Никитин Юрий

Совершенные слова

Юрий НИКИТИН

СОВЕРШЕННЫЕ СЛОВА

Я позвонил три раза, коммуналка есть коммуналка, но открыла мне соседка Володи: разговаривала в коридоре по телефону и потянулась до защелки одного замка, другого, сняла цепочку, а сама все радостно верещала в трубку: молодая, рыхлая, теплая со сна, в коротенькой рубашке с глубоким вырезом, поверх которой небрежно наброшен халат.

Я поздоровался, мы обменялись улыбками: меня соседи любили, ко мне все соседи относятся хорошо, своих же, слава богу, нет. Я пнул дверь Володиной комнаты.

Конечно же, он сидел спиной ко мне в глубине комнаты за пишущей машинкой. Я бы так не смог, мне нужно обязательно как собаке в конуре: лицом к дверям, а вот он мог, он умел, и ничего на свете нет, если перед ним чистый лист бумаги.

Он не оглядывался. Спина прямая, как у фараона на троне, волосы словно грязная пакля, воротник рубашки потемнел и скоро заблестит. Пальцы не на клавишах: руки лежат по обе стороны машинки, кулаки сжаты. Капитан спортивной команды, а не молодой писатель, зато меня соседи сразу признали писателем: я сплошная одухотворенность, одна борода да очки чего стоят, да и весь я почему-то уродился настолько интеллигентом, что перед современными женщинами - а они с каждым годом все рассовременнее - бывает неловко.

Володя последние дни "каторжанил себя", как он часто говорил. Мы познакомились еще пять лет тому, и я вскоре признал его первенство, что в мире начинающих литераторов немыслимо: здесь каждый - гений, остальные же - дураки набитые. Он превосходил меня одержимостью, это я признал с готовностью. Мы всегда охотнее всего признаемся в лени, ибо, по нашему мнению, только она не дает развернуться нашим удивительным способностям. И потому Володя добьется своего раньше меня: я могу только на взлете, а он шаг за шагом, последние метры проползет, цепляясь окровавленными пальцами, - но на вершине окажется впереди всех.

Я походил по комнате, решил, что подобное самоуглубление, когда пришел друг, - слишком даже для современного писателя.

- Сделай перерыв, - сказал я громко, - к тебе друг пришел, да еще какой друг, а ты на чашку кофе не раскошелишься!

- А, да-да, - ответил он, не отрывая застывшего взгляда от бумаги, словно гипнотизировал ее, а может, сам был ею загипнотизирован, - сам кофе свари, а? А то голова не варит.

- Эксплуататор, - ответил я, но руки мои уже привычно отыскали на подоконнике среди бумаг и посуды кофеварку. - А если бы я не зашел?

- Ты же друг? Да еще какой друг!

- Ладно, ладно... Только не с того конца берешься... Влупил чашечку голова просветлела, две одолел - рассказ настрочил, а если три - то и роман?

Соседи уже разбрелись, я хозяйничал на кухне свободно, хотя с чужими соседями отношения, как я уже говорил, всегда распрекрасные, а вот у Володи здесь натянуто, что и хорошо: для творческого стимула: писатель должен голодать и жить в коммуналке, а у меня, на беду, изолированная, двадцать метров, паркет, кирпичные стены, две лоджии, кухня - десять мэ, потолки - три восемьдесят, да в довершение несчастья еще и на "Баррикадной".

Когда я вернулся, он нависал в той же позе над машинкой, но аромат горячего кафе действует на современного интеля как на кота валерьянка: Володя беспокойно задвигался, вернулся в наш грешный мир и, вставая, потянулся с таким остервенением, словно тужился перерваться пополам, как амеба при делении. В нем захрустело, затрещало, даже чмокнуло, словно суставы выскочили из сочленений, как поршни из цилиндров. Из глотки вырвался звериный вопль облегчения, коему и динозавр бы позавидовал.

- Много? - спросил я, кивнув на машинку.

- Ни страницы, - ответил он. - И ни строчки.

Я потягивал кофе не спеша, поглядывая на товарища внимательно, а он отхлебывал жадно, губы его были в пластинках, как бывает, когда после дождя внезапно ударит засуха, и почва лопается на квадратики, края их загибаются, и пейзаж становится не то марсианским, не то еще каким, но не нашенским.

Мы примостились на краешке стола, поставив чашки на черновики рядом с "Эрикой". Машинка вообще главное существо в комнате, и сам Володя ею отбояривался, когда его приглашали девахи: дескать, жена ждет некапризная, безотказная, но ревнивая...

- Вернули? - спросил я тихо.

- Да, - ответил он мрачно. - Редактор... что за скотина! Имбецил проклятый. Все раздраконил и вернул.

- Мне тоже, - посочувствовал я мужественно, хотя никто из нас не любил признаваться в неудачах. - Что думаешь делать?

Он смотрел в чашку. Другая рука трогала машинку, пальцы бесцельно нажимали и отпускали верхний регистр.

- Надо отыскать способ, - сказал он наконец. Глаза у него были совсем загнанные. - Сколько толочь воду в ступе? Пишем и посылаем, а они читают и возвращают... И так сколько лет! А ведь есть же слова, чтобы приковать внимание, не дать оторваться... Только бы найти эти слова!

- Допивай, - сказал я, - а я еще сварю. Мог бы кофеварку и побольше купить.

- Я найду способ, - сказал он с твердостью прижатого к стене.

- Как писать хорошо?

- Так, чтобы приняли.

Он ответил правильно, это я и спрашивал. Мы, конечно же, пишем замечательно, но прежде чем наши труды осчастливят массы, нужно преодолеть треклятый редакторский барьер, а то кретины рубят нас неизменно. Рубят по тупоумию: нельзя требовать, чтобы редактор был квалифицированным да еще и умным, рубят из элементарной зависти - все редакторы пишут, рубят из-за необходимости пропихивать родственников и друзей... Увы, от понимания ситуации легче не становится. Кого-то печатают, а нас нет.

- Как писать так, чтобы приняли? - повторил я медленно, пробуя слова на вкус. - Если ты это сделаешь...

- У меня нет другого выхода. Переквалифицироваться поздно, да и не смогу. Эту заразу уже не брошу, мы с тобой литературные наркоманы.

- Да.

Он выцедил остатки кофе, с сожалением повертел в пальцах чашку, вылавливая последние капли.

- Говорят, - сказал он саркастически, - учитесь на классике... Взял я тут книгу одного современного классика!

Он сунул мне увесистый том в дорогом переплете. Я раскрыл посредине, он тут же повел пальцем:

- Вот слабо... Или вот... А посмотри на эти строчки: "Он кивнул своей головой в знак согласия". Каково?

- Пожалуй, - сказал я осторожно, - "в знак согласия" лишнее, раз уж кивнул... И "своей" нужно бы вычеркнуть, - продолжил я. - Чужой не кивнешь.

- И саму "голову" тоже убрать, - победно закончил он. - Ибо чем еще можно кивнуть? "Он кивнул" - и все. Нет, я такую чепуху не читаю. Достаточно встретить в романе одну такую фразу, чтобы сразу книгу выбрасывать к такой матери! Или не покупать, если успел заметить еще на прилавке.

- Может быть, там мысли умные...

- Самые умные мысли в мутном косноязычии не воспримутся. Нужна яркая форма! Достаточно первого абзаца, чтобы понять, читать дальше или бросить.

- Но ты взгляни, какая солидная книга! И тираж огромнейший. Не может быть, чтобы...

Он отмахнулся. В нашем издательском мире все может быть.

- Я уверен, - сказал он угрюмо, - что лучшие произведения заклинания, заговоры. Гениальные поэты или прозаики из народа - их называли колдунами - умели так подбирать слова, что подчиняли людей своей воле. Мы должны учиться мастерству у колдунов!

- Люди были повосприимчивей, - пробурчал я. - Раньше послушают бродячего оратора и бегут туда, куда укажет. Теперь же каждый подумает: "А оно мне надо?"

- Отчасти верно, - неожиданно согласился он. - Потому нам труднее. Потому надо рывком...

Он отрешенно замолчал, а я с кофейником отправился на кухню. С детства помню стихотворение Киплинга, в котором король великодушно решил возвести в рыцарский сан менестреля. Оказать ему великую честь... Тот, оскорбившись, схватил свою гитару, или что там у него был за инструмент, ударил по струнам и запел. Короля бросило в жар, он услышал ржанье коней, лязг оружия, рев боевых труб, кулаки его сжимались, и сердце колотилось. Но менестрель изменил песню, и король вознесся ввысь, душу обдало небесным светом, ангелы приняли в объятия, и короля наполнило восторгом... Но менестрель снова сменил мелодию, и король рухнул в пучину ужаса, кровь ушла из сердца, смертная тоска сжала грудь... А менестрель, оборвав песню, сказал что-то вроде: "Я вознес тебя к престолу, я бросил в пучину огня, надвое душу твою разорвал, а ты - рыцарем вздумал сделать меня!" Дескать, мощь поэта куда выше как мощи рыцаря, так и всех королей, вместе взятых...

Я исправно следил за коричневой поверхностью в кофейнике, там уже начинало подниматься, и тут, как это часто у меня бывает, мои глаза что-то увело в сторону, я начал прикидывать, что сделал бы, если бы выиграл сто тысяч или стал бы властелином Галактики. На плите зашипело, в ноздри ударила волна одуряюще-прекрасного запаха, и я увидел серо-коричневую крупнопузыристую шляпку пены, что поднимается и поднимается из недр кофейника, сползает по его горячим стенкам, мгновенно высыхая и превращаясь в плоские ленты, сползает прямо в жадно вспыхнувшее непривычно красным огнем, дотоле мертвенно синее, пламя горелки...

Я тщательно выскоблил плиту - у коммунальных жильцов на этот счет правила жесткие, - вытер кофейник, убирая следы ротозейства, Володя не поймет, что перекипело, ему лишь бы кофе покрепче; и, переступая порог, я заговорил:

- Киплинговский менестрель даже с королем не хотел меняться своей профессией.

- Правда? - оживился он.

- Мне не веришь, верь Киплингу!

- Гм, все-таки нобелевский лауреат... Правда, на деньги от продажи динамита...

- Но подметил верно?

- Еще как. Нам нужно достичь мастерства киплинговского менестреля! Как минимум.

На другой день я позвонил ему по телефону.

- Привет, - откликнулся он. - Занимаюсь исследованием. Подбираю способы художественного воздействия на читателя!

- Ну и что нашел?

- Каждый пишет как бог на душу положит. А я вроде бы вторгаюсь со скальпелем, с алгеброй в гармонию... Словом, пока сформулировал для себя первое правило: память отбирает только эмоциональное. Понял? Что запало из мириад написанных книг? В "Илиаде" почти все гибнут в десятилетней войне, в "Одиссее" герой еще десять лет после той войны добирается домой. Товарищи гибнут по дороге, а Одиссей, голый и босой, полумертвым выползает на родной берег и обнаруживает, что в его доме уже пируют вооруженные наглецы, преследуют его жену и сына... Погибли Ромео с Джульеттой, Отелло задушил Дездемону, король Лир свихнулся, Гамлет умер среди трупов... Вот как надо писать!

- Да, - согласился я. - Кто-то из великих сказал, что мы не врачи, мы - боль. Писателя без боли нет.

- Э-э, одно дело знать, другое - уметь навязать другим... Ладно, ты позванивай, а я продолжу... поиски заклятий. Скажем так!

Он бросил трубку, и я не тревожил его еще пару недель. Сам тоже не садился за работу. Наконец я набрал номер его телефона: у него было занято, минуло еще не меньше недели, и он позвонил мне сам. Из трубки донесся такой яростный голос, словно Володя на том конце провода грыз зубами трубку:

- Форма! Вот ключ!.. Умных мыслей много, но кто воспримет, если форма нечеткая? В идеале для каждой мысли должна быть одна-единственная форма. Сколько мыслей, столько изволь испечь и форм. Понял?.. Для каждого вина свою бутылку! Демосфен однажды в юности попытался произнести речь, но люди, послушав его, над ним посмеялись и разошлись... Он с горя пошел топиться. Его друг актер остановил его и на берегу моря произнес все то, что говорил Демосфен, только облек его мысли в другие слова... Демосфен восхитился: его же мысль в иной словесной форме разила без промаха!

Мне нечего было возразить, но только для того, чтобы поддержать разговор, я сказал:

- Пушкин назвал пьесу "Моцарт и Сальери" трагедией... Сальери у него злодей. А злодею как не злодействовать? Но если бы не Сальери убил Моцарта, а Моцарт вынужден был убить - вот это была бы трагедия!

Володя так был занят своими мыслями, что даже не вникал в мои слова он горячо говорил о своем:

- Учим в школе, учим в институте, что в грамматике три времени: прошедшее, настоящее, будущее, а я одних прошедших насчитал шесть, и всего у меня получилось больше сорока времен, да и это еще не все! Вот еще некоторые резервы выразительности! Прошедшее несовершенного вида махнуть; совершенного - махать; непроизвольное - возьми и махни; произвольное - мах рукой, давно прошедшее - махивал, начинательное - ну махать... Верно?

- Верно, - согласился я. - Ну и что из того?

- Как что? Времена могут быть разные: длительное повторяющееся, давно прошедшее - хаживал, куривал, пивал, любливал, время бывает непроизвольным энергичным - приди, оно может быть прошедшим императивным - приходил, или прошедшим результативным - пришел... Вот где полная палитра, дружище! Я сажусь за стол! - кричал он в трубку. - Вот теперь у меня получится так, как у колдуна или волшебников!

Утром я поехал к нему. Володя встретил меня усталый; лицом почернел, нос заострился, глаза ссохлись и провалились вглубь пещер под надбровными дугами. В его комнате стоял тяжелый запах, словно бригада дюжих грузчиков три-четыре денька разгружала вагоны. Я открыл окна, приготовил кофе - на этот раз удачно.

Я ждал, когда он расскажет о своих творческих поисках, наконец Володя заговорил:

- Любая правильность читателя угнетает. Верно? Если умело зацепить, то на чувствах читателей можно играть, как на скрипке! И я скоро напишу! Ух, напишу! Это будет...

На меня дохнуло жаром. Володька был сухой и черный, словно прокалился и даже прокоптился в огне.

Я раскрыл было рот, чтобы узнать, какое произведение он пишет, но он опередил меня.

- Ни роман, - сказал он медленно, - ни повесть... Мне кажется, я отыскал абсолютную форму, но испробую ее сперва иначе...

- Напишешь заявление на квартиру? - попытался я блеснуть остроумием. - На дачный кооператив? Попросишь путевку в Монте-Карло?

Он посмотрел холодно, поморщился:

- Я мог бы и это. Поверь, получил бы. Но это - потом. Мы - литераторы и должны думать о своих литвещах в первую очередь. Я создам свой сверхроман, но сперва уберу этого подонка...

Я сразу понял, о ком он говорит, ужаснулся:

- Да ты что?

Он взглянул на меня с жалостью, усмехнулся.

- Не бойся, убивать не буду. Хотя, может быть, стоило бы. А в самом деле... О, какое удовольствие я получу от победы! Загоню его куда-нибудь к белым медведям на вечное поселение, буду всю жизнь тешиться победой.

- Как ты это сделаешь?

Он указал на пишущую машинку. Там торчал лист, уже до половины заполненный текстом. Возле машинки лежали страницы, густо испещренные помарками.

Я сделал шаг к столу, но он удержал меня.

- Не надо, - сказал он мягко, но глаза его победно горели. - Там еще черновик, но - уже действует. Сам чувствую. А я хочу тебя сохранить здесь.

И на сей раз мне пришлось покинуть его квартиру, не выведав тайны, к которой Володя стремился. А в последующие дни его не было дома. Я звонил почти ежедневно, мне отвечали соседки, что Володя еще не приходил. Тогда я набрал номер его телефона и опять узнал, что Володя дома не ночует...

Рано утром я поехал к нему на квартиру. Двери открыла Тамара Михайловна, самая старая из соседок; эта бабуля с любопытством оглядела меня.

- Где Володя? - спросил я, желая поскорее протиснуться, чтобы войти в его комнату.

- Уехал, милый... Совсем уехал!

- Куда? - удивился я.

- На Север!.. К простору, говорит, к белому безмолвию... Чудно говорил, но так хорошо, весь светился. Быстро так собрался, невтерпеж ему было. Даже двери не запер.

Я прошел мимо старушки, толкнул дверь его комнаты; там был прежний беспорядок, только на стене не было одежды. Пишущая машинка стояла на столе, а по столу были разбросаны листки бумаги.

Я на ощупь собрал бумаги, желание прочесть записи его последних дней было неудержимым, я бегом пронесся по коридору, во рту было тепло и солоно. Пальцы наткнулись на прокушенную губу.

Только краем глаза взглянул я на лист, вынутый из пишущей машинки! Всего пять-шесть строк о далеком Севере, о собачьей упряжке, мчащейся по плотному насту под россыпью звезд, о бескрайней белой тундре и бесконечности.

Задыхаясь от неведомой тоски, я выскочил на улицу.

По улице текла людская река, за бровкой проносились быстрые, как призраки, машины. Дома огромные, массивные, надежные, но страшная тоска сдавила грудь. Разве можно жить в душном городе из камня и железа? Разве не лучше уехать на Дальний Север, где еще не ступала нога человека?