Фантастика 2009: Выпуск 2. Змеи Хроноса АСТ, АСТ Москва Москва 2009 978-5-17-061358-8, 978-5-403-01896-8

Павел Амнуэль

Маленький клоун с оранжевым носом

Сам я не видел, как это случилось. И даже слышал не все. Помню – шум. Что-то упало, но в тот момент я не понял, что именно. Помню – крикнула Ира, но я не разобрал слов. И еще, по-моему, возник на секунду странный звон в ушах, но это мне могло показаться, и я, конечно, не стал рассказывать о своих ощущениях полицейскому следователю, интересовавшемуся исключительно фактами, а не впечатлениями.

Весь вечер мы сидели с Аликом рядом за круглым обеденным столом, вели обычные разговоры (политика, наука, погода, немного о спорте, женщин – особенно присутствующих – не обсуждать), но именно тогда, когда все произошло, меня в гостиной не было: я вышел на балкончик подышать вечерним иерусалимским воздухом, стоял, глядя на огни соседней арабской деревни, услышал тонкий вскрик Иры, шум, звук падения, я вернулся в комнату и увидел лежавшего на полу Алика. Как потом ответственно объявил полицейский эксперт, в это время он был скорее всего еще жив, но умирал, потому что узкое и длинное лезвие пронзило ему сердце, умер он очень быстро и не успел понять в последний момент, что жизнь кончена.

Когда я вошел в комнату, царившая там неразбериха не поддавалась описанию. Визжавшую на одной ноте Иру я оторвал от тела мужа, что-то бормотавшую Анну Наумовну оттеснил от Иры, Игорю, стоявшему в дверях своей комнаты и смотревшему на меня с выражением непостижимого удивления, крикнул, чтобы не путался под ногами, а Гале приказал держаться подальше, лучше всего – сесть в дальний угол дивана и не подавать признаков жизни. Не так, как Алик, конечно. Я склонился над ним и попытался нащупать пульс, услышать дыхание, уловить движение зрачков, но в глубине сознания понимал, что все бесполезно, я зря трачу время, нужно делать что-то другое, что полагается делать в случае неожиданной смерти человека. Позвонить в «Скорую» – это понятно, но что-то надо было сделать еще, потому что я видел, хотя еще не воспринимал сознанием, очень маленькую ранку на груди, где сердце, на темной рубашке ранка выглядела пятнышком размером с монетку в пять агорот, а может, пенс, да, скорее пенс, пенс меньше по размерам, я почему-то серьезно сравнивал, на что больше похоже пятнышко, и когда решил, что все-таки скорее на советскую копейку семидесятых годов, то понял, что звонить надо не в «Скорую», а в полицию. И что Алик умер не от сердечного приступа. И что тело нельзя трогать. И что если и были какие-то следы, то в этой суете от них ничего не осталось.

Я поднялся с колен и огляделся. Нас было пятеро в комнате – совсем недавно шестым был Алик, но сейчас нас осталось пятеро, включая меня. Анна Наумовна стояла над телом сына, прижав к подбородку пухлые ручки, и смотрела на меня, воображая, что я способен оживить Алика и обругать за глупый розыгрыш. Ира, которую, должно быть, перестали держать ноги, сидела на краешке дивана и тоже смотрела на меня, но с совершенно другим выражением – не ужаса, как следовало бы ожидать, а с бесконечной усталостью. Галя, моя жена, сидела рядом с Ирой, обняв ее за плечи, и почему-то на меня не смотрела – взгляд ее был направлен на стену рядом с сервантом, смотреть там было не на что, значит, она не хотела ничего видеть, а Игорек так и стоял в дверях своей комнаты, плакал, кашлял и вытирал слезы обеими ладонями.

Ничего похожего на стилет или шило я не видел ни рядом с телом, ни на полу, ни вообще где бы то ни было.

Я позвонил по мобильному в «Скорую» – пусть сами связываются с полицией, если сочтут нужным.

Естественно, они сочли. Полицейские застали уже описанную мной картину, и следователь, имени которого я сначала не расслышал, а когда он повторил, не сумел запомнить, бегло взглянул на Алика, сел за стол, положил перед собой блокнот с желтыми страницами и принялся быстро писать на иврите, ни на кого не глядя, но внимательно слушая все, что говорил склонившийся над телом эксперт. Я и в спокойном состоянии не очень хорошо воспринимаю быструю речь на иврите, а тогда и слова не понял, даже не пытался, хотя наверняка все, что говорил эксперт, было очень важно.

Потом нас всех вывели в детскую комнату, где на стенах Игорек собственноручно намалевал еще прошлой весной черепа, кости, абордажные сабли, чертей, призраков и прочую нечисть, какую только смог вообразить, начитавшись пиратских романов и насмотревшись фильмов о поисках островов сокровищ.

Полицейский неодобрительно осмотрел экспозицию, но его дело было – следить, чтобы подозреваемые – мы то есть – друг с другом не общались, чем он и занялся, прислонившись к косяку закрытой двери и переводя равнодушный взгляд с меня на Иру, с Иры на Галю, с Гали на Анну Наумовну, а на мальчишку и не смотрел вовсе, полагая, видимо, что десятилетний ребенок не может быть не только преступником, но даже свидетелем преступления.

Через несколько минут Анна Наумовна, сидевшая на единственном нормальном стуле перед Игоревым компьютером, начала медленно заваливаться набок и упала бы, не подхвати ее Ира. Полицейский принес воды и какие-то таблетки, которые взял, похоже, у эксперта, знавшего все о женских обмороках, Анну Наумовну положили на Игореву кровать, она тихо бормотала что-то, и в это время в дверь заглянул следователь, поманил меня пальцем и сказал вполголоса по-русски:

– Вы были ему другом? Пойдемте поговорим.

Мы вышли в гостиную. Тело Алика уже унесли, на полу, там, где он лежал, мелом был обрисован контур, пахло какой-то химией, на многих предметах я увидел тонкий серый налет и догадался, что эксперты снимали отпечатки пальцев. Что они хотели и что могли доказать? Каждый из нас касался любого предмета в этой комнате – если не сегодня, то вчера, и если не вчера, то на прошлой неделе.

– Чем его?.. – спросил я, вспомнив черное пятнышко размером с советскую копейку.

– Садитесь, – не отвечая, предложил следователь и, когда мы сели друг напротив друга за круглый обеденный стол, где еще стояли блюдца с печеньем, шоколадными конфетами и корнфлексом, добавил: – Вы тут единственный мужчина, поэтому я решил начать с вас.

– Единственный, – пробормотал я, – и, значит, самый вероятный подозреваемый.

Не ответив и на это замечание, следователь назвал себя еще раз, теперь я его вполне расслышал и даже запомнил: Максим Учитель.

– Меламед, – сказал я. – У нас в Физтехе был преподаватель квантовой теории поля, его Меламед звали, Иосиф…

– Учитель, – повторил следователь. – Давайте не отвлекаться. Пожалуйста, назовите ваше имя и адрес, а также покажите удостоверение личности, если оно у вас с собой.

– Кагарлицкий, – сказал я. – Матвей Кагарлицкий, адрес… вот, здесь написано.

Учитель – на вид ему было лет сорок, может, чуть больше – тщательно переписал мои данные из удостоверения личности в свой блокнот, писал он все-таки на иврите, а не по-русски: естественно, официальная бумага, а с подозреваемым можно и на родном языке, пусть расслабится и выдаст себя каким-нибудь…

Господи, какая чушь приходила мне в голову!

– Расскажите, Матвей, что здесь произошло, – положив ручку на стол, попросил Учитель, который мог изменить в Израиле свою фамилию на Меламед, чтобы местный народ понимал смысл, но он этого не сделал, так и остался Учителем, и я почему-то думал об этом, рассказывая, как мы весело проводили время, а потом я вышел на балкон…

– Значит, – сказал, записывая, следователь, – в момент убийства вас в комнате не было? Это могут подтвердить остальные свидетели?

– Да, – кивнул я. – Не было. Я хочу сказать – не было убийства.

– Вот даже как? – вежливо спросил Учитель, делая пометку в блокноте. – Тем не менее ваш друг Алекс Гринберг умер от проникающего ранения в область сердца. Вы хотите сказать, что он покончил с собой на глазах жены, матери и сына?

– Нет, – вынужден был согласиться я. – Я не хочу этого сказать. Но убийства не было. Где, например, этот… ну, то, чем…

– Орудие убийства, – подсказал следователь.

– Да, – кивнул я. – Где оно? Когда я вошел, Алик лежал на спине, и ни в ране, ни рядом… ни вообще в комнате…

– Вы в этом уверены? – перебил меня следователь. – Как вы можете быть уверены, что орудия убийства не было нигде в комнате? Вы все осмотрели, всех обыскали?

– А вы? – мрачно спросил я, представляя, как детина-полицейский подходит к Гале, обнимает ее своими волосатыми руками…

– Личный досмотр пока не проводился, – покачал головой Учитель. – А в комнате да, смотрели. Не нашли, верно. Разрешение на личный досмотр я получу с минуты на минуту, и полицейская, которая будет досматривать женщин, тоже скоро… Что с вами?

Должно быть, взгляд мой стал слишком выразительным, а может, я, не сознавая того, покрутил пальцем у виска или сделал какой-то другой жест, показавший мое отношение к тому, чем собирался заняться следователь полиции.

– Вы что… – сказал я. – Вы действительно думаете, что это сделал кто-то из нас?

– Больше некому, верно? – поднял брови следователь. – К тому же у вас алиби, если женщины подтвердят ваши слова. Значит…

– Послушайте! Анна Наумовна – мать Алика! Ира – его жена, которая за него в огонь и воду… Галя – моя жена, зачем ей…

– Ну да, – нетерпеливо произнес следователь, – а Игорь его сын, к тому же несовершеннолетний. Но, по вашим словам, в квартире, кроме вас, никого не было, верно? В момент смерти Алекса в комнате находились только женщины. Ребенок вышел позже, на крик. Орудия убийства нет, и если его у кого-то найдут…

– Не знаю, как это получилось! – воскликнул я. – Это странно, да. Но вся жизнь Алика была странной, так что я ничему не удивляюсь.

– Странной? – переспросил следователь. – Что вы имеете в виду?

– Долго рассказывать, – пробормотал я.

– Придется, – сказал Учитель и добавил, услышав шум на лестничной площадке: – Похоже, приехала группа… Пройдите на кухню и подождите там. В гостиную не выходите. Извините, я вас обыщу для порядка, все равно придется…

Я встал, поднял руки, и Учитель быстро ощупал меня, почти не прикасаясь, не думаю, что, будь у меня нож в рукаве или в штанине, следователь обнаружил бы его при таком поверхностном обыске. С другой стороны, ему лучше знать, как обыскивать подозреваемых.

– Так, – сказал он. – Значит, я вас предупредил: в гостиную не выходите.

Я прошел на кухню и закрыл за собой дверь. Тучный полицейский сидел за кухонным столиком, при моем появлении он оживился и показал на табурет рядом с собой.

– Садись, – сказал он на иврите. – Отдыхай.

По-русски он, похоже, не понимал, а вести разговоры на иврите – пусть даже только о погоде или футболе – у меня не было никакого желания.

Я сел, скрестил руки на груди и принялся думать. Думал я, собственно, об одном: когда следователь или кто-нибудь из экспертов догадается посмотреть в нижний ящик компьютерного столика. Там Алик хранил письма, которые он в наш компьютерный век все еще продолжал получать время от времени из российской глубинки от своих старых знакомых, задававших, на мой взгляд, нелепые, а на их – очень важные вопросы. Кроме писем (без конвертов – конверты Алик выбрасывал сразу) в ящике лежала стопка писчей бумаги и два длинных тонких ножа для разрезания книжных страниц, оставшиеся Алику от деда, большого книгочея и собирателя старых фолиантов (дед в Израиль не поехал, умер в Москве, а фолианты достались кузине Алика, которой книги были ни к чему, но надо было доказать свою – в отличие от Алика – близость к почившему родственнику).

Если в квартире и находилось что-то, чем можно было нанести рану размером в советскую копейку, то это один из красивых ножиков с лакированной деревянной рукояткой. Вряд ли там есть следы пальцев или пятна крови, но, с другой стороны, ручаться в том, что их там нет, я тоже не мог. И если следователь…

Не надо думать о худшем. Тогда, если оно случится, придется думать о том, что ты вызвал худшее своими неконтролируемыми мыслями. Выбрал мысли, выбрал развилку, выбрал судьбу.

В гостиной Анна Наумовна что-то тихо и монотонно говорила, слов не было слышно, потом послышался еще чей-то женский голос, незнакомый, наверно, это женщина из полиции, приехавшая, чтобы… А это Галя, говорит быстро-быстро, она возмущена; наверно, пытается объяснить, как все это глупо, но с полицейскими объясниться невозможно, они все понимают по-своему, они прямолинейны, как ствол корабельной сосны. Я мог себе представить, что скажет Учитель, когда не обнаружит при обыске ничего, чем можно хотя бы поцарапать палец… У Гали на платье ни одного кармана, в халате Анны Наумовны – тоже, в кофточке, что была на Ире, кармашки такие маленькие, что положить туда можно лишь плиточку шоколада (так Ира, кстати, и делала, ходила по квартире, занималась домашними делами и понемногу откусывала, растягивая удовольствие), у Игоря в джинсах карманы, конечно, были, и что с того?..

* * *

Через тридцать две минуты (я смотрел на часы – чем еще можно было заниматься под бдительным надзором сержанта, чье имя «Арье Барац» значилось на его нагрудном знаке?) следователь Учитель заглянул в кухню, сказал коротко «Можете выходить» и исчез, оставив дверь открытой.

Галя сидела на диване и смотрела телевизор (без звука), будто ничего не произошло, а полицейский просто пришел в гости, как мы и как многие другие, кто посещал Алика в надежде что-то в себе понять или улучшить. Я сел рядом, взял жену за руку и спросил:

– А где все?

– Ира укладывает Игоря, – ответила Галя, не отрывая взгляда от экрана, – Анна Наумовна в своей комнате, ей дали снотворное.

– Ты думаешь, она сможет уснуть после того, как…

– Не знаю. – Галя перевела взгляд с экрана на меня, и мне очень не понравилось выражение ее лица, хотя я не смог бы сказать, чем именно. – Ира просила, чтобы мы с тобой остались на ночь, потому что…

– Я и сам хотел предложить, – перебил я.

– Прекрасно, – вмешался Учитель, пряча в портфель блокнот и диктофон, которого я раньше не заметил. – Если вы останетесь здесь, мне не надо будет искать вас в случае чего…

– В случае – чего? – спросил я с нажимом.

Следователь не ответил.

– До свидания, – сказал он, направляясь к двери, – постарайтесь уснуть. Поговорим утром.

– Там, на кухне, ваш сотрудник, – напомнил я.

– Арье? Он останется здесь, – кивнул Учитель. – Надеюсь, для него найдется чашка кофе?

– И теплая постель… – пробормотал я.

– Нет, постели не надо. – Следователь отнесся к моим словам вполне серьезно. – Спать он не будет… надеюсь.

– О чем он тебя спрашивал? – спросил я Галю, когда за Учителем захлопнулась входная дверь.

– Ах. – Она пожала плечами. – Всякие глупости. Кто где стоял, кто что делал, кто куда выходил, есть ли в доме колющие предметы, кроме тех, что на кухне…

– В ящике компьютерного стола лежат…

– Да, – перебила Галя, – ножики нашли, конечно. Эксперт – тот, что в очках, лысый – положил их в пакеты… А этот… Преподаватель…

– Учитель, – поправил я.

– Из него такой же учитель, как из меня балерина, – поморщилась Галя. – Да, так он сказал, типа вот это больше всего подходит. И внимательно рассматривал. Держал кончиками пальцев, как экспонаты в музее.

– Нашел что-нибудь?

– Что он мог найти? – раздраженно сказала Галя и, помолчав, добавила: – Нет. Если бы там что-то было, он стал бы задавать новые вопросы, верно?

Я пожал плечами. Я смотрел на меловой контур. Я не мог поверить, что Алика больше нет. Наверно, только поэтому я был относительно спокоен. Наверно, Анна Наумовна тоже не поверила, что ее сына нет среди живых, – иначе она лежала бы с сердечным приступом. Ира не поверила тоже, не говоря уж об Игоре – мальчик вообще считал отца бессмертным.

И я его понимал.

– Что это было? – спросила Галя. – Действительно Алика убили?

– В этом не может быть сомнений, – сухо сказал я.

– Но это невозможно! – Нервное напряжение вырвалось наконец на свободу, и Галя кричала, сжимала мои ладони, по щекам ее потекли грязные от туши слезы. – Мы все были здесь! Видели! Он стоял и упал. И все! Никто к нему не подходил даже! Но если! Кто из нас мог? Зачем? У всех на глазах?

– Вот потому-то, – сказал я, – следователь по фамилии Учитель не поверил ни одному нашему слову. Ни моему, ни твоему, он не поверил Анне Наумовне, не поверил Ире, а если что-то говорил Игорь, то и его слова он, видимо, посчитал глупостью. Сейчас он сидит, наверно, в своем кабинете и соображает: вместе ли мы все организовали или это сделал кто-то один, а остальные его покрывают.

– Это глупо!

– Конечно, – согласился я. – Но на месте Учителя я рассуждал бы точно так же. Он не задал ни одного вопроса, который следовало бы задать. Не задал мне и скорее всего не задал никому из вас.

– Ты имеешь в виду…

– Он не спросил: кем был Алик при жизни.

* * *

При жизни Алик был человеком странным. Мы были дружны с детства. Жили в соседних дворах и, естественно, играли в одной песочнице, ходили в один детский сад, а потом оказались в одном классе.

В детском саду – Алику было тогда шесть лет – он упал с подоконника, на который залез, чтобы разглядеть большую птицу, севшую на ветку липы, ударился головой и получил легкое сотрясение мозга. Анна Наумовна считала, что с этого начались все странности в поведении Алика, все его болезни, в общем, все, что она впоследствии называла одним словом: «беда». По-моему, падение с подоконника никак на его здоровье не сказалось – к тому времени мы были с Аликом знакомы уже добрых полгода, успели стать закадычными друзьями, и я-то знал, что голоса Алику слышались еще до того, как он полез смотреть на птичку, мы это часто обсуждали и даже дрались, потому что Алик приписывал мне слова, которых я не говорил, и, наоборот, часто в упор не слышал, когда я его звал, хотя я кричал ему прямо в ухо.

«Посмотри, – говорил он, – какие сегодня высокие волны. И ветер».

Я думал, что это он так играет, и поддакивал:

«Ага. И пиратский корабль! Сейчас потонет».

Алик сердился:

«Какой корабль? Где ты видишь корабль? Ничего нет. Только волны».

Мне не хотелось спорить, и я соглашался. Нет так нет, какая разница.

Учителя считали Алика большим фантазером и время от времени писали Анне Наумовне суровые письма с просьбами или зайти в школу для беседы, или без всякой беседы (сколько можно говорить на одну и ту же тему?) повлиять на сына, чтобы он перестал, наконец, изображать из себя барона Мюнхгаузена или Тартарена из Тараскона. Анна Наумовна на сына повлиять не могла – пыталась в свое время, убеждала, что нет в природе зеленых облаков или еще одной луны с большими черными морями, Алик мамины нотации выслушивал и принимал к сведению: в конце концов, с мамой своими впечатлениями он делиться перестал и перенес свою просветительскую деятельность на меня, я-то слушал его с раскрытым ртом и верил каждому слову, потому что знал, что каждое слово – правда.

Мы часто обсуждали с Аликом, что это было на самом-то деле. Классе примерно в пятом мы уже оба считали себя достаточно взрослыми, чтобы понимать: видит Алик порой вовсе не то, что в действительности происходит перед его глазами, а слышит совсем не то, что говорят присутствующие. Бывало, он повторял мне несколько слов, которые только что прозвучали в его ушах, и это были слова какого-то тарабарского языка, не русского, не английского и наверняка даже не японского. «Хельбурагиста мамедеок бироот». Это к примеру. На самом деле слова могли звучать и иначе, я-то передаю их, как запомнил в Аликином исполнении, а он мог воспроизвести слова не совсем так, как они звучали в его ушах – в общем, испорченный телефон, и мне в этой игре доставалась роль последнего принимающего, так что искажения были совершенно неизбежны.

В восьмом классе мы оба прочитали несколько книг по психиатрии, сейчас я мог себе представить, как превратно мы тогда понимали написанное и как вообще не понимали даже того, что казалось нам очевидным. Но вывод мы сделали однозначный – Алик вовсе не псих ненормальный, и не следует ему ложиться в психиатрическую больницу для прохождения обследования на предмет точной клинической диагностики. А совсем наоборот – все, что он слышит, кто-то говорит на самом деле, а все, что он иногда видит, на самом деле существует. И даже более того: время от времени, совсем, к счастью, редко, иначе это действительно могло бы стать очень большой проблемой, Алик вдруг начинал ощущать предметы не нашего мира, а какого-то, существовавшего или в его мозгу, или – если на самом деле – там, где никто из нас не мог ничего своими руками пощупать или на что-то своими ногами наступить. В моем присутствии это случалось с ним всего раз пять или шесть – первый раз летом, когда мы перешли в седьмой класс, а в последний раз осенью уже в десятом классе: мы сидели у Алика в комнате, делали вид, что готовимся к контрольной по математике, а на самом деле тихо обсуждали концерт группы «Кино» и последние песни Виктора Цоя. Алик протянул руку, хотел взять у меня газету, в которой была помещена длинная и глупая статья, и я увидел, как пальцы его уперлись в какую-то преграду и тыкались в нее, как слепой котенок тычется во все углы в поисках миски с молоком. Алик пытался нащупать то, что ему мешало, он действительно это ощущал, глаза его стали огромными, а лицо покраснело от нервного напряжения.

«Дерево? – сказал он. – Откуда дерево?»

«Какое еще дерево? – спросил я. – О чем ты?»

«Вот здесь. Шершавый ствол, и, по-моему, я такие уже видел, из него торчат мелкие веточки, как большие иголки, только они не острые и не колются, они гибкие, но короткие, и что-то ползает…»

Он отдернул руку, облизнул мизинец, посмотрел на него и сказал удивленно:

«Ничего. Но я же почувствовал, как это переползло мне на палец…»

«Это? – спросил я. – Что?»

Алик молча протянул руку еще раз (я видел, как он боялся) и взял у меня газету, вздохнув с облегчением.

О Цое мы в тот вечер больше не заговаривали. Мы спорили о том, где существуют миры, которые Алик порой видит, иногда слышит и гораздо реже ощущает. К тому времени мы оба были уверены в том, что миры эти – не плод Аликиной фантазии или болезненных мозговых реакций. Мы точно знали, что миры существуют, более того, они скорее всего как-то связаны с нашим реальным мирозданием, хотя иногда на него совершенно не похожи. Мы убедились в этом еще тогда, когда учились в восьмом классе, тот случай я запомнил на всю жизнь, потому что остался у меня от него шрам на левой руке чуть выше локтя. Я и сейчас мог подойти к зеркалу, задрать рукав и посмотреть. Или пощупать.

А было так. Мы гоняли с ребятами мяч на пустыре между двумя соседскими многоэтажками. Устали, много смеялись, а когда совсем стемнело, стали расходиться. Алик жил в двенадцатиэтажке, а я – в хрущевке через дорогу. Пошли ко мне – Алик оставил у меня портфель. И когда проходили по детской площадке (пустой, естественно, в это время), Алик остановился, прислушался и сказал:

«Мотя, кого-то бьют. По-моему, девочку».

Я огляделся – в пределах видимости не только никого не били, не было вообще ни одной живой души. И тихо.

«Мотя, – сказал Алик, – по-моему, это Рита».

Рита Березина училась в соседнем классе, длинная, как глиста, и страшная, как кикимора, она дружила с Олегом Локшиным, дураком, каких мало, но парнем безобидным, для Риты составлявшим вполне естественную компанию.

Алик потер ладонями глаза и схватил меня за руку.

«Вон там, – сказал он, – в твоем парадном».

Мое парадное отсюда увидеть нельзя было никак, потому что до моего дома нужно было пересечь улицу и завернуть за угол, и я собирался сообщить об этом Алику, но, посмотрев в его глаза, понял, что лучше молчать – слышал он не то, что происходило здесь и сейчас, а видел вообще неизвестно что, мне были знакомы эти Аликины состояния, и я не нашел ничего лучше, чем взять его за руку, держать и стоять молча, ожидая, когда он придет в норму и расскажет о том, что видел, слышал и, возможно, ощущал.

Алик дернулся и побежал было в сторону, противоположную моему дому, я не выпускал его руку и потащился следом, я видел, что бежим мы прямиком на фонарный столб, и крикнул Алику, но он в такие минуты не слышал меня, а может, слышал, но не воспринимал сознанием. И, конечно, приложился он сильно, искры, наверно, из глаз посыпались, а я по инерции пробежал еще немного, а потом вернулся, поднял Алика, он уже пришел в себя и смотрел на меня ничего не понимающими глазами. Как обычно после таких приступов.

«Это точно была Ритка, – сказал он. – В твоем парадном к ней пристали два парня, она вырывалась и кричала…»

«Ну, это уж точно твоя фантазия, – засмеялся я. – Кому нужно цапать Риту? А если найдется такой, то она не звать на помощь будет, а…»

«Глупо, – прервал меня Алик. – Понимаю, что это не здесь, но все равно чувствую себя, будто предал…»

Я не стал спорить. Видимо, в каком-то из Аликиных миров это действительно произошло, но нам-то до этого какое дело? Я так и внушал Алику, пока мы шли до моего дома (в подъезде никого не было, кроме приблудной кошки Морды, устроившейся на ночлег на старом коврике).

Я не то чтобы забыл об этом эпизоде, но сложил его на полочку в памяти, где уже лежали высоким штабелем все странные Аликины галлюцинации. Вспомнил месяцев семь спустя, была весна, я ходил в магазин за хлебом и возвращался домой, время было – часа три, ясный день, холодно, и я забежал в парадное, спасаясь от пронизывающего ветра. Они были тут – Рита и два незнакомых парня, один заломил ей руки за спину, другой присосался к ее губам, Рита изгибалась и пыталась кричать, а тут я хлопнул дверью, еще не врубившись в ситуацию, парень, пытавшийся Риту целовать, оглянулся, и она выдала на полную мощность: визг стоял такой, что я до сих пор удивляюсь, почему ни один сосед не выбежал или хотя бы не стал звонить в милицию.

Отступать было некуда, пройти мимо на лестницу я тоже не мог. Не хочу изображать из себя героя – конечно, я испугался, их было двое крепких парней, а я один и, мягко говоря, не богатырского сложения, от Ритки толк был нулевой, разве только звуковое сопровождение. Не помню, кто на кого бросился – они на меня или я на них. Может, мы начали одновременно. Как бы то ни было, в себя я пришел на диване в своей комнате. Ни Риты, ни парней, и вообще никаких воспоминаний о том, кто бил, куда и как. Мама прикладывала мне к носу полотенце и причитала, как могла только она одна. Из причитаний я понял, что она тоже услышала визг, тоже, как все, подумала, что кого-то убивают, тоже, как все, решила ничего не слышать, потому что мало ли… И тоже, как все соседи, выглянула на лестницу, когда крики стихли. В парадном был только я один – кровь текла из носа, на руках и ногах были ссадины и глубокие царапины, которые вполне можно было сделать и ножиком, но так ли это было – я не помнил.

Шрам на руке остался на всю жизнь. На другой день мы обсудили это с Аликом и пришли к выводу о том, что таки да, в тот вечер он видел и слышал именно этот прискорбный инцидент, но моего появления он не то чтобы не дождался, просто галлюцинация его прервалась раньше, чем я вошел в собственное парадное. А так все точно, и даже время суток – Алик сказал, что в том мире дело действительно происходило днем, а был ли ветер на улице пронизывающим и холодным, он не знал, потому что тактильных ощущений у него тогда не возникло – только визуальные и слуховые.

Ни о чем подобном Алик никогда со взрослыми не разговаривал, я тоже держал язык за зубами, но с приятелями не всегда получалось, и Алика многие считали не то чтобы придурочным, но человеком не от мира сего, особенно после того, как у Алика начались проблемы со здоровьем.

Собственно, проблемы эти были всегда, и Анна Наумовна немало с Аликом намучилась, когда у него еще в раннем детстве обнаружили увеличенную печень и говорили, что ребенок с таким отклонением вряд ли проживет достаточно долго, не расшифровывая при этом, что означает «достаточно» – на этот счет у каждого медицинского светила было свое мнение. Вообще-то печень у Алика была, по всем показателям, здоровой, просто очень большой, и потому какие-то функции организма выполнялись не так, как следовало бы, мы с Аликом ничего в этом, естественно, не понимали, но года два он жил под стрессом недалеких мучений, от которых мама пыталась его избавить. Этот ужас закончился в один действительно прекрасный день, когда Алика повезли на неделю в Москву, чтобы показать совсем уж умным профессорам, которые одни только и могли сказать, откуда на него свалилась подобная напасть, и что делать, если все врачи в нашем городе отказались давать какие бы то ни было прогнозы.

Я могу себе представить, что происходило в Москве. Сначала Алика ощупали и сказали, что наши местные эскулапы, видимо, писали эпикриз с перепою – печень мальчика, мол, вполне нормального размера, а потом сделали рентген и прочие анализы и подтвердили, что ничем Алик не болен, ну разве что зубы с признаками кариеса, но к печени зубы отношения не имели, и домой Анна Наумовна вернулась, полная желаний показать Инне Борисовне, Константину Викторовичу, Кларе Семеновне и всем другим медицинским светилам города пресловутую кузькину мать. Но наши врачи и сами были немало удивлены диагнозом московских коллег (точнее, его отсутствием). Разумеется, провели еще одно обследование и, к собственному разочарованию, пришли к выводу, что Алик таки действительно здоров. Была у него катастрофически увеличенная печень, но по каким-то причинам самопроизвольно вернулась к нормальным размерам. Как выразилась Инна Борисовна, главный детский врач клинической больницы: «Произошла спонтанная реабилитация».

Я запомнил тогда эти слова – если Алик правильно их воспроизвел, конечно. Очень полезная формулировка на любой случай жизни.

Примерно через полгода у Алика начались проблемы с желудком. Возможно, он чем-то отравился – такой вывод сделала все та же Инна Борисовна, на прием к которой Алик попал после того, как пролежал неделю в районной больнице, причем в самое горячее время – была третья четверть, шестой класс, нужно было учить много нового материала по физике, биологии, не говоря о математике, а Алик мучился животом, потому что его желудок не желал перерабатывать самую обычную пищу, к какой привык с детства. Пока врачи проводили анализы и пытались кормить Алика кашами, мы с ним обсудили ситуацию (напоминаю, это был шестой класс, дружбе нашей было уже лет восемь, больше, чем полжизни, и знали мы друг о друге такое, чего не подозревали ни учителя, ни приятели, ни даже обе наши мамы) и пришли к определенным выводам, о которых не упоминали при посторонних – во всяком случае, до тех пор, пока года через три, после еще десятка подобных случаев, не решили, что сомнений никаких быть не может, и все странности, происходившие с Аликиным организмом, неразрывно и однозначно связаны с его так называемыми галлюцинациями.

Желудок у Алика начал опять нормально работать, будто ничего с ним и не было, как раз тогда, когда мы путем экспериментов (я тайно проносил в больницу небольшие порции самой разной еды – от чипсов до швейцарского шоколада и появившихся в продаже экзотических киви) выяснили, что нормально питаться Алик может только сухофруктами, апельсиновой цедрой и чищеными грецкими орехами. Разумеется, от взрослых и тем более от врачей мы этот результат скрыли, поскольку он, во-первых, противоречил всему, что утверждала медицина, а во-вторых, все равно жить на одних орехах и цедре было слишком дорого.

«Спонтанная реабилитация», – сказала Инна Борисовна, выписывая Алика из клиники под надзор матери (отец их бросил, когда Алику было три года, а мой отец как раз в том году умер от рака, так что росли мы с Аликом безотцовщиной, и Анна Наумовна считала, что многие Аликины беды именно от этого, так и не преодоленного, детского стресса).

Спонтанных реабилитаций, как и неожиданных заболеваний, в жизни Алика было еще множество, врачи признали его чрезвычайно интересным медицинским случаем, но никому из них в голову не приходило по этому поводу самое естественное, на наш взгляд, объяснение. В десятом классе мы точно знали, как объясняются все проблемы, и одно время не понимали, почему те же идеи и соображения никогда не возникали ни у Инны Борисовны, ни у московских светил, ни у наших учителей, ни у Анны Наумовны, которая вроде бы должна была нутром чувствовать все, что происходило с ее любимым и единственным чадом.

На самом деле объяснения наши были вполне примитивными, хотя в принципе и приближали нас к истине, а не удаляли от нее, как постоянные врачебные мантры о спонтанных заболеваниях и столь же спонтанных реабилитациях.

В десятом классе мы оба точно знали, куда пойдем учиться, чтобы окончательно разобраться в Аликиных проблемах и, возможно, даже решить их раз и навсегда.

Я поступил в Физтех, а Алик стал студентом факультета прикладной математики в нашем университете – ко всеобщему удивлению, поскольку все, и даже Инна Борисовна, ставшая за долгие годы Алику если не второй матерью, то одной из любящих тетушек, были убеждены, что после стольких недель, проведенных в городских клиниках, Алику самая дорога на медицинский или по крайней мере на биологический.

Мы думали иначе и оказались правы.

* * *

Сержант Арье всю ночь храпел, сидя на стуле и привалившись к кухонному шкафчику. Игорь спал в своей комнате, Галя с Ирой не сомкнули глаз, о чем-то шептались в спальне, я слышал их шепот, но не разобрал ни одного слова, Анна Наумовна скорее всего тоже не спала, но из своей комнаты не выходила, звуков никаких я оттуда не слышал и даже несколько раз собирался войти и посмотреть, не случилось ли чего со старой, по сути, женщиной, однако дверь была заперта изнутри, и я не хотел поднимать шума, бродил по гостиной, обходя меловой контур, заглядывал в кухню, наливал себе кофе, стараясь не разбудить бдительного полицейского, выходил на балкончик, где к утру стало холодно, будто зимой, пришлось закрыть дверь, чтобы не дуло, и остаток ночи я провел, стоя у окна и пытаясь собрать разбегавшиеся остатки мыслей.

Очевидны были два обстоятельства. Первое: Алика убили. Второе: следователь по фамилии Учитель будет мучить всех нас вместе и каждого в отдельности, потому что больше ему мучить некого, преступника он, конечно, не отыщет, и непонятно, какие меры пресечения в конце концов придут ему в голову.

Вывод: я должен провести собственное расследование и найти убийцу прежде, чем официальное следствие зайдет в тупик. Или прежде, чем Учитель предъявит обвинение кому-нибудь из нас.

Почему-то я не подумал о том, что стану делать, если действительно раскрою это убийство. Где-то у края сознания этот вопрос теплился, но я мысленным щелчком отбросил его в тень, чтобы не мешал думать.

Думать мне было о чем. К утру, во всяком случае, я составил план собственных следственных мероприятий, рассчитывая на то, что Учитель все-таки будет достаточно благоразумен, чтобы не задерживать никого из нас и не ставить себя в глупое положение.

* * *

Игорь не пошел в школу, Ира позвонила на работу и предупредила, что сегодня не выйдет, Анна Наумовна появилась из своей комнаты ровно в семь, молча проследовала на кухню, налила себе кофе, печально оглядела смущенного сержанта и удалилась к себе, не став на этот раз закрывать дверь на ключ.

Мы с Галей ушли в начале восьмого, потому что Светку надо было забрать у родителей и отвезти в садик, на работу Галя должна была явиться точно в девять, иначе в одну минуту десятого на ее столе окажется письмо об увольнении. Я мог в принципе на работу и не поехать, посидеть дома и попытаться собрать хотя бы мысленно все сведения, которые позволили бы мне разобраться в том, что произошло вчера вечером, но понятно было, что дома меня непременно найдет следователь Учитель, думать все равно не даст, а отвечать на его вопросы мне не то чтобы не хотелось, просто я хорошо себе представлял, какие вопросы он будет задавать, и помогать следствию идти по неверному пути я, конечно, не собирался.

Со следователем мы столкнулись в подъезде – я пропускал жену в дверь, а Учитель собирался войти.

– О, – сказал он, – вы уходите? Я же просил вас…

– Доброе утро, – сказал я. – Видите ли, нам нужно отвезти дочь в детский сад, сейчас она у Галиных родителей, потом Галя должна поехать на работу, а я, хотя и могу сегодня на кафедре не появляться, все же хотел бы…

Учитель переводил взгляд с меня на Галю и обратно, принял, наконец, решение и сказал:

– Пусть ваша жена сама отвезет дочь и едет по делам. Я ведь смогу вас найти в любое время? А вы, – он посмотрел на меня, – поднимитесь, пожалуйста, со мной в квартиру, я проведу официальный допрос, а потом…

– А потом, – подхватил я, – в зависимости от результата: на свободу или в камеру.

– Не люблю плоских шуточек, – поморщился Учитель. – Можно подумать, убили не вашего друга, а постороннего человека.

– Так я пойду? – неуверенно проговорила Галя.

– Иди, – сказал я. – Телефон не выключай.

– Нет, конечно…

Мы вернулись в квартиру, и следователь отпустил сержанта отдыхать, что было, по-моему, совершенно лишним.

– Женщины, – сказал Учитель, когда мы остались одни на кухне, – очень сильно переживают? Я имею в виду: если я сейчас захочу их допросить, они…

– Не закатят истерик? – перебил я. – Нет, не закатят.

– Очень хорошо, – пробормотал он. – Тогда, пожалуйста, попросите сюда мать убитого. И побудьте в гостиной, хорошо?

Странным человеком был этот Учитель. Я не мог пока понять – к лучшему это или к худшему. Любой другой израильский полицейский (насколько я мог судить по практически нулевому личному опыту общения и по многочисленным телевизионным репортажам о работе полиции) вызвал бы всех в отделение, продержал часа два-три в коридоре в очереди с наркоманами и воришками, потом долго писал бы что-то на иврите на длинных листах, задал бы сотню относящихся и не относящихся к делу вопросов… Впрочем, не знаю. Конкретно следователь Учитель вел себя нестандартно, и я, выходя из кухни, позволил себе спросить:

– Известно ли точно, что стало причиной…

– Смерти Алекса Гринберга? – закончил вопрос следователь. – Да, известно. Проникающее ранение в область сердца. Длинное узкое лезвие – стилет или, возможно, шило. Поражен левый желудочек…

– Алик…

– Смерть наступила практически мгновенно, секунд за десять—пятнадцать, если вы это хотели спросить.

– Но ведь здесь нет ни…

– Пожалуйста, – настойчиво сказал Учитель, – позовите Анну Наумовну Гринберг.

Я так и сделал.

* * *

Мы сидели с Ирой на диване и смотрели на белый меловой контур.

– Матвей, – спросила Ира, – ты думаешь, нужно ему все рассказать?

Похоже, она хотела продолжить наш вчерашний разговор с того места, на котором он прервался.

– Нет, – сказал я. – Тогда он точно решит, что мы сговорились и не хотим сотрудничать с полицией.

– А мы хотим?

– Должны, – сказал я. – Нужно точно отвечать на вопросы. Не больше, понимаешь?

– Наверно, у нас должен быть адвокат…

– Зачем? Никого пока ни в чем не обвиняют. И если у следователя есть голова на плечах, то не обвинят.

– Но Алика убили…

– Да.

– На наших глазах…

– Да.

– Кроме нас, в квартире никого не было…

– Да, – в третий раз согласился я.

– Значит, – сказала Ира, – только кто-то из нас мог…

– Нет, – сказал я.

– Что значит – нет?

– Видишь ли… Что бы ни говорили и ни писали в газетах о нашей полиции… Нужны доказательства, понимаешь? Обвинить можно только одного – того, кто ударил. Остальные могут быть соучастниками, свидетелями, кем угодно, но их нельзя обвинить в убийстве и арестовать по этому обвинению. Нужны улики. Орудие преступ… Извини, что я…

– Пожалуйста, Мотя, – сказала Ира. – Мы должны все обговорить. Я потом буду плакать. Я уже плакала ночью. Надо поговорить, Матвей.

– Да, – прокашлялся я. – В общем, где то длинное тонкое лезвие, о котором сказал следователь? Его нет. По форме и длине подходят ножики, что лежат… лежали в ящике… там, у Игоря в комнате.

– Кто-то мог взять…

– Да? Если кто-то это сделал, то остальные должны были видеть.

– Полиция действительно думает, что мы тут все сговорились?

– А что им еще думать? – мрачно сказал я. – Естественно. Это единственная для них приемлемая версия. Кто-то из нас убил Алика, а остальные его покрывают и врут обо всем на свете. Невозможно обвинить всех сразу.

– Что мне говорить, Мотя?

– Господи, Ира, конечно, только правду! Он спрашивает – ты отвечаешь на вопрос. Точно и обстоятельно, но не больше того, что он спрашивает. Иначе все запутается так, что…

– Ты… – Ира помедлила, потом взяла меня за руку и сказала, глядя в пол, но чувствуя мое состояние точнее, чем если бы смотрела в глаза: – Ты найдешь того, кто это…

Я помолчал, тоже глядя в пол, а не на Иру.

– Постараюсь, – сказал я. – Ты же понимаешь… Какой из меня сыщик… И как это вообще…

– Постарайся, – сказала Ира. – Иначе…

Молчание продолжалось несколько минут, было слышно, как следователь за закрытой дверью кухни спрашивает о чем-то Анну Наумовну, а она отвечает так тихо, что ее слова расслышать невозможно, будто шелест, шипение чайника или вентилятора под потолком.

– Иначе я не смогу жить, – закончила Ира.

Я знал, что она скажет так, я ждал, что она это скажет, и теперь, когда она это наконец сказала, я понял, что Ира пришла в себя, и, значит, я могу на нее рассчитывать, на вопросы Учителя она будет отвечать правильно и не закатит истерику, и вообще у Алика правильная и умная жена. Была.

Дверь кухни открылась, Анна Наумовна стояла, держась за притолоку, и, похоже, могла упасть, если…

Я подошел и взял ее под руку.

– Спасибо, Мотя, – пробормотала Анна Наумовна, – пожалуйста, проводи меня в комнату. Я хочу лечь.

– Я принесу вам лекарство, – сказала Ира.

– Не надо, я просто полежу.

– Ирина Вадимовна, – голос Учителя раздался, как глас Архангела, призывающего грешников на Божий суд, – зайдите, пожалуйста. И дверь, пожалуйста, закройте…

Сколько «пожалуйста» в одной фразе. Наверно, среди следователей Учитель считался белой вороной. А может, для каждой категории подозреваемых у него был свой подход, своя лексика?

Ира вошла в кухню и закрыла за собой дверь, а я проводил Анну Наумовну до ее комнаты, уложил на кровать, укрыл пледом, постоял немного, пока она лежала с закрытыми глазами, и собрался уже выйти, когда услышал:

– Сядь, Матвей.

Анна Наумовна повернула ко мне голову, но глаз не открывала, она хотела понять, что я чувствую, зрение ей мешало, она и сына своего лучше понимала на ощупь – когда Алику было плохо, когда его обижали или когда у него что-то не получалось, он приходил к матери, она обычно сидела у плиты, ждала, пока доварится курица или дожарится картошка, Алик клал голову ей на колени, Анна Наумовна гладила его волосы, ощупывала плечи, проводила ладонями по спине, и Алику даже рассказывать ничего не нужно было, он просто прижимался к матери и молчал, а она говорила нужные слова, всегда единственно правильные и никогда – пустые и общие, пригодные на любой случай жизни. Анна Наумовна не была экстрасенсом, не умела читать ни мыслей, ни каких-то движений души, но ощущения собственного сына понимала безошибочно, а теперь, похоже, и мои ощущения она то ли поняла интуитивно, то ли решила, что понимает.

Я сел рядом с кроватью на маленькую табуреточку, куда Анна Наумовна ставила ноги, чтобы не касаться холодного пола. Обычно табуретка стояла в гостиной у дивана – видимо, ночью Анна Наумовна принесла ее в спальню, чтобы… Да какое это имело значение?

– Он ничего не понял, – сказала она.

– Конечно, – сказал я. – Как он мог понять?

– Что ты собираешься делать?

– Я? – Мне было ясно, что хотела спросить Анна Наумовна, но я все-таки изобразил непонимание, чтобы впоследствии не возникло никаких недоразумений.

– Ты, кто же еще? – сказала Анна Наумовна. – Этот… следователь будет из нас всех вынимать душу, а то еще и арестует кого-нибудь… Никого, кроме нас, не было, когда… когда это… когда…

Похоже, ее заклинило. Произнести вслух «когда убили Алика» она была не в состоянии, а продолжить мысль, не произнеся этих слов, было невозможно – во всяком случае, по ее мнению, хотя на самом деле и говорить ничего не нужно было.

– Да, – сказал я, – это очевидно. Я вот что думаю…

Я помолчал. В том, что я собирался сказать, тоже было мало приятного, а о том, что я сейчас думал о смерти своего друга, Анне Наумовне лучше было не знать вовсе, но чтобы хоть что-то предпринять, мне нужна была свобода не только действий (она зависела от Учителя, и тут Анна Наумовна ничем не могла ни помочь, ни помешать), но главное – мыслей, рассуждений, выводов. Я не знал, к каким выводам приду, и кого, в конце концов, мне придется… если, конечно, получится…

– Я знаю, о чем ты думаешь, Матвей, – тихо произнесла Анна Наумовна. – Все равно. Сделай это. Пожалуйста. Иначе я не смогу жить.

Господи, еще одна… Я не сумел сказать «нет» Ире, а уж Анне Наумовне – тем более. Но ведь я не знал… То есть это она не знала, а я-то знал хорошо, что… Нет, об этом сейчас лучше не думать, когда нервы у матери Алика напряжены до предела, и она чувствует, конечно, малейшее движение моей души; я не должен сейчас думать об этом, не должен, я и не думаю, но дать ответ нужно сейчас, и делать все я должен очень быстро, неизвестно, что придет в голову Учителю через час или через день, значит, времени у меня в обрез, и свобода действий очень ограничена. Понятно, что даже если никого из нас не арестуют, Учитель будет внимательно следить за нашими передвижениями, вряд ли он приставит к нам филеров, нет у полиции столько свободных людей, но что-то следователь предпримет обязательно, и нужно быть очень осторожным, очень, а опыта у меня никакого.

– Я не знаю, получится ли.

– Конечно, – сказала Анна Наумовна. – Как ты можешь это сейчас знать?

– И результат может оказаться…

– Конечно, – повторила она.

– Хорошо, – сказал я покорно.

Я встал, пододвинул табуреточку к кровати и пошел к двери. Анна Наумовна лежала на спине и смотрела в потолок неподвижным взглядом.

* * *

– Садитесь, – сказал Учитель. Несколько исписанных листов лежали в папке, и я лишь очень приблизительно мог представить себе, что там могло быть написано. Следователь положил перед собой новый желтый линованный лист, взял ручку, посмотрел на меня изучающим взглядом и задал первый вопрос:

– Пожалуйста, ваш год рождения, семейное положение, место работы и год алии. Паспортные данные ваши я ночью уже записал, так что это опустим.

– Год рождения одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмой, женат, имею дочь одиннадцати лет, работаю в Еврейском университете в Гиват-Раме, физический факультет, имею докторскую степень, репатриировался в Израиль с семьей в одна тысяча девятьсот девяносто седьмом.

– Исчерпывающе, – одобрительно отозвался Учитель, записывая за мной со скоростью хорошего стенографиста. – Давно ли вы знакомы с… убитым?

– Мы познакомились в одна тысяча девятьсот семьдесят четвертом году.

– В одна… Вам же было пять лет? Или шесть?

– Пять с половиной. Мы были в одном детском саду.

– Очень интересно, – с чувством глубокого удовлетворения сказал следователь. – Друзья детства, значит. И в Израиль вместе приехали?

– Это имеет значение? – полюбопытствовал я.

– Значит, вместе?

– Нет, – сказал я. – С интервалом в четыре месяца. Сначала уехал Алик, а потом я.

Не рассказывать же этому человеку о том, что, когда семья Гринбергов начала готовиться в дорогу, мне и в голову не приходило покидать родное отечество. После физтеха я проработал несколько лет в экологической фирме (на самом деле мы занимались замерами чистоты воды и воздуха по заказам предприятий и частных лиц и продажей аппаратов для очистки), зарплата у меня была вполне по тем временам приличной, с Галей мы недавно поженились, и все, в общем, было в моей жизни «путем», когда однажды вечером пришли к нам в гости Алик с Ирой и объявили, что собираются в Израиль, причем инициатива исходила от Иры, которой осточертела ее работа, наш город, надоело каждый день думать о том, где и как заработать еще пару копеек, и вообще, посмотри, Матвей, что творится…

Алик молча кивал, вид у него был страдальческий, и я не очень понимал – то ли он действительно соглашался с женой, то ли поддакивал потому, что устал спорить: он только неделю назад вышел из больницы, печень ему сильно досаждала, и он мог хотеть любых перемен – почему не Израиль, может, там врачи сумеют справиться с его многочисленными болячками, о причинах которых мы с ним давно догадывались, но еще не были ни в чем уверены, и потому Алик во всем сомневался, прежде всего в самом себе.

«Но послушайте, – сказал я. – Там говорят на иврите! Алику язык никогда не выучить!»

Это было так – о неспособности Алика к языкам еще в школе рассказывали анекдоты, на английском он с трудом запомнил сотню слов, в университете зачет получил с третьей попытки, я представить себе не мог, чтобы Алик заговорил на каком бы то ни было языке, кроме русского, а в Израиле без иврита нечего делать, об этом писали все знакомые, уехавшие в начале девяностых и все еще толком не устроившиеся.

«Я выучу, – сказала Ира. – Язык – не причина оставаться. Здесь больше невозможно».

Алик кивал. Он делал все, что хотела Ира, а Ира делала все, что, как она считала, пойдет на пользу Алику. И они уехали. А мы с Галей и Светочкой стали ждать писем из Израиля. Алик писал, как в кибуце Шкуфим, где они поселились, тепло, как ему там без меня плохо, и он или вернется обратно, или дождется меня, или бросится под машину, потому что так жить нельзя, Ира о его письме ничего не знает, она уверена, что они выплывут, а на самом деле они уже давно на берегу и хватают воздух, как рыбы.

– Сначала уехал Гринберг, потом вы, – повторил Учитель и записал в протокол, будто это обстоятельство имело какое-то значение для следствия.

– Здесь, в Израиле, – сказал он, – у вас бывали ссоры?

– Вы ищете мотив? – улыбнулся я. – Конечно, мы спорили время от времени. Не ссорились, но иногда орали друг на друга: он, к примеру, считал, что с палестинцами надо договариваться по-хорошему, а на мой взгляд, они понимают только грубую силу.

– Политика меня не интересует, – отмахнулся Учитель. Неужели он был твердо уверен в том, что политические разногласия не могли стать поводом для убийства? И это после Рабина? – А в семье у них отношения… Может, у Гринберга была другая женщина, жена ревновала…

– Ира? – Я пожал плечами. – Если бы у Алекса появилась другая женщина, Ира ей живо объяснила бы, какой ее муж семейный человек. Алику она уж точно сцен устраивать не стала бы и, конечно, не… Впрочем, это я чисто теоретически. Не было у Алекса другой женщины, можете мне поверить.

– Допустим. – Учитель поджал губы: он не верил, что у нормального мужчины нет хоть какого-нибудь адюльтерчика, а где адюльтер, там ревность, а где ревность… Стандартный в Израиле мотив, чтобы зарезать супругу или супруга – каждый вечер в телевизионных новостях рассказывают об очередном случае: можно подумать, что в стране живут сплошь Отелло и Катерины Кабановы.

– Тогда, может быть, его жена Ирина… – с надеждой в голосе спросил Учитель.

– Нет, – отрезал я. – Никаких трений в семье у них не было. Они любят друг друга и…

– От любви, – назидательно произнес следователь, – самые большие беды на свете. Если не любишь, то не ревнуешь, а если не ревнуешь…

Он пожал плечами, не став продолжать логическую цепочку. Так ему хотелось написать в протоколе «убийство из ревности», стандартный, видимо, мотив, привычный для местных правоохранительных органов.

– А какими, – спросил Учитель, – были отношения между матерью Гринберга и его женой? Обычно…

Ну да, обычно свекровь ненавидит невестку, и та платит ей взаимностью. Но почему при этом убивают они не друг друга?

– Нормальные, – сказал я. – Нормальные у них отношения. Иногда спорят из-за Игоря: Ира считает, что сына нужно воспитывать в строгости, а Анна Наумовна утверждает, что если ребенка не баловать, он вырастет моральным уродом.

– Ну, это… – вяло отмахнулся следователь. – А финансовые споры? Со слов Ирины… м-м… Вадимовны я понял, что она зарабатывает больше мужа, а это часто действует на мужскую психику.

– Алик зарабатывал вполне достаточно, – сухо сказал я. – Уверяю вас, в этой семье никогда не было разногласий по поводу того, кто сколько денег приносит в дом.

– У Гринберга были враги? – перевел следователь разговор на другую тему.

– Не знаю, – уклончиво ответил я. – Но даже если были, никто из них не присутствовал в квартире вчера вечером.

– Никто не приходил в гости? Или случайно… на минуту?

– Нет, – отрезал я.

– В общем, – сказал Учитель неприязненным тоном, будто уличил меня в том, что я создаю препоны для отправления правосудия, – в квартире не было никого, кроме жертвы, его жены, матери, несовершеннолетнего сына, вашей жены и вас. Никто из посторонних не приходил в течение всего вечера. Значит, совершить преступление мог только кто-то из присутствовавших. Ребенка можно исключить. Согласны?

Я пожал плечами.

– А если учесть, что вы в момент нанесения Гринбергу ножевого ранения находились на балконе – это подтверждают все присутствовавшие, – то…

– Мы это уже обсуждали, – напомнил я.

– Для протокола, – сказал Учитель. – Остаются трое: жена и мать убитого, и еще ваша жена. С мотивом мы так и не разобрались.

– А с возможностью? – спросил я. – Чем… ну…

– Вы хотите сказать: где орудие преступления? Я вам отвечу: скорее всего убийство было совершено одним из двух ножей для разрезания книжных страниц. Ножи лежали в ящике компьютерного столика, я отправил их на экспертизу. На первый взгляд на них нет ни следов крови, ни отпечатков пальцев. Но даже если результат окажется отрицательным, это еще не означает, что не было третьего такого же ножа, который кто-то из вас мог выбросить до приезда полиции.

– Зачем? – удивился я. – Если вы правы, и кто-то из нас… Зачем выбрасывать нож? Разве от этого убийство перестает быть убийством? Разве подозрения не становятся более обоснованными? И если третий нож будет найден где-то в окрестности… В мусорном баке…

Я вопросительно посмотрел на Учителя. Он и не подумал продолжить начатую мной фразу. Скорее всего третьего ножа они не нашли, да и не было его, что за глупости! И на двух, отданных на экспертизу, ножах они тоже ничего не обнаружат. Кроме, возможно, отпечатков пальцев самого Алекса.

– Значит, – резюмировал следователь, – вы не желаете сотрудничать…

– Желаю, – твердо сказал я.

– Но вы не хотите сообщить ничего, что могло бы помочь в установлении имени преступника.

– Хочу, – сказал я. – Но правда в том, что ни я, ни Ира, ни Анна Наумовна, ни, понятно, Игорек не имели никакого мотива для… И никакой возможности. Они же рассказали, как это было!

– Да, – кивнул Учитель. – Стоял человек и вдруг упал. Кстати, вы не упомянули вашу жену. Почему?

– А Галя-то здесь при чем? – нахмурился я.

– Она тоже была вчера с вами. Как относительно ее мотива?

– На что вы намекаете? – спросил я.

– Она могла иметь какие-то отношения с убитым, верно? Вы об этом узнали…

Я с неподдельным изумлением смотрел на следователя, пока он излагал эти бредовые предположения.

– И вы думаете, – сказал я, – что Галя при всех…

– Или вы.

– Но вы же знаете, что меня не было…

– Это утверждают свидетели, но вы могли сговориться.

– Не понимаю, – сказал я.

– Убил кто-то один, – объяснил Учитель. – В состоянии аффекта скорее всего. Но это дело семейное, и до приезда полиции вы успели все обсудить, орудие убийства выбросить, и сейчас запутываете следствие, полагая, что всех сразу арестовать невозможно, улик против одного конкретного человека нет…

– Их действительно нет.

– Нож мы найдем, – пообещал Учитель. – С мотивом тоже разберемся. А потом – с каждым из вас в отдельности. Вопрос времени.

– Я могу быть свободен? – вежливо поинтересовался я.

– Пока да, – буркнул следователь. – Мобильный телефон не выключайте, вы можете понадобиться в любую минуту.

* * *

С чего-то надо было начинать, но я совершенно не представлял, с чего именно. Единственное, что я знал точно, – желательно мне разорваться на три неравные части: одна должна была все время находиться в квартире Алика, потому что Анне Наумовне, Ире и Игорю необходима помощь, вторая часть должна была вернуться домой, потому что помощь – и это тоже понятно – требовалась Гале и Светочке, и только третья часть, у которой, после вычета двух первых, могло не остаться ни моральных сил, ни физической энергии, имела возможность заняться расследованием.

Когда следователь ушел, у Анны Наумовны и Иры произошел естественный нервный срыв, обе сидели в гостиной на диване, держали друг дружку за руки и плакали – тихо и безнадежно, ничего толком не понимая и ни на что больше в жизни не рассчитывая. Что говорить в таких случаях? Пройдет несколько часов, и из полиции сообщат, что тело… м-м… что Алика можно хоронить, и тогда начнутся хлопоты, и некогда будет сидеть и плакать, но это будет потом, а после похорон придется привыкать к новой жизни – без мужа и сына…

Я пошел в комнату Игоря, мальчишка сидел на полу среди учебников и тетрадей и перебирал их просто для того, чтобы чем-то заняться. О чем он сейчас думал, я не имел ни малейшего представления.

– Игорь, – сказал я. Пришлось повторить раза три или четыре, прежде чем он поднял голову и посмотрел на меня взглядом, в котором не было слез, но была тоска. – Игорь, мне сейчас нужно уйти… ненадолго. Мама и бабушка… Ты сможешь проследить, чтобы… чтобы с ними все было в порядке? Сразу звони мне, если…

– Да, – сказал Игорь, подумав. – Хорошо, дядя Матвей.

И я ушел. Позвонил Гале, она была на работе и делала перед всеми вид, что ничего не случилось. Я очень надеялся, что ей это удавалось. Свету после школы заберут к себе Галины родители, и я мог быть спокоен, что хотя бы часов до пяти могу не думать ни о жене, ни о дочери.

Теперь надо было сосредоточиться и заняться, наконец, делом.

* * *

С чего начать? Конечно, я читал детективные истории. И мне, и Алику нравились романы Агаты Кристи и Джона Диксона Карра, чуть меньше – Конан Дойл и Эллери Квин, мы любили читать такие книги «наперегонки»: не кто быстрее дочитает до последней страницы и узнает имя убийцы, а кто быстрее сам догадается. Не скажу, что кто-то из нас выигрывал чаще другого. Я бы даже сказал, что чаще всего никто вообще не выигрывал, потому что, несмотря на все авторские подсказки, разгадка все равно оказывалась для нас неожиданной. Я не говорю, конечно, о тех авторах и книгах, где имя убийцы не мог бы назвать только дурак или, выражаясь с присущей ныне политкорректностью, человек с невысоким IQ.

В общем, я не отличался особой проницательностью и способностью к дедукции, но что было делать, если сейчас, кроме меня, никто просто физически не мог расследовать смерть моего друга Алика? Следователь по фамилии Учитель все делал правильно, профессионально, у меня не могло быть к нему никаких претензий даже в том случае, если он все-таки решил бы предъявить обвинение кому-то из нас, присутствовавших вчера с восьми до девяти часов вечера в квартире Гринбергов. Других подозреваемых у него и быть не могло, поскольку сами мы утверждали, что никто, кроме нас, не приходил и никто не уходил – в этом смысле произошедшее ничем не отличалось от классического случая «закрытой комнаты», популярного в моих любимых детективах Кристи или Карра: укрытая снегом гостиница в горах, убийство на уединенном острове в океане или в летящем под облаками самолете.

На самом же деле – и это понимал, по сути, только я один, потому что Анна Наумовна слишком любила сына, чтобы поверить в то, что с ним действительно происходило, а Ира хотя и верила нам с Аликом на словах, но в душе, и я это знал, всегда считала наши рассуждения и выводы фантастическими домыслами, не имевшими отношения к реальности, – так вот, на самом деле круг подозреваемых мог быть сколь угодно обширен, и, что самое неприятное, обвинение я в конце концов мог предъявить человеку, который ни сном ни духом… Нет, «ни сном ни духом» – это слишком сильно сказано, на самом деле человек этот, которого я еще даже не начал вычислять, должен был иметь намерения, должен был в мыслях вынашивать идею если не убийства Алика, то причинения ему телесных повреждений, выражаясь языком полицейского протокола, но ведь за вынашивание, за намерение, за идею человека невозможно ни осудить, ни привлечь к ответственности, даже если эта идея неожиданно осуществилась, притом именно так, как было задумано, именно тогда, когда было намечено, и именно там, где предусматривалось планом.

Но Анна Наумовна сказала: «Найди его», и, значит, что-то вчера вечером изменилось в ее сознании, что-то она вчера все-таки приняла не просто на веру, но в душу, в сознание, в систему своего мировосприятия. Как бы то ни было, она сказала «Найди», и я должен был хотя бы попытаться это сделать.

Все эти рассуждения на самом деле не отнимали у меня много времени. Я просто зафиксировал сам для себя: искать убийцу нужно где угодно, только не в нашей компании. Иными словами, двигаться в направлении, противоположном тому, в каком действовало официальное следствие. И двигаться быстрее господина Учителя, иначе имею шанс оказаться за решеткой раньше, чем узнаю правду.

Я сидел дома перед компьютером и время от времени стучал по клавишам, записывая фамилию и имя очередного подозреваемого. В доме было тихо – или я был так сосредоточен, что тишина мне только чудилась? Обычно в соседней квартире очень громко разговаривали в любое время суток, но сейчас из-за стены не доносилось ни звука: или там что-то произошло (но тогда крики стали бы еще громче), или что-то произошло со мной, с моим слухом, или со всем миром, и я сейчас был уже не тот, что вчера вошел с балкона в комнату и увидел лежавшего на полу Алика с кровавым пятнышком на груди.

Самое главное в поисках убийцы, если верить классикам детективного жанра, – определить мотив преступления. Ответить на вопрос: кому выгодно?

Выгоды – если иметь в виду финансовую сторону – от смерти Алика не было никому. Денег он за свою жизнь не накопил, на закрытом счету в банке у него, насколько мне было известно, лежало 15 тысяч шекелей, не та сумма, ради которой кто бы то ни было мог пойти на убийство.

Стоп. Неправильное рассуждение. Откуда мне знать, сколько на счету было у Алика в том мире, где находился тот нож, пронзивший то сердце?

Я мог подозревать (не знать точно!), что люди там остались те же самые, потому что никаких решений, способных изменить физическую структуру мироздания, Алик за всю свою жизнь не принимал и принять не мог. Это должен был быть такой же мир, как наш, но отношения между людьми могли стать другими (и стали, конечно, в зависимости от того, сколько времени прошло после создавшей тот мир развилки). Почему бы там Алику не стать миллионером, с которым хотели свести счеты многие, оставленные им без гроша?

Господи, какая бредовая идея! Ни в одном из миров Алик не мог бы иметь другие генетические предрасположенности, другой взгляд на реальность.

Почему? Не так уж это глупо. Что, если развилка произошла, когда Алику было два года от роду, и воспитывался он совсем иначе, и не Анна Наумовна формировала основные черты его характера, а… не знаю, в конце концов, на другой ветви отец Алика мог и не уйти из дома, а уж у него-то характер был не сахар, Анна Наумовна даже мне иногда рассказывала, как он…

Стоп. Если мои мысли так и будут скакать от одного воспоминания к другому, я не продвинусь в расследовании ни на шаг. Впрочем, я и так ни на шаг пока не продвинулся, несмотря на то, что список фамилий на экране компьютера достиг трех и только что я добавил четвертую – вот, оказывается, сколько даже в нашем мире людей, которые хотя бы теоретически могли желать Алику смерти:

Михаил Бреннер.

Инга Киреева.

Шауль Бардана.

И наконец, Олег Дмитриевич Караганов, о котором я вспомнил в последнюю очередь.

Я пододвинул мышку к иконке «Запомнить», но не спешил нажать на клавишу. Что-то я определенно не додумал, чьи-то имена я не вписал в этот список, и, если я кого-то действительно забыл, то и расследование может оказаться бессмысленным. Чье-то еще имя… Чье?

Господи, подумал я. Это невозможно, конечно, я уже говорил Учителю… Но это невозможно в нашем мире, невозможно для людей, живущих… живших с Аликом здесь, в реальности, которую мы создали своим выбором, своей надеждой, своими поступками. А там

Медленно, буква за буквой, я впечатал в список подозреваемых пятое имя: Ирина Гринберг, в девичестве Листова. Поставил три вопросительных знака.

И поспешно нажал на иконку «Запомнить».

«Назовите файл», – потребовал компьютер.

Я назвал: «Подозреваемые».

* * *

Врачи утверждали: у Алика очень расшатанная наследственность. Что это означало физически, они, должно быть, и сами плохо представляли. Расшатанная наследственность – это возможность подхватить неожиданную болезнь, но и возможность столь же неожиданно от болезни избавиться. Если гены не в порядке, то они могут способствовать разрушительной деятельности какого-нибудь вируса, но могут и убить этот вирус, как кошка запросто убивает проникшую в дом мышь.

Должно быть, от расшатанной наследственности у Алика однажды начали болеть легкие, было это в девятом классе, перед самыми зимними каникулами, и Анна Наумовна, естественно (не в первый раз!), повела сына в детскую поликлинику, к заботливой, но не очень умной и уж точно не следившей за последними достижениями медицины Маргарите Степановне. Маргарита была нашим участковым врачом, она приходила и к Алику, и ко мне (правда, ко мне гораздо реже), когда у нас болело горло или когда мы только делали вид, что болит горло, чтобы не ходить на контрольную по литературе.

«Легкие? – переполошилась Маргарита Степановна. Наверно, сразу подумала о самом страшном – туберкулезе. – Давай-ка я тебя послушаю».

Хрипов никаких она не расслышала, но при каждом вздохе у Алика действительно появлялась боль в груди, и перепуганная Маргарита послала Алика на рентген, куда мы с ним пошли вместе, поскольку в отличие от врача у нас в то время уже была своя теория Аликиных болезней, и я хотел быть рядом с другом, когда он узнает, подтверждаются ли в очередной раз наши предположения, или теория рушится под ударами простых медицинских фактов.

Старичок-рентгенолог вертел своими крепкими руками тощее Аликино туловище в разные стороны, бормотал что-то себе под нос, а потом, выгнав Алика в коридор, где его ожидали мы с Анной Наумовной, долго о чем-то говорил по телефону с каким-то, как мы предполагали, медицинским светилом. Анна Наумовна нервно мяла в руках платочек, а мы с Аликом сидели молча и переглядывались. Наконец вышла толстая медсестра и сказала грубым низким голосом:

«Идите, ответ передадут вашему участковому врачу».

«Ответ… – забеспокоилась Анна Наумовна, предположив самое худшее: почему не говорят сразу? – А что в ответе?»

«Ничего, – сказала медсестра. – Здоров как бык. Ничего у него не болит. Симулянт у вас сын, вот что я вам скажу, пусть идет в школу и не обманывает».

Алик пошел в школу и больше не обманывал. То есть даже когда у него вдруг начинались сильные боли в почках, он терпел и не говорил никому, кроме меня, конечно, потому что мне сказать было можно, и не только можно, но необходимо: только я мог понять, хотя на самом деле наша с Аликом убежденность в правильной постановке диагноза была не такой уж обоснованной, как показали дальнейшие события.

А легкие у Алика болеть перестали через одиннадцать дней – будто и не болели никогда. Вместо этого начались, правда, неприятные ощущения в области желудка, но к этому Алик привык давно и не обращал внимания. Мне говорил, конечно, но мне он сообщал все – для статистики, которая, как мы были уверены, однажды позволит нам сделать научное открытие и увековечить свои имена для благодарных потомков.

По-настоящему нас беспокоило только одно: однажды у Алика могла заболеть голова или – того хуже – голова болеть не будет, в мозгу ведь нет нервных окончаний, но случится то, что происходило время от времени с желудком, печенью, почками, легкими, желчным пузырем, поджелудочной железой и другими органами. Станет ли Алик на какое-то время другим человеком, потеряет ли рассудок, или все останется по-прежнему, и никто (даже я) не заметит, что глазами моего друга смотрит на окружающий мир совсем другая личность – да, тоже Алик, да, тоже мой друг, но человек из другой реальности, не понимающий, куда он попал, что здесь делает и как ему выбраться домой из этого знакомого, своего, но все равно чужого тела?

Если это когда-нибудь произойдет, что я смогу сделать, чем помочь и главное – кому?

«Ты только не позволяй, чтобы меня везли в психушку, – говорил Алик, когда мы с ним обсуждали эту проблему. – Там сразу вколют какую-нибудь гадость, и тогда…»

Что могло произойти тогда, мы не имели ни малейшего представления и потому дальше в эту тему не углублялись, я переводил разговор на что-нибудь нейтральное, например: как удалось Нателле Берзиной получить по истории четверку, если она даже Дмитрия Донского от Александра Невского отличить не может и считает, что и тот, и другой в начале семнадцатого века освободили Русь от поляков с помощью казаков Ивана Сусанина.

Самая светская беседа…

* * *

Первым в списке значился Михаил Бреннер. У меня лично отношения с ним были вполне приличными, если не сказать хорошими, да и с Аликом у Миши отношения в последнее время наладились, однако был в их жизни момент, когда они не только не разговаривали, но видеть друг друга не могли, и если в то время произошла развилка – а она, конечно, произошла, в этом не могло быть сомнений, – то месть Миши могла оказаться поистине ужасной, если использовать лексикон любимых им романов о сицилийской мафии.

Я набрал номер, к телефону подошла Соня, вторая Мишина жена.

– А Миши нету, – сказала она нараспев своим низким голосом провинциальной Кармен.

– Когда будет? – спросил я. – Может, я могу позвонить ему на мобильный?

– Можете, – согласилась Соня, не проявив, впрочем, никакого желания без моей просьбы назвать номер. – Но это дорого.

С чего вдруг Соня начала заботиться о моем кошельке? На этот незаданный вопрос она, впрочем, ответила сразу:

– Миша сейчас в Москве, третью уже неделю, по делам фирмы.

Понятно. Соня права: звонить на мобильный по международному тарифу могут позволить себе лишь директора крупных компаний, а не мы, простые научные сотрудники.

– Понятно, – сказал я. – Скоро ли он вернется?

– Думаю, – с не очень понятным кокетством в голосе сказала Соня. – Миша вернется домой к праздникам.

Наверно, все-таки не к ноябрьским. Ближайшим праздником был Шавуот, видимо, его Соня и имела в виду. Значит, через две недели. В любом случае ясно одно: вчера вечером Миши не было не только в Иерусалиме, но и вообще в Израиле, алиби у него самое железное из возможных, и следовательно…

Ничего из этого не следовало, конечно. И поговорить с Мишей мне все равно нужно было обязательно – точно понять, что конкретно произошло между ним и Аликом три года назад, и к чему это могло привести в том случае, если… или, вернее, когда осуществился иной, не произведенный ими в нашей действительности, выбор.

– В Москве у него есть обычный телефон или только мобильный? – спросил я. Еще одна мысль пришла мне в голову, и я задал следующий вопрос: – Может, у него есть ай-си-кью?

– Аська? – оживилась Соня. – Конечно. Мы с Мишей каждый вечер по аське беседуем.

– И номер у него…

Даже не спросив, зачем, мне, собственно, это надо, Соня наизусть назвала восемь цифр, которые я сразу отбил на клавиатуре.

– Спасибо, – сказал я. – Вы мне очень помогли.

И тут Соня произнесла фразу, которая мгновенно изменила мое отношение к умственным способностям этой женщины.

– Вы Матвей Кагарлицкий, верно? Друг Алекса Гринберга. И Миша вам понадобился потому, что друга вашего вчера вечером убили. Я права?

– Откуда… – пробормотал я, – откуда вы знаете, что Алик…

– Откуда… Дайте подумать. Да, мне сказала Регина в русском магазине.

– Господи! – воскликнул я. – Она-то откуда знает?

Этот вопрос Соня оставила без ответа.

– Я бы не хотела, – сказала она, помолчав, – чтобы Мишу беспокоили в Москве из-за той старой истории. Он и так нервничает. Может, я могу вам помочь? Хотя и не представляю, какое отношение…

Неужели Миша все рассказал своей новой жене? Он, конечно, способен был на странные поступки, я даже мог предположить, что Миша при определенных обстоятельствах (которые мне и надлежало спрогнозировать) способен на убийство. Но рассказать жене… Зачем? Тем не менее он это, похоже, сделал, и я сказал:

– Извините, Софья… э-э…

– Соня, – сказала она.

– Извините, Соня, мне действительно нужно кое о чем поговорить с Мишей, и я не уверен, что вы можете помочь, хотя…

– Хотя не уверены и в обратном, – закончила она. – Спрашивайте, а я уж сама решу, знаю ли ответ.

– По телефону? – вырвалось у меня.

– Можно и не по телефону. Я сейчас дома, у сына сильная простуда, так что если у вас есть время…

– Буду через полчаса, – сказал я.

* * *

Я опоздал на двадцать минут, потратив их на то, чтобы обзвонить остальных подозреваемых из моего списка и выяснить, что:

Олег Дмитриевич третьи сутки лежит под капельницей в больнице «Бейлинсон», потому что у него неожиданно открылась язва, и хирурги обсуждают возможность операции.

Шауль Бардана находится на совещании в правлении Электрической компании, ему передадут, что я звонил, и он со мной сразу свяжется, как только у него появится для этого время.

И наконец, Инга сама взяла трубку, меня узнала по голосу и сухо сказала, что говорить со мной не желает, удивляется моему звонку, но если мне это действительно необходимо, то готова встретиться со мной в час дня в кофейне «Апропо» на углу улиц Рамбам и Аза.

Странный народ – женщины. Говорить не желает, но встретиться совсем не против. Ну и ладно. Я пометил в списке время и место, после чего посмотрел на часы, понял, что опаздываю на встречу с другой женщиной, и спустился к машине. Сев за руль, позвонил Гале на работу, мне обязательно нужно было услышать ее голос, я должен был знать, что с женой все в порядке, полиция к ней не являлась – не хватало только, чтобы сослуживцы узнали, что ее допрашивают в связи с убийством.

– Все нормально, – сказала Галя, – а я хотела уже тебе звонить.

– У меня тоже… – сказал я, замяв слово «в порядке». Порядка у меня никакого не было даже в мыслях. – Я занимаюсь кое-какими делами.

– Тебя не…

– Нет, Учитель поговорил со мной и решил, что пока этого достаточно.

– Что он…

– Он, понятно, думает, что это сделал кто-то из нас или мы все вместе.

– Тогда он…

– Никого он задержать не может, улик у него нет, даже косвенных. А я пока провожу собственное расследование.

– Ты? Собственное…

– Эвереттическое, – сказал я, надеясь, что таким образом объяснил Гале, что собираюсь делать в ближайшие часы. Галя прекрасно знала о наших с Аликом давних проблемах, о моей научной работе в университете тоже имела вполне приличное представление, относилась ко всему, надо сказать, со здоровым скептицизмом, но поскольку скептицизм ее был именно здоровым, я время от времени с удовольствием рассказывал ей о новых достижениях и о том, как эти достижения позволяют объяснять то, что никаким другим образом объяснению не поддается, если, конечно, не ударяться в мистику, которую мы оба не признавали.

– Ах вот что…

– Да, – твердо сказал я. – Это было именно то, о чем ты подумала. Мне надо кое с кем поговорить, я тебе позвоню, когда освобожусь. А ты мне звони сразу, если вдруг Учитель проявит к тебе нездоровый интерес.

– А если – здоровый? – попробовала пошутить Галя.

– У мужчины не может быть здорового интереса к замужней женщине, – отрезал я. – Все. Я поехал.

* * *

Я не видел Мишину жену года… да, пожалуй, года два с половиной или чуть больше, да и тогда мы почти не разговаривали, так что о характере Софьи… Сони я имел очень отдаленное впечатление. Возможно, мы встречались на улице – на Кинг Джордж или Бен-Иегуде можно встретить кого угодно, даже президента России, – но все равно Соню я бы не узнал, потому что она мне запомнилась высокой, с удлиненным лицом и пышными светлыми волосами, а дверь открыла женщина, едва достававшая мне до плеча, волосы у нее были темными, гладко уложенными, и только лицо осталось чуть удлиненным.

Она тоже меня, кажется, не узнала, но виду не подала и, посторонившись, пригласила пройти в гостиную.

– Садитесь в то кресло. – Соня показала на одно из трех, ближе к окну. Кресла были одинаковыми: первое стояло на свету, второе – в самом темном углу комнаты, между книжными полками, на которых стояли не книги, а фарфоровые статуэтки великих людей от бородатого Гомера до лысого Горбачева. Третье кресло громоздилось посреди комнаты перед телевизором – скорее всего это было любимое место Миши, он и у себя дома предпочитал находиться в центре внимания.

– Спасибо, – сказал я. Кресло было удобным, но глаза слепил солнечный свет, и я заслонился ладонью, почти не видя хозяйку квартиры, что давало ей определенное преимущество – не знаю уж, как она собиралась его использовать.

– Чай, кофе? Печенье, вафли, бутерброд? – Соня играла, похоже, привычную для себя роль гостеприимной хозяйки, именно так и должен был Миша вымуштровать свою вторую половину.

– Спасибо, – повторил я. Времени распивать чаи у меня не было, и я перешел к делу: – Собственно, я только хотел уточнить кое-какие детали, чай выпью как-нибудь в другой раз.

Соня села в мужнино кресло – она меня видела прекрасно, а я мог лишь догадываться о выражении ее лица, выглядевшего белесым пятном на темном фоне стоявшего у дальней стены огромного серванта.

– Миша, – первой начала Соня, – не видел Алекса больше двух лет, так что вряд ли я смогу сообщить вам хоть что-нибудь.

– Почему вы так уверены…

– Потому, – перебила меня Соня, – что я знаю о своем муже все. Во-первых, он мне все рассказывает. Во-вторых, я чувствую его настроение. И в-третьих, о том, что он встречался с Алексом, Миша сообщил бы мне наверняка, потому что…

Говорила она быстро, и неожиданная остановка выглядела так, будто скорый поезд резко затормозил перед семафором.

– Потому что… – повторил я.

– Вам наверняка известно, что произошло между моим мужем и вашим другом три года назад, – сказала Соня гораздо медленнее: поезд с трудом двинулся дальше, но уже на невысокой скорости: машинист, видимо, решил, что впереди могут оказаться крутые повороты, и состав сойдет с рельсов, если ехать слишком быстро.

– Да, – сказал я. – Вы тогда только поженились, а Миша с Аликом были компаньонами, у них была небольшая компьютерная фирма, вполне процветавшая, трое сотрудников, годовой оборот почти миллион шекелей, Алик тогда купил квартиру, Миша тоже, все шло хорошо, пока не обнаружилось…

Тут уже я сделал остановку, предоставив Соне – если она была в курсе тех событий – закончить фразу.

* * *

Это было время, когда мы с Аликом встречались редко, я бы даже сказал – не встречались вовсе, потому что еженедельные семейные чаепития, во время которых дети бесились, жены рассказывали новости, а телевизор при этом вопил на разные голоса, встречами друзей можно было назвать лишь при очень большом желании. Алик с Мишей зарабатывали деньги на интернет-сайтах, а на меня в университете навесили три разных курса, все были предельно загружены – Алик, конечно, сообщал мне по телефону о своих очередных болячках, и я все старательно заносил в базу данных, не пытаясь анализировать.

Поэтому я был удивлен, когда Алик позвонил мне на мобильный – у меня оказалось «окно» между двумя лекциями, и потому я смог ответить – и сказал, что нужно срочно встретиться, а причину он объяснит потом.

– Заеду к тебе по дороге домой, – предложил я.

– Нет, – сказал Алик, – я заеду к тебе в университет. Сейчас.

– У меня лекция, – возразил я. – Давай в час. Как раз и пообедаем в кафетерии.

Выглядел он, на мой взгляд, как обычно. Мы заняли столик у окна, с видом на лужайку, где студенты, развалившись на траве, то ли грызли гранит науки, то ли читали триллеры и назначали свидания.

– Мой компаньон меня обманывает, – сообщил Алик, не притрагиваясь к заказанному шницелю.

– Миша? – удивился я. – Ты же говорил, что он порядочный парень и хороший программист, и вы…

– Да-да, – нетерпеливо сказал Алик. – Я так думал. Ты же знаешь: я всегда считаю человека порядочным, пока он своим поведением не доказывает обратного.

Ну да, презумпция невиновности. Я-то чаще придерживался иной точки зрения, но позицию друга уважал и, хотя жизнь действительно часто преподносила сюрпризы, все-таки никогда не старался повлиять на характер Алика: слишком уж многое в его жизни зависело от вещей, суть и последовательность которых мы еще не вполне понимали, а потому я не мог быть уверен, что имею достаточно оснований убеждать Алика в чем бы то ни было, не зная, как это отразится на его будущем.

– Что натворил твой Миша? – спросил я. – Продает налево программы и не делится с тобой деньгами?

– Хуже, – мрачно сказал Алик. – Он взламывает сайты разных… очень защищенные сайты. Очень солидных организаций.

– Зачем? – удивился я. – Для собственного удовольствия?

Алик поморщился.

– Не думаю, – сказал он, – что Миша получает от этого большое удовольствие. Деньги – да.

– Деньги?

– Ты не понимаешь? Он делает это по заказам разных… Я так и не понял пока, по чьим конкретно заказам. Могу, конечно, посидеть несколько вечеров и взломать коды, которыми Миша закрывает от меня свои… ну, скажем так, материалы. Но, Господи, если бы ты знал, как это противно!

– Погоди, давай по порядку, – сказал я. – Ты считаешь, что кто-то платит Мише деньги за то, чтобы тот взламывал сайты… ну, допустим, министерства обороны?

– Нет, до этого еще не дошло, хотя… сейчас я уже ни в чем не могу быть уверен. Но думаю… нет… Это коммерческие фирмы, достаточно крупные, там есть, например… Впрочем, лучше тебе не знать конкретные…

– Промышленный шпионаж? – догадался я.

– Ну… Можно назвать это так. Ему платят деньги, он взламывает сайт, сообщает коды клиенту, дальше не его дело, но все это пахнет так дурно, что…

– Если об этом станет известно в полиции, – закончил я, – то Мише светит суд и, может, даже тюрьма.

– И мне тоже, – заметил Алик. – Мы же компаньоны, все это он делает на наших компьютерах, что стоят в офисе, в нерабочее время, понятно, когда ни меня и никого из ребят нет, но что это меняет? В глазах полиции, скажем?

– То есть он попросту подставляет тебя… И давно?

– Не знаю. Я обнаружил совершенно случайно. Искал в нашей базе данных информацию о… Не важно. Думаю, несколько месяцев. Вряд ли больше.

– Что ты собираешься делать? – спросил я.

– Не знаю, – повторил Алик. – Я вообще сейчас с трудом соображаю, вчера и сегодня слышу голоса, а пару раз попадал в… я тебе это место уже описывал… помнишь поляну, на которой стоит двухэтажный коттедж, похожий по архитектуре на английский замок времен Алой и Белой розы?

– Помню. Это было три с половиной года назад.

– Сейчас опять.

– Тактильные ощущения тоже?

– Нет… Вроде нет, хотя иногда мне кажется, что пальцы касаются чего-то, чего на самом деле не существует, но это так мимолетно… Скорее всего просто воображение, нервы. А вот звуки и поляна…

– Я должен записать, – сказал я.

– Потом, – отмахнулся Алик. – Скажи, что мне делать с Мишей? Я не могу донести на него в полицию!

– Почему? Он тебя подставляет безо всякого стеснения…

– Ты не понимаешь? Он мой компаньон. Друг…

– Друг?

– Ну… Нет. В полицию – нет.

– Хорошо. Поговори с ним. Скажи, что тебе все известно, представь доказательства. У тебя есть доказательства?

– Конечно.

– Потребуй, чтобы он все это прекратил, иначе…

– Иначе – что?

– Пойдешь в полицию.

– Он знает, что я никогда этого не сделаю. Собственно… Понимаешь, я уже говорил с ним вчера. Попросил остаться после работы, показал файлы, коды… Он ничего не отрицал, да и как бы он мог… И предложил долю. Мол, за несколько месяцев он заработал в несколько раз больше, чем за все время существования фирмы. И готов поделиться, а в дальнейшем… Он не сомневается, что будет что-то в дальнейшем! Мол, кто же отказывается от такого жирного…

– Что ты ему ответил? – перебил я.

– Ничего. – Алик пожал плечами. – Честно… Я был… Когда он все это мне излагал – как мы вместе будем грести деньги лопатами… Я слышал не только его – его будто издалека, скорее угадывал по губам слова, – но чей-то разговор, я даже знаю, кто говорил, и догадываюсь о чем, но это так мешало, я не могу понимать то, что одновременно происходит в двух местах… А он истолковал мое молчание то ли как знак согласия, то ли как желание подумать, а потом поговорить о деталях… В общем, он ушел, а я остался, ждал, когда закончится… А это продолжалось долго, много дольше обычного, тогда я и убедился, что, если сильно нервничаю…

– Это я давно заметил, – сказал я. – Я тебе об этой статистике еще в прошлом году рассказывал, ты просто забыл. О чем говорили?

– Там? О рыжей бестии.

– О чем? – не понял я.

– О рыжей бестии, – повторил Алик. – Говорили мужчина и женщина. Может, девочка – голос был очень высокий. Обсуждали кого-то… рыжую бестию, и я даже не уверен, что это существо женского пола. Вполне возможно, что мужчина. Я старался не вслушиваться, потому что мне нужно было понять, чего хотел Миша, но из-за того разговора я и Мишу слышал плохо…

– А сегодня, – сказал я, – ты пришел на работу…

– Я не поехал на работу. Позвонил тебе, и вот… Миша мне несколько раз звонил на мобильный, но я не отвечал. Что делать, Мотя?

– Поставить ультиматум, – твердо сказал я. – Или он все прекращает, файлы уничтожает, клиентов посылает подальше, или ты идешь в полицию.

– Я не могу в полицию… Ты не понимаешь? Я соучастник. Как докажу, что ничего не знал?

– Он получал деньги, а ты – нет.

– И в полиции скажут, что мы поссорились из-за доли в этой незаконной прибыли.

– Ты ведь сам придешь и скажешь…

– Явка с повинной, – кивнул Алик, – конечно, учитывается в суде, но не освобождает от уголовной ответственности. Что бы я ни сделал, Мотя, получается, что мы с Мишей в одной лодке, и никуда мне из нее не выпрыгнуть. Сразу – ко дну.

– Уйди из фирмы. Пусть даст тебе сколько-то там отступного – и уходи. Откроешь свое дело, а Миша пусть сам со своими клиентами разбирается.

– Его все равно накроют, – тоскливо сказал Алик, – ну и что, если я уже не совладелец?

– А зачем, черт возьми, – воскликнул я, – он хранит в компьютере материалы, по которым его можно…

– Но это программы, без которых он не может работать, как ты не понимаешь?

– Уничтожь эти программы.

– У меня нет кода доступа, и я не такой хороший хакер, чтобы… И вообще, в собственной фирме? Бред какой-то…

– Отформатируй все жесткие диски. И начните дело с нуля.

Алик посмотрел на меня, как на сумасшедшего, и я не стал развивать свою мысль дальше.

– Значит, – сказал Алик, – у тебя тоже нет дельной идеи.

– И много он… гм… уже заработал? – спросил я. – Какую долю он предложил тебе?

– Миллиона два наверняка… А про долю мы не говорили. Еще не говорили – он-то думает, что сегодня я захочу продолжить разговор.

– Если ты твердо намерен не обращаться в полицию…

– Твердо, – сказал Алик.

– …Тогда отдай ему дело, возьми свою часть…

– И всю жизнь буду думать, что эти деньги…

– Ну, хорошо, если ты такой честный, просто отдай ему фирму, а сам…

– У меня нет таких денег, чтобы начать все заново.

– Продай ему фирму и уходи, – сказал я. – Не вижу другого выхода.

Алик смотрел в окно: где-то вдалеке мелодия «Сказок Венского леса» призвала на лекции студентов математического отделения, и народа на лужайке поубавилось, несколько девушек стояли кругом и перебрасывали мяч.

– Если я сделаю так, – сказал Алик, не глядя в мою сторону, – значит ли это, что на другой ветви другой я все-таки пойду в полицию и сообщу о…

– Наверно, – кивнул я, хотя Алик и не мог видеть моего движения. – Даже наверняка.

– Наверняка? Хотя я не чувствую себя психологически на это способным?

– Наверно, – повторил я. – Психологически тебе дискомфортно от такого решения, но если оценивать вероятности, то нельзя сказать, что они равны нулю, верно? Значит, такой мир существует.

– И есть мир, – медленно проговорил Алик, – в котором я убил Мишу.

– То есть? – растерялся я.

– А вот так. Взял и убил. Была у меня такая дикая мысль – промелькнула ночью. Я не мог уснуть, все думал, и вдруг возникло такое желание: если бы Миши просто не стало… Нет человека – нет проблемы. Конечно, я сразу перестал думать об этом, но момент выбора наверняка зафиксировался и, следовательно…

– Да, – кивнул я, – вероятность тоже не нулевая, хотя и гораздо меньшая, чем пойти в полицию…

– Насколько меньшая? – Алик повернулся ко мне, и я увидел, какие у него больные глаза. Он действительно не спал ночь, и он действительно размышлял сейчас о том, что происходит на той ветви Мультиверса, где он убил своего компаньона.

– Не знаю, – сказал я. – Это можно посчитать. Но какая разница? Ты-то на этой…

Я прикусил язык. Он-то на этой ветви, и что?

– И что? – спросил Алик.

– Если об этом думать, – пробормотал я, – то невозможно жить.

– А я об этом думал, – сказал Алик, – и сейчас подумал тоже. Значит, возникла еще одна ветвь, на которой…

– Давай, наконец, примем решение, – сказал я. – Ты идешь к Мише и объявляешь о своем уходе из фирмы. О компенсации договоритесь. Если ты все ему оставишь, это будет выглядеть очень подозрительно, согласен?

– Да, – кивнул Алик. – Наверно, ты прав.

* * *

Если Алик думал о том, что, избавившись от компаньона, мог бы решить все проблемы, то совершенно очевидно, что Мише, которому Алик своей угрозой обратиться в полицию наверняка не улучшил настроение, аналогичная идея тоже должна была прийти в голову. Я знал Алика. Он мог о чем угодно подумать и что угодно вообразить, фантазия всегда работала у него замечательно. Но сделать… Чрезвычайно маловероятно. Почти ноль. Почти. То есть среди миллионов ветвей мироздания, возникших в результате нашего с Аликом разговора, наверняка был один, максимум два таких, где мой друг поднял руку на своего компаньона. Один или два, не больше – на миллион. Да и то в этом единственном на миллион мире Алик скорее всего не убил бы Мишу, а тихо врезал по его жадной морде – именно тихо, чтобы никто не видел, потому что драка и Алик – вещи столь же несовместные, как гений и злодейство. А Алик и убийство… Не смешите меня. В том мире, где Алик на это решится (скорее даже не решится – все произойдет спонтанно, в состоянии аффекта, иначе и подумать невозможно), он сразу же сдастся полиции, потому что не сможет ходить по земле с сознанием того, что кто-то другой из-за него по этой земле уже не ходит…

Это ясно.

Рассмотрим противоположный случай. Во множестве развилок мироздания Алик пришел к Мише и объявил о том, что намерен сообщить в полицию о его противоправных действиях. Миша успел наварить на своем хакерстве сотни тысяч. Миша почуял сладость безнаказанности. Миша в эйфории. И у Миши нет таких моральных тормозов, как у Алика.

Способен Миша убить своего компаньона? Я не мог сказать этого точно. Возможно, и Мишу терзали бы муки совести, возможно, и он во множестве ветвей, подумав и перебесившись, дал Алику отступного или разошелся с ним по-хорошему, но в другом множестве миров (шансов, по-моему, было примерно поровну – пятьдесят на пятьдесят) он мог схватить случайно оказавшийся на столе нож для разрезания бумаги… или не случайно, он знал, где Алик держит свои разрезательные ножи… и…

* * *

– Пока не обнаружилось, – сказала Соня, – что Миша взламывал какие-то сайты и получал за это деньги.

Я промолчал. Соня вовсе не выглядела взволнованной. Ну, взламывал. Ну, получал каких-то жалких полтора миллиона – шекелей даже, не долларов, – позволивших Мише начать новое дело и преуспеть в нем после того, как фирма закрылась, и деньги (те, что остались на счету компании, а не на личном Мишином счету) было поделены между бывшими компаньонами.

– Я прекрасно это все помню, – продолжала Соня. – Когда Алик пришел к нам в тот вечер, я приготовила им кофе, они просили побольше и покрепче, а потом смотрела телевизор. Я слышала голоса из Мишиного кабинета, говорили на повышенных тонах, а потом Алик выбежал, я его не видела таким возбужденным, хотел мне что-то сказать, но только махнул рукой и пошел к двери. А Миша даже не вышел его проводить, так что мне пришлось встать и закрыть за Аликом дверь. На другой день Миша сказал, что фирма закрывается, и надо будет подумать о новом деле.

– Вы знали, что…

– О взломах? Нет, конечно. Я бы и потом не узнала – честно, я совершенно не разбираюсь в компьютерах, слово «хакер» для меня тогда означало не больше, чем слово «провайдер», а что такое провайдер, я, признаюсь, толком не знаю и до сих пор… Миша хорошо зарабатывал, у нас все было – почему я должна была задавать вопросы?

– Потому что…

– Жена не должна вмешиваться в дела мужа!

– Нормальная философия, – пробормотал я.

– Здоровая, – отрезала Соня.

– Но вы все-таки узнали, верно?

– Да, потом. Миша мне сам все рассказал примерно через… кажется, месяцев через пять или четыре, когда я как-то спросила, отчего между ним и Аликом пробежала черная кошка. То есть я видела, что пробежала, они перестали общаться после закрытия фирмы, но спрашивать мне не хотелось, Миша очень нервно реагировал, и я, честно говоря, была уверена, что фирма развалилась из-за каких-то Аликиных капризов, что-то он такое устроил, о чем Миша не хотел мне рассказывать…

– Но рассказал.

– Прошло столько времени…

– Как вы отреагировали на Мишино признание?

– В чем? В том, что он заработал много денег на взломе сайтов? Послушайте, Матвей, вы-то, конечно, знаете, что Израиль находится чуть ли не на первом месте в мире по компьютерному пиратству! Люди зарабатывают миллионы, взламывая программы или копируя лицензионные диски. И что? Вы станете читать мне мораль о том, что это делать незаконно и плохо? А сами вы никогда не покупали пиратских копий фильмов или музыки, не говорю о программах?

– Это разные…

– Это не разные! – воскликнула Соня. Похоже, мнение ее сложилось еще три года назад – наверняка под влиянием мужа, но меня, по правде говоря, ее взгляды на мораль не интересовали совершенно, и я не стал ее слушать, я просто сказал:

– Соня, я хочу спросить совершенно о другом. Алик пришел к Мише и крупно с ним поговорил. Наверняка речь шла о том, что, если Миша не прекратит…

– Прекратит? – взмахнула руками Соня. – Да вы действительно не знаете? Алик вам не рассказывал? Ну да, конечно, зачем ему выставлять себя в идиотском… Мне Миша тоже не сразу рассказал, выдавливал по фразе каждый день… Алик требовал, чтобы Миша не только прекратил взламывать сайты, но и вернул клиентам все деньги, которые заработал честным… – тут Соня все-таки запнулась, но на малую долю секунды, и продолжила: —…трудом, вы себе это представляете?

– Представляю, – пробормотал я.

Если Алик действительно потребовал от Миши, чтобы тот вернул деньги – больше миллиона шекелей! – то мотив преступления становился значительно более отчетливым, очевидным даже, потому что взять такую сумму Миша уж точно нигде не мог, разве что ограбить банк или… или убрать с дороги Алика. Любым способом.

– Конечно, Миша сказал, что деньги клиентам вернуть не может, но готов, чтобы не поднимать шума, компанию ликвидировать…

Какое благородство. Чтобы не поднимать шума. Чтобы кто не поднимал шума?

– Соня… – сказал я.

– И больше с тех пор они не общались, – закончила Соня начатую фразу.

– Совсем? Они же занимались вместе юридическими процедурами – закрытие дела, раздел капитала…

– Это было сделано быстро. Я даже не помню… За неделю, по-моему. А потом Миша улетел в Москву, вы же знаете, Матвей, в России было такое благодатное время для компьютерного бизнеса, особенно с Мишиными способностями и знаниями…

О да, в этом я и не сомневался. Подальше – на всякий случай – от израильской полиции.

– Миша сразу и уехал? – спросил я. – Это не так просто, надо в Москве подготовить почву, прощупать рынок, узнать, какие именно компьютерные услуги требуются больше всего…

– Конечно, – успокоившись, кивнула Соня. – У Миши в России немало друзей, они провели предварительную разведку.

– Миша уехал через…

– Что? Через две или три недели после того, как случилась эта неприятная история.

Быстро, однако. В свое время – три года назад – я не следил за перипетиями того дела, у меня были свои проблемы, я знал, конечно, что Миша в Москве, а потом слышал, что он открыл там компьютерную фирму, занимался русским интернетом, это почему-то вообще было модно среди «наших» – поднимать интернет именно в России: рынок, мол, огромный, есть где, в отличие от Израиля, развернуться. Миша развернулся, да. Быстро, однако, он оправился от потери преуспевавшей фирмы. Три недели – надо же…

– Перед отъездом – вспомните, пожалуйста, Соня, это очень важно – Миша приезжал к Алику?

Не нужно мне было говорить о том, что это важно. Упомянул бы вскользь, и Соня, возможно, сразу бы и вспомнила. А теперь… Она смотрела на меня настороженно, она ощутила в вопросе подвох, хотя и не подозревала, какой именно.

– Не знаю, – сказала она, отвернувшись. – Не помню.

– Был, – сказал я. – Поймите, Соня, для Алика сейчас это совершенно все равно. Для Миши – тем более, прошло три года.

– Тогда почему вы спрашиваете?

– Для себя, – сказал я, практически не погрешив против истины, и потому, должно быть, голос мой звучал вполне убедительно. – Просто я хочу знать, какой была последняя точка в их отношениях.

Именно так. Последняя точка. Мне известно, что это означает, а Соня пусть понимает как хочет.

– Да, Миша ездил к Алику перед отлетом, – сказала она. – О чем они говорили – не знаю. Вернулся Миша в расстроенных чувствах в первом часу ночи. А может, даже во втором, не скажу точно… Самолет у него был в десять, он должен был хоть немного поспать, я сказала, что не нужно было ему так долго сидеть у Алика, а он…

– Да? – напомнил я о себе, потому что Соня замолчала, не закончив фразы, и долго смотрела в стену перед собой.

– Не помню, – сказала Соня. – Мы легли спать, утром Миша улетел в Москву, я его не видела полгода, это был трудный для нас период.

Для Алика тоже, но это ни Мишу, ни тем более Соню не интересовало ни в малейшей степени.

– Он что-то сказал, когда вернулся… Как-то ведь он прокомментировал свой разговор с Аликом?

– Какая разница? Три года…

– Да-да, – сказал я с излишним, может быть, нетерпением. – Три года, все забыто. Но все-таки. Он вернулся в расстроенных чувствах, говорите вы… и сказал…

– Ну, что-то вроде: «Господи, какой дурак… Как я с ним столько лет вместе работал… Да таких надо убивать в младенчестве, чтобы другим не мешали»… Что-то такое.

– Понятно, – сказал я.

Мне действительно многое стало понятно. Я встал.

– Извините, Соня, – сказал я. – Мои вопросы наверняка показались вам глупыми. «Господи, – возможно, подумали вы, – какой дурак, зачем он спрашивает, какое это имеет значение»…

– Дурака вычеркните, – слабо улыбнулась Соня. – А остальное вы угадали правильно.

* * *

Гале я позвонил, сев за руль и еще не включив двигатель.

– Все тихо, – сказала жена. – То есть… Извини, говорить не могу, много покупателей. Потом, хорошо?

Много покупателей – это нормально. Видимо, Учитель Гале не докучал, а остальное не важно.

Я набрал номер Иры, но мобильный у нее был занят, а звонить на квартирный телефон мне почему-то не хотелось, мало ли что там сейчас происходит, может, опять приехала полиция. Это было глупо, конечно, но мобильная связь успела приучить меня к мысли, что связаться с любым человеком старше десяти—двенадцати лет можно по его личному телефону, обычные же проводные линии – нечто вроде паровозов, которые вроде и ездят кое-где по проселочным железным дорогам, но в цивилизованном мире сданы в утиль. Свою телефонную линию я закрыл в прошлом году – зачем платить лишние деньги? – и мне казалось, что остальное человечество поступило так же.

Пока я пытался связаться с Ирой, мне несколько раз звонили, и я наконец посмотрел, кто это ко мне пробивался. Номер был незнакомым, и я перезвонил, предположив, что звонит кто-то из моих студентов, чтобы получить консультацию или договориться о сдаче контрольной. Мужской голос, назвавший меня по имени, я сначала не узнал – все-таки уже месяцев пять мы не общались.

– Матвей? – произнес голос на иврите. – Орит сказала, что ты мне звонил утром, это соответствует истине?

– Соответствует, – сказал я. Один лишь Шауль Бардана, среди всех моих знакомых, изъяснялся на своем родном языке с такой изысканной правильностью, остальные не то чтобы коверкали язык предков и Торы, но просто не придавали значения чистоте речи, и только поговорив с Шаулем, я начинал ощущать реальную разницу между «высоким ивритом» и языком улицы, рынка, супермаркета, языком, на котором говорил почти весь Израиль, и уж тем более – «русские» евреи, выходцы из бывшего СССР.

– У тебя ко мне какое-то неотложное дело? – продолжал Шауль. – Если нет, то извини, я не смогу уделить тебе много времени, через шесть минут продолжится заседание, на котором я обязан присутствовать, и мне за это время нужно успеть выпить кофе.

Странное заседание, где кофе приходится пить в перерыве, а не во время докладов и обсуждений. Впрочем, меня это не касалось, и я сказал:

– Я хотел бы поговорить с тобой об Алексе Гринберге, убитом вчера вечером.

Последовавшее за моими словами очень долгое молчание заставило меня подумать о том, что Шауля я скорее всего заподозрил напрасно – похоже, он и вспомнить не мог, кто такой Алекс Гринберг. Однако фраза, которую Шауль произнес после долгого молчания, вернула меня к реальности и поставила господина Бардану во главе списка подозреваемых.

– Вчера весь вечер и половину ночи, – сказал он, – я провел на вечеринке у заместителя министра Орена Каца, тому есть двадцать шесть совершенно надежных свидетелей. Поэтому, что бы ни произошло вчера с господином Гринбергом, я не могу иметь к этому никакого касательства.

Неужели во время долгой паузы он подсчитывал в уме, сколько гостей присутствовало на вечеринке у заместителя министра? А что праздновали-то?

– А что праздновали? – задал я глупый вопрос, поскольку слова Шауля совершенно выбили меня из колеи.

– Если ты смотришь новости по телевизору, – объяснил Шауль, – то знаешь, конечно, что вчера кнессет принял в первом чтении поправку к закону о долговых обязательствах Общеизраильского Кибуцного Движения. Извини, Матвей, если ты позволишь, я все-таки налью себе кофе и…

– Нам нужно поговорить, – не очень вежливо перебил я главного подозреваемого. – Ты можешь позвонить мне, когда закончится заседание?

– Могу, – сказал он не очень внятно, видимо, наливал уже себе кофе. – Но не смогу долго разговаривать, потому что в пять часов мне надлежит быть на приеме в канцелярии премьер-министра.

Конечно. Бардана теперь присутствует на всех приемах, заседаниях, обедах, ужинах, встречах и прощаниях. Можно было подумать, что он собирался баллотироваться в кнессет, хотя на самом деле служил всего лишь референтом у господина заместителя министра сельского хозяйства Орена Каца, и если должность самого Каца была, на мой взгляд, чистой синекурой и типичным политическим назначением, то должность, которую занимал Бардана, была синекурой вдвойне, и, возможно, именно поэтому Шауль так старательно изображал непрерывное служебное рвение – попросту боялся, что кто-нибудь в ведомстве государственного контролера догадается о полной ненужности всего, что делал (или делал вид, что делал) господин референт Бардана.

– Мне нужно задать тебе несколько вопросов, – быстро сказал я, пока Шауль не отключил связь. – Это займет десять минут. В промежутке между заседанием и приемом.

– Но я же тебе сказал, что вчера вечером находился…

Можно подумать, что я уже обвинил его в убийстве!

– Это касается кибуца Шкуфим.

Бардана запнулся на полуслове, и опять последовала долгая пауза. Я слышал, как кто-то, стоявший неподалеку от Шауля, кричал кому-то: «Перестань! Перестань, говорю тебе! У тебя ослиная голова!» Я был уверен, что упоминание кибуца заставит Шауля иначе отнестись к моему предложению.

– Хорошо, – сказал он сухо. – Не знаю, зачем тебе это надо, но давай поговорим. В четверть пятого будь у восточных ворот автомобильной стоянки кнессета. Для разговора у нас будет ровно десять минут. Всего хорошего, будь здоров.

Коротко и ясно.

Что я смогу узнать за десять минут? Совершенно очевидно, что одиннадцатой минуты у меня не будет. Значит, вопросы следует продумать заранее, а сейчас (я посмотрел на часы: 11.21) нужно заехать к Гринбергам, убедиться, что там не происходит никаких эксцессов, потом где-нибудь перекусить и отправиться в кофейню «Апропо» на встречу с Ингой.

Ира, наконец, ответила на звонок (я уже подъезжал к их дому) и сказала:

– У Анны Наумовны был сердечный приступ, но все обошлось. Ты… Тебе удалось что-нибудь узнать?

– Да так… – сказал я уклончиво. – Тебе что-нибудь нужно? Я имею в виду – из продуктов. Я еду сейчас к вам – ненадолго, – могу по дороге заскочить в супер…

– Ничего не нужно, – устало сказала Ира. – Господи, Мотя, о чем ты говоришь? Что мне вообще теперь нужно?

Судя по голосу, она хотела сказать что-то еще. Или мне показалось?

– Звонил этот…

Учитель?

– Что он спрашивал? – спросил я.

– Ничего. Сказал, что едет в Абу-Кабир, и если я хочу иметь медицинское свидетельство немедленно, то могу тоже…

Интересно, у следователя есть жена и дети? Что за садистское предложение? В тюрьме Абу-Кабир располагался институт судебной экспертизы и производились вскрытия. Или, может, Учитель воображал, что, оказавшись в столь неприятном месте, Ира «расколется» и расскажет, как ударила мужа ножом?

– Но ты же не согласилась!

– Нет, – сказала Ира. – Наверно, надо было поехать. Но я не смогла. Анна Наумовна… И Игоря я не могу оставить…

– Тебе точно ничего не нужно?

– Точно, Мотя. Спасибо. Занимайся своими делами.

Своих дел у меня сегодня не было, но подготовиться к разговору с Ингой не помешало бы. И продумать вопросы для Шауля.

– Хорошо, – сказал я. – Если что, звони…

* * *

«Апропо» – приятное местечко. Кофе здесь очень хороший и самый разный, а еще у них очень вкусная выпечка, и столики (совсем немного, десять или двенадцать, я не считал) отделены друг от друга перегородками, так что можно уединиться – или сделать вид, что уединился, потому что перегородки низкие, и все равно прекрасно слышно, о чем говорят соседи.

Об этом я и сказал Инге, когда мы заняли крайний столик у окна и заказали по чашечке черного.

– Не надо повышать голос, – сказала она, – и никто тебя не услышит. Даже я.

Это была ее обычная присказка – о том, что говорю я слишком тихо, и для того, чтобы меня расслышать, нужно надевать слуховой аппарат. До какой-то степени она, возможно, была права, но ни с кем, кроме Инги, у меня такой проблемы не возникало – даже следователь Учитель ни разу за время разговора (допроса?) не наклонился ко мне, не приставил ладонь к уху и не спросил: «А громче нельзя ли?».

– Хорошо, – сказал я, – не буду повышать. Ты слышала, что вчера вечером убили Алика?

Если сообщение и произвело на Ингу какое-то впечатление, внешне это никак не проявилось: она смотрела на меня все таким же изучающим взглядом, будто хотела понять, что изменилось во мне за те месяцы, что мы не виделись. В ней самой изменилось многое: во-первых, она сменила прическу, и вместо падавшей на плечи волны русых волос носила теперь на голове нечто вроде торта, а во-вторых, в ее походке (я обратил на это внимание, пока она шла к столику) появилась усталость, будто у человека, недавно вернувшегося из тяжелого похода и желавшего лишь одного – сесть, прислониться к чему-нибудь, закрыть глаза и ни о чем не думать.

– Да? – равнодушно сказала Инга, глядя не на меня, а на что-то, происходившее на улице за окном у меня за спиной. – Кто? Почему?

– Похоже, – заметил я, – тебя это совсем не взволновало.

– Меня? – удивилась Инга. – Знаешь, Мотя, если бы это произошло полгода назад, я бы жутко обрадовалась, такое у меня тогда было настроение, что я могла бы сама… А потом перегорело. Настолько, что сейчас мне все равно. Так почему его убили? Ограбление? Другой причины я просто не могу себе представить.

– Да? – Теперь настала моя очередь удивляться. – Ты же сама сказала, что готова была… Значит, могут быть и другие причины, кроме ограбления.

Инга посмотрела наконец мне в глаза, нахмурилась, но ответить не успела: официантка принесла кофе, улыбнулась, спросила, нужно ли что-нибудь еще, и перешла к соседнему столику.

– Значит, опять роман? – спросила Инга, размешивая ложечкой кофе, в который так и не положила сахар. – Опять безумие, опять обещания… Только у нее все-таки не выдержали нервы?..

– Не знаю, – сказал я. – Это я и хотел бы выяснить.

– То есть? – не поняла Инга.

Я надорвал два пакетика, высыпал сахар в чашку, аккуратно размешал, отпил глоток (отличный оказался кофе) и рассказал Инге во всех подробностях о том, что произошло вчера вечером в квартире Гринбергов. Пожалуй, я добился успеха: Инга слушала меня, как завороженная, особенно после того, как разобралась в ситуации – а разобралась она быстро, в отличие от Учителя, и причину моего к ней интереса поняла тотчас же.

– Ты думаешь, – сказала она, ни разу не прервав меня, пока я рассказывал, – что убили Алика одним из его ножей?

– Скорее всего, – кивнул я. – Никакого другого оружия с длинным и узким лезвием в квартире нет и никогда не было.

– Кто-то мог принести с собой… – начала Инга и сама себя оборвала.

– Нет, – сказала она после недолгого раздумья. – Если кто-то и мог ударить Алика, то скорее всего, как это говорят… в состоянии аффекта. Заранее обдумывать, приносить с собой нож… Вряд ли. Нет.

Я не стал рассказывать Инге историю взаимоотношений Алика и Миши, это было задолго до их знакомства и короткого, но бурного романа, Алик скорее всего не посвящал Ингу в детали.

– Вот именно, – сказал я. – На ножах, которые были в квартире, похоже, нет следов крови, а должны были быть, если…

– Это понятно, – быстро сказала она. – Ты уверен, что это не сделал кто-то из… Ты же сам сказал, что был на балконе, и когда вернулся…

Я покачал головой.

– Кто? – спросил я. – Анна Наумовна? Игорь? Разве что Ира – а Игорь с Анной Наумовной не хотят ее выдавать. Но за то время, что я отсутствовал, никто не успел бы протереть нож, спрятать его обратно в стол… Не говоря уж о том, что за это время должен был вспыхнуть скандал, дойти до верхней точки, когда теряешь всякое соображение… Чепуха. Да и не было у Иры вчера никакого повода…

Я намеренно сделал ударение на слове «вчера» и намеренно не закончил фразу. Инга меня поняла, избавив от лишних объяснений.

– Вчера повода не было, – сказала она, – а полгода назад…

– Вот именно, – кивнул я. – О том, что было полгода назад, я и хотел с тобой поговорить.

– Ты действительно уверен, что это…

– А есть другое объяснение? Следователь может думать, что ему угодно, и подозревать меня или Иру, или даже Анну Наумовну. Но правду он все равно не узнает. А я хочу знать.

– Я никогда не понимала этих ваших… как вы называете… эвереттизмов, – пожаловалась Инга. – Алик мне много раз пытался объяснить, но…

– Это не важно, – сказал я. – Понимаешь ты или нет, это ничего не меняет. На прошлой неделе он слышал, как два голоса – женский и мужской – выясняли отношения. Женский был твой, а мужской…

– Мужской – его собственный, – хмыкнула Инга.

– Нет, конечно. Он никогда не слышал сам себя, это мы установили давным-давно.

– Почему? Я вот себя слышу, когда говорю, верно?

– Инга, мы не знаем механизма склеек… Как бы то ни было, себя Алик не слышал ни разу. Во всяком случае, он был в этом совершенно уверен, да и по контексту пересказанных разговоров так получалось… Не важно. Так вот, ты, по его словам, говорила с кем-то о том, что не можешь без него жить, но имела в виду совсем не того, с кем говорила, а кого-то другого, потому что твой собеседник говорил, что тот, другой, тебя совершенно не стоит, и тебе нужно с ним порвать, тем более что он женат, и ваша связь все равно кончится, почему бы не сделать это сейчас, а ты отвечала, что это невозможно, что связь ваша кармическая, и кончиться она может только со смертью – твоей или его, и что ты…

Я намеренно сделал паузу, предоставив Инге самой вставить недостающие слова. Она вполне могла это сделать – кто знал эту женщину лучше ее самой? – и она сделала это, пока я допивал кофе.

– Могу себе представить, что сказал мой голос в той реальности, – медленно проговорила Инга, проиграв, должно быть в уме, гипотетическую сцену и доведя ее до финальной фразы. – Или умру я, или он, и я готова его даже убить, если наша связь в этом мире окажется невозможна.

– Примерно так она и сказала, – кивнул я.

– Интересно, – протянула Инга. – И что же ей… то есть мне… ответил мужской голос?

– Что все это глупости, вся эта карма и все эти инкарнации, и весь этот буддистский пантеон, и о нем – имени ни он, ни ты так ни разу и не назвали – ты должна забыть, как о дурном сне, потому что сон этот действительно дурной, но сны всегда заканчиваются пробуждением… ну и что-то еще, столь же многозначительное.

– Янек, – кивнула Инга. – Конечно, это был Янек. Я вспоминаю: такой разговор между нами действительно состоялся примерно за месяц до того, как мы с Аликом расстались.

– Янек Мостовой? – спросил я. – Тот, который работает в «Айнете»?

– Да. Он по уши в меня влюбился, а у нас с Аликом в это время были отношения самые… Масса энергии уходила на то, чтобы никто не догадался, и главное, чтобы не догадалась Ира, я понимала, что жену Алик не бросит, если не произойдет чего-то экстраординарного, но никак не могла придумать, что же именно должно было произойти, чтобы… И ведь он Иру никогда не любил! Он любил меня, понимаешь?

– Янек действительно уговаривал тебя забыть об Алике?

– Десятки раз! Он начал меня преследовать… Ты не знаешь, я никому не рассказывала, он подстерегал меня после работы, у нас с Аликом назначено было свидание, а Янек тащился за мной, как филер, будто его наняла Ира, одно время я так и думала… нет, конечно, Ира никого не нанимала, уж, во всяком случае, не Янека.

– Она и знакома с ним не была, – вставил я.

– Знаю. И это наваждение, ты знаешь, меня излечило. В какой-то момент, это было полгода назад, я посмотрела утром в зеркало и подумала, в кого я сама себя превратила, и почему, точнее – из-за кого, что я, не понимала, кто такой Алик? Не понимала, что ему и на Иру плевать, а на меня подавно, и кармическую связь я сама себе выдумала, чтобы было не так тошно, связь скорее была животной, такой, знаешь, животный магнетизм, когда запахи, флюиды, не знаю… не можешь в присутствии другого нормально дышать, тянешься к нему, как… И объяснить не можешь, потому что ничего духовного между вами нет, не улыбайся так…

– Я не улыбаюсь, – пробормотал я.

– Я же вижу. Когда говорят о духовной связи, ты всегда морщишься, будто съел лимон.

– От лимона, – сказал я, – я никогда не морщусь. Я не противник духовности, но в некоторых обстоятельствах разговоры о ней действительно кажутся мне смешными.

– Так и я об этом! Ты же понимаешь, о чем я! В тот же день, это было семнадцатое октября, четверг, точно помню, день не очень жаркий, только что закончился хамсин… Игорь поехал со школой на экскурсию… кажется, в Галилею, на два дня, дома его не было. Ира работала в вечерней смене, а мама Алика уехала к подруге в Беэр-Шеву, с ночевкой, потому что внука не было, она тоже могла позволить себе расслабиться.

– И Алик позвал тебя к себе, – сказал я, ощущая неприятное жжение под ложечкой.

– В первый и последний раз, – кивнула Инга и нахмурилась. – Он что, тебе об этом рассказывал?

– Нет, – громче, чем мне бы того хотелось, сказал я. – Если ты думаешь, что он рассказывал мне обо всем на свете…

– Уверена, что не рассказывал, – усмехнулась Инга. – Он любил выставлять себя в лучшем виде, а получилось… Но о том, как мы расстались, он тебе наверняка говорил?

– Без подробностей.

– Вот-вот, – пробормотала Инга. – Иначе ему пришлось бы… Я тебе расскажу, как все это происходило. Чтобы твоя собственная память… Вообще-то я не очень хотела к нему приходить, мало ли, вдруг жена вернется, хотя он и уверял, что это невозможно, или соседи увидят, а может, Анна Наумовна почувствует себя плохо и возвратится с полдороги. В общем, чувствовала я себя не в своей тарелке, и квартира мне не понравилась, все эти занавесочки-коврики, совсем не мой стиль, и утренние мои мысли не давали покоя, и Янек с его влюбленным взглядом, и твои…

– Мы говорим об Алике, – быстро сказал я.

– Что? А, ну конечно. Алик ничего не замечал, расстелил постель, ту самую, как я поняла, где он и Ира… Он что, не понимал, как это… И я вдруг подумала, что не смогу… Не потому, что в этой постели или в этой квартире, а просто уже никогда с ним больше ничего не смогу, и никакая это не карма, а просто самогипноз какой-то, понимаешь?

– М-да… – пробормотал я. Жжение под ложечкой продолжалось, и я осторожно откинулся на спинку стула.

– И я ему все сказала. Что думала. Что накопилось. Я не помню, что именно говорила. А он молчал. Совсем. Ни слова. Я говорила, а он слушал и ходил. Если бы он хотя бы сидел, и я могла посмотреть ему в глаза… А он нервничал и ходил по квартире, я тащилась за ним следом и говорила… Из комнаты в комнату… Потом неожиданно мы оказались в детской, там был компьютер, стол, книги, мы стояли близко друг от друга, я загораживала дверь, и он не мог выйти. Тогда он посмотрел на меня… Мотя, я до сих пор не могу забыть этот взгляд. Ты когда-нибудь видел раненую собаку? Она обожает хозяина, а он огрел ее плетью и сломал ей ногу. И она смотрит вроде и с обожанием, но уже и с ненавистью. И говорит: «Ты же все время утверждала, что у нас кармическая связь». И тут я взорвалась, я такого наговорила: что он трус, что для него эти занавесочки-коврики важнее наших отношений, и пусть он ничего не говорит о карме, потому что ничего о ней не знает, и что я больше никогда… и у меня есть другой, я думала, конечно, о Янеке, хотя в тот момент никаких отношений между нами еще не было, не смотри на меня так, о тебе я думала тоже, но совсем по-другому… А он… Он стоял спиной к компьютерному столику и, не глядя, открыл один из ящиков, там лежали два длинных тонких ножа, я не знала, что это для бумаги, выглядели они так… Рука его потянулась к одному из ножей, и я почему-то подумала, что сейчас он готов… И если он на такое способен, то неужели действительно любит по-настоящему?

– Он взял нож в руки? – быстро спросил я.

– Нет, конечно. Матвей, Алик был в своем обычном репертуаре – когда он был способен на что-то решительное?

– Что было дальше? – спросил я минуту спустя, потому что Инга замолчала, помешивала ложечкой остывший кофе и смотрела мимо меня на улицу, где не происходило ничего интересного.

– Ничего дальше не было, – сказала она. – В том-то и дело, что ничего. Если бы он кинулся на меня… хоть с ножом, хоть с голыми руками… Если бы он хотя бы что-то сказал… Я бы… не знаю… Но он смотрел на меня и молчал, пальцы его бессмысленно шарили по дну ящика, будто он хотел там что-то нащупать, но не получалось… Я сказала: «Извини, мне пора. Не звони мне больше». Повернулась и ушла. На улице вспомнила, что забыла в кресле пакет с женским журналом «Ла Иша», купила по дороге, там были зимние модели платьев… Возвращаться не стала, конечно. Подумала, что Алик может не обратить внимания, а Ира вернется и обязательно спросит, откуда журнал… Мне было все равно.

Возможно, Инга говорила правду. Возможно, половину из сказанного она придумала только что, глядя на улицу. С Ингой никогда ничего невозможно знать точно. Характер у нее взрывной – львиный, как она говорит, хотя, на мой взгляд, царю зверей более пристало поведение величественное и несколько отрешенное. Одно, впрочем, наверняка было правдой: Инга знала о ножах, лежавших в ящике компьютерного столика. Все остальное… Может, Алик на нее замахнулся, и сейчас Инге было неприятно в этом признаваться. Возможно, она выхватила у него нож и… Нет, не ударила, конечно, потому что в нашей реальности Алик остался живым и здоровым.

– А меня… – сказал я. – За что ты меня-то невзлюбила?

– Тебе это было очень неприятно, да? – усмехнулась Инга. – Бедный Мотя… Я помню, какими глазами ты на меня смотрел. Ты был не прочь оказаться на месте Алика.

– Я? – Мне казалось, что удивление мое было неподдельным.

– Скажешь, нет?

Я даже отвечать не стал. Пусть думает что хочет. Она все равно будет думать что хочет, даже если я приведу совершенно железные доказательства (а где мне их взять на самом деле?) того, что в те месяцы, когда они с Аликом были любовниками, меня заботило только одно: не дай бог, узнает Ира, не дай бог, она узнает, жизнь у них и без того сложная, а если Ира узнает, что Алик ей изменяет, то что-нибудь с собой непременно сделает – таблеток напьется, как в юности, когда не сдала экзамены на юридический, или вены вскроет, как в детстве, когда все в жизни вдруг предстало ей в черном цвете, и никаких просветов…

Должно быть, я вел себя в присутствии Инги так, что ей вполне могло почудиться все что угодно, а угодно ей всегда было одно и то же: чтобы мужчины думали о ней, домогались ее – получали бы отказ, конечно, потому что Инга совсем «не такая»…

– Нет, – сказал я, – знаешь, ты совсем не в моем стиле.

– Взаимно, – пробормотала Инга, не поверив ни одному моему слову.

– Ты уверена, – спросил я, – что Алик не вынул нож из ящика? Или, может, ты…

– Даже если вынул, – сказала Инга, – это было полгода назад. Убили Алика вчера. Какая связь?

– Алик знакомил тебя с принципами эвереттики, – сухо проговорил я. – Ты прекрасно знаешь, что в другой ветви время может течь быстрее или медленнее, чем у нас. Здесь прошли полгода, там могла миновать минута.

– Ты хочешь сказать, что в какой-то другой реальности я выхватила у Алика нож…

– Так он все-таки достал его из ящика?

– Конечно. Неприятно это вспоминать, я думала, что никогда и не стану… Он выхватил нож и пошел на меня, представляешь? Господи, как он хотел меня в ту минуту!

– С ножом в руке? – иронически спросил я.

– …А я действительно испугалась. Выскочила из комнаты, мне казалось, что он сейчас вонзит нож мне в спину, бросилась к двери… И забыла пакет с журналом.

Дался ей этот журнал! На нее человек шел с ножом, а она думала о журнале.

– В тот момент, – сказал я, – ты была в состоянии аффекта, могла выхватить нож у Алика из руки…

– Пожалуйста, – сказала Инга. – Не говори глупостей. Даже если у меня мелькнула такая мысль…

– Значит, она у тебя мелькнула!

– …я бы все равно этого не сделала. Мне стало страшно, и я хотела поскорее убраться из этого дома. Вот и все. Больше я Алика не видела. А тебя иногда встречала, но общаться не было никакого желания, хотя ты явно… Но у меня уже был Янек, зачем мне…

– Действительно, ни к чему, – сухо сказал я.

Инга достала из сумки косметичку и начала подводить помадой губы, глядя в зеркальце. На меня она не обращала никакого внимания. Поговорили – хватит. Я сделал знак официантке и заплатил за кофе.

– Поговорили – хватит, – сказала Инга, спрятав косметичку, поднялась и повесила сумку на плечо, пришлось подняться и мне, чтобы глаза наши оказались на одном уровне.

– Вчера, – сказала она, – весь вечер я была в компании, Янек был со мной, он подтвердит, и еще с десяток человек тоже… Так что алиби у меня железное. Да, я знала, что у Алика в ящике лежат два острых ножа. Ну и что?

Она пошла к двери, не оборачиваясь и, похоже, не рассчитывая, что я пойду ее провожать. Я и не пошел. Видел в окно, как Инга перешла улицу на красный свет светофора, чего никогда не делала, поскольку как-то, лет пять назад, ее оштрафовали на сто шекелей, и с тех пор она очень пунктуально соблюдала правила.

Выбор был за ней. Она могла убежать, как и поступила в нашей реальности, но могла и броситься на Алика, выхватить у него нож… Я представлял себе эту картину, да, так могло быть, прими она в тот момент иное решение. В той ветви, где именно это решение оказалось осуществленным… Там Алик должен был остаться жив. Нож вошел в сердце, но – в нашей реальности. А в той… Наверно, она его ранила. Возможно, хирурги, которые потом Алика оперировали, говорили, что ему очень повезло: лезвие остановилось буквально в миллиметре от сердечной стенки…

Вероятно, было именно так. Или не было. Мы с Аликом много раз говорили на эту тему. Проблема выбора в эвереттике столь же важна, как и проблема выбора в философии: что первично – материя или дух?

* * *

Однажды – мы учились тогда в десятом классе – Алик не пришел в школу, в тот день была контрольная по физике, все подумали, что он не подготовился и решил прогулять, но я-то знал, что ничего подобного быть не могло: мы вместе провели вечер, решая физические задачи. Я бы сразу отправился его искать, но покинуть школу до последнего звонка было так же трудно, как бежать из колонии усиленного режима: все двери заперты, у главного входа дежурил цербер по имени Илья Сергеевич, окна первого этажа забраны решетками… Но едва закончились уроки, я пошел на Приморский бульвар, где в отдаленной аллее мы с Аликом обычно вели долгие разговоры о том, что его беспокоило больше всего.

Конечно, он был там: сидел на скамейке, смотрел на кроны деревьев, рядом лежала раскрытой какая-то книга, но Алик не читал. Увидев меня, он глубоко вздохнул, потянулся, как человек, только что вышедший из глубокого и приятного сна, и сказал:

– Мог бы прийти и раньше. Я тебя с восьми часов жду.

– Раньше – как? – возмутился я. – Если ты не собирался в школу, мог предупредить, я тогда…

– Не мог, – перебил он меня. – Это случилось, когда я переходил улицу Гагарина. Чуть под машину не попал.

– Это? – не понял я.

– Погружение, – объяснил он. – Никогда такого не было. Я имею в виду – такого долгого. Я боюсь, Мотя. Если так пойдет дальше…

Он действительно боялся, теперь я это видел: бегающий взгляд, поникшие плечи, и пальцы у него, по-моему, дрожали, хотя мне это могло и показаться.

Я молчал. Я никогда не просил Алика рассказать, что он видел, когда происходило то, что любой психиатр назвал бы зрительной галлюцинацией, а мы называли переходом: переходы у Алика могли быть оптическими, могли быть звуковыми, но самыми для него неприятными были переходы тактильные, когда он пальцами касался чего-то, для меня (да и для него тоже) невидимого. Странные боли, причину которых врачи так и не смогли определить, мы с некоторых пор тоже относили по разряду переходов, хотя в то время еще не могли сообразить, что же, собственно, при этом переходило и как это вообще могло физически получаться. Всякий раз Алик сам рассказывал мне о своих ощущениях, и, по мере того как он привыкал к своему восприятию мироздания, рассказы становились более подробными, я даже как-то сказал, что надо бы вести записи, иначе детали начнут ускользать, и потом, когда накопится достаточно материала, мы по памяти не сможем восстановить все случаи, чтобы провести анализ и прийти к правильным выводам, но Алик меня высмеял, сказал, что он-то никогда ничего не забывает, забыть это невозможно, и если разбудить его среди ночи и спросить, что он слышал такого-то числа такого-то года в такое-то время, он перескажет услышанное от слова до слова и даже шум ветра вспомнит – воспроизвести не сумеет, но вспомнит точно.

– Я переходил улицу Гагарина, – сказал Алик, – и был как раз посреди дороги, когда заложило уши, я сразу понял, что сейчас начнется… побежал, чтобы успеть на тротуар, не надо было, нужно было идти спокойно, но я почему-то… В общем, я увидел улицу… другую. Знаешь, будто дома вокруг мгновенно изменились, я-то остался, а все вокруг… Я стоял у витрины магазина и смотрел на тетку, которая расставляла товар. Наверно, это был магазин бытовой техники, там стояли электрические чайники, соковыжималки, лежали коробки с электробритвами, еще какие-то штуки, я так и не понял, для чего они предназначены, названия на коробках были не по-русски, но и не по-английски тоже… Гнусное ощущение: я видел, что стою на месте, а чувствовал, как ноги несут меня через улицу, я испугался, что упаду, и остановился, и тут же над ухом прогудело, я пошел вперед, то есть я чувствовал и понимал, что иду, но видел, что стою перед витриной, потом споткнулся, должно быть, о тротуар, едва удержался на ногах и схватился рукой за что-то, по-моему, это была урна, но я ее не видел, а женщина в витрине подняла на меня взгляд и что-то сказала, но я же в таких случаях никогда не слышу слов, я хотел покачать головой, но вспомнил, что в этом нет никакого смысла, и в это время над ухом опять прогудело, я обернулся, то есть, понимаешь, я уже плохо различал, что делаю я, а что… другой я, там… Я чувствовал, что оборачиваюсь, и я действительно обернулся, у обочины стояла машина… очень похожа на обычный «жигуль», но… не знаю. «Жигуль» не бывает открытым, а эта машина была открытой, за рулем сидела… ну, мне показалось, что это была Ольга из десятого «Б», только старше лет… ну, скажем, на пять или шесть. И она сказала: «Алик, что ты тут торчишь, давай, мы опаздываем». Она действительно так сказала, я слышал и полез в машину, но я чувствовал, что стою, вцепившись во что-то… в урну, а может, это было что-то другое. Я сел рядом с Ольгой, и она сразу отъехала… Мотя, это ужасное ощущение: чувствуешь, что стоишь, и холод металла чувствуешь… наверно, это все-таки был мусорный ящик… и видишь, как едешь, а Ольга говорит: «Ты купил все, что я сказала?». Наверно, я что-то ответил, потому что она сказала: «Ну, хорошо, – говорит она. – Надеюсь, рыбу не забыл положить во фрижер?» А я совершенно не понимаю, что это за фрижер, и как вообще может быть, чтобы и изображение, и звук… Чувствую: кто-то отрывает мои руки от этого проклятого мусорного бака и вкладывает мне в руку портфель, я точно знаю, что это мой портфель, мне надо что-то сказать, иначе – я ведь это точно знаю, не впервой… – кто-то ко мне пристанет и будет помогать, а мне это надо? Я хочу сказать, но боюсь, что услышит не тот, кто пытается мне помочь, а Ольга, для которой мои слова совсем не предназначены, но она, слава богу, не смотрит в мою сторону, мы подъезжаем к перекрестку, и я совсем ничего не понимаю, потому что на светофоре какой-то ярко-голубой цвет, и что он может означать…

Алик неожиданно замолчал, я ждал продолжения, пытаясь представить себя на месте друга, и мне становилось жутковато.

– А дальше? – спросил я.

– Все, – сказал Алик. – Опять заложило уши, Ольга что-то говорила, но я не слышал, а потом увидел, что стою на автобусной остановке – той, что у магазина грампластинок, – и какая-то тетка стоит рядом и повторяет: «Эй, мальчик, ты хорошо себя чувствуешь? Мальчик, я тебя спрашиваю: ты хорошо себя чувствуешь, мальчик?» Я сказал «да» и пошел прочь, ноги дрожали, я даже не оглянулся, чтобы посмотреть – за что же я там ухватился, урна это была или…

– Урна, – сказал я. – Я эту остановку хорошо знаю, каждый раз там сажусь, когда на шахматы еду.

– Ты понимаешь, Мотя, – сказал Алик, – если так пойдет дальше…

– Изображение и звук, – сказал я, показывая, что все понял не хуже самого Алика.

– Вот именно. Никогда так не было.

Не было – я мог это подтвердить. Обычно если у Алика случался зрительный переход, если видел он что-то в другомиз своих миров, то слышать и ощущать он продолжал свою, нашу, общую реальность. А если переход был звуковым, то видел и ощущал Алик свой, наш, собственный мир. Никогда раньше не было, чтобы видел он и слышал другую реальность, а ощущал свою, нашу. А теперь случилось. И значит, когда-нибудь все пять его чувств одновременно начнут воспринимать информацию не из нашей действительности, а из другой, и добро еще, если из одной и той же, а если из разных? Если видеть он будет один мир, слышать другой, ощущать третий, а запахи будут приходить из четвертого?

Я понимал, почему Алику стало страшно, почему он не пошел в школу, а пришел на нашу аллею, да так и сидел весь день на скамейке, ожидая, видимо, что это придет опять… надолго? Что, если навсегда?

– Странно, – сказал он. – Эта Оля мне никогда не нравилась.

– Ну да, как же, – хмыкнул я. – Ты же с ней на той дискотеке полвечера танцевал, забыл, что ли?

– Так это я в пику Соньке, – пробормотал Алик. – И совсем я не…

– А она решила, что совсем, – отрезал я. – Ты мог в тот вечер выбрать или нет? Скажи честно: пойти провожать Соню или Олю? Мог? Была у тебя такая мысль?

– Была, – честно согласился Алик. – Но я не…

Он прикусил язык. В то время мы уже достаточно разбирались в том, что с ним происходило, чтобы не путаться хотя бы в простейших вещах. Конечно, был у него такой выбор. И значит, именно в тот вечер возникло ответвление… Интересно, как там действовала Ольга, чтобы заполучить Алика в мужья – судя по рассказу, он стал-таки ей мужем, покупал рыбу, которую положил… ну да, в холодильник, очевидно, который там называют фрижером, и машина у них была своя, неплохо им живется, видимо, в том мире…

– Опережающая ветвь, – сказал Алик, он, похоже, оправился после моего появления, смотрел не со страхом, а с интересом, ему уже поговорить хотелось, все обсудить, выслушать мои возражения.

– Опережающая, – согласился я. – Если ты успел жениться на Ольге.

– Знаешь, – задумчиво сказал Алик, – она сильно изменилась, такая стала…

– Может, ты и здесь на ней женишься? – усмехнулся я.

– Не болтай чепухи!

– Ну почему… – продолжал я развивать свою мысль. – Неплохая девчонка, к тебе клеится, мало ли что будет через несколько лет, это сейчас она тебе не очень, а потом, может, любовь, то-сё. Может, и здесь будут вместо холодильников фрижеры, говорили же раньше «деньги», а теперь «бабки»…

– Хватит, – рассердился Алик. Он всегда, когда сердился, начинал лучше соображать, это было мне известно, иногда я специально старался его разозлить, не очень при этом думая о том, что в состоянии раздражения у Алика менялись возможности выбора, веер жизней получался другим, и когда выбираешь свое будущее, желательно все-таки делать это, не раздражаясь на весь мир, а спокойно, взвешенно, даже если совершаешь выбор бессознательно, интуитивно – как все мы обычно и поступаем.

– Для тебя шуточки, – продолжал Алик, – а я… А мне…

– Да, – сказал я. – Извини. А то сейчас ты подумаешь, что пора дать мне в морду, не дашь, конечно, я тебя знаю, но развилка все-таки возникнет, и где-то ты меня треснешь, мы поссоримся, у тебя больше не будет друга, придется тебе самому…

– Прекрати, – пробормотал Алик. Он поднял на меня взгляд, глаза у него были больные, как у моего деда, когда у него определили рак и прямо сказали, что больше двух-трех месяцев он не протянет, но Алику было не семьдесят три, а шестнадцать, у него не должно было быть такого взгляда, он не должен был думать, что жизней у него миллионы, и за каждую отвечает он и никто другой, это не так, потому что те, кого он ежеминутно рождал своим выбором, потом выбирали сами, и сами рождали новые ответвления реальности, Алик тут был ни при чем, и потому не нужно так…

Странно: я совершенно не думал тогда, что и сам каждое мгновение выбираю себе будущее, и не только я, но все люди и все звери, и даже у электрона есть выбор пути, выбор функций, в которых мы с Аликом совсем еще не разбирались: прочитали на эту тему несколько статей в научно-популярных журналах, пробовали осилить как-то толстый том Ландау и Лифшица, но из этого пиратского налета на теоретическую физику, естественно, ничего не получилось.

Значительно позже, когда я уже щелкал волновые функции, как орешки, и любая квантово-механическая задача казалась мне ерундой по сравнению с уравнениями ветвлений, которые я составлял в надежде когда-нибудь решить хотя бы численно, так вот, значительно позже того нашего разговора на бульваре я понял простую, казалось бы, мысль, которая могла бы прийти мне в голову и раньше: если каждый из нас, «нормальных» людей, имеет достаточно высокий шанс прожить жизнь до преклонных лет, то у Алика этот шанс неизмеримо меньше, потому что миллионы проживаемых им жизней создают и в миллионы раз больше рисков, и кто знает, в какой момент одна из очередных его склеек с другой ветвью окажется несовместимой с жизнью – здешней, единственной, что бы ни говорила по этому поводу теоретическая физика.

Так в результате и получилось. Вот только… Кто-то ударил Алика ножом в сердце. Пусть не здесь, а там. И если бы склейки не произошло, разве это хоть на йоту изменило бы тот факт, что на другой ветви (а может, на десятках или сотнях) его все-таки убил… или убила…

Кто?

* * *

Я вернулся домой, чтобы поесть и посидеть в относительной тишине. Дома никого не было, у Светки в два часа начинался кружок танца. В холодильнике я нашел полуфабрикаты и большую кастрюлю борща, который есть сейчас мне совсем не хотелось. Сделал себе яичницу из двух яиц, достал ветчину, насыпал в кипяток две ложки растворимого кофе – завтрак джентльмена, или ленч, как говорят в Англии, где я никогда не был в этой реальности, но наверняка был в какой-то другой, потому что посетить Лондон мне хотелось всегда: пройтись по Пиккадилли, заглянуть в музей мадам Тюссо, выйти из метро на Бейкер-стрит напротив дома 221-б…

Мобильник зазвонил, когда я поднес ко рту первый кусок омлета.

– Добрый день, это Учитель…

Какой еще, к черту, учитель? Неужели Света что-то натворила в школе?

О господи, Учитель, следователь, ну, конечно.

– Слушаю вас, – сказал я сухо.

– Хочу вам сообщить, что, согласно предварительным результатам патологоанатомической экспертизы, Алекс Гринберг умер от разрыва сердечной мышцы в результате ранения острым длинным…

– Одним из ножей, которые вы нашли в ящике компьютерного столика, – перебил я, опасаясь, что следователь никогда не закончит фразу.

– Скорее всего, – согласился Учитель.

– Насчет похорон, – сказал я. – Когда можно будет…

– Не сегодня, – перебил меня следователь. – Возможно, завтра. Но я в этом не уверен.

– А потом будет суббота, – напомнил я. – И значит…

– Надеюсь, до воскресенья, – сказал следователь, – все формальности удастся уладить.

– Понятно, – мрачно сказал я.

– Минуту, – быстро произнес Учитель, опасаясь, видимо, что я отключу связь. – У меня к вам есть еще несколько вопросов. Я сейчас у себя, это в управлении полиции на Русском подворье, буду до шести вечера. На входе скажите дежурному, что…

– Но у меня важная встреча в пятом часу!

– …что вы по моему вызову, вас пропустят и скажут, куда идти.

– Хорошо, постараюсь, – буркнул я.

– Постарайтесь, пожалуйста, – очень вежливо произнес следователь.

Значит, после разговора с Шаулем придется ехать к Учителю, ничего не поделаешь. Может, это и к лучшему: он будет спрашивать меня, я попробую что-то узнать у него.

Омлет оказался пересоленным. Почему-то и у кофе был необычный вкус – видимо, у меня сегодня что-то произошло со вкусовыми рецепторами или… А что, может, это действительно заразно и передается от человека к человеку по неведомым нам пока физическим законам? Существует же, к примеру, электромагнитная индукция. Но почему тогда эта странная эвереттическая индукция не проявила себя раньше, ведь знакомы мы с Аликом были не один десяток лет? Почему именно сегодня, когда Алика не стало? Неужели это свойство организма передается со смертью носителя – будто действует некий закон сохранения?

Я вполне серьезно обдумывал эту идею, пока мыл посуду и переодевался – не пристало приезжать в кнессет в джинсах и майке с изображением страуса, хотя, возможно, это и не имело никакого значения, я ведь не собирался входить в святая святых, а для разговора на стоянке и страус подошел бы. Тем более что птица засунула голову в песок – так же, как поступил в свое время Шауль, о чем я и собирался ему напомнить.

О законах сохранения в Многомирии мы с Аликом, надо сказать, имели очень смутное представление, хотя, разумеется, – особенно в последние годы, когда о Мультиверсе начали высказываться не только физики и философы, но даже психологи с психиатрами, – перечитали огромное количество монографий, статей и заметок, среди которых выделили труд Арнольда Бердинера «Теория Всего: Мультиверс глазами скептика». Несмотря на весь свой скептицизм, Бердинер писал в послесловии: «Сомневаться в существовании Многомирия сейчас становится в физике дурным тоном, настолько дурным, что, когда мы дискутировали по этому поводу со Стивеном Вайнбергом, он предложил мне спор: если эксперименты докажут, что Многомирия не существует, он, Вайнберг, съест не только собственную шляпу, но и содержимое склянки с цианистым калием. Естественно, я от спора уклонился – не потому, что не желал жуткой смерти своему великому коллеге, а, скорее, напротив: внутренне я тоже понимал уже, что в картине мироздания, созданной, в частности, и с моим участием, без Многомирия обойтись так же сложно, как в кухне – без плиты, кастрюль и сковородок»…

Фраза эта вспомнилась мне, когда я надевал лучшие свои брюки и белую рубашку – от галстука я все-таки отказался по той простой причине, что давно забыл, как эту штуку повязывают, да и явиться потом в полицию, одетому с иголочки, было, на мой взгляд, верхом неприличия. Что подумает Учитель? Наверняка, что подозреваемый явился с повинной!

К стоянке кнессета на огромной площадке за Садом роз я подъехал на десять минут раньше назначенного срока и был уверен, что ждать мне придется не меньше получаса: вряд ли Шауль подойдет вовремя, если вообще в суете парламентских разборок вспомнит о данном мне обещании.

С чего лучше начать? С прямого вопроса или лучше сначала походить вокруг да около, оценивая реакцию собеседника? А если не будет никакой реакции? Нет, должна быть – если бы для Шауля события в кибуце Шкуфим ничего не значили, он не согласился бы тратить свое драгоценное время на разговор с, по сути, малоизвестным ему человеком.

В стекло постучали, и я, оторвавшись от раздумий, увидел склонившегося к окну молодого человека в строгом костюме и таки с галстуком – правда, такого яркого лимонного цвета, что лучше бы он держал этот сигнал светофора в кармане и не распугивал население. Это не мог быть Шауль – люди обычно не молодеют, – и я опустил стекло, намереваясь спросить, в чем собственно, дело. Парень меня опередил:

– У тебя назначена встреча с господином референтом? – спросил он на иврите. – Ты господин Кагерлипски?

Фамилию он, конечно, исковеркал, но узнать все-таки можно было, и я не стал спорить.

– Да, – сказал я.

– Пожалуйста, следуй за мной.

Куда, интересно? Я вышел из машины и обнаружил метрах в десяти, у будки охраны, группу из трех человек, среди которых узнал, наконец, Шауля Бардану – он, конечно, постарел, отпустил небольшую бородку и стал похож на шкипера.

– Здравствуй, Матвей, – сдержанно приветствовал меня Шауль, и мы пожали друг другу руки, будто были старинными приятелями. – Давай отойдем, и ты задашь твои вопросы. Извините, господа, я сейчас вернусь.

Парень в лимонном галстуке за нами не последовал – напротив, активно включился в обсуждение неведомого мне законопроекта незнакомого мне Мизрахи. Неужели он был не охранником, а таким же референтом, как Бардана, или даже, не приведи Господь, депутатом?

– Сюда, – сказал Шауль и открыл дверцу своего автомобиля. Хорошая машина – «вольво» последней модели. Своя, интересно, или государственная?

Мы опустились на заднее сиденье, Шауль закрыл дверцы, дотянулся до приборной панели и включил зажигание, а следом кондиционер. На улице было совсем не жарко, и я предпочел бы дышать нормальным, а не кондиционированным воздухом, ну да ладно. Перетерплю.

– Алекс был твоим другом, прими мои соболезнования, – начал Шауль, не собираясь ходить вокруг да около и действительно сберегая мое и, главное, свое время.

– Алекса убили, – сказал я. – Подозревают меня, Ирину, даже его мать, потому что мы были дома в тот момент.

– Глупо, – сказал Шауль. – Ты хочешь, чтобы я поговорил в полиции? Кто ведет это дело?

– Я не хочу, чтобы ты говорил в полиции. Я хочу, чтобы ты рассказал мне наконец, что произошло между тобой и Алексом тогда, в кибуце Шкуфим.

– Зачем тебе? Это давно…

– Я ищу мотив. У кого-то должен был быть мотив для убийства.

– Ты в своем уме? Это было так давно…

– Значит, у тебя был мотив?

– Тогда? Конечно! Еще какой! И что? Не понимаю. Алекса я не видел около… сколько же… почти шесть лет. Пока ты мне не позвонил, я о нем и не вспоминал. Какая разница, что было у нас с ним шесть лет назад?

– Многомирие, – сказал я. – Ты же знаешь…

– Эту вашу с ним идефикс? Помню. Какое отношение… Многомирие! Он еще какого-то Эверетта все время упоминал. Физик, да? Американский, кажется…

– Мы теряем время, – нетерпеливо сказал я. – Ты можешь мне просто и ясно – сам же говоришь: столько времени прошло, можно и без секретов – рассказать, что тогда между вами произошло?

Шауль бросил взгляд на часы.

– Могу, – сказал он. – В двух словах? Он меня достал. Я был тогда в кибуце начальником ювелирной фабрики. Помнишь?

– Еще бы, – сказал я.

Еще бы не помнить. Кибуц Шкуфим, расположенный на полпути между Афулой и Кармиэлем, стал для нас с Аликом «первым домом на родине». Молодые семьи частенько после репатриации ехали на полгода-год в какой-нибудь кибуц (надо еще, чтобы приняли, руководство кибуцев очень тщательно отбирало новоприбывших: ведь им предстояло не просто жить на природе, но и вкалывать на разнообразных работах, не только и даже не столько сельскохозяйственных, в общем – куда пошлют). Предполагалось, что это очень полезно: во-первых, свежий воздух (напоенный пикантными запахами коровника), во-вторых, никаких проблем с жильем и трудоустройством, все брал на себя кибуц, и в-третьих, хорошая семейная атмосфера и практика в языке иврит, что очень важно для новоприбывшего на первых порах. У этого благолепия был один недостаток, но зато очень существенный: развитой кибуцный социализм. Деньги тебе не положены, все, что зарабатываешь, идет в кассу кибуца, кормят в столовой, телевизор в дом выдают со складов кибуца, работаешь там, куда пошлет собрание… Алик с Ирой приехали первыми и быстро поняли, что такая жизнь не по ним – кажется, на следующий день после приезда, когда явилась толстая тетка и потребовала отдать маленького тогда Игорька в кибуцный интернат, поскольку дети мешают взрослым работать на благо новой родины и отдыхать на благо здоровья, которое также является собственностью не вашей, а принявшего вас кибуца.

Полгода Алик с семьей все-таки выдержал – и нас с Галкой дождался, куда ж нам было приезжать, если не к Гринбергам, – а потом мы вместе уехали в Иерусалим, где знакомые сняли нам квартиры и даже нашли для начала подработку.

Шауль Бардана заведовал в кибуце небольшой фабрикой по производству ювелирных украшений – кулонов, браслетов, подвесок – из драгоценных камней и золота. Именно эта фабрика, на которой работали три десятка кибуцников, тех, что помоложе и у кого точнее рука и взгляд, приносила кибуцу львиную долю дохода; от коров и кур были одни убытки, а банановая плантация с трудом окупала собственное содержание. Поэтому Бардана был в кибуце уважаемым человеком, и Алику повезло: не прошло и недели после приезда, он еще не успел впасть в депрессию, когда Шауль явился вечером к нему домой и предложил Ире попробовать свои умения на его фабрике. Через месяц нашлась на фабрике работа и для Алика – проверять и чинить дорогостоящую аппаратуру, в которой он сначала не смыслил ни уха ни рыла, но быстро выучился, за что опять же отдельное спасибо Шаулю, объяснившему, на что нужно нажимать, что отвинчивать и как составлять программы юстировки точной аппаратуры. Когда приехали мы с Галкой, моей жене тоже нашлась у Шауля работа, а мне нет, и я проявлял свое знание теоретической физики, ухаживая за огромными и воинственными индюками.

У Алика, как обычно, были проблемы со здоровьем, и, пока я не приехал, он сам записывал каждый случай «аномалий»: где, что и как у него болело, и можно ли было объяснить недомогание обычной простудой или пищевым отравлением (тогда он шел к кибуцному врачу и получал порцию таблеток), или эвереттическим замещением внутренних органов (и тогда никому об этом говорить не следовало, терпеть и аккуратно записывать сначала в толстую тетрадь, а потом, когда появилась возможность работать на компьютерах, – в файл, хранившийся в отдельной секретной директории под паролем, который не знал никто, кроме Алика, а потом и меня, естественно).

Однажды едва не пришлось «расколоться» – когда что-то произошло у Алика с ногами. Никогда прежде с ним такого не случалось, и мы очень перепугались. Как-то утром (недели через три после нашего с Галкой приезда) он не смог встать с постели, сильно болели ступни, обе ноги распухли, и даже на глаз было заметно, что увеличились кости – на ступнях и, видимо, в голени. Нам-то было понятно, в чем причина, но как рассказать об этом другим? Тому же врачу по имени Ицик, хорошему парню, умевшему лечить простые болезни, но наверняка неспособному понять механизма склеек ветвей Многомирия.

Шаулю Алик все-таки кое-что кое-как тогда объяснил. Пришлось, по его словам. Иначе, заботясь о здоровье своего сотрудника, Шауль отправил бы Алика в больницу «Эмек» в Афуле, там сделали бы рентген, может, даже назначили операцию, в Израиле с этим быстро: чуть что – на стол, резать, вправлять, вшивать, это у них замечательно получается, мертвые, говорят, встают и танцуют, но Алику все это было совершенно не нужно, и пришлось Шаулю объяснить – не все, конечно, все он и не понял бы, но кое-какие элементы теории Многомирия и Аликиного во всей этой фантасмагории участия. По-моему, Шауль не поверил ни одному слову, но и спорить не стал – дал Алику отпуск на неделю и приходил каждый вечер справляться о здоровье. Очень заботливый начальник. Что-то из объяснений он, похоже, запомнил: фамилию Эверетта, к примеру.

Ноги у Алика болели дня три – потом, как обычно, все сняло, как рукой, только складки на коже остались, и мы долго спорили: считать ли это косвенным результатом склейки или самой склейкой в натуральном виде. Ира не любила эти наши разговоры, она очень нервничала, когда у Алика начинала болеть печень или что-нибудь другое, или когда он слышал или видел то, что вовсе для него не предназначалось. У меня даже сложилось впечатление, что когда-то, может, не так давно, Ира собиралась совершить по отношению к мужу нечто предосудительное, и боялась, что в другой ветви она этот плохой поступок совершила – должна была совершить, если здесь выбрала иную альтернативу. Разве не мог Алик случайно услышать разговор об этом той Иры или увидеть, как она что-то такое делала? Мог, Ира была в этом уверена. И нервничала.

А с Шаулем Алик рассорился перед самым нашим отъездом из Шкуфим. Вроде бы все шло, как обычно, срок нашего пребывания в кибуце подходил к концу, возобновлять договор не собирались ни Алик с Ирой, ни мы с Галкой – как оказалось, социалистическое кибуцное житье не соответствовало нашим характерам, хотя и воспитанным на советском социализме, но не готовым жить в таких «антисанитарных» условиях более или менее значительную часть жизни. Дня за два до нашего переезда в Иерусалим я услышал, возвращаясь домой из кибуцной столовой, как Шауль разговаривал с Аликом в боковой аллее, которой мало кто пользовался, потому что здесь обычно ездили на поле и с поля широкие трактороны, и приходилось уступать дорогу. Забрел я сюда случайно, хотя, как это мне теперь казалось, на самом деле привел меня на аллею хороший слух: что-то я, видимо, услышал еще с главной дороги, бормотание какое-то, и пошел посмотреть – инстинктивно, без задней мысли или дурных (да что дурных? Вообще без каких бы то ни было!) намерений.

Они стояли в тени масличного дерева, Шауль держал Алика за грудки (странное зрелище для кибуца, где на моей памяти никто никого пальцем не тронул) и что-то яростно шипел, слов было не разобрать, я подумал, что надо прийти Алику на помощь, но пока принимал решение (конечно, возникла в Мультиверсе ветвь, где я бросился на Шауля и, возможно, даже ударил, но что в той ветви впоследствии происходило, я не знал, да и Алик знать не мог тоже – это было мое ответвление, с которым у Алика не могло быть физических склеек), он отодрал от себя своего работодателя и сказал достаточно четко, чтобы я мог услышать, стоя в пяти метрах:

«Мне от тебя ничего не надо, понимаешь? Так чего ты от меня хочешь?»

«Сам знаешь, – мрачно сказал Шауль, поправляя широкую майку с изображением римского амфитеатра в Кейсарии. – В общем, я тебя предупредил».

Он повернулся и пошел в мою сторону. Может, мне нужно было остаться на месте и встретить господина Бардану лицом к лицу, но я почему-то решил, что Алику этого не хотелось бы, и отступил за дерево. Шауль меня не увидел, протопал мимо с лицом, сосредоточенным на какой-то неприятной мысли, а Алик ушел в противоположную сторону, к жилым коттеджам, и, пропустив Шауля, я последовал за Аликом, он отправился к себе, а я к себе, вечером мы встретились на детской площадке, и я хотел спросить, что у него произошло с работодателем и нужно ли было ссориться, если нам все равно через пару дней уезжать отсюда навсегда. Но что-то в лице Алика подсказало, что не стоит начинать разговор на эту тему, и я не начал. На другое утро предотъездные хлопоты заставили меня забыть о встрече в аллее, и вспомнил я о ней лишь сегодня утром, когда систематически перебирал в памяти возможных кандидатов в подозреваемые.

Почему он вцепился в Алика и говорил так странно, чего хотел и чего, в конце концов, добился? Может, все это гроша ломаного не стоило – тогда я с удовольствием вычеркну Шауля из списка и, может, извинюсь за доставленное неудобство, но знать я все-таки хотел. Пусть скажет.

– Сейчас я могу об этом говорить, – сказал Шауль, глядя не на меня, а на приборную доску автомобиля. – Я был тогда начальником, заказы проходили через мои руки. Ты знаешь, как много зависело от того, будут ли заказы и какие именно. Мелочь или что-то существенное. Приходилось заводить знакомства… Подробности тебе не нужны.

Ну, понятно. Бардана давал взятки и получал для фабрики выгодные заказы. Ну и что? Обычная практика.

– Откуда было взять деньги на всякие… Ну, ты понимаешь. Из продукции, больше неоткуда. Это сложно, там бухгалтерия такая, что… Не важно. Есть способ.

Бардана чего-то недоговаривал. Понятно, что всегда есть способ какие-то деньги, вырученные за готовую продукцию, пустить на взятки чиновникам, чтобы получить заказы на новую продукцию, оттуда отстегнуть деньги на взятки, чтобы… Это называется положительной обратной связью, и не стал бы Алик в это вмешиваться, друга своего я знал достаточно.

– Есть способ, – повторил Шауль. – В общем… Часть денег я забирал себе.

– Много? – вырвалось у меня, и Бардана посмотрел в мою сторону, удивленно подняв брови.

– А мало – смысла не было, – пожал он плечами. – Стоило заводить двойную бухгалтерию из-за пары тысяч шекелей?

– Понятно, – сказал я, догадываясь, о чем говорил Алик с Шаулем на боковой аллее в тени масличного дерева. – Чего хотел Алик? Полагаю, не того, чтобы ты с ним поделился, а?

– Он всегда был немного не от мира сего, – сказал Шауль. – Я до сих пор не знаю, как он догадался, не такой он был специалист в компьютерах… Повезло, наверно. Или не повезло – смотря как оценивать.

Я мог себе представить, как Алик догадался. Конечно, он был не большим специалистом в компьютерных программах, и хакер из него был неважный, и не стал бы он вообще этим заниматься в здравом уме и твердой памяти. Видимо (да что «видимо» – наверняка так и было!), он услышал что-то оттуда или увидел что-то, в нашей реальности для его взгляда и слуха не предназначенное, а там во время очередной склейки увиденное или услышанное.

– И что? – сказал я. – Он потребовал, чтобы ты это прекратил?

– Он потребовал, чтобы я заявил на себя в полицию! – воскликнул Шауль. – Ты себе этого представить не можешь! Я тоже не мог! Лучший мой сотрудник смотрит мне в глаза и говорит: если ты не пойдешь в полицию, то пойду я! Почему? Что я тебе плохого сделал? Ну, хочешь я тебе заплачу… сколько хочешь, ты все равно из кибуца уезжаешь, тебе деньги нужны – на первых порах и вообще… Он даже слушать не хотел, представляешь? «Или ты пойдешь в полицию, или пойду я». Это было какое-то… Да, я его чуть не побил, я его схватил за воротник и говорю: «Если ты на меня заявишь, я тебя убью, понял?» Конечно, это было глупо, ты знаешь, что я бы его даже бить не стал, не умею я драться, я в армии служил джобником, машину водил… Он, наверно, действительно испугался, представляю, какое было у меня выражение лица. «Нет, – говорит, – я пошутил, никуда я не собираюсь… Просто, может, у тебя совесть заговорит… И мне самому тоже ничего не нужно, я твоих денег не возьму»… Так и поговорили. В полицию он действительно не пошел, но…

– Но? – спросил я, потому что Шауль неожиданно замолчал и принялся что-то сосредоточенно искать в бардачке – то ли сигареты, то ли зажигалку, то ли и то, и другое, хотя и то, и другое лежало на видном месте.

– Ты знаешь, что он сделал? – мрачно сказал Шауль. – Недели через две, вы уже уехали, а я стал забывать тот разговор, в компьютере оказался вирус, да такой, что, пока мой программист разбирался, полетела вся система, и многие нужные файлы… Потерял я на этом… Не важно. Не в деньгах дело. Я доверие к людям потерял. Я ему столько хорошего в жизни сделал, а он так меня отблагодарил!

Вряд ли Алик запустил в компьютер программу с вирусом – но если Шауль решил, что это был он… Пусть.

– Ты сказал ему: «Если ты на меня заявишь, я тебя убью»?

– Ну! Ты же знаешь меня! Я вспыльчивый. Я на своих помощников по три раза в день кричу: «Что ты делаешь? Убью!» Ох-хо-хо… Может, и стоило, тупость иногда такая…

Кто бы жаловался.

– Но ведь никого не убил и даже пальцем не тронул, – заключил Шауль, достал наконец из бардачка пачку «Лайта» и зажигалку, открыл окно, закурил и выпустил наружу струйку дыма. – Это я тебе говорю сам знаешь зачем.

– Сам знаю, – повторил я. Шауль всего лишь хотел сказать, что не мог убить Алика и в мыслях такого не держал, несмотря на стычку, давно это было, а сейчас у него и вовсе железное алиби, скрывать ему нечего, все документы в полном порядке, пусть полиция разбирается, пусть хоть сам юридический советник правительства и государственный контролер свои носы сунут, все у Шауля чисто, настолько, что он даже может мне, другу Алика, признаться, что таки да, было у них, было…

Большие деньги наверняка тогда в деле крутились, миллионы или десятки миллионов. И в тот момент, когда Шауль сказал свои слова, стоя с Аликом в тени масличного дерева, возникло еще одно ответвление Мультиверса, и если здесь наш Шауль своей угрозы не исполнил, то в другой ветви другой уже Шауль мог поступить совершенно иначе… Наверняка поступил иначе, потому что ответвление только тогда и возникает, когда человек может поступить иначе, не так, как поступил здесь. Шауль мог прийти там к Алику в домик – скорее всего, выбрав время, когда Алик был один, и опять между ними произошел разговор, и тогда тот Шауль вышел из себя, он не был прирожденным убийцей, это точно, но он был вспыльчив – это тоже факт, – и если Алик опять наговорил ему глупостей, то он мог…

Если Шауль это действительно сделал, то как сейчас развивается следствие в том мире?

Никак не развивается, о чем это я? В той ветви Алик жив и здоров, а тот Шауль, наверно, благодарит судьбу за то, что его вспышка не привела ни к каким видимым последствиям.

– А вчера, – заключил Шауль, – меня вообще в Иерусалиме не было. Свидетелей – сто.

– Зачем же ты мне про тот давний случай рассказал? – полюбопытствовал я. – Вдруг я решу продолжить дело Алика и пойду в полицию?

– К дьяволу ты пойдешь, дорогой Матвей, а не в полицию! – расхохотался Шауль. – Ты думаешь, я совсем дурак? Все документы давно в порядке, так что…

– Зачем ты мне рассказал? – повторил я. – Молчал бы уж…

– Да? Я не знаю, что тебе успел наговорить твой приятель. Это раз. Второе: тебя я тоже хорошо изучил, человек ты настырный, о каких говорят «нудник». Будешь копать, ничего, конечно, не откопаешь, но оттого твои подозрения только увеличатся. Теперь ты знаешь. Ты и я. Успокоился? Больше не будешь донимать меня своими звонками?

– Не буду, – сказал я.

– Ну и хорошо, – кивнул Шауль. – Тогда будь здоров. Десять минут кончились. Даже двенадцать, но я не жадный.

Я выбрался из машины и сказал, наклонившись к окну:

– Ты знал, что у Алика были два длинных ножа для разрезания бумаги? Он привез их с собой из России.

– А что? – нахмурился Шауль.

– Ничего. Знал или нет?

– Не помню, – отрезал Шауль и включил двигатель. Мне пришлось отскочить в сторону и полной грудью вдохнуть выхлопные газы. Надо бы действительно заявить на него в полицию. В дорожный отдел. В его машине явно не в порядке двигатель…

* * *

Олег Дмитриевич Караганов. Возраст – шестьдесят три года. Высокий худой мужчина с седой щетиной, из-за которой он все время выглядел небритым и неопрятным. Я не понимал, почему он не отращивал настоящую приличную бородку или не сбривал щетину к чертям собачьим, ведь выглядел он обычно, как бомж, хотя был на самом деле заместителем начальника на небольшом, но вполне прибыльном предприятии, производившем разные мелочи по заказам более крупных заводов: переходники для труб, например, или затычки для ванн – самую странную продукцию, какую я видел в своей жизни. Когда мы переехали из кибуца в Иерусалим, то сняли квартиры в одном районе – Неве-Яакове. Хотели в одном доме, но не получилось – от меня к Алику было пять минут хода неспешным шагом. Семья Карагановых жила в том же подъезде, что Алик, двумя этажами выше: Алик – на первом (первом по-израильски – если мерить советскими мерками, то на втором), а Карагановы – Олег Дмитриевич, его жена Мирра Семеновна и разведенная бездетная дочь Фаня – на третьем, самом последнем. Я до сих пор не знал причины, но ведь не могло так быть, чтобы Олег Дмитриевич невзлюбил своего соседа безо всяких оснований. А ведь невзлюбил – причем настолько, что взгляды, которые он бросал на Алика, проходя мимо него по лестнице или во дворе, могли бы убить, будь это лучи лазера или выстрелы из пистолета. Я несколько раз спрашивал Алика о том, что произошло между ним и соседом, в чем причина странных отношений, но Алик лишь пожимал плечами и говорил, что не имеет ни малейшего представления: ну не понравился он этому человеку, изначально не понравился, бывает такое, ничего с этим не поделаешь, не переезжать же из-за этого на другую квартиру!

Действительно. На другую квартиру, в конце концов, года два назад, если мне не изменила память, переехали Карагановы – заводик, где начальствовал Олег Дмитриевич, в конце концов закрылся, пришлось ему искать новую работу, а в его возрасте это было, мягко говоря, затруднительно, в Иерусалиме он так ничего и не высмотрел, и потому, когда подвернулась опция в Петах-Тикве, семья, естественно, снялась с места и скрылась в направлении, которое Алика совершенно не интересовало.

Да и я ничего не знал бы о новых координатах Олега Дмитриевича, если бы не повстречался с ним случайно на центральной автостанции в Тель-Авиве. Странное существо – человек. Мы бросились друг к другу, как старые друзья, хотя в свое время едва кивали при встрече, и минут десять сумбурно делились сведениями, в числе которых оказался и новый номер телефона Карагановых. Зачем я его записал? Не мог же я тогда предвидеть, что когда-нибудь стану звонить Олегу Дмитриевичу, чтобы задать странный (ну очень странный с точки зрения нормального человека!) вопрос о том, знал ли он, что у Алика есть два острых ножа для разрезания бумаги.

Среди подозреваемых Олег Дмитриевич стоял у меня на последнем месте: жил он не в Иерусалиме, причина его нелюбви к Алику могла быть элементарной до неприличия и вовсе не требовала решительных действий, о ножах он мог и не знать, хотя (и это единственное обстоятельство не позволило мне исключить Караганова из списка) в иерусалимской квартире Гринбергов бывал не один раз: не чаи распивать приходил, при его-то странной нелюбви к хозяину, но по разным бытовым поводам – спички, например, у него кончились, или белье какое-то свалилось с их веревки на Аликин балкончик. Как-то при мне он пришел со своей дочерью-разведенкой – Фане нужно было срочно решить математическую задачу, она готовилась сдавать тест для поступления на очередные курсы; видимо, Фаня и настояла, чтобы отец пошел с ней к соседу, одна она почему-то стеснялась – не только Алика, но вообще всех мужчин на свете. Муж, как мне представлялось, потому ее и бросил, что она стеснялась даже его, и, видимо, интимной близости стеснялась тоже, бывают, говорят, такие женщины – вот и детей у нее не было. Как бы то ни было, Фаня с папашей пришли к Алику разбираться с тестовыми задачами, Фаня сидела на диване, как на иголках, Олег Дмитриевич примостился на кончике стула между дочерью и Аликом, а я наблюдал за этой сценой, стоя у окна. Мог в тот приход Олег Дмитриевич увидеть в ящике компьютерного столика два длинных ножа? Мог, безусловно. И даже наверняка видел, если не был слеп.

Ну и что?

Пока я не знал, за что, собственно, Олег Дмитриевич невзлюбил Алика, ничего более определенного сказать о нем, как о подозреваемом, я не мог. А чтобы задать наконец этот вопрос, мне нужно было ехать за сотню километров в Петах-Тикву, в больницу «Бейлинсон», попаду я туда не раньше семи вечера, и, кстати говоря, это может не понравиться господину Учителю, не говоря уж о том, что мне следовало бы не по стране мотаться в поисках неизвестно каких истин, а находиться дома, среди своих, или у Алика – наверняка Ире и Анне Наумовне нужна помощь, не говоря уж о том, что им просто страшно оставаться сейчас одним в квартире, где еще вчера…

Отъехав от стоянки кнессета, я позвонил Гале, она была еще на работе, но уже собиралась уходить.

– Я подвезу тебя, – предложил я, – а потом поеду по делу. И хочу еще заскочить к Гринбергам.

– Не надо меня подвозить, – сказала Галка. – Доберусь домой сама. Может, и к Гринбергам вечером загляну. Ты не голоден?

– Нет, – сказал я. Есть мне действительно не хотелось. Поеду в «Бейлинсон», часам к семи успею, тогда у Гринбергов буду в девять. Если, конечно, разговор с Карагановым не затянется. Впрочем, разговор может и вовсе не состояться.

Человек, однако, предполагает, а Бог… Едва я закончил говорить с Галкой, как аппарат заиграл мелодию из «Пер-Гюнта», и на дисплее появилась надпись: «приватный звонок». Вообще говоря, я мог и не отвечать – разговаривать по мобильному телефону в дороге запрещено, и если меня поймает дорожная полиция, то платить пять сотен шекелей штрафа ведомство господина Учителя за меня не станет, конечно.

– Слушаю, – сказал я, нажав на кнопочку.

– Это Учитель, – проговорил следователь недовольным голосом. – Звоню вам уже второй час, у вас выключен аппарат, я же вас просил быть все время на связи!

– Да? – удивился я. – Не может быть, я не отключал…

Отключал, конечно, когда говорил с Шаулем: не хотел, чтобы нас прерывали, тем более – следователь полиции.

– Не важно, – смягчил тон Учитель. – Я слышу, вы в дороге?

– Да, и, отвечая на ваш звонок, нарушаю правила.

– Я просил вас быть у меня к пяти, – продолжал следователь. – Когда вы приедете? Полчаса достаточно?

– Достаточно, – вздохнул я.

* * *

– Садитесь, – предложил Учитель, показывая на стул – обыкновенный белый пластиковый стул, какие в любом хозяйственном магазине можно купить за десять шекелей. В полиции могли бы поставить стулья приличнее – или они боятся, что задержанные начнут швырять в полицейских предметы мебели, и тогда, конечно, получить в лоб стулом из пластика не так больно, как деревянным?

– Спасибо, – сказал я. – Сесть я всегда успею.

Шутки Учитель не понял и повторил:

– Садитесь, господин Кагарлицкий, в ногах правды нет.

Видимо, шутки у нас были из разных времен и поколений.

Я сел, и следователь сразу взял быка за рога.

– Окончательно установлено, – сказал он, – что кроме вас пятерых и убитого в квартире Гринбергов вчера вечером никого не было. Никто не приходил, никто до прибытия полиции не выходил. Получается, что убил кто-то из вас, я ясно выражаюсь?

Я пожал плечами. Похоже, следователь вел к тому, чтобы держать меня в отделении до полного прояснения ситуации. А мне нужно было ехать в Петах-Тикву – именно для того, чтобы ситуацию прояснить.

– Могу я узнать, – вежливо поинтересовался я, – кого вы подозреваете?

Учитель помолчал, перекладывая на столе бумаги и время от времени поглядывая на экран компьютера, будто дожидаясь, когда там появится нужная ему информация. Появилась она или нет – я не знал, но следователь, наконец, прервал молчание.

– Если все вы будете стоять на своем, – сказал он, – а доказательств против кого-то из вас конкретно не будет, то следствие зайдет в тупик – невозможно осудить за убийство сразу пятерых или четверых, верно?

– Чушь собачья, извините, конечно, – буркнул я. – Вы хотите сказать, что мы обо всем сговорились заранее, потому что…

– Не надо мне объяснять почему, – прервал меня Учитель. – Все это понятно. Днем, пока вы занимались своими делами – о них я вас еще буду спрашивать, – я поговорил с женой и матерью убитого, а также с сыном – в присутствии матери, конечно. Все они говорят неправду. Странно, однако, не это – на моей памяти никто из подозреваемых на первом этапе следствия правды не рассказывал, все врут, надеясь, что удастся выйти сухими из воды. Потом, понятно, правда все равно всплывает, потому что противоречия… Но сначала врут все, я привык. В данном, однако, случае… Вы что, думаете, что чем ложь очевиднее, тем легче в нее поверить?

– Не понял, – сказал я.

– Ну, конечно! Не поняли! Все утверждают одно и то же: «он стоял, потом вдруг упал…» То есть никто к жертве не подходил, орудия преступления нет, рана появилась сама по себе – в общем, Божья кара, не больше и не меньше.

– Так и было, – кивнул я.

– Вы при этом не присутствовали, откуда вы знаете, что было именно так?

– Мне рассказали. И в отличие от вас я знаю, что сказали правду. Да и когда они успели бы сговориться – я вбежал в комнату сразу, как только…

– Как только, так сразу, – раздраженно сказал следователь.

– Кстати, – вспомнил я, – экспертиза, наверно, уже установила, какое оружие было…

– Установила, – поморщился следователь, но продолжать не стал, и я спросил:

– Нож для разрезания бумаги, что лежал в ящике компьютерного столика?

Следователь поднял на меня пристальный взгляд, ну совсем как комиссар Мегрэ.

– Почему вы так думаете?

– Потому, – сказал я, – что в квартире не было никаких других длинных острых…

– Да, – согласился Учитель. – Только эти два ножа, вы правы.

– Эксперт, видимо, уже сказал вам, – вздохнул я, – что ни один из этих ножей не мог быть орудием убийства. Я не знаю, какая для этого нужна экспертиза, но представляю вывод, который был сделан.

– Почему вы так думаете? – насторожился Учитель.

– Но это так?

– Это так, – кивнул он. – Обоими ножами не пользовались по крайней мере несколько дней. Это относительно легко установить по пылинкам на лезвии и рукоятке. И следов крови ни малейших, а они должны были быть обязательно, даже если нож тщательно протерли и помыли – невозможно протереть и помыть за несколько минут так тщательно, чтобы экспертиза не обнаружила следов.

– В общем, – перебил я, – вы убедились наконец, что никто из нас Алика не убивал? Во-первых, нечем. Во-вторых, незачем. В-третьих…

– В-третьих, – сказал следователь, достав из-под вороха бумаг небольшой листок и проведя пальцем по строчкам, – вы сегодня встречались с Соней Бреннер, Ингой Киреевой и Шаулем Барданой. Они не принадлежат к числу ваших близких знакомых, с которыми вы видитесь ежедневно. Чем было вызвано ваше неожиданное желание встретиться?

– Спросите у них, – пробормотал я. – Мне-то вы все равно не поверите. Вы же считаете, что все мы врем и покрываем истинного убийцу.

– Конечно, – согласился Учитель. – Покрываете. Но при чем здесь Бреннер, Киреева и Бардана, хотел бы я знать.

– Спросите у них, – повторил я.

– Спрашивал уже, – сказал следователь.

Ничего себе! Значит, за мной следили, а моих собеседников тут же перехватывали и приставали с назойливыми вопросами? Не сам же Учитель этим занимался! Интересно, а телефонные мои разговоры они тоже прослушивали? Это было бы уж слишком – для такой акции нужно получить санкцию суда, судья черта с два даст такое разрешение без убедительного представления прокуратуры, а откуда у прокурора…

– И что они сказали?

– Лучше бы вам отвечать на мои вопросы, а не задавать свои, – неожиданно злым голосом сказал Учитель. – Для чего вы с ними встречались? О чем вы говорили, можете не рассказывать – я знаю.

– Неужели подсадили мне микрофон? – деланно удивился я, демонстративно ощупав воротник рубашки.

– Перестаньте глупости говорить! Я спросил – они ответили.

– Если обманываю я, может, и они тоже…

– Им-то зачем? Тем более что разговор шел о давно минувших днях.

– Преданьях старины глубокой… – пробормотал я, и поведение Учителя неожиданно изменилось. Он скрестил на груди руки, вытянул под столом ноги, расслабился и посмотрел на меня взглядом врача, пришедшего к выводу, что пациент нуждается в длительном лечении в закрытом психиатрическом учреждении.

– Да… – сказал он. – Сильно вас пробрало, однако. Лучший друг… Почти на ваших глазах… И никто вас не понимает. Следователь так вообще – тупой полицейский, вроде этого… как его… всегда забываю, черт, кто там работал в Скотланд-Ярде во времена Шерлока Холмса?

– Инспектор Лестрейд, – буркнул я.

– Вот-вот! Не то чтобы не могу запомнить эту фамилию, но всякий раз, когда она нужна, совершенно вылетает из головы, странная причуда памяти, не находите?

– И часто она вам бывает нужна? – вяло полюбопытствовал я, не понимая, почему Учитель ведет допрос так странно, спросил, потребовал ответа, а сам – в сторону, может, усыпляет внимание, Лестрейда вспомнил, перевел разговор, а сейчас, когда я размякну – бац, и отвечай сразу, не раздумывая…

– Нет, не часто, – хмыкнул Учитель. – Если мне не нравится какой-нибудь книжный персонаж, то в сознании моем он остается как бы пунктиром, если вы понимаете, что я хочу сказать.

– Не понимаю. – Я пожал плечами.

– Ну как же! Разве память вашего друга не могла работать таким же образом, как его физический организм? Что-то помнить отсюда, что-то оттуда, что-то из нашей реальности, что-то из соседней или вообще какой-то иной, на нашу не похожей?

Должно быть, вид у меня в этот момент был предельно глупым – Учитель буквально наслаждался, наблюдая, как на моем лице проступало выражение изумления.

– Нет, я понимаю, – сказал он, – что если бы вы мне ночью или утром изложили свои соображения относительно Многомирия и странных свойств организма вашего погибшего друга, то я бы не только не поверил, но скорее всего добился вашего заключения под стражу сроком минимум дня на три. И вам не пришлось бы проводить собственное расследование.

– О чем вы…

– Я же сказал, господин Кагарлицкий, что разговаривал с же… вдовой Гринберга и с его матерью. Так что я в курсе его странных болезней и в курсе того, как вы это все объясняете.

– Теперь вы и Иру с Анной Наумовной в психи запишете, – сказал я.

– Поначалу я так и думал, – кивнул Учитель. – Потом поговорил с семейным врачом Гринбергов в больничной кассе. Получил у судьи разрешение ознакомиться с медицинскими файлами и ознакомился – с помощью Орит Хагай, разумеется, очень милая женщина и хороший врач… Да, так я хочу сказать: все это выглядит, как чистая фантастика, а мы тут, в полиции, люди, конечно, приземленные… Но если все подозреваемые играют в им одним понятную игру… Если они играют в эту игру, твердо веря, что это не какая-то виртуальная реальность, а самая настоящая действительность… Если факты этой игре – какой бы она ни казалась на первый взгляд – не противоречат… Если главный подозреваемый весь день, вместо того, чтобы помогать семье друга, встречается с людьми, которых несколько лет не видел и которые к убийству, вообще говоря, не могли иметь отношения… В общем, если все сопоставить… Так я не получил ответа на вопрос: для чего вы встречались с Соней Бреннер, Ингой Киреевой и Шаулем Барданой?

– А то вы не знаете, – буркнул я. – Сами сказали, что говорили с ними после того…

Для чего, черт побери, нужно было следователю знать, о чем мы говорили с Соней, Ингой и Шаулем? Что у него было на уме? Понятно, что не склейки ветвей Многомирия. Но какую-то логику в моем поведении Учитель разглядел и действовал теперь в соответствии со своей, как ему кажется, реалистической схемой – в отличие от моей, в которую он, естественно, не поверил. Для меня логика полицейского следователя могла быть такой же непонятной, как для него – наши с Аликом представления о мироздании.

– Ну? – повторил Учитель.

Покрывать Мишу, Ингу или Шауля у меня не было никакого резона. Собственно, разве не для того сам я пытался понять истинное отношение этих людей к Алику, чтобы определить, кто из них мог стать потенциальным убийцей – да, в другой ветви Мультиверса, но какая, собственно, разница?

– Надеюсь, – сухо произнес я, – все, сказанное в этой комнате, останется между нами. Я имею в виду, что Ире… жене Алика… об этом знать не нужно, а суду эти сведения понадобятся, как рыбе зонтик…

Учитель удивленно посмотрел на меня и сказал:

– По-вашему, я не догадался о том, что Инга Киреева была какое-то время любовницей вашего друга?

– Ага… Вы думаете, что Ира…

– Не знаю, с ней я об этом, понятно, не говорил. Вам виднее.

– Ну, тогда… – Я вздохнул и, подбирая слова, чтобы все-таки не наговорить лишнего, рассказал о своих разговорах с Соней, Ингой и Шаулем. Не во всех деталях, конечно, но так, чтобы мотивы стали ясны, как… не знаю… Божий день вовсе не то сравнение, а другие мне в голову не приходили.

– Существенные мотивы, – сказал Учитель, когда я закончил. – В одном случае – покушение на убийство в состоянии аффекта, в двух – покушение на предумышленное убийство с отягчающими обстоятельствами. Как я понимаю, характер у Гринберга был… Правдолюб, да?

Я кивнул.

Учитель покачал головой.

– Меня, – сказал он, – интересует то, что происходит здесь, а не где-то в виртуальном мире. Анна Наумовна сына обожала, это понятно, и все, что он говорил, принимала за чистую монету. Другие реальности, ветвления, Эверетт, что там еще… Ирина… Похоже, она хотела верить тому, что говорил муж, но внутренне…

Да, Ира верила с трудом. Такой характер. Но сколько раз это случалось с Аликом в ее присутствии! Раз пять или шесть – при мне. Мы с Ирой оба были свидетелями, как Алик вдруг замирал и начинал прислушиваться к чему-то, для нас неслышимому. Минуты через три-четыре он вновь обращал на нас внимание, но никогда – ни разу! – не пересказывал Ире того, что слышал. Может, потом, оставшись с ней наедине? О странных болезнях мужа Ира, конечно, тоже знала – ходила с Аликом по врачам еще там, в России, ей много раз говорили, что лечить ему нужно не внутренние органы, которые в полном порядке, а нервы, расшатанные из-за того, что он слишком много думает о собственном здоровье. В конце концов, Ира сама себя в этом убедила и уже в Израиле уговорила как-то Алика обследоваться у невропатолога. Врач определил легкий невроз, как у всех или у каждого второго, прописал таблетки, которые, понятное дело, Алик не стал принимать, а к какому выводу после этого пришла Ира, я толком не знал, мы с ней не так уж часто разговаривали в отсутствие Алика и практически никогда – о его здоровье, душевном или физическом. С Галей Ира наверняка была более откровенной, но моя жена терпеть не могла сплетничать и уж тем более передавать своему мужу то, что услышала от подруги. Впрочем, близкими подругами Галя с Ирой никогда не были – любили поболтать, когда мы приходили друг к другу в гости, но так… ничего серьезного…

– Ира, – пробормотал я, – сильная женщина.

– Настолько сильная, что могла убить мужа, узнав, что он ей изменяет?

– Алик ей не изменял! – воскликнул я. – С чего вы взяли?

– Помилуйте! – в свою очередь, воскликнул следователь. – Вы сами себе противоречите! А Киреева?

– Так это же когда было!

Я прикусил губу.

– Вот именно, – кивнул следователь. – Я пытаюсь рассуждать, приняв вашу точку зрения. Не потому, что я с ней согласен, для меня все, что я сегодня услышал, звучит бредом и попыткой запутать следствие, любой другой на моем месте… Так о чем я? Да, если уж мы начали рассуждать… Вы решили, что у Киреевой был мотив для убийства Гринберга… состояние аффекта, да… А у его жены такого мотива не было? Не здесь, не в нашем мире, хо-хо… Слышал бы меня сейчас кто-нибудь из коллег… Ну ладно. Мы ведь просто разговариваем, да? Так почему Ирина не могла, узнав об измене мужа, оскорбиться до глубины души, а где лежат ножи, она-то знала точно, не так ли? И однажды во время выяснения отношений…

Я покачал головой. Я не хотел думать о том, что это могла быть Ира. В этой реальности Ира о прошедшем романе своего мужа не узнала ничего. И сейчас не знает. Надеюсь, Учитель не стал ей об этом рассказывать. А если рассказал…

Я посмотрел на следователя, и он понял мой красноречивый взгляд. Учитель – вот странное дело! – вообще оказался человеком понимающим, чего я никак не ожидал от полицейского.

– Нет, – сказал он. – Конечно, я не сказал Ирине о Киреевой. Зачем? Это что-то изменит? Но вы не ответили на мой вопрос.

– Вы не задавали никакого вопроса, – запротестовал я.

– Разве? Я спросил, не могла ли – чисто теоретически – Ирина во время семейной ссоры настолько выйти из себя, что…

– Не знаю, – честно признался я. – Никогда не видел, чтобы они ссорились… Но, с другой стороны, у Ирины и повода не было, она ведь не знала…

– Здесь, – мягко сказал Учитель.

– Послушайте, – голова у меня шла кругом, я хотел понять точно, чего мне следовало ждать от этого разговора и как вообще вести себя со следователем, – скажите мне: вы верите в то, что Алик одновременно жил в нескольких ветвях Многомирия? Если да, то это один разговор. Если нет, если вы всего лишь прорабатываете дурацкую, фантастическую идею просто для того, чтобы мы все разговорились, а вы в наших фразах могли найти что-нибудь для следствия важное… Это другое дело, верно?

– А вам-то какая разница? – поднял брови Учитель.

– То есть? Если для вас это игра, то…

– Видите ли, Матвей, – сказал следователь, глядя куда-то поверх моей головы, – видите ли, это ведь не имеет значения. Пусть игра. Или пусть доверие. Вопросы от этого не меняются. Я что-то уясняю для себя. Вы – для себя. По мотивам, например. Собственно, что бы вы о странных свойствах организма вашего друга ни говорили, для нас с вами это никакого значения не имеет, верно? Допустим – повторяю, допустим – из этого вовсе не следует, что я на самом деле поверил вам и матери Гринберга… Допустим, у него сердце было из одной реальности, почки из другой… гм… я как-то плохо это себе представляю, ну, не важно. И где-то на Альфе Центавра кто-то взял и вашего друга…

– При чем здесь Альфа Центавра? – раздраженно сказал я, поразившись про себя: неужели Учитель при всех его здравых на вид рассуждениях уж настолько ничего не понял в том, что ему рассказали?

– Ни при чем, – улыбнулся следователь, – это я так… надо же как-то обозначить. Согласитесь, для меня, для вас, да для всех этот ваш другой мир так же далек, как какая-нибудь звезда. Вы меня слушаете? Допустим, – соглашаюсь я, – кто-то там убил Гринберга, имея мотив и возможность. Так?

– Не убил, – пробормотал я. – В том-то и дело, что там… да, некто ударил Алика ножом, но ведь сердце того Алика находилось в груди нашего, в нашей реальности, и значит, там он остался жив, и там никто, возможно, и дела возбуждать не стал.

– Вот именно, – согласился Учитель. – Там я скорее всего занимаюсь сейчас другим делом, на мне ведь еще четыре висят… И скажите, как мне здесь поможет ваша дикая версия? Никак. Отправиться в другую реальность я не могу. А в этой… Вот вы мне скажите, Матвей, у вас такая сумасшедшая, но такая безупречно логичная, по вашему мнению, версия. Все вы так ловко изображаете из себя то ли гениальных физиков, то ли психических больных. Скажите мне одно. Допустим, сердце вашего друга – из другой реальности. А как насчет грудной клетки? Ребер? Если сердце у него в тот момент было оттуда, то в нем, и только в нем, должна быть рана, верно? И никакого наружного кровотечения, только внутреннее – из пробитого желудочка. Между тем…

Господи… Вот так и попадаются преступники. На мелочи, о которой я просто обязан был подумать! Невозможно не подумать, это же лежало на поверхности! Это должно было прийти в голову мне, причем сразу, а не следователю, который в том, что происходило с Аликом, ничего не понимал и сейчас не понимает, но логически рассуждать умеет гораздо лучше, чем я.

– Вы об этом, похоже, вообще не подумали? – участливо спросил Учитель, переведя наконец взгляд на меня и уставившись на мою переносицу, будто обнаружил там прыщ или написанное красным фломастером признание в убийстве. – Вот так на мелочах и попадаются… – повторил он вслух мою мысль. Только я-то преступником не был, мне нужно было время, чтобы обдумать, понять, как, черт возьми, это оказалось возможно…

– Только не говорите, – предостерегающе поднял ладонь Учитель, – что ваш друг весь, целиком, вместе с рубашкой перекочевал из другой реальности в нашу. Полный обмен, так сказать. Из ваших же рассказов следует, что такого никогда не было и такое попросту невозможно. А новую теорию по этому поводу я не приму, извините. Это будет уже перебор, верно?

– Я не собираюсь…

– И я тоже, – резко сказал следователь. – Много я слышал всякого, но такого, как сегодня…

– Так зачем же я, по-вашему, встречался с Соней, Ингой и Шаулем? – сделал я слабую попытку вернуть разговор в правильное русло.

– Искали козлов отпущения, – объяснил Учитель. – Вам нужны люди, имевшие мотив. Пусть у них железное алиби, но, если был мотив, полиция может ими заинтересоваться, а вы таким образом отвлечете от себя внимание. На время, конечно. Из чего следует, что вам отчаянно нужно было выиграть время – день, два, неделю. Чтобы… что? Вы мне это сейчас скажете или…

Он сделал многозначительную паузу, которую я не стал прерывать. Мне действительно нужно было время, но не для того, чтобы, как он думал, сбежать или организовать себе алиби, которое у меня и без того было. Я должен был сначала подумать, потом поговорить с Ирой, а потом сделать то, что поставит в этой трагедии точку.

– Я спросил вас: для чего вы хотели выиграть время? Понятно, что вы в сговоре с женой убитого и его матерью – иначе они не стали бы рассказывать те же сказки, что вы. Вопрос: кто из вас убил и что вы успели сделать до приезда полиции? Заменить нож? Тогда куда вы дели тот, которым убили? Получается, что у Гринберга было три ножа, а не два? Если Бреннер, Киреева и Бардана покажут, что видели у Гринберга три ножа… Понимаете? И мотив, это самое важное. Поскольку все вы заодно – иначе не получается, – то и мотив у вас должен быть общий. А вы нам хотите подсунуть другие мотивы – ложные. Это называется – стремление запутать следствие. Отягчающее обстоятельство. Лучше расскажите сами, пока не…

Господи. Все вернулось к своему началу. Признавайся, убийца. Улик нет, мотива нет, орудия преступления нет, ничего нет, кроме… Признавайся. А если я признаюсь? На одном моем признании прокурор будет строить весь процесс? Я же не смогу ни показать, как это все было, ни предъявить спрятанный, по его мнению, нож, не смогу ничего, кроме как тупо повторять раз за разом: «Это я, Господи!».

Должно быть, мы довольно долго так сидели – Учитель смотрел на меня, а я смотрел на карандаш, лежавший на столе, просто для того, чтобы на чем-то зафиксировать взгляд и сосредоточиться. Мне нужно было выйти отсюда; если он меня сейчас арестует, я не смогу задать нужным людям нужные вопросы и поставить точку.

Молчали мы, – так могло показаться со стороны, – как два старинных приятеля, которым нечего сказать друг другу, потому что они и без слов прекрасно друг друга понимают.

– Ну ладно, – первым сдался Учитель. – У меня нет времени сидеть тут с вами… Не хотите – не надо. Третий нож мы найдем. И мотив – ваш и этих женщин… Хотя я и не понимаю пока, какой может быть мотив у матери. Это вообще… Идите, Кагарлицкий. Мобильный телефон вам вернут у дежурного. И не делайте глупостей.

Как в романах. Полицейский комиссар предупреждает преступника, вину которого полиция пока не может доказать: «Не делайте глупостей, город не покидайте, все равно вы под колпаком».

– До свидания, – сказал я, поднимаясь.

Учитель ответить не соизволил.

* * *

Галя звонила мне каждые пять минут, память мобильника была заполнена ее входящими звонками и взволнованными возгласами на автоответчике: «Мотя, почему не отвечаешь? С тобой все в порядке?»

Я позвонил ей, выйдя на площадь перед Троицким собором и ощущая себя заключенным, отпущенным из тюрьмы в отпуск. Впрочем, я не знал, что ощущают в таких случаях заключенные, возможно, я сильно ошибался, но мне казалось, что самое в этом случае важное – не тратить время на пустые разговоры, посещения друзей и рассказы о тюремной жизни. Самое важное – не возвращаться в камеру. Любым способом.

– Да, все нормально, – сказал я Галке, не слушая ее возмущенных реплик. – Как Света, дома уже или еще у твоих?

– Дома, у нее болит горло…

– Вот оно что, – сказал я. – Тогда я заеду домой на минуту и сразу поеду к Гринбергам. Хочу тебя кое о чем спросить, хорошо?

– Хорошо, – неуверенно сказала Галка, и я отключил связь, чтобы не слушать ее вопросов.

* * *

– Вспомни, пожалуйста, еще раз, как это было вчера, – сказал я.

– Опять? – удивилась Галка. – Я уже сто раз…

– Ничего. Вспомни.

– Ты вышел на балкон, – сказала Галка. – Я сидела на диване. Ира стояла у стола и смотрела на меня, мы говорили о платье… это важно, о чем мы говорили?

– Нет, наверно, – сказал я неуверенно.

– О платье… Ира видела в каталоге, ей понравился фасон… Анна Наумовна сидела перед телевизором, показывали… Да, точно: по первому российскому каналу шел этот якобы документальный сериал про суд, как он называется…

– «Федеральный судья», – подсказал я. Я не смотрел сериалов, но хорошо запоминал их названия, стоило хотя бы раз увидеть в программе.

– Точно. Игорек был у себя в комнате, играл, наверно, на компьютере, но в тот момент… Или на несколько секунд раньше? Он открыл дверь, остановился на пороге, я смотрела в его сторону, он, видимо, что-то хотел сказать, потому что взгляд у него был… Когда ты вышел на балкон, Алик встал со стула… вы с ним сидели за круглым столом и о чем-то говорили, верно?

Я кивнул. Говорили мы о шансах израильских баскетболистов в турнире на кубок Суперлиги, но для того, что произошло, это вряд ли имело какое-то значение.

– Он встал и, видимо, хотел выйти к тебе, потому что сделал шаг в сторону балконной двери, потом остановился… это я точно помню… А дальше…

– Да, – напомнил я Галке, потому что она замолчала и, по-моему, задумалась о чем-то постороннем. – Что дальше?

– Ничего, – сказала она. – Я пытаюсь вспомнить… Может, я отвлеклась на секунду, Ира сказала, сколько может стоить платье, шекелей шестьсот, представляешь? Я вдруг услышала, будто что-то упало. Алик… Он как шел, так и упал, не вскрикнул, ничего…

– Шел вперед и упал, – сказал я. – Ты уверена?

– Конечно. Я смотрела на Иру, услышала, как… И сразу перевела взгляд. Алик еще падал…

– Вперед.

– Вперед, конечно. А что?

– Ничего, – сказал я. – Когда я услышал крик и прибежал, Алик лежал на спине. Ты говоришь – он шел и упал. И должен был, значит, лежать не на спине – он ведь не назад падал, верно?

– Нет, – сказала Галка, подумав. – Наверно, вперед…

– Что значит – наверно?

– Ну… Не знаю. Когда я вскочила, все мы… И ты как раз вбежал с балкона… Мы подбежали к Алику… Он на спине лежал, да? Все видели. Значит, упал назад. Может, он упал вперед, а потом повернулся? – с надеждой спросила Галка.

Не знаю. Этого я видеть не мог точно.

– Нет, – сказала Галка, подумав. – Не мог он повернуться, я видела, как Алик падал… Вскочила, подбежала… Он лежал на спине.

– Может, Ира видела?

– А это важно, Мотя? Наверно, он повернулся, когда уже… Ира видеть не могла, она смотрела на меня, стояла к Алику спиной, она тоже услышала, как он падал, но я видела, а она – нет.

– А Анна Наумовна?

– Она смотрела телевизор. Подбежала, когда мы все…

– Игорь?

– Это самое ужасное, Мотя! Бедный мальчик… Он ведь только вошел и видел, как Алик падал. Господи, у него был такой взгляд! Страшный…

– Страшный?

– Ну, какой взгляд может быть у ребенка, который видит, как… Страшный, насмерть перепуганный…

– Так насмерть перепуганный или страшный? – нетерпеливо спросил я.

– Перепуганный, – сказала Галка.

– Он ведь мог видеть – повернулся отец или почему-то упал уже на спину, хотя падал головой вперед?

– По идее…

– Я спрошу у Игоря, – сказал я.

– Это имеет значение? – неуверенно спросила Галя.

– Может быть.

Конечно, это имело значение!

– Хорошо, – сказал я, – пожалуй, перекушу, а потом поеду. Что у нас на ужин?

* * *

Дверь в квартиру Гринбергов была не заперта; должно быть, весь день в квартире толпились посетители, я себе представлял, кто именно: полиция, мрачные дяди из похоронной компании, наверняка соседи заглядывали – одни действительно помочь, а большинство, чтобы поглазеть на место, где вчера по-настоящему убили человека. Перед домом стояла группа мужчин, что-то энергично обсуждавших в обычной израильской манере.

Ира ходила по гостиной, переставляя с места на место свои любимые глиняные статуэтки – птичек, животных, несколько красивых японских нэцке. Она и раньше любила менять их местами, некоторые прятала в сервант, другие доставала и расставляла на телевизоре, круглом и журнальном столах, полочке рядом с балконным окном…

– Господи, – сказала она, когда я вошел, – наконец-то! Это кошмар какой-то, я не понимаю, Мотя, почему мне ничего не говорят, я даже не могу забрать Алика, чтобы…

Слово «похоронить» она выговорить не смогла, споткнулась, будто о протянутую поперек дороги проволоку, упала на диван и расплакалась, наверно, впервые за этот долгий день: ей нужно было держать себя в руках, и она держалась.

– Где… – начал я.

Заканчивать фразу не стал, из своей комнаты вышла Анна Наумовна, вся в черном – длинное черное платье, черная косынка, черные разношенные тапочки, и лицо тоже черное: круги под глазами, поджатые губы, чтобы не заплакать, ввалившиеся щеки…

– Мотя, – сказала она, – они действительно думают, что это мы… я… Ира…

– Нет, – сказал я, – почему они должны так думать? А что, вас кто-то…

– Следователь, странная такая фамилия… Аптекарь, кажется.

– Учитель.

– Могу представить, чему он может научить, – пробормотала она. – Он тут полдня проторчал, все спрашивал, спрашивал…

– Вы рассказали ему о болезнях Алика? – спросил я. – О Многомирии тоже?

– Не помню. – Она покачала головой. – Наверно. Он, должно быть, решил, что мы спятили? Я бы на его месте… Он так решил, да?

Если бы он решил именно так, это было бы лучшее, на что мы могли рассчитывать.

– А Игорь дома? – спросил я, потому что из детской комнаты не слышно было никакого движения.

– Конечно, где ему быть? – сказала Анна Наумовна. – В школу не пошел, весь день у себя, ничего не ест, только пьет колу, бутылку за бутылкой.

– Я потом с ним поговорю, – успокоил я Анну Наумовну. – Вот только чаю выпью, если можно…

– Да-да, – засуетилась она. – Пойдем на кухню, я тебе приготовлю. Ты, наверно, и не ужинал?

– Спасибо, – пробормотал я, – только чаю…

Мне нужно было поговорить с ней наедине, пока никто не мешал – Учитель, к примеру, мог явиться в любую минуту, хотя я и надеялся, что на сегодня рабочий день следователя закончился, новых улик у него нет, идей – подавно, почему бы ему не поехать домой и не заняться семейными проблемами? Женат он? Есть у него дети? Я не знал, вопросы эти мне раньше в голову не приходили.

В кухне ничего не изменилось со вчерашнего вечера. Я сел на свое место, на соседний с Аликом стул, Анна Наумовна подошла и отодвинула стул в угол, к шкафу – никто больше на него не сядет, никому даже в голову это прийти не должно…

Чай сегодня не заваривали, Анна Наумовна положила в чашки пакетики «Липтона», налила кипяток, села напротив меня и спросила:

– Кто это сделал, Мотя? Ты что-нибудь узнал?

Я не собирался называть конкретных фамилий. Мало ли что я думал о мотивах Инги, Миши, Шауля и болезного Олега Дмитриевича? Любой из них мог в каком-то из ответвлений Многомирия ударить Алика ножом и… Интересно, как это выглядело с их точки зрения? Ведь там у убийцы ничего не получилось, там то ли нож скользнул вдоль тела, то ли… Представил себе: вот я замахиваюсь ножом на человека, ощущаю, как тонкое лезвие входит в мягкое и податливое… или нет?.. или ткани тела на самом деле упругие, и проткнуть их не так-то просто, нужно приложить большое усилие, но все равно что-то происходит, и Алик вроде бы должен упасть, а он стоит как ни в чем не бывало, и даже больше – хватает меня за руку, выворачивает и…

Нет. Не могло так быть. Я должен подумать о том, что сказал Учитель. «Если сердце у него оттуда, то в нем и должна быть рана, верно? И никакого наружного кровотечения»… И уж в рубашке точно не могло быть отверстия…

Значит, все – чепуха?

– Мотя, – тихо сказала Анна Наумовна, – что с тобой, Мотя?

– Ничего, – пробормотал я и отпил чаю. Хороший это был чай, крепкий, только совсем не сладкий, я не мог пить без сахара, но у меня не осталось сил протянуть руку, открыть крышку сахарницы, зачерпнуть ложечкой…

Видеть то, что происходило в другой ветви Многомирия, слышать, осязать – совсем не то же, что действовать. Мы много раз обсуждали с Аликом эту тему: скажем, видит он нечто, происходящее на какой-то ветви, где он в этот момент спорит с Ирой… не важно о чем. Он видит, как Ира шевелит губами, понимает, что именно она говорит. Может ли он ответить ей сам – то, что считает нужным? Может ли подать ей знак – я, мол, твой муж Алик, только не из этого мира, а из другого? Или он вынужден только наблюдать, только смотреть, не в силах вмешаться? Алик много раз пытался «ввинтиться», как он выражался, в ту или иную «галлюцинацию», стать участником, и ни разу не получилось, ни разу он не смог ничем выдать своего присутствия там – физически он всегда оставался здесь, здесь оставалось его сознание, вовсе не раздвоенное, а органично цельное. И только отдельные органы… Если сердце твое находится в груди у тебя же, но в другой ветви Многомирия, разве это дает какие-то основания считать, что ты там весь?

Что-то я плохо соображал сегодня. Анна Наумовна плакала, опустив голову на скрещенные руки, и я видел ее затылок, седые волосы, плохо сегодня причесанные. Нужно отложить разговор. Но я не мог – я должен был все узнать сегодня. И от того, что скажет Анна Наумовна, зависело слишком многое.

– Вы знали об Инге? – спросил я, допивая крепкий горький чай, будто лекарство, от которого мне обязательно должно стать лучше. Если не в этой реальности, то хотя бы в другой, где я по какой-то причине (мало ли было причин и поводов в жизни?) пристрастился пить чай без сахара.

Анна Наумовна перестала плакать, но головы не подняла – то ли обдумывала, что мне ответить, то ли не поняла вопроса: какая еще Инга? При чем здесь Инга?

Она наконец посмотрела на меня, и я без слов понял, что все она, конечно, об отношениях сына с Ингой знала: может, Алик ей сам рассказывал в минуты откровенности, может, случайно услышала, какие-нибудь добрые люди просветили, добрых людей ведь больше, чем людей недобрых…

– Ира тоже знала, – сказала Анна Наумовна. Глаза у нее были красные от слез, но совершенно сухие: слезы то ли сразу испарялись, то ли их вовсе не было, и это плохо. Где-то я читал, что если без слез плачет мужчина, это нормально, а если женщина, то очень плохо, а почему плохо, я не помнил…

– Да? – совершенно по-глупому переспросил я, и Анна Наумовна кивнула:

– Да, Мотя. Это вы, мужчины, воображаете, что женщина, которой вы изменили, может ни о чем не знать и не догадываться.

– Кто-то…

– Зачем? – пожала плечами Анна Наумовна. – Сначала догадалась я – по тому, как Алик стал разговаривать, в его речи появились интонации, которых раньше не было, и я подумала, что он познакомился с кем-то, кто имеет теперь на него сильное влияние. Я не о женщине думала, просто… А Ира сразу подумала о женщине.

– Алик мне никогда не говорил, что…

– Алик и не догадывался, что Ира знала.

– Она ничего ему не…

– Мы с ней однажды все обсудили и решили не подавать виду, пока это не переросло во что-то действительно серьезное.

– Но это действительно могло…

– Нет, – отрезала Анна Наумовна. – Я знаю своего сына, он не может совершить подлость…

Вот странная логика. Я не обратил внимания на то, что Анна Наумовна говорила об Алике в настоящем времени, но она не считала изменой то, что происходило в течение нескольких недель? Измена, подлость – какая разница, это синонимы, не всегда, конечно, но в определенных случаях… И Ира терпела? Странно.

– Ингу эту Ира не знала совершенно, даже спрашивать никого не хотела и не видела, по-моему, ни разу. А я не могла так… И все, что я об этой женщине узнавала… Говорили, что характер у нее мстительный. Знаешь, чего я боялась больше всего, Мотя? Что когда Алик ее оставит… Мы с Ирой точно знали, что месяц-другой, и он оставит ее обязательно. Это как опыт, через который, наверно, проходит каждый мужчина, но одним опыт приходится по вкусу, а другим достаточно одного раза… Мы-то обе Алика знаем, как… И когда он ее действительно оставил, она могла что-то такое выкинуть… Устроить скандал Ирочке, да? Но мне и в голову не приходило, что… Ты думаешь, она на это способна?

– Способна? – Не нужно было рассказывать Анне Наумовне подробности нашего с Ингой разговора, но слова сами слетели с языка: – Она пришла сюда, когда никого, кроме Алика, не было…

– Она решилась? – поразилась Анна Наумовна.

– Это уже потом было, когда он ей сказал, что все, мол, кончено. И здесь была сцена… В общем, он чуть не ударил ее тем ножом, а она… Нет, все обошлось, конечно! Она ушла – и больше они не виделись, это я могу сказать точно.

– Вот оно что… – протянула Анна Наумовна. – Значит… В другой ветви она…

Молчание.

– Да, – сказал я наконец. – Могла. Только…

Сказать ей, о чем я все это время думал? Скажу, наверно, но не сейчас. Когда все станет ясно мне самому.

– Только – что?

– Ну… Она ведь этого не сделала, верно? И нет никаких доказательств того, что она сделала это в другой ветви. Какие могут быть доказательства?

– Она может это помнить, – жестко сказала Анна Наумовна. – Ты же помнишь то, чего с тобой вроде не происходило. Дежа-вю. Ложная память. Вещий сон. Такие вещи особенно запоминаются.

Я пожал плечами.

– Бессмысленно ее об этом спрашивать. И в любом случае… Какое это имеет значение для полиции?

– Да, – сказала Анна Наумовна. – Ты прав. Никакого значения.

Она тихо заплакала, и я не знал, что сказать – я бы и сам, наверно, расплакался, если бы мог, ком стоял в горле, губы вдруг задрожали, и я с трудом взял себя в руки, но слез не было, слез у меня почему-то не было никогда, даже в детстве у меня не получалось поплакать, если мне становилось плохо, как в тот день, когда меня избил соседский мальчишка, с которым, кстати, впоследствии мы очень неплохо играли – у меня пошла носом кровь, сильно болела скула, и вообще было ужасное ощущение униженности и своей неспособности дать сдачи, множество было всяких неприятных эмоций, но слез не было совершенно, я только мычал и на мамины расспросы бормотал что-то невразумительное. Давать сдачи, кстати, я так и не выучился, так уж сложилось, для мальчишки это, конечно, странно, мне кажется, какую-то роль сыграла моя дружба с Аликом: это, конечно, совершенно ненаучное объяснение, и любой физик меня высмеет, но, начиная с определенных пор, мне представлялось, что, выбирая для себя реальность, Алик и меня к ней притягивал, мы были, как единый человеческий организм, симбиоз – не полный, конечно, людьми мы были очень разными и физически, и во многих других отношениях, но судьбы наши в какой-то момент привязались друг к другу, причем право выбора оставалось за Аликом, а я следовал за ним по жизни, будто пес за хозяином.

Я так и сидел напротив Анны Наумовны, пока она не вытерла глаза уголком платочка и не спросила будничным своим голосом:

– Налить тебе еще чаю, Мотя?

– Спасибо, – сказал я.

– Ну ее, эту Ингу, – сказала Анна Наумовна, наливая в мою чашку горячей воды и опуская новый пакетик. На этот раз я все-таки встал и достал из кухонного шкафчика сахарницу.

– Ну ее, – повторила Анна Наумовна. – По-моему, это не тот человек, который… Кто там у тебя еще в списке? Миша Бреннер?

– Вы знаете, что они с Аликом?..

– Конечно, – сказала Анна Наумовна. – Алик мне рассказывал. Ты думаешь, Миша был настолько… что мог…

– Нет, – признал я. – Собственно, сейчас я почти уверен, что нет.

– Тогда кто?

– В том-то и дело, – медленно произнес я, – что есть одно обстоятельство, которое… Полиции-то это все равно, эксперты на это внимания не обратили… и не могли обратить… А я… Мы… Странно, что не подумали раньше. Или… Может, вы все-таки об этом подумали, Анна Наумовна? Вам не показалось странным в… ну, в том, что было…

– Не понимаю, – прошептала Анна Наумовна. – Что ты хочешь сказать, Мотя? Странным… Это ужасно, это… Господи, я ничего не понимаю! Ничего! Ничего!

Ну, все. Теперь договорить не удастся точно – нервное напряжение перешло обозначенную природой границу, и если сейчас Анну Наумовну не успокоить – не знаю как, таблетку, что ли, какую-нибудь дать выпить, – то…

Я вышел в гостиную и застал Иру в той же позе, в какой оставил полчаса – или сколько там времени прошло? – назад: она сидела на диване, обхватив плечи руками, может, плакала все это время – не знаю.

– Ира, – сказал я, – у тебя есть что-нибудь успокоительное? Анна Наумовна…

– Да, – сказала Ира и поднялась. – Сейчас.

Она прошла на кухню и закрыла за собой дверь.

Я подошел к двери детской и прислушался. Было тихо. Я совершенно не представлял, чем мог заниматься в своей комнате десятилетний мальчишка сутки спустя после смерти отца. Плакал? Тупо смотрел перед собой? Играл на компьютере? Слушал музыку в наушниках, чтобы никто не подумал, что ему все безразлично? Может, делал уроки, что уж совсем маловероятно?

Я постучал. Постучал громче. Повернул ручку, приоткрыл дверь и заглянул. Игоря в комнате не было.

Я распахнул дверь и вошел. Постель раскидана – Игорь терпеть не мог застилать постель, обычно это делала Анна Наумовна, когда внук уходил в школу. Компьютер был включен, мигала желтая лампочка: жесткий диск перемалывал какую-то информацию, но экран монитора был темным, и по нему, переваливаясь, ползала надпись на иврите «Мордим» – это было название известной поп-группы, которое Игорь еще в прошлом году сделал заставкой для скринсервера. Значит, минимум десять минут никто к клавишам не прикасался.

Окно было открыто, вечерний ветерок слабо шевелил висевшие на книжном шкафу колокольчики, они даже не звенели.

Движение почудилось мне слева, и я резко повернулся.

– Фу! – сказал я. – Как ты меня напугал…

Игорь стоял, вжавшись в стену, будто его прилепили к ней очень цепким клеем. Смотрел он в мою сторону, а видел… Что-то он, конечно, видел, но вряд ли меня, такой у него, во всяком случае, был взгляд. Отсутствующий? Пустой? Нет, какой-то…

Какой у меня самого был бы взгляд, если бы я думал об отце, которого на моих глазах…

– Игорь, – сказал я, – ты ел что-нибудь сегодня?

Мальчик отлепился от стены и пошел на меня с таким видом, будто собирался пройти насквозь. Может, решил, что я – призрак?

– Эй, – сказал я, – осторожнее, парень, ты что?

Подойдя ко мне почти вплотную, Игорь вытянул руки и уперся ладонями мне в грудь, будто хотел оттолкнуть. Потом руки его упали, я обнял мальчика и почувствовал, как мелко-мелко дрожат его плечи – он плакал? Я не мог понять, не видел, так мы и стояли какое-то время. Мне казалось – очень долго, хотя на самом деле прошло, наверно, не больше минуты.

– Так ты ел что-нибудь сегодня? – решительно спросил я, взял Игоря за плечи и повел к постели. Усадил на край кровати и сел перед ним на корточки. Я хотел видеть его глаза, но он отводил взгляд.

– Нет, – сказал он наконец. – Не могу. Тошнит.

– Этот полицейский, – сказал я. – Учитель. Он не очень к тебе приставал?

– Кто? – переспросил Игорь, он никак не мог вернуться из собственного мира, куда ушел, чтобы не видеть, не слышать происходившего.

– Учитель, – повторил я. – Это у него фамилия такая.

– А… – сказал Игорь. – Он мне тоже сказал. А я не понял. Подумал: учитель, из школы. Подумал: зачем он врет, ведь он из миштары…[1]

Игорю, приехавшему в Израиль в трехлетнем возрасте, было легче говорить на иврите, как в школе, как с друзьями, но дома с ним говорили только по-русски, Алик пытался запрещать сыну вставлять в свою речь ивритские слова, наказывал, бывало: нельзя, чтобы ребенок совсем забыл язык; Игорь и не забывал, но заставить его обходиться дома без иврита никто из домашних так и не смог.

– О чем он тебя спрашивал?

– Что? – Игорь был заторможен, я не мог задать ему нужных вопросов и вынужденно говорил о том, что меня не очень интересовало, но могло помочь мальчику прийти в себя.

– Из школы к тебе кто-нибудь приходил сегодня?

– Из школы… Нет. Да. Игаль и Шмулик, мама сказала, что я сплю…

– Закрыть окно? – спросил я. – Дует.

Ветерок действительно стал сильнее, и колокольчики на шкафу зазвенели на очень высокой ноте, звук был красивым, но сейчас действовал на нервы.

– Да, – сказал Игорь. – Цильцуль…[2]

И добавил:

– Колокол.

Он сказал это по ошибке, или для него нежные колокольчики действительно звучали, подобно набату? Понимал ли он разницу между «колокольчиком» и «колоколом»? В другое время я бы непременно спросил, и если Игорь спутал слова, объяснил бы разницу, так мы всегда поступали.

– Да, – сказал я, поднялся и сдвинул створки окна, воздух с улицы шел тяжелый, густой какой-то, не вечерняя прохлада, а дневной зной – если закрыть глаза, можно было подумать, что на улице полдень. Странная погода. Впрочем, я уж совсем ко всему начал относиться с подозрением. Обычный хамсин.

Колокольчики еще раз звякнули и замолкли.

Игорь сидел на кровати, положив ладони между колен и опустив голову. Надо было спросить наконец, а я не мог.

К черту, подумал я. Не сейчас. Потом как-нибудь.

Потом он забудет. Я слишком хорошо знал Алика, слишком хорошо знал, как у него это происходило.

– Шотер…[3] – сказал Игорь, не поднимая головы. – Он дурак.

– Да? – сказал я осторожно.

– Он думает, это мама.

Внимание. Сейчас нужно точно подбирать слова, особенно если учесть, что не всякое русское слово Игорь понимает правильно.

– Мама?

– Рацха ото.[4]

Нужно, чтобы он говорил по-русски. Иначе разговора не получится, каждое слово придется интерпретировать, а мне нужно было знать абсолютно точно.

– Не понимаю, – сказал я. – Ты знаешь, с ивритом у меня проблемы.

Игорь поднял на меня тяжелый взгляд. «Не строй из себя Незнайку, – говорил он, – разве я не слышал, как ты говоришь на иврите?»

– Мама, – сказал он. – Убила папу. Дурак.

– Дурак, – согласился я. – То есть… Не дурак, конечно, просто он ошибается. Он не знал маму. Не знал папу. Не знал, как они друг друга любили. Ничего не знал.

– Тогда молчал бы.

Резонно.

– Такая у него работа, – вздохнул я. – Он хочет понять, кто это сделал. Кто-то же сделал это. Конечно, не мама. Не бабушка. Не… – я помедлил, – не ты.

Взгляд Игоря стал совершенно непонимающим.

– И не я. Я был на балконе и, к сожалению, вообще не видел, как это…

– Никто не видел, – сказал Игорь странным голосом, почти не разжимая губ.

– Кроме тебя, – твердо сказал я. То есть я хотел, чтобы мой голос звучал твердо. Так твердо, чтобы Игорь понял: мне все известно, но чтобы не испугался, не ушел в себя, не закрылся окончательно. Если не получится, если он спрячется в скорлупу, как это часто делал Алик, если придется все отложить на другой день, то он может забыть самое главное, то, что сейчас кажется ему второстепенным, он еще не способен отличить нужное в собственной памяти от лишнего, Алик тоже был таким в его возрасте. Мне обязательно нужно было довести разговор до конца сейчас, сегодня.

– Кроме тебя, – повторил Игорь. Похоже, простые слова русского языка прозвучали для него непонятными, непереводимыми звуками, иначе почему он повторил их за мной?

Может, перейти на иврит? Не так уж плохо я знал язык – сумел же объясниться с Шаулем, мы прекрасно друг друга поняли, даже в нюансах. Нет. Пусть подбирает русские слова. Пусть думает. Это поможет вспомнить то, что, возможно, уже начало забываться.

– Кроме тебя. – Я повторил еще раз, сделав ударение на втором слове, будто гвоздь вбил. – Ты видел. Ты ведь все видел, верно?

Игорь молчал. Я понимал, что поступаю жестоко. Две памяти сейчас боролись в его сознании. Две совершенно реальные для него картины. Одну он с самого начала старался отбросить, забыть, не вспоминать – нормальная защитная реакция детского организма. Вторую он забыть просто не мог, хотя, наверно, тоже старался.

– Когда я вошел с балкона, – сказал я, – ты стоял на пороге своей комнаты.

– Да, – сказал он.

– Ты видел…

– Да.

Я подошел, стараясь поймать его взгляд, опустился на колени, теперь наши глаза были на одном уровне, у Игоря были глаза Алика, у меня даже холодок пробежал по спине, так они были похожи – голубые, с серым отливом, в зрачке я видел себя, но почему-то не такого, как сейчас, а другого, каким был в те же десять лет, мы как-то сидели с Аликом на дворовой скамейке, он так же смотрел на меня и рассказывал, медленно, слово притягивая к слову, говорил о том, что видел в тот момент, а я слушал и думал про себя, что фантазия у моего друга какая-то странная… хотя и знал уже тогда, понимал, что это не фантазия, не галли… я не мог в то время правильно произнести это слово даже мысленно, все время ошибался… галлицена… выдумка, в общем. Игра воображения.

– Скажи, – осторожно сказал я, на время позволяя Игорю все-таки отвлечься. Если давить, можно все испортить. Пусть подумает о другом. О другом, но о том же самом, – скажи, ты ведь и раньше видел разные вещи… которые происходили не здесь.

Он вскинулся. Видел. Конечно. И слышал. И осязал. И чувствовал. А дома об этом не говорили. При сыне – никогда. Табу. Бедный мальчишка. Впрочем, не более бедный, чем был Алик в его возрасте.

– Вещи? – переспросил он. – Дварим раим?[5]

– Плохие? – Я все-таки старался вести разговор по-русски, пусть подбирает слова, пусть думает, это поможет вспомнить точнее, во всяком случае, я почему-то надеялся на это. – Почему плохие? Может, хорошие. Всякие. Тебе казалось, что ты смотришь на этот шкаф, а видишь почему-то улицу… Или школу…

– Почему шкаф? – спросил он. – Почему улицу? Ани раити…[6]

Как трудно подбирать правильные слова, когда не знаешь, какие нужны именно сейчас!

Когда Игорь пошел в детский сад и впервые оказался вне бабушкиной постоянной опеки, мы говорили с Аликом о том, мог ли сын унаследовать отцовскую способность существовать в Многомирии, осознавать его так же, как осознавал Алик. Я давно думал о такой возможности, гены есть гены, а что именно передается по наследству – кто знает… Но мне почему-то казалось кощунственным заговаривать об этом с Аликом, я думал, что такой разговор будет ему неприятен, не нужен, возможно, он вообще старался не размышлять на эту тему, иначе сто раз подумал бы, прежде чем заводить ребенка – во всяком случае, я подумал бы сто раз или больше. Игорь родился через девять месяцев после того, как они с Ирой поженились, значит, мысль о том, что надо бы поостеречься, не приходила Алику в голову. Или приходила, но не показалась ему такой уж важной…

В тот день, когда Игорь был еще в детском саду, мы сидели вдвоем на кухне (совершенно не помню, где была Анна Наумовна – может, в магазин вышла?), и я задал вопрос, который давно меня мучил:

– Алик, – сказал я, – ты никогда не думал, что Игорек… ну, что у него могут появиться такие же способности, как у тебя? У него зимой болел желудок. Не могло ли это быть… Ну, ты понимаешь… Не передается ли по наследству…

– Да, – немедленно отозвался Алик, будто все время ждал, когда я спрошу именно об этом. – Да, конечно. Я думал. Каждый день. Странно, что ты меня никогда не спрашивал.

– Мне почему-то казалось, что тебе неприятно.

– Но ты все равно должен был спросить.

Он замолчал, и я не прерывал паузы – если мы уже заговорили на эту тему, то все будет сказано, незачем торопиться. Алик налил чаю себе и мне, долго размешивал сахар и, наконец, сказал задумчиво, вертя ложку в руке:

– Когда мы с Ирой поженились, я ей сразу все рассказал. Нет, даже раньше… Когда сделал предложение, а она согласилась. Мы все обсудили тогда и решили: будем жить так, будто ничего странного не происходит. Иначе можно рехнуться, согласись.

– Не знаю, – пробормотал я.

– Да, – уверенно сказал Алик. – И потом мы больше это не обсуждали.

– Но бывали времена, – не удержался я, – когда тебе становилось плохо: проблемы с печенью, с легкими, с ногами. И вы с Ирой…

– Ходили по врачам, да, лечили, потому что я никогда не мог сказать точно: болит потому, что печень не моя, то есть моя, но оттуда… Или это с моей родной печенью что-то не в порядке, ты ж понимаешь… Если проходило само, значит…

– А Игорь…

– Мы договорились: у нас будет один ребенок. Больше – рискованно. Действительно, никто не может сказать, передается ли это по наследству… А один – обязательно. Ира не представляла себе, что у нас может не быть ребенка! Да и я тоже хотел… В общем, мы решили больше эту тему не обсуждать, а одного ребенка родить обязательно. Вот. Собственно, так и получилось.

– Ты уверен, что с Игорьком…

– Уверен, – отрезал Алик. – Ничего подобного с ним не происходит.

– Ты в этом возрасте…

– Я в этом возрасте уже видел разные непонятные вещи. Да. И что-то у меня в животе болело постоянно. То одно, то другое. Я боялся оставаться один ночью, боялся спать без света. Со многими детьми такое происходит, верно?

– Да, – пробормотал я, вспоминая собственные страхи: вдруг из стены появляется черная рука и тянется ко мне в темноте, хочется орать и звать маму, а из горла вырывается только хрип, накрываешься одеялом и ждешь, но ничего не происходит, так и засыпаешь…

– Я очень внимательно наблюдаю за Игорем, – сказал Алик. – Очень внимательно.

Он еще три или четыре раза повторил слово «очень», а я три или четыре раза сказал «конечно».

Он не хотел больше говорить на эту тему, и я не стал настаивать: в конце концов, не мне решать, не меня все это касалось, и если Алик был уверен, что все в порядке, не мне его в этом разубеждать. Скорее всего он был прав – так я решил тогда и долгие годы оставался при убеждении: если Алик заподозрит, что Игорю передались какие-то особенности отцовского восприятия мира, то первым (после Иры, конечно, а может, даже раньше), с кем он поделится своими опасениями, буду я. Алик молчал. Мне тоже Игорь виделся обычным ребенком – он никогда не говорил (при мне, во всяком случае) о странном, а если болел, то обычными детскими болезнями, ничем таким, о чем можно было сказать, что это результат склейки с иной ветвью Многомирия. Игорь замечательно общался с нашей Светочкой, я заглядывал в детскую, когда они играли на компьютере, собирали пазлы или, что тоже бывало, кричали друг на друга, и никогда не замечал ничего странного. Обычный мальчик. К счастью, обычный.

– Почему… – сказал я Игорю, подбирая слова. Не дай бог, произнести сейчас что-то такое, от чего он замкнется. Или не поймет, чего я от него хочу. – Почему, – повторил я, – ты не рассказывал папе… или маме… о том, что видишь иногда не то, что должен видеть?

– Ани ло мевин отха,[7] – нахмурился Игорь.

Он не понял, о чем я его спрашивал. Если мы так и будем говорить на разных языках, то вовсе перестанем понимать друг друга. Не нужно было заставлять Игоря говорить по-русски, только время потеряли, а может, и что-то большее.

– Хорошо, – сказал я, перейдя на иврит. – Ты же слышишь иногда… – Я подбирал слова тщательно, с Шаулем мне было проще разговаривать: даже если я ошибался в том или ином слове, если неправильно строил фразу, он все равно прекрасно понимал, что я хотел сказать, корявый иврит понимает каждый взрослый израильтянин, привыкший и к новоязу репатриантов, и к их же высокому ивриту, выученному на специальных курсах. Для Игоря иврит еще не стал родным, а русский быть родным уже перестал. К тому же он был ребенком, не мог уловить контекста, в котором стал бы понятен смысл неправильно подобранного слова.

– Ты иногда слышишь, как кто-то разговаривает, но людей не видишь, будто они говорят здесь, рядом, как невидимки?

– Невидимки, – повторил Игорь. – Ну… Да, конечно. Сто раз. А ты – нет?

Он хмуро посмотрел на меня, будто подозревал в подвохе. Я растерялся. Неужели для Игоря это было настолько естественно? Невозможно. Тогда бы он точно проговорился, да и Алик, очень внимательно следивший за развитием сына, не мог не обратить внимания.

– Я – нет, – осторожно сказал я. – У меня почему-то не получается.

– У меня тоже не всегда. Иногда приходится… как это… ну…

– Сосредоточиться, – подсказал я, интуитивно догадавшись, что хотел сказать мальчик.

– Ну… да, сосредоточиться, – кивнул Игорь.

– Послушай, ты ведь не говорил обо всем этом папе, верно? Почему?

– Говорил, конечно, – удивился Игорь. – Сто раз.

Вот это новость! Алик знал о способностях сына? И молчал? Мне, во всяком случае, не сказал ни слова. Почему? Ведь мы с ним всегда…

– А мама? – спросил я. – Мама знает?

– Что? – не понял Игорь.

– О том, что ты слышишь то, что другим не слышно? Видишь то, что другие не видят?

– Как не слышно? – продолжал удивляться Игорь. – Как не видят? Все слышат, все видят. Если не слепые, конечно, или не глухие. Ты что, не…

– Ты не ответил. Мама знает?

Игорь нахмурился. Что-то удивило его в моем вопросе.

– Наверно, – сказал он. – Я ей не рассказывал.

Вот оно что. Кажется, я начал понимать.

– Папа не разрешал?

– Ну да.

– И ребятам в школе?

– Никому.

– И даже бабушке?

– Ну, бабушка, – покровительственно заявил Игорь. – Она сразу скажет подружкам. Она такая общительная.

Слово не из детского лексикона. Фраза Алика.

– Значит, папа не разрешил тебе никому – даже маме – говорить о том, о чем вы беседовали только вдвоем?

Я слишком сложно построил фразу, и Игорь задумался, шевеля губами. Проще надо, проще.

– Почему не разрешил? – сказал Игорь прежде, чем я успел задать вопрос по-новому. – Просто… Как это…

Он хотел вспомнить, что и как говорил ему по этому поводу папа, собственную фразу построить ему было трудно, а отцовскую он помнил, конечно, не могло быть иначе, но, может, Алик говорил с сыном по-русски, и сейчас Игорю было трудно перевести смысл?

– У каждого, – сказал Игорь, – свои эти… воображения… Да. Если про них спрашивают… Да. А если нет, то нельзя.

Он посмотрел на меня укоризненно и добавил:

– Ты же никому не рассказываешь, что делаешь в туалете? Да?

Замечательно. Хороший блок поставил Алик своему сыну. Не спрашивают – не рассказывай, потому что это стыдно. Неприлично. А ты взрослый мальчик. Ты сам купаешься, ты ведь не хочешь, чтобы тебя купали мама или бабушка, верно? Ты взрослый и должен знать, что есть вещи, о которых говорить стыдно.

– Да, – сказал я. – Мама тебя никогда об этом не спрашивала.

Это был не вопрос, а утверждение, и Игорь только головой покачал.

– И бабушка.

Игорь не ответил. Зачем? Глупый вопрос. Почему бабушка должна была спрашивать о вещах стыдных, неприличных?

Ира и Анна Наумовна были убеждены в том, что Игорек – совершенно обыкновенный ребенок, немного гиперактивный, но таковы многие израильские дети в его возрасте, все нормально, и не надо травмировать мальчишку подозрениями, для которых нет видимых оснований, а если бы что-то с Игорьком происходило странное, то первым на это обратил бы внимание Алик, кто, как не он, заметил бы малейшее отклонение, он ведь сам… Алик молчал, значит, все было в порядке.

Зачем он это делал? Хотел, чтобы Игорь воспринимал Многомирие так же естественно, как восход солнца или посещение туалета? Чтобы не обращал внимания? Но ведь всю жизнь так не прожить. Настанет день, когда…

Господи, подумал я. Настанет день? Может – настал?

– Но ведь и обманывать папа тебя не учил, верно? – спросил я.

– Папа. – Губы Игоря неожиданно задрожали, он вспомнил отца, наверняка подумал о том, что теперь никогда… никогда…

Я обнял мальчика, гладил его волосы, я не знал, как успокаивать детей, даже свою Светку я не мог успокоить, если она начинала реветь по какому-то своему девчачьему поводу, я вот так же гладил ее волосы, а она рыдала, уткнувшись мне в колени, и я ждал, когда дочка выплачется и расскажет, кто ее обидел, или у какой куклы порвалось платье.

– Все будет хорошо, – бормотал я, что было совсем уж глупо. Может, все и будет хорошо когда-нибудь, но я-то лучше, чем кто бы то ни было на земном шаре, представлял сейчас, с чем придется столкнуться в жизни Игорю, сыну Алика, жителю Многомирия – человеку бесконечных пространств, вынужденному жить среди плоских людей, знать не знающих о том, как на самом деле устроено мироздание.

– Все будет хорошо…

Игорь отстранился, он уже не плакал, но две слезинки остались на щеках, и я аккуратно вытер их пальцем.

Надо было продолжить разговор, я еще не задал самых важных вопросов. Мне, пожалуй, надо было подумать: одно дело, если Игорь скрывал свои способности от всех, другое – если Алик знал и сам учил сына, как нужно вести себя в тех или иных ситуациях. Интересно, какими словами он объяснял ребенку, что Многомирие – это гигантский, может, даже бесконечно большой куст, в котором одна ветвь вырастает из другой, и каждая – целый мир, бесконечная вселенная, и то, что существует в одном мире, одной ветви, одной вселенной, может не существовать в другой, даже если они отпочковались от общего ствола, общей причины?

– Вот это, – сказал Игорь, – тетрадка из моей другой школы.

Он протянул руку и взял со стола, на котором сам бы черт сломал свою гуттаперчевую ногу, помятую, в полиэтиленовой обложке, тонкую школьную тетрадку с надписью на иврите большими печатными буквами: «Игаль Гринберг, класс «далет 2». Открыв первую страницу, Игорь протянул мне тетрадь, и я увидел рисунок. Ребенок – это было очевидно – старался, но все равно получилось криво, одни детали оказались прорисованы очень основательно, видно было, что несколько раз стирали нарисованное резинкой, а потом рисовали опять, некоторые же места были только намечены, невнятный пунктир, будто собирались потом уточнить, но то ли не хватило времени, то ли желания, то ли скорее всего фантазии, потому что…

Потому что нарисованный автомобиль вряд ли существовал на самом деле – я, во всяком случае, никогда таких не видел: почти правильный шарик, из которого во все стороны торчали, как у ежика, десятки длинных иголок, на концах которых были прицеплены колесики, а в центре шарика Игорь нарисовал дверь, обычную, как у всякого всамделишного автомобиля, стекло наполовину опущено, и видно, что за рулем (тоже обычным, ничего особенного) сидит водитель – рисовать людей у Игоря не очень получалось, у парня был слишком длинный нос, волосы, будто змеи, и глаза – оба! – получились на одной стороне лица, как это изображали древние египтяне на своих совершенно, по их мнению, реалистичных фресках.

– Это, – я опять с трудом подбирал слова, – это ты видел в том мире… и по памяти нарисовал, да?

– Почему по памяти? Такая машина – она «даяцу» называется – у Юваля из нашего класса.

Он наморщил лоб, подумал и добавил:

– Из нашего другого класса. Там. Не здесь.

– Она что, умеет переворачиваться? – с недоумением спросил я. – Эти колеса… на крыше…

– Это не крыша, – покачал головой Игорь. – Это круглый такой пол. И крутится. Знаешь, как интересно кататься? Уф… Я так испугался первый раз, когда Юваль меня катал!

– Юваль тебя катал, – повторил я, и только после этого до меня дошло.

– То есть, – сказал я, – ты хочешь сказать… что ты не только видишь и слышишь то, что… ты еще там бываешь… физически то есть я хочу сказать…

Правильных слов у меня больше не было. Игорь наверняка не понял, о чем я хотел у него спросить. А сам я понимал?

– Папа сказал, чтобы я никому не рассказывал, – виновато произнес мальчик, отбирая у меня тетрадь и бросая в груду таких же; наверняка ни мама, ни бабушка не могли знать, к какому миру принадлежали те или иные тетради, лежавшие грудой на столе, откуда были учебники, а может, и игрушки тоже, вон тот клоун, валявшийся на полу в углу комнаты – что-то в нем было такое… странное… да нет, просто обычный маленький клоун за двадцать шекелей, с большим оранжевым носом, только с содранным уже колпаком и плешью на затылке.

– В какую школу ты ходишь? – Вопрос вырвался у меня будто сам по себе, не я его задал, а кто-то, вдруг завладевший моим сознанием, кто-то, более чем я компетентный, знающий, что и как спрашивать и как интерпретировать ответы, какими бы странными они ни оказались.

– В «Леви Эшколь», – ответил Игорь, не найдя в моем вопросе ничего странного, и добавил именно то, что я, оказывается, хотел услышать: – Здесь. А там – в «Бегине».

– В «Бегине», – повторил я. – Послушай, но в «Бегин» далеко идти, это же на другом конце города!

– Ну, – сказал Игорь, – там мы живем рядом с «Бегином», там до «Эшколя» дальше.

– Там до «Эшколя» дальше, – повторил я, соображая. Нет, это просто невозможно. Он что, действительно живет в двух мирах сразу? И так, что ни мама, ни бабушка, ни друзья, ни учителя, ни я, черт меня возьми, и никто на всем белом свете не догадывается? Кроме отца, который наверняка знал все, помогал сыну и, судя по его словам, требовал (или просил?), чтобы Игорь никому и никогда не рассказывал о том, что видел, чувствовал, понимал, знал… Зачем?

Я понимал – зачем. Это-то понять было легко – Алик не хотел, чтобы к Игорю относились, как к изгою, не такому, как все, странному; он сам так жил и не желал такой судьбы своему сыну.

Но Алик должен был понимать, и понимал, конечно, не дураком же он был, что все равно двойная жизнь Игоря станет известна – сначала маме и бабушке, потом друзьям (а может, наоборот, сначала кому-то из друзей, а потом маме с бабушкой), и наконец, каждому, и на Игоря станут показывать пальцем, и будут над ним смеяться, и можно себе представить, какие разговоры пойдут у него за спиной, а может, и в его присутствии. Если Алик хотел оградить сына от такой жизни, то должен был понимать, что это все равно не получится – когда-нибудь настанет день…

Может, он хотел этот день отдалить? Когда-нибудь… Когда мальчик научится жить в двух (может, не в двух, а больше?) мирах, как в единой и неразделимой вселенной?

Не знаю.

Но теперь я не мог задать Игорю тот вопрос, с которым пришел. Нужно было заново обдумать все произошедшее, понять, как вписывается в картину и вписывается ли вообще то обстоятельство, что Игорь умеет делать то, чего его отец не умел.

Когда печень Алика оказывалась на соседней ветви Многомирия, а ему доставалась на время печень другого Алика, он все-таки оставался самим собой, личность оставалась той же личностью, правда, с некоторыми психологическими отклонениями, связанными с тем, что он иногда видел, слышал или ощущал происходившее в другой реальности. А если Игорь… Что-то здесь не так, или я чего-то решительно не понял в его рассказе. Если Игорь способен перемещаться на другую ветвь Многомирия, значит, на нашей появляется мальчик из соседнего мира – другой человек, другая память, другая внешность, в конце концов, ведь у того Игоря может быть, например, синяк от вчерашней драки, а наш Игорь не дрался.

Если происходит перемещение… Как? Обмен телами – как у Алика менялись печень или легкие? В одежде нашего Игоря вдруг оказывается он же, но другой? Или обмен происходит вместе с одеждой? Чушь, этого, конечно, произойти не может. Почему? Что я вообще знаю о таких склейках?

– Наверно, – сказал я, – там очень интересно? Я имею в виду в другом мире…

Игорь посмотрел на меня с сожалением.

– Нет, – сказал он. – Какая разница? Только путаешься…

Ну да. Там он ходит в «Бегин», здесь – в «Леви Эшколь». Там у него одни друзья, здесь – другие.

– Там, – сказал я, – ты со Шмуликом дружишь, а здесь вы всегда ссоритесь.

– Нет, – сказал он, подумав, – там мы тоже ссоримся.

– Послушай, – решился я все-таки задать наводящий вопрос. – Это случается… неожиданно, да? Вот сейчас мы с тобой разговариваем, и вдруг вместо тебя передо мной… тоже ты, но уже другой, оттуда… Или ты сидишь с мамой или бабушкой, и вдруг…

– Нет, – покачал головой Игорь. – Так не бывает.

– А как?

– Ну… Если я не хочу… Ну, мы в футбол играем. Или с мамой уроки делаем… Или бабушка мне яичницу приготовила… В общем, если я не хочу. Я говорю: не надо. И все.

– Не надо, и все, – повторил я.

Так просто? То, что у Алика происходило спонтанно и чем он совершенно не мог управлять, Игорь делал по собственному желанию?

– Ты можешь сам, когда захочешь…

– Нет, – с сожалением сказал Игорь. – Когда захочу – нет. А когда случается… Могу не захотеть.

– Понятно, – сказал я, хотя многого, конечно, не понял, но с ужасом подумал, что если вчера все произошло так, как я сейчас себе представил… Не дай бог, если Игорь догадается о том, что сделал. Через десять или двадцать лет, когда воспоминания об отце останутся лишь светом давно погасшей свечи, тогда, может быть. Хотя и тогда – трудно сказать, как может подействовать это знание на человека восприимчивого, с тонкой психической организацией…

– Ты не боишься, когда это случается?

Почему я задал этот вопрос?

– Нет, – покачал головой Игорь и посмотрел на меня со странным выражением. – А ты?

Я растерялся. Я? Почему я? Я – человек своего мира, как миллиарды прочих людей. Мне никогда не доводилось даже мимолетного взгляда бросить на что-нибудь, происходившее в иной ветви. Впрочем, я не стал бы – если бы разговаривал сейчас с Аликом – утверждать это категорически. Время от времени мы обсуждали, конечно, и такие возможности: каждый человек, в том числе не имеющий ни малейшего представления ни о ветвящемся мироздании, ни даже о том, что во Вселенной, кроме Луны и Солнца, существуют еще великие множества миров, каждый в какие-то моменты жизни соприкасается с иной реальностью: это может быть книга, появившаяся на полке, хотя вы точно знаете, что ее туда не ставили, это может быть блокнот, вчера лежавший на тумбочке у кровати, а утром бесследно исчезнувший, это может быть старый знакомый, чье лицо мелькнуло в толпе – вы знаете, что его нет в живых, вы точно это знаете, потому что сами были на похоронах, но сейчас в толпе увидели именно его, в этом у вас не возникает никаких сомнений; а сколько раз в вашей жизни случалось то, что называют дежа-вю, вам кажется, что вы здесь уже были, вы это уже видели и можете сказать, что находится за той перегородкой, хотя так же точно знаете, что никогда на самом деле там не были, вы идете и смотрите, и все оказывается именно так, как подсказала вам фантазия… или все-таки память?

Об этих спонтанных склейках реальностей мы с Аликом говорили много, не представляя, что можно извлечь из разрозненных, мелких, мало что значащих событий для создания теории Многомирия, разветвленного мироздания, в котором мы жили, живем и всегда будем жить, даже если…

Даже если смерть придет за нашим постаревшим телом. Или застанет нас в молодости и расцвете сил.

Даже если.

«Мы существуем в огромном количестве реальностей, – говорил Алик, – которых становится больше с каждой микросекундой, и, когда кто-то из нас, из меня, из Александра Гринберга, умирает в одной вселенной, на одной ветви, остаются жить другие, такие же, как я, а потом умирает следующий, но что такое два-три меня для всех моих копий, они живут, многие из них только рождаются, а огромное число еще не родилось, потому что время в каждой ветви течет по-своему, то быстрее, то медленнее, чем у нас, и если где-то мы уже умерли, то где-то еще не родились, и значит, если все сложить, всех нас, тех, кто в разных мирах зовется Александром Гринбергом, это будет такая длинная цепочка, может, бесконечная во времени, и, значит, моя жизнь, и твоя, и Иркина, и все наши жизни – они бесконечны, смерти на самом деле нет, понимаешь, смерти нет и не нужно ее бояться»…

Так говорил Алик, а я пытался возражать: какое мне, мол, дело до моих еще живущих или еще не рожденных копий, если я, тот, каким себя здесь и сейчас воспринимаю, умру, перестану быть, сознание мое угаснет, а ведь это главное, это определяет меня, как личность: мое сознание, моя память, мои нынешние и прошлые ощущения, и если где-то на другой ветви в то же время или раньше, или, может, позже живет или будет жить некто, чье сознание полностью повторяет мое с небольшими, возможно, вариантами, связанными с конкретными особенностями того, не нашего, мира, то мне-то здешнему какая в том польза, какая радость?

«Ты не понимаешь, – говорил Алик, – все эти миллиарды, сотни миллиардов, триллионы Матвеев, которых ты с собой не отождествляешь, это на самом деле и есть ты, не разные варианты тебя, а ты лично, ты во множестве своих измерений, каждый человек живет не в одном-единственном мире, в котором себя ощущает, но во всех мирах сразу, в одной книге – кажется, у Джеймса Дойча, но могу ошибиться – я читал, что человек представляет собой не индивидуум (так было бы в одной-единственной Вселенной), а мультивидуум, единое многомерное существо, и на самом деле каждый из нас, конечно, содержит в себе всех, кто живет, жил или будет жить в других ветвях, мы чувствуем друг друга, хотя не осознаем этого, мы советуемся друг с другом, хотя это происходит в подсознании, мы помогаем друг другу, хотя часто думаем, что принимаем решения сами и помощь приходит по воле случая или провидения, мы живем друг для друга и друг за другом, и если угасает сознание одного, моя личность растворяется в сознаниях всех, тогда и может возникнуть то, что называют дежа-вю, а это всего лишь напоминание нам о себе самих»…

Так говорил Алик, а я то пытался, то даже не пытался ему возражать, но беда в том, что никогда все-таки не принимал его объяснения на свой счет. Алик был для меня человеком особого свойства, со странностями, каких не было ни у меня и ни у кого из знакомых. И только сейчас, глядя в голубые печальные глаза Игоря, я неожиданно понял… нет, не понял, а почувствовал… даже не почувствовал, а воспринял какой-то глубинной частью самого себя, что все это так и со мной тоже, и, наверно, если я приложу какие-то усилия, душевные или физические, то пойму себя таким, какой я на самом деле, и таким, каким был вчера не в этом, а в другом мире, на другой ветви, и там, где Алик еще жив, я смогу спасти его, он останется жить и…

Так Игорь и поступил. Теперь я был в этом уверен. Вот почему Алик падал вперед, а упал на спину. Задать Игорю единственный вопрос, имевший смысл в сложившейся ситуации, я не мог, потому что…

Потому что, если он сам не понял, что сделал, не мне ему это объяснять. А если я все-таки объясню, то как ему потом с этим жить?

Я бы смог?

Я встал и пошел к двери.

– Ты не помнишь, – спросил я безразличным тоном, не глядя в сторону Игоря, – с кем папа вчера ссорился, когда ты вечером играл на компьютере?

– Нет, – мрачно сказал Игорь мне в спину. Я обернулся. Игорь знал. Помнил. Я это вполне определенно видел в его глазах.

– Ты узнал голос? – спросил я. Узнал, конечно, узнал.

Игорь смотрел мимо меня и молчал.

Я тихо вернулся, опустился перед Игорем на корточки и приподнял пальцами его подбородок. Мне не нужно было больше спрашивать. Только ждать.

Мне показалось… Или это была игра воображения? Может – внушение? Слышал ли я на самом деле? Я не мог этого слышать, не было у меня никогда такой способности, только у Алика и сейчас – у его сына, а у меня – никогда, хотя кто может знать такое даже о самом себе, разве не случалось и в моей жизни, когда будто из ниоткуда раздавался тихий голос и говорил мне «не делай этого»? Или – «Да, так правильно»? Голос совести, второе «я» – то, что там уже миновало нынешнюю мою ситуацию и знает, как нужно, как правильно по его, конечно, субъективному мнению. Я смотрел в наполненные слезами глаза мальчишки и слышал странный разговор – знакомые голоса, знакомые интонации, незнакомый текст:

«Ты что, ты что, положи на место!»

«Я тебе говорю! Как ты можешь? С ней! Ты же знал, что…»

«Послушай…»

«Нет, это ты послушай, ты это прекратишь или…»

«Послушай…»

«Подонок!»

«Положи!»

Это не мог быть голос Иры. Чей же тогда? Инга? Высокий голос. Женский? Что-то в нем… Голос был мне знаком, но я не узнавал его. Да и слышал ли я на самом деле? Если это было, то где, когда, в каком мире, наверняка не в том, из которого вчера вечером… Или в том тоже?

Вспомнилось вдруг: третий курс, я готовился к экзамену по квантовой теории поля, и мне казалось, что сложнее этой науки нет ничего на свете, я сидел ночами, не зубрил, зубрежкой в физике ничего не добьешься, но старательно выводил формулы и пытался разобраться в аргументах и доказательствах. Мама спала в своей комнате, а я корпел над учебниками в гостиной, я и спал там на диване, потому что в нашей двухкомнатной другого места просто не было. Было, кажется, часа два ночи, кофе я выпил столько, что хватило бы на неделю, но все равно клонило в сон, строчки сливались, и вдруг я увидел, подняв глаза от книги, как мама в одной ночнушке беззвучно проходит от телевизора, стоявшего в углу, к кухонной двери, будто ей захотелось пить, и она отправилась налить себе воды в белую кружку, которую всегда держала на тумбочке у кровати. Я еще удивился: мамина комната находилась в противоположной стороне, и, вообще говоря, чтобы попасть на кухню, маме не нужно было проходить через гостиную, да и телевизор стоял у нас в дальнем углу, туда и подойти-то не было возможности, чтобы я не заметил. Может, я уснул на мгновение, но все равно… Мама скрылась в кухне, а я встал и поплелся за ней – не знаю почему, просто пошел и все, но на кухне было темно, мама наверняка зажгла бы свет, она же не кошка, чтобы видеть в темноте, да и тихо здесь было так, будто звуки сгустились и выпали на пол в осадок. Я включил свет, зажмурился на мгновение, но и так знал, чувствовал: никого на кухне не было, все мне привиделось, показалось, перезанимался, надо бы или выпить еще кофе, или пойти спать… Вместо этого я погасил свет и на цыпочках пошел к маминой комнате, входить, конечно, не стал, приложил ухо к тонкой двери и отчетливо услышал спокойное равномерное дыхание.

Я вернулся в гостиную, сложил книги стопкой и завалился спать.

Много лет спустя в научной литературе появился термин «склейка», удачный термин, мы с Аликом стали им пользоваться – в ту ночь со мной случилась обычная склейка, и сейчас, когда я смотрел в глаза Игоря, произошло, видимо, то же самое: склейка, соприкосновение ветвей. Наверно, для этого нужно особое состояние психики – я ведь тогда ночью был, можно сказать, не в себе, и сейчас тоже. А может, Игорь каким-то образом так повлиял на мою восприимчивость?

Я расцепил ладони, поднялся и, сказав «скоро вернусь», пошел к двери.

Мне и на этот раз не удалось уйти. Игорь пошел следом. Когда я взялся за ручку двери, он сказал мне в спину, приглушенно, но достаточно громко, чтобы я расслышал и не имел по этому поводу никаких сомнений:

– Мне стало страшно… Я закричал… Я схватил… Не помню. Дверь была открыта… Я потянул папу за руку…

Он потянул отца за руку. Дверь была открыта. Дверь между детской комнатой и гостиной или дверь между двумя ветвями Многомирия?

Наверно, обе.

Разве Игорь сделал что-то плохое? Он хотел спасти отца, и он отца спас. Чего еще можно требовать от десятилетнего мальчика?

– Ты ничего не сделал, – сказал я.

В дверь тихо постучали, и голос Анны Наумовны произнес:

– Игорь! Матвей! Как вы там? У вас все в порядке?

– Да! – громко сказал я.

По-моему, Анна Наумовна не ушла, стояла у двери, ждала, пока мы откроем: действительно, что это мы тут вдвоем засиделись?

Я больше не хотел спрашивать Игоря ни о чем. Я боялся. Не услышать боялся, хотя и это тоже. Боялся навредить – я не хотел, чтобы он всю жизнь мучился, поняв, что однажды вечером, желая спасти отца, обрек его на смерть.

Глупо, подумал я. Глупо оберегать Игоря от, как мне еще минуту назад казалось, ненужных знаний. Он умеет то, чего не умел его отец. Что от него можно скрыть? Он все равно узнает, если не знает уже сейчас. Он увидит живого Алика… там. Он сможет говорить с ним… с ним ли?

Человек, личность – это прежде всего память. Если я не помню себя, не помню, о чем думал минуту назад, не помню своей жизненной философии и своей мечты – я ли это? И если Игорь спас отца, то что сейчас чувствует Алик? Что он почувствовал, оказавшись перед Ирой, разъяренной, как фурия, с ножом в руке, на котором запеклась кровь… Господи, Алик же не дурак, он знает своего сына лучше, чем я, и, следовательно, должен был сразу понять… Что он думает сейчас, оставшись наедине с женой, которую, оказывается, знал так плохо, и с матерью, которая могла почувствовать подмену (подмену? Белого на белое?), и как он теперь поведет себя с Ингой, из-за которой вчера готов был умереть (и умер, что бы я тут ни думал), а сегодня наверняка посмотрит на нее равнодушным взглядом человека, избавившегося от любовной напасти и, по сути, никогда Ингу не любившего: так, интрижка, было, прошло, забыто… Для него это была интрижка. А Инга? И еще…

– Эта игрушка, – сказал я, показав пальцем на маленького клоуна с оранжевым носом, – она оттуда?

– Да, – кивнул Игорь.

– Игорёк! – Это был уже голос Иры. – Тебе нужно раньше лечь, завтра в школу.

Игорь отпрянул. Школа?

– Я не хочу… – пробормотал он.

Я спрятал Игоря за своей широкой спиной, открыл дверь и сказал Ире:

– Может, ему завтра лучше остаться дома?

Анна Наумовна стояла рядом с невесткой, а позади них, за круглым столом, на котором рядом с чашкой кофе лежал раскрытый блокнот, я увидел господина Учителя собственной персоной. Следователь смотрел в нашу сторону исподлобья, взгляд его мне не понравился – странный взгляд, не обвиняющий, не оправдывающий, а какой-то пустой, ни о чем вообще не говорящий, даже о том, есть ли у этого человека хотя бы толика разума.

«Устал, наверно, до чертиков, – подумал я. – Глухое дело. Все, казалось бы, ясно, и все совершенно безнадежно».

– Здравствуйте, – сказал я. – Не слышал, как вы вошли.

Учитель едва заметно повел головой, взял со стола чашку и отпил глоток.

– Ты не хочешь в школу? – спросила Ира, извлекая сына из-за моей спины.

– Нет, – твердо отозвался он.

– Лучше ему быть дома, – тусклым голосом проговорил Учитель. – Может понадобиться.

– Хорошо, – сдалась Ира. – Все равно, Игорек, пора тебе уже спать: одиннадцатый час. Тебя Галя искала уже три раза, – обратилась Ира ко мне. – Я сказала ей, что ты успокаиваешь Игоря.

– Да, – сказал я, – он успокоился.

– Галя ждет, не ложится, – продолжала Ира.

Она хотела меня выпроводить? Мне нужно было сказать ей несколько слов – так, чтобы не слышал Игорь. И чтобы – тем более – не услышал Учитель. Я не мог уйти. Впрочем, похоже было, что следователь и не собирался меня отпускать. Он отпил еще глоток и сказал:

– Матвей, идите сюда.

Ира обняла сына и скрылась с ним в его комнате, закрыв дверь. Я очень надеялся, что она уложит Игоря спать, и этим их сегодняшний контакт ограничится. Я очень наделся, что Ира вообще ничего не поняла в сложных взаимоотношениях отца и сына, и в том, что думал и что хотел сказать Игорь. И имя Инги не должно было упоминаться ни в их разговорах, ни в наших – ни в каких. Я прислушался, из детской не доносилось ни звука, Анна Наумовна, стоявшая рядом со мной, тяжело вздохнула и спросила так тихо, что я с трудом понял, что она хотела сказать:

– Тебе налить чаю, Матвей?

– Спасибо, Анна Наумовна, – сказал я. – Вы устали, ложитесь, пожалуйста, если что, я сам себе налью.

– Ты очень вежливый мальчик, Мотя, – улыбнулась она одними губами. – Скажи лучше: вы плохо выглядите, вам нужно принять лекарство и проверить давление.

– Давайте я вам померю…

– Спасибо, Мотя, я уже все сделала.

– Наверно, вам действительно лучше лечь, – невыразительным голосом произнес Учитель. – А мы с Матвеем еще поговорим немного. Мы будем говорить тихо и вас не побеспокоим.

Анна Наумовна скользнула по следователю взглядом, коснулась ладонью моей щеки (она часто так делала, когда я уходил, а иногда и когда приходил тоже – это стало ритуалом, я привык, а Учитель посмотрел удивленно и приподнял брови) и ушла к себе, оставив дверь чуть приоткрытой – то ли хотела слышать наши голоса, то ли боялась остаться одной в четырех стенах и ночной темноте.

Я прошел на кухню, налил себе чаю из начавшего уже остывать чайника, положил три ложки сахара, нарезал лимон, делал все медленно, говорить с Учителем мне не хотелось, я должен был сначала подумать о том, что услышал от Игоря, уточнить собственные выводы, нужно было подобрать такие слова, чтобы и от правды не слишком отклониться, и мальчика оградить от лишнего интереса полиции, и Ире не дать понять, что случилось на самом деле… на самом деле?

За несколько минут мне так и не удалось придумать ничего путного, и я вернулся с чашкой в гостиную, сел напротив Учителя, вертевшего в пальцах авторучку, и сказал:

– Наверно, вы ждете, чтобы я признался.

Следователь положил ручку на стол.

– Если вы признаетесь в том, что убили Гринберга, – сказал он все тем же тусклым голосом, – то я попрошу вас объяснить, как вы подменили ножи, и почему женщины и ребенок вашего признания не подтверждают, и куда вы дели орудие убийства, хотя из квартиры не выходили. Вы сможете это описать так, чтобы не было противоречий?

– Нет, – сказал я.

– Признание само по себе не является доказательством, – вздохнул Учитель. – Мне столько людей признавались… а потом дело разваливалось… Однажды даже до суда дошло, а там… Нет, я, знаете ли, давно перестал верить признаниям. Если человека припрешь к стенке, если ему некуда деться, потому что все ясно… пора ставить точку… тогда да, этой точкой становится признание обвиняемого. Я ясно выражаюсь?

– Куда яснее, – пробормотал я.

– Значит…

– Признания не будет. Я не убивал Алика. Ира тоже его не убивала. Анна Наумовна – подавно. Никто его не убивал.

Это было правдой. Никто Алика не убил – в нашей реальности.

– Вы не назвали сына, – напомнил следователь.

– Это как бы само собой понятно, разве нет?

– Странно, что вы употребили «как бы», – проговорил Учитель. – Это не из вашего обычного лексикона.

– Да? – Я попытался улыбнуться. – Вы успели изучить мой обычный лексикон?

Учитель скользнул по мне взглядом и уставился на свою уже пустую чашку. Я хотел было спросить, не налить ли ему еще чаю, но промолчал.

– Знаете, – сказал Учитель, – когда-то, до репатриации, я окончил психологический факультет Московского университета. Но чистая психология меня не очень привлекала, а распределения в вузах к тому времени уже отменили, и я записался на курсы переводчиков. Это было в конце восьмидесятых…

– Да? – вежливо сказал я. К чему он все это рассказывал? Решил отвлечь мое внимание? От чего?

– А потом, – продолжал следователь, – уже здесь, в Израиле, записался еще на курс журналистики, это был девяносто первый год… Вы приехали позже.

– В девяносто седьмом, – кивнул я.

– Вместе с Гринбергами?

– С разницей в несколько месяцев.

– Собственно, к чему это… Я хочу сказать, что научился разбираться… не столько, может, в деталях и уликах, сколько в характерах и словах, сказанных – и, довольно часто, в том, что не сказано. Понимаете?

Я молчал.

– Вот вы сказали «как бы». Мелочь, как будто, но ни вчера вечером, ни сегодня вы ни разу не вставили в свою речь слов-паразитов, я это заметил. Никаких «значит», «так сказать», этого новомодного «как бы»… Это не ваше. Значит…

– Ничего это не значит, – сердито сказал я.

– Значит, – продолжал Учитель, будто не слышал моей реплики, – вы имели в виду что-то конкретное, употребив это выражение. «Как бы само собой понятно». Не просто понятно, а как бы. Не на самом деле, а якобы.

– Послушайте, – сказал я, – к чему вы клоните?

– И еще, – так и не расслышал меня Учитель, – когда вы недавно разговаривали с ребенком в его комнате… Вы тихо говорили, да, но пару раз повышали голос, и я услышал такие слова: «Ты не должен об этом думать», «ты, только в другом мире»… И еще: «Ты ничего не сделал».

Как он мог это слышать? Я не повышал голоса, во всяком случае, не настолько, чтобы мои слова можно было услышать из гостиной, да еще сидя за этим столом на расстоянии двух метров от двери.

– У меня очень хороший слух, – заметив мое недоумение, сказал Учитель. – Вы не кричали, да, и здесь тоже было не очень тихо, но… Не верите? Хотите, отойдите в тот угол, повернитесь ко мне спиной и скажите что-нибудь – не шепотом, но и не громко, так, чтобы, по вашему мнению, я не смог бы услышать.

– Зачем мне…

– Прошу вас. Мы же разговариваем, и вы должны доверять мне, как я хочу доверять вам.

– Ну-ну, – сказал я, встал, отошел к входной двери, повернулся к следователю спиной и пробормотал себе под нос: – Нашему теляти да волка поймати…

Почему эту фразу? Не знаю, пришло в голову и к тому же догадаться действительно было трудно: слова, которыми я в обычной жизни не пользовался, и к тому же намек…

– Эту поговорку, – сказал за моей спиной Учитель, – вы в школе выучили? Про теленка и волка?

Однако! Действительно отменный слух оказался у блюстителя закона! Может, он и вправду слышал каждое слово, сказанное Игорем и мной? И что понял? Вечная проблема с хорошо слышащими и подслушивающими: главное ведь не слова расслышать, а правильно понять смысл. Год назад я случайно услышал на факультете разговор двух студентов, из которого ясно было, что они задумали убийство преподавателя по фамилии Цидон, типа на самом деле пренеприятнейшего, которому и я в соответствующем настроении подсыпал бы соли в кофе. Но убивать?.. Полдня я раздумывал над тем, что делать: сообщить о своих подозрениях в полицию или декану, а может, сначала объяснить потенциальным преступникам, что человеческая жизнь – качество величайшей ценности? И ведь ни на секунду не возникло у меня мысли, что я понял разговор неправильно, все слова были сказаны, и даже дата покушения обозначена – «в день, когда он поедет в Реховот». Конечно, я неправильно понял разговор. Мне стало это ясно на следующее утро, когда эти двое при всех подвалили к Цидону перед началом лекции и начали поздравлять с днем рождения. Каждое сказанное во вчерашнем разговоре слово приобрело новый – правильный! – смысл, и я, устыдившись своих подозрений, поспешил тоже принять участие во всеобщем веселье, хотя думал совершенно о другом.

– Нет, – сказал я, вернувшись к столу, – не в школе. Честно говоря, я не помню, когда услышал эту поговорку.

– Подсознание, – пробормотал Учитель, – обычно выдает такие перлы… Извините, Матвей, вы действительно думали, что я никогда не разберусь в этом деле?

Я молчал. Я действительно так думал.

– За мной числится пара десятков нераскрытых дел, – продолжал следователь. То ли мне показалось, то ли его голос звучал сейчас немного более благожелательно? – Не потому, что они такие уж сложные… убийства в Израиле простые, как и везде, впрочем… Только нудные очень – сотни допросов, тысячи сопоставлений: кто, с кем, куда… Почти сразу вычисляешь: убил такой-то. Но поди докажи. Улик нет, свидетели путают и врут. А парень пускается в бега, меняет документы… Но здесь-то совсем другое, правда? В этом деле одно из двух: или верить всему, что видишь и слышишь, или не верить ничему и никому и считать, что улики подстроены, а свидетели стоят друг за друга горой, договорившись врать так искусно, что, вопреки логике, не сфальшивили ни разу…

Слишком много он говорит, – подумал я. Видимо, сам себя распаляет – улик у него нет, но предъявить начальству подозреваемого он должен, а кто из нас больше других годится на эту роль? Но ведь не сейчас он начнет меня арестовывать?

– До вашего разговора с мальчиком, – сказал Учитель, – я предполагал, что все вы вводите следствие в заблуждение.

– Что вы поняли из нашего разговора? – довольно грубым тоном спросил я. Мне это не нравилось. Возможно, он все-таки стоял у двери. Может, слушал через замочную скважину. Если сидел за столом, то не мог услышать ничего существенного. Или мог? Слуховые свои способности Учитель мне продемонстрировал.

– Не так уж много… – с сожалением произнес следователь, взгляда я не отвел, так мы и смотрели друг другу в глаза и, кажется, даже не моргали, такая у нас случилась непроизвольная игра в гляделки. – Но днем я внимательно изучил медицинскую карту Гринберга из больничной кассы. Его странные болезни… Поговорил с врачом. С женой и матерью.

– Но больше всего, – продолжал Учитель, заглянув в свой блокнот, найдя в нем какую-то строчку и подчеркнув ее ногтем указательного пальца, – больше всего меня заинтересовал дневник Гринберга, я, честно говоря, искал там указания на возможных… ну, вы понимаете… а обнаружил…

Интересно, что он там понял? Дневников на бумаге Алик не вел, а компьютерные записи были такими схематичными, что даже я, увидев как-то одну из них, с трудом понял, о каком именно событии из своей жизни он решил оставить эту странную метку.

– Так вот и сложилось… – говорил между тем Учитель. – Медицинская карта, намеки жены и матери, ваши слова о Многомирии, дневник, найденный… нет, не в ванне, а в компьютере… ваш разговор с мальчиком… И еще, помните: «Если отбросить все нелепые и неправдоподобные версии, то та, что останется, даже если покажется совсем невероятной, все равно будет истиной»?

Цитата, по-моему, звучала не совсем так, но смысл был понятен, и я кивнул.

– И что мне теперь делать, по-вашему? – спросил Учитель, с треском захлопнул блокнот и откинулся на спинку стула. Слишком резко – стул едва не опрокинулся; прелестная была бы сцена: следователь полиции навзничь падает на пол, остатки чая проливаются ему на грудь, на грохот прибегает Ира, а Анна Наумовна из своей комнаты испуганно кричит: «Господи, что случилось?».

В какой-то из многочисленных ветвей Мультиверса так и произошло, и тот следователь поднимается сейчас с пола, глядя на бурое пятно, расплывшееся на форменной рубашке… Должно быть, какая-то гамма ощущений отразилась на моем лице, Учитель решил, что ощущения эти связаны с заданным им вопросом, и спросил, усиливая эмоциональный нажим:

– Что, я вас спрашиваю?

– Это зависит от того, – сказал я осторожно. Кто его знает, может, он играл со мной, как кошка с мышью, я тут начну распространяться о законах Многомирия, а он прервет меня неожиданным и точно рассчитанным вопросом, я ляпну что-то об Ире, может, о самом себе скажу нечто, совершенно, на мой взгляд, невинное, а он решит, что получил наконец признание или улику, вызовет дежурную машину и полицейского с наручниками… – Это зависит от того, к каким выводам вы пришли, прочитав медицинскую карту, поговорив со всеми… прочитав дневники…

О дневниках я сказал с очевидным даже для Учителя недоверием в голосе, он бросил на меня короткий взгляд, но доказывать ничего не стал, ждал, когда я отвечу на его вопрос.

– На вашем месте, – сказал я, – я закрыл бы это дело по причине полного отсутствия доказательств чьей-то вины.

– По причине… – повторил он. – Говоря юридически: «за отсутствием улик».

– Примерно так, – согласился я.

– И все будут думать – не только сейчас, но до конца ваших дней, – что кто-то из вас убил Алекса Гринберга, но до приезда полиции вы успели сговориться и сумели выгородить убийцу. Вы готовы жить еще… ну, сколько… сорок лет под таким прессом?

– Я? Да.

Какой безумный разговор, Господи! Ни я, ни следователь не называли вещи своими именами, я так и не представлял, играет ли он со мной или вполне серьезно принимает к сведению идею Многомирия. Чего он хотел от меня на самом деле?

– А если, – сказал Учитель, – тот Алекс, который остался в живых… отец этого Игоря… там, я имею в виду… он же понимает, кто и как помог ему спастись… и однажды скажет сыну…

– Никогда! – воскликнул я, и следователь вздрогнул. – Никогда, – повторил я чуть тише, – в какой бы реальности Алик ни оказался, он не поставит своего сына в такие условия, чтобы тот хотя бы начал догадываться…

– Мальчик вырастет, и при его уникальных способностях…

Что мог знать следователь об уникальных способностях Игоря?

– Когда он вырастет, – мрачно произнес я, – пусть решает сам.

– Ну да, – кивнул Учитель. – Сам. Конечно. Каждый сам творец своей судьбы. Пока он вырастет, то сможет и забыть о странном происшествии весенним вечером. Кстати, как вы думаете, Матвей, тот я… Я имею в виду в параллельном мире тоже ведь есть следователь по фамилии Учитель, приехавший разбираться в…

– В чем? – Я пожал плечами. – Там ничего не случилось, верно? Жена поругалась с мужем из-за любовницы. Замахнулась на мужа ножом, но ведь не ударила же! А если ударила, то не попала. А если попала, то ничего при этом не произошло.

– На ноже должна быть кровь, – покачал головой следователь. – Если рассуждать по-вашему. Ей показалось, что не попала, потому что никакой раны, верно… А на ноже – кровь. Представляете, как она испугалась?

Он это говорил серьезно, он действительно думал так, как говорил, или играл со мной по правилам моей игры, ни на минуту не поверив ни в Многомирие, ни в собственное там расследование так и не совершенного преступления?

– Алик, придя в себя после ссоры, понял, что случилось на самом деле, – сказал я.

– Вы думаете, он понял? – быстро спросил Учитель.

– Господи… – пробормотал я. – Если поняли вы… Или считаете, что поняли… Конечно, Алику все стало ясно сразу. Я вот думаю: как он… Я бы не хотел оказаться на его месте – там…

– Самим ведь собой, – задумчиво произнес следователь.

– Да. Самим собой. Но все равно другим. Другим – для тех, кто… Ну, вы понимаете.

– Надеюсь, – вздохнул Учитель. – Хотя все это, конечно… Как говорится, в протокол не запишешь.

Из комнаты Игоря вышла Ира, закрыла за собой дверь и прислонилась к притолоке. Она оглядела нас обоих, медленно подошла, села, положила на стол руки и спросила безжизненным голосом:

– Когда можно будет похоронить Алика? Вы обещали…

– Да-да, – пробормотал следователь. – Ирина, я думаю, что в Абу-Кабире уже все закончили, и в Хевра Кадиша[8] они тоже позвонили… Завтра… Конечно, завтра можно будет похоронить.

– Не представляю, – сказала Ира, ни на кого не глядя, – как Анна Наумовна будет жить… Я бы не смогла…

– У нее есть вы, – с мягкостью, какой я от него не ждал, произнес следователь. – И Игорь.

– А у нас? – Ира подняла взгляд и посмотрела на Учителя в упор. – Кто есть у нас?

Следователь, кажется, хотел сказать умное и ободряющее слово, но сдержался и только кашлянул. Напряжение нарастало, будто где-то, в невидимом для нас космосе, кто-то передвигал ручку на пульте гигантского трансформатора, управляющего человеческими эмоциями. Мне показалось, что сейчас начнет светиться воздух, и если не уменьшить степень накала…

В кармане завибрировал мобильник, я успел вытащить его и нажать на кнопку включения прежде, чем аппарат начал играть Песню Сольвейг.

Я не сразу узнал голос, это была не Галка, а кто-то другой, очень знакомый, но…

– Матвей, я не поздно звоню?

Инга.

– Нет, – сказал я, – не очень.

– Я… – Инга, видимо, была чем-то напугана, голос ее звучал напряженно – а может, с ней рядом находился кто-то, и она старалась говорить, чтобы ее не слышали? – Я только что вспомнила…

– Что? – переспросил я.

– Я не могла это помнить, потому что этого не было. Точно не было, Матвей. Но я помню так, будто это случилось вчера… С тобой такое бывало? Скажи, как это возможно?

Я знал, как это возможно. Я мог ей объяснить. Но сейчас она меня просто не услышит.

– Инга, – сказал я, – что ты вспомнила?

– Я уже ложилась спать, – голос ее становился тише, будто растворялся в пространстве ночи, я прижал телефон к уху с такой силой, что начала болеть голова, – и вдруг вспомнила, как это было… или могло быть… Я встретила на улице Иру… ну, жену Алика…

Я бросил на Иру взгляд – она думала о своем, опустив голову.

– Да, – сказал я, – говори, я слушаю.

– И она мне сказала… Очень грубо так… Чтобы я оставила ее мужа в покое, иначе… Что иначе, Матвей? Я испугалась, что она может что-то сделать. Не со мной, я почему-то была уверена… С Аликом… У нее был такой взгляд… Я сказала, что между нами уже ничего нет. Я сказала, что у меня другой мужчина. Я так растерялась, правда… А она… Она сказала: «Я убью его».

– Да, – повторил я, потому что голос Инги прервался – то ли ее душили слезы, то ли что-то происходило со связью. – Когда это было? Этот разговор?

– Не знаю, – произнесла Инга так неожиданно громко, что я инстинктивно отодвинул телефон от уха, и голос смогли, наверно, услышать и Ира, сидевшая близко от меня, и Учитель с его тонким слухом. – Понятия не имею, когда это было. Этого не было! Может, я схожу с ума, Матвей? Я весь день думала об Алике и о тебе, и, может, поэтому… Прости, что звоню в такое время…

– Ничего, – пробормотал я, опять прижав трубку к уху. Учитель смотрел на меня внимательно, без признаков понимания – просто смотрел, и все. – Ты нервничаешь…

– Нет! Это не нервы. Со мной никогда такого не было. Это она его убила? Скажи, ты должен знать: это она?

– Нет, – сказал я. – Успокойся, пожалуйста.

– Если это она, то из-за меня… А если не она, то… Я не хочу, чтобы меня куда-то вызывали и спрашивали о наших отношениях. Со мной сегодня говорили, но совсем о другом. При чем здесь я?

Она о своем спокойствии думала, а я-то решил… У нее тоже произошло наложение реальностей, и она, конечно, ничего не поняла. Слишком много склеек за одни сутки. Может, так и должно быть после того, что сделал Игорь?

– Ну, – сказал я, – ты-то здесь совсем ни при чем. Не надо нервничать. Давай завтра встретимся, и я тебе кое-что объясню.

– В час в «Апропо», как сегодня, – быстро произнесла Инга и, не попрощавшись, отключила связь. Будто звонила для того только, чтобы назначить свидание.

– Это Киреева? – спросил Учитель, когда я положил телефон на стол перед собой, чтобы видеть дисплей на тот случай, если опять раздастся звонок.

– Да, – сказал я. – Вы слышали? У вас же такой слух…

– Кое-что, – хмурясь, сказал следователь. – Она имела разговор с…

Я кивнул:

– Только, похоже, не здесь. И вдруг вспомнила. Вам наверняка такое знакомо: вспоминается нечто, чего, как вы точно знаете, в действительности не происходило. Яркое воспоминание…

– Дежа-вю.

– Приблизительно. Дежа-вю – это когда обстановка кажется знакомой или местность… Дом… А если какое-то событие, происшествие, разговор…

– О чем разговор? – нетерпеливо спросил Учитель. – Это имеет отношение к делу?

Я покосился в сторону Иры, и следователь понял смысл моего взгляда.

– Ирина, – сказал он и дотронулся до ее локтя. Ира вздрогнула. – Извините, я бы хотел… Если не трудно, еще раз удостоверения личности – ваше и вашей свекрови. Принесите, пожалуйста.

Ира поднялась и пошла в свою… ее и Алика… комнату. Ей и в голову не пришло спросить, зачем следователю удостоверения, которые он уже сто раз видел и с которых наверняка сделал несколько копий.

– Ну? – спросил Учитель, когда Ира вышла. – Повторите, пожалуйста, слово в слово. Я расслышал только половину и не хочу ошибиться…

Я повторил наш с Ингой странный разговор, добавив в конце:

– Конечно, это была память о том, что произошло в другой ветви. Но это не может служить уликой или свидетельским показанием, верно?

– Нет, – покачал головой следователь. – Естественно, нет.

– А если, – сказал я, – о чем-то вдруг вспомнят Шауль Бардана, Миша Бреннер и…

Я чуть было не назвал Олега Караганова, но вовремя вспомнил, что это имя в наших разговорах не упоминалось, и незачем обращать внимание Учителя на человека, который даже в другой ветви скорее всего не имел к смерти Алика никакого отношения.

Учитель понял, видимо, что я не закончил начатую фразу, но не стал допытываться.

– Ну, вспомнят, – сказал он. – И что мне с этим делать? Что они, собственно, могут вспомнить? Мы вроде оба знаем уже, кто…

Он замолчал – вошла Ира.

– Спасибо, – пробормотал Учитель и принялся срисовывать себе в блокнот из удостоверений сведения, которые еще утром знал наизусть.

– Спасибо, – еще раз сказал он, возвратив Ире документы. – Пожалуй, я пойду. Постарайтесь выспаться, хорошо? Завтра…

Учитель не закончил фразу, тяжело поднялся, посмотрел на часы – половина двенадцатого, не такое в принципе позднее время, можно еще посидеть, помучить подозреваемых, но то ли не было у него такого настроения, то ли следователь уже все для себя решил – он протянул мне руку, которую я пожал без особого желания, а Ире кивнул и пошел к двери.

– Вы… – спросила Ира, глядя ему в спину. – Вы узнали, кто это сделал?

Учитель остановился. Он не оборачивался, мы видели его спину, он молчал, Ира ждала, а я думал о том, что именно такое мгновение и называется моментом истины. Мы могли с ним еще много часов ходить вокруг да около, убеждая друг друга, находя и отбрасывая аргументы, а Ира задала прямой вопрос, потому что ей надо было знать, как жить дальше, и сейчас следователь скажет слово и тем самым для себя тоже решит, как ему дальше жить.

– Я знаю, кто этого не сделал, – сказал Учитель и медленно обернулся. Взгляд у него был усталым, но спокойным. – Учитывая странную болезнь, которой страдал ваш муж… Я еще должен обсудить это с судебно-медицинским экспертом и со специалистами по внутренним болезням… – Учитель говорил медленно, раздумчиво, не только для Иры предназначались его слова, но и для меня – для меня, похоже, в первую очередь. Учти, мол, я принял решение, а ты уж, как знаешь… – Видимо, имел место случай возникновения так называемых стигматов…

Однако! Я мысленно восхитился его фантазии. Конечно. Стигматы. Раны, возникающие на теле благодаря психическому воздействию сознания на организм. Я, правда, не знал ни одного случая, когда стигматы доводили человека до реальной физической смерти. Страдания – да, мучительные страдания, но… Алик действительно был человеком именно такого психического склада. И вчера он был не в себе, точно. Но…

Собственно, какую еще разумную и относительно непротиворечивую версию мог представить господин Учитель своему начальству? Правда, нужно еще убедить в этой – тоже очень фантастической – версии судмедэкспертов и врачей, лечивших Алика.

– Стигматы, – сказала Ира. – Это когда… Вы имеете в виду, что и раньше тоже…

– Конечно, – твердо сказал Учитель. – Стигматы бывают внешние, но случаются и внутренние. Психика человека – очень сложная штука.

– Да, – пробормотала Ира.

– Согласитесь, – продолжал Учитель, – это все объясняет. Не только то, что произошло на ваших глазах, но и то, что происходило с вашим мужем в течение многих лет. Думаю, медики со мной согласятся.

Он посмотрел мне в глаза – во взгляде его не было и признаков сомнения. Он действительно решил, как будет действовать и какой представит отчет. Что ж…

Похоже, следователь хотел пожелать нам обоим спокойной ночи, но не стал этого делать. Несколько секунд спустя захлопнулась входная дверь.

– Я тоже пойду, – сказал я.

– Иди, Мотя, – кивнула Ира. – Анна Наумовна… может, и не спит, но у нее тихо. Игорь в школу не пойдет. А я попробую заснуть, не держусь на ногах…

– Спокойной ночи, Ира, – сказал я, – то есть я имею в виду…

– Спокойной ночи, Матвей, – сказала Ира. – Чего уж теперь…

Не знаю, что она имела в виду.

В кармане завибрировал мобильник. На этот раз точно Галка.

– Ты еще у…

– Уже выхожу. Буду дома минут через двадцать.

– Как там?

– Более или менее. Света спит?

– Да. Я тебя жду.

– Передай Галке, что я ей очень благодарна, – сказала Ира.

– Обязательно. Она придет утром, поможет. А я поеду в Абу-Кабир.

Ира промолчала, и я ушел.

* * *

На улице было душно, я сел за руль, но не стал заводить двигатель, хотелось посидеть немного, собраться с мыслями. Улица была пуста, но в окнах горел свет, откуда-то доносились звуки восточной музыки, кто-то громко разговаривал, и где-то лаяла собака. Нормальный весенний вечер.

Возможно, Учителю удастся протащить свою нелепую идею стигматов, убедить медиков, доказать начальству, закрыть это дело, сдать в архив, успокоиться и жить себе дальше. Для него это самое удобное.

А я?

Я больше не смогу к ним приходить. Не смогу видеть Иру и знать, что она в припадке неистовой ревности… Не смогу видеть Игоря и знать, что это он, желая спасти отца… И Анну Наумовну видеть не смогу тоже, потому что все она прекрасно понимает и, может, понимала с самого начала – я вспомнил, как она смотрела на внука в тот – уже позавчерашний – вечер, и как она сегодня (то есть уже вчера) старалась не подходить к нему и не разговаривать, что совсем было ей не свойственно. Кто знал собственного сына и все его достоинства и слабости, если не Анна Наумовна?

Показалось мне или на самом деле в ее комнате немного раздвинулись жалюзи, ровно настолько, чтобы можно было выглянуть на улицу и увидеть… Я-то не увидел ничего.

Нужно будет серьезно поговорить с ней после похорон. Не об Алике, не о том, как они теперь будут уживаться с Ирой под одной крышей. Говорить нужно об Игоре: как не сломать ему жизнь. Чтобы он забыл – навсегда – о том, что видел в другой реальности, когда мама замахнулась ножом на папу. О том, как он инстинктивно, не представляя последствий, вытолкнул отца из той реальности в эту, другую.

Он пока не понял, что именно видел, что именно знает и что именно сделал. Но ведь поймет – повзрослеет и поймет.

Какая судьба ждет этого мальчика? Сейчас он приносит из другой ветви Многомирия понравившиеся игрушки, школьные тетради, пытается спасти отца… Что он сможет завтра, через год?

Ничего он не сможет, успокаивал я себя. Не он первый такой, наверняка были уже сотни или тысячи… Наверняка были. И сейчас тоже – не один Игорь такой на шесть миллиардов человек. И если ничего о таких людях не известно…

А точно ли ничего не известно? Мало ли людей, видящих странное? Пророков, предсказывающих будущее не нашего, а чужого, только похожего на наш, мира? Мало ли людей, слышащих голоса? Мало ли таких, чьи странные болезни врачи не могут диагностировать? Мало ли умельцев, способных «материализовать» предметы из воздуха? Я как-то видел фильм об индийском целителе Саи Бабе, который извлекал «из ничего» небольшие золотые украшения и собирал на свои проповеди толпы верующих. Мало ли таких? Кто-то, как Саи Баба, становится гуру, учителем, а кто-то, возможно, просто крадет оттуда все, что попадет под руку. И скорее всего большая часть этих людей – возможно, даже все – совершенно не подозревает о том, что с ними происходит на самом деле.

Может – я очень хотел бы, чтобы все именно так и оказалось, – способности видеть, слышать, ощущать и даже проникать в другие ветви Многомирия сильны у многих в детстве, а потом сходят на нет: говорят же, что воображение у детей развито куда больше, чем у взрослых, так, может, это и не фантазии вовсе, а реальные ощущения, реальные для ребенка, а взрослому, забывшему свои детские забавы, кажущиеся фантастическими, придуманными?

Хорошо, если так. Игорю лучше забыть все, что он видел и сделал позавчерашним вечером.

«Мне стало страшно… Я схватил… Я потянул папу за руку…»

Он потянул папу за руку, а убийца в это время…

Господи… Этот голос… Высокий, да. Женский?

Вот почему я не узнал его…

Это невозможно! Здесь. А там?

«Я тебе говорю! Как ты можешь? С ней!»…

Я включил, наконец, двигатель и поехал вдоль улицы. Мне показалось, что у меня отнялись ноги, я не чувствовал педалей и ехал очень медленно. Меня ослепил свет фар – навстречу выруливала машина, и я затормозил. Водитель встречной машины мигнул мне дважды, погасил фары, и я увидел перед собой полицейскую «мазду» с мигалкой. Я уверен был, что еще секунду назад мигалка включена не была, иначе я, конечно, обратил бы на нее внимание.

Никаких правил я нарушить еще не успел, совесть моя была чиста. В ожидании полицейского я склонился над бардачком, доставая водительские права и талон технического осмотра. Нашли время патрулировать – тихая ночная улица…

– Не выйдете ли из машины? – сказал знакомый голос, я поднял глаза и увидел стоявшего рядом Учителя.

– В чем дело? – спросил я, открывая дверцу. – Это вы?

Захотелось сказать какую-нибудь колкость: отчего, мол, следователям-криминалистам приходится подрабатывать в дорожной службе, но что-то не понравилось мне во взгляде Учителя, и я молча выбрался из машины.

– Извините, Матвей, – сказал Учитель с ноткой сожаления в голосе. – Я должен задержать вас. Пересядьте, пожалуйста, в мою машину, а в вашей поедет сержант Кахалани.

С двух сторон я оказался зажат грузными полицейскими.

– Я не хотел вас задерживать в квартире Гринбергов при женщинах, – сказал Учитель.

– Мы же с вами весь вечер говорили… – начал я.

– Да-да, я хотел понять, как далеко вы зайдете в своих фантастических предположениях.

Машина двигалась по не знакомым мне улицам – может, в полицию, а может, в другое измерение, иную реальность, совершенно мне не известную, ту, которую я не хотел знать и из которой никогда не смог бы выбраться.

– Что все это значит? – спросил я, когда сердце перестало стучать под подбородком, а ноги опять обрели чувствительность.

– Вы задержаны по подозрению в убийстве Алекса Гринберга, – сказал Учитель, обернувшись ко мне с переднего сиденья.

– Но я…

– Не нужно сейчас ничего говорить, хорошо? Обдумайте свои слова, выскажетесь, когда мы продолжим разговор в моем кабинете.

– Меня ждут дома!

– Позвоните жене из полиции.

* * *

Я позвонил Галке в первом часу и сказал, что вынужден немного задержаться – у меня разговор со следователем, нужно разобраться в кое-каких деталях, ложись спать…

Я не хотел, чтобы Галка на ночь глядя помчалась на Русское подворье, и, надеюсь, мой голос звучал спокойно. Учитель внимательно меня слушал и одобрительно кивал головой. За своим рабочим столом он чувствовал себя увереннее, чем у Алика в гостиной – разложил бумаги, раскрыл свой обязательный желтый блокнот, пощелкал клавишами, выводя какую-то информацию на экран компьютера.

Стул был неудобным, я устал и ничего не понимал – на самом деле ничего. То есть я знал сейчас то, чего никак не мог знать следователь, но именно потому, что он точно не мог этого знать, я не понимал, какое мне может быть предъявлено обвинение – сам Учитель однозначно заявил об этом час назад, когда говорил Ире…

– Буду с вами откровенным, – сказал он, переведя наконец взгляд с экрана на какую-то точку на моем лбу. Должно быть, у меня на лбу было написано: убийца. С чего бы еще… – Я с интересом выслушал ваши версии. Даже подыграл с учетом всего, что мне удалось узнать и понять о вас и вашем приятеле. Есть, однако, одно обстоятельство, о котором вы знать не могли. Точнее, метод. Наши эксперты начали применять его совсем недавно, но результаты он дает отличные. Не хуже, чем отпечатки пальцев – я это к тому говорю, чтобы вы не стали оспаривать.

– Не понимаю… – пробормотал я.

– Видите ли, – следователь говорил с каким-то трудноуловимым смущением – то ли сомневался в собственных словах, то ли ему все-таки было стыдно: весь вечер выслушивал меня, говорил со мной, как с порядочным, а тут… – Видите ли, существует метод, названный «молекулярная метка». Коснувшись какого-нибудь предмета, человек непременно оставляет на нем частицу, можно сказать, самого себя. Жир с пальца… Несколько молекул из-под ногтей… А когда держишь нож, то в момент удара… Долго объяснять, у вас, конечно, будет время ознакомиться со всеми деталями, и вы убедитесь… у вас же высшее образование… Физика, да? Тем более! Я хочу сказать, что эксперты обнаружили молекулы, которые можно назвать вашими, вокруг раны на… вы понимаете… и в крови… там было немного запекшейся крови и…

– Я прикасался, да. – Что-то следователь то ли недоговаривал, то ли, наоборот, говорил слишком много. Новый метод… Клетки, молекулы… Как можно по каким-то молекулам идентифицировать конкретного человека? По ДНК – да, возможно, но для этого нужно взять у меня пробу, а этого сделано уж точно не было. Чего он вообще хотел от меня в первом часу ночи? – Я прикасался, – повторил я, – потому что, когда увидел Алика… Господи, это было естественное движение! Вы что же, хотели, чтобы я оставил его лежать и даже не попытался…

– Не нужно так волноваться, Матвей. – Следователь предостерегающе поднял руку. – Если бы вы прикасались к телу, когда кровь свернулась, то есть к трупу, я хочу сказать, то результат экспертизы был бы иным, ваши молекулы находились бы на другой глубине в отобранном для исследования материале, ну, это как годичные кольца деревьев… Видите ли, эксперты утверждают, что вы касались тела, когда оно… то есть когда Гринберг был еще жив, понимаете? Вы держали нож за рукоятку у самого лезвия, вот так…

Он взял со стола один из тех ножей, что лежали у Алика в ящике – или очень похожий, – и показал, как нужно было держать… или как я, по его мнению, держал.

– Как можно по каким-то молекулам определить?.. Это же не ДНК, это…

– Вас метод беспокоит или факт обвинения? – поднял брови Учитель. – По ДНК, конечно, получится точнее. Не то чтобы точнее, а просто со стопроцентной гарантией. Это мы сделаем, утром у вас возьмут пробы на анализ, он не такой быстрый, понадобится около недели… А тот, что сделали сейчас, дает только семьдесят шесть процентов уверенности…

– Семьдесят шесть! – воскликнул я. – Это даже не смешно.

– Да, – согласился следователь. – Это совсем не смешно. Видите ли, тесты с частицами кожи и жира ваших… гм… я имею в виду всех, кто был в тот момент в квартире: вашей супруги, матери и жены погибшего, его сына…

Всех перечислил, никого не забыл.

– Эти тесты дали положительный результат от трех до семи процентов. В пределах погрешностей, как утверждают эксперты. Если человек не касался исследуемого предмета, то именно такие вероятности и должны получиться. А если больше шестидесяти шести процентов, то…

– Я знаю, что такое два стандартных отклонения, – сухо сказал я. – Статистический анализ проходят на втором курсе.

– Да? А я вот не проходил… Нет, действительно, для меня это пока темный лес, но не верить экспертам я тоже не могу. Вы касались раны уби… Алекса Гринберга, когда он еще был жив. Вы, а не кто-то другой.

– Господи, – пробормотал я. – А как же нож… орудие убийства? На ножах нет отпечатков наших пальцев, ни моих, ни… И следов этих… молекулярных… тоже нет, верно?

– Верно, – кивнул Учитель. – Доказано, что ни один из этих двух ножей в преступлении задействован не был.

– Тогда…

– Что тогда? Да, не таким ножом был убит ваш друг. Другим, очень похожим. Мы его не нашли. Вот вы мне и расскажете, куда спрятали – как говорится, для облегчения участи.

Чьей, хотел бы я знать. Моей? Что я могу сказать? Да, виновен? Я сам это понял совсем недавно, когда все, сказанное Игорем, улеглось в сознании, звонок Инги заставил задуматься, а голос, который я наконец узнал, поставил точку. Но ведь это все равно не я, понимаете вы это? То есть да, я, конечно, я, мне с этим теперь жить, мне – и Игорю тоже, но он-то хоть может быть уверен, что спасал отца, а что думать мне?

– У Алика было два таких ножа, – сказал я, а мог и не говорить: все это безнадежно. Ничего не докажешь. – Только два… Оба у вас. Я их не трогал. Никто, кроме Алика.

– Значит, был третий нож, – уверенно произнес Учитель.

– Вы все обыскали – в квартире, под окнами, в мусорных баках, – сказал я. Надо же было что-то говорить, как-то защищаться, хотя больше всего мне хотелось оказаться сейчас одному где-нибудь – в камере, в чистом поле, в могиле, где угодно, чтобы обдумать, понять до конца, хотя, в общем, я и так все почти до конца понимал…

– И не нашли, – кивнул Учитель. – Найдем – с вашей помощью.

– Орудия убийства у вас нет, – сказал я. – Мотива тоже… Зачем мне…

– Скажу. – Учитель направил в мою сторону остро заточенный карандаш, который он держал в пальцах. Будто копье, которым собирался проткнуть меня насквозь. – С мотивом как раз все в порядке. Вы знаете: я говорил с Ингой Киреевой. У вас с ней намечался роман – после того, а может, и во время того, как у госпожи Киреевой был роман с вашим другом. Как-то так получилось… одновременно… Послушайте, – неожиданно переменил тему Учитель, видимо, моральная сторона случившегося мешала ему рационально размышлять над стороной криминальной, – послушайте, вы оба – женатые люди, у обоих дети, у вас девочка, у вашего друга сын… Я просто хочу понять: неужели эта женщина, Инга Киреева, я имею в виду, неужели она так на вас обоих сильно… Я видел ее, говорил с ней – довольно симпатичная особа, незамужняя, да, и что? Я бы даже не назвал ее умной. Что случилось? Почему вы оба так в нее влюбились, что когда она одному из вас отказала…

– Отказала она мне, – сказал я, прервав возмущенно-обличающий монолог следователя. Он действительно не понимал, как это происходит между двумя мужчинами и одной женщиной, даже если мужчины – друзья, и у обоих есть жены и дети? Он никогда прежде с подобными случаями не сталкивался? – Она мне отказала, но было это полгода назад, и я, обратите внимание, понятия не имел, что Алик тоже… Это было… Вы правы, наваждение какое-то. Инга даже и не в моем вкусе вообще-то… Как мне казалось. И не был я никогда склонен к приключениям такого рода. Как-то это вдруг получилось.

– Любовь с первого взгляда, – вставил Учитель, записывая мои слова в блокнот быстрыми значками.

– Что? Нет, почему с первого? Мы довольно давно были знакомы. Это и удивительно: почему оба вдруг… А может, неудивительно… Мы с Аликом на многое смотрели одними глазами, с детских лет еще. Я несколько раз приглашал Ингу в кафе после работы. Один раз были вдвоем в кино: смотрели «Александра», нудный фильм, но зато три часа рядом. Я решил было, что… В общем, она сказала мне, чтобы я не мучил сам себя… Не важно, к делу это совершенно не относится.

– Почему же? – удивился Учитель. – Мы говорим о мотиве преступления.

– Какой мотив, о чем вы? Это было полгода назад! Я понял тогда, что кто-то у нее есть. И собственную глупость понял тоже. А о том, что это был Алик, узнал потом – через месяц или два, не помню, Алик мне сам рассказал. В принципе у нас не было друг от друга секретов. И я ему тоже рассказал, как пытался перебежать дорогу на красный свет. Мы посмеялись, потому что и у Алика с Ингой тоже к тому времени все было кончено. Она женщина хорошая, но… В общем, женщина, и этим все сказано.

– Все? – поднял брови следователь. – Видимо, не все. Иначе почему вы ударили вашего друга…

– Нет!

– …ножом? Госпожа Киреева подтверждает, что вы были в нее сильно влюблены. До самозабвения, вот здесь записано. Да, прошло полгода, как она вам отказала. А вчера вы пригласили ее в кафе и пытались убедить в том, чтобы она скрывала от следствия и свою связь с вашим другом, и инцидент с вами. Почему? Ответ напрашивается: чтобы скрыть мотив!

Значит, Инга именно так поняла наш с ней разговор? А почему нет? С ее точки зрения… Господи, у женщин одно на уме. Что ты им ни говори, они все понимают по-своему: ага, он тоже хотел… А потом говорят: все мужчины одинаковы. Глупо.

– Не было у меня никакого мотива, – устало сказал я. – Я и думать об Инге забыл, и говорил я с ней совсем о другом, она просто не поняла…

– Все у вас ничего не понимают, – осуждающе сказал Учитель. – Инга дурочка, ничего не поняла, я тоже ничего не понял в этом деле – мучаю невиновного…

Это у него юмор такой? Я крепче сцепил ладони, лежавшие на коленях. Очень хотелось закричать, вскочить, сломать что-нибудь. Никто ничего не понимал. Никто. И не хотел понимать. И не мог, вот что самое страшное. Алик понял бы, ему бы и объяснять не пришлось. Игорь мог бы понять, но его-то от этой информации надо было держать подальше. А больше не понимал никто.

– Я действительно невиновен, – сказал я. – Можете не верить…

– Я и не верю, – подхватил следователь. – Мотив есть, возможность… Вы мне о ней расскажете.

– Почему трое свидетелей утверждают…

– А, вы об этом. – Учитель покачал головой. – Да, они вас покрывают, скажите им спасибо. Вам они этим не помогут, а себе только навредят. Я это объясню и супруге… вдове Алекса, и его матери. После похорон, конечно. И что плохо: ребенка они тоже учат говорить неправду.

– Ничему никто Игоря не учит, – сердито сказал я. – И говорят они только то, что видели своими глазами. Послушайте, вы все не так понимаете! Да, я убил Алика…

– Вы это признаете? – вскинулся следователь и даже привстал, перегнулся ко мне через стол, хотел, наверно, поближе рассмотреть выражение моего лица. – Повторите-ка!

Не стал я повторять, я и так произнес вслух слова совершенно невозможные, немыслимые в этом мире, где никакая черная кошка ни разу между мной и Аликом не пробегала, и инцидент с Ингой остался в прошлом, это даже не инцидент был, а так… небольшое облачко, которого мы и сами не заметили бы, если бы не разговорились однажды об уже прошедшем. Убить Алика? Даже в страшном сне…

Но убит он был на другой ветви. И убил его там я. Да. Признаю. Тот я, что убил Алика, признает. Развилка, видимо, как раз тогда и произошла, когда началась у Алика любовь с Ингой. В нашей реальности Инга дала мне от ворот поворот, а в той, другой, видимо, сказала «да» и начала крутить с нами обоими. Возможно, это доставляло ей моральное удовлетворение. Или чисто спортивную радость. Или… Не знаю.

– Повторите! – настаивал следователь. – Вы уже сказали, и диктофон это записал.

Диктофон? Не видел я в кабинете никакого диктофона, и к тому же, насколько я знал, следователь должен предупреждать задержанного о том, что разговор записывается, и нужно обдумывать каждое слово, потому что оно может быть обращено против…

Учитель злостно нарушал процессуальный кодекс и сам признавался в этом?

– Вы же знаете, какая была у Алика болезнь…

– Не надо мне о болезни! Повторите то, что вы сказали. Вам напомнить?

– Не надо, – поморщился я. – Не так давно вы говорили, что если все версии нелепые и только одна фантастическая, то…

– Не нужно мне напоминать изречение классика, – нетерпеливо сказал следователь. – И вообще не о моих словах речь. Итак, вы только что признались…

Я еще крепче сцепил пальцы. Галка сейчас ходит по комнатам и не находит себе места. Нужно позвонить ей, но он же не позволит, пока не услышит того, что ему нужно.

– Послушайте, – сказал я, ощущая, как занемели фаланги пальцев. Сейчас я их сломаю, и тогда боль… – Послушайте, вы можете просто выслушать все, что я скажу? Вы записываете на диктофон? Так запишите. Я буду говорить, а вы не мешайте, хорошо?

– Конечно, – облегченно вздохнул Учитель и опустился на стул.

– И не перебивайте.

– Я уже сказал.

Я помолчал, собираясь с мыслями. Собрал. Расположил перед собой (перед мысленным взором, как написал бы опытный романист) всю известную мне информацию, отделил факты, относящиеся к нашей ветви Многомирия, от фактов, наверняка принадлежавших другой ветви, о которой я на самом деле знал очень мало, да и то с чужих слов, еще нуждавшихся в правильной интерпретации. Факты были однозначны, красноречивы, убедительны. Для меня. А для следствия половины из этих фактов – самых главных! – попросту не существовало и существовать не могло. И все, что я сейчас скажу, будет использовано не для осознания истины, а против меня.

Потому что убил Алика я – и какая разница, в какой из реальностей это случилось?

– Ну… – Учитель то ли торопился домой, то ли, проработав столько лет в полиции, так и не научился терпению.

– Начну с начала, если позволите, – сказал я. Факты лежали «перед моим мысленным взором», и я начал с того из них, что располагался слева в верхнем ряду. – Алик с детства страдал болезнью, которую врачи так и не смогли правильно диагностировать…

– Давайте пропустим то, что к делу не относится… – начал следователь.

Я замолчал. Я молчал минуту, другую, я закрыл глаза, пытался расположить факты иначе, но они, как карты в компьютерном пасьянсе, немедленно возвращались на прежние места, ничего я с ними не мог сделать – даже мысленно.

– Извините, – буркнул Учитель. Наверно, у него был недовольный взгляд, не знаю, я не открывал глаза, не хотел, мне нужно было видеть этот пасьянс, чтобы не сбиться.

– Говорите, я вас больше не прерву.

– Алик с детства болел… На самом деле это была не болезнь, хотя врачи так не думали. На самом деле он жил в нескольких ветвях Многомирия. Вам ведь известно о Мультиверсе, мы говорили об этом, вы читали дневник Алика, его записи. Ничего страшного, название как название. Вы же говорите – Вселенная, и название это не вызывает у вас отторжения, вы к нему привыкли. Когда-нибудь люди привыкнут вместо «Вселенная» говорить «Мультиверс». По-английски это очевидно: Юниверс и Мультиверс. Но мы разговариваем по-русски…

Учитель кашлянул. Прервать меня он не решился, а выслушивать лингвистические экскурсы у него не хватало терпения.

– Вселенных множество. Возможно, их число бесконечно. Не важно. Мы – я, вы, Алик, все люди – живем во множестве разветвлений нашего мироздания, похожего на дерево с бесконечным числом стволов, ветвей, веточек. Мы этого не ощущаем, нам кажется, что живем мы в одном-единственном мире – вот в этом, где мы с вами сидим сейчас напротив друг друга, я вам рассказываю, что происходит на самом деле, а вы мне не верите, хотя вера здесь ни при чем, это физика, и Мультиверс так же реален, как вращение Земли вокруг оси… Извините, я все-таки сбиваюсь, но мне еще не приходилось… В общем, Алик в отличие от многих людей реально жил в нескольких ветвях Мультиверса. Время от времени он видел не то, что происходило вокруг него здесь, а то, что происходило в другой ветви, где он тоже был Аликом Гринбергом, но жил иной жизнью. Иногда он слышал то, что там происходило. Это случается со многими – люди слышат голоса и не понимают откуда. Или что-то видят и думают, что это галлюцинации. Алик еще и на ощупь… То есть он дотрагивался до предметов, находившихся в другой ветви – со стороны казалось, что он пытается нащупать что-то в воздухе, а для него там было нечто твердое, и он хотел понять, что именно. Если бы Алика обследовал психиатр, могу представить, какой диагноз ему поставили бы без тени сомнений. К счастью, он с детства научился скрывать от всех то, что видел, слышал или осязал…

– Но одну вещь Алик скрыть не мог, – продолжал я, приоткрыв на секунду глаза и убедившись, что Учитель слушает меня, а не читает газету. – Его внутренние органы… Он ведь и физически жил в разных реальностях, и когда происходили склейки… Склейки, – пояснил я, – это научный термин, означающий соприкосновение двух или более ветвей Мультиверса, временное между ними взаимодействие. Склейки происходят постоянно, вы тоже имели с ними дело много раз в жизни, но обычные склейки производят ощущение, скажем, дежа-вю, или предметы, потерянные год назад, вдруг появляются на старом месте… Сейчас речь не об этом. Когда происходили склейки в организме Алика, его печень могла оказаться у такого же Алика в другой ветви, а печень другого Алика – в организме нашего. По сути ведь это один и тот же человек! Ну, как две элементарные частицы, находящиеся в одном квантовом состоянии. Поменяйте их местами, и ни в одном эксперименте ни один физик не сможет обнаружить подмену. Человек, конечно, не элементарная частица, и потому, когда у Алика печень или желудок… собственно, это могло быть что угодно… нога, скажем, или легкие… Когда происходила подмена, он ощущал неудобство, начинались боли, совершенно, казалось бы, беспричинные – врачи, во всяком случае, причины так и не обнаружили. Эти склейки, эти временные подмены не зависели от желания Алика – продолжаться они могли по-разному: может, секунду, и тогда вообще никто ничего не замечал, просто вспышка боли, с каждым случается… Мы так с ним решили, что есть, наверно, секундные или минутные замены, когда вдруг начинает ни с того ни с сего колоть в боку или появляется боль в ноге, через короткое время проходит – и все, больше не повторяется. А бывало, что подмененная печень работала в организме Алика неделю, месяц или больше. Болело, да, это не так уж приятно, когда в тебе другой орган, пусть тоже твой, но все-таки иной, с другим возрастом, например, или масса чуть другая, тот Алик, в другой ветви, мог поправиться и весить чуть больше нашего… Когда начинало болеть, Алик шел к врачу, ему делали анализы, находили иногда какие-то отклонения, а чаще никаких отклонений не обнаруживали. Как-то у него даже выявили порок сердца – почему, откуда, прошлая кардиограмма ничего не показывала… Пока придумывали курс лечения, склейка закончилась, и очередная кардиограмма оказалась совершенно нормальной. В общем, вы понимаете, что думали врачи. Собственно… Ничего они на самом деле не думали – мало ли людей, у которых постоянно что-то болит, а на самом деле все боли чисто нервные? Алика тоже записали в эту категорию, и если вы говорили с врачами из больничной кассы, могу себе представить, как они об Алике отзывались…

Учитель что-то пробурчал себе под нос, я не расслышал и не стал переспрашивать.

– Так это продолжалось… А когда его… когда он погиб, я решил, что произошла очередная склейка, причем в тот момент, когда в другой реальности кто-то действительно всадил Алику нож в грудь. Да, тот самый нож, один из тех, что лежали в ящике. Нож остался там, на другой ветви, у того ножа на лезвии запеклась кровь, а на рукоятке легко найти отпечатки пальцев убийцы. А здесь на ножах ничего не было и быть не могло. В тот момент я был в шоке, и у меня совершенно вылетело из головы… Я не подумал: если произошла склейка, и одно сердце сменилось на другое… Почему в груди нашего Алика оказалась эта рана? Почему на рубашке остался разрез? Странно, что мое внимание на это обратили вы! Логика, да? Мне ее не хватало… Это понятно, прежде такие странные склейки не происходили, но я видел… Собственно, то же, что видели вы: никто не мог убить Алика, никто этого не хотел, и орудия преступления не было тоже. Значит, склейка, значит, это сделал кто-то в другой ветви…

Я стал думать: кто? Если мотив возник у кого-то в другой реальности уже после того, как произошло ответвление, то вычислить убийцу я не смог бы ни при каких обстоятельствах – что я мог знать о причинах и следствиях, к нашему миру не имевших никакого отношения? Но если причины возникли еще здесь… Скажем, здесь когда-то у Алика появился враг, настолько серьезный, что мог подумать о том, чтобы избавиться от него… А потом он сделал выбор. В нашей реальности все обошлось – они или помирились, или этот враг решил действовать иным способом. А на другой ветви он принял иное решение: убить. И убил. Время в других ветвях движется иначе. Там может быть даже год иной, раньше или позже…

В общем, я стал думать и вспомнил кое о каких событиях… Вы знаете о моих встречах с Ингой и Шаулем. В нашей реальности эти люди давно с Аликом не виделись, но в другой ветви кто-то из них мог… Сначала я все делал неправильно, то есть выводы мои вели совершенно в другую сторону, я думал… Впрочем, вам, наверно, не интересно, что я думал, это мои проблемы, верно? А вывод, к которому я пришел к вечеру: Алика убила Инга. Мотив у нее был – она очень ревнивая и самолюбивая женщина, у нее с Аликом был роман, очень бурный, Ира ничего не подозревала… то есть мы с Аликом так думали… Потом он Ингу оставил, она не стерпела обиды, пришла как-то к Алику в отсутствие Иры выяснять отношения… не здесь пришла, на другой ветви… Произошла сцена, Инга не сдержалась и…

Учитель закашлялся уже совершенно нарочито – ему не терпелось, версии мои, похоже, не произвели на него впечатления, да я и не ожидал, что он проникнется и начнет поддакивать, не для него я все это рассказывал, а для себя и для диктофона, который запишет каждое слово, и потом, когда-нибудь, возможно, уже другой следователь, копаясь в архивах… в другую эпоху, когда Мультиверс, склейки, ветви реальностей станут обыденным понятием, как сейчас обыденными стали идеи теории относительности, о которых сто лет назад говорили, как об удивительной и непостижимой тайне… Тогда кто-нибудь прослушает запись и поймет наконец…

Мне, однако, это уже не поможет.

– Инга не сдержалась, – сказал я, повышая голос, – ударила Алика тем самым ножом, и в это мгновение произошла склейка… Ничего необычного в принципе. То есть необычного для Алика. Он не умел управлять склейками, но мы понимали, что происходят они чаще всего, когда Алик нервничает или чем-то на самом деле болен… грипп, например… В общем, какая-то слабина в организме… Любая. Вечером я решил, что это Инга… Но после ваших слов до меня дошло: черт возьми, это же невозможно! Если была обычная склейка – обмен внутренними органами, то откуда рана в груди? Откуда разрез на рубашке? При чем здесь вообще рубашка? Такого никогда не происходило. Тогда я подумал: может, это Ира? У нее тоже мог быть мотив – если она узнала об измене Алика. Но Ира… Нет, это тоже не годилось. Наша Ира давно забыла об истории с Ингой, даже если знала о ней, с чего бы ей вдруг… И опять же: если это Ира, то рубашка не вписывалась…

Я растерялся. И тогда вспомнил еще… Игорь. Его взгляд… Я видел, как он смотрел на меня, стоя в дверях своей комнаты. Я тогда прибежал с балкона, ничего не понимая, картинка запечатлелась в сознании, но в памяти всплывала не сразу, какими-то обрывками… Странно Игорь смотрел, будто знал что-то такое… Я решил, что мне нужно с ним поговорить – видите ли, мне пришло в голову, что Игорь мог получить какие-то отцовские качества по наследству, мы с Аликом не знали, передается ли это с генами… То есть это я раньше так считал: мы не знали. Мы об этом говорили, конечно, и Алик утверждал, что Игорь в порядке… На самом деле он не хотел мне говорить. А сам знал. У него были тайны от других – со мной. И у него были тайны от других – с собственным сыном. Я не подозревал. Никто не подозревал.

– Вы хотите сказать… – не удержался от замечания Учитель. Голос его звучал совершенно индифферентно: ты, мол, говори, а мое дело слушать, но учти, что ни одному твоему слову веры нет и быть не может.

Мне нужно было обязательно закончить рассказ и поставить точку – свою точку в этом неправдоподобном (ох, как прав был Учитель!) расследовании, – пока не иссякло у него терпение, пока он меня не остановил решительным жестом, не грохнул ладонью по столу, не посмотрел выразительно на часы.

– Вы слышали кое-что из нашего с Игорем разговора. Наверно, в те мгновения, когда мы оба повышали голос. Я понял, что случилось в тот вечер, когда увидел игрушку в комнате Игоря. Маленький клоун с оранжевым носом. Вы ее наверняка тоже видели при обыске и, конечно, не обратили внимания: игрушка не могла иметь отношения к убийству. Она и не имела. Прямого отношения, я хочу сказать. Клоун вроде китайских, что продают за двадцать шекелей в любом детском магазине. В руке – я случайно обратил внимание – он держал израильский флажок, почему-то ярко-зеленый, а не голубой. Не то чтобы кто-то зачем-то не мог выпустить и таких клоунов, но… Я спросил, и Игорь ответил: он взял эту игрушку в другой ветви… Не украл, у себя же и взял. У себя, что на той ветви… Наверняка там оказался аналогичный клоун – из тех самых, по двадцать шекелей. Впрочем, не знаю, механизм такой склейки, с переносом предметов, совершенно неизвестен. То есть это часто случается, наверняка и с вами не раз нечто подобное происходило – предметы исчезали со своих мест, а потом появлялись, хотя вы точно знаете, что именно на этом месте сто раз искали… Это спонтанные склейки, никаким образом от вашего желания не зависящие. А Игорь… Он приобрел от отца способность не только жить в разных мирах, но и переносить из мира в мир то, что ему нравилось… или… В общем, мне казалось, что я понял тогда, наконец, как все произошло на самом деле. Ребенок в который уже раз видел и слышал то, что происходило в той реальности, где роман Инги и Алика продолжался все эти полгода. Может, она еще сильнее к Алику привязалась, не знаю. Инга пришла выяснять отношения, Алик сказал, что все кончено, она схватила нож… на глазах Игоря. Вы можете себе это представить? Он видел, как его отца… И что он мог – ведь физически он там не находился, но видел и слышал так, будто на самом деле… Наверняка он поступил рефлекторно, я бы на его месте… В общем, он сделал то же, что сделал в свое время с понравившейся игрушкой: вышвырнул того Алика, уже раненого, умиравшего, в нашу реальность, а наш Алик, живой, невредимый, без раны в груди, оказался на той ветви, где Инга продолжала сжимать в руке окровавленный нож и наверняка ничего не понимала – помнила, что ударила, впала в панику, а эффекта никакого, даже следа на рубашке… Игорь спас отца – там. А здесь…

– Бред, – пробормотал себе под нос Учитель, потирая виски, реплика не предназначалась для моего слуха, но я услышал, мой слух был сейчас таким же острым, как слух следователя, слышавшего то, что вовсе ему не предназначалось.

– А здесь, – сказал я, повышая голос, – здесь оказался мертвый Алик – и ни орудия убийства (нож остался в руке Инги), ни видимого мотива ни у кого из присутствовавших, никаких шансов раскрыть это дело, если не подтасовать улики… Я уверен: сам Игорь так и не понял, что именно сделал. Я же говорю: это было рефлекторное движение. Вряд ли он способен повторить такое еще раз, тогда было состояние стресса – отца убивают у него на глазах! Вот почему он так смотрел, когда стоял на пороге комнаты и видел… Вы знаете, я даже подумал: может, он хотел потом переиграть, попробовать еще раз поменять местами… если понял, конечно… Я не стал с ним на эту тему… И вы не станете, я уверен. Даже если он и пробовал… Ничего уже не могло получиться. Один из… в общем, Алик умер, и перенос оказался невозможен.

– Почему? – неожиданно спросил Учитель, наклоняясь ко мне через стол и глядя в упор своими совиными глазами, усталыми, будто он не спал вечность и совсем уже не соображал, с кем разговаривает, и главное – о чем и чего хочет добиться.

– Что? – Я сбился, я не ждал вопроса, я ждал, что он скажет «Ну все, довольно, наслушался я этих бредней», простой вопрос «почему?» сбил меня с мысли настолько, что мне показалось вдруг, что мысли в моих рассуждениях никакой и не было.

– Почему? – повторил следователь. – Почему перенос оказался невозможен? Есть, наверно, какие-то аргументы… Я полный профан в теории этого вашего Мультиверса. Нам бы по-простому со своим миром управиться…

Он что, издевался надо мной? Или для протокола ему так уж было необходимо мое окончательное признание в собственном безумии – с его, конечно, точки зрения? Хотел облегчить мою участь, чтобы психиатры, прослушав запись…

– Не знаю, – сказал я. – Откуда мне знать? Кто изучал законы таких склеек? Кто их хотя бы классифицировал? Кто хотя бы составил список? Мы пробовали… Кстати, если вы поищете в компьютере у Алика, там должна быть директория… как она называлась… Ну да, так и называлась: «Склейки». По-русски. У него все папки назывались по-русски, и вы не поверите – почему. От Игоря. Игорь по-русски совсем не читает, только на иврите. Он и говорит по-русски не очень…

Я прикусил язык. Не нужно слишком много об Игоре. Не нужно, чтобы мальчика трогали, чтобы с ним говорили…

Чтобы проверить мои слова, Учитель с Игорем разговаривать не будет. Зачем?

– Господи… – пробормотал следователь, потянулся к клавиатуре компьютера и нажал-таки на какую-то клавишу. Может, закрыл программу, а может, подал команду выключить диктофон. Наслушался, мол, хватит.

– Если бы это дело вел Игаль или даже Моше, – Учитель бормотал себе под нос, тер пальцами виски, смотрел, что происходило на экране, на меня вроде и не обращал внимания, будто меня здесь больше не было, но говорил он мне, я это чувствовал, я это точно знал, мы были в комнате вдвоем, а сам с собой он говорить не стал бы, я почему-то был в этом совершенно уверен, – то они бы уж точно посадили его в камеру, получили санкцию на продление еще на неделю, а за неделю обнаружили кучу косвенных улик, ну очень косвенных, но все-таки…

– А вы, – сказал я, – на это не пойдете.

Он наконец обратил свой затуманенный взор, как сказал бы плохой романист, в мою сторону.

– Знаете, Матвей, – сказал он голосом, в котором не ощущалось и тени усталости, будто мы только сели разговаривать, а на дворе утро, оба мы выспались и готовы к долгому и трудному разговору, – знаете, Матвей, вы все сказали правильно. Наверно, с точки зрения теории этого вашего Мультиверса ваш анализ почти безупречен. Когда-нибудь в будущем, если это будущее наступит, Мультиверс станет такой же естественной деталью нашей жизни, как сейчас телевизор или мобильный телефон.

– Это совершенно разные…

– Разные, да! – не дал мне договорить Учитель. – Но вы понимаете, что я имею в виду. Да, так я хочу сказать, – вы сказали правду, как вы ее понимаете. Но не всю. Я ни бельмеса не смыслю в этом вашем Мультиверсе. Но факты я анализировать умею. И из вашей же информации, из того, что вы здесь мне наговорили, и из того, что я слышал сам… В общем, согласитесь, Матвей, в этой реальности или в соседней, но друга вашего убили вы. И никто другой.

– Что…

– Вы! Сложите все слова… Вы тоже любили Ингу… Красивая женщина, да, я имел возможность убедиться. Она мне сказала: Матвей так ко мне относится, потому что я ему отказала. Полгода назад. Это есть в протоколе моего с ней разговора. Она вам отказала – здесь. В другой реальности все было не совсем так. Вы с ней были, потом Алекс Гринберг Ингу у вас отбил. Дружба дружбой… Я помню, как в далекой юности расквасил нос лучшему другу, когда он попробовал взглянуть на мою девушку… Самое интересное, что оба мы были ей до фонаря… Так что я хочу сказать? Это не Инга пришла к Алексу выяснять отношения. Ну подумайте сами! Даже если Иры не было дома? Стала бы она… Нашла бы другое место. В кафе. Не знаю… У себя дома… Нет, к Алику пришли вы. Вы бывали у него каждый день. Вы знали о ножах в ящике стола. Откуда было Инге о них знать и, тем более, в состоянии аффекта что-то искать в ящиках?.. Нелепо. Это вы сказали Алику все, что о нем думаете. Он вам ответил… Может, рассмеялся в лицо? Вы же всегда были ведомым, он впереди, вы – на шаг сзади. Вы сами об этом говорили. А тут… Что вам ударило в голову? Для вас – не для Инги! – было вполне естественно протянуть руку, достать из ящика один из ножей… А дальше… Наверно, так и было, как вы рассказываете: сын увидел отца, ощутил шок, непроизвольно сотворил склейку или как вы это называете… А потом, увидев отца на полу и вас, входившего в комнату с балкона… Он ведь только что видел, как вы… И вдруг – вы совсем в другом месте… Наверно, только в тот момент до мальчика и дошло, что именно и где именно случилось. Может, он сразу и попытался вернуть… Но шок прошел, ничего у него не получилось, а потом, когда Алекс умер, и не могло ничего получиться – тут уж я верю вам на слово, вы лучше разбираетесь в этом вашем… Многие фразы из его с вами разговора легко интерпретируются, если он вас, а не Ингу, видел с ножом в руке… Я прав?

Короткий вопрос ударил меня наотмашь. По левой щеке и по правой.

– Я прав? – повторил следователь и продолжал, не дождавшись ответа: – Вот видите, придумывать фантастические версии я могу не хуже вашего. В рамках логики, если принять правила игры.

– Хотел бы я, чтобы это было игрой, – пробормотал я.

– Что? – споткнулся Учитель. – Да, знаете ли, Матвей, убийство – не игра, вы правы.

Он взял в руки свой желтый блокнот, перелистал, будто искал какую-то уличавшую меня запись. Ничего он там найти не мог, ничего там у него против меня не было, весь этот допрос он устроил с единственной целью – вывести меня из равновесия, заставить признаться, заставить сказать, наконец, куда я спрятал третий нож, которым и убил Алика, спрятал так ловко, что вся тель-авивская полиция в течение суток не может его найти, и как мне удалось так запугать всех домашних, что они до сих пор меня покрывают, ведь кто-нибудь должен был видеть, как я… не мог не видеть!

– Ножи, – сказал я, – лежали в ящике компьютерного столика. Столик – в комнате Игоря. Игорь был в своей комнате, когда это случилось… в гостиной. Я должен был войти в комнату, открыть ящик…

– Не должны были, – буркнул Учитель. – Не пытайтесь подловить меня на противоречиях. Два ножа для разрезания бумаги как лежали в ящике, так и остались лежать. Был третий нож. Такой же или похожий. Скорее всего вы принесли его с собой. Что говорит о заранее обдуманном намерении.

– При всех? По-вашему, я сумасшедший?! Не мог дождаться, пока мы с ним останемся наедине?! И зачем? Зачем, черт возьми? Полгода прошло! Все давно кончилось – и у него, и у меня!

Я понял, что кричу все громче, понял, что уже не сижу на стуле, а навалился на стол, смотрю в лицо Учителя и кричу прямо в его прищуренные глаза.

– Сядьте! – резко сказал он, не пошевелившись. – Сядьте, иначе я вызову конвойного и отправлю вас в камеру, не закончив допроса.

Я упал на стул. Мне было плохо. В висках стучали молотки. Сердце куда-то падало и не могло упасть. А если бы упало наконец, то наверняка разбилось бы, и все бы сразу закончилось – раз и навсегда.

В этой реальности.

– Вы специально сделали это при всех, – тихо сказал Учитель. – Чтобы у вас были свидетели того, что вы этого не делали. Свидетели, которые при любых обстоятельствах будут показывать в вашу пользу.

– Да? – вяло проговорил я. Странная логика была у этого человека. Мать Алика, его жена и сын свидетельствовали бы в мою пользу, хотя я на их глазах?.. Галка – да, она бы сказала все, что угодно, лишь бы меня оправдали, но Анна Наумовна… Да она бы убила меня на месте тем же ножом… если бы он существовал на самом деле…

– Да, – твердо сказал следователь. – Игорь не считается. Его в гостиной действительно не было в тот момент. Ваша жена не считается – она за вас в огонь и воду… Даже если вы ей изменяли, что можно считать доказанным. Жена Алекса? В первый момент она, возможно, была в состоянии шока, но вы… Послушайте, наверняка ведь все происходило не так, как все вы рассказываете! Вы начали с ним ссориться – при всех. Возможно, не впервые. Возможно, вас даже пытались разнять. Возможно, тот третий нож был на самом деле в руке Алекса, и он первым поднял на вас руку, а вы защищались… Все видели, что это была самозащита.

– Господи, – сказал я. – Какие глупости. И вы говорите о моих фантазиях. Да ваши…

– По правде говоря, я уверен, что так и было. Судя по всему, что я узнал – о вас, о Гринберге, о его родных, – именно он был скорее всего зачинщиком драки. У него был жесткий характер, не у вас. Линию защиты вы продумали, похоже, за те минуты, что прошли между вызовом «скорой» и приездом полиции. Умная линия, должен признать. Орудие убийства вы спрятали очень хитро, но мы его найдем, не сомневайтесь. А всеобщая круговая порука… Думаю, даже если вы продержитесь на этом до суда, обвинитель при перекрестном допросе не оставит от всех вас камня на камне. Неужели у матери… Неужели она хочет, чтобы ее обвинили в лжесвидетельстве?

Он собирается допрашивать Анну Наумовну? Ладно – Иру. Или Галку. Они хоть сто раз скажут о том, что видели на самом деле. Но Анна Наумовна может не выдержать. Больное сердце… Постоянные напоминания о том моменте…

Неужели этот человек не понимает, что они говорили правду, одну только правду и ничего, кроме правды?

Не докажешь.

– Чему вы улыбаетесь? – раздраженно спросил Учитель. – Я сказал что-то веселое?

Я улыбался? Не знаю, мне казалось, что я плачу.

– Юридический казус, – сказал я. – Я убил Алика в одной реальности, а обвиняют меня – в другой, там, где мне и в голову прийти не могло… Там, где я действительно ударил его ножом, Алик жив и здоров, и мы скорее всего помирились. А там, где мы давно помирились и остались лучшими друзьями, меня обвиняют в том, что я…

– Опять вы со своими парадоксами. – Следователь положил желтый блокнот в ящик стола, закрыл на ключ, экран компьютера погас, все, допрос закончен, говорить больше не о чем, обвиняемый признаваться не хочет, городит нелепость на нелепость, и что теперь делать, улик против него нет, свидетельств тоже. Понятно, что убил именно он, но – не докажешь. Только если найти нож, а до тех пор…

– До утра вы побудете в камере, – сухо сказал следователь. – А потом вас скорее всего отпустят. Вы правы, судья не даст разрешения на продление срока содержания под стражей.

– Мы так хорошо говорили с вами вчера, – сказал я, с трудом поднимаясь на ноги. Меня качало. Лучше бы они тут меня избили, я бы сломался, я не могу, когда меня бьют. И с Аликом мы никогда не дрались. Это невозможно. Лучше бы они меня тут избили, и я бы сознался в чем угодно. Я бы все им подписал. Признание. Подробности. Только не смог бы показать, куда спрятал нож.

– Да, – рассеянно сказал Учитель, – вчера мы с вами хорошо разговаривали.

– Можно мне позвонить жене? Скажу, что…

– Нет.

Конечно. Ударить он меня не может, так хоть таким образом… Садист.

Дверь открылась, двое полицейских вошли в комнату, у одного в руках были наручники.

– Не надо, – сказал Учитель. – Под мою ответственность.

Спасибо и на том.

– Послушайте, Матвей, – сказал следователь, когда я был уже в дверях. Я обернулся: Учитель вышел из-за стола, он почему-то показался мне сейчас ниже ростом, будто я смотрел на него под странным ракурсом – не из этой реальности, а из другой. Может, так и было? Может, на той ветви Мультиверса, где я действительно ударил Алика ножом, другой следователь с такой же фамилией Учитель допрашивал меня о том, как это получилось: окровавленный нож в моей руке, а у Алика – ни единой царапины?

Чепуха.

– Послушайте, Матвей, – сказал Учитель, будто время вернулось вспять на несколько секунд, в течение которых я находился в другой реальности, на другой ветви, в другом себе, – мне бы хотелось, так, как вы и ваш друг, верить во все эти ветви, в Мультиверс, другие вселенные… Легче жить. Но я даже в Бога не верю. В нашего, еврейского. Где уж мне верить в иные миры…

Может, мне показалось, а может, на самом деле невидимая нить соединила меня с этим человеком. Может, мне показалось, а может, он на самом деле хотел, чтобы все было так, как я рассказал.

– Все было так, – кивнул я. – Скажите лучше, как мне теперь жить на свете?

Слова вырвались у меня непроизвольно. Я не хотел.

Учитель пожал плечами.

– Меня действительно будут судить?

– Не уверен, – откровенно сказал следователь.

– Жаль, – сказал я.

Пожалуй, сейчас мы действительно полностью понимали друг друга.

body
section id="n_2"
section id="n_3"
section id="n_4"
section id="n_5"
section id="n_6"
section id="n_7"
section id="n_8"
Похоронная компания в Израиле.