подруги.

Им нужно было по спутнице на каждого, и они раз пять-шесть увязывались за девицами, шедшими вдвоем, но отставали, заметив, что те не выказывают к ним никакого интереса.

А ведь именно здесь в прошлом году…

— Дальше, до самого Рейкьявика, будет не до развлечений. И я знаю кое-кого, кто здорово прихворнет в пути.

Скажи на милость, ты понимаешь, чего она добивается?

Опрокинув несколько рюмок, Ланнек стал называть г-на Жиля на «ты». Второй помощник раскраснелся, глаза у него заблестели.

— Не знаю.

— Я тоже, гром небесный! И хоть бы еще призналась, что наврала! Да нет, она не врала. Я знаком с этим Марселем и должен был сразу же заподозрить неладное…

Внимание!

Две проходившие мимо женщины остановились у очередной витрины. Моряки встали позади них, заулыбались и получили в ответ улыбку.

Ланнек знал по-немецки десятка два слов, не больше, зато свободно говорил по-английски.

Обе пары, одна за другой, следовали от витрины к витрине и в конце концов забрели в кино.

У одной из незнакомок, высокой, хорошо сложенной особы, лицо было кроткое, усмешка хоть ироническая, но снисходительная. Ее выбрал Ланнек. Вторая, поменьше ростом и похудощавей, с маленькими острыми грудками, ни минуты не сидела спокойно и все время тормошила смущенно улыбавшегося г-на Жиля.

Они снова выпили в баре при кино. Затем пропустили по аперитиву в большом кафе, где, как у Шандивера, играла музыка.

Ланнек был уже навеселе. Разговаривая, путал французский с английским и немногими немецкими словами из своего скудного лексикона, а его подружка, которую звали Анной, отвечала ему по-английски.

Немки потащили мужчин ужинать в квартал Санкт-Пауль, в кабачок, служивший также дансингом, и г-н Жиль с приятельницей провели чуть ли не половину времени на танцплощадке.

— Это правда, что у тебя свое судно? Большое?

— Большое.

— А почему ты не в морской форме?

Теперь они пили немецкое шампанское, и Ланнек во всеуслышание объяснял, в чем разница между этим вином и доподлинным, французским.

К полуночи компания перепилась. Г-н Жиль тихонько уговаривал свою партнершу по имени Эльза удрать с ним незаметно от остальных. Та не соглашалась бросить сестру — она уверяла, что они с Анной сестры.

— Все на борт! — громовым голосом скомандовал Ланнек. — Я вам покажу, что такое настоящее шампанское!

Затея чуть не сорвалась: женщин перепугал вид доков, которые предстояло пересечь. Из-за грязи и луж г-н Жиль понес Эльзу на руках и едва не растянулся вместе с нею.

— Эй, на «Громе небесном»! — заорал Ланнек, подойдя к доске, служившей сходнями.

Из темноты вынырнул Кампуа и замахал фонарем.

— Спустись и переведи дам!

Женщины успокоились только на палубе, и особенно в кают-компании, когда мужчины сняли с них пальто.

— Шампанского! — распорядился Ланнек. — И банку икры — где-то у нас завалялась одна.

Он свирепо поглядывал на запертую каюту.

— Иди сюда, цыпочка!

Ланнек говорил по-французски, забывая, что Анна ничего не понимает. Влепил ей несколько смачных поцелуев — в щеку, в шею, куда попало, думая о том, что позеленевшая Матильда все сейчас слышит у себя за дверью.

— Три бутылки! Нет, четыре! — гаркнул он Кампуа, сновавшему взад и вперед с таким видом, будто он и есть виновник происходящего.

Ланнеку отчаянно хотелось спать, но он, стиснув челюсти, пялился на Анну со злобной решимостью доказать себе, что его влечет к ней.

— Главное, не стесняйтесь. Жиль! Мы у себя, старина…

Маленькие глазки Ланнека смеялись, суровели, смеялись снова, и у него возникало желание трахнуть кулаком о дверь.

— У себя, гром небесный!

5

Будить его не требовалось: в шесть утра, а летом — в пять или даже в четыре Эмиль Ланнек при любых обстоятельствах был уже на ногах. В этот раз, открыв глаза, он увидел, что свет в каюте не выключен, а сам он лежит как был — в носках и брюках в полоску.

За время, ушедшее на подъем и посещение умывальника, где он первым делом ополоснул себе лицо, перед мысленным взором Ланнека ожило несколько таких картин, что он воздержался от дальнейших воспоминаний.

Кроткая Анна, чьи поцелуи как-то странно тают на губах, а вырез сорочки ласкает ему грудь; г-н Жиль, который, спотыкаясь, тащит вторую немку в угол кают-компании…

Ланнек энергично почистил зубы, прополоскал эликсиром рот и, чтобы отбить вкус перегара, раскурил первую трубку.

В шарантских[3] шлепанцах на босу ногу, в сползающих с бедер брюках и грубом рабочем кителе, расстегнутом на груди, он отворил дверь и вышел в кают-компанию. Она была погружена во тьму, и, задержавшись на минуту, Ланнек услышал дыхание спящих, различил во мраке чье-то лицо, женскую ногу без туфли.

Пожав плечами, он прошел через помещение и отправился на камбуз, где Кампуа сосредоточенно процеживал кофе. Обнаружил на столе пустые бутылки из-под шампанского, грязные бокалы и хмуро глянул на буфетчика:

— Налей мне кофе.

Ланнек выпил чашку наспех — одна нога на камбузе, другая на палубе. Было очень холодно. На пристани виднелись те же грузовые трамваи, что накануне, а когда воздух посветлел, капитан, угадав в сумерках силуэты торопливо шагавших людей, представил себе их покрасневшие носы и руки, зябко засунутые в карманы.

— Разве погрузка не началась? — осведомился он у феканца, заметив, как зияют открытые трюмы.

— Задержка какая-то. Грузить начнут только утром.

С бака на камбуз за утренней порцией кофе тянулись матросы, еще осоловевшие ото сна. Внизу послышался шум, и через секунду, застегивая на ходу китель, появился Муанар. Как всегда, протянул капитану руку, воздержался от намеков на события минувшей ночи и просто доложил:

— В семь нам надо быть у двадцать седьмого причала. Вчера возникли осложнения, но агент сообщил мне, что все улажено.

— Отлично!.. Изготовить судно к отходу! — скомандовал Ланнек.

Он спустился в кают-компанию, куда уже проник свет, грязный, как полупустые бокалы, загромождавшие стол.

Г-н Жиль — он постелил себе на диванчике — спал с открытым ртом, свесив руку до пола; женщина, устроившаяся совсем уж неудобно, медленно приоткрывала глаза.

— Подъем! — загремел Ланнек, тормоша спящих.

Говорить по-немецки он больше не пытался. Забыл даже, что гостьи понимают по-английски. Маленькие глазки его посуровели, и сейчас, в рабочей одежде, он казался таким грубым, что немки с трудом узнавали в нем вчерашнего кавалера.

Анне хотелось поспать еще. Эльза стонала и требовала воды. Ланнек сам налил ей стакан, силой поставил обеих на ноги, сгреб в охапку и швырнул им одежду.

Сидя на диванчике, г-н Жиль ошалело глазел на происходящее, как все молодые люди, очухивался он не сразу.

Платья немок были измяты, шелковые чулки перекрутились штопором, у Анны сломалась защипка на подвязке. Кожа, особенно на бедрах, казалась при скудном освещении мертвенно-бледной.

Ланнек заглянул к себе в каюту, вынес оттуда две стофранковые бумажки и сунул по одной Анне и Эльзе.

Те возразили, что хотят получить марками, но он, не обращая внимания на протесты, вытолкнул обеих на трап.

Он прислушивался к звукам на палубе — там уже выбирали швартовы. Меньше чем через шесть минут после того, как они открыли глаза, обе девицы, еще потные от сна, вновь очутились на холодной предутренней пристани, а судно начало разворачиваться на якоре.

Ланнек поднялся на мостик и стал рядом с Муанаром, чтобы лично руководить маневром, но время от времени невольно поглядывал на две фигурки, которые все никак не решались уйти и казались отсюда, сверху, такими жалкими, что капитан подтолкнул сотоварища локтем и слегка улыбнулся.

Он не дал себе труда припомнить подробности ночных похождений и один раз даже засомневался, в самом ли деле был любовником Анны.

— Да где же этот двадцать седьмой причал?

Нет! У него дело не зашло так далеко. А вот что касается г-на Жиля…

— Малый вперед!

Передвижение судна в переполненном порту — нелегкое дело, и Ланнек, стиснув зубами мундштук трубки, из кожи лез, чтобы не ударить в грязь лицом и за минимальное время осуществить маневр с первой же попытки, но все-таки изрядно перепугал старшего помощника.

Двадцать седьмой причал отыскался быстро — он был завален вагонными тележками, осями и колесами, и места около него оказалось в обрез: еще до «Грома небесного» там ошвартовались два клипера с Балтики, маленькие суда водоизмещением от силы тонн в четыреста.

— Тут что-то неладно! — проворчал Ланнек и склонился над переговорной трубкой.

— Малый назад!

Он это чуял. Недаром на причале, сбившись в кучку, стоят человек пять и наблюдают за маневрами «Грома небесного»; недаром морской агент отделился от остальных, подбежал к самой воде и, сложив ладони рупором, что-то невнятно кричит.

— А все-таки попробуем?

Судя по желтым деревянным башмакам, двое из стоявших были шкиперы с парусников, и вся группа держалась с заговорщическим видом, который и насторожил Ланнека.

— Сейчас увидишь! — взорвался он.

И нагнал на них страху. Подал судно вперед так, что чуть не ободрал обшивку на одном клипере, неожиданно дал задний ход, с разгона вышел бортом к причалу и остановил «Гром небесный» в ту секунду, когда корма его вот-вот могла расплющить бушприт второго парусника.

На берегу действительно задумали что-то неладное: недаром никто даже не пошевелился, чтобы принять швартовы, пока наконец это не решился сделать морской агент. А еще через минуту он с перекошенным лицом взлетел на палубу и, жестикулируя, объяснил на скверном французском языке, что исландский фрахт начисто отпадает.

С набрякшими веками и сузившимися зрачками Ланнек слушал не перебивая и лишь поглядывая на конкурентов, которые, по-прежнему сгрудившись на пирсе, словно бросали ему вызов.

А произошло вот что: заказывая железнодорожное оборудование, исландцы оговорили в контракте, что при минимальном сроке и той же цене предпочтение должно быть отдано кораблю, плавающему под датским флагом, поскольку Исландия все-таки принадлежит Дании.

Вчера вечером консул этой страны выяснил, что ближайший пароход уходит из Копенгагена в Рейкьявик через пять дней и пробудет в рейсе не больше шести. Парусники брались доставить груз в Копенгаген к указанному сроку…

— Подождите меня минут пять, — бросил Ланнек агенту.

Трудности всегда шли ему на пользу. За пять минут он успел если уж не побриться, так хоть переодеться: теперь на нем был не костюм коммивояжера или банковского служащего, как вчера, а китель из толстой синей ткани и фуражка.

Пробило десять, капитан не давал знать о себе Муанару, и бригада, поставленная на погрузку, Топталась для согрева на месте, а шкипера парусников расхаживали по пирсу, злобно поглядывая на французский пароход.

В половине одиннадцатого из подкатившего такси выскочили Ланнек и маленький агент, возбужденный сверх всякой меры.

— Грузиться! — гаркнул капитан прямо с причала.

Кончено! Он выиграл партию, объездил весь Гамбург, побывал у трех консулов, дозвонился в Копенгаген — и все это, мусоля до сих пор огромную сигару, которой его где-то угостили.

По сигналу Ланнека тут же заскрипели краны, и первая вагонная секция вместе с колесами поплыла над причалом к трюму.

Сам он, напротив, не торопился: поднялся на мостик, странно посмотрел на Муанара и, прежде чем заговорить, налил себе выпить; потом откашлялся, набил трубку, потрогал разные предметы — лишь бы оттянуть объяснение.

— Кстати, Жорж…

Когда голос у Ланнека становился таким вот смиренным, а взгляд уклончивым, это означало, что он допустил если уж не глупость, то неосторожность.

— Знаешь, чем я их взял?

Всякий раз, когда новая стальная махина занимала свое место в трюме, судно вздрагивало и железные листы обшивки, казалось, отрывались от корпуса.

— Четыре дня ходу до Копенгагена да шесть в океане — это составляло для них десять дней плюс стоимость перевалки. А я гарантировал в договоре десять дней плюс неустойку за каждый лишний.

И Ланнек словно придавил презрительным взглядом маленькие клипера.

— Хлебнем лиха! — буркнул он, втиснувшись в штурманскую и развертывая на столике карту Северной Атлантики.

Проложив grosso modo[4] курсы, промерил каждый, произвел подсчеты на клочке бумаги.

— Примерно тысяча восемьсот миль. Мы делаем восемь узлов. Времени в запасе — на один шторм, на два уже не хватит. А сейчас я снова смотаюсь в город.

По-моему, для такого крупногабаритного груза нужны тросы ненадежней, чем наши.

Через два часа он вернулся в кабине грузовичка, на котором привезли стальной трос и новые талрепы.

Дождя не было, но погода оставалась холодной, и крыши резко вырисовывались в белом, словно ледяном воздухе.

За все утро Ланнек ни разу не спросил о жене. Однако в перерывах между очередными разъездами по городу спускался в кают-компанию и проводил там несколько минут, словно ожидая чего-то. В третий раз, часов около пяти, он застал там Матильду. Она сидела у стола, покрытого зеленым сукном, и писала письмо. Но прежде чем Ланнек успел раскрыть рот, она поднялась, взяла ручку, бумагу и скрылась у себя в каюте, не удостоив мужа даже взглядом.

— Матильда! — робко окликнул Ланнек.

Она не ответила, и он лишь неловко пожал плечами, злясь на нее и на себя.

Вместе они пробыли только несколько секунд, но ему показалось, что она похудела. Бледная, под глазами круги, горький изгиб рта…

Он помнил о пощечине. Да нет, какая там пощечина!

Его здоровенная пятерня припечаталась со всей силой, и болезненный звук удара до сих пор стоит у него в ушах. Каково женщине получить такую оплеуху, чувствовать себя беззащитной, ждать, может быть, новых затрещин!

Ланнек подошел к столу со смутной надеждой прочесть хоть слово. Кому писала жена? Матери? Марселю?

— Матильда!

Он говорил тихо: не надо, чтобы Кампуа слышал.

— Отстань! — отрезал голос за дверью.

Ланнек сбросил китель и спустился в трюм: он должен лично проверить, как крепится оборудование. К северу от Шотландии волны нередко достигают высоты в десять метров. Сорвется в такую минуту какая-нибудь штуковина с места, запляшет по трюму — и конец!

Чтобы в трюме было светлее, включили переносные электролампы. Ланнек, засучив рукава, перешагивал через оси, натягивал талрепы, поднимал колеса То и дело отталкивал матросов, которые, как ему казалось, управляются слишком медленно, и сам выполнял за них работу, раздувая грудь и напрягая мускулы.

Это не мешало ему думать о своем. Неожиданно он заорал:

— Радиста ко мне!

И вскоре увидел мягкие волосы и единственный глаз Поля, склонившегося над трюмом.

— Спустись сюда! — приказал капитан.

Спускаться пришлось по трапу, а Ланглуа был неуклюж. Человек вялый и сентиментальный, он ухитрялся пораниться даже на самой простой работе.

Стоя на дне трюма под огромным крановым крюком, проплывавшим у него над головой, Ланнек посмотрел радисту в глаза.

— Пойдешь к моей жене… — И, заметив, что собеседник краснеет, добавил:

— Не валяй дурака. Она прекрасно знает, что небезразлична тебе. Не забывай: я стал рогат еще до тебя…

— Она не отопрет, — промямлил Ланглуа.

— Ты уже пробовал?

Ланнек не сомневался, что попал в цель. Радист, безусловно, торчал у дверей ее каюты — не с дурными намерениями, нет, а просто желая утешить молодую женщину.

— Она не открыла?

— Она плакала. Я спросил через дверь, не нужно ли ей чего-нибудь.

— Вот и начни сначала. Настаивай. А когда окажешься с ней лицом к лицу, скажи от себя, что ей нельзя с нами в рейс. Ты же ходил в Исландию?

— Да, на траулере.

— Значит, представляешь себе, что это такое. Нам и без нее достанется.

— А если она не согласится?

Ланнек пожал плечами и направился к пачке рельсов, которую кран опускал в трюм. Но не прошло и трех минут после ухода Ланглуа, как капитан поднял голову, вскарабкался наверх, перебежал палубу и наклонился над трапом кают-компании.

Подоспел он вовремя, потому что услышал, как открывалась и захлопнулась дверь каюты.

Итак, радиста впустили!

— Где боцман? — осведомился Ланнек у проходившего рядом феканца.

— Снова пошел на перевязку. Один докер дал ему адрес знахаря, вот он к нему и отправился. С полчаса уже будет.

Ланнек говорил только для того, чтобы не молчать.

От нетерпения у него в самом деле расходились нервы.

Он спрашивал себя, о чем они там, внизу, могут так долго беседовать.

— Сколько бутылок выпито ночью?

— Считая шартрез, полдюжины. А знаете, эти дамы недавно опять заходили. Просились на палубу, но я поклялся, что вас нет.

Ланнек пожал плечами и прикинул на глаз, сколько времени займет погрузка оставшегося оборудования. Если докеры согласятся работать сверхурочно, «Гром небесный» до ночи выйдет в море.

А ему, Ланнеку, нужно еще заглянуть в управление порта и карантинную инспекцию.

Радист не возвращался. Неужели Матильда решилась на полную откровенность? Ланнек походил взад-вперед по палубе, разыскал Муанара.

— Когда прилив?

— Лоцман говорит, что, если мы отойдем в девять, отлив еще будет работать на нас. В противном случае — ждать до утра.

— Ты не мог бы заменить меня по части формальностей?

Ланнек разыскал бригадира докеров и посулил ему щедрые чаевые, если погрузку закончат в срок.

Будь у него сейчас вдесятеро больше работы, он был бы только рад. Он бесился. Не находил себе места.

Вернулся на судно и наконец увидел Поля Ланглуа, который вынырнул на палубу и силился теперь скрыть свое смущение.

— Что она сказала?

Бедный радист залился краской, его единственный глаз смотрел куда угодно, только не на собеседника, а руки теребили край кителя.

— Она не уедет.

— Объяснила хоть почему?

— Ничего не объяснила.

— Нет, это ни в какие ворота не лезет! Ты предупредил, что нас потреплет?

— Я сказал даже, что «Гром небесный» может не вернуться, — вздохнул радист.

— Не надо преувеличивать. А что она?

— Ничего.

Ланнек топнул ногой о железо палубы.

— Но не двадцать же минут вам понадобилось, чтобы обменяться двумя фразами!

— Клянусь вам…

— Она рассказала тебе, какое я чудовище?

— Нет. Она не говорила о вас.

— О ком же тогда?

— Ни о ком. О судне. Попросила меня раздобыть ей карту и расписать наш маршрут по дням.

— Дальше!

— Я обещал при условии, что вы разрешите.

— Это все?

Ланглуа побагровел еще гуще. Ланнек чувствовал, что радист проникается ненавистью к своему капитану, но ему было уже все равно.

— Что у тебя в кармане?

— Письмо.

— Кому?

— Я дал слово отнести его на почту, никому не показывая.

— Пошел ты знаешь куда! — рявкнул Ланнек и удалился.

Он был на пределе еще и потому, что днем не вздремнул, как обычно, а ночью спал едва три часа. Вновь спустились сумерки. Дуговые лампы, освещавшие пирс, оставляли большую часть его в полной темноте. На палубе стоял непрерывный шум, от которого в конце концов начинало звенеть в ушах.

— Идти мне в управление порта? — спросил Муанар, спускаясь по сходням в парадном кителе, с желтой папкой под мышкой.

— Разумеется.

— Я задержу на вечер лоцмана?

— Хоть черта, если нужно!

Ланнеку было бы легче, будь у его жены десять, двадцать, пятьдесят любовников! Он предпочел бы прослыть самым рогатым из всех капитанов торгового флота! Его выводило из себя только одно, с чем он не мог примириться, что лишало его воли к борьбе: он не понимал, что происходит.

Какого черта она упрямится?

Без причины женщина ничего не сделает. A целыми неделями сидеть взаперти в каюте грузового парохода — нет, это не жизнь для такой, как Матильда.

Ланнек несколько раз принимался расспрашивать феканца, и тот наконец сознался, что ее тошнило.

На что она надеется? В Кане она по крайней мере могла бы опять спутаться с этим чахоточным ублюдком Марселем…

Ланнек расхаживал по палубе, наклоняясь то над носовым трюмом, то над кормовым. Встретил и остановил старшего механика Матиаса:

— Вы-то хоть что-нибудь понимаете?

— В чем?

— Моя жена остается. Ее никак не заставить съехать на берег.

— Может быть, ревнует? — отважился механик.

— Как же! Ревнует, а сама наставляет мне рога?

С течением времени Ланнек научился произносить это слово не без тайного удовлетворения.

Тут как раз вернулся от знахаря боцман, и капитан жестом подозвал его:

— Что тебе сказали?

— Дали мазь и научили заговору.

— Заговору?

— Да. Чтобы я повторял его, когда буду натираться.

И это человек, нарядившийся призраком, чтобы утащить окорок с камбуза! Почем знать, не боится ли он сам привидений и дьявола?

— Чего она от меня хочет?.. Эй, вы, там, в трюме, полегче! Пайол не покалечьте?

Он не чувствовал холода, который к ночи асе сильнее пощипывал кожу. И вдруг рукой, засунутой в карман грубого бушлата, нащупал клочок бумаги.

Зачем перечитывать? Это же та самая сволочная анонимка, которую он нашел на штурманском столике, отплывая из Руана.

«Не воображай, что ты всех умнее…»

Тем не менее «Гром небесный» дошел-таки до места назначения! Ланнек саркастически ухмыльнулся, но ухмылка тут же исчезла. Быть может, мерзавец имел в виду порт приписки, то есть Руан?

Он сжал кулаки. Неужели он стал таким же суеверным, как фекаиец или боцман?

— Шутник!

Конечно, шутник. Кто еще подсунет такое? Недоброжелатель? Но у него нет врагов. Завистник? Но ему завидуют, черт возьми, каждый капитан, всякий, с кем он служил и кто не сумел обзавестись собственным судном.

А компании ввиду кризиса увольняют одного за другим…

Это не основание для того, чтобы…

— Чего она добивается?

И глазки Ланнека окончательно превратились в узкие щелочки. Что если упорство Матильды связано с запиской?

Мысленно он перебирал имена и лица. Представил себе мамашу Питар, старую скрягу, которая сидит себе на своем насесте над обувным магазином и управляет оттуда двумя доходными домами; Марселя, прижавшего скрипку к щеке и бросающего искоса томные взгляды на сентиментальных канских барышень; Матильду, с которой за два года брака не прожил вместе и трех недель. Не потому ли она всегда смотрела на него не без опаски, как на чужого человека?

Но от этого до…

Бригадир докеров подошел к капитану, притронулся к фуражке и на языке, приблизительно напоминавшем французский, осведомился:

— Француски коняк нет?

Он улыбнулся всей почерневшей от пыли физиономией, и Ланнек хлопнул его по плечу:

— Пошли, фриц! Пропустим по стопочке старого кальвадоса…

«Гром небесный» отвалил в начале десятого. Оба клипера все еще стояли у причала в ожидании фрахта, и не успел французский пароход отойти на полкабельтова, как палубу его застучали камни, болты и разные железки, никого, впрочем, не задевшие.

Спать Ланнек лег только в четвертом часу утра, на траверзе Куксхафенского маяка, когда лоцман покинул судно.

6

За три дня после отхода из Гамбурга жизнь на «Громе небесном» сильно изменилась. Идя из Руана на Эльбу, он следовал от маяка к маяку, как трамвай от остановки к остановке, поэтому никто всерьез не почувствовал, что находится в плавании.

Теперь каждый поневоле выбирал себе определенное место на разное время суток, вырабатывал определенные привычки и повадки, и все это было тем более ощутимо, что торчать на палубе стало немыслимо и приходилось искать уголок, куда можно забиться.

За три столетия до Рождества Христова фокейский мореплаватель, первым достигший этих широт, рассказывал: «Нет там ни моря, ни воздуха — одна только слизь, студенистая, как медуза, смесь моря и воздуха, в которой все слипается».

Хотя дождя не было, струйки воды зигзагами бороздили пароходную трубу, которая черным пятном вырисовывалась на обесцвеченном небе. На вечно мокрую палубу с самого утра ложились сумерки; переборки потели как изнутри, так и снаружи; капли влаги скатывались по ступенькам трапа и проникали в кают-компанию.

Вокруг корабля раскинулась холодная беловатая пустыня, в глубине которой изредка угадывались черные контуры траулера, словно парившего в этом бескрайнем просторе без горизонта. По ночам невидимые суда оглашали океан долгим воем сирен. И нигде ни одного цветного пятна, кроме красного венчика над трубой и желтых дождевиков на матросах, время от времени появлявшихся на палубе. Люди надели зимние сапоги с деревянными подошвами, прорезиненные рукавицы, свитера и шарфы.

У Ланнека саднило горло: то ли перекурил, то ли сказывалась гамбургская оргия. Всюду ему было не по себе; и он десять раз на дню с ворчанием обходил свой пароход, словно упрямо искал места поудобней.

Вот в это утро, часов около десяти, он не мог придумать, как убить время. В открытом море им с Муанаром становилось куда легче: вахту помимо них и г-на Жиля стояли боцман и даже радист.

Вытряхнув пепел из трубки за борт, Ланнек спустился в кают-компанию, заранее злясь на то, что там увидит.

Повесил дождевик, подошел, волоча ноги, к диванчику около двери, уселся и откашлялся.

За столом сидела Матильда. У нее появилась привычка устраиваться в кают-компании и приносить с собой работу — шитье или вышивание, поэтому в зеленом сукне, усеянном теперь обрывками ниток и шелковыми обрезками, постоянно торчали забытые иголки.

Горело электричество, потому что читать без него было невозможно даже днем, и на другом конце стола Муанар, склонившись с карандашом над своими книгами по математике, покрывал бумагу уравнениями и формулами.

Картина была самая обычная: надо же Муанару куда-нибудь приткнуться, когда он не на вахте. И все-таки Ланнек внутренне весь ощетинился, словно его глазам представилось нечто неприличное!

Встречаясь вот так, как сегодня, они с женой делали вид, будто не замечают друг друга, и не обменивались ни словом.

В этот раз Матильда не шила; разложив перед собой игральные карты, она задумчиво смотрела на них, а ее муж, знавший назубок судовое хозяйство, спрашивал себя, откуда взялась колода.

Что ему делать? Сидеть, поглядывая то на жену за одним концом стола, то на Муанара — за другим, он просто не в силах.

Чем он, кстати, занимался в прежних рейсах, когда с ними не было Матильды? Пожалуй, и не ответишь.

Во всяком случае, он ни разу за двадцать лет не скучал на море.

Теперь ему не хватает привычной атмосферы. Он не чувствует себя как дома. Его судно перестало быть настоящим судном. В этом все дело!

Ланнек вздохнул, поднялся, натянул дождевик и заглянул на камбуз, где феканец ваксил обувь.

— Это ты дал карты моей жене?

Кампуа сделал отрицательный жест.

— Она у тебя их не просила?

— Я сказал, что у боцмана, наверное, есть.

Ланнек опять шагнул в медузоподобную слизь, пересек палубу и взобрался на мостик, где боцман расхаживал взад и вперед, чтобы согреться. Подсветка нактоуза, перед которым стоял рулевой с покрасневшим носом, тоже была включена.

«Теперь она еще и гадать начала!» — сердито подумал Ланнек.

Он никогда не видел, чтобы его жена гадала на картах, и новая ее выдумка бесила его.

Боцман разбинтовал голову и являл собой занятное зрелище — кожа натянута и лоснится так, что ее приходится присыпать тальком. Ланнек молча разглядывал его минут десять, не меньше, — в последние дни капитан часто впадал в такое состояние. Казалось, он вторично открывает для себя мир, ищет в людях и предметах новое содержание.

— Послушай, боцман, это ты дал моей жене колоду карт?

— Она сама попросила.

Почему Ланнеку внезапно пришло в голову, что боцман про себя посмеивается над ним? Лицо у нормандца неподвижное, на губах ни намека на улыбку.

— Ты тоже умеешь гадать на картах?

— Не очень. А вот мою жену знает весь квартал Сен-Пьер.

— Квартал Сен-Пьер в Кане? — нахмурился Ланнек. — Я думал, у тебя бакалейная лавка в Гавре.

— Что вы! Мы всегда жили в Кане, и мадам Питар вот уже много лет — клиентка моей жены, а мадмуазель Матильду, виноват, вашу супругу, я знавал еще девочкой с косичками.

— И где же твоя лавка?

— Между мясной и табачным магазинчиком, шестой дом от мадам Питар. Вы часто проходили мимо нас.

Ваша теща тоже заходит к нам погадать.

Ланнек, несомненно, ошибся. И все-таки он отчетливо чувствовал, что во взгляде боцмана сквозит злобная ирония. Это просто смешно! Тем не менее он круто повернулся спиной к собеседнику и уставился на море, вернее, на мутно-белую вату, через которую под равномерные вздохи машины прокладывал себе дорогу «Гром небесный».

О Кане Ланнек обычно думал не в это время: для воспоминаний он отводил послеобеденные часы. Когда примерно в четыре пополудни включались все лампочки, которые в сыром воздухе тут же окружил влажный ореол, на капитана неожиданно веяло городом. Он представлял себе улицу Сен-Пьер, трамвай, проходящий по ней почти вплотную к тротуару, запотевшие стекла магазинов, черные платья окрестных крестьянок, которые тащатся от одной витрины к другой, волоча за собой ребятишек.

Думал он и о Питарах, думал с сожалением и угрызениями совести одновременно.

Зачем он вошел в эту семью? Только потому, что однажды вечером заглянул к Шандиверу и улыбнулся девушке, которая ела пирожные и слушала музыку?

И вот он обзавелся тещей, шурином, женой шурина и калекой-племянником, нога у которого заключена в аппарат из кожи и стали: с его помощью ее надеются выпрямить.

Да, у Матильды оказался братец, архитектор Оскар Питар. Г-жа Питар отдала ему лучшую квартиру в своем доме.

«Твоему брату надо принимать клиентов. Справедливость требует, чтобы жилье у него было лучше, чем у тебя».

Что касается клиентов, их не находилось или почти не находилось. На самом деле все обстояло иначе: мамаша Питар тайком подкидывала сыну на жизнь, что не мешало ей относиться к нему с болезненной восторженностью.

И зачем только боцман напомнил об этих мрачных марионетках? Ланнек вновь видел себя в квартире Питаров, где по воскресеньям собиралась вся семейка, слышал собственные слова, сказанные просто так, от нечего делать:

«Когда мы заходили в Голландию, к протестантам…»

«Голландия — страна не протестантская, — перебивает Оскар Питар. — Это…»

«Вы там бывали?»

«Зачем мне там бывать? Я и так знаю».

«Ну конечно, Эмиль, Оскару виднее, — вмешивается г-жа Питар. — Вы вечно спорите с ним, а он — человек ученый».

Экая чушь! И тут еще Матильда:

«Раз Оскар говорит…»

На борту корабля такие мысли лучше не пережевывать. Они отравляли Ланнеку существование. У него появлялось такое чувство, словно он не в море, не у себя.

А теперь вдобавок ко всему Матильда сидит лицом к лицу с Муанаром и гадает на картах.

Этого за женой он тоже не знал. С тех пор как боцман рассказал ему про свою лавку, Ланнек то и дело представлял ее себе во всех подробностях: узкая, плохо освещенная витрина, справа и слева магазинчики покрупнее.

Торгуют в ней чем придется: овощами, копченой рыбой, сельдью в рассоле, бакалеей, даже вином — нормандцы, делая покупки, не прочь пропустить стаканчик прямо у прилавка.

Позади лавки непременно должна быть жарко натопленная комнатка, где боцманша подрабатывает гаданием на картах и кофейной гуще. Туда захаживают и старуха Питар, и худосочная жена Оскара, которую семейство дружно попрекает тем, что она произвела на свет больного ребенка.

Можно не сомневаться: Матильда тоже была в числе клиенток.

Кто вбил ей в голову, что она должна обосноваться на корабле? Когда Матильда заговорила с мужем о своих планах, Ланнек не подумал о последствиях. Напротив, был даже польщен — решил, что это она из любви к нему.

К тому же он предположил, что долго так не протянется — с нее хватит одного рейса.

Теперь он был куда менее доверчив. Перебрал все возможные объяснения — одно другого невероятней, и раза два подозрительно оглянулся на боцмана, который по-прежнему топтался на месте, чтобы согреться.

На штирборте послышался шум. Ланнек наклонился и увидел, как один из матросов выбирает линь с крючком на акулу; метрах в ста от судна его невидимая пока что добыча неистово вспенивает воду.

— Эй, ребята, сюда! — вопил матрос, не в силах управиться в одиночку.

Никто не отзывался, и Ланнек, кубарем скатившись по трапу, бросился на помощь. Какое все-таки облегчение вцепиться обеими руками в режущий ладони линь и ворчливо бросить:

— Беги тащи гарпун!

Ланнек сгорбился от натуги — так упорно сопротивлялась гигантская рыба. В последние дни матросы частенько забрасывали в воду линь, наживленный куриными перьями, и время от времени акулы попадались на приманку.

На шум прибежал феканец, и они вдвоем принялись выбирать линь, а матрос встал сбоку, высоко подняв гарпун.

Работа была адова, и обоим сразу стало жарко — вспотела спина, забилось сердце. Ланнек ни о чем больше не думал. Он стиснул зубы и равномерно подтягивал к себе линь, глубоко врезавшийся в ладони.

— Ха!.. Кампуа, не отставай!

Вода кипела все ближе, и, когда от кормы до акулы осталось не больше трех метров, матрос, вскочив на фальшборт, метнул гарпун, который глубоко вошел в тело хищника и теперь торчал над волнами, как древко знамени.

— Давай! Тяни!

Еще несколько минут отчаянных усилий, и трое мужчин с блаженной улыбкой расслабили мышцы: на палубу, широко разевая пасть и словно все еще пытаясь во что-то вцепиться зубами, грохнулась двухметровая акула с кровоточащим боком.

Не создавалось ли иногда впечатления, что Ланнек похож на человека, которого выставили из собственного дома? Он снова прошел мимо боцмана, достаивавшего вахту. Выпил в штурманской стопку кальвадоса, взглянул на карту и от нечего делать отправился к радисту.

Подходя к дверям, он услышал стук пишущей машинки. У Поля Ланглуа была портативка, и он перепечатывал на ней свою писанину.

Муанар изучал теорию Эйнштейна, радист сочинял приключенческие рассказы для детских журнальчиков.

Ланнек распахнул дверь:

— Работаешь?

Он обращался к Полю то на «вы», то на «ты» — смотря по настроению. Сегодня «ты» означало, что у капитана появилась безотчетная потребность в общении.

Ланнек опустился в кресло, прямо перед рацией.

— Что же ты строчишь?

Ему показалось, что собеседник смутился, и, увидев на столе отпечатанный листок, он пододвинул бумагу к себе.

«Полиция считает, что ей удалось наконец напасть на след убийц из Вильфранша. Дело, видимо, идет о…»

Ланнек сообразил, что это запись последних известий, принятых Ланглуа по радио.

«Из Рима сообщают, что летчики…»

Он набил трубку, обшаривая каюту глазами.

— Последние известия ты тоже теперь отстукиваешь!

Обычно Ланглуа ограничивался тем, что излагал события дня за столом, а перехватив что-нибудь сенсационное, устно докладывал капитану.

Листки, кстати сказать, были отпечатаны очень тщательно.

— Это для моей жены?

Ланнек угадал. Сделал вид, что смеется, но на самом деле окончательно взбесился.

— Давно ты основал собственную службу информации?

— После Гамбурга. Я думал, что смогу…

— Черт побери!

Рядом с листками лежал блокнот, куда Лангдуа записывал принятое со слуха. Для приличия Ланнек заглянул и туда.

«Сан-Паол-де-Луанда. — Немецкий грузовоз… „Город Дюссельдорф“, загоревшийся в тридцати милях от берега Африки, всю ночь подавал сигналы бедствия. Пожар начался в трюме, груженном немытой австралийской шерстью. К четырем часам утра вся команда, за исключением двух матросов, о которых ничего не известно, нашла себе прибежище на баке, и радист передал, что долго ему не продержаться: дым густеет, и шкалы уже не видно.

После этого «Город Дюссельдорф» окончательно замолк.

Ближайшее судно — пароход компании Дельмас «Ажен» все еще находится в десяти — двенадцати милях от места катастрофы».

Лицо Ланнека осталось бесстрастным. Он знал эти берега по ту сторону экватора, сам ходил на «Ажене» и отлично представлял себе, что творится сейчас там, под небом, подернутым пеленой зноя.

— А это сообщение почему не отпечатал?

— Так, пожалуй, будет лучше, — промямлил Лангдуа, который держался все более робко, словно у него день ото дня появлялось все больше к тому оснований.

— Отпечатай.

— Вы считаете?..

— Кому я сказал — отпечатать? И снесешь моей жене вместе с остальным.

В голосе Ланнека зазвучала ярость. Хозяин он здесь или нет?

— Впредь печатайте все, что представляет интерес, и первым читать буду я.

Ланнек с размаху захлопнул дверь и несколько минут одиноко стоял на шлюпочной палубе.

Что если «Трем небесный» тоже загорится? Впрочем, там, где они сейчас находятся, это не так опасно, как в пустынной Южной Атлантике. В сорока с небольшим милях слева — шотландский берег, справа — недалеко до Норвегии. Не видно, правда, ничего — ни суши, ни судов, но вокруг шныряют другие пароходы, особенно траулеры. Они вышли на лов сельди и по первому зову подоспеют на помощь.

Ланнек улыбнулся: он вообразил, как перетрусит Матильда, прочитав сообщение.

Поделом ей! Сидела бы себе в Кане да слушала каждый вечер скрипку этого болвана Марселя!

Вот отчего он бесится — оттого, что именно болваны, провинциальные подонки вроде Марселя или Оскара Питара, смеют разрушать его счастье!

Да, счастье, потому что он никогда не был так счастлив, как в день отплытия из Руана. «Гром небесный» казался ему тогда самым лучшим судном на свете, даром что труба у него узкая, как печной дымоход, и несовременная, как кринолин.

Ну что ж, он защищал кринолин. Доказывал каждому, кто соглашался слушать, что в наше время разучились строить такие надежные и удобоуправляемые суда.

Да, он был счастлив! А когда Ланнек бывал счастлив, он любого мог убедить в чем угодно: энтузиазм делал его красноречивым.

Густой, как слизь, туман не нагонял на него ни тоски, ни даже просто меланхолии. Напротив! Он неоднократно ходил здесь до самого Архангельска и ни разу не скучал в плавании. Но тогда он чувствовал, что находится на своем судне. Твердо стоял на ногах. Курил трубку, рассеянно поглядывал вперед. Затем пропускал стопочку, читал объявления в газете трехнедельной давности, ложился на часок подремать, болтал с кем попало. Дни летели так быстро, что, прибывая в порт назначения, он удивлялся. Как! Уже?

А теперь Матильда сидит в кают-компании и гадает на картах! И чтобы попасть к себе, он должен пройти через эту самую кают-компанию под презрительным взглядом жены.

А она действительно напускает на себя презрительный вид. Увы, Ланнек притащил на судно не только ее, н и улицу Сен-Пьер, обувной магазин, ученого шурина с калекой-сыном — словом, всех Питаров и все, что связано с ними, вплоть до боцманши и кофейной гущи.

Эти образы постоянно стоят у него перед глазами.

К тому же он чувствует, что над ним смеются, что за ним следят, как бы он не расточил достояние Питаров.

Вот где зарыта собака! На его несчастье, ему потребовалась подпись поручителя под купчей.

— Черт побери! — внезапно выругался Ланнек.

Ему вспомнилась еще она деталь, на которую он вовремя не обратил внимания. Правда, тогда он покупал судно и был как в лихорадке. Мотался между Руаном и Англией, вел переговоры с прежними владельцами, с обществом «Веритас»[5].

«У Оскара есть одно очень верное соображение, — втолковывала мамаша Питар. — Если с тобой что-нибудь стрясется, мы не обязаны терпеть ущерб к выгоде твоего компаньона. Почем знать?..»

Ланнеку пришлось застраховать свою жизнь: пройти медицинское освидетельствование, уплатить пять тысяч франков за полис.

«К тому же у тебя родственники в Бретани. Будет несправедливо, если в случае несчастья…»

И Ланнек подписал у нотариуса другую бумагу, согласно которой в случае его смерти все имущество супругов переходит к жене.

— Шутник! — проворчал он.

Это слово вырывалось у Ланнека по любому поводу.

Теперь оно напоминало ему о подлой писульке, найденной на штурманском столике, и он непроизвольно сунул руки в карманы.

Ланнек не рассердился бы, если бы у него украли деньги. Не сказал же он ни слова боцману, когда тот спер окорок! Его выводит из себя только одно, он не потерпит только одного — чтобы у него отнимали радость. А за радость командовать собственным судном он бился Слишком долго.

— В чем дело? — буркнул Ланнек, увидев подходившего радиста.

— Один из траулеров просит нас взять на милю мористей — иначе мы порвем ему трал.

— Слышишь, боцман?

— Четверть румба на бакборт! — скомандовал рулевому боцман, сохранивший верность лексикону парусного флота.

— Передал моей жене последние известия?

Поль Ланглуа кивнул.

Не вынимая рук из карманов и трубку изо рта, Ланнек позволил себе удовольствие спуститься в кают-компанию, где застал жену и Муанара склоненными над картой.

Это была генеральная карта Южной Атлантики. Муанар карандашом показывал Матильде место, где с минуты на минуту должен был пойти ко дну охваченный пламенем сухогруз.

Ланнек хмыкнул достаточно громко, чтобы его услышали, и Матильда, подняв голову, окинула его тем холодным взглядом, каким встречают непрошеного гостя. Стол был завален картами и книгами по математике.

Феканец, стоя в коридоре, ждал, когда можно будет накрывать.

Ланнек прошел к себе в каюту, со вздохом облегчения сбросил дождевик, скинул сапоги, растер занывшие от тепла ноги и надел шлепанцы.

От резкой смены температур кровь бросилась ему в голову. Он взглянул на фотографию Матильды, висевшую над койкой, — она все два года сопровождала его в рейсах.

Ланнек пожал плечами, и в памяти его опять воскресла бакалейная лавочка на улице Сен-Пьер. Он представил себе, как туда с важным видом, но стараясь проскочить незамеченной, направляется г-жа Питар, — ей и погадать хочется, и собственного достоинства не уронить.

Кто, кстати, нанял боцмана? Ланнек начисто об этом забыл: последние недели были слишком суматошными.

Кажется, пополнением команды занимался Муанар.

Света Ланнек не включил, и в каюте царила серая полумгла, мутная, как вода, застоявшаяся в банке. Ланнек сидел на койке, посасывал потухшую трубку, и перед его глазами вереницей тянулись силуэты, разрозненные и все-таки связанные между собой чем-то, что ему никак не удавалось уловить.

Вот г-жа Питар с ее припевом: «Когда Оскар получит возможность приняться за что-нибудь большое…»

Вот мальчуган, бедный четырехлетний малыш с ногой, затянутой в кожу и сверкающую сталь, со слишком крупной для хилого тельца головой…

И сватья, купившая себе меховое манто — предмет зависти Матильды…

И боцман, наряжавшийся призраком…

И…

Ланнек встал, потянулся, поглядел на себя в зеркало и вполголоса выругался:

— Экое сволочное свинство!

7

Воздух был так неподвижен, плотен и сер, что в нем отчетливо различались крупинки света и темные точки, которые хотелось, как песок, пересыпать вперемешку из ладони в ладонь.

Дождевик Ланнека висел на крючке у двери, выкрашенной эмалью, и с него на линолеум время от времени скатывались капли воды.

Часы капитан повесил на гвоздь, так чтобы они были перед глазами. Чуть-чуть приоткрывая веки, он видел циферблат и стрелки маленькой серебряной машинки и слышал ее торопливое постукивание.

Постукиванию вторило более медленное и могучее подрагивание — вибрации двигателей на полном ходу.

И на все эти ощущения накладывалась качка — то плавный неторопливый крен, то лихорадочные толчки.

Ночью под рев ветра «Гром небесный» миновал Шетландские проходы и теперь то взлетал на гребень шестисемиметровых валов, то так стремительно низвергался вниз, что груз в трюмах звякал, как гвозди в жестяной коробке.

Ланнек блаженствовал, отдыхая после шестнадцати часов, проведенных на мостике. От ветра и холода у него в конце концов сделался легкий, даже приятный жар, и в полусне он порой проводил языком по растрескавшимся губам.

От радиатора на койку волной накатывалось тепло, оба иллюминатора запотели.

Хорошо! Все хорошо: и это гудение органа, эта мелодия, привольная, как просторы Атлантики, и это разнеживающее чувство физического блаженства…

Иногда Ланнек начинал думать — бессвязно, образами, и, без сомнения, именно контраст тепла и холода навел его на воспоминание о Хоннингсвоге, маленьком норвежском городке, затерянном в Ледовитом океане по ту сторону Нордкапа.

Ланнек улыбнулся, не открывая глаз. Ему стало еще жарче. Он вновь припомнил, как сходил на берег с парохода, который направлялся с грузом угля в Архангельск: обстоятельства вынудили их сделать промежуточную стоянку.

Зима была в самом разгаре: судно уже четверо суток шло во мраке полярной ночи и теперь внезапно очутилось у деревянного пирса, залитого светом мощных ламп.

В окнах заснеженных домиков, разбросанных по склону горы, тоже сверкали лампочки.

Это было феерично, как северный сочельник, как рождественский вертеп.

Дети, закутанные в меха, с головокружительной скоростью скатывались на лыжах с обрывистого берега и резко тормозили перед черным кораблем. Во все стороны катили сани, запряженные маленькими, словно игрушечными, лошадками.

Ланнек, сунув руки в карманы, брел по улице как во сне. Справа заметил парикмахерскую — она тоже выглядела игрушечной. Носы у прохожих были красные, замерзшие. Снег под ногами поскрипывал, как неразношенные ботинки.

Вдалеке, где огни мелькали все реже, Ланнек расслышал музыку и вскоре очутился перед невысоким домом, в котором, казалось, было теплее, чем в остальных. Вошел, и его разом обволокло пение скрипок: из граммофонной трубы вырывался «Голубой Дунай».

Пахло сластями, спиртным и чаем. Мужчина в шубе разговаривал за столом с пышноволосой девицей. Та слушала и улыбалась.

Ланнека окружили другие девушки, венгерки. Коверкая французские слова, налили ему выпить.

У одной из них он пробыл довольно долго, и вывела она его из дому вроде бы черным ходом…

В Исландии он…

Воспоминание оказалось более жгучим, чем предыдущее, контраст между черным и белым — более отчетливым. В центре картины — заводская труба…

Ланнек насторожился. Он явственно ощутил, как в монотонное тиканье часов и гуденье машины вплелся какой-то странный ритмичный звук. Капитан нахмурился, но глаз не открыл. Расслабленный, весь в поту, он не спал, а скорее дремал под простынями.

Шум раздался не в каюте. И не на палубе…

Ланнеку понадобилось некоторое время, чтобы сообразить, что рядом, в кают-компании, кто-то говорит шепотом. Вернее, вполголоса. И говорит безостановочно, словно произносит нудную речь.

Это Матильда! Она опять все ему испортила. Он забыл о Хоннингсвоге. Напряг слух. Даже приподнял с подушки голову в надежде разобрать слова.

С кем это она рассуждает? И о чем? Ее мамаша — та умеет целыми часами плакаться без устали. Если надо, вспомнит о своей свадьбе, первых родах, смерти мужа, неприятностях с жильцами…

Ланнек тяжело повернулся на другой бок, силясь снова впасть в забытье. Но в ушах у него уже стоял этот шепот, монотонный, как голоса, доносящиеся из-за монастырской ограды во время вечерни.

Муанар на вахте. Ланглуа сидит в наушниках у рации.

С феканцем Матильда в откровения не пустится.

Ланнек снова повернулся и приподнялся на локте.

Несколько раз думал, что разберет слова — настолько отчетлив был звук, но все тут же сливалось в монотонное жужжанье.

День мерк. В зернистом воздухе черных песчинок стало больше, чем светлых. Ланнек рывком вскочил с койки, подтянул брюки, всунул ноги в шлепанцы, валявшиеся на коврике.

Он действительно устал. Под глазами у него висели мешки, и первые затяжки из трубки не доставили ему обычного удовольствия. Надевая китель, он прижался ухом к переборке, но безуспешно: голос звучал громче, но отчетливее не стал.

Дверь Ланнек распахнул с размаху. Свет в кают-компании не горел, и в атмосфере чувствовалось что-то двусмысленное. Матильда, облокотясь о стол, сидела в углу диванчика; боцман стоял, привалившись спиной к переборке.

— Убирайся! — приказал Ланнек.

Он даже подтолкнул замешкавшегося нормандца и запер за ним дверь, ведущую в коридор. Затем, догадавшись, что жена попытается уйти к себе, подошел к ее каюте, повернул ключ и сунул в карман.

За целых пять дней Ланнек не обменялся с Матильдой ни еловом и теперь поддался желанию объясниться начистоту. Не раздумывая, шагнул вперед, сел напротив жены и ворчливо бросил:

— Что ты ему плела?

Выпить свой ежедневный кофе с молоком Ланнек не успел, поэтому под ложечкой у него сосало, во рту было противно. Он встал и щелкнул выключателем — он хочет видеть лицо жены.

С него хватит! Радист, Муанар, теперь боцман — со всеми у нее секреты.

— Хныкала, так ведь! Плакалась, что вышла за скота?..

Маленькие глазки Ланнека различили следы морской болезни на лице Матильды: она побледнела, около ноздрей зажелтели морщинки.

Глаз она, однако, не отвела. Сохраняла спокойствие, выжидала, уверенная в себе, и, судя по виду, готовилась не защищаться, но обвинять, — Что бы ты ни воображала, хозяин на судне я, понятно? И мне не нравится, когда ты откровенничаешь с моими подчиненными.

Ланнек опять сел. В мозгу его все еще тянулась вереница хоннингсвогских воспоминаний, но они рассеивались быстро, как рассветный туман.

— Почему не отвечаешь?

— Мне нечего сказать.

Она заговорила! Заговорила в первый раз за, столько дней, что Ланнек с трудом узнал ее голое.

— Вот как! Тебе нечего сказать? И ты, конечно, считаешь себя жертвой?

Матильда посмотрела на запертую дверь и вздохнула.

— Вот именно! Ты — узница. А я на это отвечу: тебе придется объясниться. С меня довольно! Сыт по горло.

Ланнек долго сдерживался и сорвался сегодня из-за пустяка: монотонный речитатив за переборкой помешал ему лениво дремать.

Смущало его лишь одно — взгляд, которым жена смотрела на него. Она, разумеется, осталась невозмутимой: у нее был вид человека, которому не в чем себя упрекнуть.

Правда, в глазах Матильды читался испуг, но испуг чисто физический. Она словно боялась, что на нее обрушатся новые удары. Следила за каждым движением мужа. Когда ей показалось, что он порывается вскочить, она подняла руки, как будто защищаясь от пощечин.

— За этим дело не станет, — буркнул Лаинек, глядя в сторону. — А пока мы должны объясниться. Скажешь ты наконец, почему так упорно не желаешь сойти на берег?

Матильда не шелохнулась, не разжала губ.

— В Руане ты сбила меня с толку. Я-то, дурак, думал, что это доказательство твоей привязанности. Заметь: я заранее знал, что жить на пароходе — не женское дело.

Но я надеялся, что ты сама скоро поймешь.

Матильда не отводила глаз, и Ланнек напрасно силился узнать в этой напрягшейся женщине с окаменелым лицом ту девушку, в которую был влюблен и которую столько раз сжимал вечерами в объятиях из безлюдных канских улицах, в подъездах и в тени портовых строений.

— Отвечай!

— Нечего мне отвечать.

— Зачем ты поехала со мной?

— Сам знаешь.

— Что?

Ланнек опять вскочил, заложил руки за спину, заходил по кают-компании.

— Объясни. Слышишь?

— Не прикидывайся дурачком.

А вот это голос ее матери, голос Питаров; чью уверенность в себе ничто не может поколебать, — они ведь смотрят на мир с высоты двух доходных домов!

— Не хочешь ли ты сказать, что тебе надоел твой Марсель?

Матильда не моргнула глазом. Она по-прежнему сидела в углу, н ее шерстяная кофточка красным пятном выделялась на темном фоне.

— Марсель никогда не обращался со мной грубо!

— Но ведь он на тебе и не женился, черт побери!

— Мама не позволила.

— Ого! Ты, кажется, стала разговорчивей. Этак, пожалуй, и признаешься, что тебе нужно да пароходе.

— Стоит ли?

В такие минуты Ланнек отличался хладнокровием совершенно особого рода. Он чувствовал, как в нем закипает бешенство. Сознавал, что оно вырвется наружу, во не раньше, чем он сам захочет. Пока что он сдержался и только сжимал кулаки за спиной да искоса поглядывал на жену.

— Слушай, Матильда, не доводи меня…

— Я начинаю привыкать к побоям…

Он сделал глубокий вздох и как вкопанный остановился посреди кают-компании.

— Я спрашиваю: почему ты здесь? Послушай меня, Бога ради, пока не дошло до беды…

Вид у него стал почти безумный. Матильда струхнула, сжалась в комок и повторила:

— Ты сам знаешь.

— Что я знаю? Если один из нас сходит с ума, то пора решить — кто.

— Не я.

— Отвечай!

— Ты настаиваешь?

— На коленях тебя умолять, что ли? Я готов и на это.

Не могу больше!

— Что ты собирался сделать с «Громом небесным»?

И тут разом прошло все — и возбуждение, и ярость.

Ланнек обмяк, как тряпка, и застыл на месте, по-детски широко раскрыв глаза.

— Не понимаю.

— Полно!

Он медленно подошел к ней.

— Объясни, на что ты намекаешь.

Она отшатнулась. Он поймал ее за руку, стиснул запястье.

— Сознайся, Эмиль! — Матильда недобро улыбнулась. Она разыгрывала снисходительность. — Сознайся наконец, что я угадала.

— В чем сознаться?

Он заглядывал жене в глаза, почти прижимаясь лицом к ее лицу.

— Ты же так быстро нашел груз для Исландии! Случайность, не правда ли? Ты сам не ожидал?

Эта потаскуха еще издевается! И с каким видом собственного превосходства!

— Да, я нашел фрахт. Ну и что?

— Ты, конечно, ни о чем заранее не договаривался?

— Нет.

— Врешь!

Ланнек тряхнул Матильду, но тут же отпустил.

— Видишь ли, мы всего-навсего Питары, и мой отец торговал обувью, но это еще не значит, что нас следует считать дураками. Мы были предупреждены. Я знала, что ты намерен сделать с судном.

— Что?

— Продать в Америке или где-нибудь еще и удрать к одной из своих любовниц. А Исландия — это уже полпути.

Ланнек сел и энергично потер себе лоб. Наступила долгая пауза: ему надо было собраться с мыслями.

— Минутку, — остановил он привставшую жену. — Ты была любовницей Марселя… Ты по-прежнему так утверждаешь?

— Утверждаю.

— Отлично! Тебе рассказывают или вбивают в голову, что я решил продать пароход и осесть за границей. Ты тут же бросаешь любовника и уходишь со мной в рейс…

— Ну и что?

— А ничего! Все, как и следовало ожидать. По закону ты — моя наследница. К тому же твоя мать скрепила своей подписью векселя на двести тысяч франков…

Ланнек был до удивления спокоен, и Матильде стало страшно.

— Кому я сказал — сиди! Мы еще не кончили. И не бойся. Я тебя даже бить не стану.

Глаза у него сделались совсем как щелочки, взгляд неподвижный.

— Я хочу знать одно — кто рассказал тебе эту басню.

— Исключено.

— И все-таки ты скажешь. До сих пор я, вероятно, выглядел дурачком, но предупреждаю…

— Отдай ключ от каюты.

— Кто рассказал тебе эту басню? Сознайся, твоя маменька?

— Моя мать ничем не хуже твоей, тем более что ей не нужно посылать шестьсот франков ежемесячно.

Ланнек бровью не повел. Медленно встал, подошел к каюте, отпер дверь.

Теперь продолжения разговора хотел уже не он, а Матильда. Словно не понимая, что означает жест мужа, она осталась на месте. И Ланнек даже не злился на нее.

Она — Питар, урожденная Питар, вот и все. Он просто сделал ошибку.

— Иди ложись.

В дверь постучались.

— Капитан! — раздался голос в коридоре, — В чем дело?

— Радиограмма, — нерешительно ответил Ланглуа.

Ланнек повернул ключ, увидел взволнованное лицо радиста и взял протянутую бумажку.

«SOS терпим бедствие широта 60° 42' долгота…»

Разрядка пришла настолько неожиданно, что Ланнеку разом стало легко. Жены он больше не видел — в одно мгновение Матильда перестала для него существовать.

Зато взглянул на компас, укрепленный на потолке кают-компании, чтобы и отсюда можно было следить за курсом. Затем опять уставился в радиограмму.

— «Франсуаза»? Что за судно?

— Траулер из Фекана. На борту двадцать восемь человек.

— Подробности передали?

— С чем-то столкнулись. Кажется, с полузатонувшим кораблем.

Ланнек медленно, почти по складам дочитал:

«Долгота западная 5° 30' от Гринвича…»

— Иди принимай дальше! — приказал он Ланглуа.

— Извините. Что происходит? — вмешалась Матильда.

Ланглуа на секунду замешкался, не зная, то ли остаться и ответить, то ли выполнять приказ капитана.

— Марш! — рявкнул Ланнек.

Потом повернулся к жене. Лицо его приняло жесткое, но решительное и почти умиротворенное выражение.

— Что происходит? Да то, что двадцать восемь человек, не имеющих касательства к Питарам, тем не менее погибают.

И Ланнек, в свою очередь, направился к выходу, не забыв снять с вешалки дождевик и зюйдвестку. Натянул он их, правда уже выскочив в слизистую мглу, которая обволакивала палубу. Из-за качки ему пришлось идти боком. Когда он поднялся на мостик, руки и лицо у него были мокрыми.

Он сперва не заметил поглощенного темнотой Муанара, но при слабом свете нактоузной лампы разглядел лицо рулевого. Матрос, стиснув зубы, напряженно всматривался вперед. Но океан до самого горизонта был пустынен — ничего, кроме беловатых, накатывающихся друг на друга валов.

Из тьмы вынырнула чья-то фигура.

— Ну что? — раздался голос Муанара.

— Идем туда.

— Расстояние тридцать две мили. Может быть, другие пароходы успели…

Идти на помощь и выручку терпящим крушение — обязанность судна, находящегося ближе всего к месту катастрофы.

— Это не та «Франсуаза», что принадлежит Жаллю?

— Она. Жаллю сам и командует.

В штурманской Ланнек для начала осушил целый стакан спиртного, потом, вооружившись карандашом и транспортиром, проложил курс до гибнущего траулера.

— Десять градусов влево! — крикнул он в отворенную дверь.

Что имела в виду его жена? Что это за басня насчет продажи судна в Америке?

Ланнек с невозмутимым видом вернулся к рулевому и Муанару. Лицо у старшего помощника было серьезное, и заговорить он решился не сразу.

— У нас осталось всего четверо суток.

Верно. Это оговорено в контракте. «Гром небесный» должен быть в Рейкьявике до истечения четырех дней, иначе фрахтователь получит неустойку за каждые просроченные сутки.

— Я знал Жаллю, когда он служил капитаном у Борда, — отозвался Ланнек. — Даже ходил с ним старшим помощником.

Тогда они были моложе. У них не было ни своих судов, ни жен!

Ланнек зигзагами добрался до радиорубки, и, когда вошел в нее, с него потоками лилась вода.

— Что нового?

Ланглуа знаками призвал капитана к молчанию. Он сидел в наушниках, записывал, крутил ручки, работал ключом.

— Что именно с ними? Где они?

Опять молчание. Наконец Ланглуа, не прерывая приема, нацарапал на клочке бумаги:

«Франсуаза» потеряла руль. Передает, что высота волны до восьми метров, видимость нулевая. Первыми ей ответили мы…»

Новый бросок на мостик.

— Самый полный вперед! — скомандовал Ланнек.

До гибнущего траулера оставалось четыре часа ходу.

Идти было трудно: ветер все время разворачивал судно лагом к волне. Ланнек опять заперся с Ланглуа. Радист наспех записывал:

«Судно неуправляемо. Боцман исчез: видимо, смыло…»

На «Громе небесном» вибрировал каждый лист металла: из машины выжимали все, что можно было выжать.

— Ты предупредил, что мы на подходе?

Ланглуа хмуро кивнул и опять принялся крутить ручки.

— Ну что?

Молчание. Оба замерли, и только палец Ланглуа по-прежнему не отрывался от ключа.

— Больше ничего?

Радист не ответил. В аппарате посверкивали голубоватые искорки.

— Все время вызываю, — бросил Поль. — И ведь вышел на их волну.

— Молчат?

— Погодите…

Ланглуа принялся записывать. Но это оказалась радиограмма с другого парохода, более удаленного от места катастрофы. Капитан извещал «Гром небесный», что следует прежним курсом.

— «Франсуаза» не отвечает?

— Знаете, что там произошло? — закричал радист: он не снял наушников и не слышал собственного голоса. — Я догадался: мне знакомы суда этого типа. У них смыло радиорубку — она расположена позади трубы.

За стеклами иллюминатора — сплошная темень: небо еще чернее, чем море.

— Не прекращай приема. Радируй, что мы на подходе.

Ланнек вернулся на мостик, ослепнув от мрака, на стену которого он наткнулся за дверью радиорубки.

— Замолчали! — чуть слышно бросил он Муанару.

Затем повернул голову: он заметил во мгле светлое пятно и узнал жену, забившуюся в угол, — так легче сопротивляться качке.

8

Уже четверть часа Ланнек, не шевелясь, вглядывался в море, где волнение становилось все сильнее. Мостик утопал во тьме, если, как всегда, не считать нактоуза, слабенькая лампочка которого еле-еле освещала руки рулевого. Грохот волн заглушал все звуки, и, пожалуй, лишь шестым чувством можно было угадать, что рядом есть люди.

Ближе всего к Ланнеку находился боцман — он курил трубку, и дым ее иногда долетал до капитана; чуть подальше стоял высокий сухощавый г-н Жиль.

Муанар в штурманской рассчитывал кратчайший курс к «Франсуазе».

Судно качало так, что оно то одним, то другим бортом черпало воду, и порой на стекла рубки обрушивались целые водопады пены. Неожиданно Ланнеку почудилось, что его зовут. Он насторожился, но прошло еще несколько секунд, прежде чем из темноты выступила фигура радиста.

— Капитан! Идите сюда…

Ланглуа выскочил на палубу, не успев натянуть дождевик, и теперь смешно втягивал голову в плечи под шквалами ледяных брызг.

Когда Ланнек поравнялся с ним, радист пояснил:

— Вы ведь знаете по-немецки? Вот уже минут пять со мной говорит пароход «Зетойфель», а я ничего не понимаю!..

В ярко освещенной рубке было тепло, и Ланнек, усевшись перед рацией и надевая наушники, уголком глаза заметил Матильду, устроившуюся в единственном здесь кресле позади аппаратов. Он почти не обратил на нее внимания: слегка искривил губы в иронической усмешке, и только. Нашла себе безопасное местечко? Что ж, пусть отсиживается.

— Ничего не слышу, — проворчал он, поворачиваясь к Ланглуа.

— Подождите. Они повторяют радиограмму каждые три-четыре минуты. Начинают примерно так; «Wir konnen nicht…»[6].

Они замерли. Теперь, когда дверь захлопнулась, всюду: и в рубке, и в бескрайнем море, заключенном в наушниках, — воцарилась тишина. Ланнек невозмутимо глядел в пространство, и никто не решился бы сказать, о чем он думает. Ланглуа, чье место занял капитан, стоя, подкручивал какую-то ручку Вдруг Матильда с радистом, хотя и были без наушников, услыхали отчетливый щелчок и увидели, что глаза. у Ланнека стали внимательными. Радио заговорило. Откуда-то донесся человеческий голос. Капитан морщил лоб и хмурил брови, силясь разобрать слова, а рука его автоматически записывала:

«Мы в пяти-шести милях от „Франсуазы“, но у нас все сети в море, а волнение усиливается. С места двинуться не можем. Только что нашу корму задела полузатонувшая шлюпка. Полагаем, что людей на ней нет».

Говоривший несколько раз подряд повторил текст.

Голос у него был хриплый, тон лающий, словно этот неизвестный моряк с «Зетойфеля» охвачен слепой яростью.

Ланнек поднялся, уступив место Ланглуа, который первым делом удостоверился, что его никто не вызывает на других волнах.

— Незадолго до этого я поймал английский пароход, передававший морзянкой, но я еще не успел найти его позывные в справочнике.

Не снимая наушников, радист придвинул к себе толстый растрепанный том и лихорадочно начал листать.

— Вот он. Это «Глинн». Полторы тысячи тонн.

— Где он?

— Вызываю.

Раздалось потрескивание, полетели искры. Ланнек стоял прислонившись к двери и стараясь не смотреть на жену: он представлял себе, какое у нее измученное лицо.

Ланглуа искал в эфире английский пароход, находившийся где-то неподалеку Радист начал записывать, вернее, заполнять строки точками и тире.

— Мне ответило норвежское судно «Флюнербур», капитан Расмуссен. Сейчас оно в нескольких милях от Фарерских островов. Делает шесть узлов и будет на месте часов через десять, не раньше.

И Ланглуа возобновил попытки выйти на связь с «Глинном», а Ланнек выбрался на палубу и, борясь со шквалом, направился к мостику.

Было уже не разобрать, чем залито судно — дождем или волнами. Чем ближе «Гром небесный» подходил к Папа-банке, одной из коварнейших отмелей в Северной Атлантике, тем сильнее бушевал океан. Даже Ланнеку пришлось ухватиться за поручни.

Когда он взобрался на мостик, Муанар, уже вернувшийся на свое место, молча повернулся навстречу.

— Считая нас, в здешних водах с полдюжины судов, — сообщил капитан. — Ближайшее — немецкий траулер, но он стоит на сетях.

И Ланнек, и старший помощник отлично понимали, что это означает. Сети — а стоят они добрый миллион — держат судно, словно якорь, и чтобы их выбрать, понадобятся долгие часы.

— Немцы утверждают, что мимо них пронесло пустую шлюпку. Сейчас Поль пробует связаться с другим, английским пароходом.

Ланнек отер лицо руками, схватил бутылку кальвадоса, глотнул из горлышка, дал хлебнуть Муанару и боцману.

— Мы опоздаем, — объявил Муанар.

Такая уж была у него натура: он делал все что полагается, делал честно, даже педантично, но без подъема и как будто не веря в успех.

Вокруг по-прежнему ничего, на горизонте — ни огонька. Ланнек жестом приказал периодически включать сирену. Но долго на одном месте не выдержал и, глянув на компас, возвратился к Ланглуа, который вздрогнул при виде капитана: радист занят был разговором с Матильдой.

— Ну, что «Глинн»?

— Больше не отвечает.

— Ты уверен, что он находится поблизости?

— Совершенно уверен.

— «Франсуаза» по-прежнему молчит?

Еще через минуту Ланнек снова встал рядом с Муанаром и вполголоса бросил:

— «Глинн» испарился.

Они поняли друг друга с полуслова. Англичанин, не желая терять время на поиски траулера, решил просто-напросто не отвечать: он всегда может сослаться на неисправность рации.

— А твоя жена?

— Что моя жена?

— Ничего.

Разумеется, Матильде плохо. Она прямо позеленела от страха. Что еще можно сказать? Пожалуй, Ланнеку было бы легче, найди она пристанище не у Ланглуа в рубке, а в другом месте. Слишком уж мучительно, входя туда, всякий раз заставать жену в плетеном кресле и ощущать на себе ее подозрительный взгляд.

Ланнек догадался. Смутное, но упорное подозрение — вот что читал он в глазах Матильды, вот что не давало покоя с самого Гамбурга, нет, с самого Руана.

Он наклонился и разглядел на баке кучку матросов, всматривавшихся во мрак.

— Ребятам на «Франсуазе» не удалось поставить фальшивый руль, — констатировал он.

Впрочем, в такую непогоду поставить фальшивый руль, который позволил бы держаться носом к волне, — задача почти невыполнимая.

— Давно он приобрел судно?

— Четыре года назад. Совершил купчую, когда я в последний раз ездил в Фекан.

У Жаллю было не то пять, не то шесть детей. Ланнек прекрасно помнил, сколько шуточек отпускалось на этот счет. Помнил он и другое: именно ради своих малышей Жаллю пытался выхлопотать себе место лоцмана или капитана порта. Но ему, человеку без связей, пришлось слишком долго ждать, и вот…

— Ты ничего не видишь?

Оба долго всматривались в ту точку горизонта, где Ланнеку почудился огонек, но капитан, видимо, ошибся.

— Видеть-то я ничего не вижу, зато кое-что слышу, — буркнул Муанар.

Они услышали это одновременно. В трюме лопнула крепление, и теперь при каждом крене что-то железное перекатывалось с борта на борт.

— Боцман! Возьми людей и спустись в трюм.

— Можно мне еще глоток?

Боцману тоже невесело.

— Поправку на дрейф рассчитал? — осведомился капитан у Муанара. — Восемь градусов как минимум…

— Ничего мы не найдем.

— Дальше что?

Неужели Муанар усомнился: надо ли спасать «Франсуазу»?

— Ничего. Я так, к слову.

Рулевой, не отрывая глаз от компаса, непрерывно работал штурвалом, чтобы не давать волнам, к которым «Гром небесный» шел лагом, сбить судно с курса.

Ходу оставалось еще часа два, если не больше, и Ланнек, застыв в углу ходовой рубки, прижался лбом к стеклу. Вдруг он почувствовал, что за спиной у него кто-то стоит, раздраженно обернулся и увидел феканца с дымящейся чашкой в руках.

— Мадам не видели?

— Да пошла она к черту, понял?

Все заняты только ею, даже это животное Кампуа! Без всяких просьб он уже тащит ей чашку бульона!

— Она у Ланглуа, — помолчав, поправился Ланнек.

Он представил себе Фекан, два белых утеса, казино на дамбе, и тут же мысль его перескочила на Рива-Белла, где у тещи дача.

И как только он выдержал там свой медовый месяц?

Щеголял в белых шерстяных брюках, рубашке с вырезом, веревочных сандалиях и каждое утро, вкупе со всей семейкой, восседал на пляже подле зонтика с красными разводами!

Он даже выучил плавать жену Оскара, женщину с дряблой грудью и костлявыми бедрами.

— Муанар!

Старший помощник, невидимый в темноте, шагнул к капитану.

— Спустись посмотри, что они там копаются.

Ланглуа вслушивался в шум, доносящийся из трюма, и на душе у него было неспокойно. Видимо, штуковина сорвалась не маленькая, и принайтовить ее надо любой ценой.

Такие вещи ему не внове. Еще когда он ходил вторым помощником, у них на Балтике стронулись с места бочки с вином и, как безумные, заплясали по палубе, гоняясь за матросами. Те с воплями бросились, кто куда… Одному раздробило ногу…

— Жиль, загляни к Ланглуа. Впрочем, нет, оставайся здесь. Я сам схожу.

Ланнек рывками распахнул дверь и отыскал глазами жену. Матильда, все так же сидя в кресле, наклонилась над ветром — ее рвало; радист не отрывался от аппарата.

— Что нового?

— Феканская портовая рация запрашивает подробности. Жена Жаллю извещена и прибежала на станцию.

Сейчас сидит у приемника.

— А «Глийн»?

— Не подает признаков жизни.

— Норвежец?

— Просил известить его в случае успеха — тогда од ляжет на прежний курс.

Точками и тире был исписан уже весь блокнот. Ланнек взглянул на жену, которая сотрясалась в икоте и, видимо, не замечала его. На столе, рядом с инструментами Ланглуа, остывала нетронутая чашка бульона.

— Продолжай давать наши координаты. На всякий случай… Передатчик у них накрылся, но, может быть, цел приемник.

Оставалось только ждать. Вернувшись на мостик, Ланнек занялся единственным возможным сейчас делом — стал всматриваться вперед. Потом услышал, как захлопнулась крышка трюма, и через минуту Муанар вернулся на свое место.

— Милу размозжило палец. Я уложил, ста у себя в каюте.

— Милу? Кто это?

— Наш матрос. Такой высокий, худой, заика. Три вагонные оси сорвались с места. Мы закрепили, как могли…

Кто наплел Матильде, что он намерен перепродать судно в Америке и остаться там? Хоть смейся, хоть плачь! И все-таки Ланнек чувствовал: жена говорила искренне. Кто-то действительно придумал эту небылицу, Но с какой целью?

— Ты ничего не видишь?

Ланнеку показалось, что он различил зеленый огонь.

Еще четверть часа они пребывали в сомнении, потом сигнал внезапно стад отчетливо виден, и капитан ринулся в радиорубку.

— Запроси судно, что впереди по курсу. Кто они такие?

Потрескивание. Искры. Матильда с закрытыми глазами в кресле.

— Отвечают?

— Пока нет.

Матильда приподняла веки и посмотрела на Ланнека, но лицо ее не выразило ничего, кроме беспредельной усталости.

Еще секунда, и, сжалившись над женой, Ланнек отвес бы ее в каюту, но тут заговорило радио.

— Это немец. Послушайте?

«Зетойфель» заметил их. Прежним, озлобленным тоном радист пролаял в микрофон, чтобы «Гром небесный» взял мили на полторы мористей, иначе он порвет им сети.

Зеленый сигнал, потом белый — вот и все, что удалось разглядеть французам: черный корпус немецкого траулера даже не угадывался во мраке.

— Всех наверх! — приказал Ланнек Муанару. — Сто франков тому, кто первым заметит «Франсуазу».

Он набил трубку, хлебнул спиртного, удостоверился, что рулевой у штурвала не дремлет.

«Гром небесный» находился сейчас в самом сердце Папа-банки и в любой момент мог наскочить на тонущую «Франсуазу». Мороз крепчал. Сапоги Ланнека промокли, горло болело все сильней.

О еде никто не думал, зато к бутылке кальвадоса все прикладывались так усердно, что Кампуа вынужден был сбегать за новой.

Время от времени в приемнике слышалось потрескивание, и Ланнек представлял себе радио в Фекане: жена Жаллю в углу, рядом с ней наверняка ее первенец, паренек лет шестнадцати. От станции рукой подать до кафе Леона, куда сходятся ловцы сельди и трески, чтобы посидеть в тепле, вдыхая аромат свежего кофе.

Сейчас в заведении без конца хлопает дверь: каждому хочется услышать новости. Собравшиеся все до одного знают Папа-банку и ее буруны, почти все знакомы с Лавнеком, — им, несомненно, уже сообщили, что он в тамошних водах.

На «Громе небесном» царило молчание. Повсюду торчали неподвижные фигуры матросов, все глаза буравившие мглу — авось в ней удастся разглядеть более темной или — более светлое пятно.

— Сирену! — скомандовал Ланнек.

Не то ли это? После первых же гудков морякам почудилось, что они слышат ответный зов, хотя никто не решился бы сказать, из какой точки пространства доносится звук.

— Ищите северней, — лаял в микрофон радист «Зетойфеля».

Ланнек искал повсюду — северней и южней, западней и восточней, едва не зацепив сети немецкого парохода, к которому невзначай подошел слишком близко. «Франсуаза» была где-то неподалеку. Иногда французам казалось, что они отчетливо слышат ее сирену. «Гром небесный» устремлялся то туда, то сюда, но встречал лишь пустоту и немедленно разворачивался.

— Дай ракету!

Муанар выполнил команду, но с опаской; он не забыл, как такая же ракета взорвалась в руках одного из его офицеров. Вспышка получилась тусклая — воздух был слишком влажен, но через несколько секунд с левого борта была замечена ответная вспышка.

Машина сбавила обороты. Ланнек самолично встал к штурвалу и, заметив у себя за спиной Матильду, рявкнул:

— А ты марш к себе и ложись!

Он не проверил, подчинилась ли она его распоряжению. Стиснув трубку зубами, напрягшись и наклонив голову, он во все глаза смотрел вперед.

— Сирену!

Сирена издала долгий вой, словно заранее возвещавший победу. На этот раз ей ответило не эхо, а другой пароход.

— Слышишь, Муанар?

— Еще четверть румба влево! — срываясь на фальцет, прокричал Муанар: грохот мешал им слышать самих себя.

И вдруг из мглы выступила черная масса, возникшая так близко, что избежать столкновения удалось лишь крутым поворотом штурвала. «Гром небесный» прошел меньше чем в кабельтове от «Франсуазы». Был момент, когда волны сблизили суда настолько, что еще немного — и они сцепились бы бортами.

— Людей разглядел?

— Нет. Траулер почти завалился на бек.

— Спустим шлюпку?

Молчание. Каждый ясно понимал, чем чревато это глубокой ночью при волне в семь-восемь метров. Ланнек и сам тут же отказался от своего замысла.

— Посемафорь им фонарями. Передай, что мы обойдем их справа и попытаемся подать буксир.

Несмотря ни на что, он ухитрился набить и раскурить трубку, взглянуть на жену и распорядиться:

— Отправляйся спать, гром небесный!

Матильда не пошевелилась. Она стояла, прижавшись к переборке, глухая ко всему, как лунатик.

— Готов буксир? — окликнул Ланнек палубную команду.

— Есть буксир!

Ланнек развернул судно лагом к волне — так круто, что вода захлестнула борт. Но еще кошмарней оказалось другое: всем почудилось, будто в грохоте волн они различали крики людей. И каждый знал, что это вполне возможно: в море человеческий голос разносился далеко.

Каждый представлял себе, как гипнотизируют сейчас огни «Грома небесного» экипаж «Франсуазы».

— Товсь!

Ланнек так стиснул челюсти, что зубы его отпечатались на черенке трубки. Он должен пройти мимо «Франсуазы» почти вплотную, впритирку. Значит, штурвал надо держать изо всех сил: в любой момент течение может бросить «Гром небесный» на траулер.

«Франсуаза» все явственней выступала из мрака.

Было отчетливо видно, что крен у нее страшный. На носу уже можно было различить головы и фигуры людей. Один из матросов заметил, что у траулера нет трубы.

— Подать конец!

— Подать конец! — подхватил Муанар.

— Подать конец! — эхом отозвался г-н Жиль.

Снова молчание. Конец не долетел до палубы траулера. Придется все начинать сначала.

Ланнек повторил маневр — раз, другой, третий. Впечатление было такое, что траулер все круче заваливается на левый бок. Узкая «Франсуаза» отчаянно рыскала на гребнях волн.

— Подать конец!

Хотя простор гудел от грохота шторма, каждый человек на «Громе небесном» расслышал глубокий вздох. Да и как его было не расслышать, если он вырвался из каждой груди? Легость[7] ударилась обо что-то твердое.

— Полный назад! — гаркнул Ланнек.

Теперь голоса на «Франсуазе» перестали казаться слуховым обманом. Они стали совершенно отчетливыми.

Можно было даже разобрать отдельные слова и команды.

— Выбрали они трос?

Ланнек еще раз обернулся и окинул ненавидящим взглядом по-прежнему неподвижную Матильду.

— Малый вперед!

Стальной буксир натянулся, но не прошел «Гром небесный» и ста метров, как трос лопнул со щелчком, похожим на выстрел.

Остаток ночи не поддается описанию. Все попытки пришлось отложить до рассвета. Сигнальными фонарями «Франсуазе» просемафорили:

«Продержитесь несколько часов?»

«Попытаемся».

«Шлюпку теряли?»

«Спустили на воду с шестью матросами»

«Похоже, опрокинулась. Ее видели пустой. Что с радистом?»

«Смыт вместе с трубой и рубкой».

«Течь сильная?»

«Не очень. Постарайтесь предупредить мою жену в Фекане».

«Она уже на портовой рации».

Передача каждого слова с помощью фонарей отнимала несколько минут, не говоря уж об ошибках, неизбежных при переводе с языка световых сигналов.

В рубке у Ланглуа Ланнек диктовал:

— «Гром небесный» рации Феканского порта. Находимся рядом с «Франсуазой». Надеемся спасти ее на рассвете…

— Все люди целы? — осведомился Ланглуа, не отрываясь от ключа.

— Идиот! Конечно нет.

— Что еще передать?

— Ничего.

Вслед за г-жой Жаллю в порт, несомненно, сбежались другие жительницы Фекана и сейчас донимают тамошнего радиста расспросами.

Скоро они узнают правду!

На «Громе небесном» никто не смыкал глаз: довольно одной волны, чтобы команда «Франсуазы» уже оказалась лицом к лицу со смертью.

— Уйдешь ты наконец к себе? — взорвался Ланнек, вплотную подступая к жене.

Он не собирался распускать нюни, но все-таки не мог подавить в себе жалость — такой беспомощной и обмякшей выглядела Матильда. Он читал у нее в глазах нечто вроде восхищения и готовности капитулировать.

— Кампуа! Иди уложи мою жену.

На малом ходу качка стала настолько сильной, что устоять на ногах можно было только с большим трудом, и около двух часов ночи в трюм снова пришлось направить пять человек: на этот раз с места сорвались вагонные колеса.

Время от времени Ланнек вытаскивал из кармана часы. Светать начало в половине восьмого, «Гром небесный» то удалялся от «Франсуазы», то приближался к ней.

Оба судна даже обменивались несколькими словами по семафору:

«Держитесь?»

«Люди непрерывно сменяются у помп. Топки на всякий случай погашены…»

Чтобы не разорвались котлы, если вода хлынет в машинное отделение!

Иногда кочегары «Грома небесного» выскальзывали на палубу и жадно хватали ртом воздух вперемешку с водяной пылью.

Раз десять на очередных разворотах с «Грома небесного» замечали «Зетойфель», и всякий раз Ланглуа вызывал в рубку капитана, потому что немецкий радист все тем же лающим фельдфебельским тоном настойчиво запрашивал обстановку и требовал не повредить им сети.

9

О наступлении дня на «Громе небесном» возвестил обычный сигнал — раздача черного кофе, который матросам налили в жестяные кружки; Кампуа, теперь уже сам смахивавший на призрак, подал его в чашках только офицерам.

— Достань бутыль с ромом и выдай по чарке, — распорядился Ланнек, хмуро посмотрев на бледнеющее небо.

Стало еще холодней. Холод был сырой, пронизывающий. Глаза у всех покраснели от усталости. Непогода не унималась, скорее напротив, и чем ясней вырисовывалась «Франсуаза» в утренних сумерках, тем сильнее мрачнели лица.

Гибнущий траулер являл собой жуткое зрелище. Лишившись трубы и рубки, он утратил облик судна, да и по существу уже перестал быть им.

Набегающий вал, к которому он не мог стать носом, подхватывал его на гребень, относил на сто — двести морских саженей и низвергал в такую бездну, что судно на долгие секунды исчезало из виду.

— …скажешь? — негромко буркнул Ланнек, зная, что Муанар рядом.

— Нда! — только и ответил старший помощник.

Оба они, как, впрочем, и вся команда, думали об одном и том же. Ланнек опять сменил рулевого у штурвала и вел «Гром небесный» так, чтобы пройти впритирку к останкам «Франсуазы», а потом уж решить, что можно предпринять.

Матросы еще держали в руках кружки с кофе, в воздухе пахло подогретым ромом, но посуда исчезла, как по волшебству, едва с «Грома небесного» разглядели людей на траулере.

«Франсуаза» накренилась так, что стоять на палубе было немыслимо. Матросы, числом около дюжины, лежали и полусидели, цепляясь за фальшборт и брашпиль.

На всех были спасательные жилеты, придававшие людям какой-то чудовищный облик, и такой же чудовищной казалась их неподвижность. Волны перехлестывали через борт, разбивались о плечи и головы, но моряки не шевелились и только впивались глазами в медленно надвигавшийся пароход.

Они провели так всю ночь и теперь, несомненно, отдавали себе отчет, что спасти их будет непросто. Наступил момент, когда «Гром небесный» и «Франсуазу» разделяло не больше пятидесяти метров. Стало уже достаточно светло, чтобы можно было разглядеть искаженные лица тех, кому, быть может, не суждено покинуть обломки траулера. Ланнек, насупив брови, прикидывал, какой маневр выгодней всего предпринять, как вдруг увидел поднявшуюся во весь рост фигуру на траулере.

Сам он ничего не расслышал в грохоте океана, но всем остальным показалось, что до них донесся пронзительный вопль.

Высокий худой рыжий парень, так внезапно вскочивший на ноги, оказался юнгой: потеряв голову от ужаса, он бросился в воду и теперь изо всех сил плыл к пароходу.

Продержался он на плаву меньше минуты, и все-таки лицо его навсегда запечатлелось в памяти у каждого.

Никому до самой смерти не забыть этого широко раскрытого рта, этих безумных глаз и волос, разметавшихся по ветру.

Люди, оставшиеся на «Франсуазе», подползли к фальшборту посмотреть, что станет с мальчиком.

Попутная волна подхватила его и несла так долго, что у многих забрезжила надежда: сейчас парнишку прибьет к пароходу. Бедняга отчаянно работал руками. Никогда еще человек не выглядел столь маленьким и беспомощным.

Вот он вынырнул в десяти, нет, в пяти метрах от «Грома небесного». В воду полетели три спасательных круга, один из которых шлепнулся совсем рядом с мальчиком.

Но тот не успел схватиться за круг. Волна прошла стороной. Несчастного пронесло вдоль кормы, отшвырнуло в сторону, а Ланнек лишь бессильно сжимал руками штурвал.

Юнге ничем уже не помочь! Шлюпку не спустишь — тут же опрокинется.

— Вот, тот, длинный, у цоколя трубы, что закрыл лицо руками, — это его отец, — забубнил где-то рядом феканец. — Он уже потерял одного у Ньюфаундленда, два года будет.

Ланнек обернулся и рядом с Кампуа увидел Матильду, которая, выпрямившись, неподвижно смотрела в пространство. Он не знал, откуда она взялась. Не представлял себе, где она провела последние часы. Вид у нее был, как у всех, помятый; верхнюю губу безобразил простудный прыщ.

— Эмиль! — окликнула она.

Ланнек даже ухом не повел. Он в очередной раз огибал станки траулера, лихорадочно обдумывая маневр.

— Эмиль!

Матильду трясло. Ее каштановые волосы мокрыми космами свисали на щеки.

— Послушай, Эмиль, надо уходить. Мне страшно.

Ланнек вздрогнул. Он никогда не слыхал, чтобы два эти слова произносились таким тоном. Они подействовали на него, как если бы были сказаны не его женой, а чьим-то таинственным нечеловеческим голосом.

— Замолчи!

— Мы должны уйти!

Муанар, стоявший в нескольких шагах от них, повернулся к ним спиной. Кампуа отошел подальше.

— Слышишь, Эмиль? Я не хочу умирать!

А тем временем Ланнек наблюдал, как все больше кренится сносимое судно без трубы.

— Заткнись! — взвыл он, топнув ногой.

Неужели и он позволит себе поддаться панике? У него нет больше сил ощущать за спиной присутствие жены.

— Убирайся!

И тут стало еще хуже. Как юнга, который прыгнул со страху в воду, Матильда потеряла всякий контроль над собой и бросилась к штурвалу, пытаясь положить его на другой борт и вопя:

— Я требую, чтобы мы ушли! Я хочу назад, во Францию, слышишь? Корабль мой! Ты знаешь, что мы погибаем!..

— Муанар! — позвал Ланнек голосом, которому силился придать твердость.

Муанар смотрел на обоих и молчал.

— Избавь меня от этой бабы! Запри ее куда-нибудь!

Но старший помощник не шевелился, а полуобезумевшая Матильда надсаживалась:

— Убийцы! Да, да, все вы — убийцы! Вы знаете, что мы погибнем, и нарочно идете на это!

Матросы насторожились на палубе.

— Я хочу, чтобы мы ушли! Хочу! Вы не имеете права…

Видя, что Муанар неподвижен, Ланнек выпустил из рук штурвал и сгреб жену за плечи.

— Замолчи! Марш за мной!

— Я требую, чтобы мы ушли!

— Хорошо. Сейчас мы уйдем. Только замолчи, Бога ради!

Он подталкивал ее. Она отбивалась, царапала ему лицо и руки. Он не знал, куда ее деть, потом втолкнул в штурманскую и запер дверь на защелку.

Весь бледный, Ланнек вернулся к штурвалу, за который на время его отсутствия встал Муанар.

— Только этого не хватало! — громыхнул он, разыскивая глазами тонущий траулер. И добавил, обращаясь к старшему помощнику:

— Что будем делать?

Чтобы покончить с этой пыткой, Ланнек был даже готов спустить на воду шлюпку, но это означало почти верную смерть для тех, кто окажется в ней.

Можно было, конечно, и дальше ходить вокруг «Франсуазы», выжидая, пока океан поутихнет, но в такое время года здесь штормит по целым неделям, а то и дольше.

Оставалось одно — вторично завести буксир, у которого, как и ночью, есть все шансы лопнуть.

На мостике появился подавленный Ланглуа, тусклый от усталости взгляд, плечи обвисли, — вздохнул:

— Фекан вызывает каждые десять минут. Не знаю, что отвечать…

Там тоже наступил день. Леон открыл свое заведение, в кофеварке булькает вода, и промокшие рыбаки в тяжелых сапогах один за другим входят в кафе.

— Готовь бросательный конец! — приказал Ланнек Муанару. — Предупреди их семафором.

— Ты слышишь?..

— Да! Опять…

Ланнек слышал шум уже добрых пять минут В трюме снова что-то сорвалось с места, но теперь было уже не до этого. С наступлением дня начал крепчать ветер, и океан забелел от пены.

Радист, прикидываясь, будто ничего не понимает, с дурацким видом искал Матильду взглядом и наконец обнаружил ее в штурманской. Прижавшись к стеклу лбом, она, судя по движениям губ, вопила:

— Убийцы!

Ланнек почувствовал нечто вроде угрызений совести.

Нет, пора кончать. Он и сам уже не уверен, какое решение примет через минуту.

Если в часы дремоты у него почти всегда наслаивались друг на друга два пласта мыслей: один — относящийся ко сну, другой — к яви, то теперь он непроизвольно жил как бы в двух разных планах.

Глаза его не отрывались от «Франсуазы», и судном своим он управлял с несокрушимым хладнокровием.

А в другом уголке его мозга гвоздил вопрос: «Кто мог ей это сказать?»

В конце концов во всем виноват тот неизвестный, который наплел Матильде, будто муж намерен перепродать корабль и не возвращаться во Францию.

Разумеется, это чушь! Такое Ланнеку и в голову не приходило. Но ведь жена не сама выдумала…

Кто? Не шутник ли, предсказавший ему, что «Гром небесный» не придет в порт?

Ланнек поочередно брал на подозрение всех окружающих: Муанара, г-на Жиля, радиста, боцмана, даже Кампуа.

Не забыл ни мамашу Питар, ни Оскара, который…

— Есть! — крикнул снизу Муанар.

Маневр Ланнек осуществил с точностью, так сказать, до сантиметра. Широко расставив короткие ноги, вцепившись руками в штурвал, он не шевелился, и только взгляд его стал еще напряженней.

— Малый ход! — скомандовал он в переговорную трубу.

«Гром небесный» подошел к «Франсуазе» так близко, как ни разу еще не подходил. У каждого, кто был на палубе, стеснилось дыхание и защемило в груди.

Один порыв ветра, и толчея бросит суда друг на друга.

Все, что происходило на траулере, было видно теперь до мельчайших подробностей.

— Их пятнадцать, — подсчитал Кампуа. — А должно быть двадцать восемь.

Пятнадцать человек, ожидающих, что им бросят трос, и, возможно, уже потерявших надежду! Они тоже дрожали — им-то горячий кофе утром не выдали, и Ланнек заметил, как один из них жадно глотал спиртное прямо из горлышка.

— Пошел!

Конец, как кнут, прочертил в воздухе кривую и шлепнулся на палубу траулера. Рыбаки чуть ли не ползком приняли его, выбрали и закрепили потравленный трос.

— Господи, благослови! — прошептал Ланнек.

Он не был ни религиозен, ни суеверен, а просто соблюдал старинный морской обычай. Потом обернулся, проверил, нормально ли вытравливается буксир, и увидел в иллюминаторе прильнувшую к стеклу жену.

Она заходилась в крике, одна-одинешенька в штурманской, откуда наружу не вырывался ни один звук.

— Малый вперед! — бросил Ланнек в переговорную трубу.

Матиас, должно быть, почернел у себя внизу от копоти и угольной пыли: он безвыходно провел всю ночь во чреве парохода. Лишь время от времени посылал кого-нибудь из своих справиться, как дела.

На мостике в очередной раз возник радист:

— Опять немец…

Ланнек не шелохнулся: больше времени терять нельзя.

Он прикидывал в уме курс и скорость: надо избежать резких рывков, иначе буксир снова лопнет. Словно в насмешку, на горизонте, до которого из-за тумана было, казалось, рукой подать, прошел в ту минуту пакетбот, направлявшийся в Исландию. На нем, вероятно, даже не представляли себе, какая игра со смертью идет неподалеку.

— Самый малый, — крикнул Ланнек в переговорную трубу.

За кормой «Грома небесного» траулер, лишенный руля, рыскал так же беспомощно, как кувыркается в воздухе бумажный змеи, потерявший хвост.

Муанар, вновь поднявшийся на мостик, устремил на Ланнека вопросительный взгляд.

— Нет, — мотнул головой капитан.

Исключено! Стоит буксиру натянуться, как он опять лопнет.

— Как же быть?

— Не знаю.

Это какой-то кошмар! Видеть на палубе траулера пятнадцать человек и сознавать, что они, может быть, обречены, что у них не остается ни малейшей надежды, если «Гром небесный» уйдет!..

— Боцман смотрит на них в подзорную Трубу и уверяет, что они хлещут подряд все, что у них еще осталось из выпивки.

— Тем лучше!

В то же мгновение буксир лопнул, и у Ланнека от ярости брызнули из глаз слезы. Он бросил штурвал и отошел в сторону.

— Капитан, Фекан в эфире.

— Да, да… Ответь им что-нибудь. Скажи, что все хорошо, или наоборот, плохо.

В десять утра не стало светлее, чем было в восемь. Все та же изморось — медузоподобная слизь, как назвал ее древний мореплаватель, — обволакивала вязкой влагой людей и предметы.

Иногда кто-нибудь из моряков «Франсуазы» принимался семафорить руками, но на «Громе небесном» даже не пытались понять, что он передает.

— Они все там перепились, — изрек боцман.

Он и сам, впрочем, выдул в одиночку целую бутылку рома.

Теперь тревога охватила и команду «Грома небесного»: матросы настороженно прислушивались к грохоту в трюме.

— Спуститься? — спросил Муанар, указывав на крышку переднего трюма.

— Не стоит!

Что ж, рисковать человеческими жизнями в этом аду, где катались вырвавшиеся на волю рельсы и оси, действительно не стоило.

— Послушай, Муанар… — начал Ланнек и тут же поправился:

— Слушай, Жорж, старина. Ты сам капитан. Судно не только мое, но и твое. Ты останешься за меня…

Муанар уставился прямо в помутившиеся глаза Ланнека.

— Я возьму шлюпку, одного добровольца, и посмотрим…

Муанар мотнул головой.

— А если мне так угодно?

— Невозможно. Я этого не допущу. Лучше уж прикажу скрутить тебя по рукам и ногам.

— Выходит, торчи здесь целую неделю? Да у нас и угля-то не хватит.

Вместо ответа Муанар посмотрел в сторону Исландии. С точки зрения разума он, конечно, прав. Сделать больше ничего нельзя. Если только «Франсуаза» продержится, подойдут другие суда, дождутся затишья и снимут с нее людей. Если только!..

— Твоя жена изорвала все занавески.

Матильда, как запертая собака, набрасывалась на все, что попадалось ей под руку в штурманской. Разодрав на куски полинявшие шелковые занавески, погнула транспортир, грохнула об пол бутылку кальвадоса.

Потом бросилась на диван и затряслась от рыданий.

— Я не могу… — выдавил Ланнек.

Раздавшийся в тот же миг вопль заставил его обернуться. Видя, что «Гром небесный» проходит почти вплотную к «Франсуазе», один из рыбаков прыгнул с траулера в воду и поплыл, как рыжий юнга утром, но только гораздо энергичнее работая руками.

— Круги!

За борт полетело пять, нет, шесть кругов на линях.

Весь экипаж, как по команде, перегнулся через фальшборт, и на этот раз произошло чудо: рыбак с перекошенным от ужаса лицом поймал один из кругов и, не надеясь на свои силы, привязался к нему.

— Поднимай! Легче!

Несмотря на все предосторожности, рыбак дважды ударился о борт — один раз головой, другой — плечом — и, очутившись на палубе, потерял сознание.

Спасенный оказался отцом погибшего мальчика.

Череп у него был узкий, волосы коротко подстрижены, лицо заросло недельной щетиной, тоже рыжей.

Из полураскрытого рта несло перегаром. Лоб кровоточил.

Рыбаки, оставшиеся на «Франсуазе», замахали руками, словно спрашивая, как обстоят дела. Ланнек просемафорил в ответ: «Жив!» — и тут же горько пожалел об этом.

На траулере началось форменное столпотворение.

В воду, истово перекрестившись, прыгнул второй рыбак.

— Право на борт! — крикнул Ланнек рулевому.

За вторым последовал третий. На «Громе небесном» во все глаза следили за обоими, чтобы не потерять их из виду в сумятице набегавших валов.

— Круги!

Матросы на «Громе небесном» метались от борта к борту, но выловить того из двух, кто перекрестился, так и не удалось: по словам Кампуа, его затянуло под киль.

Третий схватился за круг, и тут лихорадочное возбуждение, царившее на останках «Франсуазы», превратилось в массовое помешательство. Обитатели этого плавучего сумасшедшего дома вскакивали на ноги, размахивали руками, выкрикивая слова, которых никто не слышал, и один за другим прыгали в кипящие волны.

— Стоп машина! — скомандовал Ланнек в переговорную трубу.

Помочь одновременно всем, чьи тела зачернели на гребнях волн, то прибивавших их к пароходу, то относивших в сторону, было просто немыслимо: на это не хватало ни кругов, ни людей.

— Право на борт! Еще правей! Еще, гром небесный!

— Судно не слушается руля…

Пароход потерял маневренность. Чтобы вернуть ее, надо было дать ход и отойти от тонущих.

— Есть один! — издал победный клич кто-то из матросов, втаскивая спасенного на борт.

На мокрой палубе царила сумятица и неразбериха и лишь один Ланнек видел, что обезлюдевший остов «Франсуазы» несет прямо на «Гром небесный».

— Внимание, Матиас! Как только скомандую — дашь ход…

Матиас мог быть только внизу. Такая уж у него должность — молчать и оставаться невидимым, но вовремя исполнять любую команду.

По палубе, сталкиваясь друг с другом и выкрикивая слова, терявшиеся в грохоте шторма, ошалело метались люди.

А на воде колыхались черные тела рыбаков. Еще один, словно подхваченный течением, проплыл мимо парохода и затерялся в тумане. То рядом, то где-то дальше раздавались выкрики, которым вторили вопли утопающих.

Внезапно зазвенело разбитое стекло. Ланнек повернул голову и увидел жену: она протиснулась сквозь иллюминатор штурманской и, как безумная, ринулась на корму.

— Матильда!

Она не оборачивалась. Может быть, у нее и вправду помутился разум? Она словно спасалась от опасности, очертя голову и позабыв обо всем на свете.

— Держите ее!

Но ловить Матильду было некому: вся команда, перегнувшись через фальшборт, вытаскивала из воды утопающих.

Ланнека пронзило острое предчувствие беды. В ушах у него загудело: «Убийцы!»

Бросить пост он не мог. Сейчас от него зависело все.

Он один направлял судно, потерявшее ход и сносимое все ближе к обломкам «Франсуазы».

— Самый малый вперед! — бросил он в переговорную трубу.

Этого как раз хватит, чтобы отвернуть в сторону и избежать столкновения с траулером.

Ланнек потерял Матильду из виду. Он наклонился, поискал ее глазами и успел увидеть, как она вскарабкалась на фальшборт и бросилась воду.

— Моя жена!.. Скорее!..

Где-то распахнулась дверь. По палубе пробежал человек, ринулся за борт, и Ланнек вновь крикнул:

— Стоп машина!

Пока матросы поднимали круги, в которые вцепились двое одуревших от страха рыбаков, Ланглуа прыгнул в море вслед за Матильдой.

Ланнек не плакал. Он лишь водил осатанелым взглядом по сторонам и ценой сверхчеловеческих усилий принуждал себя оставаться на посту.

— Самый малый вперед! — опять скомандовал он.

Еще секунда, и тонущий траулер протаранил бы «Гром небесный».

Словно в насмешку, в отдалении раздался чей-то голос. Выбегая, радист не захлопнул дверь радиорубки, и теперь Ланнек расслышал, как немец прежним лающим тоном запрашивает обстановку.

— Стоп! Задний ход! Стоп!

Взгляд капитана различал на корме более плотную группу людей, бегущего Муанара…

— Жорж! Жорж! — позвал Ланнек. — Подмени же меня!

На ходу он машинально — три, четыре, пять, семь — пересчитал спасенных рыбаков, пластом лежащих на палубе. Один, правда, уже сидел, глотая водку, которую вливал ему в рот Кампуа.

Ланнек споткнулся о чью-то руку, потом о ногу. Стоя на коленях и держась за грудь, Поль Ланглуа переводил дух, а рядом с ним неподвижно вытянулась Матильда, и вода вперемешку со слюной стекала с его полураскрытых губ.

10

— Слышишь колокола? — внезапно проронил Ланнек, когда им оставалось еще с милю до молов Рейкьявика.

Он сказал это так тихо и неожиданно, что Жаллю вздрогнул и чересчур поспешно повернулся к старому товарищу. Оба они превратились в комок нервов, и от каждого можно было ожидать чего угодно.

Да нет, ерунда! Ланнек, широко расставив ноги, следил за фарватерными буями, отдавая приказания рулевому, и заговорил о колоколах лишь потому, что в воздухе действительно разлился благовест.

Вот уже два часа пароход шел по спокойным водам фьорда, а вокруг занимался день, такой яркий и вместе с тем мертвенный, что каждому казалось, будто он смотрит на мир сквозь плохое стекло. Еще ночью моряки различали во мгле белые гребни гор, но тогда они не заметили, что белизна эта не сплошная, а лоскутная. Снег, лежавший на вершинах и склонах, нигде не покрывал весь базальт целиком, и хаотическое чередование черных и белых пятен, не смягченное никакими полутонами, производило отчаянно удручающее впечатление.

— Какой сегодня день? — задал Ланнек новый вопрос, разглядывая порт в бинокль.

Он видел лишь безлюдные причалы. Улицы, окаймленные рядами домов с острыми крышами, тоже были пустынны. Зато на двух-трех нет, пяти колокольнях перекликались колокола.

— Вроде бы воскресенье, — вздохнул Жаллю.

Он был на голову выше Ланнека и носил длинные, цвета хмеля усы а lа Верцингеториг[8]. Одет он был сейчас как попало: г-н Жиль одолжил ему свои вещи, которые, хоть и налезли на него, но их никак не удавалось застегнуть. Они с Ланнеком были на мостике совсем одни: рулевой в счет не шел — это же просто живая машина.

— Так и кажется, будто входишь на кладбище, — продолжал Ланнек тем же кротким голосом, никак не вязавшимся с его внешностью.

Жаллю вздрогнул. За последние два дня обоим капитанам, равно как и матросам, уже не раз случалось вот так вздрагивать по пустякам: что-нибудь треснет, скользнет рядом чья-то тень.

— У нас в Сен-Мало тоже есть такой колокол: как заметят суда на подходе, так и звонят… Вижу на улицах людей в черном — точь-в-точь родственники, надевшие траур.

Он пожал плечами, раскурил трубку, посмотрел маленькими глазками на Жаллю, и тому внезапно почудилось, что эти глазки видят далеко и зорко.

Как только он ухитрился понять столько разных вещей за столь короткое время? Чем больше часов отделяло Ланнека от недавних событий, тем страшнее ему становилось: он убеждался, что пережил и видел все, словно успел одновременно быть всюду.

Никогда, например, он не забудет, как Жаллю сидел на палубе, привалившись спиной к фальшборту и окруженный своими матросами; и с него, и с них ручьями стекала вода; он был без фуражки, волосы его прилипли ко лбу, усы обвисли, щеки заросли недельной щетиной. Навсегда запомнит Ланнек и то, как Жаллю изменился до неузнаваемости, внезапно приподнялся на руках, глянул на «Франсуазу» и затрясся от рыданий. Он рыдал, содрогаясь всем телом, судорожно подергивая головой, и плач его звучал так жутко, что на мгновение отвлек общее внимание от Матильды.

Ланнек тоже видел это… Нет, все! Сам того не желая, он видел все. А ведь он сидел на корточках в ногах у жены. Изо рта ее по-прежнему текла вода, порой даже пузырилась, и это вселяло надежду. Корсаж на Матильде разорвали, и ее обнаженные груди белели под хмурыми взорами толпы мужчин.

«Да опустите вы ей голову пониже!» — посоветовал кто-то.

Она, вероятно, была уже мертва, но матросы упорно силились привести ее в чувство, а муж не сводил с, нее синих невидящих глаз. Грубые руки трясли и растирали тело. Наконец Ланнек не выдержал.

«Оставьте ее в покое!» — рявкнул он, подошел поближе, нагнулся и поднял труп на руки, Он сам отнес Матильду в каюту, стукаясь из-за качки о переборки. В набитой людьми кают-компании клубился пар: там раздевали спасенных и подогревали для них ром. Еще Ланнеку запомнился маленький совершенно голый толстячок, который лязгал зубами и жался к радиатору.

Все кончилось. Остов «Франсуазы», одиноко вздымаясь на волнах, уплывал вдаль, и Ланглуа сообщил координаты полузатонувшего траулера всем портовым и судовым рациям.

— Понимаешь, Жаллю, это все равно что вкатить младенцу стакан спирту… Чего ты хочешь? Когда я пятнадцати лет впервые уходил в море, на молу собрались все наши женщины, в том числе моя мать. Я увидел их в ту самую минуту, когда пароход начало покачивать, и меня так потянуло прыгнуть в воду, что двое парней с трудом удержали — очень уж я отчаянно отбивался…

Жаллю отмалчивался вежливо, качал головой, но у него тоже была своя навязчивая идея. Вот уже двое суток они с Ланнеком раз десять на день ходили друг за другом по пятам и, сойдясь, произносили одни и те же фразы.

— Твой юнга прыгнул первый. Из-за него-то у моей жены и отказали нервы, как лопаются слишком натянутые ванты. Нет, я не говорю, что она рехнулась, но вела она себя, как будто так и было… И еще одно.

Если как следует вникнуть, похоже, что она тронулась еще в первые дни, когда брякнула мне насчет Марселя.

Им не хотелось, чтобы другие слышали их излияния.

Они сторонились даже Муанара: он-то ведь остался прежним — невозмутимый, молчаливый…

— Она была из Питаров и создана, чтобы жить, как все Питары, в канской квартирке над обувным магазином. А ей вбили в голову всякую чушь. Вот увидишь, я докопаюсь, чья это работа.

Целых два дня и две ночи, пока «Гром небесный» мотало из стороны в сторону, часть спасенных безвыходно находилась в кают-компании, где стоял тошнотворный запах казармы. Иные настолько отупели от пережитого, что за все время не сказали почти ни слова и только ели да пили, словно хотели взять этим реванш у смерти, которую видели слишком близко.

— Лучше бы и мне погибнуть! — вздыхал иногда Жаллю, заметив на палубе кого-нибудь из своих людей.»

Тут же наступал черед Ланнека молча слушать и кивать головой. Словом, каждый из двоих мучился собственной болью.

— Как думаешь, что скажут в Фекане?

И вот было воскресенье, колокола звонили к заутрене, а «Гром небесный» вползал в рейкьявикский порт. Г-н Жиль занял свой пост на баке. Муанар поднялся на палубу в толстом штатском пальто и грустными глазами смотрел на грустный пейзаж.

— Верь не верь, Жаллю, а у меня не выходит из головы, что она начинала меня любить. Одна беда: она была из Питаров. Понимаешь, что это значит?..

Ланнек смолк и указал на автомобильчик, который подъехал со стороны города и остановился на пристани:

— К нам.

В эту минуту пароход обогнул мол, и глазам моряков открылась гавань, где стояли сейчас только английский грузовоз да большой пакетбот.

— Дошел-таки! — Указал на него пальцем Ланнек.

Он не возмущался. Напротив, пожал плечами: ему это безразлично. Но когда судно, отдав якорь, начало осаживать задним ходом, все-таки не удержался и воскликнул:

— Неужели в этой проклятой стране нет ни одной живой души?

Зрелище действительно впечатляло. Безлюдно было все: и пристань, и улицы, видневшиеся за портом. Нигде никаких признаков жизни, кроме автомобильчика, стоявшего прямо на железнодорожном пути, хотя седоки так и не вылезли из него. Некому ни указать «Грому небесному» место швартовки, ни принять швартовы.

И всюду тот же контраст белого с черным, который моряки наблюдали за последние сутки. Окрашены — одни нежно-зеленым, другие розовым — только дома, но — странное дело! — в здешнем, слишком резком свете даже эти цвета казались унылыми.

В ту минуту, когда один из матросов изготовился к прыжку на пристань с риском сломать себе ногу, из машины вышел наконец респектабельный господин в шубе с каракулевым воротником, выдровой шапке и галошах.

Стараясь не испачкать перчатки, он осторожно принял швартовы, накинул огон[9] на кнехт и выжидательно остановился.

Ланнек не переоделся и остался как был: без подтяжек, без воротничка, в незастегнутом кителе, пальто нараспашку и самой грязной своей фуражке. Перед выходом в город налил себе и Жаллю по полному стакану кальвадоса.

— За наше невезение! — невесело пошутил он.

Едва сходни опустились, как из машины выскочил второй мужчина в шубе, с кожаной папкой под мышкой и заторопился к «Грому небесному».

— Господин Элсбьерн, директор Электрической компании, которая…

Господин Элсбьерн, первый и более высокий из посетителей, произнес свою тираду по-английски на мостике, где Ланнек принял его, не предложив даже сесть.

— Я вынужден был захватить с собой судебного исполнителя, чтобы официально засвидетельствовать опоздание на двое суток, которое…

— Свидетельствуйте все, что вам угодно, — отрезал Ланнек, не дав себе даже труда перейти на английский, потом отошел в сторону и облокотился на поручни.

Город, однако, не совсем вымер. Из деревянного дома на пристани высыпали люди в зеленоватых мундирах и непривычно высоких фуражках.

«Таможенники или полиция», — догадался Ланнек, равнодушно спустился к себе в каюту за документами и вернулся одновременно с появлением полицейских, поздоровавшихся так же натянуто, как директор Электрической компании.

— Не знаете, где можно достать свинцовый гроб?

— Свинсовигроп? — переспросил тот из прибывших, у кого было больше всего нашивок.

Ланнек не знал, как будет «гроб» по-английски; он достал словарь, отчеркнул нужное слово ногтем, и полицейские подозрительно уставились на него.

— Завтра, — объяснили ему. — Сегодня воскресенье.

Закрыто. Все закрыто.

Из кают-компании высыпали рыбаки с «Франсуазы» в обносках не по росту, которые нашли им на «Громе небесном». Ланнек раскурил трубку, а полицейские приступили к формальностям.

— Ваше свидетельство на перевозку пассажиров?

— Мое — что?

Ланнеку указали на несоответствие списочного и наличного состава команды. У него хватило смелости вспылить. Терпения объясняться — тоже. Эти люди вместе с судебным приставом и директором Электрической компании обнюхивают его судно, как крысы! И Ланнек неожиданно для себя бросил полицейскому офицеру:

— Свидетельства на перевозку трупов у меня тоже нет!

Оробелый, стушевавшийся Муанар попытался тем не менее уладить дело миром и начал что-то втолковывать властям, указывая на капитана.

— Оставь ты их, Жорж! На кой они нам черт?

В конце концов Ланнек все-таки переоделся: ему предстояло сходить в управление портом, на таможню и домой к полицейскому начальнику, ведавшему регистрацией иностранцев.

— Ты со мной, Жаллю?

Он шагу не мог теперь ступить без товарища, и тот отправился с ним, невзирая на свой слишком узкий костюм.

На пристани, где земля была черная, под ногами похрустывала лишь тонкая корочка льда; зато в городе мостовые были вызывающе белыми и звонкими, как каменная кладка, позади которой — пустота.

Вдвоем они увидели, как из пяти протестантских церквей разного толка повалил народ, но не задержались хотя бы для того, чтобы полюбоваться немногими женщинами в национальных головных уборах, напоминающих римские шлемы.

Для обоих это было только скопище черных фигур на слишком белых улицах, и, покончив с формальностями, французы сразу отправились на поиски кафе.

Разгрузка начнется только завтра. Завтра, все завтра — даже разрешение спасенным сойти на берег.

Кафе были закрыты. Владельцы не давали себе труда отвечать неурочным посетителям. Люди на улицах оборачивались и с откровенным любопытством рассматривали их.

— Хочешь пари, что горожане скопом повалят к пароходу?

Ланнек не ошибся. Девушки, парами выходившие из церквей, важно фланирующие молодые люди, господа в шубах, целые семьи — словом, весь город, узнав о гибели «Франсуазы», неторопливо, как церковная процессия, потянулась к порту.

— Понимаешь, Жаллю, раз она из Питаров, я обязан вернуть ее Питарам. И все-таки…

Ланнек не закончил мысль, тем более что она была не очень отчетливой. Он просто смутно чувствовал, бессознательно ощущал, что, продлись рейс еще несколько дней, Матильда, пожалуй, стала бы настоящей Ланнек.

— Она не знала меня, старина! Прожила два года в браке, но осталась чужой. А тут какая-то сволочь напела ей…

На площади, застроенной новенькими домами, красовалась гостиница под названием «Текла». Ланнек вошел, толкнул дверь, справа заметил бар и бутылки.

— Эй, дайте-ка нам выпить!

Официант во фраке заколебался, вполголоса поговорил с кем-то, пребывавшим в служебном помещении за стеной, и наконец подошел взять заказ.

— Мне бы только узнать, кто написал записку!.. Я тебе рассказывал… Почти наверняка один из наших.

Они были похожи на старух, заговоривших на излюбленную тему и забывших обо всем на свете. Пили акевит — местную картофельную водку, морщась после каждой рюмки и торопливо закусывая копченой рыбешкой, которую им подали к спиртному.

Они засиделись до полудня, и Жаллю было заикнулся:

— Надо сходить к консулу — пусть отправит нас на родину.

Ланнек был еще не пьян, но голос у него уже стал чересчур громким, жесты — безапелляционными.

— Нет, Жалю, так ты со мной не поступишь! Вместе мы выпутались, вместе и вернемся в Фекан. Я сам объясню каждому, что…

Он не забыл о свинцовом гробе и велел позвать хозяина, а тот в свою очередь позвал клиента, устроившегося в соседнем зале и оказавшегося столяром.

— Может быть, завтра утром…, Обедать на пароход не пошли. Им во что бы то ни стало захотелось китовины: Ланнек пробовал ее лет десять назад в одном из портов. Хозяин послал на поиски, и за еду моряки сели лишь в два часа дня, когда бутылка акевита окончательно опустела.

— Главное, не забудьте про свинцовый гроб! — напомнил Ланнек и повернулся к Жаллю. — Знаешь, что меня больше всего потрясло? Ее грудь, на которую все пялились. Повторяю, Жаллю, я подловлю тварь, которая все это устроила…

Когда на следующее утро Ланнек пришел в себя, разгрузка уже началась, и в кают-компании, где по-прежнему пахло казармой, морской агент добрых полчаса ожидал капитана.

Все морские агенты похожи друг на друга. Все на один Манер произносят французские слова, угощают сигарой, раскладывают бумаги на столе.

Ланнек, так и не успев привести себя в порядок, подписал нужные документы, вместо завтрака раскурил трубку и ворчливо осведомился:

— Нет ли у вас груза для Франции?

— Груза нет. Но если интересуетесь выгодным дельцем, вот оно: возьмите восемьсот тонн вяленой рыбы — здесь она обойдется гроши, а…

— Жаллю! Муанар!

Время от времени Ланнек поглядывал на дверь, за которой лежало на койке тело его жены.

— Послушайте-ка этого чудака! Кажется, здесь можно заработать на рыбе, если… Тут его позвали на палубу: привезли гроб. Ланнек запамятовал, что заказал его, но столяр из гостиницы «Текла» поговорил с коллегой-гробовщиком, а тот проявил расторопность.

Матросы взирали с палубы на вощеный сосновый ящик, а грузчики, доставившие его, не знали, что с ним делать.

— Свинцом изнутри обили? — крикнул Ланнек и шепотом бросил Кампуа:

— Принеси выпить.

— Кофе с молоком?

— Рому, идиот!

В ту минуту, когда гроб собирались поднять на судно, подоспели таможенники, и все застопорилось.

Ланнек, не переодеваясь, побежал в финансовое управление и долго спорил на всех языках, добиваясь справки на вывоз гроба.

Этим не кончилось. Пришлось побывать и в карантинной инспекции, где ему выдали разрешение на перевозку трупа.

Люди на улицах оборачивались при появлении француза, и Ланнек вновь отправился искать пристанища в гостиницу «Текла», где пропустил немало рюмок акевита. Но ему не хватало собеседника: в этот раз Жаллю остался на судне. Правда, официант во фраке владел французским и сам начал разговор:

— Отель «Клэридж» в Париже знаете? Я прослужил там около двух лет в середине двадцатых годов.

— А в Кане ты бывал?

— Нет.

В таком случае продолжать не стоит! «Клэридж» Ланнека не интересовал. Вот если бы исландец побывал в Кане, он поговорил бы с ним о Шандивере, об улице Сен-Пьер, о своем шурине, известном архитекторе.

На улице капитан столкнулся с морским агентом.

— Как мои товарищи насчет рыбы?

— Говорят, пусть сам решит.

— Сколько?

— Если подпишете три переводных векселя на пятьдесят тысяч франков каждый и возьмете на себя страховку…

— Зайдем пропустим по стаканчику.

Ланнек вернулся с агентом в «Геклу», едва успев из нее выйти. Он уже облюбовал этот уголок. Присмотрелся к бару, где чахли под стеклом пирожные с мертвенно-белым кремом. Обжил столик у окна с занавесками в красную клеточку, которые он отодвинул, усаживаясь.

— Наличных при сделке не потребуют?

— Нет, только поручительство вашего банка. Можете снестись с ним по телеграфу.

— Треску погрузят быстро?

— В три дня. Завтра Петров день, никто не работает.

Погрузку придется прервать. Зато послезавтра поставим вторую бригаду…

Так Ланнек пополам с Муанаром закупил на сто пятьдесят тысяч трески и камбалы. Он жил словно в сумерках; они были вокруг, они были в душе. Стоило ему взглянуть на дверь жениной каюты, как он бледнел и его подмывало выпить.

— Жаллю, старина, клянусь тебе: ноги моей в этой проклятой стране больше не будет!

Жаллю поговорил с консулом, который тоже был морской агент, и тот заявил, что треска, проданная его коллегой, — нестоящий товар.

Рыбаки с «Франсуазы», до сих пор не получившие разрешения сойти на берег, слонялись по палубе. У всех все валилось из рук. Кое-кто смазывал йодом раны, полученные при подъеме на борт и до сих не зажившие: их растравляли холод и соленая вода. У одного пошли чирьи, и он, не слишком стесняясь, возился с ними в кают-компании.

— Новый нарывает! — говорил он, разглядывая болячку с помощью осколка зеркала и ощупывая припухлость.

Матильду положили в свинцовый гроб, который, в соответствии с правилами, пришлось опустить в трюм. Ланнек по-прежнему хватал Жаллю за пуговицу:

— Я не подаю вида, но думаю, понимаешь? Как останусь один, так целыми часами и думаю. И кое-что выясняется…

К сожалению, догадки Ланнека утрачивали всякий смысл, как только он пытался передать их словами.

Связь между людьми и событиями оказывалась слишком неопределенной, слишком расплывчатой. А вот когда он одиноко лежал у себя в каюте, все было так ясно, что казалось, может уложиться в несколько слов.

— Ты не знаешь мамашу Питар! Попробуй себе представить, что это за штучка. Она владеет двумя доходными домами, понятно? И дачей в Рива-Белла — сама не живет, но сдает. А еще у нее есть сын, которого она считает умнее всех на свете. В сущности, именно из-за него старуха ненавидит женщин, каждую женщину. По-моему, дочь она тоже ненавидела…

Опять не то! Жаллю, естественно, перестал что-нибудь понимать.

— Предположим…

Нет, ни за что не передать! Но капитан чувствовал, что случившееся — это в конечном счете борьба между Питарами и Ланнеками, между квартирой над обувным магазином в Кане и судами, которые идут по всем морям земли из порта в порт.

— Кто наплел моей жене, будто я собираюсь перепродать «Гром небесный»? Разве у меня такая репутация?

Нет! Значит…

А ведь есть еще подброшенная записка! Вот с чем надо разобраться!

— Предположим, старина, я пошел бы ко дну вместе с пароходом и Матильдой. Кто мне наследует? Старуха Питар. А тогда Оскар получает возможность строить рабочие городки, на которых рассчитывает обогатиться и прославиться. Это его заветная мечта! Похоже, дома для рабочих — дело доходное: бедные люди платят исправно. Понимаешь?

На свежем воздухе палубы Ланнек и сам переставал понимать. Мысли его прерывались, становились бессвязными.

Но в полусне…

— Вот увидишь, Жаллю!.. Я не знаком с твоей женой, но ручаюсь…

Из подъехавшей машины вылезал консул.

11

— Представляешь себе, Жаллю?

«Гром небесный» шел к Нормандии вдоль южных берегов Англии, защищавших судно от северного ветра. На один пасмурный день приходилось два погожих, и пароходов навстречу попадалось как никогда много.

По феканской портовой рации г-жа Жаллю известила мужа, что у их младшей дочери корь, но тот и бровью не повел.

Он подумает об этом позже, на подходе к французскому берегу, когда в корабельную жизнь вновь ворвутся треволнения жизни на суше. Но и тогда, разумеется, заботить его будет не столько дочка, сколько женщины,. которые встретят его на молу и, может быть, встретят кулаками.

Такое бывало. Два года тому назад капитану Лазиреку выбила зонтиком глаз женщина, требовавшая, чтобы он вернул ей сына.

Счастье еще, что отец юнги тоже возвращался на «Громе небесном»! Вместе с остальными спасенными он просиживал целые дни в кают-компании, превращенной в лазарет, и дулся в карты.

— Не больно-то он убивается, — вздыхал Жаллю.

Ланнек, разумеется, не слушал. Ланнек начинал понимать! Можно даже сказать, что он понял все, после того как судно посетил консул Франции в этом поганом Рейкьявике.

Разве он явился не затем, чтобы осведомиться, свободен ли боцман от обязательств перед нанимателем и можно ли ему вернуться на родину регулярным пассажирским рейсом через Копенгаген?

— Еще чего? — взорвался Ланнек. — Он не сойдет с парохода! Он сам просил вас вмешаться?

— Нет. Он хотел купить билет на пакетбот, и компания поручила мне навести справки.

— Вот вы их и навели. Он останется на «Громе небесном»…

Еще одна деталь, которую Ланнек почти угадал!

Он давно косо посматривал на боцмана, особенно с тех пор, как узнал, что его жена гадает Питарам на картах.

— До свиданья, господин консул!

Ланнек, словно невзначай, заглянул к боцману в тесную каморку, которую тот выгородил себе у входа в кубрик. Нормандец торопливо запихивал пожитки в мешок.

— Скажи-ка, боцман…

И, резко оттолкнув его, Ланнек вывернул содержимое мешка на пол.

Там оказалось, ни много ни мало, двадцать банок лангустов из офицерского довольствия.

— Зачем они тебе понадобились? Что ты собирался выкинуть в Копенгагене?

— Я болен…

— Я тоже болен. Все больны.

Без дальнейших околичностей Ланнек перерыл груду вещей и обнаружил в ней одну из своих рубашек — тех, что хранил для выхода на берег.

— Это, конечно, тебе на перевязки?

Он не улыбался. Боцману тоже было не до смеха.

— Подожди-ка, приятель. Сейчас мы найдем кое-что поинтересней. А вот и оно!

И Ланнек с торжеством вытащил на свет бутылочку фиолетовых чернил, одну из тех бутылочек с горлышком вбок, которые запечатывают серым сургучом и продают по десять су в деревенских бакалейных лавочках.

— Ну и что такого?

— Что ты писал ими?

Теперь Ланнек обрел уверенность. Улик было достаточно. Он подступил к боцману, схватил его за горло.

— Говори, гадина, это ты подбросил записку в штурманскую? Это все ты натворил?

Их наверняка слышали в кубрике, где на подвесных койках дремало с полдюжины матросов, но Ланнеку все было безразлично.

— Выкладывай! Что тебя заставило?

Он отпустил боцмана, и тот, испуганно выпучив глаза, принялся растирать себе шею.

— А ну, сознавайся, да живо, не то станет жарко!

Я сегодня шутить не расположен.

— Я же не знал…

— Чего ты не знал?

— Что все так кончится.

— Объясни!

— Моя жена…

— Что — твоя жена?

— Она не советовала мадам Питар покупать пароход.

До чего же это в духе Питаров! Судно покупает он, он сам! Из восьмисот тысяч недостает только двухсот, банки предоставляют ему кредит, от мамаши Питар требуется одно — поручиться в уплате, и она именует такую операцию «покупкой судна»!

— Надо вам сказать, моя жена ненавидит море.

Ей хотелось, чтобы я сидел дома и развозил на велосипеде…

Разговор происходил в момент, когда погрузка заканчивалась и таможенники уже явились на борт для последних формальностей. Утро было еще более морозное, чем в последние дни. Радио обещало высокую волну в открытом море.

— Ну?

— Она нагадала на кофейной гуще, что мадам Питар не должна делать эту глупость. Потом та пришла опять и объявила, что бумаги подписаны.

— Дальше.

— Жена не оставила свою затею и предсказала кораблекрушение…

И все это в каморке за бакалейной лавочкой на улице Сен-Пьер, да еще, конечно, в перерывах между звонками, возвещающими о появлении покупательниц!

— Ты точно знаешь, что моей теще предсказали кораблекрушение?

— Пусть Бог не даст соврать!

— И та все-таки отправила дочь?

— По-моему, мадмуазель Питар, виноват, мадам Ланнек, сама порывалась уехать, — промямлил боцман.

— Выходит, ее просто не остановили?

— Выходит, так.

И боцман сделал уклончивый жест — что он-то мог?

Хотя Ланнек был полупьян, как все последние три дня с утра до вечера, он полностью сохранял обычное хладнокровие и особенно проницательность, которая, словно в часы полусна, даже обострилась.

— Значит, старуха Питар рассчитывала на катастрофу?

— Она даже расспрашивала меня, выдержит ли непогоду такое старое судно.

— Что ты ответил?

— Что будет видно. Корпус, понятное дело, проржавел и…

— Погоди! Давай по порядку.

Ланнек старался не потерять нить своих мыслей.

— Итак, твоя жена нагадала… Ладно!.. Мамаша Питар тем не менее отпускает дочь, но…

Фразу Ланнек договорил про себя:

».., но заставляет меня подписать завещание на того из супругов, кто переживет другого, и застраховать свою жизнь на…»

— Заткнись! — рявкнул он.

Боцман только-только открыл рот.

— Зачем ты нанялся на судно?

— Чтобы не развозить заказы на велосипеде. Я двадцать восемь лет проплавал на парусниках да десять на пароходах.

Ланнек даже не улыбнулся.

— Но ты же подсунул мне записку…

На этот раз боцман побагровел.

— Она для чего?

— Чтобы вы были настороже.

— Не понимаю.

— Судя по кофейной гуще…

— Что? Ты веришь в такой вздор?

— Почем знать? — вздохнул боцман.

— Улавливаешь, старина Жаллю, давний мой товарищ? Его жена торгует предсказаниями, а он все-таки склонен им верить. Сперва он наряжается призраком, чтобы стянуть окорок, а потом, в Гамбурге, идет к знахарю за мазью и заговором от ожогов. Нет, тут вся штука в мамаше Питар…

Но ведь это такое, о чем вслух не скажешь. Такое, о чем она боялась даже подумать, но что все-таки сделала, успокаивая себя тем, что от судьбы все равно не уйдешь.

Зачем ей дочь, ставшая женой капитана? Да еще Ланнека! Этот субъект при каждом наезде домой хочет казаться умней ее сына, настоящего Питара, ученого человека!

«Раз тебе так не терпится ехать с мужем, тем хуже для тебя. Впрочем, ты, пожалуй, права. Теперь, когда судно и наша подпись у него в кармане, он вполне способен не вернуться…»

Существует, конечно, математическая истина. Определяясь по звездам, Ланнек не сомневался, что расчет верен. Но на этот раз был еще больше убежден в своей правоте.

«Принял ли он хотя бы меры предосторожности? Ты уверен, что в случае беды его мать не потребует продать судно и выделить ей долю?»

Есть ведь еще одно действующее лицо — мать Ланнека, старушка в бретонском чепце. У нее лачужка в Пемполе, и она ежемесячно получает от сына шестьсот франков.

Питары бесятся. Шестьсот франков, которые…

Вот и разъяснилась история со страховым полисом!

— Послушай, боцман, морду бить я тебе воздержусь, но…

Боцман — тоже моряк, проплававший тридцать восемь лет, а жена заставляет его развозить овощи на велосипеде. Он сейчас такой жалкий! Стоит опустив голову.

— Но неужели ты веришь в эту чушь?

Боцман молча указал на подкову, вывалившуюся из его мешка.

— Я хотел вас предупредить…

Он все еще привирает. Больше всего ему хотелось припугнуть капитана, как припугнул он феканца, и отыграться на нем за собственную трусость.

— Сволочь ты, сволочь! — укоризненно бросил ему Ланнек и вышел из этой берлоги, где все поставил вверх дном.

Он даже не съездил ему по роже.

— Понимаешь, — объяснил Ланнек Жаллю, — в его положение тоже можно войти, если, конечно, тебя на это хватит. Но нельзя…

Ланнек покраснел и без всякой нужды подал рулевому команду — только бы что-нибудь сказать.

— И все же не случись это так быстро…

Особенно остро вспоминались ему глаза и голос Матильды, когда она, стоя у него за спиной, молила:

«Эмиль! Послушай! Мне страшно».

К несчастью, она была из Питаров, и он не послушал.

А ведь несмотря на всех Марселей от Шандивера и братца-архитектора..

— Я скажу тебе одну вещь, Жаллю, но только молчи.

Это наша с тобой тайна до гробовой доски, ладно? Так вот, теперь я люблю эту… эту…

— Что — эту?

Ланнек вновь видел ее рот, откуда, как у заправского моряка, нашедшего смерть в волнах, вытекала вода; видел ее грудь, которую упрямо тискали мужчины — не потому, что это женская грудь, а чтобы опять пробудить в ней жизнь.

— Я, наверно, не стоил ее, Жаллю, а эта стерва, ее мамаша…

Когда пришло время засыпать свежую могилу на канском кладбище, выяснилось, что Ланнек исчез, и г-жа Питар во избежание беспорядка вышла вперед, недрогнувшей рукой взяла заступ, потом передала его сыну.

— Поминки будут скромные — дома, в семейном кругу, — велела она передать немногочисленным родственникам и друзьям, а прочих оставила у кладбищенских ворот ждать автобуса.

С багровым лицом — воротничок оказался слишком высоким и жестким — Ланнек одиноко занял у Шандивера столик, за которым впервые увидел Матильду.

По чистой случайности оркестр играл «Голубой Дунай», как в Хоннингсвоге, где были такие миленькие венгерки.

Неожиданно взгляд скрипача упал на моряка в трауре, и в музыкальной фразе возникла пауза, которую исполнитель наверстал, ускорив темп…

Марсель сдрейфил! Его обезумевшие глаза взывали о помощи. И ее подал ему Ланнек, мимикой показав: «Не бойся!»

Капитан был бледен. Глаза у него покраснели. Котелок, купленный по случаю похорон, сидел плохо.

Но он покачивал головой, словно повторяя: «Не бойся! Я тебя не трону».

Зачем ему трогать такого слизняка?

body
section id="FbAutId_2"
section id="FbAutId_3"
section id="FbAutId_4"
section id="FbAutId_5"
section id="FbAutId_6"
section id="FbAutId_7"
section id="FbAutId_8"
section id="FbAutId_9"
Петля; накидывание снасти петлей на что-либо.