Три подруги, три безутешные вдовы оплакивают своих мужей: одному не вовремя подсунули снотворное, и он разбился в автокатастрофе, второму дали вместо нарзана уксусную эссенцию, третьего попросту пристрелили в собственной машине. У сотрудницы пресс-центра УВД Кати Петровской и следователя Марьяны Киселевой нет сомнений — убийства совершены одним и тем же человеком, и человеку этому терять нечего, он хладнокровно ликвидирует тех, кто мог бы вывести на его след. Катя и Марьяна затевают рискованную игру, в результате которой убийца схвачен. А вот теперь сыщицам придется решить — смогут ли они отдать его в руки правосудия…
Полякова Т. Родео для прекрасных дам: Роман Эксмо М. 2005 5-699-11033-Х

Татьяна СТЕПАНОВА

РОДЕО ДЛЯ ПРЕКРАСНЫХ ДАМ

Дам Прекрасных имена

Мог бы я назвать тотчас,

Но восторг от них угас,

Их краса омрачена.

Раймон де Мирваль «Жизнеописание трубадуров»

Глава 1

«САВОЙ»

О прошлом жалеть не стоит. Надо уметь жить сегодняшним днем. После двадцати восьми лет брака Нателле Георгиевне этого не надо было повторять дважды. Если жизнь чему-то тебя учит — усваивай это. Если она бьет тебя — залечивай синяки. Если она дарит что-то — цени, потому что это ненадолго.

Неделю в Риме они с мужем подарили сами себе совершенно бескорыстно — так по простоте душевной думала Нателла Георгиевна. Из двадцати восьми лет их совместной жизни последний месяц выдался трудным, почти катастрофичным. Но она справилась с катастрофой. Так, по крайней мере, казалось Нателле Георгиевне. Справилась и решила, что все можно похоронить и забыть. А местом для забвения был избран Рим.

Муж Нателлы Георгиевны Орест Григорьевич всю организацию поездки взял на себя — ездил в турагентство, лично выбирал отель, заказывал авиабилеты на регулярный аэрофлотовский рейс. За время этих хлопот он словно помолодел на несколько лет. Был оживлен, весел. Твердил, что они отлично отдохнут. Когда ему звонили их общие с Нателлой друзья, он не забывал сообщить всем и каждому, что они с женой решили махнуть в отпуск в Италию, посмотреть Вечный город. Говорил, что они намеренно не желают связывать себя рамками банального тура, где вечно собирается не пойми какая сборная солянка из ретивых, жадных до заграничных впечатлений соотечественников, а едут тесной компанией «своих». Что, кроме Рима, они проведут еще неделю на море — возможно, в Амальфи или на Сицилии. Что мертвый «несезон» их с женой не пугает, наоборот, им хочется покоя, тишины, долгих упоительных прогулок по музеям, паркам, улицам. Что, в конце концов, с деньгами не проблема, хотя долларовые платежи в турагентстве были бы все же предпочтительнее «евровых», но… не в деньгах же счастье, сами понимаете.

В чем именно заключается это самое счастье, кто-кто, а Нателла Георгиевна понимала. Первый и самый серьезный урок за двадцать восемь лет совместной жизни с мужем ею был усвоен накрепко. На уровне подсознания, на уровне рефлекса. Вот так сидеть в самолете в бизнес-классе рядом с мужем — это и есть уже самое настоящее счастье. Видеть, когда он отворачивается, смотря в иллюминатор, его седеющий затылок, где волосы уже успели слегка поредеть. Но где, слава богу, нет и намека на плешь, так обезобразившую после сорока многих достойных, импозантных, солидных мужчин. Вот так касаться его руки — класть свою ладонь на его запястье, чувствуя тепло кожи и холодок браслета часов. Оборачиваться, встречая взглядом, одновременно стоя и двигаясь на бегущей ленте эскалатора римского аэропорта — глаза мужа, глаза человека, с которым прожита вся сознательная жизнь. Чье тело, привычки, капризы, недомогания также дороги, как и свои собственные.

В Риме они поселились в отеле «Савой» на Виа Людовизи. Отсюда было рукой подать до всего — до Пьяцца ди Спанья с ее с детства знакомой по фильму «Римские каникулы» лестницей, до фонтана Треви, до Квиринальского дворца и чудесного парка Боргезе.

Отель «Савой» выглядел довольно помпезно: огромные люстры, мраморные полы, зеркала, хрусталь, стойка рецепции, смахивающая по форме и по качеству полированного дерева на Ноев ковчег. Нателла Георгиевна в первое мгновение даже слегка растерялась — она бы выбрала отель куда скромнее. Но она быстро освоилась. В конце концов, это и называется в Европе хорошим, солидным отелем. Этот неуловимый дух тридцатых в декоре, светлый просторный номер с видом на Тринита Дей Монти, мягкие ковры в коридорах, гасящие шаги постояльцев.

В первую же ночь в отеле Нателла Георгиевна забыла свой зарок не вспоминать о прошлом. Могли ли они с Орестом мечтать о такой поездке лет двадцать тому назад? О, то быта тоже жизнь — зебра в черно-белую полоску. Кому рассказать, кто теперь поймет? Первые годы, прожитые вместе, — они ведь поженились с Орестом совсем молодыми, наперекор всему — родителям, здравому смыслу, будущему. Первые годы вместе — учеба в институте, работа, два выкидыша, приговор знакомого врача-гинеколога о полной неспособности иметь ребенка, вечные посиделки на кухне с друзьями, джин из валютной «Березки», клубы сигаретного дыма, разговоры на животрепещущие темы о поездке в Тарусу, о последнем скандале на Таганке, о войне в Афганистане. Сплетни об уехавших в Америку знакомых, однокашниках, планы на отъезд, планы на житье-бытье в Союзе.

За участие в некоем сборнике аналитических статей, опубликованном на Западе, у Ореста были сначала трения, а затем крупные неприятности с КГБ. Его дважды вызывали на Лубянку. Нателла поддерживала его, гасила его страхи (ведь он боялся, как и всякий нормальный человек, опалы, лагеря, лишения привычного, с детства привычного, обеспеченного, московского уклада жизни). Она ободряла его как жена и как товарищ, говорила, что он не должен поддаваться ИМ, что у НИХ против него все равно ничего нет — законного, того, что может прозвучать как обвинение на суде — в измене, в антисоветской деятельности. Там и действительно ничего такого не было — посмотреть сейчас, спустя двадцать лет, все было так несерьезно, дилетантски. Они были молоды и простодушны. Им постоянно мерещилось, что все вращается вокруг них — даже Лубянка с ее железным Феликсом и подземной тюрьмой.

Но они и мечтать тогда не могли, что когда-нибудь вот так просто получат визу, сядут в самолет и прилетят в Рим. И будут жить в первоклассном отеле, просыпаться, завтракать в ресторане, гулять до изнеможения, ужинать в любой приглянувшейся траттории, ездить на такси в Остию, в Тиволи, зная, что все это так и должно быть, потому что это не что иное, как каникулы, после которых они снова сядут в самолет и свободно, без всяких препятствий, без всякого КГБ-ФСБ, смогут вернуться домой в Москву. И им ничего за это не будет.

Размышляя обо всем этом, Нателла Георгиевна даже всплакнула украдкой — мир кардинально изменился за каких-то два десятилетия. И привыкнуть к этому было нелегко, хотя перемены являлись не чем иным, как полностью сбывшимися мечтами молодости.

Первые пять дней в Риме Нателла Георгиевна с мужем почти не расставалась. Они гуляли по городу с утра до вечера. Рим затягивал, как гигантская воронка, стены которой были сплошь мозаикой из полотен Рафаэля, Караваджо, Андреа дель Сарто, а дно упиралось в бесконечную Аппиеву дорогу, уводившую под землю, в древние катакомбы. Именно после дня, проведенного в катакомбах Святой Каллисты, Орест Григорьевич впервые робко пожаловался на усталость. Нателла Георгиевна восприняла это спокойно — позади уже были экскурсия в Ватикан, куда пришлось отстоять грандиозную очередь, и поход на виллу Боргезе.

«Он уже не в том возрасте, чтобы можно было пренебрегать своим здоровьем, — подумала Нателла Георгиевна. — Я должна его беречь». И когда на следующий вечер муж, виновато улыбаясь, отказался от обычной «прогулки перед сном» — «Нет, Наташа, я пас, я лучше полежу, почитаю», — она восприняла это как должное.

Она покинула отель одна. Было всего пять часов вечера. Погода стояла прекрасная — в конце октября в Риме так же тепло, как в Москве в августе. Измученные и счастливые, обессиленные и беззаботные туристы со всех концов света стекались в бары пропустить по стаканчику, занимали столики уличных кафе, отдыхали, бездумно и блаженно наблюдая городскую суету. Нателла Георгиевна чувствовала себя как нельзя лучше. Вот и брючный летний костюм от Кельвина Кляйна, купленный по совету подруги Светланы перед самой поездкой, пригодился. Ощущаешь себя подтянутой и стройной, сильной, стремительной. А эта чудненькая сумочка в тон, купленная уже здесь, на Виа Моргутта!

По дороге Нателла Георгиевна украдкой ревниво изучала всех попадающихся навстречу сверстниц — римлянок, возвращавшихся домой с работы, и туристок — англичанок, немок, скандинавок. Что ж, конечно, сорок и еще девять прожитых лет — возраст, но… Вон идет итальянка — сверстница. Тоже уже к пятидесяти. Деловой костюм, хорошая обувь, отличные духи, ухоженное лицо, аккуратная прическа. А вон идет помоложе, лет тридцати — лицо потемнело от загара, мелированные волосы как мочалка, джинсы, майка, куртка, все вроде модное, а вида нет. Стиля нет, шика. Пожалуй, та, которой к пятидесяти, выглядит гораздо лучше — по возрасту элегантно.

Она поймала на себе взгляд встречного прохожего. Итальянец. И, между прочим, намного моложе. Вот так, смотрят, заглядываются. На это вот лицо, не тронутое южным солнцем, на эти вот пепельные (пусть крашеные) волосы, на эти глаза — серые, а при удачном освещении зеленые, как у наяды.

Нателла Георгиевна свернула на Виа Венетто. Кто-то говорил — кажется, подружка Зина, — что осенью на террасах летних кафе этой знаменитой на весь мир улицы собираются стаями сплошные олигархи и звезды Голливуда из тех, кому за шестьдесят и больше. Может быть, за тем столиком сидит обалдевший от биржевых новостей и интриг Сорос? А вон там, чуть подальше, на террасе «Кафе де Пари» переживает приступ повышения артериального давления седой, как лунь, Ален Делон?

Слишком шумная, буржуазная улица — нет, сорокадевятилетней москвичке, пусть и воспитанной на фильмах Феллини и активно увлекавшейся в молодости диссидентством, на этой улице не очень комфортно. Ноги несут дальше, дальше, сумерки над городом как зеленый дым. Зажигаются первые фонари. Тритон фонтана на площади Барберини целится в прозрачное вечернее небо струей воды. Какое сумасшедшее движение — подальше от этих оголтелых машин.

Нателла Георгиевна свернула направо. А вот и цель этой вечерней прогулки — маленькая церковь Непорочного зачатия. К таким местам в Риме стремятся лишь те, кто впитал в себя Италию еще дома — по книгам, по рассказам друзей — искусствоведов и историков, по собственной склонности ко всему редкому, необычному. Музей капуцинов, располагающийся при церкви, к счастью, был еще открыт. Нателла Георгиевна вошла под прохладные сумрачные своды.

Древний реликварий и хранимые в нем как редкая драгоценность хрупкие кости монахов-затворников. Странное впечатление производит смерть, выставленная напоказ. Уложенные штабелями человеческие кости, черепа. Все соединяется в некий грозный орнамент, от созерцания которого начинает кружиться голова, появляется легкая тошнота и этот холодок, царапающий кожу. Нателла Георгиевна посмотрела вверх — и тут зрелище. Средневековый перформанс — скелет, сжимающий костлявыми пальцами занесенную для удара косу. После шумной городской суеты, после праздничной Виа Венетто все это как-то… странно, не правда ли? И наводит на кое-какие мысли.

Из музея капуцинов Нателла Георгиевна вышла задумчивой.

Но Рим быстро стер обрывки тревожных воспоминаний, в мгновение ока излечил головокружение. И наполнил сердце покоем. Нателла Георгиевна прибавила шагу. В самом деле — что было, то прошло. Осталось в Москве, похороненное и забытое навсегда. Настоящее в том, что они вместе с Орестом здесь, в Риме. Настоящее — это их номер в отеле «Савой», супружеская постель, совместные пробуждения по утрам под звуки колокола средневековой часовни, сборы, споры, прогулки по городу, обеды и ужины, долгожданная поездка на Сицилию.

Из открытых дверей ближайшего ресторанчика слышались звуки гитары. Нателла Георгиевна заспешила назад в отель — такой чудный теплый вечер, надо все-таки вытащить мужа на улицу пройтись перед сном. Или просто посидеть на террасе на крыше отеля, где оборудовано летнее кафе, полюбоваться огнями ночного города.

В холле у стойки рецепции громоздились чемоданы — в отель прибыла очередная группа туристов. Нателла Георгиевна прислушалась к чужеземной речи — ни словечка знакомого, наверное, финны приехали или норвежцы. Она поднялась в лифте на третий этаж. Свет в пустынном коридоре зажигался и гас, подчиняясь ритму ее шага — срабатывали фотоэлементы. Она открыла дверь своего номера, нажав на ручку, — не заперто.

— Не волнуйся, не переживай, я что-нибудь обязательно придумаю, клянусь.

Нателла Георгиевна остановилась в холле номера — увидела в зеркале встроенного в стену шкафа для багажа себя, как есть, без прикрас, с ног до головы. Муж с кем-то разговаривал по телефону, лежа на кровати. Нателлу Георгиевну он не видел.

— Если бы ты только знала, моя девочка, как я по тебе скучаю, — донесся до Нателлы Георгиевны его приглушенный голос. — Если бы ты знала, каких нервов мне стоит эта проклятая поездка. Я пытался все отложить, но тогда ситуация вообще вышла бы из-под контроля. Ты не знаешь мою жену. Она бы отравила нам жизнь. Нет, это сейчас сделать невозможно. Будет только хуже. Кому? Нам с тобой в первую очередь. Нет, и это тоже пока невозможно. Нет… Давай лучше не будем об этом сейчас, ладно? Вот умница, ты все понимаешь, моя ненаглядная девочка. Ты мне снишься каждую ночь, я все время о тебе думаю. Здесь так красиво, но я как слепой, честное слово — ничего не вижу. Только ты одна у меня перед глазами. Я вернусь через неделю, у нас билеты на самолет на двадцать шестое число. Как только прилечу, сразу же приеду. А до этого буду звонить тебе как только смогу. Я тебя бесконечно люблю, я схожу с ума без тебя, слышишь?

Нателла Георгиевна тихо вышла в коридор: дверь в номер осталась открытой. Золотисто-коричневый ковер под ногами скрадывал ее неловкие, неуверенные, быстрые шаги. Она дошла до лифта, нажала кнопку. Лифт приехал, распахнул сияющие, отделанные бронзой и мореным дубом двери, но она не двинулась с места. Лифт уехал. Прошло сколько-то времени — кто считал? Нателла Георгиевна снова нажала кнопку вызова. Странно, как все же это странно, ненормально устроено… По-идиотски:.. Можно бежать за три моря и не спастись. Можно искренне хотеть начать все сначала и не начать. Можно жадно желать все забыть и не забыть ничего. То, что было, — это всегда то, что было. И от этого никуда не спрятаться.

Лифт приехал, снова открыл двери, словно призывая в свои механические объятия. Нателла Георгиевна шагнула в лифт и коснулась кнопки с цифрой «шесть» — последний этаж отеля, ресторан, кафе на открытой террасе на крыше. Под самыми звездами, кокетливо смотрящимися в воды Тибра.

В кафе молоденький официант с коричневым личиком заморенной кухонной суетой мартышки вежливо проводил ее к свободному столику у самых перил террасы. Нателла Георгиевна судорожно вцепилась в протянутое меню, махнула официанту — одну минуту, синьор, потом, после.

Она сдерживалась изо всех сил — ей хотелось кричать, выть в голос. Сдернуть со стола крахмальную скатерть, перебить все бокалы, бутылки. Но вместо этого она трясущимися руками достала из сумки сигареты, закурила. Поднялась, оперлась локтями на прохладные каменные перила террасы, вперила взгляд в темноту. Огни, огни — над парком Боргезе, над Квириналом, на дальних Яникульских холмах. Огни расплываются, дрожат, дробятся в навернувшихся на глаза предательских слезах.

Что же делать? Как жить? Как дальше жить с ним?!

Огни там, внизу, разгорались все ярче. Их становилось все больше, больше…

Нателла Георгиевна перегнулась через перила — там, внизу, городской асфальт, твердый, как камень. Римская мостовая, утрамбованная поступью легионов. Может быть, она примет еще одного легионера? И кому-то двадцать шестого числа потребуется только один билет на самолет для возвращения туда… домой.

Огни заплясали как сумасшедшие, голова снова закружилась и одновременно вдруг стала легкой-легкой, и тело стало почти невесомым.

— Cosa fa?! No! No signora! Auito! <Что вы делаете? Нет! Синьора, нет! На помощь! (итал.)>

Чьи-то руки крепко схватили ее сзади, дернули, не давая окончательно утратить равновесие. Сумка упала на пол, с грохотом опрокинулся стул. Затрезвонили на соседних столах мобильные телефоны — сразу несколько постояльцев отеля, громко крича, вызывали «пронто сокорсо» — карету «Скорой помощи» «для потерявшей сознание синьоры».

Нателла Георгиевна всхлипнула — чья-то сердобольная рука, явно женская, украшенная яшмовым браслетом, стремясь привести ее в чувство, поднесла к ее носу маленький открытый флакон духов. Духи пахли медом и состраданием. И они запрещали умирать вот так просто — случайно или намеренно, буднично и бесславно.

Глава 2

«ПАРУС»

Семь месяцев спустя

День двенадцатого мая всегда, хотя и негласно, считался в гостиничном комплексе «Парус», что раскинул свои комфортабельные корпуса на берегах Серебряного озера, днем «санитарным». Отшумели майские праздники с их наплывом постоянных клиентов, шашлыками, катанием на катерах и скутерах, дискотекой нон-стоп и праздничным ночным салютом. Большинство отдыхающих разъехалось. В номерах началась уборка, смена белья, чистка и мойка, отпаривание винных и прочих пятен с обивки диванов и кресел.

Для горничной второго этажа главного корпуса Вероники Мизиной это было трудное, хлопотливое время. А тут еще и ночное дежурство выпало.

На втором этаже занятыми оставались всего три номера. Клиентов своих Вероника знала в лицо. В двести восемнадцатом двухместном полулюксе с большим телевизором и лоджией, выходящей на поле для гольфа, вот уже две недели жила пожилая супружеская пара — некогда гремевший на всю страну народный артист театра и кино, ныне парализованный, лишившийся дара речи, с женой, превратившейся в добровольную сиделку. В «Парусе», как было известно всему персоналу, они жили на благотворительных началах — месячный курс реабилитации для народного артиста был оплачен из фондов столичной мэрии и Театрального общества.

В двести двадцатом двухместном, стандартном, проживали тоже старики — муж и жена, бывшие совпартработники. Отдыхать на Серебряное озеро их отправил сын-бизнесмен. В шумных развлечениях и анимационных программах мая старики не принимали никакого участия. После завтрака, обеда и ужина чинно гуляли рука об руку по дорожкам парка, а спать ложились рано — сразу же после девятичасовых теленовостей.

С ними у Вероники никогда не было никаких проблем. И старики, и жена парализованного народного артиста были людьми прежней закалки, и не было такого случая, чтобы они третировали горничную.

В двести втором номере тоже оставался клиент, точнее, даже двое клиентов — он и она. Вероника Мизина уже встречала «его» в «Парусе» раньше — он приезжал несколько раз на выходные. Фамилия его была Авдюков. По слухам, он был важной шишкой. И то, что он приезжал на новой дорогой иномарке и всегда бронировал один и тот же двухкомнатный люкс с видом на озеро, только прибавляло ему солидности и веса. А вот «ее», спутницу, Вероника видела с ним впервые. В прежние уик-энды спутницы, помнится, были другие — каждый раз новая: блондинка, брюнетка, рыженькая. Эта была брюнеткой — маленькой, хрупкой, смуглой от загара. Приехала она в «Парус» на своей машине — новой серебристой «Ладе».

Эта пара занимала номер с десятого числа, что было вообще-то необычно, потому что основные клиенты приезжали утром первого мая, или, на худой конец, вечером седьмого мая. Но эти приехали вечером десятого и всю ночь провели сначала в баре, затем в бассейне, потом на танцах и только под утро перекочевали в номер. Поздний завтрак они потребовали тоже в номер уже во втором часу дня. А с трех без устали гоняли на катере по озеру. После ужина коротали время в баре и вернулись в номер лишь после полуночи — шумные, крикливые, взбудораженные, еле держащиеся на ногах.

В послепраздничные дни, когда умолкали ди-джеи и сравнительно рано закрывался танцпол, жизнь в «Парусе» замирала обычно уже в половине второго ночи. Положа руку на сердце, в бдении коридорной горничной на этаже не было никакого смысла. Но таков был порядок, и, дорожа своей работой, Вероника Мизина этому порядку подчинялась беспрекословно.

Она сидела у себя в кастелянской, смотрела маленький портативный телевизор. Жалюзи на окне были раздвинуты, в окно заглядывала луна. По телевизору шел какой-то старый голливудский фильм — ни одного актера Вероника не знала, да и интереса к фильму не испытывала, но дотянуться до пульта, выключить телевизор не было сил. Она смертельно устала за эти суматошные сутки.

В коридоре хлопнула дверь, послышались голоса — смутно, еле различимо: в «Парусе» была первоклассная звукоизоляция. Вероника покосилась на телефон — сейчас позвонят, наверняка выдернут, что-то потребуют — принеси, подай. Но телефон молчал.

Фильм закончился в половине третьего. Вероника собралась в туалет для персонала умыться — лицо стягивало, пора было смыть с себя косметику, дать коже отдохнуть. Она сползла со стула, подошла к двери кастелянской. Невольно оглянулась — огромная, зеленовато-мутная луна по-прежнему пялилась в окно. Вместо того чтобы направиться в туалет, Вероника подошла к окну.

Долго смотрела в темноту. Обычно в дни наплыва клиентов по всей территории «Паруса» до утра горели фонари. Но сейчас в целях экономии уличную подсветку отключили. Берега озера, причал для катеров и моторок, парк, поля для гольфа, конно-спортивная база освещались только луной. Начало мая выдалось холодным — листья на деревьях только-только начали распускаться, и от этого деревья до сих пор казались голыми, лишь слегка тронутыми зеленым туманом. Было очень тихо — только какие-то тени колыхались, клубились внизу. Вероника закрыла жалюзи, чувствуя, что не желает впускать в кастелянскую эту лунную обморочную мглу. Она вдруг вспомнила, что одна на всем этаже из всего персонала, что дверь кастелянской не заперта.

Не то чтобы она боялась или нервничала — нет, но все-таки она подошла к двери и повернула в замке ключ. А умываться в служебный туалет в другом конце коридора, рядом с кладовой для пылесосов и моек так и не пошла. Села на стул, набросила на плечи вязаную кофту, налила себе горячего сладкого чая из термоса и…

Сон сморил ее уже через пять минут. Согнувшись на стуле, Вероника спала.

Проснулась оттого, что ее что-то разбудило. Еще не понимая спросонья, что это было — шум, телефонный звонок, — она оглядела комнату: горит лампа настольная, стоит открытый термос, закрыть забыла, чай, наверное, давно остыл, кофта на полу валяется, жалюзи на окне, дверь закрыта, ключ торчит и…

Какой крик! Сердце Вероники замерло — из-за двери, из коридора донесся дикий вопль, в котором, кажется, не было ничего человеческого.

Вероника вскочила, спотыкаясь, кинулась к двери и… остановилась. Но колебание ее длилось всего пару секунд — она все-таки была храброй женщиной. Повернула ключ, распахнула дверь — слава богу, в коридоре свет! Конечно же, свет, так и должно быть, свет никто не гасит, он горит всегда.

Коридор был пуст. И тут душераздирающий крик повторился, закончившись хриплым стоном. Он шел из двести второго номера. Вероника бросилась туда. Толкнула дверь — влетела, даже не успев удивиться, что дверь не заперта, и…

На полу холла-гостиной на красном ковре бился в ужасных судорогах полуголый мужчина. Потрясенная Вероника с трудом признала в нем того самого беспокойного клиента по фамилии Авдюков. Лицо его было искажено гримасой боли, он со свистом втягивал в себя воздух, царапал ковер. Вероника почувствовала какой-то странный запах, но от испуга никак не могла сообразить, что это. Выскочила в коридор, зовя на помощь, плохо соображая, что звать бесполезно — надо звонить. Кинулась в кастелянскую к телефону.

Вдогонку ей из двести второго номера снова раздался вопль такой силы, что его услышали не только разбуженные постояльцы главного корпуса, но и сладко дремавшие в этот глухой предрассветный час охранники в сторожке на въезде в «Парус».

Глава 3

МЕГЕРА ИВАНОВНА

Что лукавить, интерес к происшествию в «Парусе» Катя — Екатерина Сергеевна Петровская (по мужу Кравченко), криминальный обозреватель пресс-центра ГУВД Московской области, — ощутила не сразу, а лишь тогда, когда увидела в сводке среди фамилий сотрудников, участвовавших в первоначальных следственных действиях, фамилию Киселева.

— Ну, и чем же ты будешь заниматься без меня, дорогуша? — спросил Катю муж Вадим Андреевич Кравченко, именуемый на домашнем жаргоне «драгоценным В.А.».

Спрашивать «драгоценному» было легко: вместе со своим закадычным другом Сергеем Мещерским он отправлялся догуливать свой законный отпуск. И куда отправлялся-то! Катя холодела каждый раз, когда он и его закадычный дружок расстилали на полу карту и начинали азартно ползать по ней, ища некую «долину реки Чилик, протекающей у подножия хребта Заилийский Алатау». Это было где-то на краю света. Точнее, возле горного озера Иссык-Куль в Казахстане.

Инициатором поездки, конечно же, выступал неугомонный Мещерский — его турфирма «Столичный географический клуб» всю зиму набирала группу любителей экстремального отдыха для экспедиции в Заилийский Алатау. В рекламном буклете экстремалов Катя прочла о том, что «долина — малоизученное и труднодоступное место, где нет дорог и куда добраться можно лишь вертолетом и по опасной конной тропе». По сведениям того же буклета, в горах Алатау все еще водились непуганые барсы, медведи, рыси, архары и горные куропатки — кеклики. По заснеженным вершинам как у себя дома слонялся снежный человек Ети, который нет-нет да и вступал в контакт с кем-либо из охотников или пастухов — просил то сигареток, то дровишек подкинуть.

Катя умоляла «драгоценного» не ехать. Плакала, твердила: «Ты меня совсем не любишь». Но все было напрасно — «драгоценный» бубнил, что лучший отдых для настоящего мужчины у походного костра с двустволкой в обнимку. Что одного «в эту захребетную дичь» он все равно друга Серегу не отпустит. Что он, в конце концов, дал слово товарищам и что у них подобралась отличная команда: Витька, Димон, Саня, многоопытный Пал Палыч и, естественно, Колян — куда без Коляна!

Сергей Мещерский, чувствовавший себя перед Катей, по его же собственному признанию, «капельку виноватым», в эти семейные разборки дальновидно не вмешивался. Но при каждом телефонном разговоре с Катей старался вежливенько ее успокоить, в основном упирая на то, что у них четко разработанный маршрут, снаряжение просто супер и в доску надежный проводник — сам знаменитый Кара-Мерген, который, по слухам, до выхода на пенсию был личным егерем президента Казахстана.

Короче, это был чисто мужской поход «туда и обратно». Катю же оставляли дома как женщину и хрупкий балласт, не способный ни лазить по горам, ни ездить верхом, ни выслеживать рысь на тропе, ни красться по, пятам за снежным человеком.

Чтоб он пропал, этот урод! Катя из всех «прелестей», заманивших мужа в эту экстремальную авантюру, отчего-то больше всего ненавидела именно это снежное страшилище и желала ему подавиться кем-нибудь из чокнутых путешественников — например многоопытным Пал Палычем или, на худой конец, тощеньким, невкусным Коляном.

И вот, отбывая в отпуск на край света, «драгоценный» самым строгим тоном поинтересовался:

— Так чем же ты будешь заниматься без меня, дорогуша, а?

— Я буду по тебе скучать, — отвечала безутешная Катя (разговор начался еще дома, а продолжился в зале отлета аэропорта Внуково). — Очень, очень скучать и ждать. Ну, может, на днях к Марьяне Киселевой съезжу — помнишь Марьяну? У них там, в Щеголеве, какой-то случай странный, я прочла в сводке криминальной.

— К Марьяне можно, разрешаю, — «драгоценный», когда что-то разрешал, чувствовал себя «королем-солнцем» — милостиво улыбался, благодушничал. — С мужем-то она своим вчистую развелась? М-да… Вырвался мент из хищных, цепких лапок, обрел-таки долгожданную свободу.

«Драгоценный» вместе с закадычным другом Мещерским и всей командой экстремалов улетел в Алма-Ату в среду. А уже в пятницу Катя, обговорив командировку с начальником, отправилась в Щеголево.

После майских праздников, когда большинство газет и журналов не выходило, наступили горячие дни. Телефоны в кабинетах пресс-центра ГУВД разрывались. Сотрудники потрошили сводки, стараясь выудить в них для журналистов, жаждавших новостей, хоть что-нибудь. Речь уже шла не о сенсации, не об изюминке — обрабатывались и пускались в информационный оборот самые что ни на есть банальности типа пьяных драк, поножовщины, уличных грабежей и квартирных скандалов.

Происшествие в загородном отеле «Парус» стояло в этом унылом перечне особняком. Однако сведения, которые удалось собрать Кате в главке, были самые туманные, то ли криминал, то ли трагический несчастный случай — непонятно. Потерпевший — некий Владлен Авдюков — тоже какая-то неясная фигура. Предприниматель, по слухам, влиятельный человек, известный многим. Однако до поры по каким-то там причинам державшийся в тени. Одно было бесспорно: уголовное дело, возбужденное по факту гибели этого самого Авдюкова, в данный момент находится в производстве старшего следователя Щеголевского ОВД капитана милиции Марьяны Киселевой.

Марьяна же была подругой Кати. Давней, близкой. И в ее жизни в последние месяцы произошли значительные перемены. Увы, к худшему.

Главной достопримечательностью Щеголева было, конечно же, Серебряное озеро. Катя очень любила его. Пожалуй, в ближнем Подмосковье не встретишь более живописного и тихого уголка. Городок Щеголево после войны проектировали и строили пленные немцы, именно поэтому он, наверное, и отличался странной для провинциального городка планировкой и архитектурой: прямые, словно прочерченные по линейке улочки и дома — двухэтажные коттеджи из красного кирпича на шесть квартир каждый. Возле коттеджа крохотный палисадничек с оградой. От одного дома до другого ровно двести шагов — можно даже и не считать, не ошибешься.

Вдоль улочек были высажены тополя, пух которых летом летал над городком, как снег. Детвора поджигала спичками пух на тротуаре, на лавочках в палисадниках сидели старушки, кошки. На подоконниках стояли аквариумы с рыбками и клетки с волнистыми попугайчиками. Население, в оные времена поголовно занятое на единственном имевшемся в городке оборонном предприятии, ныне почти в полном составе ездило на автобусах и маршрутках на заработки в Москву.

Окрестности Щеголева и особенно берега Серебряного озера были признанной и популярной зоной отдыха. По берегам тут и там в сосновых борах за высокими заборами скрывались корпуса и коттеджи загородных клубов, отелей, домов отдыха и гостиниц. Активно строились особняки и дачи — новые, похожие на дворцы и замки. Но было и немало старых дач, потому что Серебряное озеро во все времена славилось в Подмосковье так же, как и Валентиновка, Малаховка и Фирсановка.

В общем, это было славное место. Катя любила Щеголево и прежде часто в нем бывала, приезжая в гости к Марьяне и ее мужу Максиму — на их свадьбе шесть лет назад она даже была свидетелем со стороны невесты. Браку предшествовал страстный роман, всеми подробностями которого влюбленная по уши Марьяна делилась с Катей. Помнится, Катя даже завидовала втихомолку: вот как бурно и пылко может ухаживать за лейтенантом милиции (Марьяна только-только тогда еще пришла на работу в Щеголевский ОВД после окончания института) капитан милиции Максим Киселев, тогда начальник местной ГАИ.

Разве можно представить начальника ГАИ, поющего серенаду под окнами любимой? В Москве такого, пожалуй, сочтут сумасшедшим или пьяным вдугаря и втихомолку уволят — от греха подальше. А в Щеголеве — совсем иная аура. Раз влюбился — пой до хрипоты, бренчи на гитаре, забыв и про должность, и про погоны. И никто слова тебе не скажет, не крутанет у виска пальцем — мол, ку-ку, совсем того. Старушки головками покачают только, как одуванчики божьи, вздохнут — эх, молодость-девственность, простота!

Максим действительно простаивал ночи напролет под окнами Марьяны (даже под проливным дождем, даже в зимнюю пургу) — это было Кате доподлинно известно. Дважды имел крупные объяснения из-за нее с коллегой из местного УБОПа — тот тоже закидывал было удочки, но в конце концов отступился. Кишка была тонка так ухаживать и добиваться. А Максим ухаживал как бешеный — играл для Марьяны на гитаре, пел, на спор прыгал в ледяную воду Серебряного озера в марте, выиграл ради нее соревнования на первенство ГУВД по рукопашному бою и совершал еще немало разных безумств и глупостей, о которых Марьяна тогда рассказывала Кате с напускным безразличием и тайным восторгом. Уже после свадьбы, беременная на третьем месяце, она тайно призналась Кате, что все эти безумства со стороны бесшабашного начальника ГАИ в принципе были и не нужны — она ведь полюбила его сразу, как только увидела впервые за столом в служебном кабинете. С ее стороны это была любовь с первого взгляда и на всю жизнь.

У Марьяны с Максимом родилась дочка Верочка, а потом прошло шесть лет и…

Когда Марьяна сухо сообщила по телефону: «А мы развелись — вчера был суд», Катя буквально лишилась дара речи. Это было сразу после Нового года. Такой вот подарочек-сюрпризик. А сейчас на дворе уже был май. Май-чародей…

Между прочим, к сведению любопытных туристов-краеведов: Щеголевский ОВД полвека назад тоже строили пленные немцы. Готический стиль, однако, на этот раз не приветствовался — восторжествовал сталинский ампир. Фасад ОВД украшали две нелепые колонны с лепниной, окна оберегали крепкие решетки, стены всегда красились в нейтральный терракотовый цвет, парковка для служебного транспорта старательно убиралась и подметалась так называемыми «суточниками». К главному зданию, где сидел начальник ОВД, его многочисленные замы, кадры и уголовный розыск, примыкали флигельки, где располагался гараж, экспертный отдел и где, теснясь в маленьких подслеповатых кабинетах, гнездились непритязательные к бытовым лишениям дознаватели и следователи.

Чтобы попасть на территорию ОВД, огороженную бетонным забором, надо было пройти через дежурную часть.

— Вы к кому, гражданочка? По какому такому вопросу? — остановил Катю грузный пожилой дядька — дежурный.

Катя предъявила свое удостоверение. — Я к старшему следователю Киселевой Марианне Ивановне.

— Проводи товарища капитана из пресс-службы, — приказал дежурный молоденькому помощнику. — А вы что же это, про старшего следователя Киселеву в газете писать будете?

— Очень даже возможно, — уклончиво ответила Катя.

— А в какой такой газете?

— В «Щите и мече», например.

— Это что же у вас, приказ такой от начальника — в газете писать? — не унимался дежурный.

— Приказ, — ответила Катя. Есть такая категория дядек-дежурных из старослужащих, которые не видят смысла жизни без этого слова.

— А, ну-ну, тогда удачи вам, — усмехнулся дежурный в прокуренные усы. — Миша, голубчик, сопроводи товарища капитана.

Помощник Миша довел Катю лишь до середины внутреннего двора — передал с рук на руки кругленькому, бритому под ноль сверстнику из отдела дознания.

— Откуда такая птица? — донеслись до Кати их переговоры шепотком.

— Да из главка вроде.

— К кому?

— Да не поверишь — к мегере нашей. Вот умора! Ну, сейчас она ее встретит, сейчас угостит.

Кругленький и бритый довел Катю тоже не до самого кабинета:

— Сюда, в этот вот флигель. Вон шестая дверь в конце.

— А что, у вас ремонт, что ли? — спросила Катя. — Следователи ведь, кажется, раньше вон там, вместе с экспертами сидели?

— А там ремонт второй год, — вздохнул дознаватель. — То крыша текла — чинили, то полы перестилали, то стены шпаклевали. Потом потолки белили. Потом Интернет тянули, связь, теперь не знаю, что и делают.

— Совершенства, наверное, добиваются.

— Угу, наверное. Трехнешься с этим ремонтом. Вон туда вам, стучите громче. Не бойтесь.

Катя постучала в дверь шестого кабинета. Открыла.

— Выйдите. Не видите, я занята!

Голос Марьяны Катя сначала даже и не узнала. Резкий, огрубевший от сигаретного дыма, раздраженный до крайности. Марьяна сидела за столом, заваленным бумагами. Что-то, низко наклонившись, писала. На плечи наброшен милицейский китель — в кабинете было прохладно. Напротив нее за столом сидел молодой парень — тоже бритый, как и провожатый-дознаватель, однако не совсем налысо. На его макушке фантазией парикмахера был оставлен островок густых темных волос, слепленных при помощи геля-фиксатора в причудливый «ирокез» дыборком.

— Я сказала, закройте дверь! — повысила голос Марьяна, оторвалась от своей писанины, увидела Катю в дверях и…

— Ты? Приехала? Катька, Катюшка! Проходи, я сейчас. — Марьяна встала, взяла телефонную трубку: — ИВС? Мамонтова заберите, я позже с ним продолжу.

Буквально через секунду в кабинет заглянул, как-то слишком робко для конвоира, милиционер, вывел обладателя хитрого «ирокеза».

— Я советую вам, Мамонтов, подумать над своим положением, — ледяным тоном выдала Марьяна ему в качестве напутствия. — Все, что вы тут мне несли, — это бред и вранье, которое я даже не собираюсь заносить в протокол. Я очень советую вам сказать правду.

— А я лгуном сроду не был, — мрачно, чрезвычайно даже мрачно и нелюбезно парировал Мамонтов.

Мягко закрылась за ним и его конвоиром дверь.

— Катюша, ты молодчага! Хоть одно нормальное человеческое лицо в этом зоопарке! Садись, ты что стоишь? Садись, отдыхай. Сейчас проветрим после этого гоблина, воздух свежий впустим. — Марьяна скинула в мгновение ока туфли, легко и проворно вскарабкалась на стол, заваленный бумагами. Потянулась к фрамуге окна, причем наступила на исписанные протоколы.

— Осторожно, помнешь, — улыбнулась Катя.

Стоя на столе, Марьяна пнула ногой кипу протоколов, неподшитых экспертных заключений, копий отдельных поручений, характеристик.

— Вот, вот и вот! — Дернула за веревку — фрамуга с грохотом отвалилась вниз, впуская в кабинет прохладный майский ветерок. — Молодец, что приехала. И правильно, что без звонка. Позвонила бы вчера — я бы сказала: не надо, не приезжай.

— Вот так раз. Не хочешь меня видеть?

— С ума сошла? Конечно, хочу. Сто раз звонить тебе собиралась. Возьму трубку, даже номер до половины наберу и брошу.

— Почему? — Катя вглядывалась в лицо Марьяны. — Ну, почему?

— Потому. — Марьяна спрыгнула на пол. — Мамочки, колготки зацепила. Гадство какое, новые, сегодня только надела. Потому что знаю наперед все, что ты будешь мне говорить. Все, все, все знаю.

— А вот и не знаешь. — Катя уселась на стул. — Но это потом, позже. Мне тоже надо с духом собраться. А пока… Я ведь к тебе приехала по поводу случая в «Парусе». Что-то там совсем непонятное с этим потерпевшим Авдюковым.

— А что там непонятного? — Марьяна пожала плечами. — Сдох и сдох мужик. И черт с ним, и никто не заплачет. Одним самцом меньше, одним больше.

Катя внимательно посмотрела на подругу. В Марьяне, которую она знала так давно и так близко, что-то разительно изменилось. И дело было не во внешности, хотя Марьяна кардинально изменила прическу — зачем-то отрезала свои густые длинные волосы, которые, помнится, так любил распускать ее муж Максим, сделала в местном салоне красоты модную «креативную» стрижку, открыв шею, и уши. Перемены были в другом — в манере разговаривать, двигаться, реагировать на вопросы. Даже улыбка у нее стала какой-то иной — немного вымученной и чуть-чуть злой.

— Мне показалось, что это не рядовое происшествие и что из этого можно будет сделать неплохой материал. Интересный читателям, — скромно пояснила Катя. — Но знаю я крайне мало. В сводке было написано, что этот Авдюков умер по дороге в больницу прямо в «Скорой». А как получилось, что это дело попало к тебе?

— Я просто дежурила сутки. В полшестого утра меня из дома подняли — телефонограмма из больницы поступила. Дежурный, недолго думая, решил, что налицо тяжкое причинение вреда здоровью со смертельным исходом, то есть наша прямая подследственность. Хотя тогда еще толком ничего было не ясно.

— А в телефонограмме из больницы указывалась причина смерти?

— Там было написано — «подозрение на отравление». — Марьяна достала сигареты из ящика стола, протянула Кате, та покачала головой: «Нетушки, мерси». — К тому же, когда утром мы приехали в «Парус» с экспертом, обнаружилась некая подозрительная бутылочка.

— Неужели фальшивая водка? — разочарованно спросила Катя. — Отравился подделкой?

— Катенька, дорогая, ты видела «Парус»? — спросила Марьяна.

— Конечно, видела, мы с тобой видели, когда по озеру нас Макс, твой муж… катал. Тогда, давно еще, — Катя отчего-то смутилась. Ой, не надо было про мужа. Бог с ним совсем, с мужем этим. Это называется соль на рану сыпать. — Место шикарное.

— Потерпевший Авдюков снимал в «Парусе» двухкомнатный люкс. В праздничные дни люкс стоит около пятисот долларов за сутки. Мужики, которые позволяют себе по полкуска за ночь кинуть вот так за здорово живешь, паленую дрянь не пьют.

— А что они пьют? — усмехнулась Катя. — Амброзию, что ли? Нектар?

— Дрянь пьют, только очень, очень дорогую. Иначе престижа нет и кайфа не словишь.

— А где та бутылка, что вы при осмотре обнаружили?

— Я ее как вещдок на химическую экспертизу отправила. По настоянию патологоанатома там и гистологию будут проводить. Хотя и без экспертизы можно сказать, что…

— Что? — спросила Катя.

Марьяна вздохнула, тряхнула волосами — эх, подружка, о чем мы толкуем? Что, у нас нет нормальных тем для разговора, что ли?

— И все-таки хорошо, что я приехала, — заметила Катя после паузы: — Давно бы мне надо сюда — не знала я, что тут все так запущено.

— Ничего не запущено, — Марьяна затянулась. Курила она, как индеец, — невозмутимо и живописно. — Все как раз понемногу расчищается. Приходит в норму.

— Он хоть с дочкой-то встречается? С Верочкой?

— Кто?

— Твой бывший муж. Максим.

— Нет.

— Что, ни разу? За полгода?

— Ни разу. У нее день рождения был, так и то не приехал. Водителя своего прислал с игрушкой. Куклу Барби ей подарил и азбуку говорящую на батарейках.

— А у него что, теперь и водитель свой есть?

— А как же? Есть. Начальнику управления по чину полагается.

Катя скривила губы — ах, начальнику, ага. Удивительное дело, некоторые мужчины прямо рождаются начальниками. Словно некто неизвестный, но очень плодовитый откладывает такие личинки-яички, из которых вылупляются одинаковые номенклатурные куколки среднего и старшего начальствующего состава. Макс Киселев вылупился из личинки начальником ГИБДД Щеголевского отдела внутренних дел. В то время, правда, у него еще не было персонального водителя. Он колесил по району за рулем раздолбанных милицейских «Жигулей» с мигалкой. И вскоре родной район со всеми его красотами показался ему тесен и мал — Киселев ушел на два года на высшие квалификационные курсы в Академию МВД. После успешного окончания его сразу двинули на повышение, но уже не в автоинспекцию, а в новую, недавно организованную Федеральную службу по контролю за оборотом наркотиков. И там он быстро занял место начальника управления.

Однако не Марьяне выпал жребий радоваться его молниеносному карьерному росту. После шести лет совершенно счастливого на первый взгляд, дружного брака Киселев неожиданно для всех ушел от Марьяны к другой. Она была студенткой пятого курса Финансового института, в свободное от лекций время снималась в рекламе шампуней, а ее отец, по слухам, владел в Подмосковье фабрикой, производящей эти самые шампуни.

— А с квартирой у вас как вопрос решился? — спросила Катя. — Квартиру же вам вместе тогда дали.

— Квартира до сих пор служебной считается, отделовской. Он, — произнося это слово, Марьяна еще сильнее затянулась сигаретой, — мне ее вроде бы великодушно оставил. Точнее, разделить не мог, потому и оставил. Чтобы квартира стала моей, приватизированной, мне надо здесь, в следствии, отпахать еще три года. Уйти куда-то, даже, например, в главк, я не могу. Сейчас живем с Верочкой на одну мою бедную-несчастную зарплату. Хорошо еще родители, мой отец что-то подбрасывает — девчушке моей на фрукты, на игрушки, а то бы… Да, я забыла — он, конечно, как истый джентльмен, не забывает об алиментах. Отстегивает. Но я его денег не беру. Каждый раз отсылаю ему назад переводом.

— И он их принимает? — с любопытством спросила Катя.

— Нет. Он мне их переводом же возвращает. Так вот и общаемся.

— Может быть, тебе стоит ему позвонить, объясниться?

— Мне? Ему звонить? — Марьяна побледнела. — Да ты что?

— Ну, все-таки вы столько были вместе. И… и ведь вы так сильно любили друг друга. Без обмана. Я же видела. Он так тебя добивался, и ты тоже…

— Что я? Хочешь сказать — я дурой была, идиоткой, самкой безмозглой?

— Ты, пожалуйста, на меня не кричи.

— Я не на тебя кричу, я на себя кричу. За то, что тряпкой была все эти наши шесть совместных лет. Безвольной тряпкой. Поцелует меня, обнимет — и готово дело, растаяла, все простить готова. Среди ночи домой является, говорит, на работе задержался — а я ничего, я верю! Хотя какая, к черту, работа? Мы же в одном отделе служили, я про все авралы, про все ЧП знала. А тут и аврала нет, а он где-то до двух часов кантуется. И в выходные тоже — раз и слиняет. Опять вроде бы на работу. Операция «Трасса» у него, видите ли, в самом разгаре. А я с Веркой в зоопарк тащусь белых медведей смотреть… И все верю, все верю ему. А когда в Москве в академии учился, вообще… Ты думаешь, я его виню? Я себя виню в сто раз больше. Ведь я видела, когда он за мной бегал, — бабник он, бабник страшный, но,.. Все думала-я такая неотразимая, необыкновенная, уж я-то удержу его, привяжу к себе. Смогу, раз смогла так увлечь. А он… он просто охотник по натуре. Охотник на баб. И подлый предатель, — Марьяна смяла сигарету в пепельнице. — И предательства я ему никогда не прощу. Ты знаешь, он после академии полгода в Чечне был. Сам вызвался, добровольно.

— В Чечне? Ну, он трусом никогда не слыл.

— Трусость для будущей генеральской карьеры губительна — отсюда и вывод соответствующий. Он когда туда отправлялся, я его к поезду провожать пошла. И эта туда явилась, пассия его, представляешь? Он только-только жить с ней начал. Там я ее впервые и увидела. И поняла, что на тот момент уже она ему жена, подруга боевая, а не я. И знаешь, что я тогда подумала?

— Марьяна, довольно, давай не будем.

— Нет, я хочу, чтобы ты знала. Я подумала: а вдруг так случится, что он не вернется. И как это будет хорошо. Как справедливо.

— Это несправедливо, Марьяна.

— Нет, справедливо. По отношению к нашему ребенку справедливо. Потому что пусть лучше моя Верка вырастет с мыслью, что ее отец погиб как герой, чем она будет знать, что он бросил ее, предал ради какой-то смазливой сучки!

— Марьяна, ты…

— Я его ненавижу, понимаешь? До дрожи, физически ненавижу. Я их всех ненавижу. Они все одним миром мазаны. Думаешь, твой Вадька другой?

— Он… Он другой, — сказала Катя.

— Ха! Свежо предание. Где он сейчас, ну где?

— В отпуск уехал.

— Вот так-то. В отпуск, без тебя.

— Да они с Серегой Мещерским в горы отправились на Иссык-Куль с группой. Экстремальный туризм.

— Это он тебе так говорит.

— Ну уж нет, я сама знаю.

— Ладно, — усмехнулась Марьяна. — Спи, пока спится, смотри сны розовые. Я это так, к слову. За другими примерами тоже недалеко ходить. Вот ты про этого хмыря спрашиваешь.

— Про какого хмыря? — насторожилась Катя.

— Да про Авдюкова — потерпевшего. Думаешь, он там, в двухместном люксе, один был? А ведь у него жена, дочь взрослая.

Марьяна достала из ящика стола тоненькую папку уголовного дела с еще не подшитыми документами.

— На, читай, вникай.

Катя просмотрела бумаги — постановление о возбуждении уголовного дела, протокол осмотра места происшествия, объяснение некой гражданки Мизиной, горничной отеля «Парус», список сотрудников дежурной смены второго корпуса, постановление о назначении химической экспертизы. Взгляд Кати наткнулся на описание предмета, отправляемого на экспертизу: «бутылка 0,5 литра из-под минеральной воды „Серебряный ключ“ с остатками неустановленной жидкости с резким запахом».

— Что же все-таки произошло в ту ночь в «Парусе»? — спросила она, стараясь поставить точку в той, прежней, такой болезненной для Марьяны теме. — Отчего умер этот Авдюков? Расскажи мне все по порядку, что ты сама там видела.

— Я дежурила сутки. После праздников, как всегда, — сумасшедший дом, ты же знаешь, — Марьяна брезгливо поморщилась. — Разбираться надо было со всем этим зверинцем, с теми, кого за выходные задержали. Я из ИВС до вечера не выходила, потом то в прокуратуру, то к судье на всех парах за санкцией на арест. Домой меня во втором часу ночи на дежурной машине отвезли. А в полшестого уже подняли. Из-за телефонограммы. Патологоанатом приехал — его наш дежурный тоже поднял по тревоге. Посовещались мы с ним — он у нас дедуля-пенсионер, сорок лет стажа, собаку съел в таких делах. Отправился сразу в морг, тело осматривать. Ну а я с оперативниками поехала в «Парус».

Встретил нас начальник тамошней охраны — его из дома вызвали. Сначала непонимание полное разыгрывал: мол, в чем дело, мы ничего не знаем, ничего криминального, просто клиенту плохо стало — эпилептический припадок. Тут мое начальство дражайшее примчалось — дежурный всех под ружье поставил. Потерпевший оказался человеком в области не последним — отсюда и переполох. Пропустили нас на территорию «Паруса». Повели в главный корпус, в двести второй номер, который снимал Авдюков. И знаешь, — Марьяна прищурилась, — я, когда там по коридору шла, уже чувствовала — что-то не так, нечисто. Напуганные какие-то все до смерти.

На этаже в ту ночь было занято всего три номера — клиенты уже разъехаться успели. А эти, которые остались, они не спали — в такую рань и не спали, понимаешь? Дамочка ко мне там пожилая подошла, оказалось, что это жена Оловянского — артиста, ну наверняка помнишь его — сколько фильмов было с ним старых. Сам-то он парализованный, в инвалидном кресле, а жена — такая разговорчивая старушка. «Вы не представляете себе, — сказала она мне, — что мы тут пережили, как мы все испугались. Эти жуткие крики, словно из ада. У меня кровь в жилах застыла, когда я услышала, как он кричит». Горничная Мизина, дежурившая в ту ночь по этажу, тоже словно не в себе была от испуга, тряслась, как овца. В общем, налицо у всех полный шок от происшедшего.

— А в номере что было? — спросила Катя.

— В номере был хаос полнейший. Оно и понятно — врачи, «Скорая». Они ему первую помощь на месте пытались оказать, потом на носилки погрузили. Когда мы с экспертом туда вошли — свет горел, постель была скомкана, одежда разбросана тут и там. В ванной на полу мокрые полотенца — видимо, там принимали душ перед сном. В шкафу только мужские вещи — этот Авдюков приехал отдыхать на два дня с полным багажом. В гостиной на журнальном столе валялся его бумажник, визитки, ключи от машины. Деньги целы — весьма крупная сумма была в бумажнике. И часы его были целы — золотые, швейцарские. Он, видно, как их снял перед сном и на столик положил, так они там и лежали. В гостиной на ковре были следы рвоты. Потом горничная Мизина показала, что нашла Авдюкова лежащим именно на полу.

Видимо, он встал с кровати и пытался добраться до двери, позвать на помощь, но не успел. Упал.

— А дверь номера, значит, была открыта? — удивленно спросила Катя.

— Выходит, что открыта.

— Обычно в гостиницах клиенты на ночь дверь номера запирают на ключ. Тем более когда на столе оставлены золотые часы и бумажник с деньгами.

— Там было и еще кое-что странное, — усмехнулась Марьяна. — Не только эта не запертая на ключ дверь. Мы проверили по базе данных отеля — Авдюков заказал номер на себя и на некую гражданку Олейникову. Как позже выяснилось — это не кто иная, как его личная секретарша. С этой Олейниковой они и проводили в «Парусе» время. А на момент того, как горничная обнаружила Авдюкова на полу умирающим, этой самой Олейниковой Юлии в двести втором номере не оказалось. Там не было и ее вещей — по крайней мере, я ни одной женской вещи там не обнаружила.

— А куда же она делась, эта секретарша? — удивленно спросила Катя.

— Это было первое, что мы и пытались выяснить в то утро. Мы допросили охрану на въезде: машину Олейниковой — у нее серебристая «десятка» — видели выезжающей с территории «Паруса» примерно около часа ночи.

— Вы ее отыскали? Допросили?

— Пока нет.

— Почему?

— Потому что для допроса мне необходимо дождаться точных данных химической экспертизы, — ответила Марьяна, — а она будет готова лишь сегодня после обеда.

— Ты там что-то нашла, в номере, да? Что-то необычное? — спросила Катя. — Эта бутылка — что в ней такое было? Яд?

— Что было, что было… Я бы ее, наверное, не нашла, если бы под кровать не заглянула. Бутылка случайно или не случайно закатилась глубоко к стене. С виду — самая обычная пластиковая бутылка с этикеткой. На самом дне — остаток в несколько капель прозрачной жидкости. И резкий запах, который просто нельзя не узнать.

— Бутылка была открыта? А пробку от нее ты нашла?

— Пробка лежала на тумбочке рядом с кроватью. Там такой мельхиоровый подносик стоял, початая бутылка шампанского, бутылка коньяка, пустой фужер — в нем пробка и лежала. А бутылка из-под минеральной воды «Серебряный ключ» валялась под кроватью. И знаешь, чем из нее разило?

— Чем? — тихо спросила Катя.

— Уксусной кислотой, — ответила Марьяна. — Я, конечно, не эксперт, но это, без всякого сомнения, была точно она. Кислота.

— Отпечатки пальцев на бутылке были?

— Конечно, были. Причем свежие.

— Чьи?

— Потерпевшего Авдюкова. Катя посмотрела на Марьяну.

Тут в кабинете резко и настойчиво зазвонил телефон — красный, внутренней связи.

— Да, я слушаю. Да, я помню, когда истекает срок задержания. — Марьяна разговаривала с кем-то крикливым и раздраженным голосом. — Я буду добиваться содержания под стражей до суда. Да, я уже созвонилась с судьей. Извините, но о своих прямых обязанностях я никогда не забываю, это не в моих правилах. Начальник разоряется, — пояснила она Кате гораздо более мирным тоном. — Это по делу этого Мамонтова, которого ты видела. У него в десять вечера срок задержания истекает.

Кате после всего услышанного было не до какого-то там чудака с «ирокезом» на башке. Поэтому она спросила чисто машинально, целиком поглощенная мыслями о зловещей бутылке:

— А что он такого натворил?

— Человека чуть не замочил, вот что. Злостное хулиганство, покушение на убийство и в результате огнестрельное ранение. Сукин сын, еще врет, изворачивается. — Глаза Марьяны презрительно сверкнули. — Дантеса из себя разыгрывает. Ты извини — мне надо с его допросом закончить. Посиди здесь, пока я с ним разберусь, ладно? Потом пообедаем у меня, а там и результаты экспертизы будут готовы. От них и будем отталкиваться. Решать, что делать дальше.

Меньше всего Кате хотелось сейчас обрывать тоненькую, хрупкую ниточку, потянувшуюся из «Паруса» в этот тесный сумрачный кабинет. Отвлекаться на каких-то там дурацких хулиганов сейчас просто грешно! Но Марьяна была следователем и самой себе не принадлежала. Помимо дела, так интересовавшего Катю, у нее были в производстве и другие уголовные дела. И они не могли ждать. С этим приходилось мириться, как с досадными издержками. И когда конвоир снова вернул в кабинет хмурого обладателя «ирокеза», Катя восприняла это как неизбежное зло.

Она и представить себе не могла, чем обернется для нее это неожиданное знакомство с подследственным Василием Мамонтовым.

Глава 4

СУД ЛЮБВИ

Окно комнаты на семнадцатом этаже многоквартирного панельного дома смотрело на юг, тюлевые шторы были раздвинуты. На подоконнике сидел полосатый сибирский кот и с напряженным вниманием следил за воркующими на соседской лоджии голубями. Голуби были толстыми и глупыми, озабоченными вопросами размножения. И кот в глубине своей сумрачной кошачьей души страшно злился на них и жгуче завидовал: самого его эти вопросы давно уже не волновали. Он ведь был евнухом по прихоти хозяйки. Но голуби так безоглядно отдавались нахлынувшей страсти на чужом балконе и вообще выглядели так аппетитно, что коту стало обидно. Он выгнул жирную полосатую спину и мяукнул басом.

— Не мешай. Иди на кухню, поешь лучше.

Кот вздохнул: вот так, сразу «не мешай, лучше поешь». А чего поешь? И так уж поперек шире становишься. В унитаз вон лезешь чинно-благородно справить естественные надобности, на трех лапках балансируя, так скользишь, падаешь, брюхо сытое-пресытое вниз перевешивает. И чем это ей, разлюбезной хозяйке Зинаиде Алексанне, помешать можно? А куклам этим ее — мешай не мешай, так они все равно ни шиша не понимают. Бездушные твари из папье-маше и пластика. Лизнешь — а на вкус такая гадость, такая гадость, мяу-у-у!

— Уйди вон, Батон!

Кот Батон спрыгнул с подоконника и вразвалочку заковылял на кухню. В дверях презрительно оглянулся: на мягком синем диване царствовали куклы.

Это были необычные куклы — полуметровые, в ярких костюмах. Одна из кукол изображала рыцаря в латах, с мечом и в шлеме с забралом. Латы были из жести, но так блестели, что казались серебряными. Меч был тупой, игрушечный, а забрало постоянно падало вниз, скрывая лицо кукольного рыцаря. Другая кукла изображала даму — прекрасную похитительницу сердец. Кукла была задорной и лукавой, и привлекала взоры пестрым изяществом своего наряда. Платье куклы, сшитое по всем правилам средневековой моды, было из голубого бархата и белого атласа. Головку венчал сложный парчовый тюрбан, расшитый серебром, плечи окутывала вуаль. В левой поднятой ручке дама держала розу из белых обрезков шелка.

Третья кукла изображала мавра в желтых, шитых золотом одеждах. Мавр был черен, как уголь. У него отвинчивалась голова. И сейчас она как раз и была отделена от туловища — лежала на диване рядом с кукольным телом, улыбалась красными губами, демонстрируя полное равнодушие ко всему происходящему.

Кот Батон не терпел кукол — кто бы ни пришел в гости к его хозяйке Зинаиде Александровне, тот сразу же обращал на них свое внимание: «Ой, какие красивые! Откуда такие?» Кот уже сорок раз слышал, как хозяйка рассказывала гостям одну и ту же историю: как она ездила с друзьями в Италию, как потом друзья срочно из Рима вернулись в Москву, а она поехала на Сицилию провести неделю на море. Как отправилась вместе с группой туристов смотреть гору Этну и городок Таормину, и как там во время похода по сувенирным магазинчикам ей и попались эти чудесные куклы — все три.

Хозяйка обычно добавляла: на Сицилии такие куклы очень популярны. Их покупают в качестве талисманов на свадьбу, разыгрывают из них целые представления средневекового рыцарского эпоса на самые разные темы — о войне с маврами, о походах Карла Великого. Представляют и «суды любви» — изящные средневековые интермедии, прямо на ходу сочиняя куртуазные диалоги. И тогда куклы как настоящие актеры двигаются, потому что все члены у них на шарнирах, и оживленно разговаривают.

Вот и сейчас: «Что больше дает любовь? Радостей или страданий?» — это насмешливо спросила безголовая кукла-мавр — кот Батон услышал это собственными чуткими ушами.

— Печален тот, кто в одночасье теряет все, составлявшее его счастье и отраду, — грустно заметил рыцарь.

— Еще недавно я имела в своей власти того, кого любила страстно. Но его уже нет со мной. Он забыл меня ради другой, — пожаловалась дама.

Кот уселся столбиком на пороге комнаты: охо-хо, грехи наши на веревочке… Эти дураки, наверное, думают, что это они болтают всю эту околесицу. Дудки! Он, кот, знает, видит: говорит за всех этих кукольных болванов сама хозяйка. Точнее, читает по книжке. Протянет руку, придаст той или иной кукле нужную позу и снова читает.

Кот в глубине своей сумрачной кошачьей души считал всю эту кукольную комедию полной ерундой. Но он был привязан к хозяйке и прощал ей эту маленькую слабость — а, пусть ее играет, забавляется. Она женщина одинокая, свободная. Скучно ей, вот и блажит.

Если бы на работу ходила каждый день — оно, понятно, было бы не до игрушек. А тут и ходить не надо — во-первых, возраст уж не юный, а зрелый. Во-вторых, средства на жизнь квартира дает. Ха-арошая квартира! Не где-нибудь расположенная, а в самом знаменитом доме в Козицком переулке, где на фасаде одних мраморных мемориальных досок штук пятьдесят, наверное. В прошлом эта пятикомнатная квартира с огромной гостиной и четырехметровыми потолками принадлежала матери хозяйки — знаменитой оперной певице, солистке Большого театра. А сейчас сдается английскому дипломату — с антикварной мебелью, с видом из окон на старую Москву. Хозяйка же обитает здесь, в спальном микрорайоне, в двухкомнатной квартире своего покойного мужа. На полторы тысячи баксов в месяц, которые платит ей английский дипломат в качестве арендной платы, можно жить не нуждаясь, раз в год ездить отдыхать за границу и разыгрывать на диване кукольные представления.

— Ах, я, наверное, умру от горя и любви! — простонала дама и заломила кукольные ручки.

— Прекрасная госпожа, вы не одиноки в своем горе.

И у меня тоже была возлюбленная. И она тоже покинула меня ради другого, кого я охотно убил бы своими собственными руками! — гневно воскликнул рыцарь.

— Да, мы с вами друзья по несчастью. Но… если вы не против, есть одно средство отомстить нашим злым обидчикам, — сказала дама.

— Какое же средство? — спросил рыцарь.

— Мы можем соединить наши сердца и превратить наше горе в радость… в наслаждение! — Дама придвинулась к рыцарю, переступив через голову мавра.

Кот следил за дальнейшим с брезгливым любопытством. Ага, на этот раз такая развязка пьески. Что ж, занятно, свежо…

— О, доблестный рыцарь, — прошептала дама после, — ваша любовь… ваша страсть, как вулкан… Она так сладка на вкус, так горяча… Я не буду больше вспоминать о прошлом, потому что…

— Да, да, мы не будем вспоминать о прошлом, — прошептал рыцарь.

— Так все-таки, — спросила отвинченная голова мавра, — что же больше дает любовь — радостей или горя?

Ответа на этот вопрос кот так и не услышал — зазвонил телефон. Куклы замерли на своем диване, а хозяйка Зинаида Александровна, отбросив книгу, запахнув махровый халат, кинулась искать трубку. Телефонная трубка вечно куда-то исчезала и обреталась вновь лишь после долгих нудных поисков. Телефон настойчиво звонил.

— Алло, я, я, Нателлочка! Да как всегда трубку теряю. Ну что? Как Светка?

Кот сразу догадался: хозяйке звонит ее старая подруга Нателла Георгиевна Усольская. Приятная дама — всегда, когда приходит, не говорит: «Брысь, Батон, не вертись под ногами», а наклонится, погладит ласково, почешет за ушком. Возьмет на колени. И никогда не ругается, даже когда от полноты чувств начинаешь когтить ей новые колготки…

— Очень плохо. Я позвонила, разговаривала с тетей Пашей. Света лежит пластом, к телефону не подходит, — голос Нателлы Георгиевны звучал в трубке скорбно.

— Можно понять, что она сейчас, бедная, переживает, — тихо сказала Зинаида Александровна. — Потерять мужа…

— Тетя Паша сказала — им звонили из милиции насчет его вещей. Что-то можно забрать уже сейчас. Светлану вызывают к следователю, как жену… То есть вдову. Естественно, одна она туда ехать в таком состоянии просто не может.

— Ну, естественно, — согласилась с подругой Зинаида Александровна. — Я поеду с ней. Попрошу Варлама, он, добрая душа, нас подвезет.

— Насчет похорон надо хлопотать. Надо же — столько дней прошло, а тело не выдают, — сказала Нателла Георгиевна.

— Ну, им виднее. Значит, так нужно, такой порядок, они обязаны соблюсти процедуру, — Зинаида Александровна вздохнула. — Да, вот жизнь человеческая… И был, и нет. Сама-то ты как?

— Я как обычно, — Нателла Георгиевна помолчала. — Голова болит — к погоде, видно. Я потеряла бумажку, где записала лекарство, про которое ты говорила…

— Каптокарт.

— Как-как?

— Кап-то-карт. Я тебе привезу, не волнуйся. Вечером созвонимся — может, Света немного отойдет, поговорит с нами… Ну все, пока, целую.

Зинаида Александровна опустила руку с телефонной трубкой. Кот ждал, когда она обратит на него свое внимание. Разговоры с подругами — разговорами, а он тоже, знаете ли, живое существо, член семьи. Зинаида Александровна сидела неподвижно, о чем-то думала — печальном, невеселом. Куклы — рыцарь и дама, — прислоненные к спинке дивана, были безучастны ко всему, как мертвые.

Кот не выдержал — мяукнул, подошел к ногам, потерся головой о шерстяные тапочки Зинаиды Александровны.

— Отстань, Батон, не до тебя тут…

Кот взглянул на нее — не понял. Так мне отстать? Но, противореча самой себе, как все женщины, Зинаида Александровна порывисто нагнулась, подхватила кота на руки и уткнулась лицом в его теплое полосатое тельце. Батон блаженно замер, щуря желтые умные глаза. Он знал — иначе и быть не может. Это вам не какие-то сицилийские проходимцы, слепленные из прессованных опилок и раскрашенные на потеху уличного балагана!

Глава 5

ДУЭЛЬ

Ввели Мамонтова. Марьяна, как отметила Катя, даже не повернула в его сторону головы, продолжала деловито набирать что-то на компьютере, задумчиво смотря в монитор. Катя уткнулась в дело Авдюкова: помимо протоколов и копий отдельных поручений, там было несколько листков-памяток с записанными рукой Марьяны телефонами и фамилиями. «Авдюкова Светлана Петровна, жена потерпевшего, — прочла Катя, — сорок девять лет, домохозяйка, проживает: Щеголево, коттеджный поселок „Радуга“, владение № 10. Авдюкова Алина Владленовна, дочь потерпевшего, 19 лет, живет в Москве, студентка второго курса — какого института, надо прояснить. Усольский Орест Григорьевич — тот, кто звонил и приезжал сразу, как только дело поступило ко мне. Компаньон Авдюкова по бизнесу, мужик на вид лет пятидесяти — настоящий павлин, любуется собой как перед зеркалом. На первый взгляд известием о гибели компаньона убит наповал. Растерян, хотя ни на минуту не забывает о том, какое впечатление производит. Прояснить для себя данные о компании „Стройинвест“, которой он владел совместно с Авдюковым. По словам Усольского, разрабатывают какие-то песчаные карьеры — какие карьеры, где? Строят дороги».

Пометки заканчивались адресами и телефонами. Тут же, в списке, отчеркнутые красным фломастером, стояли фамилии Мизина с пометкой «горничная» и Лосев с пометкой «дежурный охранник, остававшийся на рецепции в главном корпусе „Паруса“ в ночь происшествия».

— Ну как, Василий, понравилась вам новая камера? Катя оторвалась от записок — Марьяна выключила компьютер и обращалась теперь исключительно к Мамонтову. Тот сидел на стуле сгорбившись. Вид у него был как раз такой, какой и бывает после нескольких суток предварительного задержания — не крутой и совсем не грозный, но еще не потерянный, не сломленный злодейкой-судьбой окончательно.

Причудливый «ирокез» на голове и тот как-то поник, сбился набок. Катя прикинула: этому Мамонтову, должно быть, лет двадцать шесть. Все бы ничего — мощная шея, плечи, грудь выпуклая, накачанная, да вот рост парня дико подвел — маленький рост. И в результате все вместе — дерзкий взгляд, белесые ресницы, молочная свежесть, нежная, как у девушки, кожа, краснеющая по малейшему поводу, татуировка на левой руке в виде дракона, обвившего клинок, производят довольно-таки забавное впечатление.

— Я спрашиваю — камера понравилась? — повторила Марьяна.

— Чего там может нравиться, бомжары какие-то соседи, — буркнул Мамонтов хмуро. — Один дохает, кашляет. Второй, наверное, год не мылся. Третий вообще псих, ему в Кащенко место.

— Да, перевели вас в пятую не совсем удачно, — согласилась Марьяна. — Я же вас предупреждала — тут не курорт и мало не покажется. Кстати, у того, кто, по вашему меткому выражению, «дохает» — туберкулез в открытой форме. Мы дважды в спецприемник обращались — так они его у нас не берут, там все места заняты. А у этого, который попахивает изрядно, — у него, по-моему, чесотка. А третий действительно тяжелый случай — он экспертизы дожидается психиатрической. У него склонность к половым извращениям, так что вы начеку будьте, Василий, особенно ночью, а то не ровен час…

— Что не ровен час? — глухо спросил Мамонтов.

— Ну, вы не дитя, понимать должны — с психа-то какой спрос, правда? Говори потом — спал, врасплох меня застали.

Мамонтов поднял голову. Катя встретилась с ним взглядом — брр, молнии сверкают, электрические разряды — хоть батарейку подзаряжай. И что это Марьяна с ним так? Он ведь все за чистую монету принимает, у него вон кулаки сжимаются. А кулаки такие, что…

— Я к чему вас предупреждаю. — Голос Марьяны был олимпийски спокоен. — В такой вот компании при том раскладе, который вы мне даете, так упорно настаивая на своих показаниях, вы можете провести в камере не месяц и не два. Полгода, а то и больше. Пока экспертиза, пока потерпевший Буркин на ноги поднимется, из больницы выйдет. Пока срок следствия продлим, пока то-се. А там суд, а там тоже все очень не скоро. В общем, за такой срок всего можно хлебнуть — и палочку Коха, и вшей с чесоткой. И даже стать жертвой… как бы это поделикатнее выразиться, чтобы вас не шокировать, сексуального насилия психически неуравновешенного сокамерника.

— А вы меня не пугайте, я этих ваших ханыг не боюсь, — отрезал Мамонтов. — А в том, чего вы от меня добиваетесь таким паскудным способом, я все равно не признаюсь. Потому что все было не так.

— Хорошо, повторите кратко — вот у нас тут, видите, пресса присутствует, — Марьяна кивнула на Катю. — Что же произошло между вами и потерпевшим Олегом Буркиным в ночь на девятое мая текущего года?

— Да я сто раз вам повторял. У нас вышел конфликт. Причина чисто личная. Что, как, почему — это к делу не относится. — Мамонтов покосился на Катю. — Ну, мы с Олегом хотели выяснить все раз и навсегда, решили с ним стреляться. Это была дуэль по всем правилам.

Катя ждала чего угодно — в этом следственном кабинете на задворках маленького районного отдела милиции, — но только не призрака Черной речки.

— Продолжайте, — невозмутимо сказала Марьяна.

— Да, это была дуэль. Правда, у нас секундантов не было — пацаны уже пьяные были все в дым. Ну, мы с Олегом решили сами. Сели в машину, поехали на пруды. Там роща есть березовая, место тихое. Никто не помешает, не припрется. Светать уж начало. Мы оставили машину, пошли в лес. Там лужок есть такой, полянка, — Мамонтов вздохнул. — Отмерили десять шагов. Хотели вообще сначала через платок, но…

— Что же, неужели струсили? — спросила Марьяна ехидно. — Через платок — это нехило, Мамонтов!

— Никто не струсил, — Мамонтов прищурился. — Просто платка чистого в карманах не оказалось. А через грязный палить неэстетично. Отмерили десять шагов, барьер обозначили, ну, и начали сходиться на счет «три». Стреляли одновременно. Олег промазал в меня, я попал в него. Все. Потом к машине его волок, в яму какую-то с водой провалился… Отвез его в больницу.

— Слышала? — Марьяна обернулась к Кате. — Гусарская баллада, правда?

Катя смотрела на Мамонтова — вот тебе и «ирокез». Отчего-то она сразу поверила ему — уж больно велик был диссонанс между комической внешностью дуэлянта и тоном — мрачным, значительным, исполненным тайной гордости, каким он давал показания.

— Одно обидно, — Марьяна вздохнула, — все ложь от первого до последнего слова.

— Нет, это правда, — сказал Мамонтов. — Я правду говорю.

— Нет, это ложь. И не надо, не надо, Мамонтов, тут строить из себя. Не надо. Я в милиции не первый год. И таких, как ты, знаешь, сколько повидала? Думаешь, сказки про дуэль на присяжных в суде впечатление произведут?

— Ничего я не думаю — ни про суд, ни про присяжных каких-то. Не надо мне никаких присяжных, никакого снисхождения. За то, что ранил Олега, отвечу. Отсижу сколько надо. Только все было так, как я говорю, это было не убийство, а дуэль. Честная дуэль.

— Это была пьяная, безобразная хулиганская выходка, — зло отрезала Марьяна, — вот что это было. Вы напились в баре «Охотник». Кроме вас с Буркиным, там было еще шесть человек, как установлено следствием. Фамилии зачитать?

— Не путайте их, пацаны ни при чем. Это с Мытищ пацаны приехали гулять на выходные, они вообще к нашему с Олегом делу касательства не имеют, — запротестовал Мамонтов.

— Они все допрошены — эти ваши пацаны с Мытищ. И все в один голос показывают, что конфликт между вами и Олегом Буркиным начался еще в баре около полуночи. Что вы оба были в сильной степени опьянения. Напились как скоты — что, не так, что ли?

Кате захотелось уйти, оставить их с глазу на глаз. Конечно, Марьяна ее друг, она следователь, это ее дело, и может быть, действительно самая комическая внешность обманчива, и самый романтический, самый нескладный и косноязычный тон изложения показаний лжет, но… Но нельзя же так. Зачем вот так с ним?

— Ты куда?

— Я… Марьяна, мне надо позвонить, я не хочу тебе мешать.

— Звони отсюда, вот телефон, — Марьяна подвинула аппарат.

Кате ничего не оставалось, как остаться, нажать первые попавшиеся кнопки телефона — занято, занято…

— Кстати, насчет оружия, — Марьяна перелистала дело. — Этот самопал, который мы изъяли у Буркина… А где же ваш дуэльный пистолет? Куда он делся?

— Я его потерял. Он, наверное, выпал у меня из кармана, когда я в яму с водой ухнул по пояс, вместе с Олегом.

— Какое же у вас было оружие, если не секрет?

— Ну, это… такое же, как у Олега. Газовый пистолет, переделанный под боевой, — хмуро ответил Мамонтов.

— И где же вы его добыли — этот переделок?

— Ну, это… на рынке мы еще зимой два ствола купили на Митинском у мужика одного.

— Что, вместе с Буркиным покупали?

— Ну да.

— Зачем? Уже тогда — зимой планировали стреляться на дуэли?

— Для самозащиты. Ну, чтоб в кармане что-то было на всякий пожарный, когда на машине ночью едешь, когда в мастерской работаешь.

— Да, я и забыла, вы же с Буркиным — компаньоны, у вас тут в городе мастерская автосервиса, — кивнула Марьяна. — Значит, обороняться от нехороших людей покупали пистолеты?

— Да.

— От мафии, наверное, да? От конкурентов? Есть у вашего автосервиса конкуренты, враги? А случайно паленые машины к вам в мастерскую не пригоняют — номера там перебивать, курочить, перекрашивать?

— Я воровать не приучен. Олег тоже человек порядочный.

— Неужели? Что же вы этого порядочного-то чуть на тот свет не отправили? Ногу вон ему прострелили? Вот отнимут ему ногу по бедро, будет он инвалид — что тогда, а?

— Я… мы оба честно с ним рисковали. Это была дуэль. Он тоже мог меня убить.

— Не дуэль это была, Мамонтов, нет, совсем не дуэль. Вы напились и полезли в драку. Вас разняли — там, в баре «Охотник». Вы снова полезли в драку. Вас опять разняли. И выкинули из бара.

— Кто это нас выкинул? Ну, кто?

— Ну, наверное, охрана, это мы проверим. А дальше дело было так — вы с Буркиным сели в машину. Он был сильнее пьян, поэтому машину вели вы. Завезли своего приятеля в район деревни Луково. И там ваша ссора возобновилась. А так как у вас обоих были пистолеты, то… И дуэлью это не было. Буркин в вас не стрелял — он пьян был. Его в больницу-то вон каким привезли — он мать родную не узнавал. А вы были потрезвее, покрепче к водке. Поэтому вы оказались с пистолетом в руках, выстрелили в него и едва не убили.

— Ну, хотел бы я его убить, я б его там и бросил. Он бы кровью изошел вконец. А я его на плечах до машины тащил, в больницу отвез.

— Ну, это ничего не значит — возможно, вы испугались еще большей ответственности за содеянное, — усмехнулась Марьяна. — Кто вас, мужчин, разберет? Может, вам Буркин денег пообещал за то, что вы его до больницы довезете?

Мамонтов отвернулся. Когда он снова взглянул на Марьяну, выражение его лица уже совсем не понравилось Кате — ой, что-то сейчас будет. Пойти, что ли, кликнуть конвой ИВС?

— Ты зачем тут сидишь? — тихо спросил он. — Ну скажи, ответь — зачем?

— Здесь вопросы задаю я.

— Вопросы… Знаешь, кто ты есть? Сказать?

— Ну, скажи, — Марьяна смотрела на Мамонтова. — Только жалеть не будешь потом, а? Слово не воробей.

— Ты… вы… оборотни вы тут все, понятно? Оборотни. Твари! — Мамонтов поднялся со стула. — Оборотни, а не люди.

Марьяна тоже резко поднялась — ее словно пружиной подбросило. Она шагнула к Мамонтову, приблизилась вплотную.

— Знаешь, зачем я здесь? — спросила она. Мамонтов, видно, не ожидал, что она окажется так близко, рядом — Катя увидела, как лицо его вспыхнуло предательским румянцем. У Марьяны были чудесные духи.

Она протянула руку, схватила Мамонтова за куртку, за грудки, резко рванула к себе, приближая его лицо к своему лицу.

— Знаешь, для чего я здесь? — прошипела она. — Чтоб такие, как ты, подонки, лгуны, небо не коптили, понял?

Она с силой оттолкнула его к стене. Катя не ожидала от хрупкой Марьяны ни такой силы, ни такой ярости. Не ожидал и Мамонтов. Толчок был ему, понятно, как слону дробина, но он все же растерялся.

Вмешиваться сейчас было ошибкой. Но и не вмешиваться уже было нельзя — иначе неизвестно чем кончился бы этот допрос. Но Катя не успела что-то предпринять — в кабинет заглянул дежурный, тот самый, поманил Марьяну, озабоченно зашептал ей что-то на ухо.

— Мамонтов, сядьте на место, — бросила Марьяна. — Иван Михалыч, — попросила она дежурного, — пригласите конвой, я сама должна с ним переговорить. Катя, побудь здесь, мне надо в дежурную часть.

Она забрала чистый бланк протокола допроса, набросила на плечи китель и вышла из кабинета после того, как туда вошел конвойный.

Прошло пять минут, десять. В кабинете было тихо — муха пролетит. Конвойный поставил свободный стул так, чтобы он загородил дверь, сел, вытянул ноги.

— А погода ничего, — сказал он, обращаясь к Кате. — Какое лето синоптики прогнозируют, не слышали?

— Еще в марте слышала примету — лето будет кислое: дождливое, теплое и грибное.

— Ну и ладно, лишь бы не сушь, как в позапрошлом году, когда леса-то горели, — кивнул дежурный. — Лишь бы не ураганы. Тогда, в позапрошлом-то году, когда буря-то была сильная — крышу с отдела сорвало. Только-только ремонт сделали, металлочерепицей покрыли, все смело подчистую.

— Да вас хоть бы тут всех в пыль, по камешку разметало! — буркнул Мамонтов.

— Но-но, без комментариев, — сказал конвойный, — не с тобой разговаривают.

— Это правда была дуэль? — спросила Катя. Мамонтов мрачно молчал.

— Нет, ну правда?

Он усмехнулся — усмешка была презрительной.

— Ну, все-таки? — не унималась Катя.

— А вы что — из газеты? — спросил Мамонтов.

— Да.

— Ну, и какое впечатление у вас? — От вашей беседы со следователем? Плохое у меня впечатление.

— А, плохое? Ну-ну, а я думал, нравится вам, как она меня тут мордует.

— Это называется психологический прессинг, — заметила Катя.

— Это? Прием, что ли, такой?

— Угу, не слишком удачный, — сказала Катя. — Но и вы должны сделать скидку на то, что…

— Как собака бешеная на меня кидается, — хмыкнул Мамонтов. — И че я ей такого сделал? Лично ей? Ведь ничего не сделал. Наоборот, думал, следователь — женщина, девушка молодая, поймет меня… Месячные, что ли, у нее в разгаре, а?

— Но-но, разговоры, — снова прикрикнул конвойный. — Забыл, где находишься?

— Вы должны сделать скидку на то, что… может быть, вы сами виноваты, что ваш рассказ про дуэль не внушает доверия. — Катя тщательно подбирала слова. — Не внушает Марьяне Ивановне, как следователю, доверия.

— Ну, а как я могу еще рассказать? Как было, так и говорю.

— Про дуэль — правду говорите. А вот про оружие, про пистолеты — врете. Купили на Митинском рынке у неизвестного мужика зимой… курам на смех это, — вздохнула Катя.

— Что, так заметно со стороны?

— А вы как думали — конечно, заметно. А раз этому рассказу нет доверия, значит, нет доверия и тем вашим правдивым показаниям.

— Ну ладно, пусть. Иного про стволы я все равно не скажу. Не могу, — Мамонтов вздохнул.

— А из-за чего у вас с этим Буркиным Олегом дуэль-то была? — с любопытством спросила Катя.

— Личные мотивы. Сугубо. — Мамонтов вытянул губы трубочкой, словно готовясь дудеть в боевую трубу.

— Может быть, из-за ревности? Из-за женщины?

Катя спросила это навскидку — а из-за чего в прошлом-то стрелялись на Черной речке господа гвардейцы? По тому, как он снова густо покраснел, она поняла — попала сразу и в точку.

— Надо, чтобы Буркин, ваш противник, на очной ставке, которая обязательно состоится, подтвердил полностью ваши показания, — сказала она.

— Олег в больнице. Черт, а вдруг ему и правда ногу отрежут?

— Вы куда ему попали?

— Сюда, — Мамонтов показал на бедро. — Целился-то мимо, эх… А вот попал. Рука дрогнула. Мы, правда, пьяные были. Немножко выпили.

Зазвонил телефон — красный, без кнопок, внутренний. Катя поколебалась — кабинет-то все же чужой, — но потом сняла трубку.

— Катя, пожалуйста, — услышала она нервный голос Марьяны, — скажи конвойному, пусть пока этого урода снова в камеру отправит. Тут ситуация внезапно изменилась. Я сейчас вернусь — мне кабинет нужен чистый, без него.

— А что случилось? — спросила Катя.

— Сейчас увидишь. Только этого мне не хватало! Шум, возгласы во дворе отдела — Катя прилипла к зарешеченному окну кабинета и оторопела: через настежь открытые ворота во внутренний двор въехала машина «Скорой помощи», сопровождаемая дежурным, его помощником, Марьяной и каким-то высоким незнакомцем в деловом костюме и темных очках. Перед флигелем, где сидели следователи, «Скорая» развернулась, распахнулась задняя дверь, и двое дюжих санитаров в синих комбинезонах начали выгружать носилки с лежащим на них человеком. Тот одной рукой придерживал костыли, другой азартно жестикулировал, что-то горячо объясняя Марьяне. Удивительная процессия втиснулась в тесные двери флигеля, заклубилась по коридору и…

— Несите меня в кабинет, я показания дать желаю, — услышала Катя громкий хрипловатый басок. — А то что ж это делается — Ваську по суду на срок в камеру забить сегодня могут!

Однако первой в свой кабинет вошла все же Марьяна. Следом, точно рабы римского патриция, санитары внесли громогласного больного. Это был молодой человек лет тридцати, чрезвычайно плотной, упитанной наружности. У него была круглая, как шар, голова, волосы острижены модным рыжеватым ежиком. Самой заметной частью на лице его был вздернутый курносый нос. Глаза припухли, превратившись в щелочки. Левая нога молодого человека была забинтована от колена до бедра. Из одежды на теле присутствовали лишь футболка с ликом Че Гевары, широченные семейные трусы и полосатые спартаковские носки.

— Желаю дать показания по делу о моем ранении, — заявил человек на носилках (они заняли все пространство кабинета). — А это вот наш адвокат — господин Алмазов. Вова, покажись людям, тебя не видно!

Из-за плеч санитаров в дверь заглянул незнакомец в деловом костюме. Черные очки он снял. Правую руку держал высоко, демонстрируя как знамя папку с бумагами.

— Буркин, кто вам разрешил покинуть больницу? — спросила Марьяна. — Вообще, что за цирк вы тут нам устраиваете?

Катя поняла — перед ней тот самый Олег Буркин — дуэлянт, Дантес, оппонент привлекаемого к уголовной ответственности Василия Мамонтова, которого еле-еле успели отправить от греха подальше вниз, в ИВС.

— Ничего не цирк, какой такой цирк? — Буркин ретиво приподнялся на носилках. — А из больницы я под расписку на два часа отпущен, главврач разрешил. Да если б и не разрешил, плевать, я все равно б к вам рванул. Такое дело — товарища сажают, тут мужик знаете как вести себя должен? Встал и пошел, во как! Ребятам вон денег дал, — он кивнул на санитаров, — а они не то что к вам, на край света доставят, правду я говорю, нет? Санитары ухмыльнулись.

— Ну-ка, к стулу меня, давай, давай, погодь, хорошо, ништяк. — Буркин ловко переполз с носилок на стул. Но, видно, двигать простреленной ногой было все же больно — он морщился, со свистом втягивая воздух сквозь стиснутые зубы.

— Так, уважаемый следователь. Хочу внести в это наше дело полную ясность, — он перевел дух. — Там, в больнице, сразу-то я не врубился, что к чему, окосел малость от наркоза. Зато теперь соображаю четко. И за свои слова отвечаю. А вы что же это? Вы пишите, пишите свой протокол.

— Что писать? — сурово спросила Марьяна. По ее лицу Катя поняла — от дальнейшего ничего для себя хорошего она не предвидит.

— Это вот, значит, как у нас дело было. Васька Мамонт ни при чем. Не виноватый он. Это я все сам, случайно. Долбанули мы с ним в «Охотнике» — День Победы отмечали, святое ж дело, сами понимаете. Ну и… выпили, в общем. Поехали домой на нашей машине — на «Форде»-то нашем. Васька за рулем, я на заднем сиденье. Ну и чувствую — мешает мне что-то в кармане — а это он, ствол, будь он неладен. Ну, я и хотел его переложить. Достал, да спьяну ошибся, нажал на курок. Вот меня и ожгло, вот сюда, — Буркин доверчиво показал на свою забинтованную ногу. — В общем, случай такой несчастный, непредвиденный вышел. Форсмажор. А Васька — он ни при чем. Он и не понял-то ничего сначала, ну дошло уж, как я матюгаться начал от боли. В больницу меня помчал, спасать, в общем.

Буркин обвел глазами-щелочками кабинет — каково, а? Произвело впечатление? Поверили?

— Значит, ранение вы получили в машине, в салоне? — спросила Марьяна.

— Ну да, ехали ж.

— А в яму как же тогда с водой провалились?

— В яму? А, ну да… «Форд» наш остановился, Васька начал меня осматривать, первую помощь оказывать. Ну а там темно как в ж… извиняюсь, темень, в общем, а в кювете лужа здоровущая. Ну, он оступился и туда меня утянул. Вытащил и в больницу помчал. Все так и было.

— Значит, огнестрельное ранение вы нанесли себе сами? — спросила Марьяна. — Я вас правильно поняла?

— Правильно. Сам. Случайно. Васька ни при чем. И нечего его это… арестовывать. Не за что — он ни при чем. Да я присягу дам!

— А как же тогда дуэль ваша? — презрительно спросила Марьяна.

Буркин кинул быстрый взгляд на своего адвоката Вову Алмазова. Вздохнул.

— Не было никакой дуэли, — ответил он. — Это он вам про дуэль брякнул, Мамонт?

— Выходит, Мамонтов лгал, утверждая, что вы с ним дрались на честной дуэли по чисто личным мотивам в березовой роще у деревни Луково? — отчеканила Марьяна.

Буркин поник головой.

— Нога мозжит, спасу нет, — пожаловался он хмуро.

— Мамонтов солгал? — повторила Марьяна.

— Он… ошибся, — Буркин вздохнул. — Дуэль… Эх, какие сейчас дуэли, уважаемый следователь? Вы подумайте сами.

— А вас не пугает перспектива самому занять место в камере предварительного задержания? — Марьяна, казалось, спрашивала с искренним интересом.

— Как это, за что?

— Ну, выгораживая своего приятеля и компаньона, вы тем самым вносите в дело много неясностей. Пистолет, который был изъят у вас нашим сотрудником в больнице, — газовый, переделанный, из которого, по вашим словам, вы и ранили сами себя, он ваш?

Буркин снова метнул взгляд в сторону адвоката.

— Ну, это… мой, только это, что я сказать-то вам хотел… Я его нашел возле бара «Охотник» в тот самый вечер. Ну, решил сразу в милицию сдать — а как же, мы закон знаем, уважаем. Но я ж объясняю — долбанули мы с Васькой здорово. А в пьяном виде являться к вам — сами понимаете, не резон, можно и в вытрезвуху загреметь. А там сейчас такие деньги дерут, прямо раздевают на ходу догола… Ну я и решил это, отложить явку и сдачу оружия на утро, — Буркин торжествующе обвел глазами Марьяну, стол, компьютер, Катю, сидящую за соседним столом, зарешеченное окно — во как я вас всех уел, а? Комар носа не подточит.

— Катя, пожалуйста, позвони из соседнего кабинета вот по этому телефону в экспертное управление насчет экспертизы по «Парусу». Должна быть уже готова, — сказала Марьяна, глянув на наручные часы. — А то тут… в общем…

Катя кивнула, выбралась бочком, бочком мимо носилок, санитаров, адвоката Алмазова. В соседний кабинет она не пошла, решила позвонить в экспертное управление с улицы по сотовому. Из-за двери кабинета Марьяны доносились возбужденные голоса. Там спорили, уличали друг друга во лжи, настаивали на своем, возражали.

Во двор уже заруливал автозак — задержанного Мамонтова пора было вести к судье с постановлением об аресте, но…

Судя по всему, автозак должен был вернуться на свой изначальный прикол. Катя покачала головой — при таких показаниях потерпевшего Буркина дело по обвинению его приятеля и компаньона уже начало трещать по швам. Арест Мамонтову уже не грозил. Катя была уверена — Марьяне на этот раз не останется ничего другого, как избрать для него подписку о невыезде.

Такому повороту Катя в глубине души была отчего-то рада. И телефон ведущего эксперта-патологоанатома она набрала в светлом, приподнятом настроении. Казалось, что и тут ее не ждет ничего страшного и неприятного.

Глава 6

БОЛЕВОЙ ШОК

Голос эксперта был усталым, будничным. Катя подумала: вот так вскрываешь, вскрываешь разных криминальных мертвецов, а потом и белый свет — не в радость. Она представилась, сказала, что звонит по поручению старшего следователя Марьяны Киселевой.

— А, насчет Авдюкова, готово. Только оформление самого документа займет некоторое время. Копию заключения я могу сейчас переслать по факсу. Там довольно необычная ситуация, на мой взгляд, вырисовывается, — сказал эксперт.

— Что явилось причиной смерти? — спросила Катя.

— Болевой шок, который, в свою очередь, был вызван отравлением уксусной кислотой.

— Чем?

— Концентрированной уксусной эссенцией. Остатки ее были обнаружены в бутылке, представленной на экспертизу. Кислота действует на организм так же, как и прочие едкие яды. У потерпевшего Авдюкова налицо значительные повреждения полости рта, желудка и пищевода, — эксперт помолчал. — Неудивительно, что он не выдержал боли. Он должен был испытывать адские муки, бедняга. Ему буквально сожгло внутренности.

— Но как же… ничего не понимаю… как же эта уксусная кислота попала к нему внутрь? Его заставили выпить, насильно?

— Не думаю, что к нему применялось какое-то насилие. На теле не обнаружено никаких следов. Его не били, не связывали. Скорее всего, он выпил уксусную кислоту сам. Из той самой бутылки, из-под минеральной воды, которую прислали нам на экспертизу.

— Значит, это было самоубийство? — удивленно спросила Катя.

Эксперт помолчал.

— Следов насилия мы не обнаружили, — повторил он настойчиво. — На момент смерти потерпевший находился в сильной степени опьянения. А в таком состоянии все на свете перепутаешь, не только…

— Что? — спросила Катя. — Простите, я не совсем вас понимаю.

— Не только какие-то там бутылки, — закончил эксперт. — М-да, но в этом предстоит еще детально разбираться… Я сейчас вам копию заключения пришлю. А сам оригинал завтра… Нет, завтра у нас суббота, в понедельник привезет наш курьер — так и передайте следователю Киселевой. А впрочем, я ей сам позвоню.

В двери кабинета Марьяны торчала записка: «Я в ИВС. Подожди минутку».

Марьяна появилась через четверть часа. Примерно в это же время со двора отдела милиции уехала и «Скорая».

— Отпустила под подписку? — кротко спросила Катя.

Марьяна поморщилась, словно у нее болели зубы.

— Ну и правильно, — Катя улыбнулась. — На этот момент — это самое верное решение.

Позвонили из экспертного управления, попросили принять факс.

— Ну что там с заключением? — спросила Марьяна.

Катя указала глазами на факс. Смотрела, как Марьяна читает копию.

— Так я и знала! — Марьяна швырнула факс на стол. — Помнишь, я тебе говорила про запах в его номере? Там так и шибало в нос — перегаром и… Черт, но откуда там, в отеле, мог взяться концентрированный уксус?

— Может быть, все-таки это самоубийство? — спросила Катя.

— Этот тип был слишком пьян для этого.

— Ты хочешь сказать, что кончают с собой лишь в трезвом виде?

— Я хочу сказать, что я вообще-то собиралась съездить сегодня в «Парус» — допросить горничную и охранника, что дежурили в ту ночь. Сегодня как раз их смена. Я только дожидалась результатов из ЭКУ. Поедем, Катя? А потом ко мне махнем — ужинать.

— Эксперт сказал, что этот Авдюков перед смертью ужасно мучился, — сказала Катя, когда они шли через двор к стоянке машин.

— Свидетели в один голос твердили — он так орал от боли, что перебудил всех в ту ночь. — Марьяна направилась к стареньким белым «Жигулям». Катя помнила то время, когда подруга ее только-только училась их водить. «Жигульки» были бросовые, купленные по случаю, по дешевке. Заводились они иногда с третьего, а иногда и с пятого раза.

— А все-таки забавно вышло, — сказала Катя. Они сидели в салоне, Марьяна сражалась с зажиганием. — С этим Буркиным и с этим вашим Мамонтовым.

— Придурки. — Марьяна резко повернула ключ — вторая попытка. — Лгуны чертовы!

— Нет, не скажи, этот толстенький — Буркин, поступил благородно. Раненный, из больницы приехал выручать приятеля.

— Идиот. И главное, у меня руки в отношении него связаны, — Марьяна покачала головой. — Официально он ведь пока лечится в стационаре. К койке прикован, злодей. Все, что я могла с ним сделать, — припугнуть, чтобы будущее светлым, безоблачным не казалось. Пистолет-то мы ведь у него изъяли… А в отношении его дружка, лгуна, у меня и этой зацепки нет. Он свою пушку выбросил, а может, где-то припрятал. Дурак-дурак, а догадался.

— Они мальчишки еще совсем, — примирительно заметила Катя. — Надо же, дуэль затеяли… Вроде из-за женщины какой-то…

— Эти мальчишки, как ты их именуешь, наши с тобой ровесники. И разгуливают по городу со стволами. И пускают их в дело, когда им заблагорассудится. Им место в камере — только за одну эту наглость, понятно?

— Понятно, — Катя вздохнула.

Марьяна снова попыталась включить зажигание — и снова неудачно.

— И все же я бы не стала с ними вот так, — тихо сказала Катя.

— Как так?

— Ну, так… как ты.

— Как я? — Марьяна посмотрела в зеркальце, откинула со лба волосы. — А почему? Ты считаешь, что я несправедлива, необъективна?

— Марьяна, что ты меня спрашиваешь, зачем?

— Знаешь, а ты не первая мне это даешь понять. Мне тут один жук — точнее, наш начальник криминальной милиции — тоже высказал: поэтому, говорит, вас, Марьяна Ивановна, и муж бросил. Впиваетесь вы в человека, как ядовитая змея, извините уж за прямоту и резкость, как кобра, — Марьяна передразнила «жука». — Дружки они с моим благоверным были. Он его сейчас тоже в академию тянет — на повышение…

— К тому, что произошло у вас с Максимом, все это не имеет ровно никакого отношения, — сказала Катя. — Что «это»?

— Мамонтов, Буркин, их дуэль, пистолет, дело уголовное.

Марьяна усмехнулась и — завела машину. Сразу дала газа — рывок, и они выехали со стоянки.

— А почему порой не отказать себе в таком маленьком удовольствии? — спросила она. — А, Катюш?

— В каком удовольствии?

— Быть злой и несправедливой. К ним. Коброй побыть, а? Они же этого не стесняются — жалят нас. Как можно больнее стараются ужалить, не жалеют. Так что ж нам-то церемониться?

— Верочка как, здорова? — спросила Катя после паузы — нет, Марьяна, лучше поговорим о детях. Смягчимся ожесточенным сердцем. — В садике она?

— Старики ее мои забрали. У папы отпуск, они сейчас в Подлипках, в санатории. Звонят мне по вечерам. Верка смеется — как колокольчик серебряный заливается. — Марьяна уверенно вырулила на шоссе. — Там они неделю всего, а я уже скучаю по ней. Такая тоска…

Их обгоняли машины — дребезжащие «девятки», потрепанные «БМВ», черные джипы, неизвестно какого года выпуска, «Газели» с брезентовым верхом, грохочущие грузовики. Водителями были сплошь мужчины. Над шоссе реяли клубы выхлопных газов, сигаретного дыма, пыли, обрывки залихватских песен из динамиков, врубленных на полную мощность магнитол.

А мимо проплывали поля, леса, окутанные зеленой майской дымкой, сотканной из первых клейких листочков, лопнувших почек, солнечных пятен. Миновали мост через овраг. Впереди синело озеро — Катя даже зажмурилась на секунду от брызнувшего в глаза света.

— А вон и «Парус», — кивнула Марьяна. — Почти приехали.

На противоположном берегу озера среди хвойного бора стояли корпуса из стекла и бетона под разноцветными крышами. «Парус» больше всего был похож на сказочный замок — стеклянные переходы, балконы, лоджии, причудливые башенки. В десятках окон отражалось солнце. У новенького причала покачивались белые катера и моторные лодки.

Территория отеля была обнесена прочной оградой. На въезде стояла стилизованная под швейцарский домик сторожка охраны. Марьяна предъявила свое удостоверение охраннику, тот ушел звонить на рецепцию — управляющему. Пришлось ждать.

— Дорогой отель, сразу видно, — заметила Катя. — И вроде бы так бдительно охраняется…

Наконец их пропустили. Правда, машину попросили оставить на стоянке. «Жигульки» выглядели уж слишком того… дохло.

В холле главного корпуса у стойки рецепции их встретил дежурный менеджер — молодой, в строгом деловом костюме. Он ценил свое и чужое время и поэтому был весьма краток и вежливо сух.

Пока Марьяна обсуждала с ним чисто деловые, процессуальные вопросы (в «Парусе» были осведомлены, что по факту гибели их постояльца ведется следствие), Катя разглядывала холл — богато, если не сказать помпезно. Прекрасные ковры, хрусталь, бронза. Но пусто. Межсезонье, короткое затишье в преддверии летнего отпускного бума.

— Если можно, сначала я хотела бы еще раз осмотреть двести второй номер. А потом побеседовать с горничной Мизиной и охранником Лосевым, — донесся до Кати голос Марьяны.

— Пожалуйста, мы сразу заявили, что открыты для следствия. Это происшествие, этот несчастный случай для нас такая неожиданность, такая неприятность… Ничего подобного не было за все пять лет существования отеля, — менеджер развел руками. — Это какое-то роковое стечение обстоятельств… Мизина на своем рабочем месте, на этаже. Я вас лично провожу. Одну минуту, только возьму ключ от двести второго.

Поднялись на стеклянном лифте на второй этаж.

— Сюда, прошу, — пригласил менеджер. — Вы будете опять составлять протокол?

— Нет, я просто еще раз осмотрю номер, — сказала Марьяна и улыбнулась Кате. Она явно давала ей возможность самой увидеть то место, где все и произошло.

У лифта начинался просторный светлый холл с мягкой мебелью, в обе стороны от холла шли коридоры, куда выходили двери номеров. Катя обратила внимание: в коридорах тоже были постелены мягкие ковры. Они скрадывали шум шагов. В «Парусе» покой клиентов ценился на вес золота.

Менеджер подвел их к двери с номером «202», приложил к замку ключ-магнит, открыл. Сумрак, прохлада.

— Номер убран и, как видите, незаселен.

Ключ перекочевал в специальное «гнездо» на стене, включилось электричество. Вспыхнул верхний свет. Катя увидела большое помещение, состоящее из холла и двух смежных комнат — спальни и гостиной. Номер был декорирован в спокойных оливковых тонах. Мебель была из ореха. Портьеры задернуты. Широкая двуспальная кровать застелена золотистым покрывалом. В гостиной все основное место занимали кресла, диван и большой плазменный телевизор.

— Я забыла спросить насчет отпечатков пальцев, — шепнула Катя на ухо Марьяне.

— Экспертиза в пути, — так же шепотом ответила Марьяна. — Повально у персонала пальцы мы не катали. Сама понимаешь — не тот уровень.

— Значит, от экспертизы толку не будет?

— Меня пока интересуют отпечатки только на той бутылке.

— Может быть, я мешаю, мне подождать в коридоре? — спросил менеджер.

— Нет, благодарю вас, тут мы все уже осмотрели, — Марьяна повернула к выходу. — Где я могу побеседовать с горничной Мизиной?

— Она ждет в кастелянской. Там вам никто не будет мешать. Когда закончите, на лифте спуститесь на рецепцию, я вызову с пульта охраны Лосева. Прошу за мной, — менеджер повел их по коридору. — Сюда, пожалуйста.

В кастелянскую он вошел первый и без стука:

— Вероника, это к вам из милиции.

— Ко мне? Опять? Зачем?

Голос был тонким, встревоженным до крайности. Принадлежал голос загорелой блондинке в форменном бело-синем платье коридорной горничной. Вероника Мизина внешность имела яркую, спортивную, а вот голоском говорила детским, как Чебурашка в мультфильме. В «Парус» персонал отбирали именно по внешности — особенно горничных, официанток, аниматоров-затейниц. Был даже устроен своеобразный конкурс-отбор, и Вероника Мизина легко прошла этот отбор.

— Я следователь Киселева, веду дело по поводу гибели вашего клиента Владлена Ермолаевича Авдюкова, — сказала Марьяна. — Помните меня, Вероника? Я выезжала сюда в ту ночь, мы с вами еще беседовали…

— Да, да, я все помню. — Мизина взглянула на менеджера, словно спрашивая, как себя вести. Менеджер кивнул, давая понять — веди себя умно, держи ухо востро.

— Я подумала, что будет лучше не посылать вам повестку, не дергать в отдел милиции, а выяснить все здесь, на месте. — Голос Марьяны журчал как ручеек.

Катя сравнила — насколько все же иначе Марьяна общается с горничной Мизиной, чем до этого с подследственным Мамонтовым и его приятелем-противником Буркиным. К горничной она лояльна и доброжелательна — пока. Но надолго ли? — Я вас оставлю, — сказал менеджер. И с достоинством удалился.

— Что же мы стоим, присаживайтесь, пожалуйста, — Мизина указала на стул и маленький диванчик у окна. — Только я не понимаю, чем я еще могу вам помочь. Я все сказала в прошлый раз. Мне нечего больше добавить.

— В ту ночь здесь был такой сумбур. Вы были сильно напуганы. Авдюкова только что забрали врачи. К тому же час был поздний, глухой. В таких обстоятельствах трудно сосредоточиться. Я сама, знаете ли, была спросонья — меня из дома подняли, с постели. — Марьяна оглядела кастелянскую. — Так что давайте вернемся еще раз к тому, что здесь было, что вы видели, слышали, хорошо?

— Хорошо, я не против, только…

— Может быть, что-то тогда ускользнуло от вас в горячке — какая-то деталь, странность, а сейчас вы ее припомните, — включилась в беседу и Катя, поудобнее устраиваясь на диванчике у окна.

Вид из окна открывался на озеро и поля для гольфа. Справа метрах в пятидесяти от угла корпуса высился металлический забор. В нем Катя разглядела небольшие ворота.

— В котором часу в тот день началась ваша смена? — спросила Марьяна, доставая из объемистой сумки, с которой не расставалась, папку с бланками протоколов допросов свидетелей. Заполнила «шапку» — имя, отчество, фамилия, год рождения. Катя подумала: «это вам не розыск — пришел, увидел и… ушел. Это следствие, контора, которая все пишет и пишет, невольно заражая все вокруг себя процессуальным графоманством».

— Как обычно — в пять часов. Мы работаем по графику — дневное дежурство, ночное дежурство и потом двое суток выходных, — ответила Мизина.

— Этот клиент из двести второго номера — Авдюков, он ведь не впервые здесь у вас отдыхал, так? — Марьяна не отрывалась от протокола.

— Да, он приезжал сюда, в «Парус», несколько раз — осенью, потом зимой — на старый Новый год, потом еще в марте дважды на уик-энд, — Мизина закивала.

— Он предварительно заказывал номер?

— Да, и всегда этот самый — двести второй. Люкс, с видом на озеро.

— А не припомните — в те, прежние приезды он отдыхал один или с кем-то?

— Он всегда приезжал не один, — ответила Вероника.

— В компании?

— С ним были женщины, молодые. Насколько я припоминаю — каждый раз новая.

— На вас он какое впечатление производил, Вероника? — спросила Катя.

Мизина пожала плечами:

— Солидный мужчина. С деньгами. Отдыхать любит со вкусом, на траты не скупится. Выглядит на свой возраст, на полтинник. Ну что еще? Нам, персоналу, не хамит, не качает права — я, мол, такой-разэтакий, стелитесь все тут передо мной, как трава. Всегда ухожен — видно, жена о нем заботится, смотрит. Да, машина еще у него дорогая, внедорожник — мне ребята из охраны говорили.

— Он в тот вечер был нетрезв, ведь так? — спросила Марьяна.

— Выпил в баре. Они, клиенты, сюда в основном и приезжают — пить, в бане париться. Летом по озеру на катерах гонять, купаться. Сейчас пока холодно купаться, так что делать-то еще остается? — Мизина усмехнулась.

— С ним и в этот раз была спутница?

— Да, была. Девица — такая вся из себя. Куртка на ней была спортивная, кожаная — я такие в апрельском номере «Вог» видела в разделе «покупка месяца». Из Третьяковского проезда, по всему видно, куртышечка.

— А вы видели ее здесь с Авдюковым раньше — спутницу, не куртку? — поинтересовалась Катя.

— Нет, я же сказала — до этого с ним другие приезжали, и каждый раз разные.

— Что ж, он такой бабник был неуемный?

Вероника Мизина снова усмехнулась:

— А кто тут не бабник-то? Вы бы в разгар сезона прошлись по номерам, поглядели. Сюда отдыхать приезжают, оттягиваться, расслабляться. Ну и устраивают себе именины сердца.

— Этот Авдюков, он хоть раз приезжал сюда с семьей, с женой? — спросила Марьяна.

— Нет. Может быть, до меня когда-то. Не знаю.

— А вы давно в «Парусе» работаете, Вероника? — спросила Катя.

— Полгода.

— Вы живете в Щеголеве?

— Нет, в Москве снимаю квартиру.

— И сюда ездите из Москвы?

— А что? Тут близко — сел на маршрутку у метро и через десять минут здесь.

— Вы устраивались сюда сами или через кого-то?

— Ну, мне один знакомый предложил, приятель, — Мизина смотрела, как Марьяна записывает ее слова в протокол. — Просто сказал — хочешь? Жалованье хорошее — почти пятьсот «зеленых» в месяц плюс премии, плюс чаевые. Правда, у горничной работы невпроворот, но… Я работы не боюсь. А деньги на дороге не валяются. Я и согласилась — тут конкурс, отбор, требования к персоналу высокие — насчет вежливости там, манер, характера покладистого… Ну, я прошла.

— Расскажите, пожалуйста, про тот вечер, — попросила Марьяна.

— Я заступила на этаж в пять. Убиралась в двести тридцать пятом и в двести семнадцатом — ванные драила. Оттуда клиенты утром съехали — это же послепраздничный день был, двенадцатое… Занято на этаже оставалось всего три номера — двести второй в том числе.

— Авдюков со спутницей приехали когда?

— Десятого мая, вечером — где-то около восьми уже.

— А вы десятого, значит, работали? — уточнила Катя.

— Да, я же сказала — у нас дежурство дневное с восьми до пяти, затем ночное — с пяти до восьми.

— Но вы ведь поменялись ночными дежурствами, да? — быстро спросила Катя. — Так ведь получается, если считать? Десятого вы тоже в ночь работали?

— Я? Совершенно верно, я поменялась. А мне надо было освободить конец недели и выходные. Я сама хотела отдохнуть, друзья собирались — у нас сплошные дни рождения. А с этой работой, с этими майскими праздниками я совсем не могла…

— Да, да, праздники здесь, в «Парусе», время напряженное, мы понимаем, вы устали, нуждались сами в отдыхе. — Марьяна бегло записывала. — Так, значит, вы поменялись дежурством — ночным на двенадцатое число, правильно?

— Правильно, — ответила Мизина.

Катя взглянула на нее — показалось ли ей или это было на самом деле — в детском голоске горничной зазмеилась трещинка — еле уловимая для слуха.

— Ну и что было дальше в тот вечер?

— Ничего. Все как обычно. Вызовов от клиентов не поступало. Претензий, нареканий — тоже. После одиннадцати вечера, закончив работу, я сидела здесь, в кастелянской. Смотрела телевизор. Фильмы какие-то шли. Потом… поздно уже было, совсем, где-то… нет, не могу сказать точно — поздно… Я услышала в коридоре шум —голоса, дверь хлопнула — я же рассказывала в прошлый раз.

— Да, да, я помню, — Марьяна дружески закивала. — Только тогда это была беседа, а сейчас у нас с вами процессуальное действие. Вы допрашиваетесь в качестве свидетеля по уголовному делу. Кстати, я чуть не забыла — я должна предупредить вас об уголовной ответственности за дачу ложных показаний.

— Как это? — спросила Мизина.

— Ну, это в нашем с вами случае чистая формальность. Вы же ничего от нас не скрываете?

— Я? Ничего. Да зачем мне что-то скрывать?

— Не волнуйтесь, продолжайте, Вероника.

— Я услышала шум, подумала: ну, сейчас вызовут. У нас артист живет на этаже больной, парализованный, с женой. На средства благотворительности. Я подумала — у него что-то. Но меня никто не вызвал. Потом программа по телевизору кончилась. И я задремала — проснулась…

— Что-то вас разбудило? — спросила Катя.

— Да нет… Может, сон какой-то привиделся. Я уже не помню. Я хотела встать, пойти умыться, и тут раздался этот жуткий крик. Я сначала не поняла, откуда он идет, выскочила в коридор. Кричали из двести второго. Дико, по-звериному… Я вбежала и увидела…

— Дверь номера была открыта? — спросила Марьяна.

— Да.

— Но ведь обычно клиенты на ночь номера запирают изнутри.

— Обычно запирают. Но в двести втором было не заперто. Я увидела клиента на полу, он корчился. Извивался от боли… как червяк… Это было ужасно видеть… Я бросилась к нему — думала, это припадок, сердце, но… Он так хрипел, начал снова кричать. У него было ужасное лицо — красное, просто багровое. От боли, от натуги. И рот… вы не представляете — у него губы были черные… Он не мог говорить, только хрипел и кричал. — Мизина провела рукой по лбу.

— В номере был беспорядок?

— Простыня валялась на полу, полотенца… А так все вроде было на месте. Если честно, я как его увидела, ни на что другое больше уже не смотрела. Кинулась к телефону, потом побежала звать на помощь.

— А бутылку вы не видели? — спросила Марьяна.

— Какую бутылку?

— Из-под минеральной воды «Серебряный ключ».

— Нет, не видела, — Мизина удивленно посмотрела на Марьяну.

— Это ваша обязанность следить за фригобарами в номерах? — спросила Катя.

— Моя. Конечно, моя. Но…

— Фригобар в двести втором номере вы наполняли?

— Да.

— Когда?

— Как только на дежурство заступила. Мы всегда проверяем — не надо ли чего-то доложить — сока, пива, воды. Увидим в контейнере для мусора бутылку или пакет из-под сока и дополняем. Клиенты не должны испытывать недостатков ни в чем.

— Во фригобаре двести второго номера была минеральная вода? — спросила Марьяна.

— Конечно, только… — Мизина нахмурилась, — никакого «Серебряного ключа» мы здесь не держим. Я хорошо помню, что ставила во фригобар — бутылку «Эвиан», бутылку «Аква минерале» и бутылку нарзана. Кстати…

— Что? — спросила Катя.

— Насчет нарзана — его мы доставляли только в двести второй — этому Авдюкову. А артисту парализованному — боржом. Причем это было всегда, во все разы, он так сам заказывал. — Авдюков?

— Да, всегда напоминал насчет нарзана. И всегда просил вечером вытаскивать его из фригобара и ставить на столик в спальне, возле кровати. Вода должна была быть не холодной, со льда, а обязательно комнатной температуры.

— И вы поставили в тот вечер бутылку нарзана на прикроватный столик? — спросила Марьяна.

— Да.

— Во сколько это примерно было?

— Ну, не помню точно.

— А Авдюков и его спутница в это время были в номере?

— Нет, их не было. А, я вспомнила — они отправились ужинать в ресторан. А я решила поменять цветы в вазах и выполнить его пожелание — насчет нарзана. Понимаете, мы все эти мелочи стараемся делать в отсутствие клиентов, чтобы не докучать им. Сервис, он лишь тогда на высоте, когда он быстрый и незаметный.

— Скажите, после того как Авдюкова увезла «Скорая», вы в двести второй номер заходили?

— Да, вместе с менеджером. Нужно было дождаться милиции — нам позвонили и сказали, что едет милиция.

— После того как уехала милиция, кто убирался в двести втором — вы?

— Нет, меня домой отпустили, хотя моя смена еще не кончилась. Я была в шоке. Сергей Маркович, наш менеджер, пожалел меня, отпустил. Убирался кто-то из моих напарниц. А что?

— Ничего, небольшое уточнение деталей. Когда вы вбежали в номер на крик, вы не почувствовали какого-то необычного запаха?

— Почувствовала! Воняло чем-то таким, кислым, едким. А потом еще от Авдюкова пахло — его, наверное, рвало.

— А вас не удивило в тот момент, что его спутницы нет в номере? — спросила Катя.

— Знаете, я в тот момент даже об этом и не подумала — так я растерялась от его воплей. Потом уже, когда «Скорая» приехала, до меня дошло, что этой Нефертити нигде нет, что ее и след простыл.

— Нефертити?

— Ну, девица, которая приехала с Авдюковым, — она черненькая такая была, смуглая, на египтянку с фрески похожая.

— Еще что-то можете добавить к сказанному? — спросила Марьяна.

— Да нет, все. Это такой день был ужасный, такая ночь, — Мизина покачала головой. — У меня до сих пор мурашки бегут, как вспомню эти крики. Скажите, а отчего он умер — этот Авдюков? Я думала — это эпилепсия.

— Нет, это не эпилепсия, — ответила Марьяна. — Вашего клиента отравили. Это уже не предположение, это факт.

— Отравили?!

— Распишитесь, пожалуйста, в протоколе. Вы подтверждаете свои показания?

Мизина взяла из рук Марьяны ручку, не глядя, не читая, подписала протокол.

— А кто его отравил? Чем? — спросила она.

— Это мы и выясняем, — мягко (подозрительно мягко, на взгляд Кати) ответила Марьяна. — Пожалуйста, кроме адреса, запишите мне вот здесь ваши контактные телефоны, Вероника. Возможно, мне еще понадобится переговорить с вами.

Глава 7

ОХРАННИК ЛОСЕВ

Игорь Лосев встречи со следователем — а именно так ему сообщили с рецепции: с тобой хочет говорить следователь из милиции — не ждал. Он вообще старался по жизни идти легко, без напрягов и заморочек. В двадцать семь лет жизнь все еще видится длинной такой дорогой, по которой хочется шагать уверенно и быстро. А лучше даже мчаться на мотоцикле — новенькой «Ямахе», крутой донельзя, красной, как кровь. Прибавил газа и очутился где-нибудь за тридевять земель — например, в каком-нибудь городе Дублине или в австрийских Альпах, где горные дороги — сплошной серпантин. Или на трассе Париж — Дакар посреди оранжевых песков.

Красной «Ямахи» у Игоря Лосева — старшего охранника службы секьюрити «Паруса» — в наличии пока еще не было. Проект был только в мечтах. Но кое-какие события позволяли уже надеяться на то, что он в самом скором времени воплотится в реальность.

Ведь подарил же он вчера Веронике золотой кулон! А вышло-то все само собой, легко, как в фильме: был выходной у обоих. Решили махнуть в торговый центр на окружной дороге, прикупить того-сего. А тут ювелирный отдел двери свои распахнул, заманивает на турецкое золото. Бери, не проходи мимо.

Себе Игорь Лосев присмотрел печатку — мощную такую, внушительную. Но не купил — придет время, купим. А ей, Веронике, с которой жил вот уже полгода, деля съемную квартиру, стол, заработок и постель, приобрел золотой кулончик на цепочке. Симпатичный такой в виде двух слепленных золотых рыбок — Вероника по Зодиаку была Рыбы. А он, Игорь Лосев, — Козерог. Себе он никогда, ни под каким видом Зодиак-талисман не покупал. Вот уж радость носить на цепочке или брелоке козла! А золотые рыбки понравились — аккуратненьки такие, махонькие. И друг к другу брюшками по воле турецкого ювелира приклеены — словно трахаются друг с другом до потери пульса.

Когда Вероника надела кулон — а сделала она это тотчас же, прямо у витрины ювелирного, — у нее глаза так и засияли. Прямо заискрились. Такой вид был блаженный, благодарный, что он, Игорь, невольно подумал: ну, брат, держись — ночью эта женщина даст тебе жару. Из одной лишь признательности наизнанку вывернется.

Так и случилось, все так и случилось…

Когда позвонили в комнату секьюрити с рецепции, Игорь Лосев как раз был целиком погружен в ночные, полночные, предрассветные воспоминания. Ух, Вероника! Горячо! Как же горячо — обжигаешься, а продолжаешь, продолжаешь, хочешь… Сколько, оказывается, в них, бабах, скрытых возможностей, неизведанных соблазнов даже после стольких месяцев совместного бытия. Хоть женись теперь совсем, безоглядно, на всю оставшуюся жизнь. А и то правда — где лучше-то сейчас найдешь? По крайней мере, она собой недурна. И верная — полгода, и ни одного закидона, ни одного взгляда, вздоха на сторону. А ведь тут «Парус». Тут тебе все, что угодно, — и мужики, и бабы-лесбиянки, и ночные дежурства, и пустые номера, и охотничьи домики в парке. Так нет же закидонов, верность одна сплошная. Только уж больно нудны порой вопросы: «Гоша, когда поженимся? Ну, когда поженимся, родной?»

Но вчера, после кулона и ночью в постели никакой этой бодяги, никакого канючанья и в помине не было. Игорь Лосев закрыл глаза — ох, Вероника, что ж ты со мной вчера делала, что делала! Я это был — Игорь Лосев, или не я, а кто-то другой, стонущий, мычащий, мечущийся от удовольствия, страсти и жара? Во кайфанули, подружка! Так кайфанули — вспомнить, аж в пот бросает. А причиной-то что послужило — какой-то там кулончик, фитюлька женская на цепочке. И море, море любви хлынуло в благодарность. Чуть не утопило, в натуре.

Перед глазами чередовались ночные картины. Смятая постель — их постель. Подушка на полу. Вероника на подоконнике — на фоне черного ночного окна. И чего ее на подоконник-то потянуло, бесстыжую? Ведь совсем бесстыжая была, голая, ведьма — и свет в комнате заставила включить! А с улицы-то все, все видно. А потом вообще на балкон перекочевала. До того завелась и его зажгла, запалила с четырех концов. Интересно, соседи слыхали? Конечно, слыхали — такой вопеж, такое половое недержание…

— К телефону, — раздался в рации голос начальника смены.

— Сейчас, — Игорь Лосев, с трудом оторвавшись от ночного — балкона и тел, сплетенных в объятии среди разного балконного хлама, — их с Вероникой тел, таких отчетливых со стороны, взял трубку. — Да, Лосев.

— Подойдите срочно на рецепцию. Приехали из милиции. Следователь. Хочет переговорить с вами.

Это не было похоже на удар грома. Но все-таки это было как-то того, стремно. Неприятно. Игорь встречи со следователем не ждал.

Комната охраны располагалась на первом этаже, за рестораном, в другом конце корпуса. Пока Игорь шел, он собирался с мыслями.

А милиционеров, оказывается, было двое. И обе — женщины. Причем молодые, весьма и весьма. На душе сразу как-то отлегло. Ну, с бабами-то и ленивый справится…

Катя увидела, как холл пересекает высокий статный молодой мужчина в черной форме охранника, так похожей на американскую полицейскую форму. Рост — метр девяносто. Блондин, серые глаза с прищуром. Взгляд прямой, оценивающий. Окинул, измерил все ваши параметры: грудь, бедра, талия и… усмехнулся. Не сказать, чтобы нагло, а так, с явным чувством собственного превосходства.

— Я Лосев, а вы что, из милиции? Ко мне? А моя машина на месте — я об угоне не заявлял.

— Мы к вам не по поводу угона. Мы по другому вопросу, — вежливо (ох как вежливо) сказала Марьяна. — Мы незнакомы. Я следователь Киселева Марианна Ивановна. Веду уголовное дело по факту гибели клиента вашего отеля Авдюкова Владлена Ермолаевича. А это вот Екатерина Сергеевна, сотрудник нашего главка.

— И обе вы ко мне? — спросил Лосев. — Но я не знал этого Авдюкова. К сожалению.

— Мне надо вас допросить. Вы дежурили в ту ночь. По корпусу — с двух часов ночи и до пяти утра. Так? — Марьяна подняла голову — она доходила Лосеву только до плеча.

— Так.

— Где мы можем побеседовать? Здесь в холле неудобно.

— А у нас в офисе еще более неудобно, народ, охрана меняется. Нет уж, давайте здесь, — Лосев первый шагнул к диванам напротив стойки рецепции. Марьяне пришлось раскладывать свои бланки на виду у портье, на низеньком журнальном столике из закаленного стекла.

— Вы дежурили в главном корпусе в ночь на тринадцатое мая с двух и до пяти — так мне сказал управляющий отелем. А разве тут у вас такой порядок, чтобы охранники дежурили по одному ночью?

— Ну, в обычные дни у нас в ночной смене всегда по двое дежурят, — Лосев пожал плечами, — но на праздники такая свистопляска была, наплыв. Напарник мой Зубов в ночь подряд трижды выходил — отгулы копил. Ему надо было к матери съездить. Ну и так вышло: дни послепраздничные, ажиотаж спал, клиенты почти все разъехались. А у меня по графику дежурство. Мы старшего смены в известность ставили — ну по поводу того, что Зубов уедет, а я за него отработаю.

— А где вы находились конкретно? — спросила Катя.

— Как где — в здании, конечно. Корпус обходил по первому этажу. Потом где-то около трех уже в комнатуохраны вернулся. Камеры работали. Кстати, тут мне сказали напарники — от вас приезжали, тоже из милиции, пленку изъяли за тот день.

— Это я распорядилась изъять. Я должна ее посмотреть и приобщить к делу, если потребуется. — Марьяна заполняла протокол.

Лосев кивнул: да ради бога, мне-то что?

— То, что стряслось с этим вашим постояльцем Авдюковым, вы об этом знаете, в курсе? — наивно спросила Катя.

— Ну, только из разговоров. Сам-то я ничего конкретно не видел. Туда, на второй этаж не поднимался. Когда шум поднялся, ну, забегали все, врача вызвали — тогда, конечно. Я понял — мужику плохо стало. Видно, перепил, не рассчитал силенок. Это бывает.

— Авдюкова вы прежде в «Парусе» встречали? — спросила Марьяна.

— Наверное. Тут у нас говорили — он к нам не впервые приезжал. Наверняка я его видел, но… Тут столько клиентов, столько народа — разве всех в лицо запомнишь?

— А разве это не прямая обязанность охраны знать всех в лицо — клиентов, персонал, чтобы на территорию не проник чужой? — спросила Катя.

Лосев усмехнулся.

— Это в Москве вашей с террористами борются. У нас тихо, — изрек он. Слова «Москва ваша» были выделены особо.

— Значит, вы ничего не заметили подозрительного в ту ночь, необычного? — Марьяна, спрашивая, писала.

— Нет.

— Ну а вот одна из клиенток отеля среди ночи уехала — некая Юлия Олейникова. На своей машине.

— А, это да. Это было где-то около часа ночи, я только начал обход первого этажа. Девушка, брюнетка, вы ее имеете в виду?

— Да, да.

— Ну, я фамилии-то не знаю. А брюнетку видел. Ее машина на стоянке была.

— Вы с ней не разговаривали?

— Когда? Ночью-то? Нет, она к рецепции направилась. И потом она здорово навеселе была. Шла, так ее вело, то влево, то вправо. Бухнула, видно, в баре хорошо.

— Значит, не вы выпускали ее из корпуса? — уточнила Марьяна.

— Нет, я же говорю, она к рецепции направилась, к главному входу.

— А что, у вас тут еще входы есть? — спросила Катя.

— То есть как это? Конечно, — Лосев снова пожал плечами. — Главный подъезд — для клиентов. А в торце хозяйственный подъезд. Туда оборудование привозят, сгружают мебель, белье чистое. Ну и вообще по правилам пожарной безопасности положено — разные входы-выходы: основной и запасной.

— На ночь этот самый запасной, хозяйственный подъезд, конечно, запирается? — спросила Катя.

— Естественно.

— А ключи у кого?

— На рецепции и у нас, дежурной смены — мало ли что может случиться.

— То есть у вас?

— Ну да.

— Значит, ничего такого необычного вы за время своего дежурства в ту ночь не заметили? — не отставала Катя. — Припомните, пожалуйста, хорошенько.

— Да и вспоминать нечего, — Лосев нахмурился. — Дежурство протекало вполне нормально, без происшествий. Вы бы посмотрели, что у нас тут делалось первого-второго мая — страх, умора. То в воду лезем — кто-то пьяный из клиентов на лодке ночью кататься вздумал — перевернулся. То драку на танцполе разнимаем, то фейерверк готовим. Голова пухнет. А ночь с двенадцатого на тринадцатое тихая была — каждое б дежурство так. Если бы не этот инцидент с клиентом, то и совсем бы хорошо.

— Авдюков умер по дороге в больницу, — сказала Марьяна.

— Ну что ж, царствие ему небесное. Хотя, конечно, мог бы и еще пожить, не старик ведь был, как говорят.

— Простите, а вы все время бодрствовали, может быть, все-таки вы заснули на какое-то время? — спросила Катя.

— Заснул? Я? Да вы знаете, что у нас здесь за это самое «заснул» бывает? Пинок под зад, и прощай работа.

— Ну, организм-то своего требует. Ночь, усталость.

— Я не спал, я дежурил, — отчеканил Лосев. — Я, если хотите знать, в армии в ракетных войсках служил. Так что к ночным дежурствам привычный. Ну, все? Все вопросы? А то мне работать надо.

— Распишитесь в протоколе. Будьте добры, Игорь. Лосев взглянул на Марьяну. Подписал, быстро пробежав написанное.

— Рад был познакомиться, девушки, — сказал он совсем уже иным тоном.

— Не считайте наше знакомство оконченным, — Марьяна спрятала протокол в папку.

— Значит, это вы дело будете вести? А что, разве это не несчастный случай с этим Авдюковым?

— А у вас что, здесь говорили, что это несчастный случай? — спросила Катя.

— Да нет. Ну, раз милиция сразу приехала — утром-то… Уж, наверное, это не инфаркт хватил мужика.

— Здесь, в отеле, в ночь на тринадцатое мая произошло убийство, — как бы между прочим сообщила Марьяна. — Как раз в ваше, Игорь, дежурство. А вы ничего такого и не заметили. Ну, просто поразительная невнимательность!

Когда шли к машине, обогнули корпус — Катя на всякий случай предложила взглянуть на этот самый хозяйственный подъезд. Дверь на первом этаже в торце здания оказалась запертой изнутри. За зданием территория «Паруса» кончалась — густые кусты скрывали металлический забор. В заборе, однако, имелись ворота. И тоже — на замке.

Марьяна наскоро набросала план территории — вдруг пригодится. Они с Катей долго совещались — где север, где юг. Наконец вспомнили — солнце-то на западе заходит, ага!

Над озером догорал закат.

— Ну, все — домой, — объявила Марьяна. — Давай только в магазин заедем, а то у меня в холодильнике — шаром покати.

Порог Марьяниной квартиры Катя переступила со смешанным чувством радости и… Что примешивалось к этой радости, какая грусть, какая горечь? Слишком хорошо она помнила иные дни, иные встречи, иные праздники в этих стенах. Новоселье. Какое справлялось тут веселое, шумное новоселье Марьяны и Максима!

Дом был старый, из тех самых, некогда построенных пленными немцами коттеджей. Но все еще крепкий, приземистый, вросший фундаментом в землю. Двухкомнатная квартирка располагалась на втором этаже. Подъезд закрывался жильцами на ключ — в нем было чисто и прохладно. Никакого рекламного мусора под почтовыми ящиками, никакого духа кошатины. Под окнами буйно разрослись кусты сирени. Прямо в окно Марьяниной кухни смотрел старый клен. Катя увидела его, войдя, и вспомнила: вот тут за столом, уставленным посудой, на том веселом новоселье, где гуляли выходные напролет, безраздельно царил Максим, Марьянин муж с гитарой. «Клен ты мой опавший…» — Катя; стоя посреди этой сумрачной кухоньки, видела его — как он сидел, перебирал струны гитары, пел. Ах, боже мой, как он пел — и этот «Клен», и «Живет моя отрада», и даже арию мистера Икса «Цветы роняют лепестки на песок». Трудно, почти невозможно представить себе начальника районного ГИБДД поющим арию мистера Икса — а вы попробуйте, попробуйте, попытайтесь, сломайте надоедливый стереотип! Выглядеть это будет комично и чуть-чуть грустно. Но куда все это делось, куда улетучилось — комизм, грусть, детская радость?

На кухне, чистой, отдраенной (Марьяна ненавидела грязь), теперь витало полное, совершенное, окончательное сиротство. Плита без кастрюль с первым и вторым, которое так уважают мужья. И даже без компота из яблок! Пустой холодильник — зачем делать запасы, одной много не надо. На столе вместо хлебницы — пепельница. Марьяна курила, а вот муж ее, Максим, помнится, бросил сразу после рождения Верочки.

А в комнате Катя просто ахнула: эта комната — «большая» — всегда изначально была спальней. Помнится, как-то давно, когда собственная квартира грезилась только еще настойчиво достигаемой целью, Макс, живший тогда вместе с Марьяной в квартире ее родителей, слегка подпив, толковал Кате про то, какую жизнь он собирается устроить для своей обожаемой жены. «Она не будет работать. Ни в милиции, ни даже в адвокатуре. Марьяна будет сидеть дома, рожать мне детей, любить меня, крепко любить, понимаешь, чего я хочу?» — «Да понимаю, понимаю», — отвечала Катя. Он сидел, наклонившись вперед, слегка размякнув от коньяка — такой большой, сильный, домашний. Надежный, как скала. «У нас будет сначала, на первое время, только две комнаты — наша спальня и комната для ребенка, понимаешь? Спальня с большой широкой кроватью. Я буду приходить с работы и падать на нее вот так. Как герой на ложе из львиных шкур». — «Прямо в пыльном милицейском кителе, — добавляла Марьяна. — А фуражку бросать через всю спальню вот так — как бумеранг».

Они действительно устроили из большой комнаты спальню, купив широкую уютную кровать. Она заняла бог знает сколько места, оставив всего ничего для телевизора и пары кресел. Но они — Катя помнила это так хорошо — ликовали, сходили с ума.

А теперь кровати не было — вместо нее была устроена какая-то причудливая кочевая постель: толстый спальный матрац, прямо на полу. В изголовье, вместо спинки — большое зеркало, уложенное горизонтально. И много, много, много разных разноцветных подушек на коричневом пушистом пледе.

— А где же… — Катя удивленно воззрилась на подругу.

— Выкинула вон.

— Выкинула вон?!

— Да. Грузчиков наняла. Вывоз мусора, — Марьяна сняла через голову черную водолазку, расстегнула юбку, переступила через нее, скользнувшую на пол. — Выбросила к чертовой матери. На помойку. На, переоденься, — она вручила Кате свой халатик. Сама натянула старые джинсы, линялую майку.

— Но ведь совсем новая… зачем? — Катя всплеснула руками.

— Не понимаешь? — Марьяна метнулась на кухню. В дверях оглянулась, зацепившись за косяк. — А ты пойми, Катюша. Пойми — неужели так трудно?

Катя опустилась на пол, на плед. Какой комната большой кажется — вот так снизу, из угла. Какой потолок высокий — никогда, никогда не упереться в него головой, не перерасти, не пробить…

На кухне шипело масло — Марьяна жарила котлеты. Те самые в коробочке, замороженные полуфабрикаты, которые вместе с остальной снедью они с Катей купили в магазине.

— За что выпьем? — спросила Марьяна, ловко откупоривая бутылку белого вина. — За встречу?

— За тебя и меня, — ответила Катя. — За Верочку.

В комнате пятилетней Верочки было некуда ступить от игрушек: на детской кроватке, на подоконнике, на полу сидели, стояли, лежали на плюшевых, шерстяных и лайкровых спинках медведи. Белые, бурые, красные, фиолетовые, оранжевые, зеленые.

— Она их собирает? — спросила Катя.

— Она с ними разговаривает. Самого первого — большого такого, белого, видела? Он ей подарил в два с половиной года. А теперь я покупаю с каждой зарплаты. Ну а теперь за что выпьем?

— Вино хорошее, — отметила Катя после пятого уже тоста «за нас с тобой».

— А знаешь, когда он ушел от меня, я начала пить. От кого-то услышала — если пьешь красное, пусть даже самое хорошее и дорогое, то все, пиши пропало. На белое переключилась. Никому не скажешь?

— Никому.

— В пятницу после работы иду в магазин и покупаю бутылку на выходные.

— Каждую пятницу? — спросила Катя.

— Нет, пока еще не каждую, — Марьяна криво улыбнулась.

— Тебе надо отбросить это все от себя. Переключиться. Забыть.

— Я все уже давно забыла.

— У тебя все еще впереди, — горячо воскликнула Катя (белое вино взывало к пылкости чувств). — Вот увидишь. Я тоже, знаешь… У меня с Вадькой сколько всего было такого — казалось, все, жизнь на волоске висит… А потом как-то все образовывалось, начинался новый этап.

— Об этапах мы с тобой, Катюша, поговорим, когда твой Вадик тебя бросит. Катя умолкла.

— Ну ладно, поздно уже, второй час… — Марьяна поднялась из-за стола. — А, я тебе сказать позабыла — завтра у меня свидание с вдовой назначено в отделе.

— С какой вдовой? — с запинкой спросила Катя.

— Авдюкова — убиенного. Светлана Петровна ее зовут. Завтра приедет ко мне в десять часов. Я ее специально на субботу пригласила. Я в выходные сейчас, когда Верка у моих, дома совсем не могу сидеть. Как зверь в клетке хожу, хожу. Кончается всегда одним — либо включаю пылесос, убираться начинаю, как маньяк, как робот, либо достаю из холодильника бутылку белого. Осуждаешь?

— А я все выходные, когда Вадик в командировке, валяюсь на диване как колода. Читаю, — сказала Катя. — А убираться меня из-под палки не заставишь. Осуждаешь?

Марьяна, пошатываясь, направилась в комнату. Стелила постель — матрас на полу полутораспальный вместил бы обеих.

— Ну и правильно кровать вышвырнула, — сказала Катя нетвердо. — Я бы тоже так. Прям из окна — ему на башку. Помнишь, как в фильме Альмодовара? Она ему чемодан сверху — ба-бах!

— На полотенце чистое. У нас воду горячую пока еще не отключили.

Лежа на кочевом спартанском ложе на чистых простынях, душных от лаванды, Катя, изогнувшись, смотрела в темное зеркало в изголовье.

— Здорово, вся комната отражается. Чужих не боишься?

— Кого? — спросила Марьяна, приподнимаясь на подушке.

— Чужих. Говорят, если ночью глянуть в зеркало — увидишь его. Чужого…

— А какой он?

— Разный. В зависимости от настроения — иногда жуткая образина. А иногда рыцарь бледный.

Марьяна вздохнула. Потом спросила:— Как думаешь, говорить завтра вдове Авдюкова, что ее муж был в «Парусе» вместе со своей секретаршей?

— А ты думаешь, она этого не знает?

— Если она не знает — ей будет больно, — сказала Марьяна.

— А если она знает, мы не откроем ей Америки, — Катя закрыла глаза. — Интересно, как же все-таки попала в двести второй номер эта чертова бутылка с уксусной эссенцией?

— А вот это и есть то главное, что нам предстоит для начала узнать.

— Ну, в добрый путь, — провозгласила Катя и уснула.

Было темно. В тусклое зеркало в изголовье никто не решался смотреть до самого утра.

Глава 8

СВЕТЛАНА ПЕТРОВНА И ЗИНАИДА АЛЕКСАНДРОВНА

По пустому загородному шоссе в направлении Щеголева в субботу в половине десятого утра ехал и особо никуда не торопился «Вольво» серо-стального цвета. За рулем его находился мужчина, уже перешагнувший критический для мужчин сорокалетний возраст и уверенно смотревший в будущее, на заднем сиденье, тесно обнявшись, сидели две женщины. Одна, одетая в черный брючный костюм глубоко траурного вида, была не кем иным, как Светланой Петровной, вдовой убитого Владлена Ермолаевича Авдюкова. Вторая, закутанная по причине утренней свежести в пестрое, модное в этом сезоне пончо, ее школьной подругой — Зинаидой Александровной Вирта.

Водителя звали Варламом Автандиловичем Долидзе. Но для обеих женщин по долгим годам знакомства и дружбы он давно был просто Варламчик, Варлаша. А они для него — Зинуша и Светик и еще «девочки мои золотые».

Зинаида Александровна, как и обещала накануне другой своей подруге детства Нателле Георгиевне Усольской, сопровождала Светлану Петровну к следователю в милицию. Созвонившись с Варламом Долидзе и провозгласив 508 — выручай, милый, выручай, дорогой, без тебя не доедем, — она забрала Светлану Петровну из дома. И, наверное, впервые за эти скорбные дни поняла, насколько изменился этот дом.

Прежде это был очень благополучный дом. С виду — даже слишком благополучный. Возведенный на берегу Серебряного озера, на месте старой генеральской дачи, на обширном участке облагороженного хвойного леса, некогда выбранном самим генералом армии Мироненко, отцом Светланы Петровны, дом процветал. По вечерам сияли огнями его многочисленные окна. В просторные ворота въезжали дорогие машины. Домработница выводила на прогулку в лес гигантского серого мастино-неаполитано, обладавшего одновременно меланхоличным и непредсказуемым нравом. Весной лужайка перед домом расцвечивалась яркими клумбами. Летом на солнцепеке рабочие монтировали и заполняли свежей водой разборный бассейн. В тень, под сосны, выставлялась плетеная мебель и мягкие, покойные диваны, на которых так любили отдыхать все многочисленные гости, посещавшие семью Авдюковых.

Увы, эти благословенные времена, видимо, канули в Лету. Зинаида Александровна поняла это, едва лишь переступила порог дома: окна были плотно зашторены. Зеркала завешаны черным тюлем. А где-то за стеной глухо и зловеще выла собака. Выла так, что невольно хотелось бежать прочь — подальше, дабы не заразиться несчастьем.

Светлану Петровну никто в путь к следователю из дома не провожал, кроме домработницы — зареванной, суетливой и рассеянной тети Паши, которая была стара как мир и являлась уже не чем иным, как традицией — данью прошлому.

Дочери Светланы Петровны девятнадцатилетней Алины, как заметила Зинаида Александровна, вообще не было дома в это скорбное субботнее утро. И это было скверно, так скверно!

Но для начала надо было все-таки разобраться с этим песьим воем, так действующим всем на нервы. Этим с молчаливого одобрения Зинаиды Александровны занялся Варлам.

— Что такое, тетя Паша? — спросил он.

— Это Вулкан по хозяину плачет, горюет, — пояснила домработница. Всхлипнула, сморщила свое старческое личико, махнула рукой — эх! — И ведь никто ни словечка не говорил ему, не сообщал. Животное, а понимает. Нутром чует — осиротел. Лежит под столом, в кабинете Владлена Ермолаича. Третьи сутки не ест, не пьет.

— Так сдохнет, и вся недолга. Он понять должен, он умный — живая собака лучше мертвого льва, — изрек Варлам Долидзе. — Пойду скажу ему. Дружище Вулкан!

Он действительно направился в темный, наглухо зашторенный кабинет Авдюкова, где на восточном ковре лежал понурый мастино-неаполитано и время от времени, подняв тяжелую безобразную морду к потолку, оглашал дом баскервильским воем.

В это время Зинаида Александровна в спальне на втором этаже помогала Светлане Петровне собраться. Со Светланой Петровной следовало обращаться как с больной — она была больна своей невосполнимой потерей, своим вдовством.

Через несколько минут вой стих. И более уже не возобновлялся. Варлам Долидзе среди прочих своих умений и талантов имел талант укрощения диких, переполненных страстями сердец. В том числе и преданных, собачьих.

По пути в Щеголевский отдел милиции он говорил мало, свой подержанный «Вольво» серо-стального цвета вел плавно. Иногда бросал взгляд в зеркало на заднее сиденье, где угнездились женщины. Шумно вздыхал. Мечтал закурить и не курил — Светлана Петровна не переносила сигаретного дыма. Он жалел ее, как ребенка.

— Мне страшно, Зина, — шептала Светлана Петровна, теснее прижимаясь к подруге. — Если бы ты только знала, как мне страшно, как больно.

— Это пройдет, — отвечала Зинаида Александровна. — Поверь мне.

— А долго терпеть? Ждать?

— Нет, не так уж и долго. Однажды ты проснешься утром и поймешь, что все позади. Все кончилось, рана зажила. И можно жить с этим дальше.

— Я боюсь не за себя, — Светлана Петровна покачала головой. — Я и не подозревала, что так будет. Вот его нет со мной, и я… я так боюсь! Жизни боюсь. Что я без него, без мужа?

— Успокойся, пожалуйста.

— Я не могу успокоиться. Не могу.

— Прими таблетку.

— Нет, — Светлана Петровна отстранилась. — Таблеткой тут не поможешь.

— Отлично поможешь. Уж я-то знаю.

Они почти уже достигли цели — Варлам Долидзе свернул на тенистую улицу, в конце которой располагался отдел милиции. Светлана Петровна послушно «склевала» из заботливых рук Зинаиды Александровны таблетку. Запила апельсиново-морковным соком из жестяной баночки.

— Ну, вот и славно, — похвалила ее подруга. И улыбнулась, стараясь ободрить, поддержать хоть как-нибудь.В выходные привычный рабочий ритм часто нарушается. Так вышло и на этот раз. Катя и Марьяна, спешившие на всех парах в отдел к десяти часам, встретились с вдовой убитого Авдюкова не в кабинете — увы. Столкнулись в дверях. Получилось немножко несолидно — «Вы не скажете, где…» — «А вы к кому?» — «По вызову к следователю Киселевой, насчет мужа». — «Ах, это вы, сейчас, одну минуту, извините. Подождите, пожалуйста».

Пока Марьяна возилась с ключами, открывая кабинет, Катя разглядывала Авдюкову и сопровождавших ее спутников. Светлана Петровна выглядела на свои года и, несмотря на то что она была белокожей натуральной блондинкой, черный, вдовий наряд ей не шел. Более того, черный костюм старил ее и, увы, совсем не стройнил. Фигура у нее была полной и рыхлой. Полнота становилась особенно явной, когда Светлана Петровна поворачивалась боком или спиной — то ли покрой костюма, кстати, весьма дорогого, был неудачным. То ли сам стиль одежды — брюки, пиджак, блузка — ей совсем не подходил. Лицо у нее было круглым, с мягкими, слегка уже начавшими расплываться чертами. Самой заметной чертой был курносый нос — покрасневший и распухший от насморка, вызванного не простудой — горем. На лице Светланы Петровны Катя не заметила никакой косметики — она была смыта, точно дождем, слезами, которые до поры до времени копились в серых, чуть навыкате глазах и вот-вот готовы были выйти из берегов.

Сопровождавшую ее пару средних лет Катя в первые минуты встречи приняла было за супругов. Но потом поняла — нет, это не муж с женой, скорее старинные знакомые. Чуть позже Марьяна записала их имена и фамилии. Зинаида Александровна Вирта показалась в тот, первый раз Кате женщиной с большими претензиями и немножко гордячкой. Она была выше приземистой Светланы Петровны почти на целую голову. И если вдову Авдюкова можно было смело назвать «кубышечкой», то Зинаида Александровна больше напоминала энергичную «работницу» с плакатов тридцатых годов.

У нее были густые волосы, стриженые, окрашенные в темно-каштановый цвет, резкие, волевые черты лица, крупная жилистая фигура. Вообще своеобразного шарма и породы в ней было много. Модное пестрое пончо струилось по ней живописными складками. Руки украшали серебряные кольца и браслеты с бирюзой, явно старинной работы. В уголке рта, крепко прикушенная зубами, дымилась сигарета. Глаза глядели с прищуром — то ли от дыма, то ли от врожденной манеры смотреть на собеседника иронично и снисходительно. По отношению к Светлане Петровне Зинаида Александровна вела себя заботливо и покровительственно. Это было понятно — вид у вдовы Авдюковой был совершенно потерянный.

Спутника обеих женщин Варлама Долидзе Катя в тот раз видела лишь мельком: он почти сразу удалился на улицу, к машине. Марьяне как следователю он даже и не представился — его фамилию и имя назвала Светлана Петровна. На Катю же — как показалось в тот момент Кате — вообще не взглянул. А вот она просто не могла не обратить внимания на этого великана. Потому что в облике Варлама Долидзе всем в первую очередь сразу бросался в глаза его рост и богатырская стать. Однако, как это и бывает у мужчин, приближающихся к полувековому своему юбилею, и рост, и сила постепенно и плавно переходили в вес. Катя сразу сообразила: этот верзила, этот толстяк должен одеваться только в магазине «Большие люди».

Лицо Долидзе показалось ей скорее симпатичным, чем полным. И было в нем смешано все, как в коктейле, — и сурово сдвинутые кавказские брови шнурками, и по-кавказски же пронзительный орлиный взор, каким он окинул Марьяну с ног до головы. Окинул и, казалось, усмехнулся в кавказские же усы (каких и в помине не было — он был гладко выбрит), и в глазах заплясали, несмотря на вежливую скорбь, озорные чертики — следователь? Это следователь? Вах! Такая молодая! Пэ-э-рсик цветущий! Лицо Долидзе сеточкой покрывали красные прожилки — верный знак, что их обладатель не дурак выпить и всегда предпочтет веселое застолье любой, самой прибыльной коммерции.

Но в тот раз познакомиться и понаблюдать за ним Катя не смогла — Марьяна наскоро придала себе, столу и кабинету рабочий официозный вид и пригласила Светлану Петровну Авдюкову — прошу вас, заходите.

Присаживайтесь.

— Это наш эксперт из главка, — не моргнув глазом, представила она Катю. Авдюковой, видимо, было все равно, сколько человек будет присутствовать на допросе — она никак не отреагировала.

— Скажите, когда я смогу забрать тело мужа из морга, похоронить? — спросила она тревожно. — Меня даже в больницу к нему не пустили, не дали проститься.

— Можете начинать хлопотать о похоронах прямо сегодня. Мы уже провели все необходимые экспертизы, — ответила Марьяна.

— Экспертизы? — Светлана Петровна прижала руки к груди. — Ох, как подумаю, что его резали, вскрывали, — в глазах темно. Бедный мой, бедный…

— Сколько вы прожили вместе? — Марьяна задала этот вопрос, чтобы удержать ее от рвущегося наружу потока рыданий.

— Господи, всю жизнь… Четверть века… В декабре должна была быть годовщина нашей серебряной свадьбы.

— По закону я должна признать вас, Светлана Петровна, законным представителем потерпевшего по уголовному делу. Распишитесь здесь, ознакомьтесь с правами. — Марьяна вручила ей постановление. — Не имеет смысла скрывать от вас обстоятельства гибели вашего мужа — точнее, обстоятельства его убийства.

— Убийства? — шариковая ручка застыла в руке Светланы Петровны.

— Да, у нас есть веские основания говорить о том, что муж ваш был убит.

— Я так и знала, боже мой, я так и знала, я предчувствовала… Я так боялась!

— Вы кого-нибудь подозреваете? — прямо спросила Марьяна. — Что-то было, да? Вашему мужу угрожали?

— Как его убили? — Светлана Петровна смотрела на Марьяну умоляюще. — Скажите, я должна это знать.

— У нас есть подозрения, что ваш муж был отравлен.

— Отравлен?!

— Да, отравлен. — Марьяна нагнулась и включила диктофон, лежавший в нижнем ящике стола: — Так что же случилось?

— Я не знаю, но я чувствовала… Я боялась сама не знаю чего. Знаете, ведь как бывает: как только человек устраивает свою жизнь хорошо, удачно, у него сразу появляется тьма завистников и врагов. А по телевизору каждый день только и слышишь — того предпринимателя убили, этого застрелили в подъезде. Я врать не буду — в последние годы бизнес мужа и его компаньона сильно пошел в гору. Это и радовало и… в общем, верите, я страшилась этого успеха, боялась этих сумасшедших денег. Как чувствовала, что придется за это расплачиваться.

— Вы кого-то конкретно подозреваете? — спросила Катя. — Или это больше ваши интуитивные догадки?

— Нет, нет, никого конкретно я не подозреваю. Что вы! — Светлана Петровна замахала руками. — Я просто… Ведь недаром говорят, женское сердце — вещун.

— А что за бизнес был у вашего мужа? — Марьяна записывала.

— Поставка строительных материалов, цемента, леса, потом разработка песчаных карьеров, благоустройство территорий, строительство дорог — они с компаньоном брались за разные направления. Так ведь легче сохранить капитал: то одно на подъеме, то другое, а то и все вместе.

— А поточнее? — спросила Катя.

— Поточнее я не могу вам сказать. Леня особо со мной по деловым вопросам не советовался. Я от всего этого далека — у меня гуманитарное образование. Это надо вам с его компаньоном поговорить, Орестом Григорьевичем Усольским.

— Вашего мужа Владлен звали, а Леня — это Леонид, — заметила Катя.

— Он терпеть не мог своего имени. На Влада не отзывался. Я всю жизнь, все наши совместные годы звала его Леней, о господи, — Светлана Петровна всхлипнула. — Убили, господи, все-таки убили его… Как же я этого боялась, как боялась…

— А в каких они были отношениях — ваш муж и этот его компаньон Усольский? — спросила Марьяна.

Что-то в ее голосе заставило Светлану Петровну поднять голову и быстро вытереть ладонью слезы, струившиеся по щекам.

— Нет, нет, — она даже головой затрясла. — Что вы, что вы… И думать так невозможно, преступно думать. Орест — честный, порядочный человек. Понимаете? Честный. У него — душа, понимаете? Они с Леней много работали, плечо к плечу, поэтому и дела пошли в гору. Они очень гармонично дополняли друг друга в деловом плане — мы все это видели.

— Кто это мы, простите? — спросила Катя.

— Ну, мы все… Жена Ореста Нателла — моя подруга. Очень близкий мне человек. Если хотите знать, наши мужья и сошлись накоротке благодаря нам. Ой, сколько лет назад это было… Мы были так молоды. Мы с Нателлой и с Зиной — это другая моя подруга — учились в одном классе. И с нами же в этом классе учился и Орест.

А потом старший брат Нателлы поступил в военный институт, познакомился там с моим Леней, подружился с ним. Познакомил меня с ним. А Нателла еще на первом курсе вышла замуж за Ореста. Потом и я вышла замуж за Леню… Вы поймите, это близкие, родные нам с мужем люди, поэтому подозревать Ореста в том, что он мог… — Светлана Петровна осеклась.

— Успокойтесь, мы пока никого не подозреваем. Мы выясняем с вашей помощью все обстоятельства, — Марьяна невозмутимо строчила в своем протоколе. На вдову поглядывала изредка, словно не хотела смущать ее, сбивать с толку. — А как же так получилось, что Владлен Ермолаевич уехал в «Парус» отдыхать без вас?

— Так и получилось. — Голос Светланы Петровны дрогнул.

— Вы ведь живете в коттеджном поселке «Радуга» — это ведь совсем недалеко от «Паруса», на противоположном берегу озера. У вас там и так место прекрасное, зачем же ехать в отель?

— Мужу порой хотелось отдохнуть от домашней обстановки, побыть на людях, встретиться с приятелями. Туда в «Парус» приезжают многие, знаете ли… Там европейский сервис, бассейн крытый с подогревом, теннисные корты.

— И часто он вот так перебирался на другой конец озера? — спросила Катя.

— Нет, но… В общем, бывало, уезжал.

— А вы с ним не ездили?

— Нет, — Светлана Петровна скорбно вздохнула.

— И опять нет смысла скрывать от вас, — сказала Марьяна. — В тот вечер, накануне убийства, с вашим мужем в номере отеля была женщина. Некая Юлия Олейникова. Секретарь.

Светлана Петровна молчала.

— Вы знали об их связи? — прямо спросила Катя.

— Да, — Светлана Петровна кивнула. — Ну что вы на меня так смотрите? Я знала, что он ездит туда, в этот клуб, с девками. Знала. Не отпустить его я не могла, понимаете? Мои слова ничего бы не решили, не изменили.

— И давно у вас так с мужем было? Вот так? — Катя вздохнула.

— Последние годы. Он и раньше был такой, но… в последние годы, с возрастом это стало в нем доминировать.

— Что доминировать?

— Жадность к жизни, к ее удовольствиям. Молодые женщины, — Светлана Петровна посмотрела на Катю, затем на Марьяну, — это ведь одно из главных мужских удовольствий, мерило успеха… Я терпела. Я не могла ничего изменить и уйти не могла. Я его очень, очень любила. Он был с юности моим единственным мужчиной, отцом моей дочери… Не удивляйтесь, разве я такая одна? Так, как я, живут сотни, тысячи женщин. Терпят. А потом все проходит, — Светлана Петровна вздохнула — потому что наступает осень. Старость. И я ждала этого момента. Только… только вот теперь уже ничего этого у нас с Леней не будет.

Марьяна встала из-за стола, прервав свой протокол на полуслове. Катя видела — все сказанное Авдюковой, эти самые вдовьи показания невольно задели ее за живое. Манера ее общения с Авдюковой была снова совершенно иной, чем, например, вчера с охранником Лосевым. Марьяна не только понимала вдову — она явно сочувствовала ей. И это сочувствие накладывало отпечаток на весь допрос.

— Да, вы правы, — Марьяна обернулась. — Вы не устали? Продолжим?

Светлана Петровна кивнула. Потянулась и поставила свою черную лаковую сумочку, которую до этого держала, как спасательный круг, в руках, на соседний свободный стул.

— Когда ваш муж планировал вернуться? — спросила Марьяна.

— В среду, — Светлана Петровна сделала глубокий вдох. — Обычно он уезжал дня на два — не больше.

— Скажите, — не выдержала Катя, — а какие-нибудь особые привычки у вашего мужа имелись?

— Привычки? Особые? — Светлана Петровна повернулась к ней. — Как это? Ну, он курил, как и все.

— А как с алкоголем дело обстояло? — быстро спросила Марьяна.

— Алкоголиком он не был.

— Неужели совсем не пил?

— Позволял себе, — Светлана Петровна понурилась. — Господи, конечно же, позволял. А кто не позволяет? На отдыхе, с друзьями, ну и, естественно, с этими.

— С кем? — спросила Катя.

— С девицами, со шлюхами своими!

В тоне Светланы Петровны теперь сквозила горечь и обида. Катя подумала: видимо, отъезды Авдюкова «на тот берег озера» немало попортили ей крови. Возможно, она даже пыталась протестовать, ставить семейный вопрос ребром. Но признаваться в этом на допросе не хотела.

— А еще какие-нибудь привычки у вашего мужа были? — спросила она вдову.

— Простите, я…

— Ну, мы вот слышали: он любил нарзан.

— Да, он выпивал бутылку нарзана каждое утро натощак. Это все его увлечение водолечением, минеральная диета доктора Сухова, кажется, или Плахова, — Светлана Петровна вздохнула: — Леня чем только не увлекался — и йогой, и раздельным питанием. Форму хотел сохранить и тонус, силу. — Она вдруг покраснела, произнеся эти слова. — Он чувствовал свой возраст и не желал мириться с ним. Отсюда все и вытекало — и эти поездки, гулянки, доступные девицы, коньяк в номер, и как следствие — мочегонные стимуляторы по утрам — нарзан.

— Значит, каждое утро он выпивал бутылку нарзана, это вошло у него в твердую привычку, — подытожила Марьяна. — Что, прямо с постели, что ли?

— Да, как только глаза открывал. В этом и состоит идея этого водолечения — выпивать натощак утром, лежа в кровати, бутылку минералки. Чего только не выдумают эти господа лекари, правда? — Светлана Петровна грустно усмехнулась. — Он и меня пытался приобщить. Но я не смогла. С ночи, извините, как проснешься, и так мочевой пузырь переполнен, а тут такая нагрузка — почти литр нарзана.

— Он сам заботился о том, чтобы бутылка с нарзаном утром всегда была под рукой? — спросила Катя.

— Он всегда напоминал об этом Паше — это наша домработница, почти член нашей семьи, еще у моих родителей жила. Простите, а почему вы меня об этом спрашиваете?

Катя переглянулась с Марьяной и ответила уклончиво:

— Мы выясняем некоторые детали.

— Еще у него была привычка громко петь, моясь в душе, — сказала Светлана Петровна тихо. — И всегда одно и то же — «Сердце, тебе не хочется покоя, сердце, как хорошо на свете жить». — Она вдруг снова всхлипнула, закрыла рот ладонью. Закашлялась, полезла в сумку за бумажной салфеткой.

Они ждали, пока она успокоится. Марьяна налила из электрочайника теплой воды в стакан, заботливо подала Светлане Петровне.

— Скажите, пожалуйста, а кто еще, кроме вас, знал о том, что муж ваш едет в «Парус»? — спросила она, когда очередной порыв горя потихоньку улегся.

— Мы все знали, — всхлипывая, ответила Светлана Петровна.

— Кто же — все?

— Я, Паша, Алина — это наша дочь. Она позвонила вечером, и я сказала ей, что папа уехал.

— А компаньон вашего мужа Усольский Орест Григорьевич?

— И он знал. Он же оставался в офисе, так сказать, на хозяйстве. И другие тоже знали. Я своими ушами слышала: перед тем как уехать, муж в кабинете все говорил, говорил по телефону: мол, еду на пару дней, измотался, расслабиться надо.

— Другие — это кто же такие? — спросила Марьяна.

— Ну, его знакомые, деловые партнеры. У него их немало — и в администрации, и в структурах разных.

— Фамилии бы вы не могли назвать нам?

— Ой, разве всех вспомнишь? — Светлана Петровна нахмурилась и начала называть фамилии, только успевай записывать в протокол. Некоторые фамилии принадлежали людям очень известным.

— Скажите, а кем был ваш муж раньше, до того как он занялся бизнесом? — с любопытством спросила Катя.

— Он был военным. Работал в Министерстве обороны, вышел в отставку в звании полковника, — ответила Светлана Петровна.

— Усольский в прошлом тоже был военным?

— Нет, Орест совсем из другого теста, — Светлана Петровна усмехнулась. — Он не способен мостить крепостные рвы пехотой и, не моргнув глазом, топить свою конницу на переправе.

— Что? — несколько удивленно переспросила Катя.

— Качества полководца — у Ореста они напрочь отсутствуют.

— Ну, это, наверное, хорошо?

Светлана Петровна снова грустно усмехнулась:

— Да уж, неплохо. Я вас умоляю, — она жалобно посмотрела на Катю, потом на Марьяну. — Не причиняйте мне и всем нам дополнительных страданий — Орест Григорьевич не имеет ко всему происшедшему никакого отношения. Убийцу мужа надо искать в другом месте.

— Где же это, подскажите, — весь вид Марьяны выражал сочувствие и внимание.

— Они в апреле выиграли тендер на освоение карьеров в Зуеве, — сказала Светлана Петровна. — У них были очень серьезные, влиятельные конкуренты. Леня говорил — «драка будет жестокой». Там, в этом Зуеве, — там же форменная мафия! Я просила Леню не связываться с ними, но он меня не послушал. Это они с ним расправились, они же на все готовы ради денег.

— А у секретарши вашего мужа, этой самой Юлии Олейниковой, не могло быть мотива для убийства? — спросила Марьяна. — Как на ваш взгляд?

Щеки Светланы Петровны вспыхнули.

— Я думаю, этот вопрос надо задавать не мне, а ей, — ответила она сухо.

— Извините, но я подумала, может быть, вы…

— Стану на нее наговаривать вам? Наводить тень на плетень? Нет, я никогда бы до этого не унизилась.

— А вы вообще-то с этой Олейниковой встречались?

— Я ее видела пару раз на банкетах. А так… каждый раз, как я звонила в офис мужу, я попадала на нее — она брала трубку, она же менеджер, секретарь.

«Лучший способ успокоить вдову, — подумала Катя, — это спросить о секретарше покойного мужа. Вон и слезы сразу высохли. В глазах — сплошная оскорбленная добродетель».

— Не думаю, что эта девица в чем-то виновата, — продолжила Светлана Петровна. — Она слишком… легкомысленна, смешна для такого ремесла.

— Ремесла? — переспросила Марьяна.

— Вы же сказали, что Леню отравили. Господи, неужели это был цианид?

— Нет, это был не цианид.

— Только не говорите, что это был крысиный яд.

— Это была концентрированная уксусная эссенция, — сказала Марьяна. — Ваш муж с одного глотка сжег себе все…

Она не договорила — Светлана Петровна пронзительно вскрикнула и грузно начала сползать со стула на пол.

Глава 9

МАЙ-ЧАРОДЕЙ

Обмороком вдовы и закончились первые Катины впечатления от этого дела. Марьяна решила, что «на сегодня достаточно», и отложила окончание беседы со Светланой Петровной на «после похорон». Не стала она пока официально допрашивать и подругу Авдюковой. По словам Марьяны, с Зинаидой Александровной Вирта следовало встретиться приватно. Присутствие Светланы Петровны могло сковать свободный полет фантазии и поток сплетен, которым обычно так невинно грешат на допросах близкие друзья и подруги фигурантов.

— Если сможешь, позвони в понедельник вечерком, — сказала Марьяна. — Будет готова экспертиза по самой бутылке. Наши копаются, как кроты, можно подумать, у них работы невпроворот. Бездельники! Я когда еще им пистолет по делу Мамонтова на исследование отдала — до сих пор ни ответа, ни привета.

— Что-то ваш уголовный розыск совсем Авдюковым не интересуется, — заметила Катя. — Фактически нераскрытое убийство у них, а они к тебе за эти дни даже не зашли, не поинтересовались.

— Я с ними вот так общаюсь, — Марьяна открыла папку и продемонстрировала Кате кипу не подшитых в дело копий отдельных поручений. — Этого вполне достаточно. Пока. И чем реже их рожи видишь, тем лучше.

Катя вспомнила — в уголовном розыске Щеголевского ОВД в прошлом работало немало друзей мужа Марьяны. Неужели она со всеми переругалась?

— Но без помощи уголовного розыска работать по такому делу сложно, — робко возразила она. — А если не общаться, не контактировать…

— А кто тебе сказал, что я с ними не контактирую? Вот читай — черным по белому: «поручаю установить», «поручаю проверить», — Марьяна потрясла зажатыми в горсти копиями. — А если не выполняют в срок, я тут же вот — телегу начальнику, рапорт персонально на каждого.

— Ох, и склочница ты, Марьяна.

— Я склочница? Не надо. Есть дисциплина и порядок. И я, в отличие от некоторых, садиться себе на шею не позволю, — Марьяна длинным гибким жестом потянулась через стол к пачке сигарет. Закурила. — Что бы там ни говорили, Катя, что бы ни пели, а правда в том, что они нас не уважают. Я имею в виду мужиков. Особенно здесь, в милиции. Мы для них — кость в горле, особенно если по служебным показателям опережаем, растем, звания быстрее получаем. У нас тут одно время начальником паспортного стола сделали Веру Званцеву. Помнишь, у нас с Киселевым на новоселье была — рыженькая такая? Так вот — года не проработала, сожрали. Только потому, что ей подполковничья должность светила. Не перенесли такого удара наши — женщина руководить ими будет. Болваны! — Марьяна потихоньку распалялась, начинала гневаться.

Катя, не со всем услышанным согласная в душе, невольно залюбовалась ею — гнев придал бледному лицу Марьяны краски. Она как-то вся сразу оживилась, встрепенулась, похорошела. Она словно рвалась сразиться с кем-то, помериться силой и этим своим, таким искусственным, таким нарочитым гневом.

— Но в одиночку вести такой запутанный случай невозможно, — Катя покачала головой. — Ты не можешь одна всего предусмотреть, за все отвечать.

— Отвечает за дело так и так следователь. А разбираюсь я не одна. Ты вот со мной. Это твой материал будет. Сенсация. И они, — Марьяна особо выделила голосом это ненавистное для себя словечко, — обобрать тебя не смогут. А то привыкли себе приписывать все успехи — мы раскрыли, мы задержали, мы в прессе осветили. Фигу им с маслом, подружка!

Ну что Катя могла ответить? Ссориться с Марьяной она не хотела. Читать ей глупые прописные истины язык не поворачивался: Марьяна и сама все отлично понимала. Просто сейчас в связи с вполне понятными причинами она воспринимала окружающую действительность вот так. Да и что можно было ей возразить? Что все мужики, в том числе и те бедняги — приятели ее бывшего мужа из розыска, — ангелы? Что Макс Киселев, бросивший ее с ребенком на руках ради другой, ни в чем не виноват? Что она еще встретит кого-нибудь на своем пути — принца семи морей, рыцаря дальнего Запада, влюбленного олигарха с яхтой и футбольным клубом, нобелевского лауреата, Мельмота-скитальца, графа Дракулу или, может, какого-нибудь нищего, но жутко благородного представителя правоохранительных органов, давно, тайно и безнадежно влюбленного в нее, ждущего своего часа?

Катя возвращалась домой на автобусе. Москва, до которой было рукой подать, в этот субботний день была непривычно пустой и сонной. Все еще с вечера пятницы рванули за город, на природу. Потому что в воздухе, на земле и на небесах царствовал теплый, безветренный, солнечный май. Май-чародей.

Ровно половину воскресенья Катя посвятила генеральной уборке дома. Чистота и аскетичный порядок, граничащий с минимализмом жилища Марьяны, буквально подкосили ее, вызвав жгучую, чисто женскую зависть. Дело дошло даже до мытья окон. Руки Кати, защищенные резиновыми перчатками, терли, драили, полировали, мыли, выжимали, гладили, развешивали, отряхивали. Душа же и мысли были далеко-далеко. Там, где-то на востоке, где солнце восходит, где ни дорог, ни людей, ни электричества, где только горы, покрытые шапками снега, и альпийские луга, пестрые от цветущих тюльпанов.

Мысленно она приказывала в первую очередь себе — услышать, увидеть, что там.

Звонок телефона — длинный, настойчивый.

— Катя, Катька моя родная, это я!

Вот так — есть, значит, телепатия на свете. Обмен мыслями на расстоянии. Если очень захочешь, окликнешь — тебя услышат и отзовутся.

— Вадик, ты где? Плохо слышно? Ты как? У вас все в порядке?

— Все в порядке. Не волнуйся. Все хорошо у нас! — голос «драгоценного В.А.» был бодр и весел, хотя и приглушен тысячами разделявших их километров. — Мы лагерь разбили у подножия горы Талгар. Тут стойбище пастухов, отары. Серега Мещерский тебе пламенный привет передает. Слышь, как кричит радостно? Серег, ша, это моя жена. Все приветы только через меня.

— Вы здоровы? Не голодные там? — заволновалась Катя.

— У нас все классно. Экспедиция что надо, с адреналинчиком. Катя, ты знаешь — твой муж, оказывается, весьма недурно держится в седле. Завтра начинаем подъем в горы. А вчера были на охоте. Сэнсэй…

— Кто? — Катя напрягала голос и слух.

— Мы так Кара-Мергена, егеря, зовем. Ух, дядя крутой! Горы как свои пять пальцев знает. Стреляет, как бог. Серега в него по уши влюблен. Оставаться даже хочет, в ученики набивается. А вчера барс в горах ревел — мы слыхали. Ты себе не представляешь! Тут такие места. Пленительно, феерично!

— С тобой как-то связаться можно? — надрывалась Катя.

— Тут сегодня геологи. У них спутниковый телефон. Потом, когда пойдем дальше, у нас будет только рация. Звони в «географический клуб», там штаб, они будут знать, где мы. А как спустимся снова к цивилизации, я тебе позвоню. Ты как, скучаешь там без меня?

— Очень, Вадичка!

— Ага, смотри мне. Я сам скучаю. Ты вчера мне во сне приснилась.

— Что? Не слышу, помехи трещат.

— Во сне приснилась. Ну все, тут времени на звонок в обрез, другие ждут. Целую тебя, Катеныш.

Катя положила умолкшую трубку — бедный, бедный, одинокий Катеныш… Один как перст в четырех стенах. Она вышла на балкон — Фрунзенская набережная, залитая полуденным солнцем. Москва-река, белый пароходик отчаливает от пристани. На том берегу в парке тополя давно уже оделись листвой. Май, май на дворе.

Она машинально вернулась к уборке — выключила стиральную машину, включила пылесос. Интересно, отчего это, когда мужчины вырываются из дома, у них так меняется, так веселеет и хрипнет голос? Становится таким мужественным, таким обаятельным? От свободы, ветра и спирта, что ли? «Драгоценному» там хорошо. Он счастлив. А она?

А что, если Марьяна права? Пусть даже и не во всем. Вот Вадик, например. Когда речь заходит о том, чтобы им отдохнуть вместе — съездить всего на две недели на море, например в Крым или в Анталию, сколько у него сразу находится отговорок? Да миллион! Ехать в мае — ни в коем случае, потому что он уже обещал Сереге участие в экспедиции. А это две недели долой. Остается от его отпуска еще две недели, но… Ехать с ней, Катей, в июне — ни-ни, невозможно. Потому что чемпионат Европы по футболу, а это святое. Ехать в июле — бред, потому что пик сезона, жара несусветная и сумасшедшие цены. И август отпадает — работодатель не отпустит, и сентябрь, и октябрь…

А заикнись она, что поедет отдыхать одна, — сразу крик, скандал. Как, жена уезжает, а он, «драгоценный», остается! Буря эмоций. Чуть ли не вселенская катастрофа.

Катя в сердцах пнула ни в чем не повинный пылесос — проклятие! А может, и точно Марьяна права?

Но тут она внезапно вспомнила, какой была ее подруга в первые годы своего замужества. Каким был Макс Киселев, каким был их дом — эта тесная двухкомнатная квартирка, где сейчас так все убрано, вымыто и так пусто. Марьяна изменилась радикально. И от этих перемен у Кати отчего-то вдруг заныло сердце.

Нет, нет, нет, не надо нам такой доли. Мы лучше потерпим, переживем как-нибудь, только не надо этого нам.

Тут ей вспомнились слова вдовы Авдюкова о терпении. Так вот она, значит, что имела в виду. Но теперь и у нее ситуация изменилась. Она — вдова. А ее муж убит.

Если убийство раскроется, подумала Катя, это действительно будет неплохой материал. И не только для одного «Криминального вестника». Можно будет выжать целую историю и для какого-нибудь толстого женского журнала. Надо по-быстрому разделаться со статьями, которые висят на ней, как на криминальном обозревателе пресс-центра, и вплотную заняться делом Авдюкова. Толк будет, если дело раскроется. Только вот блеснет ли удача с раскрытием?

Как же все-таки попала бутылка с уксусной эссенцией в двести второй номер?

Кто ее мог подложить? По логике вещей, тот, кто знал о том, что Владлен Ермолаевич Авдюков каждое утро натощак, лежа в постели, выпивает целую бутылку нарзана, добиваясь мочегонного эффекта. Почки свои промывает. А кто об этом знал? Знали все домашние — жена, домработница, которая и ставила дома в спальне бутылку. Дочь наверняка знала. Любовница — эта самая загадочная Юлия Олейникова, исчезнувшая из отеля среди ночи. А также об этом знали горничные «Паруса» — Вероника Мизина и ее напарницы. А это значит… раз были в курсе горничные отеля, знал и весь белый свет. Поди дознайся, кому они еще об этом говорили? Менеджеру, стюардам, распоряжающимся пополнением фригобаров. Да и сам Авдюков своего увлечения водолечением ни от кого не скрывал. Это как в случае с новой модной диетой — узнал, немедленно поделись с другим, обсуди, соблазни попробовать.

И все-таки это был человек, который знал привычки Авдюкова. Только это знание могло подтолкнуть его к выбору такого способа убийства: подмену бутылки с нарзаном, стоявшей на тумбочке у постели, бутылкой из-под воды «Серебряный ключ», наполненной концентрированной уксусной кислотой.

А Владлен Ермолаевич Авдюков в ту ночь к тому же еще и выпил лишнего. У него, наверное, горло пересохло. Все горело внутри с перепоя. Вот он, проснувшись среди ночи, и потянулся в темноте к тумбочке, нашарил бутылку, которая должна была там быть, отвинтил пробку и…

Как глотают из горла минералку, лежа в кровати? Залпом. То-то и оно — залпом. Хотя, лежа на подушке, так не получится — захлебнешься. Надо приподняться. Но неужели он не почувствовал бьющего в нос запаха уксусной кислоты? Выходит, что нет. Может быть, оттого, что был сильно пьян, а может, и по иной какой причине. По какой? Что же даст дактилоскопическая экспертиза? Чьи отпечатки на той бутылке?

И кто совершил подмену? У кого была реальная возможность это сделать? Несомненно, у Юлии Олейниковой, находившейся с Авдюковым в тот вечер в одном номере. И… у горничной Мизиной, которая утверждает, что поставила на тумбочку бутылку с гостиничным нарзаном. Мог и кто-то третий, неизвестный, зайти в номер в отсутствие Авдюкова и Олейниковой. Но это значит, что у него должен был быть ключ от двести второго номера.

Неужели Марьяне придется проверять и допрашивать весь персонал «Паруса»? — тревожно подумала Катя. Это же на долгие месяцы работа. А в конце ее, возможно, тупик — полное отсутствие доказательств, следственно-причинных связей и…

Нет, надо начинать с простейшего. В дебри забраться всегда успеем. А простейшее сейчас — это Юлия Олейникова. Она, несомненно, уже знает о смерти своего любовника. Интересно, а знает ли о том, что для следствия она сейчас уже не свидетель, а подозреваемая номер один?

Мысли и догадки переполняли Катю. Было воскресенье — солнечный май. «Драгоценный» уже дал о себе знать, и можно было не бояться пропустить этот долгожданный звонок. Она наскоро прикончила уборку — долой все, долой, да здравствует свобода! Остаток воскресенья она провела в уютном летнем кафе в Нескучном саду, попивая китайский чай. Наслаждалась сразу двумя порциями фруктового мороженого — в одной вазочке бананово-дынные шарики, а в другой лимонно-шоколадные. Хотела заказать бокал белого вина — вон под тот белый прогулочный пароходик с красавцем капитаном, приятелем «драгоценного». Но, вспомнив Марьянины откровения, не стала. Женщина, пусть и очень еще молодая, но пьющая в одиночестве в воскресный день на веранде летнего кафе, — это, знаете ли, аллегория всего того, чего сама Катя искренне себе не желала. Чур, чур, меня, Май-чародей, подальше, подальше!

Глава 10

ВСЕ ПУТИ ВЕДУТ В БЕРЛОГУ

В среду после похорон Зинаида Александровна проснулась в меланхолии. Так всегда и бывает. Прах к праху, тлен к тлену, а жизнь своей чередой.

Утро начиналось как обычно — с душа, кормления проголодавшегося кота, варки крепчайшего кофе и ленивого слушания «Эха Москвы». И как-то все было постыло Зинаиде Александровне. Отчего-то чаще, чем нужно, маячил перед ее внутренним взором тяжелый дубовый гроб, в котором вчера днем со святыми упокой опустили Владлена Ермолаевича Авдюкова в могилу на Котляковском кладбище. Сам же Авдюков вспоминался ей исключительно живым — неунывающим, бодрым, шумно-громкоголосым, каким он и был на недавнем своем полувековом юбилее, парадно, многолюдно отмечаемом в русском ресторане все того же «Паруса». Ах, как складывается все в жизни один к одному — рассказать кому, не поверят.

По требованию кота (тот терся о ноги, басовито урча) она снова налила ему в миску молока из открытого пакета — половину ему, ненасытному Батону, половину себе — в омлет из трех яиц. И тут позвонила Нателла Георгиевна Усольская. Голос ее дрожал:

— Зина, ты не спишь? Я тебя не разбудила?

— Я завтракаю. Только что встала.

— Зина, я просто не знаю, что делать. Он мне лжет, понимаешь? Он все время мне лжет. Ежечасно, ежесекундно! Я сама не своя… ну что мне делать, как быть?

«Он» — так с некоторых пор Нателла Георгиевна называла своего мужа, Ореста Григорьевича. На похоронах Авдюкова они были вместе. И выглядели очень достойно — скорбящая по дорогому другу и компаньону зрелая супружеская пара.

— Вы что, поссорились с Орестом? — спросила Зинаида Александровна.

— Нет. Просто я так больше не в силах… Он лжет мне в глаза и делает это так спокойно, как ни в чем не бывало… Зина, это такое мучение, я просто не могу, не могу так больше!

— Думай о хорошем, не думай о плохом.

— Тебе легко говорить!

— Мне легко?

— Зина, я совсем одна. Он уехал в офис, а я…

— Знаешь, мне сегодня сон такой приснился — умрешь. Натуральная порнушка. Как будто я снова на том корабле. Это ж был настоящий противолодочный крейсер. И все эти мальчики — матросы и капитан…

— Зина, ради бога!

— А знаешь, этот ночной крем с коллагеном совсем недурен. Но малость жирноват для моей кожи. Тебе лучше попробовать тот клеточный от «Корф»…

— Зина, я…

— Нам надо как-нибудь смотаться с тобой в ГУМ, Нателка. Там на первой линии «Артиколи» и выбор гораздо богаче, чем в…

— Зина, я не ребенок, ты слышишь, я не ребенок!

— Я слышу, слышу, не шуми.

— Это у детей внимание переключают с предмета на предмет, а я…

— Старая, мудрая, очень мудрая змея — ты это мне хотела сказать? Нателлочка, так я ж тоже змея. Поздно нам с тобой кожу менять. Ту лелеять, холить надо, какая есть.

— Зина, я хочу тебе сказать… В общем, как ты можешь… как ты можешь молоть этот вздор, когда мы, когда я…

— Тебе просто надо отвлечься, — в голосе Зинаиды Александровны была нежность и печаль — и ни тени насмешки. — Отвлечься, отдохнуть. Знаешь что, я сегодня к Варлаше рвану, приезжай и ты в его берлогу. Он нам кофе по-турецки сварит, на гуще гаданет.

— А чего ты у него забыла, Зина? — в голосе Нателлы Георгиевны была одна сплошная неуверенность.

— Да кукол надо в порядок привести. У мавра головка совсем свинтилась — я резьбу сорвала. А у рыцаря забрало заедает. Вот вам и ручная работа — я же их на Сицилии покупала как раритет. А вышли одни сплошные недоделки. И они там тоже вовсю химичат, Нателла, особенно с туристами. И потом рыцарю моему до зареза нужен щит, чтобы прикрываться от ударов. Варлаша обещал что-нибудь придумать, подобрать. Ну как, составишь нам компанию?

— А во сколько ты поедешь?

— Позавтракаю, соберусь — так, без особой спешки. Я не только из-за кукол, понимаешь? Я боюсь, как бы Варлам не развязал совсем. На поминках-то позволил себе, ну и… Знаю, при мне-то удержится, а без меня… Мужик же! Они же по-другому не могут. На него эта смерть очень сильно подействовала. Негативно. И потом эти слухи про убийство…

Нателла Георгиевна на том конце провода вздохнула.

— Да, я же еще не все детали тебе успела рассказать нашего со Светой визита к следователю. Представляешь, дело ведет женщина, и совсем еще молодая. И другая у нее вроде на подхвате — я толком и не поняла, откуда она. Может, из прокуратуры? Варлам фамилию на повестке прочел. То недоразумение, помнишь, про которое он нам говорил, когда ученика его… ну того мальчика… внезапно арестовали, а потом отпустили? Ну, так вот — вроде бы та самая следователь, что это дело вела, и есть. Варлам иначе как «рыбонька-дорогуша» таких девиц не называет.

— Он все думает, что ему двадцать лет, — недовольно сказала Нателла Георгиевна. — Виски уж седые, а он все кобелится.

— Повторишь ему это при встрече сегодня, — перебила ее Зинаида Александровна. — Я обожаю, когда ты сначала начинаешь учить его уму-разуму, а потом умоляешь погадать тебе на кофейной гуще.

— То, что я хочу знать, он мне не скажет, — с полной безнадежностью возразила Нателла Георгиевна. — Ладно, Зинуша, прости, что…

— Так я буду тебя ждать, слышишь? — настойчиво напомнила Зинаида Александровна, в глубине души обрадованная, что худо-бедно, но с очередной утренней истерикой покончено. Их, этих самых женских истерик, она терпеть не могла.

Катя сумела вырваться в Щеголево лишь в среду. До этого лихорадочно доделывала все срочное и неотложное — например, весьма пространное интервью о проблемах кадрового голода в правоохранительных органах и репортаж о работе миграционной службы. Для криминальной полосы в «Вестнике Подмосковья» состряпала пару «сенсаций» о задержании телефонного хулигана, терроризировавшего сразу пять районов области регулярными липовыми сообщениями о заложенной взрывчатке, и поимке шайки весьма разборчивых угонщиков, специализировавшихся исключительно на похищении новеньких авто японского производства. К вечеру, сбросив материалы в газету по электронной почте, зашла к начальнику — отчиталась о сделанном и сообщила, что остаток недели работает в Щеголеве — набирает материал для репортажа о раскрытии редкого пока еще вида убийства — отравления.

— А время потерять там не боишься? — осведомился начальник. Спрашивал он, впрочем, из чистой проформы. Человек он был умный, опытный и профессиональному чутью своих сотрудников доверял.

— Да нет, вроде там какие-то подвижки интересные есть, — ответила Катя.

— Насколько я знаю, делом Авдюкова областная пресса интересуется. Прокуратура тоже его на контроле держит. Несмотря на то, что Авдюков лет десять как отставник, бизнесмен, у него сохранились связи во многих силовых министерствах. Я тут сам узнал с удивлением — знаешь, оказывается, на ком этот Авдюков был женат? На дочке генерала армии Мироненко. Его обычно в связи со вводом войск в Афганистан вспоминают. Железный был генерал. Я это говорю тебе к тому, чтобы ты понимала — как бы там ни оборачивалось расследование в этом Щеголеве, все равно это ларчик с секретом. Семью Мироненко и Авдюкова знали многие. Это дело из разряда тех, которые мы должны освещать сами, с максимальной пользой для управления и всех задействованных в расследовании служб. Эта твоя приятельница, следователь Киселева, — толковая она?

— Толковая, — ответила Катя. — Настолько толковая, что всю ответственность за успех или неуспех дела там, в ОВД, переложили на ее хрупкие плечи. То, что это дело сейчас в нашей подследственности, а не в прокурорской, — чистая случайность. Авдюкова хотели убить. То, что он прожил лишние четверть часа, изменило квалификацию с убийства на тяжкие телесные.

С невеселыми мыслями о «тяжких телесных» Катя на следующее утро отправилась в район. Ехала без звонка, и оказалось, что напрасно. В Щеголевском ОВД все бурлило, клокотало и пенилось. Не поймешь сразу — то ли война, то ли поход. В вестибюле возле дежурной части расположился вооруженный до зубов местный ОМОН, по лестницам и коридорам сновали стайками форменные дяди, все как на подбор здоровенные и рослые. Во внутреннем дворе из гаражей выезжали машины с мигалками, в кинологическом отделении злобно и весело лаяли служебные овчарки.

Марьяну Катя застала в кабинете лихорадочно переодевающейся в форму.

— У нас командно-штабные учения объявили, — Марьяна скакала на одной ноге, пытаясь попасть ногой, обутой в синюю лодочку на шпильке, в запутавшуюся брючину — она всегда предпочитала к кителю форменные брюки, а не юбку. — Клюнуло им в одно место. Сейчас смотр, потом семинары, потом стрельбы в тире. Это до вечера — никак не меньше.

— А я думала, займемся Авдюковым, — разочарованно сказала Катя. — Специально остаток недели освободила, чтобы с тобой работать.

— Да и я думала, что сегодня нагрянем к Олейниковой, да вот видишь, что делается, — Марьяна резко одернула форменную сорочку, поправила галстук, застегнула китель, топнула туфелькой на шпильке об пол. — Черт бы побрал этих наших вояк!

В форме она напоминала мальчика — хорошенького-прехорошенького милиционерика с фарфоровым личиком. Однако выражало это самое личико крайнюю степень недовольства и раздражения.

— Сережки сними, — велела Катя.

Марьяна сняла золотые сережки с крохотными аквамаринами.

— На, положи куда-нибудь к себе пока, — она сунула сережки Кате в руку. — А ты вот что: на ключ от кабинета. Вот в этой папке заключения экспертиз, пришли наконец-то все. Сиди, знакомься. Потом, если отъедешь куда, ключ отдашь дежурному. У нас будет перед стрельбами перерыв на обед, там пересечемся. Ну все, я пошла.

— Удачно помаршировать, — усмехнулась Катя.

— Всех перебью! — Марьяна грозно сжала кулачок.

Катя только сейчас заметила — на ее безымянном пальце не было обручального кольца. Ну, все правильно, так и должно было быть. Кате вспомнилось, как они с Марьяной ходили в ювелирную мастерскую на Новом Арбате гравировать на своих обручальных кольцах внутри инициалы своих мужей. Предложила эту идею, кстати, Марьяна, считавшая, что «выйдет все красиво и совсем по-цветаевски».

Катя уселась за Марьянин стол, открыла папку. Итак, чем помогут нам эксперты?

Первыми ей попались на глаза заключения физико-технической и баллистической экспертизы по пистолету. Катя поначалу даже не поняла — по какому, при чем тут вообще какой-то пистолет? Но тут вспомнилось дело Мамонтова — а, тот самый, переделанный. Вот и в заключении черным по белому: «газовый на базе „Макарова“ с подмененным стволом».

Как-то однажды она делала интервью с экспертом-баллистом, и тот довольно подробно говорил о таких «переделках»: мол, вполне легально покупается газовый пистолет, ствол его меняется, подтачивается и получается в умелых руках нормальная хорошая «пушка». Как, например, эта из дела Мамонтова — калибра девять миллиметров. Экспертиза обнаружила внутри ствола остатки смазки и пороха. Катя вспомнила — этот пистолет был изъят, по словам Марьяны, у Олега Буркина. Выходит, и он успел сделать свой выстрел на той дуэли у деревни Луково.

Но особо вдаваться в тонкости Катя не стала. Нет, не баллистика ее сейчас интересовала. Она жадно схватила заключение дактилоскопической экспертизы. Что здесь? Чьи все-таки отпечатки на бутылке из-под минеральной воды «Серебряный ключ»? И сразу же ее постигло горькое разочарование — помимо отпечатков пальцев потерпевшего Авдюкова, на бутылке ничьих иных отпечатков обнаружено не было. Катя перевернула страницу. И это все? Негусто. Означает ли этот вывод эксперта, что за бутылку брался только Авдюков? Формально да, а на деле…

А что ты ожидала? Что убийца, сумевший провернуть такую подмену бутылок, окажется настолько глуп и неуклюж, что оставит свою визитную карточку — пальцы? А на что существуют перчатки, моющие средства, ацетон, наконец? Но нет, каких-либо следов моющих средств на бутылке не выявлено. Значит, убийца просто работал в перчатках. Возможно, из латекса. Катя пошарила в папке и достала толстый конверт с фотографиями — вот он, снимок этой самой бутылочки. Самая обычная. Мог Авдюков на ощупь ночью перепутать эту бутылку с той, от нарзана? Конечно, мог.

А где именно продается этот самый «Серебряный ключ»? Катя напрягла память, силясь представить себе полки с соками, кока-колой и минералкой в супермаркете на Комсомольском проспекте, в который она обычно захаживала за покупками. Там продается этот «Серебряный ключ»? Да, продается, она видела такие же бутылки. А раз продается в супермаркете на Комсомольском, значит, продается и в Лужниках, и в Бирюлеве, и в центре, и в спальных районах, и здесь, в Щеголеве, в ближайшем магазине за углом. Правда, на бутылке, возможно, стоит знак серии или какая-то маркировка, по которой можно установить, когда эта серия произведена на заводе и в какие регионы отправлена. Но что конкретно это даст следствию? Да ничего ровным счетом.

А вот в «Парусе», по словам горничной Мизиной, «Серебряный ключ» был не в почете. Его не закупали, не ставили клиентам во фригобары в номерах. И что из этого вытекает? Может быть, то, что эту самую бутылку потому и выбрали, чтобы отвести подозрения от «Паруса»? Мол, у нас таких бутылок нет и не было, а значит…

Катя вспомнила горничную Мизину. А вообще, кто сказал, что она говорит правду? А с другой стороны — зачем ей врать? Что у нее может быть общего с этим Авдюковым? Зачем ей его травить? Может быть, он приставал к ней, домогался? Состоятельные клиенты порой шалят с горничными — разве не так? Но разве это повод для убийства?

Она вытряхнула из конверта фотографии — все они скоро будут наклеены на листы и подшиты в дело. Снимок бутылки рядом с масштабной линейкой эксперта, пробки. Панорамный снимок двести второго номера — места происшествия. Снимок какого-то гражданина — Катя прочла на обороте: «Авдюков В.Е.». Так вот вы какой, оказывается. Что ж, на вид вполне бравый — волевое лицо, густые, черные как смоль «брежневские» брови, властный взгляд. Из минусов — только эти вот припухлости под глазами, следствие слишком уж разгульного для вашего возраста образа жизни, глубокие залысины на темени, да немного несуразная, яйцевидная форма черепа. Авдюков был запечатлен, видимо, у себя в офисе, за директорским столом — сбоку дорогая настольная лампа с черным абажуром и чья-то фотография в рамочке. Не разглядишь на снимке, чья.

Катя отложила снимки и заключение дактилоскопической экспертизы. Так, а что дали исследования видеозаписей с внешних камер наблюдения «Паруса»? Неужели все пленки того дня были изъяты? Похоже, что все. Какое толстое заключение — неудивительно, что эксперты так долго им занимались. Тут только печатать-то надо сколько! Катя перелистывала страницу за страницей — технические параметры пленки, характеристики каких-то данных. Исследуемый временной отрезок… А выводы-то? Какие выводы? Какие-то цифры, непонятное словечко «раскадровка». А тут что? «Наличие неустановленного характера помех в кадрах А78, 79 и А153 и А155». Ну и что это значит? Кто бы подсказал? Катя решила сходить в экспертный отдел — пусть объяснят, но тут вспомнила: идти-то сейчас не к кому. Все на учениях.

В дверь постучали, кто-то заглянул.

— Вызывали?

Катя оторвалась от созерцания этих самых «А78». Ба, кто к нам пожаловал! Мсье Мамонтов, герой дуэли собственной персоной. Отпущенный под подписку и честно являющийся по первому вызову.

— А это, следовательша-то моя где? — хмуро спросил Мамонтов.

— Следователь Киселева сейчас занята. Вас на какое время вызвали?

— На двенадцать часов, — Мамонтов подал повестку.

— Вам, наверное, лучше завтра прийти, — сказала Катя, с любопытством разглядывая его. — Где же ваш роскошный «ирокез», Василий?

— А, некогда возиться. Значит, завтра?

— Да, тут сейчас не до вас. Вам на работу? Давайте я повестку отмечу.

— Да на фига мне повестка. Я сам себе хозяин. Пока Олег в больнице, мы новых заказов не берем, стоят два «бумера» в гараже — так с ними я уж почти закончил. А Варлам с меня тоже этих ваших повесток не требует. Чихал он.

— Какой еще Варлам? — спросила Катя.

— Да тут у нас всего один и есть — Варлам Долидзе. Ну что, можно удалиться?

— Погодите удаляться. Присядьте, — Катя закрыла папку. — А что же, этот Долидзе в вашем автосервисе работает?

— Нет, у него своя мастерская, — ответил Мамонтов. — Это я у него не то чтобы подрабатываю, а учусь. Ремеслу учусь.

— Какому же ремеслу, если не секрет?

— Ну, он мастер. Оружейник. По старинному оружию, доспехам. Реставрирует, копирует, свои вещи делает авторские. Вы бы видели какие. К нему все табуном ходят — и киношники, и коллекционеры, и из клубов исторических.

— Значит, много бывает народа. А вот этого гражданина вы у Долидзе не встречали? — Катя показала Мамонтову фотографию Авдюкова.

— Нет, — сказал Мамонтов.

— Жаль. А как себя чувствует ваш противник?

— Кто?

— Буркин.

— Ничего. Вчера был у него в больнице. Нога заживает помаленьку.

— Нога, — передразнила его Катя. — И чего дурью-то маялись оба? А если бы вы… если бы ты его убил, а? Он вот спасать тебя из больницы примчался, а ты бы его там, в роще, взял и прикончил. Пуля-то она дура, ей ведь все равно, в кого попадать — во врага ли, в приятеля.

— Мы тогда не могли иначе, — Мамонтов понурился. — Учитель говорит, что от честного поединка и побратимы не застрахованы.

— Это кто же — учитель? Часом не Долидзе? Мамонтов простодушно кивнул. Кате отчего-то вспомнилось словечко «сэнсэй», брошенное «драгоценным» с вершин Заилийского Алатау. Как они любят устанавливать себе авторитеты!

— И что же, он хороший человек? — спросила она. Мамонтов снова кивнул, показал большой палец — во!

— У меня профессиональный интерес к хорошим людям, — Катя улыбнулась. — Будь другом, Василий, познакомь меня с ним.

— Чегой-то вдруг?

— Ну, мне надо. Ты вот в тюрьме до суда сидеть не хочешь? — Я уже сказал — мне все равно, что сделал, за то отвечу.

— Ну, правильно, вы уж небось с этим своим Буркиным сговорились. Он ведь и адвоката нанял.

— Да нет, какой там адвокат. Это так, пацан знакомый, вместе в футбол играли. Он теперь в юридической конторе одной пашет.

— Ну, Вася, ну будь человеком. Мне вот так нужно познакомиться с Долидзе. Где у него мастерская?

— Да тут, в городе. У него дом, при нем мастерская.

— Давай веди меня к нему.

— Что, прямо сейчас? — усмехнулся Мамонтов.

— Да, сейчас. Ты ведь у него ремеслу учишься. Что же, раз в год к нему заглядываешь?

— А если я откажусь, вы, что же, меня снова в камеру, на нары? — прищурившись, спросил Мамонтов.

Катя покачала головой — ну что с таким делать? Чувство мужского достоинства просто гипертрофировано.

— Да на что ты нам сдался? — вспылила она. — Что за радость с этой вашей идиотской дуэлью возиться? Только время попусту тратить. Не беспокойся, не посадит тебя никто — радуйся. Если этот твой дружок не сдрейфит, будет держаться своих показаний и дальше, никто тебя не посадит. И его тоже. Только времени на вас, дураков, сколько ухлопают зря… Ну, что смотришь? Давай двигай отсюда, тоже мне еще — «бумер» у него в гараже стоит!

— Да ладно, не разоряйся, — мирно сказал Мамонтов. — Я просто не люблю, когда на меня давят, усекла?

— Усекла. Давай выкатывайся.

— А как же к Варламу? Уже не собираешься?

Катя встала, захлопнула папку. Взяла сумку. Мамонтов отчего-то стал ее ужасно раздражать. И чего она действительно к нему пристала — познакомь да сведи? Ей ведь просто сейчас нечем заняться в Щеголеве. Выводов экспертизы по видеозаписям она не понимает. Баклуши бить не хочет. Адрес мастерской Долидзе можно легко установить и явиться к нему вполне официально, без этого клоуна. Да и что спрашивать у этого Долидзе? Знает ли он вдову Авдюкова? Конечно, знает, если третьего дня сопровождал ее на допрос. Какие у него соображения по поводу убийства ее мужа? А если никаких — что тогда?

— Далеко идти-то? — спросила она.

— Я на машине, — ответил Мамонтов, широким жестом открывая дверь кабинета. — Так и быть — довезу вас, гражданин начальничек.

Машина Василия Мамонтова оказалась не менее удивительной, чем его «ирокез». Что это была за марка, понять было трудно. Кате привиделась какая-то причудливая помесь «козла»-вездехода и аварийного эвакуатора. Брезентовый верх отсутствовал по причине теплой погоды. Сзади была укреплена лебедка. Фар было несметное количество. На дверцах были намалеваны зелено-бурые разводы а-ля сафари. В общем, это был нелепый самодел на колесах, который, однако, имел приличную скорость и проходимость.

Сели и поехали. Мамонтов вел машину исключительно ногами — руки его так и мелькали, почти не касаясь руля. Он то прикуривал, то тянулся через Катю плотнее захлопнуть дверцу, то поправлял на шее серебряную цепочку, пряча ее под ворот футболки, то махал, беспрестанно кого-то приветствуя.

Чем и хороша открытая машина — тебя все видят, и ты всех видишь. Чем и хороши маленькие провинциальные городки под Москвой — ты всех знаешь, и тебя все знают с самого детства.

— Чао, Василий! — на ступеньках крохотной лавчонки под вывеской «Ювелирный» — стройная рыженькая, как лисичка, девушка в белой кофточке. Курит, улыбается.

— Мамонт, это кто это у тебя? Познакомь! — два загорелых крепыша в майках и «адидасах» разгружают «Газель» у витрины с надписью: «Товары для дома».

— Мамонтов! Але! Тетя Настя звонила — ты когда к Олегу в больницу еще пойдешь? — из окна второго этажа кирпичного дома послевоенной «немецкой постройки» вопит мальчишка

— Друг, Васька, слышь! Полтинник не дашь? Отдам железно — ты ж меня знаешь? — вдогонку «козлу»-вездеходу надрывается облокотившийся на забор палисадника краснолицый алкаш — сосед мальчишки с первого этажа.

Проехали все Щеголево насквозь — вдоль шоссе потянулось поле. Вдалеке на фоне темнеющей полосы леса виднелись двухэтажные кирпичные дома.

— Это коттеджный поселок «Радуга»? — спросила Катя, вспомнив Авдюкова и его вдову.

— Нет, «Радуга» у озера. А тут просто. Эта остановка «Двадцать первый километр» называется, — ответил Мамонтов.

— Хорошо хоть не сто первый, — вздохнула Катя.

Их обогнал рейсовый «Икарус». Он двинулся дальше по шоссе, а они свернули на грунтовый съезд — к домам. У первого дома под железной крышей с деревянной террасой-балконом, опоясывавшей весь верхний этаж, Мамонтов остановился.

— Тут и живет твой учитель? — Катя созерцала дом — добротный, крепкий, явно с обширным подвалом, сауной и вместительным гаражом, под новехонькой железной крышей.

— Тут его берлога, — усмехнулся Мамонтов. — Да ты не тушуйся, Варлам мужик что надо. Только вот ментов он не любит.

— Неужели сидел?

— Нет. Просто у него на ментов аллергия, как и у меня.

— Чего ж ты меня тогда сюда привез, раз у тебя аллергия? — спросила Катя.

— А из чистого садизма, — Мамонтов близко наклонился. — Место глухое, сейчас вот бритвой по горлу — и в колодец. Что, страшно?

— Ха, — сказала Катя.

— Ну, если такая смелая, — Мамонтов плотоядно ухмыльнулся, — шагай.

По дорожке они подошли к кирпичному крыльцу, взошли на ступеньки. Крепкую дверь снаружи украшала подкова. Мамонтов толкнул дверь — она, к удивлению Кати, оказалась незапертой. Вошли в темную прихожую, где вкусно пахло крепким кофе.

— Что же твой Варлам дверей не запирает? — шепотом спросила Катя. — Воров не боится, что ли?

Мамонтов не ответил.

— Василий, это ты там? — раздался глухо, как из бочки, хриплый дружелюбный бас.

— Я, Варлам Автандилыч.

— А с тобой кто?

— Да тут одна… Вас хочет видеть, работы ваши посмотреть. А что, света, что ли, опять нет?

— С утра. Веди свою даму сюда, Василий. Гости у меня. Не споткнитесь только…

— Ноги поднимай повыше. Тут инструмент разный. — Мамонтов в темноте подтолкнул Катю вперед.

В это короткое мгновение она горько (ох как горько!) пожалела, что поехала. И весточки Марьяне не оставила, где ее искать в случае чего. Уединенное расположение дома, темень, разбойничий бас хозяина «берлоги» и особенно это многозначительное «гости у меня» резко ухудшили ее настроение. Вот сейчас перешагнешь порог, а там за столом бражничают пятеро, а может, и семеро, и все — в наколках: «Скока я порезал, скока перерезал…»

Мамонтов распахнул дубовые половинки дверей и…

Очень уютная светлая (от широкого панорамного окна) отделанная деревом комната-гостиная. Стеллажи с книгами по стенам, японский телевизор, диван, мягкие покойные кресла. Низкий широкий столик хлебосольно накрыт.

— Да вы представить себе не можете, что я пережила в тот миг. Мама от испуга едва не лишилась чувств — хорошо, ее подхватил адмирал. А я видела этот огромный, возвышающийся надо мной борт корабля, кусок неба и свои руки в воде. В зубах у меня дымилась сигарета, я от страха даже выплюнула ее! Как он, мой спаситель, прыгал с борта, я не видела. Почувствовала, что тону, что платье, туфли тянут меня на дно. А потом почувствовала, как меня подхватили чьи-то сильные руки, вытолкнули наверх. Он вытащил меня, нес на руках по палубе, на глазах у всего экипажа, на глазах моей бедной мамы, на глазах адмирала. Я видела сначала только его подбородок, белую форменную рубашку, промокшую насквозь и майку под ней. А потом я взглянула ему в лицо — мне было тогда всего двадцать семь — и спросила: «ВЫ женаты?» И он сквозь стиснутые зубы бросил: «Да, жаль». И я прошептала: «Жаль». А фамилию его узнала гораздо позже — Чернобуев, старший помощник капитана этого самого противолодочного крейсера. — Ума не приложу, как ты тогда сумела свалиться с трапа за борт, Зинка. Хотя все и было на моих глазах, но… Точно, когда он, этот старпом, вытащил тебя, у тебя зубы стучали от холода, а сигарета твоя дымилась.

Говорили женщины. Ту, что рассказывала про старпома Чернобуева, Катя узнала сразу — это была та самая подруга Светланы Петровны Авдюковой, Зинаида Александровна.

Голос у нее был немного скрипучий. Она сидела лицом к Кате на широком диване. Сигарета и сейчас дымилась в уголке ее губ. На полпути к ним же застыла в поднятой руке чашечка кофе: Зинаида Александровна увидела и, кажется, тоже мгновенно узнала Катю.

Та, что назвала ее по-простому, по-свойски Зинкой, была Кате незнакома. Первое, что бросилось Кате в глаза в облике этой женщины, было очень бледное лицо и очень яркое, чрезвычайно пестрое, молодежного покроя платье цвета фуксии из модного в этом сезоне шифона. Платье сидело неплохо — фигура у незнакомки была стройной, худой, отчасти даже костлявой. Ее возраст выдавало увядшее лицо и открытая шея. Пепельные волосы были аккуратно собраны на затылке и подколоты шпильками. Самой примечательной чертой были глаза — большие, светлые, серо-зеленые. Они словно жили своей отдельной жизнью на этом худом, подвижном женском лице. Впечатление усиливали белесые, почти незаметные брови и светлые ресницы, не тронутые тушью. Незнакомка сидела в кресле, положив ногу на ногу, обняв руками сухое острое колено. На ее правой руке Катя заметила витой золотой браслет.

Варлам Долидзе сидел напротив нее, спиной к двери. Он оглянулся, медленно поднялся, переводя изумленный взгляд с Мамонтова на Катю.

— Здравствуйте, — смущенно пробормотала Катя.

— Здравствуйте. Вы ко мне? — он пронзил Катю, как стрелой, своим жгучим кавказским взором.

— К вам. И к вам, — Катя повернулась к Зинаиде Александровне. Из неловкого положения, в котором она волей-неволей очутилась, надо было выходить с честью. Не робеть, не тушеваться. Ситуация складывалась совсем иначе, чем она себе представляла, так что ж? Надо было срочно брать инициативу в свои, не совсем официально, но все же уполномоченные расследованием руки. — Я по поводу убийства гражданина Авдюкова. У нас к вам вопросы.

Варлам Долидзе по-медвежьи неуклюже обернулся к Мамонтову, просверлил проницательным взглядом и его.

— Говорил я, Вася, погубят тебя женщины, — изрек он пророчески.

— Это и есть тот самый следователь, что ведет дело Лени и этого мальчика? — с любопытством спросила зеленоглазая незнакомка у Зинаиды Александровны.

Та мотнула головой — сначала да, потом нет — понимай как хочешь.

Катя представилась, показала удостоверение. О том, что она работает в пресс-центре ГУВД, особо распространяться не стала, сообщила лишь, что «прикомандирована из главка в связи с расследованием».

— Значит, вас двое следователей? — спросила зеленоглазая незнакомка.

— Знакомьтесь, это моя подруга и подруга Светы — Нателла Георгиевна Усольская, — сказала Зинаида Александровна. — Она в курсе всего происшедшего, можете не стесняться. Мы все вчера были на похоронах. Так какие же у вас к нам вопросы?

Катя медлила с ответом. Свидетелей было трое. Причем одна из них была жена компаньона Авдюкова. Допрашивать их всех втроем не стал бы ни один мало-мальски опытный следователь в мире. Это было настолько против правил, что даже и не обсуждалось бы. Катя лихорадочно размышляла: навредит ли она ходу следствия, заданному Марьяной, если вот сейчас полезет к ним, к троим, с расспросами? Собственно, она приехала сюда разговаривать только с Долидзе. Не проще ли попросить его уделить ей пару минут и выйти с ним прогуляться на улицу или попросить показать мастерскую — он же оружейник. Но она решила, что такое поведение будет грубым и неприличным. Подруги Светланы Петровны производили скорее приятное, чем неприятное впечатление. И потом, чего уединяться с Долидзе, когда он тут же расскажет им обо всем, едва она покинет этот дом?

— Мы сейчас заняты сбором сведений о личности потерпевшего, — бросилась она в разговор, как в омут. — Вы все, насколько я поняла, были друзьями Владлена Ермолаевича. Что он был за человек?

— Ни в коем случае — я его другом не был. Никогда, — Варлам поднял свои могучие руки, словно открещиваясь от ужасной несправедливости.

— Мы друзья Светы, — сказала Нателла Георгиевна. — С Леней, особенно в последние годы, мы не были близки.

— Но Светлана Петровна на допросе упоминала, что вы знаете друг друга еще со школьных, студенческих времен.

— Сколько воды утекло с тех пор. — На губах Нателлы Георгиевны появилась бледная улыбка. — Вы спрашиваете, что он был за человек? В последние годы он сильно изменился.

— Да он всегда был такой, — сказала Зинаида Александровна. — Порассказала бы я вам, только о покойниках ведь дурно не говорят.

— Он что, плохо относился к Светлане Петровне? — спросила Катя. — Изменял ей, да? Он ведь и в «Парусе» с девицей был.

— Мучил он ее, бедную, — сказала Нателла Георгиевна. — Со света сживал.

— То есть как это? — спросила Катя.

— Очень просто, — ответила вместо подруги Зинаида Александровна. — Нервы ей мотал, паразит. Светка его любила без памяти. А он ее — я ей и в глаза это скажу-не любил никогда. Пользовался ею умело. Ею, тестем, связями, положением семьи — всем.

— Светлана Петровна дочь какого-то известного военачальника, да? — нарочито неуверенно спросила Катя. — Не какого-то. А Мироненко, между прочим, на его родине в Бобруйске бюст стоит, — Зинаида Александровна переглянулась с подругой. — Забыты, забыты имена, покрытые славой.

— Ну, он же не в Отечественную войну прославился, — возразила Катя.

— Без тестя и Светы Лене Авдюкову гораздо труднее пришлось бы в жизни, в карьере, во всем, — тихо сказала Нателла Георгиевна. — А он не только этого не ценил, не был за это благодарен, но именно поэтому и мучил Свету так сильно, особенно когда перестал от нее зависеть. Когда они ролями поменялись, когда умер тесть, когда он сам ушел из Министерства обороны и занялся вместе с моим мужем бизнесом.

— Светлана Петровна говорила о том, что в бизнесе у Авдюкова и вашего мужа были конкуренты, недоброжелатели. Что его могли убить из-за какого-то выигранного тендера, — сказала Катя.

Нателла Георгиевна непонимающе взглянула на Зинаиду Александровну.

— Да? Действительно, Орест говорил мне что-то насчет выгодного заказа на разработку здесь, в области, карьеров. Но насчет того, что это могло стать причиной такой расправы… — Нателла Георгиевна явно встревожилась. — Неужели это возможно?

— А ваш муж не делился с вами опасениями — может быть, ему и Авдюкову кто-то угрожал?

— Нет, он мне ничего не говорил.

— Да Орест, если что даже и было, тебе бы ни за что не сказал, — вмешалась Зинаида Александровна. — Он бережет твой покой, Нателлочка. Уж он такой — что бы ни случилось с ним, не скажет, все будет хранить в тайне.

— Такие вопросы вам, многоуважаемая, лучше мужу задавать, а не жене, — бросил Варлам Долидзе. — Я тут совсем лишний. Ты, Вася, — тоже. Если потребуемся — найдете, многоуважаемая, нас в мастерской.

Словцо «многоуважаемая» он произносил с особым смаком, как в старом стишке про «многоуважаемого вагоноуважатого».

— Значит, Авдюковы жили в последнее время неважно? — Катя решила вернуться к прежней теме.

— Плохо они жили. И виноват был Леонид, — сухо сказала Зинаида Александровна. — Кем он был до того, как женился на Свете? Кем? Нулем. Приехал из провинциального гарнизона, ну, правда, поступил в престижный военный институт — тогда не всех туда еще по блату брали. Прилип к ее вон брату Сашке, — она кивнула на Нателлу Георгиевну, — пресмыкался перед ним. Молчи, Нателка! Что я, не помню, что ли? Ему ведь все равно было кто — ты, я, Светка. Мы все были тогда молодые дуры. А он был высокий, наглый, красивый прохиндей. Он хотел зацепиться за Москву, за наш круг. Светка влюбилась в него по уши. Готова была ехать за ним в гарнизон хоть на Камчатку. Он ведь и тестя своего будущего сумел облапошить, обаять. Мироненко и не возражал против их брака, считал, что это свежая кровь, это хорошо. Он устроил так, что они не поехали в гарнизон, нашел Авдюкову должность — сначала в Генштабе, затем в министерстве. Так тот и жил потом за спиной тестя — в ус не дул. А какой он военный — он же лавочник, лавочник по натуре. Приобретатель! И вот когда после стольких лет прихлебательства он наконец нашел свое место, когда организовал фирму, когда деньги стал зарабатывать немалые, то… То Света стала ему больше не нужна. И он стал вгонять ее в могилу.

— Ты не права, Зина, — возразила Нателла Георгиевна. — Просто это мы стали старые. Старая жена — хуже врага. Это такая обуза для них, когда есть еще силы начать все с чистого листа.

— Помолчи, — оборвала ее Зинаида Александровна.Катя слушала и думала о том, что Зинаида Александровна назвала Авдюкова «высоким, наглым, красивым прохиндеем». На фотографии же из уголовного дела был изображен пятидесятилетний лысоватый, угрюмый гражданин. Зинаида Александровна, видимо, смотрела на Авдюкова глазами своей молодости. И очень резко осуждала его.

— Вы не знали его секретаршу — Юлию Олейникову? — спросила Катя после паузы.

— Не кто иной, как я сама и порекомендовала ее мужу, — Нателла Георгиевна покачала головой. — Ужасно казню себя за это. Не следовало этого делать. Эта особа причинила Свете столько страданий. Леня стал ее домогаться — она ведь довольно симпатичная, свободная. Без предрассудков. Ну а она пошла навстречу его домогательствам. Причем вполне открыто.

— А вы что, давно ее знаете? — спросила Катя. — Она что, работник хороший, раз вы ее порекомендовали?

— Я познакомилась с ней в Италии, в Риме. Мы там с мужем и вот с Зиной отдыхали. Она работала в какой-то туристической фирме, но у нее как раз контракт закончился. Она возвращалась в Россию, искала место.

— И она произвела на вас впечатление, да?

— Она просто помогла мне, — Нателла Георгиевна посмотрела на подругу, потупилась. — У меня там неожиданно случился приступ. Она помогла мне. Проявила, так сказать, деятельное участие. Ну и я считала себя обязанной отблагодарить ее.

— Вот и отблагодарила, — вздохнула Зинаида Александровна. — Впрочем, ты ни в чем не виновата. И Света так считает. Не подвернулась бы эта Юлия, была бы на ее месте там, в «Парусе», другая телка.

— Скажите, а как, по-вашему, Олейникова могла убить Авдюкова? — спросила Катя.

В комнате повисло молчание.

— Нет, не думаю, — сказала наконец Нателла Георгиевна.

— Вряд ли, — Зинаида Александровна вздохнула. — Зачем ей? Она же им пользовалась напропалую, сосала его, как паучиха: шубка, колечки, поездки на природу, ужины в ресторанах.

— Может быть, Авдюков обещал ей жениться, а потом отказался?

— Ну, не знаю. — Зинаида Александровна пожала плечами. Прикурила новую сигарету. — Это опять же у нее надо спрашивать, а не у нас с Нателлой.

— А я никак не думала, что застану вас здесь, — простодушно заметила Катя. — Планировала-то одного Варлама Автандиловича поспрашивать. Тогда-то, и прошлый раз, мы побеседовать не успели.

— Что, приглянулся он вам? — усмехнулась Зинаида Александровна. — Будьте начеку, милочка. Варлам — бармалей. Девушек как орехи грызет и скорлупки выплевывает. Правда, сейчас он одичал, как все старые холостяки, а какой он был лет этак десять назад — о, вы бы ни дели.

— Простите, а вы не замужем? — спросила ее Катя.

— А что, так заметно? — усмехнулась Зинаида Александровна.

— Нет, что вы, но…

— Я вдова. Муж мой умер, погиб в автокатастрофе и девяносто шестом.

— Извините, — сказала Катя. — Я не знала.

— Ничего. Вы еще что-то хотите уточнить?

— Когда вы в последний раз видели Авдюкова?

— Примерно месяц назад на его юбилее. Много было народа — полный банкетный зал. Кстати, Авдюков справлял свой юбилей в том самом загородном клубе в «Парусе». Мне кажется, он вообще любил это место — Вы тоже там бывали? — спросила Катя Нателлу Георгиевну. — Не раз. У меня была в прошлом году клубная карта на пользование бассейном. Мы ведь живем неподалеку.

— В «Радуге»?

— Да, мы почти соседи со Светой, — Нателла Георгиевна назвала только имя своей подруги, а не сказала «с Авдюковыми». — Почти, потому что живем на разных улицах. За последние годы вокруг столько перемен. «Радугу», которую мы все знали с юности, просто не узнать. Раньше, когда был жив отец Светы, мы часто приезжали с родителями в гости к ним на дачу. Потом Авдюков построил на месте старого дома новый. Предложил моему мужу купить участок — там как раз продавался вдовой одного генерала. Мы и купили. Оказалось — очень выгодно вложили деньги. Сейчас там сотка просто на вес золота. Теперь мы живем там постоянно.

— Понятно, — сказала Катя. — Не хочу повторяться, но должна спросить, а вы когда видели Авдюкова в последний раз?

— Знаете, наверное, дня за три до этого ужасного происшествия, — Нателла Георгиевна вздохнула. — Он утром заехал за мужем — они торопились в Департамент строительства улаживать какие-то дела.

— А вы знали, что он собирается на несколько дней в «Парус»?

— Нет, но в тот день, когда он уехал, одиннадцатого числа, я позвонила Свете. Она была в крайне угнетенном состоянии — сказала, что… В общем, он ведь намеренно не скрывал от нее эти свои поездки.

— Намеренно? — переспросила Катя.

— Да, чтобы причинить ей побольше боли, душевных страданий, — пояснила Нателла Георгиевна. — Некоторые мужчины в схожих ситуациях действуют тайно, стараясь скрыть от жены свои похождения. Леня же часто сам говорил Светлане, куда и с кем он едет и чем там будет заниматься. Он порой был крайне груб, особенно когда хотел этого. Хотя… — Нателла Георгиевна запнулась, — лично я не знаю, что лучше — когда твой муж так цинично выкладывает все карты на стол или когда юлит, постоянно обманывает тебя.

— А на чьей стороне, по-вашему, в этом конфликте была дочь Авдюковых?

— Алина? Она, по-моему, ни на чьей. Она вполне современная девушка, живет своей жизнью, отдельно — они согласились на то, чтобы снять ей квартиру.

— Она, кажется, замуж собирается, — заметила Зинаида Александровна.

— С чего ты взяла? — спросила Нателла Георгиевна.

— Ну, у нее такой сейчас сосредоточенный вид. Маленькая вещь в себе. На похоронах особо по отцу-то и не убивалась — так, уронила пару слезинок для приличия.

— Последний вопрос: что вы сами думаете по поводу убийства Авдюкова? Кто мог желать ему смерти? — Катя постаралась придать своему голосу как можно больше неуверенности. Когда свидетели, точнее свидетельницы, видят, что вы совершенно сбиты с толку, они начинают чувствовать себя гораздо умнее вас, начинают вас поучать, давать советы, высказывать свои догадки — короче, максимально открываются.

Подруги переглянулись.

— Света считает, что причиной могла стать конкуренция в бизнесе, да? — спросила Нателла Георгиевна.

— А вы про Юлию Олейникову спрашивали, — сказала Зинаида Александровна. — Честно говоря, не знаем, что и думать. Скорее всего, причиной стали деньги. За что сейчас убивают, как не за них?

— Кому будет принадлежать доля Авдюкова в компании? — спросила Катя. — Светлане Петровне?

— Света ничего не смыслит в таких делах. Фирмой будет управлять мой муж. Вы ведь это хотели выяснить? — Нателла Георгиевна прямо посмотрела в глаза Кати. — Он станет у руля, если, конечно, захочет продолжить бизнес один, без такого сметливого и удачливого компаньона, каким был Леня.

— А что, ваш муж может и не захотеть?

— Я не знаю. Он сильно устает от всего этого. Он и раньше высказывался: сколько же можно работать, надо и для себя пожить. В свое удовольствие. Ему ведь тоже вот-вот стукнет пятьдесят. И потом…

— Что? — спросила Катя.

— Об этом вам лучше с ним говорить. Что может знать о планах делового человека закоренелая домохозяйка?

Катя хотела возразить ей: «Но это же ваш муж, близкий вам человек», но отчего-то воздержалась.

— Спасибо за помощь, — поблагодарила она вежливо. — Теперь я хотела бы задать пару вопросов Варламу Автандиловичу и на этом пока закончить. И так отняла у вас время, явилась сюда незваная.

— Идемте, я провожу вас, а то в этом доме сплошные лестницы и коридоры — заблудитесь в потемках, — сказала Зинаида Александровна. — Они в мастерской.

— Вы давно знаете Долидзе? — спросила Катя.

— Сто лет. Он был любимым учеником моей мамы. Она готовила его к конкурсу Чайковского. У него был великолепный бас. И перспективы были, но… Певцом Варлам не стал. Не знаю уж — к счастью или к несчастью. Видимо, оперная сцена не была его истинным призванием. Он обрел себя в другом.

— Ваша мать была певица? А вы сами поете?

— Нет, увы. У меня совсем нет голоса — никакого. И музыкального слуха тоже. Если бы вы знали, как это огорчало меня когда-то. А потом я плюнула — раз бог не наградил тебя талантом, что поделаешь?

— Ничего не поделаешь, — согласилась Катя и…

Тут, словно по волшебству, вспыхнуло электричество. И Катя едва не вскрикнула от удивления: темное пространство, по которому они чуть ли не ощупью пробирались сначала с Мамонтовым, а затем и с Зинаидой Александровной, оказалось широким коридором. Вдоль стен до самого потолка стояли застекленные шкафы-витрины. А в них на специальных подставках на фоне лилового бархата было выставлено старинное оружие: ножи и кинжалы с узкими и широкими лезвиями, сабли, стилеты. Тускло мерцало в электрическом свете серебряной насечкой лезвие турецкого ятагана. Имелись тут и мечи — короткие римского образца, длинные — готские. С простыми и вычурными рукоятками, с чернью, драгоценными необработанными камнями, вправленными в эфес.

Катя поначалу приняла всю эту грандиозную коллекцию за подлинные вещи, но, подойдя вплотную к витринам, увидела, что вид у всех этих мечей, дротиков, сабель и шпаг слишком уж новый для археологических находок.

У дверей, ведущих в мастерскую, словно охраняя их от вторжения, стоял средневековый рыцарь — Катя постучала по его боку. Он был пуст внутри. Сияющие доспехи были только оболочкой.

— Что же вы, проходите смелее, — сказала Зинаида Александровна, открывая двери. — Это все Варлам сделал по старинным образцам, рисункам, гравюрам.

Мастерская оказалась очень просторным помещением, почти лишенным окон — маленькие отверстия под самым потолком были забраны решетками. Обстановка напоминала одновременно кузницу (такой, какой ее показывают в исторических фильмах), слесарный цех и захламленный офис. Деревянные столы, заваленные инструментами, коробками с какими-то химическими препаратами и скрученными листами ватмана, соседствовали с самым настоящим кузнечным горном с мехами, печью для обжига, со шкафами для папок, компьютером на подставке, факсом, принтером и сканером.

Посредине был водружен портновский примерочный манекен, с которого свисала… стальная средневековая кольчуга, собранная из мелких, смахивающих на чешую колец. Левый рукав и левая половина полы кольчуги были закончены лишь наполовину.

Варлама Долидзе Катя увидела в глубине мастерской возле деревянного стола, на котором грудой лежало что-то пестрое, что именно, она поначалу не разглядела.

Мамонтов тоже был здесь. Он сидел за компьютером, явно блуждая по Интернету.

— Варла-ам, — негромко окликнула Долидзе Зинаида Александровна, — прервись.

Он обернулся.

— Задала ты мне задачу, — сказал он, кивая на стол.

— Ну, сделай что-нибудь, жалко. Все же память о Сицилии. И потом я так к ним привыкла. Они такие славные ребята, — Зинаида Александровна улыбнулась.

И тут Катя, подойдя поближе, увидела на столе кукол. Они были совсем не похожи на обычные детские куклы, а скорее напоминали марионеток, что используются на представлениях в театре. Но и от марионеток они отличались — у них не было палочек-подпорок, управляющих руками. Куклы были довольно большого размера, и было их три: рыцарь в доспехах, дама, похожая на средневековую фею, и мавр — маленькая копия Отелло в плаще из золотистой парчи. Глазастая, красногубая голова мавра была как-то неестественно свернута набок, что придавала ему какой-то жалкий и вместе с тем зловещий вид. Кукла-рыцарь и кукла-дама выглядели гораздо симпатичнее. Особенно понравился Кате рыцарь. Он был такой аккуратненький, стройный, в серебряных доспехах. Забрало его шлема было поднято — кукольное личико было смуглым, большеглазым, добрым. С тонкими, почти женскими, благородными чертами.

— Ой какие! — вырвалось у Кати.

— Нравятся? — спросила Зинаида Александровна. — Это я на Сицилии отыскала. Только там такие делают для карнавалов и уличных шествий. Там очень популярны истории про рыцарей, неистового Роланда и трубадуров. Про сражения с маврами, приключения и про любовь к прекрасным дамам тех времен. Я не удержалась и купила. И представляете — бракованные подсунули! Руки плохо гнутся, у мавра вон башка отвинтилась.

— Ты бы их теребила поменьше, — буркнул Долидзе. — Это ж игрушки для каминной полки. Их просто ставят и пялятся на них, как на деталь интерьера.

— Варлаша, исправь, не ворчи. У тебя ж не руки — крюки золотые, — пропела Зинаида Александровна и подмигнула Кате. — Вот так и живем, так и существуем. Ну, что же вы? Спрашивайте его скорее, а то он сейчас делом займется. Будет только рявкать, как медведь. К нему во время работы лучше не подходи.

— Варлам Автандилович, я бы хотела… — начала Катя, но Долидзе поднял руку, прерывая ее:

— Вам понравилось в моем доме?

— Понравилось. Очень. Такое оружие! А для чего его так много?

— Для того, чтобы покупали, — ответил Долидзе. — Ну, раз вам понравилось, милости прошу ко мне в другой раз.

— Но я…

— Опоздали, многоуважаемая. Когда я имел намерение познакомиться с вами ближе, вы предпочли мне других. Ладно, я человек не гордый. — Долидзе смотрел на Катю из-под насупленных бровей. В глазах его мерцали лукавые огоньки. — Битый час там языками мололи — ля-ля, ля-ля. Все, мое терпение лопнуло. Видите, теперь я занят. А у вас, насколько я понял, нет никаких аргументов настаивать — даже ордера.

— Какого ордера?

— Ну, вон Васе вы ордером на арест угрожали, если он не проводит вас ко мне.

— Мамонтов, я угрожала вам арестом? — громко спросила Катя.

Мамонтов что-то фыркнул нечленораздельное.

— Он рыцарь, он не станет уличать вас. Мне, конечно, лестно, что вы до такой степени мной заинтересовались тогда, в стенах вашей милиции, что пошли на такой дерзкий шаг. Поэтому я не сержусь. — Долидзе усмехнулся. — На вас. Но встретимся мы вот так в неформальной обстановке, когда я сам этого захочу.

— Делать нечего, — Катя развела руками. — А когда вы этого захотите?

— А вы ждите. Только вот разговор у нас не об Авдюкове пойдет. Предупреждаю. Авдюков мне как личность не интересен. А про его дела и про убийство я вообще ничего не знаю.

— А тогда зачем нам встречаться? — спросила Катя.

— Я расскажу вам сказку про меч Реквитур. — Долидзе вдруг с ловкостью фокусника выхватил откуда-то снизу, из-под стола, длинный меч и со свистом рассек им воздух прямо перед Катиным лицом. — Стойте на месте, девочка, не шарахайтесь. Человек вашей профессии должен встречать любые удары, не дрогнув, не моргнув глазом. Только тогда будет смысл.

— В чем? — спросила Катя.

— В нашем разговоре.

— Варлам, перестань, — сказала Зинаида Александровна и улыбнулась Кате: — Это он так пытается флиртовать с вами. Привлечь ваше внимание. Вы ему просто понравились.

Глава 11

ФИНТЫ

Мамонтов повел себя по-джентльменски — доставил Катю до отдела. Уточнил на всякий случай: «Так как мне завтра с повесткой-то?» Катя велела ему утром позвонить следователю Киселевой, чтобы зря не приходить.

— Значит, ты у Долидзе оружейному делу учишься? — поинтересовалась она. — И как, получается?

— Я упорный, — ответил Мамонтов. — Все у меня получится. Со временем.

— Конечно, это лучше, чем в автомастерской «бумерам» кузова битые чинить, — согласилась Катя. — У вас там столько разных вещиц средневековых под рукой — и копья, и латы, и мечи, а вы дуэль с Буркиным затеяли на каких-то вульгарных самоделах. Эх, темнота! А как бы оригинально в протоколе Марьяна записала — «проткнул потерпевшего рыцарским копьем».

— Эту напарницу твою, значит, Марьяной зовут? — спросил Мамонтов, прищурившись.

— Вообще-то Марианной, а что?

— Имя редкое, красивое. Да и сама она ничего. Но злая! Впрочем, на такой хреновой работенке, — Мамонтов покосился на милицейские машины, выстроившиеся на стоянке перед отделом, — не захочешь, озвереешь.

Марьяну Катя разыскала в тире в глубине двора за гаражами. Стрельбы, как непременное дополнение всех учений и строевых смотров, были в самом разгаре. Тир в щеголевском отделе был свой собственный с незапамятных времен — длинный глухой бетонный бокс, в котором пахло порохом и оружейной смазкой.

— Пострелять хочешь? — спросила Марьяна так, словно речь шла о чем-то до крайности приятном.

— Да ну, — Катя брезгливо поморщилась. — Как у вас мишени далеко стоят!

— По стандарту стоят, — вмешался в разговор бравый майор, руководивший стрельбами. — Киселева, в белый свет, как в копеечку, дуло ниже опустите!

— Не бубните под руку, пожалуйста, — отрезала Марьяна.

Катя смотрела, как она стреляет из табельного «Макарова». Стреляла Марьяна метко, оттого, наверное, и ездила от родного отдела почти на все соревнования по стрельбе.

Когда она целилась в мишень — темный силуэт человеческой фигуры, на ее лице был написан азарт и холодная, невозмутимая уверенность — попаду, убью наповал. Катя отчего-то подумала, что, стреляя в эту черную безликую тень, подруга представляет своего бывшего мужа. Только поэтому и садит так метко, так кучно в самый центр пулю к пуле.

Там, в тире, она и рассказала Марьяне о визите к Долидзе и своих впечатлениях.

Слушая, Марьяна повернулась вдруг спиной к мишеням.

— У тебя пудреница есть? — спросила она. — Подержи-ка зеркальце…

Катя достала из сумки пудреницу. Этот фокус она уже знала, видела в таком же милицейском тире. Такое проделывать с табельным «Макаровым» умела только Марьяна.

— Капитан Киселева, посерьезнее, посерьезнее относитесь. Без финтов этих, тут все же служебное мероприятие, а не цирк-шапито! — заворчал майор, руководивший стрельбами.

— Первый финт ушами, — объявила Марьяна. Стоя спиной, положила правую руку с пистолетом на левое плечо и, смотря на далекую мишень через подставленное Катей маленькое зеркальце, выстрелила. У Кати от грохота заложило уши.

— Значит, Мамонтов вхож к Долидзе и с приятельницами Авдюковой знаком? — спросила Марьяна.

— Мир тесен. В доме у Долидзе Мамонтов, похоже, вполне свой человек, — ответила Катя и попросила: — Ну-ка бабахни еще разок. Вон там, у входа, видимо, ваш местный Вильгельм Телль из ОМОНа, застыл в ступоре — покажи ему класс, Марьяночка! Вот так зеркало не криво?

— Не криво, — Марьяна, все так же стоя спиной к мишеням, выстрелила. — Между прочим, у меня для тебя тоже новости есть. Я вчера допрашивала домработницу Авдюковых — некую Школьникову. Она уже совсем бабулька, но крепкая и что самое главное — этакая бесхитростная сплетница по натуре. Пересказывать долго — ты сама на досуге протокол ее допроса прочтешь. Самое занятное то, что, оказывается, у Светланы-то Петровны, помимо подруг, имеется еще и дружок молодой. Бабулька проболталась вгорячах — приезжал он к ней домой раза два или три в отсутствие Авдюкова. И знаешь, как бабулька его мне описала?

— Как? — спросила Катя, чувствуя не подвох, нет, а финт, именно финт!

— Сосулька, говорит, по виду сущая сосулька несмышленая, глупая. А гонору, гонору! На голове, говорит, лысый ералаш, на шее — цепочка болтается, машина, на которой приезжал, не пойми что с виду — прямо сборный конструктор. А зовут, между прочим, эту «сосульку» Василием.

— Мамонтов? — воскликнула Катя. — Не может быть!

Вместо ответа, Марьяна быстро повернулась и с ходу, не прицеливаясь, выстрелила. И пошла вместе с майором смотреть мишени.

— А еще что Школьникова показала? — сгорая от любопытства, спросила Катя уже в кабинете, когда Марьяна снимала форму и вешала ее в шкаф.

— Авдюкова жалела, но так, знаешь, больше для порядка. Видимо, все ее симпатии и привязанности целиком на стороне Светланы Петровны. Она ведь с юности ее знает — жила в их семье еще до ее замужества. Подруг ее взахлеб хвалит — Зинаиду и Нателлу. Мол, такие женщины умные, самостоятельные, интеллигентные, из таких хороших семей. А Светлана-то все равно лучше всех — и добрая, и не сквалыга, и мать заботливая, и жена преданная. Одно вот только плохо, говорит, делать ничего по хозяйству не умеет, не приучена, потому как генеральская дочка. Настоящая. И потом мнительная она и сильно чужому влиянию поддается. Особенно что касается здоровья и лекарств — чуть от подруг услышит про какие-нибудь таблетки, мази, кремы, косметику, сразу себе покупает, пробует. Я Школьникову спросила насчет двенадцатого числа — где, мол, Светлана Петровна находилась? Бабулька показала: дома находилась. Весь тот день и всю ночь.

Катя посмотрела на Марьяну.

— Домработница — свидетель пристрастный. По стилю же отравление уксусной эссенцией — это вообще-то очень женское преступление, а, как считаешь? — сказала она задумчиво. — Кто чаще всего на кухне с уксусом дело имеет?

— А может, кто-то намеренно выбрал такой стиль. Специально, — ответила Марьяна. — Знаешь, какая вторая новость? Ты заключение экспертизы по видеозаписи прочла?

— Прочла. Ни слова не поняла — техническая абракадабра.

— Мне эксперт разжевал: на видеозаписи имеются помехи. Может быть, это брак пленки, а может, и что-то искусственное. Возможно, камеру на какое-то время отключали, а чтобы скрыть это отключение, создали помехи — сейчас есть немало разных устройств, при помощи которых сведущий человек может легко это сделать. Кстати, помехи обнаружены только на видеозаписи с камеры, следящей за входом в прачечную.

— Это тот подъезд в торце главного корпуса, что мы с тобой тогда осматривали?

— Нет, прачечная находится в отдельном здании, рядом с бойлерной. Но ее с главным корпусом и с подземным гаражом соединяет тоннель — им пользуется гостиничный персонал.

— И горничные? — спросила Катя.

— И горничные. Только вот отключить внешнюю камеру на пульте охраны горничная не может. Там ведь, коды доступа несложные, но все же… Это сумел бы сделать только охранник. — Марьяна помедлила минуту, потом взялась за телефон. — Надо еще раз допросить того самого Лосева, дежурившего на первом этаже корпуса в ночь убийства.

— А если это все же просто брак пленки? Марьяна помедлила, а затем решительно набрала номер менеджера «Паруса». Разговор был короткий, деловой — менеджер по-прежнему шел всем требованиям следствия навстречу. Соединил Марьяну с офисом охраны — мол, нужный вам Лосев как раз на месте.

В этот момент дверь в кабинет открылась: майор из тира принес простреленные мишени — уже подписанные и заверенные у начальства. Это была старая традиция. Отличникам огневой подготовки мишени выдавались на память. А те, кто попадал исключительно «в молоко», могли лицезреть свои промахи на доске позора, которая специально сооружалась перед тиром в назидание нерадивым.

Катя с интересом глядела на мишени, хотя уже и так знала результат. Эти аккуратные дырочки — пулевые пробоины на темном поле — просто завораживали ее.

— Ну и когда он явится? — спросила она, когда Марьяна повесила трубку.

— Лосев сказал, что сегодня он на сутках, завтра отсыпается. Я не стала на него давить, торопить — вызвала на послезавтра, на утро. Никуда он не денется. А завтра, если ты не против, мы наведаемся в офис «Стройинвеста». Я договорилась с Усольским. Там будет и Юлия Олейникова. Пора, ох пора, Катя, нам с ней встретиться лицом к лицу. — А как Лосев воспринял приглашение на допрос? — машинально спросила Катя.

— Вполне безмятежно.

Безмятежностью в том ответе охранника Лосева и не пахло. Увы, они поняли это слишком поздно.

Глава 12

ВЕЧЕР И УТРО

Вероника Мизина заканчивала смену, собиралась домой, когда он появился на пороге кастелянской.

— Гоша, что случилось?

Лосев обогнул загромождавшую кастелянскую тележку с чистым постельным бельем, подошел к окну, сел боком на подоконник. Так в эти дни вышло, что они с Вероникой попадали по графику в разные смены. Она заканчивала, он оставался работать в ночь.

Вероника дотронулась до кулончика на шее в виде золотых рыбок, с которым не расставалась, — это был подарок Лосева. Первый его дорогой подарок, с тех пор как они стали жить вместе.

— Что случилось? — спросила она, чувствуя смутную тревогу. — Неприятности, да?

Лосев усмехнулся. Вероника любила эту его усмешку — она красила, смягчала его лицо, делала его совсем мальчишеским.

— Да ничего не случилось, просто выпала минутка свободная, забежал к тебе, соскучился, — сказал он, окидывая ее взглядом. — Вэри, вэри найс… Эх, Верок, скоро отправимся мы с тобой на юга, к морю. Отдохнем по-человечески.

— Ты договорился насчет отпуска? — спросила Вероника. Странно было как-то — спрашивала-то она Лосева о радостных вещах, а тревога в сердце росла, сжимала его, точно клещами.

— Угу, — Лосев, казалось, что-то обдумывал. — Только вот надо уладить сперва кое-какие дела.

Вероника смотрела на него.

— Ну что ты, Вера, — Лосев махнул рукой. — Брось, не бери в голову. Это не нам с тобой волноваться надо. Нас это ни с какого бока не касается, так я говорю?

— Гошенька, ты…

— А с другой стороны, — Лосев задумчиво почесал подбородок, — нервы-то и у нас не веревка, правда? А за мотание нервов нам и на ладонь не плюнули. А ведь это того, Верок, такое дело — нервы, психика. Тонкая механика. А компенсации никакой — разве это справедливо?

И тут Вероника не выдержала. Подошла к Лосеву, обняла его. Она слишком хорошо знала его, успела уже изучить за все то время, что они были вместе.

— Гоша, не надо, — прошептала она. — Я прошу тебя, не надо, слышишь?

— Что, что не надо? Что ты испугалась, дурочка?

— Ничего, ничего нам не надо, — шептала Вероника. — И так уж видишь, как все вышло… ужасно…

— Да я ж для тебя стараюсь, — хмыкнул Лосев. — Для нашей будущей семьи. Да ладно, не трясись, как овца. Я только мысль высказал, что за мотание нервов положена дополнительная компенсация. А ты уж и в панике… Ну, брось. Перестань, — он отстранил от себя Веронику, глянул на часы. — Собирайся давай, а то на автобус опоздаешь.

Он смотрел, как она торопливо переодевается — снимает форменное платье горничной, надевает цветную шифоновую юбку, прямо на голое тело натягивает тонкий хлопковый свитерок. Он был доволен, что она давно уже не носит бюстгальтер. С такой грудью — небольшой, полной, крепкой, как орех, это просто грешно.

— Подожди, — шепнул он, спрыгивая с подоконника. — Иди сюда. Только дверь запри сначала.

— Ты с ума сошел, а автобус? — Еще целых десять минут, я тебя обманул, — он сильным рывком притянул ее к себе.

— У меня гости, месячные начались… — Вероника положила руку на ремень его форменных черных брюк.

Лосев накрыл ее руку своей. Крепко сжал.

— Чтоб утром все было тип-топ, — шепнул он, целуя ее. — Никаких досадных препятствий. Слышишь? Ну давай, давай, солнышко, по-быстрому, время — золото!

Надавливая ей на плечи, он заставил ее встать на колени. Рывком расстегнул тяжелый ремень, на котором висели рация и резиновая дубинка. Все остальное Вероника уже делала сама.

* * *

Рабочий день в офисе фирмы «Стройинвест» начинался в девять. Юлия Олейникова, как ни старалась, всегда опаздывала. Утром на Каширском шоссе, по которому она ехала на машине, — пробки. А на так называемой развилке на пересечении с МКАД — вообще столпотворение.

Юлия Олейникова ненавидела пробки и медленную езду. Она обожала скорость, любила обгонять тихоходов. Нещадно подрезала неповоротливых и почти никогда не сбавляла скорость на крутых поворотах. Правда, на Каширке таковых и не было. И за это она не любила Каширку, как не любила и Новый Арбат, и Кутузовский проспект, Тверскую и Ленинский. Вообще Москвы она не любила, не принимала. Часто вспоминала тишайшую Гатчину, откуда была родом и уехала еще студенткой. И Рим, в котором прожила пять незабываемых лет и где едва не вышла замуж.

Просыпаясь по утрам в своей московской квартире на одиннадцатом этаже новостройки в Царицыне, она часто вспоминала уютную тесную съемную квартирку на улице Кватро Фонтане в Риме: спальня, столовая-кухня и открытая терраска с выходом на плоскую крышу соседнего дома. Там росли апельсиновые деревья в кадках, стояли два плетеных кресла и стол. Справа высилась терракотовая стена отеля, дававшая тень в самые знойные послеполуденные часы. Слева располагался маленький старый кинотеатр, в котором шли только американские фильмы и никогда итальянские. Весь Рим был как на ладони — вид с террасы открывался великолепный.

Квартирка, апельсиновые деревца в кадках, солнечная терраса, башни-близнецы церкви Санта-Тринита дей Монти, видные изо всех окон, — все это кануло в небытие, как только в совместной итало-российской туристической фирме, в которой в должности менеджера по связям добросовестно трудилась Юлия Олейникова, неожиданно и повально начались сокращения сотрудников. Юлию уволили.

Ничего не вышло и с замужеством. Сорокалетний гражданин Швейцарии албанского происхождения, шумный, взбалмошный, неутомимый в сексе, пылкий, как дитя, за которого двадцатисемилетняя Юлия так влюбленно, настойчиво и целеустремленно собиралась выйти замуж, оказался больным вялотекущей шизофренией. Это выяснилось перед самым венчанием. И Олейникова не рискнула. Побоялась.

Рим с треском накрылся. Юлии так хотелось верить, что не навсегда. С Владленом Ермолаевичем Авдюковым она сошлась в большей степени оттого, что он клятвенно обещал ей беззаботное многомесячное путешествие за границу.

О том, что Авдюков убит, ей сказал Усольский. Он же сообщил, что убийством занимается милиция.

Юлия Олейникова ждала, что ее вызовут туда. Но ее не вызывали. Медлили. Так прошло больше недели. На похороны Авдюкова она не пошла. В основном из-за его жены Светланы Петровны. И из-за Нателлы Георгиевны Усольской, с которой ей в последние месяцы было неприятно, трудно встречаться.

Ночью после похорон Юлии приснился кошмар — будто бы Авдюков, потный, багровый от выпитого в баре коньяка, наваливается на нее всей своей грузной тушей, переворачивает, вминая ее лицо в душную подушку, и пытается снова…

Юлия проснулась от собственного немого крика — кошмар, слава богу, оборвался, как лента в старом кинопроекторе.

После похорон по «Стройинвесту» поползли слухи о том, что Авдюков был отравлен. Юлия ощущала на себе настороженно-любопытные взгляды сотрудников. О том, что она жила с Авдюковым, знали все. То, что она уезжала вместе с ним в «Парус», соответственно тоже не было тайной. В воздухе, казалось, так и витал никем пока еще не высказанный вслух, но мучивший всех любопытных вопрос: «Как же вышло, что он умер, а ты осталась жива?» Олейникова ждала, кто же озвучит этот вопрос первым. По целому ряду причин ей казалось, что спросит ее об этом именно Орест Григорьевич Усольский.

* * *

Офис «Стройинвеста» размещался на четвертом этаже обветшалой высотки из стекла и бетона эпохи семидесятых, фасадом своим выходившей прямо на Окружную железную дорогу. В прошлом в высотке располагался «почтовый ящик», ныне же помещения сдавались в аренду. Арендаторов расположение здания устраивало-в высотке гнездились в основном офисы областных фирм, предпочитавшие окраину столицы родной районной глубинке.

«Стройинвест» сделал на своем этаже ремонт. Помещение офиса мало чем отличалось от принятого повсеместно делового стиля — чистота, порядок, неброские цвета, много света и пустого пространства.

Марьяна отправилась в «Стройинвест» на дежурной отделовской машине, с водителем. По дороге забрала Катю у метро. Пока ехали, рассказывала, что ей удалось выяснить по поводу самой фирмы. Выясняла Марьяна не с помощью уголовного розыска, а напрямую через районную администрацию, где, оказывается, у нее работали приятельницы. В результате очень быстро и без всяких бюрократических проволочек Марьяна получила доступ к регистрационным файлам, а также к информации о налоговых сборах. «Стройинвест» числился по всем параметрам успешно развивающейся, прибыльной, однако пока еще весьма скромной компанией. Получила она сведения и о выигранном «Стройинвестом» тендере на разработку карьеров.

— Помимо «Стройинвеста», в конкурсе участвовало еще пятнадцать строительных фирм, — сообщила она Кате. — У меня есть их список. Там ни одной нашей, местной, фирмы нет. Почти все московские, а также одна голландская и одна польская. Формально Авдюков с Усольским выиграли тендер вполне законно. Но ты ведь знаешь, как бывает — это на бумаге комар носа не подточит. А слухи, мне мои девчонки сказали, в администрации ходят иные: мол, Авдюков и Усольский обстряпали дело при помощи связей, причем явно обещали взять кого-то в долю. За бесплатно выгодные контракты никто не получает.

— Значит, если досконально проверять версию «конкуренция и коммерческая деятельность» — потребуется разбираться со всеми этими проигравшими пятнадцатью фирмами? — спросила Катя.

— Потребуется — разберемся, — не совсем уверенно ответила Марьяна. — Ну вот мы и приехали, вылезай.

Стеклянный фасад высотки отражал прямые солнечные лучи. Большие окна казались слепыми. Высаживаясь из машины, Катя не знала, что с четвертого этажа за ними уже пристально и тревожно наблюдают.

Юлия Олейникова, стоя у окна приемной, курила, смотрела вниз. Было десять часов утра — обычно в это время в кабинете Владлена Ермолаевича Авдюкова шло совещание. Но сейчас дверь кабинета была заперта на ключ. В приемную никто не заглядывал.

— Юлия Борисовна, приехали из милиции — говорят, следователи, — раздался за спиной Олейниковой по громкоговорящей связи голос охранника. — Хотят вас видеть.

— Пропустите, я у себя. Поставьте в известность Ореста Григорьевича.

— А он в курсе. Он тут внизу, в вестибюле. Кого-то ждет и сказал, чтобы с милицией беседовали сначала вы. — Голос охранника звучал издалека — и вполне равнодушно.

Юлия резко смяла окурок в пепельнице. Скосив глаза, оглядела — не осталось ли соринок пепла на блузке. Достала из верхнего ящика стола помаду и быстро подкрасила губы. Следователи представлялись ей такими, какими она видела их в новостях по телевизору — скучнейшими, зауряднейшими с виду мужиками, с цепкими, холодными, все и всех подозревающими глазами. Она почувствовала приступ тошноты. Что они будут спрашивать? Что она станет отвечать?

И вдруг словно яркая вспышка озарила ее мозг — вот она спускается по лестнице, выходит на улицу, залитую ярким утренним солнцем. И улица эта нездешняя, а та самая Виа Кватро Фонтане, на которой она жила в Риме. Она идет по ней мимо домов и витрин, чувствуя во всем теле необычайную легкость. За ажурной решеткой сада, окружающего дворец Барберини, цветут олеандры и магнолии. Мимо едут школьники на мопедах, весело перекликаясь звонкими голосами. Соседка со второго этажа в доме напротив — молодая, приветливая синьора Бьянка окликает ее с балкона: «Джулия!» — улыбается, машет рукой.

Юлия закрыла глаза — никогда прежде она не ощущала себя такой одинокой, потерянной, заброшенной, чужой — здесь, в этом здании, в этом городе, среди всех этих посторонних, враждебных людей. «Кончится весь этот ужас, уеду, — она стиснула зубы, так нестерпимо было вспоминать прошлое, свою прежнюю беспечальную итальянскую жизнь. — Уеду, брошу, добьюсь визы, добьюсь вида на жительство. Напишу снова Марко, он меня любит, простит. Ну и что, что он болен. Шизофрения это не СПИД. Сейчас есть хорошие лекарства, клиники. Его семья даст денег на лечение. Лишь бы вырваться отсюда. Лучше выйти замуж за шизу, чем…»

Она выпрямилась — в дверь приемной вежливо постучали. Юлия увидела перед собой следователей.

Войдя в вестибюль, Марьяна, опередив Катю, направилась к столу, за которым сидел охранник. Но тут приехал лифт. Из него быстро вышел высокий мужчина в белом костюме. Окинул взглядом вестибюль, явно кого-то отыскивая, и…

— Здравствуйте, Орест Григорьевич, — окликнула его Марьяна.

Усольский (а это был действительно он) приблизился. Так Катя впервые увидела компаньона Авдюкова. И он произвел на нее впечатление. Он был из породы тех видных, отлично скроенных брюнетов, которым зрелые годы, легкая седина и неторопливая уверенность движений только добавляют мужского обаяния.

В двадцать лет такие брюнеты выглядят типичными маменькиными сынками из хороших семей. В тридцать они все еще считают себя золотой молодежью и не торопятся остепеняться. В сорок — словно рождаются заново, расцветая, раздаваясь в плечах, матерея и укрупняясь. В сорок два они обретают тот самый знаменитый «медальный профиль», которым так гордился сын турецкоподданного. В сорок пять начинают регулярно посещать спортзал, где все свое усердие направляют на силовые тренажеры. В сорок семь постоянно, но тщетно пытаются бросить курить. Они с небрежным шиком водят машины — тяжелые, сияющие дорогим глянцем внедорожники. Взгляд их приобретает мудрость и мягкость. На улице они начинают пристально всматриваться в глаза молодых привлекательных женщин. Позволяют себе покупать самый дорогой коньяк. Замечают с досадой и тайным злорадством каждую новую морщинку на лицах своих стареющих жен. Активно приобретают недвижимость. По утрам комплексуют из-за дурного запаха изо рта и поэтому тщательно скупают в аптеках все новинки среди спреев — освежителей дыхания. Они заставляют себя прислушиваться к самым вздорным советам врачей. Очень боятся заболеть раком и стараются убедить себя, что сорок девять и пятьдесят — это еще не возраст, а лишь лучший его временной отрезок.

Глядя на Ореста Григорьевича, Катя вспомнила его жену Нателлу Георгиевну. Они выглядели как старшая сестра и младший брат.

— Вы сами нас встречаете. Мило, — холодно сказала Марьяна.

— Это вы? Здесь? — Усольский, казалось, был удивлен, причем удивлен неприятно. — Да, ведь вы же мне звонили… Боже, из головы совсем вылетело со всеми нашими передрягами. К сожалению, у меня изменились обстоятельства. Сегодня мы никак не сможем с вами побеседовать, уважаемая…

— Марианна Ивановна, — подсказала Марьяна.

— Да, я запамятовал. Я срочно должен уехать. Дела, извините. — Усольский как-то заторопился, заволновался. Взгляд его скользил по Марьяне, по Кате, а затем снова обращался к стеклянным дверям.

— Мы вообще-то приехали побеседовать с Юлией Олейниковой, — сказала Катя.

— Ах, с Олейниковой? Но это меняет все дело. Пожалуйста. Она на своем рабочем месте. Слава, — Усольский кивнул охраннику за столом, — свяжитесь с приемной. А меня, ради бога, извините. Между прочим, я все ждал повестки, думал, вызовете меня к себе, то есть я хотел сказать — пригласите на допрос.

— А я вот решила сама вас навестить, — Марьяна улыбнулась. — Посчитала, что здесь нам с вами будет гораздо проще и удобнее беседовать. А вы, оказывается, как назло, заняты.

Усольский натянуто улыбнулся, хотел что-то ответить, но тут у него зазвонил мобильный.

— Да, я, — он сделал жест рукой: одну минуту, подождите. — Кто? А, добрый день. А что такое? Не понял — что? Почему вдруг такая срочность?

Катя видела — разговор по телефону явно не доставляет Усольскому удовольствия. Лицо его приобрело жесткое, неприятное выражение.

— И все же почему такая срочность? — повторил он отрывисто. — Что? Ну?

Тут произошло еще одно событие. На улице у входа остановилось желтое такси, и Катя увидела, как из него вышла девушка в розовых брюках карго и розовой шелковой куртке. Она как-то боязливо, воровато оглянулась по сторонам и прошмыгнула в вестибюль. На вид ей было не больше девятнадцати. У нее был нежный, полудетский овал лица, обильные, заметные веснушки и пухлые губы. Волосы — длинные, пепельные и густые — были распущены по плечам. Заметив Усольского, она заторопилась к нему.

Он тоже увидел девушку. Резко бросил своему невидимому собеседнику:

— Ну ладно. Обговорим это при встрече. Я сам позвоню, — резко отключил мобильный и, кивнув охраннику на Марьяну и Катю, смущенно пробормотав «простите», пулей ринулся навстречу розовой незнакомке.

Они буквально наткнулись друг на друга и на мгновение замерли. В вестибюле было полно народа: сновали клерки, приезжал-уезжал лифт. Катя видела, как Усольский наклонился к девушке, что-то шепча, бережно взялее за локоть. Она тряхнула волосами, закинула голову и вдруг, никого не стесняясь, ни на кого более не обращая внимания, обвила его шею руками. Он залился коричневым румянцем. Он был одновременно смущен и сильно обрадован. И смотрел на девушку так, что и слепому было ясно: эта нимфетка никакая ему не дочка и не любимая племянница из Киева.

А она чуть отстранилась, что-то тихо сказала, взяла его за руку и повлекла к выходу, где все еще ждало желтое такси. И он покорно пошел за ней. Они сели в машину и уехали.

— Ничего себе, — хмыкнула Катя. — Глава фирмы в разгар рабочего дня линяет на свидание. Ну и порядки в этом «Стройинвесте».

— А знаешь, кто это? — шепнула Марьяна. — Кажется, это была… Алина Авдюкова.

— Ты не ошибаешься? Это точно она?

— Я оперативную видеосъемку похорон вчера смотрела. Наши сделали на всякий пожарный. Без сомнений, это она, Алина. Но что же тогда у нас получается, а?

— Любопытно. — Катя смотрела сквозь стеклянные двери, где уже не было желтого такси. — Не хочу показаться нескромной, но у меня такое ощущение, что они не просто хорошие знакомые — они любовники.

— Кажется, да, — хмыкнула Марьяна. — Поворотик в деле, а? Признаться, такого я не ожидала.

В результате порог приемной, где ждала их Юлия Олейникова, они перешагнули в некоторой растерянности. Так всегда бывает, когда в ваши планы извне вторгается нечто непредвиденное, к которому не знаешь, как относиться.

Только усилием воли Катя заставила себя сосредоточиться. Допрос Олейниковой слишком много значил для дела, чтобы относиться к нему спустя рукава, думая о посторонних вещах.

Честно говоря, любовницу покойника она представляла себе совершенно иначе. Этакой вкрадчивой хищницей (судя по портрету, нарисованному Светланой Петровной и ее приятельницами). Этакой ведьмочкой на метле (судя по недвусмысленному подозрению в совершении убийства). Роковой и сногсшибательной.

А перед ними сидела за обычным офисным компьютером отнюдь не роковая и не сногсшибательная женщина, их, наверное, сверстница — миниатюрная, смуглая от автозагара, с черной атласной челкой до самых бровей, которую она то и дело нервно теребила рукой. Что было у Юлии Олейниковой первоклассным, достойным восхищения и зависти, — так это фигура, точеная и стройная, очень даже аппетитная. В приемной витал аромат «Кристиан Лакруа» пополам с сигаретным дымом. Любовница покойника, как отметила Катя, смолила как хороший мужик — по полторы пачки в день. Она совсем не берегла свои бедные легкие.

Допрос начался после выполнения обычных формальностей: Марьяна заполнила первый лист протокола — «имя, фамилия, отчество, адрес», попросила у Олейниковой паспорт.

— Предупреждаю вас об уголовной ответственности за дачу ложных показаний или отказ от дачи правдивых показаний. — В уголовно-процессуальный штамп Марьяна внесла тонкий нюанс новизны, который, впрочем, Олейникова не поняла и не оценила. — Вы, Юля, конечно, догадываетесь, в связи с чем вас допрашивают?

— Догадываюсь. Владлен Ермолаевич умер, — Олейникова потупилась.

Марьяна отодвинула бланк и положила ручку.

— Так что делать-то будем, а? — спросила она так, словно речь шла о тайне, известной только им двоим.

Олейникова молчала.

— Что будем делать, Юля? — повторила Марьяна. — Штука-то вся в том, что он не просто умер, а был убит. И как раз тогда, когда вы были с ним.

Олейникова молча покачала головой — нет.

— Я не хочу пока ни в чем вас обвинять. И я не враг вам, — Марьяна положила Олейниковой руку на плечо. — Я знаю, обстоятельства складываются по-разному. Все бывает в жизни — самые странные совпадения случаются. Я хочу, чтобы вы поняли — у меня, точнее у нас, — она оглянулась на Катю, — нет никакого предубеждения по отношению к вам. Я хочу, чтобы вы это поняли и доверились нам. И все нам рассказали. Всю правду о том, что произошло в «Парусе».

— А я не знаю, что там произошло, — Олейникова резко дернулась, высвобождая плечо. — Тут у нас бог знает что про его смерть болтают. Что… что он был отравлен! Но я оставила его живого. Он был жив, когда я ушла. Слышите, жив, цел и невредим!

Катя видела: она явно и очень быстро теряет самообладание. А ведь допрос только-только начался. И Марьяна произнесла лишь самые первые, чисто ритуальные фразы. Да, она действительно не хотела начинать этот допрос с конфликта, с вражды и нажима. Она пыталась установить с главной свидетельницей (а быть может, и главной подозреваемой) контакт. Причина таких благих устремлений, возможно, была самой банальной — прямых доказательств того, что бутылку с уксусной кислотой оставила в номере именно Олейникова, не было. Но возможно, все дело было совсем в другом: Марьяна в глубине души не верила в причастность любовницы к отравлению и жаждала от нее любых правдоподобных, исчерпывающих объяснений в подтверждении своего неверия.

А вот Олейникова на открытый контакт, судя по ее тону и виду, идти явно не собиралась. И Кате крайне любопытно и важно было понять — почему она вот так с ходу отторгает самый простой выход из сложившейся ситуации. И отчего так психует?

— Когда вы познакомились с Авдюковым? — спросила Марьяна. Видимо, она решила не спешить.

— Примерно полгода назад, — ответила Олейникова.

— Как же это произошло?

— Очень просто. Я искала работу здесь, в России. Пришла на собеседование сюда, в офис. Меня принял сам Владлен Ермолаевич.

— Вас кто-то порекомендовал ему, да? — спросила Катя.

Олейникова посмотрела на Катю — косо, вбок. Перевела взгляд на Марьяну, снова вооружившуюся ручкой.

— Конечно. Кого же сейчас примут с улицы, без рекомендации? Меня порекомендовал Орест Григорьевич.

— Усольский, да? — Марьяна записывала. — А с ним вы как познакомились?

— Мы познакомились через его жену — Нателлу Георгиевну. Я встретилась с ними в Риме. Они там отдыхали, а я работала. Я несколько лет проработала в Италии, в совместной туристической фирме. Так вышло, что как раз тогда у меня возникли сложности с местом. Я должна была вернуться домой. — Олейникова отвела взгляд от ручки, скользящей по бланку протокола. — Нателла Георгиевна сказала, что нельзя возвращаться к разбитому корыту. И предложила мне место здесь, в фирме своего мужа и Авдюкова.

— А вы что же, сопровождали Усольских в Риме, были их гидом? — спросила Катя. — Раз так близко сошлись с Нателлой Георгиевной?

— Я их гидом не была. Они вообще к нашей турфирме никакого отношения не имели, просто они жили в отеле «Савой» на Виа Людовизи, где был наш офис-бюро по обслуживанию клиентов. Если хотите знать, мы познакомились совершенно случайно.

— Усольская в беседе с нами обмолвилась, что вы,Юля, оказали ей какую-то услугу — ей, кажется, стало плохо, а вы…

Катя осеклась и не договорила. На смуглом лице Олейниковой появилась кривая, недобрая улыбка.

— Это она вам так сказала? М-да… А как именно ей поплохело, она не уточнила?

— Нет.

— До того, как все это случилось, я их видела в отеле только мельком. Она, Нателла Георгиевна, всюду за своим благоверным таскалась, как нитка за иголкой — куда он, туда и она. А потом был этот самый вечер — я подругу-итальянку ждала на верхней террасе отеля, в кафе. И вдруг крики, шум, все из-за своих столиков повыскакивали, заметались возле ограждения. Я подошла и увидела ее, Усольскую, белую как мел, рядом с ней были официанты, ее окружила целая толпа. Они все ужасно кричали — итальянцы тихо разговаривать не умеют, тем более в такой ситуации. Я пыталась успокоить ее как могла. Толпу этих доброхотов тоже пыталась успокоить, перекричать — они все были точно сумасшедшие…

— У нее что, сердечный припадок случился? — спросила Марьяна.

Юлия достала сигарету:

— Какой там припадок! Она пыталась броситься вниз с террасы, с шестого этажа. Пыталась покончить с собой, еле ее поймали, удержали. По крайней мере, тогда это выглядело именно так — попытка самоубийства. Вы бы видели всех этих итальянцев! Они с испуга хотели тут же вызвать карабинеров, врача-психиатра. Я упросила метрдотеля этого не делать, закончить все тихо, миром. Отвела Нателлу в номер. Она была совершенно невменяемой. Рыдала как истеричка. Муж ее был в шоке от всего происшедшего. Вот так и состоялось наше знакомство. Усольский на следующий день поменял билеты, и они улетели в Москву. Перед отъездом мы виделись с Нателлой. Она благодарила меня за… ну, в общем, за то, что я оказалась там, на этой террасе с ней рядом. Дала свой московский телефон. Когда спустя полтора месяца я приехала из Рима, я ей позвонила.

— А с чего же это она вдруг решила с жизнью распроститься? — недоверчиво спросила Катя.

Олейникова не ответила. Они ждали, выдерживали паузу. Она хмыкнула, пожала плечами.

— Ну, а ваш босс Авдюков, как скоро он предложил вам сожительствовать с ним? — спросила Марьяна. — Ведь он сам вам это предложил? Не на том ли первом собеседовании?

— На следующий день после того, как я вышла на работу, — ответила Олейникова и выпрямилась.

— И вы согласились?

— И я согласилась.

— Сразу.

— Ну, не сразу. Помучила слегка патрона, — Олейникова прищурилась. — Поломалась, как пай-девочка.

— Чувства вы хоть какие-нибудь к нему испытывали? — спросила Марьяна.

— Испытывала. Самые разные.

— Он обещал бросить семью, жениться, да?

— Иногда. Но мне как раз этого от него было не нужно.

— Он вам делал подарки?

— Конечно, а как же? Не стесняйтесь, спрашивайте, я вам, — тут Олейникова снова криво, насмешливо улыбнулась, — все их по порядку перечислю. Их что же, теперь придется отдать его законной семье?

— Нет, почему? С чего вы взяли?

— Ну, вы же подозреваете меня в его убийстве, — сказала Олейникова. — Вы же считаете, это я его прикончила.

— Мы разве это сказали? — Марьяна посмотрела на Катю. — А вы что, были его врагом?

— Нет, я его врагом не была. — А другом?

— Мы вместе спали. Я жила с ним. Меня он устраивал.

— Вы были его личным секретарем. Вы наверняка были в курсе его взаимоотношений с компаньоном Усольским, с другими.

— С Усольским они были хорошие приятели. У них была полнейшая гармония в личном и деловом плане.

— Это было действительно так? — спросила Марьяна.

— Да.

— Или так вам казалось?

— Не знаю, может быть.

— Авдюков вам не жаловался, что его что-то беспокоит, тревожит? Что он кого-то или чего-то боится?

— Он мне жаловался только на радикулит.

— А про жену свою что-нибудь рассказывал?

— Нет. Я ему этого не позволяла. Я терпеть этого не могу.

— Правильно, — Марьяна кивнула. — И я, и я того же мнения. Ну, тогда давайте рассказывайте, как…

— Как я его убила? — резко спросила Олейникова.

— Как дела обстояли у вас с Авдюковым там, в «Парусе», — Марьяна прервала свои записи. — По всему выходит, вы последняя, кто видел его живым.

— Последним был его убийца.

— Угу, это самое я и говорю, — Марьяна подперла подбородок ладонью.

Олейникова молчала. Они терпеливо ждали.

— Я не знаю, что вам нужно, — ее голос звучал глухо. — Что конкретно вас интересует?

— Авдюков сам предложил вам поехать в «Парус»? — спросила Катя.

— Сам. Майские праздники он провел с семьей и, видимо, устал от всей этой домашней канители. Мы собирались всего на три дня.

— Вы обрадовались этой поездке?

Олейникова пожала плечами:

— Место неплохое. Парк, бассейн.

— Вечером десятого мая вы приехали в отель вместе?

— Я приехала на своей машине. Мы встретились уже в холле.

— Вы хорошо водите машину?

— Я не представляю себе жизнь без нее.

— Встретившись, вы сразу поднялись в номер? — спросила Катя.

— Да.

— Как же вы проводили время?

— Мы активно отдыхали, — Олейникова криво усмехнулась. — Сидели в баре допоздна, утром были в сауне, потом катались на катерах, обедали, ужинали, танцевали, потом снова шли в бар. Авдюков не скупился…

— Вам было весело, Юля? — спросила Марьяна.

— Я старалась развлекаться, раз уж представилась такая халява.

— Поподробнее опишите день — двенадцатое мая.

— Мы проснулись поздно, потому что легли поздно. Авдюков заказал завтрак в номер. У меня сильно болела голова — от шампанского и потом дождь еще собирался, а я погоду чувствую. Я хотела после завтрака лечь, но он сказал, что дождь — пустяки, ему хочется снова на озеро. Он нанял моторный катер, мы опять катались. Потом он сам встал за штурвал, — Олейникова провела по лбу рукой, словно припоминая все подробности. — Потом… потом мы ужинали в ресторане. Он заказал бутылку «Мутон-Ротшильд». Я такого вина никогда не пила, не могла себе позволить, даже когда работала в Италии и зарабатывала… Потом мы пошли в бар и пили уже там. Я слишком много выпила в тот вечер.

— А Авдюков? — Он тоже был пьян.

— В котором часу вы вернулись в свой номер?

— Не помню точно. Поздно. Уже, наверное, после двенадцати.

— В номере все было как обычно?

— Не понимаю.

— Ну, может быть, вам показалось — кто-то заходил в ваше отсутствие?

— Горничная наверняка заходила — убрала постели, сменила полотенца в ванной.

— Вы пользовались фригобаром? — спросила Катя.

— Естественно.

— Что вы пили из фригобара?

— Все, что там было, — соки, пиво, воду… Я не помню.

— Вы пьете минералку?

— Иногда.

— Вспомните, что пил Авдюков?

— Он пил коньяк, вино, шампанское, — Олейникова нахмурилась. — Потом еще нарзан — это утром, натощак. Ему врач прописал.

— Бутылку нарзана он брал из фригобара?

— Нет, он не любил со льда. Ему горничная ставила на тумбочку рядом с кроватью.

— Когда вы вернулись в номер, бутылка с нарзаном стояла на тумбочке?

— Я не помню, не обратила внимания.

— Вспомните, пожалуйста, это важно.

— Почему? — Олейникова посмотрела на Катю. В ее темных глазах, казалось, не было ничего, кроме удивления.

— Потому что это существенная деталь, — сказала Марьяна.

— Я не видела. Извините.

— А вы с собой в отель какие-нибудь напитки привозили?

— Нет. Для чего? Там же все есть. Можно заказать.

— Вы раньше бывали в «Парусе»?

— Нет.

— Неужели? — в свою очередь удивилась Катя. — Даже на юбилее Авдюкова? Он ведь отмечал его, как я слышала, в ресторане отеля.

— Я на его юбилей не пошла.

— Почему? Неужели он вас не пригласил?

— Мы посчитали, что… В общем, там ведь была его жена.

— Значит, она знала о ваших отношениях?

— Когда мы сошлись, здесь, — Олейникова окинула взглядом стены приемной, — все узнали об этом на следующий же день. Так и пошло — узнал Усольский, проболтался жене, а та доложила дражайшей Светлане Петровне. Они же подруги.

— Но вы ведь встречались со Светланой Петровной на каких-то там праздничных банкетах, — заметила Катя.

— Встречались, в «Годунове» на Рождество и в «Кавказской пленнице» на десятилетнюю годовщину фирмы. Но это было в самом начале.

— Какое она произвела на вас впечатление?

— Дама.

— И это все?

— А что еще? Ну, женщина со средствами. Жена начальника, если хотите. Жирная распустеха.

— Авдюков хотел с ней развестись? — спросила Марьяна.

— С чего вы взяли? Нет.

— Но он же предлагал вам выйти за него замуж. Вы сами это только что говорили.

— Мало ли что они плетут, когда вы им сразу не даете. Кто поверит этой болтовне?

— Ну и что произошло между вами и Авдюковым, когда вы поднялись в номер? Почему вы уехали глубокой ночью, одна? — Марьяна задала этот самый главный вопрос весьма будничным тоном, продолжая записывать.

— Мы поругались, — ответила Олейникова. — Он был пьян.

— И поэтому вы так вдруг уехали?

— Именно поэтому.

— Но он ведь и до этого был нетрезвый. И накануне вы выпивали вместе в баре.

— Это было не так, по-другому. А в этот раз он напился по-скотски.

— Он что, поднял на вас руку, ударил вас? — спросила Марьяна.

Катя наблюдала за ними. Что ж, этого и следовало ожидать. Любовница выдвинула самый простой аргумент своего внезапного бегства. Сейчас она скажет с подачи Марьяны: «Да, он ударил меня, пьяная скотина, и я не выдержала, ушла». И об эти ее незатейливые показания (правду или, быть может, наскоро придуманную ложь) разобьются все их подозрения. Но отчего она так нервничает? Вон и лицо у нее даже изменилось…

— Он… напился, — сказала Олейникова. — А я не могла этого больше выносить. Мне стало противно, тошно… Я и сама была пьяная, не помнила себя. Это был мгновенный порыв — я выскочила из номера, спустилась вниз, села в машину и уехала.

Это прозвучало так фальшиво, что она и сама это почувствовала.

— Но вы ведь успели собрать свои вещи, — заметила Марьяна.

— У меня почти не было с собой вещей.

— Разве к ужину в ресторане не положено переодеваться в вечернее платье?

— Все, что у меня было, я покидала в дорожную сумку.

— И вы продолжаете утверждать, что это был мгновенный порыв?

Олейникова угрюмо молчала.

— По-моему, Юля, вы все-таки не осознаете, в какой скверной ситуации вы находитесь, — сказала Марьяна. — Ну, что делать, что делать… Когда спохватитесь, поздно будет. Убегая этакой Золушкой с бала, вы закрыли за собой дверь номера?

— Я не взяла ключа.

— Значит, вы оставили дверь незапертой?

— Я ее захлопнула. Он мог сам подняться и закрыть ее на ключ. Я же говорю вам, когда я уходила, он был живой-здоровый!

«А вот это правда, — подумала Катя. — Кислоту Авдюков глотнул уже позднее. Если все же это она подменила бутылку, то она рассчитывала на то, что некому будет оказать ему первую помощь и вызвать врачей».

— Вы видели кого-нибудь внизу, в холле? — спросила Марьяна.

— Не помню, кажется, никого там не было, я вышла и пошла к стоянке.

— Почему вы не хотите сказать нам всей правды? — резко и одновременно укоризненно бросила Марьяна.

— Я говорю то, что было на самом деле. Авдюкова я не убивала.

— Того, что было на самом деле, вы не говорите, Юля, — возразила Марьяна. — Я бы могла вас заставить сказать. И прямо сейчас.

— Как? — Олейникова напряглась.

— Есть разные способы. Есть много разных способов, — Марьяна отодвинула протокол. — Есть вещи, о которых не принято говорить. И которые неприятно, больно вспоминать.

— Но я…

— От ваших показаний зависит очень многое. В том числе и ваше дальнейшее положение. Я уже говорила — я не хочу на вас давить. Вы умная женщина. Вы сами должны подумать о том, что может произойти с вами дальше. Лично мне очень бы не хотелось, чтобы на следующую нашу беседу вас привезли из Волоколамской тюрьмы под конвоем в наручниках.

— Но я не убивала!

— Авдюков умер спустя полтора часа после вашего бегства из отеля. Странного бегства, которое вы почему-то не хотите нам правдиво и вразумительно объяснить, — вмешалась и Катя. — Неужели вы до сих пор не поняли: и там, в отеле, и здесь, на работе, именно вас все в первую очередь и подозревают в убийстве вашего любовника.

— Я даю вам два дня на раздумье, — сказала Марьяна, поднявшись. — Вот мой телефон. Вы позвоните мне. Иначе все для вас и для меня усложнится. И у меня уже не будет ни возможностей, ни желания вытащить вас из этой беды.

Олейникова протянула руку. Жест, каким она взяла визитку, был неуверенным и неловким.

Глава 13

ДЕНЬ

День выдался почти по-летнему жарким. В конце мая такие дни — верная примета грядущего июльского зноя, духоты, пожаров на торфяных болотах. Но сейчас дышалось легко. Небо было голубым и безоблачным.

Светлана Петровна сидела в гамаке в глубине сада. Сад — яблони и вишни владимирка — сохранился за домом еще с прежних, дачных времен. Во время строительства кирпичного особняка на месте старой генеральской дачи она с трудом уговорила Авдюкова пощадить эти тенистые раскидистые кроны и узловатые, корявые стволы, давно уже не плодоносящие.

Было два часа — самое обеденное время, но Светлана Петровна обедать не торопилась. Она полулежала в гамаке, смотрела на солнечные пятна на траве, на свои ноги, на разношенные плетеные босоножки без задников, перебирая в памяти и то, что было давным-давно, и то, что случилось совсем недавно.

На дорожке недалеко от гамака лежал огромный мастино-неаполитано. В руках Светланы Петровны был телефон. Она чуть не выронила его, задумавшись.

Можно жить и без мужчины в доме. Так говорила Зина, Зинка, Зинуля, Зинаида Александровна. Она повторяла это не раз и не два, утверждая, что уж она-то, существующая без мужа целых восемь лет, это знает. Светлана Петровна всегда раньше прислушивалась к ее мнению. Но сейчас ей вспомнился прелестный рассказ Генри Джеймса (книгу ей дала почитать Ната, Наташа, Нателла Георгиевна) о двух англичанках — старых девах, которые, вконец осатанев от одиночества, начали ревновать друг друга к… призраку, являвшемуся в их дом в образе юного красавца.

Так можно ли жить без мужчины в доме? Оставаясь при этом женщиной? Нормальной и полноценной?

Светлана Петровна в призраков не верила. Нет, нет, она не верила ни в каких там призраков, ни в какие паранормальные явления и полночные рассказы. Но ночные страхи были ей ведомы. Ночные страхи в пустом, безмолвном доме. Темные страхи в опустевшей вдовьей спальне. В осиротевшей супружеской постели.

А еще Зина говорила: самое тяжелое время — два месяца после похорон. Надо перетерпеть. Свыкнуться с участью вдовы.

Светлана Петровна подумала: а была бы сейчас рядом дочь Алина, жила бы она здесь, в доме, бок о бок, ложась и просыпаясь в своей комнате наверху, — тогда бы терпелось легче? Господи, кто же ответит на этот вопрос ей, Светлане Петровне, матери взрослой, так вне-запно выросшей, так бесповоротно изменившейся дочери? Наверное, никто не ответит. А вот интересно, кого дочь больше любила — ее или отца? И вообще, любила ли она их хоть когда-нибудь, а?

После похорон Светлана Петровна и желала, и не желала, чтобы Алина вернулась домой. Но дочь не вернулась. «Мама, мне очень жаль, но за городом, в этой вашей „Радуге“, я жить не могу. Я там просто повешусь» — это был ее ответ Светлане Петровне, данный в машине, когда они ехали из ресторана с поминок.

Ну что ж, этого и следовало ожидать. Все дело в фамильном характере, в породе. Светлана Петровна прикрыла глаза от яркого солнца. Разве сама она двадцать пять лет назад не поставила вот так же просто и ультимативно своих родителей перед фактом, что выходит за Леню Авдюкова замуж. Выходит, и все, хоть небо тресни. Хоть поставьте ее к стенке и расстреляйте из всех ваших грозных пушек, танков и пулеметов. А разве ее отец — ее отец! — генерал армии Мироненко как родитель был ей чета? Перед ним робели, вытягиваясь в струнку, такие мужики в погонах. Полки, целые соединения на парадах и маневрах трепетали. А она, девчонка, не испугалась, бросила ему за завтраком, когда пили чай, прямо в лицо: «Я выхожу замуж. Я его люблю, я ребенка рожу от него».

Да, она любила Авдюкова. Всегда. Безмерно. Безоглядно. Без дна — заглянешь в любовь, как в колодец, голова закружится. И станет сначала страшно. Жутко. А потом и страх пропадет.

Из всего его образа сейчас в основном остались лишь воспоминания о том, как они любили друг друга в постели. В молодости часто, потом все реже, реже. Когда-то он был крепок, как дуб, строен и ловок. С годами стал грузен. Плоть его наливалась силой и тяжестью. Но все равно в редкие минуты физической близости, когда он возвращался к ней, своей жене, от всех этих бесчисленных «других женщин», грязных потаскух, вонючих драных подстилок, им было фантастически хорошо вместе. Точнее, это ей, Светлане Петровне, было фантастически хорошо. Тело ее, такое зрелое, жадное, исступленно жаждавшее, сладко пронзенное, словно оживало, воскресало после долгой спячки.

Нет, Зина, Зиночка, Зинаида Александровна, как раз этого ты, подруга моя милая, и не способна понять. Светлана Петровна вздохнула. А я тебе говорю — без мужчины в доме жить невозможно. Это начинаешь сознавать, когда твой мужчина — муж твой, с которым вы прожили более четверти века и создали дочь-красавицу, мертв. Убит. Отравлен. И мужчину в твоем доме, в твоей вдовьей жизни не заменят никакие игрушки, никакие куклы — сицилийские поделки, рыцари и прекрасные дамы. И рыцарские сказки ничего не прибавят и не убавят. Потому что все эти сказки — ложь и обман. Наркотик от одиночества, от вдовьей женской тоски.

Но с другой стороны…

Светлана Петровна уперлась ногами в землю, оттолкнулась — гамак плавно закачался. С другой стороны — все ведь как прежде стоит, существует незыблемо: дом, сосны, старые яблони. И она тоже существует — чувствует солнечный жар на лице, чувствует, как щекочет кожу ползущий по ноге муравей…

А как же другие живут? Некоторые и замуж-то не выходили. И детей не рожали, бесплодные смоквы. И спать-то толком с мужиком не спали — кончить по-настоящему ни разу не довелось. Вон ходили зимой с Нателлой и Зинкой на выставку картин в Третьяковку — так там ни одной пары не встретили, чтобы он и она, под ручку, а все одни лишь тетки, тетки сплошные: подруги, сестры, родственницы, приятельницы, сослуживицы. От двадцати пяти и до шестидесяти.

А на концерте Баскова — не та же картина? В зрительном зале ряд за рядом — сверху, снизу, в ложах — сплошные женские головки: с модными стрижками, аккуратными укладками — русые, каштановые, рыжие, бронзовые, черные, золотые, седые. Женщины, женщины, бабы… И пусть не врут, что у них у всех есть мужья и любовники, просто «они не любят эстраду», не любят искусство, потому и не ходят на выставки и концерты, не сопровождают. Пусть не врут, бедные, брошенные одиночки. Пусть не рассказывают сказок…

Так как же все-таки жить эти два самых трудных месяца после похорон? С чем жить? С ТЕМ ИЛИ С ЭТИМ?

С тем. И с этим тоже. Другого все равно ничего не остается. Другое — это в озеро, холодное Серебряное озеро, как в черный омут, с головой, с камнем на шее. А ведь этого не хочется. Нет, этого совсем не хочется.

Послышались шаги. Светлана Петровна открыла утомленные солнцем глаза — темная фигура на фоне ярко-зеленой листвы. Мастино-неаполитано, верный Вулкан, завидя чужака в саду, с трудом поднялся — он сильно ослаб, упорно отказываясь от пищи.

— Как же ты вошел? — спросила Светлана Петровна. — Я все ждала — ты позвонишь в калитку.

— А я через забор.

Перед Светланой Петровной стоял Василий Мамонтов. Она разглядывала его как в тот, самый первый раз их знакомства — мальчишка, совсем еще ребенок, через заборы сигает. Ему, наверное, кажется, что так он производит сильнее впечатление. Или это молодость его требует выхода, бешеная сила бродит в теле как закваска?

— Там же колючая проволока наверху. Ржавая.

— Ерунда.

Она смотрела на него — оцарапался все-таки, дурачок. На руке вон алая полоса.

— Быстро ты приехал, — сказала она. — Очень быстро.

— Вы же звонили, — он прислонился спиной к яблоневому стволу.

— У меня к тебе просьба, Вася, — Светлана Петровна смотрела теперь не на Мамонтова, а на пса, медленно ковылявшего к крыльцу.

— Все, что хотите. Вы же знаете.

— Я сама с этим не справлюсь. Не смогу. — Светлана Петровна вздохнула: — Помоги мне, пожалуйста, ладно?

Глава 14

НОЧЬ

Как это часто и бывает в мае, погода к ночи изменилась. С последним всполохом заката с востока донеслись первые гулкие раскаты грома. Засверкали молнии. Гроза приближалась медленно, нехотя. Огромная туча ползла, пожирая все на своем пути — пропали звезды, растворился в темноте месяц. Подуло холодным ветром с востока так, что с силой и грохотом захлопнулось распахнутое окно.

— Наверное, с градом гроза, — определила Марьяна. Они с Катей сидели на матрасе, укрывшись шерстяным пледом. Катя снова ночевала в Щеголеве: завтра предстоял напряженный день со многими следственными действиями, и мотаться домой в Москву, а затем в отдел из Москвы Кате не хотелось. Лень было мотаться. А у Марьяны было хорошо и уютно — ночник на полу рядом с матрасом мерцает золотистым светом. Тусклое зеркало в изголовье — а в нем вся комната. Потолок, если смотреть с матраса, с пола — высокий-высокий.

Полыхнула молния за окном. Катя ойкнула, бросила расчесывать волосы, выронила щетку и упала на подушки. Зажмурила глаза — она адски боялась грозы.

— У меня прабабушка при громе всегда крестилась и шептала: «Свят, свят, свят, господь Саваоф» и форточки — она их «фортки» называла — всегда закрывала: вдруг шаровая молния влетит, — сказала Марьяна. — А мне всегда хотелось увидеть шаровую молнию. На что она похожа?

— На сгусток света. — Катя приоткрыла один глаз, но тут снова полыхнуло. — Ой, мамочки!

— А отец всегда говорил мне: в городе везде громоотводы. — Марьяна вздохнула: — А помнишь…

— А помнишь… — Катя выпалила это одновременно с ней. Они посмотрели друг на друга, предполагая, что вспомнили-то одно и то же, то, что у обеих ассоциировалось с грозой.

— Помнишь, — Катя приподнялась на подушках, — как Максим твой купался в грозу в озере? Мы все в палатке на берегу прятались, а он бухнулся в воду и поплыл. Дождь стеной лил, и гремело так, что я думала — елки нам на голову рухнут. А он переплыл озеро, вернулся и букет колокольчиков тебе с того берега вручил. Мокренькие такие колокольчики… А Серега-то Мещерский захотел заплыв повторить. И у него на середине озера ногу свело, и Макс твой за ним поплыл, спасать. Вынес его на руках как куколку. Серега мне вместо колокольчиков горсть ряски протянул, а в ней лягушка — ква-а-а! Помнишь?

Марьяна молча погасила ночник. Комната на мгновение озарилась белой вспышкой. Бабахнуло над самой крышей, как из пушки.

— Не везет тому, кто сейчас по улице шляется. — Катя укуталась в плед до подбородка. — Плохо ему, правда?

— Спокойной ночи, — сказала Марьяна.

* * *

Игоря Лосева гроза застала в машине на шоссе в десяти километрах от Кольцевой дороги. Когда он подъехал к остановке автобуса, дождь уже лил как из ведра. Упругие струи барабанили в лобовое стекло бордовой лосевской «девятки». «Дворники» с напором не справлялись, и Игорь Лосев просто их отключил. Заглушил он и мотор.

Он посмотрел на наручные часы — половина двенадцатого. Как и было условлено — и он на месте. На этой долбаной остановке автобуса. Тоже мне ориентир!

И гроза, как назло, разгулялась, разухалась громовыми раскатами. Как раз грозу он и не учел, уславливаясь о встрече. Гроза очень даже могла помешать, потому что…

Игоря Лосева ослепили фары встречной машины — она вынырнула из пелены дождя как огромный черный ящик на колесах и, воя синей мигалкой, умчалась в темноту. Джип это был! Наверняка какой-нибудь расфуфыренный подлец джип «Чероки». Такому гробу с шипованной резиной и мокрый каток асфальт нипочем. Лосев завистливо вздохнул, окинул взглядом темную приборную панель своей «девятки». Ничего, дайте срок, господа, будет и у нас такая тачка. И мотоцикл красный сияющий будет — наизнанку вывернемся, а будет. Курочка, она ведь по зернышку клюет, умница. Где придется клюет, ничем не брезгует. А потом — хоп! Глядишь, и снесла яичко золотое. И тут одно из двух — хочешь яйца золотые иметь, тогда либо сам стань такой курочкой-несушкой, либо ближнего своего, дальнего своего сумей превратить в золотой яйцеклад. И тогда все будет тип-топ, все в ажуре будет, господа дорогие!

Что-то стукнуло по капоту «девятки». Лосев вздрогнул. Черт, ветка, наверное, с дерева екнулась — вон как хлещет. Да, гроза может нарушить все планы. В такую погоду носа на улицу не высунешь, а не то что…

«Гошенька, не езди, я прошу тебя», — в ушах его все еще звенел жаркий, умоляющий шепот Вероники. Она все чего-то боялась, дуреха. Сейчас, в душной машине, под проливным дождем, Игорь Лосев думал о Веронике с нежностью. Вон как дело повернулось с девчонкой. Думал — так, поживем, повеселимся, оттянемся, потрахаемся, пока молодые. А выходит, зацепило за сердце. Хоть женись, мать честная…

«Гошенька, не езди. Один не езди туда, возьми меня с собой!» Вероника не хотела его отпускать. Смеркалось. Они лежали на диване среди смятых, сбитых простыней. Она была вся как розовая, перламутровая раковина открытая. Впереди была вся ночь. А он должен был ехать. Потому что уже позвонил, договорился.

«Не надо, не надо, Гошенька. Я прошу, я боюсь…» Вероника даже заплакала. Ему пришлось клятвенно обещать ей, что долго он не задержится. Вот только съездит в одно место, встретится кое с кем и срубит немного деньжат.

«Да ведь как же это, Гошенька? С тобой же расплатились!» Вероника цеплялась за него, как плющ. Ему даже пришлось прикрикнуть — не твоего ума, мол, дело. Молчи, я сам знаю, что и как. У нее было такое жалкое лицо. Испуганное и преданное. А выражение глаз, как у дворняжки, когда ее пнул ногой любимый хозяин.

Лосев вспомнил это — как он расстался с Вероникой, — и ему стало стыдно. Дурак. Она ж за тебя в огонь и воду сейчас готова. А ты…

«А что я? — возразил он сам себе. — Я разве не для нас обоих стараюсь? Не для нашего будущего семейного кармана?»

В левое боковое окно негромко постучали. Лосев чуть не подпрыгнул — наконец-то! Значит, дошло до некоторых, что к чему, значит, заинтересованы. И гроза, значит, нипочем. Оно, конечно, своя шкура — она всегда к телу ближе.

Он потянул ручку и открыл дверь машины. Было темно, но он знал: стрелка не зря забита, на стрелку явились. При сполохе молнии он различил в струях дождя темную фигуру. Она наклонилась, заглядывая в салон. Зашуршал дождевик.

— Я думал, вы не придете, — хмыкнул Лосев. — Гроза ж.

— Что вам надо?

Этот голос был Лосеву знаком. Существуй этот голос отдельно от тела, Лосев и тогда узнал бы его из тысячи голосов. Когда вас сначала соблазняют деньгами, а затем втравливают в такую историю, ничего не остается, как крепко запоминать голос в телефонной трубке.

— Меня завтра утром к следователю вызывают, — сказал Лосев.

— Ну так что же, идите.

— Это значит, я у них теперь в деле буду маячить? — Лосев повысил тон. — А мы с вами разве так договаривались? Вы сказали — ко мне никаких претензий не будет. А что же получается? То следовательша приезжала, нервы мне мотала. То теперь снова в ментовку вызывают. Мы так не договаривались, нет… За такие вещи плата особая, отдельная. У меня психика хрупкая — не выдержать может, лишнего сболтну…

— С вами же расплатились копейка в копейку.

— Расплатились за ту ночь и за то, что претензий не будет, — упрямо повторил Лосев. — А за вызов к следователю гоните еще восемьсот баксов.

— Но с вами же расплатились. И вы дали слово, честное слово, что будете обо всем молчать.

— Вы что это, торгуетесь со мной? — зло бросил Лосев. — Вы не поняли, что я по телефону сказал? Меня к следователю вызывают. Опять. Гоните деньги. Или пеняйте на себя.

Зашуршал дождевик. Фигура сунулась в салон. «Так-то, — подумал Лосев самодовольно, — екнуло сердчишко, трухнуло. Со мной хрен поспоришь в таких делах…»

— Деньги ж при вас, чего ж разоряться-то, — буркнул он вполне мирно. — Садитесь, я свет включу.

Фигура внезапно выпрямилась — на Лосева пахнуло сыростью. На лицо попали брызги влаги — он не понял, откуда они взялись. И в следующую минуту глаза его ослепила яркая вспышка, полыхнувшая в салоне. «Молния!» — Лосев инстинктивно отпрянул и внезапно почувствовал острую и какую-то очень странную боль в груди. Он вскрикнул, вскинул руку, инстинктивно пытаясь защититься от этой вспышки-фантома, но рука, точно чужая, упала, а сам он, склонившись набок, начал грузно сползать вниз.

Он не слышал уже ни второго, ни третьего выстрела. Не почувствовал и боли, когда пуля попала ему в шею, перебив сонную артерию.

Глава 15

4.12

Катя сквозь сон услышала, как звонит телефон. За окном — серый туман. Не ночь, не день — предрассветная мгла. Телефон звонил как будильник — вставайте, уже не до сна.

Марьяна взяла трубку: «Алло, Киселева». Звонил помощник дежурного по Щеголевскому отделу — тот самый молоденький лейтенант, который назвал Марьяну «мегерой».

Он сообщил, что охранник из «Паруса» по фамилии Лосев убит:

— Марьяна Ивановна, мне зам. по оперработе поручил немедленно поставить вас в известность. Труп-то по территориальности не наш, а московский. Обнаружен возле остановки семьсот сорокового автобуса с той стороны Окружной. Туда уже дежурная группа из РУВД выехала. А нам они только что позвонили. У нас же договоренность сообщать о всех совершенных преступлениях на сопредельной территории, — частил помощник дежурного. Петушиный фальцетик его рвался из телефонной трубки наружу в предрассветной тишине. — Зам. мне приказал вам позвонить — у вас же дело по «Парусу» в производстве.

— Я сейчас поеду туда, — хриплым со сна голосом сказала Марьяна. — А вы, Соболев, пожалуйста, подошлите туда, на место убийства, нашего эксперта. Это ведь недалеко. Мне там помощь будет нужна. Сегодня кто дежурит от экспертов?

Вот так в четыре двенадцать утра Катя узнала о том, что допросить повторно охранника Игоря Лосева им уже никогда не удастся.

Как на грех, старенькие «Жигули» Марьяны все никак не желали заводиться. Во дворе некуда было ступить от луж. Ночная гроза оставила после себя на асфальте сорванные ветром ветки, листву. Было сыро и зябко. И мерзко на душе.

— Прошляпили свидетеля, черт! — Марьяна снова повернула ключ в замке зажигания. — Да заводись ты! Заводись, иначе продам к чертовой матери в металлолом!

«Жигульки» сдрейфили и завелись. Марьяна гнала что есть мочи по пустому шоссе. Наконец показалась остановка автобуса. Милицейские машины. «Скорая помощь». Сотрудник ГИБДД, стоявший на обочине, махнул жезлом — проезжайте, проезжайте, нечего тут притормаживать, не в цирке. Но Марьяна остановилась. Они с Катей предъявили удостоверения.

— Где дежурный следователь? — спросила Марьяна.

Дежурный следователь районной прокуратуры, выехавший на место убийства, оказался женщиной — немолодой уже, полной, очень спокойной и обстоятельной. Марьяна сразу же нашла с ней общий язык, кратко изложив, кто она такая и почему ей необходимо участвовать в осмотре места происшествия. Тут из Щеголевского ОВД приехал эксперт-криминалист. Кстати, тоже женщина. Их без всяких препятствий пропустили за ленточное ограждение. И почти сразу же Катя увидела бордовую «девятку», а в ней Лосева. Передняя дверь со стороны пассажира была распахнута настежь, и Лосев лежал ничком, как-то странно согнувшись, точно он пытался выбраться из машины ползком. Замелькали фотовспышки. Эксперты — московский и щеголевский — приступили к работе.

Лобовое стекло в салоне было все забрызгано кровью. Кровь была и на приборной панели, и на сиденьях.

Когда Лосева вытащили из салона и положили на землю, на расстеленный брезент, Катя увидела его лицо. На нем застыло выражение удивления и боли.

— Три огнестрельных ранения, — донеслось до Кати.

Потом они все склонились над этим телом. Начали его раздевать, фотографировать, осматривать, ощупывать. Переворачивать на спину, на живот, на бок, измерять, описывать внешний вид ран. В осмотре приняли участие оперативники, опоздавший, прибывший позже всех судмедэксперт. Тело, некогда бывшее живым Игорем Лосевым, мечтавшим о красном мотоцикле и так любившим женщин, теперь походило на мертвую гусеницу, облепленную дотошными, любознательными муравьями.

— Ранение в левую половину груди в область сердца, касательное ранение в предплечье и ранение в шею. Скорее всего, у него была повреждена сонная артерия. Оттого и крови столько натекло, — донеслось до Кати. Голос был женским — усталым и профессионально-будничным. — Жаль парня, молодой совсем. Мог бы жить да жить.

— Наташа, обработай салон. Постарайся найти хоть что-нибудь, — это Марьяна обратилась к своему эксперту.

— Тут под правым передним колесом две стреляные гильзы. Сначала сфотографируйте их местоположение. Стреляли с близкого расстояния, почти в упор.

Катя обошла «девятку» — на корточках перед капотом сидел незнакомый оперативник, москвич. Руки его и куртка были в грязи. На загорелой щеке тоже была грязь — видно, он не поленился залезть под машину.

— Что, знакомый вам персонаж? — спросил он Катю, кивая туда, где лежало тело.

Катя ответила:

— Да.

— Гильзы девятимиллиметровые, — опер поманил эксперта с фотоаппаратом и, когда тот все сфотографировал, кряхтя, запустил руку под машину и достал испачканные жидкой грязью гильзы. — Третью в салоне надо искать, — веско сказал он Кате.

Но третьей стреляной гильзы в салоне так и не нашли. Увы, так бывает на местах происшествий.

— Зато отпечатков пальцев хватает, — Марьяна кивнула эксперту.

Осмотр продолжался два с половиной часа. Совсем уже рассвело. По шоссе одна за другой проносились машины, автобусы и грузовики. Водители и пассажиры, выворачивая шеи, с тревогой пялились на милицейские машины, на черные куртки экспертов с надписями на спине «ЭКУ», на ленточное ограждение. Мертвое тело с шоссе, слава богу, было не видно, а то бы градус общественного нездорового любопытства резко подскочил.

— Лосев застрелен — почему он? — шепнула Катя, когда они с Марьяной отошли посовещаться. — Он сегодня прийти должен был в десять по повестке… Неужели поэтому?

Марьяна достала мобильник, начала искать номер Лосева, данный им на прошлом допросе. Позвонила — ответили, оказалось, что это телефон службы секьюрити гостиничного комплекса. Лосев слукавил, дав свой рабочий телефон.

— Я поеду в отдел, отпечатки по системе дактопоиска проверю, — к ним подошла эксперт-криминалист Наташа. — Марианночка, тебе срочно нужно?

— Очень срочно, постарайся, а? — Марьяна помогла ей донести до дежурной машины тяжелый чемодан с аппаратурой.

Пришлось ехать в РУВД, к соседям — Марьяну сильно интересовали обнаруженные на месте происшествия гильзы. Когда вернулись в Щеголевский отдел, было уже десять часов утра.

— Надо хоть кофе заварить, что ли, — сказала Марьяна, когда они с Катей обессиленно водворились в родном кабинете. — Вот тебе и еще один поворотик в деле.

— Ты считаешь, что смерть Авдюкова и убийство охранника связаны? — Катя сама в этом не сомневалась, но ей хотелось услышать, что скажет подруга.

— На видеозаписи с камеры внешнего наблюдения, судя по всему, не технический брак, а искусственный обрыв. Окно, — Марьяна закурила сигарету. — Именно об этом я и собиралась разговаривать сегодня с Лосевым. Только он мог что-то сделать с камерой. Он дежурил, и он был один на пульте охраны в ночь убийства Авдюкова.

— По-твоему, он что-то знал? Был как-то замешан?

— Если он и сделал это окно в записи на пленке, то он сделал его явно не для себя, — Марьяна набрала номер эксперта-криминалиста. — Наташа? Ну что? Готово? Умничка. Сейчас мы подойдем.

— В салоне — на приборной панели, на руле и на внутренней поверхности дверей отпечатки только потерпевшего, Лосева, — с порога, едва они вошли в кримлабораторию, оповестил их эксперт. — Что называется, самые свежие. На внешней поверхности машины все уничтожил дождь. «Девятка» словно в мойке побывала.

— И это все? — уныло спросила Катя.

— На внутренней поверхности левой задней двери я нашла два отпечатка давностью в несколько дней, и они Лосеву не принадлежат. — Эксперт взяла распечатку с компьютера. — Я проверила по АДИСу, сравнила с теми новыми данными, что ты просила сделать по «Парусу». Оказалось, что это отпечатки некой Мизиной Вероники Валерьевны.

— Когда вы успели откатать горничную? — изумилась Катя. — Я что-то не помню.

— Прямо там, в «Парусе», на месте убийства Авдюкова. Я забрала пакет из-под сока, за который бралась горничная, — сказала Марьяна. — Это негласная откатка, сама понимаешь. Мы с Наташей решили составить себе по «Парусу» базу первичных данных в системе дактопоиска. Вдруг пригодится? Там отпечатки пальцев и вдовы есть Авдюковой, и ее подруги Зинаиды, и этого Долидзе, который тогда с ними приезжал.

— Но как вы это сделали?

— Просто я по просьбе Марианны сразу обработала предметы в кабинете и в коридоре, до которых они дотрагивались, — усмехнулась эксперт. — Мы всегда так с Марианной делаем. На всякий случай.

Катя покачала головой — ну и ну. Ловко.

— Значит, эта самая горничная Мизина была за несколько дней до убийства в машине Лосева, — заметила Марьяна. — А двенадцатого мая они работали в одну смену. Причем Мизина для этого даже поменялась.

— Помнишь, она нам проговорилась — якобы ей помог устроиться на работу в «Парус» какой-то знакомый, — сказала Катя. — А вообще эта горничная — красотка: фигурка, волосы, ноги. Интересно, покойный Лосев, как и все в его возрасте, предпочитал блондинок брюнеткам?

Марьяна посмотрела на нее и, кивнув, быстро направилась к себе в кабинет. Там она достала из сейфа уголовное дело, открыла его на протоколе допроса горничной. Она искала контактный телефон, который записала со слов Мизиной. Через секунду она уже звони-ла, включив «базу», чтобы по громкоговорящей связи все было слышно и Кате.

— Алло, будьте добры Веронику, пожалуйста.

— А кто ее спрашивает? — осведомился на том конце писклявый полудетский голосок.

— Это с работы, из отеля, менеджер. А вы кто?

— Я ее сестра младшая. А Вероника дома не живет. Давно уж.

— Как? — Марьяна казалась искренне удивленной. — А где же она тогда живет?

— Она квартиру со своим парнем снимает.

— А связаться как-то с ней можно? — наступала на младшую Мизину Марьяна. — Сегодня не ее смена, но тут срочно надо подменить девочек.

— Я на память телефон съемной квартиры не помню, он у нас в книжке записан. Сейчас гляну, — младшая Мизина куда-то пропала на целую вечность, затем, когда они уже потеряли всякое терпение, она снова возникла на связи. — Вот, записывайте. Я по цифрам продиктую…

Марьяна записала номер.

— А парня Вероникиного не Игорем случайно зовут? — спросила она самым дружелюбным тоном.

— Не-а, — донеслось из «базы» пискляво и безапелляционно, — Гоша он.

— До свидания, девочка, спасибо тебе большое. — Марьяна повесила трубку. Они с Катей переглянулись, и в следующий миг уже Катя завладела телефоном — стала названивать в главк, в информационный центр, чтобы немедленно проверили номер и установили по нему адрес квартиры.

— Значит, он для нашей горничной был просто Гоша, — хмыкнула Марьяна. — Сейчас возьмем адрес и, пока московские чухаются, махнем прямо туда.

— А если Мизиной нет дома?

— Мы ее обязательно дождемся. Они должны снимать квартиру где-то недалеко от «Паруса», по нашей дороге, чтобы на работу было ездить удобно.

Через полчаса они уже ехали по установленному адресу: Шипиловский проезд в южном Орехово-Борисове. Адрес был московский, но до Щеголева и гостиничного комплекса оттуда езды на машине было всего минут двадцать.

Дом под номером девять был обычной блочной многоэтажкой, вытянувшейся на целый квартал. Поднялись на обшарпанном, исчерченном граффити лифте на шестой этаж. Катя позвонила в дверь квартиры. Тишина. Потом быстрые шаги.

— Кто там? Гошенька, ты?

— Мизина, откройте немедленно, милиция, — приказала Марьяна: на лестничной площадке был невообразимый сквозняк, и ее короткие темные волосы развевались от ветра. Кате она представилась сейчас этакой неукротимой валькирией, вестницей дурных новостей, хотя валькирии и не стригут своих кос, не ездят на раздолбанных «Жигулях» и не прижимают к груди папок с чистыми бланками протоколов и повесток. Кате было тревожно и любопытно — что же произойдет дальше? Через секунду, когда откроется дверь?

Она испытывала одно лишь жгучее любопытство и почти равнодушно вспоминала скрюченное окровавленное тело в салоне «девятки», которое увезли в ближайший морг и, наверное, в эту самую минуту, извлекая пули, уже вскрывали в анатомичке.

Глава 16

В КВАРТИРЕ НА ШЕСТОМ ЭТАЖЕ

Но в следующую минуту равнодушие испарилось: Катя увидела Мизину на пороге квартиры. Горничная из «Паруса» судорожно цеплялась за косяк, словно ноги у нее подламывались. Она узнала их с первого взгляда. И была этим узнаванием ошеломлена. Марьяна не дала ей опомниться:

— Когда уехал Лосев? К кому он уехал? Отстранив Мизину, они с Катей прошли в квартиру.

Так бесцеремонно и многозначительно врываются в телесериалах в убежище потенциальных подозреваемых только доблестные правоохранительные органы. И порой этот нехитрый и грубоватый прием срабатывает и на практике.

— Что… случилось? — пролепетала Мизина.

Катя огляделась — тесная однокомнатная квартирка как раз для молодой, только-только вступающей в жизнь пары. Сдается явно с мебелью — раскладным диваном, зеркальным шкафом и холодильником. Все это старое, из былых времен. Обои тоже старые, линялые. А вот постельное белье на разобранном диване — новое, даже щегольское. И плед — итальянский, и изящные подушки. Телевизор на подоконнике тоже новенький. На полу — хрустальная пепельница и белые босоножки с цветочками на высоком каблуке. На стуле — черные мужские брюки и форменная сорочка охранника — идеально выглаженная.

— Что случилось? Как вы меня нашли? — повторила Мизина. На груди ее в вырезе короткого шелкового пеньюара поблескивал золотой медальон — Рыбы, знак Зодиака. И, задавая свои тревожные вопросы, она то и дело касалась его рукой, словно это был талисман.

— Как видите, Вероника, нашли. Хотя вы нам этого своего адреса и не удосужились дать, — Марьяна встала напротив Мизиной. — Так к кому уехал Лосев, когда?

— Я ничего не знаю… Гоша вечером уехал, ночью… Он ничего мне не сказал. Господи, что с ним? — Мизина вцепилась в медальон. — Пожалуйста, скажите, не пугайте меня… С ним все в порядке?

— Вы давно живете вместе? — спросила Катя.

— Почти полгода уже. Мы скоро поженимся.

— Это Лосев устроил вас в «Парус»?

— Да, он.

— Почему в прошлый раз вы не сказали нам о нем?

— Вы не спрашивали… И потом, какое вам дело? Это моя личная жизнь, и я…

— Лосев убит сегодня ночью на шоссе. Застрелен, — сказала Марьяна.

Мизина пошатнулась.

— Нет, — она покачала головой, сверля их взглядом. — Нет, вы ошибаетесь. Он… он сказал, что скоро вернется. Этого не может быть!

— Мы сейчас поедем с вами в морг на опознание. — Марьяна покачала головой: — Нет, Вероника, не надейтесь, не вернется он больше к вам. Три пули в него кто-то засадил почти в упор — сюда, — она указала Мизиной на предплечье: — Сюда в грудь и в шею.

— Неправда! — Мизина с размаха ударила ее по руке. — Неправда, ложь! Лжете! — Она рухнула на диван, тяжело дыша. — Я не верю, этого не может быть, потому что я не хочу, не могу без него… Я его люблю. На смерть люблю, на всю жизнь!

— Если бы вы сами не врали нам тогда, а рассказали правду о том, что произошло с вашим клиентом из двести второго номера Авдюковым, — заметила Катя, — ваш Гоша был бы жив. К кому он поехал, отвечайте!

— Это связано со смертью Авдюкова, не отпирайтесь, нам это известно. И вы в этом тоже замешаны — вы ведь намеренно поменялись дежурством на тот день. Это Лосев вам велел? — наступала Марьяна.

И тут Вероника Мизина заплакала. Сначала тихо, еле слышно начала всхлипывать, а затем громко завыла, запричитала, как воют по покойникам бабы в деревнях тысячи лет. Она уткнулась головой в подушки, она била по ним кулаком, она царапала радужные яркие наволочки. И все смешалось — накал наступательного допроса сразу же сник. Началась обычная в таких случаях женская суета — Катя помчалась на кухню за водой, Марьяна села рядом с плачущей, уговаривая ее взять себя в руки. Вместо воды Катя отыскала в холодильнике бутылку вермута, щедро плеснула Мизиной в стакан:

— На выпей, успокойся.

И они сразу перешли на «ты».

— Я поверю всему, что ты расскажешь сейчас, Вероника, — внушала рыдающей горничной Марьяна. — Этим ты поможешь найти убийцу Лосева. Этим ты снимешь с тебя подозрение в убийстве Авдюкова. Бутылку нарзана кто-то подменил бутылкой с ядом. Мне хочется верить, что это не ты.

— Это не я, — Мизина поперхнулась вермутом. — Хорошо, я все вам расскажу. Я очень мало чего знаю. Я не знаю, куда уехал Гоша, он мне не сказал… И я не подменяла никаких бутылок, клянусь вам!

— Что произошло в отеле в ночь убийства Авдюкова?

— Он, этот тип… он бывал в клубе раньше, я вам говорила — каждый раз с разными девками. То с одной, то с другой. Мы его даже «Виагра-бой» прозвали. Гоша его знал.

— Лосев был знаком с Авдюковым? — спросила Катя.

— Нет, просто знал его как завсегдатая клуба. Десятого мая Авдюков с новой пассией приехал. Разместился в двести втором, он вечно его для себя бронировал. И в этот же день Гоша попросил меня поменяться дежурством со сменщицей.

— Зачем ему это было нужно? — спросила Марьяна.

— Я сейчас все, все скажу… Он сказал мне — ты должна быть на этаже, но после полуночи из кастелянской не выходи.

— Значит, это Лосев подменил бутылку нарзана? — не выдержала Катя.

— Нет, что вы, Гошка никого не убивал! — страстно воскликнула Мизина. — И я тоже ничего такого не делала. Я не знала ничего про бутылки. Нарзан я поставила Авдюкову на столик рядом с кроватью в спальне, как он всегда просил. Мы вообще ничего не знали про бутылки…

— А про что вы знали?

— Гоша мне сказал — ему заплатили, чтобы он впустил ночью в корпус одного человека.

— Какого человека, зачем?

— Частного детектива, понимаете? Он должен был тайно сфотографировать клиента из двести второго с девкой в постели. Гоша мне так сказал и взял у меня запасной ключ, чтобы сделать дубликат.

— Он отключил камеру наблюдения?

— Я не знаю, наверное. Иначе как бы это вышло незаметно?

— Этот детектив должен был попасть в корпус через прачечную? — спросила Марьяна.

— Да, там легко пройти, мы все этим проходом пользуемся, — Мизина приложила руки к груди. — Я в ту ночь из кастелянской не выходила. Я не хотела впутываться в эту историю. Я чувствовала — история темная, но я не подозревала, что этот Авдюков умрет. Не об убийстве ведь речь шла, только о фотосъемке, о компромате!

— Это Лосев тебе так все преподнес?

— И Гоша не знал, что дело убийством кончится. Он был всем этим просто убит!

— Сколько ему заплатили? — спросила Катя.

— Я не знаю, я в его денежные дела не лезла, но… Думаю, хорошо заплатили, он сразу на машину свою диски новые поставил, литые, звал меня на юг отдыхать. Мечтал мотоцикл купить японский. Он ведь рокер бывший… Он сам-то из Твери, у него мать там… Вот, ювелирку мне подарил в знак любви, — Вероника сжала в горсти золотых рыбок. — Я думала — мы поженимся, у нас будет ребенок. Он хотел ребенка, мальчика. Говорил — деньги для нашей будущей семьи…

— А что вчера произошло? — спросила Катя.

— Я не знаю, какая муха его вдруг укусила. Мы работали, под конец смены он зашел ко мне. Он был какой-то взвинченный. Я не поняла, что стряслось. Потом, уже позже, он сказал, что его вызывают в милицию, к следователю. Вы его вызывали, да? — Мизина спросила Марьяну. — Он к вам утром сегодня собирался ехать. А вечером… Мы были здесь с ним. И вдруг он сказал, что ему надо куда-то ненадолго отъехать. Я просила его, умоляла. Я ему сказала — с тобой ведь расплатились уже, и так из-за этого такая беда случилась, человек умер. А он, Гошка… он сказал — за мотание нервов на допросах, за вызовы в милицию пусть платят отдельно. И уехал. Я как чувствовала — ночь не спала. Гроза, ливень, а его нет… Я все ждала…

— На мобильный-то ты ему звонила наверняка? — заметила Катя.

— Он мобильник менять собрался как нарочно. Старый мне отдал, там батарея сдохла — сказал, сестренке подари, пусть поменяет батарейку и пользуется. Он хотел продвинутую модель купить, не успел. Мне и позвонить было некуда. Я чуть с ума не сошла, — Мизина всхлипнула. — Он, Гоша, мне раньше что говорил-то — якобы этот тип, Авдюков, в губернаторы метит, вот его и хотят скомпрометировать, щелкнуть с девкой голой в койке. Для этого и детектив частный заявится… Я думала — это правда. Шантаж натуральный, поэтому и деньги заплатили. А его взяли и прикончили. Я как услышала эти его вопли из номера — чуть со страха не умерла. Вбежала — а он по ковру катается, багровый весь, в рвоте… Я успокоиться два дня после этого зрелища не могла. Гоша мне сказал — Верок, ты ничего не знаешь, так всем и говори. Твое дело сторона.

— Нет, не сторона твое дело, Вероника, — Марьяна покачала головой. — Соучастие налицо. И если ты говоришь нам правду, что действительно не знаешь человека, с которым договаривался Лосев…

— Я не знаю, честное слово — не знаю!

— Лосева устранили, могут и тебя устранить, — заметила Катя. — Если ты что-то скрываешь, не договариваешь, то… Берегись. Положение твое аховое.

— Я все, все рассказала. Что там в двести втором номере ночью происходило, я не знаю. Я сидела в кастелянской. Мне страшно было — неужели не понятно?

— Запомни, — строго сказала Марьяна, — тот, кто расправился с Лосевым, может попытаться и тебя прикончить.

— Но я же не…

— А если он решит, что Лосев тебе о нем рассказал, что ты все знаешь? Учти, вести себя тебе надо сейчас осторожно. Я тебя под стражу не беру. Не вздрагивай, пожалуйста, — Марьяна покачала головой. — Вот натворят дел, а потом от собственной тени шарахаются. Ты мне на свободе больше пользы принесешь, чем в камере. Вот мой телефон — если кто-то позвонит по поводу Лосева или Авдюкова, вообще, если что-то будет подозрительное, немедленно сообщи мне. Поняла? Ты замешана в деле о двух убийствах — так просто такие передряги не кончаются. Может быть, речь уже идет и о твоей голове.

— Где идет речь? — прошептала Мизина.

— Не знаю. Ты же не хочешь нам назвать имя этого «частного детектива».

— Я его не видела, клянусь!

— Ладно, верю, — Марьяна достала из папки пачку фотографий. — Кого-нибудь здесь узнаешь?

Она показала Мизиной фото оперативной съемки на похоронах. Катя увидела на одном фото Ореста Григорьевича Усольского, на другом Светлану Петровну крупным планом.

— В жизни их не встречала, — ответила Мизина. — С этой квартиры тебе лучше съехать — живи пока дома, у родителей. Так будет безопаснее. Обыск повальный я здесь сейчас проводить не буду, — Марьяна окинула взором комнату. — Кислоты уксусной — если она даже тут и была, уже нет.

— Не было никакой кислоты!

— Ладно, тут не было. Вещи Лосева где?

— Здесь, — Мизина кивнула на шкаф. — Там. Марьяна начала осматривать одежду — извлекла из кармана брюк электронную записную книжку:

— Это Лосева?

— Да, Гошина. — Горничная «Паруса» снова вспомнила о своей потере: — Убили… застрелили… сволочи… подонки!

— Одевайся, Вероника, тебе придется проехать с нами на опознание тела, — Марьяна протянул ей куртку. — Получается, что ты Лосеву — самый близкий родственник. Без пяти минут жена была… Эх, если бы сразу все нам рассказала про ту ночь, сейчас бы передачи своему ненаглядному носила.

— Куда носила? — всхлипывала Мизина.

— В Бутырскую тюрьму, — сказала Катя грустно. — Зато был бы он у тебя живой.

Глава 17

СЕМЕЙНЫЕ РАДОСТИ

Никто не знает, о чем думают люди по ночам. Когда они одни, наедине сами с собой. Когда их никто не видит. Не узнать этого — и слава богу. Предположительно считается, что мужчины и женщины думают совсем не об одном и том же. А о вещах диаметрально противоположных. Так это или не так? Кто ответит? Кто подскажет? Оракул мадам Ленорман, предсказавшая судьбу Наполеона? Карты Таро? Элитная гадалка Дуня Чорбереску и румынский клан потомков великого Нострадамуса? К кому обратиться за разгадкой? Или довериться собственному предчувствию, слепой животной интуиции?

Сердце подскажет. Женское сердце подскажет — боже, как Нателла Георгиевна Усольская ненавидела эту пошлую избитую фразу. Это гнусавят все пророчицы и Кассандры, когда хотят поскорее отбояриться от вас. Слушайте, смотрите, наблюдайте — сердце подскажет. А если у вас вместо сердца — сплошная кровавая рана, что тогда?

В то самое время, когда Катя и Марьяна допрашивали горничную Мизину в съемной квартире на шестом этаже блочного дома в Орехово-Борисове, в доме супругов Усольских в коттеджном поселке «Радуга» только садились завтракать. Кофеварка-эспрессо, этот маленький домашний чудо-робот, готовила первую чашку ароматного бразильского кофе. На белой льняной скатерти выстроились аппетитным войском кувшин с апельсиновым соком, сухарница со свежими булочками, мед, масло, сыр трех сортов, блюдо с азербайджанской клубникой, яйца всмятку в фарфоровых подставках и жирные сливки.

Нателла Георгиевна сидела напротив Ореста Григорьевича. На ней было бежевое хлопковое платье с короткими рукавами. Новое, из последней летней коллекции «Москино». Лицо Нателлы Георгиевны было тщательно и умело подкрашено. С некоторых пор, точнее, со времени возвращения из Рима, когда они с Орестом Григорьевичем перестали делить одну постель и заимели каждый свою отдельную спальню в своем большом и просторном доме, Нателла Георгиевна не позволяла себе выходить к завтраку (а виделись они с мужем в основном за завтраком) неряхой.

Она вообще уже много чего не могла себе позволить.

Она смотрела, как Орест Григорьевич завтракает — по всему было видно, что он зверски проголодался. Еще было видно, что он провел беспокойную, а может даже, и бессонную ночь — лицо его было помято, под глазами набрякли мешки.

— Мед? — спросила Нателла Георгиевна ровным заботливым тоном — таким тоном с мужьями за завтраком разговаривают лишь преданные, любящие жены, старые верные спутницы жизни.

— Спасибо.

— Сливки?

— Спасибо.

— Сок апельсиновый.

— Нет, спасибо.

— Я очень тебе мешаю, да?

Он вскинул на нее раздосадованный, виноватый, тревожный взгляд.

— Не болтай чепухи, Нателла.

— Попробуй яйцо с горчицей по-английски. Вкусно, — сказала Нателла Георгиевна.

— Я ем с маслом. Налей мне, пожалуйста, кофе.

Она встала, послушно пошла к столику, где царствовала кофеварка-эспрессо. За двадцать восемь лет счастливого брачного сожительства он — со времени возвращения из Рима Нателла Георгиевна именовала мужа только так — привык, чтобы ему все подавали по первому требованию. И даже сейчас, когда многое в их жизни переменилось — машинально, инстинктивно по-мужски он вел себя с ней так, как привык.

— Мне нужен твой совет, — Нателла Георгиевна засыпала в кофеварку свежего кофе. — Одна моя приятельница — ты ее не знаешь, уверена, что муж ей изменяет. А она… она не то чтобы его ревнует… Ну, наверное, все же ревнует, но… Одним словом, она хочет найти ему замену. Чтобы развлечься. Точнее, отвлечься от печальных мыслей… Она такая странная женщина. Слегка недалекая, ограниченная, но… Добрая. Она добрая, понимаешь? И она ненавидит сцены, скандалы, выяснения отношений. Она хочет провести остаток жизни в радости и не мешать мужу чувствовать себя… Ну, кем он там хочет себя ощущать — королем жизни, мачо, крутым мужиком…

— Короче, — сухо сказал Орест Григорьевич. — Какой от меня надобен совет?

— Какую замену ей выбрать? На чем остановиться?

— Понятия не имею.

— Знаешь, сейчас некоторые знакомятся в Интернете. Молодежь.

Орест Григорьевич пил свой кофе.

— А одна Зинина знакомая в схожей ситуации, — Нателла Георгиевна улыбнулась, — стала писать роман. Любовный. Или социальный. Я не помню точно — Зина рассказывала. И она, эта ее приятельница, уловила в нем очень точно один характер, создала яркий персонаж. Роман издали, и оказалось, что этот персонаж точь-в-точь списан с одного мужика. Он был политиком, лидером фракции, кажется, во Второй или Третьей Думе. Он прочел роман, узнал себя и умилился до слез. И у них с Зининой приятельницей начался роман… Он ей даже сделал предложение — ей пятьдесят два, а ему тридцать восемь…

— Зачем ты мне это рассказываешь?

— А некоторые, — заторопилась Нателла Георгиевна, — некоторые поступают проще — берут на содержание двадцатилетних мальчиков. Сейчас навалом потенциальных альфонсов. На периферии жрать нечего, вот они и прут в Москву — кто в бандиты, кто в службу эскорта…

— Нателла!

— Ты считаешь — это негигиенично? Правильно. Эти молодые, двадцатилетние, они же все сплошь озабочены, совокупляются с кем попало, без разбора — в машинах, лифтах, подъездах… С чужими женами, с чужими мужьями…

Орест Григорьевич со стуком поставил недопитую чашку кофе на блюдце. Встал из-за стола.

— Где ты был сегодня ночью? — тихо спросила Нателла Георгиевна.

— Нателла, нам надо серьезно поговорить. Обо всем. Но сейчас я не могу, я спешу. Давай отложим.

— Где ты был? Почему ты вернулся в четыре утра? Орест Григорьевич провел рукой по лицу. Жест этот был хорошо знаком Нателле Георгиевне. Знаком так же, как коричневая родинка на его левом плече, характерный наклон головы, шрам от аппендицита, резкая, твердая линия подбородка, колкость небритой щетины, запах пота. Все это вместе составляло единый образ, мужской образ, родной и привычный. Столь дорогой сердцу когда-то.

— Позвони Светлане, — сказал Орест Григорьевич совсем уже иным тоном. — Там надо срочно подписать кое-какие бумаги. После Лени осталось много нерешенного… Мы с ним не спешили. Кто же знал, что все случится вот так…

Садясь в машину, он не смотрел в сторону окна столовой, хотя знал, что Нателла наблюдает за ним. Выезжая за ворота, он испытал чувство большого облегчения. У него сразу улучшилось настроение.

В офисе после смерти Авдюкова, в общем-то, мало что изменилось. Или, может быть, так просто казалось Оресту Григорьевичу. Удивительно, но и здесь, в своем рабочем кабинете, чувство облегчения — большого облегчения не покидало его. Все дело было в том, что Лени — Владлена Авдюкова более не было на белом свете, и он уже никак и ничем не смог бы помешать. Орест Григорьевич не хотел себе в этом признаться, но это было чистой правдой. И с ней еще надо было свыкнуться.

— Юля, зайдите ко мне, как освободитесь, — Орест Григорьевич по телефону позвонил бывшей секретарше Авдюкова Юлии Олейниковой. Она находилась, как обычно, на своем рабочем месте в приемной — и в этом тоже была некая стабильность, хотя приемная со смертью Авдюкова и опустела.

— Я сейчас уезжаю в «Стройбанк» с платежной ведомостью, — ответила Олейникова.

— Тогда зайдите ко мне, когда вернетесь из банка.

— Я хотела оттуда ехать к зубному, я записалась, Орест Григорьевич.

— Ну, хорошо, отложим, Юля… Я забыл спросить, как прошел тот ваш разговор с милицией?

— Нормально.

— Вас приехали допрашивать сразу двое следователей. Вы, наверное, важный свидетель, Юля.

— Никакой я не свидетель, Орест Григорьевич.

— Да? Вы не собираетесь покидать нашу фирму?

— Нет.

— Отлично. Собственно, это я и хотел у вас узнать. Орест Григорьевич погрузился в текущие дела. Их накопилось много. Даже слишком для одного.

День пролетел незаметно. В половине седьмого Орест Григорьевич запер в сейф финансовую документацию, выключил свой персональный ноутбук и спустился на лифте в вестибюль. Он волновался как мальчишка — у него даже вспотели ладони и в горле пересохло. Но волнение было напрасным — он сразу увидел ее. Она никогда не опаздывала — не имела такой привычки. Приходила первой и на уроки в школе, и на занятия в студии бальных танцев, и на лекции в институт, и на свидания. Да, на свидания… Когда Орест Григорьевич увидел ее невысокую фигурку, у него сладко защемило сердце. Девочка… малыш… пришла, приехала, ждет меня. Увидела, улыбается, машет рукой. Господи, какая у нее улыбка божественная… Сколько в ней чистоты, непосредственности, радости, лукавства. Неужели она любит меня — эта маленькая русалка, эта волшебница?

— Алина, я опоздал?

Алина Авдюкова — а это была она — молча покачала головой. Оресту Григорьевичу захотелось поднять ее на руки — так он был рад и этой ее улыбке, и этому жесту неосуждения. Каждый раз, когда они встречались вот так, он ловил себя на сентиментальной мысли, что готов подарить Алине весь мир.

Странное было чувство. Орест Григорьевич и не подозревал, что в своем возрасте может столкнуться с чем-то подобным. Эта девушка, этот ребенок, Алина, Алиночка, Олененок, Бэмби — она была дочерью их старых знакомых, его компаньона по бизнесу… Она росла на глазах Ореста Григорьевича. Взрослела, хорошела, расцветала. Из девчушки превращалась в подростка, потом в барышню — тоненькую, как тростинка, веснушчатую, живую как ртуть. Исподволь, не признаваясь самому себе, Орест Григорьевич наблюдал за ней, любовался все последние годы — ей было тринадцать, потом пятнадцать, потом семнадцать лет. Порой он даже жалел, что она не его дочь, что вот у них с Нателлой уже никогда не будет такого ребенка, превратившегося в очаровательную девушку.

А потом случилось нечто странное, волшебное, невероятное. О чем он не смел даже думать, мечтать украдкой. Он и Нателла часто ездили в «Парус», благо это было рукой подать, — в бассейн, у них был годовой абонемент. Алина Авдюкова тоже посещала бассейн — абонемент ей подарил отец, Владлен Ермолаевич. В то незабываемое утро — это было сразу после 8 марта, Нателла не поехала плавать из-за легкой простуды. И Орест Григорьевич отправился в «Парус» один.

Утро было снежное и морозное, в бассейне после праздника почти никого не было. И вот там-то Орест Григорьевич и встретил Алину Авдюкову — она тоже была одна. Подруга, с которой они обычно занимались фитнесом и плавали, заболела гриппом.

Оба обрадовались встрече. Орест Григорьевич начал учить Алину нырять с маской и ластами. Инициатива исходила от нее. Их руки, их полуобнаженные тела соприкасались. Они смеялись, веселились, брызгались водой, как дети, плавали наперегонки. После бассейна долго сидели в баре. Потом он предложил отвезти ее домой на машине.

В машине она его поцеловала. Сама. Первая. Он бы никогда не осмелился. Она ведь была — табу: девочка, ребенок, дочь старых добрых знакомых. Но она поцеловала его сама — и вышло это у нее так легко, просто. У молодежи ведь все просто в таких делах. Она была вся сплошь нега и провокация. От нее пахло водой, выпитым в баре «Паруса» клубничным дайкири и чем-то еще настолько сладким и будоражащим, что бедный Орест Григорьевич разом утратил и серьезность, и самообладание, и покой. Все улетучилось — осталась только Алина, ее порывистые прикосновения, ее смелость, ее желание, ее «хочу», ее вздохи под его бурными поцелуями.

«Я всегда тебя любила. Разве ты не знал? С двенадцати лет. Ты такой красивый. Сильный. Почему ты не хотел ничего замечать?» — эти ее слова, сказанные шепотом, чуть-чуть обиженно и капризно, застали Ореста Григорьевича врасплох. Он действительно даже и не подозревал, что такое возможно. Что такое произойдет с ним в его сорок девять без одного месяца лет.

Они не поехали домой к Авдюковым, а поехали в Москву, в шикарный «Отель-Риц», и Орест Григорьевич, не считаясь с расходами, снял там номер. В лифте в тесной близости к Алине, закутанной в шубку, его колотила нервная дрожь. Ему представлялось самое страшное — вот они сейчас войдут в номер, лягут в постель и… и у него ничего не выйдет с этой девочкой. И это будет конец. Почему, собственно, это будет конец, Орест Григорьевич не задумывался, он принимал это как истину в последней инстанции.

Постель в номере была широкая, белая, как облако. Опасения Ореста Григорьевича были напрасными. А Алина оказалась девственницей — им даже пришлось подложить махровое полотенце, чтобы не испачкать дорогую шелковую простыню. И когда Орест Григорьевич осознал, что он первый мужчина этой вот юной, только-только вступающей в жизнь женщины, он понял, что его долгая, дружная, и в общем-то, счастливая жизнь с женой Нателлой Георгиевной окончена.

А потом он и вообще перестал себя узнавать — с ним что-то случилось, словно старая растрескавшаяся кожа, давно огрубевшая и заскорузлая, сползла с него клочьями, и он стал иным. Он и не подозревал в себе этого — и немудрено было не подозревать, ведь прежде он никогда не изменял жене ни с кем не изменял, хотя и знал наверняка, что нравится женщинам, и всегда нравился.

Жена Нателла была им любима. Они были не только мужем и женой, они были одноклассниками, сидевшими с десятого класса за одной партой. Они были товарищами и единомышленниками — они всегда придерживались передовых взглядов, боролись или воображали, что борются с системой, и это придавало им самоуважения и крепило их брак.

Последние двадцать лет — Оресту Григорьевичу сейчас отчего-то вспоминалось все это со снисходительной иронией — в их с Нателлой тесном супружеском мирке было просто не повернуться от прогрессивных идей, от вечного противостояния, от сочинения каких-то умных, полных тонких намеков и иносказаний статей, от обсуждении радикальных по своей смелости и глубине (по тем временам середины восьмидесятых) заявлений по «Свободе» правозащитного комитета, дискуссий, напечатанных на страницах «Русской мысли», саг, пересказанных на кухне, об уехавших в Штаты друзьях. А позже наступила эра демократических преобразований, и их мирок с Нателлой снова кипел и бурлил, вдохновлял и внушал надежды на большие, очень большие, грандиозные перемены.

И перемены случились. Их случилось так много и сразу, что маленький мирок не выдержал. В нем, как червь в спелом яблоке, завелась усталость и остуда — разочарование и раздражение. И тут родилась спасительная мысль: не стоит упускать своего шанса. Сколько можно бороться, противодействовать, бить в набат, выступать на митингах, подписывать письма и петиции, пора подумать и о себе, подкопить денег на старость. Пришло время зарабатывать капитал, благо теперь это право завоевано собственными нервами и кровью!

И это казалось таким якорем — таким несокрушимым якорем их с Нателлой отношений, но… Настало то холодное мартовское утро, пришла та девочка, та ароматная волшебница с жемчужной кожей, сладкими губами, шелковыми волосами, осиной талией, веснушками, захотела, обняла, поцеловала, отдалась по необъяснимому капризу со всей жадностью молодости в гостиничной постели, и все эти надежды, все идеи, все умные сентенции и ламентации, все прогрессивные мысли и убеждения канули. Канули к чертовой матери! Осталось лишь горькое сожаление о прошедших, чуть ли не впустую потраченных годах, о невозвратной юности. Остались сумасшедшие мечтания о новом свидании, о любви запретной — в гостиничных номерах, на заднем сиденье автомобиля, в жарко натопленной VIP-сауне, на узком диване в снятой квартире.

Алина почти сразу же ушла из дома и стала жить отдельно от родителей в Москве. Оплачивал снятую квартиру, как было известно Оресту Григорьевичу, ее отец, Авдюков. Он не знал о связи дочери со своим компаньоном. Не знала об этом и мать Алины Светлана Петровна. Не знала и Нателла Георгиевна. Орест Григорьевич молил бога, чтобы все это как можно дольше оставалось тайной.

Но все же Нателла почувствовала, что у него кто-то есть. Месяц до поездки в Рим был особенно трудным для Ореста Григорьевича. Потом ему казалось, что он усыпил все подозрения жены. Ее попытка броситься с верхней террасы кафе стала для него громом среди ясного неба. Орест Григорьевич никак не мог понять, где он допустил оплошность — он ведь старался звонить Алине в Москву лишь в те короткие часы, когда под каким-то предлогом оставался в номере отеля один, отказавшись сопровождать жену осматривать какую-то очередную античную достопримечательность.

И тем не менее там, в Риме, Нателла попыталась покончить с собой — по крайней мере так ему преподнесли все произошедшее на террасе кафе. И он не на шутку испугался. На какое-то мгновение он даже решил порвать с Алиной. В Москву из Рима он летел именно с этой мыслью — порвать, закончить, освободиться от наваждения, но…

В Москве они встретились и переспали. Потом снова встретились и переспали. Потом снова, снова, снова. Алина безрассудно и смело запретила ему пользоваться презервативами, она жаждала все испытать в любви — она всегда носила с собой в сумочке карманное издание Камасутры. Она шептала ему в постели такие вещи, от которых он пьянел, как от вина. Она была легкой, как тополиный пух, и нежной, как бутон. Орест Григорьевич не мог от нее оторваться, она была как сладчайший разрушительный наркотик. Она ничего не требовала — ни подарков, ни украшений, у нее и так все было, родители баловали ее и ни в чем ей не отказывали. До встречи с Орестом Григорьевичем у нее не было лишь одного — опыта в физической любви, и она приобретала его с жадностью, даря собой своему зрелому любовнику неописуемое наслаждение.

Бес это был, бес, бес, бес! В минуты просветления Орест Григорьевич твердил это себе — бес, прекрасный, как ангел, грешный и ненасытный, посланный в искушение. И как знать — может быть, и на погибель.

Жизнь-то человеческая — как свеча. Дунь, и погаснет. Вот Авдюкова-то не стало. И точно камень свалился с души с его смертью. Большой, тяжелый камень.

До происшествия в «Парусе» Орест Григорьевич часто думал — а что будет, если Авдюков вдруг узнает? И сердце наливалось свинцовой тяжестью. И во рту появлялся противный привкус.

А вот теперь все прошло. В этом и крылось облегчение.

Однако все же смерть Авдюкова, отца и компаньона, встала между ним и Алиной. Орест Григорьевич это чувствовал. Втайне, однако, он был благодарен Алине за сдержанность и еще за то, что она так явно была поглощена им, их отношениями, их связью. В глубине души он уже твердо решил в самом ближайшем будущем развестись с женой и жениться на Алине. А там — будь что будет.

Они поехали в ресторан ужинать. В уютном зале «Бульвара Клиши» утренняя сцена повторилась с точностью до наоборот. И вместе с тем все было так ново, остро, волнующе — белая крахмальная скатерть, хрусталь, вино в высоких бокалах. После похорон отца Алина потеряла аппетит, и он отечески уговаривал ее съесть хоть что-нибудь, соблазняя меню.

— Запеченные гребешки?

— Нет, не буду, — Алина тряхнула волосами.

— Тогда, может быть, суфле?

— Да ну его.

— Бретонский салат?

— Ну, хорошо, салат, — Алина кивнула.

Орест Григорьевич налил ей вина. Она потягивала его из бокала, взгляд ее темнел, жесты становились мягкими, длинными, ленивыми.

— Поехали отсюда, — шепнула она.

— А десерт?

— Ты хочешь десерт?

Орест жестом подозвал официанта. Они с Алиной молчали. Так было всегда. Сердце Ореста Григорьевича медленно било в грудь. Сейчас они выйдут из ресторана, сядут в машину, поедут в гостиницу и…

— Останешься со мной и сегодня, да? — не спросила — приказала Алина.

— Да, девочка. Разве я могу тебя сейчас покинуть?

— А твоя жена?

— Она… я сказал ей, что… В общем, это неважно.

В вестибюле ресторана Орест Григорьевич поймал на себе косой любопытный взгляд швейцара — видимо, они с Алиной смотрелись рядом все же не слишком гармонично. Разница в возрасте — чудовищная разница бросалась в глаза. И еще Оресту Григорьевичу было неприятно оттого, что Алина так небрежно спрашивает о его жене. А ведь Нателла знала и любила ее как дочь своей закадычной подруги с самого ее рождения. Баловала, дарила конфеты, куклы, модные джинсы и кофточки, стильную косметику. Именно она уговорила Алину выбросить крем против веснушек.

Мысль о предательстве, о какой-то ужасной роковой ошибке мелькнула и пронеслась мимо — как скорый поезд, не задевая, не оставляя на сердце осадка…

Орест Григорьевич вздохнул, обнял Алину за плечи. В машине она мешала ему вести, то включая, то выключая магнитолу, то доставая упавшую пудреницу, то пытаясь шаловливо и дерзко на каждом красном светофоре расстегнуть ему «молнию» на брюках.

Глава 18

ПЕРЕПОНЧАТЫЕ КРЫЛЬЯ

— Для того чтобы как-то двигаться дальше, нам надо детально восстановить картину произошедшего ночью двенадцатого мая с Авдюковым и вчерашние события у автобусной остановки, — заметила Катя.

— У тебя фантазия буйная, творческая — рискни. — Марьяна сидела, пригорюнившись, над разворошенным, неподшитым уголовным делом. Было пять часов вечера. Часом раньше Марьяну вызывал на ковер начальник ОВД. В воздухе отдела уже намечалось некое брожение начальственных умов — строились дальновидные планы передачи дела Авдюкова в московский РУВД «на соединение по тяжести совершенного», как только логическая связь между обоими случаями станет ясной и москвичам.

— Улита едет, когда-то будет, — храбро ответила на все многозначительные намеки начальника ОВД Марьяна. — Пока я сама в этом деле не разобралась, я никакие материалы передавать в Москву не буду.

У начальника ОВД после бессонной ночи (ему пришлось выезжать сразу на три происшествия) трещала голова, и спорить он не стал. Несмотря на жуткую строптивость, следователь Киселева, по его мнению, была хорошим, грамотным сотрудником. К тому же мудрый начальник делал снисходительную скидку на то, что она женщина, да к тому же разведенная, одинокая — с такой спорить себе дороже.

— Давай сочиняй, а я послушаю, — подстегнула Марьяна Катю. — Без объемной картинки трудно ориентироваться в этой путанице.

— Значит, так, предположим, что все свидетели, которых мы опросили, говорят нам правду и врут этак пятьдесят на пятьдесят, — начала Катя. — Кто врет больше, сейчас бессмысленно докапываться. Итак, что нам известно? Десятого мая Авдюков вместе с Юлией Олейниковой приехали в «Парус» и остановились в двести втором номере. То, что он собирается отдыхать в «Парусе», Авдюков ни от кого не скрывал — в том числе и от своей жены и от компаньона Усольского. Накануне его приезда, по словам горничной Мизиной, ее любовник — охранник Игорь Лосев попросил ее поменяться на послепраздничные дни дежурствами.

— Быть на этаже, но из кастелянской не выходить — так она сказала, — вставила Марьяна.

— Судя по всему, Лосев вступил с кем-то в сговор. Некто, назвавшийся частным детективом, заплатил Лосеву приличную сумму за то, что тот ночью отключит камеру слежения над переходом в главный корпус из прачечной, откроет дверь и впустит его внутрь.

— Накануне Лосев забрал у Мизиной ключ от двести второго номера и сделал с него дубликат, — снова вставила Марьяна.

— Да, а к этому времени в «Парусе» уже было известно, что Авдюков, как обычно, забронировал для себя именно двести второй номер, — Катя вспомнила, как они осматривали этот самый полулюкс. — Вечером десятого Авдюков и Юлия приехали каждый на своей машине, независимо друг от друга. Ночь и следующий день прошли спокойно. Двенадцатого с утра горничная Мизина заступила на дежурство, она убиралась в номере и пополнила запасы во фригобаре. Лосев тоже дежурил. Вечером после ужина в ресторане Авдюков вместе с Юлией проводили время в баре, потом поднялись в номер. К тому времени, по словам горничной, бутылка с нарзаном уже была переставлена ею из фригобара на столик в спальне.

— Аннушка уже разлила подсолнечное масло, — хмыкнула Марьяна.

— Еще только купила, — поправила ее Катя. — Да, как же трудно сочинять — продираешься, как сквозь чащу… Ночью горничная Мизина находилась в кастелянской. Она знала, что Лосев должен впустить в корпус некоего частного детектива, который якобы должен сфотографировать Авдюкова в постели с любовницей для компромата.

— Это она так говорит.

— Около часа ночи, по ее словам, она услышала в коридоре шум, потом все стихло. В это самое время Лосев — он сам нам это говорил — увидел в холле отеля спустившуюся на лифте Юлию Олейникову. Он видел, что она покинула отель, пошла к стоянке, где оставила свою машину. Сама Олейникова нам сказала, что ушла от Авдюкова после внезапно вспыхнувшей между ними пьяной ссоры. Авдюков остался в номере один, он был в сильной степени опьянения. Спустя какое-то время Лосев отключил камеру наблюдения и провел в корпус того, кто заплатил ему деньги и…

— Ну, что замолчала? — спросила Марьяна.

— Выходит, что этот третий попал в двести второй номер уже в отсутствие Юлии, — сказала Катя. — Но понимаешь, как раз здесь и несуразица, самое слабое звено. Лосев видел, что Юлия уехала — с кем же тогда этот самый частный детектив собирался фотографировать Авдюкова?

— Про фотографирование с компроматом Лосев мог соврать Мизиной. Ему могли заплатить за то, что он отключил камеры, пропустил кого-то в корпус и отдал дубликат ключа от двести второго номера — и все. Остальное — басня, придуманная им для Мизиной. Ты же сама сказала — будем считать, что они все говорят нам правду и врут пятьдесят на пятьдесят.

— Этот самый третий, убийца, принес с собой бутылку с уксусной эссенцией и подменил ею бутылку с нарзаном, зная о том, что Авдюков пьет спросонья именно нарзан… Все равно что-то не стыкуется — выходит, ему просто случайно повезло, что Авдюков оказался в номере один?

— Если бы в номере с ним была Олейникова — это подмене бутылки не помешало бы. Это ж секундное дело — при помощи дубликата открыть дверь номера, тихонько войти. Убедиться, что в номере спят, подойти к кровати, забрать одну бутылку, поставить другую и так же тихо убраться вон.

— Очень изощренно и очень рискованно, — заметила Катя. — Перебор какой-то.

— Значит, тот, кто это спланировал и проделал, — человек рисковый, смелый, с фантазией.

— И все же многое нам непонятно. Почему Юлия Олейникова так внезапно сбежала? Что произошло? Вот как раз ее показаниям насчет пьяной ссоры я не верю ни на грош.

— И я не верю. Хотя Авдюков действительно напился в тот вечер. Но она не маленькая, знала, с кем и куда едет. То, что ее не было в номере, когда Авдюков хлебнул кислоту из бутылки, установленный факт. Но на это ее внезапное бегство должна быть какая-то причина, более веская, чем обида из-за пьяной перепалки.

— Около четырех утра горничная Мизина услышала крики, доносившиеся из двести второго номера. Господи, как же это надо было нализаться, чтобы перепутать нарзан и уксусную кислоту? А если бы Авдюков не проснулся? Не выпил, что бы тогда?

— Тогда весь план убийцы пошел бы прахом. Но, видимо, весь расчет строился на том, что Авдюков свой нарзан непременно выпьет — так, наверное, уже не раз бывало. Привычка эта у него давняя.

— После смерти Авдюкова Лосев смекнул, что оказался замешан в деле об убийстве, посчитал, что ему заплатили недостаточно, — продолжила Катя. — Судя по всему, твой звонок и вызов на повторный допрос его встревожил, и он решил связаться с тем, кого пропустил в «Парус». Возможно, он ему позвонил сразу после твоего звонка…

— Ну, что снова замолчала?

— Знаешь, я вспомнила — когда мы с тобой приехали в «Стройинвест» и встретили у лифта Усольского…

— Ну?

— Ему как раз кто-то позвонил, на сотовый. И он тому звонку не обрадовался. Я слышала — он все спрашивал: что случилось? А потом сказал: остальное при встрече… Потом мое внимание отвлекла Алина Авдюкова.

Марьяна включила компьютер и сделала для памяти заметку — на всякий случай.

— Со стороны Лосева это был просто шантаж. Он проговорился Мизиной, и она испугалась, просила его ничего не предпринимать. Но он ее не послушал. Требуя денег за молчание, он условился с убийцей Авдюкова о встрече на автобусной остановке. Кстати, в котором часу был убит сам Лосев?

— По предварительным данным, как сказал судмедэксперт, около полуночи.

— Не такой уж и поздний час. На шоссе движение большое. Правда, гроза была сильная… Действительно, этот самый наш третий — человек рисковый.

— К тому же умеющий обращаться с оружием, — заметила Марьяна.

— По гильзам данных еще нет?

— Нет пока, там баллистическая экспертиза проводится, мне прокурорша московская факсом копию переслать обещала.

— А эти гильзы девять миллиметров… Ты ведь из своего «Макарова» стреляла такими же патронами? Значит, у убийцы был «Макаров»?

— Необязательно, — ответила Марьяна и нахмурилась. — Но если у убийцы имелся пистолет, почему тогда он не застрелил, а отравил Авдюкова?

— Выстрел разбудил бы весь отель.

— А если воспользоваться глушителем?

— А если у него не было глушителя? Выстрелив в Авдюкова, он не смог бы скрыться из «Паруса» незамеченным. Подменяя же бутылку, он оставлял себе в запасе достаточно много времени — Авдюков мог проснуться и выпить кислоту и через час, и через два, и вообще утром.

— А мог и не выпить, — заметила Катя. — Мог протрезветь и заметить подмену, поднять шум.

— Каждый план убийства может не сработать. Ну давай, досказывай историю.

— Итак, Лосев встретил убийцу на автобусной остановке. Судя по всему, он даже не успел выйти из машины — кто-то открыл дверь и трижды выстрелил в него. А ливень с грозой смыл по закону подлости все следы. Ну, как картина — впечатляет?

— Я думаю, все так и было, — вздохнула Марьяна. — Знаешь, а я даже зауважала этого третьего. Действует он лихо…

— А помнишь, мы говорили о том, что отравление уксусной кислотой — чисто женское по своему духу убийство.

— Это ты так говорила, не я.

— Ты подозреваешь Усольского? — прямо спросила Катя. — Тебе будет легче работать, если нашим противником будет именно он?

Марьяна усмехнулась:

— Я навела дополнительные справки по «Стройинвесту», — сказала она. — После смерти Авдюкова фирма, приносящая немалый доход, оказалась фактически в руках его компаньона. Усольский выиграл больше всех — отсюда и вывод.

— А если все дело не в выгоде, не в деньгах?

— А в чем? — снова усмехнулась Марьяна.

— Усольский встречается с дочерью Авдюкова, — сказала Катя.

— Ну тем более у него уже два мотива для убийства. Думаешь, Авдюков позволил бы, чтобы его дочь спала с каким-то старым павианом?

— Усольский совсем не павиан. А довольно интересный мужчина. И сохранился он для своего возраста отлично. Он выглядит моложе своей жены, а они ведь ровесники… Помнишь, Олейникова нам сказала, что в Риме жена Усольского пыталась покончить с собой?

— Думаешь, она знает про своего мужа и эту девчонку?

— Нет, про Алину она вряд ли знает, — задумчиво ответила Катя. — Когда мы разговаривали в доме у Долидзе, они — Нателла Георгиевна и эта ее приятельница Зинаида Александровна — упоминали об Алине спокойно. Зинаида еще сказала — кажется, девочка собирается замуж… Это было сказано так, как бы между прочим. Возможно, Нателла Георгиевна чувствует, что муж ей изменяет, но точно не знает с кем.

— А что мы еще знаем про всю эту компанию? — Марьяна повернулась к компьютеру, снова взялась за создание заметок. — Ну-ка, давай попробуем суммировать для памяти. Итак.

— Итак, выгоду от смерти Авдюкова получает его компаньон Усольский, а также жена Авдюкова Светлана Петровна, — начала перечислять Катя, — по наследству к ней переходит немало имущества, в том числе и половина бизнеса. С женой Усольского Нателлой Георгиевной ее связывает давняя дружба, еще со школьных лет.

— Так, дальше.

— В каких-то, пока еще не проясненных нами отношениях со Светланой Петровной состоит наш старый знакомый Василий Мамонтов.

— Все же зря я его не посадила, — хмыкнула Марьяна. — Оснований, оснований, подружка, для этого у тебя не было законных. Интересно, все же из-за какой такой женщины дрался Мамонтов на дуэли со своим приятелем Буркиным?

— Не было никакой дуэли, все ложь!

— Была дуэль, Марьяночка. В том-то вся и штука, что была.

— Хорошо, дальше.

— Кроме жены Усольского, у Светланы Петровны есть еще и вторая закадычная подруга — Зинаида Александровна. Кстати, я тоже навела справки — ее мать была примой Большого театра в шестидесятых годах. Это очень известная в мире музыки семья. Вирта — это фамилия Зинаиды Александровны по мужу, а прежде она носила фамилию матери — Остужева. Лидия Остужева — знаменитое контральто, неужели не слышала? У нее была старшая сестра Леокадия Остужева — тоже певица, колоратурное сопрано, очень славилась, часто по радио пела.

— По радио? Не в Большом театра?

— Леокадия Остужева была горбунья, а голос у нее был выдающийся. Остался сейчас, наверное, только на старых пластинках, — Катя вздохнула. — Вот из какой семьи подруга Авдюковой.

— В семидесятых-восьмидесятых все они были золотой молодежью, — заметила Марьяна, — дочка генерала, дочка певицы, сынок дипломата — у Усольского папаша в МИДе работал. А теперь все они старые калоши.

— Вот будет нам с тобой по пятьдесят, такими же калошами станем. Да, у них есть еще общий приятель — Варлам Долидзе, неудавшийся оперный певец, ныне оружейный мастер. Он делает на заказ старинное оружие для богатых клиентов. Точнее, подделывает.

— Подделывает? — переспросила Марьяна.

— Ну копирует по старым образцам.

— Подделывает, — повторила Марьяна. — Интересно, да… Ну а еще что?

— Да, кажется, все. Это все, что нам известно.

— Все?

— Да, еще в доме у Долидзе, кроме оружия, были куклы, — Катя улыбнулась, словно внезапно вспомнив.

— Какие еще куклы?

— Очень забавные. Зинаида Александровна привезла их из турпоездки по Сицилии. Я видела куклу-даму и куклу-рыцаря. И еще там был мавр, но у него была отломана голова.

— А при чем они?

— Так, ни при чем, просто они очень занятные и очень красивые. Их, кажется, используют на Сицилии во время карнавала, разыгрывают рыцарские интермедии.

— Я все не пойму, куда ты клонишь, Катя.

— Никуда я не клоню, я просто вспоминаю вслух, делюсь впечатлениями. А знаешь, этот Долидзе очень колоритный. И дом у него забавный. И на Мамонтова он оказывает очень сильное влияние. А тут еще эта дуэль…

Марьяна посмотрела на Катю.

— Что, выдернуть этого клоуна на допрос? — спросила она.

— Он сам к тебе приходил по повестке. Не волнуйся, он-то явится, не убежит. Сейчас не его надо допрашивать.

— А кого, по-твоему?

— Того, кого ты и сама ждешь не дождешься — Юлию Олейникову, — сказала Катя. — Признайся, тебе ведь кажется — после смерти Лосева ей что-то угрожает, да?

— Если и не угрожает, то… В общем, без ее объяснений все наши построения могут рухнуть в одночасье. Она должна сказать нам правду: что произошло между нею и Авдюковым, почему она сбежала и тем самым облегчила убийце осуществление его плана.

— Ты ей сколько времени дала на раздумье?

— Два дня.

— Она не придет, — усмехнулась Катя.

— Тогда мы ее навестим, — Марьяна взглянула на часы. — Скоро она с работы должна вернуться. Поехали к ней домой, у меня ее адрес в деле.

Олейникова жила в Царицыне — микрорайон был уютный, зеленый. До царицынских прудов — рукой подать. А вот дом — панельная высотка с распахнутыми настежь дверями подъездов, сломанными домофонами и испещренными наскальными росписями стенами — выглядел убогим и запущенным. Сверившись с адресом, Катя и Марьяна поднялись на одиннадцатый этаж в скрипучем, так и ходившем ходуном лифте. Позвонили в квартиру — никого.

— Еще с работы не вернулась. Пробки, наверное, везде, — сказала Марьяна. — Что ж, подождем.

Сидели в машине возле подъезда. Ждали. Прошел час. У Кати затекли ноги.

— Мы в засаде или не в засаде? — спросила она.

— А как тебе больше нравится? — Марьяна курила в открытое окно, поглядывала на часы.

— Тогда я похожу, разомнусь.

Катя прогулялась по двору, решила позвонить в офис «Стройинвеста» — а вдруг все сотрудники сообща справляются с каким-нибудь внеочередным авралом? Однако она опоздала с идеей — Марьяна в машине уже набирала нужный номер.

— Никого нет в офисе-то, — заметила она сумрачно. — И время уже четверть восьмого.

— Подождем еще, — не совсем уверенно предложила Катя.

Прошел еще час. Время шло медленно и бездарно. А на душе отчего-то становилось все тревожнее.

— Где же носит эту Юлию? Давно должна дома быть, сериалы смотреть по телевизору, — Марьяна потянулась к ключу зажигания.

— А вдруг ее тоже убили? — сказала Катя. — Может быть, она все же что-то видела в ту ночь и ее убрали?

— Не каркай, пожалуйста.

— Я не каркаю, я развиваю версию до ее логического завершения.

— Вон она, слава богу! — воскликнула Марьяна.

Во двор в сгущающихся майских сумерках зарулила серебристая «Лада». Они наблюдали, как Олейникова вышла, забрала с заднего сиденья сумку с продуктами, закрыла машину и направилась к подъезду.

— Юля! — окликнула ее Марьяна. Олейникова обернулась.

— Добрый вечер, а мы тебя ждем — что же, совсем забыла о нашем уговоре? — Марьяна вышла из машины.

— Я не забыла. Я собиралась вам позвонить, повторить — мне нечего больше добавить к тому, что я уже рассказала, — Олейникова переложила тяжелую сумку из одной руки в другую.

— Неужели? Так-таки и нечего? Совсем? Иди-ка сюда, — Марьяна открыла заднюю дверь своих «Жигулей». — Раз не хочешь, придется проехать нам с тобой в прокуратуру, милая.

— Зачем в прокуратуру?

— Мне что, через двор тебе про это кричать?

Олейникова быстро подошла. Катя слышала, как ее тонкие высокие каблучки простучали по асфальту — тук-тук. Подошла она к их машине испуганно и доверчиво. Катя даже умилилась в душе на такую прыть фигурантки — вот схватят сейчас тебя, милая, серые милицейские волки и — ам! Так и схрупают с костями. Мысль о том, что «серые милицейские волки» — это они с Марьяной, придала Катиной душе, истомленной долгим ожиданием, бодрости.

— Убили охранника «Паруса» некоего Лосева, — сказала Марьяна.

— Я такого не знаю, — Юлия покачала головой.

— Не знаешь? А вот он тебя знал. Видел, как ты среди ночи отель покидала.

— Но я же объяснила вам…

— Ничего ты нам не объяснила. Тот твой лепет про эту вашу пьяную ссору с Авдюковым меня не устраивает, — жестко отрезала Марьяна. — Прокурора он тоже не устраивает. Потому что прокурор, как и я, уверен: ты — последняя, кто видел Авдюкова живым, и значит, ты…

— Да я сбежала от него тогда, потому что не могла это терпеть! — глухо воскликнула Юлия. — Что ты пристала ко мне? Что тебе нужно? Все знать хочешь? А известно тебе, что он в ту ночь человеком-то не был?!

— А кем он был? — спросила Катя, несколько даже растерявшись от этого неожиданного всплеска эмоций.

— Скотом он был, скотиной! Если бы я только знала… Все хотите знать про нас? Интересно, да? — прошипела Олейникова. — А то, что он изнасиловал меня, подонок пьяный, в задницу, как шлюху последнюю, — это вам и вашему прокурору тоже интересно? Что с женой никогда проделывать не смел, со мной попытался — подонок, сволочь! Правильно его прикончили, правильно, правильно!

— Сядь в машину, — сказала Марьяна, — никуда мы не поедем — успокойся. Просто сядь и расскажи все по порядку.

— По порядку? — Олейникова плюхнулась на сиденье рядом с Катей. Полиэтиленовый пакет от резкого движения лопнул сбоку, из него покатились по асфальту зеленые яблоки. — О каком порядке речь? Порядок, порядочный… Я ведь тоже думала — он порядочный мужик. В годах уже, солидный, женатый. Дочь — невеста… Такие уж если любовниц заводят, так ведут себя с ними нормально, как люди. И ведь он раньше ничего такого со мной не позволял. Наоборот, внимательный был, предупредительный, подарки дарил дорогие, ухаживал. А тут словно дьявол в него вселился — приехал в «Парус» злобный, раздраженный. С женой поцапался, а на мне срывать начал, цепляться — и почему белье на мне не такое, какое ему нравится, и почему я волосы под мышками брею… Потом вроде отстал, отошел. Я подумала — ну, это так, шлея ему под хвост попала, пройдет. А он напился вдребадан. А когда пьяный — он дуреет, понимаете? Поднялись из бара в номер…

— Это вечером двенадцатого? — уточнила Марьяна.

— Да, он обниматься полез — он, когда пьет, заводится с пол-оборота. Ну, я думала, все как обычно у нас произойдет. А он… он начал ко мне сзади пристраиваться. Я говорю — нет, нельзя, я не хочу. А он насильно. Я его оттолкнула, а он меня за горло, на постель лицом вниз и… Да с проститутками так не поступают, не то что с любовницами! — Юлия задыхалась. — Варвары, скоты, животные! Думают, если они боссы, а мы их секретарши — то им по нас катками ездить можно. В общем, я съездила его по морде, вырвалась, кое-как оделась, схватила свои вещи и ушла.

— Это правда? — спросила Марьяна.

— Правда. А сказать про такую правду кому-то… это… Господи, какой стыд, — Олейникова отвернулась.

Катя смотрела не на нее — на Марьяну. Взгляд у нее был странный, когда она слушала все эти признания. Катя видела — Марьяна сразу же и бесповоротно поверила Олейниковой. Она поверила бы ей, даже если бы та в дополнение ко всему сказала им о том, что там, в двести втором номере, у Владлена Ермолаевича Авдюкова внезапно выросли перепончатые крылья и он, превратившись в упыря, вылетел в окно и промчался над залитой лунным светом гладью воды. Марьяна поверила бы всему. Потому что она готова была сейчас принять на веру любую небылицу из разряда о том, какие они все гады.

«Так мы далеко не уедем. С такой пристрастностью. С таким настроением ума», — грустно подумала Катя.

— Хорошо, спасибо за правду, — сказала Марьяна Олейниковой. — Пока все это между нами. В суде озвучишь в самом крайнем случае, если иного выхода не будет. Поняла?

— Поняла. Теперь я могу идти домой? — Олейникова растерянно смотрела на них.

— Иди. Постой, мы сейчас поможем тебе яблоки собрать.

Глава 19

ЖЕНСКИЙ КРУГ

У Зинаиды Александровны был день рождения. Из гостей были только ее подруги.

И невесело было за праздничным столом. Наступил вечер, смеркалось. На столе мерцали зажженные свечи. После застолья три подруги сидели в узкой лоджии на плетеном диване. Курили, смотрели, как носятся неугомонные стрижи.

Кот Батон примостился тут же, на пороге лоджии. Одним глазом смотрел на мимолетных стрижей, другим — на праздничный стол. Шоколадный торт его не привлекал, а вот сливки в изящном фарфоровом молочнике соблазняли. Казалось бы, пока все в лоджии — действуй, прыгай на стол, хозяйничай, слизывай сливки. Потом наслаждайся жизнью — точи о дверцы горки из карельской березы острые когти, мяукай басом, качайся на шторах. Ан нет, не получится, потому что на пороге лоджии сидеть надо — надо слушать, о чем говорят, а вдруг пропустишь что интересное?

— Орест так тебе и не позвонил? Даже с днем рождения не поздравил? — спросила, обращаясь к Зинаиде Александровне, Светлана Петровна. Батон чутко насторожил уши — и чего говорят, что обсуждают, зачем?

— Нет.

— Телефон передай, пожалуйста, — это попросила у Зинаиды Александровны другая ее подруга, Нателла Георгиевна. Взяла телефон и начала названивать — ясно же, что себе домой. И ни ответа, ни привета.

— Нет его? — спросила Светлана Петровна.

— Он, наверное, забыл про мой день рождения, — Зинаида Александровна произнесла это с грустью.

— Он про все на свете забыл, — голос Нателлы Георгиевны звучал глухо.

— Я чайник новый поставлю? Будем чай пить, девочки, — Зинаида Александровна встала и отправилась на кухню.

Кот Батон поплелся за ней, преданно путаясь под ногами. Она наклонилась, погладила его. Взяла из хрустальной вазы на столе печенье, намазала сливочным маслом и угостила Батона. Кот съел печенье, облизнулся — охо-хо, и правда — одна радость и осталась — поесть. А прежде-то, прежде! Разве такие дни рождения были прежде? Кот помнил, как еще на старой, любимой им квартире в Козицком переулке справлялись дни рождения его хозяйки. Сколько бывало народа — ужас. Раздвигался овальный стол в просторной гостиной. Целый вечер сначала звучал рояль, потом включалась мощная стереосистема. Танцевали, пили, смеялись, потом вызывали такси и ехали в ночной ресторан. Потом мчались на Речной вокзал и еще куда-то за город, — куда, кот не шал, потому что его туда, даже котенком малым, несмышленым, естественно, не брали.

Все было с размахом, потому что тогда был еще жив муж хозяйки Зинаиды Александровны — Михаил Анатольевич Вирта. И машина, на которой он разбился, еще была цела-целехонька. И ботинки его стояли в прихожей, и модные галстуки висели в шкафу, и таблетки от сердца, которые он всегда принимал, были на своем месте, и вообще — в доме чувствовалась жизнь, задор, в доме пахло мужчиной. И не надо было сдавать свою кровную квартиру, родовое, потомственное гнездо в Козицком переулке, какому-то там дипломату британского разлива, потому что в доме был муж, глава семейства, который и так все имел и доставал, который содержал и квартиру, и знаменитую тещу свою — бывшую приму Большого театра, и жену свою Зинаиду Александровну, и даже Батона, еще не страдавшего ожирением.

Эх, было, было времечко золотое, да сплыло. Осталось лишь одно воспоминание, да этот вот завявший девичник, этот вот индюшачий женский клуб.

Кот Батон, по причине проделанной над ним в молодости операции, женский пол не ценил. Исключение делал лишь для своей хозяйки Зинаиды Александровны и для ее подруг, да и то потому, что они были ей как родные сестры.

— Не терзайся понапрасну, — это сказала Светлана Петровна Нателле Георгиевне.

— Зажигалку дай.

— Я вот тоже думала — умру, а ничего, жива. — Светлана Петровна вздохнула: — Сегодня сюда еду в такси и думаю — надо же, я еду и никому никакого отчета не даю, куда еду, когда вернусь, сколько денег потратила. И такой покой на душе, такой покой, Наташа… От собаки избавилась, чтоб не напоминало ничего. Пес-то предан был ему, тосковал, не жрал ничего. Ну я и решила в ветлечебницу его, чтоб не мучился, бедный. Сама не смогла… А утром проснулась — дома светло, тихо. Пес не воет. С зеркала Паша черный тюль убрала уже…

— Из милиции больше не звонили? — спросила Нателла Георгиевна.

— Нет, — диван заскрипел под тяжестью Светланы Петровны. — Зинуша, давай-ка, именинница, я тебе помогу.

Зинаида Александровна вошла с подносом, на нем — дымящийся фарфоровый чайник, старинная полоскательница для чашек.

— Прими, пожалуйста. Спасибо. Свечи как быстро оплывают. — Зинаида Александровна передвинула подсвечники.

— Это из того английского магазина на Покровке? — спросила Светлана Петровна.

— Ага, там такие ткани славные. Я вот шторы там присмотрела шелковые.

— Хочешь поменять шторы? — спросила Нателла Георгиевна. — Мы вот когда с ним дом перестроили, с каким удовольствием я все туда покупала. Как радовалась каждой тряпке… А теперь ничего мне не надо.

— А может, нам всем взять и поехать в круиз? — спросила Зинаида Александровна. — А что? Есть не очень дорогие, речные — по Дунаю, например. Кажется, три страны в одном туре — Венгрия, Австрия и Чехословакия.

— Нет теперь такой страны, — поправила ее Светлана Петровна.

— Орест в восемьдесят четвертом познакомил меня с Борисом Лискиным. Он отбывал срок в лагере за чешские события, за то, что подписал это письмо против ввода танков, — сказала Нателла Георгиевна. — Мне тогда казалось — нас всех это ждет, та же участь. Девочки, я ведь как декабристка тогда была, так любила Ореста, на поселение за ним готова была ехать, если бы до этого дошло дело.

— Не дошло бы дело. Твой отец его из всех передряг всегда вызволял, — возразила Светлана Петровна. — За это и на пенсию раньше срока вынужден был уйти. А так был бы послом где-нибудь в Швеции. — Вы подумайте насчет дунайского круиза, — повторила Зинаида Александровна. — Нателла, подумай. Это дело-то лучше.

— Никуда я не уеду, пока не узнаю, — Нателла Георгиевна появилась на пороге лоджии, — пока он сам мне не скажет всей правды.

— А куклы-то вот они, — Светлана Петровна явно попыталась перевести разговор на другую тему. — Варлам, значит, починил?

— Этих починил, — Зинаида Александровна взяла с подоконника куклу-рыцаря и куклу-даму. — А с мавром сложности, пока у него побудет.

— Славные они, — Светлана Петровна дотронулась рукой до поднятого забрала на лице рыцаря. — Только сейчас вижу — какие они славные, Зина.

Кукла-рыцарь в руках Зинаиды Александровны ожила, подняла руку, коснулась ею руки Светланы Петровны — нежно, почтительно.

— Это катастрофа — быть бабой, — сказала Нателла Георгиевна. — Быть старой, никому не нужной, брошенной, брюзгливой бабой — это просто катастрофа.

Зинаида Александровна забрала кукол на диван к столу. Кот Батон был уже тоже тут как тут — сидел на бархатной диванной подушке, щурился. Из-за кукол ему пришлось потесниться. Куклы встали в полный рост, придерживаемые руками Зинаиды Александровны.

— Что нового на белом свете? — голосом Зинаиды Александровны спросила кукла-дама.

— Рассказывают, что храбрейший рыцарь Юг де Мирандоль влюбился в прекрасную донью Кастеллозу, — ответила кукла-рыцарь.

— Как-как?

— Донью Кастеллозу — это андалусское имя, моя госпожа. Он стал ее верным паладином и защитником.

— Легко служить дамам молодым и прекрасным. Каждый рад стараться, — усмехнулась лукавая дама. — А если ваша дама состарилась? Если у нее на прошлой неделе было два визита к дантисту по поводу вставных зубов, если в салоне красоты ей настоятельно советуют уколоться ботоксом, если у нее мозоль набита на правой ноге? Если у нее, пардон, задница обвисла? Станете ли вы ей служить так же преданно и пылко, как раньше? Ну, что же вы молчите?

— А что он ей ответит? — хмыкнула Светлана Петровна. — Плюнет и найдет себе другую, молодую, с задницей, как резиновый мяч, с силиконовыми сиськами. И будет у него новая забава.

— Нет, наш рыцарь не из таких, правда? — Зинаида Александровна поправила на поясе рыцаря скособочившийся меч. — Наш рыцарь верен своим обетам. Ну все, представление окончено, балаганчик закрывается до утра. Чай-то как заварился. Прямо янтарь. Ната, а тебе, как всегда, зеленый, болотный?

— Зина, там у нас выпить не осталось? — хрипло спросила Нателла Георгиевна.

Зинаида Александровна принесла с кухни бутылку персикового ликера.

— Никуда я вас сегодня не отпущу, девочки, — сказала она чуть погодя. — Будете тут ночевать.

— Знаешь, у него лицо на твое похоже, — еще чуть погодя заметила Светлана Петровна, рассматривая сквозь налитый в рюмку золотистый ликер сидящего на диване рыцаря. — Правда, Зинуша, он — вылитая ты в восемнадцать. Это когда ты стрижку под пажа себе сделала в семьдесят третьем. Тогда все девчонки так носили.

— Ты, Светик, мои стрижки помнишь лучше меня.

— У тебя волосы гуще, тяжелее, я тебе всегда завидовала, с первого класса, — Светлана Петровна коснулась кукольного рыцарского лица. — Надо же, Сицилия-матушка…

Глава 20

КОМПАНЬОН

Хотя к вызову в милицию Орест Григорьевич Усольский себя морально и подготовил, звонок следователя Киселевой и приглашение на допрос в Щеголевский ОВД стали для него неприятной неожиданностью.

А кому понравится беседовать со следователем, когда компаньон ваш и старый приятель с чьей-то чужой помощью отдал богу душу?

Однако то, что следователь Марианна Ивановна Киселева — особа весьма молодая, Ореста Григорьевича несколько успокоило и взбодрило. Во-первых, всегда приятнее иметь дело именно с молодой и привлекательной женщиной в любом ее качестве. А во-вторых, с молодых — какой спрос? И какой у них опыт в таких делах? Беседовали они с глазу на глаз. Следователь была в милицейской форме с капитанскими погонами. И хотя компьютер стоял на ее рабочем столе, заполнять протокол допроса приходилось ей по старинке — от руки шариковой ручкой. В ящике стола (Усольский про это не знал) прятался включенный диктофон — Марьяна записывала допрос на пленку, специально чтобы потом прослушать вместе с Катей и проанализировать.

— Я предупреждаю вас об уголовной ответственности за дачу ложных показаний. Распишитесь здесь, — Марьяна чиркнула ручкой и подвинула бланк Оресту Григорьевичу, примостившемуся на краешке стула — он опасался помять свой новый костюм.

— Расписался. Как продвигается ваше расследование?

— Успешно. Вы ведь заинтересованы в том, чтобы мы как можно скорее поймали убийцу Владлена Ермолаевича Авдюкова?

— Конечно, я заинтересован. Мы все заинтересованы. Мы все были шокированы этим убийством, этой жестокостью. Леня… Владлен Ермолаевич был честным, порядочным человеком. В жизни ему пришлось нелегко, система нас всех не щадила. Но он честно служил своей родине, всегда смотря в будущее, — вы понимаете, о чем я?

— Нет, — сухо сказала Марьяна. — Не совсем. Предпринимателем он был успешным?

— Да, нам как-то сразу с ним повезло. Наше сотрудничество сложилось с самого начала, хотя прежде ни он, ни тем более я и не думали, что будем заниматься бизнесом.

— Вы кто по образованию?

— Я закончил институт военных переводчиков, дипломатическое отделение. Сначала недолго работал в МИДе, — Усольский вздохнул. — Потом… потом я был свободным публицистом. Это были годы политической борьбы, годы больших разочарований и больших надежд. Ваше поколение, наверное, этого времени совсем не помнит. В перестройку я участвовал в работе сразу нескольких правозащитных фондов. Затем ушел в бизнес.

— Новости, я надеюсь, вы смотрите регулярно? — спросила Марьяна. — Так вот каждый раз, когда убивают бизнесмена, первая и основная версия — связь с финансово-коммерческой деятельностью.

— Это мне известно, — Усольский кивнул.

— А вам известно, что по статистике — первый и основной подозреваемый по этой версии, как правило, компаньон потерпевшего?

— Что ж, и это для всех нас давно не тайна.

— Ну, и как же мы будем с вами разговаривать?

— Задавайте вопросы, — Усольский усмехнулся. — Хотя презумпция невиновности и неотъемлемое право всякой, даже еще только нарождающейся демократии, я нижу, в этих стенах все еще в новинку. Я постараюсь развеять ваши подозрения. — Вы знали о том, что Авдюков собирается на отдых в «Парус»?

— Знал, он сам мне сказал. У нас так заведено — когда один компаньон отдыхает, другой занимается делами. Фирма не может оставаться без присмотра.

— Вы бывали в «Парусе»?

— Неоднократно.

— Снимали номер?

— Нет, пользовался клубным бассейном и кортами — мы ведь с женой живем неподалеку.

— Такая фамилия — Лосев — вам знакома?

— Нет, — Усольский нахмурился, словно припоминая. — Нет, не слышал.

— Что за контракт вы выиграли по тендеру?

— А, вот что вас интересует. Да, это весьма выгодный контракт, нам повезло с Леней. Конкуренция была серьезная. Контракт на разработку карьеров с последующей поставкой добытого сырья. Если вас интересует, я ознакомлю вас со всей документацией и по самому контракту, и по конкурсу. У нас там все согласно букве закона.

— Вы говорите — вам повезло, что же, вы никаких усилий не прилагали с Авдюковым, чтобы получить этот подряд? — спросила Марьяна.

— Титанических усилий это нам стоило, — Усольский усмехнулся. — Если бы не напор и энергия Лени, я бы этого не сдюжил, отступился бы.

— Связи помогли?

— Конечно. Без них никуда.

— Ваши конкуренты в результате много потеряли?

— Я думаю, немало.

— Что же вы не говорите мне, что Авдюкова могли убить именно за то, что он выиграл тендер? — спросила Марьяна.

— А вы хотите, чтобы я это сказал?

— Вы же собирались развеивать мои подозрения.

— Только не таким примитивным способом, — Усольский покачал головой. — Мы вместе работали, вместе и выиграли. Но я-то жив. Что же, я должен признать, что в деловом плане уступаю Лене? И для того, чтобы его устранить, его надо убить? А меня можно не брать в расчет? Если причина убийства была бы тендер и конкурс и чьи-то потери и месть, нас бы убили обоих. Мы же были равноправные и равнозначные компаньоны.

Марьяна посмотрела на Усольского. Фразу «нас бы убили обоих» он произнес с легкой бравадой.

— Так, значит, это вы устранили своего компаньона? — спросила она.

— Нет, к убийству я не причастен.

— Кого в таком случае вы подозреваете?

— Никого. Я не знаю, понимаете? Ходят слухи, что он был отравлен. Кому понадобилось травить его? Может быть, все это какая-то чудовищная ошибка?

— Вряд ли это ошибка. Между прочим, совершено еще одно убийство. Убит один из главных свидетелей, и он же сообщник отравителя, — сказала Марьяна. — Но вам, конечно, по этому поводу мне нечего сказать?

— Абсолютно нечего.

— Хорошо. Найдутся у нас с вами и иные темы для беседы. Вы были в курсе отношения вашего компаньона и сотрудницы вашей фирмы Олейниковой?

— Я был в курсе. Я этого, мягко говоря, не одобрял. Но осуждать Леню, я не осуждал.

— Чувство такта не позволяло, да?

— Да, — Усольский вздернул подбородок.

— И еще кое-какие причины, да?

— Что вы имеете в виду?

— Авдюков знал о ваших отношениях с его дочерью? — спросила Марьяна.

Усольский откинулся на спинку стула.

— Вы видели нас, — он с досадой вздохнул. — Конечно, вы нас видели тогда. Я прошу вас, это… это должно остаться здесь, в этих стенах. Вы что, записываете это в протокол?!

Марьяна отложила ручку. Диктофон в ящике стола записывал.

— Алина Авдюкова — студентка второго курса, — сказала она. — А у вас предпенсионный возраст уже. Вас это не смущает?

— Нет, нас с ней это не смущает. Мы любим друг друга.

— Авдюков об этом знал?

— Нет. Я хотел ему сказать… объясниться, но… сначала надо было уладить все проблемы… Я хочу жениться на этой девушке. Она удивительная девушка, редкая. . Это большое счастье встретить в жизни такую девушку. Но… я женат. У нас с женой был долгий брак. И если сейчас мы на грани разрыва, я все равно не могу вот так разом все… — Усольский вздохнул: — Собственно, какое вам дело? Что я оправдываюсь? Наши отношения с Алиной никакого касательства к убийству ее отца не имеют.

— Да? А мне вот кажется по-другому.

— Для того чтобы спрашивать мужчину о таких вещах, — сухо заметил Усольский, — надо знать жизнь и, знаете, надо быть… Вы Достоевского читали?

— Вы на господина Свидригайлова не тянете, — хмыкнула Марьяна.

— Я и не претендую.

— Мне что же, вызвать сюда Алину Авдюкову и провести между вами очную ставку?

— Вы не посмеете.

— Вы умеете обращаться с оружием? — спросила Марьяна.

— Умею, правда, это было давно, еще в институте.

— На охоту не ездите?

— Нет. При чем здесь какая-то охота?

— Вы знали о привычке Авдюкова пить нарзан в кровати сразу после пробуждения?

— Знал. Это якобы какая-то очистительная водная диета. Выведение солей и шлаков из организма. Чушь полнейшая, но он ей просто бредил.

— Ваша жена знает о вашем романе с дочерью своей школьной подруги? — спросила Марьяна.

— Мне кажется, этот вопрос вообще не имеет никакого отношения к предмету вашего расследования.

— А я из любопытства интересуюсь. Из чисто женского любопытства. Вам не кажется, что это жестоко?

— Нет.

— А что это подло и аморально?

— Не вашему разнузданному поколению читать мне нотации на моральные темы.

— Неужели вам совсем не жаль своей жены, не жаль вдовы Авдюкова, не жаль Алины?

— Да я за эту девочку жизнь готов отдать, — сказал Усольский. — А с Нателлой, с женой, мы как-нибудь это переборем. Она у меня умная женщина. Она должна меня понять.

— Знаете, вы совсем не убедили меня в том, в чем намеревались убедить.

— Что я не совершал убийства?

— Да. Не зря все же в теории криминалистики версии разрабатываются, — Марьяна поставила в протоколе точку. — Ну что же, на этом пока закончим, уважаемый Орест Григорьевич. Но это только начало наших встреч с вами и бесед. Попрошу вас являться ко мне, а впоследствии, быть может, и к прокурору, по повестке точно в срок. Иначе я буду вынуждена доставить вас под конвоем. Если у вас есть лишние деньги, можно уже и об адвокате похлопотать.

— Я не совершал убийства. Мне не нужен адвокат.

— Все так говорят сначала.

— Я не все, — Усольский встал, выпрямился. — Скажите просто — вы не хотите и не умеете искать, поэтому хватаетесь за самую избитую версию.

— Самые избитые версии, как правило, и верны.

— Да нет же, нет! К черту версии. Посмотрите мне в глаза, ну? — Усольский резко наклонился. — Ну что я — убийца? Да я столько лет боролся за то, чтобы мир и эта ваша контора хоть чуть-чуть изменились. Вы меня не знаете. Я материал для разных там следственных экспериментов неподатливый. Я знаю, что я невиновен. И я вам не позволю, слышите?

Марьяна кивнула:

— Слышу. У меня слух стопроцентный.

— Алину вы сюда не вызовете. Я ее не пущу, — жестко отрезал Усольский.

— А вашу жену?

— Вы не понимаете… Она нездорова. — Усольский снова опустился на стул. Он сильно волновался. — Она очень впечатлительна. Однажды она сильно меня испугала, она попыталась… в общем, она хотела покончить с собой. Я прошу вас, я вас прошу как человека, как женщину — не говорите ей… По крайней мере, до того, как я… Я должен сказать это ей сам. Успокоить ее, насколько это возможно, подготовить. Если она узнает все от вас, то… Ну, я прошу вас, подождите хоть немного.

— Кто убил вашего компаньона?

— Я не знаю. Слово даю — я хотел бы это знать, так же как и вы.

— Вы бы рискнули назначить денежное вознаграждение из средств фирмы за поимку убийцы?

— Конечно.

Марьяна поставила в протоколе допроса время его окончания.

— Нет, Орест Григорьевич, — сказала она после паузы. — Все-таки лучше вам готовить деньги на хорошего адвоката.

Глава 21

СПЛЕТНИКИ

В допросе Усольского Катя решила не участвовать. При таких шатких позициях, какие у них были, этот допрос, по ее мнению, пока вообще не имел никакого полезного смысла. Но Марьяна была зажата процессуальными тисками: в уголовном деле должны были фигурировать показания компаньона покойника. И они фигурировали — на здоровье!

Почти весь день Катя провела в Москве, в пресс-центре главка, просматривала вышедшие за время ее отсутствия публикации, сайт и осталась довольна увиденным. Чем и хороша профессия криминального обозревателя — можно торчать хоть у черта на куличках, в каком-нибудь забытом богом сельском территориальном пункте милиции, собирая материалы по очередному злодейскому преступлению против человечества, а твои прежние репортажи идут, что называется, с колес.

Катя ждала звонка от «драгоценного В.А.» — как он звучит, этот незабываемый голос обожаемого мужа, она уж и забывать начала. Но «драгоценный» не позвонил. Катя и встревожилась, и опечалилась. Но потом стала себя успокаивать: они же не на курорте там, а в экстремальной экспедиции в этом самом Заилийском Алатау. Там суровый походный полупещерный быт, дикие мужские нравы, разгул, охота, спирт у костра и тяжелое похмелье под клекот горных орлов и свист сусликов.

Но все же она позвонила в офис турфирмы Сергея Мещерского справиться о новостях. Менеджер, а потом и «подменный директор» (в «Столичном географическом клубе» имелся и такой — чего там только не имелось) заверили ее, что все в порядке, что только третьего дня с группой был сеанс спутниковой связи, что сейчас они двигаются по маршруту в долину реки Чилик и ждать с ними связи следует не раньше воскресенья. Сегодня же был только четверг. Катя горячо поблагодарила «подменного директора» за хорошие новости. Что ж, будем ждать воскресенья. Воскресенье — кажется, день счастливый.

Но все же сердце ее точил маленький такой зубастенький червячок. Она вспоминала Марьянины слова. Так хотелось, чтобы подруга оказалась не права по отношению к «драгоценному».

К вечеру Катя вернулась в Щеголево. Но от остановки автобуса направилась не в отдел, а решила заглянуть в автосервисную мастерскую Василия Мамонтова. Именно он сейчас интересовал Катю больше, чем Орест Григорьевич Усольский. Вопросов у нее к Мамонтову было два: из-за кого все-таки состоялась дуэль в березовой роще у деревеньки Луково и откуда взялся и куда делся газовый пистолет, переделанный для стрельбы боевыми патронами, из которого был ранен дуэлянт Буркин.

Автомастерскую по адресу из уголовного дела Катя с трудом, но все же нашла, не заблудилась: облезлый ангар в самом конце узкого тенистого, заросшего буйной сиренью проулка, именуемого гордо улицей Первопроходцев. Но железные ворота ангара оказались запертыми. И сколько Катя ни стучала, ей никто не ответил. Ничего не оставалось, как убраться несолоно хлебавши.

Но тут в проулок зарулил неброский с виду серый «Вольво». Остановился, и из него вылез высокий полный мужчина в потертой джинсовой куртке. Катя узнала в нем Варлама Долидзе.

— Вечер добрый, многоуважаемая, — степенно поздоровался он. — Мимо еду, вижу — куда-то спешите. Одна. Сюда? Любопытство — мой грех. Вы никак к Василию в гости?

— Не в гости, а по делу, — сказала Катя, стараясь, чтобы это тоже прозвучало как можно солиднее. — А его на работе нет.

— Он в больнице, у постели горячо любимого друга. Я его сам после обеда туда отпустил. Вы, многоуважаемая, не там парня ищете. Нет чтобы ко мне заглянуть, как обещали.

— Это вы, Варлам Автандилович, обещали побеседовать со мной. Я ждала вашего приглашения.

— Серьезно? Ждали? А приехали-то все же к Васе. Эх, молодежь… Простите покорнейше за любопытство — что же это в вашей милиции так сильно все измельчало, что вы знакомства на стороне ищете?

— Я ищу знакомства на стороне? С Мамонтовым? Если хотите знать, я бы вашего питомца, Варлам Автандилович, за сто километров стороной обходила, если бы не уголовное дело.

— А что вы такое имеете против парня? Таких парней, как мой ученик, сейчас один — на миллион.

— Это уж точно. Уникум. Такие уникумы в цирке — гвоздь программы. А вне цирковых рамок общаться с ними только служебный долг и заставляет.

— Долг. У вас слишком легкомысленный тон. Долг… Что вы, девочка, понимаете под этим словом? Разве вам дано понять его сокровенный смысл? Хотите, я расскажу вам одну историю, чтобы вы так насмешливо не фыркали, говоря о долге? Что же вы стоите? Прошу, садитесь. Вы же не думаете, что Варлам Долидзе будет вести беседу с дамой, а тем более с дамой из такой конторы, как ваша, возле этого курятника? Тут поблизости есть бар.

— «Охотник»? — наивно спросила Катя, вспомнив мамонтовский допрос.

— Ну да, там и поговорим.

Катя села в машину. Долидзе включил магнитолу. В салон ворвалась «Песня влюбленного солдата».

Бар «Охотник» располагался на окраине Щеголева. Несмотря на вечер, маленький сумрачный зал его был пуст. Долидзе галантно усадил Катю за самый уютныйстолик в глубине зала и с видом завсегдатая направился к стойке.

— Привет, Сева, дорогой.

— Добрый вечер, Варлам Автандилович, — простоватый с виду бармен широко заулыбался. — Вам как обычно?

— Мне да, девушке…

— Мне кофе, спасибо, — пожелала Катя.

— Девушке фирменную «голубую луну», кофе и вот это, — Долидзе указал на коробку шоколадных конфет.

«Голубая луна» в высоком бокале для коктейля появилась в мгновение ока. В баре «Охотник» злоупотребляли ликером «Кюрасао», давно уже вышедшим из моды в столице.

— Ну, так на чем мы с вами остановились? Ах да, история про долг. — Долидзе разглядывал Катю не спеша, со вкусом. — Учтите, многоуважаемая, все это чистая правда. Случилось это с моим родным дядей Илларионом, когда вас еще и на свете не было. Мой дядя Илларион обожал Сталина. Покажите мне такого грузина, который к Иосифу равнодушен? Но мой дядя Илико…

— Илларион, — поправила Катя.

— Я и говорю, — Долидзе красиво пригубил стакан с виски. — Мой дядя, мир его праху, это был совершенно особенный случай. Когда Иосиф умер, мой дядя, совсем молодой еще человек, бросил все — мать, невесту, незамужних сестер, бабушку Верико — и бросился на вокзал. Он рвался ехать в Москву. А надо сказать — жил он тогда в Зугдиди. Вы бывали в Зугдиди? Нет? И не надо, нечего вам там делать. В те времена из Зугдиди до Тбилиси поезда ходили два раза в неделю. А тут смерть Сталина… Люди, как в войну, ехали на крышах вагонов. Как ни старался мой дядя Зурикелла…

— Илларион, — снова поправила Катя.

— Ну да, ну да, как он ни старался, но за трое суток доехал только до Ростова. В Москву не было поездов, все уже успели зарежимить ввиду похорон. Сердце моего дяди разрывалось от отчаяния. Он прошел весь город пешком. Вышел в чистое поле и решил застрелиться. Он говорил мне спустя годы: сынок, я думал тогда, мой долг мужчины и грузина — застрелиться, потому что умер такой человек.

— Ваш дядя был сталинистом, — сказала Катя. — Это я поняла. Но к чему вы мне все это рассказываете?

— Мой дядя был идеалистом. Но он был мужчиной. Между прочим, его дед по матери был репрессирован за то, что рассказывал в духане историю о человеке, знавшем в Гори семью сапожника Джугашвили. А говорю я все это вам, многоуважаемая, потому, чтобы вы поняли, что такое чувство долга и как оно глубоко сидит в мужской натуре. На какие поступки порой толкает даже пацанов зеленых, — Долидзе вздохнул. — На нелепые, глупые. Романтические поступки.

— Вы все про своего дядю Илико? — спросила Катя. — Или про дуэль Мамонтова со своим дружком?

— Дуэль была честной. Мальчик мне все потом рассказал. Ничего не скрыл.

— Мальчик ваш едва не убил человека, своего приятеля, — заметила Катя. — Но все дело в том, что расследование его показаниям не верит. Он сам виноват. Слишком уж по-дурацки ведет себя. У некоторых создается впечатление, что он просто врет. Что это была не дуэль, а банальная пьяная хулиганка с выстрелами.

— Это была дуэль из-за женщины. Заметьте, стрелялись закадычные друзья. В наше время это странно звучит, — Долидзе вздохнул. — Я провозглашаю тост за странное звучание.

— Подождите с тостом. Из-за кого была дуэль? — Катя цепко схватила Долидзе за руку. — Я знаю, Мамонтов умрет, а не скажет. Из гордости. Так скажите вы, помогите ему.

— Из-за одной женщины.

— Вы ее знаете?

— Да.

— Хорошо знаете?

— Неплохо.

— Ее имя?

— Не могу. Простите, это против правил.

— Тогда я ее назову. Это… это ведь Авдюкова Светлана Петровна?

Катя спросила это наугад. Может, конечно, и не совсем наугад, но…

— Браво, — усмехнулся Долидзе. — Далеко пойдете в своем ремесле.

— Дуэль была из-за вдовы Авдюкова? — несколько растерянно переспросила Катя, сама еще не веря своей угадке. — Да не молчите же вы, Варлам Автандилович! Чего уж теперь-то скрывать? У нас есть данные, что Мамонтов встречался со Светланой Петровной тайно, в отсутствие ее мужа. Потом муж — Авдюков — был убит в «Парусе». А тут еще эта дуэль. Знаете, как бывает в таких делах? Одно к одному вот так сложится, и человека берут под стражу по подозрению уже не в пьяном хулиганстве, а в убийстве. Пока разберутся — полгода следствия пройдет, полгода сидения в Бутырке.

— Эх, шофер, вези — Бутырский хутор, — Долидзе покачал головой. — Почему все это вы мне говорите?

— Да потому, что ваш Мамонтов ничего не желает понимать. Он все еще в поручика Ржевского играет, а того никак не усечет, что он уже давно — судебный полуфабрикат. Разогреть остается только.

— Судебный полуфабрикат? Он личность, многоуважаемая. А личность всегда не в ладах с законом. Эх, грех на душу беру, святая Нина, великомученица, помоги мне… Короче, того, о чем вы упорно думаете, между ними нет и никогда не было.

— Между Мамонтовым и Авдюковой? А чего не было?

— Пошлой связи. Адюльтера, — Долидзе произнес это словцо с утрированным кавказским акцентом и мягким французским грассированием. — Просто бедная бесконечно одинокая дама нуждалась в поддержке, в участии. Я Свету знаю лет двадцать. Она вечно носилась со своим Авдюковым как с писаной торбой. Она даже слишком его любила — особо-то не за что было любить такой женщине, как она, такого, как он. А она любила его. Он же в грош ее не ставил — особенно в последние годы. Она переживала сердечную драму. Ну мы и решили ей помочь.

— Кто это мы?

— Какая разница? Ну я. У меня в доме они и познакомились. Василий сейчас в таком возрасте, что… Одним словом, в двадцать лет о женщинах все еще думаешь каждые пять минут. Я сам такой был. Возраст не помеха. Наоборот. Больше остроты, соблазна больше. Мальчик влюбчивый, сердце доброе — он был готов выступить в роли противоядия. Мы с Зиной были довольны.

— С Зинаидой Александровной? — спросила Катя. — Значит, это ваша с ней инициатива была?

— Зина смотрит на такие вещи чисто по-женски. Короче, мы их познакомили. И они понравились друг другу. Вася — чистая Душа, пылкое сердце. Эта пылкость Свету и смутила, испугала. Вы женщины — странные существа, бог дает вам шанс, а вы в самый решительный момент даете задний ход. Почему? По какой причине? Короче, дальше разговоров дело не пошло. Света из породы таких жен — страдалиц, святых, которые своих мужей-блудодеев не променяют ни на кого. Это что-то ироде мазохизма или чесотки… Чешется — жжет, а почешешь — сладко. А мальчик… мальчик, кажется, все это воспринял слишком уж близко к сердцу. В его возрасте это бывает. Потом проходит. Испаряется.

— А из-за чего же все-таки была дуэль? — Из-за глупой, пошлой оскорбительной фразы, брошенной, что самое обидное, другом. Есть вещи, которые мужчина не простит даже другу. Такие вещи смывают кровью. Олежка — парень славный, но…

— Буркин?

— Угу. Но уж слишком это раблезианское, земное создание, — Долидзе усмехнулся. — И пьет несоразмерно возрасту. А пьяный болтает лишнее. Он позволил себе оскорбить в присутствии посторонних женщину нелепой байкой — мол, все они такие, а ты что же, дружбан, теряешься — она тетка богатая, и все в таком духе. Я был у него в больнице, маленько поучил его там уму-разуму. Сейчас ему стыдно за свои слова.

— Так-таки и стыдно? — усмехнулась Катя.

— Лучшее лекарство от глупости и пошлости мыслей — пуля, — заверил Долидзе. — Это еще мой дядя Илларион говорил.

— Интересно, а кто же это привил Мамонтову этот романтический культ дуэли? — спросила Катя. — Вот хоть голову мне рубите — сам бы он до такого не додумался. Уж слишком он тоже земное, раблезианское создание. Тут видно чье-то мощное влияние. Не ваше ли, Варлам Автандилыч? Вы-то, часом, ни с кем там на дуэлях не дрались?

— Я на такие вопросы не отвечаю.

— Ну, у вас же полон дом оружия. Мечи, арбалеты, пистолеты…

— Где вы видели у меня пистолеты?

— Ну, вы же знаменитый оружейный мастер.

— Ну и что? Я же не из Тулы. И вообще, меч — это легенда, поэма. Хотите, я расскажу вам одну историю?

— Ой нет, а то я совсем запутаюсь. Женский ум — что поделаешь? — Катя жалобно улыбнулась. — Масштаб не тот. Но ведь где-то Мамонтов и Буркин достали себе пистолеты.

— Где-то достали. А что это — проблема сейчас?

— Да, верно, не проблема. Просто я подумала — уж не переделал ли Мамонтов какие-нибудь несчастные газовые стволы сам? Он же у вас оружейному делу учится.

— С вами трудно разговаривать, многоуважаемая. Вы, как репей, за все цепляетесь. Ешьте лучше конфеты. Обожаю смотреть, как женщины едят конфеты и шоколад. Вот сюда что-то сладкое так и подкатывает, — Долидзе положил широкую медвежью ладонь себе на грудь.

— Вы были женаты? — с любопытством спросила Катя.

— Пока еще так не рисковал в жизни.

— А вот женились бы и каждый день кормили жену конфетами.

— Жена — это совсем, совсем другое дело. Жена будет каждое утро печь тебе мчади, шаркать шлепанцами и пилить тебя, пилить ржавой пилой. Женщин замужество меняет до неузнаваемости.

— Ваших приятельниц оно тоже изменило? Я про Зинаиду Александровну, Нателлу Георгиевну и Светлану Петровну.

— Они все очень хорошие люди.

— Расскажите мне о них, пожалуйста.

— Ну, они вместе выросли. Одна за другой вышли замуж, потеряли родителей, которые очень многое для них значили. Им попались разные по характеру мужья.

— Вы действительно учились пению у Лидии Остужевой — матери Зинаиды Александровны?

— Да. А вы слышали, как пела Лидия Остужева? — Долидзе закрыл глаза. — Я попал к ним в дом двадцатилетним тощим студентом консерватории. Она проявила ко мне участие. Отнеслась ко мне не только как педагог, но и как мать. Этой женщине я обязан очень многим.

— Но вы же не стали оперным певцом.

— Ну и что? Я сам все себе испортил. Не на кого пенять. Голос — это прежде всего жесткая самодисципли-на, а я разное себе позволял. Было дело… Между прочим, Зина удивительно похожа на свою мать. Копия.

— А в доме родителей Светланы Петровны вы бывали?

— Был только один раз, где-то в начале восьмидесятых. Шикарная генеральская квартира. И все маневры, маневры… Одни сплошные маневры — душная атмосфера.

— А семья Нателлы Георгиевны?

— Ну, это был такой мидовский заповедник. И по линии дедушки, и по линии бабушки — все дипломаты, начиная от первого красного дипкурьера времен диктатуры гегемона. Отец Нателлы знал четыре языка. Мать была, кажется, дочерью замнаркома. Они годами жили за границей в дипмиссиях. А в гостиной над роялем у них висел портрет Хемингуэя с трубкой — в восьмидесятых это уже было таким анахронизмом, но они его упорно не убирали. Портрет Ленина тоже висел — только в кабинете. Позже весь этот дипзаповедник был в глубочайшей растерянности от Нателлиного увлечения диссидентством. Она, знаете ли, под влиянием своего Ореста двинулась в диссидентство, как боярыня Морозова в раскол — с этаким упоением, с сумасшедшинкой, бешенинкой. Но тогда это было опасным увлечением, даже для девочки из номенклатурной семьи. Поплатиться можно было по-крупному. Но Нателла всем своим увлечениям отдавалась страстно, всей душой. Она и Оресту своему отдалась всей душой. Они на пару воображали, что борются с системой. В основном, конечно, как и все мы в те годы, разводили тары-бары на кухне. Правда, было в их жизни несколько довольно острых моментов. Точно могли тогда пострадать.

— Скажите, по-вашему, Усольский мог убить своего компаньона Авдюкова? — прямо спросила Катя.

— Не знаю. Эка куда вы загнули. Что за вопросы провокационные? Тот Орест, которого я знал раньше, не мог. Это точно. А того, который сейчас, я, увы, почти не знаю. Мы давно не виделись, давно не сиживали за рюмкой.

— Светлана Петровна знала о том, что ее муж ей изменяет. А Нателла Георгиевна знает?

— А что, у вас есть сведения о том, что Орест гуляет налево?

— У нас есть сведения, — сказала Катя. — Если я скажу вам, что я своими глазами видела Усольского и дочку Авдюковых?

Долидзе пристально посмотрел на Катю:

— Это правда?

— Да.

— Не может быть, — он нахмурился. — С Алькой он не посмеет. Это… это невозможно. Она совсем еще ребенок!

— Вот видите, и у меня для вас новость нашлась неожиданная. А давайте еще посплетничаем, а? У нас с вами славно это получается, Варлам Автандилович.

— Вы хотите поймать убийцу Авдюкова?

— Очень хочу поймать отравителя и убийцу своего же сообщника. В «Парусе» еще одним в полку убыло — у6или тамошнего охранника, дежурившего в ту самую ночь. Застрелили из пистолета в упор.

Долидзе молчал.

— Вот что-то и вырисовывается такое, пока еще весьма и весьма зыбкое, но все-таки… — Катя сделала жест рукой. — Такое. И где-то здесь, в Щеголеве, плавает пистолет. И меня это сильно беспокоит.

— Пистолетов на свете много, — заметил Долидзе. — Навалом этой муры сейчас. Вы свои версии не на том строите. Все развалится как карточный домик.

— И все же вдруг дойдут до вас слухи про мамонтовскую пушку? Вдруг она не утонула в болоте, не затерялась в траве — вспомните обо мне тогда, ладно? — Мальчик не трус. А вы что, действительно думаете, что я донесу вам?

— Разве помощь в расследовании двух убийств — донос?

— В отношении виновного — может, и нет. А в отношении без вины виноватого — без сомнения, — отрезал Долидзе.

— А как же нам разобраться, кто виновен, а кто нет, без знания всех фактов, событий, обстоятельств?

— А как хотите, многоуважаемая, так и разбирайтесь, — Долидзе смотрел на Катю без улыбки.

— А вы могли бы убить Авдюкова? — спросила Катя. — Вы его совсем не жалуете. И совсем не жалеете.

— А на кой черт мне его убивать? — вяло спросил Долидзе, думая явно о чем-то своем. — По какой такой причине? Вы мне сначала причину придумайте, мотив.

— Знаете, самые интересные убийства — это те, которые на первый взгляд абсолютно безмотивные.

— Серьезно? Может быть, расскажете какую-нибудь историю из своей богатой практики?

— С удовольствием расскажу. Только в другой раз, — Катя поднялась из-за стола. — Мне надо с мыслями собраться, прорепетировать, чтобы не разочаровать вас.

— Нет, я в вас не разочаруюсь, — усмехнулся Долидзе. — Имею такую слабость — подпадать под влияние женского очарования. Заходите еще раз взглянуть на мою мастерскую. Буду рад.

Глава 22

МОЛВА

— Высадите меня у продуктового магазина, пожалуйста, — попросила Катя Долидзе, когда они ехали обратно. — Вон там.

— Давайте лучше я отвезу вас домой, — Долидзе не спешил тормозить.

— Нет, спасибо.

— К вам, к вам домой, а вы что подумали?

— Ничего. Спасибо, мне нужно в магазин.

Машина остановилась, Катя вышла:

— Всего хорошего, Варлам Автандилович.

— Такой вечер. Погоды такие, а вы от меня убегаете. А между прочим, мы не все еще с вами обсудили. А хотите — на озере продолжим наш разговор?

Катя отступила от края тротуара и помахала ему рукой: гуд бай. Из магазина, отягощенная сумкой, она бодро зашагала в отдел. Все новости Марьяне — кому же еще?

У Марьяны в кабинете велся допрос. Открыв дверь, Катя увидела за столом напротив Марьяны очень полную пожилую женщину в очках. Одета она была в спортивный костюм.

— Так, значит, этот самый Василий снова был у вас? — спросила Марьяна, не отрываясь от протокола.

— Был два дня назад. Я из кухни-то гляжу — батюшки, а он по дорожке, значит, идет себе вразвалочку, в сад направляется. А в калитку-то не звонил. Я-то ему не открывала. И Светлана не открывала — я б услыхала. Потом гляжу, а они в саду говорят о чем-то. А потом Света пришла, попросила меня отыскать строгий ошейник.

— Что? Строгий ошейник? — удивилась Марьяна.

— Ну да, это Вулкана нашего. Хороший был пес, — собеседница Марьяны покачала седой головой. — Да вот только после смерти Владлена Ермолаича испортился вконец, зачах, затосковал. Отощал не жрамши-то. Ну, Света и решила его того… С рук, мол, долой, в лечебницу усыпить. Принесла я ошейник, намордник. И этот заорал его.

— Мамонтов?

— Ну да, Василий, — старуха кивнула. — А в котором часу был у вас Мамонтов, припомните, пожалуйста, поточнее, Павла Сергеевна, — попросила Марьяна.

— В котором? Да перед самым обедом, часа, наверное, в два. Я на кухне была, фарш делала для котлет. Света его сама до калитки проводила.

— И больше он не приходил?

— Нет.

— И не звонил Светлане Петровне?

— Ну, откуда ж я-то знаю? Может, и звонил. У нас дома телефонов-то много. И такие, и сотовые есть.

— А в тот вечер Светлана Петровна дома была?

— Да. А где ж еще? Вдова, мужа только что схоронила — не до гостей, гулянок. Телевизор мы с ней допоздна смотрели.

— А вообще кто звонил в эти дни к вам домой?

— Ну это, когда я трубку-то брала? Ну, конечно, подруги Светы звонили. Зинаида да Нателла. Они молодцы, душевные. Не оставляют ее одну в горе. Потом… да, вчера цельный день Орест Григорич все названивал.

— Усольский?

— Ну да. Только Свету он не застал. Она к Зинаиде уехала еще днем. У той день рождения был. Не положено, конечно, вдове-то до сорока дней такое, но тут ведь свои люди, родные. И не банкет какой, так просто, скромно, тихо. Одной-то дома сидеть, реветь — этак с ума сойти можно, — домработница Авдюковых Павла Сергеевна Школьникова (а это, как поняла Катя, была не кто иная, как она), чисто по-женски противореча самой себе, вздохнула: — Эх, жизнь наша вдовья. Я-то хорошо это понимаю, сама мужа похоронила. Он у меня военный был, прапорщик. Еще у отца Светланы личным шофером был.

— Здравствуйте, — запоздало поздоровалась Катя, вклиниваясь в паузу. — Простите, что перебиваю вас…

Вы, наверное, давно Светлану Петровну и ее подруг знаете?

— Давненько, — домработница усмехнулась: — Студентками они еще были. Девчонки бойкие. Наша-то Света потише, отец ее строго воспитывал. А эти две — Зинаида с Нателлой — сорвиголовы были. Особенно Нателла — и коньки, и лыжи зимой, и танцы до утра под магнитофон. И машину она раньше всех отцовскую выучилась водить. Наша-то Светка до сих пор не может, хоть и права имеет. Дороги, говорит, тетя Паша, боюсь.

— А вы знали мужа Зинаиды Александровны? — спросила Катя.

— Михал Анатолича-то? Конечно, знала. Человек был самостоятельный. Он администратором был, концерты разные для артистов устраивал. Его вся Москва шала. Собой был красавец, волосы, фигура — прям картинка. Хорошо они жили, в достатке. Потом разладилось у них. Слыхала я еще тогда, что он с иностранкой какой-то сошелся. Вроде американкой. Богатая, уехать его манила с собой. Ну и не уехал он никуда. На машине разбился, бедный. В аварию попал — с грузовиком столкнулся, потому как заснул за рулем. Выпил, наверное, ну и сморило его. Выпить-то он любил, бывало, как закатятся они всей компанией в ресторан… Зинаида тогда почернела прямо вся с лица, видела я ее — прямо не узнать было, так убивалась. Жалела мужа-то, несмотря на измену его.

— Что это ты вдруг про покойника речь завела? — спросила Марьяна, когда Школьникова покинула кабинет.

— А что это ты по второму кругу домработницу начала допрашивать?

— У меня прием такой выработан. Я не сразу все вопросы свидетелям задаю. Одно убийство — одни вопросы, второе убийство — другие вопросы. Слышала, что домработница сказала? В день убийства Лосева Мамонтов появился в доме Авдюковых. Они общались с вдовой. Забрал собаку… Черт, при чем тут собака?

— А я разговаривала с Долидзе, — сообщила Катя и вкратце передала суть беседы. — Вот, а ты не веришь в дуэль, — закончила она.

— Все равно это чушь. Хотя… Как занятно все складывается — муж, жена, Мамонтов. Мужа травят, как крысу. А перед убийством охранника снова таинственное рандеву… Но вообще-то что-то во всей этой истории не то. Чего-то чересчур, а чего-то не хватает. Причем самого главного. На, Катюша, прослушай, это запись допроса Усольского.

В кабинете зазвучал раздраженный дуэт двух голосов. Катя слушала внимательно.

— Ну и как, на твой взгляд? — спросила Марьяна, когда дуэт на пленке стих.

— Битва титанов, — Катя вздохнула. — Знаешь, я вообще-то за судебное следствие, за состязательный процесс. А эта бумажная говорильня ради протокола… Когда нет улик и фактов, любые разговоры такого рода только вредны.

— Меня взбесил этот павлин. А жены-то своей как огня, заметь, боится. Как взвился, когда понял, что история с Алиной может наружу выплыть, — Марьяна криво усмехнулась. — Все они одинаковы, сволочи.

— Не из-за этого ли Нателла Георгиевна с собой хотела покончить, — сказала Катя.

— Не стоят они того, чтобы с крыш из-за них прыгать. Я бы на ее месте там, в Риме, этого кобеля с крыши спихнула. Был Орест — и нет Ореста, арриведерчи, Рома.

— Давай-ка на сегодня закругляться, — предложила Катя устало. — Что-то тошно мне, Марьян. Впечатлений полна коробочка — толку вот никакого. Нам глюкозы с тобой не хватает, наверное. С тех пор как Вадька мой уехал, я дома ничего не готовлю. И теперь инстинкт толкает меня на кухню, к привычному нашему месту — к плите, — Катя извлекла из сумки купленный в магазине лоточек с сырым расплющенным цыпленком табака. — Только чтоб он сверху зажарился с корочкой, его надо чем-нибудь тяжелым прижать.

— Сейчас найду что-нибудь, — Марьяна порылась в сейфе и достала оттуда бронзовую куколку. Это был бюст Феликса Эдмундовича, некогда украшавший в присутственно-правоохранительных учреждениях каждый кабинет, а ныне сосланный с глаз долой. — Вот это будет в самый раз. Увесистый. Потом помою, если закоптится.

Варлам Автандилович Долидзе, расставшись с Катей, поехал не домой. Не тот был вечер, чтобы проводить его в душной мастерской. Не то было настроение.

В магазине у бензоколонки он купил бутылку шампанского. Въезжая в Москву, остановился еще раз и купил у метро букет роз. Скоро он уже парковался в хорошо знакомом ему дворе, а через минуту уже звонил в дверь квартиры Зинаиды Александровны.

Та открыла не сразу, а когда открыла наконец, оказалась в банном полотенце с мокрой головой.

— Варлам, ты? Господи, а я думаю: кого это несет на ночь глядя? У нас сегодня воду горячую отключили. Черт бы их побрал совсем! — Зинаида Александровна погрозила кулаком. — Житья никакого. Подожди минуту, — она метнулась в ванную, крикнула уже оттуда: — Я пока голову мою, ты посиди, отдохни. Там у меня на кухне кастрюля греется. Как крикну — подашь.

Долидзе щелкнул каблуками и склонил голову в офицерском поклоне. Бутылку шампанского и букет роз он держал под мышкой.

— С прошедшим тебя днем ангела, Зина.

— Спасибо. Я надеюсь, ты не обиделся, что я тебя вчера не позвала.

— Нет, — Долидзе положил розы у двери ванной. — Так даже лучше вышло. Мы на пару с Батоном тебя сейчас поздравим. Эй, Батон, где ты там? К ноге!

Зинаида Александровна, чертыхаясь, загремела кастрюлями в ванной. Долидзе водрузил бутылку шампанского на столик у дивана. По-хозяйски достал из горки хрустальные бокалы. Тут на зов явился заспанный, похожий на сову кот Батон. Долидзе он уважал чрезвычайно. А потому с приятным мурлыканьем потерся о его пыльный ботинок. Потом пружинисто вспрыгнул на колени.

— Все толстеешь, брат? — по-свойски осведомился Долидзе, почесывая кота за ухом.

— Мур-р-р! — ответил Батон. — Се ля ви!

— Ожирение первой степени схлопочешь, чучело. А глаза-то у тебя желтые, хитрющие… Ну, как вам тут живется-то? — Долидзе оглядел комнату. — Тесны хоромы-то. Надо, надо вам, Батон, с хозяйкой на старое гнездо перебираться. Или на новое, смотря по желанию.

Батон потерся широким лбом о его руку — он был полностью согласен.

— А куклы-то, а? Как новые, — Долидзе потянулся к подоконнику, где сидели в чинном отдалении друг от друга кукла-рыцарь и кукла-дама. — Что, брат? — Он поднял рыцарю опущенное забрало. — Теперь туго винт ходит, надо ослабить немного.

Кот Батон легонько запустил когти ему в колено. Жест означал: «Ты что? На фиг тебе эти кукольные болваны, когда я тут?»

— Варлаша, воду неси! — скомандовала из ванной Зинаида Александровна.

Кастрюля с кипятком оказалась адски тяжелой.

Дверь ванны — незапертой.

— Давай, Варлаша, осторожнее.

— Тяжелая, я сам поставлю.

— С ума сошел? Я голая!

— Я закрою глаза. Вот так.

Но и с закрытыми глазами он видел все. Вернулся в комнату, сел на диван. Закурил. Потом открыл шампанское. Налил себе, выпил.

Зинаида Александровна, укутанная в махровый халат, появилась через четверть часа.

— Хорош уже? — спросила она с улыбкой. — Где-то уже клюнул. Эх, Варлам…

— С днем рождения тебя, — Долидзе потянулся к ней и заключил ее в крепкие объятия. — Знаешь, у меня сегодня встреча была, — сказал он чуть погодя. — Следователь из милиции. Та, что тогда приходила.

— И что? — живо заинтересовалась Зинаида Александровна.

— Ну, и опять, значит, ко мне явилась. Прямо как фея. Такая настырная девица. Я уж и так и этак от нее отбивался. А она… давайте, говорит, продолжим нашу беседу на озере. Каково? Там луна, соловьи…

— Все ты врешь, Варлам.

— Я вру?

— Конечно.

— Я вру?!

— Не надоело тебе?

— Эх, Зинаида!

— Давно замуж тебе пора, Варлаша.

— За кого? Подскажи.

— Да мало ли? Женись хотя бы на этой фее милицейской. А что? Оригинально. Очень даже оригинально. За дочку твою сойдет.

— Ты знаешь — мой выбор сделан давно и бесповоротно.

— Это не «прохонже», — Зинаида Александровна уже не улыбалась, смотрела в окно. На фоне сумерек чернели кукольные силуэты — рыцарь, дама.

— Так ужине «прохонже»? Совсем? — спросил Долидзе.

— Совсем, совсем, Варлаша. Ты только не обижайся. Это не ты, это я такая дура. Но и в сто первый раз я тебе отвечу — замуж за тебя я не пойду. Мне и одного брака вот так хватило.

Долидзе печально усмехнулся:

— Надо было тогда за меня выходить, а не за этого твоего пижона. Он и женился на тебе по расчету, из-за матери твоей, из-за вашей семьи, связей в артистическом мире. Всем это ясно было.

— Всем, кроме меня.

— Потому что ты слепая была. Глядела на него как на солнце, а это был просто медяк.

— Может быть, — Зинаида Александровна согласно кивнула. — Все мы в молодости ляпаем ошибки. Потом расплачиваемся. Но, между нами говоря, у тебя тогда было столько баб, Варлам, — дивизия!

Долидзе закрыл глаза.

— Что ж, — сказал он. — Я думал — новый год жизни женщины несет перемены. Но на этом фронте — без перемен.

— А о чем вы говорили с этой девицей, следовательшей? Ведь ей что-то от тебя было нужно? — спросила Зинаида Александровна.

— Мы беседовали. Она мне сообщила поразительную вещь про Светкину дочку. Черт, я ведь ехал в том числе и для того, чтобы сказать тебе. И чуть не забыл, — Долидзе покачал головой. — Старею, Зина. Клетки мозговые прямо пачками отмирают.

— Так что же она тебе сказала? — нетерпеливо повторила Зинаида Александровна.

Глава 23

АЛИНА

«Без чего вы не представляете своей жизни?» — вопрос значился в тесте под четвертым номером. Подобные тесты регулярно печатались в толстом иллюстрированном женском журнале, который Алина Авдюкова покупала в начале каждого месяца и моментально проглатывала.

Алина сидела за столиком на летней террасе кофейни, что на Гоголевском бульваре. Она часто приезжала сюда с подругами после лекций в институте — посидеть, потрепаться, обсудить новости. Попробовать, как сулило меню, «лучший в городе» яблочный штрудель с манговым сиропом или венские пирожные. Но с пирожными был напряг: Алина с четырнадцати лет была страшно озабочена своей фигурой. Она боялась потолстеть, но сладкое любила страстно. И это была такая дилемма, такой напряг!

Итак, без чего же нельзя представить жизни своей? Без родителей? Но папа умер, его похоронили, а мама гам, дома, в «Радуге» одна с домработницей тетей Пашей. Об этом думаешь иногда, а потом забываешь, переключаешься. Без подруг? Но вот можно ведь сидеть в кофейне без них, размышлять о своем, листать журнал. Если захочется, тут же можно всем звякнуть — и Кристинке, и Оле, и Маше… Вот без чего уж никак нельзя обойтись — без мобильника!

Алина написала в графе теста: «без мобильного телефона». Потом подумала и добавила: «без Интернета», потом подумала еще и еще добавила: «без Джастина Тимберлейка». Потом, после того как допила свой капуччино, щедро сдобренный корицей, написала: «без любви». Зачеркнула и исправила: «без секса».

Утро в кофейне текло праздно и неспешно. Скоро начнется сессия, будет не до посиделок из-за дикой зубрежки. А пока можно и побаловать себя. И спешить некуда — сиди себе, ленись, отдыхай, попивай кофе, разглядывай журнал. Часа в два, как обычно, позвонит он, Орест…

Алина вспомнила ночь. Вздохнула. Классно было. Правда классно, очень сладко. Хотя она так устала, просто обессилела вконец. Он уехал в офис, как обычно, к девяти, а она заснула — ночью-то глаз не сомкнули — и проспала до одиннадцати.

Интересно, что он сказал своей жене о том, почему вот уже вторую ночь подряд не ночует дома?

Было время, она называла его жену просто тетей Нателлой. Алина снова вздохнула, придвинула к себе журнал, перечла тест. «Чью любовную историю ты бы хотела повторить?» «Как быстро ты примеряешь к себе фамилию своего бойфренда?»

Фамилию… Мадам Усольская — звучит? Нет, пошло звучит. Почему пошло? Да потому, что мадам Усольская — это тетя Нателла, мамина школьная подруга.

Алина вдруг вспомнила, как он ночью поднял ее на руки, закружил, закружил по комнате, как потом они утонули в кровати. Он зарылся лицом в ее волосы, шептал что-то, задыхался.

«Чью любовную историю ты бы хотела повторить?»

Алина написала: «свою».

За соседний столик уселся мужчина. По виду — типичный банковский клерк. Подозвал официантку, сделал заказ. Алина почувствовала на себе его взгляд. Смотришь? Смотри-смотри. Я шесть часов без перерыва занималась любовью — вот так. Она изящным жестом убрала со лба волосы. Не старый еще совсем мужичок, но лысеть уже начинает. Скоро обреется под ноль и будет похож на бритый кактус. Кто им сказал, что лысыми быть стильно? В журнале вон написано — «темнобровый красавец». А у красавца — не башка, яйцо. Марсиане среди нас — это называется. Вот у него, даже в его-то годы, волосы в порядке. Жесткие на ощупь, упругие…

Алине захотелось пошалить. Показать пялившемуся на нее украдкой соседу за столиком язык — э-э-э! А я шесть часов подряд занималась любовью с мужчиной. А ты, ты что сделал хорошего в это утро, мужик? Кофеек попиваешь? Может быть, куклу резиновую мечтаешь купить? Но тут она сама себя одернула: как можно быть такой идиоткой? И вообще, разве время сейчас приколы отмачивать? Ведь папа умер — не прошло и месяца с его похорон, а она…

Алина закрыла журнал, отодвинула чашку с кофе. Ну вот, сама себя и обрезала, словно ножницами.

За эти недели только и было, что — похороны, похороны, подготовка к похоронам, поминки, воспоминания о похоронах. Отец был неплохим человеком. Когда не пил, когда не ругался с мамой. Без него в доме стало пусто и… на удивление спокойно.

Алина вспомнила, как давно, очень давно, в детстве, они с отцом ездили… Нет, это было с мамой. Большой театр — это было с мамой, «Сатирикон», «Таганка», «Школа современной пьесы» — это тоже было с мамой. Отдых в Испании — с мамой и тетей Зиной. В Прагу она ездили с подружками, в Сочи, в Ялту в санатории они ездила с дедом, когда он еще был жив. В Финляндию на озера обещал увезти ее этим летом он, Орест. А куда же они ездили с отцом? Никуда?

— Что-нибудь еще хотите? — спросила, появившись у столика, официантка.

— Еще кофе и мороженое, пожалуйста, с грецким орехом.

Алина достала из сумки сигареты и зажигалку. Закурила. Курить она стала совсем недавно. И еще не разобралась толком — нравится ей это или не нравится. Но ведь в жизни все надо попробовать, испытать, правда? И пока ждешь свой заказ за столиком кафе, надо же себя чем-то занять?

Она снова потянулась к журналу. «От первого взгляда до первого секса должно пройти…» Она поставила прочерк — без комментариев. И начала сосредоточенно подсчитывать баллы. Восемь, двенадцать, девятнадцать… Итак, что же выпадает? «Ты знаешь, чего хочешь, и это хорошо. Ты избавилась от розовых очков и видишь мир таким, каков он есть со всеми его достоинствами и недостатками. На свидание ты отправляешься, предвкушая удовольствие, потому что нет иного пути познания мира и человека».

«Что-то вроде опыта, что ли? — подумала Алина. — Забавно. А вот как бы он ответил на этот тест?»

Мобильный телефон зазвенел серебряными колокольцами. Алина схватилась за него с полной уверенностью, что звонит Усольский. Но это был не он.

— Алина?

— Мама? Это ты? Здравствуй.

— Алина, сейчас же приезжай домой.

Голос Светланы Петровны Авдюковой был тихий и какой-то неживой. Странный.

— Мамочка, что случилось? Ты себя плохо чувствуешь?

— Нет. Мне надо с тобой серьезно поговорить. Приезжай.

— Но я не могу сегодня, у меня институт…

— Я сказала, немедленно домой! — Голос Светланы Петровны неожиданно сорвался на сиплый крик. — В конце концов, я кто тебе? Ты будешь меня слушаться или нет?!

Глава 24

ПО ТЕЛЕФОНУ

«Драгоценный В.А.» дал о себе знать триумфально — в шесть утра Катю разбудил длинный телефонный звонок.

— А вот он — я, жена, — громыхнуло охрипшим басом в трубке, — Катеныш, спишь?

— Вадичка! Как тебя слышно хорошо. Вы где сейчас? — Катя моментально проснулась.

— Наверху. Здесь вам не долина… Катя, мы на перевале. Тут дорога, тракт, — горланил в трубку «драгоценный». — У нас тут другой часовой пояс — не учел. Разбудил тебя. Я соскучился. Думаю о тебе.

— Что? Плохо слышно!

— Соскучился по тебе страшно. В следующий раз возьму тебя с собой. Тут такая красотища. Белые вершины, луга альпийские. Простор.

— У меня горная болезнь, Вадичка.

— Тут все пройдет. Серега Мещерский тебе привет шлет. Слышишь, как орет? Радуется.

— Вы здоровы? — спросила Катя.

— Железно. Ты как?

— Я хорошо. Ты когда приедешь?

— Первого числа. Если тут ничего не тормознет.

— А что вас может тормознуть? — забеспокоилась Катя.

— Горы есть горы. Да не волнуйся, Катеныш, все будет нормально.

— Я не волнуюсь, я тебя спросить хотела. Ты не мог бы у Сережи поинтересоваться…

— Чего?

— Спроси у него, сколько женщин, по его мнению, может любить порядочный мужчина одновременно?

Но том конце наступила загадочная тишина. Затем «драгоценный» переспросил:

— Не понял?

Катя повторила вопрос, добавив:

— Спроси, мне это для статьи надо.

В трубке загрохотало.

— Слышь, Катя, Серега говорит — одну… Ну, две… Ну, три, но это уже с риском для жизни и репутации. — «Драгоценный» хмыкнул: — По-твоему, это должна спрашивать жена у мужа, находящегося на высоте в две с половиной тысячи метров?

— Я не могу ждать, пока вы спуститесь. Мне нужно знать. А по-твоему как, Вадик?

— Дома об этом поговорим, как приеду. — А там у вас в экспедиции женщины есть? — спросила Катя. — Альпинистки?

— А ты меня ревнуешь?

— Очень нужно.

— Успокойся, нет никого. Монастырь сплошной, ясно? Шаолинь. Ну все, сейчас сеанс связи закончится… Между прочим, у нашего проводника Кара-Мергена четыре жены, каждая в своем кишлаке живет… Что бы еще сказать? Катька; слышишь? Я тебя очень лю…

В трубке ехидно запищало — ту-ту-ту. С работы Катя позвонила Марьяне — они условились об этом накануне.

— Я заеду в прокуратуру округа, поинтересуюсь насчет результатов баллистической экспертизы. Они должны уже что-то дать по гильзам, — сказала Катя. — Тебе копию привезу.

— Обязательно, если там все готово. И телефон эксперта запиши, надо будет с ним переговорить. Меня все же кое-что настораживает с этим девятимиллиметровым калибром, особенно учитывая эту нашу историю с дуэлью.

— А, поверила все же в дуэль, Марьяночка. Буркина и Мамонтова надо бы передопросить.

— Только после того, как у меня на руках будет копия заключения баллистической экспертизы, — сказала Марьяна. — Катя, а чего у тебя голос такой радостный?

— Вадик утром звонил. У них там все нормально.

— Осчастливил, объявился, — Марьяна хмыкнула. — Мой тоже вот меня осчастливил — перевод на алименты прислал.

— А ты?

— Что? Вот сейчас кабинет запираю и на почту. Назад ему их переводом. В рожу ему прямо, в рожу!

— Марьяна, но… Ты ведь вчера мне говорила — Верочке надо шубку, и потом осенью за садик еще придется платить.

— Сама заплачу. Обойдемся без его подачек. — Голос Марьяны звенел. — Прости, тут кто-то в кабинет рвется. Ну, в чем дело? Старший лейтенант Лапкин? Вы что, не видите — я по телефону разговариваю?

Судя по всему, старлей Лапкин рвался в кабинет Марьяны по каким-то неотложным, сугубо служебным делам. Катя слышала в трубке отдаленный оживленно-неприветливый диалог. Нет, все же Марьяна была истиной мегерой в общении с сослуживцами мужского пола.

— ЧТО там? — спросила Катя, когда страсти отбушевали.

— Да мозги кой-кому вправила. Срок по поручению три дня как истек. А мне из розыска ни ответа ни привета, — Марьяна шуршала какими-то бумагами. — Прямо из горла надо вырывать у них. А я вот сегодня утром на оперативке начальнику отдела рапорт — так и так, халатное отношение к своим обязанностям, тормозят расследование. И сразу вот он, результат, вон сколько накатали в справке. В зубах принесли, хвостом виляли. Установочные данные по фирме Усольского и Авдюкова «Стройинвест». Ага… А это уже любопытно…

— Что, что там такое?

— Судя по этой информации, и правда получается, что «Стройинвест» после смерти Авдюкова целиком перешел в распоряжение его компаньона Усольского. Тут у меня копии документов, в том числе и устав фирмы, и договор между компаньонами… Тут вот расписаны условия перехода доли… Доля в случае выбытия одного компаньона из бизнеса по уставному договору переходит к другому компаньону. Всем остальным заинтересованным лицам полагаются лишь компенсационные выплаты.

— Под заинтересованными лицами в нашем случае надо понимать наследников? Жену и дочь Авдюкова? — спросила Катя.

— Да. А если бы из дела выбыл сам Усольский, его доля перешла бы к Авдюкову, а компенсационные выплаты получала бы его жена. Видишь, Катя, как там в «Стройинвесте» все было расписано?

— Прямых улик против Усольского все равно нет, — возразила Катя.

— Зато мы имеем документальное подтверждение мотива для убийства. Корыстного мотива, — Марьяна снова зашуршала бумагами. — Это не просто слова, это уже кое-что. Но мы, подружка, не будем спешить. На одной этой косвенной улике нам его не взять.

— Ты уверена, что убийца — Усольский? — уже в который раз спросила Катя.

— Не тяни меня раньше времени за язык.

— Ладно, не буду тянуть. — Катя вздохнула. — Ты знаешь, какая я любопытная. Но в принципе-то…

— Что?

— Так, ничего. С одной стороны, корыстный мотив все упрощает. С другой стороны, сводит все к банальности. А банальности так не хочется. Из банальности хорошей статьи не слепишь. И все же, Марьяна, кажется мне, что…

— Ну что тебе кажется?

— Все-таки ты права была: чего-то в этом деле не хватает. И мы чего-то до сих пор недопонимаем. Хотя все вроде бы и на поверхности, но… Боюсь, ой как я боюсь, ждет нас с тобой большой сюрприз.

— Мне, знаешь, Лосева вот так хватило, — сказала Марьяна. — А что… с чего это тебе так кажется, а?

— Предчувствие. У меня сердце-вещун.

— Валокордин пей на ночь, спи больше, — Марьяна посоветовала это тоном доктора. — Капель пятнадцать и…

— Лучше уж белое вино, «Шабли» по твоему рецепту— Катя усмехнулась: — Валокордина мы с тобой и в старости наглотаемся. Будем такие бабульки беззубые-трюх-трюх.

— Со мной такого не случится, — ответила Марьями. — Я, Катя, не доживу.

Глава 25

РАЗРЫВ

Алина на свидание не явилась. Орест Григорьевич напрасно прождал ее на обычном месте — в вестибюле у лифта почти сорок минут. Мобильный телефон Алины был выключен. Дома, в квартире, где она жила, тоже никто не брал трубку. Но Орест Григорьевич все же поспешил туда — звонил в дверь, стучал. Сидя в машине у подъезда, ждал.

Вечер сменился ночью, сумерки — темнотой. Была уже без малого полночь, а он все ждал. Он был в тревоге. Он был в досаде. То ему казалось, что Алина мчалась к нему на свидание в «Стройинвест» на такси и по дороге попала в аварию. То мерещилось, что она отправилась тусоваться со своими сверстниками куда-нибудь — в боулинг-клуб, на дискотеку, а про него забыла и думать. Даже не позвонила, отключила телефон. Орест Григорьевич раз двадцать, наверное, собирался позвонить Светлане Петровне и как-нибудь, между прочим, невзначай спросить — не там ли Алина, вообще где она? Но…

Фразы, которые он собирался сказать, как-то не выговаривались, не складывались. Выходило все как-то слишком уж… Светлана Петровна могла обо всем догадаться. И вообще, в голове была такая каша, такая о6ида, такая усталость. Ревность. К кому?

Домой Орест Григорьевич приехал за полночь. Поселок «Радуга» светился огнями. Орест Григорьевич помнил это место, когда здесь еще не было коттеджей — только дачи. В семидесятых (время это теперь вспоминалось как-то нереально) на даче у дочери генерала армии Мироненко Светы, Светланы Петровны, собирались шумные компании молодежи. Из мощной заграничной стереосистемы на террасе оглашал серенадами нивы и долины Карел Готт, «Битлы», «Роллинг-стоунз», и парочки танцевали, тесно обнявшись. Уходили к озеру. Уединялись. Озеро было там, за поселком, большое, похожее на серебряное блюдо, уложенное в траву.

Озеро было и сейчас на своем месте. А в остальном все изменилось до неузнаваемости.

Орест Григорьевич открыл автоматические ворота, загнал машину в гараж. Дом Авдюковых был тут, через несколько улиц. Можно было сходить туда. Но как было идти — ночью? Спрашивать у матери — где твоя дочь, моя ветреная любовница? А если Алина решила немного помучить его? Подинамить? Если в голове ее — фантазии? Ведь она такая молодая. И потом, и месяца не прошло, как она потеряла отца. Может, в этом все дело?

Уже на ступеньках крыльца Орест Григорьевич снова набрал номер Алины: «Абонент не отвечает».

Дверь он открыл своим ключом. Старался не шуметь. В просторном холле было темно. Он зажег свет. Он очень надеялся, что жена уже легла спать. Теперь так было почти всегда, когда он возвращался домой поздно. Но последние ночи он не ночевал дома.

Нателла Георгиевна не спала. Сидела в гостиной, на белом кожаном диване, среди ярких шелковых подушек. В гостиной царил полумрак. Только работающий телевизор боролся с ним. Огромный экран менял цвета, как хамелеон, переливался радужными огнями. Шел какой-то американский фантастический фильм для полуночников. Астронавты летели к неизведанной планете в глубины Вселенной.

— Наташа, ты не легла? — Орест Григорьевич нерешительно топтался на пороге гостиной. Ослабил тугой узел галстука. — А я вот задержался. На шоссе авария.

— Поговорить пора, — Нателла Георгиевна не глядела в его сторону, смотрела в телевизор. Астронавты долетели и зависли на орбите планеты, готовясь заглянуть в неземное.

— Поздно. Может, завтра?

— Нет, сейчас. Ну? — она повернула голову. — Что ты мне скажешь?

— Я… я очень хорошо отношусь к тебе, Наташа, — Орест Григорьевич опустился в кресло напротив. — Мне нелегко это говорить. Но выходит, что надо, пора сказать.

— Ты меня бросаешь?

— Нам надо расстаться. — Орест Григорьевич произнес это тихо, с усилием. Странно, вот сейчас, когда Алина не пришла и не позвонила, он совсем не был уверен в том, что им с женой действительно надо расстаться. Сегодня утром был в этом убежден и прошлой ночью, когда в каком-то исступлении любил Алину в постели гостиничного номера — был уверен стопроцентно. А сейчас нет. Но слово — птица. Вылетело, улетело…

— Ты это твердо решил? — спросила Нателла Георгиевна.

Что-то случилось с ее голосом.

— Я решил. Так получилось, Наташа. Ты не виновата ни в чем. Я виноват. Я полюбил другую. Очень полюбил. И не представляю жизни без нее, — Орест Григорьевич говорил и сам себе верил.

— А как же мы?

— Что мы?

— Мы с тобой? Наша жизнь? — Нателла Георгиевна заворочалась на диване.

— Наша жизнь это одно, и это в прошлом. — Орест Григорьевич старался не встречаться с ней взглядом. — Я ничего не могу поделать, Наташа. — В прошлом? Наша жизнь в прошлом? Все, что было между нами? Наш дом, наши отношения, наши привязанности, убеждения? Все, что мы делили с тобой пополам, что было единственным нашим достоянием?

— Наташа, я прошу, без сцен…

— Это не сцена, — в тоне Нателлы Георгиевны было удивление. — Ты сказал — все в прошлом. Я должна понять. Ты что же, хочешь прожить еще одну жизнь?

— Я не хочу, я… просто я устал. Я устал, Нателла! Я не могу, это продолжается уже двадцать восемь лет. Но ведь есть… есть что-то еще, понимаешь? Другое. Иное, — Орест Григорьевич покачал головой. — Я встретил другую женщину. Полюбил ее. Я хочу быть с ней. И поэтому мы с тобой должны расстаться.

— Да, да, — Нателла Георгиевна закивала, словно соглашаясь. — Да, да, да, я слышала. Это есть. Это сейчас стало даже модно. Одну половину жизни прожить с ровесницей. Делить с ней пополам все — невзгоды, юность, страхи, неудачи, надежды. Перекладывать на ее плечи свои промахи, проигрыши. Потом утвердиться, зацепиться с ее помощью за жизнь, высосать из нее все соки, как богомол, и в сорок девять лет начать все заново с чистого листа с другой — молодой. Девчонкой… Что же, ты добился всего, чего хотел, Орест. Даже фирма теперь целиком твоя. Ты всегда был не прочь ее заполучить. Я-то знаю, — Нателла Георгиевна усмехнулась. — Я все про тебя знаю. Ты для меня всегда был прозрачен. Ты всегда хотел всего. Вы всегда хотите всего целиком и сразу. Всего! И Авдюков тебе всегда мешал. Он тебя раздражал своим плебейством, своей грубостью. И вот теперь он тебе больше не мешает. Ни в чем. А я перестала тебе быть нужна. Я тоже стала мешать тебе. Я стала старой. Износилась, как тряпка. Теперь и меня можно выбросить в помойную яму.

— Нателла, перестань, прекрати.

— Я тебе не нужна, — повторила Нателла Георгиевна, смотря на экран, где изумленным взорам астронавтам явилась нездешняя планета — серая и безжизненная, как пустыня. — Мешаю тебе. Я это давно знаю, я ведь хотела уйти, устраниться.

— Нателла, ну я прошу тебя. — Голос Ореста Григорьевича был несчастным. — Это мученье какое-то — честное слово! Ты должна меня понять.

— Понять тебя?

— Ну а как же быть?

— А как же я, Орест? Что мне-то делать с собой? Что останется мне?

— Ты ни в чем не будешь нуждаться. Этот дом я оставлю тебе. А мы…

— Как ее зовут? — очень тихо спросила Нателла Георгиевна.

— Это не имеет никакого отношения к нам — ее имя, — Орест Григорьевич чувствовал себя словно в капкане.

— Почему ты не хочешь сказать, как ее зовут? Кто она?

— Нателла, ради бога!

— Ты думаешь, я ничего не знаю про вас? Про нее? — все так же тихо, но с угрозой спросила Нателла Георгиевна. — Ты… Во что ты превратился, кем ты стал?

— Никем я не стал. Я такой же, какой был прежде. Просто ситуация другая — я полюбил. Влюбился, понимаешь ты это или нет? Я не хотел этого, не добивался. Но так вышло. Это как болезнь, и я не свободен теперь. Не сво-бо-ден. Я прошу у тебя развода.

— А если я не дам тебе развода?

— А разве это в твоих силах дать или не дать? — просил Орест Григорьевич. Он поднялся с кресла. Разговор, по его мнению, был окончен.

— Не в моих силах? А, ты это имеешь в виду, да… А если я не захочу отдать тебя ей? — Нателла Георгиевна тоже встала. — Не захочу. — Нателла…

— Ты мой муж, мой избранник. Я любила тебя все эти годы. Я была тебе верна, я готова была на все ради тебя. Если бы тогда, в восемьдесят четвертом, тебя выслали из страны за ту статью, я бы уехала с тобой на Запад. Если бы тебя посадили, я бы…

— Но это было двадцать лет назад, черт возьми! Это даже смешно!

— У тебя нет чувства времени, Орест. Ты всегда был лишен его. И чувства опасности тоже, — Нателла Георгиевна смотрела на него. Сполохи голубого огня на экране телевизора освещали ее лицо. — Для меня все это было вчера. Какое же это прошлое?

— Нателла, ты зря мучаешь себя и меня. Это дело решенное. Я ухожу и поэтому…

— Да не будет, не будет у тебя никакой другой жизни, слышишь? — голос Нателлы Георгиевны сорвался. — Не надейся, не мечтай!

— Ну, это вообще не твое дело…

— Не мое? А что, если я… тебя убью? Орест Григорьевич вздохнул.

— Не устраивай спектакль, — сказал он устало.

Глава 26

КОНИ ПРИВЕРЕДЛИВЫЕ

В Управлении внутренних дел административного округа, куда Катя отправилась за результатами баллистической экспертизы по убийству Лосева, ее встретили отнюдь не с распростертыми объятиями. Оно и понятно — бдительность нынче в почете. Но следователь прокуратуры Михеева, которая вела дело Лосева, оказалась человеком мудрым и дальновидным. Катя перезвонила ей, сослалась на следователя Киселеву Марианну Ивановну, на тот памятный для них всех осмотр места происшествия на шоссе у автобусной остановки, и Михеева из своих прокурорских далей тут же дала команду экспертам-криминалистам отстегнуть копию заключения экспертизы для ознакомления.

Однако результаты Катю не вдохновили. Эксперты, проводившие исследование гильз, изъятых с места убийства, выдали весьма осторожный и половинчатый вывод о том, что «выстрелы в потерпевшего произведены с близкого расстояния предположительно из пистолета нестандартной системы, возможно, не заводской сборки или переделанного для стрельбы из газового». Катя тут же пристала к экспертам с расспросами — а мог быть это, например, газовый пистолет на базе «Макарова», переделанный для стрельбы боевыми? Но ни «да» ни «нет» не получила. Эксперты, ушлые спецы, начали перечислять признаки, необходимые для точного установления системы оружия по стреляным гильзам, и уверили Катю, что более половины этих определяющих признаков в данном случае отсутствует. «Вот найдете этот самый нестандарт, предъявите нам, девушка, — говорили они. — Тогда и выдадим результаты точные, что называется, для суда. А пока ничем более помочь не можем».

Забрав копию заключения, Катя как верный гонец понесла весть Марьяне. Застала она ее за допросом какой-то мрачной личности уголовного вида (Марьяне снова приходилось подменять в пожарном порядке дежурного следователя, уехавшего с опергруппой по вызову на кражу) и терпеливо ожидала в уголке кабинета за шкафом, когда Марьяна закончит.

Мрачная личность была неразговорчива и ни в чем не признавалась: «А вы, хражданин следователь, видали, как я к ней в сумку лез? А хто видал? Нихто не видал. Во!» Катя ждала от Марьяны соответствующей реакции, но допрос шел как-то вяло, без охотничьего огонька. После ритуальной и почти благодушной фразы: «Подумайте над своим положением, гражданин Папин. Все-таки у вас и так уже три судимости есть», — Марьяна вызвала конвой.

Они с Катей остались одни. Марьяна закурила. Катя открыла окно — свежий воздух никогда не помешает. Вид у Марьяны был задумчивый.

— Ну, отправила свой перевод? — спросила Катя.

— Отправила.

— Вот я привезла результаты экспертизы по Лосеву. Взгляни.

Марьяна меланхолично пролистала заключение.

— Он мне звонил, представляешь? — сказала она.

— Кто — эксперт?

— Нет, он. Киселев.

Катя села боком на подоконник — по асфальту под окном прыгали воробьи. Говорили друг другу дерзости — чирик, чирик. Тюкали слабых клювиками в башку — не лезь, козявка, куда не просят.

«Он, Киселев» было произнесено таким тоном… Все последнее время Марьяна упоминала о своем бывшем муже то с яростью, то с горьким презрением, то с ядовитым сарказмом. И вот — нате вам.

— И что? — Катя светилась любопытством. — Что он от тебя хотел?

— Ничего, — Марьяна пожала плечами. — Позвонил, и все.

— Про алименты спрашивал?

— Нет.

— А ты что же?

— Я ему сказала, — вид у Марьяны, потонувшей в сигаретном дыму, был отрешенный, как у курильщика опиума. — Я сказала: еще раз мне позвонишь — сломаю тебе все. Всю твою новую семейную жизнь. Лучше оставь меня в покое.

— И как бы ты, интересно, сломала ему его семейную жизнь?

— Есть много способов.

— Ну, например?

— Не знаю. Много. Можно придумать, — Марьяна покачала головой, словно отгоняя от себя что-то. Потом, сосредоточившись, прочла заключение экспертизы. — Ну, этого и следовало ожидать, — сказала она после паузы. — Гильзы — это всего лишь только гильзы. Увы.

— А я думала, нам экспертиза что-то прояснит, — Катя осторожно закинула удочку. — Допрос Мамонтова напрашивался.

— У этого болвана пистолета не изъяли. К сожалению, но… — Марьяна взглянула на часы. — Двенадцать всего. В больнице уже кончился обход, а посетителей к больным пока не пускают. Самое время нам навестить другого болвана, раненого.

— Олега Буркина? — спросила Катя. — Но…

— Газовый переделок девятого калибра найден у него, а не у твоего разлюбезного Мамонтова, — сказала Марьяна. — И, несмотря на свое беспардонное вранье, он все еще фигурант. Я ему еще обвинение в хранении и ношении оружия предъявлю. А он как думал? Сам погибай — товарища выручай. Выручил, ладно. Бейте в литавры. Вот сейчас мы проверим цену их взаимовыручки.

— С ним поосторожнее надо, он больной, — предупредила Катя.

— Ничего, сейчас у нас соколом с койки взовьется. — Темные глаза Марьяны, только минуту назад подернутые туманом печали, сверкнули огоньком. — Ты только, Катя, в наш с ним разговор не вмешивайся.

* * *

Больница в Щеголеве была самой обычной районной больницей. Такие больницы больные не любят. А врачи терпят скрепя сердце — куда же деваться, когда иного не дано, а путь, осененный клятвой Гиппократа, выбран?

Лестницу на второй этаж, где располагалось отделение травматологии, кряхтя, мыл раствором карболки усатый нянь — нескладный великовозрастный альтернативщик. Буркин обнаружился в четвертой палате. Палата была на шестерых. И все шестеро, включая двух лежачих, резались в карты. Из радиоприемника на подоконнике голосом Гарика Сукачева доносилось раскатисто: «Чуть помедленнее, кони, чуть поме-длен-нее!!» И увечный отбивал в такт по одеялу закованной в гипс рукой.

Олег Буркин возлежал на высоко приподнятой подушке.

— Дама бубен…

— Филиппыч, у тебя очки скока плюс? У нас щас козыри — крести.

— Эх, если б не перелом, браты… Моя женщина меня б в ресторан сегодня повела. Пятница ж. Мы по пятницам всегда с ней, бывало, — в ресторан. Везде я был — в «Праге» был, в «Белом солнце» — был…

Олег Буркин хлестко покрыл козырной шестеркой чужого туза — и увидел вошедших Катю и Марьяну. Надо отдать должное его зрительной памяти — узнал он их мгновенно.

— А, — протянул он. — Это нас арестовывать пришли? Отцы! Гляньте-ка, а нас арестовывать пришли, вязать. Ну, я ж вам рассказывал эту историю.

«Отцы-сопалатники (все они были старше Буркина) все как один повернули головы. Игра оборвалась. Ходячие, как вороны, расселись по своим койкам. Лежачие заворочались. Катя почувствовала на себе пять пар любопытных глаз. Только Буркин один из всех созерцал их безмятежно, философски. „Эх, меня пушинкой ураган сметет с ладони!“ — лилось из радиоприемника.

— Ну, здравствуй, Олег. Что, вижу готов, созрел, — Марьяна пересекла палату. — Созрел, да? Осознал ситуацию?

Буркин нахмурил свои белесые брови.

— Что ж, — сказал он, — что я, пацан, что ли? знал — просто так вы не отвяжетесь.

Марьяна тихим ангелом села у его изголовья.

— Конечно, не отвяжемся, — сказала она. Катя села на стул у кровати.

— Как ваша нога, Олег? — спросила она. — Болит?

— Заживает, — Буркин хотел было сесть.

— Лежи тихо, — Марьяна приложила палец к губам. — Тихо. Вообще-то хотелось поговорить с тобой без свидетелей.

Ходячие, оценив ситуацию, заковыляли в коридор. Лежачие отвернулись.

— Давай сделку заключим обоюдовыгодную, — Марьяна склонилась к Буркину. — Ты скажешь нам, на ушко шепнешь, у кого ты и твой дружок Мамонтов достали пистолеты. И будем считать, что все плохое и гадкое нам обоим действительно приснилось. Что это и правда был досадный несчастный случай.

— Так я ж так и этак под статью попадаю, — Буркин вздохнул. — Мне Вован, кореш, ну адвокат, полный расклад сделал. Пушку-то у меня вы взяли из кармана. Так и так статья.

— А ты бы ее сбросил по дороге, как дружок твой, — сказала Марьяна. — Что, не догадался? Он-то вот догадался.

— Не бросал Мамонт свой ствол. И вообще не было ничего у нас, ни при чем он.

— Было, было, Олег.

— Было, — подтвердила и Катя. — У нас показания Долидзе — ты ведь знаешь такого, есть.

Буркин криво усмехнулся. Уши у него стали рубиновыми — хоть прикуривай от них.

— Ну что, поладим, Олег? Мне надо знать точно, кто снабдил вас газовыми «Макаровыми», переделанными под боевые калибра девять, — Марьяна заботливо, как сестра милосердия, поправила на Буркине одеяло. — Скажи мне это без протокола. Видишь, у меня ни блан-ка, ни ручки. А потом на допросе, когда выздоровеешь, снова можешь лапшу вешать, меня это не колышет.

— Как же это? — прищурился Буркин.

— Это совсем по другому делу будет информация, — Марьяна даже снизошла до объяснений. — По делу о двух убийствах. Понял, нет? Лично ты и ваша дуэль у деревни Луково к этому отношения никакого не имеют. Катиться может к такой-то матери, понял?

— Нет, кое-что в этой дуэли нас интересует, — Катя забыла свое обещание не вмешиваться в разговор. — Олег, признайся, из-за кого вы с Мамонтовым поссорились? Из-за Авдюковой Светланы Петровны — ведь так?

Буркин сощурился так, что глаза его стали совсем щелочками.

— Не знаю я никакой Светланы Петровны, — буркнул он. — Вы че?

— Ну брось. Мне Долидзе все рассказал, — Катя махнула рукой. — Мамонтов и то проговорился — мол, из-за женщины стрелялись. Мне надо, чтобы и ты это подтвердил. По-твоему, в каких отношениях Мамонтов со Светланой Петровной?

— Понятия не имею, — Буркин пожал плечами. — И вообще я ни хрена не помню, что было. Бухой я был. Слышали? Бухой!

— Слышали. Уж это мы слышали сто раз, — Марьяна выпрямилась. — Ну? Сколько раз мне повторять? У кого достали стволы? Только без Митинского рынка давай. Митинский рынок не пройдет. Ну, кто вам их продал?

— Слушай… Слушайте вы обе, птицы-синицы, — Буркин окинул их оценивающим взглядом, — что-то не усеку я, куда вы клоните. Но подвох явный. Сказал бы я вам по этому поводу, да вежливость врожденная не позволяет. В общем, не будет у нас торга, девчонки. Не будет разговора.

— Что ж, так сильно в тюрьму хочется? — спросила Марьяна.

— И в тюряге люди живут. Значит, судьба моя это, — Буркин прислушался к радио — эх, кони привередливые! — А вы запомните — я пацанов не продаю. Друзьями не торгую, — он отпихнул Марьяну и решительно потянулся к костылям, стоявшим у изголовья кровати.

— Это Мамонтов ведь пистолеты достал? — в упор спросила Марьяна. — И тебе и себе, да?

Буркин засопел.

— Или он их сам переделал? Нет? Не сам? А у кого же тогда он ими разжился? Не у оружейника ли этого вашего, не у учителя своего Варлама Долидзе?

Катя взглянула на Марьяну — что ж, выводы такие давно витали в воздухе, напрашивались. По логике вещей, по самой простейшей связи логической: есть оружейник-мастер, есть оружие. Кому-то арбалеты, кому-то пистолеты. Рыцарские латы, щиты и мечи — эхма!

— Я друзей не сдаю, — круглая, не осунувшаяся даже от больничного воздуха и рациона физиономия Буркина стала клюквенной. — Вы что, глухие? Не торгую, не продаю. И плевать мне на вашу статью уголовную, на ментовку вашу поганую. Вот костылики свои возьму, и везите меня куда хотите, слова больше не скажу!

— Ой, господи боже, какой же дурак! — простонала Марьяна. — Какой же идиот! Я или закричу сейчас, или же… Валенок чертов! Да пошел ты от меня знаешь куда? Она встала и вышла из палаты. Гнев ли душил ее, смех ли? Катя осталась наедине с Буркиным, его лежачими соседями и затихающими в радиоприемнике «конями».

— Чой-то она? — спросил удивленный Буркин. — Психанула?

— С такими, как ты, психанешь, — Катя остро погрозила ему пальцем. — Ты с ней осторожней смотри. Она, знаешь, месяца не прошло как из «горячей точки».

— Она? — Ее опера здешние стороной обходят, боятся. А ты… А стреляет она знаешь как? Не тебе чета — вот как. В тире тебе надо с малолетками упражняться, а ты на дуэль, — Катя покачала головой. — Ладно, герой иваныч, поправляйся, не кашляй. А в тюрьму не спеши. Там на геройство-то это твое наплевать всем с двадцать пятого этажа. А на парашу садиться хромому неудобно. Не с руки. Так что подлечи сначала свою ножку, а потом ори.

Понял?

— Э, девчонки! — Буркин забыл, кто перед ним, явно забеспокоился. — Эй, чего вы? Я что, не то что-то брякнул? Не то сказанул? Куда вы?

Катя, еле удерживая серьезную мину, вылетела в коридор. Марьяна стояла у окна.

— Все на лице написано, — сказала она. — Вот валенок, а? А туда же еще — противоречить, изворачиваться. А покраснел-то как — как свекла! Я пацанов не продаю, — передразнила она очень похоже. — Болван.

— Жалко его, — вступилась Катя. — Раненый он. Они с Мамонтовым оба какие-то…

— Шизанутые, — Марьяна махнула рукой. — Вот, значит, кого они выгораживают. Газовые стволы в огнестрельные в нашем городишке не кто иной, как этот толстяк, переделывает.

— Долидзе не толстый, просто очень здоровый. С бывшими певцами это бывает, — сказала Катя. — Диафрагму разносит. Слушай, Марьяна, если мы правильно истолковали то, что не сказал нам Буркин, — что же тогда у нас получается, а?

Марьяна обняла ее за плечи.

— Вот тебе и ожидаемый сюрприз, — шепнула она. — Да, тут подумать надо, хорошо подумать, как за этого горца взяться. Только думай не думай, у меня руки связаны. Допрос или обыск — третьего не дано. Допросы эти наши мне осточертели. А санкции на обыск в доме и мастерской Долидзе мне при таком шатком раскладе никто не даст. Так что… думать надо, думать.

— Ты ведь уже знала ответ, когда задавала Буркину вопрос, признайся, — Катя вздохнула. — А насчет сюрприза — я бы не обольщалась. Это, Марьяночка, еще не сюрприз. Это просто следственно-логический сюр. А сюрпризы в таких делах… они не так появляются. Они как кирпичи на голову валятся. — бах!

Марьяна посмотрела вверх. Они шли по больничному коридору.

— Пока горизонт чист, — сказала она.

Глава 27

ЗРЕЛИЩЕ

Орест Григорьевич провел скверную ночь. И сном это не было, и бодрствованием — так, муть лихорадочная, туманная злая бессонница, мысли, грызущие усталый мозг, как докучные мыши, — о прошлом все, о прошлом.

Впервые Орест Григорьевич чувствовал себя дома, где все принадлежало ему и было так знакомо и привычно, как вор. Украсть бы нечто — самое главное, да не под силу. И такая тоска на сердце…

Завтракал он в одиночестве. Нателла Георгиевна из своей спальни не вышла. И он был ей за это даже благодарен. Возился на просторной, европейски оборудованной кухне сам, как умел. Сварил два яйца. Ошпарился горячим паром. Выпил кофе.

Выезжая за ворота на машине, он словно заново разглядывал свой дом. Красный кирпич, толстые стены. Светлые большие окна, второй этаж, солнечные террасы. Сколько денег было во все это вложено. Стройка стоила нервов. И вообще было жаль трудов и потраченного времени, но сейчас, утром, когда тяжкое объяснение с женой было уже позади, Орест Григорьевич уже ни на йоту не усомнился в том, что сказал ей по поводу этого дома. В конце концов, это всего только дом в поселке «Радуга». Будут в его жизни и другие дома, другие поселки, благо деньги на это у него есть.

Об Алине он думал сейчас с какой-то болезненной нежностью. После разрыва с женой у него ведь ближе Алины никого больше не было. Он простил ей вчерашнюю их невстречу. Мало ли как могли сложиться обстоятельства? Девочка совсем молодая, молодости свойственно легкомыслие. Подруги, тусовки — все это могло отвлечь и отвлекло. Ничего, это совсем не страшно.

Орест Григорьевич прямо из машины собрался позвонить Алине, достал уже телефон и набрал номер и вдруг увидел ее на обочине. Алина шагала по дороге, ведущей из «Радуги», к автобусной остановке. Она была в джинсовой куртке и смешных, на взгляд Ореста Григорьевича, цветастых брючках с болтающимися завязками. За плечами ее был рюкзак. Светлые волосы трепал ветер.

— Алина!

Он резко нажал на тормоз. Выскочил из машины.

Подбежал к ней резво, как мальчик.

— Алиночка, почему ты здесь? Ты что, из дома? Где ты была вчера, я весь вечер ждал тебя.

— Я с мамой была. Здесь, — Алина смотрела на него исподлобья. — Пусти, мне идти надо, скоро автобус.

— Какой автобус? О чем ты? — Орест Григорьевич почувствовал странную растерянность. Алина не обрадовалась ему. И была какая-то… неузнаваемая! — Садись. Мы… Я должен тебе сказать что-то очень важное. Я сделал то, что давно собирался. Это решительный шаг, бесповоротный, — от волнения он изъяснялся путано и витиевато. — И теперь мы с тобой должны вместе обо всем серьезно по…

— Знаешь что, — Алина отступила от него на шаг, высвободила руку из его руки. — Знаешь что… Не надо ничего.

— То есть как? Что не надо?

— Ничего. Вообще. Я тоже должна тебе кое-что сказать. Мы не будем больше с тобой встречаться.

— Ты что это — всерьез? — Орест Григорьевич подумал, что ослышался.

— Я матери обещала, — голос Алины был скучным. — Она откуда-то узнала про нас. Она просила меня, плакала. Сказала — это извращение, это…

— Она… она тревожится за твое будущее, понимаешь? — Орест Григорьевич сбоку заглянул в глаза Алины. — Она мать, и, конечно, она волнуется… Но ей не надо беспокоиться… Мы поженимся, Алина. Завтра же, ты слышишь?

— Она сказала — милиция подозревает тебя в убийстве отца, — голос Алины дрогнул, — тебя ведь вызывали.

— Меня вызывали… Конечно, меня вызывали… как свидетеля… Алина, как ты можешь? Как она может — твоя мать?! Вы что?

— Но ты же получил фирму. Ты теперь всему хозяин, — сказала Алина. — Мама говорит — убивает всегда тот, кому это больше всего выгодно.

— И ты ей поверила? Алина, не отворачивайся! — Орест Григорьевич схватил девушку за плечи и развернул к себе.

Странное, наверное, зрелище представляли они на пустынной дороге: криво, спешно припаркованная серебристая «Тойота», мигающая аварийной сигнализацией, и они — друг против друга. Проезжавший мимо на «Газели» шофер смотрел на них с нескрываемым удивлением.

— Пусти меня. Убери руки, — Алина произнесла это еле слышно. — Я ничего не знаю. Ничему я не верю. Но я обещала матери. Она плакала, на колени встала, и я… — Алина глянула на Ореста Григорьевича. — Я ей слово дала.

— А как же мы… наша любовь? — Орест Григорьевич сам почувствовал, что спросил глупость.

— Не знаю, — Алина пожала плечами. — Все равно когда-нибудь это закончилось бы. Ты женат, а я… Знаешь, девчонки говорили — в сексе надо с опытным начинать. Со взрослым мужиком, с женатым. Они говорили — такой сразу, с хода без раскачки все даст почувствовать. Самый кайф, — она смотрела на него с вызовом. — А потом уж можно и на какого-нибудь ровесника запасть. Не будешь чувствовать себя дурой.

— Дурой? — переспросил Орест Григорьевич. — Что ты несешь?

— Отпусти меня!

— Ты… Алина, послушай меня, выслушай!

— Пусти. Все кончено.

— Ты не знаешь, что я сделал ради тебя. На что пошел ради нас с тобой!

Алина посмотрела на него пытливо, по-взрослому. Повернулась и зашагала прочь. Орест Григорьевич догнал ее. Она снова вырвалась. Он снова догнал:

— Не уходи… Ну, пожалуйста… не бросай меня, Алина!

В самый патетический момент иной раз приходит на память какая-нибудь ерунда. Шаблон, заезженный штамп. Отчего? Почему? Мозг, что ли, так устроен? Олег Григорьевич схватил Алину за руку, рванул к себе. А перед глазами — точно петарда ухнула: сцена из «Бесприданницы» — «Так не доставайся же ты никому!». И пистолет вдруг привиделся — длинный такой, нелепый. Выстрел. Эхо. Жалобный женский крик.

* * *

Вечером Нателла Георгиевна встретилась с Зинаидой Александровной и Светланой Петровной в Москве на Тверской. На Тверской ничего не менялось годами — яркие огни рекламы, шум, людской поток, как лента, вливающийся в черный зев метро.

Они решили не сидеть этот вечер дома. Хороший был вечер, теплый, даже немного душный в преддверии наступающей летней жары. Зинаида Александровна предложила подругам на выбор — Большой театр: балет «Жизель», концерт Киркорова и концерт Погудина в Зале Чайковского. Вековечную «Жизель» подруги отвергли и остановились на Погудине. Билетов, естественно, никаких не было и в помине, решено было купить у перекупщиков с переплатой, благо перед началом концерта это совсем не сложно.

Купили. Места оказались приличные.

Светлана Петровна, по-вдовьему, была в черном костюме, но надела на себя почти все бриллианты, которые достались ей от матери и которые в оные годы покупал ей Авдюков.

Зинаида Александровна была в блузке и элегантных модных брюках. За суетой она не успела сделать в салоне красоты прическу: просто гладко зачесала волосы и собрала их на затылке заколкой.

Нателла Георгиевна была очень бледна, но держалась молодцом. Оделась она по уже укоренившейся привычке очень ярко и очень стильно. На нее обращали внимание.

Начало концерта немного задерживалось. Зинаида Александровна разглядывала до отказа заполненный зал.

— Надо же, — хмыкнула она.

— Что? — спросила Светлана Петровна.

— Опять одно бабье, — Зинаида Александровна покачала головой. — Просто наказанье.

Перед ними, за ними, слева, справа, наверху на балконе сидели зрители. Зрительницы. Женские головки были похожи на капустные кочаны на грядках. И все это скопище, все это царство — дамское счастье, женская доля, святое начало — все это копошилось, светилось, переливалось разноцветными красками, шушукалось, переговаривалось, шуршало обертками от шоколада, обмахивалось программками и самыми настоящими веерами, восхищалось, предвкушало, на время забывая обо всем на свете, кроме себя. Зрелище это было — такое зрелище в духоте переполненного зала, в смеси ароматов «Кензо» и «Живанши»! Искрящийся коктейль одиночества и безупречного маникюра, затянутых новыми бюстгальтерами бюстов, наскоро залеченного варикоза и опущений матки, высоких каблуков и несрезанных мозолей, алмазных серег, черных чулок, театральных сумочек, расшитых стразами, перламутровой пудры, словно пеплом, покрывающей лица, губы, сердца — источники тайных желаний.

— Куда ни придешь сейчас — всегда так, — сказала Зинаида Александровна. — Везде, всюду только мы. Мы одни.

— Когда же начнется? — спросила Нателла Георгиевна.

На сцене чинно рассаживались музыканты небольшого оркестра. Кто-то настраивал скрипку.

— Зина, я все тебя спросить хотела, — Светлана Петровна обмахивалась программкой. — А вот тот моряк, офицер, про которого ты рассказываешь так часто… Этот капитан Чернобуев… Он что же… Вы так больше с ним ни разу и не встречались?

— Нет.

— Но это ведь не выдумка, не розыгрыш. Он ведь тебя точно спас тогда. Я, правда, не знаю, как это можно было ухитриться свалиться в воду с трапа…

— Я оступилась. Нечаянно. Я же нескладеха. Вон Нателла все видела своими глазами.

— Это ведь был шефский концерт? — спросила Светлана Петровна. — Твоя мать никогда не отказывалась от шефских концертов даже в преклонные годы. Но вас-то с Нателлой каким ветром занесло на тот корабль?

— Командующий Балтийским флотом прислал за мамой машину — мы все жили тогда в «Астории», так получилось, что мы все поехали туда, в Кронштадт. Это был адмиральский крейсер, — кротко пояснила Зинаида Александровна.

— Так с этим Чернобуевым, который тебя из воды вытащил, вы больше не виделись? — переспросила Светлана Петровна. — Ты ж ведь тогда еще не замужем была. Мишки Вирты тогда еще на твоем горизонте не было. Так почему же ты не…

— Потому, — Зинаида Александровна усмехнулась.

— А встретились бы, глядишь, и было бы у вас все хорошо, — вздохнула Светлана Петровна. — По-людски.

— Это вряд ли, — сказала Зинаида Александровна. — По-моему, все было бы точно так же. В конце концов.

Светлана Петровна умолкла.

Свет в зрительном зале медленно гас. Ряд за рядом — сначала балкон, потом партер тонул в темноте. Освещалась только сцена.

— Нитросорбит есть? — спросила Нателла Георгиевна.

Зинаида Александровна сунула руку в театральную сумочку и на ощупь нашарила там пузырек.

— Одну таблетку. Не глотай сразу, Наташа. Светлана Петровна ободряюще положила свою украшенную бриллиантовыми кольцами руку на запястье подруги.

— Наташа, смотри какой молодой, — шепнула она, глядя на сцену. — Совсем как мы.

Было уже так темно в зале, что по лицу Светланы Петровны было не понять — шутит ли она?

Глава 28

ДАНТЕС ПЕЧОРИН

И все же, все же, все же…

Катя была не удовлетворена. Мало ли кто что сказал, а они догадались. Мало ли кто что подумал. Мало ли кто что решил. А что же по правде-то?

Из больницы каждый пошел своим путем. Марьяна потащилась, как на каторгу, в отдел. У следователя только две руки и сто миллионов неотложных обязанностей. Сейф, караулящий своего звездного часа, битком набитый листами исписанной и процессуально-оформленной бумаги, которая почти вся сплошь — гадкие кляузы и доносы, подозрения и скороспелые выводы, идеи фикс, идеи миражи, зависть, доходящая до абсурда, ненависть, доходящая до поножовщины. Весь этот сучий бред воспаленного воображения — слова, слова, слова. Ах, если бы их только не слышать, эх, если бы их только не документировать процессуально!

— А я все же попытаюсь разыскать Мамонтова, — сказала Марьяне Катя перед расставанием. — Дома, наверное, поздно буду. Позвоню тебе завтра.

Вечерело. Парило, как в бане. К счастью, вторая попытка проникнуть в автомастерскую на улице Первопроходцев удалась. Катя еще издали узрела возле ангара знакомое авто Мамонтова — другой такой штуковины на колесах и на свете-то не было.

— Тук-тук, дома кто есть? — Катя, подойдя, деликатно постучала в железную створку ворот.

Внутри сумрак. Бетонный пол, бензиновая вонь. Катя вошла в ангар. Почти все его пространство занимала какая-то механическая доходяга — железный скелет без кузова, без салона, без колес. Какие-то сплошные автовнутренности, вывернутые наружу.

— Эй, кто-нибудь! — Катя бочком стала протискиваться дальше, вглубь и… застыла как вкопанная.

Василий Мамонтов был от нее в пяти шагах. Он стоял на руках. Тело его, вытянутое в струну, подрагивало от усилий и от напряжения. А снизу, с бетонного пола, целился ему прямо в лицо клинок ножа, вставленный рукояткой в пустую жестяную банку из-под краски. Мамонтов увидел Катю, переступил руками. На какую-то секунду острие приблизилось к его глазам.

— Ты чего это? — Катя наклонилась. — Привет.

— Здорово, если не шутишь, — Мамонтов пыхтел от усилий.

— А кинжал-то зачем? — спросила Катя.

— Огра…ничитель.

— Ограничитель? Вот выколешь глаз… И давно так стоишь? Может, примешь нормальное положение? У меня к тебе разговор.

— П-погоди маленько, — Мамонтов снова переступил руками, вытянулся вверх.

— Я из больницы только что. Приятеля твоего проведала, — Катя оглянулась, увидела у стены грубо сколоченную деревянную подставку, села на нее. Все же так удобнее, чем склонившись в три погибели. — Тебя мы, Василий, вспоминали. Кстати, а давно вы с Буркиным дружите?

— С первого клас-с-са.

— Ничего не скажешь, прелестный дружок у тебя.

— К-какой ес-с-ть.

— Осторожнее, сейчас ведь наткнешься! — Катя вскочила — уж очень подозрительно начал Мамонтов клониться вперед.

— Порядок. Ништяк.

— Зачем ты все-таки это делаешь?

— Мус-с-скулатуру тренирую. Пресс.

— А без ножа нельзя?

— Весь кайф пропадет, — Мамонтов пыхтел как паровоз.

— Буркин дуэль признал, — деловито сообщила Катя. — Косвенно, с увертками, но признал. Ему по пистолету вопросы были заданы. По пушке вашей переделанной. Знаешь, а он у тебя простодушный. У него все на лице написано. Тебя он нам словами не назвал — это ты будь спокоен, а то снова потащишь его в рощу стреляться. Но врать он совершенно не способен с такой физией. Читаешь ответы как по книге. Я у него спрашиваю: Олег, ты у кого пистолет взял? Это ведь Мамонтова Васи штучки, так ведь? А он…

Мамонтов пружинисто оттолкнулся руками, сделал сальто-мортале и предстал перед Катей, как все нормальные люди, — кверху головой. Он тяжело дышал.

— Это ведь твои штучки? — тихо повторила Катя. — Или не твои? Это ведь из мастерской Долидзе вещи вышли? Он сам переделывал газовые пистолеты для вас с Буркиным? Ты только, ради бога, не ври, а то я в тебе разочаруюсь, Мамонтов. А это будет жаль. Это будет скучно. Мне ведь учитель твой дражайший Варлам Автандилович все рассказал. Не про пистолеты, нет. Про дуэль. Что она из-за Светланы Петровны Авдюковой была, с которой ты познакомился в его доме и убийство мужа которой мы так активно и так успешно расследуем. Долидзе сказал мне, что, мол, произошло все, потому что дружок твой Буркин по простоте сморозил пошлую гадость на ваш счет. А ты счел это оскорблением дамы. И к барьеру, к барьеру сразу. Между прочим, не многие бы так поступили сейчас. Девятьсот девяносто девять из тысячи просто забили бы на все это спокойно и пошли пиво пить. И только один Вася Мамонтов прореагировал как рыцарь. Это ведь сейчас вид такой вымирающий — рыцари, что-то вроде бронтозавров… Поэтому ты не ври мне, Мамонтов. Не отвечай враньем на мои вопросы, а то я подумаю, что тогда на дуэли рыцаря-то никакого не было. А был просто Вася-дурак. Идиот отмороженный.

Мамонтов молчал.

— А быстро можно переделать газовый на базе «Макарова», чтоб стрелял патронами девятого калибра? — спросила Катя, помолчав.

— Смотря как работать, — Мамонтов сплюнул.

— У тебя-то… точно такой?

— Был такой же, как у Олега.

— Ты правда его потерял тогда, а не припрятал?

— Обыскивай, — Мамонтов сделал широкий жест.

— Не буду я тебя обыскивать. Кто ж рыцарей обыскивает?

— Ну, тогда слушай, что тебе говорят — ствол я потерял, когда… Ну, в общем, когда мы из этой долбаной рощи к тачке шли. Ямы там, все заболочено. Там и днем ни хрена не найдешь, не то что впотьмах.

— Ты знал такого Игоря Лосева? — спросила Катя. Мамонтов нахмурился, потом покачал головой нет.

— А мужа Светланы Петровны Владлена Ермолаевича ты знал?

— Нет. Я его в глаза не видал.

— А она хорошая — Светлана Петровна?

— Она…— Мамонтов снизу вверх (рост — коротышка, такая беда!) глянул на Катю. — Все равно ты этого не поймешь.

— Почему? Ты объясни.

— Она хорошая. Несчастливая она.

— Вообще-то она тебе в матери годится.

— Да, это точно, — Мамонтов кивнул. — Ну, е-кэлэмэнэ, сейчас спросишь — ты с ней спал?

— Не спрошу. Но ты все-таки мне объясни. Интересно.

— Я не знаю, как объяснить, — Мамонтов пожни плечами. — Учитель сказал: вот женщина, а вот клинок Материал один и тот же — закалка разная. И оба и вечность нацелены. Служения ждут. Служения, понимаешь? Ей плохо было, я ж по лицу видел. Сплошное паскудство на сердце. А мне, чтобы таким мастером стать, как Варлам, не только молотом по наковальне надо научиться дубасить. Мне еще кое-что узнать и понять надо. Я хотел помочь ей, прийти ей на помощь, понимаешь? Я ничего плохого, грязного не хотел. Дала б она мне — я бы взял. Я ж мужик. Но она мужу своему, Авдюкову, изменить не могла. Я ей его заменить не мог. Молодой еще, наверное, сынок, — Мамонтов усмехнулся.

— Ну и все. Мы тогда поговорили с ней, я от Варлама домой отвез. Опять мы разговаривали. — Муж ее тогда был еще жив. А вот после похорон зачем ты к Светлане Петровне приходил?

— Она мне позвонила. Сама, я не набивался. У них пес был. Здоровая такая зверюга. Он заболел, затосковал. Светлана Петровна попросила, чтобы я свез его к ветеринару — ну, усыпить чтоб. Сама она не в силах была. Должен был я ей помочь?

Катя смотрела на Мамонтова: правда — ложь?

— Ты точно Лосева не знаешь? — спросила она.

— Что еще за Лосев?

— Охранник из «Паруса». Его застрелили в тот день, когда ты навещал вдову. Кстати, застрелили, по всему видно, из переделанного газового «Макарова». Почти такого же, как ты… потерял.

Мамонтов скрестил руки на груди:

— А при чем этот Лосев из «Паруса» и Светлана Петровна? — спросил он.

— Хотела бы я разобраться, — вздохнула Катя. — Да не даете, темните.

— Ты что, Светлану Петровну в убийстве мужа подозреваешь? Она собаку вон не могла в лечебницу сдать, а ты…

— А ты, Василий, если бы она тебя очень, очень попросила — за деньги большие или так, в порядке служения даме, — ты бы не…

— Что я? — перебил Мамонтов.

— Дантес Печорин зарядил пистолет. Дантес Печорин вызвал весь свет. И вся милицейская конница, и вся фээсбэшная рать не может Дантеса поймать, — Катя покачала головой. — Ах, как же не хочется разочаровываться, Вася! Если бы ты только знал, как мне не хочется.

— Чудная ты пацанка, погляжу, — усмехнулся Мамонтов.

— Чудной ты, а не я. Буркин твой чудной. Чудик-юдик. Понимаешь, два убийства уже у нас — два: Авдюков — муж твоей дамы и Лосев — продажный алчный охранник, — Катя перечислила как считалку. — И обоих мне ни капли не жалко. Но убийство — это такая штука проклятая… Скажи мне по совести, все же кто занимается переделкой оружия? Ты или твой учитель Варлам Долидзе?

— Я. Ну я этим занимаюсь, — быстро, сипло ответил Мамонтов.

И по тому, как он это выпалил и как покраснел (совсем как друг его, враг его Буркин), Катя поняла, что вот сейчас он не сказал ей правды.

Странно, но ответ этот скорее пришелся, чем не пришелся Кате по душе, несмотря на всю эту его кривду-бабушку. И особого разочарования Катя не испытала, что тоже было отрадно.

— Болван ты, — повторила она беззлобно любимое словечко Марьяны. — Ох, какой же ты болван, Мамонт. А это что там у тебя за конструктор? — кивнула она в сторону железного монстра у входа.

— Это был один такой машин, который назывался «бумер», — пояснил Мамонтов. У него вдруг прорезался акцент. — Это не есть хорошо, такой машин. И теперь это будет совсем другой машин.

— И как будет называться? — спросила Катя.

— «Бумер». Это уже есть русский традиция.

— Прокатишь меня на своем «бумере» в Москву, домой? Так на автобус тащиться не хочется? За бензин я плачу отдельно.

Мамонтов повернулся, сдернул с железяки в углу красную, как кровь, футболку — та, что была на нем, была непонятного цвета, переоделся.

— Видал я твой бензин знаешь где? — сказал он. — Садись.

Кате подумалось: нет, все-таки он будет со временем хорошим мастером. Только будут ли нужны кому-то тогда все эти рыцарские мечи, доспехи? «Бумера» все же надежнее. Они хоть ездят со скрипом, пожирают километры дорог, сокращают расстояние, потребляют бензин, стимулируя нефтедобывающий бизнес, привозят нас туда, куда нам нужно, где хоть кто-то нас ждет.

Глава 29

КИРПИЧ

Семья Петуховых в полном составе ехала в «Парус». Глава семьи Петухов позаботился забронировать семейный номер с видом на озеро заблаговременно. Петуховы последние два года предпочитали проводить в «Парусе» выходные дни и праздники, когда это позволял семейный бюджет и когда были свободные номера.

У каждого из Петуховых имелись в «Парусе» свои излюбленные развлечения. Глава семьи в хорошую погоду нанимал моторку и с ранней зари уплывал на самую середину озера рыбачить. Его жена проводила время в крытом подогретом бассейне, в джакузи и в салоне восточной релаксации. У нее была сидячая офисная работа, от долгого бдения за компьютером развился остеохондроз, и лечебный китайский массаж был от него истинным спасением.

Младшие Петуховы — двенадцатилетний Борис и восьмилетний Глеб — из всех развлечений больше всего любили аквапарк. Часами бултыхались в бассейне, визжа от восторга, скатывались с водных горок и даже брали у инструктора уроки плавания с маской и аквалангом.

В общем, для каждого из Петуховых «Парус» был желанным местом отдыха. Собирались туда как на праздник. Выезжали обычно вечером в пятницу. Терпеливо парились в многокилометровой пробке на МКАД, не чая момента, когда их новенький «Рено Клио», направляемый твердой рукой главы семейства, вырвется наконец на дорожные просторы Подмосковья. Замелькают вдоль обочины дороги леса, поля, перелески, коттеджные поселки, автозаправки, магазины, закусочные, деревеньки-призраки, частные молочные фермы, бывшие совхозы, огороды, сады.

А потом забрезжит впереди указатель, направляющий на съезд с магистрали на ровную новую бетонку, наткнувшуюся концом своим прямо в дощатую пристань лодочной станции.

Главное при поездке в «Парус» в десятом часу вечера было не прозевать в сумерках этот самый съезд с шоссе — редкие дорожные фонари почти всегда не горели или были разбиты.

— Лева, не гони так, не так быстро, скоро ведь поворот, — сказала жена Петухову, когда до указателя, по ее расчетам, оказалось совсем немного.

— Не учи меня, — буркнул глава семейства.

— Я не учу тебя. Я просто говорю: не гони.

— Может, сама сядешь за руль?

— Нет уж, спасибо.

— Тогда занимайся своими делами, а мне не мешай. Петухов был неплохим человеком и заботливым, преданным, любящим мужем и отцом. Просто он не выносил, когда жена вмешивается в те сферы деятельности, которые он считал исконно своими, мужскими. Чтобы только не поступать так, как говорит жена, он не только не сбавил, наоборот, даже наддал газа.

Дорога впереди была совершенно свободной. Показался знакомый съезд. И Петухов с особенным небрежным шиком — вот гляди, Ксения, какой у тебя муж, — крутанув руль, свернул направо.

Впереди была темнота. Свет фар словно пробил в ней короткий тоннель.

— Ну вот, где-нибудь через четверть часа будем на месте, — с удовольствием констатировал Петухов. — Номер займем, разместимся, и можно будет в баре по рюмашке. Слышь, Ксень, что я говорю, — он скосил глаза на жену.

— Потише, я прошу тебя. Очень быстро, — она наклонилась, ища что-то в бардачке.

«Ох, какой же голос у нее скрипучий, нудный стал, — подумал Петухов с досадой. — А был-то, как ручеек журчал. Курит много. И чего курит? Нервная работа».

— А мы тоже в бар, тоже в бар! — хором запели сидевшие сзади Петуховы-младшие.

— Я вам пойду! — хмыкнул Петухов.

— Ну, пап!

— Спать ляжете. Завтра как мальки вареные будете, если на рыбалку.

— На фига мне твоя рыбалка, пап, — сказал двенадцатилетний Борис солидным тоном.

— Кому сказал — ляжете спать. Вон этот разгильдяй уже носом вовсю клюет, — Петухов повернулся, со строгим родительским умилением глядя на сонного младшего сына Глеба.

Отчаянный крик жены застал его врасплох:

— Осторожнее! Левка! Тормози! Тормози же!!

Петухов судорожно до упора выжал тормозную педаль — впереди на дороге было что-то, но от неожиданности и испуга он даже не успел толком понять, что это.

«Рено», увлекаемый инерцией, врезался в это «что-то». С грохотом разлетелось лобовое стекло.

Петуховы, спасенные подушками безопасности, были в шоке. Подобный шок испытывает каждый водитель, который на пустой, свободной дороге вдруг нежданно-негаданно со всего размаха въезжает в багажник стоящему в темноте авто с выключенными габаритными огнями.

Когда первое потрясение прошло и Петухов убедился, что все целы-невредимы, только сильно испуганы, он кое-как выбрался из «Рено» и, хромая, бросился к машине, в которую врезался. В свете одной фары (вторая, разбитая, погасла) было ясно только, что это какая-то светлая иномарка. Багажник ее был сплющен ударом. Салон темен.

Петухов невольно огляделся по сторонам, ожидая, что вот-вот откуда-нибудь из темных кустов выскочит как ошпаренный хозяин иномарки, справлявший там неотложную естественную надобность. Встречаются же такие придурки — бросают тачку где попало, лишь бы отлить поскорей.

Но из кустов никто не выскакивал. Вокруг было тихо. Только где-то вдали в лесу ухнул филин. Петухов сразу узнал его — он не раз слыхал уханье филина в детстве, в родной деревне. Но одно дело деревня, а другое — ночная дорога, ведущая в известный загородный отель-клуб.

— Лева, что там? — раздался тревожный оклик жены.

— Ничего. Тут, кажется, шофера нет, — Петухов неуверенно потрогал ручку дверцы, дернул, и она легко, плавно открылась. И почти сразу из салона прямо на руки ошарашенного Петухова выпало, словно тряпичная кукла, обмякшее тело.

Петухов с хриплым воплем отскочил. В свете единвенной фары он видел раскинутые руки, запрокинутое лицо — белое, как простыня, и мертвое. Это был крупный дородный мужчина в костюме. На виске его и на белой сорочке спереди было что-то темное, смахивающее в зыбком желтом свете на черный лак.

— Лева, кто это?! — воскликнула жена Петухова. Но он не знал, кто это был, — в смятении рвал из кармана брюк мобильный телефон. От волнения он забыл все номера, по которым сюда на дорогу к разбитой машине и этому мертвому телу можно было вызвать хоть кого-то. В памяти назойливо вертелся лишь номер 911 из виденного накануне по телевизору американского боевика.

— Ребят не выпускай! — крикнул он жене. — Они не должны это видеть!

Даже в такой ситуации он свято помнил, что он, Петухов, — опора и защита своей семьи от всех бед и невзгод.

* * *

В полночных телефонных звонках нет ничего, кроме грядущей беды.

Катя проснулась от звонка. В комнате было темно. Самый глухой предрассветный час — три без четверти.

Все было, как и в тот раз, когда такой же неурочный звонок разбудил их с Марьяной вестью — страшным сюрпризом.

Катя не сразу взяла трубку. Может, все-таки кто-то ошибся? Спьяна, возвращаясь из ночного клуба, набирая непослушными пальцами номер очередной пассии? Но телефон звонил, требовал, приказывал подчиниться.

— Катя, я тебя с постели подняла? Катя, проснись! — звонила Марьяна, сама сонная и растерянная. — Катя, кирпич! Ты слышишь меня? Кирпич, чтоб его! Ты была права.

— Кто? — спросила Катя. — Кто убит?

— Усольский. Его нашли в машине на дороге в шести километрах от «Паруса». Туда прокуратура уже выехала, опергруппа, наши. Я тоже сейчас еду туда.

— Как его убили, известно?

— У него пули в башке, — Марьяна задохнулась. — Черт, я не думала, что все так далеко зайдет. Катя, Катька, ты не бросишь меня там, среди них, одну на съедение? Ты… приедешь?

— Я приеду. Я доберусь. Ты не волнуйся так, Марьяна. Как-нибудь, на чем-нибудь я до вас доеду.

Катя положила трубку. Села. Обняла подушку.

Осколки кирпича — сброшенного им на голову чьей-то меткой, не знающей жалости рукой, лежали здесь, в комнате на полу.

Катя видела их даже в темноте совершенно отчетливо.

Глава 30

ПОСЛЕДНИЙ НОМЕР

То, что дело забирает областная прокуратура, стало известно почти сразу — на место выехала целая прокурорская бригада и многочисленные кураторы. Щеголевцы — не только Марьяна и оперативники, но и сам начальник отдела внутренних дел как-то сразу и очень решительно были отодвинуты в тень весьма энергичными и самоуверенными следователями прокуратуры.

Катя все-таки сумела добраться до Щеголева в ту ночь. Как она туда добиралась — это была отдельная история. Попробуйте, выйдите в три часа ночи на Фрунзенскую набережную, проголосуйте. Машины на набережной по пальцам можно пересчитать, но почти каждая из них остановится возле вас, если вы — женщина, да к тому же еще и молодая. Все как один водители поинтересуются: сколько берешь, малышка? И куда поедем — к тебе, или, может, ко мне?

Катя дважды за эту ночь пожалела, что ей, как сотруднику пресс-службы, не выдавали табельного оружия. Было бы сподручнее отвечать на подобные вопросы с «Макаровым» в руке.

На ее счастье, ей повстречался патруль ППС. Москвичи-коллеги объезжали свои ночные владения и, естественно, проявили интерес к одинокой фигуре, голосующей у края проезжей части. Быть принятой сослуживцами за «ночную бабочку» — для действующего сотрудника милиции, офицера это как-то не того, чревато. Катя поспешно объяснила коллегам, кто она и куда так рвется попасть среди ночи. Патруль ППС довез ее до сопредельного участка. Катя пересела в быстроходный «Форд» ГИБДД — ее в мгновение ока домчали до МКАД. Водитель, облаченный в бронежилет, явно помешанный на скорости, всю дорогу скромно хвалился своей победой на ралли Москва — Санкт-Петербург, в которых участвовал как гонщик «Динамо». Из вежливости Катя не перебивала его, хотя лихорадочно думала о том, что ждет ее там, в конце пути.

На посту ГИБДД она после недолгих переговоров пересела в машину еще одного экипажа ДПС. Они и доставили ее туда, где были уже все, все, все, а также успевший остыть труп Ореста Григорьевича Усольского.

Участок шоссе был блокирован. Вдоль обочины длинной вереницей выстроились милицейские машины, передвижная кримлаборатория, новенькие прокурорские «Волги». Все вроде было, как всегда на местах серьезных происшествий. И вместе с тем — Катя всегда это остро ощущала в такие моменты — все было как впервые.

Тело уже успели извлечь из машины. Оно лежало на носилках рядом с машиной «Скорой помощи». А прямо над «Скорой» в тусклом серо-зеленом небе маячил лунный диск. Его то и дело перечеркивали какие-то быстрые бесшумные тени.

— Летучие мыши, — сказала Марьяна, заметив тревожный Катин взгляд, — много их. Одна прямо на ветровое стекло плюхнулась. Ну, они же слепые совсем…

Они подошли к носилкам.

— В него тоже выстрелили трижды, как и в Лосева, — Марьяна указала глазами, на что обратить внимание в первую очередь. — С близкого расстояния, почти в упор. Видимо, стрелявший сидел с ним рядом в салоне машины на пассажирском сиденье. Одна пуля попала в нижнюю челюсть, вторая в правый висок, третья в живот. Он умер мгновенно.

— Гильзы есть? — спросила Катя.

— Есть. Прокуратура все забрала как вещдок. Что смотришь? Я не эксперт, но, похоже, гильзы идентичны. Девятого калибра.

— Отпечатки в салоне?

— Полно отпечатков, — Марьяна кивнула в сторону разбитой «Тойоты» Усольского, возле которой работали эксперты. — Отпечатки разной давности. Весь салон захватан — пойди разберись.

— Когда совсем нет пальцев — плохо, когда много наследили — еще хуже, — Катя смотрела на носилки.

Вот был человек. Имел доходный бизнес, жену и молодую любовницу. Считался солидным, успешным привлекательным мужчиной. Полностью состоявшимся и удачливым. Имел компаньона. Был на подозрении по обвинению в его преднамеренном убийстве с корыстной целью. И вот не прошло и трех недель, как он тоже улегся на казенные брезентовые носилки, равнодушный ко всей этой милицейской суете, к успеху, к солидности, к фирме своей и ее коммерческим делам, к жене, к любовнице.

Глаза его закрыты — похоже, он крепко спит. И не видит ни этой луны, ни гадких летучих мышей, которые первыми солнечными лучами забьются снова в свои дупла и норы.

— Что еще эксперты говорят? — спросила Катя. — Когда его убили по времени?

— Видишь, его машина разбита. Семья ехала в «Парус». В темноте налетели на него. Они и вызвали милицию. Было это без четверти одиннадцать. К этому времени, по словам эксперта, он был уже мертв не менее полутора часов. Получается, что его убили между девятью и десятью часами вечера. — Значит, он тоже ехал в «Парус»? — спросила Катя. — Но зачем?

— Практически я теперь в этом деле — никто, — Марьяна отвернулась от носилок. — Прокуратура забирает это убийство к себе по подследственности. Дело Авдюкова будет соединено в одно производство. Мне тут уже успели надавать кучу указаний насчет его передачи.

— А дело Лосева, что — в Москве?

— О нем пока никто тут не говорит, словно и позабыли про него. Такое ощущение, что брать его облпрокуратура пока не собирается.

— Только у нас такое может быть, — Катя покачала головой. — Там же гильзы надо в совокупности исследовать. Ясно же как день…

— Кому ясно? — спросила Марьяна. — Нас с тобой никто уже ни о чем не спрашивает. Нас вообще скоро отсюда палками погонят. Мавр сделал свое дело.

— Ни черта мавр не сделал, — Катя отмахнулась. — Случилось то, чего я и боялась. Только… я не думала, что это будет он.

— Я тоже не рассчитывала, что прикончат нашего павлина, — Марьяна искоса глянула на носилки. — Ведь всего вроде добился мужик. Все уже было в его руках.

— Ты считала его убийцей? Считала ведь.

— Я думала, если что-то такое и произойдет, то уж никак не с ним.

— А с кем? — спросила Катя.

— С тем, кто может иметь непосредственное отношение к переделанным газовым «Макаровым», — Марьяна рывком застегнула «молнию» на куртке. — Я думала: если это и есть та самая единственная ниточка, по которой до кого-то в этой неразберихе можно добраться, этот кто-то захочет эту ниточку оборвать.

— Возможно, у всего, что тут творится, совершенно иная цель и иной мотив, — сказала Катя. — Помнишь…

— Я помню, что он, — Марьяна кивнула в сторону «Скорой», — сказал мне на допросе: «Если бы кто-то хотел рассчитаться с нами за тот контракт по карьерам, убили бы не только одного Авдюкова, убили бы нас обоих». Вот теперь их убили обоих. Между прочим, насколько я усекла из бесед в здешних полевых кулуарах, для прокурорских пока существует только одна версия, объединяющая убийство обоих компаньонов, — финансово-коммерческая деятельность «Стройинвеста».

— Может быть, и нам в свое время стоило плотнее заняться этой версией? — спросила Катя.

Марьяна молчала.

— Зачем его понесло в «Парус» вечером? — Катя огляделась. — Это ведь дорога ведет прямиком туда, больше никуда. Упирается в их причал на озере. Выходит, он ехал туда вместе со своим убийцей? Откуда? Из офиса? Или они где-то встретились? Получается, убийца — знакомый Усольского.

— У меня есть еще несколько дней, пока дело Авдюкова у меня в производстве, — сказала Марьяна. — За этот срок я бы хотела кое-что прояснить. Это вот, например, — она достала из кармана куртки клочок бумаги, на котором были записаны два телефона. Катя поняла, что это — сотовые номера.

— Во время осмотра в машине нашли его мобильник, — пояснила Марьяна. — Я вместе с экспертом сразу же проверила десять последних набранных номеров и последние поступившие вызовы. Последний поступивший вызов был вот с этого номера, — она показала Кате верхнюю запись. — А сам он постоянно набирал со своего телефона вот этот номер, второй. Я бы хотела установить, кому он так настойчиво названивал.

— А кто ему звонил последний, ты не хочешь узнать?

— Нас с тобой от этого дела отставили, Катя. Фиг ты теперь получишь для себя какую-то информацию у прокурорских, — Марьяна покачала головой. — О себе я вообще молчу. Посмотри на них. Какие они все жутко деловые, — она кивнула в сторону коллег. Это был впечатляющий десант — озабоченные, хмурые, энергичные мужчины. — Дело у меня отнимают. Ну что ж, ладно. Только кое-что пока при мне останется. Например, вот это, — она подчеркнула ногтем на клочке бумаге верхний телефон.

— Я не совсем понимаю, Марьяна, — Катя почувствовала, как сердце ее тревожно сжалось.

Читать Марьяне моралите о том, что она не права, не хотелось. Но и принимать эту ее позу отверженной, тоже было невмоготу. Катя внезапно подумала, что взгляд Марьяны на жизнь, на мужчин, на порученное ей дело, вообще на профессию следователя может иметь гораздо более необратимые последствии в будущем, чем это можно себе вообразить. Чем-то за все это предстояло расплачиваться.

Страшно было думать, что они уже начали расплачиваться — вот этим мертвым телом на носилках. Но слов осуждения и, самое главное, переубеждения сейчас у Кати не было. Шел пятый час утра. Глаза слипались, голова гудела, сердце было налито свинцом.

— Я не понимаю тебя, — нервно повторила Катя. — О чем ты?

— Вот о чем, гляди сюда, — Марьяна достала свою электронную записную книжку, сунула Кате телефон на ее экране. Это был тот же номер, что и на клочке бумаги.

— Знаешь, кто последним звонил Усольскому? — спросила она шепотом, словно боясь, что прокурорские могут подслушать. — Светлана Петровна Авдюкова. Это номер ее мобильника. Я записала его с ее слов вместе с номером ее домашнего телефона в «Радуге» еще тогда, на первом нашем допросе, когда она так неожиданно хлопнулась в обморок.

Глава 31

БАСТИОН

Это был очень длинный день. И очень бестолковый. Так всегда бывает, когда вам смертельно хочется спать, а вокруг ваших бедных, сонных, похожих на студень мозгов все так и кипит, так и льется через край, ударно высекая яркие искры запоздалого служебного рвения.

В Щеголевском ОВД все было брошено на «органиpацию скорейшего раскрытия». И все бегали точно ошпаренные кипятком, подстегиваемые грозными телефонными звонками из облпрокуратуры и министерства. В другое время Катя в качестве «собственного обозревателя» охотно бы понаблюдала за всем этим авралом, чтобы впоследствии где-нибудь в трескучей официозной статейке посвятить целый абзац «героике служебных будней» и «методике работы по горячим следам преступления», но, увы, сейчас ей было не до того.

В обеденный перерыв она забрала у Марьяны ключ от квартиры и дезертировала с переднего края боевых действий. Она самым постыдным образом проспала на ставшем уже ей привычным «напольном» ложе с зеркалом вместо изголовья до пяти часов вечера.

Проснулась со странным и даже приятным ощущением честно исполненного долга, приняла горячий душ, привела себя в порядок, тщательно накрасилась, причесалась и вернулась как ни в чем не бывало в Щеголевский отдел.

Первый, кто попался ей там навстречу, был начальник ОВД — толстенький и лысый, катился он смущенно-гневным колобком из мужского туалета, располагавшегося в конце коридора. Как правило, начальники такого уровня не посещают общие места пользования в учреждениях, имея свои, в комнатах отдыха, примыкающих к личным кабинетам. Но на этот раз начальника Щеголевского ОВД буквально выжили из собственных угодий — в его кабинете беспрерывно заседал оперативный штаб по раскрытию убийства. В комнате отдыха было битком набито прокурорских и министерских товарищей, и приходилось бегать по коридору далеко, отказывая себе в минимальном, интимном комфорте.

— Попрошу вас настоятельно — пока никаких комментариев прессе, — бросил начальник ОВД на ходу Кате. — Мне уже по поводу вас звонили, я понимаю — вы на работе, но и мы на работе тоже, поэтому пока никаких материалов и интервью с участниками расследования — все только через меня.

— Я все понимаю. Я пока только собираю материал по делу Авдюкова. Вы же сами разрешили, у вас с нашим отделом информации достигнута твердая договоренность, — вежливо сказала Катя. — Пока мне достаточно той информации, которую в рамках этой договоренности предоставляет мне следователь Киселева.

Начальник ОВД патетически воскликнул: «Уж эта мне Киселева!» — и поспешил мимо Кати к себе. Катя зашагала к следователям.

— Ну что, легче стало? — спросила ее Марьяна, когда они вновь свиделись после короткой разлуки. — Поспала?

— Поспала. Дико звучит, конечно, предательски, но ничего не поделаешь. Уж я такая. — Катя села на подоконник.

— А мы с Наташей, экспертом нашим, — помнишь ее, да? — гильзы ездили в прокуратуру осматривать. Пока они еще в экспертно-криминалистический центр не отправлены. — Марьяна достала из стола пудреницу, заглянула в зеркальце. — Фу, видок… Глаза, как у кролика-альбиноса… Ну кто полюбит нас такой? Никто кролика не полюбит… Везет тебе, Катька, ты днем спать можешь. А я ни за что днем не засну, если солнце светит. Ну и рожа у меня… Ты хоть порозовела малость, ожила, а я как вампир… Короче, гильзы те же, что и с места убийства Лосева. Это и без экспертизы увидеть можно.

— Значит, дело Лосева все-таки прокуратура соединит с нашими? — спросила Катя.

— Ха! Скоро сказка сказывается, разве ты не знаешь, как это бывает? — Марьяна с интересом разглядывала свои ногти, покрытые прозрачным лаком. — Тождество гильз исследованием еще не доказано. Мало ли что мы с Наташей там увидели! Кому это из них интересно. Заключение будет только через неделю, а то и позже. Тогда уж и зашевелятся, а к этому времени либо…

— А тебя даже на совещание не позвали, — обиделась Катя. — Да, странно все как-то… Ну, плевать. Есть из-за чего переживать. Чем ты меня еще удивишь, подружка?

— Тот телефон, второй, сотовый, по которому звонил Усольский, принадлежит Алине Авдюковой.

— Алине? — Катя вскинула голову. — Значит, он нюнил дочери, а ему позвонила мать? И что, по-твоему, это означает?

— Означает? — Марьяна вздохнула: — Да ничего пока не означает вроде бы. Так, одни гипотезы… Ты вот пока спала, я тут термос кофе выпила. Думала, между прочим, не в пример некоторым соням, серое вещество свое тратила. Знаешь, к какому выводу я пришла?

— К какому?

— Если мы с тобой в этом деле не выберем для себя точку опоры, мы так и пропадем в этой неразберихе, — Марьяна нарисовала рожицу на листе бумаги. — Вот я и прикидывала, на что нам сейчас, при таком повороте дела, следует опереться в первую очередь. Выбор у нас невелик. Кроме этих гильз девятого калибра — больше опереться не на что.

— Ты пытаешься нащупать подход к Долидзе?

— Нет, я пытаюсь представить себе нашего убийцу. И я не могу. Никак не могу, — Марьяна потерла лоб рукой. — Странно это все как-то. Что он за человек такой, а? Какой он? Ведь явно не трус. Решительный, бесстрашный. В «Парус» явился под видом сотрудника частно-детективного агентства. Лосева сумел подкупить. Ну, положим, это было нетрудно. Парниша был жаден до денег. Эту бутылку подменил. Даже сам выбор этой кислоты в роли яда… Думаешь, он не представлял себе последствий, если Авдюков глотнет это из бутылки? Представлял прекрасно, но Авдюкова не пожалел. Тот так орал от боли, что весь отель перебудил. А с Лосевым как он расправился? Фактически пристрелил его только за одну, самую первую попытку шантажа. И вот с Усольским не побоялся для начала в машине прокатиться. Да, бесстрашия этому убийце не занимать, жестокости тоже. Я все пытаюсь себе его представить — и… не получается у меня.

— Ты маски примеряешь кое на кого, — сказала Катя. — Неблагодарное это занятие — примерка масок. Ты вот и на Усольского все примеряла.

— Да, примеряла. И он был самой на тот момент подходящей кандидатурой. Он вписывался в общую картину.

— Вписывался только потому, что брюки носил, мужчиной был — так, по-твоему?

— Да, так. А теперь вот я не вижу такой фигуры, которая бы полностью вписывалась… Почти не вижу.

— А, брось, Усольский тоже на отчаянного не тянул, — грустно усмехнулась Катя. — Не из той породы он — тех, кто брюки носит.

Марьяна кивнула.

— А как же… наша Светлана Петровна? — осторожно спросила Катя. — Они там наверняка уже все знают. Интересно, допрашивали ее подругу-вдову?

— К Усольской следователь ездил домой, в «Радугу». Потом ее привезли в прокуратуру. Я ее видела там, когда мы с Наташей с гильзами возились. Туда же и подруги ее прибыли в спешном порядке, на такси. Эта Зинаида Александровна даже врача с собой притащила какого-то частного. На случай, если вдове, как и Авдюковой в тот раз, плохо станет. Но врач не понадобился. Между прочим, я их попросила подъехать сюда, в отдел, когда их из прокуратуры отпустят.

— Ты что, с Усольской говорила?

— Нет, с ней в такую минуту разговаривать бесполезно. С нее и прокурорских «когда, где, почему» хватит. Я попросила приехать Светлану Петровну. Должна же она мне четко и ясно объяснить, — в голосе Марьяны зазмеилась едва заметная усмешка, — о чем они говорили тогда с без пяти минут покойником? Но…

— Что — но? — настороженно спросила Катя.

— Она сюда приедет не одна.

— С чего ты взяла?

— А вот увидишь. Не у одной у тебя — интуиция, — Марьяна посмотрела на часы. — Что ж, терпеливо подождем. Думаю, наши ожидания обмануты не будут.

День превратился в вечер. Такой же длинный. Чтобы скоротать ожидание и не мешать Марьяне, занятой по другим уголовным делам, Катя начала приводить в порядок записи в своем блокноте.

Наконец из дежурной части позвонили, сообщив, что «тут гражданки приехали на такси, спрашивают следователя Киселеву». Марьяна попросила пропустить «гражданок».

Она не ошиблась. Светлана Петровна Авдюкова и на этот раз прибыла в милицию не одна. Ее сопровождала Зинаида Александровна.

Кате сразу же бросились в глаза перемены, происшедшие с обеими женщинами. Они явно были сильно встревожены, но пытались взять себя в руки.

— Боже мой! — воскликнула Светлана Петровна, переступая порог кабинета. — Какой день, что за день… Извините, вы надолго нас задержите? — умоляюще вопрошала она Марьяну.

Марьяна очень вежливо, явно сочувствуя их переживаниям, пригласила подруг сесть.

— Там Нателла в такси сидит, — скорбно пояснила вопрос подруги Зинаида Александровна. — Она в ужасном состоянии и совсем без сил. Мы к вам прямо из прокуратуры. А до этого Нателлу в морг возили на опознание. Она после всего такая сейчас, что мы просто боимся надолго оставлять ее одну. А сюда к вам она тоже не в силах была прийти.

— Я все понимаю, это совсем не надолго, я вас не задержу, — Марьяна пододвинула к себе бланк протокола. — Видите ли, Светлана Петровна, дело, которое я веду по факту смерти вашего мужа…

— Убийства, — глухо поправила Авдюкова.

— Да, убийства, я должна буду в самом скором времени передать в прокуратуру на соединение к делу по убийству гражданина Усольского и еще одного потерпевшего — некоего гражданина Лосева, — сказала Марьяна.

— Значит, и вы теперь понимаете, что у всего этого ужаса одни корни, — Светлана Петровна покачала головой. — О, я же чувствовала это еще тогда… Эти деньги, будь они неладны… Боже мой, что за мир сейчас, что за время такое? Убивают людей, стреляют, травят… Чуть кто на один рубль больше заработает, сразу его на тот свет… Я вам говорила тогда еще — все дело в том проклятом контракте на разработку карьеров. Они оба — мой муж и бедный Орест — кому-то сильно перешли дорогу. Кто-то не пожелал расстаться с этим жирным куском, и вот… — она закрыла лицо рукой, на которой играл в электрическом свете колкими огоньками очень красивый перстень: сапфир, оправленный в бриллианты. — Сколько же несчастий на нас обрушилось!

— Простите, вы сказали — Лосев. Дело какого-то Лосева будет совокупно расследоваться, — подала голос Зинаида Александровна. — А кто это такой?

— Да, кто это еще? — Светлана Петровна отняла руку от лица.

— Это охранник из «Паруса». Мы имеем все основания подозревать, что он был косвенным соучастником убийства вашего мужа, — ответила Марьяна. — Потом и его устранили.

— Кто? — спросила Светлана Петровна.

— Убийца вашего мужа.

— Киллер?

— Нет, на обыкновенного киллера-наемника этот убийца не похож. Он же, как нам думается, расправился и с Орестом Усольским.

— Их там, наверное, целая банда, мафия, — с сомнением возразила Зинаида Александровна.

— В связи с будущей передачей дела, — продолжила Марьяна свою линию, — я должна устранить кое-какие неточности, кое-что прояснить дополнительно, задать вам несколько вопросов.

Катя, сидевшая за столом напротив Марьяны, пока не вмешивалась в беседу. Она видела, что Зинаида Александровна отлично помнит их встречу в доме Варлама Долидзе, однако сейчас мысли ее, несомненно, заняты не воспоминаниями, а тем, что произошло ночью.

Мысли же самой Кати сейчас обращались к той из трех подруг, которая осталась в такси, у дверей ОВД. Ей даже захотелось покинуть кабинет и тайком из окна дежурки взглянуть на новоиспеченную вдову. Но это было бы некорректно, это был бы пошлый зоопарк, подглядывание за чужим горем в замочную скважину.

— Вы сами об убийстве от кого узнали? — услышала она вопрос Марьяны.

— Боже мой, да утром Нателла мне позвонила и Зине. В истерике, в шоке. К ней из вашей милиции приехали — сказали, — Светлана Петровна горько покачала головой. — О, я-то знаю, что это за весть — обухом по голове.

— А вы не знаете, вечером Нателла Георгиевна была дома? — задала новый вопрос Марьяна. — Я почему это спрашиваю: если она утром об убийстве мужа узнала, то… Ночь-то ведь муж ее дома не ночевал. Странно, что она не всполошилась, не начала его разыскивать, вам не позвонила.

— А что нам было звонить, когда мы все трое вчера вечером вместе были? — сказала Зинаида Александровна. — Вчера в Зале Чайковского Олег Погудин сольный концерт давал. Мы и пошли втроем.

— Значит, вы были вчера на концерте? И вы тоже ходили, Светлана Петровна? — Марьяна посмотрела на вдову.

— Ох, не полагается, конечно, при моем-то положении, — Светлана Петровна снова горько покачала головой. — Но поймите, дома такая тоска. И потом, это не эстрада. Не эти оголтелые пляски и притопывания. Это был вечер старинного русского романса. Горе мое со мной было, но там, на людях, все как-то легче.

— А насчет того, что Нателла, вернувшись, мужа ночью не искала, — Зинаида Александровна смущенно кашлянула. — Видите ли, потому-то я и затеяла этот поход в концерт… Нателла все последние дни была в крайне подавленном состоянии. Дело в том, что…

Но тут ее прервали. В кабинет без стука заглянул помощник дежурного — уже знакомый Кате молодой лейтенант.

— Марьяна Иванна, там, в изоляторе, за вами некий Папин до сих пор числится, — сообщил он громко и недовольно. — Так его ж в суд сегодня оформлять надо, срок продлять.

— Он за дежурным следователем числится, — отрезала Марьяна.

— За каким там дежурным? За вами.

— Закройте дверь.

— Чего закройте? Идите давайте, разбирайтесь — с дежурным там или не с дежурным, — вспылил лейтенант. — А то Тимофей Трофимыч грозился — выпустит этого Папина… Мамина, и вся недолга.

— Черт! Сами, что ли, не можете с дежурным следователем решить? — разозлилась Марьяна. — Сколько раз я просила исправить в журнале, что Папин не за мной числится!

— Не знаю, я не слыхал. Вы мне такого никогда не говорили, — напыжился лейтенант.

— Ухом надо слушать, а не другим местом, — Марьяна положила ручку, кивнула Кате — останься тут, торопливо извинилась и, оттолкнув с дороги лейтенанта, отправилась в изолятор разбираться с задержанным.

Лейтенант не последовал за ней. Как старой знакомой фамильярно подмигнул Кате:

— Ну, видали? Помчалась наша Мегера Иванна. Сейчас с Трофимыча пять шкур спустит, если его недосмотр, — он хихикнул. — Во характер, а? Это не женщина, тайфун. За это самое, за характер, ее и муж-то бросил. Между прочим, у нас работал раньше, в автоинспекции.

Он снова глуповато хихикнул и нырнул за дверь. В кабинете стало тихо.

— Да, — Зинаида Александровна покачала головой, — тоже работа у вас — не позавидуешь. И такие вот коллеги… А что, у следователя Киселевой — личная драма?

Катя молчала. Ей хотелось догнать лейтенанта — жаль, юркий был, верткий.

— Вот-вот, так и бывает, — Зинаида Александровна кивнула. — Но она же такая молодая, цветущая… И что, и дети остались?

— Девочка. Маленькая, — сухо ответила Катя, потому что молчать далее было неудобно. — Как это печально, — Зинаида Александровна смотрела на зарешеченное окно кабинета. — И как это несправедливо.

Марьяна вернулась. Это произошло даже быстрее, чем Катя ожидала. Щеки ее пылали. Видно, разговор в изоляторе был бурным.

— Извините, пожалуйста, — она села на место, — сейчас мы продолжим.

— У вас вид очень усталый, — заметила Светлана Петровна сочувственно. — Ах, какая же у вас неженская работа.

— Мы говорили о Нателле Георгиевне, о ее душевном состоянии, — Марьяна собралась.

— Неловко и больно сейчас всего этого касаться. Смерть все искупает. — Зинаида Александровна вздохнула: — Но и молчать трудно. Последние дни для их семьи были тяжелыми днями. Нателла сказала нам, что муж объявил ей, что уходит от нее к другой женщине. Она очень тяжело это переживала. Ну я и решила, что будет лучше, если она хоть на короткое время отвлечется, пойдет с нами на концерт… Он ведь, Орест, последние ночи — она сама нам говорила — дома не ночевал. Демонстративно. Так что где уж ей, бедной, было разыскивать его.

— Вы случайно не знаете, кто была эта его любовница? — спросила Марьяна.

Катя смотрела на Светлану Петровну. Лицо ее осталось бесстрастным, только немного побледнело. В принципе вопрос был адресован не ей. Но ответила она:

— Понятия не имеем.

Катя почувствовала в ее словах фальшь. «Про Усольского и свою дочь она знает, — подумала она, — знает».

— У вас случайно билетов на тот концерт не сохранилось? — спросила Марьяна. Она тоже почувствовала это странное напряжение, повисшее в кабинете после вопроса про «любовницу».

— Вы что, нам не верите? — с укором спросила Зинаида Александровна.

— Да что вы! А во сколько, вы говорили, закончился концерт?

— Я ничего вам пока не говорила. Закончился он в десять вечера.

— В начале одиннадцатого, — поправила Светлана Петровна. — Там аплодисменты долго не стихали, просили петь на бис. Мы поймали такси на Тверской и поехали по домам.

— Одно такси на троих?

— Конечно, надо было три? Сначала вон Зину отвезли, потом мы с Наташей поехали в деревню нашу, за город.

Пока Светлана Петровна это говорила, Зинаида Александровна рылась в своей сумке.

— Вот билеты, пожалуйста. Оказывается, я их не выбросила, — она выложила на стол перед Марьяной три билета в Концертный зал Чайковского. Корешки их были оторваны.

— Я их приобщу к делу, — сказала Марьяна.

— А зачем? — с недоумением спросила Светлана Петровна. — Что-то я не очень вас понимаю.

— Для формальности, — Марьяна сухо улыбнулась. — И последний вопрос, чтобы вас не задерживать. Светлана Петровна, нами установлено, что вчера вы разговаривали с потерпевшим Усольским по телефону.

— С Орестом?

— Да, с Орестом Григорьевичем. Вы звонили ему? Светлана Петровна глянула на свою подругу.

— Да, я ему звонила.

— По какому вопросу?

— Он до этого звонил мне домой по поводу документов. Там надо было подписать документы — это касается фирмы… Там ведь мне компенсация полагается, — Светлана Петровна снова как-то растерянно глянула на Зинаиду Александровну. — Но он меня дома не застал. Мне домработница моя передала. Ну я ему и перезвонила.

— А когда вы перезвонили? Во сколько это было?

— Ой, я не помню — вчера. Во второй половине дня. Ну да, мы на концерт собирались, — голос Светланы Петровны обрел уверенность. — Ну я и подумала — он позвонит, снова меня не застанет. А у него время на вес золота, он деловой человек. И я ему позвонила — часов так… без чего-то там шесть.

— И что он вам сказал?

— Ну, так, общие слова. Оказалось, ничего срочного. Он находился в офисе и был чем-то занят. Ему было не до меня. Он сказал, что вопрос с фирмой решится на днях. И он с юристами приедет ко мне все обсудить.

Катя слушала Светлану Петровну. Этот ее ответ. На этот вопрос о звонке Марьяна возлагала такие надежды! И вот ответ оказался такой, что все эти надежды (смутные, правда) не оправдались. Она смотрела на театральные билеты, лежавшие на столе: партер, двенадцатый ряд.

— Благодарю вас, это все, — вежливо сказала Марьяна, ничем не выдав своего разочарования. — Вот мы и прояснили неясности. Думаю, если и будут вас еще куда-то вызывать — то только в прокуратуру. Ничего уж тут не поделаешь, следствие продолжается, — она поднялась. — Пойдемте, я провожу вас, чтобы в дежурной части не возникло недоразумений.

Катя поняла — Марьяна, как и она, хочет увидеть Усольскую. Она тоже пошла проводить их. Маленькая процессия молча пересекла двор, заставленный милицейскими машинами.

На углу ждало желтое такси. Зинаида Александровна и Светлана Петровна, попрощавшись, направились к нему. На заднем сиденье Катя увидела Усольскую. Она была в темных очках. Зинаида Александровна села вперед, к водителю. Светлана Петровна сзади.

Катя видела — она что-то сказала Усольской, потом обняла ее за плечи. В этом жесте было что-то и театральное, и материнское.

Такси уехало.

— Три вдовы, — тихо сказала Марьяна. — Три вдовицы под окном… Вот, Катя, ничего, кажется, у нас и не вышло.

— Не могло ничего выйти, — Катя тоже смотрела вслед такси. — А они, знаешь, очень интересные особы. Эти билеты еще… Ты их правда к делу приобщишь?

— Что, не любишь алиби? В то время, когда на дороге, ведущей в «Парус», застрелили Усольского, его жена, Нателла, Светлана Петровна и их подруга Зинаида сидели на концерте, слушали романсы, — Марьяна устало потерла глаза. — Да… А вот любопытно — как вдовы теперь поделят фирму? Там ведь, наверное, и Алине Авдюковой какая-то доля полагается? Ты о чем задумалась?

— Так. Кто сказал — «женщина — это неприступная крепость»? А три женщины? Три вдовы? Это целый бастион неприступный…

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я пытаюсь найти для нас еще одну, дополнительную точку опоры. Помимо этих гильз девятого калибра.

— Ну и?

— Не знаю, ничего пока еще не знаю. Но надо подумать, — Катя помолчала. — Странно все же. Теперь они уже все трое — вдовы, потерявшие любимых мужей, которые по разным причинам и в разное время хотели с ними расстаться.

— Авдюков не имел намерения бросить свою жену, — заметила Марьяна. — По крайней мере, так нам сказала его любовница Юлия Олейникова. Правда, и с ней, и с женой он вел себя по-скотски. — Знаешь что, Марьяна, я два-три дня сюда к тебе не приеду, — сказала Катя задумчиво. — Кажется, кое-что нам надо проверить и в архиве. Вот только не знаю — найду ли я там это.

Глава 32

АРХИВНЫЕ ДЕЛА

Чтобы что-то найти, надо знать, где это искать. Катя понадеялась на архив ГУВД Москвы, и, как оказалось, не зря. К счастью, срок архивного хранения того сорта документов, которые так интересовали Катю, — полвека. Уголовное дело, возбужденное по факту гибели в ДТП мужа Зинаиды Александровны Михаила Анатольевича Вирты, все еще лежало где-то в столичных уголовных хранилищах.

Но, для того чтобы добраться до этих самых архивов московской милиции, Кате пришлось потратить немало нервов и сил. Обычно обращение в архив оформлялось рапортом и запросом, который должен был пройти, как и всякая бумага, тернистым бюрократическим путем через служебную почту и секретариат, очутиться в конце долгого путешествия на столе руководства и после соответствующей визы вернуться к месту исходному, то есть к тому, кто этот самый архив запрашивал. Ждать сто лет и три месяца Катя не желала. Еще чего — ждать! Какие могут быть проволочки, когда в Щеголеве такие события. Да и к тому же и дело у Марьяны вот-вот заберут.

Катя решила идти своим собственным неторным путем — оседлала телефон. Вот когда она мысленно похвалила саму себя за то, что не поленилась приобрести полезные знакомства и в ГУВД Москвы, и в министерстве. «Полезные знакомства» все сплошь были руководителями служб, с которыми в прошлом Катя делала интервью, чьи комментарии к широко известным уголовным делам настойчиво пробивала в средства массовой информации. Кое-кто из «полезных знакомств» обещал помочь — что ж, дело нетрудное, подумаешь, на Петровку, 38, выдать звонок сверху, распорядиться, чтобы оказали содействие талантливому и настойчивому сотруднику пресс-центра в поисках всеми забытого и притом давно прекращенного дела, которое возбудило ГИБДД и благополучно похоронил следователь, ведущий «дорожные» дела.

Однако на все звонки, лесть, просьбы и ожидание у Кати ушел целый день. В архив она приехала на следующее утро, прямо к открытию. Сотрудники архива, предупрежденные звонком, забрали у нее исходные данные и…

— А в производстве УВД какого административного округа Москвы находилось дело? — это был их первый чисто профессиональный и вполне законный вопрос.

— Не знаю, — ответила Катя,

— А в каком году это было?

— Предположительно в девяносто шестом году, — Катя с трудом, но все же вспомнила, какой год гибели мужа называла в разговоре с ней Зинаида Александровна.

— А этот потерпевший, он какого года рождения?

— Ему сейчас должно было быть за пятьдесят.

— А на какой улице произошло ДТП?

— Понятия не имею, — Катя под осуждающими взглядами сотрудников архива чувствовала себя этаким нехорошим вредным незнайкой. Ничего-то она толком не знает, ничего-то не ведает в серьезных делах. Только имеет наглость отрывать занятых людей от их ужасно важной архивной работы.

— Боюсь, что при таких скудных данных мы не найдем вам это дело.

— Попробуйте все же поискать по вашей базе данных хотя бы по имени и фамилии потерпевшего, — не сдавалась Катя. — Поверьте, это очень важно.

При всей важности и срочности, Кате пришлось изрядно подождать. Сначала, пока освободится сотрудник, потом, пока он будет занят поисками в хранилище. Потом наступил обеденный перерыв. И архив по мановению волшебной палочки вымер — все ушли питаться.

Наконец в третьем часу Катя получила из рук в руки тонюсенькую картонную папочку с традиционным заголовком «Уголовное дело № 658901». Точно хищный коршун, она потащила долгожданную добычу к самому светлому месту в архивном зале — под настольную лампу.

Оказалось, что муж Зинаиды Александровны Михаил Анатольевич Вирта нашел свою смерть на Ленинском проспекте 30 декабря 1996 года. Из протокола, составленного дорожной инспекцией, Катя узнала, что ДТП случилось в 22.45. Из погодных условий в протоколе были отмечены «снег, гололед». Транспортное средство, которым управлял потерпевший, проходило по материалам дела как «автомашина „Ауди“ 93-го года выпуска». Машина была на момент ДТП почти новой, водительский стаж потерпевшего, судя по приобщенному к делу водительскому удостоверению, составлял «свыше двадцати лет». И тем не менее авария была налицо.

Читая рапорт некоего старшего инспектора 3-го батальона ДПС капитана милиции Добродеева, Катя узнала, что, по сути, вся авария произошла фактически на его собственных глазах, в пятидесяти метрах от поста ДПС на пересечении Ленинского проспекта и улицы Удальцова. Автомашина «Ауди», шедшая по второй полосе в направлении области со скоростью не менее восьмидесяти километров в час, неожиданно сделала резкий рывок вправо и врезалась в припаркованный возле дома под номером 86 туристический автобус марки «Икарус».

К моменту столкновения, как значилось в рапорте старшего инспектора ДПС, «пассажиры в салоне автобуса отсутствовали, и пострадавшим оказался только водитель автомашины „Ауди“ — гражданин М.А. Вирта, 1948 года рождения, уроженец г. Одессы».

Далее Катя узнала, что «от полученных в ДТП травм, несовместимых с жизнью, гражданин М.А. Вирта скончался до прибытия „Скорой помощи“. Тело было направлено в морг Первой градской больницы до распоряжения следователя о назначении судебно-медицинской экспертизы.

Экспертиза была обычной проформой. В общем-то, дело с самого начала велось как «отказняк» — виновник ДТП умер, кроме него, слава богу, никто не пострадал. Катя бегло пробежала глазами заключение — да, такие травмы с жизнью точно несовместимы — разрыв легкого, разрыв селезенки в ходе столкновения на полной скорости. В заключении приводились данные и анализа крови — делалось исследование на алкоголь. Эксперт находил у погибшего «среднюю степень опьянения». Кроме этого, анализ установил наличие в крови погибшего лекарственных препаратов димедрол и радедорм.

Кроме заключения, в тонюсенькой папке находилась справка о состоянии разбитой машины, чья тормозная система была признана исправной. Экспертом-автотехником делался вывод о «человеческом факторе», как о причине ДТП. Судя по выводам, эксперт склонялся к мысли, что, «будучи в нетрезвом состоянии, потерпевший М.А. Вирта заснул за рулем». Последним шло постановление о прекращении уголовного дела, вынесенное следователем по фамилии Сукоцкий.

Катя позвонила в экспертно-криминалистическое управление главка. Спросила, что представляет собой препарат радедорм — никогда она о таком не слышала. Ей сказали, что это обычное снотворное. Она на всякий случай спросила и про димедрол, принимают ли его вместе с этим самым «радедормом»? Ей ответили — отчего же нет, принимают, то есть принимали раньше, когда димедрол еще был в ходу. Для значительного усиления успокаивающего, расслабляющего и снотворного эффекта.

Катя достала из конверта, приклеенного к картонной «корке» дела, водительское удостоверение потерпевшего. С фотографии на нее смотрел смуглый улыбчивый, очень симпатичный мужчина лет сорока с ямочкой на подбородке. Муж Зинаиды Александровны чем-то напомнил Кате Остапа Бендера в его зрелые годы. Катя попыталась представить его рядом с Зинаидой Александровной — помнится, домработница Авдюковых говорила, что они были видной парой. Пожалуй, да, если, конечно, этот Вирта был высокого роста, а не метр с кепкой, как все настоящие одесситы.

Таким мужчиной вполне могла увлечься богатая американская леди и позвать его с собой в Майами или в Сан-Франциско. И он бы, конечно, уехал, но случилось это вот ДТП.

Что ж, это был предновогодний, суетный заполошный день, такой день в преддверии праздников все шумно и дружно отмечают на работе шампанским — отсюда и средняя степень опьянения. Потом был уже вечер, было темно, ненастно, шел снег, была гололедица. Он просто не справился с управлением и…

Катя вернулась к протоколу осмотра места ДТП. Набегался, наверное, бедный капитан Добродеев, измеряя все там рулеткой до миллиметра. Катя начала читать данные по осмотру трупа — «одет: дубленка, пиджак, брюки, рубашка, галстук, носки, ботинки. Во внутреннем кармане пиджака — портмоне и ключи, в правом боковом кармане пиджака — белый пластмассовый тюбик для хранения лекарств без опознавательной этикетки, судя по всему, от препарата нитроглицерин с восемью таблетками белого цвета».

Как и все сердечники и вообще люди, перешагнувшие за сорок, муж Зинаиды Александровны, видимо, всегда носил с собой столбик нитроглицерина в кармане — мало ли что, годы, знаете ли.

Катя хотела было уже закрыть дело, как вдруг оттуда выпала пожелтевшая от времени, плохо подшитая справка. Это было так называемое «предварительное исследование», которое обычно проводят для ясности перед экспертизой. Исследование проводилось по запросу того самого следователя Сукоцкого, прекратившего дело. Он не поленился отдать на анализ в экспертный отдел таблетки, обнаруженные у погибшего. Выводы исследования Катя прочла раз, потом еще раз, потом еще. В справке значилось, что «из восьми находящихся в емкости таблеток одна является таблеткой нитроглицерина, три — таблетками димедрола и четыре таблетками препарата радедорм.

Катя протянула руку и погасила настольную лампу.

— Что же вы? Вам там не темно? — тут же окликнули ее сотрудники архива.

— Нет, это с лампочкой что-то, — слукавила Катя. — Большое спасибо, я все уже закончила.

Глава 33

«ЖУЧОК» ПОД ПЛЮМАЖЕМ

У Марьяны проходила очная ставка. Катя, приехавшая в Щеголевский ОВД, к началу рабочего дня с ходу окунулась в кипяток страстей. Дело перешло к Марьяне «по наследству» от ушедшего в отпуск собрата по следственному ремеслу. Шли какие-то давние и запущенные разборки в семействе двух алкашей — мужа и жены Гавриловых. И непонятно было, кто кого бил смертным боем в тот раз, когда ошалевшие соседи вызвали милицию. Катя смотрела на Марьяну, кутавшуюся, как в шаль, в наброшенный на плечи милицейский китель, на щуплого и чрезвычайно задиристого подозреваемого Гаврилова, крутившегося на стуле, точно уж на сковородке, на его жену, на их помятые, исцарапанные испитые физиономии. Очередь давать показания в очной ставке была за Гавриловой.

— Значит, подскочил он ко мне на кухне, схватил за волосы и потащил в уборную, к толчку…

— Ой, бля! — Гаврилов так и подпрыгнул на стуле. — Что мелет, что мелет-то? Когда это, бля, я тебя к толчку-то тащщщыл!

— А ты не бляхай, не бляхай. Ишь забляхал, — рассвирепела его половина. — А то как щас дам, устанешь кувыркаться, сморчок немытый!

Марьяна постучала ручкой по столу — тише, граждане, не забывайте, в каких вы стенах, в каком учреждении. Следующий ее вопрос к супругам был о том, сколько лет они состоят в браке.

— Да уж двадцать годов это точно, — вздохнул муж Гаврилов.

— Двадцать пять, сморчок, — поправила тоже со вздохом его супруга. — Как в Афган наши войска ввели, так в то лето ты мне в аккурат предложение и сделал, паразит.

После окончания очной ставки, когда обоих отпустили восвояси (мужа Гаврилова под подписку о невыезде), Марьяна заварила крепкого чая в две кружки и достала из сейфа коробку конфет, пододвинула Кате. Слушала ее молча, прихлебывая чай.

— Многие хранят таблетки в пузырьках от других лекарств, — сказала она, когда Катя закончила. — Мама моя, например. То, что ей на день полагается — от давления там, потом желчегонное она тоже в баночку кладет и с собой на работу берет. Эти трубочки от нитроглицерина, они же очень удобные — маленькие, компактные. Сунул в карман, и вся недолга.

— Понимаешь, времени было половина одиннадцатого вечера. Зачем принимать снотворное так рано, да еще когда ты за рулем? — Катя помолчала. — В общем, я сняла ксерокопии и с протокола осмотра места ДТП, и с заключения экспертизы. Вот.

Марьяна смотрела на бумаги в прозрачной папке.

— Это теперь не ко мне. У меня дело забрали.

— Когда? — Катя чуть не пролила чай.

— Вчера, покуда ты в архиве пыль глотала. В пять звонок прозвенел — в прокуратуру на ковер со всем содержимым. Некий следователь Львов всем теперь будет заправлять. Нотации мне три часа читал о том, что в милиции все сплошь дубы и скрытые взяточники.

— У них у самих, умников, версии хоть какие-то есть?

— Судя по тому, что мне велели сдать им всю документацию по «Стройинвесту», версия у них есть. Корыстный мотив, ничего другого они знать не хотят.

— А мы? — спросила Катя. — Мы с тобой?

Марьяна встала, прошлась по кабинету, точно измеряла расстояние шагами от стены до стены. Тесный кабинет, неуютный. А за окном — последние дни мая. Солнце так и жарит, так и жарит.

— Сегодня Усольского хоронят, — сказала она. — В Москве на Ваганьковском.

— Даже на Ваганьковском?

— У него там могилы родителей и участок впрок закуплен.

— Что будем делать, Марьяна? — спросила Катя. — Неужели все так и бросим — вот так, бесславно?

— Бесславно? — Марьяна усмехнулась. — Завтра у моих путевка кончается. Верочку мне привезут. Потом у мамы будет несколько дней свободных, поживут на даче, на приволье. Я вот думаю, мне тоже надо неделю от отпуска взять. Мозги проветрить.

— Что будем делать? — повторила Катя.

— Беспокоишься, что время зря потратила? Материал не получился, сенсация?

— Тебе обязательно надо вот это мне говорить?

— Не-а, необязательно. Это все глупость моя, злость… — Марьяна подошла к сейфу, снова, звеня ключами, как ключник, отперла его и осторожно достала какую-то яркую коробку вроде тех, в которых продаются зарядные устройства для автомобильных аккумуляторов. На коробке был нарисован какой-то прибор и все исписано иероглифами.

— Вот, — сказала Марьяна. — Может быть, это нам хоть немного поможет.

— А что это такое?

— Обыкновенный «жучок».

— «Жучок»? — Катя с любопытством открыла коробку. — Это вот?

— Прослушка… Новейшая разработка.

— Откуда он у тебя?

— Наташа, эксперт наш, помнишь ее, ссудила на время.

— А у нее откуда — это ж спецтехника по…

— Штука эта была изъята во время обыска у какого-то там хмыря — он ими бандитов снабжал за небесплатно. Отдали на экспертизу в ваше ЭКУ. Ну а у Наташи там, по ее словам, любимый мужчина трудится. Я ее попросила, она достала. На время, только на время.

— И что мы будем с этим делать? Ой, а тут пуговка какая-то черненькая…

— Это и есть микрофон.

— Никаких проводов нет?

— Оно беспроводное. Модерн. А вот что будем с ним делать, Катя, надо подумать.

— Надо сначала проверить, работает ли оно, — глубокомысленно заметила Катя. — А то знаешь, что такое наша техника.

— Да не наша это, японская. Смотри, самурайский язык.

— Все равно давай испробуем на себе. А то понадеемся, а ни черта не выйдет. Как с этим обращаться, Наташа твоя сказала?

— Вот так, тут инструкция на английском и на русском. Это прячется куда-нибудь в потайное место, а это вот для приема сигнала. Ну, ладно, давай проверим, мне самой интересно. — Марьяна взяла из коробки черный, похожий на крупную пуговицу микрофон и вышла в коридор.

Отсутствовала она пару минут, вернулась, настроила приемное устройство. Подключила наушники, похожие на те, которые используют в сотовых телефонах.

— Я его под ковровую дорожку в коридоре у двери в зал для совещаний положила.

— Это в противоположном конце здания? — спросила Катя.

— Да. Там все закрыто.

Они ждали, ждали — тихо, глухо.

— Ну вот, не работает, я так и знала, — Катя хотела было снять наушники, как…

— Да че ты мне впариваешь-то, че я, Зойку, что ли, не помню? Зад — во, не обхватишь, грудь на три километра вперед. Она каждый вечер на площади у памятника торчит, клиентов караулит. С ней Колька Джавдет живет. Не будет она нам информацию на него давать, даже не мечтай!

Катя сдернула наушники и воровато выглянула в коридор — в конце его по лестнице на второй этаж поднимались двое дюжих оперов. Говорили между собой раздраженно и тихо.

— Классно, — восхитилась Катя, возвращаясь. —Только вот будет так же хорошо нам с тобой слышно с улицы?

Марьяна посмотрела на нее, усмехнулась.

— Ты же сама говорила — пока единственная приемлемая точка опоры для нас — гильзы, — Катя сложила «жучок» в коробку. — По крайней мере, здесь у вас в округе есть один дом, в котором кое-что можно услышать про оружие. Кстати, меня туда настойчиво приглашали — взглянуть на коллекцию.

— Нет, это будет официальный визит, — возразила Марьяна. — Я даже форму по такому случаю надену. Только нам придется подождать — сегодня же похороны.

— Ты думаешь, Долидзе на Ваганьковском?

— Мы должны застать его дома наверняка. Так что лучше подождать. У меня найдется, чем время убить, — Марьяна убрала устройство в сейф и достала огромную стопку уголовных дел. — Я и тебе работу найду, не бойся. Будешь мне сейчас описи составлять. У тебя почерк разборчивый?

— Я лучше на компьютере.

— Не пойдет, у нас в суде — сплошные консерваторы. Бери ручку, подружка, пиши…

В мастерскую Долидзе отправились в половине шестого на машине Марьяны. Катя волновалась. Установка «жучка» скрытно и моментально выпала именно на ее долю. У Марьяны были свои задачи во время встречи с Варламом Автандиловичем Долидзе. Она оделась строго по форме, точно на строевой смотр. И выглядела спокойной, не в пример Кате, которая то и дело проверяла «жучок» в сумке — не потерялся ли, вздыхала и нервничала.

— Остынь, — в который уж раз говорила ей Марьяна, плавно сворачивая с шоссе на грунтовую дорогу.

— Может быть, его все же дома нет?

— Дома он.

— Но ведь там поминки в ресторане.

— Такие мероприятия допоздна не бывают — не пьянка же.

— А если там будет кто-то еще, например Мамонтов?

— Ну и что? Послушаем, разве плохо услышать что-то новенькое?

— Ты потому такая спокойная, что у тебя дело забрали, — не выдержала Катя. — Ты знаешь, что уже ни за что не отвечаешь. Это называется — тешить праздное любопытство.

— Это не праздное любопытство, — возразила Марьяна. — Вообще, Катя, тебе обязательно вот это мне говорить?

— Нет, — Катя вздохнула, вспомнила себя. — Это теперь моя глупость и моя злость.

С виду дом, где однажды Катя уже побывала незваной гостьей, был необитаем, но у крыльца стояла знакомая машина. Долидзе возился у багажника, выгружал какие-то сумки, в которых явно позвякивали бутылки. Судя по его внешнему виду, ни на какие похороны он не ездил, не отдавал последний долг памяти безвременно ушедшему…

Если бы Катя и Марьяна знали Долидзе чуть дольше и лучше, они бы сразу догадались, что оружейный мастер находится на пороге своего регулярного творческого запоя. Как и все запои, приходил он к Долидзе внезапно, заставляя уединяться и обильно запасаться спиртным. В сумках, которые он выгружал из багажника, были бутылки с чачей — виноградной водкой, которую он покупал у земляков на Черемушкинском рынке. Долидзе считал, что уж если и срываться в штопор, то делать это надо с… максимальной пользой для здоровья. А хорошая чача издавна считалась на Кавказе «живой водой», способной вылечить не только от недуга, но и от сердечной тоски.Долидзе увидел «Жигули», Марьяну в форме капитана милиции за рулем, Катю, сидевшую рядом, заулыбался, широко развел руками.

— Какие гости ко мне! Что же, многоуважаемая, — это было адресовано смущенной Кате, — одна вы меня посетить не решились, приехали с охраной в виде очаровательного служителя Фемиды?

— Мы приехали побеседовать с вами, — перебила его Марьяна, вылезая и захлопывая дверь «Жигулей».

— Побеседовать со мной? Так уже беседовали. Не раз. Ну что же, прошу в дом.

А в Доме было сумрачно и тихо. Тускло блестело оружие в витринах. Было много пыли — видно, в доме давненько не убирались с пылесосом. В просторном холле прямо на полу на газетах были разложены инструменты, стояли мешки с углем для кузнечного горна. Немало было и пустых бутылок — в основном из-под армянского коньяка.

Долидзе, не зажигая электричества, провел их в гостиную. Катя чуть отстала. Ее мучила мысль — куда лучше приткнуть «жучок» и когда это лучше сделать — сейчас или уже после разговора?

— Располагайтесь поудобнее. Чем вас угощать прикажете? Все есть в этом доме — кофе, чай, шоколад, коньяк, мартини, — Долидзе сделал широкий жест. Он был в клетчатой американской ковбойке, рукава которой были засучены до локтей. Катя впервые увидела его мускулистые волосатые руки. Ей вдруг вспомнился мультик про Кота в сапогах и Людоеда, которого озвучивал Папанов. Долидзе сейчас был ну просто его копией. А дом действительно напоминал и берлогу, и замок.

— Ну, так я вас слушаю, уважаемые. Как дело продвигается? — Долидзе улыбнулся Марьяне.

— Хорошо продвигается, семимильными шагами вперед, — Марьяна сидела на краю мягкого кожаного дивана прямо и церемонно. — А мы вообще-то считали, что вы сейчас на Ваганьковском кладбище, у могилы Усольского.

— Считали, а ехали? Не создан я для кладбищ, уважаемые. Не люблю я это дело. Успеем, все успеем еще там побывать, належаться там. Чего ж раньше времени туда соваться? — Долидзе вздохнул: — А Ореста жаль. Пропал мужик ни за грош.

— А вы знаете, как он погиб? — спросила Марьяна.

— Ну, знаю то, что все знают, — застрелили его в машине.

— А вы знаете, как его застрелили? Точнее, из чего застрелили?

Долидзе откинулся на спинку дивана. Вид у него был слегка осовелый. Катя ощущала исходившее от него амбре.

— Ваш ученик по оружейному ремеслу… — начала Марьяна.

— Вася? О нем мы уже толковали вот с многоуважаемой Екатериной, — Долидзе томно поклонился Кате. — Пустая это затея у вас. Вредная и ошибочная.

— Ошибочная? — Марьяна оглядела стены гостиной. — Сколько оружия в вашем доме. И все холодное. А где же огнестрельное?

— Такого не держим.

— Не держите? И не делаете?

— Нет, я и это уже говорил. Так о чем, собственно, беседа-то у нас?

— О мастерах и подмастерьях, — сказала Марьяна. — А еще о пистолетах — газовых на базе «Макарова», очень качественно и профессионально переделанных под стрельбу боевыми патронами девятого калибра. Вот о таких, например, — и она выложила на низкий массивный столик из черного оргстекла пистолет, который запросто, словно пудреницу, достала из кармана кителя.

Этого Катя не ожидала. Это был тот самый ствол, который некогда изъяли у Буркина и который долго караулил своего звездного часа на дне сейфа. Долидзе не изменил своей вальяжной позы, но что-то в лице его изменилось. Он протянул руку, но она застыла на полдороге к пистолету.

— Трогать не разрешается? — спросил он.

— Почему? Берите, взгляните поближе. Спорить готова — эту вещь вы видите не впервые, — Марьяна усмехнулась.

Долидзе пистолета не коснулся.

— Вы снова ошибаетесь, — сказал он. — А откуда он у вас?

— То есть как откуда? Вы забыли ваш собственный рассказ про дуэль? Это вот один из дуэльных. Второй канул.

— Ну и что? Я тут при чем? — Долидзе прищурился.

— Знаете, я могла бы вам соврать — у нас, мол, есть показания на вас Мамонтова и Буркина о том, что этот вот пистолет и другой, точно такой же, получили они от вас за деньги или, может, не за деньги, а так, за красивые глаза. Но я не буду врать — вы человек умный, вы художник, сразу почувствуете фальшь, — Марьяна вздохнула. — Так что это я вам говорить не буду. Я скажу другое — без всяких показаний я точно знаю, что этот вот пистолет — ваше произведение. И тот, другой, канувший в небытие, — тоже.

— С чего это вы взяли, уважаемая?

— С того, что два других ваших произведения — Мамонтов и его дружок — дураки, совершенно не умеющие правдоподобно врать.

— А не хотите ли кофе по-турецки? — спросил вдруг Долидзе весело и поднялся с дивана.

— Подождите, я…

— Сначала кофе, — Долидзе хищно потер руки. — Должен же я все-таки проявить традиционное кавказское гостеприимство.

— А можно мне пока взглянуть на вашу мастерскую? — тоном пай-девочки спросила Катя, намеренно не вмешивавшаяся в разговор.

— Прошу, — Долидзе словно бы невзначай приобнял ее за плечи. — Какая у вас подружка — ууу! — шепнул он ей на ухо. — Железная девочка. Прямо Жанна д'Арк. Ну да я тоже не пряник, если по всей правде-то. Хотите, я вам потом на кофейной гуще погадаю?

— Потом, — сказала Катя, крепко стискивая в руках сумочку с «жучком».

Долидзе вывел ее в холл и указал на двери мастерской. А сам ныряющей походкой отправился на кухню. Катя открыла тяжелые двустворчатые двери, но порога мастерской не переступала. Где поставить микрофон — здесь? Но тогда гостиная останется не охваченной и кухня тоже. А ведь тут, в доме, есть еще и второй этаж.

Марьяна выглянула в холл. Катя молча замахала на нее руками — сиди, я сама уж тут как-нибудь.

Взгляд ее невольно приковывали к себе стеклянные витрины — сколько острой стали за ними. Вполне достаточно, чтобы порубить двух таких, как они с Марьяной, в капусту. А что? Вот сейчас этот оружейник там, на кухне, подсыплет им в кофе какого-нибудь сонного дурмана навроде радедорма с димедролом и потом ка-ак взмахнет вот этим мечом, что на полке, на малиновом бархате, и прощайте, родные. А тела спрячет в подвал. Тут ведь в доме подвал, наверное, как футбольное поле.

Взгляд ее застыл на массивной стальной фигуре, застывшей у дверей мастерской. А, наше вам с кисточкой — тот самый рыцарь, пустой внутри, как орех. Катя постучала рукой по панцирю — никого нет дома. И даже сердца у него нет вот здесь, слева. И за решеткой забрала — чернота. Стальной шлем рыцаря украшал пышный плюмаж из страусовых перьев. Этого не было раньше — в тот самый первый раз, когда Катя видела это «украшение интерьера», стальная макушка его была гола.

Катя встала на цыпочки и пощупала перья — поддельные, пластиковые. Все тут ненатуральное, как и эти ; мечи за стеклом, как и эти доспехи. Она воровато оглянулась, достала из сумки микрофон, открыла решетку забрала и сунула микрофон в рыцарский шлем, прикрепив его изнутри. Вот так. Никто его тут не найдет. А будет ли хорошо слышно — это один бог знает. Но иного места нет.

Она закрыла забрало. Отступила на шаг, любуясь содеянным.

— Нравится?

Катя быстро оглянулась. Долидзе стоял в дверях кухни с подносом: дымящаяся турка, кофейные чашки. Катя почувствовала, как кровь прилила к ее щекам — видел ли он, как она поставила микрофон? Еще минуту назад его не было в холле, как же она не услышала его шагов?

— Нравится. Доспехи вы сделали?

— Я. На это ушло пять месяцев. Это для одного ресторана предназначается. Пока у них там ремонт — у меня хранятся. Второй, копия этого, наверху, в моей спальне. Хотите взглянуть?

— В спальне? Нет, — Катя заспешила в гостиную. Состроила Марьяне страшные глаза — сделала, а как Сделала и что из этого получится, понятия не имею.

— Вам сахар положить? — спросил Долидзе.

— Спасибо, — Катя села на диван.

Марьяна молча смотрела, как Долидзе осторожно разливает по чашкам дымящийся кофе.

— Ну, тайм-аут прошел? — спросила она. — Вы же специально паузу взяли, чтобы серьезно обдумать то, что я вам сказала, Варлам Автандилович.

— А я запамятовал, простите — что вы мне сказали?

— То, что я знаю, этот вот пистолет и второй такой же изготовили вы, — Марьяна накрыла пистолет ладонью. — И вы передали их Мамонтову и Буркину.

— Кстати, Мамонтов по благородству ни слова про вас не сказал, — вздохнула Катя. — И дружок его тоже. Но, Варлам Автандилович, поймите, мы ведь тоже не…

— Значит, это всего лишь ваши догадки, домыслы? — Долидзе усмехнулся: — Тогда позвольте мне и относиться к этому как к вашим догадкам.

— Вы не понимаете, — Марьяна отодвинула чашку кофе резко и категорично. — Речь уже не о Мамонтове и не о какой-то там перестрелке двух пьяных пацанов. Речь об убийствах. Вот этот пистолет, — она ткнула в ствол, — он у нас. А с места убийства вашего знакомого Ореста Усольского и с места убийства охранника «Паруса» Лосева, бывшего соучастником убийства хорошо известного вам гражданина Авдюкова, были изъяты стреляные гильзы. Так вот, экспертизой установлено, что они были выпущены из точно такого же вот пистолета, как этот.

Катя смотрела на Долидзе — как он воспринимает весь этот Марьянин экспромт. То, о чем Марьяна говорила, экспертизой доказано не было — имелись только лишь обоснованные предположения. Но, возможно, Долидзе не так хорошо разбирается в вопросах баллистической экспертизы и не заметит огрех?

— Я не верю вашему ученику Мамонтову, когда он говорит, что тот, второй пистолет, потерян, — продолжала Марьяна. — Два убийства и найденные нами гильзы — все свидетельствует о том, что этот самый пистолет все еще у кого-то на руках.

— А если это другой пистолет? — негромко спросил Долидзе.

— Другой?

— Ну да, если все же мой мальчик говорит вам правду?

— Мамонтов?

— Да, Вася, который, по вашим же словам, врать не умеет, — Долидзе усмехнулся. Усмешка вышла какой-то кривоватой. — Это все, что вы мне хотели сказать, уважаемая?

— Не вынуждайте меня приезжать с ордером на обыск.

— Ах, у вас сейчас с собой его нет?

— Нет, но получить его будет нетрудно.

— Это на одних догадках-то? — Долидзе снова усмехнулся.

Катя видела — что-то произошло, что-то изменилось в нем, в его голосе, в его манере. Но когда случилась эта едва заметная перемена? Когда он говорил про Мамонтова? Когда услышал про гильзы? Или же…

— Ну, что — погадать вам? — спросил ее Долидзе, указывая глазами на свою чашку. Чашечка эта казалась слишком хрупкой для его мощной длани.

— Погадайте, Варлам Автандилович. Он наклонил чашку, покрутил ее.

— Вам в самом ближайшем времени предстоит перейти Рубикон, многоуважаемая, — сказал он. — Ваши взгляды на многие вещи изменятся. Вы еще не готовы к переменам. Собственно говоря, мы все к ним не готовы, но они все равно произойдут.

— А себе что вы нагадаете, уважаемый? — в тон ему спросила Марьяна. — Для вас уж точно перемены грядут в процессуальном плане.

— Нет, опять вы не правы — только не в процессуальном. — Долидзе поставил чашку донышком вверх. — В личном, это уж без сомнения.

Глава 34

ПЕРЕМЕНЫ ДЛЯ ВСЕХ

Они вышли из его дома, сели в машину. Смеркалось. — Надо все-таки отъехать подальше, — нервно сказала Катя, — а то совсем уж внаглую получается.

Марьяна включила зажигание. Выехали на дорогу, проехали немного вперед и снова свернули, объезжая дом Долидзе по узкому, заросшему травой-муравой тупичку в частном секторе. В этом тупичке и решили подслушивать чуткими недремлющими ушами. Марьяна долго возилась с настройкой — наушники они разделили, чтобы никто не оставался внакладе.

— Вообще-то, я не понимаю, чего мы, собственно, ждем, — сказала тихо Катя. — С чего мы взяли, что после нашего разговора он…

— Он встревожился, услышав про то, что нам известно, из какого пистолета были застрелены Лосев и Усольский. Только я не совсем понимаю, — Марьяна запнулась, закусила губу. — Что-то все-таки во всем этом не стыкуется. Я не знаю — будет ли он что-то предпринимать и когда это произойдет, но пропустить этот момент мы не вправе.

— А если он сядет смотреть телевизор и потом ляжет спать?

Марьяна тяжко вздохнула, глянула на часы:

— Время детское, всего девять часов только. Подождем. Слушай свой локатор.

— А ничего не слышно, — Катя плотнее прижала наушник к уху. — Грохот какой-то, словно камни валятся там. Что это может быть?

— Ты там видела у двери мешки с углем? Это он, кажется, уголь куда-то насыпает.

— Так не годится — сидеть тут, мы должны видеть дом, — заметила Катя, чуть погодя. — Может быть, он выйдет, будет что-то делать у машины, во дворе. Давай найдем другое место.

Они оставили «Жигули» и пошли назад к дому. Однако подойти к нему не со стороны шоссе оказалось нелегко. Путь то и дело преграждали заборы, заросли крапивы. Местами сигнал «жучка» напрочь пропадал, и им приходилось петлять, чтобы снова услышать в наушниках характерное потрескивание.

Наконец они нашли место, откуда был виден дом. Правда, его заслоняли деревья, но все же можно было разглядеть двор, крыльцо и участок шоссе. Одно было плохо — в этот пункт наблюдения нельзя было перегнать «Жигули». Тут не было никакой дороги — просто заросшая лужайка размером с пятачок у покосившегося забора.

Быстро темнело. Вспыхнули светом окна дома Долидзе. Свет из одного окна на первом этаже был какой-то необычный — багровый, колеблющийся, словно от пламени.

— Что он там делает? — спросила Катя. В наушниках по-прежнему потрескивало, затем возник какой-то свист, словно мощный насос надувал воздушный шар.

Потом Катя отчетливо услышала шаги. Видимо, Долидзе был в холле совсем рядом с микрофоном, спрятанным в рыцарском шлеме. Что-то загрохотало, звякнула пустая бутылка. Покатилась. Потом шаги начали удаляться. В наушниках снова был слышен только треск. А потом Катя услышала, как где-то далеко что-то мелодично звякнуло, а затем все пространство прослушиваемого эфира заполнил мощный бас, рокотавший арию Кончака из оперы «Князь Игорь».

— Он кому-то звонит, — тревожно шепнула Марьяна. — Звонит по телефону. А это телевизор или радио, черт бы его побрал!

После Кончака в наушниках зазвучали «Половецкие пляски». Когда раздался первый удар литавр, Катя, не выдержав и боясь, что лопнет барабанная перепонка, держала свой наушник в руках. Марьяна, чертыхаясь, опять возилась с настройкой. Было то громче, то тише — но все равно одни сплошные степняки, половцы и половчанки, несущиеся в бешеной пляске над темными зарослями крапивы и боярышника.

Был вечер. И они очень устали — день похорон всем им казался длинной дорогой. Идти по ней в элегантных туфлях от Марка Жакоба на высоких каблуках было тяжело и неудобно. Так хотелось присесть, отдохнуть — хотя бы вон на ту мраморную скамейку у соседнего надгробья, воздвигнутого знаменитому артисту кино.

После церемонии на Ваганьковском были поминки в ресторане. В семь вечера их увезло с этих поминок такси. Нателла Георгиевна не хотела и не могла быть в этот траурный вечер одна, не желала она и ехать домой, в «Радугу». Решили переночевать у Зинаиды Александровны. Светлана Петровна, позвонив домой и справившись у домработницы об Алине, тоже осталась ночевать вместе с подругами.

Они были вместе, как и всегда в дни бед и испытаний.

Зинаида Александровна заварила чай. Но Нателла Георгиевна не смогла его пить. Прошла в спальню подруги и как была в черном костюме, в шляпке с вуалью, легла на кровать. Зинаида Александровна бережно сняла с нее туфли, помассировала натруженные онемелые ступни.

— Я полежу тут немного, Зина, — сказала Нателла Георгиевна.

— Свет тебе оставить?

— Нет, потуши.

Зинаида Александровна выключила свет и прикрыла дверь в спальню. Чай она принесла в большую комнату, где на диване, поджав ноги калачиком, сидела Светлана Петровна. Рядом, конечно же, дежурил кот Батон. У него эти дни были тоже нелегкие и какие-то безрадостные. Его то и дело оставляли одного в квартире. А один раз даже позабыли налить ему в блюдце молока. Это было так не похоже на хозяйку, что кот даже не оскорбился — он просто был удивлен до глубины души. Как же такое может быть, а? От расстройства он не нашел себе иного занятия в пустой квартире, как сорвать свою досаду и беспокойство на ненавистных куклах, воцарившихся на подоконнике. А как же прикажете поступить, если вам надо точить ваши острые когти? Не о дверцы же антикварной горки из карельской березы это делать?

— Заснула она?

Кот Батон видел — это спросила Светлана Петровна. Вид у нее был какой-то необычный, словно в воду опущена.

— Нет еще. Ей вообще-то надо поспать, — Зинаида Александровна потрогала чайник. — Я ей потом попозже снотворного дам.

— Спина болит, просто разламывается, — Светлана Петровна потянулась. — Когда в церкви панихиду стояли, я думала — упаду. Ты тоже вся зеленая, Зинка.

— Сейчас пойду душ горячий приму, пей чай.

— У тебя варенье есть — то, из кизила?

— Принести?

— Я сама, — Светлана Петровна спустила ноги с дивана.

— Сиди уж.

Зинаида Александровна ушла на кухню за вареньем. Светлана Петровна встала, расстегнула «молнию» на черной юбке, сняла пиджак. Черный вдовий костюм от Марины Ринальди был небрежно брошен на кресло. Светлана Петровна осталась в черной шелковой комбинации и черных чулках. Кот Батон смотрел на нее во все глаза — ишь ты, стриптиз какой. А тело-то у нее дебелое, пухлое. Прямо рубенсовские формы. Что ж, зрелой женщине это даже идет. Он выгнул спину, мяукнул и осторожно понюхал юбку на кресле. Женщиной пахнет — духи, хм, того, резковаты, мускусом отдают и ванилью этой вонючей и еще какой-то приторной дрянью. Ничего эти французы в духах не понимают. Нет бы делали настоящие, божественные ароматы — валерианового корня, например, или тухлой рыбьей головы, за которую каждому уважающему себя коту и жизни не жалко.

— Что смотришь так любопытно, Батон? — спросила Светлана Петровна и свойски почесала его за ухом. — Вот такие дела у нас, котяра. Что смотришь? Куклы тебе нравятся, нет?

Она потянулась и взяла с подоконника куклу-даму и куклу-рыцаря. Увидела, что сделали с ними хищные кошачьи когти.

— Батюшки, да ты их все изодрал-то как! В клочья! Ну, держись, сейчас тебе Зинка задаст.

Батон понял, о чем речь. Прижал уши. Сделал вид, что ничего не происходит, когда вошла с вазочкой, полной кизилового варенья, Зинаида Александровна.

— Ты посмотри только, — сказала Светлана Петровна.

— Да я видела уже, — безучастно ответила Зинаида Александровна. — Это не кот, а бандит.

Она села на диван, взяла в руки куклу-рыцаря. Лицо его под забралом не пострадало от когтей, а вот на панцире остались глубокие царапины. Личико дамы было все изодрано, от нежной вуали остались клочья, досталось и атласному платью.

— Да все равно уж теперь. Пусть, — сказала Зинаида Александровна.

— А я их полюбила, — Светлана Петровна дотронулась до маленького рыцарского меча. — Не расстаешься с ним, мой любезный мальчик. Ты все такой же, как прежде, — верный, стойкий, преданный. Зина, а где у тебя та книжка, по которой ты нам тогда читала?

Зинаида Александровна нагнулась и достала с нижней полки журнального столика книгу. Светлана Петровна начала ее листать.

— Вот смотри, как тут хорошо написано — немножко коряво, но это такой перевод, наверное. — Она вздохнула и прочла негромко, нараспев: — «Эта дама прекраснее всех, говорю я без лести. Поступает она по закону изысканной чести. Навсегда ее сердце закрыто для злобы и мести. Хоть гремит ее слава, судьбе ее в том нету прока. Ибо выбор, как прежде, зависит от рока». Это романс?

— Это сирвента.

— Я Наташе потом прочту, — Светлана Петровна слабо улыбнулась. — Эта дама прекраснее всех…

Она вздрогнула, потому что кукла-рыцарь, покалеченная, исцарапанная, внезапно вдруг ожила. Направляемая руками Зинаиды Александровны, она выпрямилась в полный свой рост, протянула руку и дотронулась до руки Светланы Петровны. Потом рыцарь поднял забрало, явив свой большеглазый, похожий на женский, кукольный лик.

— Рыцарь Гильом де Сент-Лейдьер служил сестре дофина Овернского, которая была немолода и успела уже потерять мужа в крестовом походе, — услышала Светлана Петровна. — Но не было у нее слуги и защитника преданней, чем рыцарь Гильом. Когда дама нуждалась в совете и помощи, он приходил и говорил ей только три слова: «Я весь ваш».

Светлана Петровна отвернулась, тихо всхлипнула. Слезы приходили к ней в последние недели легко. Проливались из глаз и тут же высыхали.

— Да, да, вот так, вот так, только так теперь, — шепнула она. — Так и будет. Это правильно. Бедные мы, бедные… Кто нам еще послужит, кроме нас самих? — Она быстро притянула Зинаиду Александровну к себе и поцеловала ее в лоб.

Кот Батон, наблюдавший всю эту сцену, услышал, как за дверью в спальне зазвонил телефон.

— Ой, я трубку там забыла, — спохватилась Зинаида Александровна. — Кто это? Нателла только ведь…

За дверью в спальне раздался голос Нателлы Георгиевны — она тихо говорила с кем-то по телефону.

* * *

Если посидеть два с половиной часа на мокрой траве, то любопытство — самая сильная ваша врожденная страсть — начнет тускнеть, тускнеть и в конце концов обернется слабеньким таким, сереньким чувством, которому уже нет приличного названия.

Катя попыталась вытянуть затекшие ноги. Марьяна сидела рядом на сгнившем бревнышке, созерцала темное ночное небо.

— Сколько звезд высыпало, — сказала она со вздохом.

В наушниках вялая тишина изредка перемежалась грохотом и лязгом металла по металлу. Половецкие пляски давно уже угасли. Угасла и ария короля Филиппа, и рондо Мефистофеля, и еще какие-то басовые арии на итальянском языке. Там, в доме Долидзе, в этот майский вечер оперные партии звучали в унисон с металлическим скрежетом.

— Он же фактически кузнец, — подвела итог всей этой адской долбежке вконец изнемогшая от ожидания Катя. — У него там кузня, молот и наковальня в мастерской, вот он и наяривает. Марьян, долго мы еще будем тут сидеть?

— Начало двенадцатого. Уже? Меня дико в сон клонит. У тебя, кажется, конфеты были, леденцы, а? Давай еще немного подождем. Все-таки кому он звонил?

— Даже если он и звонил кому-то, это никак не связано с этим нашим бдением тут. Сырость какая — бррр. Отчего сырость-то? — капризничала Катя. — Днем ведь так жарко было.

— С прошлого дождя не просохло, тут низкое место. Ш-ш-ш! — Марьяна погрозила пальцем. — Слышишь — машина?

Она поднялась с бревна. Вдали по дороге мимо дома Долидзе промелькнули желтые фары. И пропали.

— Ждем еще полчаса, и все, — Марьяна повернуласьк Кате. — Видимо, пустая это у нас затея. Ничего не выходит.

Катя от скуки стала считать звезды на небе. Тут же сбилась. Упорно начала искать над головой ковш Большой Медведицы — и не нашла. Они никогда его не находила среди этого сияющего небесного бисера, пока ей кто-нибудь не указывал — да как же это, вот звезда, вот, вот.

— Марьяна.

— Что? — Марьяна отняла от уха наушник.

— Ничего, просто голос твой услышать захотелось. Темно как. Какой красный огонь там, в окне горит, как пламя, — Катя привстала. — Нет, ничего. Ничего и никого.

— Все-таки кому-то он звонил сразу после нашего ухода, — Марьяна поежилась. — Холодно. Надо было хоть куртки с собой взять.

— А мне, наверное, Вадька телефон обрывает, разоряется, — вздохнула Катя. — К разборкам надо готовиться. Самого черти где-то по горам носят, а у меня прямо с пристрастием допытываться будет — где была вечером, с кем.

— Пошли его подальше.

— Нельзя. Муж.

— Лучше ты первая пошли его, — хмыкнула Марьяна. — А то дождешься, что он тебя пошлет.

— Нет, такого не будет никогда.

— Тебя мой пример ничему, значит, не научил? А примеры этих наших теток — Светланы Петровны, Зинаиды и Нателлы?

— Их примеры меня кое-чему научили. Но я еще толком в этом не разобралась, — Катя вздохнула, нахмурилась. — Вообще-то нам с тобой, Марьяна, пора поговорить о них серьезно. Я вот что обо всем этом думаю…

— Ш-ш-ш! — снова шикнула на нее Марьяна. — Тихо, машина!

На этот раз приближающаяся по шоссе машина явно замедляла ход. Катя поднялась. В темноте вдали светились только окна дома на первом этаже. Но вот к этому свету прибавился еще свет — со стороны дороги. Показалась машина, притормозила и плавно повернула с шоссе к дому. Мелькнул желтый с шашечками бок: такси.

— К нему кто-то приехал, — шепнула Катя. — Так поздно?

Она вся обратилась в слух. Но в наушниках был лишь привычный треск. Такси медлило уезжать — видимо, с шофером расплачивались. Затем снова ярко вспыхнули фары, и такси, развернувшись, снова вырулило на шоссе.

— Я ни черта не вижу. Кого он там высадил? — тревожно спросила Марьяна.

Более зоркая Катя увидела поднимающуюся по ступенькам крыльца темную фигуру.

Звякнул звонок. Катя от неожиданности едва не уронила наушник — впечатление было такое, что звонили в дверь в двух шагах от нее, а было это там, в доме.

Что-то грохнуло — точно на пол уронили увесистую чугунную болванку, затем послышался хрипловатый бас Долидзе: «Иду, там открыто. Открыто там!»

Послышались тяжелые шаги. Скрипнула дверь, ей вторили уже другие шаги — быстрые, торопливые.

— Что случилось, Варлам? — в наушниках раздался женский голос. — Что стряслось? Мне пришлось ловить такси, мчаться сюда на ночь глядя…

— Мне срочно надо было видеть тебя, — голос Долидзе был глух и не совсем тверд. Видимо, его обладатель за работой в мастерской уже успел изрядно накачаться.

— Что с тобой? Да ты пьян! Ну, снова-здорово! Опять, значит, развязал? Не удержался? А кто мне слово давал — честное слово не пить? Варлаша, дорогой, тызнаешь, что за такие шутки бывает, а? Ты что, маленький? Не понимаешь? В такой день — я с ног валюсь, похороны, весь этот ужас… А ты выкидываешь такие вот фортели пьяные? Звонишь, требуешь, чтобы я немедленно ехала…

— Я должен был тебя видеть. Сейчас. Это важно. Очень важно. Пока я еще за себя отвечаю и могу… могу помочь, поспособствовать. — Язык Долидзе заплетался.

— Чему поспособствовать? — женский голос звучал раздраженно и вместе с тем в нем теплилась жалость к пьянице. — Что ты плетешь?

— Пока я еще в руках у самого себя, пока вразнос совсем не пошел, я должен тебе сказать…

— Что? Что сказать-то?

— Верни мне пистолет, который я сделал для тебя.

Сейчас верни. Здесь.

Катя дернула Марьяну за руку — вид у той был, как у пораженного молнией в лесу дерева.

— Бежим!

— Куда?

— Бежим скорее! Он дверей не запирает. Никогда не запирает, понимаешь?

Они стремглав кинулись к шоссе, забыв про оставленные на обочине «Жигули». В наушниках потрескивала мертвая тишина.

Потом послышались шаги. И чей-то голос — женский, знакомый и Марьяне, и Кате, умоляюще воскликнул:

— Варлам! Ты что? Ты это о чем?

Путь до цели бывает коротким и длинным. Короткий в самые ответственные моменты становится вдруг длиннее. Длинный превращается вообще в нечто бесконечное, непреодолимое.

Катя задыхалась от бега. Что же это такое? Дом — вон он ведь, окна светятся, а добраться до него даже бегом — это сколько же времени надо! Марьяна слегка отстала.

— Подожди меня. Не входи в дом одна!

Катя остановилась у крыльца. Это был приказ — одной не входить. Подоспевшая Марьяна в два прыжка оказалась у двери, дернула ручку.

Тихий скрип, полоска света из холла. Они вошли в дом, стараясь не шуметь. Но об их появлении узнали все, кто находился в доме. Немудрено было не узнать: двери мастерской выходили прямо в холл. А события развивались именно там.

Катя увидела Варлама Долидзе. Он возвышался посреди холла, как гора. Лицо его было красно, взволнованно, на нем застыло какое-то странное виноватое выражение. Он стоял, выпрямившись, протягивая руку, словно просил милостыню. Та, к кому и была обращена эта безмолвная просьба, была в тени, заслоненная от Кати фигурой рыцаря. Свет ярким пятном падал лишь на ее руки, нервно шарящие в изящной замшевой дамской сумке.

— Вот, возьми, — услышала Катя.

Из сумки появился пистолет, тускло блеснул вороненой рукояткой и…

— Ба! Гости решили вернуться? — рявкнул сочный бас Долидзе.

Замшевая сумка мягко шлепнулась на пол.

Катя шагнула вперед и… увидела в нише за фигурой рыцаря Зинаиду Александровну. В руках ее был пистолет. Он был точной копией того, что всего три часа назад в этих самых стенах демонстрировала Марьяна.

— Стоять! Руки! Лицом к стене, ну! — окрик Марьяны был своевременен и жутко профессионален, но прозвучал все-же как-то ужасно по-женски, нестрашно.

Катя оглянулась: Марьяна картинно застыла в дверях в боевой стойке. Ствол в ее руках грозно пялился черной дырочкой дула в сторону своего близнеца.

— Да бросьте вы, он же у вас не заряжен, уважаемая, — еще более сочным раскатистым басом объявил Варлам Долидзе и, повернувшись, властно закончил: — Зина, ты видишь, куда дело зашло? Дай мне это сейчас же!

Зинаида Александровна, не сводя с Кати и Марьяны темных, словно ослепленных ярким светом глаз, протянула свой пистолет Долидзе. Тот взял его и медленно, с достоинством двинулся в мастерскую.

— Я говорю, стоять на месте! — сдавленно выкрикнула Марьяна. — Он заряжен. Я его зарядила! Я буду стрелять!

— Варлам Автандилович! — крикнула Катя.

— Ну и стреляйте себе на здоровье, — Долидзе скрылся в мастерской.

Катя и Марьяна бросились за ним. Катя увидела пылающий кузнечный горн. Туда, в самое горнило, на ярко рдеющие угли Долидзе и швырнул царским жестом пистолет.

— Боже мой, — это был полувсхлип, полувздох. Катя оглянулась: в дверях мастерской, цепляясь за косяк, стояла Зинаида Александровна и все повторяла: «Боже мой».

Долидзе большими щипцами подхватил раскаленный пистолет, бросил его на наковальню. И — ба-бах! — огромный молот, показавшийся Кате палицей в руках великана, одним ударом сплющил корпус пистолета точно фольгу — ба-бах!

Самой главной улики, на мгновение мелькнувшей в тусклом электрическом свете холла перед ошеломленными взорами Кати и Марьяны, более не существовало.

Зинаида Александровна закрыла лицо руками.

Марьяна опустила свой пистолет. Она смотрела на Долидзе, на эту женщину, плотно закрывавшую ладонями свои темные, словно ослепленные светом глаза…

— Значит, он все время был у вас? — спросила она. — Пистолет?

Зинаида Александровна не отвечала.

— Это ваше оружие? Личное? Что же, значит, всего было три газовых «Макарова», переделанных для стрельбы боевыми патронами? — Марьяна повернулась к Долидзе: — Ну отвечайте же мне! Вы!

— Их было три. Один у вас, второй на дне болота. Третий… — Долидзе, прищурившись, смотрел на сплющенный железный блин на наковальне.

— Вы сделали этот третий для нее? — спросила Марьяна.

Долидзе молчал.

— Варлам, не надо, все равно теперь. Да, да, девушка, не кричите так, это был мой пистолет. Мой, он был у меня. Варлам ничего не знал, я сказала ему: мне нужно для самообороны…

— Зинаида Александровна, для какой самообороны? — Катя покачала головой. — От кого?

— А убийства? — голос Марьяны звенел, как тихая, туго натянутая струна. — Эти убийства?!

Зинаида Александровна молчала.

— Их всех убили вы?!

Молчание.

— Ну, отвечайте же!

— Я.

— А в «Парусе» Авдюкову бутылку с уксусной кислотой вместо нарзана?!

— Я…

— Как… вы? — Марьяна буквально швырнула Кате, как камень пращой взгляд — мольбу о помощи. — Почему… вы? Зачем вам было убивать этих мужиков?!

Зинаида Александровна выпрямилась. Она что-то хотела сказать — это было видно по ее изменившемуся лицу, но тут зашуршали шины по гравию подъехавшей к дому на полной скорости машины. По окнам полоснули желтые фары. Хлопнули почти синхронно двери, по ступенькам крыльца затопали тревожно — скорые шаги. Кто-то очень торопился сюда, в этот дом, боясь опоздать.

Дверь распахнулась. И на фоне темной, густой, как чернила, роскошной майской ночи возникли две женские фигуры.

Это были Светлана Петровна и Нателла Георгиевна. Впоследствии Катя не раз вспоминала все, что случилось дальше в доме Варлама Долидзе. Вспоминала она все это с разными чувствами. Но почти никогда не сожалела (вот удивительно) ни о чем сделанном и сказанном тогда.

Увидев подруг, Зинаида Александровна выпрямилась. Теперь она была спокойна, словно уже приняла для себя какое-то решение.

По их лицам, особенно по лицу Светланы Петровны, Катя прочла как по книге — они поняли, что произошло. Мудрено было не понять, узрев милицейский китель Марьяны и пистолет, который она все еще сжимала в руке, но держала дулом вниз.

Впоследствии Катя узнала и о том, на какой машине примчались на выручку Зинаиды Александровны ее верные подруги, крайне встревоженные поздним звонком Долидзе. Это была серебристая «Тойота» Ореста Григорьевича Усольского, с разбитым багажником, но на ходу — вежливо возвращенная после осмотра следователем прокуратуры Львовым его вдове Нателле Георгиевне. Нателла Георгиевна вела машину в эту памятную для всех них ночь сама — впервые после долгого перерыва.

— Мы приехали, Зина, — сказала она громко. — Мы здесь. С тобой. А что… произошло? Почему тут… милиция?

— Произошло то, что должно было произойти, — сказала Марьяна. — Ваша подруга только что созналась в убийстве вашего мужа. И вашего, — она повернулась к Светлане Петровне. — И еще одного человека по имени Игорь Лосев, который, думаю, был вам знаком и… — Марьяна посмотрела на Зинаиду Александровну. — А вашего собственного мужа в этот скорбный список вносить? Что там было с этими таблетками снотворного, переложенными в пузырек из-под нитроглицерина? Видите, мы и про это знаем.

— Ничего вы не знаете, — сказала Светлана Петровна. — И ничего вы не поняли, девушка. Зина ни в чем не виновата, это она нарочно берет вину на себя. Их всех убила я.

— Нет, их убила я, — Нателла Георгиевна заслонила ее собой. — Если уж на то пошло и так надо, чтобы кого-то покарали судом и тюрьмой, пусть это буду я. Мне все равно.

— Не верьте им, они просто сентиментальные дуры, — тихо сказала Зинаида Александровна. — Они все врут.

— Вы нам врете? — спросила Катя. — Значит, это был… сговор? — она смотрела на их лица, точно видела их впервые. — Вы… сделали это все вместе? Вместе? Но почему?

И тут как плотину прорвало — это был женский хор, в котором каждый вел свою партию, каждый брал вину на себя, выгораживая — страстно, бешено, самозабвенно выгораживая других, пытался в чем-то убедить, едва сдерживая слезы и гнев, обиду и мстительное лихорадочное торжество. Напрасно Варлам Долидзе — единственный мужчина среди них — пытался перекричать этот женский хор, выдавая басом истинно кавказское: «Тихо, женщины!» — они не слушали его. Катя и сама поняла, что кричит, старается перекричать их, присоединяя и свой голос к этому вечному неумолкающему хору, который, как в античном театре, один только и может объяснить и расставить все по своим местам.

— Я ему всю жизнь отдала, всю себя без остатка, а он в душу мне наплевал, в душу, поймите меня! — надрывалась Светлана Петровна, позабыв все свои прежние «вдовьи» показания.

— Он меня предал! Растоптал все, что мне было дорого в жизни. Сердце мое растоптал, веру, наши идеалы молодости! — вторила ей Нателла Георгиевна. — Они решили, что им можно все, все в этой жизни — даже начать ее сначала, перечеркнув все, что прожито, выстрадано совместно. Они решили перевернуть страницу, а страница-то эта — мы! Мы — поймите вы ЭТО — мы, живые люди. Они были нашими мужьями, нашей частью, лучшей нашей половиной, которой мы служили беззаветно почти четверть века. А они скомкали эту страницу, равнодушно и брезгливо отбросили ее от себя. Они предали нас! Каким судом мы должны были их судить? Вашим, с прокурорами и адвокатами? А известно ли вам, что мой обожаемый муж после двадцати восьми лет нашей совместной с ним жизни не нашел ничего для себя более достойного, чем растлить дочь моей подруги? Да он не только мне этим сердце пополам разорвал, но и ей, Светке, матери ее! Как бы мы с ней в глаза друг другу смотрели? Как жили бы с этим? А вы говорите — почему? С какой стати? Да потому. Потому вот мы сами решили судить их своим судом — и осудили, и приговор вынесли, и исполнили его. И это было справедливо. Слышите, вы — это я вам говорю, — это было справедливо! Они, — лицо Нателлы Георгиевны исказилось от боли, — они должны помнить и знать — не будет у них никаких чистых, набело переписанных страниц, никаких подарков судьбы на склоне лет, никаких красивых грехов, никаких праздников, никаких тайных глотков шампанского — ничего никогда вне нас. Пусть помнят об этом, пусть крепко помнят!

— Так некому помнить-то. Все убиты. Но кто же все-таки исполнил приговор? — спросила Марьяна. И голос ее, тихий и неспешный, прозвучал странно после этой пламенной проповеди. — Вы не знаете, я ведь вам не сказала — я больше не веду это дело… И я спрашиваю это уже не для протокола. Просто хочется узнать, раз уж так вышло, кто проник в «Парус» под видом частного детектива и подменил гражданину Авдюкову его любимый нарзан уксусной эссенцией в бутылке? Кто застрелил шантажиста-охранника? И кто выпустил в гражданина Усольского в салоне его авто три пули из пистолета, который теперь, увы, навеки потерян как улика для следствия и суда?

Она смотрела на них, внезапно умолкнувших. Потом спрятала пистолет в карман кителя и приблизилась к Зинаиде Александровне.

— Неужели это правда? Все это сделали вы?

Зинаида Александровна кивнула.

— За них? За своих подруг?

Зинаида Александровна снова кивнула.

— Как же это? Почему вы взяли на себя такой грех?

— Вас ведь тоже муж бросил, — сказала Зинаида Александровна. — Я слышала о вас. Неужели вы не понимаете? А вам самой никогда разве не хотелось, чтобы он перестал существовать? Вот так взял и перестал, вычеркнулся из книги живых — и все бы закончилось. Все эти назойливые мысли ночные, все эти слезы в подушку все об одном и том же из месяца в месяц — как он там, с кем, счастлив ли в этой новой своей жизни без вас? Как он занимается любовью — не с вами, зачинает новых детей — не ваших… Разве вам не хотелось, чтобы все это разом — вот так одним ударом было от вас отсечено? И разве развод отсек это от вас? Вы спрашивали меня о моем муже — это старая история. О ней никто не знал, кроме моих подруг. Что ж, что-то, может быть, вы и узнали. Но вы не узнали самого главного — того, как я его любила — моего мужа. Я не могла его отпустить, понимаете? Я могла сделать что угодно — вот только отпустить его к другой я не могла. И вы не знаете и еще одной вещи — самой главной во всей этой истории — мы, — Зинаида Александровна посмотрела на своих подруг, — мы судили их своим судом. У нас, трех женщин, нет ни братьев, ни сыновей. Отцы наши, которыми мы так гордились, умерли. А рыцарей сейчас нет. Да их и не было никогда на этом свете. Были только пьяницы, скряги, лжецы, педерасты, насильники. Все остальное — басни, мужские выдумки, поэтическая плесень. За нас, за наше унижение некому вступиться — кроме нас самих. Кто-то из нас просто обязан был взять на себя эту миссию. Кто-то должен был, слышите вы, должен был за нас за всех заступиться!

— Где вы научились так метко стрелять? — тихо спросила ее Катя.

— Мой отец — генерал армии Мироненко, когда мы были еще студентками, иногда почил нас в свой тир, — ответила вместо подруги Светлана Петровна. — Зина была лучшей из нас.

— Это вы придумали трюк с подменой бутылки, да? — спросила ее Катя. — Вы знали, что муж ваш имеет привычку пить спросонок в постели нарзан.

— Я хотела, чтобы все произошло не в нашем доме, — голос Светланы Петровны звучал тускло, — подальше от Алины.

— А этот звонок Усольскому на мобильный? Вы что, звонили прямо из концертного зала? Вы предложили ему встретиться?

— Я позвонила ему из фойе, сказала, что нам надо срочно поговорить о моей дочери, — Светлана Петровна посмотрела на Нателлу Георгиевну. — Он был словно одержим ею, готов был мчаться ради нее хоть на край света. Я сказала ему, что при разговоре должна присутствовать Зина. Он, Орест, должен забрать ее у метро и привезти в «Парус», в ресторан. Там ведь недурной ресторан, а все такие щекотливые семейные дела обсуждаются по нашему русскому обычаю под рюмочный звон.

— И Усольский забрал вас у метро? — спросила Катя Зинаиду Александровну.

— Да, он был на редкость точен, — ответила та глухо.

— Возле какого?

— «Маяковская».

— Значит, вы в тот вечер ушли с концерта из Зала Чайковского?

— Я ушла с концерта.

— Вы трое хотели этим походом в концерт обеспечить себе алиби?

— Да.

— А пистолет был у вас?

— Он был в моей сумке.

— Так нет же, нет же, нет же больше этого чертова пистолета! — буквально взвыл, как раненый медведь, Варлам Долидзе, про которого они все как-то позабыли. — Девки, да вы что, совсем, что ли? Прости меня, Нина — мученица святая, за эти слова! Что вы наперегонки-то бежите, торопитесь во всем признаться?! Доказательств-то нет, слышите? Доказательства-то у них против вас — одни ваши слова!

Марьяна подошла к железной статуе рыцаря, открыла забрало, пошарила внутри. Извлекла микрофон.

Они следили за ней с каким-то стылым, заторможенным любопытством.

— Отчего же это одни слова? — усмехнулась Марьяна. — Вы нас недооцениваете, уважаемый. Это вот прослушка. Мы располагаем записью всего того, что здесь говорилось.

Катя напряглась — она чувствовала: что-то случится. Что-то произойдет. Или они набросятся сейчас, не помня себя от страха и ярости, или же Марьяна сделает что-то, чего ни Катя, ни Долидзе, ни эти женщины от нее никак не ожидают.

— Если вы уничтожите эту запись, я все возьму на себя. Признаюсь во всем и никогда не откажусь от своих показаний — ни на следствии, ни на суде. Даю вам честное слово, — твердо, громко, бесстрашно произнесла Зинаида Александровна. — Только я скажу, что во всем виновата я одна. Света и Наташа ни при чем.

Марьяна подошла к ней вплотную. Долго, очень долго всматривалась в ее лицо.

— Далеко пойдете, — сказала она, извлекла записывающее устройство из «жучка». — Вы тоже кое-чего не знаете. Это, — она показала мини-кассету, — тоже не доказательство. Эта запись получена не процессуальным путем. Ни один суд не примет ее но внимание. Может быть, только ваш? — Она помедлила и потом вложила мини-кассету в руку Зинаиды Александровны.

Та глубоко вздохнула:

— И вы тоже далеко пойдете, взгляд ее скользил по Марьяниному лицу. — Вот увидите, это будет долгая дорога.

Марьяна повернулась и пошла к двери. Катя последовала за ней. Ее раздирали самые противоречивые чувства. Лишь в одном она была согласна с Марьяной — запись тоже была не доказательством. А других доказательств их общей вдовьей вины у них в запасе не было.

Это был полный профессиональный провал.

До торжества правосудия было, что называется, плыть, плыть, не доплыть.

И все кругом были не правы.

Но отчего же тогда было такое впечатление, что с вашей бедной, истерзанной сомнениями душой кто-то провел эксперимент, который открыл вам новые горизонты?

В машине долго молчали. Марьяна не выдержала:

— Ну, говори же что-нибудь! Говори, доказывай мне, возмущайся, протестуй! Что же ты как воды в рот…

— Это дело с самого начала было твоим, — ответила Катя. — Так до конца оно твоим и осталось. Они забрали у тебя просто бумаги. Возможно, они извлекут из этих бумаг что-то полезное для себя. И сообразят. И докажут. А не докажут, тогда…

Марьяна порывисто повернулась к ней. Лица ее в тесном темном салоне «Жигулей» Катя почти не различала.

— А ты ведь тоже кое-чего не знаешь, — голос Марьяны срывался. — Я ведь в той же лодке. Я тоже была готова.

— К чему? — спросила Катя, хотя сейчас, после всего происшедшего, она уже знала ответ.

— К тому, чтобы разом отсечь это все от себя, — Марьяна наклонилась. — Помнишь, Катя, ты спрашивала меня… спрашивала о способах… о том, как разрушить его новую, счастливую жизнь? Я сказала тогда — способов много. Но я знала лишь один. И пистолет как раз был под рукой. И стреляю я, как и она, метко.

Катя дотронулась до ее щеки, потом прикрыла губы Марьяны ладонью, запрещая ей продолжать. Но Марьяна вырвалась:

— Если бы это случилось и я тебе рассказала, ты, Катя, что бы ты мне ответила? Что бы ты сделала со мной?

Катя притянула ее к себе, обняла. Слышала, как колотится сердце Марьяны, как колотится в груди свое сердце. Нет, все были не правы. Все…

Потом они просто сидели в машине. Спешить уже было некуда. Луна заглядывала в лобовое стекло — и тускло блестели в темноте звездочки на погонах Марьяниного кителя. — Утром напишу рапорт, — сказала Марьяна. — Мне давно надо было уйти. Было бы стократ честнее.

Катя распахнула дверь «Жигулей». Их окутала ночная прохлада. Вдали на озере заливался звонкий лягушачий хор. Наступало лето.

ЭПИЛОГ

Июнь выдался небывало жарким. Дунай начал рано мелеть, но теплоходы по-прежнему исправно выполняли свой традиционный туристический маршрут.

На верхней палубе комфортабельного немецкого теплохода «Моцарт» Светлана Петровна, Зинаида Александровна и Нателла Георгиевна каждый вечер засиживались допоздна. Коротали в шезлонгах время после ужина, созерцая догорающий закат, проплывающие под звуки пароходного вальса зеленые берега, провинциальные австрийские городки, монастыри, древние римские крепости, рыцарские замки.

Ничто не нарушало их размеренной жизни на теплоходе. Только снились порой по ночам сны. Но их изгоняли прочь — Зинаида Александровна предусмотрительно запаслась в дорогу солидной аптечкой и всегда знала, какую таблетку следует принять от мигрени, а какую от ночных кошмаров.

В Вене, пока стоял теплоход, подруги провели два дня, осматривая достопримечательности и блуждая по магазинам. Теплоход отчалил — они с упоением разбирали в каюте покупки. В знаменитом венском Оперном пассаже все трое позволили себе купить даже то, на что никогда бы не решились в Москве в ЦУМе.

Светлана Петровна, например, совершенно неожиданно для себя выбрала сумку с бантиком от Луи Вуиттон, украшенную самыми легкомысленными цветочками.

Нателла Георгиевна купила в одном из бутиков алые босоножки на платформе от Анна Суи и шелковые умопомрачительные брюки-шальвары от Джона Гальяно.

Зинаида Александровна после долгих сомнений во внезапном сердечном порыве приобрела для надвигающегося осеннего сезона твидовое розовое пальто от Шанель и две пары совершенно молодежных джинсов из рубчатого вельвета. Также, к своему восторгу, она отыскала в антикварном магазине на Кернтнерштрассе старинную куклу из папье-маше, изображающую Лоэнгрина, Рыцаря-Лебедя, имевшую какой-то серьезный, скрытый дефект и поэтому проданную ей совсем недорого.

Эту куклу она подарила Светлане Петровне в день ее рождения 22 июня. Теплоход бросил якорь под стенами монастыря, славившегося в Средневековье своей знаменитой библиотекой. Ведомые гидом, они предприняли экскурсию по монастырю и окрестностям. Присутствовали на шумном языческом празднике летнего солнцестояния, собирающем толпы туристов.

Рассвет встречали на верхней палубе теплохода — в шезлонгах, попивая крепкий горячий кофе.

Впереди были еще дни и дни странствий. Из всех подруг особенно сильно Дунай пленил Светлану Петровну. Ей в день ее рождения исполнилось пятьдесят. И она, глядя на зеленые дунайские волны, горячо уверяла подруг в том, что при наличии денег и здоровых придатков этот возраст для женщины, даже имевшей богатое прошлое, самый счастливый. И самый, самый беспечный. Ведь уже не надо больше по кубику складывать свою жизнь. Все сложено. Все исправлено. Лишнее отсечено. Все готово.