Де Мопассан Ги

Малышка Рок

Ги ДЕ МОПАССАН

МАЛЫШКА РОК

Глава 1

Почтальон Медерик Ромпель, которого местные жители звали просто Медерик, вышел из почтовой конторы Роюи-ле-Тор в обычное время. Крупным шагом старого солдата он прошел городишко, напрямик, через Виломские луга, добрался до берега Брендий и направился вниз по течению к деревне Карвелен - там начинался его участок.

Он размашисто шагал вдоль бурливой, стремительной речки, с журчанием бежавшей под сенью ив по узкому, заросшему травой руслу. Там, где ее перегораживали валуны, вода вздувалась вокруг них, словно воротник с галстуком-бабочкой из пены. Иногда в таких местах возникали настоящие, хотя маленькие и незаметные водопады, шумно, ворчливо, но беззлобно рокотавшие под зеленой кровлей из листвы и ветвей, а дальше берега расступались, образуя тихие заводи, и в глубине, среди перепутанных, как космы, водорослей, которыми обычно затягивается дно неторопливых ручьев, резвились форели.

Медерик шел, не глядя по сторонам и думая о своем: "Сперва к Пуавронам, потому как есть письмо и господину Ренарде. Значит, иду через рощу".

В синей блузе, подпоясанной черным кожаным ремнем, он привычно и быстро двигался мимо шеренги зеленых ив, взмахивая в такт шагам своей палкой - толстым суком остролиста.

Почтальон перебрался через Брендий по стволу дерева, поваленного так, что вершина легла на другой берег; перила на этом мосту заменяла веревка, натянутая на двух вбитых в землю кольях.

В роще Ренарде, карвеленского мэра и самого крупного тамошнего землевладельца, росли огромные старые, прямые, как колонны, деревья, и ее гигантские зеленые своды тянулись на добрых полмили по левому берегу речки, служившему ей границей. У воды, на солнце, вымахал высокий кустарник, но под самими деревьями рос только мох, густой, пышный мягкий мох, источавший в неподвижный воздух запах прели и валежника.

Медерик замедлил шаг, снял черное кепи с красным галуном и утер лоб: хотя не было еще восьми утра, в поле уже припекало.

Он надел кепи и с прежней быстротой зашагал дальше, как вдруг заметил под деревом ножичек, маленький детский ножичек. Нагнувшись за ним, почтальон обнаружил наперсток и шагах в двух поодаль - игольник.

Подобрав вещи, Ромпель решил: "Снесу-ка их господину мэру", - и опять пустился в путь, но уже глядя в оба, чтобы чего-нибудь не прозевать.

Внезапно он отпрянул, словно налетев на шлагбаум: в нескольких метрах от него на мху простерлось обнаженное детское тело. Это была девочка лет двенадцати. Она лежала на спине, разметав руки и раскинув ноги; лицо ее прикрывал носовой платок, на ляжках запеклись кайли крови.

Вытаращив глаза, Медерик подобрался к ней на цыпочках, словно ему грозила опасность.

Что это? Неужели спит? Но он тут же сообразил, что никому не придет в голову спать нагишом в половине восьмого утра под деревьями, где всегда сыровато. Выходит, она мертва и здесь преступление! При этой догадке по спине у него побежали мурашки, даром что он был старый солдат. Он не верил своим глазам: убийство, да еще ребенка, случалось в их краях крайне редко. К тому же ран не видно, только ноги чуть запачканы кровью. Как же ее убили?

. Медерик подошел вплотную, оперся на палку и присмотрелся к девочке. Конечно, он ее знает, как каждого в округе, но пойди угадай, кто она, когда лица не видать! Он уже нагнулся и протянул руку к платку, но его удержала неожиданная мысль.

Вправе ли он менять положение трупа до прибытия судебных властей? Правосудие казалось ему чем-то вроде генерала, от которого ничто не ускользает, которому оторванная пуговица говорит не меньше, чем ножевая рана в живот. А вдруг под платком таится главная улика? Это же вещественное доказательство, и оно может утратить силу от неловкого прикосновения.

Он выпрямился с намерением бежать к мэру, но тут его остановила другая мысль. Если девочка жива, ее нельзя оставлять одну в таком состоянии. Он осторожно опустился на колени, на всякий случай - подальше от тела, и притронулся к ноге. Она уже окоченела: ее сковал тот леденящий холод, которым так страшит нас мертвая плоть и который исключает всякие сомнения. Позже письмоносец рассказывал, что при этом ощущении все в нем перевернулось и во рту у него пересохло. Он вскочил и бросился через рощу к дому Ренарде.

Он бежал, как на учении: наклонив голову, сжав кулаки; палка торчала у него под мышкой, кожаная сумка с письмами и газетами мерно била его по боку.

Дом мэра стоял на краю рощи - она заменяла Ренарде парк - и одним углом выходил на маленькую заводь, образуемую здесь Брендий.

Это большое старинное здание из серого камня, выдержавшее в былые времена не одну осаду, заканчивалось огромной квадратной двадцатиметровой башней, подножие которой уходило в воду.

Когда-то с вершины этого укрепления дозорные наблюдали за окрестностями. Неизвестно почему его окрестили башней Ренара-Лиса; от этого прозвища, видимо, и пошла фамилия владельцев поместья, принадлежавшего их семье уже более двух столетий: Ренарде были из тех буржуа-полудворян, которыми изобиловала дореволюционная провинция.

Почтальон влетел в кухню, где завтракали слуги, и крикнул:

- Господин мэр уже встал? Мне надо его видеть!

Человеком Ромпель считался степенным, основательным, и все поняли: случилось что-то серьезное.

Ренарде доложили, и он велел впустить посетителя. Почтальон, бледный, запыхавшийся, застал мэра за длинным, заваленным бумагами столом.

Этого крупного, плотного мужчину, грузного, краснолицего и сильного, как бык, очень любили в округе, несмотря на крутой нрав. Было ему лет сорок, полгода назад он овдовел и вел в своих владениях жизнь сельского дворянина. Человек крайне вспыльчивый, он не раз уже впутывался в истории, из которых его неизменно выручали снисходительные и верные друзья чиновники Роюи-ле-Тора. Это он сбросил с козел кучера дилижанса, едва не задавившего его сеттера Микмака. Это он наломал бока полевому сторожу, который составил протокол, застигнув мэра с ружьем в руках на участке соседа. Это он схватил за шиворот субпрефекта, когда тот остановился у них в деревне, совершая служебную поездку, а мэр принял ее за предвыборное турне: блюдя семейные традиции, Ренарде состоял в оппозиции к правительству.

Мэр осведомился:

- В чем дело, Медерик?

- Я нашел у вас в роще мертвую девочку. Ренарде вскочил, лицо у него стало темно-красное, как кирпич.

- Что? Девочку?

- Да, сударь. Лежит на спине, голая, в крови, и мертва, совсем мертва.

- Черт побери! - выругался мэр. - Ручаюсь, что это малышка Рок. Мне уже доложили, что вчера она не вернулась домой. Где вы на нее наткнулись?

Почтальон описал место, изложил подробности и предложил проводить мэра.

Но Ренарде отрезал:

- Нет, вы не понадобитесь. Немедленно вызовите полевого сторожа, секретаря мэрии и доктора, а сами ступайте разносить почту. Поживей, поживей, и скажите им: пусть ждут меня в роще.

Почтальон, дисциплинированный служака, подчинился и вышел, вне себя от досады, что ему не удастся присутствовать при осмотре.

Мэр последовал за Ромпелем, взял в передней большую широкополую шляпу из мягкого серого фетра и на минуту задержался в дверях. Перед ним расстилалась обширная лужайка, на которой выделялось три крупных ярких пятна - красное, синее, белое, три пышных цветочных клумбы - одна перед домом, две по сторонам. Позади них вздымались к небу первые деревья рощи, а слева, на другом берегу Брендий, расширявшейся здесь до размеров пруда, тянулись бесконечные луга, ровные зеленые просторы, расчерченные канавами и рядами подстриженных ив с плюмажами из дрожащих ветвей над короткими толстыми стволами, что придавало деревьям сходство с чудовищно уродливыми приземистыми карликами.

Справа, за конюшнями, сараями и прочими службами усадьбы, начиналась деревня, населенная богатыми скотоводами.

Ренарде медленно спустился с крыльца, повернул влево и все так же неторопливо двинулся вдоль берега. Он шел, заложив руки за спину, опустив голову и время от времени поглядывая, не идут ли те, за кем он послал.

Очутившись под деревьями, он остановился, снял шляпу и, как раньше Медерик, утер лоб. Пылающее июльское солнце низвергало на землю дождь огня. Мэр сделал несколько шагов, опять остановился, повернул обратно. Потом неожиданно нагнулся, намочил носовой платок в речке, плескавшейся у его ног, и накрыл им голову под шляпой. Вода струилась у него по вискам, по вечно багровым ушам, по мощной красной шее, и капли ее, одна за другой, стекали за ворот белой рубашки.

Никто не появлялся, и мэр, пристукивая от нетерпения ногой, закричал:

- Э-ге-гей!

Справа чей-то голос отозвался:

- Э-ге-гей!

И под деревьями показался доктор. Этот маленький тощий человечек, бывший армейский хирург, слыл среди местного населения искусным врачом. На военной службе его ранило, поэтому он хромал и при ходьбе опирался на трость.

Тут подоспели полевой сторож и секретарь мэрии: их известили одновременно, и они пришли вместе. Лица у них были испуганные, дыхание прерывалось; для скорости они то шли, то бежали, так сильно размахивая при этом руками, что казалось, работали ими энергичнее, чем нижними конечностями.

Ренарде спросил врача:

- Вам известно, в чем дело?

- Да. Медерик набрел в роще на мертвого ребенка.

- Совершенно верно. Идем.

Они шли рядом, двое других - за ними. Шаги их по мху были беззвучны, глаза устремлены вперед. Вдруг доктор Лабарб вытянул руку:

- Это вон там.

Вдалеке, между деревьями, виднелось что-то светлое. Не знай они заранее - что, им бы никогда не догадаться. Это казалось таким ослепительно белым, что его можно было принять за брошенное наземь белье: луч солнца, пробивавшийся сквозь листву, озарял безжизненную плоть, ложась широкой косой полосою поперек живота. Чем ближе они подходили, тем ясней различали тело, лежавшее головой к берегу, лицо, прикрытое платком, и руки, раскинутые, как при распятии.

- До чего жарко! - проронил мэр.

И, нагнувшись к речке, снова намочил платок, а затем положил себе на лоб.

Доктор, в котором пробудился профессиональный интерес, ускорил шаг. Поравнявшись с трупом, он наклонился и приступил к осмотру, но так, чтобы ни к чему не притрагиваться. Потом нацепил пенсне и медленно, словно разглядывая достопримечательность, обошел вокруг тела.

Все еще не разгибаясь, он объявил:

- Изнасилование и убийство, что мы сейчас и констатируем. Девочка-то, впрочем, почти женщина: видите, какая грудь.

Груди покойницы, уже порядком налившиеся, опали под касанием смерти.

Лабарб приподнял платок, закрывавший лицо. Оно было черное, страшное: язык высунут, глаза выпучены. Врач продолжал:

- Черт побери, ею сперва попользовались, а уж после задушили!

Он потрогал шею убитой.

- Душили руками, но следов никаких - ни царапин от ногтей, ни отпечатков пальцев. Так-то. Да, это в самом деле малышка Рок.

Он осторожно водворил платок на место.

- Мне тут делать нечего: смерть наступила самое позднее часов двенадцать тому назад. Надо уведомить прокуратуру.

Ренарде, заложив руки за спину, не сводил глаз с простертого на земле тельца. Он пробормотал:

- Какой негодяй!.. Не мешало бы разыскать ее одежду.

Доктор ощупал руки, плечи, ноги и добавил:

- Видимо, перед этим она искупалась. Вещи должны быть на берегу. Мэр распорядился:

- Пренсип (так звали секретаря мэрии)! Прогуляйся вдоль речки, поищи ее тряпки, а ты, Максим (так звали полевого сторожа), беги в Роюи-ле-Тор за следователем и полицейскими. Чтоб через час были здесь, понял?

Обоих подчиненных как ветром сдуло, а Ренарде спросил у врача:

- Какой же мерзавец мог учинить такое в наших краях?

Лабарб негромко ответил:

- Почем я знаю? На это способен каждый. Да, каждый вообще и никто в частности. Впрочем, это почти наверняка бродяга или безработный мастеровой. Их теперь полным-полно на дорогах - у нас же республика.

Оба собеседника были бонапартистами.

Мэр поддержал:

- Конечно, это мог сделать только чужак - прохожий или бродяга без хлеба, без крова...

- И без женщины, - договорил доктор с намеком на улыбку. - Остался без ужина и ночлега, вот и вознаградил себя как сумел. Один бог знает, сколько на свете людей, способных в известную минуту на преступление. Вам известно было об исчезновении девочки?

Концом трости он поочередно перебрал застывшие пальцы покойницы, нажимая на них, как на клавиши рояля.

- Да, известно. Мать явилась ко мне вчера, часов в девять вечера, дочка, мол, не пришла к семи ужинать. Мы до полуночи искали по всем дорогам, звали ее, звали, но в рощу заглянуть не догадались. К тому же разумней было подождать до света: в темноте все равно ничего не увидишь.

- Сигару? - предложил доктор.

- Благодарю, не хочется. Мне от всего этого не по себе.

Они стояли над хрупким ребяческим телом, таким бледным на фоне темного мха. Крупная муха с синеватым брюшком, ползшая по бедру, задержалась у кровяных пятен, двинулась дальше вверх, вприпрыжку взбежала по боку, взобралась на одну грудь, спустилась и обследовала другую: нельзя ли поживиться на трупе чем-нибудь съедобным? Мужчины провожали взглядом суетливую черную точку.

Доктор заметил:

- Удивительно это красиво - муха на коже! Не зря дамы в прошлом веке налепляли на лицо мушки. Кстати, почему это вышло из моды?

Мэр, погруженный в раздумье, казалось, не слышал.

Вдруг, уловив какой-то шум, он обернулся: между деревьями бежала женщина в чепце и синем переднике. Это была тетка Рок, мать покойницы. При виде Ренарде она окончательно обезумела и, хотя труп еще не попался ей на глаза, заголосила: "Малышка моя! Где моя малышка?" Внезапно она заметила его, приросла к месту, сцепила руки и, вскинув их над головой, издала пронзительный истошный вопль, вопль раненого животного.

Потом она метнулась к телу, рухнула на колени и подняла, вернее сказать, сдернула с дочери закрывавший голову платок. Увидев черные, искаженные, страшные черты, она отпрянула, выпрямилась, опять грохнулась наземь и с диким, протяжным воем зарылась лицом в густой мох.

Ее длинное тощее тело ходило ходуном под обтянувшим его платьем, и было видно, как мучительная судорога сводит ей костлявые щиколотки и тощие икры в грубых синих чулках. Скрюченными пальцами она рыла землю, словно пытаясь откопать себе нору и спрятаться в ней.

Взволнованный врач прошептал: "Бедная старуха!" В животе у Ренарде булькнуло, он издал странный звук, как будто чихнул носом и ртом одновременно, потом вытащил из кармана платок, уткнулся в него, всхлипнул, разрыдался, шумно кашляя, сморкаясь и лепеча.

- Будь он про.., про.., проклят, скотина!.. Да я бы.., я бы.., на гильотину его!

Тем временем с понурым видом и пустыми руками вернулся Пренсип. Он выдавил:

- Ничего я не нашел, господин мэр. Нигде ничего.

Ренарде - он плохо сейчас соображал - переспросил осипшим от слез голосом:

- Чего не нашел?

- Девочкиных тряпок.

- Ну, тогда.., тогда еще поищи и.., и обязательно найди, не то.., не то смотри у меня!

Подавленный секретарь, искоса поглядывая на труп, опасливо удалился: он знал, что мэру лучше не перечить.

Вдали, под деревьями, уже слышались голоса - нестройный гул приближающейся толпы: Медерик, обходя свой участок, разнес новость из дома в дом. Люди сперва растерялись, затем стали переговариваться через улицу, с порога, потом сошлись вместе, потолковали, посудачили, поспорили, а еще через несколько минут направились к месту происшествия - надо же поглядеть, в чем там дело.

Они подходили кучками, чуточку настороженно, опасаясь, не окажется ли первое впечатление слишком сильным. При виде трупа передние остановились, не решаясь приблизиться и перешептываясь. Потом собрались с духом, сделали несколько шагов, задержались, снова двинулись и возбужденно обступили покойницу, ее мать, врача и Ренарде плотным шумным кольцом, которое все суживалось под напором запоздавших. Вскоре они вплотную окружили тело. Кое-кто даже нагнулся и потрогал его. Доктор отстранил любопытных. Но тут мэр внезапно стряхнул с себя оцепенение, схватил трость Лабарба и бросился на своих подопечных с криком: "А ну, марш отсюда, скоты! Марш!" В одно мгновение зеваки расступились, и цепь их вытянулась метров на двести.

Тетка Рок поднялась, повернулась, села, закрыла лицо руками и опять заплакала.

В толпе судили и рядили о случившемся; парни жадными взглядами обшаривали юное нагое тело. Ренарде заметил это, резким движением сбросил полотняный пиджак и прикрыл им девочку, целиком исчезнувшую под его широкими полами.

Любопытные снова потянулись вперед, народу все прибывало, и под тенистой листвой высоких деревьев стоял немолчный гул голосов.

Мэр, без пиджака, с тростью в руке, готов был ринуться в бой. Явно взбешенный назойливостью толпы, он повторял:

- Первому, кто сунется, размозжу башку, как собаке!

Крестьяне старались держаться подальше - Ренарде побаивались. Лабарб, не выпуская изо рта сигары, подсел к тетке Рок и заговорил с ней в надежде ее отвлечь. Старуха отвела руки от лица и ответила причитаниями, изливая горе в многословных жалобах. Она выложила врачу всю свою жизнь: брак, смерть мужа-гуртовщика, которого забодал бык, детство дочери, жалкая доля нищей вдовы с ребенком на руках. Никого-то у ней не было, одна малышка Луиза, так и ту убили здесь, в роще. Ей захотелось еще раз взглянуть на покойницу. Она на коленях подползла к девочке, приподняла край прикрывавшего ее пиджака, потом опустила и снова запричитала. Толпа молча и жадно следила за каждым жестом матери.

Вдруг люди шарахнулись в стороны и загалдели:

- Полиция! Полиция!

Вдалеке показались два конных полицейских, ехавших крупной рысью: они сопровождали своего капитана и человечка в штатском, с рыжими бакенбардами, по-обезьяньи подпрыгивавшего на рослой белой кобыле.

Полевой сторож застал следователя как раз в ту минуту, когда он садился в седло, собираясь на ежедневную прогулку верхом: к великой потехе офицеров, Пютуэн почитал себя первоклассным наездником.

Он спешился вместе с капитаном, пожал руку мэру и доктору и окинул испытующим взглядом полотняный пиджак, взгорбленный над лежащим под ним телом.

Ознакомившись с обстоятельствами дела, он распорядился для начала удалить посторонних, и полицейские вытеснили людей из рощи, но вскоре те опять собрались на лугу, по другую сторону Брендий, и там выросла настоящая живая изгородь из движущихся фигур с возбужденными лицами.

Врач изложил свои соображения, и Ренарде занес их карандашом в записную книжку.

Все подробности были изучены, запротоколированы и обсуждены, но это ничего не дало. Пренсип также вернулся ни с чем: одежда бесследно исчезла.

Эта пропажа поставила всех в тупик: объяснить ее можно было только кражей, но и такая версия отпадала - лохмотья не стоили ломаного гроша.

Следователь, мэр, капитан и доктор сами принялись за поиски и, разбившись на пары, обшарили каждый кустик на берегу, даже самый неприметный.

Ренарде спросил следователя:

- Что же получается? Мерзавец спрятал или унес тряпки, а тело оставил на открытом месте, на самом виду?

Тот с таинственной и многозначительной миной ответил:

- Хе-хе! А если это уловка? Преступление совершил либо просто зверь, либо отпетый негодяй. В любом случае мы до него доберемся.

Послышался стук экипажа, и они обернулись. Прибыли товарищ прокурора, судебный врач и секретарь суда. Поиски возобновились, завязался оживленный разговор.

Неожиданно Ренарде объявил:

- Знаете, я ведь вас без завтрака не отпущу. Все заулыбались, охотно приняли приглашение, и следователь, сочтя, что сегодня уже больше не нужно заниматься маленькой Рок, обратился к мэру:

- Моту я сказать, чтобы тело до вечера перенесли к вам? У вас, наверно, найдется свободная комната?

Мэр растерянно забормотал:

- Да... Нет, нет... По правде сказать, лучше не надо его ко мне из-за.., из-за слуг. Они.., они и так уже болтают о привидениях в башне Ренара... Они все поразбегутся... Нет, я предпочел бы не брать тело к себе.

Следователь улыбнулся:

- Ну что ж! Я прикажу немедленно отправить его в Роюи-ле-Тор на вскрытие.

И, повернувшись к товарищу прокурора, осведомился:

- Вы разрешите воспользоваться вашим экипажем?

- Да, разумеется.

Все возвратились к трупу. Тетка Рок сидела теперь рядом с дочерью, держа ее руку в своей и уставившись вдаль тупым, бессмысленным взглядом.

Врачи попытались вдвоем увести ее - ей не следовало видеть, как унесут ребенка, но она мгновенно догадалась, что сейчас произойдет, упала на тело, обхватила его и, лежа на нем, завыла:

- Не отдам! Она моя, еще моя! Убили ее, так хоть тело мне оставьте! Не отдам!

Мужчины сконфуженно и нерешительно переминались вокруг. Ренарде опустился рядом с ней на колени и начал уговаривать:

- Послушайте, матушка Рок, так надо, иначе нам не узнать, кто убийца. А мы обязаны найти виновного и наказать. Вот поймаем его и вернем девочку, обещаю вам.

Довод подействовал: женщина заколебалась, и в затравленных ее глазах вспыхнула ненависть.

- Значит, поймают его? - спросила она.

- Обещаю вам.

Она было совсем покорилась, но тут капитан брякнул: "Странно все-таки, что одежду никак не найти", - и у старухи мелькнула мысль, не приходившая до того в ее крестьянскую голову. Она потребовала:

- А где одежа? Она моя. Отдайте ее! Куда ее девали?

Ей пытались втолковать, что одежда пропала, но она с упорством отчаяния стояла на своем и причитала:

- Она моя! Отдайте ее! Где она? Отдайте! Чем больше ее урезонивали, тем громче и упрямей она рыдала. Движимая, вероятно, как материнским чувством, так в равной мере и безотчетной жадностью нищего человека, для которого серебряная монетка - целое состояние, она уже не просила вернуть тело - ей нужны были только вещи, вещи ее дочки.

Когда трупик, завернутый в одеяла - за ними послали домой к Ренарде, положили в экипаж, тетка Рок, стоя под деревьями между мэром и капитаном, которые поддерживали ее, заголосила:

- Ничего-то у меня на свете не осталось, совсем ничего, даже чепчика ее - и того нет! Ничего у меня не осталось, ровно ничего!

Появился кюре, молодой, но уже раздобревший. Он вызвался проводить мать погибшей до дому, и они вдвоем побрели к деревне. Медоточивые речи служителя церкви, сулившего несчастной всяческие награды за гробом, несколько смягчили ее скорбь, но она без устали повторяла:

- Будь у меня хоть ее чепчик... Эта навязчивая мысль, видимо, вытеснила у нее из головы все остальные.

Ренарде крикнул вдогонку:

- Приходите завтракать, господин аббат! Через час!

Священник, повернув голову, отозвался:

- С удовольствием, господин мэр. В двенадцать буду у вас.

Все двинулись к дому, серая масса которого с высокой башней на берегу Брендий проглядывала сквозь ветви деревьев.

Завтрак затянулся, разговор вертелся вокруг преступления. Собравшиеся были единодушны: злодейство совершил какой-нибудь бродяга, случайно проходивший мимо, когда девочка купалась.

Затем власти отбыли в Роюи, обещав вернуться рано утром; врач и кюре разошлись по домам, а Ренарде долго бродил лугами, оттуда направился в рощу и дотемна медленным шагом разгуливал там, заложив руки за спину.

Лег он рано и еще спал, когда утром к нему вошел следователь и, с довольным видом потирая руки, сказал:

- Все спите? А у нас новости, дорогой мой! Мэр сел на постели:

- Какие же?

- Престранные! Помните, мать вчера просила что-нибудь на память о дочери, особенно чепчик? Так вот, открывает она утром дверь, а на пороге дочкины сабо. Это доказывает, что преступление совершил кто-то из здешних: недаром ему стало жаль старуху. Кроме того, почтальон Медерик принес мне наперсток, игольник и ножичек жертвы. Они, без сомнения, выпали из кармана, когда убийца уносил одежду, чтобы спрятать. Для меня лично важнее всего история с обувью: она свидетельство известного нравственного развития преступник не чужд сострадания. Давайте переберем наиболее заметных местных жителей.

Мэр встал, позвонил, чтобы принесли горячей воды для бритья, потом ответил:

- Извольте. Но это потребует времени, поэтому лучше начнем, не откладывая.

Пютуэн устроился верхом на стуле: даже здесь, в комнате, он не в силах был избавиться от мании считать себя наездником.

Ренарде расположился перед зеркалом, намылил лицо, взял ремень, направил бритву и начал:

- Самый заметный из жителей Карвелена - Жозеф Ренарде, мэр, крупный землевладелец и скандалист, поколачивающий сторожей и кучеров...

Следователь рассмеялся:

- Достаточно. Переходим к следующему.

- Второй по положению - Пельдан, заместитель мэра, скотовод и тоже крупный землевладелец, хитрый, скрытный крестьянин и ловкач в денежных делах, но, по-моему, не из тех, кто способен на такое.

- Дальше! - бросил Пютуэн.

Бреясь и умываясь, Ренарде последовательно рассмотрел нравственный облик всех обитателей Карвелена. После двухчасовой беседы под подозрение попали три сомнительные личности: браконьер Каваль, некий Паке, промышлявший ловлей форели и раков, и гуртоправ Кловис.

Глава 2

Следствие тянулось целое лето, но преступника не нашли. Все подозреваемые и задержанные без труда доказали свою невиновность, и прокуратуре пришлось закрыть дело.

Однако убийство глубоко потрясло округу. В душе жителей остались тревога, смутная боязнь, безотчетный ужас, порожденные не только тем, что не удалось обнаружить никаких следов, но также, и прежде всего, необъяснимым появлением сабо у дверей тетки Рок в ночь после злодейства. Мысль, что убийца присутствовал при осмотре трупа, что он, без сомнения, живет в Карвелене, засела в головах, сделалась навязчивой идеей, неотступной угрозой нависла над селом.

Роща прослыла отныне опасным местом, которое старались обходить - там, дескать, нечисто. Раньше, по воскресеньям, после обеда, крестьяне устраивали в ней гулянья. Они располагались на мху под высоченными необхватными деревьями или бродили вдоль берега, высматривая шнырявшую меж водорослей форель. Парни играли в шары, кегли, мяч и выбивку на прогалинах, где у них были расчищены и утоптаны площадки, а девушки разгуливали по четыре-пять в ряд, держась за руки, крикливо распевая режущие ухо романсы и так при этом фальшивя, что тихий воздух словно скисал и зубы ныли, как от уксуса. Теперь под этим плотным зеленым сводом никто больше не появлялся: люди как будто опасались наткнуться на новый труп.

Пришла осень, роща начала облетать. День и ночь с высоких деревьев, кружась, падали легкие овальные листья, и сквозь ветви уже проглядывало небо. Порой, когда над верхушками проносился порыв ветра, этот непрестанный и неторопливый дождь разом усиливался и с шуршанием ливня устилал мох толстым желтым ковром, похрустывавшим под ногами. Нескончаемый шелест, летучий, печальный и почти беззвучный, напоминал тихую жалобу; листья, все продолжавшие падать, казались слезами, крупными слезами исполинских деревьев, днем и ночью оплакивавших уходящий год, прохладные зори и мирные вечера, теплый ветер и светлое солнце, а может быть, и злодеяние, на которое они взирали со своей высоты, - страшный конец ребенка, изнасилованного и задушенного у их подножия. Они плакали в тиши пустой безлюдной рощи, заброшенной и вселяющей страх, где одиноко витала маленькая душа маленькой жертвы.

Брендий, вздувшаяся от непогод, стремительно катилась в покрытых увядшей травой берегах, меж двумя шеренгами тощих, обнаженных ив.

И тут Ренарде ни с того ни с сего возобновил свои прогулки в роще. Каждый день, поближе к вечеру, он выходил из дому, медленно спускался с крыльца и, засунув руки в карманы, углублялся под ее поредевшую сень. Он долго бродил по влажному осевшему мху, а в небе, как разметавшаяся по ветру гигантская траурная вуаль, с оглушительным зловещим гвалтом кружили тучи воронья: оно слеталось сюда из окрестностей ночевать на верхушках деревьев.

Время от времени птицы садились на торчащие во все стороны сучья, усеивая черными точками кроваво-красное небо осенних сумерек. Потом с отвратительным карканьем внезапно взмывали в воздух и вновь прочерчивали над рощей темный зигзаг своего полета.

Наконец они опускались на самые высокие верхушки, гомон их понемногу стихал, и черное оперение сливалось с чернотой надвигающейся ночи.

А Ренарде медленными шагами упрямо блуждал под деревьями; лишь когда сумерки становились настолько непроглядны, что ходить было больше нельзя, он возвращался домой, падал, как подкошенный, в кресло у камина и протягивал к яркому пламени ноги в промокшей, долго потом дымившейся обуви.

Однажды утром округу облетела важная новость: мэр решил свести свой лес.

Там уже работало десятка два дровосеков. Начали они с ближайшей к дому делянки и старались изо всех сил: за ними присматривал сам хозяин.

Первым делом на дерево взбирался обрезчик сучьев.

Привязавшись к стволу веревкой, такой рабочий обхватывает его руками, поднимает ногу и сильным ударом вгоняет в дерево приделанный к башмаку стальной шип. Острие застревает в лубе, человек как бы поднимается на одну ступеньку, пускает в ход шип на другом башмаке, переносит на него тяжесть тела и опять повторяет все сначала.

С каждым разом он все выше подтягивает веревочную петлю, которая удерживает его на стволе; за спиной у него торчит блестящий стальной топорик. Медленно, как паразит по телу великана, он ползет вверх, с трудом карабкаясь на исполинскую колонну, которую обнимает и колет шпорой, перед тем как обезглавить.

Добравшись до первых сучьев, он останавливается, достает из-за спины свой острый инструмент и принимается рубить. Он делает это неторопливо, методично, так, чтобы удары ложились как можно ближе к стволу; наконец, раздается внезапный треск, ветвь подается, обвисает, отламывается и летит вниз, задевая соседние деревья. Она обрушивается на землю с громким кряканьем расколотого полена, и мелкие веточки на ней еще долго дрожат.

Сучья валялись повсюду, и другие дровосеки разделывали их, связывали охапками, складывали в кучи, а еще не поваленные стволы стояли вокруг, словно огромные столбы, исполинские колья, обкорнанные и выбритые острой сталью топора.

Покончив с обрубкой, рабочий оставлял на тонкой прямой верхушке подтянутую им туда веревочную петлю, а сам, снова орудуя шпорами, спускался вниз по оголенному стволу, за который принимались теперь вальщики, подсекая комель мощными, оглашавшими всю рощу ударами.

Нанеся дереву достаточно глубокую рану, люди с мерными криками начинали тянуть привязанную к вершине веревку, раздавался внезапный треск, колоссальная мачта обрушивалась, и землю сотрясал глухой гул, похожий на далекий пушечный выстрел.

Роща редела с каждым днем, теряя поваленные деревья, как армия теряет солдат.

Ренарде не вылезал из нее: с утра до вечера, заложив руки за спину, он неподвижно созерцал медленную гибель своего леса. Когда дерево падало, он наступал на него ногой, как на труп. Потом с тайным, сдержанным нетерпением переводил взгляд на следующее, словно чего-то ждал, на что-то надеялся после конца этой бойни.

Дровосеки уже подходили к месту, где была обнаружена малышка Рок. Добрались они до него под вечер, с первыми сумерками.

Уже темнело, небо затянули тучи, и рабочие решили пошабашить, отложив до утра валку огромного бука, но мэр заартачился и потребовал сейчас же обкорнать и срубить великана, под сенью которого произошло злодеяние.

Когда обрезчик, оголив ствол, завершил последний туалет приговоренного к смерти, а вальщики подсекли комель, пять человек вцепились в прикрепленную к верхушке веревку.

Дерево не сдавалось: его могучий ствол, хотя и подрубленный до самой сердцевины, был тверд, как железо. Рабочие одновременным рывком натягивали веревку, почти ложась при этом на землю и всякий раз издавая надсадный гортанный крик, помогавший им согласовывать свои усилия.

Два дровосека с топорами в руках стояли подле обреченного исполина, как палачи, готовые нанести последний удар, а неподвижный Ренарде, опираясь рукою на ствол, тревожно и взволнованно ожидал его падения.

Один из рабочих предостерег:

- Больно близко вы встали, господин мэр. Как бы вас не зашибло!

Ренарде не ответил и не отступил ни на шаг: он походил сейчас на борца - вот-вот ринется на бук, обхватит его и повалит.

Вдруг у подножия высокой древесной колонны что-то хрустнуло, и по ней, до самой вершины, как бы пробежала мучительная судорога; ствол накренился, готовый упасть, но все еще держался. Возбужденные дровосеки напрягли мышцы, навалились посильней, но в ту секунду, когда дерево наконец подалось и рухнуло, Ренарде неожиданно шагнул вперед и замер, втянув голову в плечи и ожидая сокрушительного, смертельного удара, который, несомненно, расплющил бы его.

Однако бук прошел чуть-чуть стороной, лишь слегка задев спину мэра, и тот, отлетев метров на пять, грохнулся ничком.

Рабочие бросились его поднимать, но он сам уже встал на колени и, оглушенный, с блуждающими глазами, провел рукой по лицу, словно приходя в себя после припадка безумия.

Когда он поднялся, изумленные дровосеки приступили к нему с расспросами: они не понимали, что на него накатило. Мэр не очень вразумительно ответил, что это было просто затмение; вернее сказать, он на секунду перенесся обратно в детство - ему показалось, что он успеет проскочить под стволом, как мальчишки перебегают дорогу перед несущимся экипажем; словом, он поиграл с опасностью, к чему его неудержимо тянуло всю последнюю неделю - слыша треск падающего дерева, он неизменно спрашивал себя, удастся ли ему нырнуть под ствол и уцелеть. Спору нет, выходка глупая, но ведь минуты такого помрачения, такие дурацкие ребяческие соблазны бывают у каждого.

Ренарде втолковывал все это медленным глухим голосом, осторожно подбирая слова; потом попрощался:

- До завтра, друзья мои, до завтра! Вернувшись к себе, он сел за стол, ярко освещенный лампой с абажуром, стиснул виски руками и затрясся от рыданий.

Плакал он долго, затем утер глаза, поднял голову и глянул на часы. Было начало шестого. Он подумал:

"Надо успеть до обеда", поднялся и запер дверь на ключ. Потом опять сел за стол, открыл средний ящик, вытащил оттуда револьвер и положил на бумаги, под самый свет. Сталь засверкала, отбрасывая огненные блики.

Ренарде с минуту смотрел на оружие осоловелым, как у пьяницы, взглядом, после чего встал и заходил по комнате.

Он шагал из угла в угол, время от времени останавливаясь и тут же снова принимаясь шагать. Неожиданно он распахнул дверь в умывальную, окунул полотенце в кувшин с водой и, как утром, в день убийства, смочил себе лоб. Потом опять зашагал. Всякий раз, когда он оказывался у стола, блестящее оружие приковывало его взгляд, само просилось в руки, но он смотрел на часы и успокаивал себя: "Время еще есть".

Пробило половину шестого. Ренарде с перекошенным лицом схватил револьвер, разинул рот и сунул туда дуло, словно собираясь проглотить его. Он неподвижно простоял несколько секунд, держа палец на спуске, затем вздрогнул от ужаса, швырнул оружие на ковер, упал в кресло и зарыдал:

- Не могу! Боюсь! Господи, господи, где взять сил? Как покончить с собой?

В комнату постучались; Ренарде, теряя голову, вскочил на ноги. Слуга за дверью доложил:

- Обедать подано, сударь. Мэр отозвался:

- Хорошо. Сейчас иду.

Он поднял револьвер, убрал в ящик и посмотрел на себя в зеркало над камином - не слишком ли перекошено лицо. Оно было красное, разве что немного краснее, чем обычно, - вот и все. Он спустился вниз и сел за стол.

Ел он медленно, словно боясь опять остаться наедине с самим собой. Пока убирали со стола, выкурил несколько трубок. Затем вернулся к себе.

Не успел он запереть дверь, как тут же заглянул под кровать, распахнул все шкафы, облазил углы, ощупал мебель. Затем зажег свечи на камине и несколько раз повернулся, обводя спальню взглядом, где читались тоска и ужас, искажавшие его черты: он знал, что и сегодня увидит ее, малышку Рок, девочку, которую изнасиловал и задушил.

Каждую ночь проклятое видение приходило снова. Сперва в ушах возникал гул, похожий на грохот молотилки или отдаленное громыхание поезда на мосту. Дыхание Ренарде прерывалось, ему не хватало воздуху, приходилось расстегивать ворот рубашки и пояс. Он вышагивал по комнате, чтобы облегчить кровообращение, пытался читать, петь - бесполезно: мысли его непроизвольно возвращались к убийству, и он вновь переживал самые сокровенные подробности, самые неистовые волнения того дня, с первой минуты до последней.

Утром того страшного дня Ренарде проснулся с легким головокружением и мигренью, решил, что это из-за жары, и оставался в спальне до самого завтрака. Потом прилег и только к вечеру отправился подышать свежим воздухом в своей тихой роще.

Но едва он вышел из дому, как на придавленной зноем равнине ему стало хуже прежнего. Солнце, стоявшее еще высоко, низвергало потоки жгучего света на обожженную, пересохшую, истосковавшуюся по влаге землю. Малейшее дуновение ветерка не колыхало листву. Животные, птицы, даже кузнечики - все молчало. Ренарде углубился под деревья и побрел по мху к Брендий: у речки, под необъятным сводом ветвей, хоть чуточку прохладнее. Чувствовал он себя плохо. Казалось, чья-то незримая рука сжимает ему горло, и он шел, ни о чем не думая: он вообще был на это не мастер. Только одна подспудная мысль вот уже три месяца преследовала его - мысль о женитьбе. Он страдал от одиночества, страдал и нравственно, и физически. За десять лет он привык ощущать рядом женщину, приучился к всегдашнему ее присутствию, к каждодневным супружеским радостям, и теперь испытывал смутную, но властную потребность в постоянном общении с ней, в ее постоянных ласках. После смерти г-жи Ренарде он непрерывно терзался, сам толком не зная - отчего; терзался потому, что юбки ее не касаются сто раз на дню его ног, а главное, потому, что он не может больше успокоиться и разнежиться в ее объятиях. Провдовев с полгода, он уже присматривал в окрестностях девушку или вдову, чтобы жениться сразу же по окончании траура.

Он был наделен целомудренной душой, но телом геркулеса, и плотские видения одолевали его во сне и наяву. Он отгонял их, но они возвращались, и порою, посмеиваясь над собой, Ренарде бурчал себе под нос:

- Я точь-в-точь как святой Антоний.

Утром у него было несколько таких неотвязных видений, и сейчас ему вдруг захотелось искупаться в Брендий - надо же освежиться и остудить кровь.

Он знал на речке, чуть дальше вниз по течению, одно широкое и глубокое место, где летом купались иногда местные жители. Туда он и двинулся.

Эта светлая заводь, где поток как бы отдыхал и подремывал, перед тем как снова рвануться вперед, скрывалась за густыми ивами. Приблизившись к ним, Ренарде различил легкое, тихое бульканье - звук, непохожий на плеск ручья о берег. Он осторожно раздвинул ветки и посмотрел. Шлепая по воде руками, чуточку пританцовывая и грациозно кружась, в прозрачных волнах резвилась нагая девочка, казавшаяся ослепительно белой. Это был уже не ребенок, хотя еще и не женщина: пухленькая, с развитыми формами, почти созревшая, она все-таки оставалась лишь быстро вытянувшимся подростком-скороспелкой. Ренарде замер от неожиданности и тревоги, дыхание его сделалось прерывистым: странное острое волнение перехватило ему грудь. Он стоял, и сердце его колотилось, словно сбылся один из его чувственных снов и некая злая фея явила ему это соблазнительное, но слишком юное создание, эту маленькую деревенскую Венеру, рожденную из речной кипени, подобно тому, как другая, великая, родилась из морских волн.

Внезапно девочка выскользнула из воды и, не замечая Ренарде, пошла прямо на него с намерением взять платье и одеться Она подвигалась мелкими, робкими шажками - ее пугали острые камешки, а он, дрожа от головы до пят, чувствовал, как его с непреодолимой силой толкает к ней животное вожделение, захлестывающее плоть и помрачающее разум.

Девочка задержалась на несколько секунд под ивой, за которой прятался Ренарде. Окончательно обезумев, он раздвинул ветви, ринулся вперед и обхватил ее руками. Слишком ошеломленная, чтобы сопротивляться, слишком испуганная, чтобы звать на помощь, она упала, и он овладел ею, не отдавая себе отчета в том, что делает.

Совершив преступление, он очнулся, как после кошмара. Девочка заплакала.

Он сказал:

- Замолчи! Да замолчи же! Я тебе денег дам. Она не слушала и рыдала. Он твердил:

- Да замолчи же! Замолчи!

Она завопила и стала вырываться.

Ренарде понял, что погиб, и схватил ее за глотку в надежде заглушить этот истошный, пронзительный крик. Но она по-прежнему отбивалась с отчаянием существа, отстаивающего свою жизнь, и он так яростно стиснул ее маленькое горло своими ручищами, что мгновенно задушил девочку, хотя и не помышлял об убийстве: он просто добивался, чтобы она замолчала.

Потом, потеряв голову от ужаса, он вскочил.

Малышка Рок лежала перед ним окровавленная, с почернелым лицом. Он чуть было не пустился бежать, но тут в его потрясенной душе проснулся тот изначальный загадочный инстинкт, которым руководствуется в опасности все живое.

Сгоряча он решил бросить тело в воду, но внутренний голос толкнул его к вещам девочки. Он собрал их в узелок, связал оказавшейся в кармане бечевкой и спрятал в глубокой прибрежной яме, под корягой, торчавшей из вод Брендий.

Потом большими шагами ушел оттуда, выбрался на луга, сделал огромный круг, чтобы его видели в самых отдаленных деревнях, в обычное время вернулся к обеду и подробно рассказал слугам, где сегодня гулял.

Несмотря ни на что, в ту ночь он уснул и спал тяжелым сном животного, каким, вероятно, спят иногда приговоренные к смерти. Глаза он открыл с первым светом, но не вставал, дожидаясь обычного часа и с мучительной тоской думая, что преступление неизбежно будет обнаружено.

Затем ему пришлось присутствовать при следствии. Он прошел через его, как лунатик, словно в галлюцинации: предметы и люди виделись ему, точно во сне или пьяном кошмаре, с той неуверенностью в реальности происходящего, которая помрачает мысль в минуты катастроф.

За сердце взял его только душераздирающий вопль тетки Рок. Тут он едва не упал к ногам старухи с криком: "Это я!" Но он совладал с собой. Тем не менее ночью вытащил из воды сабо покойницы и подбросил их к дверям матери.

Пока тянулось следствие и ему надо было направлять правосудие по ложному следу, Ренарде оставался изворотлив и хладнокровен, сохранял самообладание и улыбался. Он невозмутимо обсуждал с судейскими приходившие им на ум версии, спорил с ними, отыскивал уязвимые места в их рассуждениях. Он даже испытывал известное удовольствие, острое и болезненное, мешая им в розысках, сбивая их с толку и обеляя тех, кого они брали на подозрение.

Но как только дело закрыли, нервы у мэра сдали, и он стал еще раздражительнее, чем раньше, хотя старался сдерживать свои вспышки. Он вскакивал при каждом неожиданном шуме, дрожал из-за любого пустяка, трепетал с головы до ног, если на лоб ему садилась муха. Он все время испытывал непреодолимую потребность двигаться, совершая из-за этого чудовищно долгие прогулки, по целым ночам не ложась и меряя шагами комнату.

Нет, Ренарде вовсе не терзался угрызениями совести. Его грубая натура не сделалась восприимчивей к разного рода чувствам и моральным запретам. Человек энергичный, даже неуемный, рожденный воевать, грабить покоренные страны и уничтожать побежденных, охотник и драчун с инстинктами дикаря, он ни во что не ставил чужую жизнь. Он чтил церковь по соображениям политики, но не верил ни в бога, ни в черта, а значит, не ждал в будущей жизни ни кары, ни награды за свои земные дела. Веру ему заменяла мешанина из идей, выдвинутых энциклопедистами прошлого столетия; религию он рассматривал как нравственное оправдание закона, изобретенное вместе с законом самими людьми для регулирования их общественных отношений.

Прикончи он кого-нибудь на дуэли, на войне или в ссоре, по неосторожности, из мести или даже ради бахвальства, - это показалось бы ему забавной, лихой выходкой и оставило бы у него в душе такой же след, как выстрел по зайцу; но убийство ребенка все в нем перевернуло. Он совершил его в неудержимом, исступленном порыве, в вихре вожделения, унесшем его рассудок. И он сохранил в сердце, в теле, на губах, даже в пальцах, которыми душил, некое подобие звериной, подхлестнутой паническим страхом страсти к девочке, застигнутой им врасплох и подло умерщвленной. Ежеминутно мысль его возвращалась к незабываемой отвратительной сцене, и как Ренарде ни силился отогнать образ жертвы, с каким испугом ни отстранялся от него, он чувствовал, что этот образ засел у него в голове, витает рядом с ним и ждет лишь случая явиться ему.

Он стал бояться вечера, когда на землю ложится тень. Он еще не знал, почему его так пугают сумерки, но подсознательно опасался их, догадываясь, что с ними приходит ужас. Днем солнечно, днем не до страхов. Мы воочию видим предметы и существа, а потому встречаем лишь подлинные предметы и существа, которым незачем прятаться от света. А вот в ночи - казалось Ренарде, - в глухой, непроницаемой, как стены, ночи, пустой, нескончаемой, черной, беспредельной, в ночи, где тебя может коснуться нечто кошмарное, где блуждает и рыщет непостижимый ужас, таится неведомая, близкая, грозная опасность. Но какая?

Скоро он это узнал.

Однажды вечером, когда он, не в силах уснуть, допоздна засиделся в кресле, ему почудилось, будто оконные шторы заколыхались. Сердце его тревожно забилось, он замер; шторы не двигались; потом вдруг шевельнулись снова - во всяком случае, так ему показалось. Ренарде не осмеливался ни встать, ни вздохнуть, а ведь он был не трус - частенько дрался и только обрадовался бы, застигнув в доме воров.

Да и вправду ли шторы шелохнулись? - спрашивал он себя. - Может быть, глаза обманули его? Впрочем, это же такой пустяк! Ну, слегка колыхнулась ткань, ну, чуть дрогнули складки, словно их зарябило от ветерка... Ренарде сидел, вытянув шею, не отрывая глаз от окна; наконец, устыдясь своей трусости, вскочил, шагнул к окну, схватился за шторы и раздернул их на всю длину рук. Сперва он увидел только стекла, черные и блестящие, как кляксы. За ними, до незримого горизонта, простиралась огромная непроницаемая ночь. Он стоял перед лицом этой бескрайней тьмы и вдруг различил в ней далекий движущийся огонек. Он прижался лбом к стеклу, предполагая, что какой-нибудь браконьер ловит на Брендий раков: было уже за полночь, и свет мелькал в роще, у самой воды. Чтобы вглядеться получше, Ренарде щитком приставил руки к вискам; свет внезапно превратился в сияние, и мэр увидел малышку Рок на мху, голую и окровавленную.

Пронизанный ужасом, он отшатнулся, задел за кресло и упал навзничь. Пролежал в смятении несколько минут, потом сел и начал рассуждать. У него галлюцинация - и только; бродяга-полуночник шляется по берегу с фонарем, и вот, пожалуйста, - галлюцинация! К тому же стоит ли удивляться, что воспоминание об убийстве иногда воскрешает перед ним образ жертвы?

Он встал, выпил стакан воды, опять сел. Он думал: "Что делать, если это возобновится?" А он чувствовал, он был уверен: это возобновится. Окно уже манило, влекло, притягивало к себе его взгляд. Чтобы не смотреть туда, Ренарде повернул кресло, взял книгу, попробовал читать, но вскоре ему почудился какой-то шорох за спиной; он сделал резкое движение и, откинувшись так, чтобы кресло встало на одну ножку, описал вместе с ним полукруг. Шторы колыхались; да, на этот раз они колыхались - тут уж сомневаться не приходилось. Он вскочил, дернул их с такой силой, что сорвал заодно с карнизом, и жадно прильнул лицом к стеклу. Ничего! За окном был только мрак, и Ренарде перевел дух с ликованием человека, спасшегося из когтей смерти.

Он отошел и сел, но тут же ощутил желание еще раз взглянуть в окно. Теперь, когда шторы упали, оно зияло, как жуткая черная дыра, и словно звало в простор полей. Подавив опасное искушение, он разделся, погасил свет, лег и закрыл глаза.

Неподвижно вытянувшись на спине, он ждал сна. Вдруг, несмотря на сомкнутые веки, глаза его резнул яркий свет. Он открыл их, думая, что в доме пожар, но вокруг по-прежнему царила тьма. Ренарде приподнялся на локте, всматриваясь в окно: оно все так же неудержимо притягивало его. Он напряг зрение с такой силой, что различил звезды; потом встал, вытянул руки, пересек комнату, нащупал оконное стекло, прижался к нему лбом. Вдали, под деревьями, озаряя окружающую мглу, светилось, как фосфор, тело девочки!

Ренарде вскрикнул, забился в кровать, спрятал голову под подушку и пролежал так до утра.

Отныне жизнь его сделалась невыносимой. Он проводил дни в страхе перед ночью, и каждую ночь видение приходило снова. Всякий раз, заперев дверь, он пробовал бороться. Тщетно! Непреодолимая сила поднимала его и бросала к окну, словно для того, чтобы вызвать призрак, и призрак тут же появлялся. Сперва Ренарде видел место преступления и поверженное тело с раскинутыми руками и ногами. Потом покойница вставала и шла вперед мелкими шажками, как в тот день, после купанья. Она медленно приближалась, проходила газон, клумбу с увядшими цветами, взмывала в воздух, подплывала к окну. Она приближалась к нему, как в день преступления к иве, за которой притаился убийца. Отступая перед ней, Ренарде пятился к кровати и падал навзничь, зная, что покойница вошла, стоит за шторами, и они сейчас заколышутся. И он до света вперялся в них, ожидая, что жертва его вот-вот выйдет из своего укрытия. Но она не показывалась, она пряталась за тканью, и ткань иногда шевелилась. Впившись скрюченными пальцами в одеяло, Ренарде стискивал его, как когда-то горло малышки Рок. Несчастный прислушивался к бою часов, ловил в тишине стук маятника, неистовые удары собственного сердца и страдал, как не страдал еще никто на свете.

Избавление для него наступало, лишь когда на потолок ложилась светлая полоска, предвестница близкого дня. Ренарде наконец оставался один, совсем один, опять ложился и на несколько часов засыпал неровным лихорадочным сном, в котором его нередко тревожило то же страшное видение, что наяву.

В полдень он, совершенно разбитый, как после нечеловеческого переутомления, спускался к завтраку, но почти ничего не ел: его и тут не покидал страх перед той, кого ему вновь предстояло увидеть ночью.

Он вполне отдавал себе отчет в том, что это не привидение, что мертвые не возвращаются, что причина всех его мучений - больная душа, одержимая одной мыслью, одним неслабеющим воспоминанием: это она вызывает усопшую, пробуждает ее, приводит и являет его глазам, где навсегда запечатлен неизгладимый образ. Но он знал также, что ему нет исцеления, что ему не скрыться от собственной памяти, безжалостно преследующей его, и решил умереть, лишь бы не длить эту пытку.

Он стал обдумывать, как покончить с собой. Смерть должна быть простой, естественной, чтобы никто не заподозрил самоубийства: он дорожит своей репутацией и доставшимся от предков именем, а если пойдут разговоры, будто он наложил на себя руки, люди наверняка вспомнят о нераскрытом преступлении, непойманном убийце и обвинят его, Ренарде.

Ему пришла в голову странная мысль - дать себя раздавить дереву, у подножия которого он задушил малышку Рок. Он решил вырубить свою рощу и симулировать несчастный случай. Но бук не пожелал сломать ему хребет.

Ренарде вернулся домой в совершенном отчаянии, достал револьвер, но так и не смог застрелиться.

Пришло время обеда; он поел и вернулся к себе. Он не знал, что делать. Теперь, впервые отступив перед смертью, он считал себя трусом. Только что он был готов, тверд, полон решимости, владел собой и не колебался; сейчас ослабел и боялся смерти не меньше, чем покойницы.

Он шептал: "Нет, не смогу, не смогу!" - и с ужасом поглядывал то на стол, где лежало оружие, то на окно, закрытое шторами. К тому же ему казалось: стоит жизни его оборваться, как произойдет нечто ужасное. Но что именно? Что? Может быть, они встретятся? Ведь она подстерегает его, ждет, зовет; ей надо, в свею очередь, овладеть им, отомстить ему, погубить его затем она и является каждый вечер.

Он зарыдал, как ребенок, повторяя: "Не смогу, не смогу!" Потом упал на колени и забормотал: "Господи, господи!" - хотя по-прежнему не верил в бога. Он в самом деле не смел больше взглянуть ни на окно, у которого - он знал это - притаилось привидение, ни на стол, где поблескивал револьвер.

Наконец он встал и отчетливо произнес:

- Так дальше нельзя. Пора кончать.

От звука собственного голоса в безмолвии спальни по спине у него побежали мурашки, но, чувствуя, что палец его снова откажется нажать на спуск, он так ни на что и не решился, а лег в постель, укрылся с головой и стал думать.

Он должен найти способ обмануть и принудить себя умереть, изобрести уловку, которая исключит всякие колебания, оттяжки, сожаления. Он завидовал приговоренным к смерти: их ведут на эшафот под конвоем. Ах, если б он мог попросить кого-нибудь: "Пристрели меня!" Если б у него был надежный друг, чтобы излить ему душу, сознаться в преступлении и, веря, что он сохранит тайну, принять смерть от его руки! Но кого попросить о такой страшной услуге? Кого? Ренарде стал перебирать знакомых. Доктор? Нет, этот непременно проболтается. Вдруг его осенило. Он напишет следователю - они же приятели, пошлет ему донос на самого себя. В письме он расскажет все - как совершил преступление, мучился, жаждал умереть, колебался и как придумал способ укрепить свою ослабевшую волю. Он будет заклинать Пютуэна их старой дружбой уничтожить письмо, как только станет известно, что виновный сам наказал себя. На этого чиновника можно положиться" он человек верный, сдержанный, не бросающий слов на ветер, один из тех, чьею бескомпромиссной совестью движет, руководит, повелевает только разум.

Ренарде принял решение, и сердце его захлестнула радость. Он разом успокоился. Он, не торопясь, напишет письмо, рано утром бросит его в ящик на стене своей мызы, потом поднимется на башню, дождется там появления почтальона и, когда человек в синей блузе уйдет, ринется головою вниз на скалы, торчащие из-под фундамента. Предварительно он постарается, чтобы его заметили рабочие, которые сводят рощу. После этого вылезет на выступ, где по праздникам поднимают знамя, навалится на флагшток, переломит его одним толчком и упадет вместе с ним. Кто усомнится, что это несчастный случай? А уж разобьется он наверняка - башня высокая, человек он грузный.

Ренарде тут же встал с постели, сел за стол и принялся писать; он не опустил ничего - ни единой подробности преступления, ни единой подробности своей беспросветной жизни и душевных мук, а в заключение заявлял, что сам себе вынес приговор, сам казнит себя, преступника, и молит своего друга, старого друга, позаботиться, чтобы память о нем осталась незапятнанной.

Кончив писать, Ренарде заметил, что рассвело. Он вложил листки в конверт, запечатал его, проставил адрес, легко спустился с лестницы, добежал до маленького белого ящика на углу мызы и бросил туда письмо, обжигавшее ему руку; затем так же быстро вернулся в дом, заложил входную дверь на засов и поднялся на башню: там он дождется, пока почтальон унесет с собой его смертный приговор.

Наконец-то к нему пришел покой: он освободился, он спасен!

День был морозный, лицо Ренарде обдувало сухим холодным ветром, и, впивая его ледяную ласку, мэр жадно хватал воздух раскрытым ртом. Небо было ярко-красное, по-зимнему красное, и белая от инея равнина искрилась в первых лучах солнца, словно ее усыпали толченым стеклом. Ренарде с непокрытой головой стоял и смотрел в простор: слева тянулись луга; справа, в деревне, уже дымили трубы - приближался час утренней трапезы.

Внизу, среди скал, о которые он сейчас разобьется, текла Брендий. Он чувствовал, как прекрасная ледяная заря возвращает ему силы и жизнь. Свет омывал его, окружал, преисполнял надеждой. Его осаждали воспоминания - о таких же утрах, о быстрой ходьбе по твердой, звенящей под ногами земле, об удачной охоте на берегу прудов, где ночуют дикие утки. Все радости бытия, которые он так любил, воскресали в его памяти, пробуждали в нем новые желания, распаляли могучими вожделениями его сильное, неугомонное тело.

А он умрет! Зачем? Покончить с собой из страха перед тенью, перед тем, чего нет? Он богат, он еще не стар. Какое безумие! Надо развлечься, уехать, попутешествовать - и все забудется. Разве видел он девочку этой ночью, когда голова у него была занята другими мыслями? Быть может, больше и не увидит? Пусть она преследует его в этом доме, но так же не будет всюду! Земля велика, впереди у него еще много лет. Зачем умирать?

Обводя глазами луга, он заметил синее пятно на тропинке вдоль Брендий. Это Медерик шел с почтой из города за письмами в деревню.

Ренарде вздрогнул, словно пронзенный острой болью, и скатился вниз по винтовой лестнице: он возьмет обратно свое письмо, отберет его у почтальона. Теперь он не боялся, что его увидят, - ему было все равно; он бежал по заиндевевшей за ночь траве и поспел к ящику на углу мызы одновременно с почтальоном.

Тот уже отпер деревянную дверцу и вынимал скудную деревенскую корреспонденцию.

Ренарде поздоровался:

- Добрый день, Медерик!

- Добрый день, господин мэр!

- Понимаете, Медерик, я бросил в ящик одно письмо, а оно мне понадобилось. Верните, пожалуйста.

- Хорошо, господин мэр, вернем.

Почтальон поднял глаза и обомлел - Ренарде стал неузнаваемым: сизые щеки, черные круги под мутными запавшими глазами, волосы растрепаны, борода всклокочена, галстук на боку. Ясное дело: он не ложился.

Почтальон полюбопытствовал:

- Случаем не захворали, господин мэр? Тот внезапно сообразил, что вид у него, наверно, очень странный, растерялся и промямлил:

- Да нет... Нет... Просто вскочил с постели - решил забрать письмо. Понимаете, спал...

У бывшего солдата шевельнулось смутное подозрение.

- Какое письмо? - переспросил он.

- То, которое вы мне вернете. Медерик заколебался - очень уж неестественно ведет себя мэр. А вдруг в письме тайна, политическая тайна? Он знал, что Ренарде не республиканец, и был наслышан о разных хитростях и комбинациях, к которым прибегают на выборах. Он осведомился:

- А письмо-то кому?

- Следователю, господину Пютуэну. Да вы его знаете: господин Пютуэн мой друг.

Медерик порылся в сумке и нашел то, что у него требовали. Озадаченно и растерянно уставился на конверт, повертел его в руках: он боялся и совершить серьезное упущение по службе и нажить себе в мэре врага.

Ренарде увидел, что он колеблется, и сделал резкое движение, порываясь схватить и вырвать письмо. Этот жест убедил Медерика, что дело идет о важном секрете, и он решил любой ценой выполнять долг.

Он сунул конверт в сумку, застегнул ее и ответил:

- Нет, не могу, господин мэр. Раз адресовано в суд, значит, не могу.

Сердце Ренарде сжалось от нестерпимого страха. Он забормотал:

- Но вы же меня знаете. Вам знаком, наконец, мой почерк. Повторяю: мне нужно письмо.

- Не могу.

- Послушайте, Медерик: вы знаете, я не стану вас обманывать. Говорю вам: верните письмо. Оно мне нужно.

- Нет, не могу.

Вспыльчивый Ренарде закипел от гнева:

- Полегче, черт вас побери! Не забывайте, приятель, со мной не шутят. Вы у меня живо с места слетите. В конце концов я здешний мэр, и я приказываю вам - верните письмо.

Почтальон отчеканил:

- Нет, не могу, господин мэр.

Вне себя, Ренарде сгреб его за плечи и попробовал отнять сумку, но почтальон вывернулся, отступил на шаг и поднял свою дубинку из остролиста. Сохраняя полное хладнокровие, он предупредил:

- Не лезьте, господин мэр, - дам сдачи. Поосторожней! Я выполняю свой долг!

Ренарде понял, что погиб; он осекся, присмирел и взмолился, как хнычущий ребенок:

- Полно, полно, друг мой! Верните письмо! Я вас отблагодарю. Получите сто франков! Слышите? Сто! Почтальон повернулся и пошел дальше. Ренарде следовал за ним, задыхаясь и твердя:

- Медерик, Медерик, послушайте: я дам вам тысячу франков. Понимаете? Тысячу!

Тот шагал, не отвечая. Ренарде настаивал:

- Вы разбогатеете... Я дам, сколько спросите, слышите?.. Пятьдесят тысяч... Пятьдесят тысяч за письмо!.. Что вам стоит?.. Не согласны?.. Ладно, сто тысяч... Понимаете, сто!.. Слышите, сто тысяч, сто!

Письмоносец обернулся. Лицо у него было каменное, взгляд суровый.

- Довольно! Иначе я повторю в суде все, что вы тут наговорили.

Ренарде прирос к месту. Конец! Надежды больше нет. Он повернул обратно и, как затравленный зверь, припустился к дому.

Медерик остановился, остолбенело глядя на убегающего мэра. Увидел, как тот вернулся домой, и решил подождать, словно предчувствуя, что сейчас произойдет нечто из ряда вон выходящее.

И в самом деле, почти тотчас же на башне Ренара появилась высокая фигура Ренарде. Он, как безумный, заметался по площадке, вцепился во флагшток и неистово затряс его, безуспешно силясь сломать; потом неожиданно, как пловец, ныряющий вниз головой, выбросил вперед руки и рухнул в пустоту.

Медерик кинулся на помощь. В саду наткнулся на дровосеков - они шли на работу - и крикнул им на бегу, что случилось несчастье. У подножия башни они нашли окровавленный труп с головой, размозженной о скалу. Под скалой текла широкая здесь Брендий, и по ее гладкой прозрачной поверхности тянулась длинная розовая струйка - кровь пополам с мозгом.