Герои двух повестей и рассказов, вошедших в книгу, — солдаты, матросы, офицеры армии и флота, их родные, люди разных характеров, сложных, порой горьких судеб. Одни познали тревожные фронтовые дороги, нелегкие бои, тоску разлук, потери близких. Другие выделяются крутой биографией, красотой подвига, благородством души Третьи показаны на фоне лихолетья, их жизнь шла в обстановке небоевой, в глубоком тылу, но им так же присущи мужество, чувства сильные и красивые. Всех их не страшили суровые испытания, в них не гасла вера в победу. А если время действия — наши дни, автор находит в героях такие черты, которые роднят современников с племенем победителей, делают образы их романтичными, зовущими к раздумьям.

Николай Логинов

Что было, то было…

Повести. Рассказы

Наедине с сердцем

повесть

Часть первая

Горькая это история.

Думается, лучше поведать обо всем, не прибавив и не убавив даже самой малости.

И начать придется с описания, не раз встречавшегося в книгах, того страшного утра, в которое тяжелее других досталось нашим пограничникам. Кому как не им, первым пришлось услышать вой вражеских самолетов над нашей землей, разрывы чужих снарядов и свист пуль по эту сторону границы, первым увидеть врага, перешагнувшего наши рубежи, и бесстрашно принять удар.

Ведь так было-то.

Нетрудно догадаться, что речь идет о памятном утре двадцать второго июня сорок первого года.

Тогда, в ранний час, лейтенант Федяев и его жена Ольга спали в своей уютной комнатке на заставе у самой границы Советской Литвы с Восточной Пруссией. Вернее, спал лейтенант, отвернувшись к стене, а жена лежала с открытыми глазами, хотя, скорее, ему бы, а не ей надо было бодрствовать. И он наверняка не лежал бы сейчас в постели, если бы предыдущие сутки не провел на ногах.

Ольга же, казалось, и не засыпала с самого вечера: ясен и лучист взгляд, светлая улыбка блуждает на губах. Видать, приятными думами полнилась ее голова. И причиной было не занимавшееся погожее утро за окном, прикрытым простенькой занавеской. Нет, причина была куда основательнее.

Когда муж повернулся лицом к жене, не просыпаясь, подушечкой ладони провел по своей щеке, по губам — вытер струйку сладкой слюны, — Ольга полушепотом спросила:

— Вася, не спишь? — Она выпростала из-под одеяла руку и коснулась мужниного плеча: — Просни-ись, засо-ня! — Голос был нежный и игривый.

Василий бормотнул что-то невнятное и, похоже, не проснулся. А Ольге не терпелось разделить с ним свою радость — продолжала тормошить его:

— Ты послушай, послушай, что выделывает он!

Василий глаз не открыл, но все же спросонок откликнулся:

— Кто?

Ольга взяла его руку и положила на свой живот поверх одеяла.

— Ну?

По лицу мужа расплылась счастливая улыбка:

— От безобразник! Маме спать не дает. А!

— Непоседа будет.

— Весь в папу.

— Уж так и в папу! Еще поглядим…

— Сашко-то? Точно! И глядеть нечего. — Василий порывисто приподнялся на локте и поцеловал Ольгу. — А любить буду!..

— Его? Меня? — Лукавинки заиграли в Ольгиных глазах.

— Не словишь. Обоих!

— То-то… Спи, Вась, рано еще.

Он хотел сказать что-то озорное, но в этот миг в окно нетерпеливо постучали. Василий, перелезая через Ольгу, больше для нее — проворчал:

— Даже в воскресенье не дают с женой понежиться… Сам же он, пока еще неясно, догадался: знать, случилось то, чего ожидали.

В трусах и майке, босиком подошел к окну, просунул голову под занавеску.

С улицы послышался негромкий голос:

— Товарищ лейтенант! Вызывает начальник заставы. Срочно!

Василий ответил:

— Иду, Кученков.

Да, это был голос красноармейца Кученкова, и, хотя в голосе его слышалась тревога, Ольга не стала донимать себя беспокойными думами. Первый раз, что ли, вызывают Василия на заставу в ранний час? Пора привыкнуть. А Кученков смешной. Она представила нескладную фигуру бойца, его лицо словно в размазанных веснушках, застенчивые, с синеватинкой глаза, улыбнулась.

Василий заметил ее улыбку, шутливо спросил:

— Рада, что ухожу? Да?

Он, уже одетый — в шинели, в фуражке, — подошел к кровати, наклонился.

— Да, радешенька! — передразнила Ольга и обхватила его шею руками, притянула голову, поцеловала в лоб, в губы. — Возвращайся-ка поскорее, товарищ лейтенант.

— Постараюсь, мой генерал… Как он там? — кивнул на живот. — Утихомирился?

Ольга приложила к своим губам палец, шепнула:

— Спит. Ш-ш.

— Спи и ты. Рано еще.

— В шинели-то не жарко?

— Жар костей не ломит, — отшутился Василий. — Ушел! Спи.

— Счастливо. Скорее приходи — без тебя не буду завтракать.

Василий уже не слушал, торопливо шагнул из комнаты. Вот он сбежал по ступенькам крыльца, замерли на тропке его шаги… Он понимал, что нельзя тратить на прощание с женой ни минуты, но и уйти, не сказав шутливого слова, оставив ее в тревоге, не мог. Он чувствовал — на трудное дело идет…

Ольга и верно осталась спокойной. Поправила подушку под головой, натянула до подбородка одеяло, задремала.

Сладок молодой сон на утренней зорьке. И сновидения бывают удивительные и тоже приятные. А Ольге снился луг в пору буйного цветения. Будто шла она росными травами с сынишкой, с Сашенькой, на руках. Теплый ветер шевелил на ее лбу прядку волос, щекотал. Она порывалась откинуть прядку и никак не могла высвободить руку — Саша съезжал, приходилось его приподымать. Шла одна с малышом, и никого не было ни рядом, ни вдали. Луг был похож на тот, что когда-то видела она в детстве у бабушки в деревне. Она и во сне знала, что бабушки у нее давно уж нет, что вообще никого из родных нет, кроме Васи, мужа. Это и на самом деле было так. Отец погиб в гражданскую войну, не повидав свою единственную дочурку, а мать умерла от туберкулеза, когда Ольге только-только исполнилось двенадцать лет, и маленькая Оля Веткина стала воспитанницей детского дома… Во сне шла она к Васе. Глядела в даль, затянутую солнечным маревом: оттуда должен он вот-вот показаться.

Вдруг среди ясного дня прогрохотал гром. Все кругом вмиг потемнело. Налетел ветер, обвил платьем Ольге ноги. Она увертывалась от ветра, сопротивлялась ему и все сильнее прижимала к себе сына…

Проснулась. Ни луга, ни Саши. Увидела: стекло в раме — вдребезги, ветер бешено рвет занавеску.

Ольга вскочила с постели.

За окном ухнули взрывы — вдалеке и рядом. Дом задрожал. Кажется, на заставе пулемет выпустил торопливую очередь.

В комнату к Ольге вбежала растрепанная, заспанная соседка Даша Егорова, жена замполита. Беспомощно стараясь застегнуть халат, спросила:

— Что это, Оль?! — Обвела взглядом комнату. — И твоего вызвали?

Ольга раскрыла рот и замерла, словно не хватило ей воздуха. Казалось, вот-вот закричит от страшной догадки. Взрывы участились.

Ольга, не дыша, бледная, тяжело опустилась на стул. Даша вскрикнула:

— Что с тобой, Ольга?!

* * *

К одноэтажному дому шумно подъехала грузовая автомашина. Взвизгнули тормоза. И лишь замедлила ход — из кабины выскочил лейтенант Василий Федяев. Увидел — крыльцо разворочено снарядом. Подбежал к окну, крикнул:

— Оля! — Распахнул окно. — Быстро, Оля!.. О-ля!..

— Здесь она, — отозвались в комнате.

— Тут я, Вася, — откликнулась и Ольга. Подошла к окну растерянная, тихая, в ночной рубашке. Выдохнула: — Что это, Вася?

— Сюда! Живо! — крикнул нетерпеливо, резко. Подхватил под мышки, вытащил в окно. Подол рубашки, за что-то зацепившись, разорвался, на подоконнике остался белый клок.

Выглянула Даша.

— А я?..

— Тоже, тоже, Даша! — недовольный медлительностью женщин, кинул Василий.

Даша исчезла. Василий злился:

— Садись же, Оля! Да что ты копаешься!

Ольга, точно опомнившись, оглядела себя полураздетую, босую:

— Такая?!

Василий втолкнул ее в кабину. Переложил из брюк во внутренний карман шинели бумажник со вчерашней получкой, сбросил шинель с себя, накинул на плечи Ольге.

В окно вылезла Даша — в халате, как была, в руках скомканное платье и хозяйственная сумка.

Артиллерия немцев, не переставая, била по заставе. Там что-то горело. Нарастала трескотня пулеметов и автоматов.

Василий помог Даше влезть в кузов машины, сказал просяще:

— Ольгу побереги!

— Куда мы? — спросила Даша.

Не ответил. Вскочил на подножку, крикнул шоферу:

— Поехали, Брагин!

Машина сорвалась с места.

Стекла на дверке не было. Василий наклонился к Ольге:

— В Смоленск… к матери!.. Помнишь адрес? Дом двадцать два… Переждешь… Напишу…

Снял с руки часы, кинул ей на колени. Она просунула руку из кабины, притронулась к лицу Василия. Он односложно утешал:

— Ничего… ничего!.. Береги сына… Сашку… — И шоферу: — Брагин!

— Слушаю, — откликнулся шофер.

— У капитана на квартире захватишь мать с девчушкой — и на станцию. Ни минуты, слышь? Гони!.. Посадишь в поезд — вернешься на заставу. Всё. Счастливого пути!..

На ходу спрыгнул. Постоял секунду — не больше. Занес руку над головой, чтобы помахать, и тяжело опустил.

Клубок пыли катился по дороге.

В небе ревели чужие бомбардировщики. Их маршрут был тот же, что и мчавшейся на восток машины с родным для лейтенанта человеком в кабине. Нет, с двумя — с женой и ребенком.

Расстался… Надолго ли? Приведет ли судьба когда-нибудь свидеться? Он не знал этого. Он и не думал об этом.

Рвались вражеские снаряды, горела застава. Там шел бой. Настоящий, смертный бой. За нашу советскую землю, за Родину.

Так началась война.

Первый час войны.

Лейтенант Федяев уже знал это. Не знала пока страна.

* * *

Пассажирский поезд мчался навстречу солнцу. Луга и поля нескончаемой каймой тянулись за окном.

В вагоне было тесно. Ехали женщины с детьми и без детей — других пассажиров почти не было. Всё перемешалось — плач, уговоры, оханье, шумная толчея…

В одном из купе сидела Ольга — в шинели с зелеными петлицами пограничника, босая. Глядела в окно — и ничего не видела. К ее плечу прислонилась Даша.

Напротив подремывала щупленькая старушка — мать капитана, начальника погранзаставы. Она гостила у сына. И вот… Около нее баюкала куклу девчушка лет четырех — дочурка капитана. Она подергала старушку за платье, прошептала:

— Баушка, не спи.

Та вздрогнула:

— Маленькая, чего тебе?

— Я войны боюсь. Не спи.

— Ладно, не буду… Укладывай свою Катьку…

В купе еще ехали нарядная дама с девочкой-подростком, обросший бородой мужчина, женщина лет тридцати пяти, одетая скромно — она поминутно подносила к заплаканным глазам носовой платок.

Даша развернула на коленях платье — белое с красными цветами. Повернулась к Ольге:

— Всё тут. Да, гляди, с комода еще похватала в сумку безделушек. Как во сне… Ты меня слушаешь, Оля? Ну что ты такая?! Опомнись! Нельзя же… Не вечно это…

Ольга прерывисто вздохнула:

— Лучше молчать — разревусь…

Даша сняла халат, осталась в короткой шелковой рубашке. Прикрикнула на уставившегося бородача:

— Что впялился? Не видал, что ли?!

Тот хмыкнул, отвел взгляд в сторону.

— Возьми, Оля. — Даша подала халат. — Надень. А я — платье. Тебе в него не влезть.

Ольга положила халат на колени.

Сменился за окном пейзаж: с обеих сторон обступил линию лес — ельник с березняком и осинником. Ольга тихо сказала:

— Уснуть бы, покуда не кончится это… Как-то сейчас там?.. Страшно подумать…

Дашу, видать, мучили те же думы. Проговорила в ответ, погрустнев:

— С Лешкой не простилась…

Девочка подошла к Ольге, доверчиво заглянула в глаза. И та, не утерпев, заговорила:

— Куда же ты едешь, Тата?

— К мамочке. — Локотком оперлась о колено Ольги.

— А где она?..

Страшный вой за окном вагона заглушил ответ Наташи. Над самым поездом с ревом пронесся самолет. Раздался взрыв… второй… Поезд резко затормозил. От сильного толчка Ольга ударилась затылком о переборку.

— Бомбит, зверь! — среди испуганных вскриков услышала Ольга сердитый голос бородатого пассажира. Она на миг увидела и его лицо, вдруг ставшее злым, некрасивым.

Все повскакали. Кто-то, не понять — мужчина или женщина, — визгливо кричал:

— В лес надо! Он вернется, гад!

Люди, толкая друг друга, кинулись к выходам. Ольга неловко спрыгнула с подножки, упала, покатилась по насыпи под откос. Тяжело поднялась, вместе со всеми кинулась в лес. Раздувались полы шинели, оголилась грудь. В правой руке трепыхался Дашин халат. Спотыкалась, падала, снова бежала, запыхавшаяся, обезумевшая.

Самолет опять зашел в голову поезда. Слились в адскую музыку вой мотора, взрывы бомб, треск пулемета.

Даша потеряла Ольгу из виду.

А та наткнулась на густой вереск, упала, поползла на четвереньках…

Тишина свалилась неведомо откуда. Все захлебнулось ею — ни звука. Только звенело в ушах — тонко и беспрестанно.

И вдруг нестерпимая боль резанула внизу живота, в пояснице. Ольга вскрикнула. Лицо стало липким от пота. Она правой рукой гладила живот, чтоб утихомирить боль, а запястьем левой закрыла рот — не вырвался бы стон…

К поезду, торопливо переползая валежник, возвращались пассажиры. Над паровозом росло облачко дыма и пара. Тревожный свисток, сзывающий пассажиров, донесся до Ольги. А она ровно не слышала — не встала, не пошла, как все. И не видела она подле насыпи развороченной земли — свежих воронок от разорвавшихся бомб.

Люди с трудом взбирались на высокую насыпь, откуда недавно — в страхе — и не заметили, как скатились, чтобы укрыться в лесных зарослях от пуль, от осколков. И подножки у вагонов теперь казались непомерно крутыми — еле влезали на них, подсаживали друг дружку, подтягивали за руки.

Даша на насыпи хватилась Ольги. Увидела соседку по купе — ту, тридцатипятилетнюю, заплаканную. Ее вели под руки две женщины. По лицу размазана кровь — ранило.

А Ольги не видать.

Даша громко позвала:

— Ольга!.. Оля-а!..

Только эхо отозвалось со стороны леса:

— Я-а…

Паровоз, отдуваясь, медленно двинулся. Даша бежала по гривке насыпи в голову состава, махала рукой, кричала:

— Куда же вы?! Отстала… беременная! Стойте!!

Колеса все ускоряли обороты — не послушались ее, метавшуюся по насыпи.

Проводник с желтым флажком строго крикнул с подножки:

— Отстанешь, дура!

Даша уцепилась за поручни. Ноги повисли. Проводник подхватил ее, втащил.

— В уме, ошалелая?!

Даша сквозь слезы, еле переводя дыхание, оправдывалась:

— Подруга… отстала… На сносях…

— Отстала… Может, уж не жива… Бомбил!..

Даша недобро поглядела на него и, шатаясь от устали, от горя, шагнула к стенке тамбура, уткнулась лицом в руки, заплакала…

* * *

Нет, Ольга была жива. Она сидела все на том же месте в густом вереске. Измученная, бледная. Оперлась рукой о мшистую землю, устало склонила к плечу голову. На коленях лежал неумело завернутый в Дашин халат живой комочек. Вот и появился ее долгожданный Сашко. Сын… Они с Василием верили, что будет сын. Но разве думано, что в такой страшный день увидит он свет? Несмышленыш, выбрал же времечко!

Работяга-шмель пробасил над головой. Домой торопится. А куда пойдет она со своей дорогой ношей? Да и как она пойдет? Хоть бы встать… Ноженьки, уж не подведите вы молодую мать! У нее еще такой трудный путь впереди!

Ольга, не выпуская из рук ставший родным теплый комочек, привстала на колени, затем с трудом поднялась на ноги и, держа ребенка на левой руке у самого сердца, сделала первый, тяжкий шаг. Она не верила, что сможет без чьей-либо помощи пройти ту сотню метров, которую до родов, в бомбежку («Сегодня ли это было?»), пробежала от вагона до леса в странном беспамятстве. А там еще насыпь — неприступная гора… Если бы рядом Даша… Как же они оказались врозь?.. А может, с нею случилось что?..

Еще шажок, еще. И странно: с каждым новым шагом Ольга становилась упрямее, сильнее вроде бы… Нет, она дойдет и до насыпи, и взберется на нее, и пойдет дальше, куда ушел поезд. Пойдет вот ради него, сына. Пойдет, пока не иссякнут силы. А если не сможет идти — поползет…

Трудный был этот короткий путь до насыпи! И особенно мучительно, долго карабкалась Ольга на нее. И когда, обессилевшая, не дойдя одного шага до шпал, свалилась на бровку, в кровь были искусаны губы, и кровь сочилась из ссадин на коленях. Но лицо светилось счастьем: она теперь видела перед собой рельсы, прямехонько убегающие вдаль. Туда ушел ее поезд. Туда сейчас пойдет и она. Там, впереди, ее спасение. Их спасение. Вот только минутку посидит на выступе широкой шпалы — и пойдет.

Ольга услышала завывание чужих самолетов в небе и тотчас увидела их. Летят стаями. И в ту же сторону, куда идти ей. Она не представляла, не могла представить, если б даже захотела, что несут они, какую беду. Все ее внимание было сосредоточено на ребенке. Она приоткрыла личико. Синенькое, сморщенное, некрасивое, чмокающее губенками, оно умилило мать. Ей захотелось-поговорить с сынишкой.

— Глупенький, — нежно сказала она, точно он, ее Сашка, хоть капельку что-то смыслил. — Недоносочек мой. Кроха моя. Может, узнаешь когда-нибудь… потом-потом… как тяжело достался ты маме…

А он, малыш ее, все чмокал губенками. И Ольга догадалась: «Он же есть хочет!» Откинула полу шинели на груди, неумело направила тугой лиловатый сосок в маленький смешной ротишко сына. И он ухватил, захлебывался и все сучил ножонками, как сегодня утром, до войны, на кровати, под ее сердцем.

— Бедняжечка… — сказала она, вспомнив утренние страхи на заставе. — Увидишь ли ты папу, родной мой Сашко? Это он, папа, Сашком тебя назвал… Сашенькой… Папка это… А ну-ка, покажись. — Она развернула его так, чтобы видны были руки. — Все ли у тебя пальчики? Раз, два… пять. И на этой — пять…

Она услышала, как заныли рельсы. А вскоре с запада, с той, тревожной стороны, где остался Василий, налетел товарный поезд. «Вот оно, наше спасение!» — обрадовалась Ольга. И когда пышущий жаром, грохочущий колесами паровоз поравнялся с нею, стоявшей с Сашкой на руках на скосе бровки, она крикнула:

— Останови-ись!

Или машинист не услышал ее, или не понял, что кричала обессилевшая, больная женщина, роженица с ребенком, — так подумала в тот миг Ольга, — он не сбавил хода. Поезд прогрохотал перед самыми ее глазами, обдал ее паром и пылью. Ни живой души. И только к площадке последнего вагона словно прирос кондуктор. Он все уменьшался, а потом и совсем слился с вагоном.

Слезы текли по щекам Ольги от обиды на равнодушие к ее нескладной судьбе. Опять она одна с малышом. Лес да небо. И рельсы, убегающие вдаль… Отчаяние охватило ее.

И вдруг над головой, где-то совсем низко, задрожала, полилась нежная и голосистая трель жаворонка. Ольга тотчас нашла его на фоне бездонного синего неба. Благодарно прошептала:

— Веселишь, милый?.. Хоть ты с нами…

И ей стало смешно над своей обидой на машиниста — разве мог он на таком ходу ради них остановить поезд?

Песня жаворонка вернула ей решимость. «Что ж это я стою? Вечереет. Надо идти… — Поглядела на свои босые, в крови ноги. Она лишь сейчас увидела, какие они страшные. — Все равно надо идти…»

Она пошла по шпалам. Нет, по шпалам она сделала всего несколько шагов и поняла — до чего ж они редко положены! И она уже ступала наугад — когда на шпалы, когда между них. Было больно ступням, а она шла, шла…

Кружилась голова. Ольга останавливалась, переводила дыхание. Хотелось сесть, отдохнуть, но сделать это боялась — а вдруг не встать? — и снова шла, пошатываясь, еле держась на ногах.

Так она оказалась на деревянном мосту с низенькими перилами. Под мостом бежала, торопилась речка. Ольга остановилась.

Сзади послышались шаги.

Она еще не успела оглянуться — вздрогнула от сердитого окрика:

— Кто такой?! Что тут делаешь?!

Обернулась — увидела приземистого старикашку. Он догадался, что перед ним женщина с ребенком. Подобрел:

— Не одна… Отстала, что ль?

— Да. От поезда, — тихо ответила Ольга и неожиданно для самой себя расплакалась.

— А реветь-то пошто? Дите вон молчит… Умнее матки, видать. — В вислых усах старика застряла ухмылка. Оглядел Ольгин наряд, спросил: — Раздела мужа-то, — без шинели укатил?

— На границе он…

— Вон ты откудова… Нескладно… Ну, горемыка, пошли. Тут близенько будка моя. Обходчик я путевой… Давай ребеночка-то.

Ольга крепче прижала Сашу к груди.

— Нет, нет! Я сама.

— Сама так сама.

Обходчик пошел впереди. Ольга спотыкалась о шпалы, торопилась, боялась отстать. Старик обернулся:

— Умаялась, не поспеешь? Как звать-то?

— Ольгой, — с трудом выдохнула, остановилась.

— А меня Иваном Михайловичем. — Взглянул из-под кустистых седых бровей цепкими глазами и ахнул: — Да на тебе лица нет!

— Тошно… Посидеть бы…

— Давай, говорю, мальца-то. Спит, умненький.

Ольге не мил был свет. Она, безразличная ко всему, передала с рук на руки Сашу. Спросила:

— Далеко еще?

— Да уж доплетемся потихоньку. Вон видать, — кивком головы показал вперед Иван Михайлович. — Держись за меня. Вот так…

Она пошла рядом с ним, уцепившись за рукав его старенькой, выцветшей гимнастерки.

* * *

В будке обходчика сразу стало тесно.

Маленький гость быстро показал свой характер — покричал звонко и требовательно, пока мать не устроилась на табуретке и не сунула ему в рот грудь, приговаривая:

— И ты обрадовался, маленький мой?.. Думала, упаду, не дойду.

Иван Михайлович стоял в сторонке, рассказывал:

— Мои давненько вот так-то откричались. Выросли. Разлетелись по белу свету — кто куды. Старший в армии отслужил, поезда водит, машинист. На другой дороге, на юге. Дочь замуж выскочила. За командира. Под Ленинградом теперь. В гости звали… Да… Младший ко мне собирался. Любит лес, а живет на воде, в Заполярье. Рыбак. Все планы, похоже, рухнули. Как, видать, и у тебя… Первенький?

— Да.

— Сколько ему?

— Первый день.

— Что «первый день»?

— На свете первый день.

— Как это… первый?!

— Так вот. Сегодня родился. В лесу, в бомбежку.

— Что ж ты, растяпушка, безъязыкая, что ль? Сказать надо было! Разве тебе можно так?.. — Он захлопотал, устраивая постель для Ольги. — История-то какая… Покушам — и ложись-ка давай… Неужли одна в лесу была?

— Сразу-то много повыскакивало из вагонов. Потом… ушел поезд. Одна осталась.

— А пуповину-то как же?

— Перегрызла.

— Смотри-ко, догадливая. Перевязала хорошо?

— Кромкой от рубашки. А сейчас вон ниточку суровую у вас взяла.

— Не загрыжел бы. Поглядывай.

— Слабенький. Не доходила.

— С волненья, знать. Со страху. — Иван Михайлович подошел к Ольге, взглянул из-за плеча на маленького. — Курносенький, ух ты! В мамку. Ничего, выходим.

Она возразила:

— В папку он.

— Пускай в папку… — Задумался. — У меня тоже такие будут. Внучата. А покудова не дедушка. Бобыль! Зовут все к себе, а мне, вишь, эта хижина дорога. Не решусь кинуть. А нынче как, в заваруху?.. Ложись ты!

— Спасибо, Иван Михайлович. Мне бы чего-нибудь на постель… вроде клееночки.

— Сейчас найдем. — Перебирал в сундучишке тряпье, не умолкал: — Все оборудуем — пеленок накроим, подгузников, свивальник смастерим. Дай срок. И мне, старику, веселее… Вот парусинка — клеенки-то нету.

Ольга перебралась на кровать. Иван Михайлович укутал ее байковым одеялом.

— Спасли вы меня, Иван Михайлович… — Ольга, тронутая его заботой, не знала, какие слова сказать, чтобы он понял, как благодарна она.

— На таганке быстренько сварю что-нибудь, воды согрею — побулькаешь мальца. Они любят. И себя обрядишь. Лихорадит, поди?.. Я живехонько…

Взял ведро, вышел на улицу.

Длинным кошмарным сном показался Ольге день, начиная с суматошного часа, когда Кученков стуком в окно увел Василия на заставу. И вот сейчас где-то в лесу, на неведомом ей перегоне, хотя и чужом, но все же в домашнем покое, она могла перебрать в памяти все безрадостные события дня. И она перебрала их по порядку, чтобы увериться, что не сон все это, а дурная действительность, что ей уже не вернуться в свою, утром впопыхах кинутую квартиру, не вести тихий, спокойный разговор с Васей и вообще уж не быть тому, что совсем недавно было. Случилось что-то очень, очень страшное. И она предчувствовала, что это еще не все, что должно произойти с нею, с Василием, со всеми нашими людьми, — самое горькое еще будет. Она не боялась своего теперешнего положения — пускай босая, раздетая, — и не за себя она волновалась. У нее появился сын. Сашко. Он ей стал дороже собственной жизни. Подумав так, она удивилась неведомо когда родившемуся в ней новому чувству — материнству. Ведь он был еще такой махонький, слабенький, жалконький, этот посапывающий комочек. Лежал рядышком… Как только дала грудь — поняла: роднее, дороже нет никого. А то, что повстречался им Иван Михайлович, путевой обходчик, это просто их счастье. Ольга сказала об этом и Сашку:

— Счастливый ты, малыш мой. Нашелся добрый дедушка. Может, и оклемаемся мы с тобой. И поедем к нашей бабушке. Тогда будет все хорошо-хорошо.

Вернулся Иван Михайлович. Спросил:

— Не спится? А надо бы соснуть, сразу бы отлегло. Вот пообедаем — усни. Варится там… Потом ты сама хозяйничать будешь. Хозяйство у бобыля нехитрое.

— Мне к свекрови надо, — задумчиво сказала Ольга. — В Смоленск.

— Что ж, давай езжай, — шутливо отозвался Иван Михайлович. — А не подумала, как ты поедешь такая? Нет, видно, придется пожить тут, покудова не поправишься… Как звать мальца-то?

— Сашкой.

— И ему в дорогу не того. Поживите. Картошка есть, молока надою — козлуха у меня заведена. Была бы жива Прохоровна, старуха моя, она обошлась бы поприветливей. В ту зиму схоронил. Да… А я, вишь, какой…

— Спасибо вам за все. Обидно, от поезда отстала.

— Э-э, мы с тобой еще не знаем — плохо это или хорошо. Разговаривал сегодня по телефону. Что там повсюду творится! Горюшка-то!.. Ой-её… Видно, всерьез лезет, проклятущий!..

Ольга, слушая старого обходчика, опять унеслась на погранзаставу, к Василию, и сердце сжалось, заныло.

— Пойду я — скоро поезд на Москву, — сказал Иван Михайлович все тем же ровным голосом.

— Он остановится?!

— За всю мою службу тут ни один не опнулся, милая.

Ольга безвольно опустилась на постель, закусила губу.

* * *

Было раннее тихое, будто и не военное, утро.

На железнодорожном полотне напротив будки путевого обходчика стояла небольшая дрезина, какие обычно гоняют ремонтные рабочие по ближним перегонам.

Торной тропкой от будки шли Ольга и Иван Михайлович. На Ольге по-прежнему была мужнина шинель. Полы распахнуты. Под нею виднелось синенькое платье, на ногах — полусапожки с резинками. Подарки Ивана Михайловича. В правой руке она несла плетенный из ивовых виц саквояж, в левой — жестяной чайник. Обходчик, словно заправский дедушка, держал на руках по всем правилам запеленатого Сашу.

Ольга оглядывалась, волновалась и, похоже, ничуть не радовалась, что покидала гостеприимную будку. Напротив. Если внимательно приглядеться, можно было заметить — она грустная. Да и почему бы немножко не взгрустнуть? Незнакомый, чужой старик приютил ее, уберег от беды, помог набраться сил, все эти дни, что жила она у него, был доброй, заботливой нянькой ее Саши и вот снарядил их в дорогу… Наверное, только родной отец еще мог быть таким.

У дрезины их ожидали две женщины из ремонтной бригады.

— Сюда, на скамеечку, усаживайся, — указала Ольге одна из них, та что постарше.

И когда Ольга села, Иван Михайлович велел ей застегнуть шинель и только потом подал ребенка.

— С ветерком погонят. Не застудится?

— Уж так хлопочете, Иван Михайлович! Мне даже неловко.

— Об чем разговор! — Обернулся к женщинам. — Бабоньки, вы уж подсобите ей в поезд-то устроиться. С ношей ведь.

Та, что постарше, успокоила:

— Разве мы не понимаем бабью долю, Михалыч?

Вторая, востроглазая, усмехнулась:

— В другой раз будем здесь — полный отчет дадим тебе.

Женщины взялись за ручки дрезины. Иван Михайлович совсем растерялся:

— Так… Оленька… Счастливо тебе. Лихом-то старого…

— Ой, что вы, Иван Михайлович! — перебила она. — Век не забуду! — Дотянулась губами до бороды, поцеловала, всплакнула — слезы у нее в те дни близко были.

Дрезина тронулась, начала набирать скорость. Затрепыхался на ветру красный флажок. Ольга помахала свободной рукой Ивану Михайловичу, горячо прошептала:

— До свидания!..

Обходчик долго смотрел из-под руки вслед дрезине, щурился, пока она не скрылась из виду. И казалось ему: умчало безвозвратно что-то дорогое, ненадолго осветившее его одинокую жизнь. Опять будет глядеть он на проходящие мимо поезда, проверять путь на порученных ему километрах и целыми днями молчать, потому что никого не будет рядом.

* * *

Добрая, бескорыстная душа у русского человека. Потому ли, что в своей жизни многое вынес он, по-всякому жил — знавал лихолетье, когда защищал свободу родной земли от вражьего нашествия, когда боролся с разрухой, настраивал на лад жизнь, — русский человек всегда чуток к чужой беде, к чужому горю.

Вот так, с душевным участием, обошлись и с Ольгой незнакомые ей люди. Теснота в вагоне была страшная, пассажирами были забиты все углы, тамбуры, люди ехали на крышах вагонов, а ей все же нашлось местечко: быстро поняли ее положение случайные попутчики, такие же, как она, несчастьем спугнутые из родных гнезд.

И разве утерпишь, не поплачешься на свою долю тем, кто участливо спросит про наряд странный, про то, откуда и куда гонит несчастье, возьмется понянчиться с маленьким, напросится сбегать на остановке за кипятком, поделится куском хлеба?

Так Ольгу свела судьба с одной сердечной женщиной.

Укачивала на руках Ольга Сашу извечной нехитрой песенкой:

— О-о! О-о! Баю-бай!.. Спи-и, засыпай… О-о!

А его не брал угомон — все плакал.

Сидевшая рядом в вагоне женщина посоветовала:

— Он ведь сырой. Перепеленала бы.

Ольга в тон песенке, нараспев ответила:

— Ни одной пеленки сухой… Баю-баюшки-баю…

— Надо подсушить. Где они?

— Вот…

Женщина тотчас нашла на стенке какие-то крючки, развесила пеленки. И Саша, словно почуяв заботу о нем, задремал. Женщина пристально поглядела на него вдруг погрустневшим взглядом, спросила Ольгу:

— Куда ж ты, милая, с таким направилась?

Та устало ответила:

— В Смоленск. Там — свекровь…

— Гляжу — наряд-то…

— С границы… В минуту снялась…

— Я вот тоже… Как только с ума не сошла! Видишь, какая?

— Седая…

— А мне тридцать два…

Да, оказывается, не годы нужны для этого: женщина поседела за один страшный час.

Звали ее Ириной. Был на ней поношенный сарафан, который она надела в то воскресное утро, чтобы заняться домашними делами. Муж и десятилетняя девочка еще спали. Ирина решила угостить их летним салатом — направилась за овощами на рынок. И не дошла. Зловещий гул самолетов остановил ее на полпути. Было ли то предчувствие беды, но она как вкопанная стояла посреди улицы, глядела в небо, вдруг потускневшее, и ждала чего-то необычного. Нет, ей никогда не удастся забыть, выкинуть из памяти жуткую картину того утра. Она увидела, как от самолетов отделились черные капли и полетели вниз, к земле, на город, который еще не совсем проснулся, услышала дальний и близкий грохот взрывов…

Домой Ирина бежала обезумевшая: она поняла, что это — война, которую ждали когда-то, но только не вчера и не сегодня.

Она не увидела дома, в котором жила годы, из которого недавно выходила на улицу. Не было и той улицы, по которой она двадцать минут назад шла: улицу завалило рухнувшими домами, заволокло не осевшей еще пылью. Кругом горело, вихрило. А муж?! А дочь?! Ирина хватилась их почему-то не в первые секунды. Эта мысль ударила в голову вместе с догадкой — они ведь тут, под осевшими стенами!..

Минск пылал, рушился, стонал…

Горе ее было пострашнее Ольгиного. В усталых глазах Ирины, казалось, все еще виднелись отсветы взрывов бомб и пожаров, в сердце застыло, окаменело свое и чужое горе. Виденное, пережитое и потерянное в растерзанном Минске посеребрило ей волосы, но не лишило сил и воли к жизни. За скупым разговором с Ольгой она наплакалась по-бабьи, а узнав ее положение, начала утешать. Да, ей надо было встретить Ольгу, чтобы ее тревогами заслонить от самой себя свое неизбывное горе. Ей легко было проникнуться тревогами Ольги.

Хорошо, что ехала Ольга в город, в котором бывала, к своим. Знала: мать мужа — близкая родня — примет с радостью. Свекрови невдомек — бабушкой стала… Вот только сразу спросит о Василии. Невеселый будет разговор…

И в вагоне, кого бы ни послушала Ольга, всех коснулась беда — плачут, охают, утешают друг дружку. Ирина вон тоже. У самой горя по горло, уткнуться бы лицом в руки и рыдать, рыдать… А она еще печется об Ольге: отвлекает ее разговорами от надсадных дум, пеленает Сашеньку. Удивительная женщина! Не сразу и догадаешься, что везет она с собой свою тяжкую печаль. Ждала несколько суток в Минске — не отроют ли под развалинами дома тех, кого они похоронили. Всю первую ночь просидела у этой необычной братской могилы. Старела, но не плакала. Видела — не у нее одной горе. Кинулась помогать людям тушить пожары, спасать пострадавших от новых бомбежек. И когда поняла, что нет уже сил смотреть на людские страдания и что ожидание увидеть и самой похоронить мужа и дочурку напрасно, села в поезд. Ставшая вдовой, одинокой, почерневшая, с впалыми щеками, седая, она казалась раза в два старше Ольги, хотя разница была всего в несколько лет. Ехала Ирина на Север, в родной колхоз, с которым рассталась давненько.

Отец ее там председателем. И вообще полно родни. Только бы добраться…

В Смоленске поезд нырнул на запасные пути — пропускали воинские эшелоны. Город был в огне, в дыму. Кругом — едкая гарь. Тоже бомбил! Ольга растерялась — как же она тут с ребенком? А может, ехать к Даше, на Урал?.. Не то получится: Вася-то считает Смоленске она, будет писать. Нет уж, надо к Васиной матери.

— Пойдешь? — спросила Ирина, разгадав ее сомнения.

— Пойду, — ответила Ольга.

— Шла бы одна, без ребенка. Я понянчусь.

— Что ты выдумала! — испугалась Ольга. — А вдруг поезд уйдет?

— Я же не уеду, если что.

— Нет, боязно. Пойду с Сашкой.

— Упрямая… Тогда уж вместе. Ольга обрадовалась:

— Спасибо, Ира! Тут совсем близко. Я ж бывала. И в Днепре здешнем купалась. С Васей…

Вспомнила — и на глаза навернулись слезы. Не без слез будет и встреча со свекровью. Наслушаешься причитаний, и сама наплачешься.

Пусть бы только это. Но Ольгу ожидало куда более трудное испытание.

Они дошли до того места, где когда-то стоял дом, в котором собиралась теперь Ольга жить, растить Сашу на радость бабушке и ждать писем от Васи. Дома не было: он спален и развеян. Посреди улицы, ножками кверху, лежал стол. Кругом валялись битый кирпич, штукатурка, обгорелые бревна, доски. На чудом уцелевшей низенькой зеленоватой ограде поскрипывала на одной петле калитка. За калиткой, на земле — пробитый осколком жестяной номер с цифрой «22».

Ольга в оцепенении глядела не мигая прямо перед собой. Ирина отошла с Сашей на руках в сторонку и не мешала ее горестному молчанию.

Неужели так вот и будут опережать несчастья? Думала, пристанет у родных, а тут — тоже война. Даже то, что напоминало о радости прошлого, хотя бы вот этот палисадник, калитка, деревянный тротуар над канавкой, даже все это навевало печаль. Она не думала о том, что могло что-то случиться с матерью Василия, гнала эту мысль прочь, и все же было страшно видеть вместо знакомого дома пепелище, и вопрос — где же она, жива ли? — готов был криком пройти через сердце.

Ирина была не веселей ее: видно, мрачная картина унесла ее снова в Минск, к другому дому-страдальцу. И все же Ирина первая нашлась: должно быть, есть кто-то там вон, на другой стороне улицы, в сарае, может, знают, где Ольгина родственница.

За сараем копошился старик — выбирал из-под обломков своего дома скарб. Долго всматривался в Ольгу, признал:

— Сноха Федяевой… Леонтьевны?

— Да… Ольга.

— А Леонтьевну не нашли — разметало… Вот, милая, к чему приехала… — Старик развел тяжелыми руками. — А мы со старухой тут родились, тут и помирать собираемся. Вы-то хоть поскорей уезжайте отсюдова. Опять ведь налетит, сатана!

Ирина тронула руку оцепеневшей Ольги — надо спешить на вокзал. Та послушно пошла. Лишь дорогой опомнилась, обреченным голосом вслух спросила себя:

— Куда же теперь?

— Поедешь со мной в деревню, — как эхо откликнулась Ирина.

* * *

Из Смоленска Ольга и Ирина ехали сначала на платформе, потом в товарном вагоне. Много было пересадок. Где-то в стороне осталась Москва. Часто попадались встречные эшелоны с войсками. Ольге странным казалось видеть шумных, веселых, неунывающих красноармейцев, слышать на остановках их песни, шутки, смех. «Как же это? — думала она. — Им ведь в бой скоро, а они — поют!..» Да, они еще не представляли свою завтрашнюю участь, то, что уготовано им испытать под вражеской бомбежкой в пути, в неравном тяжелом бою, в который они, может, кинутся прямо из эшелона или с марша. Они еще не ведали, что у многих из них скоро будут вдовами невесты, не ставшие женами, матери будут обливаться слезами над суровыми похоронными: «Ваш сын пал смертью храбрых…» Если б и захотели представить свое будущее, они и тогда не додумались бы, что кое-кто из них пройдет через плен, через лагеря смерти и редкие вернутся оттуда к родным, а те, кто вернутся, уж никогда не будут такими вот веселыми. Хорошо, что и Ольга ничего этого не знала и могла думать о другом, о том, что встречные войска едут на выручку нашим, тем, кто воюет где-то, отступив от границы, что им сразу будет легче и они сами погонят фашистов. Она всем сердцем чувствовала, как обрадуются подмоге ее Василий, Алексей — Дашин муж, капитан — начальник заставы, у которого есть расчудесная дочурка Наташа, боец Кученков и все знакомые и незнакомые люди с погранзаставы. Ей не нравилось только, почему эшелоны с войсками подолгу задерживаются на станциях: кто-то, видно, не понимает, что там, в бою, дорог каждый час, каждый миг.

А то вдруг забирала тоска, голову стягивали обручем тяжелые думы: жив ли уж Василий, не вдова ли она, не стал ли ее Сашенька сиротой?.. Унять эти думы было нелегко. Они уносили Ольгу на заставу, но не на ту, объятую тишиной, где она жила больше года, а на заставу тревожного военного утра — с грохотом, с пожаром. В эти минуты ей виделся Василий неласковым, отчужденным. Она же знала, что он не такой, и старалась представить его всегдашним — добрым и смешливым. Тоска от этого сильней сжимала сердце, и, не будь рядом Ирины, Ольга не раз нарыдалась бы. А у Ирины своя боль. Несравнимая. Мужество ее заставляло Ольгу сдерживать себя, не падать духом. Только о другом она не догадывалась: Ирина всеми силами берегла ее покой. Так они, не сговариваясь, не показывая виду, обе заботились друг о друге.

Уже было съедено содержимое узелка, приготовленного путевым обходчиком в дорогу Ольге, сменяны на продукты Васины часы, издержаны деньги — иногда удавалось кое-что купить из съестного. Был потерян счет дням. А дорога все не кончалась…

Их состав из разнобойного товарняка стоял на дальних путях станции Всполье. Занималось раннее утро. Солнце, чуть поднявшееся над горизонтом, еще не грело. Вдали виднелся Ярославль с заводскими дымящими трубами.

Сашка расхныкался. Ольга пыталась угомонить его, совала в рот грудь. Он жадно хватал ее и тотчас выталкивал язычком.

— Может, жар у него, — сказала Ирина. — Дай потрогаю головку.

— Голодный он, — ответила Ольга.

— Так почему грудь-то не берет?

— А что в ней толку? Ни капли молока.

— Попей воды, — кивнула Ирина на чайник.

— Все вода и вода… Тошнехонько!

— Верно. А мне тебя больше нечем попотчевать. Но я в долгу не останусь. Вот увидишь.

— Да разве я об этом? — стихла Ольга. — Променять бы шинель, что ли, и поесть досыта.

— Кому ж променяешь? Не будешь кричать: «Меняю шинель на то на се! Подходите! Налетайте!»

Из-под вагона показалась непокрытая сивая голова, подстриженная горшочком, вынырнул и ее обладатель — коренастый мужик с пухленькими румяными щечками, с палевой широкой бородой. Через плечо у него висела замусоленная кожаная сумка с латунным запором, за спиной на лямках — обыкновенный рядной мешок, и не пустой.

— Ась? Что меняете, молодайки? — заглянув в открытую дверь вагона, бойко, тоненьким бабьим голосом спросил мужик.

Ирина даже вздрогнула от неожиданности:

— Ой, кто это?!

— Русский человек. Проходящий, — ответил мужик. — Коновал я, — бесцеремонно признался он. — Ваш состав не в тую сторону едет? — кивнул вперед.

— А тебе куда надо?

— В Котельнич. Слыхали про такой град?

— Это в Котельниче три мельничи — паровича, воденича, ветренича?.. По пути. Садись! — поглядывая на мешок коновала, не без умысла пригласила Ирина. — У нас тут мягко — на сенной перине поедешь. И не тесно нынче. Залазь! Давай руку.

Саша на какие-то минуты было притих, а тут вдруг подал голос. Коновал, занесший ногу на проволочную лесенку, отпрянул.

— А-а, ребенок! Пискун! Не, не! Беспокойно. Не поспишь. Не та фатера…

Ирина хотела кинуть в ответ: «Сам ты пискун!» — да спохватилась: обозлишь мужика, а у него в мешке — уж точно! — провизия.

— Дак что меняете-то? — снова спросил он.

Ирина вынесла на свет шинель.

— Вот. Дорогая память, но приходится. Голодаем, человек добрый.

Он взял шинель в руки, на весу оглядел со всех сторон и сверху вниз, ощупал. Неопределенно оценил:

— Ничего…

— Новешенька!

— Какого роду войско-то?

— Видишь, зеленые петлицы. Пограничник, значит.

— Что ж, беру.

— Вот спасибо тебе.

— Ярушник без ряды.

— Что?! Да ты в своем уме?! — взъярилась Ирина.

— Что это такое — ярушник? — спросила у нее Ольга.

Ирина объяснила:

— Да такой кругленький хлебец из ячной муки. Килограмма полтора-два.

— Смеется он, жадюга?!

— Вертай шинель! — наклонившись, протянула руку Ирина. — И катись ко всем чертям, поганец! Еще говорит — «русский человек».

— Ну-ну, полегче ты, беженка! — оскалился коновал. — Может, еще краденая…

Ирина окончательно вышла из себя:

— Да ты знаешь, где сейчас этот лейтенант, чья шинель?! Кровь проливает в бою за твою поганую душонку! А его жена вон в пути родила… Голодная вместе с ребенком. Уматывай с глаз долой, паскуда!.. Русский он… Фашистом от тебя воняет!..

Мужик нырнул под состав. Поостыв немного, Ирина сказала:

— Да, это не твой Михалыч… Разные люди-то… Гад какой-то!

Другая в то утро встреча выручила их.

Через несколько путей от состава товарняка прогрохотал и остановился воинский эшелон.

Саша накричался и заснул. Ольга сидела у двери, глядела на высыпавших из теплушек бойцов. Не оборачиваясь, задумчиво сказала:

— Узнать бы, как там, на фронтах…

Ирина после сердитого разговора с коновалом завалилась в угол на сено.

— Одичали мы с тобой, ничего-то не знаем, — откликнулась она, вставая. — Там новый эшелон? Сейчас схожу к бойцам за новостями… А жра-ать хочется!..

Ирина спрыгнула на землю, ушла. Ольга прилегла на сено.

Минут через двадцать послышался голос Ирины:

— Оля! Выгляни!

Ольга увидела Ирину с ношей в руках. Ахнула:

— Как это ты?!

— Мы спасены! Смотри, что я принесла! — Она подавала, с тихой радостью приговаривая: — Вот тебе кулек вкусных-превкусных ржаных солдатских сухарей. Ты понюхай, понюхай! Тут — сахар. Сладкий сахар. Правда, маленько. Еще держи — говяжьи консервы. А это — пюре гороховое.

— Ой!.. Ты что, ради Христа напросила? — все еще не верила своим глазам Ольга.

— Подобрее Христа человека встретила! Стою, гляжу на красноармейцев — вдруг, слышу, кричат: «Ира!» Подбегает младший командир — улыбка во все лицо. «Славка!» И я — в слезы. Двоюродный брат. Самый младший из всех нас двоюродных и самый-самый боевой. Я ему про нашу беду, про голодовку… Он мигом раздобыл все это… Пойду еще туда. Ему-то нельзя отлучаться — вот-вот эшелон двинется. Они из… — наклонилась, шепнула: — из Архангельска. На фронт торопятся.

Ирина снова направилась к эшелону. Ольга видела, как навстречу ей кинулся боец. И только успел сунуть что-то в руки — раздалась команда: «По ваго-нам!» Он торопливо обнял Ирину и уже на ходу, подхваченный товарищами, заскочил в вагон-теплушку. Ирина стояла на путях и махала рукой, пока эшелон не скрылся.

— Уехал наш Славка, — вздохнула она, вернувшись. — Что-то так жалко его! Воевать ведь… А им хоть бы что. Веселые, будто на праздник собрались… Это подарок твоему шпингалету. — Она подала новые байковые портянки. — Сказал, только с уговором, чтоб считали его крестным. А мне карточку дал на память. Красавец он у нас, Славка. Глянь.

На снимке двоюродный брат Ирины был не в пилотке, как сейчас, а в фуражке, с сержантскими треугольниками на петлицах гимнастерки. Красавцем вроде бы нельзя назвать, но лицо приятное — выразительные губы, брови вразлет.

— Что ж, такого-то можно принять в крестные, — улыбнулась Ольга.

— Э, нам паровоз подают! — обрадовалась Ирина. — Дай-ка чайник, кипятку наберу, пока он прицепляется. Уж попьем мы сегодня по-довоенному!

Ольга подала чайник, и Ирина, брякая крышкой, побежала вдоль состава к паровозу.

* * *

Отправились не сразу. Еще с полчаса стоял состав неподвижно на стальных путях Всполья. За это время Ольга и Ирина увидели такое, чего лучше бы и не видеть.

Подошел санитарный поезд. К платформе примчались машины «скорой помощи» с красными крестами, крытые брезентом и открытые грузовики. Санитары в белых халатах торопливо принимали из вагонов на носилки и грузили в машины раненых. Их вид был удручающ: у одного вся голова в бинтах, у другого — грудь, у того — ноги… Стон, запахи лекарств доносились через пути до состава с товарняком.

Ольга порывалась бежать к санитарному поезду:

— Вдруг там из наших кто… из пограничников!.. Пойду я…

Ирина вразумляла:

— Не выдумывай! Там их сотни. Попробуй найди… Отстанешь еще.

Ольга, может, и не послушалась бы Ирины, да помешал свисток паровоза. Пришлось забираться в вагон. И только теперь они по-настоящему увидели, что и в соседних вагонах и в дальних — всюду были такие же неприкаянные пассажиры и тоже спешили занять свои «плацкартные» места.

Опять застучали колеса свою нудную нескончаемую песню. И хотя они уносили все дальше от фронта, от смертельного зарева, Ольга, насмотревшись на выгрузку раненых, снова впала в уныние. С каким-то тупым безразличием позже в пути она следом за Ириной пересядет с этого состава — у него другой маршрут — на новый, с того под ругань крикливого железнодорожника, любителя порядка, сойдет и усядется в пристанционном скверике на примятой зеленой мураве. Ирина будет чертыхаться, клясть Гитлера и войну. Ольга же, в каком-то дремотном состоянии, покачивая Сашку, не проронит ни слова. Потом они пройдут к пассажирскому поезду. Ирина из всех проводниц выберет одну постарше, посердобольней и уговорит ее пустить их к себе в вагон. Сколько-то прогонов они промчат с шиком, хотя и в душной тесноте. Еще сутки в маленьком вокзале — и снова товарняк, попахивающий навозом. День и ночь грохот колес. Бездумье. Сонь. Даже крик своего ребенка кажется далеким, чужим…

В себя Ольга пришла на песчаном берегу широкой реки, через которую их переправил в карбасе горбатый перевозчик. Она увидела воду с солнечными зайчиками, обрадовалась:

— Давай умоемся, Ира!

Ирина ответила шуткой:

— Мы с тобой вон какие — Двина замутится.

— Это — Двина?

— Да, Северная Двина. Моя родная речушка. На ней выросла.

— А нам далеко еще?

— С час езды.

— На чем же мы?

— На лошади. Скоро наши приедут. Я по телефону с почты заказала.

— Когда успела?!

— А покуда ты Сашку в вокзале кормила.

— У меня какой-то провал был. Ничего не видела.

— Давай умывайся. Я Сашеньку побаюкаю. Не спит? Ну-ка иди, иди к тете, маленький наш странничек. У-гу!.. Не разумеешь ты ничегошеньки. И тебя надо бы пополоскать вон тут, в теплой кулижке. Не заплакать ли собираешься? Теперь нам это ни к чему. Ты ж умница у нас.

Ольга ногой притронулась к воде, радостно вскрикнула:

— Ой, вода!.. Не могу, искупаюсь я, Ира. Никто не подойдет? Ты покарауль.

— Купайся, не съедят.

Ольга разделась, шагнула в прохладную воду, окунулась по плечи. Река струилась ровно, спокойно. Вдали, в низовье, на водной глади, будто плыли куда-то в зыбком от зноя воздухе зеленые островки.

Ирина, убаюкав Сашу, уложила его на песок и тоже залезла в реку. Прижалась к Ольге, шепнула:

— Красивая бабенка ты!

Забрела глубже, плюхнулась в воду. Поплыла легко, играючи. Ее сносило течением. А она, повернувшись лицом в сторону Ольги, звала:

— Плыви сюда! Хорошо как!

— Боюсь! — ответила Ольга и ладошкой ударила по воде. Перед нею в брызгах выросла радуга и тотчас погасла. — Не заплывай далеко! Течение-то быстрое!

— Ничего! Я не трусиха! — отфыркиваясь, кричала Ирина. Повернула обратно. Ее сильно снесло. Выбралась на мель, побежала к Ольге, высоко поднимая ноги, разбрызгивая воду. Голова была закинута назад, лицо — счастливое. Она уцепилась за Ольгу и потянула ее на глубину. Та визжала, вырывалась:

— Боюсь, Ирка! Отстань!

Ирина хохотала и еле утихомирилась.

— Хватит. Давай одеваться. — И первой пошла к берегу.

Когда оделись, Ирина заметила, что Ольга снова приуныла. Не тая улыбки, спросила:

— Что-то не повеселела ты, Ольга. Опять Вася на уме?

— Кто ж еще? — ответила тихо. — Мы вот… видишь, как… Ни выстрела, ни дымка тут. А он?

— И зачем эта панихида?

— Ничего ты, Ира, не понимаешь.

— Я не понимаю?! — Она перестала отжимать волосы на голове. — Постыдилась бы говорить! У тебя хоть где-то, да есть… И сын вон…

Ольга поняла, что сболтнула опрометчиво. Зарделась:

— Прости, Ира. Не хотела я.

А та увидела — Сашенька глазенки открыл, отмякла:

— Маму ищет…

Вскоре подкатила тележка на железном ходу. Возница — долговязый паренек — важно натянул вожжи:

— Тпр-ру-у, Вороной!

Лошадь остановилась. Мотая головой, отгоняла слепней. Позвякивали удила, с них слетала бледно-зеленая пена. Ветерок наносил на Ольгу запах конского пота.

Ирина, вглядевшись в парнишку, всплеснула руками:

— Это ты, Колюшка?!

Тот расплылся в улыбке:

— Я, теть Ира.

— Вытянулся-то, батюшки!

— Вроде подрос. Все говорят.

— Это двоюродного брата сынишка, — пояснила она Ольге. — Когда я последний раз приезжала, вот такусенький был, — показала рукой повыше колена. — Сопливый…

— А сегодня, тетя Ира, письмо от Славки пришло. В Ярославле, пишет, встретил.

— Меня?.. Верно, в Ярославле. На Всполье. Но как же успело письмо-то?

— Все описал про тебя. И что седая ты.

«А я забываю, что поседела она недавно», — мысленно упрекнула себя Ольга.

— Вот видишь… какая я стала, Колюшка, — сказала Ирина с протяжным вздохом. — Как они, наши-то? Все живы?

— Все. Ждут тебя. Плачут.

Она вроде не слышала последнего слова, шумно заторопилась:

— Так что ж, покатили?.. Усаживайся, Оль, поудобнее. Вот сюда, на сено. Кончается наше кругосветное путешествие.

Ольга подумала о Сашке: «На первом месяце своей жизни уже накатался, маленький, в товарных и пассажирских поездах и даже на дрезине. Через реку плыл. А сейчас на лошади… На радость ли родился, крошечный мой?»

Под колесами бежала мягкая луговая дорога.

* * *

Ирина, ступив на двор отчего дома и увидев постаревшую хлопотунью мать, сразу сдала — горе сломило ее, она заплакала:

— Мама, милая! Осиротела я… мама…

— Ариша, доченька! Белая… седая… Горюшко мое… — Мать обнимала ее, обливая слезами, говорила еще что-то, но уже тише, одной ей, своей Арише.

Ольга смотрела на них и не могла сдвинуться с места. Ей было неловко, что она стала свидетельницей Ирининой слабости, и поэтому и еще потому, что была она тут совсем чужой, почувствовала себя неприкаянной — в пору самой разрыдаться.

Ирина быстро пришла в себя, обернулась к Ольге и, утирая ладонью глаза, сквозь слезы виновато проговорила:

— Ты извини, Оля… — Подвела к Ольге мать, сказала: — Мама… это Ольга… Ей тоже солоно пришлось… У нее муж воюет… И вот Сашенька… махонький… В дороге появился…

Ульяна Павлиновна с материнской горечью, опалившей Ольге душу, уткнулась мокрым лицом в ее плечо, снова всхлипнула:

— Мученицы… Ой, мученицы!..

Пришел отец Ирины — Евдоким Никитич. Сухонький, невидный. Только пышные усы да мохнатые, под стать усам, брови придавали лицу степенную важность.

Евдоким Никитич выслушал в пересказе Павлиновны (конечно, и на этот раз всплакнувшей), какие мытарства претерпели Ира и Ольга с сынишкой, повздыхал вместе со всеми, а потом рассудил со своей председательской точки зрения:

— Молодцы, что к нам направились. Трудовые руки колхозу теперь позарез нужны.

Ульяна Павлиновна с упреком покачала головой:

— Вот он завсегда так. Будто нет у него ни души, ни сердца.

Евдокима Никитича ничуть не задел ее тон:

— Подумай-ко сама. Неужели я должен выть от их горя? Их отвлекать надобно от невеселых-то дум. А чем? Работой, делами. Лучшее средство. За делами они все свои несчастья позабудут. Плакать некогда теперь — фронту помогать надобно.

— Ты хоть сейчас-то для приличия пожалел бы, — твердила свое Павлиновна.

— Я, старая, ничего неприличного не сказал. А жалеть можно жалкого, они же вон какие орлицы. Им нас с тобой надобно жалеть — у нас век кончается.

— Тебя не переспоришь, — в сердцах махнула рукой Павлиновна.

— Я радуюсь, неразумная, что они живые-здоровые от смерти улепетнули.

— И я ж от радости… Ну и от жалости…

— То-то… Хватит, пожалуй, болтать, — подвел итог словесной перепалке Евдоким Никитич. — Лучше топите-ко баню. Опосля недосуг будет — сенокос подопрет…

Так Ольга стала своей в чужой семье.

Под жилье ей с ребенком отвели маленькую зимовку с двумя окнами в огород. Ольга попросила Ирину поселиться вместе с нею: за время скитания привыкли быть рядом — зачем уж теперь-то врозь? Та согласилась. Облюбовала для себя полати.

В тот же день у них перебывали многие родственники и соседи. Слушали Ирину, охали, плакали бабы и, не довольствуясь рассказом, расспрашивали обеих про бои и страхи, заставляли подробно повторять, чего нагляделись и натерпелись они за длинную дорогу.

Часть вторая

Появление в доме маленького Саши вызвало большие хлопоты. Евдоким Никитич стащил с чердака закинутую до поры до времени расписную зыбку и подвесил ее в зимовке на скрипучий очеп. Ольге поначалу смешно было баюкать своего Сашеньку в этой чудной люльке, а потом привыкла, да и Саше она, должно быть, понравилась — спал в ней преспокойно.

Ульяна Павлиновна разыскала чудом уцелевший рожок, из которого она кормила молоком всех своих детей, и предложила Ольге, но та предпочла рожку обычную стеклянную четвертинку — гигиеничней, мол, — и Саша вовсю чмокал резиновую соску, с трудом раздобытую у соседей.

В Ольге сразу подметили талант портнихи, и, так как Павлиновна за свою жизнь не научилась шитью, старенькая швейная машина «Зингер» из летней избы быстро переселилась в зимовку. Ольга хоть шитьем могла отблагодарить добрых хозяев. На первых порах сшила она Павлиновне городского покроя ситцевое платье — отрез не один год лежал в сундуке; Евдокиму Никитичу смастерила выходную сатиновую рубаху; юбку и кофточку сшила Ирине — та помогала обметывать швы и петли. Успела выстегать лоскутное одеяло Саше. Все это — до сенокоса. А в сенокос ей уже начисляли трудодни: она вместе с колхозницами ворошила на пожне сено, укладывала его в копны, стояла на стогу во время метки, — одним словом, привыкала к сельским делам.

Саша днем был в детском садике под надзором старушек-нянек, куда вели и несли ребят всех дошкольных возрастов. Дети постарше играли во дворе, сосункам была отведена изба.

За сенокосом подоспела уборка урожая. Даже и дня передышки не было. Ольга вязала снопы за жаткой, крючила горох, теребила лен, копала картошку, трудилась на молотьбе. Не сразу и не все получалось у нее складно, порой своим неумением вызывала безобидный смешок колхозниц, а чаще удивляла их ловкостью, с какой спорилось в ее руках любое незнакомое ей дело.

Но однажды Ольга все же подкачала.

Как-то на втором месяце ее жизни в деревне занедужилось Павлиновне. Лежала на печке, ворочалась с боку на бок, выгоняла хворь. Ольга в тот день пораньше дернулась с поля — готовила на всю семью обед. Обедали они обычно все вместе в передней избе. Ели из одного эмалированного блюда. Еда была сытная, но по-деревенски простая: варились щи, каша или жарилась яичница, на верхосытку — кринка молока. Ольга же умела изготовить и суп отличный, придумывала на второе то запеканку творожную, то мясные биточки с овощами, то еще что-нибудь необычное. А угождала она больше всего закуской. Натрет ли редьки с морковью, приправив постным маслом, сделает ли из зеленого лука с яичком салат, нарежет ли ломтиками помидоров и украсит колечками репчатого лука — все всем правилось.

В этот раз Ольга приготовила винегрет. Евдоким Никитич ел да похваливал. Ульяна Павлиновна тоже сидела за столом.

— Учись, старбень, — говорил он ей. — Век доживаешь, а ни разу обедом вкусным не накормила. Вот ведь тот же продукт, можно сказать силос, а сделано — объеденье!

Павлиновна, конечно, огрызнулась:

— К лешаку! Поздно мне переучиваться. Возьми переженись. Теперь это модно. Молодая во всем угодит…

Евдоким Никитич останавливал:

— Э, понесла! Ей про Фому, а она про Ерему.

Ольге было неловко: она стала причиной сердитого разговора за столом. Чтоб как-то сгладить, сказала:

— Не хитрое дело — обед готовить, когда есть на чего.

Евдоким Никитич подхватил:

— Вот и я говорю: пускай перенимает, учится.

— Да хватит вам, поешьте спокойно, — вмешалась Ирина.

Павлиновна отложила в сторону ложку:

— Я что-то ничего не хочу. Пойду прилягу опять.

Пропотеть — прошло бы. — Залезла до крутому скрипучему приступку на печь, вздохнула: — Вот корову не знаю, подою ли…

Евдоким Никитич подобревшим голосом распорядился:

— Оставайся здесь, Ольга, обряжайся. Мы с Ариной вдвоем управимся.

Ольга мыла посуду, прибиралась.

Подошла пора дойки коров, Павлиновна подала голос с печки:

— Оленька, ты уж обряди сегодня Пеструху-то. Ох, кто только придумал хвори всякие! Подойница-то, Оля, под лавкой. Сполосни. Тряпочкой сыренькой не забудь вымя обтереть.

— Все сделаю, Ульяна Павлиновна, отдыхайте, — откликнулась Ольга.

Она, заслышав помыкивание Пеструхи, завернувшей во двор, когда пастух гнал стадо улицей с луга на поскотину, тотчас вышла навстречу ей с подойником. Еще с крыльца, подделываясь под голос Павлиновны, Ольга звала Пеструху:

— Иди, моя хорошая, домой, иди! Кормилица ты наша… Пеструха… Ишь как тяжело тебе! Сейчас подою. Иди сюда. — Дала ей посыпанный солью кусочек хлеба, чистой тряпкой обтерла тугое вымя и, поставив на землю подойник, уселась под корову на корточки. Брызнули звонкие струйки.

Длилась дойка недолго. Пеструха, дожевав хлеб, брыкнулась и опрокинула подойник. Молоко белой лужицей разлилось по земле.

— Да что с тобой?.. Милая… Пеструха… Стой, тебе же легче будет, — уговаривала Ольга корову ласковыми словами, какие обычно говорила ей хозяйка. И снова принялась теребить соски. И опять лягнула корова подойник. — Ты что ж, не узнала меня? Как тебе не стыдно? А ну, стой смирно! — Несмотря на этот строгий тон, в третий раз загремел подойник.

Назавтра утром, придя к колодцу за водой, Павлиновна через плетень рассказывала соседке:

— Смехота с нашей горожанкой-то. Вчерась занемогла я. Попросила подоить Пеструху. Не отнекивалась, пошла. А я лежу на печке. И взяло меня беспокойство: долгонько что-то нету ее. Не вытерпела, слезла. Смотрю с крыльца — валяется подойница в стороне, а Ольга стоит и чуть не плачет. «Что, — спрашиваю, — стряслось?» — «Лягается», — говорит. «Сроду не лягалась, а у тебя лягается. Смиреная, — говорю, — корова-то». — «Разве я вру, — хнычет, — попробуй сама, узнаешь». — «Ну-ко, садись, — говорю, — я погляжу». Уселась! «С какого боку села-то, недотепа?»- спрашиваю. А она бормочет: «Не все ли равно, с какого садиться». — «Правильно и делает Пеструха, что лягается, — говорю. — И тебя-то надо бы лягнуть». С левого боку вздумала корову доить. Смехота!

Скоро — через соседку — весь колхоз знал, как Ольга доила корову. Женщины от души хохотали. Колхозница уже с другого конца деревни, повстречавшись с Павлиновной, потешалась над Ольгиной неудачей:

— Рассказала бы, Павлиновна, как твоя постоялка, лейтенантша-то, вместо коровы под быка с подойницей уселася.

Павлиновна вскипела:

— Ты что городишь?! Кто это наплел тебе такое? А?.. Да любая из наших баб не сдюжит с ней в деле тягаться, с Ольгой-то. У ней ничто из рук не валится — кажинная наша работа складно идет. Вот тебе и городская.

Потом и свою соседку отчитала за сплетню:

— Я ж тебе по простоте душевной, а ты по всему свету ни за что ни про что охаяла бабу. Гляди-кось, как все перевернули! Быка доить уселася… Ох, и злые языки!..

Павлиновна рассказала эту историю и Евдокиму Никитичу. Тот махнул рукой:

— А, все вы — пустомели!..

* * *

Шли дни, недели, месяцы первого военного года. И хотя далеко было от «Авроры», от этого рядового колхоза, до любого фронта — на юг, на запад или на север, но жил он не обычной жизнью. Ничего в ней и похожего не было на недавнее мирное время. Вникнуть ли в колхозные дела, всмотреться ли в лица людей, заглянуть ли в душу им — все было освещено тревожными, грозными сполохами большого бедствия, постигшего родную страну.

Не могли миновать эти тревоги и тесную избушку, в которой жили Ольга и Ирина. Зверствовал враг на опаленной советской земле, измывался над женщинами, над детьми — и здесь негодовали два женских сердца. Пленили гитлеровцы новые города — росла, нагнеталась печаль в маленькой зимовке.

Горе сдружило их. Одна ждала весть о муже, не всегда веря, что весть эта будет доброй. Другой же некого было ждать — все были потеряны, все было оплакано. И той, которой нечего и некого было ждать, казалось, проще было жить. Ирина знала — ничем не поможешь своему горю, никакими слезами не вернешь ни мужа, ни дочь. Ольгины же думы до исступления бились над одним и тем же — как найти Василия, как дать знать ему, где она с сынишкой? Верила — ведь и он тоже тревожится за них, затерявшихся в страшном водовороте.

В первые же дни своего житья в колхозе «Аврора», у родителей Иры, Ольга написала Даше Егоровой по ее уральскому адресу. Рассказала о себе, умоляла ее сообщить, нет ли вестей от Алексея, не знает ли что о Василии. Баюкала в зыбке Сашеньку и под скрип очепа гадала — что-то она ответит? Минула неделя. Почата была вторая — день за днем, — молчала Даша. И когда уж потеряла было надежду получить весть с Урала, посчитала неживой свою соседку по квартире на границе, пришло от нее письмо. Оказывается, Даша долго была у больной матери в деревне. Не прибавило письмо Ольге веселья. Ничего-то нового. Только и узнала — жива Даша. А где ее Алексей, что с ним — не ведала она. И еще узнала: потеряла Даша в дороге мать начальника заставы с внучкой, с Наташей.

После этого Ольга и Даша слали запросы в управление погранвойск, в Наркомат обороны — и ничего утешительного.

Если б Саша сколько-нибудь понимал в печальных песнях матери над его зыбкой, в тихих, грустных беседах ее наедине с ним, узнал бы, как бессильна она была унять свою тоску. Забывалась лишь на работе, на людях. Но ведь и у них тоже не всегда было весело на душе. А тут еще страшная весть.

Вбежала как-то Ирина взволнованная, заплаканная. Голос срывается:

— Думано ли?! Первая похоронная — и о ком?

Ольга даже вскрикнула:

— О ком?!

— О нашем Славке!

— Да как же?!

— Пал смертью храбрых… Такой-то… трусом бы!.. Славка ты, Славка… — причитала Ирина. — Красивый наш Славка… Что же, Ольга, будет-то? Такие ребята гибнут! Ведь никогда уж не воротится. Не увидим ни через какие годы. А может, большим, полезным человеком стал бы потом… Мать, кажись, не перенесет. Один сын-то. Еще три девки. Бедная тетка Наталья! Ой… всем больно! Всей родне… Такой молодой!..

Ольгу ошеломило это известие, за живое задели слова Ирины. Плакала и вспоминала:

— Помнишь, Ира, тогда на станции… на Всполье? От себя оторвал, а нас, бедолаг, выручил. Портянки свои новенькие… Надо же! Сказал еще… Я его близко не видела, а сразу поняла — хороший он… Сказал — с уговором, чтоб крестным… Так и не привелось повидать своего крестника… Душевный, добрый был.

Ирина всхлипнула:

— Был и — нет. Нет больше Славки…

Ольга молча примерила это горе к себе и вслух сказала:

— Вот и задумаешься, что выбрать: узнать ли сразу, где твой родной человек, что с ним, или уж лучше жить, не ведая ничего, пока война идет. Каково будет, если вдруг сникнут все надежды, будто трава подкошенная?

Ирина подтвердила:

— Уж лучше так, Ольга. Не знать. Веровать.

* * *

Колхоз «Аврора» был небольшой — из трех деревень. И даже в это трудное время, когда дома почти не осталось мужчин и со всеми работами управлялись женщины, дела в нем шли хорошо. О колхозе часто появлялось доброе слово в районной газете. В различных сводках — шла ли речь об уборке урожая, о надоях молока, о поставках государству — он неизменно стоял на виду, в числе передовых. Люди его быстро, душою поняли все заботы и тревоги военной страды.

Председательствовал Евдоким Никитич чуть ли не с самой организации колхоза. Старик он был упрямый, умел настоять на своем, когда твердо знал, что правда на его стороне. И не только перед колхозниками, но и перед районным начальством. Его уважали, к его слову прислушивались. Опыт у него был богатый. Евдоким Никитич не зазнавался, умел выслушать полезный совет других. Даже Ольгу, которая в деревенских делах не очень-то разбиралась, он признавал своим советчиком.

Живя под одной крышей с Евдокимом Никитичем, Ольга подметила в его обращении с колхозницами, как ей казалось, нехорошую черту: уж слишком он строг, чересчур требователен ко всем без разбору. У многодетной солдатки, месяцами не получающей вестей от мужа, лихонько на душе. А тут еще накричал председатель. И за что? За то, что она на гумне, у молотилки, вдруг расплакалась, а остальные давай утешать. Работа остановилась. И надо же было в эти минуты появиться Евдокиму Никитичу! Нашумел…

Вечером Ольга завела с ним разговор об этом. В той солдатке она видела себя: та же печаль, которую лишь слезами и смывают на время, до новой вспышки… Говорила Ольга о душевном внимании к людям, о том, что надо порой и похвалить человека — похвала, если она заслужена, еще больше окрылит его. Работают-то женщины не жалеючи сил, до войны даже мужчины наверняка не везли на своих плечах такой ноши. Другая крепится, не просит помощи, а самой уж так тяжко — и за мужика работать в поле, и семью обиходить! Хоть разорвись. Сочувствовать надо таким…

Сначала Евдоким Никитич недоверчиво ухмылялся, потом проняли его Ольгины слова, согласился:

— Верно ты говоришь. Но народ-то разный.

— Так ты и подход разный имей, — посоветовала Ольга.

— Поглядел бы я, какой подход выбрала бы ты к нашему Венчику. Как-нибудь кликну тебя послушать его гонор.

Венчиком звали в колхозе Вениамина Жилкина. Ему не было и тридцати. Мужчина вроде бы в силе, но с каким-то, видать, большим изъяном — оказался непригодным для армии даже в войну. А главный-то его изъян, но твердому убеждению Евдокима Никитича, — лень, родившаяся раньше самого Венчика. Ленивых же председатель «Авроры» терпеть не мог.

И вот однажды Евдоким Никитич позвал Ольгу в переднюю избу.

Венчик сидел на широкой лавке, опершись локтем о подоконник, и важно потягивал маленькую трубку-носогрейку.

— По делу иль так, поболтать, Вениамин? — спросил Евдоким Никитич.

— Авансик требовается, председатель, — ответил Венчик и выпрямился.

— А я-то подумал — за нарядом на работу, — не без иронии заметил Евдоким Никитич.

— Надо сперва поесть.

— Ох, Венька, Венька! На той неделе отвешал тебе муки, мяса. Быстро что-то управился.

— Вез запасов живем, сам знаешь. Всё уже.

— Так ты бы работал…

— По силе-возможности работаю.

— Авансик, говоришь? Брать берешь, а трудодней-то твоих не прибывает. Ладно еще баба работящая досталась. Как бы ты жить стал на свои-то трудодни?.. Бывало, из последнего тебе выпишешь — на страду оставлено, а ты хоть бы спасибо колхозу сказал да на работу приналег в знак благодарности. А то, помнишь, зимусь набрал продуктов — на лесозаготовки собрался. И пока жена шила рукавицы да штаны чинила — съел все и про лес забыл. Ровно тебя не касается, какое нынче трудное для Родины время…

— Давнишнее это. Зря ворошишь. А трудодни заработаю.

— Да как не ворошить, если у тебя стыда нет? — вспылил Евдоким Никитич. — Или, по-твоему, стыд не дым, глаза не выест? Вот узнают наши фронтовики, как ты им в победе помогаешь, они ж тебя…

— Ты всегда так, председатель… с укорами. А себе?

— Что себе? — распалился вконец Евдоким Никитич.

— Да так, между прочим.

— Нет, ты договаривай!

— Нечего договаривать, сам небось догадываешься.

— Что за намеки?

— Не намеки — на самом деле.

— Ладно, на правлении скажешь. Вот бабы будут решать — дать тебе аванс или не дать, тогда и скажешь. Все! Прения закончены. А ко мне за авансами можешь не приходить — хватит мне грех на себя брать, есть правление, оно пускай и распоряжается… Лодырей покрывать мне партия не разрешает…

Ольга слушала и молчала.

— Видала, каков гусь?! — сказал Евдоким Никитич, когда Венчик сердито хлопнул дверью.

Ольга улыбнулась:

— Променять бы его на фронтовика…

— Безо всякой замены отдадим. И жена согласится. Меньше стыда. Натерпелась, бедняжка, лиха.

От Евдокима Никитича Жилкин не на работу направился, а в сельсовет за три километра. Там он заявил, что своими глазами будто бы видел, как председатель колхоза «Аврора» (Евдоким Никитич из-за недостатка людей одновременно был и кладовщиком) тащил к себе домой мешок зерна с колхозного склада. «В три погибели согнулся. Наше, колхозное. Каждое зернышко вот этими руками взращено».

Ольга-то знала: Евдоким Никитич был честен до щепетильности. На первых порах жизни в колхозе, осенью, она раз увидела такую картину, зайдя в переднюю избу. Евдоким Никитич, взяв за нижние углы мешок с картошкой, вытряхнул содержимое посередь пола — только пыль столбом.

— Смотри, Ольга, что натворила моя старая кикимора! — злой, побагровевший шумел на весь дом Евдоким Никитич. — Картошку приготовила для поставок. А на дне-то мешка вон сколько песку!

Павлиновна стояла тут же, скрестив на груди руки. Конечно, она не из тех, чтобы промолчать. Тотчас подала голос:

— Много ли там песку-то, ворчун старый! Смотри — напылил…

— Много ли? А это что? — указал Евдоким Никитич на сыпучую землю, покрывшую ворох картошки.

— Один совок всего-то.

— А зачем, я тебя спрашиваю?

— Зачем… — усмехнулась Павлиновна. — Ровно не знаешь. У всех картошка с землей, а у нас как вымытая.

— Значит, надо сыпануть этой дряни? Не удалось схитрить? Песок-то ведь на дно осел.

— Кабы я знала…

— Не дура ли? Жена председателя… Опозорить хотела на весь район мою партийную совесть!

Другой случай удивил Ольгу не меньше. Как-то попросила она у Евдокима Никитича с колхозного склада меду для Саши — простыл, видно, горлышко побаливало, кашель душил.

— Не могу, Ольга! — как отрезал председатель.

Она не поверила своим ушам, — шутит, думала.

— С ложку всего-то.

— Ложку или пуд — все одно. Кто проверит? Не оберешься нареканий.

— Да что уж так?..

— Вот так. Не обижайся. Ты лучше сходи вон к Савватию Ильичу. У него своя пасека. Даст без слова.

Не удалось уговорить.

И вот такого человека Венчик хотел обвинить в краже колхозного добра!

Председатель сельсовета знал неподкупную честность Евдокима Никитича, но все же проверил сообщенный Жилкиным факт. Ольге невзначай пришлось стать свидетельницей. Она знала, что было в том мешке, который Евдоким Никитич притащил домой, согнувшись в три погибели. Да и не одна она знала. В мешке были обычные древесные опилки. Их когда-то привезли для разных нужд с лесопильного завода. Евдоким же Никитич опилками утеплил потолок Ольгиной зимовки.

* * *

Настала холодная дождливая осень.

Ольга, ранее не думавшая, что придется ей зимовать в колхозе, теперь поняла: будет ли весточка от Василия или не будет, все равно деться ей некуда — надо жить зиму у родных Ирины, работать в «Авроре».

Война затягивалась, и того близкого ее конца, в который верилось, когда фашисты напали на Советский Союз, не было видно. Немцы лезли в глубь России, к Москве. Было страшно за судьбу Родины, за людей, за тех, кто воюет на фронте, кто попал в оккупацию, за себя, живущую за тысячу верст от боев.

В колхозе оплакивали смерть уже не одного Славы. Горе успело постучаться во многие избы. И Ольга к сердцу принимала каждую такую весть, будто ей адресованную. Невеселые думы захлестывали неуемным половодьем. Она долгим грустным взглядом смотрела на своего Сашеньку, шептала ему слова жалостные, трогательные — и самой от этого хотелось плакать.

А тут еще придумала из Васильевой шинели шить себе пальто.

Был вечер. В зимовке горела керосиновая лампа.

Ольга положила шинель на колени, чтоб начать пороть, и вдруг пахнуло чем-то знакомым, давним, родным, словно подошел сзади невидимый Василий и вот-вот нагнется, положит руки ей на плечи, коснется волос, поцелует шею… Часто-часто забилось сердце.

Шинель еще сохранила запах любимого человека, и уж не остановить было Ольге воспоминаний. Да если б только одни воспоминания! Порола шов за швом, и потому что шинель, эта последняя память о муже, распадалась на куски — где пола, где спинка, где рукав — ни единого целого шва, Ольгу мучило предчувствие: уж не так ли будет и с нею — наперекор желанию, круто, безжалостно рухнут все ее надежды?

Она уткнулась в серое шершавое сукно шинели и тихо заплакала. И она, может, разрыдалась бы, если б не пошевелился и не хныкнул в зыбке Саша.

А спустя час, когда с мельницы вернулась Ирина, Ольга, уже успокоившись, кормила грудью Сашу. Она успела наворковаться с ним о том, что ему, ее радости, скоро стукнет четыре месяца, что он — тот следочек, который остался от папы, самая большая память о нем, его частица, его кровинка…

— Околела, промерзла вся! — видя, что ребенок не спит, шумно пожаловалась Ольге Ирина. Она сбросила с себя мокрый брезентовый плащ, сняла телогрейку, резиновые сапоги. — Еще хорошо, не завозно на мельнице, быстро смололи.

— Сейчас самовар поставлю, отогрею тебя, — сказала Ольга и, уложив Сашу в зыбку, качнула подвешенные над ним бубенчики.

— Поставь, пожалуйста, — откликнулась Ирина. — Я на печи покалюсь… А ты сегодня в хорошем настроении. Молодчина! — похвалила она Ольгу, шагнув на приступок.

— Не все плакать, — улыбнулась та в ответ.

У них продолжались добрые отношения. Ольгу Ирина уважала и нервы ее берегла — старалась не обидеть необдуманным словом.

Ирина улеглась на печи и, глядя в потолок, долго молчала. Потом, вспомнив что-то, ругнулась:

— Старый кривой черт!

— Ты о ком это? — спросила Ольга.

Ирина повернулась со спины на живот, выглянула из-за трубы.

— Ездила сегодня с одним. Ты, наверно, знаешь его. Еремей. Из той деревни, — кивнула она вправо. — В молодости колол дрова и щепа в глаз угодила, окривел на всю жизнь. Старик уж. Так вот, я за мешок, а он, — усмехнулась, — не дает, сам тащит, бережет, вишь, меня. И всю дорогу побасенками угощал. «От вас, — говорит, — от городских, скусно пахнет, не то что от моей Густи». Говорю ему: «Хорошо, старуха твоя не слышит эти комплименты, а то бы задала тебе». — «Старуха, — говорит, — давно уж к себе не подпускает, брыкается. Так что знай — свободный казак я». Старый пень! Подумай, туда же…

— А ты, значит, от ворот поворот? — подкладывая углей в самовар, шутливо спросила Ольга. — Не везет тебе на женихов.

— Верно… — Подумала и добавила: — Болтаю всякую всячину, а на душе у самой!.. — Вдруг умолкла, точно кто зажал ей рот. И лишь через несколько минут тихо, изменившимся голосом сказала: — Все-таки рано с этих лет никем не приласканной вдовой жизнь коротать… У тебя другое положение. У тебя Василий, может, вернется. А Сашка вон…

Ольга промолчала.

Вскипел самовар, и Ирина слезла с печи.

Пили чай с топленым молоком. За столом Ирина опять завела разговор о женихах — на этот раз вспомнила свою девичью пору:

— Девка я была ничего, как у нас говорят, матерушшая, баская, работяшшая. Одна дочь у отца с матерью, остальные — парни. В живых — самый старший и тот по разделу, к нашим неласковый из-за стервы жены, живет верст за пятнадцать отсюдова. А еще было двое — умерли маленькими. Так вот. Стали ко мне сватов засылать. Один из своей деревни, двое из соседних. Ломалась, кочевряжилась — не пошла ни за которого. Наш-то деревенский по уши влюблен был. Ты не знаешь его. На фронте. Ванька, Нинки Пашенькиной муж теперь. Говорил, назло мне женился на ней. И парень подходящий, видный, а уж больно надоедный, прилипчивый. Не любила — и все! Завлек чужой, незнакомый. Из Белоруссии.

— Да как же тебя с ним судьба свела?! — удивилась Ольга.

— Слушай. Наш колхоз поставлял в город одной воинской части капусту, овощи. И я не раз бывала. Он, мой-то суженый, старшиной там служил. Бравый. Заметил. Потом как-то к нам на гуляние приперся… Когда демобилизовался — увез. Уже жену. Беременную.

— В Минск? — спросила Ольга и спохватилась: невзначай коснулась больного места.

Иру, похоже, упоминание Минска не задело. Спокойно ответила:

— Сначала в свою деревню, а после уж туда перебрались… — запнулась и добавила глухо: — На свое несчастье.

Только теперь Ольга заметила набежавшую на ее лицо тень. Но Ирина тотчас попыталась замять свою печаль шумным возгласом:

— Вот так и бывает, Оленька: не знаешь, где тебя поджидает радость, где — беда!

* * *

Зимними вечерами часто забегала к Ольге на минутку молодая колхозница Анна Зуева. Муж ее был на фронте с первых дней войны. В бесхитростных беседах с Ольгой она рассказала, как недружно жила со своим Толиком, как постоянно ревновала его к девчатам. Он мужик веселый, гармонист, без него не обходились ни одна свадьба, ни одни крестины. За двухлетнюю семейную жизнь Аня много наговорила ему недобрых слов, и теперь совесть не давала ей покоя.

— Ольга, милая, — плакалась Аня, — как вспомню — ни за что накидывалась на него, на родненького, так сердце и заноет. Вернись он домой сейчас, пускай израненный, уж так бы я любила да берегла его! Краше моего Толика на всем-то белом свете никого нет!

Аня читала Ольге все мужнины письма и ни одного своего не отправила ему, не посоветовавшись с Ольгой. А у той откуда только брались нежные да ласковые слова, которые подсказывала она Ане! Бывало, после Ольгиных размышлений — как бы она написала Толе — Аня заново переписывала свои письма и все приговаривала:

— Чудно: в душе у меня, поверишь ли, совсем-совсем похожие на твои мысли зачинались, а только я за карандаш — улетучивались куда-то.

Ольга же, сочиняя вслух письма к неведомому ей мужу Ани, видела перед глазами своего Васю, и слова такие лились душевные, такая тоска жила в них и такая любовь горела, что Аня, слушая Ольгу, не могла сдержать слез. Вместе с нею плакала и Ольга над своей и чужой судьбой.

За советами к Ольге приходили многие колхозницы-солдатки. Она вроде бы приворожила их к себе сердечным вниманием к скупым бабьим жалобам, к тоскливым откровениям.

До замужества Ольга окончила восемь классов, работала несколько лет на телеграфе — сначала почтальоном, потом телеграфисткой. Среди женщин «Авроры» она была, пожалуй, самой грамотной, если не считать агронома Машу Зорину. Но и девятнадцатилетняя Маша признавала Ольгу за авторитет для себя во всех житейских вопросах. Иногда она давала Ольге книги Льва Толстого, Ромена Роллана, Шолохова, Куприна. Ольга теперь словно другими глазами смотрела на содержание многих произведений, читанных ранее, и удивлялась, как чтение помогало «причесывать», настраивать на хороший лад чувства. Взгляды ее и Маши на прочитанное, на поведение героев почти всегда сходились. Они обе жалели Анну Каренину, оправдывали шолоховскую Аксинью, много и справедливо говорили о расчетливой, бессердечной Шурочке из «Поединка» Куприна, погубившей такого милого Ромашова… Иной раз после прочтения какого-нибудь маленького рассказа про любовь они весь вечер беседовали о нем. Ирина, слушая их, чаще не соглашалась, кидала убежденно что-то, опровергающее их мнение, да и целиком книгу:

— Любовь… Не бывает так в жизни-то, девки! Выдумка тут.

Тогда Маша просила Ольгу:

— Скажи ей, Оля, что ошибается она!

Ольга, не столько поддерживая Машу, сколько задетая сама за живое неверными словами Ирины, тоже горячилась:

— Поверь мне, бывает! И в жизни бывает любовь красивая, большая, настоящая…

— И вы верите? — стояла на своем Ирина. — Ну Маше-то еще простительно — молода. А ты-то, Ольга!..

— Да, и я верю и знаю!

Ольга говорила и видела свою любовь, Василия и себя.

Когда Ольга и Ира оставались одни, Ира вдруг просила:

— Почитай, Оля, еще что-нибудь. Посердечней.

И та, вывернув фитиль в лампе, чтоб свет был поярче, читала вслух. Ирина порой слушала в слезах и говорила уже без задора, смирившись:

— Хорошо! Душа оттаивает…

Они вместе ходили в село за три километра смотреть в школе кино. Фильмы крутили старые, довоенные, и с каждым из них — будь то «Чапаев», «Веселые ребята», «Цирк» — были связаны воспоминания — радостные и грустные.

А раз шел «Большой вальс». Ольга смотрела и представляла, как сидели они с Василием в кинотеатре, еще не поженившиеся, в том городе, где она работала, а он заканчивал военное училище. Василий угощал ее дорогими конфетами. И хотя на экране показывалась чужая жизнь, удивительная музыка и красивая, верная любовь героев рождала какие-то неземные чувства, свершалось какое-то колдовство с каждым — душа полнилась чем-то радостным, светлым, нежным.

Василий провожал Ольгу до ее квартиры. Шли они не по тротуару, а по середине зимней, чуть освещенной улицы. Ольга даже помнила — на ней были легкие белые валеночки-чесанки, на нем — хромовые сапоги. Василий, напевая вальс Штрауса, вдруг подхватил Ольгу и закружил-закружил… Она, танцуя, заливисто хохотала, пока он не прильнул губами к ее губам…

Ольга вспомнила все это, как только вышли они с Ирой за село. Зимняя ночь была похожа на ту, довоенную, лишь вместо электрических фонарей над ними висела полная зеленоватая луна. Ольга, как когда-то Василий, напевая «Сказки Венского леса», только что слышанный с экрана и все еще звеневший в ушах вальс, подхватила Иру и закружила. Та, прыснув от смеха, умоляла:

— Ой, Ольга… отстань!.. Какая я танцовщица!.. Забыла, как ноги переставлять…

Дорога была узкая, кружиться вдвоем было неловко, ноги оступались в глубокий снег. И Ольга, оставив в покое Ирину, продолжала вальсировать одна. Из слов вальса она помнила только начальные строчки и все повторяла их:

Проснулись мы с тобой в лесу. Цветы и листья пьют росу… Пьют росу… Пьют росу…

Потом оборвала танец, шагнула к Ирине и, припав к ее плечу, заплакала. Она и сама не знала, что такое нахлынуло на нее. Ирина не уговаривала, не стыдила — молча гладила Ольгу варежкой по рукаву пальто…

Пока шли до деревни, Ольга — уже без слез, спокойно — рассказала, что вспомнилось ей после «Большого вальса».

* * *

Обедали все вместе в передней избе. Ольге на трудодни причиталось и хлеба, и гороху, и овощей, и меду. Она все передала в общий семейный котел.

В дождливые августовские и сентябрьские дни они всей семьей несколько раз ходили в лес по грибы и ягоды. На зиму насолили груздей и рыжиков, насушили боровиков, намочили кадку брусники. Все это вместе с солеными огурцами и квашеной капустой стояло в подполье. Не выводился у Павлиновны хлебный квас. Так что, несмотря на трудное военное время и на увеличенные поставки государству, семья Евдокима Никитича, как и все в «Авроре», голода не знала. Деревенская еда Ольге нравилась. Она не обегала ни толокняной болтушки, ни киселя овсяного или горохового, ни каши-повалихи в прихлебку с молоком, ни сладкой луковницы на квасу. Ну а шаньги по праздникам были для нее просто лакомством.

Евдоким Никитич выписывал областную газету «Правда Севера» и считал себя знатоком всех событий в стране и за рубежом. Когда семья бывала в сборе, он заводил разговор о политике. Ольга, как могла, поддерживала этот разговор. Любил Евдоким Никитич рассказывать и про свою службу в военно-морском флоте. Был он когда-то балтийским матросом. Это подтверждали и семейные фотографии, в рамках и без рамок висевшие на стене под стареньким зеркалом. Потом, в гражданскую войну, его вместе с отрядом балтийцев послали на подмогу Красной Армии на Северный фронт. Начинал Евдоким Никитич примерно так:

— Да, Москвы фашисты не увидели, как своих ушей. Подошли и… околели. Без славы, с позором. Похоже было и в гражданскую. Они, наверно, думали, интервенты-то: каюк России, разгромили, всё, в огненном кольце!.. Не тут-то было… Не вдруг в ярость мы, русские, приходим. Но уж разозлимся — никакой вражьей силе не совладать!

— Теперь он, Ольга, — встревала Ульяна Павлиновна, — на весь вечер завелся.

Ольга заступалась за Евдокима Никитича:

— Что вы, Ульяна Павлиновна, он же о деле.

— Ты послушай, а я уж наслушалась за жизнь-то. Пойду полежу на печке.

— Иди, хоть не мешаешь, — напутствовал Евдоким Никитич. — Аришка тоже завалилась?

— Ей что-то нездоровится, — ответила Ольга.

— Так вот… Нас, отряд балтийцев, направили тогда на подмогу к Павлину Виноградову. Слыхала про него? Нет? Был такой питерец. Командовал на Северной Двине флотилией. Я у него служил. Колошматили мы белую сволочь и всякую чужестранную погань во как!.. Павлина любили моряки. Храбрый был мужик. И умница. Рано погиб… Много преданных большевиков пало до поры! — вздыхал он и вдруг с разговора о гражданской войне перескакивал на свой колхоз: — А знаешь, почему наш колхоз «Авророй» назван?

— Наверно, потому, — старалась угадать Ольга, — что ты или кто из ваших служил на «Авроре».

— Чего не было, того не было. Врать не стану. Никто не служил. И я не служил. Крейсер «Аврора» знаменит на весь мир. Он…

— Ну это-то я знаю, Евдоким Никитич, — перебивала Ольга. — По Зимнему дворцу…

— Вот, вот. И когда я предложил на организационном собрании нашим мужикам назвать колхоз этим славным именем, все согласились. Не слыхивал, чтоб еще где был такой колхоз.

— Значит, ты хотел, чтобы и ваш колхоз прогремел на весь мир? — улыбаясь, спрашивала Ольга.

— Смеешься? А зря. Пускай хоть в своем районе — и то хорошо.

— Не смеюсь я. Правильно, — тут же сдавалась Ольга.

— Нам, сама понимаешь, стыдно позади других тащиться — звание авроровцев не позволяет. Каждому ясно.

— И Венчику?

— А, ну его! Из Венчика авроровца не получилось. Не моряцкая кровь в нем булькает. Лентяк неисправимый до могилы… А мы вот, Паутовы, хоть и не морскую фамилию носим, а исконные моряки. Отец мой, Никита Иванович, тоже был моряком. Теперь племянник воюет в морской пехоте… Обожди, сейчас я найду тебе одну бумажку. Почитаешь, как раньше приходилось унижаться нашему брату.

Евдоким Никитич вытащил из шкафа маленький старинный ларец, выложил из него на стол кипу бумаг, пахнущих от многолетнего хранения чем-то незнакомым — сладковатым, лежалым.

— Вот погляди сначала на деньги всех времен — николаевские, керенки, наши тысячи и миллионы. Напоказ сберег. В двадцать третьем годе мы все миллионерами были. Да, вот эта бумажка. Читай.

На пожелтевшем толстом листе бурыми чернилами почерком школьника было написано:

В ГУБЕРНСКОЕ ВОИНСКОЕ ПРИСУТСТВИЕ

отставного нижнего чина машиниста 1 класса команды крейсера «Паллада» Никиты Ивановича Паутоеа

ПОКОРНЕЙШЕЕ ПРОШЕНИЕ

1-го января 1898 г. поступил я на действительную военную службу и находился на пароходе «Компас», а с 1901 по 1904 г. на крейсере «Паллада» во внутреннем и заграничном плавании. С 27 января по 20 декабря 1904 г. находился на театре военных действий с Японией при защите крепости Порт-Артур. Имею медаль в память русско-японской кампании и знак отличия военного ордена 4 степени. Во время моего нахождения на военной службе и театре военных действий я потерял все свое здоровье. А у меня двое детей и жена. Изба совсем обветшала, нужно приводить в порядок.

Объяснив вышеизложенное, имею честь покорнейше просить сделать распоряжение о назначении мне единовременного пособия.

К сему прошению подписуюсь отставной нижний чин

Никита Паутов.

— А резолюция-то, смотри, какая! «Ходатайство подателя не заслуживает уважения». Сукины сыны! — вспылил Евдоким Никитич и уже спокойно продолжал: — Отец был неграмотный. Прошение писал ему один чудаковатый парень на селе. Первый раз, когда отец продиктовал ему какую-то просьбу и велел прочитать, он совершенно серьезно ответил: «А я ведь, Никита Иванович, читать не умею. Написать напишу что хошь, а читать — уволь». Пришлось для проверки искать другого грамотного человека. Тот прочитал — оказалось все верно.

После таких воспоминаний Евдоким Никитич просил Ольгу:

— Заведи-ко, Оля, патефон.

Выбор пластинок был невелик, но и из тех, что имелись, Ольга знала, чем можно угодить бывшему балтийцу. Больше всего любил он «Варяга». Вначале слушал молча, потом, тихонько подпевая, ударял в такт по столу суставом пальца. А когда песня подходила к концу, подтягивал за певцом в полный голос:

Прощайте, товарищи, с богом, ура!
Кипящее море под нами!
Не думали мы еще с вами вчера,
Что нынче умрем под волнами…

Заканчивался «Варяг», Евдоким Никитич с посветлевшим лицом торжественно говорил:

— Какая песня!.. Она от жизни, Оленька. «Врагу не сдается наш гордый «Варяг», пощады никто не желает!»

Ольга спрашивала:

— Теперь «Раскинулось море широко…»?

Евдоким Никитич глазами показывал на печь: мол, не падо, старая расплачется опять. А Ульяна Павлиновна, услышав Ольгин вопрос, сама подавала голос из-за трубы:

— Давай, давай, Оля, заводи и мою.

И та ставила пластинку с «Кочегаром». Пел Леонид Утесов. Голос с хрипотцой, но проникновенный, душевный — Павлиновна еще ни разу не могла сдержать слез, как только Утесов начинал петь-выговаривать:

Напрасно старушка ждет сына домой, Ей скажут, она зарыдает…

— Да, — вздыхал Евдоким Никитич, — для души песня! Тоскливая. Поставь-ко повеселей — «Ты, моряк, красивый сам собою». Про нас со старухой, — щурился он от сдерживаемого смеха, — хоть она — Ульяна, а не Маруся, и мне чуток за двадцать перевалило.

После морских песен заводи хоть того лучше — Евдоким Никитич сразу становился равнодушным к патефону.

* * *

Ирина проснулась от неприятного сновидения. Будто бы шли они с Ольгой через Двину по вешнему, источенному талой водой льду. До берега было еще далеконько. Ольга что-то замешкалась, отстала. Вдруг Ирина услышала позади крик: «Ира-а!» Оглянулась, увидела — барахтается Ольга в воде. Кинулась к ней, а она все зовет ее, а сама тонет. Ирина не успела добежать — Ольга скрылась с головой. Льдинки вынырнули вместо нее в полынье и закрыли мутную воду. Ноги у Ирины подкосились…

Проснулась, свесилась с полатей, чтобы взглянуть на спящую Ольгу. Кровать оказалась пустой. «Уж спроста ли этот сон?» — ударила в голову шальная мысль. Ирина торопливо спрыгнула на пол, потрогала Ольгину постель — еле теплая. Босиком, в одной рубашке выскочила в сени.

Дверь на улицу была открыта. Ольга сидела на ступеньках крыльца — пальто внакидку, в шали и валенках. Подперла руками голову, не обернулась на шаги Ирины. А та обняла ее сзади и со слезами в голосе проговорила:

— Как ты напугала меня!

— Я ж совсем тихо позвала. Ты вроде и не проснулась, — сказала Ольга таким тоном, словно оправдывалась.

— Разве ты звала меня?

— Да… Лежала битый час. Не спится — и все. Такая чушь в голову лезла!..

— А мне дурной сон приснился… Сколько хоть времени-то?

— Часа два.

— Зябко. Ты не идешь в избушку? Тогда я накину что-нибудь на себя.

Стоял апрель. Днями вовсю таяло. С крыш, шурша, сползал снег, оседал перед окнами наст. На лугу засветилось озерцо талой воды. С юга потянулись извечные треугольники гусей, где-то высоко в поднебесье тревожно-радостно курлыкали журавли, грачи шумно хлопотали над гнездами в ветках осокорей… Шла весна. Ее не могла остановить наползающая ночами стынь, когда прозрачными сосульками украшались карнизы крыш и ледяной коркой заволакивало кругом снежный покров.

В сердце Ольги весна ударяла хмелем — и не было сил справиться с собой. Отрезвляла себя одним — ведь и многие другие женщины не в лучшем положении.

Ирина появилась снова — в полушубке и тоже в валенках. Села рядом, прижалась к Ольге. Спросила:

— Не застыла?

Ольга вздохнула:

— Но и не оттаяла.

— О чем задумалась-то?

— Если б можно было высказать!..

— Тошно, да? Весна виновата?

— Война виновата.

— Кончится. Теперь уж что тужить.

— Разве видать конец? Завидую твоей веселой душе, Ира.

— Хошь, я тебя развеселю? Ну, скажи, хошь?!

— Весели.

Ирина сбежала по ступенькам с крыльца, встала перед Ольгой, размахивая руками, будто большая птица крыльями, ударила рукавами в полы полушубка и громко, с надрывом, совсем как драчливый, заправский петух, прокричала:

— Кук-каре-еку-у-у!

Ольга усмехнулась:

— Ну и веселье… Придумала тоже…

— Ты погоди. — Ирина кукарекнула еще раз и, игриво прислушиваясь к чему-то, с минуту помолчала. — Ах, черти глухие! — ругнула кого-то и опять звонко, с придыхом крикнула: — Кук-каре-еку-у-у!

В соседнем дворе, должно быть, в сарае, тотчас отозвался не очень умело, но задорно, видать, молодой петушок. Потом через несколько домов, вдали, спросонок кукарекнул еще один.

— Это Нинки Пашенькиной, — хохотнув, пояснила Ира. — Ванька сейчас соскочил бы с постели: «Проспал!» Поднимала я его так не раз.

Горластая петушиная перекличка быстро ширилась. Кукареканье неслось уже с того и другого конца деревни. В урочное время это зрелище не казалось бы необычным, а тут, в третьем часу ночи… Да, затея Ирине удалась: Ольга нахохоталась до слез.

В сенях появилась Павлиновна.

— Что это, девки, петухи-то ошалели, что ли? Как разгорланились! Неужто утро? А на наших ходиках только третий час. Стояли, может, Ариша? Вы-то что поднялись такую рань? Или еще не ложились?

Ольга не вытерпела, прыснула в рукав. И тут Павлиновна смекнула:

— А-а, это ты, Аришка, напроказила с петухами-то? Что, кровь молодая играет? Ума-то сколечко! Постыдись…

— Я, мам, Ольгу веселила, — рассмеялась Ирина.

— Повеселила — и хватит, — уже ворчливо сказала Павлиновна. — Вон когда подняли…

— Пошли, Ольга, сны досматривать! — Ирина помогла ей подняться и потянула в зимовку.

* * *

Письма от Даши шли редко. Были они простенькие — с советами не хныкать, растить Сашу, с описанием своей незавидной жизни. А тут на третьем году войны вдруг — «вернулся Алексей». Будто снова оглушил Ольгу тот первый взрыв за окном на погранзаставе.

Читала Дашины строчки Ольга торопливо, с каким-то предчувствием недоброй вести. И то, что Алексей эти два с лишним года партизанил и что вернулся без левой руки, она прочла бездумно, не задержав внимания. Она металась взглядом по листку — искала слов для себя. Несколькими строчками ниже увидела: «Василий». Перескочила дальше, и тотчас другое слово — «погиб» остановило стук ее сердца. Бледнея, теряя силы, она рукой, в которой держала письмо, неловко взмахнула, чтоб сохранить равновесие, пошатнулась в сторону кровати, хотела ничком упасть на нее, но ноги сдали, скользнули, и Ольга осела на пол. Так, стоя на коленях, уткнувшись лицом в постель, она нарыдалась до изнеможения, а когда поднялась и присела на кровать, неведомой болью кольнуло сердце, и сама она показалась себе больной и старой. Снова стала читать мокрый от слез листок, но не с начала, а со средины, где увидела роковое слово о муже. В письме о нем была всего лишь строчка: «Алеша видел, как Василий в первый же день погиб». Дальше Даша утешала ее, звала к себе на Урал погостить.

Обида взяла Ольгу. Написала мимоходом, словно о каком-то общем знакомом, о чужом… Неужели Даша не могла подробнее рассказать, где погиб Василий, как? Ведь видел же Алексей. Значит, говорил еще что-то. Или уж свое счастье — муж вернулся живехонький, до других ли теперь! — ослепило, сделало сердце глухим, нечутким? Вместе жили — не такой была. Эх, Даша, Даша!.. Верно: чужое горе — не свое…

Сгоряча Ольга написала Даше об этих горьких думах о ней и очень просила как можно подробнее, все-все описать про Василия.

Заклеила конверт, остановившимся взглядом посмотрела на адрес, закрыла глаза. Ясно-ясно представила Василия. «Не вернулся… — с тоскою, с укоризной сказала мысленно ему. — Что ж ты? Приняла бы всякого. Долгожданный. Верила… Так верила! С Сашкой ждали… А я перед тобой ни в чем не виновата. Разве что видела грешные бабьи сны… Ты ж простишь мне, знаю… И еще поглядывала украдкой на чужую мужскую красу. Глупая, да?.. Третий год врозь, Васенька!.. Ни поцелуя… Никто рукой не притронулся. Легко, думаешь?!»

Она спохватилась — ведет разговор с ним, как с живым. А вдруг он и на самом деле жив? Вот так же, как Егоров?.. Но он же видел… Нет, чудес не бывает. Мертвые не воскресают, не встают… Солдатка… Вдова… В двадцать пять лет вдова… Как же теперь? Жить?.. Были силы — жила… ждала. Годы в этой невеселой избушке, в зимовке. Весной и летом в зимовке… Потолок да стены. И еще полати… Ирина пока не знает… Страшно. Уж лучше бы… А Сашка?..

Подошла к кроватке, заглянула под полог. Лежит румяный. Разметался. Все-то родное, Васино. Бровки с изломом, курносенький… Вытянулся, большущий… Что ж это она подумала!.. Ой дура, ой дура!..

Накрыла простынкой. Наклонилась. Коснулась губами пухлых ручонок. Прошептала:

— Пригожий мой… Одни мы. Горько. Осиротели. Сынулька мой. Нет-нет! Уж тебя-то я выращу. И будешь ты умный, счастливый…

Вошла Ульяна Павлиновна. Заметила слезы на глазах Ольги.

— Ты что это, Оля? Плакала опять? Дуреха ты, дуреха…

Ольга еле сдержала рыдания.

— К подруге муж… с фронта вернулся… Без руки…

— Ну и слава богу, что вернулся. Успокойся-ко. Вернется и к тебе.

— Ольга всхлипнула:

— Нет…

— Перестань. Разбудишь Сашеньку-то. Получше ему? Ой, жарок еще есть. Не води его в садик, дома скорей поправится… Пойдем поедим.

— Спасибо. Потом я…

* * *

Ольгино письмо было еще в пути, а следом за ним она сама поехала к Егоровым. Не хватило терпения ждать ответа от Даши. Да и то, что она напишет, думала Ольга, вряд ли успокоит ее. Надо самой услышать Алексея, выспросить, увериться. Она понимала — мучительным будет это свидание с человеком, который скажет ей страшные слова. Но не ехать уже не могла — она никогда не простила бы себе, если б поступила иначе.

Была страда. Ирина уехала на дальнюю пожню. Ольга было пожалела, что не с кем погоревать, а потом подумала — так лучше. Решила: пока никому не скажет, что овдовела. Чужое сочувствие тоже бередит сердце. Да еще по-всякому сочувствуют. Вон той же Ирине — сколько слышала она оскорбительных, пошлых намеков, грубых слов!

Не сказала Ольга и Ульяне Павлиновне, оставляя на ее заботы Сашу. Просто едет к той подруге, у которой муж вернулся. Раньше вместе жили на погранзаставе. Может, знает что-нибудь о Васе. Ни слова о смерти, о горе. И ни слезы на людях. Вот съездит, узнает — тогда…

К Егоровым Ольга приехала вечером. Усталая от дум, от дороги. Увидела Алексея — седого, постаревшего, с пустым рукавом гимнастерки, — не сдержалась, разревелась, А он провел широкой пятерней по сивым волосам, светло улыбнулся, пробасил:

— Вот тебе раз! Я представлял — наша Ольга такая молодчина! А она…

Ольга кинулась к Даше.

— Оленька! — обняла ее Даша и тоже заплакала.

Алексей растерялся:

— Ну вот… обе… Что мне с вами делать?

Когда успокоились, словно виноватые, Алексей по лицу Ольги понял: ждет она от него суровой правды. Теперь же, сразу. Да и о чем другом мог он говорить сейчас? И он начал рассказывать о Василии, но сперва не о том, как погиб, и даже не о том, как дрался, как воевал он, а издалека:

— Мы ведь тогда догадывались, почти твердо знали и ждали со дня на день — вот-вот нападут на нас немцы. Не на одну нашу заставу, а на широком участке, большими силами. Но то, что потом произошло, уму непостижимо было. А знать — знали. И ждали.

— А нам и виду не показывали, — покачала головой Даша. — Что бы сказать: на днях война начнется, убирайтесь, жены, подальше от границы.

Ольга подумала: «Помолчи ты, Даша!»

— Так определенно — мол, на днях война, — может, никто из нас не сказал бы, но отправить вас следовало, хотя бы тех, кто рожать собрался, — он чуть улыбнулся. — И все же мы поступили верно. Отправить вас — значит показать, что мы ждем нападения. Можно было посеять панику среди местного населения. А делать этого мы тогда не могли. Сейчас просто рассуждать, а тогда… Кому не ясно! Так вот, мы готовились. Где-то позади нас саперы строили — и не достроили, не успели — укрепления. Мы вырыли окопы, траншеи, усилили ночные патрули.

Ольга слушала молча, а Даша опять вклинилась:

— Говорили — учимся, тренируемся.

— И бойцам так говорили. Им-то, наверно, лучше бы правду сказать. Хотя, когда до дела дошло, до боев, они не растерялись, не струхнули. Думаю, что они, как и мы, командиры, все понимали еще раньше. — Алексей взял в рот папиросу и одной рукой ловко чиркнул спичку о коробок, закурил. — У нас был удобный сектор обстрела. Здорово косили фашистов! Василий был по соседству. Мы перекликались в минуты затишья. Дрался он смело, отчаянно. — Алексей глубоко затянулся, стряхнул нагар в пепельницу.

Ольга была благодарна ему за то, что вел рассказ он исподволь. Теперь она уж знала — сумеет держать себя в руках до конца.

— Бились мы почти до вечера. Донимала артиллерия. Главные потери были от нее. И еще бомбил, черт!.. Каждый раненый дрался до последней кровинки. Гитлеровцы обошли нас. Где-то справа — слышно было по грохоту моторов — прорвались их танки. К тому времени нас оставалось уже мало — по пальцам перечтешь. Василий еще был жив…

У Ольги перехватило дыхание. Нет, она должна крепиться. Вот так, закусить губу — и ни звука!

— Первым из командиров погиб начальник заставы. Еще утром. Помнишь капитана Редькина? Сергея Павловича?

Ольга кивнула. Она видела — не легко даются Алексею эти воспоминания, должно быть, он снова переживает все, что было тогда, в июньский день.

— Солнечный, распогожий был тот денек. А мне солнце казалось черным. Я даже Василию об этом крикнул. Он ответил, что и у него в глазах темно. От напряжения, от жары… Да артиллерия донимала… После того как мы отбили атаку и перебросились словами о солнце, немцы снова открыли по нашему участку артогонь. Меня за час до того ранило. Занялся перематыванием бинта. Слышу — летит снаряд. Припал я к земле. Взрыв совсем близко… Когда приподнялся, увидел: там, где был Василий… там все заволокло дымом. Сердцем чую — неладно с ним… Дым поразвеялся… Не видать Василия… Взлохмаченная, обожженная земля…

Ольга глядела не мигая в лицо Алексею, и непонятно было — верит она его рассказу или не верит. Было похоже, что до нее не дошло, о каком Василии говорит он: о ее или совсем незнакомом ей, другом Василии, воевавшем и погибшем там.

Словно почтив память минутным молчанием, Алексей продолжал:

— Даже некогда было погоревать. Горевали позже, когда грохот боя откатился на восток, а на заставу свалилась тишина. Живых нас было трое. Все раненые.

— Кто еще? — тихо спросила Ольга.

— Иван Кученков — его ты, наверно, знала — и молодой боец Ардашов. Он вскоре погиб. А Кученков потом из партизан — мы в одном отряде с ним были — в армейскую часть перебрался.

— А тебя в руку?..

— Руку оставил в белорусских лесах.

Ольга спрашивала не о том, о чем хотелось ей. А хотелось узнать, не говорил ли о ней Василий, в свой последний день, не вспоминал ли.

— Страшный был тот день, — вернулся Алексей к своему рассказу, — первый день войны. В какие-то считанные часы потерять всех друзей и товарищей, понять — началась война, вдруг оказаться в тылу у фашистов, где выстрелить не в кого… и не знать, не ведать, что стало с вами в дороге… Такое было состояние — хоть пулю себе в лоб пускай! Но уж потом хватило ярости на все бои с гитлеровцами. Поколошматили мы их — счет потеряли. И в открытых схватках, и в ночных налетах на их тылы, и в пущенных под откос эшелонах. Они запомнили партизанские леса Белоруссии!..

Алексей увлекся — говорил о тех, с кем свела его тогда судьба, называл имена, рассказывал о храбрости партизан, а Ольге все виделся тот взрыв, который похоронил ее Василия. Дым и вздыбленная земля заволокли все перед глазами и никак не оседали, не развеивались…

Егоров заметил Ольгин отрешенный взгляд и понял, что ей сейчас не до его рассказов. Спохватился:

— Прости. Я все о себе. Ты-то как? Сынишка большой уж? Третий ему?

Ольга глубоко вздохнула, как будто до этого ей что-то мешало дышать, ответила:

— Третий… с двадцать второго июня.

— Когда я показала снимок Алеше, — сказала Даша, — он даже вздрогнул: «Вылитый отец!» Верно ведь, на Василия похож, Ольга!

— Похож. Очень, — с тихой грустью ответила она. И тотчас невольно подумала: «Без меня-то как он там?» Вместе с тревогой за Сашу в сердце вошла радость — у нее ж есть сын, похожий на отца! Радость эта, не вытеснив печали, навеянной рассказом Алексея о смерти мужа, поселилась где-то рядом и не таяла, пока Ольга гостила у Егоровых. Правда, гостила она недолго — двое суток. Но и за это время наплакалась над своим горем. Даша отвлекала расспросами о том, как тогда, в сорок первом, Ольга мучилась в пути после разлучившей их бомбежки, о ее жизни на Севере, хотя и знала все из Ольгиных писем. Ольга подробно рассказывала о днях, проведенных в будке путевого обходчика, об Ирине и ее родных, о деревенских подругах, о своих трудовых успехах на колхозной земле, — где с грустью, где с прибауткой.

— Какой хороший старик-то! — похвалила Даша путевого обходчика. — Вот бы теперь повидать тебе его! И Сашку ему показать.

— Жив ли уж? — высказала сомнение Ольга, и до того не однажды вспоминавшая добрым словом Ивана Михайловича.

Алексей не мешал их беседам — днем уходил на службу в райвоенкомат, а вечером сидел в сторонке.

Но как бы они ни отвлекались в разговорах, все же нет-нет да и возвращались к погранзаставе: то Ольга спрашивала о чем-нибудь Алексея, то он вспоминал или слова Василия, или его какую-то озорную выходку, или что-либо касавшееся всех защитников заставы.

И оба дня Ольга была недовольна собой. Странной казалась она самой себе: печаль не захватила ее сердце так, как должна захватить. Будто что-то мешало ей поверить в смерть Василия. Слова Егорова были убедительными, а словно где-то живой Василий все твердил ей: «Не верь ему, не верь!» С этим необъяснимым неверием в сердце она уезжала от Егоровых.

На вокзале, провожая Ольгу, в последние минуты перед отходом поезда Алексей мечтательно произнес:

— Кончится война, непременно съезжу на нашу заставу. Вот с нею, с Дашей…

Ольге в его словах послышалось приглашение в эту поездку. Она помешкала и сказала:

— А я уж потом, когда подрастет Сашка…

* * *

Еще две зимы и лето жила Ольга в «Авроре».

Однообразные дни, похожие один на другой обычными делами и неспадающей тоской, скрашивал Сашенька. От первого лепета, от несмелых самостоятельных шажков до веселого, остроглазого, умненького парнишки — каждый день его жизни был дорог и необходим Ольге. С ним, с Сашей, не так страшилась она житейских невзгод, словно вешней водой смывало порой дурное настроение — стоило увидеть ей, прижать к себе самого дорогого, самого близкого, родного человечка. Должно быть, муки, в каких дался он матери, да отцовские, Васины, черты в лице сказались на той бескрайней любви, какая вспыхнула в ней к сыну.

Рос Саша, как и все деревенские ребята, на просторе. На четвертом году своей жизни он зимой, в серой шубке из старого овчинного спорка, в подшитых, немного великоватых, не по ноге, валенках, в шапке-ушанке, сшитой мамой, походил на медвежонка. Ольга любила наблюдать, как он перед окнами взбирался на сугроб, еле волоча за собой санки, как топорщился, чтоб сесть на них, и мчался по ледяной горушке вниз. Летом он бегал босиком, в коротких штанишках — вихрастый, белоголовый, как пушистый одуванчик. Ребята постарше, когда возили навоз со скотного двора в поле, усаживали его к себе на лошадь и разрешали править ею. А то забирали с собой пасти коров в лугу. Иногда же целыми днями пропадал Саша с ребятами на реке — плюхался на отмелях, валялся на горячем песке. Потому-то был он смелым крепышом.

Ольга втянулась в сельскую жизнь, познала все женские — и мужские тоже — работы, но осталась прежней, городской. Несмотря на вдовье положение, она выглядела всегда ухоженной, нарядной.

В «Авроре» застало Ольгу и окончание войны.

Эта радостная весть залетела сюда майским вечером, когда вся страна уже не один час ликовала, празднуя великую победу. При встрече с Ольгой бабы плакали — все от общей радости и многие от безвозвратных потерь близких — мужей, братьев, сыновей. Но печали эти тогда же потонули в песнях, в веселье. Большим праздником стал тот вечер в колхозе для всех — и для недавних фронтовиков, что в ратном труде хлебнули соленого до слез и вернулись с переднего края, лишь став калеками, и для тех, кто проводил на фронт кормильцев и не дождался их, но рад был, что советский народ не попал в фашистское ярмо, выстоял, выдюжил, победил.

Ольга все понимала, а побороть в себе полынную горечь не могла. Люди радовались. Для нее же свое горе было безутешным. Саша уже знал, почему плачет мама: она не раз говорила ему печальными и нежными словами о папе, убитом на войне.

К первому послевоенному сенокосу в «Аврору» начали возвращаться демобилизованные фронтовики. Среди них был и Иван, муж Нинки Пашенькиной. Ольга узнала о его возвращении от Ирины. Возбужденная, счастливая, вошла она как-то в их зимовку и с порога сообщила:

— Ванька вернулся, Оль!

— Какой Ванька? — не поняла Ольга.

— Да мой-то давнишний ухажер.

— А-а…

— Помнишь?

— Помню. Но ты так обрадовалась…

— Все-таки свой вроде. Любил ведь.

— Разговаривала с ним?

— Да. Старшиной стал. «Сравнялся, — говорит, — с твоим». — «А моего, — отвечаю, — нет уже». Рассказала про Минск… про все…

С этого дня Ольга стала замечать перемену в поведении Ирины: она больше прежнего следила за собой, даже губы подкрашивала, вынула из сундука наряды, сшитые Ольгой.

Вскоре из-за Ирины произошел забавный случай. Для Ольги он обернулся незаслуженной обидой.

Колхозницы табунком спешили домой на обед с ближней пожни. Была тут и Ольга. Перед тем как разойтись по домам, Нинка Пашенькина вскрикнула:

— Бабы, вор!

Думали, в шутку она. Посмотрели — не улыбается.

Ирина даже хихикнула:

— Перестань пужать!

— Ей-богу, вор! — с серьезным видом подтвердила. Нинка. — К вам, Ирка, на сеновал он…

— Не померещилось тебе?

— Видела же, как сиганул!

Началось тут!

Одна с ехидцей заметила:

— Вор-то, видать, не дурак, знает, где можно поживиться.

Другая намекнула:

— А может, миляш чей?

Третья, повоинственней, предложила:

— Пошли, бабы, окружать!

И всем шумным табуном кинулись к дому Евдокима Никитича.

Забрались на сеновал и давай шуровать вилами, приговаривая:

— А ну, вылезай, ворюга, а то худо будет!

— Приколем, вылазь!

— Ой, дайте мне пырнуть в него!

И вот в дальнем углу зашуршало сено. Перед бабами появляется не кто-нибудь, а муж той самой Нинки, что первая узрела вора. Ухмыляется:

— Вы что, сдурели, бабы? Кишки могли выпустить. У меня — дети, жена вон…

Шутливую речь его тотчас оборвала Нинка:

— Ты же в город уехал! — Двинулась к нему — руки в бока.

— Уехал и приехал, — ответил Иван, отряхивая с себя сухие былинки.

Семейный разговор продолжал накаляться.

— А зачем на чужой сеновал пожаловал?! Поманили, что ли?! — сверкнула Нинка злыми глазами в сторону Ольги. — Не она ли, не Оленька ли?

Иван одернул жену:

— Да ты что, рехнулась?!

— Говори при всех, кобелина! — требовала Нинка.

— Пошутил же я. Разыграл вас.

На помощь Нинке вышла вперед ее тетка:

— Ты, бригадир, дурам каким скажи, а мы…

Иван не дал договорить:

— И верно — дуры! Другие спасибо сказали бы, что повеселил… Заместо кино… А вы — вилами… Брюхо распороть могли.

— Правда, что мы напустились на бедняжку? — деланно жалостным голосом обратилась к соседкам Лиза Крошкина, подруга Нинки, женщина крупная и дебелая — явная противоположность своей фамилии. — Бригадир, может, оповещал по наряду, а мы его… Много ли у нас мужиков-то, грех обижать.

Еще одна встрянула:

— Ты-то, Ольга, почему не заступишься? Хотя что я!.. Ты ж о Васеньке своем горюешь…

Ольга готова была провалиться сквозь землю — будто виноватая, раскраснелась, потеряла дар речи. Шутки сыпались со всех сторон:

— А у тебя, Вань, губа-то не дура…

— Посмотреть бы, бабы, в щелочку это самое кино. Поте-еха!..

— Заикаться еще начнет — оставьте его в покое…

Нинка поняла, что бабы радешеньки случаю потешиться над ее Иваном, и грубовато потянула его за рукав:

— Пошли отсюдова! Свой сор, сами и подметем…

Когда Ирина и Ольга вошли в свою зимовку, Ольга сказала:

— Я ведь все знаю, Ира. Любитесь вы с Иваном.

— Мое дело вдовье, — задумчиво проговорила Ирина.

— А они на меня накинулись. Что ж ты не остановила: «Зря вы… Не к ней он шел»? Струсила, да?

Ирина тихо ответила:

— Мне, Ольга, жить ведь тут. Бабы съедят. А к тебе не пристанет… Ты уж прости. Верно, струхнула. Черт попутал…

И все же к Ольге пристало. Сплетня пошла гулять по колхозу. Судачили старухи. Нинка, ревнуя, не упускала случая, чтоб при встрече с Ольгой не сказать какую-нибудь гадость, не задеть частушкой.

Однажды Ольга, звякнув ведрами, остановилась у колодца. В это время колхозной улицей шли четыре женщины. Была тут и Нинка. Заметив Ольгу, она запела:

Я иду, а Ваня пашет
Черную земелюшку.
Подошла да и сказала:
«Запаши изменушку».

Перед домом Евдокима Никитича, на виду у Ольги Нинка затянула новую частушку:

Я любила, ты отбила,
Так люби облюбочки.
Ты целуй после меня
Целованные губочки.

Сзади Нинки, поотстав чуть, шла Ирина. Перед тем как свернуть в свой двор, она остановила женщин:

— Постойте-ка, бабы!.. Видно, пора признаться мне. — Говорила она громко, чтобы слышала и Ольга у колодца. — Ведь тогда не к Ольге приходил Ванька-то, а ко мне.

Лиза Крошкина сделала гримасу на лице:

— Не смеши, Ирка!

— Ей-богу, не к ней!

Не поверила и бригадирова жена:

— Не ври! Не выгородишь. Знаем!

Ирина кинула ей:

— Глупая ты, Нинка!

Ольга из бадьи наполнила водой ведра, понесла. Ирина встала на пути ее. Предложила:

— Давай помогу.

Та ровно не слышала. Спросила:

— Ну что, не удалось выгородить?

А Нинка никак не могла угомониться. Уже удаляясь, пела во весь голос:

Свою горькую тоску
За рекой оставила.
Не хотела песен петь,
Изменушка заставила.

— Ну и горло у Нинки! — не удержалась, качнула головой Ирина.

Ольга вздохнула и тихо, как бы самой себе, сказала:

— Пора мне, кажется, уезжать в город. Ирина заглянула Ольге в глаза:

— Зря ты к сердцу все принимаешь.

— Не только в этом дело. Надо же когда-нибудь и совесть знать. Прилепилась…

— Еще что придумаешь? Да хоть словом мы тебе намекнули?

— Добрые вы все. Спасибо. Большущее спасибо. А расставаться придется.

— Заскучаю я.

— Мы ж будем видеться с тобой — тут близко…

Ольга и до этого случая подумывала перебраться из колхоза в город, а тут окончательно решила уехать. И уехала. Работа в городе нашлась по ее довоенной специальности.

Часть третья

Городишко небольшой, грязноватый, а Ольге пришелся по сердцу. Сняла она маленькую комнатушку и стала понемногу привыкать к своей новой жизни.

Работала в городском почтовом отделении на телеграфе. Работа нельзя сказать, чтоб была очень уж интересной, но все же нравилась ей. Ольга вспоминала свои девичьи годы, Васину любовь. Да и другими глазами глядела она теперь на телеграммы — и на те, что из-под ее руки шли во все концы, и на те, что принимала она. Вместе с адресатами радовалась каждому маленькому счастью или горевала, тревожилась. Сообщение ли о выезде, поздравление ли с рождением нового человека, приглашение ли на свадьбу, укоры ли — почему молчишь, не пишешь? — страшная ли строчка о смерти близкого — на все откликалась она в душе. Может, только деловые — многословные, холодные, нудные — депеши разного рода командировочных не трогали ее.

Работали на почте в основном одни женщины. Даже начальником была женщина — спокойная, душевная, милая. У Ольги с нею сразу установились добрые отношения, да и со всеми в коллективе она ладила.

И самой себе Ольга казалась теперь совсем иной, не похожей на ту, что жила в деревне, — стала какой-то встрепенувшейся, повеселевшей, причастной к важному делу.

Зимой она уже была старшей телеграфисткой, получила комнату. Егоров помог ей выхлопотать на Сашу пенсию. А Саша — как время-то бежало! — стал школьником. Вот потому-то и оставил метку в памяти Ольги сорок восьмой год, вернее, сентябрь в том году, когда проводила она в первый класс своего Сашеньку и всплакнула от радости.

На второй день на пути в школу с ним приключилась маленькая история, изменившая Ольгину жизнь. Тогда пошел он в школу один. Дорога не дальняя — всего три квартала, автомашин почти нет, парнишка он смышленый — дойдет, думала мать.

Сначала Саша увидел незнакомую тетеньку, рассыпавшую из сумки яблоки. Помог ей собрать их. Она похвалила Сашу и подарила ему самое красивое краснобокое яблоко. Саша откусил яблоко, прошел немного и залюбовался рыжей лошадью — она везла телегу, в которой позвякивали бидоны из-под молока. Саше хотелось угадать, как звать лошадь. Он вспомнил несколько кличек деревенских лошадей, но ему показалось, что ни одна из них к этой рыжей не подходит. Дальше его внимание привлекла афиша на заборе. На ней нарисован дяденька в накидке. Он шпагой пишет какую-то непонятную букву. Саша стал читать надпись:

— З… нак… Зо-р… а… Знак Зора, — повторил он и пожал плечиками: — Хм… Кино!

Дошел до переулка, подумал: «Тут школа» — и свернул. Зашагал широко, весело размахивая портфелем. Долго шел, а школы все не видать. Саша остановился, опустил портфель к ноге, огляделся по сторонам — и заплакал.

К нему подошел дяденька в пальто и шляпе, протянул руку:

— Здравствуй, танкист.

Саша, размазывая кулачком по лицу слезы, возразил:

— Я не танкист. Я Саша.

— А меня зовут дядя Витя, — сказал дяденька. — Давай руку!

Лицо у дяденьки было в шрамах, и Саша, протягивая руку, нерешительно спросил:

— Вы танкист?

— Угадал. Настоящего танкиста издалека видно. Только я теперь отставной танкист. Понял?.. А ты почему плачешь?

Саша снова хныкнул:

— К маме хочу.

— Заблудился, что ли?

— Да.

— А к папе не хочешь? — улыбнулся дяденька.

— Папу на войне… убило.

Дяденька перестал улыбаться.

— Вот оно что… А живешь далеко?

— Не знаю.

— Ну ничего, не горюй, Саша. Найдем твой дом. Как фамилия-то твоя?

— Федяев.

— А маму как звать?

— Тетя Оля. Она не дома. Она на почте работает.

— Пошли на почту тогда…

Ольга сидела у окошка «До востребования» — замещала отпускницу. Вслух прочла на конверте:

— Васильевой Вере Павловне. — Протянула старушке в окошечко: — Пожалуйста, получите письмо.

— И тут же Ольга услышала, будто кто-то передразнил ее:

— Пожалуйста, получите сына.

Приподнялась — Сашка! Догадалась:

— Ты что, школу не нашел, Саша?

Тихохонько ответил:

— Ее там и нету совсем.

— Куда же подевалась она?

Потупил взгляд, промолчал. Вмешался Виктор:

— А что ж ты, Саша, не сказал, что в школу тебе надо? Я довел бы.

— Он, видать, по маме соскучился. Эх ты! — пристыдила мать.

Саша плаксиво буркнул:

— Я долго шел, а ее все нет.

— Значит, виновата я — плохо тебе дорогу показала вчера. Сегодня уж нечего идти. Завтра вместе отправимся…

Саша вдруг повеселел:

— Мама, его зовут дядя Витя. — Впился взглядом в своего спасителя. — Он был танкистом!

— Вот и скажи спасибо дяде Вите, а то и маму свою не нашел бы. Город — не деревня. — И уже к Виктору: — Спасибо вам, Виктор… — улыбнулась: — Отчества-то но знаю.

Тот махнул рукой:

— А! Просто Виктор…

И снова — к Саше:

— Попрощайся с дядей Витей и иди сюда — раздену. Скоро домой…

* * *

В один из дней на почту мало заходило посетителей, и тетя Паша, почтальон, рассказала сотрудницам страшную историю, которую позже, через годы, Ольга вспоминала как пророческую для себя.

Ольга сидела у того же окошка «До востребования», отвлеклась и услышала рассказ тети Паши немного не с начала:

— … Так вот. Явился ровно с того свету. Она — в слезы. Кинулась к ему: «Ванечка, родной мой!» Второй муж был дома, тут же. Все это видит, но — ничего. Раньше, до войны, они знали друг друга. Поздоровались мирно, честь по чести. Второй-то говорит ей: «Ну, что ж, Шура, беги в магазин, такая встреча — грешно не отметить».

Пока она бегала за водкой, они разговаривали. Тот, настоящий-то, Иван-то, скуповато поведал, что был в плену, но многим странам наскитался, пока вырвался на Родину. А второй-то, Афанасием звать, вроде как бы Шуру оправдывал: мол, извещение о твоей смерти она получила…

Вошла посетительница, направилась к Ольгиному окошку. Тетя Паша умолкла.

— Скажите, где можно получить посылку? — спросила женщина.

Ольга ответила:

— Со двора вход. Выйдете — и налево.

— … Да-а. Иван-то знал, что и тогда Афоня любил Шуру, когда в девках была, — продолжала тетя Паша после ухода посетительницы. — А она-то к ему не шибко тянулась, все над его именем подсмеивалась. А тут уж судьба свела их. Иван понимал все и, должно, не виноватил ни его, ни свою Шуру.

— Какие, скажите, истории в жизни бывают! — вздохнула самая молодая из девчат — Валя Грекова.

Ольгу тоже задел этот рассказ. Она представила себя на месте той Шуры — и не позавидовала ей.

— … Принесла она две поллитровки, приготовила закуску, по граненому стакану поставила перед тем и перед другим. А Иван говорит: «Шурок, ставь и себе стакан». Она отвечает: «Не пью я, Ваня, не навыкла без тебя». Он ей свое: «Разве ты не рада моему возвращению?» Тогда и Афоня стал уговаривать: «Немножко-то выпей с нами, Шура». Она и перед собой поставила точно такой же стакан, сказала не Афоне, а Ивану: «Разливай, Ваня». Он откупорил бутылку, налил сначала ей, потом сопернику своему и потом уж себе. Все три стакана склянешеньки. «Выпьем, — говорит Иван, — за наше свидание, за встречу. И пускай, — говорит, — Шурок сама выбирает себе одного из нас — раз уж так случилось. Кого выберет — тот и будет отныне ее мужем». Ни словечком не изобидел. А она, бедненькая, то на одного поглядит, то на другого. А больше страдает оттого, что нежно, по-старому выговаривает ее имя Иван. Как скажет «Шурок», так она в лице и меняется.

— Милая! — вырвалось у Ольги.

— Любила она раньше Ивана, очень любила. И к Афанасию успела привыкнуть. Он ее долго уговаривал, когда овдовела. Ласковый. На ласку-то и ответила. И тут два чувства столкнулись — к одному мужу прежняя любовь вспыхнула, к другому, ласковому да нежному, жалость сердце разбередила. Думала, водка хмелем ударит в голову, прибавит храбрости, развеселит. Решила: «Была не была — выпью!» И выпила, как мужья, до дна. Полный-то стакан! «Сердечное спасибо тебе, Шурок, — опять сказал Иван. — Это лучше всяких твоих слов». А второй-то, Афанасий-то, сует ей закуску, торопит: «Скорее, Шура, огурчиком закуси». Она отводит его руку: «Ничего, я хлебушек понюхаю». Не закусила. Афоня теперь наливает Ивану и себе. Шура свой порожний стакан отодвинула в сторонку. И сидит. И еще крепче глазами впивается попеременки — в одного, в другого. Улыбнется, сгонит прочь улыбку, вроде опечалится, задумается, потом опять хочет веселой казаться… Все, видно, гадала, которого из двоих выбрать.

— Срок-то уж очень короток — где ж тут сразу решишь, — вставила Валя Грекова.

К окну «До востребования» подошел Виктор. Он не первый раз появлялся здесь с той поры, как доставил Ольге ее Сашу. Поздоровался:

— Здравствуйте, Ольга Ивановна.

— Здравствуйте, Виктор Михайлович. А вам опять писем нет.

— Ничего не поделаешь… Наверно, чернила высохли или перья поломались… Оля, можно вас спросить: вы когда кончаете работу?

Ольга смутилась, но ответила:

— Еще не скоро.

— Тогда до свидания.

Валя Грекова — тут как тут:

— Что я говорила? Влюбился он в нашу Ольгу. Точно!

Ольга даже привстала:

— Что ты мелешь, Валька? Человек ждет важное письмо, а ты…

— Раньше он почему-то не получал здесь ни важных, ни других каких.

— Хватит вам болтать! — остановила их пожилая работница. — Тетя Паша, доскажи, чем же все кончилось.

— А кончилось плохо. Решать Шуре было тру-удно. Мужья-то один одного лучше… Они снова налили — теперь по полстакана. Шура встала улыбчивая, пошла за чем-то на кухню… Пошатывается. Хмель свое берет. А мужья не замечают, беседуют себе, и в разговоре ни тот, ни другой Шуры не касаются — будто ничего промеж их такого нету, друзья друзьями. Долгонько они так сидели, уж водка кончается. И тут Афанасий хватился: «Что ж это Шура-то не с нами?» Иван по-своему понял ее уход: «Наверно, надоело ей нас слушать да на пьяненькие наши рожи глядеть». Беседа их после того не пошла. «Может, позвать Шуру?» — беспокоился Афанасий. «Пойдем посмотрим, не плохо ли ей», — согласился Иван. Пошли на кухню. Нет там Шуры. Спросили у соседки — и к ей не заходила. Афоня кинулся на улицу. Нет и там. Да и прохладно было — не усидишь на улице. Тогда он полез на чердак. Чуяло сердце-то. И только голову просунул — ка-ак закричит!.. Там, на чердаке, висела она, родная, в петле…

— Да что ж она, дура! — вскрикнула Валя.

— Так она надумала, матушка. Удавилась. Не вынесла счастья: погибший муж вернулся и второй есть. Выбрать не хватило сил. Торопилась покончить, покуда хмель не прошел… Теперь оба мужа горюют, и каждый себя виноватит… Хорошая была женщина, красивая из себя. И уж шибко совестливая, царство ей небесное…

Валя сквозь слезы прошептала:

— Глупая, глупая…

Ольга закусила губу, чтобы не всхлипнуть над этим чужим горем: близко к сердцу приняла она судьбу неизвестной ей женщины.

* * *

Ольга вышла с почты последней. Одна направилась сквериком домой. Из головы не выходила история, рассказанная тетей Пашей, и Ольга, задумчивая, не замечала под ногами облетевших с берез золотистых листьев, не видела ничего кругом. И когда ее кто-то окликнул по имени, вздрогнула и остановилась.

— Ой, это вы!.. Напугали как… — сказала она, увидев в осенних сумерках вставшего со скамейки Виктора Михайловича.

— Простите, Оля! — виновато произнес он. — И за то, что напугал вас, и за то, что вот так… дерзко поджидаю…

Она пришла в себя и выговорила ему:

— Вы уже два месяца такой. Появляетесь на почте… А писем нет и, наверно, не будет.

— Да, вы угадали: я не жду писем. И не от кого: ни родных у меня, ни близких.

— Зачем же тогда подходить к окошку «До востребования»?

— Вы обижены на меня?

— Люди замечают…

— Это ведь единственное место, где я могу видеть вас.

— Вы говорите так, как будто… Зачем?.. Не надо, прошу… Я люблю своего мужа.

— Я все знаю. Ваш муж погиб на фронте.

— Он пропал без вести.

— Это одно и то же.

— И все равно я люблю его.

Виктор помолчал и уже другим — погрустневшим — голосом произнес:

— У меня война тоже отняла многое…

— Значит, вам нетрудно понять мое настроение?

— Я понимаю… Может, разрешите проводить вас?

— Спасибо, Виктор Михайлович. Дойду я. Не сердитесь. Сашка, наверно, заждался.

— Как он поживает, танкист?

— В заботах. Школьник! Учится прилежно.

— Молодец. Привет ему передавайте.

— Он и так вспоминает вас. Что ж, до свидания.

— До свидания, Оля…

После этого разговора Виктор Михайлович перестал заходить на почту за письмами, которых ему никто не слал. А Ольга — странное творится с человеком! — ждала его прихода. И когда за несколько дней до Октябрьского праздника он снова окликнул ее после работы на бульваре, она даже обрадовалась и не скрывала эту радость от него.

Они с час гуляли по городу. Было прохладно, и Виктор Михайлович взял Ольгу под руку. О многом переговорили они за этот час. Ольга узнала, что Виктор приехал в город незадолго до ее приезда. До того жил в рабочем поселке километров за тридцать. Там перед родами умерла от малярии его жена. Работал он на городской электростанции инженером.

Они оказались около ее дома. Ольга сжалилась — озяб человек, — пригласила Виктора к себе согреться чаем.

Саша обрадовался приходу дяди Вити, забавно болтал с ним, и Ольга видела, что он понравился гостю, ну а гость — Саше…

Виктор пригласил Ольгу пойти с ним седьмого ноября в гости в одну знакомую ему семью. Она чуть замялась, но согласилась.

За праздничным столом кроме хозяев — мужа и жены — были еще две пары. Было просто, уютно, весело. Ольга невольно сравнивала Виктора с остальными мужчинами. Статный, скромный, меченный фронтовыми ожогами на лице, остроумный, но и не болтливый собеседник, внимательный к ней и к соседке слева за столом, он казался Ольге красивей, лучше тех троих, да, похоже, и женщины выделяли его среди своих мужей — охотно танцевали с ним.

На долю Ольги достался вальс «В парке старинном». Раньше слов о седине, слетевших с пластинки, она впервые разглядела — у Виктора седые-седые виски. Седина эта удивительно шла ему, так же как шрамы на лице, без которых, казалось, он был бы обыкновенной, проще.

Они сели раньше окончания вальса, но именно эти минуты, пока Ольга кружила в вальсе, сделали с сердцем ее что-то такое, необъяснимое и властное, от чего ей потом уже не удалось ни избавиться, ни уйти, ни скрыться. Вальс тот с памятного октябрьского вечера стал для Ольги ее своеобразным гимном, и не торжественным, а душевным, чувственным. Покоряющая музыка вальса тогда вела ее по невидным улочкам города рядом с Виктором, а позже, через месяцы, — в лодке за Двину и по лугу, цветистому, пьянящему…

Так они, вдова и вдовец, подружились. Но свело их не это родство судеб. Нет. Что-то другое, значительное — словно они давно искали друг друга и нашли. А вдовство лишь давало им право на это сближение, на эти большие, искренние чувства. В дружбе их не все шло просто и гладко. Бывало, по месяцу не искали они встреч, жили своим прошлым, от которого уйти было нелегко обоим. И особенно ей. У нее — сын, которого она любила и который был похож на другого, тоже любимого, хотя и неживого, но из памяти, из сердца не выкинутого. Она не собиралась лишать этой памяти и сына. Ольга так много рассказывала Саше о его отце, что уж кто-то другой не сможет занять это место в сердце мальчика. Виктор же, твердила она себе, кем бы ни стал для нее, всегда останется для Саши только дядей Витей.

Ольга не думала, что Виктор старается расположить к себе Сашу для того, чтобы через это добиться ее любви. Да и на самом деле ничего подобного не было. Но и она, мать, не могла остаться равнодушной к сердечной доброте человека, влияние которого положительно сказывалось на всем поведении Саши. Виктор умел не навязчиво, играючи так занять Сашу, что можно было подумать: большой опыт отца и педагога у этого бывшего танкиста. И она невольно проникалась уважением к Виктору, все больше привязывалась к нему, видела в нем настоящего друга.

В один — ответственный — учебный год Саша чуть не стал второгодником. Вот когда нуждались в поддержке и мать и сын!

Казалось, все будет хорошо. Саша успешно закончил третий класс. Татьяна Петровна, Сашина учительница, при встречах с Ольгой не могла нахвалиться его прилежностью. Да Ольга и сама видела старание сынишки, чувствовала его любовь к школе.

На втором месяце нового учебного года учительницу неожиданно перевели в вечернюю среднюю школу рабочей молодежи. Дети, влюбленные в свою строгую, но добрую Татьяну Петровну, никак не могли привыкнуть к новой учительнице. А она к тому же была резкой, нервной.

Вечерняя школа помещалась в здании той же начальной школы, и ребята иногда виделись со своей любимой учительницей. Они уговаривали ее вернуться, девчонки плакали. Им невдомек было, что и Татьяна Петровна свою разлуку с классом тоже очень переживала, так как ушла она от них не по доброй воле: не хватало педагогов.

Однажды Саша вернулся из школы в слезах. Мать была дома, и на ее вопрос, почему он плачет, ответил:

— Ольгушка тебя вызывает.

— Кто? Какая Ольгушка? — не поняла мать.

— Учительница.

— А почему ты ее так называешь? Ты слышал хоть раз, чтобы меня кто-нибудь назвал Ольгушкой? Все зовут кто Олей, кто Ольгой, кто Ольгой Ивановной.

— Ты же не такая… ты хорошая.

— Учительница для тебя нехорошая? Ты подумал, что говоришь?

— Не я один… Так все в классе ее зовут. Еще знаешь как? Сказать? Ольгушка-лягушка.

— Ой как это некрасиво! Школьники, пионеры…

Саша покраснел.

— Да, а зачем вызывает она меня? Что-нибудь натворил? Где твоя кепка?

— У нее.

Саша рассказал, что он написал сочинение до звонка, и Ольга Марковна разрешила идти домой. Но как же он мог уйти один, без Кольки Крылова? Оделся и стал ждать. Надоело, заглянул тихонько в класс. Потом еще. А учительница стояла у двери, схватила кепку и сказала, что он хулиган, пускай за кепкой приходит мать.

— Ты, может, дразнил ее, чего доброго? Сказал что-нибудь дерзкое? — пытала Ольга сына.

— Ни капельки! Только заглянул и вот так поманил пальцем Кольку. — Саша показал, как он поманил дружка.

Когда Ольга пришла в школу, Сашина учительница наговорила ей много неприятного: Саша будто бы ленится, грубит и вот, наконец, хулиганил — мешал заниматься.

Ольга не стала выгораживать сына, сказала, что поговорит с ним, а в душе унесла неприятное впечатление от этой встречи. Подумала: «Какая холодная… Не зря ребята прозвище дали такое». Потом росла тревога за Сашу — четвертый класс, сложный, выпускной. А Саша и верно стал лениться: без напоминаний не садился за учебники. Раз утром даже признался:

— Мне что-то не хочется в школу идти, мама.

— Почему? — строго спросила она. Посмотрела в глаза — и сама догадалась почему.

— Если бы Татьяна Петровна… — мечтательно произнес Саша.

Ольга видела, что с Сашей творится что-то неладное, но была бессильна внушить ему уважение к новой учительнице, все ее слова были неубедительными.

Рассказала Виктору. Он посоветовал сходить в школу, выяснить все.

Ольга так и поступила.

Разговор с Ольгой Марковной состоялся не наедине, как хотелось Федяевой, а в учительской в присутствии учителей. Сашина учительница сразу напустилась:

— Ваш сын учится из рук вон плохо! Кончается третья четверть, а он… Я предупреждаю: он может остаться на второй год. Явный кандидат. У Ольги в глазах померкло.

— Да как же так? Он же хорошо учился. Он любил школу. У Татьяны Петровны три года отличником был.

— Хм!.. — ухмыльнулась Ольга Марковна. — У Татьяны Петровны, возможно, любимчики водились, а у меня их нет и не будет!

— Что же мне делать?

— Вы же мать, знаете характер своего сына, вам легче самой решить, как заставить его учиться.

— Заставить… — задумчиво повторила Ольга и растерялась. Она нехорошо подумала: как трудно, должно быть, ее Саше каждый день смотреть на свою учительницу, которую не любишь и которая тебя не любит, и выслушивать нудные нотации.

Невеселый был разговор.

Все, кто находился в учительской, оставили свои дела и прислушивались к их беседе. Вдруг одна пожилая учительница встала, подошла к Ольге Федяевой, сказала:

— Я давно наблюдаю за вашим Сашей. Он мне нравится. Умненький, скромный мальчик. Если вы не возражаете, я возьму его к себе в четвертый «Б».

Ольга с дрожью в голосе вымолвила:

— Ой, пожалуйста, возьмите! Я так буду благодарна! Спасите его. Только не было бы вам неприятности какой. Отстал он…

— Все будет хорошо.

Тут возразила Ольга Марковна:

— Зачем же, Марья Николаевна! Я доведу его… выравняю…

Федяева взмолилась:

— Нет уж, Марья Николаевна, возьмите его к себе!

— Я думаю, так будет лучше. И вы не упрямьтесь, Ольга Марковна, — обратилась Марья Николаевна к коллеге. — Мы сейчас договоримся с нашей заведующей. А меня извините, что я так… не вытерпела…

И Саша оказался в параллельном классе, у заслуженной учительницы республики. С первого же дня занятий здесь его словно подменили: повеселел, снова прилежно взялся за учение — от учебника не оторвешь! Мать радовалась этой перемене.

Через месяц-полтора она спросила Сашу:

— Не опозоришь меня, не останешься на второй год?

— Что ты, мама! Я уж постараюсь…

— А Марья Николаевна строгая?

— Она очень хорошая. Ты знаешь, мама, какие у Марьи Николаевны пальчики!

В этом бесхитростном детском признании Ольге открылся секрет разительной перемены в Саше.

Кончился учебный год. Ольгу пригласили в школу. Было что-то вроде торжественного собрания учащихся выпускных классов. Пришли многие родители. Марья Николаевна сказала напутственное слово ребятам и под конец добавила:

— Двое лучших из вас окончили школу с похвальной грамотой. Это Сережа Мальцев и Саша Федяев.

У Ольги слезы потекли по щекам. Как же так?! Ее Саша?! Не ошибка это?..

А он вышел к столу, взял из красивых рук Марьи Николаевны дорогой нарядный листок и подал матери:

— Мама, так я постарался… Не сердись…

После собрания к Федяевой подошла бывшая Сашина учительница Ольга Марковна, пригласила в учительскую на чашку чая. Та только тогда пришла в себя, вежливо отказалась:

— Спасибо. Я такая счастливая, такая!.. Ничего не хочу…

Домой они шли в обнимку, сын и мать. Ольге хотелось кричать от счастья на всю улицу.

* * *

Чудные белые ночи на Севере. Часами можно любоваться небом, сменой на нем красок.

Солнце только что лениво, нехотя опустилось за близкий горизонт, еще золотой широкий след горит и играет, а чуть повыше невидимая кисть уже румянит небосвод. И не на западе, нет. Все эти красоты совершаются в северной части. Погодя появятся лиловатые оттенки, и салатовые, и зеленые. Не успеет заметить глаз, как где-то правее родится утренняя зорька, сначала несмелая, бледно-розовая, потом запламенеет, заполыхает, не дав еще потухнуть заре вечерней. И все это рядом, не споря меж собой, мирно и величаво. Когда вы, не отрывая взгляда, вдоволь налюбуетесь сменой одной зари другой, выглянет солнце — покажет будто литую из неведомых, сказочных сплавов дольку огненно-золотого диска. На него можно смотреть. И вы смотрите и не верите, что это солнце, всегдашнее солнышко. Не верите и тогда, когда оно выкатится все — огромное и ясное. Таким нигде вы не увидите его — только на Севере!..

Да, хороши здесь белые ночи!

А если еще перед вами река — не речушка какая-нибудь, а северная красавица Двина. И луг за рекой. Вся игра красок в небе вызовет, непременно заставит откликнуться — тоже сменой красок — реку и луг.

А еще если рядом друг, любимый вами человек! Тогда берегите сердце — слишком много радости свалится на него.

Ольга в такую необычную ночь как раз была не одна — около нее стоял, опершись на перила набережной, Виктор. Перед ними катились в беломорскую даль воды Северной Двины, темнел и светлел луг за рекой, постепенно замирала пассажирская пристань с электрическими фонарями, хотя и скупо, но ненужно горевшими.

С ними была белая ночь. А что может быть лучше, милее ее для влюбленных!

Но были ли влюблены они друг в друга? Виктор — да. Он знал это, знала и Ольга. Она же то ли пугалась признаться себе, что любит Виктора, то ли не разобралась в своих чувствах, все еще не сказала ему, что любит, хотя он давно уже был дорог ей.

Перед тем как выйти к реке, они гуляли по затихающим улицам города. Ольга рассказала Виктору про Сашину похвальную грамоту. Успех этот обрадовал и его.

Теперь они стояли рядом. Иногда смотрели в глаза друг другу и тихо улыбались. А то обменивались короткими фразами, для них значительными и важными, и опять умолкали. Им было хорошо оттого, что вокруг разлилась удивительная ночь, не похожая на все другие, минувшие, и, наверное, отличная от тех, что будут. Они жили этими минутами и часами, ничего не загадывая наперед, потому что о своем грядущем много говорили раньше. Из тех разговоров поняли одно: они нужны друг другу, очень нужны. Остальное казалось туманным и для Ольги и для Виктора, так как она все еще не решилась стать его законной женой. «Разве плохо тебе со мной вот так?» — отводила Ольга его назойливые просьбы пойти наконец в загс, устроить свадьбу.

Но сегодня она, пожалуй, сказала бы слова более определенные, если б снова зашел разговор об этом. Ночь ли белая виновата, день ли счастливый тому причиной, только теперь Ольга в душе была нежней к Виктору и — сговорчивей. А может, потому она была такой, что знала — он сегодня ни о чем подобном не заикнется, чтобы не спугнуть ее хорошее настроение.

Между тем белая ночь таяла. Занималось утро нового дня.

Скоро Виктор проводит Ольгу домой, и, прощаясь с ним, будет она опять, как всегда, серьезной в разговоре и сдержанной в чувствах.

Он же такую ее и любил.

* * *

Изредка навещала Ольгу Ирина. Она никогда не приходила с пустыми руками — приносила молока, овощей, свежей стряпни Ульяны Павлиновны. Ольге и неловко было без конца принимать эти подарки, и отказаться было неудобно — обидишь. Она же в колхоз все хотела заглянуть, да так и прособиралась. Появилась лишь во время своего — не первого — очередного отпуска.

А как встретили! Колхозницы зазывали к себе в избы, угощали всем, что было за душой, откровенничали… Доярки утащили на молочную ферму, хвалились удоями своих холмогорских пеструх — Веток, Милок, Зорек.

Ульяна Павлиновна напекла шанег, Евдоким Никитич достал из шкафа припасенную на случай бутылку портвейна, Ирина хлопотала, накрывая стол…

— Ну расскажи, как ты там обжилась? — спросил Евдоким Никитич, улучив после второй рюмки подходящий момент.

Ольга рассказала.

— А я ведь знал, что не приживешься ты у нас, сбежишь, — заключил он.

На это Ирина заметила:

— Смешной ты, отец! Да разве она собиралась на пожизненно в деревню селиться?

Вспоминали военные годы, крутили пластинки с морскими песнями… Потом остались вдвоем с Ириной. Что ж, можно было бы растревожить сердце и память прошлым и всплакнуть — у них судьбы равные. Но зачем? Не лучше ли потешить себя обычными бабьими пересудами — кто да что. Нет, пожалуй, самое подходящее время поведать друг дружке свои сердечные дела — и хмель, растекшийся по жилам, зовет к этому.

— Все равно уйдет Ванька от этой селедки ко мне! — смехом брызнули глаза Ирины. — А у тебя-то как? Неужели никто не нравится? Или по-прежнему все желания назаперти, Оль?

Нет, не назаперти, Иринушка! Но не услышишь ты про эти желания, про того, кто правится. Не скажет тебе Ольга ничего. Так и вернется в город.

— Выйдем в луг, Ира, — предложила она.

Изумрудная шелковистая отава искрилась под нежарким солнцем бабьего лета. А если идти навстречу солнцу — увидишь расчудесное плетение нежной паутины. Кажется, нет ни единой былинки, которая не была бы соединена с другими этим серебристым кружевом.

Ольга помнит этот луг иным — цветистым, ароматным, дурманящим. И не в те дни, когда она жила в «Авроре» и видела его каждый день во всякое время и всякую погоду. Нет. Тем нарядным лугом она шла минувшей весной. Шла не одна, а с ним, с Виктором. Пускай не здесь точно, но лугом этим, двинским.

Может, рассказать сейчас Ирине — кто этот Виктор, каким счастьем горели глаза у него и у нее, о чем они говорили и о чем молчали, рассказать все-все?.. А надо ли? Не расколется ли, не рассыплется ли это видение на кусочки, которые потом уж не соберешь вместе? Ирина вдруг не утерпит, ляпнет кому-нибудь на деревне, тому же Ивану, и пойдет гулять оно языкастой сплетней от двора к двору, не похожее на то, каким живет в Ольгином сердце. Над лугом висела переливчатая песня жаворонка, и все кругом пело, и в душе — тоже. В звуках весны было что-то очень знакомое, похожее на мелодию вальса, породнившего в октябрьский вечер два сердца.

Почему же сейчас не звенит, не льется та музыка? Ах да, Ира рядом, не Виктор!..

— Значит, все одна?

Ответить правду на этот вопрос Иры? Сказать, что есть друг, хороший друг — и все? А музыка? Ею полнится сердце… Нет, музыку словами не расскажешь.

И Ольга ответила:

— Да, одна, Ира…

Когда Ольга была на Урале у Егоровых и Алексей рассказывал о гибели Василия, ей все казалось, что он, муж ее, ее Вася, не погиб, не перестал думать о ней, что он гонит прочь мысль о своей смерти, не дает отстояться этой мысли в сердце Ольги, поверить в нее.

И потом, позже, она временами мысленно беседовала с живым Василием: рассказывала о Саше, ворошила прошлое, говорила что-то в свое оправдание… После этого становилось вроде бы легче на душе.

Но Ольга не знала, не могла знать, что через многие годы придется ей вынести все это не в думах и не во сне, а наяву.

Только что начались у Саши летние каникулы — отлично окончил седьмой класс. В первое свое свободное утро он по привычке поднялся рано. Мать посмотрела на него, рослого, статного, и гордостью наполнилось ее сердце: не зря жила и живет она — такого сына вырастила!

Саша убежал с друзьями к реке. А она все думала о своем большом материнском счастье — трудно и горько досталось оно ей. И не вспомнила ни Василия, ни Виктора. Была, как и все эти нелегкие годы, наедине со своим многое испытавшим сердцем.

На несколько минут заходил Виктор. Прикатил новенький велосипед — подарок отличнику. Поставил у крыльца, на виду.

Вернулся Саша. Удивился:

— Ух ты! Велосипед! Чей это, мама?

— От дяди Вити тебе.

— Спасибо… А я только сейчас утром по-настоящему понял, что в восьмом уже я!

Откуда-то издалека доносился «Школьный вальс». Саша прислушался, закружился, подхватил мать, и она повеселела.

Саша увидел почтальона тетю Пашу.

— Пенсия, мама. — И скрылся в коридоре.

Ольга обернулась.

— Что-то раньше срока нынче, тетя Паша?

— Пенсия еще через три дня, — сказала тетя Паша, подойдя к Ольге. — А это заказное. Из военкомата. Распишись-ка, Оленька.

— Из военкомата? — переспросила она. — Справку, наверно, какую требуют.

Ольга с неясной тревогой приняла письмо. Расписывалась — дрожала рука. Продолговатый конверт, внизу — штамп и номер. Подумала: «А вдруг о Василии что?»

— Побегу, — заторопилась тетя Паша. — Сумка-то располнешенька. Что это музыка-то невеселая?

— Только что вальс играли. «Школьный».

— Вальс тот я тоже слышала, когда была на той стороне улицы. До свидания, Оля.

— До свидания, тетя Паша. Спасибо.

Ольга медленно поднялась на крыльцо. До ее слуха не доходил тоскующий голос певца, задумчиво выводивший слова фронтовой «Землянки»:

… О тебе мне шептали кусты
В белоснежных полях под Москвой.
Я хочу, чтобы слышала ты,
Как тоскует мой голос живой.

Вошла в кухню, разорвала конверт, торопливо вынула из него полулисток. Из строчек, напечатанных на машинке, взгляд тотчас выхватил слово, в которое трудно было поверить. Вскрикнула:

— Жив!..

Сердце зашлось болью, будто в нем оборвалось что-то, перед глазами все куда-то поплыло в странной карусели. Ольга тяжело опустилась на табуретку.

Вбежал Саша, испугался:

— Мама!..

Она пришла в себя. Смеясь и плача, выдохнула:

— Жив!.. Папка жив!

— Наш?! Живой?! — вскрикнул Саша. Взял из рук матери листок, впился взглядом. — Он в Минске, мама!.. А пенсию нам больше не будут высылать.

— Конечно, раз жив, — согласилась она. — Чи-тай!..

— «Ввиду того, что муж ваш, Федяев Василий Миронович, жив, впредь с первого июня тысяча девятьсот пятьдесят пятого года прекращается выплата вам пенсии на сына. Ваш муж, Федяев В. М., в настоящее время проживает в городе Минске. Его адрес…»

— Сашенька! Родной! Как же это?.. — Ольга встала, прижалась к Саше, усталая и растерянная.

— А папа ведь найдет нас, мама?

— Найдет. Мы же напишем.

— Сегодня? Да?

— Ясно, сегодня.

— Можно, я прокачусь?

Она поняла, что Саше не терпелось появиться среди ребят гордым, равным — он уже не безотцовщина! Ответила:

— Прокатись…

Ольга перечитала извещение военкомата, расплакалась. И скорее, не от радости, а от обиды на свою трудную судьбу. Слишком долгая и мучительная была разлука, чтобы сразу могла эта весть затопить душу одной лишь радостью, вытеснив все другие чувства, какими были заполнены эти четырнадцать нелегких вдовьих лет. Для этого тоже требовалось время. А сейчас в памяти снова поднялось все, что с годами отстоялось, утихло. Было время, когда она не раз и не два на дню вспоминала — сначала в тревожном ожидании, а позже, смирившись с вдовьей Долей, в тихой печали — имя родного ей человека. С годами видела облик Василия, его черты, привычки, характер в подрастающем сыне. И вот он жив, ее Вася… Награда за все ее муки. Только не слишком ли поздняя?

Ольга устыдилась этой мысли и уже твердила одно: «Только бы не ошибка! Только бы правда!» Да, было бы бесчеловечно — обрадовать и тут же отнять радость. Разве она не выстрадала эту награду? Разве не стойкой была ее вера в то, что он жив? А не потому ли она отказывала всем, кто навязчиво предлагал ей стать женой? Она и Виктору не дала быстрого согласия: они ведь так и не поженились еще… Что же будет с ним, с Виктором? Она теперь же скажет ему, что у нее нашелся муж и что с этого дня между нею и им все должно быть кончено. Да он и сам поймет. Только зачем она вспомнила Виктора? Не стыдно перед живым мужем думать о ком-то?.. Как «о ком-то»? Разве он не друг ей? Ведь его судьба — почему же не поймет она! — связана с ее судьбой, и теперь что бы ни изменилось в ее жизни, все непременно скажется на жизни Виктора… Нет, ей надо разобраться во всем сразу, нынче же…

Доказывая все это себе, Ольга вдруг представила встречу с Василием. Какими же глазами будет она смотреть в его глаза?! И вспомнила, как тетя Паша когда-то словно о ней, об Ольге, рассказывала невеселую историю о женщине с двумя мужьями. «Значит, и мне придется выбирать одного из двух?» — обожгла она себя догадкой.

Дверь в комнату распахнулась, и Ольга увидела взволнованную Ирину.

— Саша говорит… Это правда, Оля? Не напутал? Жив?

Ольга кинулась к ней, обняла, зарыдала — точно до этой минуты она ничего не знала о своем счастье и тревоге своей, будто только сейчас вот сообщила все ей Ирина.

— Жив?

— Жив, Ира! В Минске… в твоем…

Ирина не показала виду, что упоминание Минска отдалось в ее сердце. Обняла Ольгу одной рукой, другая была занята — в ней держала, не догадываясь поставить, берестяной туес, — чмокнула в щеку.

— Дай сяду… — Справившись со своими чувствами, шумно вздохнула она. — В городе-то по делу… Захватила тебе варенцу. Побалуетесь с Сашкой. — Ирина ровно забыла, что у Ольги муж нашелся. Перескочила на пустой разговор о молоке. — Странно, почему же не нашел он тебя? — задумчиво спросила Ирина. — Почему не откликнулся, когда ты по всему свету искала его? А? Ей-богу, не чисто что-то…

Ольга сначала растерялась от этих вопросов Ирины, но, собравшись с мыслями, возразила:

— Мы же с тобой ничего не знаем про него. Живой… А где он был эти годы? Какой он? Может…

— Сколько прохвостов мужиков-то! — оборвала ее Ирина. — Я не говорю про твоего… Они все могут. Ты с ребенком, босая, голая, еле живая. Великомученица! Почему не он, а ты его отыскала?

— Может, он показываться не хотел — калека калекой. С руками, с ногами что-нибудь… А то — слепой…

— Всяко могло, твоя правда… Только почему он в Минске очутился? — не отступала Ирина. — Куда он тебя с заставы отправил? В Смоленск или в Минск? То-то, глупая. Города спутал. Нашел приманку.

— Все скоро узнаем.

— Да что там узнавать! У него — не спорь! — завелась вторая семья. Помянешь меня, погоди.

— Вот приедет…

— С чего это он к тебе поедет? Собирайся-ко сама к нему. Нагрянь, погляди… Да быстренько собирайся-то — нечего тянуть… Несчастная, опять тебе маята! — по-бабьи, с надрывом в голосе пожалела Ирина.

— Вася не такой.

— Все они не такие. Сколько случаев-то!.. Снюхался на фронте — и не вспомнил тебя.

— Ой, Ира, Ира! Я же вон куда забралась — не просто же это…

— Захотел — нашел бы. Ты с ним покруче там. Не мямли.

— Не надо так, Ира! — взмолилась Ольга. — Я думала, ты вместе со мной порадуешься…

— Могу замолчать. Мое дело десятое, — вдруг поостыла Ирина. — А ты съезди, съезди.

— Подумаю.

— Пойду обратно — заверну за туеском. Далеко ли тут до нас, забежала бы когда, а то и Сашку турнула бы. Молока, творожку, яичек или еще что… У нас же все есть. Свои же мы.

— Я и так в неоплатном долгу перед тобой, Ира, перед всем колхозом. Спасибо.

— Хватит тебе считаться…

О Василии они больше не обмолвились ни словом.

* * *

Ольга так и решила — лучше ей съездить в Минск.

Пришел Виктор — словно услышал, что она недавно думала о нем.

Он уже знал, что у нее нашелся муж, и был задумчив. От поездки не отговаривал. Даже советовал захватить с собой Сашу — пускай отец знает, что его сыну уже четырнадцать лет. И во всех словах — никакой корысти, только забота о ней, о ее покое. Просил известить из Минска обо всем телеграммой или хотя бы открыткой, чтобы ему не волноваться за нее. Она поняла, какого содержания станет ждать весточку Виктор: с ним ли она будет или с мужем? Хотя он старался казаться спокойным, но по тому, как глядел безотрывно и грустно в глаза ей, словно пытаясь разгадать ее решение, Ольга понимала: он очень страдает, будто прощается с нею.

А ночью, когда Саша уснул, она все снова передумала одна. Вся ее жизнь — и довоенная и позже — прошла перед нею, словно в большом-большом кинофильме: и беззаботная юность, и Вася, и страшное июньское утро на погранзаставе, и муки в лесу в бомбежку, и будка путевого обходчика, и весь путь к приютившим ее родным Ирины, и слезы по Васе, бесконечные, безнадежные розыски. Только не могла она представить в думах ничего ясного про нынешнего Василия. Даже с лица он был для нее тем, прежним. Ольга не смогла думать о нем плохо, сердито. Она верила, что, если бы Василий знал, где она, непременно приехал бы к ней. И он, думала она, может, теперь тоже узнал про нее, может, и ему сообщили ее адрес, и он тоже собирается ехать… А вдруг они разминутся? Значит, им с Сашей надо спешить.

Эта мысль вытеснила все другие.

Ольга лишь под утро ненадолго забылась неспокойным сном.

* * *

В Минске Ольга никогда не бывала. И приведись ей приехать туда обыкновенной туристкой, она на каждом шагу любовалась бы столицей Белоруссии. Но так как появилась там с единственной целью скорее найти своего Василия, в жизнь и смерть которого она то верила, то не верила, ее внимание ничто не останавливало, кроме названия улиц: среди них она искала одну, знакомую ей из бумажки военкомата.

С помощью постовых милиционеров и прохожих Ольга с Сашей сравнительно быстро добрались до нужной улицы и разыскали на ней дом, в котором жил Василий Миронович Федяев, ее Вася, отец Саши.

Дом был в пять этажей. И может, было бы лучше, если бы пришлось подниматься на самый верхний — Ольга успела бы как-то подготовить себя к встрече с родным человеком. Квартира же его была на первом этаже, и они неожиданно оказались перед ее дверью. Оставалось нажать на кнопку звонка. Но Ольга стояла и не решалась поднять руку.

— Мама, так здесь же… во второй квартире! — нетерпеливо подсказал сын.

— Обожди, Саш, — устало ответила мать, словно иссякли все силы и она уже не сможет ни позвонить, ни переступить порог. Сама не понимала, что происходит с нею: страшилась ли увидеть вместо Василия женщину, для нее чужую, а ему ставшую женой, или услышать от того, кто откроет дверь, что живет тут не тот Федяев, которого она с сыном ищет, а совсем другой, или встретить еще что-то недоброе, отчего станут смешными, горькими, несбывшимися все ее трудные думы за последние дни. Точно столбняк сковал ее силы и разум.

— Давай я позвоню, мам? — И, не дождавшись согласия матери, Саша нажал кнопку.

Раздавшийся за дверью звонок показался Ольге слишком громким, он будто разбудил ее. И когда открылась дверь и в ней показался парнишка лет десяти, затрепетала каждая жилка. Тихо спросила:

— Здесь живет Федяев?..

— Я Федяев, — не дав ей договорить, весело ответил парнишка.

— Федяев Василий Миронович, — уточнила Ольга.

— А он на заводе.

— Можно зайти?

— Пожалуйста, заходите.

Конечно, парнишка — сын Василия. Ольга поняла это. Но не в первую минуту, а погодя. Сначала же удивилась большому сходству его со своим Сашей, и только после этого сердце кольнула догадка: «Его!.. Значит, и жена есть». А так как Ольга в думах готовилась к встрече с Василием, к расспросам, почему он не разыскал ее и Сашу, почему скрывался от них, она хотела как можно скорее увидеть его самого и еще подумала: «Лучше без людей, без свидетелей». Спросила парнишку:

— До завода далеко?

Он ответил:

— Не-ет. От нас видать. Идите покажу… Во-он за красной крышей труба. Видите?.. Это и есть папин завод.

— Да, близко. Я пойду, а ты посиди тут, — сказала Ольга Саше и поставила к стене около стула сумку.

— А папа скоро придет — его смена кончается, — сказал парнишка.

— Пойду, — твердо решила Ольга. И она сразу направилась к выходу, даже не оглядев убранство комнаты. От двери позвала Сашу, шепнула: — Смотри, ни слова лишнего тут!..

Ребята остались одни. Уселись к столу и разглядывали друг друга. Маленькому хозяину первому надоело это занятие — встал, взял с этажерки книгу и снова сел, скрипнув стулом. Он лишь делал вид, что собирается читать, на самом деле и не думал.

Гость не видел названия книги, спросил:

— Что читаешь?

Тот ответил:

— «Остров сокровищ».

— А, знаю. Нравится?

— Фантазия… — пожал парнишка плечами, и Саша не понял, любит он фантастические книги или нет. — Ты не здешний? — спросил парнишка, видно уловив что-то незнакомое в Сашином выговоре.

— Нет, — неохотно признался Саша, боясь, как бы он не начал расспрашивать.

Парнишка и верно спросил:

— А откуда приехал?

Саша махнул рукой и неопределенно кинул в ответ:

— Да издалека… С Севера.

Тот не отстал:

— Из города?

— Почти. — И чтоб отвлечь его от расспросов, Саша сам поинтересовался: — Минск очень красивый?

— А ты в центре был?

— Да мы ж только с поезда.

— Хочешь, я тебе покажу?

— Ладно… Потом, — согласился Саша.

— А там, откуда ты приехал, река есть?

— Есть. Северная Двина.

— Северная Двина?! Я знаю — по географии проходили. Она широкая?

— Еще бы!

— Ты переплываешь?

Саша усмехнулся:

— Не пробовал.

— Я обязательно попробовал бы.

— Приезжай. Попробуй. — Но, сказав это, Саша спохватился: будто он приглашает его в гости.

— Я еще никуда-никуда не ездил! Только в пионерский лагерь. Это совсем близко. Даже не на поезде… Ты пионер?

— Комсомолец.

— Здорово! А мне еще три года в пионерах торчать… Хорошо, что ты остался, а то одному скучи-ища!..

Саша недобро подумал: «Тебе хорошо, а мне что-то не очень. Лучше бы я с мамой пошел. Она, наверно, уже разыскала…» Напрашивалось слово «папу», но у Саши вдруг обострилась обида на отца за то, прежде всего, что он вместо него, Саши, завел себе вот этого болтливого…

Он пожалел, что не знает его прозвища, и стал гадать, какое дали бы ему в их школе. Самого Сашу ребята называют Сашкой Беляшом. «И он белый, как я. Было бы, пожалуй, два Беляша, только имена и фамилии разные… Фамилии разные?! — Для него было как открытие: — Он же мой брат! Он ведь сказал — Федяев!»

— Это ты со своей мамой приехал? — продолжал расспрашивать Сашу парнишка.

— Да.

— А ей зачем мой папа?

«Хитрый какой! — подумал Саша. — Так я и сказал! Дожидайся…» Хотел промолчать, но настырный собеседник уперся в него взглядом и ждал.

— Просто так… поговорить… Знакомые… — ответил Саша как можно равнодушней, встал и подошел к окну. Увидел — из подъезда напротив вышла девочка с большой лохматой собакой на поводке.

— Алка с Пуршем, — пояснил оказавшийся рядом младший Беляш. — Разве это собака! Дворняга чистокровный! — должно быть, повторил он слова кого-то из взрослых. — Вот у папы собака была! Ахтой звали. Сторожевая. Умная-разумная! Она… Сейчас фото покажу. — Он вытащил из-под книг с этажерки альбом и начал листать. — Вот. Это мой папа, а это Ахта. Только фото пожелтело — старое… Она раз полицая так сцапала — он ревмя ревел!.. Тогда у папы еще обе ноги целы были…

— А теперь у него разве?.. — горячо выдохнул Саша и прикусил язык: «Вдруг он догадался, что его папа — мой папа?»

— Одна здоровая, а другая — протез, — довольный, что гость боится страшных историй, ответил парнишка.

Саша, разглядывая снимок, не понял, кем тогда был его отец, и решил выяснить:

— Он партизаном был?

— Знаешь какой он храбрый? Ты не знаешь… И моя мама была в партизанах. Мама папе жизнь даже спасла.

— В войну? — Саше хотелось услышать об отце то, чего не могла рассказать и не знала мать.

— А когда ж? Конечно в войну. Тогда на партизанский отряд налетели фашисты. Много-много. А партизаны не струсили. Штыками кололи, гранатами глушили их… Потом дальше в лес ушли. Через болото. Мама узнала, что папа упал, когда от фашистов уходили, и там, в лесу, остался. Она еще не знала — раненый или мертвый… Побежала обратно. А он был живой. Крови много из раны вытекло. Из ноги. Мама всю ночь тащила его. А там сначала близко-близко фашисты были. Стреляли, пускали ракеты. Мама ничего не побоялась… Папу потом на самолете увезли. Ногу врачи отрезали. По колено…

Саше стало жаль папу и обидно на этого минского брата за то, что папа ему, а не Саше рассказывал, как он воевал.

— Хочешь — смотри. — Парнишка придвинул Саше альбом, будто догадался, что гость сгорал от нетерпения узнать все, что там таилось интересного и неведомого. — Тебя как звать?

— Александром.

— И меня! Два Сашки… Вот здорово! У нас во всем четвертом классе Сашек — один я.

— А у нас даже три, — вставил старший Саша и с горечью подумал: «Даже имена одинаковые».

— Ты в котором учился?

— В седьмом.

— Перевернем… Это мы с папой в нашем сквере. Женька соседский снимал. Подхалтурил. А тот я чикнул. За город ездили. Тоже недодержка.

— С кем он? — указал старший Саша на женщину, сидевшую с отцом под березами.

— Папа? С мамой… И это они. В партизанском отряде. Папа еще пограничником был! Лейтенантом. До войны. Только фото нет — все пропали… Нагляделся? Можно дальше?

Дальше смотреть альбом помешала мать младшего Саши — она шумно вошла в комнату. Не то спросила, не то просто заметила:

— А, ты не один, Саша…

Старший Саша встал, поздоровался.

— Здравствуй, молодой человек, — ответила она, снимая с головы косынку. На ней было белое платье в синий крупный горох. Спереди оно заметно поднималось на животе.

— Мама, его тоже Сашей зовут! — захлопнув альбом, выпалил младший Саша.

— Он из вашей школы? — не глядя на ребят, спросила она.

— Да нет же, мама! Он к нам приехал… с Севера… С тетей.

— С какой тетей?

— Не с тетей, вернее, а с мамой… со своей мамой.

— Ничего не пойму.

Старшему Саше надоело слушать этот путаный разговор, и он захотел внести ясность:

— Мы с мамой приехали к Василию Мироновичу Федяеву.

Они стояли рядом, два Саши, в пяти шагах от нее. Один немного повыше, оба чем-то очень похожие друг на друга, и что-то знакомое-знакомое было в лице, в поглядке старшего из них.

Она вдруг все поняла, побледнела, ухватилась за спинку стула. Сын кинулся к ней.

— Мама, тебе плохо?!

— Ничего… Пройдет…

* * *

Ольга пришла к заводским воротам минут за двадцать до окончания смены. Какими долгими показались ей эти минуты! Она направилась было к видневшемуся вдали скверу, но не дошла, вернулась, боясь упустить начало выхода людей из завода и разминуться с Василием. А ей непременно хотелось встретиться с ним и поговорить не у него на квартире, а здесь, где никто не будет видеть и слышать их.

Она уже твердо знала, о чем спросит его, и думала сейчас не об этом, а о том, какой он теперь, узнает ли она его в толпе. В памяти ее он все эти годы жил тем, прежним, каким был много лет назад. А теперь, когда узнала, что он жив, когда она вот-вот увидит его, поняла, что Василий не может быть прежним, что он изменился, так же как она уже не та, не такая, какой была когда-то. А вдруг Василий узнает ее первый и кинется к ней?.. А если не кинется, а нырнет в толпу? Он же не подумает, что она к нему приехала, может, испугается этой негаданной встречи, струсит.

Не доходя до заводской проходной, Ольга повернула обратно. Шла она не совсем прогулочным шагом, пожалуй, даже самым обычным, и, не заметив, удалилась настолько, что, когда снова направилась в сторону проходной, не успела дойти, как по широкой ленте асфальта сначала одиночками, а потом толпой, сплошным потоком хлынул навстречу ей торопливый, одноликий заводской народ. Она сразу поняла: Василия ей тут не опознать, и гадала, как быть. Спрашивать у встречных? Поди-ка бесполезно. Вон сколько их, людей-то! Разве знают? И все же набралась смелости, остановила женщину примерно своих лет:

— Простите, пожалуйста, вы не знаете Василия Федяева… Мироновича?.. Нет его тут?..

По выражению ее лица Ольга поняла, что она вряд ли знает, но для приличия, что ли, женщина спросила:

— А в каком он цехе?

— Я-то не знаю, — ответила Ольга и залилась краской.

Нет, не найти! Если бы крикнуть… Она стояла растерянная, глядела и глядела в лица людей и не видела ни одного знакомого, хотя бы чуточку напоминающего Василия. Люди обходили ее. Одни, усталые, были заняты своими думами, другие беседовали между собой, смеялись, шутили, игриво толкались.

Прямо на нее неторопливо шел пожилой рабочий. Она сделала шаг в сторону, чтобы дать ему дорогу, а он, спрятав в усах ухмылку, пробасил:

— Никак родного мужа потеряла, красавица?

Ольга жалковато улыбнулась в ответ:

— Мне бы надо Василия Мироновича Федяева.

— Из монтажного?

— Да я не знаю.

— Проглядела. Только что прикуривал у меня. Во-он ковыляет.

Она посмотрела, куда показал рабочий, и, позабыв поблагодарить его, кинулась вслед за Василием.

Он сильно хромал, но шел быстро, и Ольге пришлось догонять почти бегом. От этого и от волнения сердце ее бешено колотилось. Поравнялась, пошла рядом, шагах в двух от него. Вгляделась в профиль лица — и не признала: нет, это не тот Василий, которого она хотела видеть, не ее Василий. Кто-то напутал.

Мужчина не обращал на нее внимания и, глядя под ноги, задумавшись, хромал себе и хромал. Ольга на шаг-полтора опередила его и через плечо, вполоборота заглянула ему в лицо. Морщины у глаз, острые скулы, седые клочковатые волосы на голове… Какой же это… Нет, не он, совсем-совсем не он.

Ольга с удивительным спокойствием, как бы про себя, проговорила:

— А мне сказали, что вы — Василий Миронович Федяев…

Лишь после этих слов он поднял глаза и взглянул на Ольгу. Должно быть, они в один и тот же миг узнали друг друга, только он успел первым сказать об этом:

— Оля?! Ты… Оля?! — Что-то надрывное, тоскливое послышалось в его голосе, испуг мелькнул в глазах.

— Вася… — тихо, сквозь проступившие слезы ответила Ольга.

Они стояли друг против друга. Из отороченного золотистой каймой облака выглянуло солнце. Лицо Василия осталось в сумеречной тени, на Ольгино же брызнули светлые лучи, приукрасили, омолодили его.

Мимо шли люди. Тот, пожилой рабочий, недавно указавший Ольге на спину Василия, проходя сейчас подле них, кинул что то озорное. Они же в эти долгие секунды никого не видели и ничего не слышали. Тяжесть еще неясных воспоминаний, что-то огромное, грустное и радостное обвалилось на них до тяжкого звона в ушах — только бы не упасть, только бы вынесло сердце!..

Ольга в какой-то мере была подготовлена к этой встрече, и она первая нашлась, что сказать.

— Страшно, Вася!.. — выдохнула всего два слова, но столько было в этих словах чувства, что Василий услышал в них и все страдания Ольги за годы войны, разлуки с ним, и обиду ее на судьбу их обоих, и боль души. Только не было в них радости. Он же выглядел растерянным, похоже, все еще не верил своим глазам.

— Жива… Как же это, Оля?.. Родная…

Ему бы надо притянуть ее к себе, обнять, заплакать вместе с нею. Но что-то мешало поступить так, мысли путались, пухли, распирали голову.

Ольга женским чутьем поняла его затруднение, позвала:

— Пойдем отсюда… Народ тут… Туда… на скамейку…

Он обмяк, еще больше стал непохож на себя прежнего, каким думала увидеть его Ольга, еще сильнее начал припадать на здоровую ногу, почувствовав старую, забытую боль в раненой ноге.

Они вышли к тому скверу, до которого в ожидании окончания работы Васильевой смены не решилась дойти Ольга.

* * *

Позади зеленой скамейки, на которую присели Ольга и Василий, буйно цвел шиповник. Его ветки в нежно-розовой кипени раскинулись над самой головой. Неземной аромат шиповника, неумолчный звон пчел на его цветах, тихое солнце, ласкающее лица, — все это не шло к суровому разговору, какой вели супруги Федяевы. Да, они были законными супругами! Их не разводили ни загсы, ни народные суды, ни собственные сердца. И не было для этого причин.

— Почему ты не искал нас, Вася? — с тяжелым упреком спросила Ольга, и Василий почувствовал, как трудно будет ему объяснить все, уверить Ольгу в том, что он, поняв уже всю безнадежность поисков ее, жил какой-то странной, двойной жизнью: рядом была другая, любящая его жена, а в думах он бредил Ольгой. Она-то должна помнить, как раньше любил он ее, как ждал сына, их Сашку! И если б он знал, что она жива, что у него где-то есть уже сын, разве он дал бы второму сыну имя, вдвоем с Ольгой выбранное своему будущему первенцу? Да и был ли бы второй-то?..

— Как ты можешь так говорить, Оля?! — с горечью отвел он ее упрек. — Совесть моя перед тобой чиста…

— Ведь мы на той же земле были, Вася… Что ты наделал! — как продолжение своей неоконченной фразы, произнесла она, ровно и не слышала его слов.

На глазах у Василия выступили слезы.

— Оля, ты можешь выслушать мою невеселую исповедь? — спросил он настойчиво. — Я расскажу, если ты будешь верить мне. Я ж никогда не лгал еще.

— Говори. Зачем же мне было ехать?

С чего начать ему? Она была у него дома, знает — есть другая семья. А он знает — у него есть еще сын, и тоже Сашко. Ольга сказала, когда шли к скверу. Начинать, видно, надо с самого начала!

— Я тогда накинул на тебя свою шинель… Помнишь?

Ей бы да забыть!

— В одной рубашке тогда вылезла в окно… — как эхо, прозвучали ее слова.

— Конечно, у тебя была страшная дорога…

— Тяжелее быть не может. Говори, я не буду больше перебивать.

— А на заставе у нас весь день кипел бой. Кровью изошли пограничники. Уж остался ли кто в живых, кроме меня? Я же уцелел совсем случайно. Сидел в окопе, стрелял из ручного пулемета. Метрах в сорока — Алексей с автоматом. Егоров. И еще наши… Отбили мы — уж не помню которую — очередную атаку. Я крикнул Алеше: «Замполит, жив?! Здорово мы их, гадов? А?» Он ответил: «И еще угостим!» Ругнулся зло, закурил. А мне ни есть, ни курить уже не хотелось. Подташнивало от жары, от устали… Что дальше произошло — не знаю. Был день, очнулся вечером. Еле выполз из-под земли. Должно быть, разорвался поблизости снаряд, меня контузило, накрыло земляным сугробом. Как не задохнулся! И ни ранки. Только заикой стал. Сначала-то совсем лишился речи. Правда, и разговаривать не с кем было… Ты не смотри так… жалостно. Это с той поры нервишка щеку дергает. Когда волнуюсь… Да! От заставы пепел остался, развалины… Побрел я на восток следом за немцами. Уж понял: не зря тишина на заставе — они подмяли все, проскочили. Побрел… Надеялся пехом обогнать их. — Он невесело усмехнулся и смолк, собираясь с мыслями.

Ольга отвлекла его:

— Егоров и убедил меня в твоей смерти.

— Алексей жив?!

— В райвоенкомате около Свердловска служит.

— Как же он убедил?

— Сказал: своими глазами видел, как разорвался снаряд там, где был ты, и как от тебя ничего не осталось.

— Как он-то уцелел?

— Ранило его. Тяжело. Без памяти был. Пограничники вынесли. Я ездила к нему. У меня ж в голове только один адрес и был — его Даши. Списалась… Алексей помог пенсию на Сашку выхлопотать… Мне и официальное извещение пришло о тебе. Из управления погранвойск. Все это после войны.

— Я тоже помнил один адрес. Недобрую услугу оказал он… Но — лучше я по порядку.

— Слушаю, Вася.

— Страх, голод, тоска, ярость — все тогда скрутилось, сплавилось в сердце в твердый узел — только зубы скрипят. Такие орлы пали! А что там, впереди, делается? Что с тобой? Горше всего саднило, когда вспоминал тебя. Вспоминал… — усмехнулся он с болью. — Не то. Не было минуты такой, когда бы я не терзал себя этой думой. Какую отправил! Куда!.. Так бы на крыльях и махнул к тебе!.. А я шагал… Однажды лишь удалось на немецком товарном поезде ночью несколько часов проехать. Уже отупел — ничто не страшило. А был-то какой! Оборвался, оброс бородой, исхудал, в пыли, в грязище — бродяга бродягой…

Он вынул из кармана папиросу, хотел закурить, но вспомнил, что у него нет спичек, медленно смял ее, отбросил в сторону, облокотился на колено.

— Продолжай, Вася, — попросила Ольга.

— Чудно устроен человек. Еще не видел тебя, только вышел из завода, а вспоминал то, что сейчас рассказываю. Не очень ясно, не подробно, но вспоминал как раз ту дорогу к тебе. Наверно, потому так думалось, что ты была тут и тоже думала обо мне… Я, Оля, никогда не мог представить, просто не верил, что нет тебя в живых. Хотя все было против, все убеждало в обратном. — Василий помолчал и, выпрямившись, продолжал: — Я. ведь хотел по порядку… Обессилел, изнемог и свалился в одной белорусской деревушке на огородах. Не знаю уж, к счастью ли, к несчастью, но рано утром увидела меня она… Настя. Подобрала, выходила. Я еще не ведал, что судьба без жалости, будто обухом, уже вдарила по мне с размаху. Не представляю, что было бы со мной, если бы я сразу вместо родного дома, вместо тебя, матери увидел черные головешки на пепелище, воронку от бомбы!.. Все это увидел потом, позже, когда уже навоевался — и отвоевался! — в партизанском отряде, когда Смоленск снова был в наших руках. Тогда пепелище поросло бурьяном. Узнал день бомбежки, подсчитал дни твоего пути, понял: ты, конечно, была тут…

— Чуть припоздала я, не угадала. В дороге задержалась — Сашку рожала. — Ольга из жалости к Василию сказала это с наигранной бодростью, думала, и он сменит свой мрачный тон: все-таки у них сейчас не поминки по их прошлому, а встреча после разлуки. Но он, понимая сердцем и разумом, что встреча их слишком запоздалая, и, поддавшись грустному настроению от воспоминаний, но мог стать иным.

— Стоял, глядел на бурьян — и седел… Потом разыскал людей с нашей улицы. Ничего ясного! И вот случайно встретил соседку. Старая уж. Раньше против нас жила.

Через улицу. Признала она меня. Даже имя помнила, хотя многое в оккупации пережила. Спросил про мать. Говорит: «Погибла». Про тебя спросил. «Была, — говорит, — как же. Старик рассказывал». — «Когда, — спрашиваю, — была-то, до бомбежки или после?» — «Разве, — говорит, — упомнишь?» — «Одна или с малышом?» — «Кажись, с малышом». Посеяла она сомнение в моей душе…

— А ты уж с н е ю был? С этой? — не щадя Василия, жестоко спросила Ольга.

— Погоди о ней… — взмолился Василий. — Я надеялся разыскать тех, кто поехал с тобой с заставы. Как-то так вышло, что совсем не помнил адрес замполита, но зато знал, что начальник заставы из Подольска, из-под Москвы. И я кинулся на поиски семьи капитана. Его мать с тобой уехала.

— И девочка. Наташа.

— Помню.

— Нашел ты их?

— Да, мать разыскал. Война еще шла. Рассказал про смерть капитана — он погиб в первый день боя. Еще утром. Незадолго до моего приезда мать узнала и о гибели жены капитана… сына. Она военным врачом была на фронте. Насмотрелся слез!.. О тебе она сказала, что потерялась в дороге во время бомбежки, что Даша искала и не нашла. Обе они, мол, наплакались в вагоне. Старушка все твердила, что, конечно, погибла. Дашин адрес она тоже не знала — расстались они как-то неожиданно… Верил я и не верил. Ведь не видела же она тебя мертвой!

— Вот как вышло. И Алексей не видел тебя мертвым.

— Врали все!

— Они не виноваты, Вася. Обстановка…

Он вспылил:

— Значит, мы виноваты?!

— В чем-то, может, и да… Ладно, оставим это. Лучше расскажи, как жил все эти годы.

— Погоди, Оля… Я потом еще раз написал матери капитана в Подольск. Думал, вдруг нашлись твои следы или кого другого. Письмо вернулось. На конверте: «Адресат выбыл». У старушки была где-то дочь, должно быть, к ней с внучкой перебралась… В Смоленске был еще, слал запросы в Москву. Все без толку.

— С нею-то все-таки когда сошелся? — опять спросила Ольга.

— Легко подсчитать, — резко кинул он. — Сашке одиннадцать уже, — добавил, словно Ольга и в самом деле могла заняться этими, ничего не дающими подсчетами.

— А как же ты, Вася, не узнал, погибла ли я, а завел новую жену? — тяжело дыша, почти шепотом допытывалась она.

— Настя дважды спасла меня от смерти. От верной смерти. Только поэтому она стала моей… моей женой. Но если б я знал, что ты жива, я не коснулся бы чужой жизни, стороной за версту обошел бы.

— Больно…

— А мне? Щади и меня… — Спазмы перехватили ему горло. С минуту молчал, потом, глядя в глаза Ольге, словно мысленно прося ее выслушать все, что он собрался сказать дальше, заговорил: — Ты не сердись на меня за то, что я скажу сейчас. Понимаешь, такое было чувство. Оттого ли, что много думал о тебе, искал я в Насте твои привычки, твои черточки, и она казалась очень похожей на тебя. Чем — не пойму, а похожа. Не с лица, не снаружи. Характером, душой…

Василий рассказал, как Настя, укрыв от немцев и выходив его, переправила в лес к партизанам — в небольшой отряд, только что зародившийся, как позже появилась в отряде сама. Была она вдова: муж артиллерийский старшина перед самой войной в автомобильную катастрофу угодил. Поведал Василий и о том, как Настя, раненного, вынесла его на себе по болоту из-под носа фашистов к своим. Рассказывая все это, он не хотел ни оправдать в глазах Ольги себя, ни выгородить как-то Настю. И может, совсем не рассказал бы, если б Ольга сама не вынудила его.

Ольга же в эти минуты вспоминала рассказ тети Паши о двух мужьях неизвестной ей Шуры, пророчество Ирины о второй Васиной семье… Вот и ему, Василию, тоже придется решать трудную задачу: как теперь быть? И ей придется… Вдруг какими-то другими глазами посмотрела она на него и увидела на уставшем, почти незнакомом ей лице мучительную растерянность. Ольга поняла, что нельзя сейчас задавать ему вопрос: «Как нам быть теперь?», чуть не сорвавшийся с языка.

Василий вряд ли догадался, о чем она думает, и, закончив рассказывать, спросил:

— Как же ты разыскала меня?

Ольга обрадовалась, что на какие-то минуты отодвинулся их роковой разговор. Ответила:

— Думаю, Алексей это. Он понимал — не верю я в твою смерть, и сам, видно, стал сомневаться. Наверно, писал куда-то для успокоения своей совести. А узнала, что ты жив, несколько дней назад. Из военкомата пришла бумажка.

— И ты сразу поверила?

— У меня и до этого теплилась в сердце вера, что, может, и жив…

— Обрадовалась хоть?

— Такое нахлынуло…

— Не узнала меня? Трудно, конечно. Годы… Лучше бы их совсем не было, не жить бы… А я тебя сразу узнал. Такая же ты… красивая… — Дернулся нерв на щеке. Василий с трудом отвел взгляд от лица Ольги, перемолчал. — Замуж не вышла? — спросил и искоса поглядел на нее.

Она поняла, что ему нелегко было задать такой вопрос. Ответила просто:

— Нет, Вася, не вышла.

— Что же ты? Молодая ведь…

— Трудно это.

— А я какой богатый вдруг стал! — Он деланно усмехнулся. — Две жены, два сына. — И более нежно добавил: — Два Сашки.

— А она знала, что я у тебя есть… что ты женатый?

— Я не таил… Слить бы всех вас вместе, каждую двойку — жен, сыновей…

— Не слить, Вася, — сказала и подумала: «А как же мне-то поступить? Звать его с собой на Север? Остаться с ним здесь, в Минске?» Что-то очень мешало и тому и другому. Новая семья Василия? Конечно да. И еще что-то не менее важное. Ольга не хотела признаваться себе в этом, но не признаться было трудно: это что-то — ее Виктор. Она так и подумала: «Мой Виктор». От сравнения ли Василия с Виктором, которое происходило где-то подсознательно, невольно, параллельно с разговором о другом (она уже поймала себя на этом), или оттого, что Василий завел новую семью, Виктор теперь стал для Ольги ближе, дороже, роднее. И поэтому она знала, что, когда ей придется отвечать на вопрос Василия: «Как нам быть теперь?» — а вопрос такой пускай он сам задаст рано или поздно, — она ответит разумно, не обидит ни Василия, ни его Настю.

Будет больно самой. Наверно, очень больно. Хотя боль эту и не сравнить со всем тем, что передумано, пережито, выстрадано, и все же боль эта может сделать ее несчастней. Оборвутся все надежды… Так она, сама не заметив, убедила себя, что их жизнь, ее и Василия, уже не соединима в одну, общую.

Василий, похоже, понял, о чем она думала, и тихо, боясь ответа ее, спросил:

— Как же теперь, Оля, быть нам? Ты уж решай. Твое право.

Она ответила сразу:

— Что ж тут решать? Жизнь без нас распорядилась нами.

Ждал ли он не таких, других ее слов или не понял ее мысль — почему же он молчит? Ему тяжко?

И вдруг она сама себе показалась противной — до чего бездумно ответила Василию! Вряд ли он за минуту до этого представлял, что она скажет такие ледящие слова.

Ольга начала корить себя: почему она так легко уступила мужа другой, отнявшей его у семьи? А сын? Он же не маленький. Он, может, совсем не такой бесчувственный, как его мать, и будет биться за право на отца… Не так, неладно вышло… «Но ты-то хоть не молчи! — в душе крикнула она Василию. — Скажи что-нибудь!»

И он сказал:

— Оля, родная… Значит, для того мы с тобой и искали друг друга… для того и встретились сегодня… чтобы снова разлучиться?.. На всю жизнь разлучиться…

Самые обидные, самые злые слова не ударили бы ее так в сердце, как эти, как взгляд его с печальным укором. И она, отчаявшись, заговорила резко:

— Искали, да плохо, Васенька! Ты меня спрашивал, теперь я тебя спрошу. Мы виноваты, что так все вышло?! Ты виноват?! Виновата я?! Кого винить? Кого судить?.. Ладно мы-то. А дети?..

— Не горячись, Оля, — остановил он. — Я же все понимаю. Прошу — не обижай ее только… Настю… Увидишь, она же…

Ольга, кажется, уже увидела ее. У соседней скамейки стояла женщина, в белом платье не то синего, не то черного крупного гороха и мрачно глядела на них.

— Беременная? — досказала за Василия Ольга.

Он, перехватив взгляд ее, полуобернулся и увидел Настю…

* * *

Торопливо миновав свою улицу и завидя впереди корпус мужниного завода, она опомнилась: «Зачем я иду унижаться перед его бывшей женой?» Мысленно назвав Ольгу бывшей, Настя тотчас поправила себя: «Нельзя нас делить на бывшую и настоящую. Обе мы — жены. Первая и вторая». И от такого простого, не в свою пользу открытия ей сразу стало не по себе. Она, казалось, потеряла власть над своими мыслями, и они повели ее, куда им заблагорассудилось.

До завода было еще далековато, и думы успели вселить в душу Насти отчаяние. Она до предельной ясности поняла: Василий уйдет к Ольге. Она же знала, как он любил Ольгу, как все эти годы мучился неизвестностью, какой-то странной, непонятной надеждой встретить ее.

Верно, Василий ничего не утаил от Насти. В первые же дни их знакомства он ей рассказал, какая хорошая была у него жена. И Настя никогда потом не пыталась умалять вознесенных до небес достоинств Ольги. Она лишь про себя, и то не сразу, постепенно, с годами, начала ревновать его к этой далекой, неживой уже, Ольге. Настя даже сына родила в неподходящее время, чтобы успокоить, привязать к себе Василия. Но и тут он не преминул вспомнить свою Ольгу: потому-де назвал сынишку Александром, что они с женой выбрали это имя для своего первого ребенка.

— А если бы дочь родилась? — спросила тогда Настя. — И ей было заготовлено у вас имя?

— Нет, — ответил он, — мы ждали только сына. А если б у нас с тобой появилась дочь, мы назвали бы ее — знаешь как? — Ольгой… Оленькой…

Они чуть не поссорились.

Василий понял, что Насте не очень-то приятно слушать его воспоминания, и стал реже говорить вслух об Ольге, об их жизни вместе, хотя думал о ней по-прежнему много и нежно. И Настя догадывалась, часто ловила его за грустными раздумьями…

Смена Василия уже закончила работу. Настя была уверена, что Ольга нашла его и они вдвоем-беседуют где-то неподалеку от завода, должно быть, в сквере. Когда оставалось пройти еще метров сто до поворота в сквер, она заробела: невыгодно ей, беременной, с пятнистым лицом, появляться перед Василием рядом с его Ольгой. И одета неважно… А вдруг они покажутся сейчас вон там, впереди, и пойдут ей навстречу! Настя кинулась обратно, свернула в тесную улочку, чтобы выйти к скверу незамеченной, с другого угла.

Шла по солнечной стороне. Вдоль тротуара выстроились молоденькие клены. Ветер неслышно шевелил их резные листья. Под ногами наискосок лежали кружевные тени. Во многих домах были распахнуты окна. Впереди слышалась знакомая и такая спокойная музыка, что Настя на несколько минут забыла про свое горе, внезапно подкараулившее ее.

Но вот музыка оборвалась, набежало на солнце облако, затуманило его. Этого было достаточно, чтобы к Насте вернулось прежнее дурное настроение. И совсем она потеряла душевный покой, когда оказалась в сквере и увидела Василия и Ольгу, сидящих на скамейке глаза в глаза. Ноги перестали слушаться. Она еле дошла до ближней скамейки. Хотела сесть и не села. «Пускай видит та». И та действительно сразу увидела ее. Сказала что-то Василию. Он оглянулся и тоже увидел. А у Насти свое на уме: «Смотрите, смотрите — пришла, не струсила!»

Почуяв ли расстройство матери или просто созорничав, ребенок больно толкнулся в стенку живота, и Настя, до этого думавшая лишь о своей тревоге, вспомнила детей: «Что же их-то ждет? Без отца?» И так стало жаль Сашку и этого, давшего знать о себе, что горькое удушье перехватило горло.

Василий и Ольга встали, направились к ней. А она не могла и шагу сделать навстречу.

Опять беспокойно торкнулся в животе ребенок. Это вернуло Насте решимость, и она, не дождавшись, когда Василий и Ольга совсем подойдут к ней, словно защищая от них своего будущего неразумного сиротинку, вскрикнула:

— Вот, видишь, нашлась и эта!..

Василий не узнал ее голоса. Он даже подумал — не пьяная ли Настя? Хотел прикрикнуть на нее, пристыдить, но Ольга опередила:

— Анастасия… — Отчества не знала, запнулась.

— Ивановна, — подсказал Василий.

— Анастасия Ивановна, не волнуйтесь вы! Вы же знаете, как все случилось. Война и не то натворила, не такие еще беды принесла. Успокойтесь… Разберемся. Решим по-разумному. А сейчас лучше домой пойти… — Умолкла, а потом с чувством добавила: — Страшнее того, что миновало, уж ничего не будет!

— Да… Пойдемте. — Василий с благодарностью посмотрел на Ольгу. А она подумала: «Рад… Не сорвалась… И почему я такая глупая, мирная? Уж не потому ли, что я тут третья… лишняя?»

* * *

Нелегко узнать, что на душе у человека. Даже не всегда угадаешь, хорошее или дурное у него настроение. Бывает, за бурной веселостью, за наигранной беспечностью скрывается такой душевный разлад, что в пору бежать долой с глаз людских — и рыдать.

Что-то похожее творилось и с Ольгой, пока гостила она в Минске, пока видела Василия.

Встретились после долгой, страшной разлуки муж и жена, родные люди, считавшие каждый погибшим другого, в радости и житейских ухабах тысячи раз повторявшие имена друг друга… Чудо ведь! Великое счастье!.. А где оно, это счастье? Что-то не видать на лицах, в глазах обоих. Встряхнитесь же! Не думайте, что это сон. Это же — светлая явь. Награда вам за муки, за подвиг в жизни!..

Нет, ни эти, ни другие слова не смогли бы изменить, скрасить картину…

Сутки была Ольга со своим сыном, с Сашей, у мужа и отца, у потерянного и найденного, у погибшего и воскресшего. И она видела, чувствовала — тяжела ему эта новая роль, роль восставшего из мертвых. Потому что для другой женщины, для другого Саши, которые были сейчас тут же, он ни на день, ни на час не умирал. И он одним и тем же голосом, одинаково нежно или одинаково скупо, произносил имена: то Оли, то Насти. Он даже не смел разным взглядом смотреть на них, чтоб не обидеть ту или другую. Жалким показался он Ольге и чужим. Она разумом понимала, что нехорошо так думать о нем, что надо выказать сочувствие ему, а сердце не шло на сговор, не покорялось ей, одно твердило: вот теперь-то ты потеряла его, не раньше, когда услышала о гибели, а именно теперь, при встрече с ним, не стало у тебя того, твоего Васи…

Они были в полном сборе, обе семьи. И вести разговор о том, что всех их волновало, оказалось труднее. У каждого были свои невеселые думы.

Василий, в безвыходном раздумье мучая себя, все более убеждался, что ему не найти такого решения, которое было бы верным и ни для кого не обидным. Появление Ольги, его родной, близкой, сбереженной памятью сердца Оли, да еще с сыном, с Сашком, в котором течет его, Василия, кровь, с парнем, какого самое смелое воображение отца не в силах было представить, спеленало его, скрутило жаркой, безумной радостью. И все же он не мог показать себя счастливейшим человеком, щедро разбрызгивать вокруг эту радость, заражать ею других. Поступи так — обидишь Настю. Обид же она не заслужила. Если б ее не было совсем… Тогда, может, не было бы и его самого…

А Настя не могла поладить со своей доброй душой. Ей, когда забывала на миг, что она жена Василия и мать его детей, очень хотелось, чтобы был он счастлив своей первой любовью — пускай кинулся бы к Ольге, пускай бы они, не видя никого, забыв все и всех, плакали и смеялись оттого, что нашли друг друга. Но она не в силах была дать им такой совет. Зачем ей становиться самой несчастной, обрекать на сиротство своего Сашу и того, что бьется под ее сердцем? Нет, она не отдаст Василия без бою!

Старший Саша знал все печали матери и ее тихие надежды на счастье. Теперь, похоже, печали остаются с нею, а счастье не сбывается. Разве не ясно ей, что они оба лишние тут? Пускай уж лучше все остается по-старому, без перемены. Саша не мог проникнуться к отцу искренним, светлым сыновним чувством. В голову втемяшилась навязчивая мысль: «Он для меня такой же папа, как дядя Витя. Вроде меньше даже. Правда, правда».

Младший Саша больше рассуждал о том, какие чудеса творятся на белом свете. Жил где-то его старший брат, а он и не знал, не ведал. А тетя Оля — не просто тетя, а мачеха, если без мамы. Она красивее, когда рядом с мамой. И папе нравится, наверно, больше, чем мама. Но для самого-то Саши даже какая угодно мама все-таки лучше красивой мачехи.

А что сказать про Ольгу?

Днем она была будто во сне, ночью же не смыкала глаз — все думала, думала… «Что, боишься? — Мысленно спрашивала она потерявшую покой Настю и сама отвечала: — Да не возьму я его. Поздно уж. Позд-но!»

Да, обе семьи в сборе, а разговор не вяжется.

Вот отец подсел к старшему сыну. Хоть бы с ним поговорил повеселее. Спросил:

— Кем, Саша, собираешься стать? Специальность облюбовал какую-нибудь?

Тот нахмурился:

— Пока не знаю.

— С ребятами-то дружишь с хорошими?

— С разными.

Младшему сыну тоже не хочется быть в стороне. Вмешался:

— Почему ты, папа, никогда не говорил, что у меня есть брат? Ты не знал, что ли?

Отец вздохнул:

— В том-то и беда, Сашко…

Старший Саша воспользовался этой минутой, переметнулся к матери:

— Когда мы домой, мам?

— Да завтра поедем, Саша, — спокойно, слишком спокойно ответила Ольга.

Василий встревожился:

— Что ж так круто, Оля?

— И верно, что уж так спешите? — подала голос и Настя. — Погостили бы.

— Может, ты один, Саша, побудешь у нас? Каникулы ведь… — не очень уверенно предложил отец.

Ольга поддержала:

— А что, останься, Саша, на недельку.

Саша не поддался:

— Нет, я с тобой, мама!.. Завтра…

Бурная разрядка с Ольгой случилась на вокзале в час отъезда из Минска.

Провожал один Василий. Настя не пошла — сослалась на боязнь толчеи. На самом же деле потому не пошла, что понимала — бессердечно будет не дать побыть одним Василию и Ольге хотя бы в минуты расставания.

Ольга чувствовала себя будто виноватой. Нагрянула, взбудоражила жизнь хороших людей. А ведь покой-то себе они добыли трудно… Смешная!.. В ней росла жалость к Василию — стоит он, покорный, притихший, грустный, глядит ей в лицо, не сводит глаз… Все равно они не смогут ни о чем поговорить тут, на перроне, и Ольга предложила:

— Пойдем, Вась, в вагон… к Сашке.

— Пойдем… Хорошо, — согласился он.

Ольга знала, что Василий будет потом мучиться, корить себя виной перед нею, тосковать по ней, страдать оттого, что никак не помог ей в жизни, и, наверное, тоже станет несчастнее. Ей хотелось как-то успокоить его, сказать ему, что у нее есть друзья, которые всегда выручат в беде. Тот же Виктор… Она же обещала ему дать знать о себе из Минска. А что, если вот сейчас послать телеграмму? И поручить отправить ее Василию. А написать что-то такое, чтобы и он понял — есть у нее друг. Только хорошо ли это? Не будет ли обидно Василию? Но ведь надо же как-то избавить его от ненужных переживаний да и себя убедить, что так все и должно быть, не иначе. Другого-то выхода нет. Может, и рады бы они устроить все по-иному, а в их ли это воле? Нет, нет, только так… Как отрезанные!..

Вошли в вагон.

— Скучаешь без нас, Саша? — спросила Ольга сына.

— Немножко, — признался он. — Долго не отправляют что-то.

— Торопишься домой? Эх ты!..

Василий сел между Ольгой и Сашей, старался завязать разговор с сыном:

— Саша, ты маму не обижай, не расстраивай, заботься о ней, люби.

— Я ж люблю ее… очень, — буркнул Саша.

— Помни, она у нас хорошая.

— Я знаю…

Ольгу обжег их короткий разговор. Вот и сыну не смог ничего дать отыскавшийся отец. Ни радости, ни отцовской ласки, ни заботы. Как чужие…

Времени до отхода поезда оставалось мало, Ольга поняла, что не успеет написать Виктору телеграмму. Подумала: «И хорошо. Напрасно обрадовался бы Виктор». В самом деле, разве кинется 'она после всего этого сразу к нему? Нет, не бесследным будет для нее свидание с Василием. Безрадостное, тяжкое свидание… Если б она нашла холмик его могилы, понятны были бы ее печаль, ее слезы. А то ведь живой… На могиле, мертвому, она, пожалуй, сказала бы слова теплее, сердечнее… Надо же! Собственными руками, как будто и не больно сердцу, ровно и не было горьких вдовьих лет и зим, без ряды, без долгих разговоров, проще простого отдала она свое счастье, свою любовь другой…

Василий повернулся к Ольге. Сказал тихо:

— Я буду помогать вам…

— Зачем? — перебила Ольга. — Не надо. Ничего не надо, Вася. У тебя своя семья.

— А вы? Не мои разве?..

Все оборвалось. Нужен был лишь голос в репродукторе: «До отправления поезда Минск — Москва остается пять минут. Просьба провожающим…»

Василий поднялся. Встала и Ольга. Поглядела ему в повлажневшие глаза. Щека его судорожно дернулась.

— Провожу… — сказала она и почувствовала в горле щекочущий комок.

— Ну, Саша, до свидания! — Василий хотел казаться бодрым. Притянул к себе, обнял.

— До свидания, — ответил Саша, растроганный.

Уж пять ли минут было у них в запасе? Василий успел лишь выйти из вагона на перрон — и почти сразу поезд вздрогнул, двинулся медленно, нехотя, словно понимал — так желают двое: та, что стоит в тамбуре, ухватившись за поручни, и тот, что, похрамывая, идет рядом по перрону.

Ольга глядела в глаза Василию и ничего больше не видела, кроме его лица, его невеселых глаз. Поезд ускорил ход. Василий, сильно припадая на одну ногу, старался бежать, махал рукой над головой, похоже, улыбался. А глаза!.. Такая печаль и мольба застыли в них, что сердце Ольги сжалось в жесткий кулак, перестало биться. Дыхание перехватило, руки ослабли… Она попятилась. Василий вмиг пропал. Из горла Ольги готов был вырваться истошный крик. И он вырвался бы, если б она не закрыла рот ладонью. Так с рукой у рта, шатаясь, ничего не видя, прошла в купе.

Саша, оторвавшись от окна, успел сесть раньше ее. Она повалилась к нему на плечо и зарыдала. А он сквозь слезы уговаривал ее:

— Мама!.. Ты же простила сама… Не надо!.. Я же с тобой, мама… Я никому не дам обижать тебя… Мама, не надо!..

Колеса под вагоном, чудилось ей, Сашиными словами — тоже для нее — выговаривали: «Не на-до! Не на-до!»

Солнечногорск — Москва 1957–1964

Моя и твоя судьба

рассказы

Зоренька

Это были огненно-рдяные маки. Росли они у перекрестка двух дорог близ деревни Грибошино, за Невелём. Кто бы из крестьян ни проходил мимо, все любовались цветами.

— Экая красотища! Экая зоренька! — скажет иной и мысленно поблагодарит того, кто придумал эту радость для людей. Другие-то радости затмило горе: деревня была занята фашистами — несладко жилось людям.

Вскоре грибошинцы увидели, что этот жаркий маковый костер очень похож на пятиконечную звезду, и еще пристальней глядели на трогательную красу цветов, еще нежней думали о том смельчаке, что посеял мак: ведь при виде его у каждого становилось светлей на душе.

А маки цвели и цвели. Незаметно роняли лепестки одни, распускались бутончики других, а от земли, глядь, подымались новые, припоздавшие. Так день за днем и не гасла эта алая звезда.

Особенно был красив мак в солнечную погоду, когда пробегал над ним ветер. Задрожат, затрепещут лепестки, как язычки пламени, такие веселые да задорные, будто зовут: «Держитесь, люди! Не унывайте! Наша возьмет!»

Заметили жители Грибошина, что кто-то ухаживает за маком. То, видят, сорняки выполоты — чистенькая, цветок к цветку, красуется необычная клумба-звезда, то после сухой — без дождя, без росы — ночи, политый заботливыми руками, искрится маков цвет весь в солнечных радужных капельках.

До самой осени, до прихода Красной Армии, мак веселил бы души советских людей в неволе, но и эта последняя маленькая радость была отнята у них. Должно быть, фашистам донес какой-то предатель о красных цветах у дороги, а может, сами догадались, что это наша советская звезда горит-пламенеет, — они устроили там, недалеко от цветов, в кустах, засаду и того смельчака в одну из ночей схватили.

Кто бы, вы думали, был этим человеком с храбрым сердцем?

В доме на краю деревни жила с матерью и бабушкой ничем не приметная девчушка Наташа — дочь красноармейца-фронтовика. Когда-то она ходила в школу, носила алый галстук. Вломились в ее родной край враги. Закрылась школа, не стало пионерского отряда. Но Наташа по-прежнему считала себя пионеркой и очень любила Родину — еще сильнее, чем раньше. Цветы у дороги — это ее красивая смелая выдумка.

Когда фашисты спросили у Наташи, почему она посадила мак в виде звезды, Наташа гордо подняла голову и ответила:

— Потому, что я люблю Красную Армию. Она все равно всех вас перебьет! Всех, всех!..

— Ты есть партизан?! — заорал фашист.

У них в то время где-то на этих дорогах на партизанской мине подорвалась машина с важным начальством, и им в каждом советском человеке мерещился партизан.

Наташу повесили на осокоре посреди деревни.

Уже с петлей на шее она, глядя в ту сторону, откуда народ ждал прихода родной Красной Армии, крикнула:

— Папочка, родненький, бей их, гадов!.. Бей!..

Мертвая Наташа весь день висела лицом к дороге, где недавно полыхал мак, незадолго перед ее смертью дико вытоптанный, смятый сапожищами.

Ночью кто-то снял девочку-патриотку с осокоря и похоронил на ее цветнике. С восходом солнца, будто брызги крови, заалели на могиле редкие, сникшие, но живые маки.

А когда пришли советские войска, жители Грибошина рассказали бойцам печальную историю юной односельчанки, показали ее могилу, консервную банку с дырочками на дне и ведерко, из которых она украдкой поливала цветы. Глаза бойцов потемнели. Они поклялись отомстить врагу за смерть отважной пионерки.

В Грибошине на том месте, где похоронена Наташа, в память о ней каждое лето цветет мак. И теперь никто не проходит мимо, не остановившись у полыхающего мака, не поглядев на маленький портрет Наташи, врезанный в обелиск такой же рдяный, что и лепестки цветов.

Нет, не погасла их зоренька…

1950

Колыбельная

Сотников обрадовался, когда полковник объявил ему:

— Можете собираться. Разрешили вам командировку. — Улыбнулся и добавил: — Как хотели — в знакомые места, в Прибалтику.

Знакомые места… Перед Сотниковым будто всплыли вместе с ветром и солнечным светом те дни, тревоги, люди… Странно, прошло столько лет, а почти ничего не исчезло из памяти. Даже как-то яснее стало…

* * *

Первое, что почувствовал, очнувшись, старший лейтенант Сотников, была досада на себя за какую-то непоправимую ошибку. И, не удивляясь тому, что лежит в незнакомом подвале, даже не замечая этого, стал напряженно вспоминать: в чем же провинился он перед собой?

Но ведь он все время был не один — с бойцами. Тогда если уж виноват, то скорей перед ними, перед людьми своей роты, — не перед собой. А он все-таки в чем-то виноват — иначе не было бы таким дурным его настроение.

И Сотников, до боли напрягая память, продолжал пытать себя.

Прежде всего он припомнил, как началось сегодняшнее боевое утро.

Вспышки двух красных ракет — сигнал для атаки — прорезали легкий туман, и тотчас опустели окопчики. Он шел на правом фланге. Бойцы знали, что в атаку их ведет командир роты. Озорное, пьянящее удальство вдруг наполнило его сердце, подмывало на что-то ухарское, бесшабашное. Никакого страха. Удивительная легкость.

Сотникову хотелось, чтобы такое же чувство владело в эти минуты каждым бойцом.

«Ура» перекатывалось то справа, то слева, сливаясь в немолчный гул. На высотку, выраставшую впереди, шла не только его, старшего лейтенанта Сотникова, рота. Шел весь первый батальон. Простое вроде бы дело — высотка. Но там, где-то за нею, — Рига. И бой шел в одно и то же время вот за эту высотку и за город. Вместе с его ротой сейчас атаковали врага вся их дивизия, Третья Ударная армия, весь Второй Прибалтийский фронт!

Они хорошо, смело шли, его бойцы. Сначала он не замечал ничего, кроме мелькания пестренького мелкотравья под ногами да еще ветра в лицо, пахнущего смесью порохового дыма и вспаханной земли: наша артиллерия долго долбила передний край гитлеровцев. Потом он увидел, как его обогнал сержант Мельчаков с автоматом в руках, и широкая спина сержанта в потемневшей от пота гимнастерке на минуту заслонила обзор впереди.

Должно быть, в эту минуту откуда-то с фланга бешено полоснул оказавшийся неподавленным немецкий пулемет. Сотников понял это не сразу. Даже когда перед ним споткнулся и рухнул Мельчаков, старший лейтенант крикнул ему на ходу: «Не отставай, сержант!» И тут только он увидел, как впереди на земле вырастали дымки, будто лопались старые дождевые грибы. А он, поняв, что это такое, уже не в силах был унять себя — бежал на эти дымки. Одновременно с чьим-то вскриком по левую руку от него он словно налетел на невидимый канат, туго натянутый в траве, — упал ничком, ударив с маху автоматом оземь. Упал раньше, чем рота достигла вражеских траншей…

А, вот почему взяла его досада: он отстал от своих людей. Гул ушел, умчал вперед, а он… Почему же он упал?.. Каната, конечно, никакого не было под ногами… «Н-ноги!»- простонал он и не узнал свой голос, глухой и хриплый. Попытался шевельнуть ногами — и не смог: неодолимый груз придавил их. Хотел приподняться на локте, взглянуть, целы ли ноги. И лишь чуть отделил голову от пола — замельтешили перед глазами цветастые круги, все куда-то поплыло, и он потерял сознание…

Когда Сотников снова пришел в себя, мысль его стала яснее. Он уже знал, что ранен в ноги — об этом напоминала боль, — и теперь беспокоило его другое: почему он лежит тут, не забыли ли?

Наверху, где-то поблизости, гулко ухнуло. Затем разрывы снарядов превратились в сплошной грохот. В него вплетались торопливые пулеметные очереди, винтовочные выстрелы. Сотников то различал огонь своих, то ему чудилась стрельба гитлеровцев. Но его не страшил этот вдруг закипевший бой. Стрельба лишь взволновала его как сигнал, зовущий к действию. Теперь он думал о том, о чем должен был подумать раньше всего — что рота осиротела, воюет где-то без него, без командира, он даже не знает, кто возглавил ее. И еще досадовал — рано выбыл из строя. А какое там рано! Сколько уж боев позади! Леса Калининщины, опаленная земля Белоруссии — много пройдено, трудно взято с бою. А он ни разу не был ранен, ни дня не лежал на госпитальной койке, все три года войны не знал покоя.

… В подвал через узкий лаз вдруг брызнуло солнце. Сотников зажмурился. А когда открыл глаза, увидел — впереди, справа, еще кто-то. Изогнулся, как мог, разглядел бледное лицо ребенка. Ребенок лежал на коленях женщины, раскачивающейся из стороны в сторону. Заметив солнечный луч на личике малыша, женщина подвинулась дальше в угол, и солнце оставило ребенка в покое.

У входа послышались возня и стон.

— Осторожней! — предупредил густой бас.

— Хорошо, хорошо, — устало отозвался женский голос, по которому старший лейтенант узнал ротного санинструктора Аллу Комаревцеву.

«Еще кого-то ранило», — подумал Сотников.

Раненого положили к противоположной стене. Он стонал прерывисто и торопливо, словно во сне, когда неудобно лежишь и видишь страшный сон, а пробудиться не можешь.

Боец, помогавший санинструктору, молча вышел. Алла, поправляя бинт на голове раненого, нараспев уговаривала его:

— Успокойся, родимый. Все будет хорошо. Скоро поедешь в медсанбат. Там твою боль враз уврачуют. Потом — в госпиталь. И петь снова будешь!

А он все стонал.

Раз сквозь стон прорвалось что-то похожее на «пить». Алла сняла с пояса флягу. Прежде чем приложить ее к губам бойца, поднесла к своему уху и встряхнула. Убедившись, что вода есть, стала поить раненого. Воды оказалось лишь несколько глотков.

— Вся, дорогой, — виновато произнесла Комаревцева, когда вода кончилась, и отложила флягу в сторону.

Раненый, должно быть, понял свою спасительницу — утих.

Алла подошла к Сотникову и, встретив его взгляд, обрадовалась:

— Очнулись, товарищ старший лейтенант?! А это — наш Петька… Капустин… В голову угодило…

Сотникову хотелось расспросить ее, как там бой, и он пытался заговорить, но, ощутив во рту жаркую сухость, лишь прохрипел что-то невнятное.

— Тоже пить? — невпопад догадалась Алла и, схватив флягу, исчезла.

Некоторое время в подвале было тихо. Потом Петька Капустин заметался. В его несвязном лепете несколько раз слышалось слово «мама».

Женщина встала и шагнула с ребенком на руках к Петьке. Он отчаянно крикнул: «Не смей ма… маму!» — и застонал, скрежеща зубами. Женщина попятилась, опустилась на прежнее место и, тихо напевая, стала снова покачиваться. Пела она или без слов, или на другом, нерусском языке. Сотников прислушался. Мотив показался знакомым. Чтобы отвлечь себя от боли в ногах, он начал мысленно подпевать. И на память пришли слова, когда-то давно, еще в школе, выученные наизусть:

Спи, младенец мой прекрасный,
Баюшки-баю.
Тихо смотрит месяц ясный
В колыбель твою.
Стану сказывать я сказки,
Песенку спою;
Ты ж дремли, закрывши глазки,
Баюшки-баю…

Больше слов он не знал. Помнилось, что дальше было что-то про Терек, про отца, закаленного в бою, но эти отрывки так и не уложились в певучие строки.

Сотников понял, что убаюкивала женщина не малыша — он и так спал, — а Петьку, ротного запевалу, самого юного в дивизии бойца. И Петька угомонился: он-то больше всего на свете любил песни.

Наверху согласно застучали наши орудия. Старший лейтенант повеселел: если подтянули артиллерию, значит, фашистов здорово шуганули.

А женщина, заслышав орудийную стрельбу, тотчас оборвала свой колыбельный напев и крепче прижала к груди малютку.

Вернулась Алла, сердито кинула флягу в угол.

— Колодец завалило взрывом! И — ни ручейка…

Петька Капустин будто понял эту ее неудачу — снова застонал.

— Пи-ить! — выговорил он уже внятно и настойчиво.

— Вот горюшко! — вздохнула Алла. — Где же мне ее добыть? Нету воды. — Говорила она устало, словно про себя. — Ездовой еще заблудился…

Женщина бережно положила ребенка на тряпье, подняла кинутую Аллой флягу и направилась к выходу.

Наверху с грохотом и треском, как близкий удар молнии, разорвались один за другим три снаряда.

— Э, дьяволы, нашу батарею засекли! — процедила со злостью Комаревцева и, спохватившись, крикнула вслед женщине: — К-куда?!

Та не обернулась, выскользнула из подвала:

— Нашла время!.. Вот поперечная, — проворчала вслед ей Алла.

Сотников скоро впал в странное состояние: вроде и не заснул, а сны видел. Опять шел вместе со своими бойцами в яростную атаку. Легко-легко, будто летел, не задевая ногами взбугренной земли, и неистово кричал: «Впе-ре-ед!.. Впере-е-ед!..»

Алла, склонившись над ним, тормошила:

— Что вы, товарищ командир! Успокойтесь. Ведь все хорошо. Высоту наши у гитлеровцев отвоевали… Разве я не сказала вам?..

Она еще что-то говорила. А он вдруг почувствовал прилив сил, хотел круто подняться — и чуть не взревел от адской боли в ногах.

— Ноги… что ноги? — услышал он свой хрип, будто это не он, а кто-то другой, со стороны, спрашивал Комаревцеву.

— Ранены ноги, но не так уж… Вы только крови много потеряли, — ответила она. — Скоро встанете. Не сразу, конечно, не сейчас. И танцевать снова будете, товарищ старший лейтенант! — добавила Алла, словно он когда-то уже танцевал с нею.

— Кто… за ротного? — спросил он.

— Говорят, политотдельский лейтенант. Смело шли — вы ж разгон-то дали, — улыбнулась Алла.

«Лейтенант… помощник по комсомолу… — думал командир роты. — Как же он подоспел? Он вроде бы и в атаку-то не шел…»

Сущей пыткой было для Сотникова переселение из подвала на повозку. Казалось, нервы вытягивали из всего тела. Немилосердно, безжалостно. А ведь он понимал, что несли его очень осторожно.

Рядом положили Петьку. Он не унимался — просил пить.

Ездовой приготовился хлестнуть по лошадям возжами, как увидел запыхавшуюся женщину с флягой в руках.

— Жива! — радостно вскрикнула Алла. Она чувствовала свою оплошность, что не удержала женщину, под обстрелом кинувшуюся на поиски воды для раненых, и все думала: почему так долго нет ее, уж не погибла ли? — Жива, милая… Принесла, — уже спокойно проговорила Алла.

Женщина торопилась, и, как ни бережно несла флягу, держа перед собой обеими руками, вода все же плескалась на ее выцветшее платье. Алле жаль было воды. Она шагнула навстречу, хотела принять флягу из рук женщины, но та замотала головой и не отдала. Она сама стала поить раненых. Сначала дала воды Петьке. И трудно было определить по выражению лиц, кто в этот миг был счастливей — боец ли, утоливший жажду, или женщина, сделавшая это доброе дело.

Ездовой полушутя-полусерьезно посоветовал:

— А теперь песню, запевала!

И Петька запел. Это была песня про юного барабанщика — в атаку он шел впереди с веселым другом барабаном, с огнем большевистским в груди. Петькин голос дрожал, срывался, да и был он похож не на звонкий тенор ротного запевалы, а на голос пионера, и то поющего во сне. Должно быть, снова виделось ему что-то далекое: эту песню в роте никогда не пели…

Потом фляга оказалась в руках старшего лейтенанта — женщина доверила ему. Он пил маленькими глотками — вода была студеная, родниковая, живая.

Когда от леса донесся глухой разрыв снаряда, латышка испуганно заметалась, кинулась в подвал. Вышла оттуда с ребенком на руках.

Ездовой вздрогнул:

— Он же — мертвый!

— Да, — подтвердила Алла. — Еще утром. Осколком…

А женщина, обезумев, казалось, и теперь, на дневном свету, не верила, не понимала этого. Ведь — мать, до кого доведись.

Женщина повалилась на скамейку. Несколько секунд она была в оцепенении. Потом вскрикнула, припала к ребенку, забилась.

— Опамятовалась, — сказала Алла.

Она начала торопливо наказывать ездовому, чтобы поглядывал на дорогу, осторожнее ехал. А он, не слушая ее, нахмурил седые брови, отмахнулся:

— Знаю, не впервой! Иди к ней-то…

Повозка тронулась.

В стуке колес старшему лейтенанту всю дорогу чудился слышанный в подвале напев колыбельной песни.

1962

Таня, капитанская дочь

1

Весь день пылила дорога. По ней молча враздробь шли усталые пехотинцы, двигались повозки с нехитрыми пожитками бойцов, с продовольствием.

Наши войска, преследуя отступающего врага, покинули обжитые за долгие месяцы обороны блиндажи и землянки и, кто с жаркими боями, а кто вот так, во втором эшелоне, продвигались вперед.

Капитан Липатов вглядывался в лица обгоняемых им бойцов, время от времени спрашивал:

— Товарищи, это не Двадцать восьмая Невельская?

В ответ неизменно слышалось короткое «нет».

«Видно, впереди», — думал Липатов и убыстрял шаг.

Капитан возвращался из госпиталя. Наткнулся на штаб Третьей Ударной армии. Там сказали, что его дивизия снялась с правого на левый, наступающий фланг и находится на марше.

«А если она где-нибудь рядом, справа или слева? — вдруг усомнился Липатов. — Ведь уйму дорог понастроили саперы на той же Калининщине».

Сел на обочину, вынул из планшетки потрепанную карту, единственное, что осталось с ним при эвакуации в госпиталь, стал искать тот возможный путь, который могли избрать для невельцев. Карта была старая, кроме большака, по которому он шел, да малоприметных проселков, ничего не выискал. Уложил карту и снова продолжал путь.

«Ни одной машины! — досадовал Липатов. — Куда только подевались?»

Хотя у него и багажа-то было всего-навсего выношенная шинеленка, много видавшая за военные годы, хотя и день был пасмурный, не жаркий, но уже к полудню Липатов во всем теле чувствовал усталость. Ныла подлеченная рана в левом плече. Боль напоминала ему погожий апрельский день, когда он со своим связным пробирался петлявшей в ивняке тропкой в первую роту. В ротах капитан бывал часто. Да и что за командир батальона был бы он, если б не делал этого?.. Кругом уже виднелись проталины, на вербах серебрились барашки, в поднебесье висели жаворонки, где-то рядом лепетали невидимые ручейки… Приятная тоска сосала сердце. «Весна, весна… — думал он тогда. — Проскочит, не успеешь оглянуться. А может, и лучше. Все равно не для нас, солдат, это».

Липатов не заметил, как оказался на открытой местности. До расположения роты оставалось сотни три шагов. Впереди лежала обстреливаемая немецкими минометчиками полянка. Черный от пороховой копоти снег покрывал ее. Первая рота вдавалась во вражескую оборону, и гитлеровцы с высоты на фланге хорошо просматривали эту поляну. Малейшее движение было видно им. Комбат сам всегда наставительно говорил тем, кто с его поручениями отправлялся в первую роту:

— Поосторожней на черной полянке…

И он не удивился, когда связной, шедший сзади, предупредил его:

— Надо пригнуться, товарищ капитан, и быстрей вперед!

Липатов послушно согнулся и бегом устремился через полянку. Гитлеровцы, конечно, заметили. Первая мина разорвалась справа в стороне. Липатов ничком упал на землю. И только начал приподыматься, как выросло неприятное завывание второй мины. Его сильно толкнуло в плечо. Подбежал связной, подхватил под мышки, приподнял. Капитан обмяк, обессилел.

— Довоевался, — тихо сказал он не то себе, не то связному.

Третья мина разорвалась далеко позади, где-то в кустах…

— Что с тобой, Липатыч?! — услышал комбат тревожный голос командира первой роты капитана Тамбовцева, когда со связным очутился в блиндаже.

— Сплошал, старина… — отозвался Липатов.

Вне службы они называли друг друга попросту: Тамбовцев комбата — Липатычем, а тот Тамбовцева за бравые усы — стариной, хотя были они одних лет.

— Живо санинструктора! — откинув плащ-палатку на двери, крикнул кому-то командир роты. — А ты — цел? — недобро взглянул он на бойца. — Что ж ты не уберег командира?

— Я говорил…

— Говори-ил…

Рана оказалась серьезной. Санинструктор, распоров окровавленную гимнастерку и увидев в ране клочки одежды, побледнел, засуетился. Бинт моментально намок, стал хлюпким…

— Смени-ка, друг, пластинку! — вслух сказал себе Липатов, устало ступая в мягкую дорожную пыль забусевшими сапогами.

Как и тогда, в блиндаже Тамбовцева, Липатов вдруг почувствовал подступившую тошноту, словно рана все еще сочилась.

Прогнать воспоминания удалось не сразу. Вспомнил проводы в госпиталь. До чего ж обидно было — ранен не в бою, а на какой-то прогулке из роты в роту! Даже в эту минуту осадок прежней горечи жил в его сердце.

Липатов догнал стрелковый взвод, а может, роту, поредевшую в боях. Выгоревшие гимнастерки бойцов темнели на крыльцах от пота. Липатов шел сзади, не обгоняя, смотрел им в спины и думал: «Так же меряет километры сегодня и мой батальон. Когда-то разыщу! Кажись, до самой передовой гнаться буду».

Ему захотелось представить встречу с однополчанами. Первым, думалось, непременно узрит его оставшийся за командира батальона Тамбовцев.

— Э-э, — удивится, — кого вижу! — А потом, крутанув табачный ус, доложит: — Товарищ комбат, вверенный мне батальон закончил марш и находится на отдыхе.

Подавая руку, наклонится к уху, шепнет: — Завтра, Липатыч, в депо.

Липатову приятно будет в ответ сказать:

— Значит, не опоздал, старина?

Он в тот же час пойдет в роты. Отрадно будет снова услышать бодрое «Здравия желаем, товарищ капитан!». Бойцы, поди-ка, тоже соскучились по своему командиру. С ним выдержали испытания в тяжелых боях под Великими Луками, вместе дрались за Невель. А сколько было еще схваток с врагом за безымянные высоты от Ловати до озера Нещедро! А может, забыли уж. Может, и не помнят, кто такой капитан Липатов… Ну нет!..

Узнает командир полка о возвращении, вызовет к себе… Почему — вызовет? Сам к нему должен явиться. Сразу же.

— Как здоровье? — спросит.

— Спасибо, товарищ подполковник, — ответит, — поправился вполне.

— А подоспел, — скажет, — в аккурат. Я только-только вспоминал: был бы Липатов!.. Что ж, капитан, я тебе и поручу…

И подполковник изложит план завтрашнего боя, в котором главную роль должен сыграть батальон Липатова…

Он уже рисовал утро с чутким тающим туманом, с дымчатой росой на траве, когда раздастся залп «катюш» — сигнал для артиллерийского наступления. И в ту же секунду многоголосый гул орудий подхватит эту грозную музыку, объемлет все кругом неумолчным грохотом. А батальон, конечно, еще ранешенько поутру занял исходные позиции, окопался, приготовился к броску вперед за разрывами своих снарядов. Лишь перекинется огневой вал дальше, Липатов подаст сигнал атаки. Роты ринутся вперед. Вот бойцы уже в траншеях противника. Автомат и граната довершают то, что недоделали снаряды. И снова — вперед!..

Связист, поспевающий с ниткой за наступающими, подавая телефонную трубку, скажет:

— Батя…

Липатов догадается: «Похвалит».

— Как дела, Павел Андреевич? — услышит комбат знакомый голос командира полка.

— Все в порядке, Иван Семенович. Миновали Вторую линию траншей.

— Сможете идти дальше?

— Мои орлы умрут, но сделают все, чтобы…

— Хорошо. Молодцы! А теперь слушай. Я намерен усложнить задачу. Ты, как было приказано, быстро выходишь на развилку дорог и седлаешь ее. Пусть это сделает хотя бы двойка. Основными же силами ударишь по гарнизону деревни с фланга. Обдуманно, не с кондачка. Учти прошлые промахи. Хорошо понял?

— Отлично понял!

— Желаю успеха. Действуй!

Будто сладкий сон, плыли эти картины в воображении Липатова. Он видел себя на поле боя героем среди героев. Но знал бы он, как далека его пылкая фантазия от тех в самом деле геройских дел, которые совершит батальон и сам он после во многих штурмах сел и городов, при форсировании рек и речушек!..

Пехотинцы свернули с дороги к березняку. Одни, тяжело опускаясь на землю, сразу вытягивались, подложив руки под голову, другие разувались, чтобы посушить портянки, дать отдых ногам.

«Может, и мне устроить привал? — спросил себя Липатов и тут же решил — Нет, лучше погодя. Увижу избенку — и заночую».

Шагал он тяжело. И мысли одолевали невеселые. За день до выписки из госпиталя Липатов получил письмо от жены. До этого она долго крепилась, а тут не удержалась, расхныкалась. «Ну зачем? Не вернешь ведь? Разве у одних нас такое?» — убеждал он жену в ответном письме. И вот сейчас, вспомнив слова эти, почувствовал: не убавят они тоски у нее. Не знает, как тяжко бывает и ему! Дважды был ранен. Зарубцевались обе раны. А рана в сердце, казалось, не заживет никогда.

Война застала Липатова в разлуке с семьей. Он незадолго до событий был переведен из Ленинграда в Белоруссию. Семью собирался перевезти позже, во время отпуска. У них с Лидой была прехорошенькая дочурка. В Ленинграде тогда гостила мать жены. Лида металась, не знала, как ей быть. Думала уехать под Вологду в деревню, на свою родину, но не решилась бросить работу — она была техником на заводе. А когда узнала, что завод будут эвакуировать в Сибирь, согласилась ехать с коллективом. Но с эвакуацией что-то задерживалось. Тогда она, не вытерпев, отправила в деревню бабушку с внучкой одних. До Вологды они не добрались — погибли в пути во время бомбежки. От этого известия Лида поседела. Из Ленинграда и потом из Сибири писала Павлу на фронт грустные письма. Все бредила Галинкой. Вспоминала, как дочурка плакала, просила: «Мама, я не поеду с бабушкой, я с тобой хочу!» И все-таки не оставила ее при себе, отправила на погибель. Месяц бы всего потерпеть — и вместе с заводом поехали бы в Сибирь…

Задумавшись, Павел чуть не прошел мимо указки влево на проселок.

— Заречье, — вслух прочитал он.

Деревня виднелась на угоре, всего в полукилометре. «Что ж, свернем, дело к вечеру», — решил Павел, и на душе стало веселей.

Перешел по шаткому мосту через речку с желтыми кувшинками, старательно смыл с лица, с сапог дорожную пыль и стал медленно подыматься. Не выбирая, направился к крайней избе. Обросшая зеленым мхом соломенная крыша, подслеповатые окна, утыканные тряпьем, покосившееся крыльцо… «Видно, давно здесь ни к чему не притрагивалась рука хозяина, — подумал Липатов. — Да и время ли!»

В сенях его встретила седенькая старушка, каких много на русской земле, В кармане блеклого фартука лежал клубок черной шерсти, в руках старушка держала недовязанную детскую рукавичку. На лице, иссеченном морщинами, светились добрые глаза.

— Здравствуйте, мамаша! — приветствовал ее Липатов.

— Здравствуй, сынок, — ответила старушка, пристально всматриваясь в него.

— Не разрешите ли переночевать? — спросил он, стараясь казаться бодрым.

— Переночуй, сердешный, места хватит. Заходи в избу-то. — Она уступила дорогу.

После того как Липатов опустился на лавку, блаженно вздохнув, старушка ласково, как могла только мать, спросила:

— Уморился?

— Да, — признался он, — целый день пылища, духота.

— Ну вот, передохни.

— Кому это варежки такие «большущие» вяжете? — кивнул Липатов на рукоделие.

— Внучке. Заигралась где-то и домой не зазовешь. — Она положила вязанье на подоконник. — Пойду постель засветло приготовлю. На сеновале, пожалуй, лучше?

— Я где угодно, хоть на полу. Не хлопочите очень-то.

— Какие уж хлопоты!.

Старушка вышла.

Липатов огляделся. Все было обычным для крестьянской избы: вылинявшая ситцевая занавеска, скрывавшая от посторонних глаз кухонную утварь, горшочки герани на подоконниках, полдесятка фотографий в простенке… Он хотел было подняться, чтобы разглядеть снимки, но такая истома разлилась по всему телу, что, казалось, и не встать.

Старушка вернулась скоро. Переступив порог, спросила:

— Городской или деревенский?.. Как звать-то?

— Павлом звать. Павел Андреевич.

— Павел… Павлик… — она произнесла его имя как бы про себя и по-матерински нежно. У Липатова екнуло сердце.

— Верно, так и звали — Павлик. А уж городской или деревенский, трудно сказать. Лет до шестнадцати жил в деревне, а потом умчал.

— Летом, поди-ко, на сеновале спал?

— Любил!

— Ну вот, припомнится родительский дом.

Старушка задумалась и опять внимательно посмотрела на него. А когда он собрался идти спать, напутствовала:

— Доброго сна тебе, Павел Андреевич. Ничем-то не угостила я…

— Что вы, что вы! — торопливо перебил ее Липатов. — Спасибо. Ничего не надо. Сыт я. Водички разве.

— Здесь, в ведре, — указала она. — Из колодца, студеная, не простынь с жару-то.

Выпил чуть не полный ковш, даже лоб заломило.

И вот он на сеновале. «Поветь», — пришло ему на ум название сеновала в том северном краю, где родился и рос он. В углу две-три охапки прошлогоднего сена. Поодаль широкая деревянная кровать, на ней — соломой набитый матрац с подушкой и стеганым одеялом из пестрых лоскутков. «Для меня?.. Ого, буду спать, как барин. — Разделся, лег. Приятный холодок обдал тело. — Невежа, даже имени не узнал, — укорил он себя. — Ведь и у меня была, может, такая же добрая мать». Своей матери Павел не помнил. Она умерла, когда ему было немногим больше года.

Мысли расплывались, путались. Успел еще подумать: «Чья же девочка у нее?» — и заснул.

2

Рождались и таяли сны, то похожие на действительность, то далекие от нее. Сначала какой-то грязной дорогой шли войска и с ними — он, капитан Липатов. Рядом знакомые и в то же время чужие лица. Был тут кто-то похожий на Тамбовцева, но почему-то безусый. Связист с чубом, которого у него никогда не было, смотрел озорными глазами и говорил: «А я знаю, товарищ капитан, куда мы идем». Потом все исчезло, и он проснулся, еле вспомнил, где находится, посмотрел в раскрытые ворота на улицу, в ночь и снова погрузился в сновидения.

Утром ему приснилось то, чего уж никогда не могло быть наяву.

… Он сидит у окна своей ленинградской квартиры на Васильевском острове и безразлично глядит на торопливых пешеходов. Позади незнакомым Павлу голосом жена говорит дочурке:

— Иди к папе. Видишь, какой он грустный? Развесели его.

«Разве я грустный? — думает Павел. — Мне просто скучно».

— Не пойду! — капризничает Галка.

— Почему? Разлюбила папу?

«Обернуться или нет?» — гадает он. Быстро повертывается, и взгляд его встречается с глазами Галинки. Она нахмурилась, смотрит исподлобья. «Вся в папу», — вспоминает Павел слова жены.

— Бутузка ты! — улыбается он. — Что ж это твоя Катька-то слезами заливается? — указывает Павел на куклу. Кукла лежит на диване. Одна ножка у нее подвернута. — Больно ей, видишь — плачет.

— Не плачет и не больно совсем, — так же упрямо бурчит себе под нос Галка.

— А ты спроси у нее, — советует отец. Он быстро обхватывает дочурку руками, притягивает к себе. — Галина ты Павловна! Посиди-ка у папы, послушай сказку про колобок.

Галка любит папины сказки и сразу добреет. Вот уже егозит на коленях, проводит теплой пухленькой ручонкой по его небритой щеке:

— Папа, ты сердитый?

Павел догадывается, почему так спрашивает Галя: недавно он читал ей стихотворение, в котором есть слова: «И небритый, и сердитый он без галстука ушел…»

— Смешной ты, Галчонок! — нежно шепчет он на ухо Гале, притрагиваясь губами к родимому пятнышку на мочке. Ей щекотно, и она заливается звонким смехом…

Липатов проснулся. Светло. У кровати стоит — он не верит своим глазам, — стоит его Галинка. Поглядка, улыбка, косички — все ее.

— Галя, — тихо, боясь спугнуть, позвал он это сказочное видение.

Девочка ни с места. Пристально смотрит на него и улыбается.

В сенях послышались шаги, потом — строгий голос:

— Таня, иди сюда! Не мешай.

Девочка мигом сорвалась, убежала.

Павел встал, торопливо оделся, сошел вниз. В избе, так же как вчера, сидела с вязаньем в руках старушка. «Где же девочка?» — хотел было спросить, но хозяйка заговорила первой:

— Хорошо ли отдохнулось, Павел Андреевич?

— Спасибо, большое спасибо! — с чувством благодарности ответил Липатов. — Вчера я приустал, не побеседовал с вами, даже имени не узнал. Вы уж не обижайтесь.

— А мы сегодня побеседуем, — улыбнулась она. — Позавтракаем и побеседуем. А зовут меня все Власовной. Смолоду и имя было, потом овдовела, постарела и стала просто Власовна.

Павел поглядел на рукавичку, уже почти связанную, опять хотел опросить про девочку. И снова Власовна опередила:

— Верно, помешала моя егоза? Говорю ей: «Иди, Таня, погляди — на сеновале кто-то спит». — Власовна прислушалась. — Чу, бежит.

Босые ножонки протопали в сенях.

— Баушка! — с порога хныкнуда Таня и, увидев, кто был на сеновале, умолкла.

Павел впился взглядом в девочку. Он снова искал в ней Галкины приметы. Хотя теперь и не нашел в Тане того, поразившего его полного сходства со своей Галинкой, все же в ее лице, в косичках было что-то очень родное, близкое.

— Ну что, дитятко? — спросила бабушка Таню.

— Лешка Кузин дерется, баушка, — снова нахмурилась внучка.

— Поди-ко, не дерется — играет?

— Дерется. Каменьями.

— Экой нехороший. Не дружи с ним, беги лучше к девочкам.

Липатов вспомнил, что в кармане шинели лежит пачка печенья. Подал ее Тане:

— На-ка гостинца… — запнулся, чуть не назвал Галочкой.

Таня посмотрела на бабушку. Брать или не брать? — спрашивали глазенки, разгоревшиеся при виде красивой зеленой обертки.

— Возьми уж, — разрешила бабушка.

Таня несмело взяла печенье, еле слышно шепнула:

— Спасибо.

Долго распечатывала загорелыми пальчиками обертку. Потом вынула печенюшку, заглянула в бумагу и, увидев, что там есть еще, подала бабушке:

— Попробуй, баушка.

— Ешь сама, дитятко. Бабушка большая, ей хорошо и хлебушко.

— Попро-обуй.

А когда Власовна взяла печенюшку, Таня занялась добыванием второй. Липатов не спускал с нее глаз, примечал каждое движение. И если б кто-нибудь следил за ним со стороны, увидел бы, как волновался он.

Таня положила початую пачку печенья на лавку рядом с Власовной.

— Похрани, баушка, — сказала — и стремглав на улицу.

«Все-таки очень похожа! — признался себе Павел. — Вот бы Лиде повидать — и обрадовалась и расстроилась бы».

Он поднялся.

— Власовна, а где же родители… отец, мать вашей внучки?

Старушка положила на колени вязанье и медленно заговорила:

— Горюшко наше с внучкой никому не смерить, Павел Андреевич. Круглая сиротинка моя Таня. Обе мы сироты. Был у меня сын, тоже Павлик. В Великих Луках в депо работал. Унесла война. Все думается — вот вернется… А как вернуться ему, если не жив? Было извещение, письмо от его дружка — все об одной печали…

У нее повлажнели глаза. Липатов всегда терялся при виде чужого горя. Ему хотелось сказать Власовне в утешение что-то душевное, но он не нашелся, что сказать.

— Три годика как нет, — не замечая своих слез, продолжала Власовна. — Холмик-то на его могилке, поди, смыло уж дождями, сдуло ветром… — Поуспокоившись, она заговорила о снохе: — Красавица была у Павлика жена Ксюша, Танина мать. Перед самой войной загостилась у меня, да так навсегда тут и осталась. Похоронила я ее. Нашли мертвую за гуменьями на второй день, как нахлынули сюда супостаты. В воскресенье ушла к матери в другую деревню через поле, а в среду…

Она не договорила — в сенях вновь послышался топот ножонок. Вбежала Таня, заглянула в глаза бабушке:

— Баушка, ты плакала?

— Нет-нет, дитятко. Беги играть, беги.

— Печенюшку тебе надо?

— Добрая моя! Я еще ту не съела. Зубков-то у бабушки нет…

Взяв печенье, Таня опять умчалась.

Павел проводил ее взглядом, подошел к снимкам, висевшим в простенке. На одном был, должно быть, сын Власовны — в пиджаке, при галстуке. На другом — двое: тот же молодой человек, только в вышитой косоворотке, и женщина в нарядном платье.

— А внучка ничего о них не знает? — повернулся Павел к Власовне.

— Про мать знает, а отец, думает, на фронте.

— Сколько ей?

— Пять уже.

«Моей Галке тогда тоже было пять», — подумал Павел тоскливо и неожиданно для себя сказал:

— Власовна, хотите, чтоб у Тани снова был отец? — И, не дожидаясь ответа, словно боясь, что поспешный ответ ее может все разрушить, Липатов рассказал недавний сон, не утаив свое горе.

Старушка слушала и вместе с ним переживала его несчастье:

— Погибли? Обе-то?.. Какое горюшко свалилось на жену-то вашу!

— Я стал бы вам сыном, вашим Павликом, и Таниным отцом. Разрешите? — произнес он просяще. — Писал бы с фронта… Кончится война — взял бы обеих к себе. Лида обрадуется, приголубит вас, как родную мать. Вот сами поймете. — Он старался говорить как можно убедительнее. — Таня так похожа на Галинку! Я ведь точно такой же, пятилетней, с такими же беленькими косичками оставил ее в Ленинграде. Даже не пришлось попрощаться как следует… Подумайте, Власовна.

Липатов подошел к ней. Она поднялась с лавки, растерянно произнесла:

— Как же это… Павлуша?.. — Голос ее срывался.

Появилась в избе Таня. Она слышала эти ее слова и, закинув головку, уставилась на бабушку. Вдруг кинулась к Павлу, всхлипывая, уткнулась в его колени. Липатов поднял ее. Таня тотчас цепко обвила его шею ручонками, лепетала:

— Наш папа… мой… Я сразу догадалась. Баушка хитрая, не сказала!..

Теперь уж и его душили слезы…

Пусть не осуждают боевые друзья капитана Липатова за то, что в такое горячее время он на сутки задержался подле так неожиданно ставших ему дорогими бабушки с внучкой.

Они гуляли в поле, ходили в лес, сидели на крыльце — и говорили, говорили. Всем троим было хорошо, и особенно отрадно Власовне. «Таня приняла его за родного отца, — думала она, глядя на гостя, пожелавшего заменить того, о ком так много проплакано тревожных ночей! — Сердечко-то ласку чует. Приглядеться — будто похож на моего Павлушу. И улыбается будто так же. Видать, добрый, не обидит старую, выведет в люди малютку…»

Прислушалась к беседе Павла с Таней.

— Далеко-далеко? — спрашивала про что-то усевшаяся к нему на колени Таня.

— За тысячу километров, — отвечал Павел.

— Баушку возьмем? — Искоса взглянула на бабушку. — Не слушай, баушка!

— Пускай слушает, ведь ей тоже хочется поговорить, — заступился за Власовну Павел.

— Возьмем?

— А как лучше — оставим здесь одну или возьмем?

— Лучше возьмем. Ты поедешь, баушка?

— Куда, дитятко?

— Папа, скажи, куда.

— В большой-большой город.

— Поедешь, баушка?

— Поеду, как же. Куда вы с папой — туда и я.

— Баушка говорила — папа забыл дорогу домой. А ты не забыл, папа?

— Сначала забыл, потом вспомнил.

— Больше никогда не забудешь?

— Ни-ког-да! Разобьем фашистов — снова приеду, тебе куклу привезу. Красивую-красивую. Надо куклу-то?

— Да.

«Все-таки похожа на Галку, — снова подумал Павел, любуясь Таней, своим найденышем. — Только вот родимое пятнышко переселилось с мочки на щеку и вместо голубеньких ленточек в косичках пестрые лоскуточки».

Заморосил дождь. Они с крыльца перебрались в избу, и беседа продолжалась. Но уже недолго. Павел сам прервал ее:

— Пожалуй, пора мне и в путь-дорожку дальнюю. — Он хотел произнести это беззаботно, а дрогнувший голос выдал его волнение.

Таня сразу притихла. Власовна поднялась с лавки, хотела что-то сказать и лишь часто заморгала глазами. Липатов снял с колен Ташо.

— Ну, не кручиньтесь! Скоро снова увидимся, — произнес бодро, как только мог, подошел к Власовне, обнял. Потом подхватил на руки Таню, поцеловал и вдруг на губах своих почувствовал Танюшины соленые слезинки. Еле совладал с собой — горький комок застрял в горле и не таял, пока Власовна снимала с гвоздя шинель, пока выводили они втроем из избы на крыльцо, и только там, когда в лицо Павлу дохнул свежий ветер, он немного успокоился.

Взял из рук Власовны шинель, присел на корточки, еще раз поцеловал Таню, тихо спросил:

— Ну, моя хорошая, будешь папу ждать, письма писать?

Таня надула губки и молчала, готовая вот-вот разрыдаться. «Как Галка!» — опять отметил Павел. Распрямился, пожал своей сильной рукой сухонькую руку Власовны.

— Одел бы шинель-то, Павлуша. Дождь ведь, — захлопотала Власовна.

— Ничего, не размокну, — сказал и быстро спустился по ступенькам на тропку.

— Дай бог тебе здоровья! — услышал позади горячий шепот.

Пошел не оглядываясь. Дождь шебаршил по лопухам. Путались в голове мысли. Глубоко вздохнул лишь в поле, словно до этого что-то мешало дышать вольно, полной грудью. Было грустно. Он не замечал ни мокрого подорожника под ногами, ни зыбкой ржи кругом, ни голубого перелеска вдали.

Вышел на большак, в первый раз обернулся. Власовна и Таня стояли на прежнем месте. Второй раз поглядел на Заречье перед тем, как скрыться в перелеске. Но уже не мог различить, есть ли кто на крыльце.

Дождь перестал. Широкая солнечная полоса проплыла от Заречья по ржаному полю, коснулась дороги, захватила на ней путника с серой шинелью, перекинутой через руку. Повеселело кругом, заискрилось.

«Счастливый я, — подумал Липатов. — Нагляделся на Галку… Надо написать Лиде…»

Впереди лежала прямая дорога.

3

Прошел год с небольшим.

Павел Липатов, спрыгнув на тихой станции с подножки запыленного в пути вагона, с чемоданом в руке направился в Заречье.

Стояла первая послевоенная осень. По обе стороны дороги полыхал багрянцем осинник, пламенели кусты рябины, березы неторопливо роняли золотые листья. Хорошо, замечтавшись, идти и не замечать верст, вволю вдыхать лесную прохладу.

Какова-то будет встреча? Бабушка и внучка… Они жили в сердце Павла весь год. И Лида, жена его, после писем и рассказов мужа о Тане давно хотела увидеть ее.

Липатов часто писал Власовне, слал деньги, много думал о ее внучке. И уже не отличал Таню от Галинки, а Галинку от Тани. Они обе слились в одно милое существо.

А дрался!.. Пускай скажет кто-нибудь, что капитан Липатов не был храбрым в бою. Он воевал за Таню, за покой старой Власовны, за Родину, без которой немыслима для него жизнь.

Шли и ему письма из Заречья. Простенькие треугольнички находили Павла, где бы он ни был, как далеко ни кинула бы его война. Последнее получил за несколько минут до отъезда из полка. В письме, написанном рукой девочки-соседки, сообщалось, что к ним в деревню приходила учительница, записывала в первый класс ребят. Заметив Таню, учительница спросила:

— Тебя, девочка, тоже в школу записать?

— Да-а, — тихохонько ответила Таня и приблизилась к столу, за которым сидела учительница.

— А как звать тебя?

— Таня.

— Сколько же годков тебе?

— Шесть.

— Маловато, Таня… Чья ты?

— Баушкина. — Подумала, добавила: — И папина.

— У ней папа в армии, капитан, — успел вставить кто-то побойчее.

— Значит, ты капитанская дочка? — улыбнулась учительница.

После этого Таню, как было сказано в письме, все в деревне зовут капитанской дочкой.

В конверт был вложен листок — Танино рисование: домик с крохотными окошками, из трубы валит дым, вверху лучистое солнышко, вниз от домика к колодцу тянется тропка…

Широкая, задорная песня отвлекла Павла от дум. Слева, на полянке за плетнем, три женщины жали овес. Одна, что поближе, заметила Липатова и, как держала пучок овса, скрученный для вязки снопа, так и застыла. Она, должно быть, сообщила о Павле подругам, и они тоже перестали жать, разогнулись.

— Успех в работе! — крикнул им Липатов.

— Спасибо, — ответила та, что цервой увидела его. — Завернул бы на беседу, служивый!.

— Некогда. Спешу.

— К любушке? Дождется, не умрет.

— Бойка!.. Только почему же от соседок-то отстала?

— А ты взял да и помог бы.

Она обернулась к подругам и что-то сказала им. Те расхохотались и, позабыв о капитане, снова принялись за дело. Липатов ускорил шаг. Вслед донеслась озорная частушка:

Ты военный, ты военный,
Ты военный — не простой.
Дома жёнка, два ребенка,
Говоришь, что холостой.

За нею жницы запели новую, но слов Липатов уже не разобрал.

Кончился лес. Показалась деревня. С большака Павел свернул на малонаезженную дорогу, по которой год назад шел, усталый, на ночлег в Заречье. Вот и речка — все такая же тихая. А мост новый. Вон изба, ставшая ему родной. Кто это на крыльце? Власовна?.. Будто и не уходила с него весь год. Таня бегом пустилась навстречу. Узнали!.. Словно маков цвет, мелькало на дороге красное, не по росту коротенькое платьице, трепыхались косички.

Павел опустил наземь чемодан и обеими руками подхватил разбежавшуюся Таню. Она припала к его плечу. Часто-часто колотилось сердечко. Павел увидел, как, не вытерпев, засеменила к ним Власовна.

Таня уцепилась за ручку чемодана:

— Я помогу, папа.

Они вдвоем понесли чемодан.

— Давай отдохнем, — остановился Павел, чтобы посмотреть на Таню. Похвалил: — Вон как ты вымахала! Совсем большая. Тебя, говорят, капитанской дочкой зовут?

— Па-па! — вмиг помрачнела Таня.

— Не буду, не буду. Пошли. Папа скоро-майором станет — и все позабудут, что ты — капитанская дочка. «А на Галку все так же похожа», — подумал Павел, сбоку разглядывая Таню.

Власовна остановилась, подождала их.

— Павлуша… — прошептала, когда Павел обнял ее.

Он как можно веселее сказал:

— Вся семья в сборе!

— Слава богу, — дрожащими губами добавила Власовна.

4

По мягкой лесной дороге ходкою рысью бежала гнедая лошадь, запряженная в тарантас на железном ходу. Кроме Петьки, веснушчатого паренька лет тринадцати, в тарантасе на свежем сене сидели трое: военный, старушка и девочка. Это капитан Липатов с Власовной и Таней покидали Заречье. Все молчали, каждый был занят своими думами.

У Павла в ушах гудели еще голоса баб и ребятишек, толпившихся у избы Власовны.

Тут же была и та, что зазывала Липатова на помощь, когда он проходил мимо жниц четыре дня назад. Молодая, лет тридцати. На плечи накинута цветастая косынка.

— Зачем Власовну-то забираете от нас? — шутливо насупив брови, спросила она Павла.

— А тебе неужто жалко? — вопросом ответила за Павла Власовна.

— Поди, не жалко…

— Я ведь, Агнюша, погостить. Насовсем-то с Заречьем не расстаться мне.

Ехала Власовна и в самом деле только погостить. «Пускай, — думала, — попривыкнет Танюша».

Павел в час проводов заметил и пристальные взгляды провожающих, и грусть в глазах Власовны, и зависть ребятишек, окруживших Таню, едущую куда-то далеко. Вот одна из девочек, чуть постарше Тани, подошла к ней, когда та с нарядной куклой уже сидела в тарантасе, и сунула в руки несколько морковок.

Лошадь тронула. Озорник-мальчишка крикнул вслед:

— Капитанская дочка, возьми меня с собой!..

Все это было позади. Тарантас катил по дороге, устланной пестрой листвой. Скоро знакомая станция, потом постукивание колес под вагоном до самой Украины.

Павлу вдруг стало непривычно радостно.

— Танюша! Галчонок мой! — Он притянул к себе покорную головку. Ему одного хотелось: скорее, скорее!

Петька угадал его нетерпение, хлестнул кнутом гнедого.

— Н-ну, Соловейко!

И не ветер, казалось Липатову, несся навстречу, — само счастье, большое, неразгаданное, летело на сильных крыльях.

1946

Как песня…

От наших траншей до немецкого переднего края было меньше километра некошеной минированной луговины. Трава на ней под солнцем и ветром спуталась, пожухла. И никто из бойцов уже не жалел, что в руках не коса, а винтовка и автомат: отмечтался жаркий сенокос в родных краях.

В ту осень на нашем участке затишье держалось долго. Конечно, и тогда расхаживать в рост не приходилось, и голову зря никто напоказ врагу не выставлял. Фашисты тоже вели себя осторожно. По правде сказать, это безделье наскучило той и другой стороне. Довольны жизнью были разве одни снайперы: у них в такое время азарт поохотиться за чужой башкой не спадал, а лишь сильнее разгорался.

Каждый день, когда наш взвод был в боевом охранении, мы видели перед собой одну и ту же картину: увядший нейтральный луг, петлявшую посреди него речушку без имени с низким голым ивняком по берегам, серый сарай на нашей стороне речонки, а дальше за всем этим — плоскогорье. На нем хоронился невидимый, окопавшийся враг.

И так без конца, день за днем. Даже не знали, о чем писать домой!

Разнообразие в нашу жизнь внес один случай.

Как-то выдалась ночь холоднее всех прошлых. Шинели на нас были уже не новые, повыношенные, и мы сразу, без всяких градусников, почувствовали перемену в погоде: поеживаясь, топтались в тесной траншее, согревались кто как мог.

Утром, когда брызнуло солнце, все обрадовались ему, словно малые ребята. Луг за ночь заиндевел, и под солнечными лучами сразу заиграла на нем росными блестками каждая былинка.

— Знамя! Глядите, красное знамя!..

Не знаю, кто это крикнул — от ночной стужи голоса у нас поохрипли, стали одинаковыми, — но мы вдруг увидели над сараем у речки на коротком древке красный флаг. Вроде бы минуту назад еще не было его, а вот — полощется на ветру, полыхает жарким огнем на солнышке — здорово так!

Мы забыли в ту минуту про опасность и даже про войну, смотрели на этот такой привычный в нашей жизни, такой родной флаг и молча уносились думами далеко-далеко.

Наш пулеметчик коммунист Ермолаев тихо и нежно сказал:

— Пионерский галстук у Коляшки… точь-в-точь так светит… У сынишки. В четвертый нынче пошел…

Да, бывает же такое чудо: простое, обычнейшее слово, а войдет тебе в душу — все перевернет, окрасит все думы в яркий, щемяще-радостный тон.

Случилось это и с нами.

Вот Степан Ермолаев, тридцатилетний пермяк, видать рано обзаведшийся семьей, заметив знамя над сараем, представил своего сынишку пионера, кумачовый галстук на его шее и так сказал об этом, что мы уже не в силах были сдержать себя, чтобы не вспомнить что-то свое, не менее теплое и задушевное.

Вспомнил и я.

Лет за шесть до войны, восьмого ноября, вечером, в Вологде, шел я на первое свидание со своей будущей женой. Седьмого познакомились, а на восьмое назначили встречу на мосту через реку. Я должен был подойти с правого берега, она — с левого, оба точно, минута в минуту.

Город наш украшался в праздники не очень-то богато и красочно, поэтому я не заглядывался по сторонам. И в назначенное место прибыл бы без опоздания, если бы… Да, я увидел такое, чем нельзя было не залюбоваться. На высокой водонапорной башне, вот так же, должно быть, на древке, развевалось красное шелковое полотнище. Подсвеченное снизу невидимыми мне прожекторами, оно, как причудливое пламя, металось на осеннем ветру, то дерзко вспыхивая, то затухая, чтобы через миг снова гореть огнем.

Я как увидел, так и застыл на месте. Чего, казалось бы, проще такого украшения, а взволновало, как хорошая, сердечная песня.

Опомнился не сразу. Рядом стояли люди и тоже глядели на флаг.

Конечно, «минута в минуту» не вышло: девушка уже ждала на мосту…

Став моей женой, она не раз при случае напоминала: «Надо же, опоздал на первое свидание!» Не забыла и до сих пор. Недавно весело рассказала об этом гостям на нашей серебряной свадьбе.

А у меня в сердце остался тот вечер на всю жизнь не только дорогим для меня воспоминанием о первом свидании, но и пламеневшим на ветру, на башне, флагом…

К нам в траншею самолично доставил горячую пищу в термосе за плечами наш ротный повар Иван Куличков, маленький, юркий, с длинным острым носом, — и впрямь беспокойный речной куличок, как иногда называли его в роте.

— Видишь?! — с ноткой гордости указал ему на флаг Степан Ермаков, словно было это делом его рук.

Куличков не успел смахнуть с лица пот, ему, может, еще не до флага было, поэтому, мельком взглянув в сторону сарая, он сказал:

— Это что… Вот на Красной площади, помню, в Октябрьскую и Первого мая… Разливанное море знамен! Видал кто-нибудь?

— Эх ты, Кулик! — с безобидным укором посмотрел на него Степа.

А тот, казалось, не сразу понял, за что его так.

— Нет, это тоже здорово! — сощурив улыбающиеся глаза, сыпанул повар скороговоркой. — Кто это, ребята, ухитрился-то? А?

Об этом мы и не подумали. В самом деле — кто же?

Над согревающимся лугом дымился парок. Громыхали то далеко, то близко винтовочные выстрелы, где-то справа изредка тараторил короткими очередями пулемет. Все было обычно, так же как вчера и позавчера. Но и ново — над серым сараем горел алый факел!

— Каково им-то! — имея в виду немцев, уже ни к кому не обращаясь, снова заговорил Ермолаев. — Дивятся небось не меньше нашего. Серп и молот посередке врисовать бы в натуральную величину белилами. Вот здорово было бы!..

Гитлеровцы будто подслушали нашего Ермолаева: тотчас по флагу ударили из пулемета. Нам видны были дымки от пуль, врезавшихся в старую крышу сарая.

— Эдак они сбить могут! — испуганно вскрикнул Степа и кинулся к своему пулемету.

Стрелять ему командир не разрешил. Да и гитлеровцы почему-то прекратили огонь.

Флаг они все-таки сбили, правда, позже — уже солнце катилось на закат, и нам видна была теневая сторона флага, ставшего кретоновым. Мы приуныли: ровно кто-то пал в бою — близкий и дорогой.

Ночь прошла беспокойно. Чаще обычного вспыхивали на той стороне речки осветительные ракеты. Бодрствовали на обеих сторонах пулеметчики, объяснявшиеся на понятном для всех языке: «Тк-тк… тк-тк-тк… тк-тк…»

И мы думали, что близившееся утро не принесет ничего нового — будет оно обычным, как всегда, не то что вчерашнее. Но — обманулись. Флаг был на прежнем месте! Целехонький, такой же веселый, огненный, как накануне.

— Воскрес! Молодец! — похвалил Ермолаев то ли флаг, ставший на свой боевой пост, то ли бойца, снова водрузившего его. Что ни говорите, а развевался флаг в недоступном для простого смертного месте.

Мы снова радовались. Опять полыхал на солнце флаг, и был он для нас хорошей, берущей за сердце песней… Мы убеждены были бесповоротно: кто-то из нашего батальона дерзнул удивить, потешить своих, позлить фашистов. Даже предполагали, что пробирался он вон той лощинкой, слева от нас.

Песню тогда я тоже вспомнил — именно о красном знамени.

В Великом Устюге, в педагогическом техникуме, где я учился, был в двадцать седьмом году и позже свой, и незаурядный, хор. Спевки проходили в зале на третьем этаже. Василий Васильевич Демидов, руководитель наш, слегка притронувшись согнутым большим пальцем левой руки к своим крученым, с рыжинкой усам, а правой — дробно ударив по крышке рояля дирижерской палочкой, обычно объявлял, чем мы займемся во время спевки. Однажды он сказал:

— Раскройте партитуру на последней странице. Революционная песня «Красное знамя». Разучим к октябрьскому концерту. Внимание!..

Он проиграл мотив. Песня всем понравилась. Запели сразу уверенно:

Слезами залит мир безбрежный,
Вся наша жизнь — тяжелый труд…

Посложнее было с припевом. Много раз повторяли. И вот запели «набело». Выделялся красивый грудной голос нашей солистки Нины Сычевой. Да и все старались.

Лейся вдаль, наш напев! Мчись кругом!
Над миром наше знамя реет
И несет клич борьбы, мести гром,
Семя грядущего сеет.
Оно…

Звонкая палочка Василия Васильевича на этом месте оборвала песню.

— Басы! — раздраженно кинул он. — Разве вы не чувствуете, что кто-то врет?.. Повторим…

Врал, наверно, я, заслушавшись голосом Нины. Да и вообще, какой я бас? Кто это придумал поставить меня в басовую партию? У меня и теперь не бас, а так какой-то неопределенный голосишко, смахивающий на тенорок.

Мы повторяли. Дошли до того места, где пришлось оборвать. Сошло. Продолжали дальше:

Оно горит и ярко рдеет —
То наша кровь горит огнем,
То кровь работников на нем.

Ничего не скажешь, сильная песня. Особенно последние две строчки, просто-таки пророческие:

Мы путь земле укажем новый,
Владыкой мира будет труд!

«Красное знамя» исполняли мы у себя на праздничном концерте, в городском клубе «Труд и отдых», у водников затона. Хорошо встречали нас всюду…

Обо всем этом думал я на самом переднем крае Калининского фронта, где никого не было ближе нас к врагу, лишь одно красное знамя над старым сараем. А над сараем ли? Ведь в песне-то — над миром реет!..

На этот раз сбили его гитлеровцы рано. Из миномета. Когда появился с термосом Иван Куличков, флага не было.

— Уже?! — не поздоровавшись, уставился он взглядом в сторону речки.

— Позже бы еще пришел… — вяло ответил Ермолаев.

— Сволочи, — мрачно произнес Куличков. — Ничего, завтра снова будет! — уверенно выпалил он. — Не из таких, чтобы струсить!..

Мы было подумали: известен нашему Куличку тот герой. Нет, оказывается, ни он, ни кто другой в батальоне не знал, что это за смельчак.

А флаг, верно, утром опять появился, только вроде бы больше, ярче прежнего, и древко выше. А посредине — в бинокль хорошо видно — серп и молот белеют!

Ликовали мы весь день. Весь день нервничали немцы.

— Этот не сбить! — авторитетно заявил появившийся с термосом Куличков. Вместе с нами он во все глаза глядел на кумачовое пламя у речки.

Степа Ермолаев мечтательно произнес:

— Кабы на железном стержне…

— А может, и на железном. Нам отсюдова не видать, — заметил в ответ Куличков.

«Уж не ты ли это, милый Куличок, устроил?» — вдруг подумал я. Но, взглянув на нашего щупленького повара, усомнился.

В следующую ночь на передовой нас сменил взвод из другого батальона. А потом и весь наш батальон отвели на отдых. Я не знаю, было ли у истории с флагом продолжение. Да для нас это уже не имело значения. И мы не узнали, кто из наших поднимал кумачовый стяг над сараем. Важно другое: я уверен, что мои однополчане, оставшиеся в живых, вряд ли забыли тот гордый, непокорный красный флаг. Не могли забыть! Как волнующая песня, был он для всех нас.

1960

В гостях у сына

1

Он сидел на гауптвахте вторые сутки и уже успел многое передумать. То бранил себя за дурной норов, из-за которого не раз попадал в немилость, бранил не жалеючи, словно постороннего. То представлял себя наедине с командиром подводной лодки: раскрывал перед ним душу, давал слово комсомольца никогда больше не оступаться. Выходило это убедительно и жалостливо. Капитан-лейтенант, растрогавшись, прощал все прежние грехи, говорил, что верит — будет матрос Ермолин настоящим человеком. В эти минуты лицо Ермолина становилось умильным, глаза улыбчивыми.

Но стоило вернуться к действительности, как снова настроение портилось. Ведь так дико все вышло! Не совладал с собой, ершился перед старшиной, будто маленький: «Почему все я?.. Не буду!.. Не хочу!» Капитан-лейтенант, конечно, вправе был осерчать. На этот раз он ни о чем не расспрашивал, не укорял, слова были резкими: — Трое суток ареста! Хватит, понянчились!.. Ермолин смотрел себе под ноги, но чувствовал колючий взгляд командира. Даже сейчас, на гауптвахте, вернулось к нему это неприятное ощущение. Чтобы избавиться от него, он начал шагать из угла в угол.

И верно — думы сменились. Он попытался представить, чем занята команда лодки, как обходятся без него, трюмного машиниста Ермолина. Хотелось увидеть грустные, задумчивые лица, услышать сочувственные слова, но, казалось, все были до обидного веселы, увлечены работой, никому не было до него дела.

«Хорошо бы оказаться сейчас дома, в Сосновке», — подумал он, и в памяти всплыла картина проводов.

… Рядом идет мать. Она говорит неторопливо, ласково:

— А ты не тоскуй, Саня. Послужишь с годик — на побывку командир отпустит. А то и я наведаюсь.

Он стыдится материнской нежности — сзади идут друзья и, наверно, слышат, как уговаривает его мать, хотя он и не думает печалиться. Наоборот, сердце полнится какой-то большой незнакомой радостью. Он едет на флот, будет военным моряком!..

Среди друзей — та, что люба ему. Он знает: в ее грустных синих глазах наверняка стоят слезинки, готовые вот-вот скатиться на пыльную дорогу, — только обернись он, взгляни на нее.

Мать, словно подслушав его, тихонько говорит:

— Тасе-то пиши, не забывай. Скучать она будет.

— Мама!.. — останавливает он.

Впереди на колхозной пролетке едет младший братишка Сани — Володя. Он не торопит лошадь, знает, что к поезду успеют.

Выходят на поскотину.

— Остановись, Вовка-а! — кричит мать Володе.

Настает время прощания. Ватага сразу становится шумной. Александр взволнованно глядит на друзей, улыбается…

Улыбка и сейчас скользнула по губам Ермолина. Он спохватился, будто сон стряхнул с себя: «Плакать надо, а ты!..»

Да, минул год, на исходе второй. Многие из его товарищей уже успели побывать в отпуске, а ему и заикнуться нельзя — заказана дорога на побывку к родным. Вот прибавилось еще одно — тяжелое — взыскание… Уснуть бы надолго-надолго, а пробудиться прежним, незапятнанным, без дурной славы, и начать бы всю службу сызнова, по-хорошему. Уж он сумел бы строгим быть к себе!

Опять лицо матери встало перед ним, и голос — добрый, родной — послышался будто наяву:

— Запомни, Саня: платье берегут снову, а честь — смолоду…

Мать в первый раз говорила с ним, как со взрослым. Было это вскоре после смерти отца. Сане пришлось тогда оставить восьмой класс, идти на колхозные работы.

Ему вдруг стало жалко мать. Хлопотунья, труженица, вдова с тремя детьми — много ли знала в жизни радостей?! А он еще добавил заботы, тупица, — писать ей даже перестал… Что она только не передумает теперь о нем! Вспомнит своего Саню — пригорюнится, всплакнет украдкой от Володи, от Галинки…

Захотелось тотчас же написать матери, приласкать ее, до времени поседевшую, успокоить. А о чем писать? О том, как, не заметив, помаленьку растерял свою матросскую честь? Понапрасну растревожишь только. Если бы самому появиться дома — другое дело.

Принесли обед.

Матрос Огурцов, которого Ермолин почти не знал, подавая обед, заговорщически шепнул ему:

— К тебе мать приехала.

Ермолин с обидой в голосе огрызнулся:

— Еще что соврешь?

Огурцов не ожидал такой неблагодарности и уже равнодушно сказал:

— Не веришь — не надо. А я сам в проходной слышал, как она расспрашивала: «Родимый, скажи, как мне туточка разыскать свово сынка Александра Михайловича Ермолина?»

Передавая слова матери, он так подделался под ее голос, что уже нельзя было не поверить. Ермолин побледнел.

Когда он снова остался один, нахлынуло отчаяние. Ребята, чего доброго, уже ляпнули матери: «Сидит ваш ненаглядный Саня…» А старшина? Вряд ли упустит он такой удобный случай, чтобы не пожаловаться на непокорного подчиненного. Ермолин ясно представил, как Ржаницын изливает его матери свою накипевшую горечь: «И вырастили же вы, Наталья Никитична, такого непокорного сына. Просто сладу с ним нет. Своего командира не слушается, грубит. Дело до большой неприятности дошло. Вам повидать его не терпится, а он, знаете, где коротает время?..» А вдруг ее провели прямо к капитан-лейтенанту?.. Росинки пота выступили на лбу. Ермолин рад бы не думать, будь что будет, но догадки, одна мрачней другой, лезли в голову. Хоть бы не уехала обратно расстроенная, подождала бы… Еще почти двое суток… Как долго!..

Он не сдержался, застонал.

2

Командиру подводной лодки Киселеву о приезде матери Ермолина доложил старшина 2-й статьи Ржаницын.

— Ну что ж, — сказал капитан-лейтенант, — договоритесь от моего имени с дежурным по части, чтобы пропустили.

— К вам ее провести? — спросил старшина.

— Да.

— А Ермолина, товарищ капитан-лейтенант, по такому случаю… освободить бы до срока. — Голос Ржаницына вдруг стал тихим и неуверенным.

— Не так-то просто это сделать. — Командир дотронулся кончиком карандаша до своих черных усов. — А что, пожалели?.. Его или мать?

— Знали бы вы, как ему тяжело сейчас.

— Уже успели сообщить?.. А матери?

— Ей про то ни слова. Я сказал, что сын занят пока.

— Зря вы хлопочете о Ермолине, старшина. Не вам ли он насолил своим поведением? Пускай поболит душа у него как следует. Верно, товарищ старший лейтенант? — обратился командир к молчаливо слушавшему этот разговор своему заместителю по политической части Сорокину.

Тот задумчиво произнес:

— Трудный случай…

Сорокин пришел на корабль из академии лишь месяц назад, но командир уже успел приметить в нем хорошую черту — умение разбираться в людях, вникать в их запросы, находить общий язык с матросами и старшинами. Заместитель был чуть старше командира возрастом, прошел рядовым флотскую службу, прихватил войну, у него, пожалуй, побольше житейского опыта, и командир прислушивался к его мнению.

— А по-моему, Олег Арсеньевич, старшина прав, — сказал замполит, когда Ржаницын вышел.

Командир насторожился:

— Думаете, следует освободить Ермолина?

— Думаю, следует. И еще дать увольнение дня на два.

— За какие такие заслуги поощрение? — Капитан-лейтенант резко поднялся с места.

Встал и старший лейтенант.

— Только ли поощрение? — спросил он. — Встреча с матерью… — словно собираясь читать стихи, нараспев произнес Сорокин. — Глубокий след, думаю, оставит она в душе матроса. Ермолин, верно, занозистый, но честный парень. Каково ему будет глядеть в глаза матери? Она, конечно, пустится в расспросы про то, как он живет, исправно ли служит, в ладу ли с товарищами, с командирами. Обязательно будет расспрашивать — она желать! А ему отвечать надо. И чем она ласковее, внимательнее будет с ним, тем горше ему: материнской ласки-то не заслужил он… Небось задумается. Мне на месте Ермолина, признаюсь, не хотелось бы оказаться.

Командир провел рукой по своей темной шевелюре.

— Любопытно все вы обернули, — сказал он в раздумье. — Что ж, попробуем…

3

Освободить матроса Ермолина с гауптвахты удалось лишь под вечер. Конечно, нехорошо было бы держать мать до его прихода. Поэтому капитан-лейтенант, побеседовав с Натальей Никитичной о том, как она добралась и где устроилась с жильем, попросил своего заместителя познакомить гостью с жизнью моряков.

Старший лейтенант показал Наталье Никитичне убранство кубриков, комнату боевой славы, сводил к причалу, где стояли подводные лодки. После этого она отправилась на отдых. Гостья осталась очень довольна вниманием к себе. О сыне расспрашивать постеснялась, сочла, что лучше сначала с самим поговорить. Тем более старший лейтенант обещал вскоре прислать его к ней.

Когда Александра Ермолина вели к командиру лодки, одна дума терзала провинившегося матроса: как же он сейчас при всех встретится с матерью?

Хотя матери в комнате командира не оказалось, оторопь все же не проходила.

— Вы знаете, что к вам приехала мать? — спросил капитан-лейтенант.

— Да, слышал, — робко ответил Ермолин.

— Так вот, разрешаю вам уволиться на двое суток.

У Ермолина неожиданно вырвалось:

— Как же я… такой?..

— Какой «такой»? — в упор посмотрел командир.

Ермолин часто заморгал:

— Вы же знаете, товарищ капитан-лейтенант…

Ему думалось, что командир будет отчитывать его за проступок, а тот вздохнул и сказал с мягким укором:

— Эх, Ермолин, Ермолин! Боитесь матери на глаза показаться? Герой… Может, мне поведать ей обо всем? Или уж лучше сами покаетесь?.. Переодевайтесь — и живо. Мать заждалась, наверно.

Пока Ермолин шел на Солнечную улицу к дому номер двадцать, где у знакомой по вагону остановилась мать, пытался подобрать слова, какие он скажет при встрече. Но ничего из этого не получилось: мешал не выходивший из головы недавний разговор с командиром лодки. Так он и ступил на крыльцо низенького одноэтажного домика, не готовый к встрече с матерью.

— Сано… Родимый…

— Мама!..

В этих первых словах матери и сына слышались и радость встречи, и тоска, жившая в их сердцах долгие месяцы разлуки. Наталья Никитична припала к его груди, счастливая и тихая. Слезы затуманили ей глаза. А он широкой ладонью гладил ее с проседью волосы и, растроганный, забыл все невзгоды. Ему было хорошо с нею, ласковой, родной, словно вернулось к нему далекое босое детство.

— Ма-ма, — не найдя других слов, повторил он тише и нежней. Помолчал и спросил: — Как же ты надумала ехать в такую даль?

— Не было моей силушки больше, — ответила мать, не стыдясь своего признания, — заскучала… С лета ведь ни строчки не написал. Думала, уж не стряслось ли что. На море служба-то…

— Сообщили бы тогда, — глухо произнес Александр.

Она немного отшатнулась от него, смахнула с глаз тыльной стороной ладони слезу и посмотрела ясным взглядом.

— Какой ты у меня славный, — сказала она, любуясь им. — Вымахал-то, гляди-кось…

А ему показалось, что мать стала меньше. «Совсем старенькая, — разглядывая морщины на ее обветренном лице, подумал он, — а ведь еще только-только за пятьдесят перевалило».

Александр снял бескозырку, положил на комод.

— Устал, поди-ко, за день-то? — глядя на осунувшееся лицо сына, спросила Наталья Никитична. — Отдохни, Саня.

— Да нет, не устал, — присаживаясь к столу, ответил он и невольно припомнил свои недавние переживания. Чтобы отогнать эту непрошеную думу, добавил: — Меня на двое суток отпустили, отдохну, успею.

Мать села напротив него.

— А что на мало отпустили-то? — спросила она и, не дождавшись ответа, начала рассказывать, как ее приняли начальники: — Обходительные, простые оба. Тебе, наверно, хорошо с ними. Тот, усатый-то, вроде посурьезней. А уж другой-то такой разговорчивый, удалой… Который из них главнее-то, Саня?

— Тот, что с усами. Он командир корабля. А второй — его заместитель, вроде бы комиссар.

— Я так и подумала — тот главней. А комиссар повсюду выводил меня — не гордый какой. «Вот на этой койке, — сказал, — отдыхает ваш сын». Уважает он тебя — сразу поняла… Потрогала я постель — мягкая… «Не солома», — говорю, а он смеется. Чисто, порядок везде… Потом показал доску с портретами самых лучших моряков. Всех переглядела, тебя искала. Нету.

— То ж отличники! — заметил Александр таким тоном, как будто это недоступно для него.

— А ты, значит, не в них? — догадалась мать.

— Нет… пока, — признался Александр. «Может, сейчас вот и рассказать ей все, все? — подумал он. — Лучше самому».

Но мать сбила его с этой мысли:

— Подводные лодки-то какие большущие! «Вон та, с кромочки, наша», — указал комиссар. Поглядела я — страх меня взял. Мой-то Саня на ней под водой плавает, думаю, а море широченное, да глубокое — не наше озеро».

— Не страшно, привыклось… А корабль прочный, надежный, — успокоил он мать.

Наталья Никитична с минуту смотрела на сына — рослого, плечистого, крепкого — и, гадая, верно ли она надумала, тихо произнесла:

— Таська-то ровно и не пара тебе, Саня…

— А ты перед отъездом видела ее, мама? — нетерпеливо перебил Александр, обрадовавшийся, что мать сама заговорила о Тасе. Он долго не отвечал на ее последнее письмо, и она тоже молчала.

— Как же! — оживилась мать. — Прибежала сама к нам. Через Галинку узнала, что я в дорогу собралась. Водой не разольешь их… Сунула посылку. — Наталья Никитична открыла скрипучую корзинку. — Вот, разверни-ко. Поди, связала что. Она на это мастерица… Так и есть. Ишь сколь ни басок шарфик-то. В полосочку, гляди-ко. И носки еще… Хитрющая! Надо же! В носках-то — на сказала ведь! — письмо. Ну, после доберешься до него. Поговори со мной, потом заторопишься…

Александр все же не утерпел — пробежал глазами по строчкам письма. Повеселел:

— Успеем, мама, обо всем перетолковать: и о колхозе, и о Галинке с Володей.

— Потише, Саня, рядом уж отдыхают, поди, — кивком показала Наталья Никитична на стенку. — Угадай, кто тебе привет передать велел?.. Андрей Иванович! Он воротился из города. Снова председателем колхоза выбрали. С ним дело на поправку пошло. «Привет ему, — сказал, — большой от всего колхоза и от меня лично. Гордись, мол, Никитична, сыном, в люди вышел». Это мне-то говорит, будто я не знаю!..

«Не такой ведь я! — чуть не крикнул Александр. — Надо же объяснить. Зачем я томлю ее? — укорял он себя. — А скажешь — расстроится. — Он представил убитую его горьким признанием мать, пожалел ее: — Нет, лучше завтра».

Наталья Никитична заметила перемену в нем:

— Почему ты, Саня, такой опечаленный? Уж не Тасеа ли я тебя огорчила? Не так сказалось, обидно?

— Нет, мама…

— А правда, если ее принарядить, чем она уступит городским, вертячим?..

— Не то… Не ладится у меня все! — Он наморщил лоб, готовясь отчаянно сечь себя.

Мать поняла это по-другому:

— Заочно любовь всегда трудная, Санушко. Вот приеду — и Тасюху утешу. А потом сам залетной явишься… Ты об ней меньше думай. Такого разве сменяет? Перво-наперво — служба, сынок: чтобы у командиров да у товарищей ты был на виду, в уваженье… Разговорилась я с хозяйкой, — Наталья Никитична снова показала взглядом на стенку и перешла на шепот: — Сын у ней в солдатах под Москвой. К нему она ездила. Мы в вагоне-то и оказались вместе. Так ей командир похвальное письмо прислал. Славный, говорит она, сын-то. Ей уж так любо…

Александру показалось, что разговор этот мать завела неспроста. Она, наверное, все уже знает. Он сидел, низко наклонив голову, и боялся выпрямиться, встретиться с ее взглядом.

А она, как нарочно, продолжала:

— Встречал меня сегодня один и еще от часового провожал к командирам… У него на плечах по две полоски золоченых, а тут — ордена. А сам невидненький такой.

— Это наш старшина, — сказал Александр, откинувшись на спинку дивана, — а на груди не ордена, а знаки отличника и классного специалиста.

— Что ж ты-то не нацепил? Забыл, поди?

— Я еще не заслужил.

— А ты заслужи, Саня. Постарайся… Приедешь на побывку красавчик такой. Таська, народ полюбуются, материнскому сердцу радость.

— Попробую, — сказал он.

— Укладывайся спать, Саня, — посоветовала мать. — Время много. Вон кровать хозяйка уступила нам. А я тутока, на диванчике.

Он подошел к ней, порывисто обнял, поцеловал седую голову и будто простуженным голосом, еле пересиливая волнение, сказал:

— Спасибо, мама…

4

Без малого неделю гостила Наталья Никитична у сына. Александр еще раз — на воскресенье — получил увольнение. Вечером по совету заместителя командира был с матерью в клубе на концерте художественной самодеятельности. Старший лейтенант Сорокин усадил гостью с сыном в первом ряду и сам сел вместе с ними. На ней была нарядная шерстяная кофта — подарок Сани.

Всю неделю матрос Ермолин — это заметили многие — был другим человеком. Им любовался даже старшина Ржаницын. Хотя о своих неудачах в службе Александр и не рассказал матери, боясь расстроить ее, мысленно он не раз покаялся перед нею.

Провожали Наталью Никитичну тепло. К поезду она подкатила на штабной машине. Старший лейтенант и на этот раз уделил гостье внимание — приехал на вокзал, посадил ее в вагон и до самого отхода поезда пробыл с нею.

— Хорошая у вас мать, Ермолин, — заметил замполит на обратном пути в часть. — Видать, нелегкую жизнь прожила.

— Да, досталось ей, — подтвердил матрос.

— Вы один у нее?

— Нет, нас трое. Только один я такой… неудачный-то, — грустно улыбнулся Ермолин.

— Вы так вот, наверно, о себе и думали до сих пор: пропащий, всеми обиженный, сколько ни старайся — из взысканий все равно не выпутаться… А можно ведь все по-иному повернуть. Гордость такую пробудить в себе: «Не только хорошим специалистом, но и человеком хорошим, матросом настоящим буду!» Можно ведь?

— Конечно, можно, товарищ старший лейтенант. Постараюсь! — ответил Ермолин с легкой душой.

— Вот это по-комсомольски, по-флотски! — подбодрил офицер. — А если трудно будет, снова спор с самим собой затеете — прошу ко мне. Помогу. Всегда помогу!

Сорокин не мог не заметить, как повеселели у матроса глаза…

Но недолго держалось у Ермолина это хорошее настроение. Стоило ему расстаться со старшим лейтенантом, усесться одному на скамейку под кленами во дворе казармы, как неясная тоска начала посасывать сердце, Он смотрел немигающими глазами на носки ботинок, не замечая шалостей ветра, гонявшего по утоптанной земле сухой, рано опавший кленовый оранжевый лист, и думал о матери. Он представил ее в вагоне, задумчивую, притихшую, без радости на лице. Ему захотелось побыть с нею, сесть рядом, утешить ее. Он сказал бы сейчас матери, что не навсегда же они расстались. Вот выправится служба — получит отпуск, приедет в Сосновку… Но тотчас же остановил себя: «А когда это будет? На ту осень, лет через восемь?.. Не то, все не то!»

Еще совсем недавно Ермолин считал правильным, что не проболтался матери о своих неудачах, не расстроил ее, а вот теперь, когда уже не было возможности объяснить ей все, он понял, что поступил глупо, нечестно. Зачем он утаил правду от нее? Разве она не поняла бы, не простила? Боялся огорчить… Нет, это не причина. Малодушие — вот что помешало быть откровенным. Она-то: «Саня, Сано, Санушко…» Разве утерпел бы другой на его месте, не покаялся чистосердечно в грехах родной матери, такой ласковой, доброй? Да ведь и Тася поняла бы, не разлюбила…

Он вспомнил слова командира лодки, сказанные ему в день приезда матери. Тогда, отпуская в увольнение, капитан-лейтенант укорял его: «Герой… Стыдитесь матери на глаза показаться?» Намекал, чтобы сам покаялся ей. А что, если командир спросит: «Товарищ Ермолин, вы, конечно, рассказали матери всю правду о себе без утайки?» Как ответить ему? Соврать?..

Он чувствовал, что надо что-то делать, иначе не знать ему покоя. Может, пойти к замполиту, попросить у него совета? Старший лейтенант чуткий, он подскажет.

Ермолин устало поднялся со скамейки. Ветер все еще гонял по двору палый лист клена. Вот закрутил его к обрезу, чуть не сбросил в окурки, потом подхватил и помчал в дальний угол, к забору. Так же, как ветер этот лист, донимали Ермолина думы.

В дверях он столкнулся с матросом Огурцовым.

— Ведь мать приезжала? Что ж ты спасибо не скажешь, Фома неверующий? — весело кинул он Ермолину на ходу.

Тот не нашелся, что ответить, только подумал: «Зря я тогда набросился на него». И снова представил мать, но уже не в вагоне, а при встрече. Заплакала… Ничего не знала… Теперь обещал засыпать письмами. Какое там!.. Хоть бы изредка давать знать, что жив-здоров. О чем писать-то? Об этих своих… Постой! А если… Да, он знает, что ему надо сделать! Сам знает!..

Спустя несколько минут Ермолин удобно устроился у окна за столиком в ленинской комнате и писал страницу за страницей. Это было письмо матери, самое длинное и самое искреннее в его жизни. Нет нужды рассказывать о нем. Наталья Никитична узнала из письма обо всем, что наболело на душе у ее Сани, и еще дороже стал он для матери…

Подводная лодка после того не раз бывала в дальних и ближних походах. В службе ее трюмного машиниста Александра Ермолина были удачи и огорчения. Но никогда он не раскаивался в том, что написал тогда искреннее, настоящее сыновнее письмо матери. А службу его уже не сравнишь с прежней, да и сам он далеко не тот, если зовется старшим матросом, отличником.

Настанет и такой день, когда Саня Ермолин получит свой первый отпуск и поедет в родную Сосновку. Теплым ли летом это будет, зимой ли вьюжной — не все ли равно ему, если люб родимый край и если на душе солнечно!

1958

Новый друг

1

Федор Векшин не думал, что так трудно будет писать автобиографию. Заявление — то сразу далось. Мечта связать свою судьбу с партией давно выношена в сердце. А тут запнулся. Переворошил все, что было в жизни, а на чистый лист, кроме заголовка, не легло ни единого слова. Ему уже казалось, что и писать-то нечего. Родился в тысяча девятьсот тридцать восьмом, в селе таком-то, Нюксенского района, Вологодской области. Ну а дальше? Ходил в среднюю школу, потом работал в колхозной кузнице у Лукьяныча. И все?

Презабавный был этот старик Лукьяныч. Любил свое дело крепко. Не раз говаривал: «Учись, Федька, пока я жив. Кузнецы людям завсегда будут нужны. Вот что они могут, гляди-ко!» Вынимал из горна иссиня-белую болванку и, ворочая ее щипцами на наковальне, молотком указывал, куда должны ложиться Федькины удары. Приговаривал: «Т-так ее!.. Т-так!» Снопы искр сыпались по сторонам, и в сумрачной кузнице от этих искр, от гула молота становилось светло и весело.

Потом Лукьяныч кидал потемневшую болванку на горячие угли. Федька приводил в действие мехи — раздувал сизоватый огонек в горне. И когда металл снова доходил до белого каления, ковка продолжалась.

Отдыхали на скамейке под осокорем. Старый кузнец разглаживал позеленевшую от времени бороду, щурился на солнышко, набивал махоркой свою древнюю трубку с кривым коротким чубуком и, попыхивая дымком, заводил житейский разговор:

— Вот и нашего брата, людей, жизнь так же уминает, как мы железяку. И с этого боку влепит, и с другого шибанет, и обожжет, и ошпарит… Глядишь, человек-то и зреет умом, начинает понимать, почем фунт лиха. Да иначе и нельзя. Без закалки, сам знашь, нет стали… Вот на Северном фронте у нас в гражданскую, бывало…

Федька уже знал, что бывало с Лукьянычем и его товарищами в гражданскую войну, но рассказы об этом слушал всегда внимательно. И понимал — не дрожали наши люди за собственную жизнь, смело шли на смертный бой с буржуями и интервентами за родную землю, за свободу рабочих и крестьян, за правду народную.

В другой раз Лукьяныч поучал Федьку, какие люди бывают:

— Много, Федор, кругом нас людей, и все разные. Один с огоньком, с задором, не признает жизни без дела, без своей полезности для всех, и всегда он на быстрине. Другой — и шумный, с видимостью, а пустой, болтунок. Третий — как ледышка, не дымит, не греет и для чего живет — не знает. А то есть еще любители на чужой хребтине в гору взбираться, паразиты, одним словом. Ясно, настоящие-то люди те, которые украшают землю своим делом, люди радостные, светлые умом и сердцем, люди трудовые, от них и след в жизни остается памятный, красивый…

Да, как ни приятно вспоминать беседы Лукьяныча, а автобиографию за тебя никто не напишет. Лист все еще чистехонький лежит. Отцу — тому проще было. В партию, вступал на фронте, в боях под Великими Луками, в сорок втором году. Уже медаль «За отвагу» на груди была. Лет и дел за плечами у рядового пехотинца Ивана Егоровича Векшина значилось побольше, чем теперь у сына-моряка, — с должности председателя колхоза на фронт-то ушел.

Вот бы посоветоваться сейчас с отцом. Он подбодрил бы небось: «Смелей, Федюха! Давай без оглядки!» Чем-то занят он со своей полеводческой бригадой? К севу готовятся, наверно. На веретьях, поди-ка, уже прогалинки чернеют, ручейки лопочут по оврагам. На Сухоне скоро лед тронется, над полями журавли потянутся на север… Там ждут моряка на побывку не только отец с матерью и братишка с сестрой. Ждет еще Леля. Ольга Павловна. Она уже учительница…

Нет, лучше не давать воли думам — совсем размякнешь.

Ну а у других, у сверстников, важнее, что ли, биография? Вряд ли. Он ведь еще и трактористом был — это перед самым призывом, и секретарем комсомольской организации в колхозе. Он и на подводной лодке член бюро. Чем это не биография?

Встряхнул авторучку, прочертил на кромке газеты витиеватую линию и совсем уж собрался писать, но вспомнил комсомольское собрание, на котором утверждали рекомендацию ему. Усмехнулся. Речи-то какие! Векшин и честный, Векшин и дисциплинированный, он и товарищ душевный, и моторист толковый, он и хороший, он и пригожий… Сиди, красней от хвалы, как невеста на смотринах.

Федор взял в руки рекомендацию комсомольцев. Почерк размашистый. Верховский писал, секретарь бюро. А рекомендация командира все же лучше. Вон в ней какие веские, строгие слова. Федор представил, как капитан 2 ранга тепло, ласково, словно на родного сына, поглядел на него. «Вот, — сказал, — возьмите, Векшин. Даю от всего сердца. Уверен, что будете настоящим коммунистом!» А третья? «Обижусь, если у меня не попросишь рекомендацию». Как же обойти своего непосредственного начальника, с которым четвертый год рука об руку потеешь в дизельном отсеке? Нет уж, кого-кого, а старшину группы Павла Волохова уважает Векшин.

«Хватит!» — твердо решил Федор, придвигая бумагу.

Спустя полчаса он уже помахивал листком — сушил чернила. Отнести секретарю парторганизации не успел — отвлекли срочные предпоходные дела.

2

Подводная лодка в океане. Далеко родные берега. Не раз раздавался ревун — отрабатывалось срочное погружение, проводились тренировочные торпедные атаки. Люди четко несли тяжелые, изнуряющие вахты, несли без жалоб, без хныканья, порой и с шуткой. Кто мерз от холода и сырости, кто еле успевал вытирать пот с лица, многие страдали от головной боли, бледнели от слабости. А попробуй намекнуть любому из команды — мол, не сменить ли тебе лодку на другой, уютный, корабль или на берег, — каждый примет за большую обиду для себя. У этих людей трудной и опасной профессии суровая, крепкая дружба, у них любовь к своей лодке — преданная и искренняя.

Погода не баловала североморцев.

А однажды старший помощник объявил:

— Будет шторм!

В центральном посту кто-то тотчас продекламировал:

— Будет буря: мы поспорим и помужествуем с ней!

И верно — шторм, жестокий и беспощадный, неистово бушевал всю ночь. Лодку швыряло. Громада сумрачно-темной воды то и дело вырастала перед ней. И нельзя было до самого рассвета уйти на глубину: заряжались аккумуляторные батареи, вентилировались отсеки.

Вечером из-за оплошности одного все пережили большую неприятность. И до того были кое-какие неполадки: закапризничала помпа в трюме центрального поста, один из приборов вышел из строя. Но все это незаметно приводилось в порядок. А тут…

Весь день были под водой. Океан угомонился. Всплыли «под среднюю». В открытый люк хлынул свежий воздух. Последовала команда: «Приготовить дизель».

Пора бы раздаться грохоту дизеля, а послышался плеск воды, начал угрожающе расти дифферент лодки на корму. Поняли — что-то случилось.

— Дуть все! — крикнул старпом, когда в центральном посту бесшабашная струя воды через рубочный люк уже валила людей с ног.

Лодка снова начала всплывать.

Виновником оказался моторист старший матрос Евгений Кравченко.

В дизельном отсеке появились командир лодки и инженер-механик. Кравченко, бледный и потный, признался:

— Ошибся… Поторопился открыть захлопну подачи воздуха из шахты… Ну и…

— Чуть не отправил нас в бездну? — перебил его капитан 2 ранга. — Под килем-то две с половиной тысячи метров!

Кравченко молчал…

Векшин тоже был на вахте. Ему хотелось сказать командиру, что никто из них не растерялся, что за несколько секунд шахта была перекрыта вручную и что Кравченко помогал. Но посмотрел, как перекатывается набравшаяся в трюм вода, и ничего не сказал.

Командир ушел.

До смены вахты вода была удалена.

Векшин гадал: что это с Кравченко случилось? В прежних походах он был веселый, шутил. Нынче будто подменили — угрюмый, злой, слова не скажи. Поглядел на него и не утерпел — улыбнулся. Недавно, когда Кравченко, бледный, стоял перед командиром, Федор заметил — с лица Евгения исчезли все до единой веснушки. Сейчас бледность пропала, и конопатинки снова высыпали в бесчисленном множестве на лбу, на щеках, на носу.

«Эх ты, человечина!» — так и не терпелось подойти с этими словами к Женьке, притянуть к себе, разогнать его тяжелые думы.

— Векшин, на минутку! — отвлек командир минно-торпедной части Старостин, секретарь партийной организации. — Хотя пойдемте лучше… в каюту, — замети» разувавшегося Кравченко, замялся старший лейтенант. Видно, о нем хотел говорить. Но заговорил о другом: — У вас все документы готовы?

— Да, — ответил Векшин, пробираясь за Старостиным.

— Почему ж не отдадите мне?

— Вроде не время… Поход…

— Бойцов на переднем крае под огнем в партию принимали. Принесите. Может, завтра обсудим.

— Хорошо.

— Что с Кравченко-то будем делать? — спросил Старостин, как только вошли в каюту. — Верховский на вахте, вам придется вместо секретаря заняться. Если на бюро вызвать сейчас? Случай такой… Нельзя давать поблажку.

— Сейчас? — переспросил, недоумевая, Векшин. — А не лучше, когда отдохнет? Он ведь и сам напугался…

— Посоветуйтесь с членами бюро и решите… Натворил, растяпа.

Федор вернулся в свой отсек. Кравченко шумно перекантовался с боку на бок — лицом к переборке.

— Не спишь? — подсел к нему Векшин.

— Пожалеть хочешь? — грубо кинул в ответ Кравченко.

— Что с тобой, Жень?

— Кому какое дело — что со мной?!

— С ним по-хорошему, а он как очумелый.

— Да, очумелый! В этом грохоте, в духоте очумеешь…

— Значит, устал, умаялся?

— И устал! Что тут такого?

— И еще разнюнился? Да?

— Отстань! Тошно без твоего умничанья…

«Нет, брат, ты, выходит, и в самом деле свихнулся, — не без злости подумал Векшин. — Сам провинился, да еще и ершишься. Ишь недотрога какой! Устал, видите ли… Как будто остальные не устали — железные… Верно старший лейтенант советует. На бюро. Непременно!»

3

У Федора было праздничное настроение. Он — коммунист! Еще на партийном собрании подумал — после похода напишет домой, как принимали его в партию. Отец в эти на всю жизнь дорогие минуты был под землей, в блиндаже под пятью или шестью накатами. А сын бывшего фронтовика первые поздравления со вступлением в партию услышал от старших товарищей в океане, на глубине. Куда необычней обстановка!

Было радостно и как-то тревожно. Теперь с него больше спросится. И не только за себя, но и за товарищей. Сумеет ли он найти путь к их сердцам? С Кравченко вот не получилось. Вчера на бюро твердил: объявляйте выговор, если заслужил, а ошибся на вахте потому, что устал. Ни извинения перед товарищами, ни искреннего слова. Душу-то его так и не раскрыли. Может, не на бюро и разговор следовало вести. Выговор… В нем ли дело? А высокое сознание, флотский характер, закаленная воля — где они у Кравченко? Лукьяныч верно говорил: без закалки нет стали. Вот поход и закаляет. И работа, трудности — тоже. С Женькой и надо бы поговорить вот так, проще, убедительнее, чтобы растревожить…

Вахта была тяжелая, но ложиться отдыхать не хотелось. Решил сменить у библиотекаря передвижки книгу.

Там встретил главного старшину Гонтова.

— Чуть не сдал с книжкой! — гремел его бас, известный всему экипажу. — Ты не видел мою дочурку? — Он протянул Векшину снимок. — Гляди, какая красавица, а?

Федор, правда, не заметил особой красы у девчушки, серьезно смотревшей на него со снимка, но разочаровывать папу не стал.

Спрятав фотографию в книгу, Гонтов продолжал:

— За неделю, что ли, до выхода будит меня утром: «Вставай, Зиганшин!» — «Почему это, — говорю, — Зиганшин, когда я Гонтов? А? Марочка?» А она нараспев так: «Почему што он — герой». — «Так, говорю, — герой-то он, а не я». Захохотала, умчалась к мамке на кухню… Представляешь, кроха пятилетняя рассуждает как!..

Федор выбрал военную повесть Александра Андреева «Очень хочется жить». Просматривая ее, заметил меж страниц вчетверо сложенный листок, исписанный лиловыми чернилами. Тоже забыл кто-то. Развернул. Бросилась в глаза первая строчка: «Здравствуй, Еня!» Да это ж письмо! Федор хотел свернуть и сунуть обратно в книгу. Но подумал: «Какое странное имя — Еня. Кто же это? Вернуть бы надо. А кому? Наверно, из письма можно узнать».

Начал читать. Вначале были упреки: «Почему забыл, почему столько времени не показываешься? Неужели наш разговор в последнюю встречу так подействовал, что вся любовь ко мне пропала без следа?» Обычное письмо девушки моряку. Будто не знает, что не всегда можно на свидание явиться. Читал дальше — и в строчках проглянуло что-то тревожное: «А ты помнишь, какие обидные слова сказал мне тогда? Иди к врачу… Вот как распорядился. Да за кого ты считаешь меня? Что, не могу быть матерью? Одна воспитаю ребенка, если что. Я не собираюсь плакаться, но ты все же выслушай меня».

Векшину неловко стало — зачем он лезет в чужие тайны? Но другое чувство — узнать, кто так обижает девушку, — оказалось сильнее, и он продолжал читать: «Страшно подумать, что ты трус. Я-то считала — вот он, настоящий моряк, подводник, хороший друг, искренний. Как такого, думала, не любить? Дура, верила в наше счастье, в большое, красивое. Пожертвовала ради нашей любви, ради тебя самым дорогим — честью девичьей. Ты мне казался необыкновенным, самым хорошим, самым честным, самым-самым! Доверилась… Ты же знал — я не искала какой-то выгоды. Ты все мои чувства и думы знал. Почему же ты поступил так? Не думай, что буду цепляться. Такой ты не нужен мне. И жаловаться никуда не пойду — не бойся, живи спокойно. Но и к врачу не пойду — не рассчитывай, трус с комсомольским билетом в кармане! Уж не обманываешь ли ты и товарищей, и комсомол? Если бы раньше мне сказали, что мой Женька может соврать, обмануть, я бы…»

«Женька? — удивился Векшин. — Который же из троих? А. может, их не трое на лодке, больше?.. Что же там дальше?» Побежал взглядом по строчкам: «Я одна знаю, каково мне сейчас. Но-ничего. Мне не привыкать к обидам. Я не избалована жизнью, не с папенькой-маменькой живу. Зато в эти месяцы повзрослела, многое поняла. И сейчас одного хотелось бы: чтобы все мои нынешние думы о тебе оказались ошибкой, чтобы ты был другим, пускай даже не моим, чьим-нибудь, но другим. Очень горько, когда обманываешься в близком и дорогом человеке. Не поминай лихом. Лина».

Федор не знал ни одной Лины и не слышал, чтобы у кого-нибудь из друзей была девушка с таким именем. «Лина, Женя», — повторил он про себя эти два имени — знакомое и незнакомое. Стал припоминать, у кого в руках мог видеть книгу «Очень хочется жить». «Да ведь узнать можно!» — спохватился он.

Спросил у библиотекаря матроса Фомичева. Тот задумался:

— Кто же это?.. Только вчера вернул… Постой, постой. Кажется, Кравченко. А зачем тебе понадобилось?

— Да уголки вон у книги загибает. Лень закладку взять, — нашелся Векшин.

— Непорядок!.. Сейчас узнаем точненько. — Фомичев начал листать тетрадь. — Он! Кравченко Евгений Михайлович. — И, довольный, пошутил: — Видали, как у нас дело поставлено!

Векшину было не до шуток. Верилось и не верилось, что Кравченко мог поступить так подло. А если все-таки он? Может, потому и мрачный — совесть не чиста, терзается. Еще бы! Так отчитала. Федор посмотрел на книгу, еще раз прочитал заглавие «Очень хочется жить», подумал: «Мало хотеть жить, Евгений Кравченко. Надо еще уметь жить… Неужели бы я так поступил с Лелькой?.. Какое свинство!.. С кем бы поговорить? Лучше всего, пожалуй, со Старостиным». И он направился к секретарю партийной организации.

Старший лейтенант прочитал письмо, посмотрел на Векшина:

— Видишь, какой он этот Кравченко. Вот самая полная характеристика. А мы рядом на вахте стоим, из одного бачка едим, спим вместе и не знаем, что у товарища тут, — он показал рукой на сердце.

Федор принял эти слова в свой адрес: он с Кравченко хотя и не дружит, но — в одной группе, всегда рядом.

— Как поступить — вот загвоздка, — глядя куда-то вдаль, тихо произнес Старостин. — Теперь заводить разговор с Кравченко, думаю, мало толку. Лучше сделаем так. Вернемся — ты поговоришь с ним, вызовешь на откровенность. Увидишься с девушкой. Знаешь ее?.. Ну ничего. Кравченко скажет, где она работает или живет. И если все подтвердится, не миновать персонального дела. Так ведь? Комсомольцы не простят… Это тебе первое партийное поручение…

Векшин вышел от секретаря с неспокойной душой.

4

Спервоначала разговор с Кравченко не удался. Федор спросил, что читал Евгений в походе. Тот огрызнулся: «Не только читать — жрать не хотелось!» Векшин понял — искренним он не будет, и отступился.

Привели в порядок после большого плавания лодку, начались увольнения в город. В увольнении Федор и решил напрямик поговорить с Кравченко.

Они вышли вместе. Подлаживаясь под шаг Евгения, Федор спросил:

— Куда направляешься, Жень?

Тот нехотя ответил:

— Может, в кино, а может, так… пошатаюсь.

— Знаешь, в прошлый раз я ведь неспроста интересовался твоим чтением в походе.

Кравченко лишь поднял глаза.

— Ты повесть «Очень хочется жить» брал в библиотеке?

— Ну, брал.

— Еще вопрос: кто тебя зовет Еней?

— Мало ли кто! Мать зовет…

— В книге ты забыл письмо Лины.

Кравченко вспыхнул:

— Где оно?!

— У меня.

— Почему не отдал?

— Не хотел тогда тебя расстраивать.

— Что-то заботливый…

— Да, заботливый, не как некоторые… Ладно, хватит ерепениться. Говори, виделся с Линой после этого письма?

— И не подумал.

— Хоть ответил ей?

— Не все ли тебе равно?

— Успокоил? Извинился? Или…

— Написал то, что заслуживает.

— А не подумал о том, что ты заслуживаешь? Не письмо — так бы и не распознали тебя. Неужели совесть не мучает? Доверилась, как порядочному, а он наблудил- и в кусты. Это же по-хамски!.. И в походе, поди-ка, не вспомнил?

— Там времени не хватало.

— То-то так «внимательно» нес вахту… Некрасивая она, что ли, глупая?

— Лина? — в первый раз назвал Кравченко ее имя. — Почему? Она лучше меня.

— Я тоже думаю. Дура так бы не написала. Видать, с самолюбием. Прочитать тебе несколько строк из ее письма? Забыл, наверно, как она тебя… Не буду, не буду… Скажи, Евгений, почему ты обидел ее? Может, наскучила, другую нашел?

— Никого я не искал. Просто… повздорили.

— Говори с таким. Путает, как заяц.

Помолчали.

— Должно быть, ребенка испугался, — сказал Векшин тихо, словно гадая — так это или не так. — Испугался? — повторил уже для Кравченко. — Твой ведь ребенок-то. С чужими берут, отцами хорошими становятся.

— Чего ты от меня хочешь?

— Хочу понять до конца — кто ты?

— Хм…

— Вот тебе и «хм». Ты же комсомолец. Не думаешь ли, что будут гладить тебя по головке за такие дела?

— Прорабатывать? Вон из комсомола? Да? — Глаза у Кравченко зло забегали.

— Ты не горячись.

— Один я, что ли, так? Не я первый, не я последний.

— Эх ты! Будто не понимаешь… Сам натворил, сам и расхлебывать должен… Проси прощения у Лины. Если у нее хоть чуточку осталось уважения к тебе — простит.

— Разбитого не склеишь… Опять помолчали.

— Она работает? — спросил Векшин.

— Да. В книжном магазине.

— Зашел бы.

— Ни к чему. Да и неудобно — люди…

Они еще долго бродили по крутым улицам. А когда оказались около книжного магазина, Федор спохватился:

— Чуть не забыл — мне авторучка дозарезу нужна. Раз тебе неудобно, я один зайду. Подождешь?

— Ладно, — нехотя ответил Кравченко.

Векшин был уже на крыльце магазина, обернулся, крикнул:

— Жень, не уходи! В кино пойдем!

Кравченко ждал с полчаса, нервно ходил взад-вперед в стороне от магазина, пока Федор был там.

— Теперь айда в кино, Женька! — еще издали крикнул Векшин. А подошел ближе, весь просиял: — Вот это гордячка! Еле уговорил. Что глазеешь? Куй железо, пока горячо!.. Вы ж, говорю, должны меня знать, Лина. Я друг Жени. Покраснела, заволновалась. Сам он, говорю, храбрости не набрался, поручил мне за него извиниться, а вечером приглашает вас в кино.

— Ну, знаешь!.. — выдохнул Кравченко и запнулся.

— Да, говорю, мучается парень, переживает свою вину. Верно ведь, переживаешь? А она, думаешь, обрадовалась! Ни капельки. «Зачем мне, — говорит, — послы? Сам не мог? Моря-ак!..» А я свое: «Надо, Лина, понять парня… Не сердитесь, обдумайте. Дело поправимое». В общем, с меня хватит, теперь сам объясняй, извиняйся, моли о пощаде… Посмотрел я на твою любовь и подумал: какого черта ему еще надо? Красивая, стройная, такая, милая… И чего она в тебе, конопатом, хорошего нашла? Будь я свободен, ей-ей, влюбился бы!.. А гордая!.. Напустилась на меня, будто не я, а ты перед нею. Назло и покупателей в магазине почти не было… Ну, ясно все. Теперь в кино за билетами!

— А как она?

— Сказала: будет настроение, может, придет. Договорились на двадцать ноль-ноль. Тебе лучше встретить ее. Я теперь лишний тут.

5

Через месяц подводная лодка снова получила приказ на выход в море. Это было неожиданностью для команды, и особенно для старшего матроса Евгения Кравченко. Узнав о походе, взволнованный, он подошел к заместителю командира лодки по политической части. Выпалил скороговоркой:

— Товарищ капитан-лейтенант, убедительно прошу, разрешите мне в город. Только на два часа…

Капитан-лейтенант поднялся со стула.

— Разве вы не знаете, Кравченко, что мы выходим в плавание и что увольнения отменены?

— Знаю, но…

— А второе — я ведь в город не увольняю. Этим ведают командир корабля и его старший помощник.

— Мне очень… обязательно, товарищ капитан-лейтенант. Вы попросите командира, пожалуйста.

— Что так загорелось?

— Надо. Иначе я… подлецом окажусь!

— Объясните же. Как вас отпускать, если даже не говорите зачем?

— Не подведу! Только на два часа. Минута в минуту явлюсь.

— Да что за тайна?

— Слово дал человеку… Девушке одной. Ждать будет. Она уже моя… жена. В загс идем. Заявление давно подано. На сегодня назначено. Я же не знал, что поход…

— Неудачное избрали для женитьбы время, Кравченко. И не в походе дело. Дождаться надо было увольнения в запас, тогда и семью заводить. Успелось бы. Служба, сами знаете, какая у нас. До семьи ли…

— Знаю, товарищ капитан-лейтенант. Но так уж обернулось. Ребенок будет…

— Вот оно что… Приторопило…

— Да и служить-то осталось совсем немного.

— Показали бы невесту-то.

— Она хорошая!

— Что ж поделать с вами? И невеста хорошая, и час уже назначен — придется просить командира. Может, разрешит уволиться.

— Спасибо вам!

— А свадьба?

— Свадьба после похода…

… Миновав проходную, Евгений поймал себя на мысли, что думает он совсем не о Лине и не о загсе, а о том, как, вернувшись из загса, разыщет Федора Векшина, кинется к нему счастливый, ликующий, обнимет, скажет: «Хороший ты, Федя, друг!»

1960

Много ли надо солдату…

1

Петр вышел за ворота казармы, не утерпел — зачерпнул пригоршню талого снега. Пахнуло свежеразрезанным арбузом. Утрамбовал в плотный шарик, огляделся, куда бы влепить. А, вон телеграфный столб. Далековато? Ничего. Наводчик Петр Агашин не промажет. Р-раз!.. Хвасту-ун…

Обернулся — надо же! — идет девушка. Поравнялась, улыбнулась:

— А еще артиллери-ист!..

Петр не нашелся, что ответить, и тоже улыбнулся. Девушка прошла, обдав его каким-то удивительно добрым, лучистым взглядом больших серых глаз. Он стоял, смотрел вслед и ждал, не оглянется ли. А ей, видно, не было больше никакого дела до него — шла себе и шла.

Откуда такая? Что-то раньше не видел ее в военном городке — ни в кино, ни на танцах.

На Петра нахлынуло озорное веселье. Он снова набрал снегу, жамкнул так, что вода потекла, и с силой врезал в столб. Снежок расплющился, брызнул в стороны.

Вечером Агашин узнал, кто эта девушка. Оказывается, к ним прибыл новый командир взвода лейтенант Горынцев с сестрой. Сообщил эту новость Гоша Рязанов.

— А не жена? — усомнился кто-то.

Рязанов тотчас рассеял сомнение:

— У писаря в строевой части самолично читал: Иван Никанорович и Полина Никаноровна. Что тут гадать? Сестра. Родная. Год рождения… хм… не призывной, моложе. Никто не видел? Косищи — во! А глаза!..

Веселый парень этот Гоша. Спортсмен, артист, художник — на все руки от скуки. Компанейский. Его любят в подразделении. И перед офицерами он держится без робости, просто, а когда надо, умеет щелкнуть каблуками и так чеканно доложить, что многих завидки берут. Петр часто любовался Гошей и втайне тоже по-хорошему завидовал ему.

Через неделю, не больше, в фойе клуба Петр увидел Рязанова вместе с сестрой лейтенанта. Агашину не показалось это — чем-то неожиданным. Он только подумал: «А как же Клава?» Петр знал, что Гоша давно ухаживает за девушкой из военторга. «Видно, разлюбил. А эта под стать ему. Стройная, видная».

Гоша угощал Полину конфетами из кулька.

— Ой, «Кара-Кум»! Ленинградские! — говорила она, беря конфету. — Где вы купили?

В ответ гудел бархатистый голос:

— У меня с военторгом большая дружба — не такое можем достать. Да вы не стесняйтесь, берите больше!

Полина заметила Петра, улыбнулась, как давнему знакомому:

— Тоже на репетицию?

— Нет, в библиотеку, — вспыхнул он румянцем.

— На репетицию… — усмехнулся Гоша. — Не смешите меня, Поля! Это же Петр Агашин — наша красная девица. Видите, зарделся — стесняется…

Петр не обиделся на Рязанова за эту его выходку. Да и что обижаться? Ему и в самом деле всегда мешала стеснительность. Потому-то он и от художественной самодеятельности далек, как звезды от земли: так и не узнал, есть ли у него хоть капля таланта. Рязанову просто — он и в жизни артист, весельчак.

Полина заступилась:

— Зачем же так, Гоша?.. Петя возьмет да и выступит в первом же концерте. Хотя бы стихи прочтет. Назло всем, Петя, а? Подготовьте-ка!

— Не знаю, не пробовал, — ответил он, а про себя подумал: «Может, попытаться? Попытка — не пытка…»

2

Не так уж часто удается солдату бывать в увольнении, и Петр, если позволяла погода, всегда ходил в такой день на лыжах.

Вышел он и в этот воскресный день.

С утра сыпал ленивый снежок. К полудню прояснило. Петр долго ходил по лесным просекам. Укутавшиеся в пышный наряд сосны будто замерли. Где-то в стороне гулко постукивал дятел. Кругом — ни следа. Лишь проглядывала старая лыжня. Легко было на душе, бездумно, покойно. В голове вертелись есенинские строчки:

… В окна комнат
Ветки лапами забросив,
Ищут тех, которых помнят.

Любовь к стихам привил Петру старший брат, студент пединститута и сам немного поэт. Петр немало их знал наизусть, декламировал наедине.

Он уже возвращался в городок, как впереди увидел лыжницу в голубом костюме. Из кармана куртки торчала желтая варежка — будто солнечный зайчик. Полина!..

Петр остановился. Полина тоже притормозила лыжи. Оба приветствовали друг друга какими-то короткими восклицаниями, которые потом, как ни вспоминай, ни за что не припомнишь.

— Спасибо за лыжню! — крикнула и с силой оттолкнулась палками.

Приятная встреча, а думы нагнала какие-то грустноватые. Он первый увидел тогда Полину. Улыбнулась мило. Постеснялся заговорить. И сейчас вот… Дурацкая робость!..

Что-то цветное мелькнуло подле лыжни. Петр наклонился. Варежка. Желтая. Полинина. Поднял, приложил к щеке — студеная-студеная. Пахнет чем-то нежным, незнакомым… Догнать? Конечно! Такой случай!..

Разыскал быстро — привели две лыжные полоски.

Откуда ж Гошка-то взялся?! Уже тут…

Рязанова и Полину разделяла незамерзшая речушка метра три шириной. Избоченясь и артистически выкинув перед собой руки, Гоша старательно выводил:

Мы с тобой два берега
У одной реки

Полина будто приготовилась к прыжку через реку: стояла на лыжах, полусогнув ноги и навалившись на выброшенные вперед палки. Лица ее Петр не видел. Он догадывался: большие серые глаза улыбаются вон тому, с другого берега…

Позабыв про варежку, Агашин повернул обратно.

3

На телеграфном столбе напротив дома, в котором живут лейтенант Горынцев и его сестра, появилось объявление. На белом листке нарисована рукавица, внутри ее контура написано: «Не вы утеряли желтую варежку? Прошу прибыть за вашей потерей, за моей находкой на Красную горку к трем березам сегодня в 18.00».

Тот, кто вывешивал объявление, должно быть, считал, что никто другой, а именно утерявший варежку первым прочтет его.

И верно: спеша на дежурство в поликлинику, Полина быстро сбежала с крыльца и застучала каблучками по деревянному стылому тротуару. Нет, она не проскочила мимо объявления, заметила, остановилась. Сначала на лице проглянуло недоумение, потом засветилась улыбка. Оглядевшись по сторонам, сорвала листок и спрятала в сумочку.

Петр Агашин, приладив к столбу объявление, размечтался. Он представил, как в синие сумерки появятся на Красной горке лыжник-солдат и лыжница. Солдат, конечно, придет первым, раньше намеченного часа. Полюбуется закуржевелыми березами-подружками — втроем растут они, белостволые, в причудливом тесном хороводе, переплелись ветками, точно руками схватились, — промчится с горки вниз, поднимется — и снова готов взбаламутить снег, но не успеет: увидит лыжницу. Он повесит на ветку березы варежку и пойдет навстречу Полине. Она круто, с полного хода затормозит лыжи, выдрхнет:

— Здравствуйте, Петя! Это вы мне назначили такое странное свидание?

Он ответит:

— Да. Вам, понятно, нелегко было догадаться по почерку…

— К сожалению, — скажет она, — я не знала вашего почерка.

Он чуточку помолчит, спросит:

— А как же вы отважились пойти сюда, не зная почерка?

Она улыбнется той милой улыбкой, что улыбнулась первый раз:

— Верила, что кто-то хороший, вроде вас, зовет. Да и рукавичку жаль.

— И мне жалковато… возвращать. Привык к ней за эти два дня. Ночью под подушкой лежала — какие сны снились!

— Расскажите, — попросит.

— Потом когда-нибудь, — уклонится он.

— Ах, вот она! — обрадуется Полина и снимет с ветки варежку. — Спасибо, — скажет и смутится: — Ну что вы так смотрите на меня, будто впервые видите?

Он, верно, залюбуется Полиной. Вроде и не красавица, а глаз не отведешь — приятная, редкая какая-то, не ломака. Нет, он будет долго глядеть на нее, пускай читает его думы о ней, в них ведь нет ничего дурного…

Хорошо мечталось!

Но в тот вечер Петр Агашин не встал на лыжи, не появился на Красной горке. Причина простая — не получил увольнения. Уж чего только не передумал! На душе метелило, пожалуй, пошибче, чем в чистом поле.

Полину встретил на следующий день во дворе казармы. Не спросив, он ли подобрал оброненную варежку, сердито накинулась:

— Что вы разыгрываете меня, как девчонку-школьницу?! Зазвать за тридевять земель, а самому не явиться… Оч-чень красиво! Если пурги побоялись, могли бы передать через моего брата.

Петр стоял ровно оглушенный: не оправдывался, ни слова не говорил, только краснел.

— Что ж вы молчите?

Он чуть улыбнулся.

— Давайте хоть варежку. Видите, в чем приходится форсить. — Она хлопнула большими, не по руке, защитного цвета солдатскими трехпалыми рукавицами.

— Пожалуйста, вот она… — произнес наконец Петр, вынув из кармана желтую варежку.

Взяла и даже не поблагодарила.

После, должно быть, совесть мучила. И когда через несколько дней, возвращаясь с дежурства, увидела Петра на лыжах, крикнула:

— Вы не к трем березам направились?!

Петр сначала оторопел, — уж не насмешка ли? — уставился на Полину. Она уловила его замешательство, подошла, спросила:

— Верно, не на Красную горку?

Что-то хорошее, теплое ворохнулось в сердце Агашина, но ответил суховато:

— Куда понесут лыжи…

— Возьмете меня? А?

— Идемте. Вдвоем веселее.

— Подождете?.. Я мигом. Хотя, знаете… шагайте тихонько. Догоню!

Она появилась в знакомом голубом костюме и желтых варежках. Петр сошел с лыжни.

— Мне — вперед? — кивнула на лыжню. — Тогда держитесь!

Они быстро домчали до Красной горки.

— Вы не догадываетесь, почему я напросилась с вами?.. Чтобы извиниться за те обидные слова, что тогда наговорила, и за те, что вот тут, — Полина воткнула в снег палки, — на этом самом месте, сказала без вас одна — тоже по вашему адресу, когда вы… обманули, не пришли… Не оправдывайтесь, знаю-знаю — не пустили. Ух, какая сердитая тогда была!.. А теперь, Петя, прошу прощения.

— И я тоже… за обман. — Он смотрел в глаза Полины и краснел.

— А вы очень обиделись? Ведь так бессовестно я накинулась!

— Не знаю. Просто грустно как-то стало, — признался он.

— Сейчас все пройдет! Вниз? Да?

— А если я кубарем?

Обернулась на ходу через плечо:

— Хоть похохочу! Догоняйте!..

Снежный вихрь обдал Петра, ринувшегося следом за отчаянной лыжницей. Что это, крылья, что ли, вдруг выросли у него? Хмельная радость распирала грудь. Обогнать! Заглянуть в глаза!.. И он обогнал.

— Вы смело ходите, — сказала Полина, когда они «елочкой» взбирались в гору. — Вы вообще лучше, наверное, чем… — Она замялась и секунду подыскивала слова, — чем хотите казаться. Вы из деревни?

— Да. Из совхоза, вернее.

— Сельские ребята, мне кажется, проще, добрее.

— Почему? Всякие бывают. А вы в городе жили?

— В городе. Но родилась в деревне. Мы с братом и детдомах воспитывались. В войну осиротели. Иван меня и разыскал-то лишь три года назад… Целая повесть. Грустная. Очень… — И должно быть, желая сменить тему разговора, Полина кивнула на березы: — Какая красота! Просто маленький ансамбль «Березка». Будто хоровод ведут — держатся друг за дружку.

«А ты — еще одна, под стать им», — нежно подумал Петр.

Они снова помчали вниз. Петр, то притормаживая, то давая волю лыжам, старался быть рядом с Полиной. В лицо хлестал упругий ветер. И для Агашина не было на свете ничего отраднее этого озорного звонкого ветра.

4

Петр выбрал место в зале не очень близко к сцене, но и не так далеко от нее. И только сел, как услышал рядом голос Рязанова:

— Я к тебе, Петро.

— Садись. Здесь удобно, — ответил тот. Гоша уселся, положил на колени сверток.

— Вот, — побарабанил по нему пальцами, — сегодня вручу Полинке в честь женского дня. Ценная книга. «Домоводство»! Пригодится в будущем.

Петр усмехнулся:

— Не рано ли заботишься о домоводстве?

— Я человек дела. Полина удивится — оригинальный подарок. — Помолчал, спросил: — Ты, говорят, выступаешь сегодня?

— Решил набраться храбрости.

— А что, молодец. Мне вот не придется — нога, понимаешь…

— А то снова бы чечетку?

— Во-первых, что такое «снова»? Во-вторых, не чечетка, а ритмичный вальс. Это же искусство! Различать надо.

— Извини.

— Пожалуйста… Жаль, нога подвела.

Лучше бы он уж не напоминал о своей ноге! Неприятный осадок от вчерашнего происшествия все еще не прошел у Петра. Смешно и грустно.

Седьмого днем пятеро комсомольцев с батареи вышли на лыжах в соседний колхоз «Искорцево». Вроде агитбригады: поздравить женщин с праздником, дать маленький концерт.

Возвращались ночью. Пуржило. В километре от городка Рязанов отстал. Подождали — не идет, кричали — не откликается. Вернулись. След замело. Пришли в городок без него. Думали: не схитрил ли, не появился ли раньше всех? Нет, не слышно. Кто пожалел, кто побранил его — и снова встали солдаты на лыжи. Пошел с ними и Агашин.

Гоша сидел на пне и преспокойно покуривал. В белой кутерьме услышал голоса, окликнул. Когда подошли, пожаловался:

— Ногу, понимаешь ли, подвернул…

Уж и досталось ему от острых языков обозлившихся на него товарищей:

— Вышел за околицу — и заблудился. А где — сказать ведь стыдно: мы ж тут занимаемся!..

— А он лозунги для нас пишет, некогда ему заниматься-то…

— «Мы — интеллигенция». Верно уж, интеллигенция!..

— На руках тебя нести или сам пойдешь, лыжник?..

Заметив сейчас на лице Петра улыбку, Гоша не без иронии спросил:

— Анекдотик вспомнил — ухмыляешься?

Агашин не растерялся:

— Угадал — анекдотик. Свеженький…

Концерт начался. В первом отделении была показана забавная интермедия из армейской жизни, выступил хор. Полина на пару с женой командира батареи спела под баян шуточные частушки, а затем одна — «Мы с тобой два берега…».

Георгий неистово аплодировал, кричал «бис».

— Наша общая с Полиной! — шепнул он Петру.

— Знаю, — ответил тот, представив, как Гоша пел эту песенку Полине у речки.

Перед вторым отделением, в котором ему предстояло выступить, Петр прошел за кулисы. Гоша тоже был там — разговаривал с Полиной.

Агашин услышал, как он спросил:

— Ну почему же?.. Почему не возьмешь?..

— С такой-то надписью, Гоша?! — ответила Полина вопросом. — Иван и без того бранит меня.

— Твой брат далеко не джентльмен. Где же ему понять, как ухаживают за девушкой?

— Не трогай брата. Он для меня, ты же знаешь, и отец, и мать.

— А для меня он просто… Ванька взводный.

Полина вспыхнула:

— Что ты мелешь?! Гоша спохватился:

— Ну не злись, Поль. Ты же взрослая. Пора быть самостоятельной…

Полина не дослушала, кинулась прочь от Гоши…

Петр, выйдя на сцену, вдруг почувствовал себя удивительно спокойно: ведь в зале сидят его товарищи, они не будут уж очень строго судить его дебют, каким бы он ни получился.

Сначала прочел давно нравившееся ему стихотворение «Вернешься — ты будешь героем». Особенно брали его самого за сердце заключительные строки, и он с большой задушевностью бросал в зал:

Да много ли надо солдату,
что знал и печаль и успех:
по трудному счастью — на брата,
да Красное Знамя — на всех!

И лишь смолкли аплодисменты, прочитал стихи о девушке в белом, для которой был пес почтальон.

Перед выходом на сцену Петр подумал: лучше было бы, если б Полина не слушала его, — опять заговорило в нем стеснение. И он обрадовался, не заметив ее ни в первом, ни в следующих рядах. А когда сошел со сцены и проходил в зал на свое место, невольно искал Полину взглядом. Но не нашел. А Полина, оказалось, слушала.

Он узнал об этом от нее, встретив на другой день в библиотеке: похвалила Петра и за выбор стихов, и за хорошее чтение.

— Хотя, — сказала она, — может, и спорно — много ли надо солдату? Вам, Петя, возможно, достаточно и трудного счастья, а другим… — Она закусила дрогнувшую губу и вышла, оставив его в недоумении: он так и не понял, что хотела она сказать.

5

Кто не любит весну! Все-то в ней мило сердцу — от первых проталинок до буйного цветения.

Хотя артиллеристы покинули зимние квартиры и выехали в лагеря в дни, когда погода стояла еще переменчивая, но все были довольнешеньки.

Вскоре лейтенант Горынцев направил Агашяна в военный городок — забыл дома тетрадь.

Казалось бы, занятия, стрельбы, наряды, тревоги — до устали, до ломоты во всем теле — должны были вытеснить все посторонние думы, а вот с Петром этого не случилось. Он часто мысленно видел перед собой Полину. Ему приятно было вспоминать девушку в голубом костюме — и историю с ее варежкой, и разговор у трех берез, и даже первую минутную встречу.

Вот и сейчас сидит в вагоне пригородного поезда, смотрит в окно — и не весенний пейзаж видит, а все тот же снежный простор с девушкой на лыжне…

Он везет Полине букетик серебристых ландышей, впитавших все запахи ожившего леса. Правда, Полины днем дома не бывает, он оставит букетик на столе. Ни записки, ни слова — одни ландыши. Ей приятно будет увидеть лесные цветы и погадать, кто принес их. Может, подумает — Гоша Рязанов. Обидно, конечно, но — пускай, потом-то узнает.

Лейтенант сказал, что Агашин встретит в квартире соседку Нину Макаровну, а встретил девчушку лет четырех: разложила на крыльце игрушечную кухонную утварь — маленькая мама! Увидела цветы — уставилась синенькими глазенками, забыла и игру. Прозвенел ее голосишко:

— Дядя солдат, дайте свиточек.

Петр, выбирая ландыш, приговаривал:

— Знала бы ты, малышка, как мне некогда! Вот, держи скорей.

— А те кому?

— А эти, — перешел на шепот, — тете Поле. Знаешь ее?

— Знаю.

— Красивая она?

— Красивая. Она на работе.

Заслышав голоса, в дверь выглянула полная женщина в цветастом халате.

Петр спрятал за спину букет, спросил:

— Лейтенант Горынцев здесь живет?

— Здесь. Только его нет.

— А вы — Нина Макаровна?

— Да.

— Я от лейтенанта. Он просил зайти в его комнату — взять на этажерке тетрадь.

— Пожалуйста, пройдите.

Петр сразу увидел этажерку с книгами и сверху на них — общую коричневую тетрадь.

— А для ландышей не налить воды? — раздался позади голос соседки.

— Можно, — откликнулся Петр, не сумевший тайно пронести цветы.

Соседка взяла со стола вазу и вышла.

«А все-таки хорошо бы написать хоть два слова, — подумал Петр. — Что-нибудь вроде: «С весной! С солнцем!» Может, догадается по почерку».

Он подошел к письменному столу в надежде найти в газетах и журналах чистый листок. Увидел распечатанный конверт. Письмо. Полине Никаноровне Горынцевой. А он и забыл ее отчество. Верно ведь, Никаноровна, Внизу — знакомый обратный адрес и — «Георг. Рязанов».

Петр с тетрадью и букетом в руках медленно, как-то боком вышел из комнаты.

В коридоре показалась соседка. Сказала:

— Вот вазочка…

Он кинул:

— А, не надо… Спешу…

Выскочил на крыльцо. Девчушка все еще держала в ручонке ландыш с пахучими сережками. Наклонился, спросил:

— Как тебя звать?

Тихо ответила:

— Маша.

— Ма-ша… Ты любишь цветы?

— Люблю.

— Вот тебе от дяди Пети. Целый букет. Из самого леса! Ландыши.

— Я знаю.

— Бери!

— Все?

— Все! Держи.

6

Часом или двумя позже и в душе Полины разразилась буря.

В галантерейном отделе магазина военторга она выбирала нитки. Продавщица пристально разглядывала ее. Полина не была знакома с этой девушкой, только знала, что зовут ее Клавой. С нею однажды видела она Гошу. Они стояли на тротуаре у поликлиники, и Полине в окно хорошо было видно, как незнакомая ей девушка что-то серьезно и торопливо говорила Гоше и все смахивала с его гимнастерки невидимые пылинки.

После, когда Полина спросила у Гоши, что это за девушка, он деланно-равнодушно ответил:

— Это из военторга. Клавка. Так…

Выждав, когда у прилавка Полина осталась одна, продавщица заискивающе спросила:

— Вы, кажется, знакомы с Георгием? — И, видя, что Полина мешкает с ответом, продолжала: — А он меня порадовал сегодня письмом.

Полина вспыхнула:

— Зачем вы мне говорите это?

— Просто у меня хорошее настроение. Почему не поделиться?

— Странно…

Полина только теперь внимательно поглядела на рыжеватые кудряшки Клавы, на лицо с крупными порами от чрезмерного употребления косметики, на зеленоватые злые глаза.

Клава не унималась:

— Может, вы не знали, что мы с Гошей дружим? Еще вас не было здесь…

— Не знала и, поверьте, знать не хочу! — перебила горячим шепотом Полина. — Получите с меня.

Клава взяла деньги и, не спеша со сдачей, еще больше разговорилась:

— Конечно, вы образованнее… Могли разбить нашу любовь…

— Как глупо! — тихо произнесла Полина. — Сдачу прошу!

Клава точно не слышала:

— Но Георгий все же одумался. Мне, а не кому-нибудь весточку прислал. Коптимся, пишет, в пороховом дыму, на гимнастерках от пота соль выступила, вкалываем — дай боже… Пишет: мы с тобой два берега…

— Как попало к вам мое письмо?! — почти вскрикнула Полина.

— Ваше письмо? — Голос Клавы дрогнул.

— Да, которое я получила от… него.

— От Георгия?.. Да вы что? Вот оно, мне прислано. — Клава полезла в сиреневую сумочку.

Полина догадалась: «Одно и то же. Слово в слово. Как под копирку… Гадко!..»

К прилавку, разговаривая вполголоса, подошли мужчина и женщина.

Полина кинулась к выходу.

Продавщица крикнула:

— Погодите! Куда вы?

А та не остановилась, не оглянулась. Вслед неслось:

— Если хотите знать, у нас осенью ребе…

Полина выскочила из магазина и, не видя света, помчалась домой. Одно слово твердила:

— Гадко!.. Гадко!..

На крыльце играла Маша. Залепетала:

— Тетя Поля, свиточки…

Не обратив внимания на свою любимицу, шагая через ступеньку, вбежала Полина на крыльцо. В дверях стояла Нина Макаровна. И тоже — с разговором:

— Приходил к вам солдат. Тако-ой… — Она подняла над головой руку. — Ни здравствуй, ни прощай. Умчал, будто на пожар… Да ты — бледная! Что с тобой, Поленька?

— Ой, ничего. Оставьте меня…

Устало вошла в комнату и, дав волю слезам, ничком упала на диван.

В дверь тихонько постучали. Полина не ответила. Дверь приоткрылась, и в комнату протиснулась Маша с ландышами в ручонках.

Полина поднялась.

— Это ты… Машенька…

— Вы плакали, тетя Поля? — сверлила синенькими глазенками Маша.

— Немножко.

— Почему?

— Обидели. Очень обидели тетю Полю.

— Злые дяди?

— Да, нехорошие, злые люди, Машенька… Ой, какие цветы у тебя! Кто это подарил?

— Солдат… дядя Петя. Сначала он сказал — тете Поле, а потом мне отдал.

— А что еще сказал дядя Петя?

— Сказал… сказал: «Вот целый букет, бери». Еще сказал: «Красивая она?»

— Кто она?

— Она… вы, тетя Поля. Какая непонятная!

— А ты сказала — красивая?

Маша кивнула головенкой.

— Смешная моя!

— Я добрая — во скоко вам. — Маша подала горстку ландышей.

— Спасибо, Машенька. — Полина прильнула к ландышам лицом, и снова что-то подкатило к горлу, но уже не тот комок, что недавно готов был вырваться рыданиями, а какой-то иной, она и сама не знала какой — то ли горький, то ли радостный. Притянула к себе Машу, поцеловала белые волосенки. Милая девочка! Она и не ведает, как вовремя пришла!

Хотя на душе у Полины все еще было тяжко, но уже чувствовала, что Маша, эта кроха несмышленая, увела ее мысли к светлому берегу…

Наверное, еще не раз нахлынет дурное настроение и Полина будет плакаться на свою долю соседке Нине Макаровне, даже начнет уговаривать брата уехать куда-нибудь подальше от этих мест, но ее все чаще станут навещать добрые думы о человеке, которому она, кажется, очень дорога.

А человек тот, получив от нее записочку в несколько слов с благодарностью за милые сердцу ландыши, поверит, что к солдату пришло желанное трудное счастье, и он уж постарается удержать это счастье. На то он и солдат!

1962

Матрос Забегаев меняет характер

Здравствуйте, уважаемый Иван Герасимович! Простите, что называю вас так, по имени-отчеству. Вы человек военный, капитан 3 ранга, а я матрос, и нужно бы обращаться по-военному, но я ведь не с рапортом, я — по личному вопросу.

Вы, конечно, удивлены: почему это вдруг пишет вам совсем незнакомый человек, да еще с другого флота, и откуда он знает ваш адрес?

Сейчас все объясню.

Когда я прочитал в газете о том, как вы помогли матросу Афанасию Малышеву встать на верный путь, привязалась ко мне дума. И вот после долгих сомнений решил высказать ее вам. Вы ж так хорошо понимаете душу нашего брата неудачника! А я из тех, кому не везет.

Не знаю, о чем сначала и писать: о просьбе ли своей или о том, кто я такой. Начну, пожалуй, со второго.

Рос в одном сибирском городе парнишка. Ходил в школу, учился и был среди сверстников не последним. Парнишка этот влюбился в море, хотя моря не видел, кроме как в кино. Но зато не было в школьной библиотеке книги о море и моряках, которую он не прочитал бы.

Была у него любимая тельняшка. Правда, не совсем по плечу щуплому подростку, но это полбеды. Ребята все равно завидовали: синие полоски часто виднелись на его груди из-под расстегнутого ворота рубашки.

Рано умер отец-инженер, но мать не отрывала сына от учебы, не жалела сил, чтобы вывести его в люди. Все же среднюю школу он не окончил. Мать второй раз вышла замуж. Парнишке не по нутру пришлось покровительство отчима, да и мать стала не прежней, словно не родной, и он после девятого класса пошел сам добывать себе кусок хлеба.

Ему легко далась профессия шофера. И вот на сибирских дорогах за рулем грузовика можно было видеть вихрастого водителя в полинявшей от времени тельняшке: он по-прежнему бредил морем.

Только вы, моряк, можете после этого представить, каково было ему услышать решение призывной комиссии — направить шофером в обычные пехотные войска! А за столом-то, будто нарочно, сидел настоящий моряк — капитан 1 ранга. Не знаю, сжалился ли он над страдальцем-призывником или уж тот очень убедительно просил изменить решение, сибиряка все же определили на флот.

Парнишка успешно окончил учебный отряд и со временем стал, как и ваш Афанасий Малышев, рулевым-сигнальщиком на подводной лодке. Тут надо заметить, что если он был в ладу с морем, то этого не наблюдалось в службе: глупое упрямство мешало стать дисциплинированным матросом.

На втором году службы произошло, кажется, непоправимое. Парень стоял перед строем и слушал приказ о списании его на берег. Горько было ему: «Вот и спета моя песенка. Позор кое-как перенес, а каково будет перенести разлуку с морем?»

Так, Иван Герасимович, посмеялась надо мной судьба. Говорят, сам виноват. Мол, вспыльчив, груб, неуживчив… Про оступившегося человека и не то еще можно сказать. Лучше разобрались бы, почему Забегаев иногда кипятится, срывается, дерзит. Разве просто так, без причин?

Я вам, как отцу родному, расскажу обо всем.

Началось с пустяка. Поскандалил на берегу, попал в комендатуру… Ну я могу понять мою знакомую, которая узнала об этом и перестала дружить со мной, но друзьям говорить на высоких тонах!.. А они напустились на комсомольском собрании, будто нет у меня уж никаких достоинств. Я, конечно, провинился, не спорю, но зачем же так? И еще бы после этого не пошла моя служба «через пень колоду», как выразился один «дружок».

А теперь, в береговой части, думаете, лучше отношение ко мне? Списанный подводник… Зазнайка… Бузотер… Без души служит… Вот и растут взыскания. Не верю, что когда-нибудь выпутаюсь из них. И никто тут не верит.

А товарищи? Им бы позубоскалить над чужим горем — и только. Чего вон надо от меня Улькину? Наглаживал бы молча свой клеш, так нет, еще бубнит по моему адресу:

Как вспомнишь,
Так сердце трепещет
И обратно струится слеза…

Правда, теперь могу слушать и не слышать, а было время, когда готов был за такие насмешки в ухо дать…

Товарищ капитан 3 ранга, дорогой Иван Герасимович! Возьмите меня к себе на подводную лодку, а? Вы в силах это сделать — вы ж заместитель командира. Я без жалости променяю «самое синее в мире Черное море мое» на ваше суровое Заполярье. И верьте мне: докажу, какой я на самом деле! Не подумайте, что я ищу добренького начальника. Нет. Да таких матросы и не любят, не уважают. Пускай будет строгий, суровый, но чтоб строгость была с понятием.

Я вроде вашего Малышева — просто «трудный матрос», как тут обо мне говорят. Знаю, вы поймете меня. Не однажды пытался я кое с кем делиться своими переживаниями, думал найти поддержку. Слушали, казалось, вникали, а потом тоже начинали нравоучения читать.

Написал вот вам, а сам не знаю, должен был это делать или нет. Да! Адрес ваш я узнал в редакции. Запросил — и мне сообщили. Желаю вам всего хорошего. Буду очень ждать ответ.

Матрос Герман Забегаев.

* * *

Долго молчал я после вашего письма, товарищ капитан 3 ранга. Но это к лучшему. Если б сразу стал писать, все испортил бы. Не зря говорят — время лечит.

Письмо ваше меня просто оглушило и, признаюсь, обидело. Сгоряча чуть не порвал его. Только погодя, не раз и не два обдумав все, понял, что вы разговариваете со мной, как строгий отец. Своего я смутно помню, но я понимаю — он не дал бы мне спуску.

Приходится признать: в вашем письме много горькой правды. То, что я написал всякой всячины про товарищей и про девушку, — это по дурости. Но вот как я накликал на себя все «беды», вы угадали. Да, не умею я управлять собой, не умею подчиняться командирам, часто и глупо огрызаюсь. Дурной характер…

Вы говорите: если возвращаться, то, конечно, надо на свою лодку, а не к вам. Ну а для этого я, выходит, должен стать другим уже здесь, в береговой части. Но как?

Пишете, что никогда не пожелаете мне быть похожим на прежнего Афанасия Малышева. Он, видать, совершил какой-то безобразный поступок, раз командир готов был передать дело военному прокурору. Представляю: вам нелегко было поверить в исправление оступившегося матроса, заглянуть в его душу и не ошибиться, что он раскаялся искренне. Конечно, и у него началось все с малого, с «пустяка». А вы действовали как хирург — взяли на себя всю ответственность за трудную операцию. Сами всем сердцем поверили в подчиненного и убедили командира в том, что Малышев может исправиться. Пошли к старшему начальнику. Убедили его, и он согласился оставить матроса на корабле… И когда я глубже вник во все, мне вдвойне радостно стало за Афанасия Малышева. Надо же — старшина 2-й статьи и уже боцман подводной лодки! Выкарабкался парень. Верно сказано: нет безнадежно «трудных», неисправимых людей.

А какой же я, по-вашему? Неужели так и не смогу стать человеком? Поверьте, товарищ капитан 3 ранга, трудно сейчас взбираться обратно на ту горку, с которой когда-то по глупости своей скатился.

Взяли меня из полуэкипажа в эту часть шофером. Но ведь я пока не шофер. Хожу на пост в кочегарку. Недавно вдобавок ко всем несчастьям пропали мои права водителя. Обронил, что ли, где — не знаю. Просил командира написать в наш город, откуда я призывался, запросить дубликат. Мне не верят, сомневаются, уж не сам ли уничтожил, так как знают, что шел сюда не по охоте…

Хнычу и хнычу без конца. Хватит!

Значит, мой крымский адрес тронул вас? Вы здесь воевали, были ранены… Тянет, наверно, заглянуть сюда. Хорошо бы встретиться с вами, побеседовать лично.

Если вам, товарищ капитан 3 ранга, не будет неприятно снова написать мне, я очень прошу — не забывайте матроса Забегаева, черкните хоть несколько строчек. Еще раз извините за первое письмо.

До свидания.

* * *

Славный вы человек, Иван Герасимович! Опять столько суровых и сердечных слов сказали мне. Как благодарить вас? Много ли прошло времени с нашего заочного знакомства, а я уже чувствую в вас верного большого друга. Говорю это от всей души. Льстить я не умею — не в моем это характере.

Простите, что я так прилип к вам. В будущем постараюсь не надоедать. Вот выговорюсь, снова отращу крылья, поднимусь влет — и мне, наверное, реже потребуются советы старших.

Что вам сказать о своей жизни? Пожалуй, и нечего. За последнее время я многое передумал. И должно быть, чуточку изменился в лучшую сторону. А то ведь сколько было со мной мороки!

Вчера командир снял с меня одно взыскание. Сначала я подумал — из жалости это: был день моего рождения. Но когда он сказал, что пора, мол, вам, Забегаев, машину водить, я поверил, что сделано это искренне. А мне так хотелось поскорей усесться за баранку!

На душе у меня посветлело. По-настоящему! И люди вокруг будто другие стали — не злые. Просто удивительно. Старшина, мое непосредственное, самое строгое начальство, похвалил сегодня за одну работу:

— Видите, Забегаев, только стоит постараться — и любо-дорого выходит. Всегда бы так…

Капитан Колосов, замполит наш, встретил в библиотеке, спросил, что я выбрал из книг. В руках у меня был роман Константина Федина «Первые радости».

— Очень хорошо! — сказал и улыбнулся: — Название примечательное.

Читаю много, учусь. А учиться мне так надо! Мудро говорят на Востоке: учиться — что идти на веслах против течения: пока гребешь — двигаешься вперед, перестанешь — потянет назад.

Главное, я уже за рулем! Дважды выезжал. Слушается мой ЗИЛ. Вот мои первые радости.

Вспомнилось, как однажды болел воспалением легких. Лежал, свету не видел. Потом настал день, когда я попросил есть. Совсем немножко и отведал — во рту еще горчило. Со стороны поглядеть — блажит человек, ничего ему еще и не надо, а на деле — поборол болезнь, уже не сдастся, встанет!.. Ну а теперь мне петь хочется. Это тоже признак хороший. Значит, проходит мой недуг.

Ваш совет, Иван Герасимович, исполню: на прошлое — крест, все плохое — за борт. Начну сначала. По-хорошему.

Опять отвлек вас от дел. Пора и совесть знать. Вам ведь остановить меня невозможно — далеко. Заранее спасибо за внимание. Не сердитесь, если еще напишу. Честное слово, вы когда-нибудь будете довольны мной.

Крепко жму вам руку.

Г. Забегаев.

* * *

… Помолчал я, кажется, достаточно. Для приличия. Хотя давно не терпится поговорить с вами.

Вы советовали, товарищ капитан 3 ранга, пойти к нашему замполиту и рассказать, как вам рассказываю, о своих переживаниях, раскрыть душу. Случай такой представился. Зашел я к капитану Колосову по делу. Он усадил меня. Разговаривали мы с час — не меньше. Вышло как-то неудачно. С моей стороны, конечно. Не туда поехал, одним словом.

Когда заговорили мы о таких, как я, «трудных», я возьми и скажи, что все дело в подходе к человеку, в умении заметить в нем хорошее и расшевелить это хорошее, чтобы оно перевес взяло над всем остальным. Ведь даже воры за ум берутся, исправляются, когда к ним подход найдут.

Капитану вроде не понравились мои слова. Он, похоже, принял их на свой счет, хотя я и не думал об этом. Разговор наш оборвался.

А ведь я, Иван Герасимович, не сказал ничего такого, за что бы можно было обидеться на меня. И если он даже подумал, что я на него намекаю, ну о том, какой подход к людям должен быть, то и это хорошо. Офицеру матроса порой тоже не вредно послушать. Моряки — народ на язык острый. Один наш Улькин чего стоит! Правда, в мой огород он часто кидает камешки. И не называет меня иначе как «подводник». Я тоже в долгу не остался. Звать его Зотик. Это не ласкательно. Так и пишется: Зотик Екимович Улькин. Когда он надоел мне своими стишками про ту «слезу», я сказал ему однажды:

— Перестал бы ты кривляться-то, Дзотик!

Подхватили ребята. Прилипла кличка. Сам виноват, задира!..

Никак мне не хватает тетрадочного листка вдоволь наговориться с вами, товарищ капитан 3 ранга. Опять кончается. Хотя все равно пора ставить точку — кино скоро. «Судьба человека»!

Что ж, желаю вам всего хорошего.

* * *

Добрый день, Иван Герасимович! Вы угадали: я действительно ни с кем, кроме вас, не переписываюсь. Писал когда-то другу по школе и двоюродной сестренке, а потом перестал: не о чем стало писать-то, да и настроение не то было — служба шла кувырком.

Расскажу вам сейчас о недавнем происшествии.

Сидел я за баранкой, гнал свой ЗИЛ по асфальтированному шоссе в главную базу за грузом. Красотища кругом колдовская! Слева — море, мечта моя и любовь безответная. Песня, тихая и грустная, сама из души на волю рвется. Мурлыкаю. Мчусь.

И вдруг вижу: впереди, метрах в двухстах, катит грузовик. И горит, пылает!.. Поднажал я. Догоняю. А водитель уже догадался, что с машиной неладно. Остановил, выскочил из кабины, залез в кузов, сбросил на землю какую-то бочку, должно быть, с бензином. Когда я подъехал ближе, он брезентом сбивал пламя с задней части кузова.

— Зотик?! — удивился я, узнав нашего Улькина. На нем уже загорелась одежда. — Катайся по земле — обгоришь! — крикнул я.

Неподалеку заметил яму с водой. Вскочил на подножку Зотиковой машины, запустил двигатель и задним ходом направил ее в эту яму. Свалил — только вода зашипела. Потом Улькина усадил в свою кабину — и в госпиталь. В пути все гадали, как же это пожар случился.

Наверно, бочка протекала, бензин попал на глушитель и воспламенился.

Вид у Зотика был неважный. Когда он сталкивал бочку из кузова, сильно обжег руки. Досталось и лицу. Глаза не пострадали, а бровей и ресниц — как не бывало. И струхнул, конечно.

Заходил я к нему в госпиталь после того. Боится, что влетит от командира. А я думаю — нет. Все-таки он самоотверженно спасал машину, да и вины его в том, что пожар вспыхнул, пожалуй, не видно. Ну а меня благодарит. Хорошо, что ехал я на большой скорости и вовремя подоспел на помощь. Это уж наше с ним матросское счастье.

Завтра опять еду в главную базу. Наведаюсь к Улькину — надо парня развеселить; своя-то веселость у него вся куда-то девалась.

Вот и все, товарищ капитан 3 ранга. В остальном мое житье без перемен. Настроение подходящее, не жалуюсь. Да и не до хандры теперь — дела много. Только встречи с бывшими сослуживцами из экипажа подводной лодки бередят сердце. Хотя я и не забыл ваш совет — поменьше вспоминать прошлое, а все-таки часто еще берет обида за свою глупость. И очень хочется вернуться на первый в моей жизни боевой корабль. Он ведь — как первая любовь…

* * *

Хотел я вам, Иван Герасимович, послать открыточку — радостное известие, да решил повременить, чтобы удивить наверняка.

Вы заметили новый адрес на конверте? Далеко я от черноморских берегов теперь. И не один — с другом. Со старшим матросом Зотиком Улькиным. Гощу у него на родине. Хорошим парнягой он оказался.

Деревня называется Соловьиха. И не зря так называется. Сколько тут этой птахи! Рядом пруд и березовая роща. Выйдешь прогуляться — соловьи такой концерт закатят, так разбушуются, что дух захватывает. На все-то лады! И про антракты забывают. Ох и выкомуривают же — не описать!

Родные Зотика хорошие, добрые люди. Живу как в раю. Сплю в саду. По утрам пью парное молоко, ем оладьи с медом. Помогаю девичьей бригаде на огороде…

Так и знал, что не даст дописать. Вон он, Зотик, перед окном. И конечно, не один, с нашими знакомыми девчатами. Две сестры — Оля и Тася. Тася — младшая, только восемнадцать стукнуло, но красой уже обогнала сестру. Зотик этого не видит, а мне ясно.

Зовут. Придется идти. Все равно сегодня письмо не уйдет, закончу завтра…

Почти двое суток не удавалось сесть за письмо. Не обижайтесь уж, Иван Герасимович. Причины уважительные. Вчера здешние комсомольцы устроили концерт художественной самодеятельности в честь двух черноморцев, то есть нас. Во как! Записали в программу и выступления гостей. Сами они раньше готовились, а нам с Зотиком пришлось спешно репетировать. Сплясали мы «Яблочко», спели две задушевные матросские песни. Правда, похуже курских соловьев, но аплодисментов было достаточно.

В деревне я первый раз. Очень хорошо тут. По вечерам молодежь гуляет с песнями, под гармонь. Заводилой у них, кажется, Тася. Мы с Зотиком в большом почете. Не только у девчат, но и у парней. Они же думают — дело имеют с настоящими моряками, которые и берега-то почти не видят, все в походах да в штормах. А Зотька меня по-другому и не называет, как только подводником. При девушках это кстати, я терплю. А на сердце каково? Эх, знали бы вы, товарищ капитан 3 ранга, сколько раз я мысленно говорил вам: «Буду я еще человеком, Иван Герасимович. Честное слово, буду!»

А сегодня у меня огромная радость: капитан Колосов телеграммой поздравил с присвоением очередного звания — старший матрос. Друг разыскал в своих запасах новые погончики и, пока мы приводили мою форму в соответствие с новым званием, сокрушался: «Что бы вчера тебе получить телеграмму-то — форснули бы на концерте!» Будто я виноват.

Да! Незадолго до отъезда в отпуск капитан Колосов спросил меня:

— Вы, Забегаев, давно знаете капитана третьего ранга Холстинина?

Мне не хотелось рассказывать замполиту о нашей переписке с вами, и я ответил неопределенно:

— Никогда не встречался. Ведь верно — не встречался?

— М-м, — задумался Колосов. — А он вас знает. И очень хорошо.

Мы разговорились, но уже о другом. Странно, теперь капитан чем-то очень напоминал вас. Я сказал ему об этом.

— Так вы все-таки знаете Ивана Герасимовича? — улыбнулся он.

— Заочно, — признался я. — Мы переписываемся.

И тут я увидел на его столе конверт. Почерк очень похож на ваш. На конверте углом лежала газета. Она закрывала обратный адрес. Может, это на самом деле было ваше письмо? Мне стало неловко, а потом я успокоил себя: не мог же ничего плохого написать про меня Иван Герасимович — не давал я, кажется, такого повода.

Вот сейчас подумал: наверно, весточка от вас ждет меня в части. Хорошо! Как бы я жил без ваших писем? Перечитываю по нескольку раз. Правильно я тогда сделал, что решился написать вам. Очень трудно было мне одному, а нынче у меня много веселых и верных друзей.

И жить я знаю как. Ничто не собьет ни теперь, ни в будущем. Куда бы я ни пошел после флота, и тогда у меня будет правильная дорога. А выбор большой. Могу поступить на суда торгового флота. Могу махнуть на стройку. А то и в Сибири-матушке работа по душе найдется. Если только курские соловьи не заманят. А они опять уже выщелкивают, высвистывают, бередят сердце. И как только не устанут!

У вас в Заполярье теперь белые ночи. Вы, возможно, письмо мое читаете в самый глухой час, даже не зажигая огня.

Привет вам, Иван Герасимович, от моего друга. Он все знает о вас и так же уважает, как я.

Через день мы отдаем швартовы. Да здравствует море! А сейчас иду слушать соловьиные трели… Напишу еще, Иван Герасимович…

1959