Пикуль Валентин

'Императрикс' - слово звериное

Пикуль Валентин

"Императрикс" - слово звериное

Время Анны Иоанновны, будь оно трижды проклято.

Чиновник костромской консистории Семен Косогоров (волосом сив, на затылке косица, вроде мышиного хвостико, на лбу бородавка - отмета божия) с утра пораньше строчил перышком. Мутно оплывала свеча в лубяном стакане. За окном светлело. В прихожей, со стороны входной лестницы, копились просители и челобитчики - попы да дьяконы, монахи да псаломщики.

- Эй, - позвал. - Кто нуждит за дверьми? Войди до меня.

Вошел священник уездный. В полушубке, ниже которого ряска по полу волоклась - старенькая. Низко кланялся консисторскому. На стол горшочек с медком ставил. Затем и гуся предъявил. Косогоров липовый медок на палец брал и с пальца задумчиво пробовал - вкусен ли? Гуся презентованного держал за шею рукою властною, огузок ему прощупывая - жирен ли? И гуся того с горшком под стол себе укладывал, где уже немало даров скопилось.

Спрашивал:

- Кою нужду до власти духовной имеешь? И как зовешься?

На что отвечал ему священник так-то:

- Зовусь я Алексеем, по батюшке Васильевым. Нужды до власти не имею по смиренности характера, от кляуз дабы подалее. Но прошу тебя, господин ласковый, ссуди ты меня бумагой для писания. Совсем плохо в деревне - негде бумажки взять.

- Бумажка, - намекнул Косогоров, - ныне в красных сапожках бегает. А. много ль тебе листиков? И на што бумага?

- По нежности душевной, - признался Алексей Васильевич, - имею обык такой - вирши да песни в народе сбирать. Для того и тужусь по бумажке, чтобы охота моя к тому не ослаблялась. Ибо на память трудно надеяться: с годами всех песен не упомнить.

Косогоров вдруг обрадовался, говоря Васильеву:

- Друг ты мой! Я и сам до песен разных охоч. Много ль их у тебя собрано? Канты какие новые не ведаешь ли?

Священник тут же (по памяти) один кант ему начертал:

Да здравствует днесь императрикс Анна,

На престол седша увенчанна.

Восприимем с радости полные стаканы,

Восплещем громко и руками,

Заскачем весело ногами,

Мы - верные гражданы.

То-то есть прямая царица!

То-то бодра императрица!

- Чьи вирши столь усладительны? - возрадовался Косогоров.

- Того не упомню. С десятых рук переписывал.

И священник, добыв бумажки, отъехал на приход свой - в провинцию. А консисторский чин вирши новые решил в тетрадку перебелить, дабы затем по праздникам распевать их - жене в радость, а детишкам в назидание. Поскреб перо об загривок сивый, через дверь крикнул просителям, что никого более сей день принимать не станет. Начал он первый стих пером выводить и сразу споткнулся на слове "ИМПЕРАТРИКС".

- Нет ли худа тут? - заробел Косогоров. - Слово какое-то звериное. Может, зложелательство в титле этом?

И - заболел. Думал, на печи лежа: "Уж не подослан ли сей Васильев из Тайной канцелярии? Нарочито со словом звериным, чтобы меня, бедного, в сомнение привесть. Может, пока я тут на печке валяюсь, враги-то не дремлют." На службу не ходил, предчуя гоненья и пытки великие. От страха стал водку кушать. Потом в горячке на улицы выбежал и заорал:

- Ведаю за собой "слово и дело" государево! Берите меня.

По законам тогдашним всех, кто "слово и дело" кричал, отводили под арест. Вспомнил тут Косогоров мудрость народную, коя гласила, что доводчику - первый кнут, но было поздно.

Из-под кнута, весь в крови, он показал палачам:

- К слову "императрикс" непричастен! А ведает о нем священник Алексей Васильев, злодейски на титул царицы умысливший.

Взяли из деревни любителя фольклора, стали его пытать.

- Слово "императрикс", - отвечал Васильев, - не мною придумано. А списывал кант у дьяка Савельева из Нерехты.

Послал воевода людей на Нерехту, доставили они ослабшего от страха дьяка Савельева, и тот показал допытчикам, не затаясь:

- Слово "императрикс" с кантов чужих списывал, а сам кантов не сочинял. Но был на пасху в гостях у кума своего, прапорщика Жуляковского, а там много мы разных кантов распевали.

Взяли и Жуляковского-прапорщика - подвесили на дыбу.

- Слова "императрикс" не ведаю, - отвечал прапорщик. - Но был в гостях у купецкого человека Пупкина, и там первый тост вздымали за здоровье именинницы Матрены Игнатьевны, отчего-де мне, прапорщику, уже тогда сомнительно казалось - почто-де сперва за бабу вино пьют, а не за ея царское величество.

Взяли купецкого человека Пупкина - туда же подвесили.

- Слова "императрикс" не говаривал никогда, - показал он с огня. - А недавно был в гостях у человека торгового, прозванием Осип Кудашкин. И тот Кудашкин, шибко весел, выражал слова зазорные. Мол, государыня наша столь широка тельцем стала, как бы, гляди, не лопнула: тогда нам-де хорошо будет.

Взяли именинницу Матрену Игнатьевну и поехали брать Кудашкина. Но сей Кудашкин оказался горазд умудрен житейским опытом и потому заранее через огороды задворные бежал в роковую пропащность. Решил воевода, пока Кудашкин не сыщется, тряхнуть на дыбе Матрену Игнатьевну.

- Охти мне! - отвечала баба на розыске. - Пива много пила, ничего не упомню. Может, экое слово "императрикс" и говаривал кто из гостей, но я знать не знаю, ведать не ведаю.

Отложили ее на лавку, вдругорядь принялись за Пупкина.

- А в гостях у Осипа Кудашкина, каюсь, бывал. Когда о ея величестве зашла речь высокая, то, помню, подьячий Семен Панфилов отвечал Кудашкину: мол, там не один герцог Бирон, много-де всякой сволочи понаехало из Европ разных.

Во субботу, день ненастный, вышепомянутого Панфилова взяли прямо из бани, где он парился, как положено православному во дни субботни. Подвесили его, чисто вымытого, под самый потолок на дыбе и стали коптить на огне.

- Слово "императрикс" от вас впервой слышу, - говорил несчастный. - И сколь в жизни бумаг исписал по долгу чиновному, а такого слова еще не встречалось. При оговоре моем прошу судей праведных учесть, что ране в штрафах и провинностях не сыскан. У святого причастия бываю исправно, что и духовный отец, Пантелей Грешилов, завсегда подтвердить может.

- Взять и Пантелея Грешилова! - распорядился воевода.

Означенный Грешилов у самого порога пытошной канцелярии не выдержал страха и помер. Всех арестованных по "звериному" слову заковали в железа, повезли в Москву - прямо на Лубянку, где размещалась Тайная канцелярия под командой губернатора Семена Салтыкова, и оный Салтыков, сатрап бывый, отписывал в Санкт-Петербург - "главному инквизитору империи" Ушакову:

".Явилась песня печатна, сочиненна в Гамбурге, в которой в титле ея императорьскаго величества явилось печатано не по форме. И признавается, что она напечатана в Санкт-питербурхе при Наук академи, того ради не соизволите ль, ваше превосходительство, приказать ону в печати свидетельствовать."

Между Костромою и Москвою, между Москвою и Петербургом скакали курьеры. На звериное слово "императрикс" было заведено дело наисекретнейшее!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

".Буттобы", - написал Тредиаковский.

- Будто бы, - произнес поэт вслух, написание проверяя, и хотел уже далее сочинительство продолжить, но его прервали.

Вошла княгиня Троекурова, владелица дома на Первой линии Васильевского острова, в котором проживал бедный поэт, и, подбоченясь, вопрошала жильца могучим басом:

- Ты почто сам с собой разговариваешь? Или порчу на мой дом накликать желаешь? Смотри, я законы всякие знаю!

- Сам с собой говорю, ибо стих требует ясности.

- А ночью зачем эдак-то дерзко вскрикиваешь?

- От радости пиитической, княгинюшка.

- Ты эти радости мне оставь. Не то велю дворне своей тебя бить и на двор более не пущать. Потому как ты мужчина опасный: на службу не ходишь, по ночам, будто крыса, бумагой шуршишь.

Василий Кириллович, губу толстую закусив, смотрел в оконце. А там белым-бело, ярится чухонский морозец, пух да пушок на древесах. Вот завернула на Первую линию карета - никак в Кадетский корпус начальство приехало? Нет, сюда едут. Остановились.

- Матушка-княгинюшка, - сказал Тредиаковский, чтобы от глупой бабы отвязаться, - к вашей милости гости жалуют.

Барон Корф, президент Российской академии наук, волоча по ступеням лисьи шубы, зубами стянул с пальцев перчатку, пошитую из шкур змеиных. Перед важным вельможей неуклюже присела домовладелица; щеки у ней яблоками, брови насурьмлены (еще по старинной моде), и вся она будто слеплена из пышных караваев.

- Хотелось бы видеть, - сказал Корф, - знатного од слагателя и почтенного автора переложений идиллических с Поля Тальмана.

- А таких здесь не водится, - отвечала Троекурова. - Может, в соседнем доме кто и завелся почтенный, только не у меня!

- Как же так? А вот поэт Василий Тредиаковский.

- Он! - сказала княгиня. - Такой содержится.

Корф скинул шубы на руки выездного лакея.

- Не занят ли поэт? - спросил. - Каков он? Горяч?

Княгинюшка пред знатным гостем губы развесила:

- Горяч - верно: уже заговариваться стал. А вот знатности в нем не видится. Исподнее для себя сам в портомойне стирывает.

- Мадам, - отвечал барон учтиво, - все великие люди имеют странности.

Президента академии с поклонами провожали до дверей поэтического убежища. Тредиаковского барон застал за обедом. Поэт из горшка капусты кисленькой зацепит пясткой, голову запрокинет, в рот ему сами падают сочные лохмы.

- Простите, что обеспокоил, - начал Корф любезно (и бедности стараясь не замечать, дабы не оскорбить поэта). - Я хотел бы оказать вам свое внимание. Над чем изволите размышлять?

Корф был известен в Европе как страстный библиофил, знаток философии и музыки скрипичной; дерзкий атеист со склонностью к познанию тайн древней алхимии, он, не в пример другим придворным, благосклонно относился к Тредиаковскому.

- Размышляю я, сударь, о чистоте языка российского. О новых законах поэтики и размера стихотворного. Наука о красноречии - элоквенция! - суть души моей непраздной.

- Типография академии в моих руках, - отвечал ему Корф. - Отдам повеление печатать сразу, ибо все это необходимо.

Корф в сенях строго наказал Троекуровой:

- Велите, сударыня, дров отпускать поэту, ибо у него в комнатах собак можно морозить. Да шуршать и разговаривать самому с собой не мешайте. Ныне его шуршание будет оплачиваться в триста шестьдесят рублей ежегодно: по рублю в день, княгиня! Он секретарь академический и меня русскому языку обучать станет.

Корф отъехал и поэта с собою увез; в академии Тредиаковский подписал конвенцию о службе. О языка русского очищении. О грамматики написании. О переводах с иноземного. И о прочем! А когда они отбыли, троекуровский дом сразу перевернулся.

- Митька! Васька! Степка! - кричала княгиня. - Быстро комнаты мужа покойного освободить. Да перины стели пышнее! Да печи топи жарче! Половик под ноги ему. Кувшин-рукомой да зеркало, то, что старенько, под рыло ему вешайте. О-о, боженька! Откудова знать-то было, что о нем знатные персоны пекутся?

Скудные пожитки поэта перекидали в покои, протопленные столь жарко, что плюнь на печку - шипит! Вот вернется домой секретарь и обалдеет. Княгиня в хлопотах даже запарилась. Но тут - бряк! - колоколец под окнами дома, и ввалился хмельной Ванька Топильский, главный сыщик из канцелярии Тайной.

Страх в людях приметив, он кочевряжиться начал:

- Ну, толпа, принимай попа! Ныне я шумен да умен. Мне, княгинюшка, твой жилец надобен - Василий, сын Кирилла Тредиаковского, который в городе Астрахани священнодействовал.

- Мамыньки родные! - всплеснула княгиня руками. - Да его сей час президент Корф в своих санках на службу увез.

- Эва! - крякнул Топильский (и с комодов что-то в карман себе уложил). - С чего бы честь така Ваське? - спросил (и табакерочку с подоконника свистнул). Огляделся, что бы еще своровать, и сказал, страху добавив: - Ныне твой жилец, княгиня, в подозрениях пребывает. И мне их превосходительства Ушаковы-генералы велели доподлинно вызнать: по какому такому праву он титул ея царского величества писал "императрикс"?

- Как? Как он титуловал нашу пресветлую матушку?

- "Императрикс". Ну что, княгиня? Спужалась? Будешь теперь знать, как поэтов в свой дом пущать.

Троекурову даже в сторону повело. Думала: а ну, как и ее, сиротинку, трепать станут? Глаза закатила и отвернулась: пусть Топильский крадет, что хочет, только б ее не тронули. Очнулась (Ваньки уже нет) и снова затрепетала:

- Санька! Мишка! Николка! Где вы?.. Тащи все обратно в боковушку евонную. Сымай перины, рукомой убери. И капусту, что на двор выкинули, поди собери снова. Чтоб он подавился, треклятый! Я давно за ним неладное примечаю. Ныне вот и сказалось в титле царском. "Императрикс" - голову сломать можно, а такого не выдумаешь. О господи, до чего мы дожили. что будет?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Из академии поэт ехал в казенной карете, обтянутой снаружи черным коленкором, а окошки были задернуты, чтобы прохожие не могли видеть - кого везут. Карета уже не академическая, а розыскная: ее за поэтом кровожадный Ушаков прислал.

Кони пронырнули в ворота Петропавловской крепости.

Вот и Тайная канцелярия "императрикс"!

А вот и главный инквизитор империи - Андрей Иваныч.

Вроде бы, как поглядишь, добренький старикашка с паричком, съехавшим на ухо. Возле него - инструменты, служащие для отыскания подноготной истины: плети, клещи, шила, дробила. Ушаков по-стариковски грел зябнущие руки возле горна пытошного. Потом запустил под парик свои пальцы, долго скреботал лысину. Начал вести допрос по "слову и делу" государеву:

- Ты што же это, сволота паршивая, куда жрать ходишь, туда и гадить задумал? Или своя шкура тебе дешевой показалась?

Тредиаковский сказал, что вины за собой не ведает.

- А титул ея императорского величества, от Бога данный, ты зачем обозначил в стихах неправильно? Мы ее зовем полностью в три слова (ваше императорское величество), а ты, сучий сын, единым словцом, будто облаял ее. императрикс-тыкс. - и всё тут. Теперь сознавайся: нашто титул государыни уронил? И не было ли у тебя в мыслях какого-либо злоумышления?

Поэт понял, что "слово и дело" из пальца высосаны.

- Каждый кант, - отвечал он, - имеет размер особливый, от другого канта отличный. Слова: "ея императорское величество" - это проза презренная, так все говорят. И три эти слова во едину строку никак не запихиваются.

- А ты поднатужься да впихни! - умудрел инквизитор.

- Не впихнуть, - дерзко отвечал поэт. - Потому-то и вставил я сюда слово кратчайшее "императрикс", высоты титула царского ронять не желая. А что делать, ежели таков размер в стихе?

Ушаков вынул из горна докрасна раскаленные клещи и от них раскурил простенькую солдатскую трубку.

- Размер? - спросил он, не веря поэту. - Ты размером никогда не смущайся. Чем длиннее восславишь титул - тем больше славы тебе. А ныне вот, по твоей милости, любители кантов из Костромы на Москве. И драны. И пытаны. И трое уже причастились перед смертию. А все оттого, что слово "императрикс" есть зазорно для объявления ея величества. Осознал? Или припечь тебя?

Страшно стало! Опять толковал Тредиаковский великому инквизитору о законах стихосложения. Говорил, что при писании стихов слова не с потолка берутся, а трудом немалым изыскиваются. Что такое размер - объяснял, что такое рифма - тоже втемяшивал.

- Рифму я знаю, - мрачно сознался Ушаков, внимательно поэта слушая. Рифма - это когда все складно и забавно получается. А насчет размера. не врешь ли ты, брат? Изложи-ка письменно!

Пришлось писать подробное изъяснение:

"Первый самый стих песени, в котором положено слово "императрикс", есть пентаметр. Слово сие есть самое подлинное латинское и значит точно во всей своей высокости "императрица". Употребил я сие латинское слово для того ради, что мера стиха того требовала".

- Ой, и мудрено же ты пишешь! - удивился Ушаков, читая. - Ты проще будь, сыне поповский, а не то мы тебя со свету сживем. Иди домой и сиди, аки голубь ангельской. Писать пиши, коли служба у тебя такая, но чтобы никаких "императрикс" боле не было. Ступай прочь, вобла астраханска! Да, эвон, икону не прогляди. Возликуй пред ликом всевышнего за то, что я тебя отселе живым и нерваным выпущаю.

Пешком отправился великий поэт домой - на Первую линию.

Брел через Неву, льдами вздыбленную. Пуржило с моря, колко секло лицо. Спиною к ветру обратясь, шел Василий Кириллович, и было ему так горько, так обидно. хоть плачь! Он ли грамматики не составитель? Он ли од торжественных не слагатель? "Так что ж вы, людишки, меня-то, будто собаку бездомную, по кускам рвете? Тому не так. Этому не эдак. И любая гнида учит, как надо писать".

- Кого учите? - спросил поэт у ночной тишины.

Тредиаковский остановился над прорубью. Черный омут, страшный-престрашный, а в глубине его - звезд отраженье.

Внемли, о небо! - Изреку,

Земля да слышит уст глаголы:

Как дождь, я словом протеку,

И снидут, как роса к цветку,

Мои вещания на долы.

Впереди была долгая трудная жизнь. Клевета и забвение.

Вот она - слава! Но такой славе не позавидуешь.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Прошло ровно сто лет после этого случая со словом "императрикс". В тенистой тишине старинных лип и вязов, за простым рабочим столом сидел директор училищ Тверской губернии Иван Лажечников и выводил Тредиаковского в большую литературу:

"О! По самодовольству, глубоко протоптавшему на лице слово "педант"! по этой бандероле, развевающейся на лбу каждого бездарного труженика учености, по бородавке на щеке вы угадали бы сейчас будущего профессора элоквенции Василия Кирилловича Тредиаковского. Он нес огромный фолиант под мышкой. И тут разгадать нетрудно, что он нес - то, что составляло с ним: я и он, он и я Монтаня, свое имя, свою славу, шумящую над вами совиными крылами, как скоро это имя произносишь, власяницу бездарности, вериги для терпения, орудие насмешки для всех возрастов, для глупца и умного. Одним словом, он нес "Тилемахиду".

Давайте сразу же выбросим отсюда "Тилемахиду", которую поэт никак не мог нести под мышкой, ибо поэма в ту пору, о какой говорит Лажечников, еще не была написана. Под пером Лажечникова поэт превратился в бездарного педанта, забитого и жалкого, который заранее обречен на тумаки и унижения. А между тем Н. И. Новиков писал: "Сей муж был великого разума, многого учения, обширного знания и беспримерного трудолюбия. Полезными своими трудами приобрел себе славу бессмертную!" И первым, кто вступился за честь поэта, был Пушкин: "За Василия Тредиаковского, признаюсь, я готов с вами поспорить. Вы, - писал он Лажечникову, - оскорбляете человека, достойного во многих отношениях уважения и благодарности". В тон Пушкину позже вторил Белинский: "Бедный Тредиаковский! тебя до сих пор едят писаки и не нарадуются досыта, что в твоем лице нещадно бито было оплеухами и палками достоинство литератора, ученого и поэта!"

Мне всегда больно за Тредиаковского.

Оскорбляемый современниками, он был осмеян и потомками!

Лажечников, вольно или невольно, развил тему всеобщего презрения к поэту, начало которому положила императрица Екатерина II. На шутейных куртагах в Эрмитаже она, издеваясь над стихотворцем, заставляла провинившихся вельмож или выпить в наказание стакан воды, или прочесть наизусть строфу из "Тилемахиды":

Чудище

обло,

озорно,

огромно,

стозевно

и лаяй!

Постепенно дурное отношение к Тредиаковскому обратилось в моду, и эта мода дотянулась до наших дней.

Тредиаковский для нас, читатель, отошел в давность. Порою нелегко продираться через столкновение кратких взрывчатых слов, не всегда понятных сегодня. Но иногда - словно открываешь чудесное окно в волшебный, благоухающий сад. Он, как и Маяковский, одновременно очень прост и очень сложен; именно от него и тянется заманчивая извилистая тропинка российской поэзии, уводящая всех нас в трепетные дали блоковских очарований.

Тредиаковского раньше не только читали - даже пели:

Поют птички

Со синички.

Хвостом машут

И лисички.

Взрыты брозды,

Свищут дрозды.

Скажите, а чем плохо? Картина весны.

Тредиаковский был кристально прозрачен для людей своего времени, которым был понятен язык поэта - язык жестокой эпохи, язык пожаров Бахчисарая и Хотина, язык курьезных свадеб шутов и мерзостных маскарадов Анны Кровавой. Все несчастье поэта в том, что он был только творцом, но не сумел стать бойцом за права писателя, какими сделались позже Ломоносов, Сумароков и Державин.

Страшная судьба! Всю жизнь работал, как вол, а в награду получал палки и надругательства; он умер - и потомки его осмеяли! Это был мученик российской словесности. Радищев верил, что еще придет время, когда "Тредиаковского выроют из поросшей мхом забвения могилы. найдутся добрые стихи и будут в пример поставляемы!" Никто не требует восхищаться поэзией Тредиаковского, но мы должны уважать человека, который, даже оболганный, всеми отвергнутый, унижаемый страхом и подачками, все-таки не отложил пера в сторону.

Нет, он продолжал свое дело.

И он пережил всех "императрикс"!