Пикуль Валентин

Дуб Морица Саксонского

Пикуль Валентин

Дуб Морица Саксонского

Я хотел было начать с рассуждений о пьесе Эжена Скриба "Адриенна Лекуврёр", которая пришла на русскую сцену с Элизой Рашель в заглавной роли, но потом передумал, решив начать с того, о чем мало извещен наш читатель.

Если забраться в самую гущу лесов Курляндии, то севернее речной долины Абавы мы выйдем к озеру Усмас, в котором есть райский островок Морицсала, еще в 1910 году объявленный заповедником. Посреди же острова, среди многих дерев, не ведавших топора, издревле растет дуб, возраст которого перевалил уже за 700 лет, а внутри дуба столь громадное дупло, что в нем легко умещаются десять человек. Местные жители называют этого великана "дубом Морица".

Не стану восторгаться деревом - пусть оно живет хоть тысячу лет; я поведаю о Морице Саксонском, который в 1727 году прятался в дупле этого дуба. Надеюсь, читателю интересно - от кого же он прятался в этой курляндской глухомани?

К сожалению, легендарный Мориц хорошо укрылся и от нас, ибо наши историки если и вспоминают о нем, то прежде всего как об авторе всеобщей воинской повинности, за что все читатели и остаются крайне ему благодарны.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Начало - точно в духе той давней эпохи, словно фабула его нарочно придумана для романов Дюма, а суть ее такова.

Прослышав об убийстве брата, шведская графиня Аврора Кёнигсмарк появилась в Дрездене, бывшем тогда столицей Саксонии. Красавица была озабочена тем, чтобы немецкие банкиры вернули ей бриллианты убитого брата. С просьбой о помощи Аврора обратилась к Августу Сильному, который был курфюрстом Саксонским. Свидание состоялось в замке Морицбурга; оценив красоту просительницы, курфюрст обещал ей свое могучее покровительство, в результате которого последовали неизбежная беременность графини и возвращение ей бриллиантов.

Осенью 1696 года родился мальчик, которого - в память о свидании в Морицбурге - нарекли Морицем. А через год Август Сильный был избран королем Польским, сидя на двух престолах сразу - и в Дрездене (там он курфюрст) и в Варшаве (там он король). В 1700 году Аврора Кёнигсмарк удалилась в монастырь, а беспутный папенька увез сына в Варшаву, где мальчик и жил на птичьих правах бастарда (незаконнорожденного). В этом же году разгорелась Северная война, шведский король Карл XII жестоко истерзал Прибалтику, его драбанты топтали земли польские и саксонские. Август Сильный оказался тоже "на птичьих правах", удирая от шведов то из Варшавы, то из Дрездена, а Мориц с детства изведал прелести бездомной кочевой жизни, которая ему - еще ребенку - безумно понравилась.

В коалиционной войне со шведами Август был невольным (а кстати, и неверным) союзником царя Петра I, и, утомленный постоянными ретирадами, он в 1702 году вызвал Аврору Кёнигсмарк из обители Кведлинбурга, велев ей приодеться наряднее.

- Если, - сказал он монахине, - плодом нашей встречи явился сын Мориц, то плодом вашей встречи, мадам, со шведским забиякой должен стать разумный мир, и тогда пусть русский царь сам разбирается в делах на Балтике. С меня хватит! Я уже набегался. Пусть теперь побегает русский царь.

Но даже греховная красота Авроры, появившейся в грязной палатке Карла XII, не произвела на "забияку" никакого впечатления, и война продолжалась. В 1709 году - в памятный год Полтавы! - Морицу исполнилось двенадцать лет, и он вступил под знамена польско-саксонской армии. Начиналась удивительная жизнь - на распутьях дорог, оснащенных виселицами, в боевом грохоте полковых барабанов, в громе рвущихся ядер.

- Замечательно! - восклицал мальчишка, радуясь.

Заискивая перед царем, Август послал его к Петру I, чтобы тот включил его в ряды своей армии, и летом 1710 года Морица видели в числе русских воинов, штурмовавших ворота Риги, доселе нерасторжимые. В свои пятнадцать лет он выглядел уже бравым офицером, на него стали посматривать невесты. Август Сильный имел сотни побочных детей, ни одного из бастардов не признавая своим. Но для Морица он сделал приятное исключение, признав себя его отцом, он даже присвоил ему титул графа Саксонского, обещая ежегодно выплачивать ему 10 000 талеров.

- Не сомневаюсь, сынок, - сказал Август, - этого вполне хватит тебе не только на вино, но даже на женщин.

Денег, увы, не хватало! Красивый, сообразительный и энергичный, граф Мориц Саксонский стал привлекательным женихом, но брачные узы его не соблазняли. Август, решив обуздать сына, повелел ему жениться на Виктории фон Лебен:

- Пойми! Богаче невесты, нежели Виктория, нет и не будет в моей Саксонии, так какого же черта тебе, балбес, еще надобно? Я бы на твоем месте долго не думал.

Женившись, Мориц так закутил, что скоро от богатейшего приданого жены остался, как говорят русские, "пшик на постном масле". Слухи о мотовстве сына дошли до Кведлинбурга, где его мать замаливала грехи, и Аврора, выпрямившись от поклона, велела передать Августу, чтобы тот повлиял на сына.

Август Сильный принял жестокое решение:

- Мориц совсем распустился, а потому - ради исправления его нравственности - я желаю сослать его. в Париж!

Хорош же был Дрезден времен Августа, если даже Париж считался образцом благолепия. Между тем раздоры супругов стали притчею во языцех, и, застав мужа в близком соседстве со служанкой, Виктория потребовала развода.

Эта "неприятность" случилась в 1721 году, который завершился приговором суда. Морица развели с Викторией, и ей, как порядочной даме, судьи разрешили вступать во второй брак, а Мориц Саксонский, как изменник и прелюбодей, навсегда терял юридическое право жениться вторично. Впрочем, этот приговор не ужаснул Морица, который, приехав в Париж, всюду называл себя убежденным холостяком. Далее позволю себе процитировать: "При дворе и в салонах Парижа он оказался необыкновенно популярным: мужчины находили его в высшей степени порядочным и приятным человеком, а дамы были без ума от его внешности, от его военных и донжуанских подвигов".

Конечно, он был представлен и королю Франции.

- Моя шпага, как и моя храбрость, - заявил он, - всегда к услугам вашего королевского величества.

Десять тысяч саксонских талеров обернулись для него жалованьем в десять тысяч французских ливров - Мориц был назначен в бригадные генералы версальской гвардии. Дамы парижского света, супруги изнеженных и слабосильных маркизов вскрикивали от восторга, когда он, блаженно улыбаясь, показывал им "русские фокусы": разрывал пополам лошадиные подковы, а железные вертела для поджаривания дичи в каминах Мориц закручивал в штопор. "Разве же это трудно, мадам? Совсем нет!"

Но я, читатель, еще не сказал самого главного.

Полузакрыв глаза и призывно раскинув руки, к нему уже спешила радостная Адриенна Лекуврёр, дочь башмачника и прачки, гениальная актриса из "Комеди Франсез", всегда домогавшаяся только дружбы с мужчинами. Только дружбы, а теперь.

- Мой любимый Геракл, - шептала она, счастливая.

- Но обреченный служить тому обществу, в котором всегда не хватало Гераклов, - отвечал Мориц.

Не лишенная доли тщеславия, Адриенна полюбила его, а он полюбил ее, но об этой любви я расскажу позже. Позже, ибо три года подряд Мориц хранил верность одной Адриенне, а в 1726 году он жестоко разомкнул любовные объятия:

- Извини. Для полноты счастья мне сейчас не хватает сущего пустяка. всего лишь престола!

Ради такого пустяка дело за расходами не постоит, и потому Адриенна Лекуврёр вручила ему свои драгоценности.

- Только вернись, - заклинала она Морица.

- Я обязан вернуться, чтобы не быть должным женщине.

Читатель может не сомневаться: Мориц сдержал слово.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В дороге Морица сопровождал его верный слуга Жан Бовэ, которому он доверял очень многое, как ближайшему другу.

- Кажется, - рассуждал Мориц в пути, - судьба подкинула мне такие козырные карты, с которыми было бы смешно не выиграть. Престол герцогов Курляндских, занимаемый династией Кетлеров, вассален Речи Посполитой, где королем мой отец. Сейчас в Митаве тоскует вдова Анна Иоанновна, а Курляндией правит из Гамбурга бездетный герцог Фердинанд, которого митавские рыцари ненавидят и ждут его смерти.

Прибыв в Варшаву, Мориц эти же доводы изложил перед отцом, а отец предупредил, что любовная "акция" с герцогиней Анной Иоанновной грозит вмешательством России и Пруссии.

- Но ты прав, что династия Кетлеров при последнем издыхании, и ты, сын мой, попробуй оживить ее своей любовью. Но - поторопись! - сказал Август Сильный. - Претендентов на шаткий престол в Митаве всегда найдется достаточно.

Верно! Историк Карнович писал, что Европа давно вожделела к Митаве: "Разные герцоги, принцы, маркграфы и ландграфы мечтали о том, как бы им попасть в герцоги Курляндские, вследствие чего явилось в ту пору множество искателей руки и сердца Анны Иоанновны". Всех перечислять я не стану, ибо только один Мориц Саксонский смело и решительно выступил в роли жениха, заявив отцу перед отъездом в Митаву:

- Эта вдовушка вряд ли устоит перед моим штурмом! Наконец, у меня есть на примете еще и российская цесаревна Елизавета, которая немало наслышана о моих достоинствах.

Из Петербурга саксонский посол Лефорт нахваливал ему Елизавету Петровну в таких выражениях: "У нее круглое, как у кошки, лицо, голубые глаза с поволокой и приятно возвышенный бюст. ей все равно, тепло или холодно, а живость ума делает ее ветреной. она рождена для Франции!" Описание достоинств цесаревны Лефорт заключал выводом, что Елизавета заочно влюблена в Морица, почему и ждет его на берегах Невы. Стоит напомнить, что на Руси царствовала тогда Екатерина I, а управлял ею всесильный князь Меншиков, и слово этого временщика было законом для всех и даже для нее, для самодержицы.

Жан Бовэ - по дороге в Митаву - пугался сам и пытался напугать своего любвеобильного суверена:

- Как бы этот "штурм" переспелой вдовицы не обошелся нам кровью, ибо давно известно, что Меншиков сам желает стать герцогом Курляндским, согласный женить на Анне Иоанновне своего сынишку. Вы, граф, не боитесь могучего соперника?

- Я готов скрестить шпаги, - отвечал Мориц.

Вот и Митава! Анне Иоанновне страстно хотелось замуж, а потому она предстала перед женихом во всем своем многотелесном величии. Мориц поначалу даже обомлел: какая стать, какие бока, какой гигантский бюст, какие глазищи, какая рожа. Отношения меж ними определились, и бабище, изнывавшей во вдовстве, не стоило труда увериться в самой пылкой "любви" красавца. Между тем, чтобы время не пропадало даром, Мориц влюбил в себя и фрейлину герцогини Менгден, - так что все складывалось прекрасно! Прекрасно еще и потому, что на сейме в Варшаве шляхта решила прибрать Курляндию к своим рукам, разделив ее на воеводства, что немало возмутило курляндских рыцарей.

- До каких же пор, - горланили они в ландтаге, - мы будем ждать, когда сдохнет Фердинанд, до каких же пор мы будем даром кормить эту русскую обжору, сидящую на самом краешке митавского престола. Хотим Морица!

28 июня 1726 года курляндский ландтаг ЕДИНОГЛАСНО избрал Морица Саксонскего в герцоги Курляндские:

- Но с единым условием - чтобы женился на герцогине Анне, и пусть он сам, как муж, заботится об ее прокормлении.

Анна Иоанновна блаженствовала, известив Петербург о своем счастье. Герцогиня восторгалась любовной пылкостью Морица, а фрейлина Менгден не уставала дивиться его проворству, с каким он мгновенно раздевал ее каждый вечер.

- О, как вы опытны, граф! - восхищалась девица.

Однако в Петербурге на эту возню в Митаве взирали с опаской. Русский кабинет не боялся обидеть Августа - курфюрста Саксонского, но ему совсем не хотелось ссориться с Августом - королем Речи Посполитой, которая всегда под самым боком России, достаточно грозная и не в меру буйная. Кроме того, Екатерина I желала бы видеть на престоле митавском своего зятя, герцога Голштинского. Но при этом царица боялась и князя Меншикова, который топал на нее ботфортами, как на служанку:

- Или ты забыла, кто доставил тебе престол великороссийский? А теперь своего голштинского засранца на Митаву сажаешь, не желая со мною по-божески расплатиться.

Меншиков еще в 1711 году давал Августу Сильному взятку (в 200 000 рублей), чтобы тот помог ему взобраться на митавский престол, а теперь. теперь надо действовать. Анна Иоанновна была срочно отозвана из Курляндии в Ригу, а в Митаву прибыл посол князь Василий Долгорукий, внушавший рыцарям:

- Да что вы, рыцари, в парижского сикофанта уперлись? Или иных не видите из-за леса темного? А наша императрица желает видеть у вас герцогом высокоблагородного и светлейшего князя Меншикова или же своего мудрого зятя голштинского.

Тут курляндские рыцари стали хвататься за шпаги:

- Тому не бывать, чтобы нас на русской веревке таскали! Дело с Морицем решенное. Ландтаг уже по домам разъехался, и голосов для нового ландтага в Митаве не собрать.

- А тогда на себя пеняйте! - пригрозил дипломат.

Жалобное письмо Анны Иоанновны к Екатерине I, конечно же, попало в карман князя Меншикова, и по дороге на Ригу он прочитал его вновь; вдовица не скрывала симпатии к Морицу, о чем писала так: "И оной прынц моей светлости не противен!"

- Во сучка! - ругался Меншиков. - Нашла кобеля.

Меншиков ехал якобы ради "инспекции" крепостей в Прибалтике, но цели имел иные - личные. В рижском замке его поджидала Анна Иоанновна "с великою слезною просьбою", чтобы Морицу быть ее мужем и герцогом Курляндским. Меншиков грубо пресек ее сладострастие, объявив это чувство "вредительством интересов российских". Разговор повел круто:

- Или сами того не ведаете, что Мориц зачат в блуде от метрессы курфюрста, а ваша светлость как-никак из дома Романовых, не чета сему махателю. А будь я герцогом, так доходы с ваших имений в Курляндии не утаил бы. А ежели супротивитесь мне, так я могу и неласковым быть!

Анна Иоанновна затрепетала, а Меншиков не щадил ее:

- К сему добавлю. знайте! Пока вы тут слезьми обливаетесь, Мориц каждый вечер сгоняет лишний жир с вашей же фрейлинки. Да попадись ему ваша дородная светлость, так он бы от вас един жалкий прутик оставил. То ведомо вам буди!

Анна Иоанновна зарыдала. Меншиков ей - тоном приказа:

- Ныне за верное станется, ежели держать вашу светлость от Митавы подале. Вот и катитесь в Питер, и там сидеть тишайше, пока я сам о вашем счастье не озабочусь.

Герцогиня тронулась в Петербург, а светлейший - в Митаву. Он был оповещен, что "курлянчики" стоят за Морица, а других герцогов им не надобно. Меншиков, прибыв в Митаву, заявил рыцарям, что за ним шагают двадцать тысяч солдат, и потому чтобы не мешкали с созывом нового ландтага, дабы избрать в герцоги непременно его - светлейшего и сиятельного.

- А сколь много солдат у вашего Морица? Сосчитайте.

При Морице состояли 12 офицеров, 104 солдата, 98 конных драгун и 33 человека домашней прислуги. Однако встречи с Меншиковым было не избежать. Мориц дважды виделся с князем, а каждое их свидание напоминало словесный поединок, чреватый обнажением шпаг. О том, как велись эти беседы, известно от самих собеседников, доверивших свои разговоры бумаге.

- Что же будет с Курляндией, если силою русских штыков вы изберете в герцоги свою светлейшую персону? - спрашивал Мориц. - И что будет, если ландтаг постоит за меня?

Меншиков ответил, что местные рыцари не пожелают разделять участь волков в Сибири, а сама Курляндия "не может искать ничьего покровительства, кроме русского.".

- Вы откровенны! А посему отвечу своей откровенностью. Сколько вам дать, чтобы вы убрались из Митавы?

- На такой деловой вопрос, - нисколько не обиделся Меншиков, - я отвечу тем же вопросом: сколько мне дать вам, чтобы вашего духу не было в Митаве?

Из письма Морица: "Меншиков явился с видом властителя всего рода человеческого. Он даже изумлен, когда увидел, что эти ничтожные твари (курляндцы) отказываются от такой чести - быть под его управлением. он сказал мне, что свое право на Курляндию может доказать палочными ударами. Чтобы спровадить его обратно в Ригу, я предложил на пари 100 000 рублей, сказав, что эту сумму пусть получит один из нас, кто станет герцогом Курляндским. Меншиков ударил со мною по рукам."

Вот, читатель, как вершилась в те времена политика!

Убежденный в том, что ландтаг достаточно запуган его угрозами, а престол в Митаве достанется ему, Меншиков вернулся в Ригу, где и стал ожидать результатов новых выборов. Лефорт в эти дни продолжал заманивать Морица в Петербург, извещая, что цесаревна Елизавета горит любовным нетерпением. Между тем ландтаг и не думал собираться, отчего Меншиков пришел в ярость, желая ввести в Курляндию русские войска и арестовать Морица. От тех далеких дней сохранился рассказ, более схожий с анекдотом. Будто бы нападение на Митаву состоялось, но Морица спасло именно то обстоятельство, что в эту ночь он пировал с фрейлиной Менгден. Услышав, как трещат двери, разбиваемые прикладами, граф с присущим ему проворством раздел фрейлину, облачившись в ее платье, а Менгден быстро натянула его лосины, накинула его мундир, Мориц выпрыгнул в окно - и был таков. Финал этой сцены неожиданный: "Захвативший помянутую девицу русский офицер так пленился ею, что не замедлил на ней жениться!"

Однако методы князя Меншикова всполошили Петербург: митавский конфликт становился опасен последствиями, которые трудно предсказать. Меншикова срочно отозвали в Петербург, чтобы он понапрасну людей не пугал, а князь Василий Долгорукий любезно предложил Морицу выехать в лес - для охоты.

- России, - сказал он в лесу, - никак нельзя ссориться с поляками из-за вас, а мне весьма прискорбно, любезный граф, исполнить приказ о вашем немедленном удалении из Митавы.

Весною 1727 года скончалась Екатерина I, и смерть ее повергла Морица в отчаяние. Он понимал: Меншиков, став единовластным диктатором России, не замедлит с ним расправиться. Предчувствие не обмануло: генерал Петр Ласси двинул в Курляндию восемь тысяч русских солдат, предупредив Морица письмом, чтобы бежал из Митавы скорее, иначе, угрожал Ласси, графу предстоит знакомство "с очень отдаленной страной".

- Собирайся! - велел Мориц лакею Бовэ. - При всей моей страсти к приключениям я совсем не желаю знакомиться с природой Сибири и чудесными нравами ее жителей!

Путь отступления Морица сейчас указывает на карте железная дорога от Елгавы до Вентспилса. Ласси оказался мужчиной сердитым и "наступал на пятки" графу; преследуя его, он свирепо "дышал ему в затылок". Изнуренный отряд Морица Саксонского выбрался к озеру Усмас, здесь решили отдохнуть, затаившись на острове Зивьюсала (которое после этого случая местные жители, ливы и латыши, переименовали в Морицсала).

Мориц спрятался в дупле могучего дуба, его волонтеры укрылись в кустах, почти невидимые. Но Ласси разгадал их уловку, прокричав с берега, чтобы сдавались в плен, иначе он выкатит пушки, и тогда от этого райского островочка останется одна голая плешь. Мориц из дупла прогорланил в ответ ему:

- Женераль! Прошу десять дней. для размышлений.

- Сорок восемь часов. не более! - отвечал Ласси.

Капитуляция была неизбежна. Мориц наказал Бовэ хранить как святыню шкатулку с избирательным актом ландтага:

- На старости лет мне будет приятно почитать о себе, что я все-таки был, черт побери, герцогом Курляндским.

- Что вы задумали, граф? - встревожился Бовэ.

- Я не желаю, чтобы люди, служившие мне, валялись в лужах крови. Пусть сдаются на милость победителя. Но меня среди пленных генерал Ласси не отыщет.

Он собрал свой отряд и, как хороший товарищ, простился с каждым. Потом легко запрыгнул в седло, взбодрив лошадь.

- Не надо мне перезрелой герцогини Анны, не нуждаюсь и в игривости цесаревны Елизаветы - меня давно ждет несравненная Адриенна Лекуврёр, самая прекрасная женщина Парижа!

С такими словами он разогнал лошадь галопом, и - в ослепительных каскадах брызг - она обрушилась в озеро, поплыв к берегу, напряженно вытянув уши. Благополучно прибыв в Париж, граф Мориц Саксонский с удивлением узнал, что его могучий соперник князь Меншиков пал с высоты своего надменного величия и сам оказался в "очень отдаленной стране", где, наверное, мог бы встретить и Морица, если бы не ловкость Морица, если бы не его выносливая лошадь.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вольтер был сердечным другом Адриенны Лекуврёр, потому он и стал большим другом Морица Саксонского. Они оба любили эту женщину, но каждый обожал ее по-своему. К несчастью, летом 1729 года в Морица серьезно влюбилась герцогиня Бульонская, очень распутная женщина, и далее началась криминальная история, тайна которой до сих пор не раскрыта.

Адриенна как женщина никак не могла мириться с появлением соперницы, пусть даже очень знатной и богатой, а Париж знал о новой страсти Бульонской, с интересом наблюдая за схваткою двух "тигриц" из-за Морица Саксонского. Победила все-таки Адриенна, которая в расиновской "Федре", ведя заглавную роль, вдруг - в полной тишине театрального зала - обратилась к ложе, где восседала ее соперница:

Я не из женщин тех, беспечных в преступленьях,

Что, грусность совершить готовые всегда,

Умеют не краснеть от тяжкого стыда.

Все зрители поняли намек Адриенны, и в грохоте аплодисментов герцогиня Бульонская покинула театр, провожаемая шиканьем и свистом. Адриенна была болезненной, а вскоре ей предложили загадочные таблетки, одна из которых издавала подозрительный запах. Это обнаружил сам Мориц.

- Ни в коем случае не принимай их, - велел он актрисе. - Я пошлю эти таблетки на анализ химику Этьену Жоффруа.

Жоффруа испытал их на своей собаке, ибо в те времена такой "химический" способ был самым верным, но собака осталась жива. Зато неожиданно скончалась Адриенна Лекуврёр. Она умерла на руках Вольтера - так пишут одни; она умерла на руках Морица Саксонского - так пишут другие. Но путаницы тут нет, ибо первый и второй, оба рыдающие, приняли последний вздох великой актрисы. Вздох ее они приняли, сие верно, но, потрясенные смертью, они забыли пригласить кюре, чтобы тот исповедовал умирающую, и Адриенна умерла без святого причастия. Церковь же в ту пору относилась к актрисам как к профессиональным "чертовкам", отдавшим себя для служения дьяволу, и все сказанное, вместе взятое, довершило трагедию жизни.

Ночью - ни Вольтера, ни Морица не было - полиция прислала мортусов, которые, замотав тело Адриенны в рогожу, воровски утащили его на загородный пустырь, где уже была приготовлена яма. Мертвую бросили в яму, тут же обильно засыпав ее негашеной известью, чтобы от Адриенны не осталось даже костей, а землю над ее прахом мортусы сровняли так гладко, чтобы не сохранилось даже могилы.

- Счастливец! - сказал Мориц Вольтеру. - Вы хоть способны изливать свою ярость в разгневанных стихах и эпиграммах, а на что способен я, жалкий человек?..

В этом же году курляндская герцогиня стала русской императрицей Анной Иоанновной. Переиначивать прошлое - занятие наивное, но историки все же иногда задаются каверзным вопросом: что если бы Мориц сделался мужем Анны Иоанновны? Если бы такое случилось, русский народ не изведал бы ужасов "бироновщины", зато Россия, соответственно драчливому характеру Морица, наверняка не выбиралась бы из военных авантюр. Наконец, гадая на крапленых картах истории, можно задаться вопросом - что если бы заочный роман с цесаревной Елизаветой завершился бы их браком, и не воссела бы тогда на русском престоле новая династия - Романовых-Саксонских? Но строить домыслы на сыром песке минувшего мы не станем, пусть читатель пофантазирует сам.

Потеряв свою Омфалу, Геркулес погрузился в уныние. Мориц спал или читал, читал или спал, избегая шумного света. Его оживила война за "польское наследство", а в 1737 году Бовэ опять потрясал перед ним избирательным актом ландтага:

- Проснитесь, граф! Фердинанд умер, а в Европе снова возник вопрос о пустующем престоле герцогов в Митаве.

Но Анна Иоанновна утвердила этот престол за Бироном.

Мориц все эти годы проживал во Франции, где и дождался кончины Анны Иоанновны, после чего Бирон сразу отправился зимовать в Пелым, а на престоле Романовых воцарилась веселая и бесшабашная Елизавета, когда-то влюбленная в Морица. Маркиз Шетарди, версальский посол при ее дворе, настойчиво звал Морица в Россию, чтобы "разогреть старые дрожжи", а Версаль вдруг проявил интерес к делам курляндским. Престарелый кардинал Флери, заправлявший политикой Франции, сказал Морицу:

- Надеюсь, акт о вашем избрании в герцоги еще не съеден мышами? Так прихватите его в Россию, ибо момент для вас чрезвычайно удачный. Елизавета коронуется в Москве, и на радостях ей ничего не стоит посадить вас на митавский престол, еще не остывший после сидения на нем герцога Бирона.

Был теплый душистый вечер 10 июня 1742 года, когда Мориц появился в Москве, а маркиз Шетарди сразу дал в его честь великолепный ужин, длившийся до утра, - с винопитием и танцами. Москва уже была наслышана о его приезде, и в разгар ужина появилась сама Елизавета. Да, она хотела повидать Морица, но теперь женщиной двигала не наивная влюбленность, а лишь одно женское любопытство. Протягивая руку для поцелуя, императрица поцеловала Морица Саксонского в лоб.

- Я так много слышала о вас, - сказала она.

Морицу было уже 46 лет, и померкшая красота его не произвела на Елизавету должного впечатления. В ответ на приглашение к танцу она сказала:

- Первый контрданс я занята, за вами - второй.

Если ему второй, то кому же первый? Первый контрданс Елизавета провела с молодым чернобровым красавцем.

- Кто это? - ревниво спросил Мориц у Шетарди.

- Алексей Разумовский. сын свинопаса, - отвечал посол.

- О Боги! - вздохнул Мориц. - Ему первый контрданс, а мне второй. значит, я уже готов для могилы!

Вскоре камергер Воронцов дал для Морица завтрак, на котором была и Елизавета в мужском костюме; она сама предложила гостю прогулку верхом, выразив желание показать ему Москву. Он галопом скакал с нею по улицам, но вдруг хлынул оглушительный ливень, и Елизавета с Морицем спасались от дождя в кремлевских покоях. Елизавета сказала:

- Хотите, я покажу вам сокровища моих предков?..

Показывая драгоценности Оружейной палаты, не желала ли она наказать его упреком - что он потерял, не откликнувшись на ее давние призывы? Елизавета призналась:

- Когда Ласси изгонял вас из Митавы, ваш отец, дабы утешить меня, прислал мне чайный сервиз из Мейсена, а я ведь тогда же сказала послу Лефорту: "Мне сейчас не фарфор, а. муж надобен!" Почему вы тогда не приехали?

- Об этом лучше спросить у того же генерала Ласси.

На этот намек, весьма горький в устах женщины, Мориц отвечал намеком на вакантный престол в Курляндии, но Елизавета сказала, что политикой ее кабинета ведают мужчины.

- А я, женщина слабая, могу только бить тарелки или плакать. Однако, завершила она беседу, - Петербург не желает нарушать древние привилегии курляндских рыцарей, кои обоснованы на статьях их старинной конституции.

После такого ответа Мориц откланялся. Конец!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Осталось сказать последнее - едва ли не самое насущное.

С детства звенящий шпорами, Мориц замечал многое на войне, на что закрывали глаза его современники. Он много читал, чтобы сравнивать старое с новым в тактике боя и в стратегии войн. Ему не было еще и тридцати, когда известный шевалье де Фолар, сам военный мыслитель, сказал о Морице так:

- Я еще не встречал таких талантов полководца, только бы этот малый не подставлял свою голову под ядра!..

Ядра миновали голову Морица, в которой уже роились мысли иной эпохи будущей. Неразлучный Бовэ давно привык к причудам Морица, который иногда начинал пророчить:

- Почему бы солдату не заменять хлеб сухарями, а дурацкие шляпы железными касками? Пехоту надобно усилить ружьями, заряжаемыми с казны, чтобы не заталкивать пули шомполом. Нет, милый Бовэ, я совсем не стремлюсь к истреблению людей. Напротив, я помышляю о войнах с ничтожным пролитием крови.

Это правда. Мориц всегда берег солдат. Однажды был такой случай. Генералы сказали ему, что схватка обойдется в сущую ерунду - всего в дюжину солдат, на что Мориц ответил:

- Дюжина солдат? Но это не ерунда. Лучше я отдам неприятелю дюжину голов своих генералов.

Он считал битву при Полтаве шедевром военного искусства, призывая французов подражать русским: "Вот каким образом благодаря искусным мерам можно заставить счастье склониться в свою сторону", - писал он. Морица привыкли видеть кутящим с женщинами, но, пожалуй, один только Бовэ знал, как усидчив он, когда замыкался в творческом уединении, постигая тайны полководческого искусства. Мориц завещал, чтобы в армии обязательно учитывались народные традиции, "так как люди весьма привержены к ним, и даже от самых вредных обычаев отказываются неохотно и с великим трудом - в силу национальной гордости, в силу природной лени или просто по глупости."

Еще смолоду он провел немало баталий, и не одну из них выиграл. Но в числе множества его побед самой внушительной и самой прославленной стала битва при Фонтенуа, в которой он разбил англичан, голландцев и ганноверцев, союзных австрийцам. Фонтенуа стало боевой гордостью народа Франции, а сам Мориц сделался для французов национальным героем.

- Я не радуюсь, - сказал он Бовэ. - Каждый мой успех порождает озлобленный лай шавок-завистников.

18 марта 1746 года - сразу после Фонтенуа! - в парижской Опере состоялось театральное "коронование" Морица, а знаменитый скульптор Пигаль - еще при жизни маршала - заранее соорудил для него погребальный саркофаг в Страсбурге.

- Невесело жить, заведомо зная, что тебя поджидает прекрасная гробница. К сожалению, - рассуждал Мориц, - полководец, даже приносящий только победы, всегда остается подобен плащу, о котором вспоминают лишь во время бурного ливня.

Эти слова полностью оправдались, когда наступил мир и придворная камарилья задвинула Морица в глубокую тень. Версаль третировал Морица, а потому он, уже страдающий от болезней, до конца жизни хотел доказать свое превосходство.

- Но доказать придворной сволочи свое превосходство я могу не театральной, а лишь подлинной коронацией.

Не будем удивляться! Таков был век, а Мориц был кровное дитя своего времени. Короны тогда не валялись на мостовых, но зато оставались девственные страны, еще не знавшие королей. После митавского конфуза Мориц обратил пламенные взоры на далекий и загадочный Мадагаскар, однако версальские политики оберегали этот остров от посторонних вожделений как свою будущую колонию. Мориц наметил для себя другой островок - Тобаго, которым когда-то владели курляндские герцоги. Но Тобаго перехватили голландцы. Мориц был согласен стать даже королем разбойников Корсики, но и Корсика оказалась ему недоступна. Видя, как он хлопочет о короне, Бовэ подсказал самое верное решение:

- В чем дело? Я бы на вашем месте не ломал голову зря, а сразу бы объявил себя царем иудейским!

Странно, что этот проект - быть новоявленным Моисеем - пришелся Морицу по душе, и он вознамерился собрать всех евреев в джунглях Латинской Америки, где и будет водружен его престол, украшенный звездами Давида. Нам это кажется смешно, но Мориц почему-то свято уверовал в то, что евреи не откажутся иметь такого бравого царя-маршала, каков он сам!

Последние годы жизни, пренебрегая знатью, Мориц замкнулся в Шамборе, окружив себя лишь писателями, философами, художниками и артистами. Но осенью 1750 года, навестив Версаль, он дал пощечину Людовику Конти, принцу королевской крови.

- Вам это дорого обойдется, - отвечал Конти.

Высокое положение соперников в обществе Франции обязывало их дуэлировать втайне. Об этом поединке почти никто не знал, и молодой Конти ранил Морица, который был вынужден скрывать свою рану даже от врачей. Все должны были думать, что он страдает от водянки, давно изнурявшей его.

- Жизнь - это лишь сон, - говорил Мориц друзьям. - Мой сон был таким чудесным, почти волшебным. Но - увы! - каким коротким он оказался. И как быстро спешат стрелки часов.

Наконец его часы остановились, и Мориц завещал:

- Так бросьте же меня в любую поганую яму и засыпьте мое грешное тело ядовитой известью. Я хочу раствориться в этом проклятом мире, как растворилась и она!

Этими предсмертными словами Мориц Саксонский невольно доказал, что любил только одну женщину на свете - божественную и глубоко несчастную Адриенну Лекуврёр.

Нам от Морица остались могучий дуб, много веков дремлющий в тишине колдовского озера, да его сочинения, изданные посмертно, в которых он рассуждал о нравственности на войне, о гуманных методах боя. Для нас он всегда останется не только искателем приключений, но и военным теоретиком, предвосхитившим тактику революционных армий будущего. Наши историки ставят Морица Саксонского в один ряд с такими полководцами, каковы были Монтекукули, Евгений Савойский, Мальборо, Тюренн, Фридрих Великий, Петр Салтыков и даже. даже Наполеон!

А пьеса Скриба "Адриенна Лекуврёр", в которой выведен и граф Мориц Саксонский, в 1919 году последний раз была поставлена на русской сцене. Если бы эту пьесу возобновить в наших театрах, она многое бы нам напомнила.