Сименон Жорж

Окно в доме Руэ

Жорж СИМЕНОН

ОКНО В ДОМЕ РУЭ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

Из-за стенки донесся обыденно-грубый звон будильника, и Доминика вздрогнула, словно этот звонок - да когда же они его выключат! - должен был разбудить в три часа пополудни именно ее. Ощущение стыда. Почему? Этот вульгарный звук напоминает ей лишь о тягостных, гнусных вещах, о болезнях, о хлопотах посреди ночи или на рассвете, но сейчас она не спала, даже не замечталась. Ее рука ни на секунду не выпускала иголки; по правде сказать, пока не прозвенел звонок, она была похожа на всеми забытую цирковую лошадь, которая все бегает кругами по арене, но вдруг, задрожав, останавливается как вкопанная, едва до нее доносится человеческий голос.

Как они там, за коричневой дверью, почти рядом с ней, выносят этот нахальный трезвон? Ведь им стоит только руку протянуть и, не открывая глаз, нащупать будильник, надрывающийся на столике, а они и не думают, даже не пошевельнутся, оба - она знает - голые, прижались друг к другу, переплелись, кожа блестит от пота, волосы прилипли к вискам; им нравится эта-жара, этот запах потного тела; должно быть, они шевелятся, потягиваются, хлопают глазами; сонный женский голос бормочет:

- Альбер...

Должно быть, она машинально прижимается к телу мужчины.

Пальцы Доминики трудятся. Ее голова склонилась над платьем, которое она зашивает под мышкой: в этом месте платья всегда рвутся, особенно летом, ведь она потеет.

Вот уже два часа она шьет крохотными стежками, искусно штопает тоненькую белую ткань в лиловых цветах, и сейчас, когда будильник жильцов застал ее врасплох, она не в состоянии сказать, о чем думала последние два часа.

Жарко. Воздух тяжел как никогда. После обеда в этой части улицы предместья Сент-Оноре всегда беспощадно печет солнце. Доминика опустила жалюзи, но не прикрыла ставни до конца, а оставила вертикальную щель шириной в несколько сантиметров, сквозь которую видны дома напротив, а по обе стороны этой щели, в которую брызжет яркий солнечный свет, сверкают горизонтальные щели, более узкие между деревянными планками.

Этот светящийся рисунок, пышущий жгучим жаром, в конце концов отпечатывается в глазах, в мозгу, и если внезапно перевести взгляд на другое место, рисунок перелетит одновременно со взглядом и окажется на бурой двери, на стене, на полу.

Каждые две минуты - автобус. Слышно, как эти махины грохочут на самом дне ущелья-улицы, и в их рыке проскальзывают нотки злобы, особенно у тех, что катят к площади Терн и перед самым домом, там, где мостовая делается круче, внезапно с шумом меняют скорость. Доминика привыкла, но с этим - как с солнечными полосками: помимо воли она вслушивается в звуки, шум застревает в голове, оставляет в ней жужжащий след. Кажется, будильник за стеной замолчал? А ей все чудится, что он звонит да звонит. Наверно, воздух такой плотный, что сохраняет отпечатки звуков, как грязь сохраняет следы шагов.

Доминика не видит первых этажей в доме напротив.

Чтобы их обнаружить, ей надо встать. А все-таки кое-что достается у нее перед глазами, например лимонно-желтый фасад молочной, фамилия "Одбаль" зелеными буквами над витриной; корзины с овощами и фруктами на тротуаре; а время от времени, наперекор всем городским шумам, свисткам полицейского с перекрестка Османна, сигналам такси, колоколам с церкви Сен-Филипп-дю-Руль, до нее доносится совсем тихий, привычный звук, отличающийся от остальных, тоненький колокольчик у входа в эту самую молочную.

Доминика задыхается от жары, хотя она почти голая.

Никогда еще она не поступала так, как сегодня. Сняла платье, чтобы зашить, а надевать другое не стала. Так и сидит в сорочке, ей неловко и немного стыдно. Разок-другой она уже думала, что надо наконец встать и одеться, особенно когда скользила взглядом по своему телу, чувствовала, как дрожат у нее груди, замечала их, такие белые, такие нежные в вырезе сорочки.

И еще одно странное, почти сексуальное ощущение испытывает она, когда капли пота через равные промежутки времени прокладывают себе путь на поверхности кожи. Кажется, это продолжается бесконечно долго. Ее охватывает нетерпение, и вот наконец теплая капля выступила под мышкой и медленно потекла поперек ребер.

- Не теперь, Альбер...

Голос как у ребенка. Лине, там, в соседней комнате, нет еще и двадцати двух. Толстая кукла, немного вялая, с рыжеватыми волосами - и по всему ее белому телу тоже рассыпаны рыжие отблески; и голос у нее вялый, тягучий от животного блаженства; Доминика краснеет, обрывает нитку резким движением, какое свойственно всем швеям; ей хотелось бы не слышать того, что будет дальше; она знает - ошибиться невозможно: тихое шуршание предвещает ту мелодию на пластинке, под которую они всегда занимаются "этим самым".

И жалюзи не опустили. Воображают, будто их не видно, поскольку кровать стоит в глубине комнаты, куда не попадает солнце, а кроме того, теперь август, и квартиры напротив большей частью пустуют; но для Доминики не секрет, что старая Огюстина смотрит на них сверху, из своей мансарды.

Это в три часа пополудни! Спят неизвестно когда, живут неизвестно как, а едва придут домой, первым делом раздеваются, и не стыдно им разгуливать голыми, они этим гордятся, а Доминика уже не смеет пройти через общую гостиную, которую, между прочим, она им не сдавала, но через гостиную они ходят в ванную. Два раза она встречала там совершенно голого Альбера только полотенце небрежно повязано вокруг бедер.

Они крутят все время одну и ту же мелодию, танго, которое, наверно, слышали когда-то при памятных обстоятельствах, и хуже всего одна подробность, из-за которой их присутствие особенно чувствуется, как будто видишь их движения: когда пластинка кончается и слышно только потрескивание иглы, они мешкают, и это длится более или менее долго, наступает жуткая тишина, а потом Лина бормочет:

- Пластинка...

Проигрыватель стоит почти рядом с кроватью; под шушуканье и смешки так и видишь мужчину, который тянется к пластинке...

Он любит Лину. Любит животной любовью. Этой любви он посвящает всю жизнь, он любил бы ее на глазах у всех; вот сейчас они выйдут из дома, и на улице им опять захочется прижаться друг к другу.

Платье зашито. Так аккуратно зашитое, такими мелкими стежками, теперь оно выглядит еще более убого. Материя выносилась от бесконечной стирки и глажки.

Сколько уже времени прошло? Сиреневое, полутраур. Значит, сшито через год после смерти отца. Четыре года носит она это платье, стирает его по утрам, чтобы высушить и выгладить к тому часу, когда надо будет идти за покупками.

Она подняла голову: старая Огюстина на посту, облокотилась на окно своей мансарды и возмущается, заглядывая в окно комнаты Альбера; Доминика, раз уж она встала, тоже испытывает минутное искушение подойти, наклониться, заглянуть в замочную скважину. С ней такое уже бывало.

Десять минут четвертого. Сейчас она наденет платье. Потом заштопает чулки - они в коричневой плетеной корзине, которая осталась еще от бабушки, и всегда в ней лежали чулки, предназначенные для штопки, так что можно подумать, это все те же самые чулки: их все штопают и штопают веками, и сносу им нет.

В большом прямоугольном зеркале платяного шкафа возникло ее отражение, и вот уже Доминика, втянув щеки, как бы случайно позволяет соскользнуть с плеч одной бретельке, потом другой, и горящим взглядом впивается в зеркало, где отражаются ее груди - такие белые!

Такие белые! Раньше ей никогда не приходило в голову сравнивать, да у нее и случая не было увидеть наготу другой женщины. Теперь она видела Лину, золотистую, покрытую невидимым пушком, притягивающим свет. Но у Лины в ее двадцать два года формы рыхлые, плечи круглые, с ямочками; вся она какая-то обтекаемая, без талии, в поясе не уже, чем в бедрах; груди у нее полные, но когда она лежит, распластываются, расплющиваются, как тесто.

Поколебавшись, словно ее могли застигнуть врасплох, Доминика стиснула руками свои маленькие торчащие груди с острыми сосками, точь-в-точь такие же, как в шестнадцать лет. Кожа у нее очень тонкая, как у самых тонкокожих апельсинов, в углублениях и впадинах блестящая, как слоновая кость, а в других местах пронизанная чуть заметными голубыми венами. Через три месяца ей стукнет сорок, она будет старухой; уже и теперь люди называют ее старой девой, но она-то знает, что тело у нее, как у ребенка, что она не переменилась, молодая и свежая с головы до ног и до глубины души.

Не более секунды она сжимала себе груди, словно чужие; она отвела взгляд от лица в зеркале, которое показалось ей худым и бледным, худее обычного, так что нос, и так немного кривой, выглядел еще длиннее. Дватри миллиметра а ведь они, наверное, полностью изменили ее характер, сделали ее робкой, обидчивой и угрюмой!

Опять они завели пластинку. Через несколько секунд станет слышно, как они расхаживают взад и вперед, потом мужчина запоет - он почти всегда распевает после этого, - потом с грохотом распахнет дверь ванной, и голос будет доноситься издали. Слышен каждый звук. Доминика не хотела сдавать семейной паре. Альбер Кайль поначалу пришел один, тощий молодой человек, глаза горят, а на лице написана такая искренность и в то же время такая жажда жизни, что отказать ему было просто невозможно.

Он схитрил. Не признался, что у него невеста, что скоро он женится. Потом сообщил ей об этом с умоляющим видом - знал, что на нее подействует:

- Вот увидите... Все останется по-прежнему... Мы с женой будем жить по-холостяцки... Будем есть в ресторанах...

Внезапно Доминика устыдилась своей наготы и поправила бретельки; на мгновение ее лицо утонуло в подоле; она натянула платье на бедра и, прежде чем снова сесть, убедилась, что в комнате ничего не валяется, все прибрано.

Автомобильный гудок - она его узнала. Нет надобности выглядывать из окна.

Она уверена: это маленький закрытый автомобиль г-жи Руэ. Она видела, как та уехала после завтрака, часа в два. На ней белый костюмчик с шарфом из органди цвета зеленого миндаля, шляпа в тон, туфли и сумочка того же зеленого оттенка. Когда Антуанетта Руэ выходит из дома, ни одна деталь у нее не выбивается из общей гаммы.

А почему? Для кого? Куда она ездила совсем одна в своей машине, которая теперь долгие часы будет стоять у края тротуара?

Половина четвертого. Припозднилась она. Г-жа Руэ-старшая, наверно, рвет и мечет. Доминика может ее увидеть со своего места. Стоит только глаза поднять. У них на противоположной стороне улицы в послеобеденное время не бывает солнца, и они не опускают жалюзи; сегодня по случаю жары все окна распахнуты, все видно, и кажется, будто находишься рядом с этими людьми, у них в комнате, и если протянуть руку, можно их потрогать.

Они не знают, что в комнате у Доминики за жалюзи кто-то есть. Через дорогу, прямо напротив нее, в просторной спальне спит Юбер Руэ, вернее, вот уже несколько минут не спит, а беспокойно ворочается среди пропитанных испариной простыней.

Как всегда, днем его оставили одного. Квартира у них просторная. Она занимает целый этаж. Окно спальни - последнее слева. Шикарная спальня: родители Руэ - люди состоятельные. Говорят, у них больше ста миллионов, но живут они как буржуа; деньги тратит только невестка, Антуанетта, та, что сейчас в белом костюмчике вернулась, домой за рулем собственной машины.

Доминика знает все. Она ни разу не слышала их голосов -г олоса не перелетают через желоб улицы, - зато она видит, как по утрам обитатели дома ходят взад и вперед, следит за их жестами, за мимикой; в этой длинной истории без слов ей знаком каждый эпизод.

Когда Юбер Руэ женился, его родители жили на том же этаже, на третьем, а отец Доминики был еще жив, он лежал парализованный в соседней комнате, которую она потом стала сдавать. В то время она уже почти не выходила из дому. У отца под рукой был колокольчик, и он бесился, если дочь не прибегала на первое же звяканье этого колокольчика.

- Где ты была? Что делала? Вот помру, и никто даже...

Альбер Кайль плещется в ванной. Хорошо, что она постелила там старый кусок линолеума, а не то пол давно бы прогнил. Слышно, как жилец возится, проливая потоки воды.

Мать Руэ сидит у окна своей спальни, как раз над головой сына - когда тот женился, старшие Руэ уступили ему всю квартиру, а сами переселились этажом выше. Им принадлежит весь дом да и добрая часть улицы.

У матери больные ноги; время от времени она прислушивается. Видно, как она напрягает слух, как пытается разобрать, не звал ли сын. А иногда хватается за звонок, проведенный на кухню нижнего этажа. Кухню Доминика не видит, кухонное окно выходит на двор, но ей известно все по минутам, она уверена, что скоро к старухе войдет горничная молодой пары. Доминика угадывает слова: "Хозяин спит? Хозяйка не вернулась? Сходите-ка к сыну, проверьте, не нужно ли ему чего-нибудь..."

Вот уже месяц или чуть больше месяца, как Юбер Руэ слег. Наверно, что-то серьезное, потому что каждое утро к нему приходит врач, навещает его в числе первых пациентов, в самом начале десятого. Сигнал его машины Доминика тоже распознает. Она как будто присутствует при его посещениях. С врачом она знакома: это доктор Либо, он живет на бульваре Османн, он лечил еще ее отца.

Как-то раз их взгляды встретились, и доктор Либо слегка кивнул Доминике через дорогу.

Если бы не эта болезнь, семья Руэ была бы сейчас в Трувиле - там у них вилла. В Париже почти никого не осталось. Такси попадаются редко. Многие магазины закрыты, в том числе и торговля кожаными изделиями Сюттона, что рядом с молочной; у Сюттона продается все для путешествий, и обычно по обе стороны от входа выставлены два дорожных сундука из ивовых прутьев.

Интересно, старая г-жа Руэ слышала невесткин автомобиль? Она зашевелилась. Сейчас позвонит.

Доминика тоже оживилась. Внезапно Руэ заворочался в постели, рот разинут, словно больной пытается и не может вздохнуть.

Опять приступ...

Это его обычное время. Приступы у него раза два в день, не реже; бывает и трижды, а как-то случилось шесть приступов кряду, и тогда больному весь день и добрую часть ночи меняли на груди пузыри со льдом.

Доминика непроизвольно шевелит рукой, словно хочет схватить некий предмет-флакон молочного цвета на столике у кровати больного.

Вот чего он ждет. Глаза у него открыты. Он никогда не был ни толстяком, ни здоровяком. Тусклый человечек, держится без малейшей рисовки, и во время их пышного венчания в церкви Сен-Филипп-дю-Руль все твердили, что они с молодой женой совершенно не подходят друг другу. У него бесцветные усы щеточкой, придающие ему еще большую заурядность.

Доминика готова поклясться, что он пристально смотрит на нее, но этого не может быть, потому что ставни почти прикрыты; она его видит, а он ее нет; он смотрит в пространство, ждет, надеется; его пальцы судорожно сжимаются в пустоте, кажется, он вот-вот привстанет, так и есть - привстал, вернее, пытается, но у него ничего не выходит, и вдруг он прижимает обе руки к груди, замирает, согнувшись пополам, не в силах шевельнуться, и лицо его искажено страхом смерти.

Доминика почти готова крикнуть Антуанетте Руэ, которая сейчас, вероятно, поднимается по лестнице, отворяет дверь в квартиру, снимает шляпку, зеленые перчатки: "Поторопитесь! У него приступ!"

И тут над ухом у нее привычный, а потому особенно отвратительный голос произносит:

- Дай мне чулки...

Доминика волей-неволей представляет себе голую, откормленную Лину - вот она сидит на кровати, свесив ноги, вся еще пропитанная резким мужским запахом.

Небо окрасилось в аспидный цвет, улицу наискось прорезала линия, отделяющая свет от тени, но даже на солнечной стороне в воздухе разлито нечто вязкое, липкое, поглощающее звук, и даже грохот автобуса долетает до слуха наподобие дальнего жужжания.

Стукнула дверь-это в ванной Альбер Кайль окончил свое омовение; слышно, как он бодро разгуливает взад и вперед, насвистывая танго, только что звучавшее на пластинке.

Антуанетта уже там. Доминика вздрогнула: она заметила Антуанетту случайно, скользнув взглядом не по окнам больного, а по соседнему окну - там у Руэ что-то вроде будуара, где Антуанетта, с тех пор как муж слег, велела поставить для себя постель.

Она стоит за дверью, разделяющей обе комнаты. Она уже без шляпы, без перчаток. Доминика не ошиблась - только почему Антуанетта замерла и словно чего-то ждет?

Можно подумать, что мать там, наверху, инстинктивно почуяла неладное.

Заметно, что она забеспокоилась. Кажется, она делает героические усилия, чтобы встать, но вот уже несколько месяцев она не может ходить без посторонней помощи. Она огромна. Сущая башня. Ноги у нее толстые, негнущиеся, как колонны. Когда изредка она покидает дом, требуются двое, чтобы водрузить ее в машину, а она всегда словно грозит им своей палкой с резиновым наконечником. Старухе Огюстине смотреть уже не на что, и она ушла от окна. Уж конечно, торчит теперь в длинном полутемном коридоре, в который выходят двери всех мансард, караулит кого-нибудь, с кем бы поговорить. Она способна ждать вот так в засаде целый час, сложив руки на животе, похожая на чудовищного паука, и с ее мертвенно-бледной физиономии, обрамленной белоснежными прядями волос, не сходит выражение бесконечной кротости.

Почему Антуанетта Руэ застыла на месте? Взгляд ее мужа, устремленный в раскаленную пустоту, всеми силами взывает о помощи. Дважды, трижды Юбер закрывал рот, сжимал зубы, но больному так и не удалось вдохнуть глоток воздуха, который ему необходим.

И тут на Доминику нападает оцепенение. Кажется, ничто на свете не заставит ее шевельнуться, не исторгнет у нее ни звука. Она убеждена: разыгрывается драма, такая неожиданная и такая ощутимая, как если бы она сама, Доминика, была ее участницей.

Руэ обречен на смерть! Он умрет! Эти минуты, эти секунды, пока за стеной беспечно одеваются квартиранты, собираясь из дому, пока автобус меняет скорость, подъезжая к бульвару Османн, пока звякает колокольчик в молочной (Доминика так и не привыкла к этой фамилии Одбаль и произносит ее с запинкой, как неприличное слово), эти минуты, эти секунды - последние в жизни человека, чья жизнь годами протекала у нее на глазах.

Он никогда не был ей симпатичен. Хотя нет, все-таки был. Это очень сложно. И некрасиво. Сперва она сердилась на него за то, что он целиком подчинился жене, этой Антуанетте, чья жизненная хватка, чья вульгарная суета перевернула весь дом вверх дном.

Антуанетта позволяла себе все, что угодно. Он шел за ней покорно, как баран (кстати, есть в нем что-то баранье). К счастью, в дело вмешивалась старуха.

Она звонила.

- Попросите госпожу Руэ подняться ко мне!

И уж старуха-то в выражениях не стеснялась; она позволяла себе совсем другой тон, чем ее барашек сын, и щеки невестки розовели, багровели, а вернувшись к себе, она, чтобы успокоиться, яростно грозила кулаком.

- Тебя дрессируют, детка!

И тут барашек в глазах Доминики переставал быть барашком. Нет, сам-то он ничего не говорил! Он никогда не сердился. Уезжала ли она из дому хоть каждый день, возвращалась ли в машине, заваленной дорогостоящими покупками, щеголяла ли в вызывающих туалетах, - он не возражал, но Доминика понимала, что ему, как тем детям, что не умеют сами за себя постоять, достаточно заглянуть к матери. И тут уж он ровным голосом выкладывал все, глядя себе под ноги. Наверно, избегал чересчур энергичных выражений. Может быть, даже делал вид, будто выгораживает жену?

- Попросите вашу хозяйку ко мне подняться!

А теперь, в этот самый миг, Антуанетта его убивает! Доминика все видит.

Она тоже участвует в происходящем. Она знает. Она все знает. Она там, в постели, с умирающим, и в то же время она - Антуанетта...

... Антуанетта, которая, еще не остыв от жизни, кипящей там, за порогом, отворила дверь в квартиру, внезапно ощутила, как на плечи ей опустились холод этого дома, тишина, привычные запахи - в квартире у Руэ должно пахнуть чем-то пресным, с привкусом лекарств...

Кухонная дверь приоткрылась:

- Ах, вы вернулись, мадам... Я как раз шла посмотреть, как там хозяин...

И прислуга косится на будильник. Это значит, что Антуанетта опоздала, что настало время очередного приступа, время принимать лекарство, которое надо отмерять по каплям - пятнадцать капель - Доминике это известно, она столько раз их отсчитывала.

Антуанетта сняла шляпку перед зеркалом, которое вернуло ей ее отражение-лицо молодой элегантной женщины, пышущей жизнью; в тот же миг она услышала легкий шум, за ним еще один - это съежился в постели ее жалкий муж, прижав обе руки к сердцу, грозящему остановиться...

Сверху трезвонит старуха, неумолимая башня-свекровь.

- Я поднимусь, мадам?

Доминика видит, как служанка влетает в верхнюю квартиру.

- Моя невестка вернулась?

- Только что вернулась, мадам.

- У сына не было приступа?

- Там с ним хозяйка.

Она должна быть с ним! Она в каких-нибудь двух шагах. Между ней и мужем несколько метров. Может быть, тому виной отражение в зеркале, которое преследует ее, как тень, может быть, дело в служанке, в звонке свекрови - но она останавливается.

Лоб Доминики покрывается бисеринками пота. Ей хочется закричать, но она не в силах издать ни звука. В самом ли деле ей хочется закричать? Она переживает тяжелую минуту, но в то же время словно испытывает какую-то зловредную радость, ей смутно чудится, что действо, разыгрывающееся у нее перед глазами, - это мщение за нее. Мщение? С какой стати? Она не знает. В голове у нее пусто. Она замирает на месте, напрягшись, как та, другая, которая оперлась рукой о дверной косяк и ждет.

Если бы прислуга сразу же спустилась, Антуанетта Руэ была бы вынуждена войти в спальню, хлопотать, как всегда, отмерять капли, наливать полстакана воды, перемешивать, поддерживать голову мужчины с бесцветными усиками.

Но г-жа Руэ - старшая разговаривает! Подушка у нее под спиной не то слишком высоко, не то слишком низко. Надо поправить. Прислуга исчезает в глубине комнаты. Сейчас спустится. Нет. Приносит старухе иллюстрированный журнал.

А Руэ все никак не умрет - вот он даже привстал; одному Богу известно, откуда у него такая энергия! Может быть, он слышал легкий шум по ту сторону двери - во всяком случае, смотрит в ту сторону. Разевает рот; Доминика готова поклясться, что глаза его наполняются слезами; он выгибается и замирает без движения. Умер, иначе и быть не может - но не сразу падает на кровать, а медленно опускается по мере того, как обмякают мускулы.

Его мать этажом выше ничего не почувствовала: она показывает прислуге какую-то страницу в журнале. Что это за страница? Может быть, кулинарный рецепт?

Квартиранты проходят через гостиную. Сейчас, как всегда, хлопнут за собой дверью. Когда-нибудь они сорвут ее с петель. Весь дом так и трясется.

По ту сторону улицы невозмутимо спокойная Антуанетта медленно поднимает голову, слегка встряхивает каштановыми волосами, делает шаг вперед. В этот миг Доминика замечает у нее под мышкой полукруг пота, и сильнее ощущает, до чего вспотела она сама - у них у обеих одежда прилипла к коже.

Кажется, Антуанетта и не взглянула на постель, она и так все знает, подтверждения ей не требуется. Зато она замечает на ночном столике белый флакон, хватает его, с неожиданным беспокойством озирается по сторонам.

Прямо перед ней камин из шоколадно-коричневого мрамора. На каминной доске, посреди, бронзовая статуэтка-женщина лежит, опершись на локоть - а по обе стороны от статуэтки цветочные горшки, в них растения с длинными тонкими листьями, Доминика нигде больше не видела таких растений.

Над головой у Антуанетты слышны шаги. Сейчас спустится служанка.

Лекарство откупорено. Капли падают медленно. Антуанетта встряхивает бутылочку, жидкость вытекает в зеленоватую землю одного из горшков и тут же впитывается.

Все кончено. Доминика охотно присела бы, но ей хочется все видеть; она поражена тем, как просто все произошло, с какой естественностью та женщина, по другую сторону улицы, капнула последнюю каплю лекарства в стакан, плеснула туда же воды, а потом пошла к дверям.

Доминика чувствует, почти слышит, как она кричит: "Сесиль!.. Сесиль!.."

Никого. Она уходит. Исчезает из виду. Возвращается со служанкой. По дороге она нашла платок и покусывает его, трет глаза.

- Сходите к свекрови, скажите ей...

Не может быть, чтобы колени у нее не дрожали так же, как у Доминики.

Сесиль бросается на лестницу, а Антуанетта держится в сторонке от кровати и даже не смотрит туда; она рассеянно выглядывает в окно, взгляд ее на миг задерживается на жалюзи, за которыми притаилась в засаде Доминика.

Неужели их взгляды встретились? Выяснить это невозможно. Позже этот вопрос не раз будет тревожить Доминику. У нее кружится голова. Она была бы рада ничего больше не видеть, наглухо затворить ставни, но не может: внезапно ей в голову приходит, что несколько минут назад она рассматривала в зеркале свою голую грудь, ей становится стыдно, совестно, ей кажется, что в такую минуту этот поступок был особенно постыдным; кроме того, ей. Бог знает почему, приходит в голову, что Антуанетте нет еще и тридцати. А она-то, которой скоро сорок, часто чувствует себя маленькой девочкой!

Никогда ей не удавалось себя убедить, что она взрослая, такая же взрослая, какими были ее родители, когда она была маленькой. И вот теперь другая женщина, гораздо моложе ее, у нее на глазах ведет себя с обезоруживающей простотой. Появляется свекровь, которую ведут, поддерживая с обеих сторон, Сесиль и горничная, и Антуанетта плачет, сморкается, оправдывается, показывает стакан, - очевидно, уверяет, что приступ был сильнее обычного и лекарство не подействовало.

Небо над домами сохраняет грозный оттенок перегретого шифера; люди снуют по тротуару, как муравьи по узкому следу, проложенному в пыли вереницами их собратьев; рокочут моторы, пыхтят автобусы; тысячи, десятки тысяч людей резвятся на голубом морском мелководье; тысячи женщин вышивают или вяжут под полосатыми красно-желтыми зонтиками, которыми усеян горячий песок.

Через дорогу звонят по телефону. Г-на Руэ-отца нет на месте. Похоже, он не любит свой дом: его можно там застать только во время трапез. Он уходит и возвращается с пунктуальностью человека, которому важно вовремя прибыть к себе в контору, а ведь он уже несколько лет назад отошел от дел.

Доктора Либо наверняка нет дома. Доминике это известно. Ей случалось из-за отца звонить ему в это время дня.

Женщины в растерянности. Они словно боятся этого человека, а ведь он и в самом деле умер; Доминика почти не удивляется, видя, как Сесиль выходит из дому, влетает в молочную и вновь показывается в сопровождении г-на Одбаля, повязанного белым передником: в дом они входят вместе.

Доминика без сил. У нее кружится голова. Она уже давно съела свой скудный завтрак, но ее начинает тошнить, желудок того и гляди вернет назад съеденное; несколько мгновений она не решается выйти в гостиную, опасаясь, как бы не наткнуться там на полуголого Альбера или Лину, но потом спохватывается, что они ушли.

Глава 2

Накануне вечером, часов в десять, Доминика забралась довольно далеко в дебри квартала Гренель: она ходила бросить в ящик письмо. Теперь нет еще и пяти утра, а она уже на ногах. Сколько она спала? От силы часа три. Ей не хочется спать. Она не чувствует усталости. Уже много лет Доминика обходится почти без сна: это началось, когда она ухаживала за отцом, будившим ее через каждые полчаса.

Порой, совсем одна в той единственной, в сущности, комнате, где она живет, Доминика шевелит губами, едва не вслух произнося угрозу:

"Когда-нибудь я им все выложу..."

Нет! Лучше написать. Только не в письме - она ни с кем больше не переписывается. Однако многие мысли она доверила бы тетрадке - то-то удивятся люди, когда найдут эту тетрадку после ее смерти. Например, записать такую мысль: люди, которые не спят или почти не спят, - это люди особые, отличающиеся от остальных гораздо больше, чем кажется: они переживают каждое событие по меньшей мере два раза.

Два раза! Представив себе эту цифру - два - она усмехнулась коротким, сдавленным смешком, смешком отшельницы. Да она, может быть, пережила это событие десять, пятьдесят, сто раз!

А между тем никакой лихорадки. Пускай старая Огюстина глазеет на нее из своей мансарды, если хочет, - она убедится, что Доминика такая же, как всегда: волосы повязаны платочком, выцветший голубой пеньюар туго охватывает тощее тело.

За этим дело не станет. Самое позднее через десять минут у Огюстины распахнется окно - ей в пять часов делать нечего, но старухе тоже не спится.

Все ставни заперты, улица пустынна; если смотреть сверху, мостовая словно отполирована потоком, текущим по ней с утра до вечера; она блестит и отливает фиолетовым. В просвете перекрестка, где сходятся авеню Фридланд и бульвар Османн, виднеется кусок покрытого листвой дерева - небольшая часть кроны, меньше половины, однако эта листва выглядит по-настоящему величественно, несмотря на высоту окрестных домов: живые ветви, целый мир темно-зеленых листьев, среди которых неожиданно и внезапно за несколько мгновений до озарившего небо восхода закипела жизнь, разразился концерт, в котором, казалось, участвуют тысячи птиц.

Окно распахнуто настежь. Доминика открывает его только после того, как застелет кровать, потому что даже перед единственным человеком, который может заметить ее в этот час, перед старой Огюстиной, стыдится разобранной постели, непристойности смятых простыней, расплющенной за ночь подушки.

В тесной кухоньке, примыкающей к спальне, зажигается газ, и Доминика машинально, теми же движениями, что каждое утро, наводит порядок, вытирает пыль.

В это время ее вселенная словно расширяется, вбирает себя всю улицу, клочок голубого неба над крышами на противоположной стороне улицы, дерево на перекрестке бульвара Османн; спальня Доминики делается как будто просторнее, ни дать ни взять комната в деревенском доме, выходящая прямо в сад. Еще полчаса - и зазвонят первые колокола на церкви Сен-Филипп-дю-Руль. Иногда приезжает машина, и если она останавливается в двухстах метрах, Доминика знает: это к воротам больницы Божона привезли больного или умирающего может быть, жертву несчастного случая. А издали, со стороны Батиньоля, доносится шум поездов.

Со стены над кроватью на Доминику смотрит отец в парадном генеральском мундире. Портрет написан так, что взгляд отца настигает ее в любом уголке спальни. Портрет никогда не оставляет Доминику в одиночестве. Это не угнетает ее и не печалит. Ведь она любила отца.

С пятнадцати лет она жила с ним вдвоем, ездила за ним по всем гарнизонам.

В этой самой квартирке в предместье Сент-Оноре на протяжении всех лет, что он болел, она ухаживала за ним днем и ночью, как сиделка, как сестра милосердия, но душевной близости между ними никогда не было.

- Я дочь генерала Салеса...

Невольно она произносила фамилию "Салес" на особый манер, как совершенно необычное слово, драгоценное и славное. Ее собеседникам это имя чаще всего оказывалось неизвестно, однако генеральского чина хватало, особенно для поставщиков.

Вероятно, люди даже не догадываются, что начало дня так же таинственно, как сумерки, что в нем растворена такая же часть вечности. В предрассветной свежей прохладе, равно как в те минуты, когда вас касается первое дуновение ночи, вы не станете смеяться взахлеб, вульгарным смехом. Неуловимый ужас, испытываемый лицом к лицу со вселенной, принуждает вас хранить серьезность, потому что улица - еще не та банальная улица, что всегда, а клочок великого Целого, где умирает светило, насаживающее плюмажи на шпили крыш.

За стеной спят. Подойдя к коричневой двери - ключ от нее торчит с этой стороны, - Доминика может различить их слившееся дыхание; они обжираются сном, как целый день обжирались жизнью; уличные шумы их не разбудят, даром что окно у них нараспашку; тарахтение автобусов и такси естественным образом вольется в их сны, оттенит их наслаждение, лишний раз напомнит об их блаженстве, и позже, намного позже, часов, может быть, в десять, легкий шум, движение руки, скрип пружины, вздох станут прелюдией к ежедневному взрыву их жизнелюбия.

Как забавно: Доминика дошла до того, что нуждается в них! Причем после своего поступка, после письма, нуждается еще сильней.

Шел уже восьмой час, когда она отправилась на поиски дальней почтовой конторы; террасы были полны народу, повсюду соломенные шляпы, на круглых одноногих столиках стаканы с пивом; попадались даже люди без пиджаков, с расстегнутым воротником, как в деревне.

Она пошла пешком, чтобы ходьбой успокоить лихорадочное возбуждение; шагала она быстро, немного подпрыгивающей походкой и несколько раз даже налетала на прохожих.

Теперь Доминика в толк не возьмет, как это она решилась дойти до конца.

Может быть, из-за покойного?

Уже три дня ставни напротив не открываются, уже три дня она живет нос к носу с этим прячущимся под маской ликом.

Она в курсе дела, потому что ходила смотреть. Не смогла удержаться.

Впрочем, сходить туда и вернуться имеет право кто угодно. Она выжидала до последней минуты-до четырех часов пополудни вчерашнего дня, того самого времени, когда людям от Борньоля, прибывшим забить гроб, пора было уходить.

Она снова надела черный костюм. Консьержка окинула ее равнодушным взглядом из глубины своей ложи и, должно быть, признала в ней соседку. Дверь на третьем этаже была снята с петель, у входа стоял освещенный электрической лампочкой поднос, и какой-то господин в черном, незнакомый Доминике, раскладывал визитные карточки, скопившиеся на серебряном подносе.

Неужели с возрастом она станет похожа на тетю Элизу?

Доминика с удовольствием вдыхала здешний запах, он доставлял ей почти чувственное наслаждение, а ведь это был запах смерти, восковых свечей, цветов, которых оказалось чересчур много в тесных комнатах, и ко всему этому еще примешивался пресный привкус слез.

Антуанетту она не видела. За дверью слева, ведущей в большую гостиную, слышалось шушуканье. Дверь В спальню была распахнута, а сама спальня изменилась до неузнаваемости - в ней все было убрано, как полагается в комнате, где стоит гроб; человек пять-шесть молча скользили вокруг гроба, по очереди пожимая руку г-же Руэ-старшей, которая сидела возле кадки с пальмой.

Господа в черном шевиоте и слишком белых сорочках были, очевидно, родственники из провинции - скорее всего, родственники со стороны Руэ, как, например, та молоденькая девушка, только что из пансиона, которая хлопотала вокруг старой дамы.

Возможно, Доминика ошиблась. Нет. Она уверена, что не ошиблась: во всей позе г-жи Руэ, во всей грузности ее тела сквозило что-то жесткое, угрожающее. Она совершенно преобразилась. Немыслимо было насмехаться над ней, над ее толстыми ногами, над ее палкой с резиновым наконечником и над ее властным видом.

Она не сникла под бременем горя. Напротив. Она стала еще больше, скульптурное, и душевная боль укрепила ее, распалив в ней ненависть.

Пожалуй, она ненавидела весь мир, всех, кто был не ее сын, в том числе и племянников, которые торчали здесь, как шаферы на свадьбе, и в ее глазах были виноваты уже тем, что живы. И, разумеется, старуха ненавидела ту, которой здесь не было видно, которая пряталась где-то там, за дверью, и не имела больше ничего общего с семьей Руэ.

Взгляд матери потряс Доминику, словно старая женщина была способна ее разгадать. Г-жа Руэ смотрела на всех ледяным, жестким взором, словно говоря:

"А эта особа откуда взялась? А этому типу чего здесь надо?"

Тем не менее грузная старуха не двигалась, она застыла, вжавшись в кресло, не перебирая четок, которые кто-то вложил ей в руки, и не шевеля губами.

Доминика едва ли не со стыдом покинула комнату покойного, а в вестибюле налетела на старшую мастерицу большого ателье мод, уносившую картонку. За дверью шушукались: там шла примерка.

Доминике не удалось посмотреть на Антуанетту. Она ничего о ней не знала, кроме того, что две ночи Антуанетта провела в квартире свекра и свекрови;

Доминика заметила краешек ее платья, когда она затворяла окно.

Зато на камине, затянутом черной материей, как все вещи в спальне, она заметила два комнатных растения с длинными тонкими листьями.

Не будь ей этого видения, длившегося, наверно, четверть секунды - как знать, может быть, она и не написала бы того письма. Вернувшись домой и едва переодевшись, она принялась повсюду искать старую ботанику, снабженную гравюрами по меди, которую когда-то видела в библиотеке у генерала.

Жильцы куда-то ушли. Однажды она видела, как они обедали в дешевом ресторанчике на самом углу неподалеку от площади Мадлен, среди толпы сохраняя ту же беззаботность, что и в укромной спальне.

Kentia Belmoreana... Cocos Weddelliana...

Книга пахла ветхой бумагой, страницы пожелтели, шрифт был мелкий; в конце концов Доминика нашла рисунок, который искала; теперь она была убеждена, что те два растения называются Phoenix Robelini.

Тогда она достала из ящика листок бумаги и записала эти два слова - раз, два раза, пять раз, потом схватила другой лист и вывела те же слова печатными буквами:

Phoenix Robelini справа.

Больше ничего. И так достаточно страшно, не правда ли? Настолько страшно, что пот вновь проступает у нее под мышками и впитывается в ткань сорочки.

Когда она надписывала адрес на конверте, ей стало стыдно за печатные буквы. Некрасиво это, чуть ли не подло. Отдает анонимным письмом, а она где-то вычитала, что все измененные почерки похожи друг на друга.

Г-же Антуанетте Руэ 87-бис, улица предместья Сен-Оноре Париж (XIII) Теперь, одна у себя в комнате, Доминика уже не понимает, как могла так поступить. У нее было время подумать. Она потащилась далеко, перешла через Сену, пересекла весь район Военной школы. Улицы выглядели как во время каникул. Многие такси везли в сторону вокзала Монпарнас пляжные игрушки, рыболовные снасти, на крыше одной проезжавшей машины Доминика и заметила каноэ. Те, кто остался в Париже, наверно, думают: "Раз уж все уезжают, значит, можно не стесняться".

В апельсиново-желтом свете удивительным образом смешивались покой и лихорадочная суета, словно наступила передышка от всех серьезных забот, от ежедневных трудов, а Доминика все шагала по незнакомым тротуарам, обнаруживала захолустные улочки, где целые семьи сидели на порогах домов, а полуголая детвора играла прямо на мостовой; наконец Доминика решительно остановилась как вкопанная перед почтовым отделением и отделалась от письма, постояла еще мгновение, трепеща от своего поступка, но в то же время и ощущая некоторое облегчение.

Можно подумать, что вечером того дня квартиранты нарочно припозднились.

Семь лет, с тех пор как умер отец, она жила в этой квартире одна, и никогда ей не бывало страшно, никогда она даже постичь не могла, как это можно бояться одиночества; она отвергла предложение одной кузины, жившей в Гиере, вдовы морского офицера, которая предложила Доминике перебраться к ней.

Тогда она отправила в газету объявление о том, что сдает комнату... Как стыдно читать набранные типографским способом слова: "Сдается меблированная комната для одинокого жильца в прекрасной квартире в предместье Сент-Оноре.

Недорого".

Ей казалось, что отныне ее разорение очевидно и непоправимо. Но делать было нечего. Другого выхода не оставалось. У генерала Салеса не было состояния. Треть этого дома, где поселился генерал, уйдя в отставку, - вот и все имущество семьи.

Сердится ли на него Доминика? Едва ли. Она может смотреть на его портрет, не испытывая ни гнева, ни жалости. Долгие годы ее жизни генерал оставался для нее солдафоном, всегда в сапогах с бряцающими шпорами, который крепко пил и о чьем приходе домой возвещал зычный голос.

В штатском он оказался всего лишь старым ворчуном, притворщиком, который словно упрекал прохожих, не имеющих понятия о том, что мимо них шествует генерал.

Он принялся играть на бирже, потом, спустив все, что у него было, эгоистичнейшим образом слег в постель; решил, видите ли, превратиться в больного, предоставив Доминике заниматься всем остальным.

Их часть дома была продана. Доминика продолжала жить в своей квартире только потому, что нынешний владелец всего дома, приходившийся ей родственником, предоставил эту квартиру в ее пользование. Она написала ему своим острым почерком, придававшим ее словам жесткий оттенок:

"... Знаю, скольким и без того уже Вам обязана, но в нынешних своих обстоятельствах вынуждена просить у Вас позволения пустить жильца, который..."

И появился Кайль - он был небогат, а за ту плату, которую она просила, он мог бы снять разве что тесную меблирашку без удобств.

- Вам придется ходить через гостиную, но меня вы там встретите нечасто.

Категорически запрещаю вам принимать гостей. Вы понимаете, что я имею в виду. Кроме того, не хочу, чтобы вы стряпали у себя в комнате...

Доминика дала ему понять, что уборкой будет заниматься прислуга, но на второй же день он застал ее за этой работой.

- Я еще никого не подыскала, но надеюсь, через день-другой...

Ему-то было совершенно все равно! Она ничего не посмела ему сказать, когда за каминной решеткой обнаружила коробку из-под камамбера и хлебную корку.

Он был беден. Ему случалось есть у себя в комнате, и она искала там электроплитку, но понапрасну. Значит, он не стряпает. В те времена он уходил из дома рано. Возвращался поздно. У него были две рубашки, одна-единственная пара башмаков. Она читала письма, которые он получал от невесты и не давал себе труда прятать.

Для нее это составило целую эпоху, которой она не могла бы подобрать определение, однако смутно жалела о ней и тосковала по тем временам.

- Никогда не потерплю у себя в квартире другой женщины... Мужчину еще куда ни шло... Но женщину...

На Лину она согласилась из опасения, как бы не пришлось опять давать объявление в газету, опять видеть дома чужого человека.

- С одним условием: убирать у вас в комнате будет ваша жена.

Сегодня Доминика сама об этом жалеет. Она лишилась предлога входить в комнату в любое время. Она по-прежнему к ним заглядывает, но украдкой, наспех, закрыв на засов дверь, ведущую на лестницу. Рубашек по-прежнему было две, а в платяном шкафу поселился смокинг, который Альбер купил по случаю к свадьбе. Лина разбрасывала на виду самые интимные предметы туалета.

Доминика усвоила себе привычку не ложиться вечером, пока парочка не вернется домой. И чем они только занимаются так поздно? После театра или кино бродят, наверно, до бесконечности по улицам или маленьким барам, открытым допоздна, потому что друзей у них нет. Она еще издали распознавала их шаги по тротуару. У себя в комнате они продолжали разговаривать в полный голос. В постель они не спешили. Утром-то встают, когда им заблагорассудится!

Их голоса за дверью стали для Доминики настолько необходимы, что, стоило жильцам задержаться позже обыкновения, как ей делалось не по себе, а нередко бывало, что она поджидала их, облокотившись на подоконник.

"С них станется оставить за собой дверь незапертой".

Так она оправдывалась. Она не хотела ими заниматься. Тем не менее накануне Доминика просидела у окна до двух часов, глядя, как один за другим гаснут огни, пересчитывая прохожих, и перед глазами у нее все время маячили закрытые ставни в просторной квартире Руэ, которая, как она знала, пустует; там только гроб, а в нем навсегда заперт человек с бесцветными усиками.

Она дошла до того, что считала часы, отделявшие ее от мгновения, когда его наконец унесут, и жалюзи раскроются, и комнаты опять оживут.

Вернулись жильцы. Опять пошли разговоры. Эти двое способны болтать с утра до вечера! Как они еще находят, о чем говорить? Она-то никогда ни с кем не разговаривает - и то ловит себя подчас на том, что безмолвно шевелит губами!

Письмо придет сегодня утром, в четверть девятого, его принесет коротышка-почтальон, тот, что ходит всегда бочком, словно его тянет к земле тяжесть хромой ноги. Консьержка бросит письмо в ящик Руэ вместе с сотнями изъявлений соболезнования, ведь родные покойного разослали изрядное количество извещений о кончине.

Одно такое письмо есть у Доминики. Она его украла. Руэ не послали ей извещения, они не подозревают о ее существовании. Накануне, проходя мимо ложи консьержки, Доминика заглянула туда посмотреть, нет ли для нее почты.

Она получает не больше двух писем в месяц, но тут у нее заранее созрел план: в ящике г-жи Риколло, жены бывшего министра, живущей на втором этаже, она сразу же заметила большой конверт с черной каймой.

Она его взяла. Вот оно, извещение, на столе, покрытом потертой ковровой скатертью.

Г-жа Юбер Руэ, урожденная Антуанетта Лепрон, г-н и г-жа Жермен Руэ-Барбари, г-н и г-жа Барбари-Басто... - и так далее, длинная колонка имен ... с прискорбием извещают Вас о кончине мужа, сына, внука, дяди, кузена, племянника, внучатого племянника, последовавшей сегодня после продолжительной болезни...

Губы у Доминики скривились, словно от тика.

И вот уже улица начинает оживать, к прочим шумам примешивается пение птиц на дереве; не слышно больше журчания фонтанчика, бьющего день и ночь во дворе старинного особняка по соседству; наконец, у края тротуара, как раз напротив, остановился грузовичок, и рабочие, разбудив консьержку, которая явно была не в духе, принялись за дело; это были обойщики, которым предстояло укрепить перед домом полотнища в форме серебряной буквы "Р".

Старая Огюстина, которая ничего не могла разглядеть из своего окна мешал карниз, - вскоре показалась на тротуаре, выйдя из дома гораздо раньше, чем следует идти за покупками: у Одбаля еще не продавали ничего, кроме молока, а колбасная лавка была закрыта.

В этот день все получилось, как бывает у детей, которые слишком долго предвкушают какое-нибудь событие, так что ночью накануне не могут уснуть, а событие как будто и не думает наступать.

До самой последней минуты время тянулось обескураживающе медленно, и Доминике казалось, что все идет не так, как надо.

Обойщики, например, натянув свои полотнища, отправились пропустить по стаканчику в винную лавку через три дома, потом вышли, утирая губы, и удалились, бросив дело на половине.

Жильцы дома ушли на работу в обычное время, как ни в чем не бывало. Они протиснулись между полотнищами, и только немногие обернулись, чтобы оценить впечатление от драпировок. Мусорные бачки заняли место у края тротуара; ставни на том этаже, где жили родители Руэ, отворились только в восемь утра.

Но поскольку их окна были выше, чем у Доминики, она видела обитателей квартиры только в те мгновения, когда они оказывались перед самыми оконными стеклами.

В девять утра у дома с интервалом в несколько минут затормозили два такси: это были родственники, Доминика уже видела их накануне у гроба.

Каждые четверть часа поступали цветы - их доставляли девчонки и юнцы, которых нисколько не волновало происходящее. Цветов было много, несмотря на то, что друзья семьи большей частью разъехались на каникулы: наверно, они дали телеграммы в цветочные магазины.

Перед магазином Одбаля, как всегда, возникли лотки; открылась аптека Бего, обрамленная черно-серебряной каймой, также похожая на дом покойника.

И только одна Доминика собралась заранее; на столе были приготовлены ее нитяные перчатки; жильцы в это время заворочались в постели и опять уснули, понятия не имея, что напротив кого-то хоронят.

"Народу будет много... ".

Некоторые соседи забегали оставить визитную карточку, не имея времени идти на похороны или считая свое присутствие излишним.

Без четверти десять Доминика увидела, как из такси выходит старшая мастерица из ателье мод. Она несла платье!

Вынос тела назначен на половину одиннадцатого! Антуанетта там, наверху, наверно, дожидается в одной комбинации...

Улица внезапно заполнилась народом; непонятно было даже, как это произошло: вдоль тротуаров скопились машины - десять, а то и пятнадцать такси еле-еле продвигались вперед: пассажирам приходилось ждать, когда выйдут люди из предыдущей машины, а тогда уж выходить в свой черед.

Наконец, показался автомобиль-катафалк; все черные силуэты пришли в движение, и когда Доминика, рассудив, что пора спускаться, подошла к дому напротив, гроб уже выплывал из глубины коридора; там, в полумраке, виднелись вуали женщин и обнаженные головы мужчин; распорядитель расставлял всех по местам.

Никто не заметил присутствия худенькой дамы, в тревоге пробиравшейся сквозь толпу, - Доминика отдала бы все на свете за то, чтобы встретиться взглядом с вдовой. Она натыкалась на людей, бормотала "простите", приподнималась на цыпочки, но сумела увидеть только черное платье, вуаль и довольно вульгарную на вид женщину в глубоком трауре, которая поддерживала вдову: это была мать Антуанетты.

Г-жа Руэ-старшая, напротив, так в не показалась.

Ее муж шагал позади невестки той же походкой, какой уходил из дома каждое утро. Бог его знает, куда он уходите а теперь вот, единственный из всей семьи, обводит взглядом толпу, словно пересчитывает присутствующих.

То, что готовилось так долго, произошло слишком быстро. Доминика оказалась в окружении других женщин, в шеренге, взошла, ничего не видя кругом, по ступеням церкви Сен-Филипп-дю-Руль и заняла место слева, на изрядном расстоянии от Антуанетты, которую видела только со спины.

Может быть, она еще не распечатала письма, затерявшегося среди вороха соболезнований? Доминика бессознательно наслаждалась рокотом органа, жадно вдыхала запах ладана, который напомнил ей детство и первые ранние мессы из эпохи ее девического мистицизма.

Девушка, дитя, она уже тогда вставала раньше всех, чтобы сходить к мессе, и запах предрассветных улиц был ей знаком.

Если бы Антуанетта обернулась... Вот сейчас, когда процессия начнет выходить на паперть, Антуанетта пройдет совсем близко от Доминики - может быть, Доминике удастся поймать ее взгляд сквозь вуаль?

В ее любопытстве есть нечто ребяческое, немного постыдное: когда-то давно при ней рассказывали об одной девушке, у которой была связь с мужчиной, и потом Доминика вот так же точно ловила ее взгляд, словно надеясь заметить в нем какие-то необыкновенные признаки.

Однажды, когда они жили в гарнизоне в Пуатье, ординарец отца был уличен в воровстве. И Доминика так же глазела на него исподтишка. А еще раньше, совсем маленькая, она долго крутилась вокруг одного лейтенанта, который, как ей было известно, летал на самолете.

Ее всегда волновала настоящая жизнь. Вот и Лина, жиличка, тоже возбуждает в ней любопытство, и часто она проводит часы в борьбе сама с собой, а причиной тому - разделяющая их дверь, замочная скважина, сквозь которую можно подглядывать.

"Я сделаю это завтра... ".

Она боролась. Ей было противно. Ее заранее тошнило от того, что она увидит. Потом она по-настоящему недомогала, словно ее собственная сокровенная плоть подверглась насилию, но искушение было непреодолимо.

А вот Антуанетта Руэ-та оказалась настолько жадна к жизни, что остановилась в дверном проеме и стояла, пока умирал ее муж. Теряла секунду за секундой, без движения, без единого жеста, опершись рукой о косяк, сознавая, что для человека, с которым она спала в одной постели, это секунды агонии, И потом она не просто на него смотрела. Она подумала о лекарстве.

Обшарила взглядом комнату, обратила внимание на горшки с Phoenix Robelini.

И это растение осталось там, в комнате покойного, оно и теперь там, среди драпировок, которые в эти минуты, наверно, снимают обойщики. Вернувшись домой, Антуанетта снова увидит это растение. Посмеет ли она его уничтожить?

Останется ли она и дальше жить в доме Руэ? Да и захотят ли старики Руэ жить бок о бок с невесткой, которая для них ничего не значит и которую г-жа Руэстаршая ненавидит?

При этой мысли Доминику охватила паника. Ее пальцы судорожно вцепились в молитвенную скамеечку. Она испугалась, как бы у нее не похитили Антуанетту; теперь ей не терпелось вернуться в предместье Сент-Оноре, убедиться, что жалюзи подняты как положено, что жизнь в квартире продолжается.

Пожалуй, то, что рядом с Антуанеттой была ее мать, можно считать дурным предзнаменованием: она словно возвращается из этой семьи в ту. И почему накануне ее не было у гроба покойного?

"Потому что не пожелала г-жа Руэ-старшая!"

Доминика была в этом убеждена. Она не знала, что произошло и произойдет в дальнейшем, но она видела старую даму, грузную и твердую, как кариатида, и чувствовала, как в грудь ей закрадывается новое предчувствие...

Родственники, стоявшие позади остальных членов семьи, дальние родственники, оборачивались, рассматривали народ в церкви, а литургия во всем своем однообразном великолепии все длилась и длилась. Доминика машинально следила, как ходят взад и вперед священнослужители; временами губы ее шевелились, шепотом повторяя молитвы.

Вслед за всеми она направилась к святым дарам. Руэ-отец, чрезвычайно прямой, следил, как мимо один за другим проходят верующие, но Антуанетта стояла на коленях, закрыв лицо руками.

Она держалась, как обычная вдова, комкала в ладони платочек с черной каймой, и когда наконец она прошла мимо Доминики, та заметила только глаза, чуть более блестящие, чем всегда, лицо чуть более матовое - может быть, из-за освещения и черной вуали, - и ощутила разочарование. Но сразу же затем ее поразила одна подробность: на миг она задумалась, в чем дело, ее ноздри затрепетали, и она явственно уловила в густом от ладана воздухе легкий аромат духов, тянувшийся вслед за Антуанеттой.

Неужели вдова в самом деле надушилась?

Когда Доминика выбралась на паперть, слыша со всех сторон монотонное шарканье ног по плитам и вновь увидела слепящий треугольник солнца, первые машины уже отъезжали, уступая место следующим, и она юркнула в толпу; похороны остались позади, а она пошла к дому, все убыстряя шаг по мере того, как приближался затененный тротуар улицы предместья Сент-Оноре.

Ставни у Руэ были распахнуты. Жильцы Доминики только что встали, из ванной доносился плеск воды в тазике, проигрыватель был включен, в доме витал еле уловимый запах газа и кофе с молоком. Отворив окно, Доминика с облегчением увидела комнаты напротив, из которых Сесиль и другая горничная с помощью тряпки и щетки изгоняли столбы светящейся на солнце пыли.

Глава 3

Нетерпеливо, а потом и с раздражением ждала Доминика проявлений страха, а может быть, и раскаяния, но вместо этого стала свидетельницей вспышки ярости. И ярость эта прорвалась так неудержимо, с такой первозданной силой, что некоторое время Доминика не понимала, что происходит.

Шел уже пятый день после похорон, а до сих пор еще ничего не случилось.

Погода не менялась, по-прежнему припекало солнце, и только часам к трем пополудни небо ежедневно затягивала серая пелена, воздух делался еще тяжелее, нездоровые испарения клубились по улице, захлестывая пса Одбалей, возлежавшего поперек тротуара; все машинально поглядывали наверх с надеждой, все надеялись, что рано или поздно это нависшее небо наконец разразится дождем - но, хотя порой издали как будто доносилось неясное громыхание, грозы все не было или она бушевала далеко от Парижа.

Все эти пять дней возбужденная Доминика только и делала что ждала и под конец уже не понимала, что принесло бы ей большее облегчение-взрыв или еще какое-нибудь событие, которое она подстерегала часами, не в силах предвидеть, что именно это будет, но понимая, что оно не может не произойти.

Трудно было представить себе, как живет Антуанетта там, напротив, оставаясь в этой неопределенности, словно в гостинице или на вокзале.

Пытаясь себя образумить, Доминика твердила: "Она не прочла записки. Или прочла, но не поняла. Может быть, не знает, как называется это растение..."

Антуанетта снова слала в широкой супружеской постели, той самой, в которой болел ее муж, в которой он умер. Она редко выходила из дому. Когда выходила, надевала траур, но дома по-прежнему расхаживала в нарядных домашних туалетах, какие ей всегда нравились, из плотного, богато отделанного шелка.

Вставала она поздно, лениво завтракала в постели. Обменивалась парой слов с Сесилью, и ясно было, что женщины не слишком ладят между собой. Сесиль держалась настороженно, угрюмо. Антуанетта обращалась к ней с нескрываемым нетерпением.

Она слонялась по квартире, убирала в ящиках шкафов, складывала одежду покойного, звала служанку и приказывала ей отнести стопку вещей в какой-нибудь дальний чулан.

Она читала. Много читала - раньше за ней такого не водилось, - и ее редко можно было увидеть без сигареты, дымившейся в длинном мундштуке слоновой кости. Как долго она могла просидеть в углу дивана, полируя себе ногти или сосредоточенно выщипывая брови перед зеркальцем!

Ни единого взгляда на окна напротив. Она не подозревала о существовании Доминики, не помнила об улице за окном, бродила по комнате, по своему временному мирку, и ни о чем не заботилась.

И только на пятый день, часов в девять утра, произошла история с чемоданом, - вернее, истории с чемоданом было две; по странному совпадению в квартире у Доминики тоже не обошлось без чемодана.

До этого Доминика ходила за покупками. Произошло легкое недоразумение. В молочной Одбаля у белого мраморного прилавка собрались несколько женщин.

Владелица молочной сначала стала обслуживать Доминику, не потому, что отдавала ей предпочтение, а просто некоторые покупательницы любили немного постоять и поболтать, пока продавщица занимается менее важными клиентами.

- Что для вас, дамочка?

- Восьмушку рокфора.

Голос Доминики звучал невыразительно, резко. Она не хотела стыдиться своей бедности и нарочно смотрела кумушкам прямо в глаза.

Г-жа Одбаль взвешивала сыр. Женщины смолкли.

- Тут немного больше... Франк пятьдесят...

Это было слишком. На сыр она могла потратить не больше франка. Все расходы были заранее рассчитаны, и она храбро произнесла:

- Будьте любезны взвесить мне ровно восьмушку фунта.

Никто не сказал ни слова. Никто не засмеялся. Но все же по магазину явно прокатилась волна безжалостной насмешки, пока продавщица с точностью до последней крошки отрезала крошечный кусок рокфора.

Ступив под арку своего дома, Доминика наткнулась на Альбера Кайля, который спустился в пижаме за почтой. Он казался удивленным, озадаченным и упорно рылся во всех ящиках подряд.

Она поднялась к себе, почистила немного овощей, а потом услышала, что в комнате у Кайлей шушукаются. Лина вскочила, привела себя в порядок гораздо быстрее обычного. Парочка собралась меньше чем за десять минут - тут-то и возник первый чемодан. Доминика услышала два металлических щелчка, с какими запирается небольшой дорожный чемоданчик.

Она испугалась, подумав, что жильцы собираются съехать; приоткрыв дверь в гостиную, она устроилась напротив щели и вскоре увидела, как парочка выходит. У Альбера Кайля в руке был чемодан.

Она не посмела их задержать, окликнуть. Ограничилась тем, что закрыла за ними входную дверь на засов, вошла в их неприбранную комнату, потом заглянула в ванную, заметила зубные щетки, грязную бритву, развешанное белье, в стенном шкафу обнаружила смокинг, а потом ей стало неловко, потому что там, наверху, торчала у окна старая Огюстина, и она вернулась к себе.

Зачем жильцы унесли чемодан? Накануне они, вопреки обыкновению, не ходили обедать, а между тем, когда вернулись домой, Доминика не заметила у них пакетов с покупками, какие приносят с собой люди, решив наскоро перекусить дома.

Г-жа Руэ-старшая была на своем посту, или, как говорила Доминика, на своей башне, то есть сидела у окна как раз над той самой комнатой, где умер ее сын. Высокое окно начиналось от самого пола, как все окна в доме, так что старуха была на виду с головы до ног, все в том же кресле, с палкой на расстоянии вытянутой руки; время от времени она звонила, призывала одну из горничных, отдавала распоряжения кому-то невидимому или, повернувшись в темную глубину комнаты, наблюдала за тем, как по ее приказу делают какую-то работу.

Прошло несколько минут, а Доминика еще не видела Антуанетты: та, вероятно, была в ванной, потом внезапно появилась, одетая в светло-зеленый пеньюар, слегка растрепанная; она помогла Сесили вытащить на середину комнаты довольно тяжелый чемодан.

Сердце у Доминики забилось.

"Она уезжает... ".

Вот почему Антуанетта оставалась так спокойна! Ждала, когда будут выполнены формальности. Накануне приходил господин в черном, наверное семейный нотариус. Г-н Руэ, вопреки обыкновению, остался дома. Антуанетта поднялась в квартиру свекра и свекрови. Скорее всего, там состоялось что-то вроде семейного совета, на котором решили, как уладить все дела.

А теперь она уезжает - и от нетерпения Доминика перешла к отчаянию, граничившему с яростью. Ее осаждали тысячи мыслей, а между тем она не могла бы толком объяснить, почему ей так тяжело смириться с отъездом Антуанетты Руэ, почему она готова всеми силами этому препятствовать.

Ей даже пришло в голову сходить к Антуанетте! Нет, не имеет смысла.

Достаточно будет написать ей: "Запрещаю Вам уезжать из дома. Если Вы уедете, я все расскажу".

В чемодане громоздились белье, одежда; из другой комнаты принесли саквояжи и шляпные картонки.

Антуанетта была невозмутима. Сесиль держалась натянуто, смотрела неодобрительно; пока ее хозяйка складывала в шкатулку драгоценности, служанка исчезла.

Доминика угадала и сама обрадовалась своей догадливости. Ей было достаточно поднять голову, чтобы проверить. Вот сейчас Сесиль поднимается по лестнице, стучит. Г-жа Руэ-старшая обернулась, произнесла:

- Войдите!

Она слушала, хмурила брови, привставала в кресле, опираясь на палку.

Доминика возликовала. Отныне ей кое-что известно! Она взглянула на Антуанетту с улыбкой, похожей, скорее, на злорадную ухмылку: "А, ты, значит, вообразила, что можешь вот так взять и уехать!"

Она была готова к тому, что за этим последовало, но сцена получилась настолько впечатляющая, что она обмерла. Антуанетта быстро обернулась.

Одновременно в дверях выросла г-жа Руэ-старшая: она успела спуститься со своего этажа и теперь стояла неподвижно, всей тяжестью тела налегая на палку. Старая дама молчала. Она смотрела. Ее взгляд перебегал с чемодана на саквояжи, дальше на разобранную постель, на зеленый халат невестки, на шкатулку с драгоценностями.

Антуанетта смутилась, вскочила, как застигнутая врасплох школьница, затараторила что-то. Но свекровь решительно ее перебила.

Что пыталась объяснить Антуанетта? Что у нее нет никаких причин сидеть в Париже в самый разгар августа, в такую жару? Что они всегда проводили лето в деревне или на море? Что траур с тем же успехом можно носить в другом месте, а не только в унылой и раскаленной квартире?

Но преграда, на которую наткнулась ее жажда перемещения, жажда пространства - это была холодная, незыблемая сила, это были века традиций, это была истина, над которой житейские истины не имели никакой власти.

Конец палки вдруг поднялся. Он коснулся подола зеленого шелкового пеньюара - и этого жеста оказалось достаточно, это было хуже приговора, это было всеобъемлющее выражение презрения, которое старая дама почитала ниже своего достоинства выразить мимикой, довольствуясь взмахом палки.

Г-жа Руэ-старшая исчезла. Оставшись одна, Антуанетта долго смотрелась в зеркало, сжав виски кулаками, потом порывисто подошла к двери, позвала:

- Сесиль! Сесиль!

Из невидимой глубины квартиры вынырнула служанка. Слова потекли, потекли, а горничная, невозмутимая, как ее старшая хозяйка, та, что жила наверху, держалась натянуто и нарочито не опускала глаз.

Это была худощавая девица с черными как смоль волосами, без малейших признаков кокетства; ее волосы были туго стянуты сзади в твердый узел. Кожа у нее была желтая, особенно на шее, а грудь плоская; она слушала, не подавая малейших признаков нетерпения и сложив руки на животе; эти сложенные руки выражали и ее самоуверенность, и презрительное отношение к хозяйкиному гневу, который бурлил вокруг, не задевая ее.

Слов Доминика не слышала. Не замечая, она подошла так близко к окну, что, оглянись Антуанетта на нее в этот миг, она сразу поняла бы, что Доминика уже давно на нее смотрит, а может быть, заодно поняла бы и кое-что другое.

Черные волосы Антуанетты, мягкие, пышные, разметались вокруг лица, и их шелковистая масса перелетала с одного плеча на другое, ее пеньюар распахнулся, до половины обнаженные руки жестикулировали; ее глаза то и дело останавливались на вызывающе сложенных руках прислуги.

Наконец Антуанетта не выдержала. Это был самый настоящий взрыв. Она накинулась на Сесиль, рывком развела ее руки, но служанка не шелохнулась, и тогда Антуанетта схватила ее за плечи, затрясла и несколько раз стукнула о дверной косяк.

В этот миг, длившийся меньше секунды, горничная взглянула в окно конечно же, это вышло у нее бессознательно, быть может, просто потому, что край занавески приподнялся от ветерка; ее взгляд встретился со взглядом Доминики, и та отчетливо заметила у нее на губах подобие улыбки.

Какое удовлетворение сквозило в этой улыбке!

"Видите? Теперь вы видите, что это за женщина? Втерлась к нам в дом, притворялась, будто живет с господином Юбером, а сама...".

Пожалуй, эта сдержанная улыбка была обращена, скорее, к Доминике.

"Ну, бейте, бейте! Беснуйтесь! Кипятитесь! Покажите свое истинное нутро, вы, рыбная торговка, вся в мамашу, торговавшую улитками на Рынке... А на вас смотрят! Вы не знаете, но на вас смотрят и вас оценивают по достоинству...

".

Антуанетта ослабила хватку. Она сделала три-четыре шага по комнате, продолжая запальчиво что-то говорить. Обернувшись, она с изумлением обнаружила служанку на прежнем месте и набросилась на нее снова, еще энергичнее, чем в первый раз, тычками вытолкала ее в будуар, чуть не повалила на пол и оттеснила наконец к двери на лестницу.

Она вышвырнула горничную из квартиры. Наверно, заперла за ней дверь на засов. Вновь очутившись в поле зрения Доминики, она казалась почти спокойной вспышка принесла ей облегчение; она продолжала говорить сама с собой, металась взад и вперед по квартире, соображая, что делать дальше, потому что ее обуревала неодолимая жажда деятельности.

Может быть, разобранная кровать и поднос с остатками завтрака на одеяле подали ей идею?

Она подошла к телефону, набрала номер.

Г-жа Руэ-старшая в своей башне смотрела куда-то в глубину комнаты. Сесиль наверняка была там. Старуха больше не вставала с места. Она слушала.

Спокойно что-то говорила.

Антуанетта настойчиво дозванивалась куда-то. Да, ей не терпится. Доминика не знала, что она затеяла, но понимала, что это должно произойти немедленно.

Ее жизненный напор так захватил Доминику, что временами она забывала дышать. Даже преступление - а ведь Доминика стала свидетельницей самого настоящего преступления - не потрясло ее до такой степени. Оно по крайней мере совершилось в молчании, в неподвижности. То было всего-навсего завершение никому не ведомой, задавленной жизни, а теперь Доминика наблюдает жизнь, плещущую через край, бурлящую, торжествующую во всей своей пугающей откровенности.

Доминика не находила себе места. Ей не хотелось садиться. Ей не хотелось пропустить ничего из происходящего, хотя от этого зрелища ей делалось дурно, у нее кружилась голова; ту же боль, и даже еще сильнее, она испытывала, подглядывая в замочную скважину - например, в самый первый раз, когда увидела во всей его грубой откровенности плотское совокупление, когда увидела лоснящийся от животной силы вырастающий мужской член.

Значит, с Антуанеттой у нее происходит то же самое? Все существо Доминики восставало при виде этой великолепной и вульгарной жажды жизни.

Ей захотелось написать немедленно! В голову лезли слова, столь же откровенные, как зрелище, при котором она присутствовала.

"Вы убили мужа".

Да, так она и напишет, немедленно напишет - и на сей раз даже не позаботившись о том, чтобы изменить почерк, она вывела на листе бумаги эти слова.

Машинально добавила: "Сами знаете".

Эта приписка выдавала ее самую тайную муку, истинную причину ее негодования. Она бы поняла угрызения совести. Поняла бы тоску, которую по капле источают бегущие часы. Она бы все поняла, все приняла и, возможно, все простила - только не эту невозмутимость, не это пятидневное ожидание, не этот поспешный и беспечный отъезд - ведь если бы Антуанетту не остановили, она бы так и уехала, весело и непринужденно! - только не этот бунт, обнаживший всю ее бессовестность..

"Сами знаете!"

Знает, конечно, а между тем как бы не признается сама себе. Антуанетта словно понимает умом, но не чувствует, что это на самом деле произошло.

Теперь она вдова. Избавилась наконец от вялого, скучного мужа. Она богата.

И собралась уехать - а почему бы и нет?

Доминика чуть не бросилась из дому, чтобы поскорее отправить письмо, но тут у дома напротив остановился грузовичок, из него вышли двое мужчин с инструментами - рабочие в синих комбинезонах.

Антуанетта встретила их на пороге квартиры; Сесиль не вышла.

Антуанетта спокойна. Жесты непринужденные. Знает чего хочет, и желания ее немедленно исполняются.

Первым делом следует разобрать и вынести прочь широкую мещанскую кровать; рабочие сперва выволокли матрас, оставили его у входа, потом отвинтили спинки; комната сразу оголилась, и только прозрачный прямоугольник пыли отмечал место, где умер Юбер Руэ.

Антуанетта продолжала командовать, расхаживала туда и сюда, не обращая внимания на распахнувшийся пеньюар, а за ней ходили оба рабочих, равнодушно исполняли ее распоряжения; они внесли в спальню диван, на котором она спала во время болезни мужа.

Она покосилась на темные шторы, которые почти никогда не бывали задернуты, и чуть было не приказала: "Снимите!"

Но наверняка спохватилась, что окна нельзя оставить незанавешенными, а других штор под рукой нет.

Два горшка с комнатными растениями по-прежнему стояли на камине; их судьбу решил один взмах руки. Доминика глазам своим не верила, видя, как Антуанетта, даже не взглянув на эти горшки, не дрогнув, отделалась от них.

Жильцы не возвращались. Одиннадцать утра, улица почти безлюдна; аптекарь опустил желтый выцветший тент; ставни на многих магазинах закрыты, словно воскресным утром.

К половине двенадцатого рабочие уже управились, переставили мебель, все лишнее снесли в комнатку, выходившую во двор; на мгновение Доминика заметила сквозь анфиладу открытых дверей затененный кусок этого двора.

Наконец Антуанетта осталась одна и обвела комнату довольным взглядом, в котором читалось: "Ну вот, раз уж они хотят, чтобы я осталась..."

Она располагалась, разбирала чемодан и саквояжи, по-новому раскладывала вещи в шкафах и комодах, время от времени закуривала, взглядывала на потолок, по ту сторону которого ощущала присутствие свекрови, и пожимала плечами.

Предвидела ли она, что события начнут развиваться стремительно, что этот день станет решающим? Как бы то ни было, деятельность привела ее в хорошее настроение, ей стало легче. Она не потрудилась одеться, съездить куда-нибудь позавтракать; Доминика видела, как она вышла из кухни с бутербродом в руках: холодное мясо на ломте хлеба.

Вернулся домой г-н Руэ-старший. Доминика видела его только на улице. Его жены уже не было видно в окне, и легко было представить их обоих в полумраке квартиры: она рассказывает ему о случившемся, и они вместе обсуждают, что следует предпринять.

И в самом деле, немного позже Антуанетта вздрогнула, услышав звонок у входной двери. На второй звонок она пошла открывать. Вошел свекор, холодный и невозмутимый, но все же не такой холодный, как его жена: он как будто намеревался сгладить углы.

Этажом выше ему, должно быть, наказали: "Побольше твердости! Главное, побольше твердости! Не поддавайся на ее слезы и кривляния!"

Он явился в шляпе - вероятно, желая поторжественнее обставить свой визит в квартиру, которая прежде была почти общей для обеих супружеских пар, - и сел, положив эту шляпу на колено, перемещая ее всякий раз, когда сплетал и расплетал ноги.

- Дитя мое, я пришел...

Вероятно, так он начал.

- Мы пережили мучительные минуты... разумеется... вы, должно быть, понимаете... разумеется, не следует... хотя бы ради людей...

Доминика испытала новое потрясение при виде Антуанетты, которая теперь держалась с безупречным самообладанием, почти не улыбалась, поддакивала всему, что слышала, правда скорее с иронией, чем искренне.

О чем речь! Если свекор и свекровь так настаивают, она обойдется без летнего отдыха! Она просто позволила себе слегка переставить мебель в квартире, ведь она теперь одна. Разве это преступление? Разве она не имеет права по своему вкусу обставить жилье, в котором вынуждена оставаться?

Только и всего! Может быть, потом она и обои поменяет: эти выглядят чересчур уныло для молодой женщины. До сих пор она ничего не говорила, потому что эти обои нравились мужу, вернее его родителям...

Словом, г-н Руэ пришел в восторг от ее сговорчивости. Но ему предстояло высказать еще одно требование. Он колебался, перекладывал шляпу с места на место, грыз кончик незажженной сигары.

- Вы знаете, что Сесиль, так сказать, вошла в нашу семью, что она служит у нас уже пятнадцать лет...

Мужчины многого не замечают, они редко бывают способны распознать в женщине ненависть, потому что сами чувствуют совсем по-другому. Какое-нибудь легкое подрагивание плеч, чуть заметный рывок, мимолетная гримаса, а потом сразу благосклонная улыбка...

Ну что ж, решено... Пускай Сесиль возвращается! Опять начнет шпионить, десять раз на дню бегать к свекрови за распоряжениями, пересказывать все, что творится этажом ниже...

Что дальше? Ах, это все?

Да ладно, будет вам! Не оправдывайтесь! Это вполне естественно! Ничего страшного, легкое недоразумение... Из-за этих гроз все становятся такими нервными...

Она провожает свекра до дверей. Он жмет ей руку, в восторге от того, что свидание прошло так благополучно, и устремляется на лестницу, по которой взлетает наверх, чтобы поскорей доложить жене, что одержал победу по всем пунктам и проявил истинную твердость и неколебимость!

И вот уже спускается Сесиль как ни в чем не бывало, безупречная в своем черном платье, в белом переднике - пронзительный голос, пронзительный взгляд:

- Что вам угодно на завтрак, мадам?

На завтрак? Но она уже поела! Спасибо. Ничего не надо. Только позвонить по телефону, потому что сегодня, после всей этой суеты, ей особенно невмоготу одиночество-это как сквозняк в день генеральной уборки.

Она звонит кому-то близкому, любимому - это заметно по лицу, по улыбке.

Она питает к собеседнику доверие: временами в ее улыбке читается угроза, об ращенная к третьему лицу.

- Договорились, приезжай!

В ожидании она растягивается на диване, устремляет глаза к потолку, во рту длинный мундштук.

А жильцы до сих пор не вернулись.

Письмо Доминики на столе, рядом со сверточком, в котором лежит растаявший, липкий рокфор.

Послать письмо? Или не посылать?

Никакая она не торговка улитками. Ее отец, дед Антуанетты, в самом деле держал в Дьеппе оптовую торговлю дарами моря, но она сама вышла замуж за служащего метро и никогда в жизни не стояла за рыбным прилавком, тем более на Рынке.

Она высокая, дюжая, голос у нее, наверно, ниже, чем обычно бывают женские голоса. Она позаботилась о том, чтобы подчеркнуть траур с помощью белой ленты на шляпке. Даже манера смотреть на счетчик, прежде чем расплатиться с таксистом, изобличает в ней особу, которая умеет управляться в жизни без мужчин.

Она приехала не одна. Ее сопровождает молодая женщина, с виду лет двадцати двух, не старше; она не в трауре и не была на похоронах; нет необходимости долго вглядываться, чтобы признать в ней младшую сестру Антуанетты.

На ней шикарный костюм, шляпка от дорогой модистки. Она хороша собой. Это сразу бросается в глаза. Гораздо красивее Антуанетты, но есть в ней нечто загадочное, смущающее Доминику - словом, нечто такое, чего Доминика не понимает. Трудно сказать, девушка это или молодая женщина. Глаза у нее большие, темно-синие, взгляд совершенно бесстрастный, манера держаться более сдержанная, чем у сестры. Верхняя губа вздернута, и, пожалуй, именно это придает всему ее облику юный и простодушный вид.

Ради них Антуанетта может не наряжаться; женщины целуются: Антуанетта предупреждает взглядом: "Старуха наверху!"

Она опускается в глубокое кресло, указывает сестре место на диване, но та скромно садится на стул и держится как благонравная девица в гостях.

Пожалуй, костюмчик на ней, как и все прочее, чересчур опрятный, чересчур корректный; напрашивается мысль, что она все-таки не девушка.

- Рассказывай...

Наверное, именно это произносит мать, рассматривая стены и мебель, а дочь пожимает плечами, и при матери это выходит у нее вульгарнее, чем в одиночестве. Она начинает говорить, и чувствуется, что голос ее тоже звучит вульгарнее обычного, она растягивает слова, выбирает не самые приличные выражения, особенно когда намекает на старуху в башне и машинально поднимает глаза к потолку.

Пока Антуанетта не овдовела, Доминика никогда не видела в доме ее сестру, да и мать появлялась считанные разы. Теперь она понимает почему. Догадаться нетрудно.

С тех пор как они переступили порог, квартира переменилась, в ней повеяло небрежностью, беспорядком; мать бросила шляпку на постель, и сама того и гляди, сморенная жарой, растянется на кровати, зато сестра по-прежнему строит из себя благовоспитанную барышню.

Антуанетта продолжает рассказывать, мимикой изображает вторжение свекрови, вернее, ее появление в дверях, перебежки ее лазутчицы Сесили; она передразнивает вкрадчивые манеры свекра, его надутый вид, слегка издевается над обоими и заключительным взмахом руки подводит итог: "Тем хуже для них!"

Это не имеет ни малейшего значения, вот оно что! Она как-нибудь уладит дело. Уже улаживает. Времени у нее достаточно. В конце концов она все устроит по своему разумению, вопреки всем Руэ на свете.

Слышит ли Руэ-старшая там, наверху, гул голосов? Так или иначе, она звонит и тут же приступает с расспросами к Сесили, прибежавшей на ее зов.

- Это хозяйкина родня, мать и сестра.

Ну, нет! Это уж слишком! Ладно еще мать, но сестра, которая... Сестра, которую...

- Будьте любезны, попросите хозяйку ко мне подняться.

Антуанетта не слишком удивлена.

- А что я говорила? Подождите минутку!

Неужели она пойдет прямо в пеньюаре, в этом чересчур зеленом пеньюаре, который совсем недавно заклеймила старухина палка? Как бы не так!

Она сдергивает с вешалки первое попавшееся черное платье, подходит к зеркалу. В одной сорочке вертится перед матерью и сестрой, закалывает волосы, закрепляет их шпильками, которые зажаты у нее во рту.

- Так сойдет?

В путь! Она идет наверх. Доминика ее не видит, но словно следит за ней взглядом. Неприступный профиль г-жи Руэ-старшей достаточно красноречив. Нет, это не гнев. Но слова, слетающие у нее с губ, холоднее инея на окнах.

- Я полагала, что мы раз и навсегда договорились: вы не будете принимать у себя сестру...

Сестра там, внизу, знает, о чем пойдет разговор: она уже встала, прихорашивается перед зеркалом и ждет только возвращения Антуанетты, чтобы уехать.

Готово.

- Ну вот! Старуха своего не упустила. Придется мне выставить тебя за дверь, моя бедняжка. Верблюдица требует!

Она разражается хохотом, от которого Доминике по другую сторону улицы делается дурно. Антуанетта целует мать, окликает ее, подходит к тумбочке, достает несколько банкнот.

- Держи! По крайней мере возьмешь с собой...

Антуанетта спит на диване, нога свесилась чуть не до пола, и на лице у нее не заметно ни малейшего волнения, ни малейшей заботы. Спит, приоткрыв рот, сморенная дневной жарой, а вокруг, на улице, бурлит жизнь.

Жильцы до сих пор не вернулись, и Доминика еще раз заглядывает к ним в комнату, не забыв запереть на засов входную дверь.

Теперь она знает, что они не уехали. Но в гардеробе не оказалось пальто Лины, отличного зимнего пальто из бежевого драпа, с отделкой из куницы - это новенькое пальто, какие носят богатые провинциалки, Лина привезла с собой из дому.

Доминика вышла на улицу; до последней минуты ей все никак было не решиться, и вот наконец она украдкой бросила письмо в ящик на Королевской улице. Мимо пронесся, чуть не задев ее, автомобиль, набитый иностранцами, и ей показалось, что эти люди, которые мчатся, ослепленные незнакомым городом, выбиваются из общего уличного потока.

У нее сжалось сердце от желания. Никогда она не оказывалась на обочине монотонной и отвратительной повседневности. Разве что ненадолго, давным-давно, когда ей еще не было восемнадцати, но тогда она ничего не понимала и не умела этому радоваться.

Вот и сегодня утром ей пришлось потребовать у этой толстой г-жи Одбаль, чтобы та отрезала немного от уже взвешенного куска сыра, потому что порция оказалась чуть больше, чем надо, и Доминика не могла себе этого позволить.

Она ничего не может себе позволить!

Жильцы пошли продавать или закладывать в ломбарде пальто Лины, но живут они так, словно не знают, что значит считать деньги.

Живут! И тут же она их встретила: идут себе под ручку, и ясно, что чемодан, хлопающий Альбера по ноге, опустел; а главное, по его чувственным губам, по блеску в глазах видно, что в кармане у него завелись деньги, что он богат, что теперь жизнь станет еще полней, и Лина поспевает за ним, не беспокоясь о том, куда он ее ведет.

Доминика рада бы проскользнуть мимо незамеченной, но Лина ее увидела, ущипнула спутника за руку и что-то шепнула. Что?

- Хозяйка...

Для них-то она хозяйка! А может быть, совсем другое:

- Старая карга!

Неужели она думает, что женщина в сорок лет чувствует себя старухой?

И вот уже Кайль приветствует ее широким взмахом шляпы, а она, такая худенькая, вся в темном, жмется к домам, словно старается занимать как можно меньше места на улице.

Тысячи людей снуют взад и вперед, пьют, вольготно рассевшись на террасах, перекликаются, глазеют на женские ноги, а на женщинах чересчур тонкие платья в облипку, и весь этот запах человеческой плоти, человеческой жизни подступает ей к горлу, ударяет в голову...

До чего же ей хочется плакать сегодня, до чего хочется плакать!

Глава 4

Она шла быстро, словно за ней гнались, или, вернее, по мере того, как она приближалась к дому, ее походка делалась все более стремительной, более угловатой; она двигалась судорожно, как пловец, который внезапно понял, что неосторожно заплыл на глубину, и лихорадочно гребет к берегу.

Да, так оно и есть. Она начинала успокаиваться уже под аркой старинного особняка, превращенного в доходный дом, где шаги звучали с какой-то особой гулкостью; ее подошвы узнавали шершавую зернистость пожелтевших неровных плит; она видела свое крошечное перекошенное отражение в медном шаре на лестнице, и рука ее с физическим облегчением начинала скользить по гладким перилам; выше, всегда на одной и той же ступеньке, Доминика останавливалась поискать ключ в сумочке и всякий раз испытывала легкий страх, потому что находила его не сразу и не вполне искренне пугалась, не потерялся ли он.

И вот наконец она дома. Еще не в гостиной, а в спальне, в единственном месте, где она может уединиться; иногда ей хочется, чтобы эта комнатка была еще меньше, чтобы все здесь было пропитано ее духом.

Она заперла дверь на ключ и, усталая, запыхавшаяся, остановилась там же, где и всегда, - перед зеркалом, в которое заглянула в поисках своего отражения.

Она питает к себе самой, к Доминике, к той, которую когда-то называли Никой - но кто, кроме нее самой, назовет ее теперь этим именем? - она питает к этой Нике безграничную жалость, и ей делается легче, когда она видит себя в этом зеркале, которое странствовало за Салесами по всем гарнизонам и видело ее маленькой девочкой.

Нет, она еще не старая дева. Лицо без морщин. Кожа по-прежнему свежая, хоть Доминика и живет в четырех стенах. Она никогда не могла похвастать ярким румянцем, зато кожа у нее необыкновенно нежная, и Доминика помнит, как голос матери с такими изысканными модуляциями произносил:

- У Ники фактура кожи, как у всех Лебре. А посадку головы она унаследовала от бабушки де Шайу.

Какое это было умиротворение - вырвавшись из жестокой уличной толчеи, где люди бесстыдно выставляют напоказ свое жизнелюбие, перечислять, как домашних божков, те немногие имена, что из обычных имен давно превратились в живые приметы мира, которому она принадлежит и который чтит!

Звуки этих имен обладают своим цветом, запахом, мистическим значением. В комнате, где Доминика, еще не избавившись от привкуса анонимной уличной пыли, вновь становится сама собой, почти все вещи напоминают ей о каком-нибудь из этих имен.

Так, например, в спальне нет ни будильника, ни стенных часов - только маленькие золотые часики у изголовья, и эти часики с крышкой, украшенной жемчужным цветком и рубиновой крошкой, принадлежали ее бабушке де Шайу; они вызывают в памяти просторный деревенский дом неподалеку от Ренна, который все называли замком.

- В тот год, когда пришлось продать замок...

Футляром для часов служит красная шелковая туфля, расшитая зелеными, синими, желтыми нитками, - ее вышивала Ника, когда ей было лет семь или восемь и она жила в Ниме, в пансионе у сестер Вознесения.

Она зажгла газ, вместо скатерти постелила на краю стола салфетку. Сейчас, наверно, вся улица обедает - во всяком случае, все, кто не уехал отдыхать, но в квартире Антуанетты Руэ никого не видно.

Чтобы стряхнуть наваждение, избавиться от Антуанетты, к которой то и дело обращались ее мысли, Доминике захотелось сыграть в игру - когда-то она называла это игрой в мысли, и это полуосознанное название осталось у нее до сих пор.

Для игры требуется особое расположение духа. Нужно прийти в состояние благодати. По утрам, к примеру, во время хлопот по хозяйству, это невозможно. Кроме того, нельзя начинать игру в любое время, когда захочешь.

Все зависит от того, что она видела во сне перед пробуждением, а сны по желанию не приходят, можно разве что постепенно привести себя в желательное расположение духа.

Для начала вполне годится имя де Шайу - это ключевое слово, но есть и другие, например тетя Клементина... Тетя Клементина - это всегда утро, часов около одиннадцати, когда свежесть сменяется более тяжеловесным полуденным солнцем и Доминика начинает чувствовать запах своей собственной кожи...

Вилла в Ласене, под Тулоном... Муж тети Клементины - она была урожденная Лебре, а замуж вышла за одного из Шабиронов - служил в тулонском военном порту инженером... Доминика провела у тети месяц на каникулах, она читала в саду, среди цветущей мимозы; в солнечном зареве ей слышалось прерывистое дыхание машин, долетавшее с верфей; стоило приподняться, и сквозь путаницу подъемных и мостовых кранов она видела кусок ярко-синего моря, и все это сливалось в такую густую и плотную мешанину, что в полдень Доминика испытывала облегчение, слыша пронзительный рев заводских сирен, которым отвечали сирены с судов на рейде, а затем раздавался топот: это рабочие шли через переезд.

Тетя Клементина жива и сейчас. Ее муж давно умер. Она по-прежнему живет у себя на вилле вдвоем со старой служанкой. И Доминика мысленно принялась расставлять по местам все, что там было, вплоть до рыжего кота, которого, наверно, уже нет на свете; она восстанавливала в первозданном виде каждый уголок...

Внезапно она вздрогнула - ведь она играла в эту игру, сидя над больным отцом, и вот теперь ей померещилось, будто она вновь слышит тот незабываемый вздох, доносившийся из постели; она даже удивилась, не обнаружив над подушкой заросшей физиономии отставного генерала, чей взгляд неизменно выражал ледяной упрек.

- Ну? Где трубка?

Он курил в постели, не брился, почти не умывался. Ему словно нравилось быть грязным, внушать отвращение, и время от времени он с каким-то дьявольским удовольствием заявлял:

- Я провонял! Согласись, что от меня воняет! Ну согласись, ведь это правда! От меня воняет, черт побери!

В бывшую отцовскую спальню уже вернулись жильцы. Можно больше не играть в мысли, не искать сюжетов для грез. Через дорогу - Антуанетта и родители Руэ, а рядом, отделенные от нее простой дверью, - молодые люди, вернувшиеся домой с пустым чемоданом.

Что они делают? Что у них там за непривычная суматоха? И время для них необычное. Они, должно быть, едва успели пообедать. Почему они не идут в кино, или в театр, или на какую-нибудь танцульку, после которой потом целое утро мурлычут пошлые мотивчики?

Набирают воду в ведро. Кран отвернут до отказа. С них станется забыть и оставить воду вытекать из ведра на пол. С ними Доминика вечно боится какой-нибудь катастрофы в этом роде, потому что в них нет ни малейшего уважения к вещам. Им кажется, что любую вещь можно заменить. Это стоит столько-то, вот и все. А она-то переживает из-за любого пятна на ковре или занавеске! Сейчас они разговаривают, но так грохочут разными предметами, что нельзя расслышать ни слова. Огюстина сидит у окна. Заступила на пост - для нее это самый настоящий пост; сразу после ужина она всем телом ложится на подоконник своей мансарды; на ней черная блузка в мелкую белую крапинку; в фиолетовом вечернем сумраке выделяется белизна ее волос; так она сидит себе, мирно созерцая сверху улицу и крыши. И только потом, гораздо позже, в других окнах тоже возникнут люди, которые на исходе дня решили подышать свежим воздухом.

В те дни, когда на Доминику накатывает меланхолия, когда из зеркала на нее смотрит усталое лицо с синевой под глазами, с бледными губами, когда она чувствует себя старой, она берет в свою игру и старуху Огюстину.

Что было с Огюстиной прежде? Какая она была в сорок лет?

История Огюстины неизменно заканчивается похоронами, которые Доминика воображает себе во всех подробностях.

"Что такое?"

Нет. Она не произносила этих слов. Этот вопрос прозвучал у нее в голове.

В дверь постучали. Она испуганно оглянулась по сторонам, она не понимает, кто мог к ней постучать; она до того изумилась, что даже не подумала о жильцах. Не успела она сделать несколько шагов, как стук повторился; она бесшумно повернула ключ в замке, чтобы незаметно было, что она запирается, и бросила быстрый взгляд в зеркало, проверяя, в порядке ли одежда.

Она улыбнулась судорожной улыбкой, потому что гостям положено улыбаться.

Это тоже память о матери - у той улыбка была невыразимо печальная.

"Это стоит так недорого, а жизнь становится настолько приятнее! Если бы каждый делал над собой небольшое усилие... ".

За дверью Альбер Кайль. Он выглядит смущенным и тоже пытается улыбнуться.

- Прошу прощения за беспокойство...

"Сейчас скажет, что они съезжают... - подумала она.

А он, вопреки правилам хорошего тона, не удержался и шарит глазами по таинственным закоулкам комнаты, в которой она живет. Что его так удивило?

То, что она теснится в одной-единственной комнате, хотя у нее есть и другие?

То, что мебель и все вещи здесь разрозненные и ветхие?

- Мы получили письмо от родителей жены. Завтра в одиннадцать утра они приезжают из Фоитене-ле-Конт.

Она не может опомниться от изумления: он покраснел, с его-то легким отношением к жизни! На лице у него появилось нечто детское, выражение ребенка, которому чего-то хочется, но он боится, что ему откажут, и смотрит с умоляющим видом, умоляющими глазами.

Он так молод! Никогда прежде она не замечала, как он молод! Сколько еще простодушия таится под его распущенностью!

- Не знаю, как вам объяснить... Мы до сих пор не устроились в отдельной квартире, потому что ждем: мое положение со дня на день может измениться...

Понимаете... Родители жены у себя в провинции привыкли к налаженной, обеспеченной жизни... Они собираются навестить нас впервые после свадьбы...

Ей не сразу пришло в голову пригласить его войти. Наконец она спохватилась, но он остался в дверях, и она поняла, что Лина ждет и прислушивается.

- Мне бы так хотелось произвести на них лучшее впечатление... Они пробудут всего день или два, тесть не может надолго оставлять дело... Если бы вы разрешили нам на это время воспользоваться гостиной, как будто она тоже наша... Я готов компенсировать причиненное вам беспокойство...

Она почувствовала к нему благодарность за то, что он не решился произнести грубое слово "заплатить" и заменил его на "компенсировать".

- К тому же нас почти весь день не будет дома... Родители остановятся в отеле...

Он воображает, что она колеблется, а она тем временем думает: "Неужели он считает меня старой девой? Неужели принимает меня за старуху? Или я для него женщина, такая же, как... женщина, к которой он..."

Перед глазами у нее встало зрелище, которое она не раз видела в замочную скважину, и она смутилась, ей стало стыдно; ни за что на свете она не позволила бы ни одному мужчине... А все-таки, пришло бы в голову такому мужчине, как Альбер Кайль...

- Кроме того, моя жена хотела бы...

Он говорит "моя жена", а кто она такая? Нескладное, бесформенное создание, кукла, набитая соломой, по-детски губастая, и смеется по всякому поводу и без повода, и скалит зубы, а зубы у нее словно молочные.

- Кроме того, моя жена хотела бы на эти два дня кое-что переменить в нашей комнате... Мы потом все поставим на место... Мы будем очень осторожны...

Доминика, смущенная собственными мыслями, не смеет на него смотреть. Она боится, как бы Альбер не догадался.

Как знать, осмелился бы он подойти, потянуться к ней руками, как он наверняка тянулся к другим, - ведь его бесконечно занимает женская плоть?

Он улыбнулся, взгляд у него умоляющий, обезоруживающий. И она, к собственному удивлению, произнесла:

- Что вы хотите переменить в спальне?

- Если... если вас это не слишком обеспокоит, я снял бы деревянные спинки с кровати... Да вы не сомневайтесь, я умею... Мы бы поставили матрас на пол, и получится диван, а у нас есть кретоновая покрышка, чтобы набросить сверху... Понимаете?

Точь-в-точь как в доме напротив! Чудеса, да и только! Сегодня утром Антуанетта Руэ занималась тем же самым! Итак, у Антуанетты и у юной парочки одни и те же вкусы, и, кажется, Доминика понимает, в чем тут дело: для них кровать-это не приспособление для отдыха, а нечто другое, более плотское, связанное с другим предназначением, с другими жестами.

- Так вы разрешаете?

Она заметила, что блузка у нее снова взмокла под мышками, и от этого ощущения горячей влаги у нее защипало в глазах. Она поспешно произнесла:

- Хорошо... Делайте, что вам надо...

Потом спохватилась и все-таки добавила:

- Только смотрите, ничего не испортите!

Теперь они будут над ней смеяться из-за этого предостережения. Скажут:

"Старуха трясется над своей рухлядью и допотопными занавесками".

- Я вам бесконечно благодарен... Жена будет так рада...

Он уходит. В гостиной Доминика замечает цветы, целую охапку душистых цветов, они лежат на мраморной консоли, еще не расставленные в вазы.

- Главное, не ставьте цветы в синюю вазу, она с трещиной, из нее потечет вода...

Он улыбается. Доволен. Торопится к своей Лине.

- Не беспокойтесь.

Весь вечер они шумят: набирают воду в ведра, моют, чистят, протирают; дважды Доминика видит, приоткрыв дверь в гостиную, как Альбер Кайль с засученными рукавами занимается уборкой.

Чтобы хоть немного почувствовать себя дома, ей приходится наглухо закрыть дверь. Она облокачивается на окно - слегка, походя, как бы на минутку, а не наваливается на него всем телом, как старая Огюстина, словно намерена провести на этом месте несколько часов; на улице спокойно и почти пусто; там выгуливает собачку старый, очень худой господин, с головы до ног одетый в черное, и терпеливо останавливается всякий раз, когда останавливается собачка; чета Одбалей восседает перед порогом своей лавки; чувствуется, что весь день они суетились, что им было жарко, что в их распоряжении только несколько минут передышки, потому что в четыре утра мужу уже надо быть на Центральном рынке. Их прислуга-та, что разносит молоко, у нее вечно волосы падают на лицо примостилась возле них, руки у нее безвольно опущены, глаза пустые. Ей, наверно, не больше пятнадцати, а груди уже большие, женские, как у Лины, или больше. Кто ее знает, с нее станется...

Да наверняка, так и есть! С хозяином! Одбаль из тех мужчин, которые производят на Доминику самое неблагоприятное впечатление. Дюжий детина, горячая кровь так и пульсирует в жилах, а в глазах читается нахальство здорового животного.

Иногда с бульвара Османн доносятся голоса; по улице идет компания людей, которые разговаривают во весь голос, как будто обращаясь ко всему свету, нисколько не заботясь о людях, присевших у своих окон, чтобы глотнуть свежего воздуха.

Освещение отливает медью, на домах медные отблески, из кирпичной трубы словно сочится кровь, а на теневой стороне все краски пугающе густые; самые неодушевленные предметы как будто оживают; можно подумать, что на исходе дня, когда утихомиривается уличная суета, в тот час, когда люди существуют словно под сурдинку, вещи начинают дышать и ведут свою таинственную жизнь.

У Антуанетты в комнате закрыли окна. Доминика мельком видела черное платье и белый передник Сесили. На секунду она заметила сокровенность расстеленной постели; потом задернули шторы; сквозь них пробивается слабый розовый свет от лампы с розовым абажуром, которую только что поставили на круглый одноногий столик.

Неужели Антуанетта, как узница в тюрьме, уже ложится спать? Над головой у нее сидит на своем посту г-жа Руэ-старшая, а с нею рядом - ее муж. Доминике видны только его лаковая домашняя туфля, узорчатые носки и нижняя часть брюк, потому что он поставил ногу на перекладину стула.

Они беседуют спокойно, не спеша. Иногда говорит старая дама, и Доминике видно, как у нее шевелятся губы; иногда она замолкает, обернувшись в глубину комнаты, и слушает, что ей говорит муж.

Доминике не терпится, чтобы все было кончено, чтобы все люди исчезли одни за другими, сперва Одбали, которые волокут по тротуару свои стулья и с металлическим грохотом запирают ставни на железные пруты, потом та бледная женщина-Доминика ничего о ней не знает - в квартире слева на четвертом этаже в доме Сюттонов, владельцев магазина изделий из кожи. У нее есть ребенок.

Доминика частенько встречает ее с ребенком лет пяти-шести, очень нарядным, и мать явно испытывает потребность то и дело к нему наклоняться, но теперь он, по-видимому, болен: вот уже по меньшей мере две недели его не видно на улице, а домой к ним каждое утро ходит доктор.

Да, пускай все это исчезнет! Ей бы даже хотелось, чтобы все ставни были наглухо закрыты, как зимой, потому что теперь некоторые спят с открытыми окнами, и Доминика буквально чувствует дыхание спящих людей, клубящееся вокруг домов; в иные минуты иллюзия так сильна, что Доминика морщится, будто различает, как кто-то сонно ворочается в постели, пропитанной испариной.

Птицы на дереве, на том куске дерева, который виден ей в начале улицы, на перекрестке, где прогуливается скучающий полицейский, не зная, что делать со своим белым жезлом, - птицы оживились и впали в тот же восторг, что и с утра, но восторг этот мгновенно иссякнет, едва погаснут последние красноватые огни и небо со стороны, противоположной закату, окрасившееся в льдисто-зеленый цвет, постепенно сделается по-ночному мягким и бархатистым.

Ей не хочется спать. Ее редко клонит в сон. Большая уборка, которую затеяли жильцы, раздражает ее, вносит смятение в ее мирок; она вздрагивает при каждом новом звуке, беспокоится, а кроме того, она ломает себе голову над тем, почему Антуанетта легла так рано и как она могла лечь в постель и мирно уснуть после такого дня, какой выдался у нее сегодня, в спальне, где несколько дней назад ее муж в предсмертной испарине из последних сил отчаянно звал на помощь, разевая рот, как рыба, выброшенная на траву и жадно хватающая смертельный для нее воздух.

С церкви Сен-Филипп-дю-Руль каждые полчаса доносится звон. Весь дневной свет растворился, и углы крыш на домах напротив словно обросли светящимися перьями - это лучи луны, которая еще не взошла, но вот-вот вынырнет из-за крыш; и Доминике вспомнилась большая площадь в Нанси во времена ее детства: первые дуговые лампы, горевшие там, испускали такие же ледяные лучи, настолько острые, словно они пронзали веки.

Теперь осталась только старуха Огюстина. Но вот и она затворяет окно, уходит в комнату. Сейчас рухнет на кровать всей тяжестью своего грузного тела. Господи, до чего же у нее, наверно, нелепый ночной наряд! Вечно она кутается в какие-то бесформенные тряпки, ночные кофточки, панталоны, бумазейные юбки, пропитанные ее запахом.

Доминика не включила лампу. Из-под двери жильцов пробивается полоска света; окно у них открыто: в уличной темноте как раз напротив их комнаты выделяется более светлый прямоугольник.

В час ночи они выключили свет. Розовое окно через дорогу у Антуанетты тоже погасло. И Руэ-старшие выше этажом уже легли. Доминика одна, она смотрит на луну, совершенно круглую, сверхъестественно полную, которая наконец на несколько сантиметров поднялась над трубой. На слишком светлом, ровном и мерцающем, как матовое стекло, небе едва различимы звезды, и на память Доминике приходят слова: "... убит выстрелом в сердце, ночью, посреди пустыни..."

Только такое небо и может напомнить о пустыне. И такое же одиночество под ногами, над головой, и эта луна, плывущая в беспредельном пространстве...

"... во главе колонны из двадцати стрелков..."

Она оборачивается. На крышке швейной машинки она различает, несмотря на темноту, очертания молитвенника в черном матерчатом футляре. Этот требник ей подарили на первое причастие. На одной из цветных картинок на тонком пергаменте надписано ее имя с золотыми заглавными буквами.

Другая картинка в этом молитвеннике-траурная.

Госпожа Женевьева Амеро, урожденная Оже, упокоилась с миром...

Ангулем. Отец был тогда только полковником. Жили они в большом приземистом доме, выкрашенном светло-желтой краской, с балконом из кованого железа, с занавесками цвета зеленого миндаля на окнах, выходивших на бульвар, на котором была дорожка для верховых прогулок, а с пяти утра до них доносились звуки труб из казармы.

Г-жа Амеро была вдова, жила она в соседнем доме. Миниатюрная женщина, ходившая легкими шажками; все говорили: "кроткая, как госпожа Амеро..."

Она улыбалась каждому, но охотнее всего-пятнадцати - или шестнадцатилетней Нике; она приглашала девочку в гостиную, где коротала однообразные дни и, казалось, не подозревала, что гостья сидит у нее часами ради ее сына Жака.

Правда, он бывал дома только на каникулах: он учился в Сен-Сире. У него были волосы ежиком. Лицо серьезное. Голос тоже серьезный. Было удивительно, что у совсем молоденького юноши такой басок - а ведь у него едва пробивался пух над верхней губой. Но серьезность в нем уживалась с нежностью.

- Ника...

Она любила его ровно три года, в одиночестве, никому не рассказывая, она любила его всем сердцем, жила только мечтами.

Знал ли он об этом? Понимала ли г-жа Амеро, почему девочка каждый день наведывается к ней в дом?

Однажды она пригласила генерала в гости. Подавали старый коньяк, ликер, бисквиты с корицей. Жак был в форме унтер-лейтенанта: назавтра ему предстояло ехать в Африку.

Абажур был розовый, как в спальне Антуанетты, окно, выходившее на бульвар, открыто; луна за окном отражалась в светлых стволах платанов, и стволы светились; слышно было, как в казарме играют сигнал "гаси огонь".

Доминика вышла последняя. Г-жа Амеро скромно ушла в дом; полковник Салес ждал, раскуривая сигару посреди тротуара, и тогда в порыве чувств Доминика пролепетала Жаку, задержавшему ее руку в своей:

- Я буду вас ждать всегда... всегда...

К горлу подступило рыдание, она высвободилась, подошла к отцу, взяла его под руку.

Вот и все. Не считая почтовой открытки, единственной, которую она от него получила: это был вид маленького населенного пункта на иссохшей земле, на окраине пустыни, - силуэт часового, луна, а рядом с этой бледной луной два слова с восклицательным знаком: "Наша луна!"

Та, что светила им в тот вечер в Ангулеме, та, под которой Жак Амеро был потом убит выстрелом в сердце посреди пустыни.

Доминика слегка высунулась из окна, подставила лоб свежему ночному ветерку, но тут же покраснела и отпрянула. Из соседнего окна до нее донеслись звуки, хорошо знакомый шепот. Значит, они не спят! Убрали в комнате, расставили по вазам цветы, погасили свет - и опять, опять за свое, и самое, пожалуй, возмутительное, - этот ее приглушенный, но тем не менее достаточно красноречивый смех, прерывистый смех счастливой самки.

Доминике захотелось лечь. Она отошла в уголок, стала раздеваться, и хотя в комнате не было света, ее белое тело четко вырисовывалось в темноте; она поспешила накинуть одежду, убедилась, что дверь заперта; забираясь в постель, метнула последний взгляд в окно напротив и заметила Антуанетту, облокотившуюся на подоконник.

Конечно, той не спится. Опять зажгла розовую лампу. Свет озаряет беспорядок на диване, застеленном на ночь, подушку с вмятиной от головы, вышитые простыни, открытую книгу, дымящийся окурок в бокале.

В комнате витает сладострастная, разнеживающая атмосфера, и Доминика, спрятавшись за створкой окна, впилась глазами в Антуанетту, которая отчетливо виднелась в лунном свете. Ее темные распущенные волосы разметались по молочно-белым плечам. Тело ее в шелковой, затейливо расшитой ночной рубашке обнаружило полноту, которой Доминика не замечала прежде. Губы ее сами собой произнесли одно очень простое слово-женщина, и Доминика словно впервые поняла, что это такое. Опершись руками на чугунные перила, Антуанетта наклонилась вперед, навалилась грудью на белизну своих рук, грудь ее слегка поднялась; в разрезе ночной рубашки видно было темное углубление, подбородок круглился и был, казалось, такой же мягкий и нежный, как грудь.

Недавно, глядя одновременно на обеих сестер, Доминика решила, что младшая красивей. Теперь она поняла свою ошибку: перед ней было существо в самом расцвете сил, окунувшееся в ночную свежесть на границе беспредельного пространства и залитой розовым светом спальни. Существо, словно парящее в воздухе, - оно родилось на свет с какой-то целью и всеми силами стремится исполнить свое предназначение. Доминика была в этом уверена; ее потряс патетический взгляд темных глаз, устремленных в небо, она чувствовала, что эту грудь переполняет вздох, который жаждет вырваться из пухлых губ прежде, чем зубы впечатаются в них, повинуясь нетерпеливому спазму.

Доминика прониклась уверенностью, что она ошиблась, что вела себя как дура - не как ребенок, а именно как дура, как самая настоящая глупая старая дева и ей стало стыдно.

Стыдно за это письмо с его простодушной таинственностью, напоминавшей о секретиках, какими развлекаются школьники.

Она терялась в догадках, видя спокойствие Антуанетты в течение всех дней, прошедших после письма; она даже подумала, что та не получила ее записки или, возможно, не знала, как называется растение!

Но какое до этого дело Антуанетте?

Еще недавно Доминика воображала, будто нанесла решительный удар, - и впрямь, это была злобная выходка, но, может быть, ею двигала, скорее, глухая тяга к справедливости или все же зависть... Не все ли равно, ведь потом она, как взвинченная старая дева, нацарапала еще одну записку; ей казалось, будто она беспощадно режет прямо по живому.

Вы сами знаете, что вы его убили.

Разве она так написала? Нет!

Вы убили мужа. Сами знаете.

А знает ли? Это имеет так мало значения! Ничто не имеет значения, кроме этой живой плоти, рванувшейся с дивана, залитого розовым светом, и неподвижно застывшей у окна в образе безмятежного женского призрака, воплощая собой неукротимый, неизбежный порыв навстречу жизни.

Доминика стояла босая, прячась за створкой окна, словно преступница, и краснела от стыда, что ничего не поняла, что не видела ничего, происходившего в доме напротив, кроме самых очевидных и самых гнусных подробностей, и упивалась ими еще сегодня, подглядывая за угрожающими жестами свекрови, за дипломатическими ужимками свекра, вульгарной развязностью самой Антуанетты при гостьях из ее роду-племени, за банкнотами, которые она торопливо вытащила из ящика и сунула матери, и даже за этим нежным светом, за этой ночной рубашкой из чересчур дорогого шелка, за сигаретой, тлевшей в длинном мундштуке слоновой кости.

Сосредоточившись на жизни другой женщины, сама Доминика забывала перевести дух - так пристально впились ее горящие глаза в ту, другую, у окна, в ее глаза, рассеянно устремленные к небу; в этом зрелище Доминика черпала более захватывающую, более оправданную жизнь; она чувствовала, как в венах у нее пульсирует кровь, как ее охватывает головокружение; под конец она бросилась в постель, зарылась лицом в мягкую подушку, чтобы задушить вопль бессилия, рвавший ей грудь на части.

Она долго лежала окоченев, стиснув зубами ткань наволочки, намокшую от слюны, преследуемая ощущением, что рядом с ней кто-то есть.

"Она здесь..."

Доминика не смела шевельнуться, напрягала слух, пытаясь расслышать еле уловимый звук, который положил бы конец ее пытке, дал бы ей понять, что она спасена. Прошло немало времени - жильцы уже давно спали, прижавшись друг к другу, прежде чем ее освободил прозаический скрип оконной задвижки.

Наконец ей удалось поднять голову, слегка повернуться. Смотреть было уже не на что, кроме затворенного окна, мутной пелены штор да проезжавшего такси; только тогда она позволила себе провалиться в сон.

Глава 5

Что толку звать на помощь привычные призраки - они окружат ее, как святые, в которых сомневаешься, в которых больше не веришь и все-таки украдкой просишь у них прощения.

Воздух неуловимо прозрачен, вещи - на своих местах, такого же цвета, такой же плотности, что всегда, так же поблескивают, они с обычным смирением расположились вокруг Доминики, которой захотелось сузить свою вселенную до размеров этой комнаты, а теперь, пожалуй, пока не проснулась старая Огюстина, ей принадлежит и видимое глазу пространство по ту сторону голубого прямоугольника окна, утренний прохладный простор, где малейший звук отзывается эхом.

Доминика бледна. Лицо у нее осунулось. Ни холодная вода, ни мыло не сумели смыть следы скверных часов, проведенных во влажной от испарины постели, которая начиная с пяти утра, едва прозвучали по улице первые гулкие шаги, уже покрыта аккуратным стеганым одеялом и выглядит безобидным предметом обстановки.

Целые годы, всю жизнь Доминика стелила постель, едва прозвонит будильник, торопясь и не слишком понимая, почему ей так не терпится убрать с глаз долой все, что могло бы напомнить о ее, так сказать, ночной жизни. И только сегодня утром - а встала она с тупой головной болью, и в висках болезненно отдавалось каждое движение - сегодня утром ее поразила эта навязчивая привычка; она поискала взглядом другой ритуальный предметкоричневую ивовую корзинку с чулками, требующими штопки, и большим лакированным деревянным яйцом.

Мимоходом на нее повеяло чем-то сладким, почти приторным: она чувствовала, что мама где-то рядом, и если бы она сделала усилие, то, наверно, разглядела бы и мамино лицо, удлиненное, как лица мадонн на образах, и улыбку, которую оно излучало, хотя как будто и не думало улыбаться, и мамину руку, которая хваталась за корзинку с чулками и прятала ее в шкаф, как только в дверь звонили.

"Не стоит выставлять на всеобщее обозрение рваные чулки".

Кроме того, не следует оставлять на виду вещи, слишком очевидно заявляющие о своей интимности, например чулки, свернутые клубочком; днем ни в коем случае нельзя оставлять дверь полуоткрытой, нельзя, чтобы в зазоре виднелась ножка кровати или синевато-белый мрамор умывальника, напоминающий о наготе.

Напрягая память, Доминика не могла припомнить маму неприбранной, или в комбинации, или хотя бы непричесанной.

Ей пришла на память одна фраза - теперь, в сорок лет, она понимала, что эта фраза повлияла за всю ее жизнь. Где звучала эта фраза? Доминике нелегко различать дома, в которых она когда-то жила, потому что, где бы они ни селились, там всегда царила одна и та же атмосфера; дома Салесов были похожи один на другой, как гостиницы одного класса: большие светлые квартиры - и что интересно, почти всегда с балконом - а поблизости деревья, площадь или бульвар, кварталы, населенные врачами, адвокатами, и эхо военных сигналов из ближней казармы.

Однажды в гости пришел дядя - он бывал у них редко. В гостиной собралось несколько человек. Доминике было лет четырнадцать. Ее еще не услали спать.

Заговорили о собаках, об их инстинктах.

- Они различают людей только по запахам. Я знаю одну старую даму, она слепая: когда кто-нибудь проходит мимо, она начинает принюхиваться и сразу говорит, кто это, никогда не ошибаясь.

Г-жа Салес улыбнулась тогда вымученной улыбкой и машинально повела головой, чуть заметно, как всегда, когда что-нибудь было ей неприятно.

Наверно, уже догадалась, что Доминика спросит:

- Это правда, мама, что у людей есть запах?

- Нет, родная. Дядя Шарль сам не знает что говорит. Пахнет только от тех людей, которые не моются...

Чем ей поможет нежная и печальная мамина тень, если она, Доминика, следит за наглухо закрытыми окнами, за которыми упивается сном Антуанетта Руэ?

Все призраки Доминики принадлежат к одной породе, и в памяти всплывают слова:

- Котроны ездили лечиться в Лабурбуль...

Название болезни не упоминается, никаких намеков на хворую плоть.

- У молоденькой госпожи Рале появился ребенок...

При сообщении этой новости обходятся без глагола "рожать"; все всегда свершается в мире полутонов, где все предстают исключительно вымытыми, причесанными, улыбчивыми или печальными.

Есть имена собственные, которые напоминают тотемы: их произносят по-другому, чем обычные слова, чем имена людей с улицы; среди имен есть своя знать, не больше десятка избранных, имеющих доступ в этот словарь, где уживаются семья из Бреста, семья из Тулона, подполковник, инженер морского флота, и семья Барбари, которая породнилась с Лепро и тем самым вступила в священный круг, оказавшись в дальнем родстве с Лебре.

Между прочим, теперь Доминика думает, что эти люди были небогаты. Как правило, состояния у них были весьма скромные.

- Когда Орели получит наследство от тетки де Шайу...

Эти Руэ, к примеру, со всеми своими миллионами, не получили бы доступа в заколдованный круг; туда не допускалось ничто грубое, вульгарное, неотесанное, ничего такого, что напоминало бы о жалкой обыденности.

И это было настолько непреложно, что еще дней десять тому назад Доминика с брезгливым любопытством смотрела на жизнь людей в доме напротив. Она интересовалась ими просто потому, что их окна с утра до вечера были у нее перед глазами; точно так же заинтересовалась она старой Огюстиной, дамой с больным мальчиком и даже ничтожными Одбалями, а уж их-то, видит Бог, от нее отделяла целая бездна!

Но Руэ оставались для нее пустым местом, у них не было никакой тайны.

Вульгарные люди, сколотившие состояние на проволоке, - Руэ-старший основал один из крупнейших заводов по производству медной проволоки - они жили как умели.

В том, что в их дом вошла какая-то Антуанетта, тоже нет ничего особенного: сорокалетнего холостяка, хилого и безвольного, завлекла барышня-машинистка, благо собой она была недурна и знала чего хочет.

Целые годы Доминика смотрела на них с этой простой и суровой точки зрения.

"Она снова укатила в машине одна... Она опять купила новое платье... У нее экстравагантная новая шляпка..." Или: "Он не смеет ей слова сказать...

Он от жены без ума... Он позволяет себя дурачить... Он несчастлив... ".

Иногда она видела их наедине в будуаре; чувствовалось, что им нечем заняться, нечего сказать друг другу. Юбер Руэ хватался за книгу, Антуанетта за другую, но тут же бросала ее или смотрела поверх страниц.

- Что с тобой?

- Ничего.

- Чем бы тебе хотелось заняться?

Неужели он не понимал, что она ничем не хотела и не могла заняться с ним?

- Тебе скучно?

- Нет...

Тогда она принималась перебирать платья, безделушки или садилась, облокотясь на окно, и смотрела наружу, как пленница, пока не наступало время ложиться спать.

Да, еще дней десять тому назад Доминика с легкой улыбкой, как человек, который выше искушений, просто повторила бы то, что говорила в подобных случаях мама: "Если женишься на особе не своего круга, счастья не жди".

В мирке Руэ не было ничего интересного. Мир, из которого явилась Антуанетта, вообще не существовал.

"Нет, родная, пахнет только от тех людей, которые не моются".

Однако часов около девяти, когда Сесиль раздвинула шторы, открыла окно и поставила поднос с завтраком на постель, где, откинувшись на подушку, восседала Антуанетта, ноздри у Доминики затрепетали, словно она и через улицу чуяла запах молодой женщины, которая потягивалась на солнце; жизнь била в ней через край, глаза и губы были жадно раскрыты, и плоть ее была пронизана покоем, и вся она еще не стряхнула с себя сонной неги.

Альбер Кайль с утра пораньше уехал на вокзал встречать тестя с тещей, а Лина наводила последний лоск на квартиру; слышно было, как она ходит, напевая, из спальни в гостиную, где устоялся крепкий цветочный запах.

В четверть девятого явился почтальон. Сейчас Антуанетта получит письмо, то письмо, от которого Доминика больше ничего не ждет, которого она стыдится, словно в слепой ярости нанесла удар безвредным оружием, даже не оцарапав.

Доминика была так противна сама себе, что еще немного, и она бы ушла, не стала смотреть. Ее подмывало именно теперь отправиться за покупками. Она была опустошена. В голове у нее все мешалось, как бывает во время смутного сна, который снится под утро, после тяжелой ночи, и собственная спальня казалась ей безнадежно угрюмой, а жизнь - еще более тусклой, чем желтый огонек перед дарохранительницей, каждую минуту готовый погаснуть; воспоминание о Жаке Амеро витало в серой дымке, и Доминика сердилась на кроткую старуху г-жу Амеро, словно та подталкивала ее на стезю самоотречения.

Сколько раз после маминой смерти она слышала, как дамы из их клана, Анжибо, Вайе, Шайу, говорили ей неизменно елейным тоном:

- Дитя мое, ваша матушка была святая!

Она не пыталась прояснить смысл этих слов. Точно так же в детстве ей не разрешалось доискиваться смысла шестой заповеди: она должна была просто произносить как заклинание: "Не прелюбодействуй".

Что же случилось у них в доме, когда ей шел не то шестой, не то седьмой год? Отчего переменилась атмосфера в доме? Ее воспоминания были расплывчаты, но она ничего не забыла. До того вокруг нее, бывало, смеялись, смеялись по-настоящему, и часто она слышала, как отец насвистывал в ванной, а по воскресеньям они ходили куда-нибудь всей семьей.

Потом мама заболела, много недель не выходила из спальни, отец помрачнел, стал скрытным, вечно уходил по делам службы, а дома запирался в кабинете.

Она никогда не слышала ни малейшего намека на случившееся.

- Ваша матушка-святая...

А отец был живой человек! Внезапно эта мысль осенила ее с ослепительной отчетливостью. У отца был запах. От него пахло табаком, водкой, солдатом.

В сущности, с тех пор как ей исполнилось семь лет, отец перестал быть членом семьи. К их клану принадлежал уже не он, а просто подполковник Салес, затем - генерал Салес. Не мужчина. Не муж.

Какое ужасное преступление он совершил, за которое его вот так изгнали из общества и из-за которого его жена превратилась в тень и таяла день ото дня, а потом угасла в расцвете молодости? Что он натворил такого, из-за чего она, Доминика, никогда его не любила, никогда не хотела его любить, никогда не спрашивала себя, почему она его не любит?

Встретившись глазами со своим отражением в зеркале, Доминика не стала и пытаться смягчить жесткость взгляда; она спохватилась, что, в сущности, требует ответа у теней, у всех этих призрачных заступников, у светлых воспоминаний, давнишних ароматов, исполненных благочестия вещей, которые сопутствуют ей в ее одиночестве, словно приглушенная музыка.

Напротив зевала Антуанетта, ерошила свои тяжелые волосы, гладила себя по груди, а потом, повернувшись к двери, наверное, сказала:

- Что такое, Сесиль?

Почта. Прежде чем приняться за чтение, она села на край кровати, нащупала ногами домашние туфли, и ее спокойное бесстыдство больше не возмущало Доминику: теперь она все понимала, и ей хотелось бы, чтобы Антуанетта была еще прекрасней, еще величественней, чтобы она, окруженная прислужницами, входила в мраморную залу для омовений.

Г-жа Руэ-старшая уже на своей башне; она тоже никогда не показывается в неглиже; кажется, что она выныривает из ночного мрака уже в полной амуниции, с жесткой миной, с холодным, проницательным взглядом.

Антуанетта зевнула, отхлебнула кофе с молоком, разорвала конверт, бросила счет на кровать рядом с собой, потом взяла другое письмо и пробежала первые строчки.

Затем шло послание Доминики. Антуанетта вскрыла конверт, не взглянув на него, прочла несколько слов, подняла брови, словно не понимая, в чем дело, потом естественным, неторопливым движением подняла смятый конверт, упавший на коврик перед кроватью.

Вы убили мужа. Сами знаете.

Как хотелось Доминике, чтобы этого письма не было! Его содержание было не мстительно, не жестоко, а наивно, похоже на дурацкое безобидное оружие!

Она убила мужа? Может быть. Да нет, какое там. Просто не помешала ему умереть.

Сами знаете.

Нет, Антуанетта этого не знает, не чувствует: недаром она перечитала записку, пытаясь понять, что все это значит, потом на мгновение задумалась, не бросив ни единого взгляда на окна напротив. Она размышляла.

От кого исходит эта злобная выходка?

И ни единого взгляда на камин, где еще вчера стояло растение - а Доминика-то еще искала его точное название в ботаническом справочнике!

Зато Антуанетта подняла глаза к потолку. Посмотрела наверх, туда, где сидела на посту ее тюремщица.

Старуха?

Зачем она станет писать невестке?

Антуанетта пожала плечами. Тут что-то другое. Захочет ли она ломать себе голову, продолжать поиски разгадки?

Она уронила письмо рядом с другими, подошла к окну, вдохнула уличный воздух, впилась взглядом в солнечные блики и силуэты людей на улице.

Некоторое время она, похоже, еще размышляла надо всем этим.

Нет! Только не свекровь. Она-то наверняка уверена, что Антуанетта убила мужа, но не настолько уверена, чтобы писать: скорее, она что-то подозревает, о чем-то догадывается - это чувство вполне естественно для свекрови по отношению к ненавистной вдове ее сына.

Странно: Доминика испугалась, как бы взгляд Антуанетты не упал на ее окно, на нее, на ее тощую фигурку, мечущуюся по спальне, за которую ей внезапно стало стыдно; стараясь остаться незамеченной, она пошла и закрыла окно.

Шум начался еще на лестнице, этажом ниже: радостные восклицания, грубый мужской голос, женский смех, потом взбудораженный Альбер Кайль не сразу попал ключом в замочную скважину, и вульгарность всего этого натужного ликования внезапно напомнила Доминике о подгулявших свадебных гостях, гурьбой выходящих из кабачка.

Лина выскочила навстречу с воплем:

- Мама!

Должно быть, она долго обнималась с матерью, потому что грубый мужской голос шутливо проворчал:

- А я уже, выходит, не в счет?

Доминике ничего не было видно, однако она представляла себе всю сцену в красках: режущие глаз цвета, тяжелые, добротные чемоданы, гладко выбритый и хорошо одетый господин, благоухающий одеколоном, гордый собой провинциальный предприниматель, безумно довольный тем, что впервые навещает замужнюю дочь в Париже.

Лина играла свою роль:

- Что это?

- Отгадай!

- Не знаю... Дай сюда.

- Сперва отгадай!

- Платье?

- Кто же возит из Фонтене-ле-Конт платья для молодой парижской дамы?

- Это и не драгоценность: коробка слишком большая... Дай сюда, папа!

Суча ногами от нетерпения, она кричит матери:

- Не смей рыться в моих ящиках! Альбер, не давай маме трогать наши вещи... Ну папа, пожалуйста! Ага, я так и знала, что ты уступишь! Где ножницы? Что это? Постойте-ка! Да это же покрывало на диван! Посмотри, Альбер! Розовое, как я люблю!.. Спасибо, папа! Спасибо, мама...

Почему мать понизила голос? Наверняка заговорила о квартирной хозяйке.

Где она? Чем занимается? Какая она? Как к вам относится?

В ответ зашептали. Доминика готова поклясться, что отец снял пиджак и рукава его безукоризненной рубашки витают по комнате, как два ослепительных пятна.

Эти люди тоже не принадлежат к их клану. Их возбуждение оскорбляет Доминику до глубины души, задевает самые сокровенные струны, унаследованные от С? - лесов и Лебре, но все же она нашла и некоторые точки соприкосновения, особенно в шепоте Лининой мамы, которая видится ей невысокого роста, немного полной, одетой в черный шелк, увешанной драгоценностями, которые надевает лишь по торжественным случаям.

Доминика проворно переоделась, натянула лучшее платье, огляделась, проверяя, все ли на месте, и непроизвольно задержала взгляд на фотографии отца в парадной генеральской форме; к рамке фотографии были прикреплены отцовские ордена.

Еще один взгляд - через улицу, сквозь стекла и муслин занавесок: извиняющийся взгляд на Антуанетту.

Шушуканье из спальни переместилось в гостиную. Покашливание. Потом деликатный стук в дверь.

- Прошу прощения, мадмуазель... Я Линина мама...

Маленького роста, в черном шелке, все как думала Доминика, только более худощавая, более подвижная, одна из тех женщин, что всю жизнь, искореняя беспорядок, снуют вверх-вниз по лестницам чересчур просторного провинциального дома.

- Я вам не помешала?

- Нисколько, уверяю вас. Прошу, проходите.

Слова выскакивали у нее сами собой, откуда-то издали - и эта сдержанность, эта ненатуральная улыбка с легким налетом меланхолии и притом исполненная снисходительности, уместной по отношению к молодой парочке...

- Я непременно хотела поблагодарить вас за доброту к этим детям...

Скажите мне откровенно, не слишком ли они вас беспокоят?.. Понимаете, я-то их знаю! В их возрасте редко думают об окружающих...

- Уверяю вас, мне не на что жаловаться...

Дверь осталась открытой. В гостиной было пусто, цветы притаились в вазах, и Доминика готова была держать пари, что Лина смотрит на мужа, еле сдерживаясь, чтобы не прыснуть со смеху.

- Мама в гостях у дракона...

Может быть, сперва они спорили шепотом:

- Сходи одна, мама. Клянусь, будет лучше, если ты пойдешь одна. А то я не выдержу и начну смеяться.

- Жюль, пойдем вместе...

- Ну нет, знаешь... Такие дела лучше улаживать между женщинами...

Они проводили ее взглядами. А сами втроем стали прислушиваться... Скоро мать им расскажет, как Доминика ради нее нарядилась в лучшее платье...

- Садитесь, пожалуйста...

- Я только на минутку... Не хотелось бы вам мешать... Мы бы, конечно, предпочли, чтобы дети сразу зажили своим домом... Тем более что муж мебельный фабрикант... Но они не захотели! Говорят, что сперва изучат Париж, выберут себе квартал... Моему зятю еще предстоит добиться положения... Для своего возраста он уже сделал немалые успехи... Вы читали его статьи?

Не смея сказать "да", Доминика молча кивает.

- Мы с мужем счастливы, что они попали к такому человеку, как вы... Ни за что на свете я не хотела бы, чтобы они мыкались по гостиницам и пансионам.

Взгляд на портрет и ордена.

- Это ваш отец, мадмуазель?

В ответ - еще один молчаливый кивок, с оттенком горделивого смирения, приличествующего генеральской дочери.

- Надеюсь, вы не рассердитесь: мы с мужем позволили себе привезти для вас небольшой сувенир в знак нашей признательности... да-да, именно признательности за все, что вы делаете для детей...

Она не осмелилась захватить пакет с собой и теперь вернулась за ним в гостиную и взяла его со стола; Доминика догадывалась, что подарок предназначался не ей. Об этом они и спорили в гостиной, понизив голос.

- Лучше подарим ей... Я вам другую пришлю...

Это оказалась алебастровая лампа-ночник, которую они взяли у себя в магазине, - ведь они производят и предметы украшения интерьера.

- Очень скромная вещица...

Гостья уже не знает что сказать. Она успела бросить несколько взглядов по сторонам. Все видела. Она снова улыбается.

- Еще раз спасибо вам... Не буду больше задерживать... Мы в Париже только до завтрашнего вечера, столько всего надо посмотреть... До свидания, мадмуазель... Если дети будут чересчур шуметь, если будут плохо себя вести, одергивайте их без малейших колебаний... Они так молоды!

Вот и все. Доминика одна. За стеной, там, куда ушла мать Лины и где собралась теперь вся семья, царит молчание. Мать оказалась искушеннее дочери и приметила дверь, соединяющую обе спальни; наверно, она приложила палец к губам. Лина сдерживает разбирающий ее смех; некоторое время они там шушукаются, потом мать нарочито громко предлагает:

- Давайте воспользуемся тем, что солнце еще не печет, и съездим в Венсенский зоопарк!

Чары развеялись. Все говорят одновременно, галдят, собираясь на улицу.

Шум перемещается в гостиную, удаляется в сторону двустворчатой двери и затихает на лестнице.

Доминика осталась в одиночестве, машинально снимает платье, зажигает газ, который вспыхивает, издавая хлопок; окно закрыто, она никому не видна и остается В комбинации, словно бросая кому-то вызов.

Кому?

Этим людям - их фамилия Плисонно, - которые принарядились и прикатили в Париж к дочке?

Вот еще один брак, в котором все непросто. Плисонио - люди более чем зажиточные. Альбер Кайль - сын полицейского. Время от времени тискает в газетах то статью, то рассказик, но разве это положение? Недаром г-жа Плисонно говорила об этом в таком тоне...

Доминика нарочно до сих пор ходит полуголая и, проходя мимо шкафа, всякий раз оглядывает себя в зеркале - но зачем? Неужели это вызов Антуанетте, которой до нее и дела нет?

Или призракам, о которых она вспоминает с горечью, словно они коварно ее обманули?

Или, что более вероятно, она бросает вызов себе самой, подставляя резкому дневному свету бледные ноги в ляжки, костлявые плечи, шею, торчащие ключицы?

"Вот ты какая, Ника! Вот какой ты стала!"

Ника! Ее называли Никой! Тетки и кузины до сих пор называют ее этим именем в письмах. Они и теперь время от времени обмениваются письмами - по таким случаям, как Новый год, чья-нибудь свадьба, рождение или смерть.

Сообщают новости о родне, упоминают имена, вызывающие в памяти только детей, хотя относятся ко взрослым людям.

Анри получил назначение в Касабланку, его жена жалуется на климат.

Помнишь маленькую Камиллу, ту, у которой были такие прелестные волосы? Она только что произвела на свет третьего малыша. Пьер беспокоится: она слабенькая, а лечиться не хочет. Он надеется, что тетя Клементина внушит ей, как важно в ее состоянии..."

Ника! Ника с кривым длинным носом, который принес ей столько страданий!

Давно уже она остается Никой только в этих письмах, которыми набит пропахший затхлостью ящик.

Смотри-ка! Она никогда прежде не замечала, что ее ляжки (она даже мысленно не произносит этого слова, все от пяток до талии называется ноги) испещрены тонкими голубыми линиями, напоминающими реки на географических картах. Да ведь тетя Жеральдина, мамина сестра, та, что вышла за инженера инспекции порохов, у них вилла в Ла Боле - жаловалась на расширение вен!

Доминика вот-вот расплачется. Нет, ни за что. С какой стати? Она сама этого хотела. Она сохранила верность клятве, верность Жаку Амеро.

Она больше в это не верит. Неужели и впрямь не верит? Нельзя чистить картошку и морковку в комбинации. Надо одеться.

Но сперва спрятаться за шторой и бросить взгляд в комнату напротив, неприбранную комнату, где пахнет женщиной и женскими желаниями - там, напротив, Антуанетта вновь улеглась в постель прямо поверх простыней и одеяла.

Утопая головой в подушке, она читает книжку в желтом переплете, держа ее перед глазами. Свесив с кровати ногу почти до ковра, одной рукой машинально поглаживает себя по бедру сквозь шелк рубашки.

- В чем дело, Сесиль?

Сесиль хотела бы приняться за уборку спальни, как это делают сейчас во всех домах: вот и перины проветриваются на подоконниках.

Но что до этого Антуанетте?

- Делай что тебе надо...

Она не отрывается от книги. Вокруг нее трясут ковры, прибирают вещи, Сесиль, чопорная и полная презрения, семенит по комнате, сейчас пойдет с докладом к дракону в башне. Разве это жизнь?

Однако постель застелить надо, это неизбежно, и Антуанетта довольствуется тем, что перебирается в кресло.

Доминика еще не ходила за покупками. У нее по-прежнему болит голова. Она надевает заштопанное платье, шляпку, которой уже четыре года, которая не имеет ничего общего с модой, которая скоро превратится в безликую шляпку старой девы; потом она ищет сумку для провизии.

Погода гнетущая. Похоже, сегодня наконец-то разразится гроза. Солнце затянуто облаками, небо свинцово-серое. Консьержка, не жалея воды, моет подъезд. Через несколько домов, проходя мимо небольшого бара, - его держит овернское семейство, у которого Доминика покупает дрова, - она чувствует, как в лицо ей ударяет крепкий винный дух, и слышит, как темнолицый человек гулко говорит что-то; в темноте подвала, где поблескивает только латунная стойка, она замечает каменщиков в рабочих робах - они болтают, не выпуская из рук стаканов, словно время для них остановилось.

Она никогда не бросала взгляда внутрь этого заведения, мимо которого так часто ходила, и оно врезается ей в память, со своим запахом, с густым воздухом, синими тенями по углам, грубой тканью рабочих роб, фиолетовой жидкостью на дне стаканов. Усы овернца сливаются с чернотой его лица, на котором ярко выделяются белки глаз, и его гулкий голос преследует Доминику в пекле улицы, где по бокам два ряда раскаленных серых стен, а внизу асфальт, который плавится под грохочущими автобусами, зелеными и белыми, - там внутри сидят кондукторы и знай себе звонят.

Она рассеянно читает: "Площадь Йены".

Площадь Йены? Она хмурит брови и на секунду останавливается посреди тротуара. Какой-то мальчик толкает ее на бегу. Площадь Йены? Автобус далеко... Она вжимает в руке кошелек... Замечталась прямо посреди улицы, но теперь опомнилась, перешла с теневой стороны на солнечную, переступила порог мясной лавки Сионно, где собирается купить отбивную.

- Не слишком толстую... от филейной части...

Она избегает зеркал, которые обступили ее по всему магазину, и при виде мясного фарша на мертвенно-бледном подносе, в который натекла розовая кровь, Доминику начинает тошнить.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 1

На круглой площади, которую пересекают Елисейские поля, на углу улицы Монтеня, есть кондитерская; весь первый этаж снаружи облицован гладким черным мрамором, как склеп; мраморную стену прорезывают три больших окна без наличников; в витрине на белом плюше выставлены всегда одни и те же коробки шоколадных конфет, лиловых с серебром.

Несколько мгновений - и улица Монтеня превратилась в канал, поблескивающий под дождем между черными стенами домов. Ни одного прохожего, вообще ничего, только на первом плане маячит ручная тележка с торчащими кверху ручками, отражаясь в мокром зеркале асфальта, а совсем далеко, ближе к предместью Сент-Оноре, на стоянке виднеется фиолетовое такси.

Сверху непрерывными потоками льется вода, с карнизов срываются тяжелые капли; водосточные трубы каждые несколько шагов извергают влагу, из парадных тянет сквозняком.

Для Доминики улица Монтеня навсегда останется неотделима от запаха дождя, от темно-синей мокрой саржи; Доминика всегда будет представлять, как стоит все на одном и том же месте, на левой стороне улицы, в полусотне метров от круглой площади, на тротуаре перед узкой витриной, загроможденной мотками вязальной шерсти, перед единственной витриной на этой улице после кондитерской на углу.

Над Доминикой смеются, она знает это, насмешники и не думают прятаться.

Время от времени она задирает свой длинноватый, кривоватый нос и бросает спокойный взгляд на полукруглые окна в антресолях дома двадцать семь.

Пятый час. На дворе ноябрь. Еще не стемнело. Пожалуй, это еще не сумерки.

Серые тона, царившие весь день, сгустились, стали более насыщенными; небо над улицей слабо светится; в домах тут и там вспыхивают лампы В антресолях, за полукруглыми окнами, горят два больших белых шара; там человек двадцать, а то и двадцать пять, если не больше, девушек от пятнадцати от двадцати лет, в серых халатиках, возятся с картоном: клеят, перегибают, передают друг другу коробочки, сидя вдоль двух длинных столов; они то и дело оборачиваются в сторону улицы и прыскают со смеху, кивая друг другу на силуэт Доминики под зонтиком.

Она уже в четвертый, нет, в пятый раз ждет вот так, и кто бы поверил, что она делает это не ради себя? Видя, как она торчит на месте пятнадцать минут, полчаса, а потом уходит одна, эти девочки наверняка думают, что он не пришел и никогда не придет, и это их смешит.

Почему сегодня, когда Доминика переходила круглую площадь и ей открылась холодная и мокрая улица Монтеня, сочившаяся дождем, ее пронзило предчувствие, что все кончено? Теперь она в этом почти убеждена. Интересно, Антуанетта тоже это почувствовала? Почему она цепляется за надежду, хотя на часах уже двадцать минут пятого?

Сегодня, как и в прошлые разы, Доминика собралась первая. Она не боялась показаться смешной: она ждала дома, стоя, одетая в темно-синий костюмчик, уже в шляпке и в перчатках, а рядом на стуле лежал зонтик. С тех пор как окна больше не открываются, приходится быть более внимательной, а подчас и догадливой, чтобы понять, что творится в доме напротив, но уж кто-кто, а Доминика изучила все до мельчайших тонкостей.

Антуанетта позавтракала наверху, у свекра со свекровью, как всегда с тех пор, как семья вернулась из Чрувиля. Теперь она с ними сама любезность, почти от них не выходит.

Каждую среду и пятницу ей приходится изобретать какой-нибудь предлог. Что она говорит? Идет, мол, к матери, в огромный дом на улице Коленкур, с окнами прямо на кладбище? Наверняка так оно и есть: звонит матери, прижимая трубку к самым губам, чтобы приглушить голос, а не то наверху услышат. Улучает момент, когда Сесиль вышла.

- Это ты, мама? Я загляну к тебе сегодня днем...

Понимаешь? Ну да... Конечно, очень рада... (Но улыбка у нее невеселая.) Да, конечно, мама, я очень осторожна...

До свидания, мама... На днях увидимся...

За столом у Руэ она поневоле притворяется веселой. Часто сидит наедине со свекровью часами, словно расплачиваясь за свободу по средам и пятницам.

В половине четвертого она еще не спустилась, а Доминика уже наготове.

Пытается ли г-жа Руэ ее удержать? без двадцати четыре... Без четверти...

Наконец Антуанетта с лихорадочной поспешностью вбегает к себе, быстро, вихрем одевается, тревожно поглядывая на часы, надевает черное шелковое манто, серебристую чернобурку, с лестницы возвращается за зонтиком.

Выходит на улицу. Доминика идет за ней вдоль тротуара по проспекту Виктора-Эммануила, не останавливаясь, не оборачиваясь, немного наклонив зонтик против ветра, вечно свирепствующего на этом проспекте. Она добирается до улицы Монтеня. Наверно, и для нее, как для Доминики, улица Монтеня стала особенной улицей, не такой, как другие?

Для Доминики, во всяком случае, эта улица наделена своим лицом, своей душой, и сегодня ей открылись холодные дали этой души и нечто зловещее в ней.

Очень скоро, через каких-нибудь двадцать метров, Антуанетта машинальным жестом повернула справа от себя ручку двери, затянутой кремовыми занавесками; она вошла в бар, над которым непривычно высоко виднелась вывеска; ослепительно белые буквы гласили: "Ensib Bar".

Он еще не появился, иначе они бы сразу ушли. Доминика мельком заметила у самых дверей высокую стойку красного дерева, серебряные кубки, флажки в стаканах, рыжие волосы хозяйки.

Посетителей не было, не считая Антуанетты, которая, должно быть, машинально пудрилась и доверительно говорила сообщнице-хозяйке:

- Опять он опаздывает!

Маленький бар по-прежнему пустовал, он был такой незаметный, что, пройди мимо хоть десять раз, не догадаешься о его существовании; за плотным занавесом - всего три столика темного дерева, где сменяют друг друга, никогда не встречаясь, женщины вроде Антуанетты, которые кого-нибудь ждут.

Минуты шли; девушки в картонажной мастерской под матовыми стеклянными шарами по-прежнему следили за ждущей Доминикой, иронически ей сочувствуя.

Доминика не стыдилась. Она не стыдилась даже перед собой, и когда пожилая дама чересчур пристально взглянула на нее сквозь витрину, заваленную мотками шерсти, она лишь прошлась под зонтиком на два-три шага дальше, не пытаясь сделать вид, что ничего не ждет.

Поначалу, сразу после Трувиля, он приходил первый. В самый первый раз Антуанетте даже не пришлось заходить внутрь. Он ждал ее, отстранив рукой занавеску на дверях. Вышел, бросил быстрый взгляд направо и налево, прошептал ей несколько слов, потом пошел вперед, а она за ним, отставая на несколько шагов; оба жались к стенам домов; немного не доходя предместья Сент-Оноре, мужчина, оглянувшись, нырнул в подъезд какого-то отеля.

Двустворчатая дверь была выкрашена белой краской. Вывеска под мрамор гласила: "Отель Монморанси. Все удобства". Виднелись красный ковер в холле, пальмы в кадках; идущих мимо обдавали волны воздуха, нагретого центральным отоплением, пресный запах гостиницы, имеющей постоянную клиентуру. Потом вошла Антуанетта. Чуть позже лакей задернул шторы на окне второго этажа, за шторами затеплился слабый свет, а потом все стихло; Доминика осталась на улице одна и побрела прочь; горло у нее перехватило, кожа покрылась испариной.

Однако спустя некоторое время роли переменились: теперь Антуанетта шла впереди, выскользнув из маленького бара. Она шагала быстро. Боялась встретить знакомых? Стыдилась? Спешила поскорей окунуться в тепло уже привычной комнаты, оклеенной темно-красными обоями?

Может быть, сегодня она изливает душу рыжей хозяйке Ensib Bar - ведь Антуанетта из тех, кто умеет поделиться своими страхами с другой женщиной, с такой, как эта, все знающей, все понимающей, особенно в подобных делах.

- Хоть бы записку оставил. Вы уверены, что он ничего мне не передавал? Мы договорились, что, если ему придется где-нибудь задержаться, он по дороге завезет мне сюда письмо... Может быть, он звонил, а к телефону подходила Анжела?

Она уже знает по имени девушку, которая иногда сидит в баре вместо хозяйки.

На этажерке, прислоненные к стаканам, выставлены три или четыре письма; на конвертах одни имена, без фамилий: "мадмуазель Жизели", "господину Жану"...

Шумит дождь, иногда его журчание становится громче; капли ударяются о блестящий асфальт и отскакивают от него; становится темнее, в ложе консьержки зажигается свет, наверху вспыхивает еще одна лампа; вот кто-то приближается, но за несколько шагов до бара входит в дом.

Он не придет, Доминика в этом уверена. Она бы могла вернуться домой, но что-то ее удерживает; правой рукой она судорожно сжимает ручку зонтика; под скудным светом она выглядит совсем бледной, и девушкам из картонажной мастерской кажется, что вид у нее совсем жалкий.

Все равно. Она больше не боится ни чужих взглядов, ни чужих людей, чью жизнь может подсмотреть, заглядывая в окна и двери. Ей не страшно, что ее примут за влюбленную, за покинутую любовницу, невольно она даже напускает на себя меланхоличный вид, всем лицом выражает тоску, вздрагивает, когда из-за угла показывается очередной прохожий.

Антуанетта потягивает через соломинку какой-то напиток, поглядывает на часы, которые стоят на этажерке, сверяет их со своими часиками.

Половина пятого. Без двадцати пяти пять. Она дала себе слово подождать еще пятнадцать минут, потом полчаса. Наконец решает:

- Еще пять минут...

Снова пудрится, красит губы.

- Если он все-таки придет, скажите ему...

Доминика почему-то почувствовала, что вот сейчас она выйдет: обеих женщин словно связывают невидимые узы. Она покидает свой пост перед витриной с мотками шерсти, бросает последний взгляд на полукруглое окно. Смейтесь, барышни, юные дурочки: он не пришел!

Доминика стоит в двух шагах от бара, как вдруг дверь распахивается, выходит Антуанетта, пытается раскрыть зонтик, который не сразу ее слушается.

Их взгляды скрестились. Сперва Антуанетта увидела только какую-то женщину, проходящую мимо. Потом взглянула еще раз, словно что-то ее поразило. Узнала лицо, которое иногда мельком видит в окне напротив? Или удивилась, обнаружив на лице другой женщины что-то вроде отражения собственных мыслей? Глаза Доминики, обведенные темными кругами, словно говорили ей: "Он не пришел, знаю: я это предвидела, он больше не придет".

Это продлилось всего несколько минут. Или еще меньше? Стоя у выхода на круглую площадь, она еще надеется, медлит перед лиловыми с серебром коробками кондитерской; проезжающее мимо такси обдает ее грязной водой, она пытается остановить машину, но такси едет дальше, и Антуанетта уходит, исчезает из виду; на пустынной улице открывается белая дверь, ведущая в холл гостиницы, где красный ковер, пальмы, тепло вперемешку с запахом человеческих тел, разоблачающихся по ту сторону зашторенных окон.

Походка у Антуанетты неуверенная. Она хочет взять такси, но, передумав, сворачивает на Елисейские поля. Останавливается, пережидая вереницу машин.

Большое кафе. Оркестр. Она пробирается между столиков, под гул голосов спускается в подвальный этаж. На круглых одноногих столиках пирожные, шоколад, серебряные чайнички; здесь множество женщин, есть и одинокие посетительницы, которые ждут, как еще недавно ждала она; Антуанетта опускается на зеленую кожаную банкетку в углу и машинальным жестом откидывает назад свою чернобурку.

- Чай... писчую бумагу...

Ее взгляд упирается в Доминику, которая уселась неподалеку, словно не в силах разрушить чары, связывающие обеих женщин; Антуанетта хмурит брови, напрягает память.

Подумала ли она о двух анонимных письмах, полученных в свое время? Нет.

Может быть, на миг ей пришло в голову, что свекровь учредила за ней слежку?

Вот уж нет! Такого быть не может. Она пожимает плечами. Какая разница! Она бледна. Открывает сумочку, снимает колпачок с маленькой золотой авторучки.

Начинает писать. Слова были у нее наготове, но теперь она их больше не находит, смотрит по сторонам невидящим взглядом.

Внезапно она встает, идет к телефонным кабинам, просит жетон, на мгновение задерживается в тишине кабины, и сквозь стеклянный ромб видно ее лицо.

Куда она звонит? К нему домой? Нет, скорее, в бар, где он часто бывает, здесь, на Елисейских полях, чуть подальше. Она произносит его имя.

В баре его нет. Антуанетта выходит, берет еще один жетон, бросает на Доминику взгляд, в котором читается раздражение.

Нет! В другом месте его тоже нет. И, пренебрегая стынущим чаем, она принимается писать. Рвет письмо, начинает сначала. Наверно, сперва она обрушила на него град упреков. Теперь умоляет, самоуничижается, это видно по ее липу, она выражает мимикой все, что пишет, - того и гляди расплачется - и снова рвет листок. Тут нужно по-другому... Коротко, сухо, равнодушно... Перо становится острее, буквы крупнее... Коротенькая записка...

Она поднимает голову, потому что мимо протискивается какой-то мужчина, и на секунду ее охватывает безумная надежда, что это он. Незнакомец тоже высокого роста, на нем такое же пальто, очень длинное, элегантного покроя, такая же черная фетровая шляпа. На Елисейских полях сотни мужчин, одетых таким же образом, с такой же походкой, с такими же жестами, причесанных у того же парикмахера, но это не он: у того длинное бледное лицо, тонкие губы и совсем особая улыбка.

Почему-то Доминика про себя прозвала его итальянцем. Она готова поклясться, что он и есть итальянец. Не из тех, бойких или, наоборот, томных, каких обычно себе представляешь. От этого итальянца веет холодом и сдержанностью.

- Официант!

В конце концов она написала пневматичку. Заклеивает ее языком.

Официант в свой черед зовет:

- Посыльный!

В кафе светло, тепло, журчание голосов сливается с музыкой, звяканьем бокалов и блюдец; освещение здесь такое, что все лица кажутся розовыми, и трудно представить, что снаружи идет дождь, что улица Монтеня все больше и больше напоминает канал и на поверхности воды не отражаются прохожие, а по берегам канала один за другим зажигаются фонари.

Делать Антуанетте больше нечего. Возвращаться домой рано. Она озирается по сторонам, ей кажется, будто она узнала молодую женщину в коричневом плаще с собачкой на коленях, она начинает улыбаться, молодая женщина смотрит, не понимая, и Антуанетта спохватывается, что обозналась, что ее обмануло отдаленное сходство; чтобы отвлечься, она прихлебывает чай, в который забыла положить сахар.

Чувствует ли она по-прежнему присутствие Доминики, ощущает ли на себе ее взгляд, такой жгучий, что просто невозможно не уловить его флюидов?

Антуанетта долго сидит, не глядя в сторону Доминики, потом мельком смотрит на нее, потом устремляет на нее вопросительный взгляд.

Она так растеряна, что ей уже не до гордости.

Она словно спрашивает:

"Зачем, зачем вы здесь? Почему у вас такой страдальческий вид?"

И Доминика содрогается с головы до ног; она переживает всю горечь этой минуты с той же, если не с большей, остротой, что и Антуанетта; она чувствует всю издевательскую неуместность этой музыки, этой толпы вместо теплого уединения комнатки во втором этаже, банальной, но от этого еще более привлекательной.

Антуанетта побывала в Трувиле. В один прекрасный день Доминика обнаружила, что на обоих этажах пакуют чемоданы. Вечером все отбыли, прихватив Сесиль и горничную родителей Руэ; ставни заперли. Несколько недель кряду Доминика видела только эти запертые ставни.

От жильцов тоже не доносилось ни звука: парочка на несколько недель укатила в Фура, где Плисонно сняли небольшую виллу.

Альбер и Лина прислали Доминике блеклую, скверно отпечатанную открытку: несколько убогих домиков позади какой-то дюны; один из домиков они пометили крестиком.

Доминика не знает, как выглядит имение Руэ; в Трувиле она была только раз, несколько часов, в молодости, во времена полосатых купальных трико. Она не в силах представить себе, как там теперь стало. Знает только, что семья Руэ носит траур, а значит, не может окунуться в каникулярные развлечения.

Целый месяц Доминика парила в пустоте одна-одинешенька, и порой на нее нападала такая тоска, что ее тянуло побыть в толпе, в какой угодно толпе, на улице, на Больших бульварах, в кино. Никогда в жизни она не ходила так много, до боли в сердце, по солнцепеку, мимо террас, по улицам, безлюдным, словно в провинции, заглядывая в окна, темными дырами зиявшие в стенах домов.

Там-то, в Трувиле, одному Богу известно каким образом, Антуанетта и свела знакомство со своим итальянцем. Ее привезли туда озлобленную, апатичную, как заложницу. Она поехала со стариками нехотя, не осмеливаясь протестовать, мечтая только об одном: когда-нибудь обрести свободу.

А когда вернулась, ее можно было принять за их дочку. С первого же дня стала разделять с ними все трапезы: привыкла к этому в Трувиле, где они жили одной семьей. Теперь они, так сказать, вели общее хозяйство, и если Антуанетта под вечер не шла наверх, то сама г-жа Руэ спускалась вниз, и палка ее уже никому не грозила.

Не прошло и трех дней, как Доминика все поняла. Она заметила, что каждое утро в одиннадцать мимо дома несколько раз прохаживается какой-то человек. А в окне Антуанетта подавала ему знак пальчиком: "Нет... не сегодня... еще не сегодня..."

Сначала ей надо было наладить жизнь в Париже, предупредить мать. Первым делом она направилась на улицу Коленкур. Возбужденная, цветущая, она, наверно, швырнула шляпку в столовой, упала в кресло:

- Слушай, мама... Есть новости... Мне нужно тебе рассказать... Если бы ты знала!

На улице Коленкур говорят напрямик, пыхтят и отдуваются, сидят развалясь, дают себе волю. Все чувствуют себя дома: ведь и мать, и дочки одной породы.

- Если бы ты знала, какой мужчина! Понимаешь, я хожу по струнке, угождаю старухе, вечерами сижу при ней с шитьем... Мне нужно хотя бы два свободных вечера в неделю... Я смогу с ним встречаться...

Она бросилась в магазины, накупила новые туалеты, выбирая достаточно строгие, чтобы угодить свекрови.

И вот однажды знак пальчиком из окна сказал: "Да".

Потом уточнил: "В четыре... В четыре часа..."

Антуанетта напевала. Целый час просидела, закрывшись в ванной. За столом, наверно, вела себя необъяснимо весело, если только не догадалась напустить на себя унылый вид, чтобы старики ничего не заподозрили.

Она живет. Она будет жить. И душа ее, и плоть добились того, что им надо.

Она его увидит, останется с ним наедине, прижмется к нему, обнаженная.

Только так и стоит жить.

Забывая смотреть под ноги, она спотыкается о поребрик тротуара. На углу улицы Монтеня озирается по сторонам: она еще не знает маленького бара, адрес которого ей указали; чья-то рука приподнимает занавеску, дверь отворяется, какой-то мужчина идет вперед, она за ним, и вот уже оба нырнули в теплый холл гостиницы.

Дни с тех пор стали короче. В первые разы над улицей еще проглядывало солнце.

Теперь в домах горят лампы, и когда на прошлой неделе Антуанетта за несколько секунд до своего приятеля вышла из отеля "Монморанси" и на углу подозвала такси, чтобы проехать всего несколько сотен метров до дому, было уже совсем тепло.

Все кончено. Он больше не придет. Доминика уверена, что он больше не придет. В прошлый раз они оба на четверть часа задержались в маленьком баре.

Зачем? Можно не сомневаться: он объяснял, что не сможет сегодня с ней побыть, что ему нужно куда-то по делам, а она умоляла:

- Хотя бы несколько минут!..

Они сели в углу у окна. В баре так тесно, что приходится говорить вполголоса. Не желая их стеснять, хозяйка спускается по винтовой лестнице, которая начинается за стойкой и ведет в подвал, где оборудована кухня. Они шушукаются, держась за руки. Мужчина недоволен.

- Хотя бы несколько минут...

Она сознает, что теряет его, но отказывается верить.

Он встает.

- В пятницу?

- В пятницу никак. Я уезжаю.

- В среду?

Сегодня среда, и он не пришел. Вот сейчас в одном из баров на Елисейских полях бармен передаст ему пневматичку, и он, сидя с друзьями, процедит сквозь зубы:

- А, знаю...

Может быть, сунет записку в карман, не читая?

- Официант!

Она роется в сумочке вспотевшими руками в поисках мелочи, и ее взгляд вновь падает на Доминику, которая пристально на нее смотрит.

Какое до всего этого дело Доминике? Работницы картонажной мастерской и те над ней смеются! Но она даже не притворяется, что ее занимает что-то другое.

Она, как те братик с сестричкой, которых она называла "маленькие бедняки", ей самой было тогда лет шесть. Дело было в Оранже. Каждый день в одно и то же время она шла гулять с няней на бульвар, прихватив с собой игрушки. Они садились на скамейку, и неизменно в двух-трех метрах от них застывали двое маленьких бедняков, брат и сестра, оборванные, с исцарапанными лицами, с болячками в углах губ и у корней волос.

С полным бесстыдством они стояли и смотрели, как она играет одна. Они не двигались с места. Няня кричала:

- Идите играть в другое место!

Они пятились на шаг и снова застывали.

- Не подходите к ним, Ника... Еще подцепите насекомых...

Они слушали. Наверно, им было все равно, потому что они не отставали, и няня в конце концов, подкрепляя слова делом, вскакивала и принималась махать руками, словно прогоняя воробьев:

- Кыш!

Не все ли равно, что Антуанетта, проходя мимо нее, пожимает плечами. Как бы то ни было, Доминика мысленно обращается к ней. Если она не понимает, тем хуже. Взгляд Доминики говорит: "Видите, мне с самого начала все известно...

Сперва я не понимала и вела себя глупо и злобно, написала две записки, чтобы вас припугнуть, чтобы помешать вам воспользоваться плодами своего преступления... Я вас еще не знала... Не знала, что по-другому вы не можете... Жизнь вас заставила, вы чувствовали, что должны жить... Ради этого вы пошли на все... Вы бы и на большее отважились... Вы поехали в Трувиль с драконом из башни... Издали глазели на людей, которые развлекались, жили полной жизнью. Вы тоже хотели жить, потому у вас и хватает отваги ходить наверх обедать и ужинать, улыбаться г-же Руэ-старшей, сидеть рядом с ней за шитьем, слушать ее бесконечные воспоминания об этой жалкой личинке, о ее сыне...

Минуты в маленьком баре, часы в отеле "Монморанси" сполна вознаграждали вас за это. Вы продлевали их. Продлевали прикосновение чужой кожи к вашей коже, и вечерами, одна в своей постели, вы пытались различить запах мужчины сквозь ваш собственный запах.

Он не пришел... Он больше не придет...

Я знаю. Я понимаю.

Неделями ваши окна были затворены, и коричневые ставни уныло сливались с коричневой стеной; напротив меня не было никакой жизни, и рядом, за стеной-то же самое; я была одна, надевала шляпку, не глядя в зеркало, бродила по улице, как бедняки, которым достается только то, что выбрасывают прохожие.

Я здесь!

Он не пришел. Все кончено. Что мы будем делать?

Несколько раз Доминике чудилось, что Антуанетта подойдет к ней, заговорит. Они вместе выйдут из огромного гудящего кафе, бок о бок окунутся в сырое вечернее безмолвие.

"Сколько усилий, сколько энергии, сколько нечеловеческой воли, а в итоге... ". Неужели все начинать сначала, искать другого мужчину, устанавливать, разумеется, другие дни, не среды и не пятницы, подбирать другой, но похожий бар, другую гостиницу, в которую заскакивать друг за другом?

В глазах Доминики читается вопрос, который занимает и Антуанетту:

"Неужели все сначала?"

Разве об этом мечтала она в ту ночь, когда не могла уснуть и, облокотясь на окно, в шелковой ночной рубашке, подставив луне белые плечи, смотрела на небо? Разве об этом размышляла, когда, опершись рукой о дверной косяк, ждала смерти мужа, чтобы потом войти в спальню и вылить лекарство в горшок с Pboesh Kobeh?

Антуанетта страдает. Так страдает, что, войди сейчас в кафе тот человек, она бы, пожалуй, при всех бухнулась ему в ноги.

И все-таки Доминика ей завидует. Она тоже украдкой, походя, отщипывала себе по кусочку от всего этого, и хорошего, и плохого; при виде маленького бара у нее трепыхалось сердце, она покрывалась испариной, проходя мимо кремового фасада гостиницы "Монморанси". Что они обе теперь будут делать?

Доминика и мысли не допускает, что делать больше нечего. Жизнь не может остановиться.

Одна за другой они обе свернули в первую улицу направо, пересекли светящийся прямоугольник перед кинотеатром, словно пропасть перемахнули; витрины были залиты ярким светом; автобусы пробирались по узкой улице почти вплотную к тротуарам; силуэты прохожих скользили в обе стороны, задевая и перегоняя друг Друга. Антуанетта нетерпеливо оглянулась, но позади, под струями дождя, виднелась только какая-то жалкая фигурка под зонтом, невыразительная особа, не молодая и не старая, ни уродина, ни красавица, не очень-то крепкая, слишком бледная, с чересчур длинным и непоправимо кривым носом: это была Доминика, торопливо шагавшая мимо витрин - заурядная женщина, которая идет неизвестно куда, шевеля губами, совсем одинокая среди толпы.

Глава 2

- Сесиль! Не знаете, вернулась госпожа Антуанетта?

- Час назад, мадам.

- Что она делает?

- Легла на кровать, одетая, прямо в грязных туфлях.

- Наверное, заснула. Попросите ее подняться. Скоро придет муж.

Темнеет рано; закрытые окна перекрывают доступ сырому и холодному уличному воздуху в маленькие прогретые ячейки, где прячутся люди. Может быть, из-за этой густой желтизны света, сочащегося сквозь заслон стекол и штор, из-за дождя, укутывающего любые движущиеся предметы пеленой безмолвия, люди в домах кажутся странно неподвижными и, даже когда шевелятся, их жесты странно неторопливы, их молчаливая пантомима разворачивается в мире кошмаров, где словно на веки вечные застыли по своим местам вещи, - угол буфета, отблеск выщербленного фаянса, край приотворенной двери, мутная глубина зеркала.

Огонь у Доминики уже не горит, но газом еще пахнет: этот неистребимый запах встречает ее и подтверждает, что она дома. Она бедна, это не выдумки.

Доминика подсчитывает траты с точностью до сантима не ради забавы. Пускай подчас она и забавляется этим и получает от этого удовольствие, как религиозный фанатик от умерщвления плоти, но так было не всегда; это ее бессознательная, инстинктивная самозащита: Доминика превращает железную необходимость в порок, чтобы ее очеловечить. В квадратной печурке никогда не тлеет больше одного полена зараз; полено невелико, и Доминика старается, чтобы оно горело подольше: в этом искусстве она достигла больших высот. Она шевелит полено по десять раз, меняя наклон, чтобы оно обугливалось только с одной стороны, а уж потом с другой; она, как в керосиновой лампе, регулирует в печи пламя, лижущее древесину, а уходя, никогда не забывает его загасить.

Тепло сочится тонкой струйкой, которая отклоняется или иссякает, чуть только откроешь, а потом закроешь дверь.

Когда она вошла, под ногами у нее хрустнула бумага: она подобрала с полу письмо.

"Мадмуазель, Мне совестно, что я опять Вас подвожу, по крайней мере отчасти. Сегодня я дважды наведывался в газету, где мне должны заплатить, но кассира так и не застал. Мне твердо обещали, что завтра он будет на месте. В противном случае, если эти люди попросту надо мной издеваются, я предприму другие меры.

Прошу Вас, не думайте, что с моей стороны речь идет о недобросовестности.

В подтверждение своих благих намерений прилагаю в счет долга сумму, которую Вы, боюсь, сочтете смехотворной.

Пишу Вам это письмо, потому что мы сегодня будем обедать у друзей на другом конце Парижа и вернемся очень поздно, а может быть, и не придем ночевать. Так что не беспокойтесь из-за нас.

Примите, мадмуазель, заверения в моих самых почтительных и преданных чувствах.

Альбер Кайлъ".

Сегодня двадцатое. Жильцы до сих пор не заплатили за квартиру. Чемодан снова уносили из дому, но не для того, чтобы вернуть назад зимнее пальто Лины - она так и ходит в костюмчике, - а для того, чтобы сбыть белье из ее приданого. Его продали евреям на улице Блан-Манто.

Они задолжали Одбалям и другим лавочникам по соседству, больше всего колбаснику, потому что по ресторанам они уже совсем не ходят; украдкой приносят немного еды к себе в комнату, где по-прежнему нет электроплитки.

Пока они одни, то от этого не страдают. Но Альбер Кайль избегает Доминику; дважды он посылал к ней Лину просить отсрочки.

Доминика беднее их, потому что ей уже не разбогатеть. Сегодня она останется без обеда, потому что чай в кафе на Елисейских полях - она не устояла и съела одно из пирожных, выставленных на столике, - обошелся ей дороже, чем обычная трапеза. Теперь она ограничится чашкой подогретого кофе.

Квартиранты отправились на улицу Мон-Сени, на самой вершине Холма, - они завели себе там друзей. Собираются по десять-двенадцать человек у кого-нибудь в мастерской, в глубине двора; женщины в складчину покупают колбасу, ветчину; мужчины раздобывают вино или чего покрепче; нарочно сидят в полутьме, валяются на продавленном диване, растягиваются на полу, подложив под себя подушки или подстелив коврик, пьют, курят, спорят, а за окном в безнадежно замедленном парижском ритме сеется дождь.

Г-н Руэ выходит из такси, расплачивается с водителем, дает двадцать пять сантимов на чай. Несмотря на дождь, он проделал почти весь путь пешком, под зонтиком, размеренным шагом, и лишь в начале предместья Сент-Оноре кликнул машину.

Дверь дома открыта только на одну створку. В вестибюле желтый свет; стены отделаны темными деревянными панелями в человеческий рост; лестницу устилает темный ковер, прижатый медными штангами. Лифт опять остался на шестом этаже: жильцы на шестом вечно забывают его спустить; надо будет раз и навсегда сделать им внушение через консьержку - ведь он владелец этого дома. Он ждет, заходит в узкую клетку, нажимает на третью кнопку.

Звонок отзывается далеко в глубине квартиры. Сесиль отворяет, берет у него шляпу, мокрый зонт, помогает снять черное пальто, и спустя несколько минут они уже сидят втроем за столом в тяжеловесной столовой, в неизменном свете лампы.

Обстановка вокруг них кажется вечной; мебель и все вещи выглядят так, словно были всегда и живут своей гнетущей жизнью, не заботясь о трех существах, манипулирующих ложками и вилками, и о Сесили, одетой в черное с белым, которая бесшумно скользит по комнате в мягких тапочках.

Подают второе, за столом слышны только вздохи, и Антуанетта витает где-то далеко. Потом поднимает голову, видит справа и слева от себя два стариковских лица, и в глазах у нее мелькает ужас и удивление; она словно впервые заметила мир, который ее окружает; она похожа на человека, проснувшегося в незнакомом доме. Она не знает, кто эти двое, такие, впрочем, привычные, торчащие по бокам от нее, как два тюремщика; они не имеют к ней никакого отношения, ее ничто с ними не связывает; ей совершенно незачем сидеть с ними рядом, дышать тем же воздухом, что эти две хилые груди, разделять их угрожающее молчание.

Время от времени г-жа Руэ взглядывает на нее и всегда не просто так, и каждое ее слово таит в себе второй смысл.

- Вы больны?

- Мне как-то не по себе. Я была у мамы. Решила пройтись пешком по улице Коленкур. Там было ужасно ветрено. Кажется, меня прохватило.

Г-жа Руэ наверняка понимает, что она плакала, видит, что веки у нее набухли и горят.

- Вы были на кладбище?

До Антуанетты не сразу доходит. На клад...

- Нет... Сегодня не была. У мамы мне стало нехорошо, зазнобило...

На глазах у нее наворачиваются слезы, она готова расплакаться, того и гляди заревет прямо здесь, за столом, если не сделает над собой усилия, но это были бы беспричинные рыдания: она не думает о человеке, который не пришел сегодня, она несчастна вообще: ничего не случилось, просто все плохо.

- Выпейте перед сном грог с двумя таблетками аспирина.

Глядя на стены квартиры, можно изучить всю историю семьи Руэ. Среди прочего там обнаружится фотография г-жи Руэ в юности, в костюме для тенниса, с ракеткой в руке, и - подумать только! - это была тоненькая, юная девушка.

Дальше в черной рамке - диплом инженера, полученный г-ном Руэ, и, для симметрии, фотография завода его тестя, на котором он в двадцать четыре года начинал работать.

Он носил волосы ежиком, одевался строго, без затей - этой манере он останется верен на всю жизнь, ведь он человек трудовой и все его время посвящено труду.

Кто и когда трудился больше г-на Руэ?

Свадебный снимок. Двадцативосьмилетний инженер женится на дочке хозяина.

Все лица серьезны, проникнуты безмятежным довольством, неуязвимым достоинством, как в нравоучительных историях. Рабочие прислали делегацию.

Для них в одном из заводских ангаров устроили банкет.

Завод тогда был невелик. Позже Руэ создал огромное предприятие, своими силами, трудясь день за днем, минуту за минутой; несколько лет назад это дело было продано за сто миллионов - а все-таки ни он сам, ни его жена так и не забыли, что он женился на дочке хозяина!

- Жермен, ты уходил из бюро сегодня после обеда?

Ему уже стукнуло шестьдесят. Он такой же высокий, прямой, широкоплечий, как прежде. Волосы поседели, но остались густыми. И он вздрагивает. Медлит с ответом. Знает, что в словах жены всегда кроется второй смысл.

- Работы было столько, что я уже не припомню... Погоди-ка... В какой-то момент Бронстейн... Нет... По-моему, я не отлучался... А почему ты спрашиваешь?

- Потому что в пять я звонила, а тебя не было.

- Ты права... В пять я провожал клиента, господина Мишеля, до угла улицы... Хотел сказать ему пару слов без Бронстейна...

Она и верит ему, и не верит. Скорее, все же не верит. Сейчас дождется, пока он ляжет, обшарит его бумажник, пересчитает деньги.

Он продолжает есть без малейшего раздражения, спокойный и невозмутимый.

Это тянется так давно! Он никогда не восставал и уже не восстанет. Его тело словно заросло корой, и людям кажется, что под ней ничего нет, потому что он привык все таить про себя. Впрочем, внутри тоже нет никакого возмущения, так, немного горечи. Он трудился, много трудился. Так много трудился, что эта масса труда, эта гора человеческой работы, которую он вынес на своих плечах, давит на него, прижимает к земле, как перина в ночных кошмарах, когда она разбухает и грозит заполнить собой всю спальню.

У него был сын. Вероятно, этот ребенок был его кровью и плотью, да, в этом нет никакого сомнения, но у него никогда не было никаких родственных чувств к сыну; он рассеянно смотрел, как мальчик растет, не интересуясь вялым, болезненным существом; он пристроил сына в одну контору, потом в другую, потом, когда продал дело, - врач прописал ему покой - сунул парня, как неодушевленный предмет, на приличную должность в одном предприятии, производящем сейфы, где у него были интересы.

Три человека едят и дышат. Свет заостряет черты лиц, выявляя несходство;

Сесиль с отвращением выжидает у дверей, когда можно будет переменить тарелки, и со стороны похоже, что она ненавидит всех троих.

В одном из баров на Елисейских полях сидит сейчас высокий, безукоризненно одетый человек с бледным лицом, с нежной и язвительной складкой губ; он потягивает коктейль, проглядывая отчеты о скачках в газетах, и думать забыл об улице Монтеня.

Молодые мужчины и женщины, у которых вся жизнь впереди, пьют, дразня и волнуя друг друга, в полутемной мастерской на улице Мон-Сени, а Доминика, сидя в одиночестве перед чуть заметным огоньком в печи, машинально придвигает к себе корзинку с чулками, вдевает нитку в иглу, наклоняется, всовывает деревянное лакированное яйцо в серый чулок, на котором внизу уже нет живого места: штопка на штопке. Доминика не голодна. Она привыкла к отсутствию еды. Говорят, что желудок приспосабливается, сжимается, а у нее желудок, наверно, совсем крошечный, потому что она бывает сыта самой малостью.

Тишина поднимается над черной лоснящейся мостовой, сочится из домов, из окон, за которыми, отгородясь от улицы шторами, живут люди; тишина струится по стенам, дождь-это тоже тишина, его монотонное журчание-это форма тишины, потому что оно помогает острее почувствовать пустоту.

Вот такой же дождь, еще более затяжной и частый, с внезапными порывами ветра, силившимися вывернуть все зонтики наизнанку, шел однажды вечером, когда она случайно забрела на улицу Кокильер неподалеку от Центрального рынка: ее занесло туда в поисках пуговиц для старого платья, которое она отдавала перекрасить. Рядом с зиявшими подъездами в изобилии красовались медные и эмалированные таблички - множество имен, профессий, контор, какие и в голову никогда не придут - везде расшатанные лестницы, лотки, прячущиеся под укрытием ворот, какое-то копошение в темноте, пропахшей жареной картошкой, которую торговка готовила прямо здесь, на ветру.

Доминика видела, как из одного такого подъезда вышел г-н Руэ. Она и не подозревала, что он каждый день своим размеренным, исполненным достоинства шагом, как служащий к себе в контору, ходит в такое место, как это. Как ему удается миновать эти грязные улицы, не испачкав своих всегда безупречных башмаков? Ботинки - это его щегольство. Время от времени он наклонялся, чтобы убедиться, что на черном блестящем шевро не появилось ни единого пятнышка грязи.

ОБЩЕСТВО ПРИМА ТОВАРЫ ИЗ ПАРИЖА Лестница Б-Антресоль - в конце коридора налево.

На тусклой эмалированной табличке изображение руки, указывающей дорогу.

В антресоли, в сумрачных комнатах с шершавыми полами и такими низкими потолками, что их можно задеть головой, с пятнами плесени на обоях, по всем углам громоздятся товары, ящики, тюки, картонные коробки, а в них - синие и зеленые расчески, пластмассовые пудреницы, блестящие, никелированные, лакированные, пошлые, кое-как изготовленные вещицы, какими торгуют на базарах и ярмарках; с утра до вечера с ними возится женщина лет пятидесяти, она же принимает клиентов; дверь постоянно закрыта, в нее стучат с опаской, а в комнате, за желтым письменным столом, сидит спиной к огромному сейфу г-н Бронстейн с блестящим лысым черепом, на котором уцелела только одна прядь черных, словно нарисованных китайской тушью волос.

Слева от письменного стола - одно-единственное кресло, ветхое, но удобное, за креслом кран - мыть руки, кусок мыла и полотенце с красной каемкой, отдающее казармой.

В это кресло г-н Руэ садится каждый день после того, как пересекает, не глядя по сторонам, заваленные хламом комнатушки.

- Никого?

Если у г-на Бронстейна клиент, г-н Руэ уходит в чулан и там ждет стоя, как ждут за дверью или за ширмой в домах свиданий, где клиенты никогда не встречаются друг с другом.

Общество Прима принадлежит ему: он вложил в это общество свои миллионы, из которых Бронстейн извлекает прибыль. Товары из Парижа служат фасадом, вся деятельность дома заключается в неказистом пузатом сейфе, набитом переводными векселями, долговыми векселями, странными договорами.

Сюда, к польскому еврею Бронстейну, в трудную минуту приходят утопающие мелкие коммерсанты, ремесленники, фабриканты. Входят с вымученными улыбками, готовые блефовать, изворачиваться, а через несколько минут изрыгают всю неприглядную правду, становятся просто затравленными людьми, которых можно поставить на колени перед предусмотрительно приотворенным сейфом.

Если нет дождя, г-ну Руэ случается для укрепления здоровья пешком вышагивать своей размеренной походкой от улицы Кокильер до предместья Сент-Оноре, пробираясь сквозь кипучую суету улиц, и многие, видя, как он всякий раз проделывает этот путь в одно и то же время, восхищаются бодрым стариком.

Доминика в тот раз невольно совершила вслед за ним это в высшей степени унылое путешествие. Она видела, как он, сжавшись в комок под своим зонтом, втянув голову в плечи, пробирается по переулочкам, примыкающим к Рынку. Она видела, как изменилась его походка: он то прибавлял шагу, то семенил, спотыкался и как будто хотел догнать силуэт, маячивший вдали под фонарем, а потом замедлял шаг, поворачивал назад, и она не сразу поняла, в чем смысл этой погони; ее пугало хаотическое переплетение улиц, эти черные ледяные подъезды, эти лестницы, эти матовые шары над дверьми кошмарных гостиниц, эти неподвижные или бегущие тени, витрины маленьких баров, где какие-то темные личности ждали неведомо чего, застыв, как восковые фигуры.

Проволочный магнат, обитатель предместья Сент-Оноре, участник трапез в неизменной столовой, все шел вперед, гонимый неодолимой силой; в его походке появилось нечто стариковское, у него, должно быть, дрожали колени, он задевал девиц, которые выходили из темноты и пытались к нему пристать, и лица их, словно намагниченные, на мгновение сближались в неверном свете, а потом он уходил, тоскливый и тяжеловесный, снедаемый лихорадкой, швырявшей его от надежды к разочарованию.

Доминика знает. Она видела, как он остановился на углу улицы рядом с худой девицей без шляпки, в дурацком зеленом плаще, накинутом на плечи.

Длинные тонкие ноги этой девицы ступали как-то особенно робко, скорее всего, потому, что она была какая-то безвозрастная; она вскинула голову, потряхивая мокрыми волосами, словно для того, чтобы мужчина мог ее получше рассмотреть, и он двинулся за ней, отставая на несколько шагов, как Антуанетта по улице Монтеня за своим итальянцем; он нырнул за ней в какой-то лаз без дверей, в глубине которого его ноги споткнулись о лестничные ступеньки; блеснул свет.

Доминика в испуге бросилась прочь и долго кружила в опасном лабиринте, боясь, что никогда не выберется.

Теперь они все втроем под лампой едят закуску. Каждый думает о своем, разматывает ровную или запутанную нить своих мыслей; только г-жа Руэ смотрит на других, словно она одна тащит на себе бремя их жизней и домашних забот.

На стене перед ней висит портрет ее сына, лет пяти-шести, в соломенной шляпе, обе руки вцепились в серсо. Неужели она одна понимала тогда, что это не такой мальчик, как все, а неудачный экземпляр, размазня, рохля? И разве не ясно видно по другой фотографии, где он уже молодой человек и тщится напустить на себя решительный вид, что ему никогда не удастся прожить обычную, нормальную жизнь и ничто не спасет его от неизлечимой меланхолии?

В доме от него осталась только Антуанетта, чужая, с которой ни у кого нет точек соприкосновения и которая после смерти мужа сидит за этим столом вместо того, чтобы где-нибудь там, на улице Коленкур, рядом с матерью, снова жить по-своему.

Снаружи видны только шторы, из-за которых пробивается слабый свет, а в столовой, у семейного очага Руэ, вся жизнь сосредоточилась в холодных глазах старой женщины, которые с пугающей проницательностью, без страсти, без любви впиваются в лица-то в притворноискреннее лицо мужа, то в невесткино, цветущее и румяное.

Она знает. Она сама диктовала брачный контракт. Именно она с первых же лет установила порядки в доме, правила им, направляла жизнь в отведенное ей русло; именно она помешала сыну жить по-своему, как он хотел еще с детства и до самого конца; даже в смысле работы - он оставался всего-навсего заводским служащим.

Она не могла запретить ему жениться, но привязала молодых к своему дому; это по ее воле у молодых не было ничего своего: они жили на ежемесячное содержание, назначенное Юберу, да на те суммы, что она давала.

На ее губах блуждает холодная улыбка; взгляд ее скользит по плечам Антуанетты, по ее молодой и пылкой плоти, до дрожи рвущейся на волю.

У Антуанетты нет ничего, только мебель. Чтобы заполучить деньги, ей придется подождать, пока не умрут свекор со свекровью, но и тогда капитал достанется ей только во временное пользование, а после ее смерти вернется в семью Руэ, к дальним родственникам, скорее всего к Лепронам.

Вот и хорошо. Потому она и осталась в доме, и в Трувиль ездила; все потому же, из страха перед бедностью, она поднимается наверх в часы семейных трапез и часами томится в обществе свекрови.

- Вы почти не ели.

- Нет аппетита. Простите меня.

Антуанетта боится, что не вытерпит до конца обеда и взорвется. Ей хочется кричать, кусаться, выть о своем горе, звать человека, который так и не пришел, как призывают утробным воем самца лесные звери.

- Вы как будто плакали.

Сесиль в дверях смакует каждый новый удар.

- Мы с мамой говорили о печальном.

- О Юбере, конечно?

Мысли Антуанетты витают так далеко, что она невольно бросает на свекровь удивленный взгляд.

Юбер? Да она о нем почти - и не помнит! Закрыв глаза, едва ли может вызвать в воображении черты его лица. Он умер, и все тут. От него остался только расплывчатый образ, ощущение печали, или, вернее, угрюмой жизни, которая грозила затянуться навсегда.

- Как-нибудь, когда не будет дождя, сходим вместе на могилу, да, Антуанетта?

- Конечно, мама.

Она не уверена, что произнесла эти слова. Ее голос прозвучал в воздухе как чужой. Ей необходимо встать, расслабиться.

- Простите...

Она видит, как они сидят перед ней оба, силится убедить себя в том, что она, Антуанетта, находится в этой комнате; она повторяет:

- Простите...

И обращается в бегство. Ей безумно хочется выйти в сырую темноту, пройтись по Елисейским полям, заходя во все бары подряд, чтобы отыскать его, крикнуть, что так нельзя: он не смеет ее бросить, она нуждается в нем, она готова на что угодно, она ничего от него не потребует, будет как служанка, лишь бы только...

- Сесиль! Проводите госпожу Антуанетту вниз. По-моему, ей нездоровится.

И г-н Руэ осведомляется, шаря в кармане в поисках зубочистки:

- А что с ней?

- Тебе не понять.

На самом деле она и сама не знает, но скоро узнает, она в этом уверена, она и живет-то для того, чтобы знать все, что творится вокруг нее, в мирке, которым она правит.

- Одиночество ее не тяготит. Как странно: у нее нет ни одной подруги.

Вот уж воистину мужское суждение! Слова! Как будто у самих Руэ есть друзья! Они не видятся даже с более или менее близкими родственниками, которых постепенно растеряли, и те смиренно присылают им поздравления к Новому году, потому что они, Руэ, богаты.

На что нужны друзья? Разве г-жа Руэ допустит, чтобы ее дом оскверняли своим присутствием чужаки и чужачки?

С одной из них, с Антуанеттой, ей пришлось примириться: сын желал заполучить ее во что бы то ни стало; чего доброго, заболел бы от огорчения ведь здоровьем он похвастать не мог.

- Ну ладно, женись!

Он и женился. Понял, что это такое. Он быстро устал таскаться за ней повсюду, куда ее тянула суетность и желание покрутиться вокруг огня.

- Признайся, что ты разочарован!

- Что ты, мама!

Но тогда с какой стати он принялся коллекционировать марки, а потом изучать испанский, один, вечерами напролет?

Теперь-то Антуанетта ходит по струнке. Г-жа Руэ ее выдрессировала.

- Скажите госпоже Антуанетте, чтобы шла наверх.

Она шла наверх.

- Антуанетта, подайте мне синие нитки. Не эти. Темно-синие. Вденьте, пожалуйста, нитку в иглу...

Она трепыхается, дрожит от нетерпения, но слушается, часами просиживает здесь, в тени свекрови.

"Ах, ты плакала! Ах, у тебя нет аппетита... ". Если бы она только могла ходить как все люди! Какой парадокс: обладать таким живым умом, такой сообразительностью, такой проницательностью, такой свирепой силой воли - и едва таскать ноги, превратившиеся мало-помалу в безжизненные каменные колонны!

Она борется. Когда она одна и никто не может за нею подсмотреть, она встает без посторонней помощи, ценой мучительных усилий, и заставляет себя ходить по комнате, нарочно отбрасывает палку, считает шаги; она своего добьется, она справится с проклятыми ногами, но об этом никому не следует знать.

Нет, не на улицу Коленкур ходила горевать Антуанетта. Губы г-жи Руэ выпячиваются в презрительную гримасу. Знает она этих людей, этих людишек с их пошлыми вожделениями: только и думают, как бы себя побаловать.

И мать у Антуанетты такая же. Наверняка дочка потихоньку сует ей деньги, и каждая купюра превращается в немедленную радость - в лангусту, в ресторанный обед, в кино, в соседок, приглашенных в гости полакомиться пирожными, или в какое-нибудь кошмарное платье, которое она купит, весь день пробегав по универсальным магазинам.

- Моя дочка замужем за сыном Руэ... Тех самых Руэ, производство проволоки... У них сто миллионов, а живут, как мелкие буржуа... Когда она выходила замуж, у них даже машины не было... Ей пришлось самой...

Немногим меньше она гордится второй дочерью, Колеттой, содержанкой пивовара с Севера. Ходит к ней в гости в ее квартирку в Пасси, прячется на кухне, когда пятидесятилетний любовник вваливается к Колетте без предупреждения, а может быть, и подслушивает; с нее станется бесстыдно ловить звуки из спальни и ванной.

- Фелиси, дайте сюда мои очки. Сесиль еще не вернулась?

Голос из прихожей:

- Я здесь, мадам.

- Чем она занимается?

- Сперва не хотела, чтобы я стелила, велела мне уйти, крикнула: "Оставь ты меня, ради Бога! Неужели не видишь, как мне..." И бесстрастный голос г-жи Руэ:

- Как ей что?

- А ничего. Она не договорила. Закрылась в ванной. Я постелила. Когда я уходила, она плакала, на весь дом было слышно через дверь.

- Дайте сюда мои очки.

В полночь мать Антуанетты выходит из кино на площади Бланш вместе с соседкой по лестничной площадке, которую пригласила с собой за компанию.

Освещенные кафе вводят их в соблазн: еще одно дополнительное удовольствие.

- Позволим себе по рюмочке ликера у Граффа?

Г-н Руэ неподвижно лежит в постели и ждет сна, ничего другого он не ждет: давно смирился с границами, очерчивающими его существование.

Доминика штопает серые чулки; все чулки в корзинке серые, других она не носит: серый цвет самый немаркий; она убеждена, что серые чулки - наиболее прочные и подходят к любому платью.

Время от времени она вскидывает голову, замечает белые капельки на стеклах, что-то розовое в окнах напротив, а этажом выше сплошную черноту и снова наклоняется, протягивает руку к печке, слегка поворачивает полено, поддерживает жалкий огонек.

Она ложится последняя на всей улице. Квартиранты не вернулись. Она немного подождала их в тишине, потом заснула, проснулась до рассвета, увидела, что за окнами уже светает, а парочка вернулась только в семь утра, побродив по Центральному рынку среди мокрых овощей и притулившихся в подворотнях клошаров.

Лица у обоих осунулись, особенно у Альбера Кайля, потому что он выпил лишнего. Из страха наткнуться на нее, хозяйку, они бесшумно повернули ключ в замке и на цыпочках пересекли гостиную.

Усталый голос Лины произнес:

- Что будем делать?

- Первым делом поспим.

Они не занимались любовью перед сном - только около полудня, в полудреме, а потом опять уснули; было уже два часа, когда в ванной послышалось журчание воды.

Антуанетта вышла из дому в десять утра и до сих пор не появилась в предместье Сент-Оноре, но около полудня, по-видимому, звонила: г-жа Руэ подходила к телефону, и стол к завтраку накрыли на двоих.

А теперь пунктуальный г-н Руэ вышел из дому и направился в сторону улицы Кокильер.

Глава 3

Когда поезд, выдыхая пар в пространство между ровными ломтями домов, отошел от вокзала, было еще не совсем темно и на откосах и в ложбинах виднелись слежавшиеся пласты снега.

В прошлый раз, в августе, уезжала Антуанетта, на долгие недели покинув Доминику в одиночестве в Париже. Сегодня в поезде Доминика: она немного постояла в коридоре, с меланхоличной гримаской посмотрела в окно, а затем вошла в купе третьего класса.

Пришла телеграмма:

"Тетя Клементина скончалась. Точка. Похороны в среду. Точка. Франсуа".

Она не фазу поняла, потому что был уже вторник. Смерть, наверное, наступила в воскресенье - похороны обычно бывают через три дня после кончины. Если только не от какой-нибудь очень заразной болезни... Но тетя Клементина умерла не от заразной болезни. Ей было уже... ну-ка... шестьдесят четыре плюс семь... семьдесят один год. Жары теперь нет. В январе даже в Тулоне не бывает жарко, и спешить с похоронами незачем.

Который это Франсуа? Отец, Франсуа де Шайу, который живет в Ренне, или, скорее, его сын, тот, что служил во флоте? Сын, разумеется. Это более правдоподобно. Тетя Клементина жила одна со служанкой, которая была еще старше хозяйки, на своей вилле в Ла-Сен-сюр-Мер, возле переезда; Доминика однажды провела у нее каникулы. Если бы тетя долго болела, кто-нибудь из родственников приехал бы за нею ухаживать и написал бы Доминике. Наверно, это случилось внезапно. Известили Франсуа - он был ближе других. Телеграммы рассылал Франсуа и, должно быть, забыл кузину. Да, так все и было. Про нее всегда забывают. Она значит так мало!

Антуанетта, наверно, и не заметит ее отъезда! Увидит, что ставни дня на три-четыре останутся закрыты, и не задумается о том, что случилось с ее соседкой. Квартиранты останутся одни. Упаси Бог, воспользуются этим и притащат своих дружков с улицы Мон-Сени, будут всю ночь пить и валяться в гостиной.

Купе было полно народу. Доминике достался уголок у окна. Рядом с ней сидел, по-видимому, матрос в отпуске, напротив - другой; они вяло перебрасывались намеками насчет времяпрепровождения в Париже, перемигивались, время от времени поминали кого-нибудь из парижских друзей; чувствовалось, что они искренне, как братья, преданы друг другу; оба клевали носом и вскоре задремали, надвинув на глаза береты; тот, что сидел рядом с Доминикой, иногда толкал ее, а на поворотах наваливался на нее всей тяжестью.

Она надолго задумалась, глядя на моряка напротив, а потом на женщину, кормившую младенца; ее большая белая грудь внушала Доминике отвращение; железнодорожный служащий читал дешевый роман; шум поезда мало-помалу угнездился у нее в голове, его ритм наложился на ритм ее дыхания и биения ее сердца; она расслабилась; ледяной сквознячок из окна щекотал ей затылок; она поставила ноги на теплый металлический радиатор, по которому тек пар; глаза у нее закрылись и снова открылись; кто-то повернул выключатель, и в купе остался только слабый синий свет; было жарко, по-прежнему тянуло сквозняком, словно струйка холодной воды текла за шиворот; глаза у Доминики слипались; поезд останавливался, в темноте вокзалов копошились люди, скользили огни, и поезд катил дальше; наверно, они уже далеко, проехали Дижон, как вдруг она поняла, что кто-то догоняет поезд, да, кто-то мчится за поездом в бледном лунном сиянии.

Она не удивилась. Просто сказала:

- Смотри-ка! Мадмуазель Огюстина...

И на губах у нее заиграла кроткая и печальная улыбка - такими улыбками обмениваются люди, у которых общее горе. Она сразу поняла. Вот уже неделю м-ль Огюстина не показывалась у окна, зато раза два или три Доминика замечала в мансарде консьержку.

Старая девица умерла, как тетя Кристина. Она была счастлива, что умерла, и теперь летела за поездом, а потом догнала Доминику в ее купе, уселась с ней рядом, немного запыхавшаяся, улыбающаяся, довольная, хотя немного и стесняясь, потому что не в ее правилах было навязываться.

Странно было видеть ее - молочно-белую, почти светящуюся и такую обольстительную, такую прекрасную - да, она была прекрасна, и вместе с тем ее нельзя было не узнать!

С очаровательной скромностью она пролепетала:

- Я чуть вас не упустила... Ринулась к вам так быстро, как только могла.

Эта штука на моей постели еще не успела остыть. Я давным-давно решила, что вы станете первой, кому я нанесу визит, но вы уезжали, и я бросилась на Лионский вокзал...

Ее груди, раньше похожие на двух медуз, округло вздымались.

- Я так довольна! Только еще не привыкла, понимаете... Консьержка там, наверху, чистоту наводит, то-то ей удача привалила, обмывать и ворочать покойницу...

Доминика прекрасно представляла себе тощую консьержку, чахнувшую от грудной болезни, - она обмывала всех покойников в квартале.

- Она бросилась стучать к соседям с криком: "Умерла! Мадмуазель Огюстина умерла!" А я ускользнула на цыпочках... Я так долго ждала! Думала, не дождусь никогда! Под конец я задыхалась, мне было жарко в этом толстом теле.

Вы замечали, что я сильно потела, что от меня всегда разило потом? Я смотрела на вас издали. Знала, что вы тоже на меня смотрите. Вы говорили:

"Ишь ты, старая Огюстина опять у окна..." А мне так хотелось полететь к вам и все вам сказать!.. Но вы бы не поняли... Теперь с этим покончено. Я успокоилась. Могу вас немножко проводить...

И Доминика ощутила, как ее руку сжала идеально теплая и живая рука; это волновало, словно к ней впервые прикоснулась рука любовника; Доминике было немного стыдно; она не привыкла к таким вещам и, краснея, отвернулась.

- Согласитесь, - лепетала м-ль Огюстина, - ведь я же была кошмарной старой девой...

Доминика из вежливости хотела возразить, но поняла, что отныне ее собеседницу обмануть невозможно.

- Да! Да! Эх, сколько я выстрадала! И до чего же была довольна, когда подхватила наконец это воспаление легких! Мне поставили пиявки, и я терпела, делать нечего... Сперва мне казалось, что они будут меня стеречь, но потом меня все-таки оставили без присмотра, и я этим воспользовалась... Я так вас люблю!

Доминика не видела в этом ничего дурного, любовь м-ль Огюстины заслуживала уважения; Доминике казалось, что так оно и должно быть, и она с давних пор этого ждала...

Ее стесняли только оба моряка. Она хотела сказать об этом м-ль Огюстине, которая, возможно, их не видела. Но сила воли ей изменила, на нее навалилась сверхъестественная усталость, жара пробирала ее до мозга костей, проникала в плоть и в кровь; ее обвивала чужая рука, к ее губам приблизились чужие губы; задыхаясь, она прикрыла глаза, окаменела от ни с чем не сравнимого ощущения, ей было страшно, она утопала, она...

Доминика так и не узнала никогда, в самом ли деле она застонала. В синеватом полумраке купе она увидела только открытые глаза моряка напротив, устремленные на нее. Может быть, он только что проснулся? Или давно уже витает между сном и явью?

Ей все еще было не по себе. Она стыдилась. Что-то такое чуть не произошло в ней и насилу оборвалось, что-то такое, что она предчувствовала, от чего ей было страшно, что она не смела назвать. Этой ночью она больше не спала. Едва начало светать и поезд проехал Монтелимар, она заняла место в коридоре, прижалась лицом к стеклу и стала смотреть на оливковые деревья, на почти плоские розовые крыши, на белые дома.

На вокзале в Сен-Шарле было солнечно; она выпила в буфете чашку кофе и съела рогалик, поглядывая на свой поезд.

Немного погодя она увидела море, очень синее, с бесчисленными белыми барашками - дул мистраль, и небо было безоблачное; люди на дороге шли с непокрытыми головами.

В Тулоне она села в трамвай.

Вопреки стыду, ей все никак не удавалось стряхнуть с себя необыкновенное ощущение, пронзившее самые сокровенные глубины ее существа. Такое было с ней один-единственный раз, уже давно, лет в шестнадцать или семнадцать, но тогда это ощущение вспыхнуло, как ракета в глубокой синеве неба, а она осталась на месте - оторопевшая, опустошенная.

Смотри-ка! В открытом такси она разглядела кузена Бернара с девушкой, которую она никогда прежде не видела. Доминика попыталась привлечь их внимание. Но Бернар обернулся слишком поздно, когда трамвай остался далеко позади.

- Бедная Ника! До чего ты устала, наверное! Зайди на минутку, освежись.

Похороны через час. В доме полно дядьев, теток, кузенов. Все целуются.

- Ты все такая же! - говорят ей. - В котором часу ты получила телеграмму Франсуа? Вообрази, у него не было твоего адреса, и теперь ты опоздала и не сможешь взглянуть на нее в последний раз. Понимаешь, ждать больше было нельзя...

И понизив голос:

- Пошел запах... У нее последнее время отекали ноги. Но знаешь... Она не переменилась... Если бы ты могла на нее взглянуть! Она словно спит...

Помнишь, малышка Котрон однажды сказала, глупенькая, что тетя Клементина сладкая, как мармеладка... Вот такой она и осталась до конца... Но...

- Хочешь умыться? Сейчас мы тебе все расскажем!..

То-то удивишься... Видала бедного дядю Франсуа? Он все-таки захотел приехать... Увы, мы очень опасаемся, что со дня на день придет и его черед и скоро мы все встретимся в Ренне...

На похоронах было полно народу, какие-то люди в униформе... Развевались женские вуали, Доминика едва узнавала дорогу; ей казалось, что все здесь стало меньше, даже вилла, и какая она заурядная, эта вилла!

Во время отпевания ей несколько раз вспомнилась Антуанетта, которую она представляла себе на другой заупокойной службе, в церкви Сен-Филипп-дю-Руль; потом, выходя с кладбища, она оказалась в толпе родственников; дядья и тетки превратились в стариков...

- А ты не изменилась!

Они-то изменились. Кузены и кузины стали совсем взрослые, у них свои семьи, дети.

К ней подвели тринадцатилетнего мальчика, и он сказал:

- Здравствуйте, тетя.

- Это сын Жана...

Больше всего ее удивляло возвращение к прежнему словарю, к словечкам, которые обладали смыслом только у них в семье, в их клане. Иногда ей приходилось делать усилие, чтобы понимать.

В столовой и гостиной виллы накрыли два больших стола. Всех детей усадили со всеми вместе. Рядом с Доминикой очутился студент Политехнической школы, он разговаривал басом и без конца называл ее "тетенька".

- Математик у нас первый класс!..

- Я записался на латынь и языки...

И все те же слова-тотемы в устах людей, которых она знала грудными младенцами и чье существование подтверждали ей только новогодние открытки.

- У Берты Бараби, той, что в прошлом году вышла замуж за инженера мостов и дорог и теперь живет в Ангулеме, появился ребенок...

Она смотрит на них. Ей чудится, что они тоже украдкой на нее поглядывают, и это ее стесняет. Ей бы хотелось быть, как они, чувствовать свою причастность к клану. Они безмятежны, они встречаются с таким видом, словно никогда не расставались. Некоторые живут в одном и том же городе, часто видятся, упоминают общих друзей, служебные перипетии, каникулы, проведенные вместе у моря.

- Вам не слишком одиноко в Париже, Ника? Я всегда удивлялась, почему вы оттуда не уехали, потому что...

- Нет, мне не скучно.

Ника не переменилась! Ника не переменилась! Ей твердят об этом, как будто она одна изо всей семьи всегда была сорокалетней, ни младше, ни старше, как будто она всегда была старой девой.

Да, они предвидели, что она не выйдет замуж, и считали это естественным; никто даже не намекал, что ее жизнь могла сложиться иначе.

- Удивляюсь, как тетя Клементина могла так поступить... Если бы по крайней мере ее толкала на это необходимость... Но у нее была пенсия. Она имела все необходимое!

- И ведь была всегда такая приветливая, так любила детей!..

Одна из теток отрезала:

- По-настоящему детей любит только тот, у кого свои дети. Все остальное-кривляние, уж вы мне поверьте.

На самом деле жертвой тети Клементины оказалась Ника, но она как раз не проронила ни слова, пытаясь удержать на лице пронизанную мягкой печалью улыбку, унаследованную от семьи - такую улыбку она всегда видела у матери и теток.

Был только один человек, от которого она могла надеяться со временем получить наследство, - тетя Клементина, единственная бездетная родственница, и вот теперь выясняется, что тетя Клементина, никому не сказав, превратила все свое состояние в пожизненную ренту.

Оставалось только поделить между собой личные вещи, шкатулку со старинными драгоценностями, безделушки, потому что мебель по завещанию переходила к служанке Эмме, которую пригласили за общий стол, но она пожелала остаться одна в кухне.

- Что бы тебе хотелось взять на память, Ника? Я сказала дяде Франсуа, что ты будешь рада камее. Она немножко старомодная, но очень хороша. Тетя Клементина носила ее до самого конца.

Раздел начали около четырех.

Детей услали в сад. Кое-кто из родни уезжал уже сегодня.

Заспорили об обручальных кольцах: тетя Клементина была вдова и носила два обручальных кольца, которые сняли у нее с пальца, и кто-то сказал, что этого делать не следовало.

- Серьги можно отдать Седине, а часы Жану...

Мужчины беседовали о работе, служившие в армии или на государственных должностях обсуждали преимущества службы в колониях.

- ...Лицей у нас, слава Богу, прекрасный. Я хотел бы получить назначение не раньше чем года через три, когда дети сдадут на бакалавра, а то менять учителей всегда нехорошо...

- Ника! Скажи откровенно, камея тебе?..

И она машинально бормочет то, чего от нее ждут:

- Это для меня слишком...

- Ничуть! Держи! И возьми вот эту фотографию - ты в саду с тетей Клементиной и ее мужем...

Из-за ангара, построенного напротив, виден только маленький кусочек моря.

- Почему бы тебе не приехать на несколько дней погостить к нам, в Сен-Мало? Ты бы встряхнулась...

А что, заметно, что ей надо встряхнуться? Ничего подобного! Все это одни слова, их произносят при каждой встрече, а потом и не вспомнят.

- Когда ты уезжаешь?

- Завтра.

- Номер в гостинице заказала? Здесь-то, сама видишь... Зато сегодня вечером мы могли бы все вместе пообедать. Франсуа! Где бы нам пообедать, чтобы не слишком дорого?

Снова объятия и поцелуи. Временами Доминике казалось, что связь вот-вот восстановится и она вновь станет частью клана. Чувство неловкости переходило в тревогу. Вокруг нее кружились все эти лица, расплываясь и внезапно вновь становясь до оторопи явственными и четкими, и тогда она говорила себе: "Это такой-то!"

Она чувствовала себя слишком разбитой, чтобы ехать ночным поездом, и с трудом сняла номер в совсем маленькой гостинице, где царил запах неуловимой враждебности, не дававший ей спать почти всю ночь.

Она уехала дневным поездом, сбежала незаметно, сунув камею в сумочку.

Косые солнечные лучи пронизывали купе, где на протяжении долгих часов то и дело с шумом сменялись пассажиры, ненадолго садившиеся в вагон; потом, ближе к Лиону, небо побелело, подернулось серой пеленой, а над Шалон-сюр-Сон повалили первые хлопья снега. Доминика съела бутерброды, купленные на вокзале, и до самого Парижа существовала, как в туннеле: глаза прикрыты, лицо осунулось, опало от усталости, от ощущения пустоты и какой-то безнадежности, пронзившей ее еще в Тулоне.

Добравшись до предместья Сент-Оноре, она никого не застала и почувствовала досаду. Квартиранты куда-то ушли. Может быть, вернутся только поздно вечером. В комнате было холодно и ничем не пахло; не снимая пальто, она подожгла полено в печи, поднесла к газу спичку.

Ставни у старой Опостины были закрыты. Значит, в самом деле умерла: она никогда не закрывала ставни на окнах.

В квартире у Антуанетты не горел свет. Десять вечера. Неужели она уже спит? Нет! Доминика чувствовала, что за шторами, которыми занавешены окна, пусто.

Выше этажом пробивался слабый желтый свет, проникавший в спальню из столовой, но около одиннадцати и он погас. Антуанетта была не у стариков.

Доминика постелила постель, аккуратно разобрала багаж, долго разглядывала камею, а потом убрала ее в ящик с памятными вещами и все время, не переставая, следила за улицей, сердясь и впадая в тоску при мысли, что Антуанетта воспользовалась ее отсутствием и начала новую жизнь.

Теперь январь. За последний месяц ничего не произошло. Раз-другой в неделю Антуанетта ходила в гости к матери на улицу Коленкур. Однажды, часов около пяти, обе женщины вместе пошли в кино, а потом заглянули в кафе на Больших бульварах, где встретились с Колеттой.

Недели две Антуанетта еще переступала украдкой порог маленького бара на улице Монтеня. Она уже ничего не ждала, хорошо понимая, что это бесполезно, просто заглядывала на минутку.

- Ничего для меня?

- Ничего, мадам.

Она похудела, побледнела, опять часами лежала на кровати с книгой и курила.

Много раз она встречалась взглядом с Доминикой, и это был не мимолетный взгляд, каким скользят по прохожим: ее глаза допытывались. Антуанетта знала, что Доминика знает, и в ее расширенных зрачках застыл вопрос: "Почему?"

Она не могла понять. Но догадывалась, что незнакомой преследовательницей движет не простое любопытство.

Иногда между ними проскальзывало что-то похожее на дружбу, на доверие.

- Вы все знаете...

Но они были незнакомы. Шли каждая по своим делам. У каждой свой путь и свои мысли.

Антуанетта не заболела, в постели не лежит, и Доминика не допускает мысли, что она могла просто-напросто уйти в кино.

Нет: сеансы уже закончились. Слышно, как люди возвращаются по домам, на полной скорости проносятся такси, тарахтят на улице последние автобусы, медленно падают снежинки, и там, где они опускаются на холодный камень, спустя несколько секунд уже ничего не остается - даже мокрого следа.

Доминика то и дело смотрит на закрытые ставни мансарды, где жила Огюстина, и всякий раз ее охватывает стыд: она не понимает, почему ей приснился такой сон, и все-таки знает, что это было не случайно; ей не хочется думать об этом сне, и она борется с искушением разгадать его сокровенный смысл.

Неужели она такая же, как Огюстина? Доминика возвращается мыслями в Тулон, на виллу. Те, кого она знала - тетки, дядья, - состарились или умерли. Те, кого помнит детьми, в свой черед стали родителями, девушки превратились в мамаш; проказливые школьники стали инженерами и юристами, младенцы болтают о математике, о латыни с греческим, об учителях и экзаменах, называют ее "тетя Доминика".

- Ты не меняешься, Доминика!

Они говорили это искренне. Потому что не переменилась ее жизнь. Из Доминики ничего не вышло.

Старая Огюстина умерла. Завтра или послезавтра ее зароют в землю, как зарыли тетю Клементину.

Доминика борется. Сходила к зеркалу, посмотрелась.

Неправда, она не постарела! Неправда, что для нее все уже кончено. Ее плоть не иссохла. Кожа по-прежнему белая и нежная. Разве что под глазами можно различить совсем маленькие, но довольно глубокие морщинки - впрочем, глаза у нее всегда были обведены кругами: это зависит от характера, от здоровья: когда она была совсем молоденькая, ей назначали укрепляющее, кололи уколы.

А ее тело, которое знает она одна, - это тело молодой девушки, не увядшее, не дряблое.

Почему не возвращается Антуанетта? Прошел последний автобус, закрылось метро.

Как это подло - воспользоваться отсутствием Доминики, чтобы начать новую жизнь, тем более подло, что Доминика уехала не по своей воле, скрепя сердце, взглядом прося прощения у окон напротив.

Вернулись квартиранты. Увидели свет под дверью. Пошушукались, обсуждая, следует ли заглянуть к ней поздороваться, сообщить, что в ее отсутствие все было в порядке, - только приходили насчет газа, но они не уплатили, потому что...

Голос Лины:

- Может быть, она уже разделась.

И тишина. Они ухмыльнулись, представив себе хозяйку раздетой. Почему?

Какое они имеют право ухмыляться? Что они знают о ней?

Ходят туда, сюда, воображают, будто они одни на свете со своей жизнерадостностью, беззаботностью, со своими развлечениями, которые они преподносят не торгуясь и не думая о завтрашнем дне.

За квартиру они заплатили. А знают ли эти двое, чем будут платить в следующий раз?

- Не сегодня, Альбер... Сам знаешь, сегодня нельзя...

Чтобы женщина говорила мужчине такое!

Такси. Нет, остановилось поодаль. Десять минут второго... Вот хлопнула дверца... Шагов еще не слышно... Вжавшись в угол окна, Доминика разглядела машину, равнодушно ждущего водителя, женщину, которая стоит, наклонясь к дверце, другое лицо рядом с ее лицом.

Целуются. Потом такси рвануло к бульвару Османн. Антуанетта торопливо пошла к дому, нашаривая ключ в сумочке, глядя вверх, на окна, проверяя, не горит ли свет у стариков; чувствуется, что она опять ожила; атмосфера блаженной влюбленности обволакивает ее, как шубка, в жаркий мех которой она кутается; вот она проскользнула в подъезд, помедлила перед лифтом и стала на цыпочках подниматься по лестнице.

У себя в квартире она зажгла только лампочку с розовым абажуром над кроватью. Одежду наверняка побросала прямо на пол и нырнула в постель; спустя несколько мгновений свет уже погас, и во всем квартале не осталось ни одной живой души. Доминика теперь так же одинока, как старая Огюстина, над чьим бездыханным телом даже некому было бодрствовать.

Та же лихорадка, те же самые жесты, те же уловки, то же брызжущее веселье - а по отношению к г-же Руэ то же послушание.

Опять Антуанетта, во всем подчиняясь свекрови, не дожидается, пока ее позовут, и сама поднимается наверх, сидит над рукоделием, предвосхищает желания обоих стариков.

Изменилось только расписание. Часы и дни. Интересно - она по-прежнему притворяется, будто ходит к матери?

В половине пятого Антуанетта выходит из дому, идет, сдерживая нетерпение, к церкви Сен-Филипп-дю-Руль, а там прыгает в первое же такси.

- Площадь Бланш!

Теперешняя тайна совсем другого пошиба, чем предыдущая. Такси еле тащится по переполненным улицам, и рука в перчатке распахивает дверцу прежде, чем машина успевает остановиться.

Холл просторного дансинга, вульгарная позолота, зеркала, красные обои, окошечко кассы. "Пять франков за вход".

Огромный зал - куда ни поглядишь, все столики, столики, прожектора, контрастирующие с рассеянным светом, и в этом фантастическом освещении медленно движутся сто, двести пар, а снаружи, в каких-нибудь пятидесяти метрах, грохочет город с его машинами, автобусами, людьми, несущими свертки, бегущими Бог весть куда в погоне за самими собой.

И Антуанетта, изменившись до неузнаваемости, в развевающейся норковой шубке, с триумфом вступает в этот ночной мир и идет прямо в угол зала, протягивает уже освободившуюся от перчатки руку, которую хватает другая рука, мужчина привстает, слегка привстает, не более, потому что она уже рядом с ним и он уже ласкает прикрытое черным шелком колено.

- Это я.

Один оркестр сменяется другим, лучи прожекторов из желтых становятся фиолетовыми; немного помедлив, танцующие перестраиваются, переключаются на другой ритм; из темных закоулков выныривают все новые пары.

Оказывается, ежедневно, в пять вечера, триста, а то и пятьсот женщин убегают от действительности в этот зал и танцуют; и столько же мужчин, большей частью молодых, беззаботно ждут их, караулят, входят и выходят, молчаливо скользят, курят.

Антуанетта подкрашивает губы, накладывает на щеки еще немного розовых с оранжевым румян. Вопросительный взгляд: "Потанцуем?"

И мужчина просовывает руку под мех, вплотную к теплому телу, его рука ложится ей на спину, которая под шелком платья делается еще глаже и словно еще гибче - такая плотская, такая женственная; Антуанетта улыбается, губы полуоткрыты; и вот они уже затерялись среди других пар, видя сквозь полуопущенные ресницы только друг друга.

Мужчина шепчет, словно заклинание:

- Пойдем...

Антуанетта, должно быть, возражает:

- Еще один танец!

Еще один... Чтобы растянуть наслаждение... Чтобы оно стало еще пронзительней... Чтобы испытать, быть может, здесь, в толпе, то же чувство, которое Доминика испытала в поезде...

- Пойдем...

- Погоди еще немного...

И на лицах читается, что для них любовный акт уже начался.

- Пойдем...

Он увлекает ее прочь. Она уже не сопротивляется.

- Сумочка...

Чуть не забыла сумочку. Покорно идет за ним, минует плотные портьеры красного бархата, проходит мимо застекленной клетки кассы.

"Пять франков за вход".

Автомобили и автобусы, огни и толпа-это похоже на реку, через которую надо перебраться вплавь, потом на лету завернуть за угол, а сразу за колбасной лавкой - дверь, черная мраморная вывеска с золочеными буквами, узкий, пропахший стиркой коридор.

Сегодня Антуанетта замерла в дверях, и ее зрачки на мгновение расширились; она узнала черную фигурку, обращенное к ней лицо, пожирающие ее глаза, и тут ее губы растянулись в торжествующей, презрительной улыбке - так улыбаются женщины, которых увлекает властная рука мужчины-самца.

Пара нырнула в темноту.

Смотреть больше не на что, - только входная дверь, прохожие перед витриной колбасной лавки да растаявший образ мужчины, - мулата с дерзкими глазами, ведущего Антуанетту по лестнице.

Глава 4

Все случилось двенадцатого февраля; Доминике было ясно, что Антуанетта уже несколько дней сама напрашивалась на это; тут была не простая неосторожность, а скорее вызов: увлекаемая страстью, подхваченная вихрем, она сознательно спешила навстречу катастрофе.

Как Доминика и предвидела, беда грянула не со стороны консьержки и, естественно, не со стороны г-на Руэ.

Позавчера Доминика подглядела, как консьержка, поколебавшись, остановила в коридоре владельца дома. Для того, разумеется, чтобы рассказать, что какой-то мужчина проникает в дом каждый вечер и уходит рано утром.

Консьержка знала, к кому ходит этот мужчина. Ей даже заплатили за молчание: Антуанетта совершила и эту глупость, остановилась перед ложей консьержки и вынула из сумочки весьма крупную купюру:

- Это вам за вашу скромность, госпожа Шошуа!

На самом деле, чтобы заручиться чьей-нибудь скромностью, следует прежде всего самой быть примером скромности, а не лететь напропалую прямо к пропасти. А всем было ясно, что именно это Антуанетта и делает. Ее загадочная, сияющая радостью улыбка была до краев полна двусмысленным и дерзким счастьем; ее смех был похож на стоны в объятиях любимого, а острым зубкам словно не терпелось укусить; в любом платье она казалась голой, и тело ее было пронзено страстью.

Консьержка перепугалась, как бы не лишиться места, посоветовалась с мужем, ночным сторожем в кондитерской, и открыла все г-ну Руэ.

К удивлению Доминики, г-н Руэ ничего не сказал жене; ее третья анонимная записка, так же как две предыдущие, пропала втуне.

"Берегитесь!"

Доминика искренне и простодушно хотела предостеречь Антуанетту, объяснить, что ей грозит опасность, а та, получив послание, нарочно открыла окно, - хотя погода была вовсе неподходящая, - демонстративно пробежала глазами записку, смяла ее в комок и бросила в камин.

Что она думает о Доминике? Она ее узнала. Теперь ей известно, что соседка в доме напротив - это и есть та прячущаяся фигурка, что караулила ее на улице Монтеня и в дансинге, и глаза, устремленные на нее с утра до вечера, те самые, в которые она презрительно заглянула, входя в маленькую гостиницу на улице Лепик, рядом с колбасной лавкой.

Маньячка! Она, конечно, чувствует, что это не совсем так, но ей есть чем заняться, кроме как разгадывать эту тайну.

Вечером одиннадцатого февраля, как и в предыдущие дни, мулат торчал в углу под аркой, курил и ждал, когда в окнах четвертого этажа погаснет свет.

Старики Руэ почти всегда ложились в одно и то же время. Потом надо было выждать еще несколько минут.

На эти несколько минут терпения уже не хватало, и Антуанетта, в ночной рубашке, не выдерживала, отодвигала занавеску в спальне, застывала у окна, издали смотрела на своего любовника!

Наконец он звонил, дверь отворялась, он поднимался. Походка у него была вызывающе упругая, издевательски уверенная, и Доминике это не нравилось.

Этой ночью квартиранты невольно причинили ей боль. После обеда они вернулись вместе с одной подружкой, которая бывала у них и раньше, но днем.

По-видимому, они принесли с собой шампанское: слышно было, как хлопают пробки. Они были очень веселы. Проигрыватель играл не умолкая.

Голос Лины раздражал, нагонял тоску: чем больше она хмелела, тем он становился пронзительнее, а потом она уже ничего не говорила, а только смеялась, смеялась без конца.

Доминика ни разу не взглянула в замочную скважину.

Тем не менее она чувствовала, какое двусмысленное возбуждение царит по ту сторону, слышала голос Альбера Кайля, умоляюще твердивший:

- Нет, нет!.. Оставайтесь!.. Уже поздно... Мы вам найдем местечко...

Внезапно он выключил свет, и теперь она слышала, как они толкутся но комнате, шушукаются, натыкаются друг на друга в темноте; до нее донеслись смешки, вялые протесты.

- Вам тесно?

Они улеглись втроем. Поворочались. Лина затихла первая, смирившись с неизбежностью, но остальные двое, как поняла Доминика, еще долго не спали, и она чутко вслушивалась в эту их тайную возню, приглушенную взмокшими от пота простынями.

Почему это оказалось для нее разочарованием? В конце концов она заснула.

Рано утром ее встретило легкое солнце; на перекрестке бульвара Османи щебетали воробьи, рассевшись на своем дереве. Как всегда, в восемь Сесиль спустилась и раздвинула занавески на окнах третьего этажа, везде, кроме спальни, в которую она входила только по звонку Антуанетты.

И Доминика увидела это одновременно с горничной.

В будуаре на круглом столике лежала мужская шляпа, серая фетровая шляпа, а рядом пальто.

Рано или поздно это неизбежно должно было случиться: любовник проспал.

Глазки Сесили вспыхнули от радости, она ринулась на верхний этаж, к г-же Руэ, которая еще не успела занять свой наблюдательный пункт в башне.

- В спальне у мадам-мужчина!

Застыв на месте, Доминика мысленно пережила целую драму: у нее еще есть время выбежать на улицу, проскользнуть к угольщику - там стоит телефон.

- Алло!.. Это говорит ваш друг... Не важно... Впрочем, вы знаете, кто я... Да... Горничная видела пальто и шляпу... Она пошла сообщить госпоже Руэ... Сию минуту старуха спустится...

Она представила себе все это, но не двинулась с места.

Наверху сидели за столом г-жа Руэ и ее муж. Вероятно, поспорили о том, кому из них идти вниз...

В конце концов пошла она. Муж остался в квартире наверху. Сегодня утром он не ушел из дому, не отправился своим размеренным шагом на улицу Кокильер.

- Тебе лучше остаться... Мало ли что...

Доминик видела, как г-жа Руэ, опираясь на палку, вступила в будуар, презрительно ткнула пальцем в шляпу и пальто, села в кресло, которое ей придвинула Сесиль.

А те двое спят по-прежнему или слышали?..

Г-жа Руэ была неподвижна и грозна, как никогда прежде. Выдержка у нее колоссальная. Казалось, она наконец упивается, не упуская ни капли, этим часом, к которому готовилась годами.

Она ждала, уверенная, что ее час придет. Уже много месяцев, каждый день, за каждой едой, каждый раз, когда Антуанетта к ней поднималась, ее взгляд вперялся в невестку, словно она хотела увериться, что ждать ей уже недолго.

Половина девятого, без четверти девять - никакого движения. Лишь без десяти девять занавеска на окне спальни слегка дрогнула, потом ее раздвинули полностью, и Доминика увидела Антуанетту, которая поняла, что попалась в ловушку.

Она не посмела позвонить горничной. Не посмела и отворить дверь в будуар.

Нагнулась к замочной скважине, но оттуда ей было не видать свекрови, сторожившей дверь.

Мужчина сидел на краю кровати, наверно, ему тоже было не по себе, но насмешливый вид ему не изменил. Она нервно проговорила:

- Одевайся же! Чего ты ждешь?

Он закурил первую с утра сигарету и оделся.

- Оставайся здесь... Не двигайся... Хотя нет... Иди в ванную... Держись уверенно...

Затем Антуанетта, одетая в пеньюар с широкими болтающимися рукавами, обутая в голубые атласные шлепанцы, глубоко вздохнула и наконец отворила дверь.

И вот они лицом к лицу. Старая г-жа Руэ, не нарушая молчания, не глядя на невестку, сверлит взглядом пальто и шляпу, лежащие на столике.

Антуанетта не раздумывая, яростно бросилась в атаку; в ту же секунду ее подхватила волна возбуждения и понесла все выше и выше.

- Что вы здесь делаете? Отвечайте! Вы забыли, что я у себя дома? Да, что бы вы там ни думали, я еще у себя дома. Приказываю вам выйти, слышите? Я дома, дома, и имею право у себя дома делать все, что хочу!

Перед ней, опираясь на трость с резиновым наконечником, сидела мраморная статуя с ледяным взглядом.

Антуанетта была не в состоянии стоять на месте, она ходила по комнате, полы ее пеньюара разлетались, она еле сдерживалась, чтобы не разбить что-нибудь или не броситься на ненавистную старуху.

- Приказываю вам выйти. Вы меня слышите? Хватит с меня! Да, хватит с меня вашего кривляния, ваших родственничков, вашего дома... Хватит...

Мужчина оставил дверь ванной открытой, и Доминика видела, как он слушает, по-прежнему не выпуская изо рта сигареты.

Губы г-жи Руэ ни на миг не шевельнулись. Ей нечего было сказать. Да и незачем. Только уголки ее губ поползли вниз, выражая глубочайшее презрение, невыразимое отвращение, покуда Антуанетта, распаляясь, давала себе все больше воли.

Надо ли было вслушиваться в ее слова? Жесты, позы, разметавшиеся во все стороны волосы, вздымавшаяся грудь говорили достаточно красноречиво.

- Чего вы ждете? Хотите узнать, есть у меня любовник или нет? Да! У меня есть любовник. Мужчина! Настоящий мужчина, не то что жалкий ублюдок, ваш сынок. Хотите на него посмотреть? Вы этого ждете? Пьер!.. Пьер!..

Мужчина не двинулся с места.

- Иди же сюда, покажись моей свекрови! Теперь вы довольны? Да! Знаю, что вы скажете... Вы хозяйка этого дома... И где вы только не хозяйка! Я-то уйду, это решено.

Но не раньше, чем душу облегчу! Да, у меня есть любовник... А вы и ваша семья, ваша кошмарная семейка, вы...

Доминика побледнела. В какой-то момент взгляд разбушевавшейся Антуанетты упал на нее, и Антуанетта на секунду остановилась, как будто обрадовалась, что кто-то ее видит сейчас, ухмыльнулась, а потом раскричалась еще пуще; тем временем ее любовник пошел к двери, а г-жа Руэ по-прежнему не двигалась и ждала, пока все кончится и дом наконец освободится от посторонних.

Не меньше получаса Антуанетта суетилась, одевалась, то входила в спальню, то выходила, обращалась то к мужчине, то к свекрови.

- Я ухожу, но...

Наконец она собралась. Она опять накинула норковую шубку, роскошь которой совершенно не вязалась с ее бесстыжим поведением.

Она подошла к дверям, выкрикнула последнее оскорбление, взяла любовника под руку, но вернулась, чтобы бросить в лицо Сесили, о которой чуть не забыла и которая застыла в дверях кухни, грязное ругательство.

Улица была безлюдна и залита мягким светом. Доминика перевела взгляд вниз и увидела, как парочка выходит из дому, ловит такси; всем распоряжалась Антуанетта, тащившая своего спутника за собой.

Г-жа Руэ обернулась к Сесили и произнесла:

- Заприте дверь... Нет. Сначала сходите за хозяином.

Он спустился. Коротко, в двух словах, ему сообщили о происшедшем. Г-жа Руэ тяжело поднялась с кресла и, покуда Сесиль караулила на лестнице, принялась осматривать мебель, ящики, хватать вещи, принадлежавшие сыну: в руках у нее появлялись то часы-хронометр с цепочкой, то фотографии, то запонки, всякие мелочи, не имеющие ценности, и даже серебряная авторучка-все это продолжалось не меньше часу.

Она отдала добычу мужу.

- Она вернется. Насколько я ее знаю, она пошла к матери. Мать сразу подумает о практических вопросах. Очень скоро они обе заявятся за вещами.

Так и есть. На площади Бланш такси остановилось, любовник вышел прямо в успокаивающую свежесть привычной обстановки и безмятежно зашагал к кафе.

- Я тебе позвоню...

Такси проехало по улице Коленкур. Мать Антуанетты, повязав платком седеющие волосы, убирала спальню в облаке светящейся пыли.

- Попалась!

Отчаяние. Тревога.

- Зачем ты это сделала?

- Ох, мама, только без проповедей, прошу тебя! Я сыта по горло! С меня хватит!

- Сестре не звонила? Может быть, посоветоваться с ней...

Дело в том, что юная Колетта с простодушно вздернутой губкой, с наивной неотразимой улыбкой, была самым деловым человеком в этой семье.

- Алло!.. Да... Как, как?.. Ты думаешь, что... Да, с них станется... А, у тебя есть?.. Погоди, запишу... Мама, дай карандаш, пожалуйста... Пален... так, судебный исполнитель... улица... какая улица? Так, записала...

Спасибо... Еще не знаю, в котором часу... Нет, не у мамы... Во-первых, здесь негде... А потом... Так, поняла!.. В моем положении...

У квартирантов стоит хохот: Лина мается с похмелья, воображает, что заболела, скулит, злится.

- Вы надо мной издеваетесь... Уж я-то знаю, вы надо мной издеваетесь... Я всю ночь задыхалась от жары! А вы оба все время брыкались!

В квартире напротив Сесиль отворила все окна, словно жильцы выехали.

В одиннадцать у дома остановилось такси. Оттуда вышла Антуанетта, а с ней мать и уныло одетый человек, который оглядел дом сверху донизу с таким видом, словно намеревался составить его опись. За ними подъехал мебельный фургон кричаще-желтого цвета.

О завтраке пришлось забыть. На ближайшие три часа в квартирке, которая, казалось, состояла теперь всего из одной комнаты, воцарилась суматоха; рабочие разбирали мебель, судебный исполнитель записывал каждую вещь, которую выносили за порог, и Антуанетта, судя по всему, втайне ликовала, глядя, как по частям выносят обстановку, как с окон и дверей исчезают занавески, а из-под сорванных с места ковров проступает серый паркет.

Она сунула нос повсюду, проверяя, не забыла ли чего.

Сама вспомнила о вине для рабочих и сбегала за ним в подвал. Заметила, что некоторых вещей не хватает, позвала исполнителя, продиктовала ему, тыкая рукой в потолок, обвиняя свекровь.

За утро растоптали, растрясли, уничтожили целую жизнь - размашисто, лихо, с садистским удовольствием.

Антуанетта внесла в это столько ожесточения, что мать со страху не знала, куда деться, а Доминика у своего окна чувствовала, что у нее сжимается сердце.

Доминика не завтракала. Она не была голодна, и у нее не хватало духу сходить в магазин.

Квартиранты ушли. Лина, которой солнечные лучи напомнили о весне, оделась в светлый костюмчик и нацепила маленькую красную шляпку. Альбер, гордый и счастливый до невозможности, вышагивал между женой и новой подружкой, которая провела ночь у них в постели.

Комната м-ль Огюстины на самом верху была еще не сдана. В этой комнате полагалось жить прислуге, но она оказалась лишней. Теперь надо было подыскать другую старую деву, которая бы ее сняла, и консьержка даже не удосужилась написать объявление, а просто сообщила окрестным лавочникам.

Один фургон под окнами сменился другим. Г-жа Руэ у себя в башне прислушивается к грохоту, несущемуся снизу, а когда все наконец опустеет, когда не останется ничего - ни мебели, ни ковра, ни занавески, а главное, ни одной живой души, - она спустится и победоносным взглядом окинет поле сражения.

В два часа из такси вышла Колетта, расцеловалась с сестрой, с матерью, но времени терять не стала и ничему не удивилась, а только указала на канделябр из хромированного металла, и Антуанетта пожала плечами:

- Если хочешь, возьми себе!

Колетта велела снести канделябр в такси и увезла его.

Антуанетта, что ли, так распорядилась? Или рабочие прихватили эти горшки в задней комнате заодно с остальными вещами? Так или иначе, Доминика видела, как человек в халате вынес на тротуар оба горшка с комнатными растениями, и они исчезли в кузове.

Произошла оплошность. В груде одежды унесли темно-зеленое пальто, которое принадлежало Сесили, и горничная спустилась за ним: должно быть, углядела его в руках у грузчика из окна четвертого этажа, хотя, может быть, она вела наблюдения прямо из вестибюля.

В пять все было кончено. Антуанетта много раз звонила по телефону. Она выпила стакан вина из бутылки, которую принесли для грузчиков, сполоснув предварительно стакан одного из них.

Когда все уехали, в квартире остались только эти бутылки - в одной еще была добрая половина вина - и грязные стаканы прямо на полу.

Антуанетта забыла соседку из дома напротив. Ни одного прощального взгляда. И только внизу, на тротуаре, вспомнила, подняла голову, и на губах у нее мелькнула издевательская улыбка: "Привет, старушка! Я сматываюсь..."

Судебный исполнитель ушел со своими бумагами. Его привезли на такси, а уехал он на автобусе, которого долго ждал на углу бульвара Османн, возле дерева, населенного птицами.

В машине мать спросила Антуанетту:

- Ты не проголодалась?

Она-то сама была голодна постоянно, она любила поесть, любила гусиную печенку, лангусты, всякие дорогие деликатесы и пирожные.

Пожалуй, теперь самое время...

- Нет, мама... Мне нужно...

Она не повезла мать к себе. Высадила ее на площади Клиши, в утешение сунула ей в руку купюру.

- Не волнуйся... Ну конечно, завтра я к тебе загляну... Не с утра, нет...

Ты что, не понимаешь?.. Водитель, к Граффу!

Она снизошла до того, чтобы помахать матери рукой из машины. У Граффа она сразу увидела мужчину, который ждал над рюмкой портвейна.

- Теперь можно и пообедать... Ты доволен? Да, меня уже ноги не держат...

Ну и денек. Боже мой! Что с тобой? Злишься?.. Мама хотела, чтобы я переехала к ней, пока не найду себе квартирку... Я велела все свезти на склад...

Официант, рюмку портвейна!.. Мой чемодан отвезли к тебе в гостиницу...

Они пообедали в итальянском ресторане на бульваре Рошешуар. Спокойная обстановка, тишина вокруг внушали Антуанетте смутное чувство недовольства, и в беглом взгляде, которым она окидывала дружка, порой проскальзывала тревога, а может быть, и дурные предчувствия.

- Послушай, сегодня вечером я хочу отпраздновать свободу...

Они праздновали по всем заведениям, где танцуют, и чем больше шампанского пила Антуанетта, тем лихорадочней возбуждалась, тем визгливей разговаривала; ей хотелось отвлечься; стоило ей ненадолго остановиться, как на нее нападала нервная дрожь, дикая тоска; она смеялась, танцевала, громко говорила; ей нужно было оставаться в центре всеобщего внимания, она как нарочно стремилась к скандалу, а в четыре утра они оказались последними в маленьком зальчике на улице Фонтен; она рыдала на плече у мулата, как маленькая девочка, и хныкала, и жалела его и себя.

- Ты хоть понимаешь?.. Ну скажи, что ты меня понимаешь... Видишь, остались мы с тобой вдвоем, ты да я... Никого больше нет... Скажи мне, что, кроме нас, никого больше нет, и поцелуй меня, и обними покрепче...

- Официант на нас смотрит.

Она хотела во что бы то ни стало выпить еще одну бутылку, но опрокинула ее; ей на плечи набросили норку, она споткнулась о поребрик тротуара, мужчина поддержал ее, ухватив за талию; внезапно, под фонарем, она перегнулась пополам, и ее вырвало; из глаз у нее брызнули слезы, хотя она и не думала плакать, а попыталась усмехнуться и несколько раз повторила:

- Ладно, это ничего... ничего...

Потом вцепилась в любовника, который отвернулся в другую сторону:

- Скажи, я тебе не внушаю отвращения? Поклянись, что я не внушаю тебе отвращения, что я никогда не буду внушать тебе отвращение... Понимаешь, теперь...

Ступенька за ступенькой он втащил ее по лестнице отеля "Босежур" на улице Нотр-Дам-де-Лоретт, где на неделю снял номер с ванной.

На улице предместья Сент-Оноре окна всю ночь простояли открытыми в пустоту, и, проснувшись утром, Доминика первым делом ощутила эту пустоту, лицом к лицу с которой ей теперь предстояло жить.

И тогда к ней вернулось забытое воспоминание из тех времен, когда она была маленькой, жила с мамой и с отцом-генералом и они переезжали из гарнизона в гарнизон. Переезды случались часто, и всякий раз при виде опустевшего дома ее охватывала паника; она все время жалась поближе к дверям из страха, как бы ее не забыли.

Антуанетта ее не забыла: уезжая, она посмотрела наверх.

Уехала, а ее оставила здесь - нарочно.

Машинально Доминика зажгла газ, приготовила кофе и подумала о старой м-ль Огюстине, которая тоже уехала и помчалась вдогонку за ее поездом, чтобы, задыхаясь от счастья, предупредить ее о своем освобождении.

(Лава пятая День начался как обычно, и ничто не предвещало неожиданностей. Напротив!

С самого начала в воздухе и в душе у Доминики ощущалась какая-то легкость, мягкость, сулившая исцеление.

Сегодня третье марта. Она узнала об этом не сразу, потому что забыла оборвать листок с календаря. Весна еще не настала, но по утрам, когда остальные окна еще прятались за ставнями, она широко распахивала свое окно, ловила птичий щебет, журчание фонтана во дворике старинного особняка по соседству; у свежего, немного сырого воздуха был привкус, напоминавший о рынке с овощами и фруктами в маленьком городке, и ей хотелось фруктов.

Этим утром она и впрямь думала о фруктах, и не обо всех подряд, а о сливах. Детское воспоминание: в городке, где они тогда жили - и не упомнишь теперь, что это был за городок - она идет по рынку с отцом, и на нем парадная форма. Она и сама принаряжена, белое платьице топорщится от крахмала. Генерал тащит ее за руку. Она видит, как блестит на солнце его сабля. По обеим сторонам от них тянутся горы слив; воздух до того пропитан сливами, что этот запах преследует ее и в просторной церкви, где она слушает Те Оешп. Двери в церковь распахнуты настежь. Повсюду флаги. Люди в штатском носят нарукавные повязки.

Как странно! Теперь ее то и дело посещают воспоминания детских лет, и ей это приятно. Порой, как нынче утром, ей даже приходят в голову те же мысли, что в детстве. Вот так же и тогда с каждым днем солнце садилось все позже. И Доминика с непостижимой уверенностью говорила себе: "Когда можно будет обедать, не зажигая света, я буду спасена!"

Так она представляла себе год. Подобно туннелю, тянулись долгие темные месяцы, в течение которых за стол садились при включенной лампе; но были и другие месяцы, когда после вечерней трапезы можно было рассчитывать на прогулку по саду.

Мама каждую зиму была убеждена, что это ее последняя зима, и расчеты у нее были не совсем такие, как у дочери: для нее важным этапом был май.

"Скоро настанет май, и все будет хорошо! ".

Вот и сегодня утром, как всегда, Доминика жила наполовину в настоящем, наполовину среди образов минувшего. Она видела пустую квартиру напротив, которая еще не была сдана, розовые блики на фасадах, забытый горшок с геранью на окне м-ль Огюстины; она слышала первые звуки улицы; до нее доносился запах кофе, но одновременно она, казалось, различала и сигналы трубы, и шум, который всегда поднимал по утрам отец, просыпаясь: грохот шпор в коридоре, хлопанье двери, которую он так и не научился закрывать аккуратно. За четверть часа до ухода генерала из дому с улицы было слышно, как перебирает копытами лошадь, которую держит под уздцы адъютант.

Все это навевало на нее грусть, потому что воспоминания были очень уж давние: они относились все без исключения к тем временам, когда Доминике еще не было семнадцати, как будто только первые годы сыграли в ее жизни какую-то роль, а все, что случилось потом, было лишь долгой чередой бесцветных дней, от которых ничего не осталось.

Разве это жизнь? Немного бездумного детства, мимолетное отрочество, потом пустота, паутина забот, тревог, ничтожных усилий, а в сорок уже и старость подошла, безрадостный путь под уклон.

Квартиранты покидают ее. Съедут пятнадцатого марта. Она узнала об этом не от Альбера Кайля. Он понимал, что это причинит ей боль, и не посмел нанести удар своими руками: трусость, вот что это такое; он послал Лину; как всегда, они пошушукались, он подтолкнул ее к двери, и Лина вошла, более, чем когда-либо, похожая на розовую говорящую куклу или на школьницу, забывшую урок.

- Мне надо с вами поговорить, мадмуазель Салес... Мой муж теперь регулярно сотрудничает с газетой, так что ему понадобится кабинет, а может быть, и машинистка... Мы искали квартиру... И нашли подходящую на набережной Вольтера, окнами на Сену, переезжаем пятнадцатого марта... Мы всегда будем с благодарностью вспоминать время, проведенное у вас, и всю вашу доброту...

Теперь они встают раньше, носятся по городу, устраиваются на новом месте, лихорадочно-возбужденные, сияющие, а домой прибегают только поспать, как в гостиницу; бывает, что и не возвращаются: спят, наверное, в своей новой квартирке прямо на полу.

Доминика ходит взад и вперед, совершает одно за другим все те же движения, словно разматывает клубок, и, в сущности, это для нее лучшее время дня, потому что ее подхватывает и несет издавна установившийся ритм.

Она смотрит на часики, приколотые к шелковой туфле. Мамины золотые часики, украшенные крошечными бриллиантами, напомнили ей о календаре, с которого она оборвала вчерашний листок и увидела крупную, очень черную цифру три.

Сегодня годовщина маминой смерти. В том году мама тоже толковала о месяце мае, как о гавани, которой надеялась достичь, но к концу дня, промозглого весеннего дня, у нее начались приступы удушья.

Теперь Доминика вспоминает о матери без горя. Представляет ее себе довольно-таки ясно, но только в общих чертах: хрупкий силуэт, длинное лицо, всегда немного склоненное, и во всем облике какая-то приглушенность;

Доминику не волнует этот образ, она смотрит на него с холодком или даже с легкой обидой. Ведь это мать сделала ее, Доминику, такой, какая она есть.

Эту беспомощность, неумение жить - а Доминика понимает, что перед лицом жизни она беспомощна - все это вбила ей в голову мать, а заодно и утонченное смирение, изысканную привычку тушеваться, все эти ужимочки, которые только на то и годны, чтобы пестовать одиночество.

Доминика видит г-на Руэ - он уходит из дому, смотрит на небо, оно ясное, светлое, но Доминике в его сиянии чудится нечто обманчивое.

Хорошая погода не продержится весь день. Солнце бледно-желтое, синева какая-то сомнительная, на белизне облаков лежат отсветы дождя.

К полудню - интуиция ее не обманула! - небо затянули тучи, и задолго до обеденного часа на город обрушились тоскливые сумерки, бушуя на улицах, как призрачная пыль.

Расстроенная, в душевном разладе, Доминика решила приняться за большую уборку и добрую часть дня провела в обществе ведер, щеток и тряпок. В три она кончила протирать мебель.

Она уже знала, что случится - во всяком случае, что случится в ближайшем будущем.

Как только с делами будет покончено, как только она ритуальным жестом водрузит на стол корзинку с чулками, как только воздух подернется мглой, на нее снова нападет тоска, которую она уже научилась распознавать.

А не происходит ли то же самое с г-ном Руэ в его странной конторе на улице Кокильер? И в дождливые дни, когда темнеет быстрее и от двусмысленных бликов меняется выражение лиц, этот зов звучит особенно властно.

Должно быть, тогда г-н Руэ тоже борется с собой, то сплетет ноги, то расплетет, и пытается унять дрожь в пальцах. Он тоже встает, испытывая стыд, и говорит неуловимо изменившимся голосом:

- Схожу-ка я в банк, Бронстейн... Если позвонит жена...

И выскальзывает на лестницу и шагает, превозмогая головокружение, туда, где улочки все уже, все грязнее, где по темным углам пахнет пороком, и крадется вдоль сырых стен.

Доминика налила себе чашку кофе, намазала хлеб маслом, как будто это могло ее удержать. Вновь подсела к столу и уже начала всовывать лакированное яйцо в чулок, как вдруг зов зазвучал с непреодолимой силой, и она стала одеваться, стараясь не глядеть в зеркало.

На лестнице ее охватили сомнения, закрыла ли она дверь на ключ. Обычно при малейшей неуверенности она возвращается. Почему сегодня она изменила этому правилу?

Доминика дождалась автобуса, остановилась на площадке между двумя мужскими силуэтами, от которых несло табаком, - но это еще не началось, это началось гораздо позже, - таково было неизменное правило.

Она вышла на площади Клиши. Дождя не было, но вокруг фонарей стояла дымка, и перед витринами было разлито сияние; она сразу же перешла в иной мир, вехами которого служили огромные светящиеся вывески.

Раз десять, а то и больше, она уже совершала подобные вылазки, маленькая, нервная, - и всякий раз вела себя одинаково, шла быстро, сама не зная куда; на каждом шагу ей хотелось остановиться, потому что ее одолевал стыд; она притворялась, будто ничего вокруг не видит, а сама жадно, как воровка, глотала жизнь, кипевшую рядом с ней.

Раз десять она убегала из своей комнаты, в которой царил покой, угнетавший ее пуще тоски, а раза два-три она тою же походкой спешила к Центральному рынку, в переулочки, по которым преследовала г-жу Руэ, но чаще всего она все-таки бродила здесь, бросая по сторонам алчные взгляды нищенки.

Крадучись, сознавая свое ничтожество, она пробиралась сквозь толпу, принюхивалась к ней. Невольно она уже установила особые ритуалы: площадь она пересекала всегда в одном и том же месте, сворачивала за угол там-то и там-то, распознавала запахи некоторых маленьких баров, некоторых лавочек, замедляла шаг на некоторых перекрестках, где дыхание жизни ощущалось сильнее.

Она чувствовала себя настолько отверженной, что чуть не плакала на ходу.

Одна, одна, совсем одна. Что будет, если она упадет на тротуар? Какой-нибудь прохожий споткнется о ее тело, несколько зевак остановятся, отнесут ее в ближайшую аптеку, и полицейский достанет из кармана блокнот.

- Кто такая?

И никто не сможет сказать.

Увидит ли она сегодня Антуанетту? Ведь Доминика ее все-таки нашла. Первый раз она забрела в эти улочки и кружила по ним именно в поисках Антуанетты.

Но зачем она заглядывала во все эти теплые норы, в холлы гостиниц? Возле некоторых дверей поджидали женщины. Доминика и рада бы на них не смотреть, но это было сильнее ее. Некоторые женщины казались усталыми, им уже было невмоготу ждать, другие бесстрастно смотрели ей в глаза, словно говоря: "Что тебе от меня надо?"

И Доминике чудилось, что она распознает мужчин, которых влечет к этим гостиницам желание, распознает по походке, по какой-то вороватости, застенчивости. Они и ее, Доминику, задевали на ходу. Несколько раз в темноте между двух витрин или между двух фонарей кто-то из них наклонялся к ней, заглядывал ей в лицо, и она не возмущалась, не содрогалась, а потом некоторое время шла, как слепая, ничего не видя вокруг.

Она одинока. Антуанетта над ней посмеялась. Это случилось один раз.

Сегодня это снова может повториться.

Иногда Доминика замечала Антуанетту вечерами в одном кафе на площади Бланш: та сидела одна, вздрагивая всякий раз, когда открывалась дверь или звонил телефон.

Он все не приходил. Заставлял ждать себя часами. Она покупала вечернюю газету, открывала сумочку, доставала пудреницу, губную помаду. Глаза у нее изменились. В них еще жило лихорадочное возбуждение, но теперь к нему примешивалось беспокойство и, быть может, усталость.

Но сегодня он оказался здесь. Они сидели вчетвером за круглым одноногим столиком - два мужчины и две женщины. Точь-в-точь как в тот вечер, когда Антуанетта толкнула своего дружка локтем и движением подбородка указала ему на стекло:

- Посмотри-ка?

Она предлагала друзьям полюбоваться на Доминику, которая приникла лицом к стеклу и сразу же отпрянула в уличную темноту.

Почему у Антуанетты появился этот вульгарный, дребезжащий, вызывающий хохот? И эта тревога, доходящая до ужаса, когда она смотрела на мужчину, беспечно игравшего с нею?

Он уже грозит ее бросить? Гоняется за другими женщинами? Оставляет ее одну на целые ночи в номере гостиницы "Босежур"?

Доминика догадывается обо всем этом, чувствует, что так оно и есть, и зачем-то ей необходимо в этом участвовать. Наверно, Антуанетта уже стояла перед ним на коленях, полуголая, распахнутая, цеплялась за ноги любовника, свирепо грозила его убить...

Он повелевает ею - самоуверенный, надменный, насмешливый. Это сквозит во всех его жестах, взглядах, особенно когда он смотрит на часы-новенькие часы с браслетом, ее подарок - и встает, и бережно надевает на курчавую голову серую шляпу.

- До скорого...

- Ты не очень задержишься?

Он едва касается пальцев приятеля, оба мужчины перемигиваются, он треплет подружку по плечу и идет к дверям, провожаемый патетическим взглядом, а потом Антуанетта, желая скрыть свое смятение, начинает прихорашиваться.

Сколько это продлится? Несколько лет? Едва ли. Месяц-другой?

Вероятно, она его не убьет.

Изнемогающая самка, она будет выть от горя и ненависти, беззастенчиво преследовать его, натыкаясь у входа в кафе и дансингов на вышколенных официантов.

Видела ли она Доминику в тот вечер? Приятель предложил сыграть в белот, чтобы помочь ей скоротать время в отсутствие любовника, он попросил у официанта принести игральное поле и карты, составил в сторону стаканы, наполненные зеленоватым аперитивом.

Доминика шагала дальше, задевая плечом стены, отгоняя воспоминание, одолевавшее ее - два ряда слив в корзинах, церковь с широко распахнутыми дверьми, из которых гремит Те Оеит.

В квартирке в предместье Сент-Оноре пусто, совершенно пусто; единственное полено давно потухло; там нет никакой жизни - только холод встретит ее дома.

Даже те женщины, что торчат у гостиничных дверей, даже они, наверное, не так одиноки, как она, даже те мужчины, что переминаются с ноги на ногу, не решаясь окликнуть этих женщин...

Вокруг нее все живет, а у нее только сердце бьется в пустоте, как будильник, забытый в чемодане.

Еще неделя-другая... И в это время уже будет светло... Темнота, успокоительная темнота станет наступать позже...

Где она? Чуть раньше она узнала окна гостиницы "Босежур", а теперь бредет по какой-то улице, очень темной, идущей под уклон; здесь нет ни машин, ни автобусов. Она смотрит на сапожника в будке, задевает прохожего, которого сперва не заметила; у нее кружится голова, ей страшно, страх внезапно разросся настолько, что ей захотелось закричать; кто-то приблизился к ней, кто-то, кого она не могла разглядеть, пошел с нею рядом, дотронулся до нее, его рука-рука мужчины - схватила ее руку, с ней заговорили, слов она не разбирала, кровь застыла у нее в жилах, она была безответна, беззащитна; она знала и ясно понимала, что именно должно сейчас произойти, и - самое невероятное - она заранее на это согласна.

Неужели она всегда предчувствовала, что однажды будет идти вот так по темной улице в ногу с незнакомцем? Может быть, это было с ней во сне? Или она просто видела его раньше, когда выслеживала Антуанетту и таращила глаза на освещенный вход в гостиницу, куда одними и теми же движениями ныряли два силуэта?

Она не испытывает удивления. Подчиняется неизбежному. Не смеет взглянуть на мужчину, вдыхает крепкий запах потухшей сигары.

Вот уже она переступила порог. Направо - круглое окошечко, за ним какой-то человек без пиджака, синий кофейник на газовой плите.

Что он сказал? Протянул волосатую руку, дает ей ключ, но она не берет, и все-таки вот она уже поднимается по лестнице, идет по ступеням, не дыша, сердце замерло и не бьется, а она все идет; под ногами у нее ковер, над головой тусклая лампочка; за спиной теплое дыхание, чужая рука, и снова эта рука до нее дотрагивается, чужие пальцы скользят вдоль ее ноги, добираются до голого тела там, где кончается чулок.

Вот и площадка, Доминика останавливается, запыхавшись; она разглядела сперва шляпу-котелок, потом банальное мужское лицо, не молодое и не старое.

Он улыбается. У него рыжеватые усики. Потом улыбка гаснет, и Доминика понимает, что он удивлен не меньше ее; и вот она выпрямляется, ей приходится оттолкнуть его обеими руками, потому что он перегородил весь проход; она бежит, ей кажется, что она бежит безумно быстро, что никогда не добежит до тротуара, до освещенных лавок я огромных, внушающих доверие автобусов.

Она остановилась только во дворе вокзала Сен-Лазар; в этот час там не протолкнуться: парижские чиновники и рабочие штурмуют пригородные поезда.

Она машинально оглянулась, но за ней никто не гнался: одна, совсем одна, охваченная головокружением среди людей, толкающих ее в спешке.

Тогда она пробормотала:

- Все кончено.

Она еще не могла сказать, что, собственно, кончено. Опустошенная, она побрела дальше; во рту у нее остался привкус потухшей сигары, тело было пропитано запахом гостиничной лестницы, полутемного коридора, в котором она мельком заметила белый фартук равнодушной горничной.

Да, все так!

"Моя бедная Ника!"

Голова у нее ясная, чудовищно ясная.

Да, все кончено. К чему продолжать? Ей даже не нужно больше спешить.

Кончено, совсем кончено! И как мало ей всего досталось! Можно подумать, будто жизнь-это так... "второй триместр"... Еще одно словечко из детства...

О втором триместре всегда говорили, как о каком-то бесконечном отрезке пути... этот триместр бывал перед пасхальными каникулами...

Поначалу он тянется и тянется, дни нескончаемо длинны, недели длятся целую вечность, и только под конец, в воскресенье, проглядывает солнце, а потом глядь - и нет ничего, только мешанина месяцев, лет, часов, дней сплошная дребедень, даже не за что уцепиться.

Ладно! Все кончено!

Теперь можно и пожалеть себя. Все кончено! Все кончено, моя бедная Ника!

Ты не сделала этого и уже не сделаешь, но и в жалкую старую деву вроде м-ль Огюстины ты не превратишься.

Жаль, что Антуанетта сегодня даже не взглянула на тебя.

Знакомые тротуары, дом, в который она входила столько раз, лавка Одбалей, магазин Сюттона, где продают плетеные корзины для тех, кто собрался в путешествие.

Чуть подальше на той же улице - цветочный магазин, и Доминика проходит мимо своего дома. Начинается дождь, капли прочерчивают по витрине длинные извилистые дорожки.

- Будьте добры, мне...

Ей бы хотелось маргариток. Это слово дрожит у нее на кончике губ, оно пришло само, но сколько она ни глядит по сторонам, нигде нет таких маргариток, как те, которые она ставила в вазу, думая о Жаке Амеро.

- Что вам угодно, мадам?

- Не мадам, а мадмуазель...

... Жак Амеро... Старенькая г-жа Амеро, которая...

- Розы... Побольше роз...

Лишь бы хватило денег. Она расплачивается. В последний раз пересчитывает купюры, мелочь.

Лишь бы квартирантов не оказалось дома. Она на них не сердится, но они причинили ей боль. Они за это не в ответе. Они идут своей дорогой. Думают, что куда-нибудь придут.

Она приоткрывает дверь в ложу консьержки - может быть, ищет случая поговорить хоть с кем-нибудь?

- Мне нет почты, госпожа Бенуа?

- Нет, мадмуазель, ничего нет.

Она не подумала о розах: консьержка глядит на них с изумлением, и она улыбается кроткой, извиняющейся улыбкой.

Доминика очень кроткая - так воспитала ее мать. Она бесшумно идет по лестнице. Ее приучили не шуметь на лестнице, не беспокоить людей, тушеваться.

Тушеваться! Из какой дали пришло к ней это слово! Вот именно! Она всегда тушевалась! И теперь снова собралась стушеваться...

Прежде чем задернуть шторы, она в последний раз глядит на дом напротив, слегка поднимает голову, замечает г-жу Руэ в башне.

Башня на страже...

Ее глаза увлажняются, она поворачивает выключатель и смотрит на себя, застыв перед зеркалом.

Нет, до старой девы ей еще далеко.

Она расстегивает платье. Открывает шкаф, и зеркало исчезает. У нее есть еще одна длинная ночная рубашка с отделкой из валансьенских кружев - в свое время она трудилась над этой рубашкой несколько месяцев.

"Когда выйдешь замуж, она тебе послужит"...

В ящике еще остался флакон золотистого одеколона.

Доминика улыбается жалкой улыбкой. Она немного торопится, потому что чувствует, как в ней зреет что-то вроде протеста: она слегка задумалась, неужели никто не виноват в том, что она...

Коробочка... где же коробочка... Она купила ее три года назад, когда из-за мигреней целыми ночами не могла уснуть... Приняла тогда только одну таблетку...

Подумать только! Она как раз нынче утром прибрала в квартире. В комнате пахнет чистотой. Мебель сияет. Доминика пересчитывает таблетки и бросает их в стакан с водой. Восемь... девять... десять... одиннадцать...

Этого хватит?

Правда, если она захочет, можно еще... если...

Нет! Теперь, когда она все знает, она больше не...

"Господи, прошу тебя, сделай так, чтобы..."

Выпила. Ложится в постель. Немного перехватило дыхание-это из-за горьких таблеток. Она опрыскала постель одеколоном, разложила розы, вытянулась.

Об одной ее маленькой подружке, которая лежала в гробу вот так, вся в цветах, мама говорили, всхлипывая: "Настоящий ангелочек!"

Интересно, лекарство уже действует? Она не шевелится, ей совершенно не хочется шевелиться, а ведь она всегда так ненавидела лежать. Она слышит все звуки на улице, различает грохот автобусов, скрежет, с которым они меняют скорость в начале подъема; ей бы хотелось еще раз услышать звонок у Одбалей.

И все-таки она что-то забыла! Главное забыла, а теперь уже поздно!

Антуанетта ничего не узнает.

А ей так хотелось... Что ей хотелось?.. О чем она думает?.. Она больна...

Нет, это просто язык распухает, раздувается у нее во рту, но ничего, ей не больно...

"Это не больно, моя милая..."

Кто так говорил?.. Мама... Да, мама говорила, когда мазала ей ранку йодом...

Нет, это не больно... А Жаку Амеро было больно?..

Куда она ходила?.. Ходила куда-то зачем-то, очень далеко... Да, она уже очень далеко... Нашла ли она то, за чем ходила?..

Теперь уже не узнать... Глупо, что больше она ничего не узнает... Все родные переполошатся... В тот раз, в Тулоне, они ей не понравились... Чем-то они ее опять обидели? Уже забыла. Кажется, уехали, а она осталась совсем одна. Они ее как будто не видели. Иначе почему они говорили: "Ты не переменилась, Ника!"

Кто ее называет Никой? Она совсем одна. Она всегда была одна!

Может быть, если ей дадут шестнадцать капель того лекарства, что стоит на ночном столике... Почему Антуанетта стоит за дверью вместо того, чтобы войти и накапать ей лекарство?..

Ника, ты дурочка!.. Вспомни, с тобой всегда обращались, как с дурочкой...

Воображала себе всякие глупости, а о главном забывала... Ты уже забыла предупредить Антуанетту... Она там, в кафе... Играет в белот...

Ты даже не подумала, что розы будут плохо пахнуть.

В комнате покойника цветы всегда плохо пахнут...

Когда квартиранты вернутся... Они ничего не поймут... Подумают, что дома все, как обычно... Разве только заметят, может быть, что не слышно ее вечной мышиной беготни за дверью, но им это безразлично, они разденутся, прилипнут друг к другу, пойдут вздохи...

Никто их не услышит... А утром, наверно...

Альбер Кайль испугается. Они пошушукаются. Он скажет Лине:

- Сходи туда!

Подтолкнет ее к двери...

Дурную шутку она с ними сыграла: им осталось-то жить в доме всего двенадцать дней. Они даже не знают, кому телеграфировать.

Придется всем садиться в поезд, - в Тулоне, в Ренне, в Ангулеме; слава Богу, траурные одежки у них еще сохранились!

- Подумать только, в последний раз, когда мы ее видели, на похоронах тети Клементины, она выглядела так...

- А мне показалось, что ее что-то угнетает...

Почему? Неправда. Ничего ее не угнетало.

Она сдержала слово, вот и все. Теперь ей надо поскорей предупредить Антуанетту.

Это легко... Через несколько минут, через несколько секунд все будет кончено, и тогда она поступит, как м-ль Огюстина: она помчится туда, к Антуанетте, и крикнет, трепеща от радости:

"Вот и я!.. Я пришла... Я хотела навестить вас первую... понимаете?..

Раньше я ничего не могла вам сказать... Смотрела на вас издали, а вы не понимали... Теперь, когда все кончено..."

Она краснеет. Неужели она еще способна краснеть? Она смущена. На нее нападает дрожь...

Да... еще несколько секунд, четыре, три, две... еще немного... Сейчас, сейчас она обнимет Антуанетту, наклонится над ее лицом, над ее губами, такими живыми, живыми...

Такими же...

- Не дергайся из-за Пьера, малышка. Раз он сказал, что придет, значит, придет...

Она пытается улыбнуться. Полночь. Ее оставляют одну в уголке кафе, и, глянув на себя в зеркало, она видит, что похожа на женщину, которая ждет неизвестно чего.

Г-н Руэ встает с кресла и начинает раздеваться, а его жена еще ходит по комнате, опираясь на палку, и наводит порядок.

Она звонила на улицу Кокильер, но не застала его на месте. Теперь она дожидается, когда он заснет, чтобы пересчитать купюры у него в бумажнике.

Как будто он не знает и не принял меры предосторожности!

Он взял взаймы сто франков у Бронстейна.

Всю жизнь он столько работал, ради денег!

Сегодня ему не повезло. Когда девица разделась, под красной периной, он увидел у нее на худых ляжках какие-то прыщики и испугался.

А в комнате у Доминики бьется только будильник; когда квартиранты наконец приходят домой, они ничего не замечают, раздеваются, ложатся, но они слишком устали: целый день приводили в порядок свою будущую квартиру.

Лина только говорит сонным голосом:

- Не сегодня...

- Не сегодня...

Он не настаивает. Минуты бегут.

- Насчет задатка: мне кажется, можно попросить у Рале...

Лина спит.

Сеется мелкий, нескончаемый дождь.

Замок Тер-Нев, Фонтене-ле-Конт, июнь 1942 г.