prose_contemporary МихаилАнатольевичБарановскийd00f8467-7bef-11e0-9959-47117d41cf4bЗуб за зуб2011 ru DDD HHH FictionBook Editor Release 2.5 11 April 2011 http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=609575C463850A-51BB-4893-AECB-3522BB98A3C9 1.01 Михаил Барановcкий / Про баб АСТ: Астрель Москва 2011 978-5-17-070328-9, 978-5-271-31195-6

Михаил Барановский

Зуб за зуб

Киноповесть

Первой на все неприятности Максима отреагировала язва луковицы двенадцатиперстной кишки. Потом жена. Она по такому случаю приготовила на ужин манную кашу. Манную кашу с запахом детского сада, с запахом больницы, с запахом начала и конца. Вот и все, на что она способна. Все пикантное, острое, пронзительное на вкус, головокружительное на запах, то, к чему надо прикладывать усилия челюстей, здоровые зубы: резцы, клыки, жевательные, – замазано манной кашей. Жизнь превратилась в манную кашу.

Семейные отношения – манная каша. Семнадцать лет она стояла на медленном огне, зажженном под марш Мендельсона. И вот каша стала рваться наружу, за края тесной кастрюльки, вскипая и клокоча, позвякивая эмалированной крышкой.

Максим молча сидит на кухне, над сугробами манной каши, которая бесформенной массой набивается в рот, соскальзывает по горлу в пищевод и тяжело опускается в желудок. Ему кажется, что каша заполняет его, как гипсовую форму. И если эту форму расколоть, немного подождав, пока каша уляжется и застынет, манка приобретет его очертания. Он отольет себе памятник из манной каши. Памятник жертвам семейных отношений, к подножию которого новобрачные в свадебных нарядах будут возлагать цветы из заварного крема. И потом, усевшись в украшенные пупсами и кольцами машины с развевающимися вдоль дороги разноцветными лентами, помчатся с пронзительными криками клаксонов к печкам и конфоркам, чтобы разжечь огонь для своих кастрюлек с манной кашей.

С навязчивой жаждой близости к нему подлетает муха. Фамильярно усевшись на плечо, насекомое цинично потирает лапки. Сначала Максим отгоняет муху. Потом не выдерживает и хватается за газету с целью немедленного убийства. Он мечется на пяти квадратных метрах не очень-то полезной жилплощади с газетой в руке, испачканной типографскими шрифтами, смазанными в погоне за мухой. Лицо его багровеет, нижняя губа нервно прикушена. В последнюю долю секунды пред ударом муха исчезает, как будто это не муха, а Дэвид Копперфильд. Потом так же внезапно появляется то на стене, то на кухонном шкафчике, то на занавеске, злорадно потирая свои отвратительные лапки. Максим спотыкается о стулья, задевает и с дребезгом опрокидывает посуду. На шум из коридора прибегает собака и на всякий случай громко лает.

– Фу!!! – орет Максим во все горло – так, что посуду на полках прошибает мелкий озноб, так, что жена, подобно черепахе, вжимает голову в плечи, а собака, спрятав уши и хвост, скрывается под столом.

Настя наблюдает с потаенным ужасом за тем, как Максим носится от стены к стене, ругаясь и повторяя: «Я прибью тебя, сволочь, прибью». Если бы дело дошло до суда, адвокат утверждал бы, что муха была убита подзащитным в состоянии аффекта.

– Машку разбудишь, – выдавливает жена.

– Фу!!! – орет в ответ Максим, но тут же спохватывается. – Извини, извини. – Опустившись в изнеможении на стул, он говорит: – Вот если бы и человека можно было так же безнаказанно убить газетой!

– Кого бы ты убил?

– Не знаю.

– Что с тобой происходит?

– Не знаю.

* * *

«Что-то надо менять». Так думает человек, сорвавшийся на жалком, ничтожном насекомом, будто бы в нем заключены все его беды и страдания. Как будто из-за этой несчастной мухи (если только есть на свете счастливые мухи) у него все обострилось: и язва, и обиды, и сомнения. Все обострилось. Даже собственное отражение в зеркале. Заострились нос и подбородок. Сплошные острые углы, отбрасывающие резкие тени, как на картинах французских кубистов.

«Что-то надо менять». Так иногда говоришь себе, когда вдруг замечаешь на расческе пучок седых волос. И понимаешь, что если в одном месте прибывает, то в другом непременно уменьшается. Да даже не понимаешь, а видишь невооруженным глазом. И в глазах этих тоже какая-то запыленность. И две симметричные темные колеи под ними. И ничего не происходит. То есть происходит, конечно. Все как всегда. Как будто заело пластинку. Монотонно повторяющиеся дни, слова, жесты, эмоции и ощущения скользят по одним и тем же виниловым бороздкам, по одним и тем же маршрутам передвижения, с раздражением тормозя на светофорах: работа – дом, дом – работа, по одним и тем же нехитрым практическим соображениям сорокалетнего мужчины. И только время от одного дня рождения к другому течет все стремительней. И вот тебе сорок. В это невозможно поверить! Казалось бы, совсем недавно прятал от родителей сигареты. И вот уже думаешь: а можно ли курить после смерти? Есть ли там сигареты? Есть ли там хотя бы места для курящих? Есть ли там вообще хоть что-нибудь? И пускаешь дым в черное небо, вписанное в оконную раму безвестным подражателем Малевичу.

* * *

В человеке столько органов, что никогда не знаешь, что может заболеть. Одних только зубов во рту тридцать две штуки, и в каждом есть нерв. Так устроен человек – весь пронизан нервными окончаниями, весь на нервах.

В сидячей очереди к стоматологу люди вдоль коридора подпирают щеки и напряженно молчат в ожидании предстоящих мучений.

Из-за двери доносится монотонное завывание бормашины, бряцанье металлического инструмента. Потом возникает тишина. Потом ее вспарывает острым клыком страшный, нечеловеческий крик.

Мужчина в белом халате истошно орет, стоя у открытого окна. За окном проходящие мимо люди с испугом поднимают головы; деревья, содрогнувшись, роняют последнюю, осеннюю листву; птицы, направлявшиеся в теплые края, ускоряют полет; дети, спящие в колясках, голосят, сплевывая соски.

В стоматологическом кресле с открытым ртом, то ли от ужаса, то ли по медицинской необходимости, застывает девушка. Немолодая крупногабаритная медсестра Галина роняет от неожиданности какие-то инструменты, и они с грохотом падают на стеклянный столик:

– Максим Максимыч, что с вами?

– Надо разряжаться, – поворачиваясь, спокойно говорит Максим. – Знаете, как нервы успокаивает. Вы, Галочка, когда орали последний раз?

– Вчера на сына, за очередной кол, – растерянно отвечает медсестра.

– Это не то. Идите сюда. – Максим подзывает Галю. – И вы присоединяйтесь, – обращается он к пациентке в кресле. – Раз, два, три…

И все вместе орут.

* * *

В тихом дворе старого четырехэтажного дома стоят две грузовые машины – прежние жильцы: пожилая дама Светлана Григорьевна и ее дочь Лиза – выселяются, новые: Максим с женой, дочерью Машей и тещей Антониной Павловной – въезжают.

Солнце отдает последнее осеннее тепло. Ветер шуршит желтыми хрустящими листьями, обрывками вчерашних газет, мелким мусором. Бабушки на скамейках шуршат языками и вставными челюстями. Деревья шуршат своими лысеющими затылками.

И только грузчики кричат:

– Легче! Легче! Не заваливай!

Они с большим трудом заталкивают в грузовик огромный старинный буфет.

– Господи, – причитает Антонина Павловна, – только сейчас заметила, какая здесь узкая лестница. Тут не то что шкаф и диван – тут даже гроб не пронесешь.

– Мама! – одергивает ее Настя.

– Что мама?! Я чувствую. Скоро, скоро меня отсюда будут выносить.

– Антонина Павловна, – вмешивается Максим, – что вы волнуетесь, вы-то будете лежать. Выносить-то мне придется.

– Максим! – оскаливается жена.

– Она первая начала.

– Детский сад какой-то.

– Если в том доме он не пролезет в двери, я умру, – делится планами хозяйка шкафа Светлана Григорьевна.

– Мама! – одергивает ее дочь Лиза.

– А он не пролезет, – подливает масло в огонь Антонина Павловна, – знаю я эти блочные дома.

– Мама! – взвивается Настя.

Все на нервах.

– Ой, только не уроните… Это еще мамин… – умоляет грузчиков Светлана Григорьевна. – Папа без него не сможет… он с ним разговаривает.

– Дедушка уже лет десять ни с кем не разговаривает, – мрачно замечает Лиза.

– А со шкафом разговаривает. Ой, не поцарапайте, миленькие…

Настя отходит от Антонины Павловны и направляется к Лизе:

– Вы хоть примерно скажите, когда дедушку заберете… Мы собираемся сразу делать ремонт, и будет неудобно…

– Вы понимаете, – говорит Лиза, – он в таком возрасте… Мы только разберемся с вещами и тут же его заберем. День-два, не больше. Я буду приезжать кормить его и все такое.

– А вы, Максим, учтите, – зловещим шепотом предостерегает Антонина Павловна, оставшись наедине с зятем, – я не позволю вам выбросить ничего из моих вещей, даже притронуться… Я музейный работник. – Антонина Павловна вонзает в осенний воздух указательный палец с артритными шишками.

* * *

Посреди одной из многочисленных комнат неподвижно сидит в кресле древний дед. Его невидящий взгляд направлен в окно. На вписанную в периметр рамы березу с корой, поросшей мхом, с узловатыми ветками, с изъеденными осенней ржавчиной листьями и солнечными бликами, мечущимися от движения ветра.

От стен комнаты отскакивает эхо. Оно не задевают старика. Кажется, ни жизнь, ни смерть уже не задевают его. Он сидит в своем кресле между жизнью и смертью, как на узкой полосе в центре дороги с двустороннем движением.

Отвисшие языки отклеившихся обоев безвольно свисают с высоких стен, с потолка облезает штукатурка, с подоконников и дверей отшелушивается потрескавшаяся краска – квартира древняя, как дед.

Собака возбужденно бегает по комнатам, обнюхивая новую обстановку. Все остальные настороженно-молчаливы.

– Ну вот. Свершилось, – говорит Настя.

– Господи! На старости лет! – произносит Антонина Павловна.

– Мама! Все! Отступать некуда.

– А этот дед теперь с нами будет жить? – интересуется Маша.

– Нет, его заберут через день-два.

– Все. Мне пора, я поехал, – говорит Максим.

– Макс, купи что-нибудь от тараканов. Они там в кухне стадами бродят, – просит Настя.

– Лучшее средство против тараканов – это ремонт, – заявляет Максим.

– Я чувствую, этот ремонт – средство не только от тараканов, – многозначительно вздыхает Антонина Павловна.

Дверь за Максимом захлопывается, и мелкая дрожь пробегает по голым стенам.

В коридоре Антонина Павловна находит кое-как подключенный к розетке допотопный телефонный аппарат и нервно набирает номер.

– Стелла, – говорит она в трубку, – я знаю, что этого не переживу… Стелла, умоляю тебя… это ад, это кошмар, ты просто не представляешь, что мне придется пережить с этим ремонтом!.. Никто не умирал, а я умру… Я каждую минуту думаю о том, что этот сумасшедший старик набросится на меня, и неизвестно что… Он хочет выбросить вещи Ивана Макаровича… Нет, не сумасшедший, а Максим… Что ты, это хуже, хуже, хуже…

* * *

Марьяна, открыв дверь, тут же интересуется:

– Как вам моя новая шляпа?

– Похоже на подвесной потолок, – отвечает Максим.

– Не слушай его, – говорит Настя. – Шляпа прекрасная. Я тоже такую хочу.

– Входите и не смотрите на беспорядок. Я сама только пришла. Даже шляпу не успела снять.

При этом Максим обращает внимание, что халат и домашние тапочки она надеть успела. Иначе можно было бы предположить, что в таком виде она выходила на улицу. Впрочем, от Марьяны можно ожидать чего угодно.

Об этот беспорядок трудно не споткнуться. То, что Марьяна называет беспорядком, на самом деле настоящий вселенский хаос, случившийся в отдельно взятой квартире. Вероятно, так должно смотреться жилище после многочасового обыска. Возможно, такой предстает поверхность океана в месте, где случилось кораблекрушение.

– Давайте на кухню.

Переступая через разбросанные по полу вещи: глянцевые журналы, пепельницу, полную окурков, перевернутый кверху пузом издохший тапок с дыркой в животе, детский носок в застиранную полосочку, скорлупу грецких орехов, – пробираясь будто по минному полю – след в след, все проходят на кухню.

– Усаживайтесь.

Со стола спрыгивает огромный кот.

– Понимаешь, ремонт – это выражение твоего эго, – говорит Марьяна. – Я тебе могу как дизайнер сделать черт-те что. (Кто бы сомневался!) Но это будет мой ремонт. Ты сам должен понять, какой ты хочешь цвет стен, какой потолок…

– Марьяна, я только что сделал ремонт у себя на работе. Я через это прошел и не хочу вступать в одно и то же дерьмо дважды. Не надо никаких изысков, лепнины, атлантов и кариатид. Ничего этого не надо. Надо сделать необходимый минимум.

– То, что ты сделал в этом своем застенке, – это не ремонт, – жалуется Настя. – Он просто все выкрасил в белый цвет. Для больницы это, может, и нормально, но для квартиры вы меня извините.

– Я же не говорю, что все надо выкрасить в белый цвет, – оправдывался Максим. – Можно в зеленый или желтый.

– Желтый цвет хороший, – говорит Марьяна, доставая из шкафа фужеры и попутно рассыпая по полу пакетики с какими-то специями.

– Ты не хочешь снять шляпу? – интересуется Максим.

– Нет. Я только что ее купила.

– Говорят, желтый цвет к разлуке, – вворачивает Настя.

– Цвет не бывает к разлуке. Разлука бесцветна, – заявляет Марьяна. – Макс, ты теперь богатенький Буратино. Закажи мне проект, и у тебя голова болеть не будет. Мне главное знать, чего вы хотите, и я беру огонь на себя. Не сиди, как в гостях, открывай свое вино.

– Ты знаешь, чего ты хочешь? – спрашивает Максим жену, ввинчивая штопор в пробку.

Настя пожимает плечами.

– Я так и знал. – Максим разливает по фужерам вино.

– Ну, давайте за ваш будущий ремонт.

– За то, что еще не свершилось, не пьют, – говорит Настя.

– Да? – удивляется Марьяна. – Ну, тогда за ваш переезд в новую квартиру.

Все чокаются.

– Не чокайтесь, – предостерегает Марьяна. – Мужу и жене нельзя.

– Почему?

– Денег не будет. Примета такая.

– Все приметы сводятся к двум вещам, – итожит Максим, – к смерти или отсутствию денег.

– А я с пятью своими бывшими мужьями никогда не чокалась и не чокаюсь, со стола рукой крошки не сметаю, в квартире не свистю… не свищу, что там еще… А денег как не было, так и нет.

– Зато жива еще, – замечает Максим. – Будем здоровы!

* * *

В коридоре новоселов все спотыкаются о картонные коробки и мраморную доску с неразборчивой надписью и профилем какого-то человека.

– Это кто? – интересуется Марьяна.

На этот раз она без шляпы, зато с новой прической. Во времена юности Максима такие прически назывались что-то типа «Я упала с сеновала – тормозила головой» или «Взрыв на макаронной фабрике».

– Это мамин любимый писатель Тырдышный, – объясняет Настя. – Мама проработала в его музее-квартире всю жизнь. А потом музей закрыли, и родственники продали квартиру. Шикарную квартиру, какой-то фирме, под офис… Мы прямо не знаем, что теперь со всем этим делать. Мама хранила у себя все вещи Тырдышного и вот перевезла их к нам.

– Теперь этот музей будет у вас в квартире? Поздравляю.

Марьяна в сопровождении Максима проводит дислокацию:

– Я хочу сразу предупредить. Тут малой кровью не обойтись. Тут надо не ремонт делать, а строить. Все практически заново. Батареи и сантехнику новые ставить, десятилетиями не менялись. Какой смысл делать ремонт, а через три месяца отбивать плитку или сдирать обои, когда что-то протечет или засорится?

– Меня сейчас стошнит, – предупреждает Максим.

– Учти, заказывать ремонт в фирме нельзя. Ты им заплатишь десять тысяч, они наймут армян за шесть, армяне найдут каких-нибудь украинцев за три.

– Значит, лучше сразу искать украинцев.

– Именно. К тому же стены ты видел – их надо выравнивать. А если выравнивать, то заодно и проводку заменить не мешало бы. Стены надо штробить.

– Штробить, – растерянно повторяет Максим.

– Да. Не пугайся. А вообще-то я тебе скажу, что надо делать.

– Кажется, я знаю. Надо напиться.

– Это не поможет. То же самое, в такой же квартире я спроектировала одной заказчице. Можно будет как-нибудь с ней договориться, чтобы посмотреть.

– Давай прямо сейчас.

– Давай, тем более на твоей новенькой машине. Как это ты отважился на старости лет?

– Ну, знаешь, страшно стало – всю жизнь прожить пешеходом.

* * *

Уже в машине Марьяна продолжает:

– У нее квартира один в один ваша. Посмотришь перепланировку. Понравится – поговорим. Слушай, что происходит? Народ взбесился. Все создают прибавочную стоимость. Макс, а у нас с тобой будут товарно-денежные отношения?

За открытым окном пробегает мимо темно-синяя улица, разукрашенная яркими пятнами витрин, растекшимися желтками фонарей, разлетающимся конфетти из звуков, срывающихся с тротуаров и дороги, подхваченных ветром.

– Каких только отношений у нас с тобой не было. Зачем тебе товарно-денежные?

– Да? А какие ты можешь предложить?

– Бартерные. Ты мне – интерьер, я тебе – зубы.

– Тьфу! Неинтересно.

– А что тебе интересно?

– Ты обо мне думаешь как о женщине? – Ее зрачки скатываются в уголки глаз и застывают, наблюдая за Максимом. – Я прихожу к тебе голой во сне?

– Регулярно, – не отрываясь от дороги, говорит он.

– И ты молчишь?! Я, Максик, уже в том возрасте, когда после таких слов надо благодарить и быстро раздеваться.

– Марьяна, ты что-нибудь про десять заповедей слышала?

– Перестань. Во всех правилах есть определенная доля условностей и допущений, включая десять твоих библейских заповедей. Например, что считается грехом в постулате: не возлюби жены ближнего своего? До какой степени, спрашивается, нельзя? Даже в мыслях? А поцеловаться? И как насчет петинга? Или вот: «не укради». А если по безналу? Это все давно уже устарело. А ты что, стал набожным?

– Я серьезно. Ты же собиралась заняться зубами?

– Я бы тебе и бесплатно сделала, – как бы обижается Марьяна, – а ты видишь какой меркантильный. Здесь тормози! Ее зовут Анна.

* * *

Дверь в квартиру приоткрыта. Марьяна пропускает вперед Максима, и тут же раздался глухой удар тяжелого неодушевленного предмета, канонада двух упавших тел, залп выплеснувшейся откуда-то воды, громыхание жести. Заглянув в прихожую, она видит перевернутую стремянку, ведро, лежащего в луже Максима, а на нем Анну в смело задранном халате.

Увы, не так часто, как хотелось бы, нам на голову падают созревшим плодом, подстреленной птицей, сорвавшимся с крыши кирпичом, тунгусским метеоритом, кометой Галлея с огненным хвостом (нужное подчеркнуть) красивые, загорелые женщины с глазами цвета болотной ряски. «Эти глаза напротив», – пел когда-то с хрипотцой виниловой пластинки то ли Хиль, то ли Ободзинский, когда-то тогда в черно-белом, как документальная кинохронь, прошлом. Какие-то секунды эти глаза действительно были напротив, и даже звучала музыка. А может, Максиму только показалось, что звучала музыка. Лишь в кино в такие минуты звучит музыка.

– Я смотрю: вы уже познакомились! – ерничает Марьяна.

Анна встает, смущенно запахивает халат, вспархивает ресницами.

От нее исходит тонкий, еле уловимый кофейный аромат. Кажется, так пахнет ее кожа. Голые плечи, как обжаренные кофейные зерна, блестят загаром, привезенным откуда-то, где растут, упираясь в небо, мохнатые пальмы, где вдоль песчаных пляжей море взбивает пену в гоголь-моголь, и праздные красивые люди пьют крепкий эспрессо из маленьких белых чашек.

– Вы весь мокрый, – говорит она.

– Это я… от неожиданности.

В пустой и неуютной комнате Максим снимает с себя намокшие вещи, рассматривает выданную ему одежду. Ему кажется странным и приятным раздеваться здесь, в квартире этой женщины, в точно такой же квартире, как и та, в которую он совсем недавно вселился.

– Я же тебе о нем говорила, – слышит Максим из-за неплотно закрытых дверей. – Нужный человек – стоматолог, так что пользуйтесь, не стесняйтесь.

– Боюсь, мне теперь понадобится травматолог.

Максим выходит, переодетый в огромную майку и нелепые шорты:

– Хорошо, что меня сейчас не видит моя жена.

– Хорошо, что вас сейчас не видит мой муж, – говорит Анна.

– Судя по размеру одежды – действительно хорошо.

– Хотите кофе? – спрашивает Анна и, не дожидаясь ответа, исчезает в направлении кухни.

– Давай, я тебе пока все покажу, – предлагает Марьяна. – Коридор мы немного сузили, но зато прихожая стала больше. Тут столовая, а здесь прорубили дверь в кухню – ее расширили за счет коридора, вернее, за счет закутка, здесь был закуток, никому не нужный закуток. Тут будет жить ее мама, она хочет перевезти ее из Севастополя. Здесь спальня… Алле! Ты меня слушаешь?

Из кухни доносится терпкий запах свежемолотого жареного кофе, слышно, как закрываются ящики, звякает посуда, и вот появляется Анна с подносом и чашками с кофе, над которыми колышется паутинка пара:

– Кофе.

Она ставит поднос на журнальный столик:

– Я вчера выбрала пол – роскошный.

– Жена хочет ковролин.

– Ковролин – непрактично.

– Она говорит: уютно.

Анна по-детски пожимает плечами и трогательными ключицами.

– Ну что – подходит? – спрашивает Марьяна.

– Вполне… – неуверенно произносит Максим.

На лестничной площадке Марьяна принимается сплетничать:

– Мужа никакого у нее нет – вранье. Она его выгнала. А потом один любовник ей квартиру купил и пропал куда-то. Другой дал денег на ремонт.

– А я думал, она в три смены работала на заводе без выходных и откладывала, – пытается шутить Максим.

– Умеют же люди устраиваться. С курорта на курорт разъезжает. Загар с нее не слазит. И любовники тоже.

* * *

Новоселье, пир во время чумы. Вдоль стен – разнокалиберные коробки, свертки и тюки, связки книг. Под резким светом стоваттной лампочки без абажура в центре комнаты стоит стол. За ним – хозяева и приглашенные. На нем – бутылки, приготовленная на скорую руку еда, одноразовая посуда. Хозяева не чувствуют себя дома. Приглашенные – не ощущают себя в гостях. Пикник на обочине. В голое, открытое окно влетает голос улицы и присоединяется к застолью.

– Значит, все уезжают, а ты пускаешь корни? – спрашивает Максима Илья – друг с детских лет, очкарик, инженер.

– Все, кто мог и хотел, уже давно уехали, – говорит Максим, – а ты лет десять уже собираешься, но никогда не уедешь.

– Уеду, – настаивает Илья.

– Не уедешь!

– Уеду, – упорствует.

– Он уедет, – становится на сторону Ильи сидящая с ним рядом Антонина Павловна.

– Вот! – говорит Илья. – Спасибо, Антонина Павловна! Давайте уедем вместе! И пусть они здесь без нас локти кусают.

– Спасибо, Илья. Но боюсь, что еще одного переезда я уже не перенесу. Если я куда и перееду, так скорее всего на кладбище.

– Мама! – одергивает ее Настя.

– Все туда переедем, – говорит Илья.

– И вряд ли кто-то будет кусать локти по этому поводу, – при этом теща с укором посматривает на зятя.

– Мама!

– Что не так? – вздергивает нарисованные брови Антонина Павловна.

– Мы его отправляли на разведку, в Израиль, – сообщает жена Ильи Света.

– Лучше один раз уехать, чем сто раз услышать, – говорит Максим.

– Ладно, пока все мы еще здесь, пока никто из нас еще никуда не переехал. Макс, я знаю, что дерево, и не одно, ты посадил. Ребенка ты родил – умницу, красавицу…

– Илюша, извини, конечно, но ребенка я родила, – вмешивается Настя.

– Ну, хотя бы от него? – пытается шутить Марьяна.

– Кажется, да.

– Хорошо. Значит, осталось что? Построить дом… – рискует продолжить Илья.

– Интересно, – говорит Марьяна. – Можно нескромный вопрос? Вот сколько зубов надо отремонтировать, чтобы купить такую квартиру?

– Не перебивайте, – просит Илья.

– Максим, твоя квартира стоит на человеческих зубах, – не унимается Марьяна.

Все смеются, кроме Антонины Павловны, та серьезно кивает.

– Макс, в общем, осталось сделать ремонт, и все, – скороговоркой выдыхает Илья.

– Что – и все? – спрашивает Максим.

– И можно переезжать, – шипит Антонина Павловна. – Настя, когда я… перееду, обещай мне, что посадишь у могилы акацию. Мне нравится этот запах.

– Антонина Павловна, – обращается к теще Максим, – вы думаете, будете лежать там и нюхать?

Все смеются, кроме Антонины Павловны. Она с укором смотрит на зятя, покачивая головой, как игрушечный бульдог на передней панели автомобиля.

– Давайте за ремонт! – отчаявшись, предлагает Илья.

– За то, что не свершилось, не пьют, – говорит Марьяна.

– Тогда за новоселье.

Все чокаются одноразовыми стаканчиками и пьют.

– Маша, включи какую-нибудь музыку, – просит Настя.

– Если она включит свою музыку, я уйду! – угрожает Антонина Павловна. – Я этого не выношу! Это выше моих сил!

– Спокойно, Маша, спокойно… – демонстративно занимается аутотренингом Маша. Она встает из-за стола и уходит в другую комнату.

– Ой, ремонт сделаете, обживетесь, дай вам Бог, – говорит Света.

– Ну, хватит про ремонт, – просит Настя. – Он еще не начался, а я уже думать про него не могу.

– А что у вас там за мемориальные доски в прихожей? – интересуется Илья.

– Тырдышный Иван Макарович – великий советский писатель… Неужели не знаете? – оживляется Антонина Павловна, скрипнув в сторону Ильи шейным остеохондрозом.

– Что-то такое слышал… Но не читал… Нет, не читал.

– Сейчас вообще хорошую литературу не читают… Все детективы, а на детективах народ не воспитаешь.

– Это да… – до неправдоподобия участливо вздыхает Илья.

– Иван Макарович был дважды лауреатом Сталинской премии за великолепные романы «Хмарь» и «Ярь».

– А-а, ну «Хмарь», «Ярь» конечно…

– Ну вот, видите… Это же в школе изучали раньше. Теперь, правда, это варварски вычеркнули из программы. Они так и Пушкина вычеркнут. Илья, вот вы такой умный человек… Вы бы повлияли на вашего друга. Он хочет, чтобы я выкинула Ивана Макарыча вон из этого дома…

– В смысле?

– Видите ли, после закрытия музея я храню всю экспозицию, все вещи Ивана Макаровича…

– А зачем?

– Как зачем? Для потомков. Для будущих читателей романов «Хмарь» и «Ярь».

– А-а, ну, конечно…

В коридоре Марьяна машет руками, как экскурсовод:

– Вот эту стенку надо убрать и перегородку между ванной и туалетом тоже. А проход закрыть. Вот здесь и здесь.

– Как же мы тогда на кухню попадем? – недоумевает Настя.

– Зачем вам кухня? Будете питаться в ресторанах, – говорит Света.

– У него язва. Ему в ресторанах нельзя. Я ему и на работу диетические обеды готовлю.

– Святая, – умиляется Марьяна.

– Да, – соглашается Антонина Павловна.

– Ой! Собирается он как-то на работу, – говорит Настя. – Я даю ему два пакета: в одном мусор, в другом обед. Прошу его мусор выбросить. Во дворе у нас баки, и говорю – смотри ж, не перепутай!

– Кажется, я догадался, чем эта история закончилась, – заявляет Илья.

– Что вы думаете? – продолжает Настя, не обращая внимания. – Он приходит на работу, кладет пакет в холодильник. На перерыве девочки свои свертки разворачивают, выкладывают на тарелки кто что принес, а он там с каким-то пациентом задержался.

– Так я и знал, – говорит Илья, теряя интерес к истории.

– Они и его пакет из холодильника достают. Разворачивают, а там ужас – какие-то объедки-огрызки, всякая гадость. Они говорят: господи, чем его жена кормит!

Все смеются, кроме Антонины Павловны и Ильи.

– Илья, – говорит она, – хотите, я расскажу вам всю правду о жизни и творчестве Ивана Макаровича?

– Всю?

Но не успевает Илья как следует испугаться, как откуда-то из недр необжитой квартиры раздается истошный крик. Все бросаются туда, на этот тиражируемый эхом дикий, скачущий по стенам вопль ужаса. На пороге одной из комнат, схватившись за сердце, сидит Марьяна с белым, как у гипсовой статуи, лицом.

– Что случилось?

– Кто это? – деревянным голосом спрашивает Марьяна, указывая дрожащим пальцем в глубь комнаты.

– Мы забыли сказать, – вздыхает с облегчением Настя, – это дедушка.

– Ясно, что не бабушка, – злится Марьяна.

– Остался от прошлых хозяев, – спокойно объясняет Настя. – Он пока живет у нас, чтобы не умереть от переезда.

– Да я сама чуть не умерла! Захожу, думаю – где я сумку положила? Нащупала выключатель… Бац – а он на меня смотрит… прямо в сантиметре от лица… Я думаю – привидение. Думаю – конец! Всю жизнь свою паскудную вспомнила.

– Это кто – Тырдышный? – выглядывая из-за дверного проема, интересуется Илья.

– Вы что? Иван Макарович умер в пятьдесят четвертом году! – обиженно говорит Антонина Павловна.

– Ну и что? У нас знаете как? Умер-шмумер, а тело его живет…

Внезапно квартиру потрясает взрыв прорвавшейся в динамики музыки. Все вздрагивают и вместе, не сговариваясь, кричат: «Маша!!!» – пытаясь перекрыть оглушающие звуки.

* * *

Максим выходит на улицу проводить Марьяну, и тут же начинается дождь. Он открывает зонт. Она, прижавшись, берет его под руку. Они идут по узкому тротуару. Дождь превращается в ливень. Тут же образуются мутные лужи. Вода в них пузырится, как в кипятке, клокочет в длинных узких горлах водосточных труб и выплевывается под ноги. Туфли сразу промокают, потом и плечо, незащищенное зонтом. Дождь льет, как из душа – не прерывистым пунктиром, а плотным прямым штрихом, затушевывая предметы города и приметы осени. Как будто внезапно случилось какое-то пятое время года. Пелена воды обволакивает деревья, строения, машины, превращая цвета в оттенки, а полутона в серость.

– Знаешь, – говорит Марьяна сквозь дождь, – раньше я не любила такую погоду. Наверное, я старею?

– Странный вывод.

– Я и джаз раньше не любила. В молодости все любят солнце и попсу.

– Я и сейчас люблю солнце, – говорит Максим. – Видимо, я еще недостаточно стар.

– Что еще ты любишь?

Максим идет и злится. И вовсе не потому, что обстоятельства и нормы приличия вытащили его на улицу под этот жуткий ливень. Он думает о том, как было бы здорово, если бы с ним была сейчас другая женщина. Та, которую он мог бы полюбить и с которой мог бы разделить этот дождь.

Сколько дождей, снегопадов, рассветов и закатов, сколько всего того, что они могли бы разделить на двоих, а скорее – умножить. «Сколько мы уже пропустили и сколько пропустим еще?»

«Что еще ты любишь?» – если бы этот вопрос задала Она – женщина с глазами цвета болотной ряски, он бы ответил: «Я люблю тебя». «Серьезно?» – Она бы засмеялась звонко, как велосипедный звонок. А ему бы показалось, что хлипкая крыша зонта и стены дождя отгородили их от действительности.

Влажность налипает на воздух.

Дождь заглушает городской ритм, и ритм становится всплеском.

Максим уже не слышит своих шагов, и даже стук Марьяниных каблуков почти неразличим.

Улица течет им на встречу, несет поток машин, вереницу деревьев и редких, съежившихся под зонтами прохожих.

* * *

Бригадира украинских рабочих выдает косоворотка под видавшим виды черным костюмом. Он деловито осматривает квартиру и немотивированно цокает языком. За бригадиром семенит Настя.

– Ремонт – шо творэние Рая, – говорит бригадир. – Помнишь, хозяйка: «И створыв Бог небо та землю» – цэ, считай, ваша планировка. Потом: «Та будэ свитло» – цэ проводка. «Витдэляемо воду от тверди – третий день» – цэ трубы. Потом «витдэляемо воду под твердью от воды над твердью» – раковины, ванна, унитаз. Потом отделка – цэ остальные дни. «Светила на тверди небесной запаляемо» – вы же будете подвесные потолки делать?

– Да, со встроенными лампами. У нас так по проекту.

– А щчо за проект?

– Нам дизайнер делает…

– Нэ вирю я усим этим дизайнерам, хапугы воны, грошы беруть нэ за що…

– Совершенно верно, молодой человек, – возникает из-за двери Антонина Павловна.

– Годи, мамо… Справымся с вашим дизайнером. «И побачив вин усе, счо створыв, и ось кажэ: хорошо весьма…»

– Вот тебе и мамо, – бубнит себе под нос Антонина Павловна. – Вот тебе, бабушка, и Юрьев день… – Тихонько, будто стараясь никого не разбудить, она пробирается к себе в комнату, заваленную наследием писателя Тырдышного, и принимается названивать по телефону.

– Стелла, алло… – шепчет она в трубку. – Стелла, это ты?.. Поздравь меня, Стелла… Он привел к нам каких-то бандеровцев, и они уже присматриваются, что бы украсть… Стелла… Я теперь не сомкну глаз…

* * *

– Посидите, пожалуйста, так – рот не закрывайте, – говорит Максим пациенту в кресле.

В этот момент дверь открывается, и в кабинет, шелестя страницами модных глянцевых журналов, легкой тканью дорогого костюма, купюрами высокого достоинства, входит мужчина лет сорока. Он решительно направляется к Максиму и, не доходя до него двух шагов, останавливается. Максим в халате, шапочке и марлевой повязке, которая шевелится от его дыхания, практически сливается с белоснежными стенами стоматологического кабинета, как лыжники в масхалатах со снегом. Вычленяясь и контрастируя на фоне этой стерильности, глаза выразительно недоуменны.

– Гюльчатай, открой личико, – говорит незнакомец, срывая с Максима марлевую повязку и обнажая удивление.

Пациент в кресле продолжает сидеть с открытым ртом. Медсестра, застыв в полоборота, в нервном статическом напряжении следит за происходящим.

– Макс, ты что, не узнаешь?

– Серега?

Галя облегченно вздыхает, пациент закрывает рот.

– Ну!

– Дак! – обмениваются междометиями мужчины.

– Мне тебя рекомендовали, – говорит Сергей. – Сказали, есть там такой Максим Максимыч Вырвизуб. Так что я к тебе на прием. Ну, окажешь прием школьному другу?

– Подожди ты с зубами! – произносит Максим. – Ты куда ж пропал?

– Эй, не гони лошадей. Ты мне зубы сделай, чтобы не больно, а разговоры разговаривать и водку пьянствовать будем потом.

– Сейчас, сейчас. Почему вы закрыли рот? – обращается Максим к пациенту в кресле. – Ну, закрыли и закрыли. Не мешает? Жду вас завтра. До свидания. – Он спешно выпроваживает пациента, освобождая кресло для Сергея. – Ну, садись, разевай пасть. Что у нас тут?

Галя, улыбаясь, подносит шприц к холеному и бледному лицу Сергея:

– Не бойтесь, не бойтесь.

– Я не боюсь. – Сергей расстегивает ворот белой рубашки, ослабляет тугую петлю дорогого галстука.

– Открываем рот пошире, – просит Галя.

Но в этот момент Сергей теряет сознание – отключается, как будто кто-то нажал на его теле кнопку «выкл.».

– Что это с ним?

Нашатырь приводит Сергея в слабое чувство.

– Ну что ты? Ничего страшного, больно не будет, – увещевает приятеля Максим. – Будь мужчиной. Раз – и все.

– Раз – и все, – повторяет за ним Сергей и опять отключается.

Максим начинает нервничать:

– Галя, мы его теряем.

– Максим Максимыч, типун вам…

– Мы клиентуру теряем, Галя. Если он все время будет в обморок грохаться… – Считая пульс на шее пациента, Максим замолкает.

– А что я могу сделать? Может, он сердечник?

– Сердечник! – кричит Максим Сергею в самое ухо. – Что, страшно?

– Страшно, – еле слышно повторяет Сергей, дрожа полуоткрытыми веками.

– Тогда кричи.

– Как это?

– Громко! Галя, а ну!

Максим и Галя орут, к ним присоединяется Сергей. Очередь за дверью вздрагивает и переглядывается, а маленькая и сухая как веник старушка принимается мелко и часто креститься.

* * *

– Я сейчас поеду к Марьяне, привезу ее сюда и сразу на работу, – говорит Максим жене. – Марьяна объяснит рабочим, что куда.

– Хорошо. Вот твой обед. – Она вручает мужу сверток. – Не забудь поесть – у тебя желудок.

– Куда я дел портфель?

В поисках портфеля Максим и Настя бродят по квартире среди коробок, строительного мусора, шатающихся без дел украинских рабочих и натыкаются на деда, который сидит в кресле, как экспонат в музее мадам Тюссо.

– Черт, забыл про него, – говорит Максим.

– На следующей неделе обещали забрать.

– Ладно, когда заберут, тогда заберут.

– Давно бы пора.

– Давай не будем. Сколько можно это обсуждать?

– Ладно. Но мне кажется, он подкидыш.

– Не говори ерунды. Какой подкидыш?

Звонит телефон.

– Это меня, – говорит Максим, направляясь к аппарату с портфелем в руке.

– А мне что, уже и позвонить не могут? – Настя движется параллельным курсом. – Почему всегда все тебе?

Максим первым берет трубку:

– Да.

Настя резко поворачивается и уходит ни с чем, обдавая Максима легким холодком, рожденным ее движением.

Анна говорит, затыкая пальцем ухо от строительного шума:

– Максим, здравствуйте! Это Анна. Помните? Я вот что хотела спросить: вы сантехнику уже купили? – Ее голос с легкой хрипотцой крошится в трубку острыми хрусталиками. – Вы хоть что-нибудь в этом понимаете? Что значит – «только как пользователь»? А технические характеристики?

Максим чувствует запах жареного кофе и ванильного тепла.

– Когда? – спрашивает она. – Давайте вместе? Будете моим консультантом. Ну почему только по унитазам? И по ваннам, и по мойкам. Назначайте время и место.

* * *

Они бродят по магазину, примеряясь к ваннам, со смехом присаживаясь на унитазы и биде, не обращая внимания на продавцов и посетителей. Им весело и интересно друг с другом, как часто бывает в самом начале.

– Нам нужно два комплекта, – грохочет по соседству Марьяна, – вы понимаете? – втолковывает она продавщице. – Два комплекта! Это же почти опт!

В магазине работает телевизор, он транслирует рекламу. На экране голая красавица сидит в джакузи вся в белоснежной пене, как Афродита. Она пристально смотрит в центр зала, на Максима. Она манит его к себе.

– Дорогой, – говорит она, играя пеной, – купи себе гидромассажную ванну-джакузи!

– А чем эта джакузи лучше обычной ванны? – спрашивает Максим у рекламной красавицы, приближаясь к телевизору.

– Ну что ты! Гидромассажные ванны сделаны из метакрила, который прочнее и легче чугуна. – Она чуть приподнимается из пены, оголяя влажную грудь, с которой скатываются крупные жемчужные капли. – И несколько слов о прочности, – шепчет Афродита, оглядываясь по сторонам. – Специальный каркас из труб укрепляет весь периметр и дно ванны.

– Да, пожалуй, ты меня убедила, – говорит Максим. – Обычные ванны – это вчерашний день.

– А я думаю о дне завтрашнем, – говорит Анна, прижимаясь к Максиму. – Поэтому, – шепчет она ему в ушную раковину, – я выбираю джакузи.

Афродита, обидевшись, погружается в пену с головой и больше не появляется на поверхности. Ролик заканчивается бравурной музыкой, которая звучит отовсюду: из телевизора и унитазов, из ванн и биде.

– Я не люблю ходить с мужиками по магазинам, – говорит Анна, когда музыка стихает. – А с вами мне понравилось. Может, лучше на «ты»?

– Намного лучше, – говорит Максим.

– Я мечтала о джакузи.

– Мечты сбываются.

– Теперь у нас будут одинаковые ванны. Может, мы и все остальное будем покупать вместе?

«Покупать, продавать – какая разница? Лишь бы вместе», – проносится в голове у Максима. И вслух:

– Да, так проще. Я бы ходил кругами и сомневался. И в конце концов не купил. Или купил, но не то.

– А вам… Извини. Тебе понравился проект Марьяны?

– Честно говоря, мне было все равно. Наклеил бы обои… Но я чувствую, как это затягивает.

– Затягивает, – хитро улыбаясь, повторяет Анна.

– Одно цепляет другое. Если уж делать это, то надо бы и то. А раз то, то и это. Лучше уж сразу – все по проекту.

– Иди сюда, – говорит она.

Максим приближается к ней и получает поцелуй – звонкий, как пощечина. Ничем не заслуженный, внезапный, как ветер поцелуй.

– Я люблю, когда все по проекту. Ты давал клятву Гиппократа?

– Давал, – ошарашенно.

– Хорошо, – произносит она с облегчением, как будто камень с души, как будто все теперь в корне изменится к лучшему. – Слава богу! Это очень хорошо.

* * *

В прихожей Анны толпятся уже одетые и готовые уйти армяне:

– Анна-джан, мы пошли. У Ашота свадьба сегодня! До завтра, Анна-джан. – Они толпой проходят мимо нее и Максима, все до одного седые от штукатурки.

Марьяна в глубине квартиры руководит складированием приобретенной сантехники:

– Сюда, сюда, не уроните…

Максим пристально смотрит на Анну, а она на него. Дверь за армянами захлопывается.

– Что это было? Провокация? – спрашивает он.

– Считай, что да.

– А что дальше?

– Дальше ничего.

Максим делает шаг к Анне. Но она отступает, не сводя с него глаз. И вдруг кричит:

– Марьяна!!!

На крик появляется Марьяна, как дядька Черномор с бригадой взмокших грузчиков за спиной:

– Ну что, господа, буржуи! Сладкую жизнь заказывали? Получите!

* * *

Грузчики поднимают джакузи в квартиру Максима. Максим рассеянно бредет за ними. Этажом ниже открывается дверь и в щелочку кто-то подглядывает.

– Хозяин, надо бы прибавить, е-мое, – задыхаясь, говорит один из грузчиков. – Тяжесть-то какая. Это что ж такое? Что за ванна? Дельфинарий какой-то! Слышь, хозяин?

– Ладно, прибавлю, ты смотри, поаккуратнее.

Антонина Павловна из стороны в сторону качает головой, изучая неведомое ей новое приобретение Максима:

– Господи, да что ж это?

– Это, мама, джакузи, – говорит Настя. – Ванна такая.

– Зачем нам джакузи? – недоумевает Антонина Павловна.

– Понятия не имею. Зачем нам джакузи? – переспрашивает она Максима.

– Мыться, – отвечает он.

– Мыться можно и в ванне. – Настя не скрывает раздражения.

– И в корыте, – добавляет Максим.

– Мылась я и в корыте, и ничего: дочь воспитала и жила достойно. – С гордо поднятой головой Антонина Павловна удаляется в свою комнату.

Раздается звонок в дверь. На пороге возникает небритый пенсионер с пожелтевшими седыми волосами:

– У вас тут что?

– Вы кто? – интересуется Настя.

– Я ваш сосед. Снизу.

– Здравствуйте, – говорит Настя.

Сосед заглядывает Насте через плечо, он нагло протискивается взглядом в загроможденное строительным мусором пространство коридора:

– У меня штукатурка в кухне кусками отскакивает, как при бомбежке. Вы это прекращайте! Слышите? Безобразие!

– Извините, но у нас ремонт.

– У всех ремонт. А людей уважать надо. Муж-то дома?

– А что?

– Окна меняете?

– На что?

– Тьфу ты! Рамы старые выбрасывать будете или как?

– Вам нужны?

– Не то чтоб нужны. Я б на дачу взял.

– Хорошо. Мы вам отдадим.

– Я не нищий, я заплатить могу. Вы и двери меняете?

– Вам и двери нужны?

– Все равно выбрасывать.

– Да, пожалуйста.

– Ну, хорошо. Я зайду потом. Вы бы потише. Я-то ладно, а вот дочь у меня – биохимик – не выдерживает.

Сосед уходит. Настя закрывает дверь. Из ванной появляется Максим.

– Биохимик! – ворчит Настя.

– Кто биохимик?

– Соседка снизу – биохимик.

– Ну и что?

– Не выдерживает.

– Чего «не выдерживает»?

– Да практически ничего. Зачем нам джакузи?

Звонит телефон. Мимо строительных козел, ведер и прочих явных признаков ремонта к нему устремляются Максим и Настя. Антонина Павловна тоже выходит из своей комнаты.

– Это меня, – говорит она наперерез. – Я жду звонка от Стеллы.

– Это меня, – прибавив скорости, обгоняет тещу Максим.

– Это мне звонят, – споткнувшись обо что-то, безнадежно отстает Настя.

Первым у аппарата оказывается Максим.

– Я приглашаю тебя посмотреть, как мне сделали пол, чтобы вы не вздумали стелить этот гадкий ковролин.

* * *

Дверь в квартиру Анны чуть приоткрыта, как улыбка Моны Лизы. Слышится музыка. Максим заходит в прихожую, по-прежнему заваленную стройматериалами и рабочей одеждой. Он осторожно идет по коридору, заглядывая в развороченные ремонтом пространства. Наконец доходит до спальни, толкает дверь… Белые отштукатуренные стены и потолок, зияющее черной дырой ночное окно, яркая лампочка на длинном шнуре ударяет в глаза. Желтый свет отражается в гладком, зеркальном полу, на котором танцует Анна. Ее мокрые волосы блестят, ее глаза сверкают. На ней простыня цвета капитуляции, цвета стен и потолка, цвета здоровых зубов, цвета снега на склонах Эвереста. Максим смотрит на этот танец из другой комнаты, не решаясь войти, произнести хоть слово, пошевелиться. Но вот Анна останавливается, молча смотрит на него, решительно подходит к двери, открывает ее широко, берет его за руки, затягивает на блестящую, зеркальную поверхность и вовлекает в свой танец. Он неловок и скован. Он так не может. Он так не привык. Он краснеет, как ребенок. Он не знает, что сказать и как себя вести.

– Дорогой, – говорит она в танце, – обрати внимание на пол. При большом внешнем сходстве с обычным паркетом ламинатные полы сделаны из высокопрочных материалов, обладают повышенной износостойкостью.

– Дорогая, – говорит Максим, переминаясь с ноги на ногу, – похоже, что ламинатпол еще и значительно проще в установке, да и дешевле в эксплуатации.

– Конечно, – отвечает она. – Ламинатпол – это то, о чем я мечтала!

Они любят друг друга на блестящем полу, скользя и перекатываясь по гладкой отражающей поверхности.

Они лежат на полу и смотрят в потолок. В глаза впивается резкий свет. Максим курит.

– Что это было? Секс? – спрашивает она.

– Вроде того. Тебе так не показалось?

Анна пожимает плечами.

– Ты не успела?

– Куда?

– Перестань.

– Что перестань? Я никуда не опаздывала, – смеется она.

– Первый опыт редко бывает удачным, – сдувается Максим, продолжая курить в потолок.

– Брось, – поворачивается к нему Анна, – ты настоящий герой-любовник.

– А он?

– Кто?

– Этот твой спонсор…

– Разболтала, значит. Ладно. Он приходит ко мне по пятницам в девятнадцать ноль-ноль и уходит в девятнадцать ноль-ноль по воскресеньям.

– Прямо как железнодорожный состав. – Максим зажимает нос. – Нумерация вагонов с головы поезда.

– Он живет по расписанию: работа такая.

– Кто он?

– Он? Бизнесмен.

– А имя у твоего бизнесмена есть?

– Зачем тебе?

– Так просто.

– Обойдешься без имени.

– Ты его любишь?

– Уже нет.

– Тогда зачем?

– У нас договор. Когда я в очередной раз уходила от него и от его семейных обстоятельств, он спросил: «Сколько?» Я сказала: «Тридцать две тысячи шестьсот пятьдесят три доллара». Ляпнула первое, что пришло в голову. Он привез деньги.

– И все?

– И все.

– А зачем тебе я?

– А зачем тебе я?

– Я первый спросил.

– Мне так захотелось!

– Прости, если не оправдал ожиданий…

– У меня не было никаких ожиданий. Послушай, мне не нравится этот разговор.

– Мне тоже.

– Тогда давай не будем.

– Хорошо.

Максим привлекает к себе Анну и целует ее:

– От тебя пахнет кофе, или мне кажется?

– Я люблю грызть кофейные зерна. Они горькие. Как думаешь, почему все мужики считают меня стервой?

– Наверное, потому, что ты от них уходишь.

– И все?

– Потому, что ты умная.

– Что еще?

– Красивая.

– Еще!

– Сексуальная… стерва.

* * *

Максим моет руки у себя в кабинете. Марьяна сосредоточенно разрабатывает онемевшие челюсти.

– Никогда еще так долго не сидела с открытым ртом, – констатирует она.

– Марьяна, в наш бартерный договор я хочу включить один деликатный пункт.

– Никогда не состояла в бартерных отношениях с мужчинами. Я всегда была им что-то должна.

– Я о ремонтах. Я хочу, чтобы наши с Анной квартиры были одинаковыми.

– Ну, я же говорила, что практически повторяю проект.

– Ты не поняла. Я хочу точно такую же квартиру. Не «практически», а абсолютно. С точностью до цвета стен, до расстановки мебели, с точностью до гвоздя.

– Зачем?

– Так надо. Но об этом не должна знать Настя.

– Ты с Анной… – Марьяна перестает двигать челюстями. – Я от тебя этого не ожидала… Она тебя соблазнила?

– Почему это она?

– Макс, ты же паинька. Макс, ты же мне про десять заповедей…

– Марьяна, ты слышала, я тебя попросил? Ты меня поняла?

– А ты знаешь, что она с мужиками делает?

– Знаю. Мне это нравится. В смысле, мне это не важно. Все. Марьяна, я не хочу об этом говорить.

– Да, это коллизия! Максюша, это не мое дело, я как рыба об лед, я пришла-ушла, но если Насте не будет это нравиться… ремонт?

– Ей все будет нравиться!

– Хоккей! Я согласна, только скажи по секрету – это что у вас, такая сексуальная причуда с ремонтом? Я правильно поняла?

– Марьяна!

– Скажи, это вас возбуждает?

* * *

Все падает, рушится, клубится. Настя растерянно и обреченно ходит по руинам своей квартиры, как попавший в окружение солдат. Нетронутыми остались несколько комнат, куда эвакуировали всю мебель, деда Антона, Антонину Павловну, Машу и собаку. На всем пространстве фронта орудует Марьяна. Украинцы кричат:

– Осторожно, хозяйка!

Настя с трудом уворачивается от падающих фрагментов стен, кусков штукатурки. Марьяна, перекрикивая грохот, наставляет бригадира:

– Ты меня понял? Чтобы все точно, как я сказала!

– Мосты, церквы, монастыры строил… Нихто слова поганого нэ казав! Ей-богу! Митрополит благословил…

– Я атеистка.

Марьяна направляется к Насте, а бригадир плюет ей вслед и крестится.

– За ними нужен глаз да глаз. Иначе биде у тебя будет в прихожей.

Затишье наступает лишь к вечеру.

– Мама была права, – говорит Настя, наливая в тарелку суп.

– В чем права мама? – Максим устало садится за стол.

– Этот ремонт – прямая дорога на кладбище.

– Есть какие-нибудь предложения?

– Нет.

– Так я и знал.

В дверь звонят. На пороге Илья. Он слегка навеселе.

– Ну, хвастайся своей джакузей.

– Ну, заходи. Есть хочешь?

– Нет.

Они идут по разрушенному коридору в ванную комнату.

– Ну вот она – красавица. – Илья гордо представляет другу джакузи.

Та сияет белизной и никелированными металлическими деталями.

– Ух! Красавица-то красавица, – задумчиво произносит Илья.

– Что-то не так?

– Все так, – говорит Илья, поправляя пальцем очки. – Все так. Под тобой много народу живет?

– А что?

Илья деловито осматривает джакузи:

– Да так.

Друзья курят на балконе.

– Сволочь ты! – говорит Максим.

– Это ты про что?

– Про то! Я всю жизнь, можно сказать, мечтал о джакузи. Наконец я ее купил. И теперь ты говоришь, что она рухнет на беспечные головы соседей.

Этажом ниже на своем балконе замер сосед. Он почти не дышит. Его сердце почти не бьется. Вся энергия его старческого тела сконцентрировалась в органах слуха.

– Макс, если она рухнет, не хочу тебя пугать, но по всему видно, что так оно может и случиться. Это братская могила, ты представляешь? Она не только соседей твоих похоронит, она весь дом может завалить.

Максим слушает угрюмо и молча.

– Нужен эксперт. Пока тебе все не просчитают, ты воду в нее не набирай. А лучше всего вообще не мойся и не залезай.

* * *

Максим и Анна сидят друг напротив друга в джакузи. Вокруг пузырится вода, сотни литров воды плюс два обнаженных тела.

– Ты даже не представляешь себе, как это опасно! – говорит Максим.

– Если тебя пугают опасности, нам лучше не встречаться.

– Марьяна молодец, – меняет тему Максим. – У тебя ванная точная копия нашей. То есть наоборот. Мне все кажется, что сейчас жена зайдет зубы почистить…

Анна бросается на него и начинает топить:

– Прекратите говорить мне о ваших женах. Я не хочу о них ничего знать! Все. Понял?

Максим отплевывается, трет глаза и фыркает:

– Чуть не утопила!

– Чуть не считается.

Максим нехотя вылезает из ванны. Он критически осматривает свое отражение в зеркале. Ничего особенного. Среднестатистическое лицо типичного обывателя. Да и все, что ниже лица, – такое же типично обывательское.

Кажется, его легко привести к общему знаменателю, ввести в какую-нибудь таблицу, фокус-группу, целевую аудиторию, подвергнуть переписи, удержать в границах нормы.

В институте стандартизации для него всегда день открытых дверей.

Во всех фотороботах, трепещущих на попутных столбах, он узнает себя.

Его телесная конструкция идеально вписывается в урбанистический ландшафт. Его легко изобразить на макете будущих застроек в масштабе 1:100, безлико стоящим на остановке общественного транспорта.

Он старательно вытирается полотенцем, а потом сушит голову феном. «Зачем я ей?» – задается вопросом Максим, всматриваясь в свое отражение.

Он говорит, чтобы услышать свой ничем не примечательный голос:

– У меня один знакомый вышел из дому в тапочках за хлебом. А тут подъехали пьяные друзья на машине и говорят: «Поехали на море…» Он подумал минуту и так, как был, в тапочках, с батоном в кульке и укатил. Жена ищет его день-другой, по моргам, по больницам, в розыск подала: «Ушел из дому в тапочках за хлебом и не вернулся, особых примет нет. Только тапочки и батон…» А он через месяц звонит – прости, говорит, у меня другая семья…

– А ты бы смог?

Фен гудит, и голос Анны из соседней комнаты почти не слышен.

– Что?

– Уехать так на море. С кульком в батоне. Ты бы так смог?

– Так? Нет, наверное…

Максим выключает фен.

– Можно остаться у тебя на ночь?

В дверях ванной появляется Анна. Она улыбается:

– Что ты соврешь жене?

– Что-нибудь совру.

* * *

Утром их будят армяне. Анна уходит открывать дверь. Максим продолжает лежать на широком матрасе, брошенном прямо на новый пол в пустой белоснежной комнате.

– Анна-джан, как себе делаем. Все как хочешь. Армянский штукатурка делаем. Стена делаем белий-белий, гладкий-гладкий. Свет тебе делаем из медный провод. Все что хочешь.

Максим отзывает Анну в сторону:

– Слушай, Анна-джан. У меня был друг – армянин. Он меня научил. Тебе надо выучить только одну фразу. Она волшебная: «Инч пес цер тангакин орох чутюн».

– Подожди, я ничего не понимаю. Что это значит? Инч пес…

– Я как-то из Питера уехать не мог, билетов не было, подхожу к поезду Москва – Адлер, к проводнику. Кроме меня еще человек сто – все без билетов, проводники-армяне никого не берут. Я подхожу, говорю: «Инч пес цер тангакин орох чутюн». Он мне: «Заходи, дорогой».

– Запиши на бумажке.

Максим пишет. Анна читает и смеется. Он обнимает и целует ее, но тут же отстраняется, заметив хитрый взгляд Ашота.

– Когда мы встретимся?

– Сантехнику мы купили. Значит, следующий этап – окна. Надо ехать и заказывать окна.

* * *

Вечер зажег фонарь луны, гирлянды звезд, а еще – окна в домах. Можно идти по улицам и заглядывать в эти чужие окна. Там, в узком пространстве неплотно задвинутых штор и занавесок, под сенью абажуров и люстр, в голубом мерцании телевизоров проходят чьи-то чужие вечера.

В одном из миллионов городских окон можно подсмотреть, как Максим целует Анну в ямочки над ключицами, и в этот момент она закрывает глаза. Потом она проводит пальцами по его губам, а он успевает их поцеловать, а она – улыбнуться. Он смотрит в ее зеленые глаза и видит в них свое отражение и белую стену за своей спиной, и яркую звезду стоваттной лампочки.

– Мы не зря выбрали эти окна, дорогая, – говорит он, вдыхая теплый кофейный аромат.

Она прикасается щекой к его щеке, кладет руки ему на плечи, как в танце.

– Помимо высокой теплоизоляции, – говорит она, – и гарантированной в течение сорока лет надежности, эти окна обладают еще одним чудесным качеством – они абсолютно шумо-и пыленепроницаемы.

– Да, – отвечает он. – Это так удобно! Поэтому мы и выбрали эти окна, не так ли?

* * *

Звонок в дверь – это сосед.

Его кустообразная небритость колет глаза. «Седина в бороду», – проносится у Насти в голове совершенно не кстати.

– Вы меня заливаете! – хрипит сосед.

«Вот тебе и бес в ребро», – приходит ей на ум.

– Не может быть.

– Значит, я вру?

– У нас абсолютно сухо. Хотите – посмотрите? – Она делает шаг назад, пропуская соседа, открывает дверь в ванную.

Тот внимательно изучает джакузи.

– Тяжелая… Вы, гражданка, нарушаете… У нас тут перекрытия деревянные. А весит эта ваша… нужен эксперт. Вызывайте срочно!

– Вечером муж к вам зайдет, – вяло отбивается Настя.

– И маляров не отпускайте. Пусть теперь потолок мне белят.

– Муж к вам зайдет вечером, – повторяя, как мантру, цедит Настя.

– Пусть зайдет. А потолок побелить и вызвать кого надо придется!

– Ну, это мы еще посмотрим.

– А тут, дорогая, и смотреть нечего, тут безобразие налицо. Я честный человек. Я ветеран. Я в танке горел. Мне чужого не надо. А если вы мне потолок завалите, то кто будет отвечать? Это же братская могила… Пусть зайдет до девяти. В девять я спать ложусь!

– Спокойной ночи, – говорит Настя и закрывает дверь.

Максим возвращается, когда все уже спят. Только собака, виляя хвостом, приветствует его возвращение. Максим садится на корточки, приваливаясь спиной к двери. Он гладит пса, а тот пытается лизнуть его в лицо шершавым языком.

– Ну, – шепчет Максим, – спроси меня: «Где ты был?» Ну, спроси: «Где ты шлялся, гад?» «Ты что, пил?» Ну? Спроси меня про совесть.

Собака млеет от почесываний, заваливается по-щенячьи на спину, подставляя живот, закатывает глаза. Максим чешет пса.

– Вот за это я тебя и люблю, – шепчет он. – Знаешь, где я был? Сказать? Сказать? Мы немного выпили. Совсем чуть-чуть, честное слово. Не веришь?

Максим открывает глаза. Рядом еще спит Настя. Слышно, как Антонина Павловна в коридоре говорит по телефону:

– Мы с ним полные тезки, но он меня называет почему-то «Мура». А вчера задумался, а потом очень четко произнес: «Мура, скоро станут падать листья», представляешь?.. Стеллочка, я так за него волнуюсь, когда эта фурия его увезет… она ненадежная, она может и отравить…

Максим встает осторожно, чтобы не разбудить Настю, одевается. Жена ворочается в постели и сквозь сон говорит:

– Я тебе там пакет положила в холодильнике. Возьми, у тебя желудок… Сосед приходил. Сказал – братская могила…

– Что?

– Зайди к нему. Он денег хочет, по-моему. Сволочь, – и снова засыпает.

Максим выходит из комнаты на будущую кухню. Включает телевизор, открывает холодильник.

Вдруг он слышит голос Анны. Он видит ее на экране телевизора, уменьшенную до размеров двадцать второй диагонали. Она говорит:

– Дорогой, соседи жалуются, что наш диван очень громко скрипит. Может, нам стоит переехать в частный дом?

И тут же, в интерьере мебельного магазина, камера фиксирует мужчину в медицинском халате, в белой шапочке, с марлевой повязкой на лице:

– Дорогая, но мы не можем сейчас себе это позволить. Впрочем, я знаю выход и получше.

– И какой же? – спрашивает Анна.

– Вот, посмотри, – говорит доктор, указывая рукой на диваны, кресла и столы, – это мебель итальянского дизайнера Пидорчио. Это больше, чем просто мебель. Ее производят из ценнейших пород дерева: индонезийского – мудуха и полинезийского – хумбаба.

– В самом деле! Я вижу – это очень прочная мебель. Она не будет скрипеть даже через сто лет!

– К тому же это дешевле, чем покупать дом, – говорит доктор.

– Какой ты у меня умный! – всплескивает руками Анна. Она обнимает человека в белом халате.

Камера берет крупный план, и они вместе декламируют:

– Покупайте мебель от Пидорчио, и вы сильно сэкономите!

* * *

Максим с Анной выходят из мебельного магазина. Они идут по бульвару. Над бульваром очень низко завис огромный красный шар.

– Что это? – спрашивает Анна.

– Где?

– Что это за планета?

– Это Солнце, – говорит Максим.

– Я никогда не видела такого здоровенного солнца. Может, это Марс?

– Вряд ли.

– Я боюсь.

– Чего?

– Вдруг оно на нас упадет? Смотри, как оно низко. Мы все можем погибнуть. Мы не успеем сделать ремонт.

– Оно не упадет. Оно очень крепко держится, поверь мне, – говорит Максим.

– А вдруг перекрытия не выдержат? – смеется Анна.

Они идут навстречу солнцу. Пахнет остывшим асфальтом, последним, ускользающим теплом лета. Из открытого кафе доносится запах шашлыка.

– Я хочу шашлыка! – заявляет Анна. – Да, хочу шашлыка! Плевать на калории! Плевать на белки! Плевать на холестерин! Хочу шашлыка!

Она даже припрыгивает на одной ноге, как девочка, играющая в «классики», так ей хочется шашлыка!

– С зеленью и репчатым луком! И с аджикой! Да!

Они подходят к кафе, Анна читает вслух то, что написано на ценнике за стеклом: «ШАШЛЫК ИЗ ГОВ.».

– Я не хочу «из гов.», – разочарованно произносит она, выпятив нижнюю губу.

И они идут дальше, смеясь и болтая о всякой ерунде. Они решили подойти к солнцу поближе, чтобы увидеть, есть ли на нем пятна.

– Последний раз я покупал мебель больше десяти лет назад, – рассказывает Максим. – По записи. Ходил на перекличку, по субботам. Мне на руке номер писали. Месяца через два купил стенку «Воспоминание». Они были из шпона ясеня и дуба – светлая и темная. Можно было выбрать светлые воспоминания, а можно было темные. С тех пор у меня «светлые воспоминания» о том времени.

– А как вы познакомились с женой? – спрашивает Анна, когда до солнца остается всего лишь несколько кварталов.

– Мочу вместе сдавали.

– Что?

– Мочу. В поликлинике. В очереди.

– Потрясающе. Зачем вы мочу сдавали? – смеется Анна.

– Она проходила какие-то обследования, а я всегда чего-нибудь боюсь. Короче, я пошел сдаваться. Сижу в очереди с баночкой из-под майонеза. Она – напротив с такой же баночкой. Анализ мочи по Ничипоренко.

– Кто такой Ничипоренко?

– Ну, придумал, как по моче определять воспаление.

– Обидно за Ничипоренко, – говорит Анна.

– Почему?

– Потому что именами одних называют планеты, а фамилиями других – анализ мочи.

– Ну, все зависит от того, чем ты занимаешься.

– Ладно, бог с ним, с Ничипоренко. И то жена? Что дальше?

– Мы сидели напротив друг друга. Она мне сразу понравилась. У нее были красные туфли.

– У меня тоже есть красные туфли.

– На коленях сумочка, за которой она прятала баночку с мочой. И когда подошла ее очередь, она встала, поднялась со стула, забыв про баночку, и та грохнулась на пол. Я вскочил инстинктивно и начал собирать эти осколки… Очнулся перед ней на коленях. Она в красных туфлях.

– Так романтично.

– Она говорит: «Что вы делаете?», а я говорю: «Не знаю». Так и познакомились. Она спросила: «Вы чем болеете?» И мы стали встречаться.

– Здорово.

Им навстречу идут праздные, счастливые люди. Кажется, они возвращаются с солнца. Много людей. И у каждого над головой – маленький солнечный нимб.

– Я тоже мнительная, – говорит Анна. – Просто живу в ожидании неприятностей. Не все время, конечно, – периодически. Вот, думаешь, сколько вокруг витает смертельных вирусов и инфекций, самолетов, следующих рейсами «Аэрофлота», сколько падает кирпичей с крыш или увесистых сосулек, сколько неплотно закрытых люков под ногами, пьяных водителей, хулиганов…

– Клептоманов! Педофилов! Некрофилов! – подхватывает Максим.

Они выкрикивают эти слова идущим навстречу счастливым, беспечным людям, давно сделавшим ремонт в своих квартирах, давно решившим все свои проблемы, побывавшим на солнце.

– Как удается выживать в таких условиях? – спрашивают Максим и Анна у первых встречных. Но те не отвечают. Тогда они спрашивают у вторых встречных, у третьих, четвертых… Но и те не отвечают, а только смеются или улыбаются, как будто им известен какой-то секрет счастья, но они дали подписку о неразглашении.

* * *

Анна и Максим ужинают в ресторане. Они сидят у застекленной стены, как в витрине, через которую просматривается бульвар с гуляющими прохожими и еще кафе-мороженым прямо напротив ресторана. Солнце поменялось местами с луной. Вернее – с месяцем. А месяц похож на ломтик голландского сыра.

– Сколько вы уже женаты? – спрашивает Анна.

– Не знаю. Лет сто, а может, двести.

В кафе напротив заходит Маша с одним из украинских рабочих – Денисом. Пока Денис покупает мороженое, Маша оглядывается по сторонам. И видит в витрине своего отца с неизвестной ей женщиной.

– Столько не живут, – говорит Анна. – По крайней мере вместе.

– Есть теория, – продолжает Максим, – что каждые семь лет клетки человеческого организма полностью обновляются. Эти изменения внутри требуют перемены среды. Вот, делаем ремонт. Вроде как что-то в жизни меняется. Ты понимаешь, на клеточном уровне все в тебе перестраивается, а жизнь все та же.

– А я со своим первым мужем и семи лет не прожила. Но там дело было не в клетках.

– А в чем?

– В глупости, наверное.

– Похоже, брак вообще глупость.

– Хорошее дело таким словом не назовут, – соглашается Анна.

– Да. В детстве я пытался вывести кислотоустойчивый сорт рыб. Я капал из пипетки соляную кислоту в аквариум.

– Садист. Ты не случайно стал стоматологом.

– Каждый день все больше, больше, больше…

– И что?

– И рыбки растворились. Я вылил их в унитаз.

– Это ты к чему?

– Это я про семейную жизнь. Я чувствую, что раствор становится все насыщенней.

– Но вы же любили друг друга? Ты же сам говорил: Ничипоренко, красные туфли…

– Да, конечно… Я еще рассказывал ей про рефлексы.

– Про какие рефлексы?

Денис приносит клубничное мороженое, ставит перед Машей. Она внимательно смотрит на отца. Денис собирается сесть рядом. Но Маша глазами и подбородком указывает ему место напротив.

– Сесть сюда? Зачем?

В ответ Маша только мычит.

Денис садится спиной к Максиму и Анне и закрывает от них Машу, которая продолжает подглядывать из-за его плеча, как из укрытия. Она что-то мычит, но Денис останавливает ее:

– Молчи! Тебе нельзя напрягать язык, поняла?

Она кивает. На глазах у нее выступают слезы.

– Ешь мороженое – помогает, – говорит Денис.

Максим закуривает и уносится с дымом куда-то ввысь, растворяясь в воспоминаниях:

– Мы ели мороженое, и летел пух с тополей. Я следил за ней, а она за мной. Смотрела, как я говорю, как курю, как пускаю дым и все такое. Пух падал в мороженое, и нам неловко было доставать его пальцами, а ложечкой не получалось. А прошли эти годы, все эти годы, что мы вместе… Мы ходим голяком по квартире, и никто не вспомнит про то, что когда-то в начале лета стеснялись влезть пальчиком в мороженое. Сидишь утром на кухне, куришь натощак, и никому нет дела до того, как ты пускаешь дым, и никому не интересно слушать про рефлексы, а в раковине Эверест из грязной посуды. Так заканчивается любовь.

– Печально, – говорит Анна. – Обыкновенная история.

– Мне надо ехать.

– Только соблюди все правила конспирации. Уходи дворами и не забудь съесть счет из ресторана.

– Обязательно. – Он пытается поцеловать Анну.

– Нет, – говорит она, останавливая его жестом.

– Почему?

– Сегодня пятница.

Максим вдруг видит Машу, пристально смотрящую прямо на него из-за чужого плеча. Встретившись с ним взглядом, Маша неожиданно зло показывает язык, в котором успевает сверкнуть металлический шарик.

* * *

Максим открывает ключом дверь. С порога он слышит чьи-то голоса из дальних комнатах. Никто его не встречает, только пес, как всегда слюнявый и приставучий, радостно топчется в прихожей. Максим открывает дверь и видит точно такую же спальню, как у Анны. На секунду ему даже кажется, что он перепутал квартиры. Но по присутствию украинцев, Марьяны, Насти и тещи понимает, что он у себя дома. Все выжидательно смотрят на него, как на прокурора, который должен зачитать обвинение или наоборот, как на подсудимого, готового произнести последнее слово перед расстрелом.

– Ну, похоже? – Марьяна хитро подмигивает.

– На что?

– На то, что ты хотел?

– Марьяна сказала, что тебе должно понравиться, – говорит Настя. – Особенно пол.

– Пожалуй… – выдавливает Максим.

– Я же тебе говорила! – обращается к Насте Марьяна и снова подмигивает Максиму.

– Марьяна, – он старается говорить, как можно спокойней, – можно тебя на минуту, я по финансам…

Максим грубо заталкивает дизайнершу в соседнюю комнату, в которой свалены все стройматериалы и мебель:

– Что ты рассказала Насте?

– Максюша, я партизан… Я ни слова! Ты что?!

– Держи язык за зубами, поняла?

– Поняла! За новыми, красивыми металлокерамическими зубами.

– Да, – успокаивается Максим, опуская руки.

– Только…

– Что?

Марьяна переходит на шепот:

– Максюша, я все время думаю – зачем тебе одинаковые квартиры?

– Марьяна, не будь дурой.

– Нет, все по Фрейду, Максюша… Все по Фрейду!

В комнату заглядывает Настя.

– Максим, за Антон Палычем приехали.

– Я вас поздравляю, – говорит Марьяна.

В прихожей они сталкиваются с Лизой и парой здоровенных парней, похожих на санитаров из психушки. Они тащат старика на носилках.

– Здравствуйте, – говорит Лиза, – и до свиданья. Ну вот, мы и поехали, – обращается она к Антону Павловичу.

– Мама очень расстроится, когда узнает, – говорит Настя.

– Ничего, ничего! Вы звоните. Он пока в больнице поживет, я договорилась. У мамы криз. Так что пока она отойдет, его тоже подлечат. Да?

– Подлечим, дедуля, – говорят санитары, – будет как новенький.

Дед Антон беспомощно оглядывается по сторонам, словно ища кого-то.

– Я умчалась. До завтра, – выскальзывает Марьяна перед санитарами.

– Послушай, – закрывает за ними дверь. На глазах ее слезы. – Максим, я не хотела при всех. Но почему ты не спросил меня – нравится мне это или нет?

– Тебе же было все равно.

– Нет, это тебе было все равно. Это ты хотел все покрасить в белый цвет.

– Постой, мы же согласились, что все доверяем Марьяне.

– Ты доверяешь кому угодно… Мне кажется… Это все как-то… слишком… Я не знаю, как тут жить… я не смогу.

– Почему ты говоришь об этом только сейчас, когда уже все готово?

– А ты у меня спрашивал? Ты всех подгонял – быстрее, быстрее!

– Успокойся, просто у тебя сейчас месячные.

Настя выходит из комнаты, сильно хлопнув дверью.

* * *

Антонина Павловна тянет за руку Машу:

– Нет, вы посмотрите, что она над собой учинила! Покажи отцу с матерью! Ну! Покажи немедленно! – срывается на крик теща.

– Маша, в чем дело? – спрашивает Максим.

Маша открывает рот. У нее в языке блестящий металлический шарик.

– Это пирсинг, – ставит диагноз Максим.

Настя разглядывает Машин язык.

– Это членовредительство! – кричит Антонина Павловна.

– Разбирайтесь сами, – говорит Настя. – Только не орите. Я хочу, чтобы хоть вечером было тихо.

– Игла по крайней мере одноразовая была? – интересуется Максим.

– Да. Это, оказывается, не так уж больно. Пупок было больнее. – Она поднимает майку и показывает пупок с серебряным колечком.

У Антонины Павловны начинаются горловые спазмы:

– О! А! Какой ужас. Меня тошнит. Максим, скажите ей…

Маша выжидательно смотрит на Максима. Тот молчит. Как будто они заключили тайную сделку: молчание – за молчание.

– Вы еще с ней хлебнете! Она вам в подоле принесет! – хлопает дверью теща.

– Что значит в «подоле принесет»? – интересуется Маша.

– Не обращай внимания.

– Нет, скажи, что я должна принести в подоле?

– Ты ничего не должна. Я надеюсь, в школу ты это не нацепишь?

– Папа, дай денег.

– Зачем тебе?

– Ну, на мороженое и туда-сюда.

– На мороженое дам, а без «туда-сюда» обойдешься. – Максим достает деньги из кошелька и дает Маше. Он недоволен: – Лучше ходите в кино.

* * *

В тренажерном зале лязгает металл. Гулко звучат мужские голоса. Ряд зеркал вдоль стен множит пространство и людей. Взмокший и разгоряченный Илья наблюдает за Максимом, который сидит с повисшей в руке гантелей и смотрит куда-то невидящим взглядом.

– Ну, рассказывай.

– Что тебе рассказывать? Нечего рассказывать.

– Ну, не томи. Кто она?

– Женщина.

– Я надеюсь. Что за женщина?

– У нее очень длинные руки и очень короткие ноги, – после некоторой паузы говорит Максим.

– Так… – Илья озадачен.

– У нее маленькие глазки, но очень большие уши.

– Угу! – заподозрив подвох, кивает Илья.

– Но зубы у нее отличные! Просто замечательные зубы.

– Скотина! Это у вас так или с последствиями?

– Ну, какие-то последствия наверняка будут. Ладно, давай качаться.

– По-моему, – говорит Илья, – пора качать ноги. В смысле, пошли отсюда.

Максим и Илья моются в соседних душевых кабинках.

– Мы документы подали, – фыркая, сообщает Илья.

– Куда на этот раз?

– В Германию.

– Ты немецкий уже учишь?

– Нет. Если спать с собаками – наберешься блох. Если жить с немцами – выучишь немецкий.

– Ну, с блохами оно как-то быстрее, – намыливаясь, комментирует Максим.

– А куда спешить? Пособие платят, квартиру предоставляют. Сиди себе – учись. Никто тебя под зад не толкает.

– Тебя и здесь никто под зад не толкает. Квартира у тебя есть. Пособие ты и у себя на работе какое-никакое получаешь.

– Так то здесь! – многозначительно замечает Илья. – А хорошо там, где нас нет.

* * *

Максим поднимается к Анне. На лестничной площадке он обнаруживает армян. Они сидят на полу и смеются до слез, гомерически, содрогаясь, всем телом. Его они не замечают. Максим входит в квартиру. Анна в слезах и тоже хохочет.

– Что случилось?

– Это краска, – говорит она, смеясь и плача. – Рогожку красили.

– Это что так весело?

– Надышались краской. Это невероятно смешно. Я накуплю себе этой краски и кульков.

– От этого становятся идиотами.

– Нет, мне идиоткой нельзя. Он мне рассказывал про одного своего знакомого, который открывает представительство какой-то итальянской фирмы. Ему нужен референт со знанием итальянского.

– Ну и?

– Что «ну и»? Хочу работать в итальянской фирме.

– Ты же не знаешь итальянского!

– Ну, я же еще не идиотка. Я выучу. «O more mio more mi», – поет Анна.

– Я смотрю, ты уже много знаешь.

* * *

Максим сидит за столом в ожидании ужина. Под потолком плетенный из ротанга абажур. Сетчатые тени уютно оплетают кухню. Анна режет овощи. Максим наблюдает за ней, за ее движениями, за ее руками… Ему кажется, никто так умело и изящно не управляется с овощами. Долька огурца соскальзывает с разделочной доски, Анна отправляет ее в рот, как бы между прочим – что упало, то пропало. Красиво! В духовке загорает курица. Она лежит на спине, раскинув ноги и крылья, освещенная ярким желтым светом. Духовка похожа на телевизор. Кажется, когда курица будет готова, по экрану побегут титры – имя курицы будет значиться в траурной рамке. Ее бледное тело было обмазано майонезом и специями. И теперь она всем этим пахнет – головокружительно вкусно. И еще она пахнет тихим таким уютным счастьем. Странное дело – обычная курица! Жена тоже, случается, готовит курицу, но ее курица не пахнет счастьем. А эта – просто благоухает. Может, это какой-то особый, специально выведенный вид кур? И Анна знает, где они продаются, а Настя – нет.

Они лежат на диване, как крокодилы, – переваривают пищу. Максим курит.

– Как курица? – спрашивает Анна.

– Нормально курится.

– Да нет. Как ку-ри-ца? – машет руками, как крыльями. – А не как ку-ри-тся.

– Сама ты как курица. И курится – хорошо. И курица – хороша. Мне все с тобой хорошо.

– Я тебе не курица. Я тебе не какая-нибудь наседка.

– У меня тоже начали делать столовую, – меняет он тему.

– Расскажи мне лучше про рефлексы. – Анна придвигается и кладет голову Максиму на плечо.

– Зачем тебе? – Он трогает ее волосы.

– Страшно интересно!

– Рефлексы бывают условные и безусловные. – Максим целует ее в щеку.

– Как это? Не отвлекайся. Я хочу подробно.

– Условные – это когда долго, долго, много времени, годами тебя приучают, например, есть по сигналу. Лампочку включают – и у тебя выделяется слюна. Собака Павлова.

– Слышала я про эту собаку.

– Потом, когда лампочку включают – просто так, хочешь не хочешь – слюнки текут.

– Интересно, у меня ни один Павлов не развивал условные рефлексы.

– Ты о чем?

– О том, что я спокойно жру в темноте.

Максим смеется, и голова Анны подрагивает на его плече.

– Не хочу ничего знать про твоих Павловых, Ивановых, Сидоровых…

– А безусловные? Расскажи про безусловные.

– Лимон.

– Долларов?

– Вот это безусловный рефлекс. Хотя по идее ты должна была всего лишь поморщиться.

– Нет, я обожаю безусловные рефлексы!

Неожиданно раздается звонок в дверь. Максим и Анна, подскочив на диване, смотрят друг на друга.

– А не было ни разу, чтобы этот твой «состав» пришел не по расписанию?

– Ты почему спрашиваешь?

Звонок повторяется.

– Боишься? – Анна выходит из комнаты.

А Максим, как парализованный, как дед Антон, продолжает сидеть на диване, не двигаясь. Он слышит какие-то голоса, доносящиеся из прихожей. Через минуту Анна возвращается.

– Это соседка. Можешь не волноваться. До пятницы.

– Все. Я не хочу так. Я не хочу делить тебя с этим.

– Это признание в любви?

– Считай – да.

– И что дальше?

– Меня бесит этот твой деловой тон, – говорит Максим, уставившись в сверкающий пол.

– А меня бесят бессмысленные разговоры.

– Ладно, ладно, прости меня. – Он берет ее за руку. – Знаешь, эти три дня, когда я тебя не вижу…

Анна высвобождает руку, но Максим продолжает:

– Дома мне кажется, что ты рядом, что ты просто вышла из комнаты. Когда просыпаюсь, долго не могу сообразить, где я: здесь или там? Где, чья квартира? С кем я спал?

– Вот как?

– Нет, не в этом смысле.

– Запутался, бедненький. – Анна встает и выходит из комнаты.

* * *

– Покажи зубы! – говорит Максим.

– Смотри! – Сергей неестественно широко и торжественно улыбается.

– Шедевр! – восхищается он собственной работой.

– Дай я тебя поцелую. – Сергей перегибается через заставленный едой и бутылками стол, теряя равновесие и цепляясь за Максима губами. – Вот спасибо, доктор!

– Не за что. Всегда пожалуйста. – Максиму неловко, он оглядывается по сторонам.

В ресторане немноголюдно. Черно-белые официанты подобострастны и сутулы. Они вьются над их столиком с особым рвением, убирают, подносят, стремглав меняют пепельницы.

– Да не мельтеши ты! – грубо осаживает одного из них Максим. – Ненавижу, когда они так – пепел сбить не успеешь, поговорить не дают, лезут своими ручищами, суки!

– Тебе не зубы, а нервы лечить надо, – говорит Максим.

– Да ладно, это мой кабак, а эти, – кивает в сторону официанта, – они другого языка не понимают.

– Зачем же ты назвал свой кабак «Еврохарч»?

– Это не я. Это пиарщики. Говорят, «Еврохарч» – запоминающееся название. Провели социологический опрос. Народу нравится. А тебе нет?

– Ну, «Еврохарч» так «Еврохарч». Так ты, Серега, ресторатор?

– И ресторатор тоже, а нервы, конечно, лечить надо. Все болезни от нервов. Так, доктор? Жаль, что ты только по зубной части, – говорит Сергей, разливая по рюмкам тягучую ледяную водку.

– Какая часть тебя еще беспокоит?

– Все остальные части, Макс! Ливер болит, – смеется Сергей белозубым ртом, – все болит. Стареем.

– Ничего-ничего. Скрипучее дерево долго стоит.

– Да, мы еще поскрипим. Это уж точно. Ну, давай за здоровье! Снимем стресс.

– Стресс, Серега, алкоголем не снимается, – говорит Максим. – Но выпьем тем не менее.

– Что ж его, паразита, снимает? – кривится от водки Сергей. – Секс?

– И секс не снимает. Только у женщин. А у мужчин – не снимает.

– От бля… так и знал, – досадует Сергей. – Пью, трахаюсь, и никакого удовольствия! Так ты говоришь – даже стресс не снимает?

– Не снимает.

– Обидно, – говорит Сергей и задумывается. – А вот скажи мне, как медик медику: бабки стресс снимают?

– Зависит от суммы, – рассуждает Максим. – Тут ведь может быть превышение терапевтической дозы.

– А что делать?

– Физический труд, побольше на воздухе, здоровый образ жизни и все такое.

– Знаешь, что я тебе на это отвечу: ну тебя в жопу. Выпьем? – поднимает рюмку Сергей.

– Никаких противопоказаний, – тянет свою Максим. – Как говорится, в малых дозах алкоголь полезен в любых количествах.

– Точно. Ты-то как? Жена? Дети? – закусывая, интересуется Сергей.

– Жена, дети – дочь – пятнадцать лет, собака. А у тебя?

– Жена еще есть, детей нет, собака сдохла. Все хорошо. Помнишь, как мы с тобой в лагерь ездили пионерский?

– Помню. Каждый раз из окна поезда я надеялся увидеть, где начинается море. Так ни разу и не удалось. Я всегда просыпал этот момент.

Поезд покачивает. Дребезжат стаканы в подстаканниках на столике купе. Верхняя полка, подбородок уперт в подушку. За окном море. Утреннее, пустынное, еще не прогретое солнцем. Каменистые пляжи, солярии с голыми серыми лежаками. Туннель – неожиданно, как обрыв пленки в летнем кинотеатре. Девчонки пищат от темноты где-то в тамбуре. Свет – ожидаемо, но все равно внезапно. Выброшенные на сушу останки ржавых судов. На бортах надписи белой краской: «СКА – чемпион», «Саша. Донецк. 1974», «Здесь был Игорь из Свердловска». Вдруг кто-то кричит: «Дельфины!» «Где? Где?» «Да вон там!» – бросаются к окну. Черные силуэты прыгают по воде, как запущенный с берега параллельно поверхности плоский камень. На перроне пахнет шпалами, морем, магнолией, китайской акацией. Народ тянется на пляж с надутыми матрасами под мышками, с детьми на плечах, с полотенцами через плечо. Двадцатикопеечная монета блестит на солнце. Женщина с усами продает горячую кукурузу, дает крупную соль из пол литровой банки. Соль – бесплатно, бери сколько хочешь. Втираешь ее в початок, отряхиваешь о шорты руки и ешь по дороге на море. Хорошо. «Максим! – кричит вожатая. – Где твоя пара?» Серега в белой пилотке с белым вафельным полотенцем, на котором в углу йодом выведено: «Сережа Сапунов».

Вот он. Или не он? Тот – худой, с просвечивающимися ребрами, со смехом похожим на икоту, и этот, сидящий напротив, – не совмещаются, как гусеница с бабочкой.

– Я покажу тебе, где начинается море, – говорит он. – Зафрахтуем яхту на Кипре, возьмем девочек и будем снимать им стресс, раз себе не получается. Морской воздух, из еды только рыба, овощи и фрукты – стои́т, я тебе скажу, как эбонитовый! У тебя, Макс, есть любовница?

– Есть! – почему-то краснея, отвечает Максим.

– Красивая?

– Да.

– А у меня все равно лучше!

– Почему это?

– Потому, что лучше не бывает!

– Где взял? – отшучивается Максим.

– Где взял, где взял… Купил!

– Она что, проститутка?

– Сейчас получишь! Знаешь, я как-то со временем так полюбил эти товарно-денежные отношения. Мне легче с очень конкретными людьми. Вот я к тебе пришел, говорю – зубы сделай, ты мне – столько за лечение, столько за керамику. Очень внятно, понимаешь? Мне это нравится. Мне платят, я плачу. Не надо этих страданий – чтобы я к тебе – я тебе за зубы должен? А ты глаза опускаешь, уходишь в другую комнату, меняешь тему разговора. Я еще раз – ну, сколько? А ты мне – нет, я так не могу, и так далее. К чему все это?

Максим украдкой посматривает на часы. Он мог бы быть сейчас там, с Анной, но он не решился отказать школьному другу. Не этому – ресторатору в костюме, а тому, с ребрами, из детства. А завтра пятница. И это значит, что они не увидятся с Анной аж до понедельника.

– …А она мне: я ухожу – мне надоело, я так не хочу, – продолжает Сергей. – Я ей: ты же знаешь, я жену не брошу, что ты хочешь? Скажи, что ты хочешь? Сколько? А она, не моргнув глазом, веришь – ни секунды не задумываясь, – тридцать две тысячи шестьсот пятьдесят три доллара – говорит. О’кей. Я даже не спросил, почему шестьсот пятьдесят три. Говорю – есть такая цифра в этой букве. Это лучший ответ в мире. О’кей. В тот же день привез баксы. Она взяла. Сказала: «Хорошо». Мы по-прежнему вместе. Ты меня слушаешь?

– Слушаю.

– Макс, я ее все равно люблю. Она за мной, как за декабристами, и на Канары, и на Сейшелы. На яхте… Она такая, понимаешь, такая… Она этих денег стоит! Я ей сейчас ремонт делаю – супер-пупер!

Звонит сотовый телефон. Сергей достает из кармана мобильник:

– Да! Мама, я же говорил… Я же просил тебя не делать этого! Ну и что? Я же тебе сказал: налог на прибыль с убытка. Ладно, скоро буду. Целую. – Кладет мобильник на стол. – Это мама, – говорит Сергей, – она у меня бухгалтером.

Максим встает и, шатаясь, идет к выходу.

– Ты куда?

– Меня тошнит, – не поворачиваясь, отвечает Максим.

* * *

В квартире Анны армяне закончили прокладывать проводку.

– Готово, хозяйка! Включай все, что есть! – командует Ашот, потирая руки.

– Все? – с недоверием переспрашивает Анна.

– Все, все. Все включай! – сияя, отзывается он, напевая веселую народную армянскую песню.

Анна мечется по комнатам в поисках всего, что включается в сеть.

– А не перегорит? Я раньше чайник электрический включить не могла – сразу пробки выбивало.

– Ай, слушай, какой чайник! – прерывая песню, говорит Ашот. – Электростанцию можно запускать на таких проводах! Включай, что есть! – Снова поет.

Анна включает все осветительные приборы в доме, чайник, микроволновую печь, утюг, телевизор, стиральную машину, пылесос, музыкальный центр, фен.

Рабочие застывают в ожидании результатов смелого эксперимента. Все шумит и орет. Анна, сложив руки, как при молитве, склонив голову, шепчет:

– Инч пес чер тангакин орох чутюн. Инч пес чер тангакин орох чутюн. Ток покорно течет по проложенной магистрали – медной проводке. Так гений человеческого разума побеждает стихию.

– Что еще не включила? Анна-джан, все включай! – не унимается Ашот.

– Да все включила! Больше нечего!

– Что?

– Все! Больше нечего!

Анна копается в ящике. С радостью обнаруживает еще один чуть было не забытый ею электрический прибор. Она достает крошечный эпилятор и включает его в розетку. И тут все разом отключается, замолкает, гаснет – проводка не выдерживает, как сердце в момент максимальной нагрузки.

Из длинной, мрачной паузы, повисшей в глубокой тишине, всплывает стон Ашота – сначала в виде еле уловимой точки на горизонте, но, увеличиваясь с каждой секундой, скоро заполняет собой все пространство новой квартиры. Ашот стенает и причитает с силой и громкостью всех только что умолкших механизмов. Он вздевает к небу свои волосатые широкие руки, свое небритое, загоревшее лицо, свой печально поникший над этим миром нос. Он отчаянно жестикулирует, выкрикивая какие-то слова, вены вздуваются на его коренастой шее, как провода, наполненные электричеством. Внезапно он замолкает, будто где-то в устройстве его организма выбивает пробки. Он оборачивается и смотрит на маленький приборчик, безвольно повисший на проводе параллельно стене:

– Что это?

– Эпилятор, – говорит Анна.

– Кто такой?

– Ноги брить.

– Зачем ноги брить?

– А что делать?

– Давай в кино пойдем! – грустно предлагает Ашот.

– А как насчет электростанции? – весело спрашивает Анна.

Ашот разводит руками.

– Ну, ничего. Инч пес цер тангакин орох чутюн, – без запинки произносит Анна.

Ашот улыбается:

– Анна-джан!

* * *

Максим лежит в постели. Рядом, отвернувшись, тихо посапывает Настя. В окне на небе поплавком на воде покачивается луна. Призрачный, еле заметный квадрат потолка кружится, медленно набирая обороты. Максим закрывает глаза, но потолок продолжает вертеться даже сквозь плотно закрытые веки. Внезапно его заселяет отчетливо видимая детская парковая карусель с лошадками, верблюдами и слонами. На их стальных телах облупившаяся краска. Они несут по кругу Анну, маленького Серегу и взрослого ресторатора, Машу и Настю, украинских и армянских шабашников, тещу – Антонину Павловну, Антона Павловича, Марьяну. Мелькая, сменяя друг друга и исчезая за обратной стороной карусели, они что-то кричат Максиму оттуда, сверху, с потолка. Но в этом шуме ничего невозможно разобрать…

Во рту появляется горечь. Он встает, шатаясь, натыкается на что-то, что с грохотом и звоном падает на пол. Кое-как добирается до туалета. Его тошнит. Он долго стоит на коленях перед новеньким унитазом. Слезы застилают глаза, и унитаз мутнеет, делается легким, парящим. Максим цепляется за него, чтобы не упасть от быстрого скольжения по кругу. Карусель белоснежных унитазов, сменивших лошадок, слонов и верблюдов, кружит в ночи, мрачно, почти зловеще, без музыки, без смеха, без разноцветных мигающих лампочек…

– Тебе плохо? – раздается из-за двери голос жены.

* * *

Максим истошно звонит в дверь, не отрывая пальца от кнопки. Но Анна не открывает. Он уже достает телефон, чтобы набрать ее номер, как в этот момент замок раздраженно цокает язычком. Анна стоит на пороге в мокром халате на голое тело, с тряпкой в руках, босая, растрепанная и злая:

– Это ты?

– А где он?

– Меня заливают.

Максим следует за ней на кухню. Там идет дождь. Он льется с потолка, мутный, белесый от размокшей штукатурки. Новая мебель наскоро укрыта газетами, полиэтиленовыми пакетами. Пол заставлен тазами, ведрами, но вода все прибывает, и под ногами прилично хлюпает. Она сует ему в руки тряпку:

– На, помогай воду собирать. Соседи уехали за границу. А там, видно, прорвало. Все, плакал мой ремонт.

Они безнадежно, ползая на корточках, пытаются собирать воду.

– А Он где?

– Скоро придет, – мрачно сообщает Анна.

– Почему ты не спросишь, зачем я приехал?

– Осторожно! – Анна толкает Максима.

Они вместе падают на пол, в лужу, а в нескольких сантиметрах от них с грохотом и всплеском обрушивается огромный кусок штукатурки.

Они неподвижно лежат в воде, обнявшись. Максим смотрит на мокрое от воды и слез лицо Анны, привлекает ее к себе и целует.

– Ты мне жизнь спасла, – шепчет он. – Я твой должник.

– Не до шуток, – шмыгает носом Анна.

Максим встает, открывает кухонное окно и вспрыгивает на подоконник. Он ступает на карниз и медленно, приставными шагами, продвигается в сторону пожарной лестницы.

– Ты что, с ума сошел? Вернись! Я сейчас вызову аварийку.

– Лучше «скорую» вызывай, милая! – рекомендует с соседнего балкона старуха в платке.

– Молодой человек! – слышится откуда-то снизу.

Максим оглядывается и видит под домом старика, приставившего ко лбу газету, как козырек от солнца.

– Да?

– Вы уже были сегодня у нотариуса?

– Нет.

– Тогда зачем вы это делаете?

– Ради женщины, – громким шепотом отвечает он.

– А… – понимающе, кивает старик. – Но к нотариусу все равно бы не мешало…

Но Максим уже уверенно карабкается по пожарной лестнице. Он чувствует себя героем какого-нибудь американского боевика. Каким-нибудь Сталлоне или Ван Даммом или еще кем-то в этом роде. Он даже успевает заметить, как рельефно напрягаются мышцы предплечья. Его движения стремительны и точны. По крайней мере, так ему кажется. Он уверен, что никогда не совершал и не совершит ничего более достойного. Он совсем не думает об опасности. Даже если он сейчас сорвется, разобьется, трагически погибнет в расцвете лет, спасая от потопа любимую женщину, – не страшно. Она навсегда запомнит его таким – отчаянным, готовым для нее на все. Даже на смерть. В жизни всегда есть место подвигу! Он добирается до нужного окна, локтем эффектно разбивает стекло и щелкает шпингалетом, как оружейным затвором.

Она смотрит на него влюбленными глазами. Она сушит феном его мокрую одежду. Он пьет горячий чай с лимоном, сидя на диване в ее махровом халате.

– Что-то он запаздывает. – С наигранным беспокойством Максим смотрит на часы.

– Хоть ты сегодня и герой, – говорит Анна, – но сейчас уйдешь.

– Значит так, – категорично заявляет он. – Во-первых, никуда я уходить не собираюсь. Во-вторых, я плачу за новый потолок, я плачу за пол, теперь за все плачу я… Так что ты ничего не теряешь.

Анна отвечает не сразу. Она выключает фен и резко бросает одежду ему в лицо. Она собирается запустить в него феном, но вовремя передумывает, пожалев то ли Максима, то ли новенький электроприбор:

– Ты ничего не понял. Уходи. Быстро!

Но тут раздается звонок в дверь. Максим демонстративно кладет голые ноги на стол и, развалясь на диване, продолжает пить чай:

– Иди, открывай… Ну, чего ты стоишь?

Анна в замешательстве. Звонок повторяется.

– Если хочешь, чтобы мы продолжали встречаться, ты сделаешь так, как я скажу, – в ультимативном тоне заявляет она.

Сергей раздраженно звонит еще несколько раз, смотрит на часы, потом достает из кармана ключи и открывает дверь. Он проходит одну комнату за другой, но никого не обнаруживает. Только недопитый чай с лимоном предательски источает тепло.

Максим и Анна сидят на сумках и чемоданах в темной и тесной гардеробной. Пахнет свежей краской, деревом и Аниными духами. Она держит в руках его одежду и подглядывает в дверную щель за Сергеем. Максим видит будто вырезанный из черной бумаги силуэт ее лица.

– Почему ты не хочешь все прекратить? Он тебе не муж. Ты его не любишь.

– Тсс! – Поворачиваясь в темноту, Анна подносит к губам палец. – Он мне ничего плохого не сделал.

– Он тебя купил, арендовал, взял в лизинг, – шипит Максим.

– Я сама так захотела, – шепчет она.

– Я сейчас выйду и все ему скажу. – Он решительно возвышает голос.

Анна бросается к Максиму, пытаясь зажать ему рот. Но в темноте промахивается и чуть не падает:

– Ну что, что ты ему скажешь?

– Что я тебя люблю…

Тем временем Сергей появляется в спальне и принимается раздеваться, потом подходит к гардеробной, открывает ее, берет первую попавшуюся вешалку и закрывает дверь на ключ.

Оставшись в полной темноте, они какое-то время сидят неподвижно, практически не дыша. После короткого шока Анна вдруг начинает давиться от смеха.

– Замуровал, гад! – тихо возмущается Максим.

– Купаться пошел, – переведя дух, сообщает она.

– Замечательно. Я не намерен терять времени. – Максим обнимает Анну.

Она вяло сопротивляется:

– Ты с ума сошел.

– Темно, как в склепе.

– Как в могиле.

– Вот что значит умереть в одном гробу.

– Какой-то ты чрезвычайно активный для покойника.

– Это только потому, что ты недостаточно холодна для трупа.

Сергей выходит из ванной. Он завернут в махровое полотенце, причесан, аккуратен и свеж. Он слышит легкий шум.

– Аня? – Снова инспектирует комнаты – никого нет.

Он подходит к своему пиджаку, достает из кармана телефон, набирая номер, идет на кухню.

– Я хочу курить, – жалуется Максим.

Где-то во мраке пищит телефон. Анна извлекает откуда-то трубку, ожившую в темноте, как светлячок.

– Алло, – шепчет она в брюшко светлячку. Щека подсвечивается, и глаз отливает зеленым, как у волчицы из лесной чащи.

На кухне Сергей с удивлением осматривает результаты стихийного бедствия:

– Ну где ты? Я жду тебя больше часа.

– Прости, Сережа… Я не могу сейчас…

Максим достает свой мобильник:

– Раз так… Мне тоже надо домой позвонить.

Анна лупит его чем-то, наугад в темноту, продолжая общаться с Сергеем.

– Что у тебя с кухней произошло?

– Стихийное бедствие.

– Почему ты шепотом разговариваешь?

– Тут… тут дети спят…

Максим принимается громко, совсем не по-детски храпеть. Анна еле успевает прикрыть трубку ладонью.

– Какие дети? – удивляется Сергей. – Ну ладно… Хорошо, давай завтра. – Он решительно выходит.

Поздний вечер. Максим одевается, собираясь домой. Анна подходит к взломанной гардеробной – на полу среди вещей – два совершенно одинаковых сотовых телефона как два сдохших, упавших навзничь жука. Она думает несколько секунд и берет одного из них. Секунду спустя Максим кладет в карман оставшийся.

* * *

– А позже ты не мог прийти? – приветствует Настя вернувшегося мужа.

– Мог.

– Отлично!

В коридоре появляется Антонина Павловна во всем черном. Она, демонстративно не здороваясь, проходит мимо зятя и скрывается в туалете.

– А что случилось, ужин остыл?

– Умер Антон Павлович.

– Как?

– К вечеру мама позвонила узнать, как он перенес переезд, и ей сказали, что он умер. Мама в шоке.

– Хотел бы я дожить до его лет и умереть от переезда.

Настя внимательно смотрит на мужа:

– Есть будешь?

– Нет. Только чай.

– У твоей дочери роман с рабочим. С этим – проколотым…

– Ну и что? – Максим садится за стол.

– Да, действительно – какая ерунда. Твоя собака сожрала сегодня на улице говно.

– Приятного аппетита. Хороших новостей, как я понимаю, нет.

– Может, ей каких-нибудь витаминов не хватает?

– Кому? Машке или собаке?

– Конечно, собаке.

– Какие витамины в говне?

– Не знаю, не знаю, – задумчиво говорит она. – Что у тебя?

– Ничего. Налоговая с проверкой. Пришлось вести их в ресторан.

– Что-нибудь нашли?

– Пока нет, но что-нибудь наверняка откопают.

– Обойдется?

– Надеюсь. Несколькими коронками или челюстью для чей-нибудь тещи. Ничего, как-нибудь… – Максим пьет чай. – А лимона у нас нет?

– Нет. Хочешь, анекдот про тебя расскажу.

– Ну?

– Стоматолог – пациенту: «Ой, какое у вас огромное дупло! Ой, какое у вас огромное дупло! Ой, какое у вас огромное дупло!» «Доктор, зачем вы все время это повторяете?» – «Это не я. Это эхо».

– Смешно.

– Они сегодня стены выравнивали в столовой.

– Выровняли?

– Там, чтобы выровнять, – надо сантиметров на десять штукатурки положить. Она просто отвалится.

– Пусть будут кривые.

– Они аванс просят.

– За кривые стены?

– Может, ты сам с ними поговоришь?

– Когда?

– Ну, найди время.

– Я не могу постоянно что-то искать: то время, то деньги, то сантехнику, то мебель, то рабочих, то еще черт знает что, – заводится Максим.

– Не кричи на меня! Я тоже не прохлаждаюсь. Я целыми днями сижу в четырех стенах с этими рабочими. Я должна их кормить, разговаривать с ними, убирать… Не могу я!

– По-моему, у тебя появился акцент.

– Какой акцент?

– Украинский. А если тебе так уж невмоготу – займись чем-нибудь: пойди на какие-нибудь курсы. Ты же хотела на курсы.

– Какие курсы?

– Я не знаю. На какие-нибудь ускоренные курсы стриптиза…

– Что с тобой происходит, может, скажешь?

– Ладно, пора спать.

– У нас с тобой секса не было месяц.

– Господи, – всплескивает руками Максим, – как время летит! Казалось бы – только вчера…

Разговор прерывает звонок в дверь. Максим открывает. На пороге все тот же сосед с какой-то бумагой в руках:

– Вот подписи всего подъезда.

Максим молчит.

– Перекрытия трещат.

Максим молчит.

– Вы завалите весь дом! Братская могила! Я ветеран, я горел в танке! Мне чужого не надо!

Максим смотрит на редкие кариозные зубы старика. «Тройка верхняя справа – отсутствует. Четверка там же – отсутствует. Слева двойка – явно надо удалять…»

– Я не хочу, чтобы ваша ванна упала мне на голову. У меня дочь – биохимик. Мы требуем!

Побледневший от ярости, Максим захлопывает дверь прямо перед носом соседа, рискуя без наркоза одним разом удалить ему все еще оставшиеся передние зубы.

* * *

В ванной комнате старый еврей, он же эксперт, долго возится с какими-то хитрыми приборами, набирает воду в джакузи, сливает и снова набирает. Он шепчет себе под нос какие-то цифры и производит расчеты в затертом, выцветшем блокноте. Вокруг него топчутся Максим, Настя, Антонина Павловна и Маша. Они с замиранием сердца ждут приговора.

– Ну что, дорогой мой, – после мучительного ожидания обращается он к Максиму, – давайте отойдем.

Эксперт берет Максима под локоток и отводит в коридор подальше от возбужденного семейства, как хирург после трудной многочасовой операции выходит к родственникам, чтобы сообщить им о том, что спасти больного не удалось.

– У меня для вас, как в том анекдоте, две новости. Одна плохая, другая хорошая. С какой начать?

– С какой хотите, – обреченно.

– Ладно. Хорошо. Тогда начну с плохой. Вот, смотрите. – Эксперт показывает Максиму расчеты у себя в записной книжке, тычет пальцем в размашисто выведенные цифры. – Вот сколько весит джакузи. Вот сколько весит она вместе с водой. Так? Так. Это нагрузка на один квадратный метр плиты. А это норматив. Так что… Сожалею, но увы.

– Вы же обещали хорошую новость.

– Вы что, не поняли?

– Нет, – недоумевает Максим.

– Ладно. Хорошо. Вот вам хорошая новость: если воду в вашу джакузи не набирать, то перекрытия ее выдержат.

– Зачем же мне джакузи без воды?

– Я знаю? У богатых свои причуды.

– Но я же уже набирал в нее воду, и ничего. И вы набирали, я видел…

– Молодой человек, вы знаете, что такое усталость материала?

– Нет.

– Ладно. Хорошо. Возьмем такой пример. Вот вы один раз не ночевали дома. Так? Так. Жена молчит. Второй раз не ночевали дома. Что жена? Жена молчит. Вы тогда и третий раз не ночуете, полагая, что она как молчала, так и будет молчать. Так? Так. Но, дорогой мой, в этом месте она уже не молчит! Вот что самое интересное! В этом самом месте она уже не молчит, а выгоняет вас на улицу. Как собаку. – Эксперт расплывается в улыбке.

– Эй, эй!

– Молодой человек, не надо мне «эй». Вы спрашивали за усталость материала, так я вам объяснил. Так? Так.

* * *

На кухне раздается трель мобильного телефона. Антонина Павловна озирается по сторонам, пытаясь понять, откуда доносится звук.

– Настя! – кричит она, заглушая работающую в коридоре дрель вибрациями собственного голоса. Двумя пальцами брезгливо, будто дохлого грызуна, она держит телефон за маленький хвостик антенны. – Настя! Я не знаю, что тут нажимать.

Настя появляется в дверях столовой:

– О, Максим опять забыл.

– Забери у меня эту радиацию! У вас будет рак мозга от этих мобильников.

Настя принимает телефон у Антонины Павловны в тот момент, когда он перестает звонить:

– Мама, тут только одна зеленая кнопка. Неужели так трудно понять?

– Не хочу я ничего понимать! Деньги вам девать некуда.

– Зря вы, мама. Вам тоже нужен мобильный телефон. Новый тариф для пенсионеров «Отговорила роща золотая» всего за тысячу условных единиц позволяет разговаривать всю оставшуюся жизнь плюс пять минут после смерти – совершенно бесплатно!

Антонина Павловна заметно оживляется:

– Бесплатный звонок с того света? Это просто восхитительно! Сказать по правде, втайне ото всех, я уже присмотрела себе новую модель «Nokia-666». Ее отличают эргономичный, современный дизайн и компактный размер. «Nokia-666» – практически не занимает места и отлично смотрится в гробу! Я обязательно позвоню вам с того света, если, конечно, там будет работать роуминг.

Снова звонит телефон.

– Алло! – говорит Настя. – Нет, это не Анна. Вы ошиблись. Пожалуйста.

Не успевает она положить трубку на стол, как телефон снова оживает.

– Да! Алло! Вы опять ошиблись. Нет, у нас совсем другой номер. Я не знаю, почему вы попадаете к нам.

Очередной звонок:

– Ну, наконец. Я безумно по тебе соскучился, – слышит Настя до боли знакомый голос. Выражение удивления на ее лице сменяет гримаса ужаса и брезгливости. – Я смотрю на часы каждые пять минут. Я хочу тебя, как никогда. Ты одна? Ты меня хочешь? Скажи, я все брошу и приеду…

– Приезжай, – выдавливает она.

– Это кто?

– А кого ты хочешь?

Далекие, будто с того света, частые гудки.

* * *

Она идет по улице, и плотный ветер хлещет ее по щекам. Глаза слезятся то ли от этого ветра, то ли от обиды и жалости к себе. Ее лицо подрагивает в такт шагам. В такт шагам соскальзывают на щеки крупные капли. Она гордо несет свое лицо навстречу другим лицам, как флаг. Если бы она действительно несла флаг, под который только что встала, как многие другие обманутые жены, то его полотнище билось бы на ветру – над плотными шеренгами, раздвигающими улицы, проспекты, площади и города.

Она заглядывает в бумажку, в которой нервным почерком зафиксировано место последнего сражения. Ее Бородино, ее Полтава, ее Аустерлиц. Подъезд, прошмыгнувшая кошка, гулкая лестница. Странно, в этом городе сотни тысяч, миллионы совершенно одинаковых безликих дверей с пузырьками глазков, с ковриками у порогов, с пупками звонков, и лишь за одной из них живет какая-то Анна. Притаилась там и живет.

Внезапно щелкает дверной замок, и что-то черное, стремительно, как крик среди тишины, бросается под ноги. Черный тойтерьер, противно цокающий коготками, трусливо отскакивает на тоненьких лапках и снова атакует Настины ноги, оглашая подъезд захлебывающимся хриплым лаем.

– Лорик, нельзя! – кричит ему появившаяся из-за двери старушка.

Настю охватывает ужас, сердце ее бьется, как рыба, выброшенная на сушу.

– Лорик, прекрати, – ворчит старуха, оттаскивая собачонку от Насти.

У одиноких старушек почему-то всегда заводятся злые и неврастеничные тойтерьеры.

* * *

Она звонит в дверь.

– Открыто! – доносится приглушенный мужской голос.

Настя входит в коридор, ошарашенно оглядывается по сторонам. Идет в комнату – никого. Но ее беспокоит не это, а пугающая похожесть этой квартиры на ее собственную.

Слезы сами по себе катятся по щекам. Она прикасается к стенам и тут же отдергивает руку, как от раскаленного металла. Она пытается понять, как-то объяснить происходящее. Ей кажется, что это сон. Во сне случается всякое. Сны бывают к беременности, к неприятностям, к деньгам, к путешествиям… А к чему все это? Непонятно.

На встречу ей выходит неизвестный мужчина с бутылкой в руке:

– Вы кто?

– Я Настя. – «Как глупо», – фиксирует она как бы со стороны.

– Настя. Сегодня – отличный день, Настя. Я заработал кучу денег! Давайте отмечать. – Он поднимает бутылку. – Располагайтесь, Настя, чувствуйте себя как дома.

– Как дома… – повторяет Настя зловещий каламбур. – Я не пью. А вы кто? – Ей кажется, она берет себя в руки.

– А я пью, – отвечает Сергей и смеется.

– Это ваш телефон? – протягивает трубку.

– Ну, не совсем. Но плачу за него, кажется, я. – Он снова смеется.

Настю раздражает его глупый самодовольный смех:

– А где Анна?

– Не знаю. Вы к ней?

– Я пришла узнать, что все это значит.

– Что все?

– Все это. – Она пробегает взглядом по стенам и потолку.

– Ну, и узнали?

– Узнала.

– И что это значит?

– Это значит, что все плохо! Все очень плохо. А вы веселитесь.

У Сергея портится настроение. А Настя, напротив, становится смелее:

– Кто здесь живет?

– Здесь живет моя женщина, – на этот раз раздражается Сергей. – Что вам еще надо? Кто вы, в конце концов?

– Телефон вашей женщины оказался у нас дома. А квартира этой вашей женщины – точная копия нашей квартиры.

– Почему?

– Это я вас хочу спросить – почему?

– У нас евроремонт, – невпопад брякает Сергей.

– У вас жена гуляет, а не евроремонт.

– Жена дома, – злится он.

– Вы же сказали, что ее нет.

– Кого нет?

– Этой вашей Анны нет.

– Анны нет, а жена дома.

– А кто здесь живет?

– Анна.

– А с кем она здесь живет?

– Я что-то не пойму никак…

Сергей наступает на Настю. А Настя злится и отступает:

– Она – шлюха.

– А кто вы?

– Я? – Настя задумывается. – Мне кажется, я – обманутая жена.

– А кто вас обманул?

– Мне кажется, что я жена мужчины, который живет с вашей женщиной, с этой Анной.

– Откуда вы это знаете?

Неожиданно Сергей пинает стул, тот с грохотом падает.

– Извините, так что ваш муж?

Настя протягивает Сергею телефон:

– Подменили.

Сергей непонимающе смотрит на трубку.

– Кого подменили?

– Всех. Телефон, мужа…

– Кто ваш муж?

– В смысле?

– В прямом смысле. Кто ваш муж?

– Муж – стоматолог. Максим зовут.

– Твой муж – Максим? – Сергей ударом ноги обрушивает деревянные козлы. Настя оказывается загнанной в угол.

– Да. – Настя плачет.

Сергей принимается крушить все подряд. Все летит в разные стороны: штукатурка, доски, стулья, инструменты.

– Сука, сука! Я же говорил, что не хочу знать! Чтобы я ничего не знал! Чтобы было все чисто! Я же деньги платил! Я же ничего не жалел!

Сергей падает навзничь и лежит без звука. Настя с ужасом смотрит на бездыханное тело.

– Эй! Я пошла, до свидания… – Она пытается тихо выйти.

Для этого надо переступить через лежащего в позе «только через мой труп» Сергея. Настя уже осторожно заносит над ним ногу, но он неожиданно хватает ее, как в плохом фильме ужасов:

– Стой!

Настя с криком падает на пол. Она рыдает, лежа на полу рядом с Сергеем.

– Нервы, надо лечиться, – сквозь всхлипы произносит она.

– Да, надо. Вставай, пойдем…

Сергей поднимает ее и ведет на кухню. Лицо перемазано косметикой. Она пытается вытереть потекшую тушь мятым платком.

– Давай выпей. Что ты будешь пить? Водку будешь?

– Немного налейте, – шмыгает носом.

Они сидят на кухне. Бутылка водки перед ними отсчитывает время выпитыми рюмками. Настя разгорячена и агрессивна. Она шумит:

– Ты не понимаешь? Ты не понимаешь, что ли, что он мне муж?! А она тебе не жена. Кто она тебе?

– Она мне сука, – насупившись, бурчит Сергей.

– А он мне – муж родной. У меня его дети – Машка. Это же другое, он же не просто трахнулся с кем-то, с какой-то там…

– Сукой, – бубнит Сергей.

– Он специально обдумывал план, понимаешь? Он сам построил ложь всю эту. Понимаешь, я теперь живу в многокомнатной лжи с улучшенной планировкой, с евроремонтом… Скажи, что мне делать?

– Выпей, – от души рекомендует Сергей.

– Вот дура! Вот дура! – сокрушается Настя.

– Давай их убьем? – вдруг предлагает Сергей.

– Как? – конструктивно интересуется Настя.

– Выбирай. Как скажешь, так и убьем.

Первым на ум приходит утопить их в джакузи. Она отчетливо представляет, как последние пузыри воздуха вырываются изо рта ее мужа. Но тут же ей видится другая казнь. Два креста друг напротив друга на центральной площади, там, где в Новый год устанавливают главную елку города. На одном кресте – Максим, на другом – эта «сука». Хищные птицы острыми клювами рвут их грешную плоть. За всем этим наблюдают люди из окон общественного транспорта и просто прохожие, останавливаются зеваки. Какая-нибудь маленькая девочка может указать пальцем на Максима и спросить у своей мамы или бабушки: «Мама (или бабушка), а за что его распяли?» И тогда мама или бабушка ответит: «А за то, доченька (внученька), что он обманывал свою жену, которая воспитывала его дочь, заботилась о нем, готовила ему диетическую еду, когда у него обострялась язва… Она целыми днями убирала квартиру, делала ремонт, кормила украинских рабочих… А он тем временем развлекался и изменял своей жене с этой сукой, которая висит на другом кресте. Вот они и получили по заслугам. Так-то».

– Сережа, давай их распнем.

– Как это?

– А вот так, в центре города, на площади Ленина.

– Ты такая красивая, – говорит он, наливая.

– Правда?

– Правда.

– А он, понимаешь, уверен всю жизнь, что я никуда не денусь от него, что я все время под рукой, как вот спички, или как рюмка, или бутылка, или сигареты… Что я никому не нужна. А вот хрен.

– Правильно.

– Я его выгоню. А ты свою выгонишь?

– Я не могу, я лучше убью. Она мне дорого стоила. Я ей все дал, все. А она меня не пожалела. Я им всем нужен только ради денег, понимаешь, Настенька?

– Бедный Сережа.

– Я не бедный. Я далеко не бедный. Давай выпьем, чтоб им пусто было. Настенька, ты такая умная, как мама моя, Инна Федоровна… это мама моя.

– Сережа…

– Настенька! – Он нежно прикасается к ее мокрому от слез лицу.

– Ой, я пьяная совсем. Пьяная мать – горе семьи.

– Тсс! – Сергей прикладывает палец ко рту. – Сейчас станет легче!

Сергей, шатаясь, ходит по комнатам с огромной кувалдой, примеряясь чего бы разбить. Настя с ужасом наблюдает за ним. Вдруг он кричит как раненый зверь и со всей силы принимается крушить все вокруг. Пыль, щепки, звон разбитого стекла, грохот… Настя следит за происходящим с тихой мстительной улыбкой. Затем она вскакивает и с криком бросается к порядком подуставшему Сергею. Она принимает из его рук кувалду как эстафетную палочку и с новыми силами продолжает погром. Она обрушивается на новую мебель от Пидорчио, превращая ее в щепки, на стены, с которых снежной лавиной срывается штукатурка. Воздух наполняется пылью, режет глаза, дерет горло, но кажется, ничто не может остановить ее. В каждый удар она вкладывает всю свою силу, всю свою боль и обиду, и с каждым ударом ей становится легче и спокойнее.

* * *

Уже поздняя ночь. Лифт не работает. Настя, перепачканная с ног до головы, тяжело поднимается по лестнице домой. Оказавшись на пороге собственной квартиры, она замирает, прислушиваясь к звукам за дверью, но слышит только биение собственного сердца. Потом, решившись, коротко и решительно звонит. Этажом ниже приоткрывается дверь, и из темной щели крупным тараканом проступает на свет лестничной площадки фрагмент соседа в трусах. Он злобно смотрит вверх и, когда дверь за Настей захлопывается, злобно шипит:

– Пьянь…

Все толпятся в коридоре.

– Настя, тебя что, изнасиловали? – всплескивает руками Антонина Павловна.

– У меня что, такой цветущий вид?

– Мамочка, мамочка… – обнимает ее Маша. – Мы так волновались!

Собака с интересом обнюхивает хозяйку.

– Ты решила меня доконать! – причитает Антонина Павловна. – Что с тобой?

– Все хорошо, мама.

– Что хорошего? Я всю ночь звоню по моргам. Я обзвонила все морги…

– В морге меня не было.

– А где ты была? Максим, скажите ей, вы же муж! Что вы молчите, ей-богу?

– Настя, что с тобой случилось? Где ты была? – покорно следует рекомендациям тещи Максим.

Настя молчит. Она демонстративно спокойно снимает обувь, раздевается и уходит в ванную, оставляя все вопросы без ответов.

Максим дожидается ее на кухне. Наконец она появляется.

– Где ты была? Я звонил тебе весь день.

– И что тебе ответили?

– Что ты временно недоступна.

– Правильно ответили.

Настя включает электрический чайник. Она стоит лицом к чайнику и спиной к Максиму, предполагая, что первым закипит чайник.

На кухне появляется Антонина Павловна:

– Максим, что происходит?

– Подождите вы! – вскипает он.

Теща молча уходит.

– Это был дурацкий звонок, но я хотел просто пошутить… Ты что, обиделась?

Максим подходит к Насте, пытаясь было обнять ее, но внезапно получает сильнейший удар в живот, точно в живительную чакру, в самую язву луковицы двенадцатиперстной кишки, в самое солнечное сплетение. Хотя ни в одной точке его организма сейчас не светит даже лучик солнца. Все во тьме, все во мраке. Со стоном он опускается на пол.

– Извини… Я не хотела сделать тебе больно. Знаешь, раньше я думала: как поступлю, если узнаю, что ты мне изменяешь? В молодости думала – убью, потом думала – сама умру, а сегодня…

Максим сидит на полу, опустив глаза. Настя поворачивается к нему лицом:

– Я все думаю: эти квартиры-близнецы… Зачем это? Это как бы ваше общее детище? Или это какая-то игра? Этот одинаковый ремонт вас как-то сближает? В этом есть что-то сексуальное? Да? Вместе начали, вместе кончили?

– Эй! Эй! – Максим встает.

Чайник за спиной жены пыхтит как паровоз. Самого чайника не видно, но пар от него клубится над Настиной головой, как будто это кипит ее возмущенный разум.

– Ты, смотри, простое вранье ты превратил в настоящий спектакль с декорациями. Ну ладно бы просто перепихнулись, и все…

– Что ты говоришь?

– Ах, извините. Так вот я говорю: ладно бы просто переспали – с кем не бывает… наверное. А вот это общее дело – там ремонт, здесь ремонт. Это уже не просто так – это общие интересы. Да?

– Какое это имеет значение?

– Большое. Я должна знать, прежде чем…

– Прежде чем что?

– Прежде чем я приму решение.

– Мне казалось, что решение мы должны принимать вместе.

– Да? А что ж мы вместе не принимали решение о том, с кем тебе спать? Что ж ты со мной не посоветовался?

– Ладно… Решай сама.

– Любовник твоей любовницы предложил мне оценить долю моего участия в твоей судьбе. И лишить тебя этой доли. Он так сказал. Я цитирую.

– Раньше ты цитировала поэтов и писателей, а теперь бандитов.

– Он твой школьный друг. И бандиты знают о жизни больше, чем писатели и поэты. Он, кстати, так и сделал.

– Как?

– Забрал у этой суки то, за что заплатил.

Максим встает:

– Я ухожу. За вещами зайду потом.

– За вещами? За какими вещами?

Он выходит из кухни и сталкивается с тещей. Она бросается к дочери:

– Настенька, святая, святая, он не стоит того. Они все неблагодарные, грязные свиньи, доченька…

Обе они рыдают, в коридоре скулит Маша. Максим бродит по квартире, пытаясь понять, какие вещи ему надо взять: что-то самое необходимое на первое время. Но что? Мысли путаются, спотыкаются одна о другую. Все происходящее видится ему как в тумане.

* * *

Все в тумане, все в тумане… Где сон? Где реальность? Как отделить одно от другого?

Анна бродит по развороченной квартире. Она роняет слезы на покрытый толстым слоем пыли ламинат. Шикарный ремонт теперь – руины.

– Тебе нравится? – спрашивает она.

– Вот гад… А я ему зубы сделал. Металлокерамические.

– Зуб за зуб…

На постели, уткнувшись лицом в подушку, рыдает Настя.

– Зачем он это сделал, зачем? – доносится сквозь всхлипы.

– Захотелось, – отвечает Максим.

– Да, – говорит Анна, – и мне тогда захотелось… Но я не думала, что будут такие последствия.

– Сокрушительные, – добавляет Максим.

– Заткнись, ты не имеешь права шутить, ты не имеешь права ни на что…

– А если бы я купил тебе новую мебель?

– Все, уходи!

– Да, пусть уходит! – поддерживает Анну Настя, не отрываясь от мокрой подушки.

– Скажи, что ты меня не любишь, что это просто секс, и я уйду, – обращается он к Анне.

– Уйдешь – как есть… – заявляет Настя. – У тебя дочь растет, о которой ты не подумал, когда с этой…

– Так что, просто секс?

– Да, – отвечает Анна, – просто секс. Между прочим, далеко не лучший в моей жизни.

Тут откуда ни возьмись появляются украинцы в вышитых национальных рубахах и занимают место у стены, как какой-нибудь хор имени Пятницкого.

– А байрамикс? – обращается к ним Максим. – А напыление? – Он жестикулирует, как дирижер. – А обои со стекловолокном? Вот эти светильники… Эти ручки, весь этот ремонт – здесь и там: просто секс?

– Ты ж мэнэ пидманула… – запевают украинцы.

– Куда мне идти? Куда? – спрашивает их Максим.

– Ты ж мэнэ подвела…

– Давай рассуждать здраво, – предлагает Анна. – Что ты теряешь? Ты теряешь ребенка, жену… А я уже потеряла постоянный источник доходов, квартиру, на которую потрачено столько нервов, сил, времени и денег. И еще моя жизнь превратилась в постоянное ожидание неприятностей… Я потеряла веру в завтрашний день!

– Ты ж мэнэ молодого… – завывают рабочие.

– Теперь что мы имеем в активе? – продолжает Анна, как ни в чем не бывало. – Легальный секс и какие-то чувства. Что перевешивает?

– Не знаю, – мямлит Максим.

– С ума-разума звела! – кричит Максиму бригадир, пускаясь в народный украинский пляс.

Максим просыпается. Он обнаруживает себя на узкой жесткой кушетке в своем кабинете. В дверь стучат.

* * *

Марьяна достает из сумки свертки с едой, термос, ставит все на стол перед Максимом. Счастливое семейное фото в деревянной рамке, которое мешает приготовлениям, она, вздохнув, убирает подальше. Максим без всякого выражения лежит на кушетке.

– Я, когда увидела, просто обалдела… Это какой же силой надо обладать, чтобы так все разнести. Я от Насти не ожидала. Этот мог. Этот мне сразу не понравился. В тюрьме ему уже прогулы ставят. Спонсор с кувалдой. Представляешь, я пришла с фотографом. Мне нужно было снять квартиру для себя. Все-таки работы ого-го! А он, фотограф, как увидел руины, – говорит: «Очень оригинально». Он решил, что это дизайн такой…

– Как Анна?

– Уехала.

– Как уехала? Куда? – Максим приподнимается.

– К матери. В Севастополь.

– А квартира?

– Этот запер.

– А что она сказала? Мне она что-нибудь передала?

– Не хочу, говорит, ничего. Не хочу семью разбивать. Очень благородно.

– А телефон оставила? Адрес?

– Нет, сказала, сама позвонит. Вот… – придвигает Максиму тарелку, – кушай, я сама супчик сварила.

Максим садится к столу и вяло ковыряет одноразовой ложкой в тарелке.

– Максюша, может, ты ко мне пока переедешь – поживешь… Ну что ты, честное слово. Я к тебе приставать не буду, правда.

Максим вскакивает, как будто выстрелила пружина.

– Что такое?

– Ничего. Спасибо за суп. Ты его пересолила.

Максим выбегает из кабинета. Марьяна смотрит ему вслед. У нее на глазах слезы.

– Я знаю, – тихо произносит она.

* * *

Максим вбегает в полупустой «Еврохарч». Он сразу видит Сергея за тем же столиком. С ним эффектная пожилая женщина. Они обедают. Сергей радостно машет Максиму, приглашая за столик. Женщина тоже приветственно улыбается.

– Узнаешь? Это мама моя. Инна Федоровна.

– Я бы его ни за что не узнала, – говорит Инна Федоровна. – В школе был такой толстый, смешной. Садись, будем есть. Тут у Сережи вкусно кормят.

– А мне тоже все мои институтские, кого давно не видел, так и говорят: «Не узнаем тебя – будешь богатым». – Сергей придвигает Максиму какие-то салаты, закуску. – А я говорю: я уже и так богатый. Мне бы теперь, чтобы меня узнавали…

– Жена плохо кормит? – интересуется у Максима Инна Федоровна.

– Да нет, вроде ничего, – рассеянно отвечает Максим. – Сергей, мне надо с тобой поговорить.

– Ну что, друг детства, поговорим.

– Послушай, может…

– Нет, ты послушай, – внезапно вспыхивает Сергей. – Ты не знал, что это моя любовница, или знал – не важно. Я с ней заключал договор, а не с тобой. Мы с ней договорились: я плачу – вот квартира, хочешь делать ремонт – на, хочешь мебель – на. А трахаться во всем этом с чужими мужиками – извините, нет такого пункта в договоре. Если одна из сторон не выполняет своих обязательств, договор расторгается. Это не форс-мажор…

– Это блядство.

– Да, спасибо, мамочка. – Он целует маму в щеку. – Так что хочешь – пожалуйста. Рапорт сдал. Рапорт принял. Дальше – твои проблемы. Я тебя предупредил как старого друга. А жена у тебя хорошая. Умная.

Максим сидит молча, тупо уставившись в придвинутый к нему салат.

– Не расстраивайся… – говорит Инна Федоровна. – Она использовала всех своих мужиков – не вы первые, не вы последние. Я Сережку предупреждала… А он – надежно, говорит, как в банке. А какие у нас банки? Тоже сплошное блядство. А помнишь, как вы с ним из-за Ленки в школе дрались? Кто кого, помнишь?

– Ладно, мама…

– Из-за этих девок сплошные неприятности…

– Где она? – спрашивает Максим.

– Уехала. «До свиданья» не сказала.

– Хамка, – резюмирует Инна Федоровна. – После всего, что ты для нее сделал…

– По-моему, мясо пережарено, – говорит Сергей.

– Не пережарено, а пересолено, – возражает Инна Федоровна.

– Люди!!! – вдруг раздается из-за столика в центре зала чей-то крик.

Все оборачиваются и смотрят на старичка, похожего на академика Павлова, – усы, бородка, на носу пенсне.

– Люди! – кричит он. – Хватит жрать! Мы живем в мире еды. Везде одни рестораны, кафе, закусочные, продуктовые магазины, наконец. Нас окружают разнообразные гастрономические соблазны. Мы все время что-то едим. Раньше люди столько не ели. Нет! Никогда еще люди не были так прожорливы, как в наши дни. Последние научные исследования в области диетологии показали, что у современного человека объем желудка увеличился на одну целую и три десятых раза по сравнению с аналогичным желудком наших предков, живших в восемнадцатом веке. То же касается и тонкого кишечника. Его длина возросла на ноль целых и семь десятых. Что уж тут говорить о толстом кишечнике. Он становится все толще и толще! Если так пойдет и дальше, – «академик» вытаскивает откуда-то толстую пачку бумаг и потрясает ими над головой, – по прогнозам Всемирной организации здравоохранения к четвертому тысячелетию весь наш организм превратится в огромный желудочно-кишечный тракт! А Мировой океан – в канализационный коллектор!

– Выведите его отсюда! – кричит Сергей охране, застывшей на входе.

– В огромное отхожее место! – продолжает кричать старик, выволакиваемый под руки двумя верзилами. – В конце концов, человечество сожрет все, что только можно сожрать, и наступит голод. Голод! – предрекаю я вам! – Бумаги вырываются из его рук и разлетаются по полу.

– Это местный сумасшедший, – объясняет Максиму Инна Федоровна. – Ходит по ресторанам – пугает клиентов.

– Сколько раз я говорил: не пускать его сюда! – злится Сергей.

Максим вскакивает, переворачивая тарелку с салатом, хватает Сергея за грудки.

– Как ее найти? – кричит.

И теперь уже все официанты и редкие посетители оборачиваются в их сторону. Сергей тоже вскакивает.

– А ну прекратите немедленно, это что такое? – отчитывает их Инна Федоровна. – Смотрят все… Идиоты… Сережа, я тебе запрещаю!

Максим отпускает пиджак Сергея и покорно садится. Сергей бросает салфетку на стол и уходит.

– Ты куда?! – кричит ему вслед Инна Федоровна.

– Пописать! – огрызается он.

– Соль рассыпали… К ссоре, – ворчит Инна Федоровна.

– Как же ее найти, Инна Федоровна? – без надежды на ответ.

– Таких искать не надо… Такие сами найдут.

* * *

Максим сидит в машине, припаркованной возле дома Анны. Он звонит по телефону. Бездушный, автоматический женский голос сообщает: «Абонент временно недоступен. Попробуйте перезвонить позже…»

На скамейке неподалеку – безногий инвалид. Он играет на аккордеоне танго. Сумерки. Только что зажгли фонари. Листья танцуют с ветром, скользят по асфальту, кружатся. Инвалид играет исступленно, закрыв глаза, покачивая в такт седой головой и отбивая ритм одиноким ботинком.

В окно заглядывает какой-то парень:

– Дядя, давай машину помоем…

Максим рассеянно смотрит на него:

– Что?

– Машину помыть?

– Давай, – произносит он безразлично и закрывает окно.

Музыки почти не слышно. Он поднимает воротник куртки, поеживаясь от пробежавшей волны озноба.

К машине саранчой слетаются дворовые мальчишки с ведрами, бутылками. Они суетливо поливают ее и трут губками. Максим смотрит на мыльные струи воды, стекающие по лобовому стеклу. Кажется, они тоже скользят в такт щемящей осенней мелодии.

* * *

– Значит так, – чеканит Настя в трубку, – квартира…

– И все, что в ней, – шепотом суфлирует Антонина Павловна.

– И все, что в ней, – подхватывает Настя, – я оставляю себе. Ты забираешь машину. Твои вещи я уже собрала. В любое время можешь заехать и забрать…

Антонина Павловна кивками головы подтверждает каждое сказанное дочерью слово.

Перед Максимом на рабочем столе фотография счастливой семьи – он, Настя, еще маленькая Маша. Все улыбаются. Кажется, они счастливы. В фотоальбомах счастливые люди встречаются гораздо чаще, чем в жизни.

– Настя, – говорит он, – мне приснился плохой сон. Я боюсь, что перекрытия не выдержат джакузи. Нет, не предлог, нет…

Настин голос совсем чужой:

– Если хочешь эту свою джакузи – тоже забирай и пузырись в ней сколько влезет. Я понимаю, как она тебе дорога.

– Настя, подожди…

Но она не ждет. Она отстраняется от него частыми гудками.

* * *

Максим подходит к двери своей квартиры. Он звонит. Никто не открывает. Тогда он пытается открыть своим ключом, но, видно, замки уже сменили, и ключ не подходит. Звонит еще и еще. Как будто они и звонок сменили.

Наконец дверь открывает Маша.

– Привет, – пытается улыбаться Максим. – Как дела?

– Плохо. – Маша не актерствует.

– Хорошо, а ты что… одна?

– Нет, я с Денисом. Ты за вещами?

– Да…

– Проходи.

В коридоре Максим натыкается на демонтированную джакузи.

– Вы новую ванну поставили?

– Да.

– Это хорошо. Какую?

– Из пластика.

Маша уходит в комнату и возвращается с тяжелым чемоданом в одной руке и спортивным кубком в другой.

– Спасибо… Слушай, на тебе уже живого места нет. – Он пытается дотронуться до колечек в Машином носу.

Она резко отстраняется от него. Максим медленно опускает руку и тут же лезет в карман.

– Хочешь, пойди с Денисом куда-нибудь, мороженое, туда-сюда…

– Ничего я не хочу. – Она бросается к нему с плачем. – Что ты сделал? Зачем?

Максим обнимает ее, прижимает к себе:

– Ничего, ничего…

– Что ничего? У мамы – любовник!

– Откуда ты знаешь?

– Знаю. Он мне не нравится. – Она рыдает и вздрагивает, как в детстве.

– Все будет хорошо, – говорит Максим и сам не верит в то, что говорит. – Все будет хорошо.

* * *

Сергей разговаривает по телефону. От нечего делать он водит пальцем по поверхности стены, покрытой пылью былых сражений.

– Мама, она хочет помочь мне с ремонтом, – говорит он в трубку. – Нет, я ее не просил. Нет. Мы эти… как его… друзья. Мама! Нет, мы не трахаемся. Совсем. Я тебе говорю – совсем. Я отвечаю за свои слова. Нет. Да ни разу, клянусь. Чисто друзья.

Раздается звонок в дверь.

– Все, ко мне пришли. Я скоро. Пока.

Сергей открывает дверь. На пороге Настя, за ней отряд украинских рабочих.

– Это со мной. Привет.

– Привет.

Украинские рабочие обалдело осматривают клонированную квартиру.

– Елы-палы, – сокрушается бригадир. – Шо я тебе, хозяйка, говорил. Шарлатаны воны уси.

– Кто?

– Да дизайнэрша ваша. Это сколько она таких квартир понаробыла, що куды не прыйди – везде одно и то ж.

– Ладно, – говорит Настя. – Давайте, ребята. Что делать – знаете. И смотрите, чтобы все в точности по проекту.

– Знаем, знаем… – вздыхает бригадир.

– Ну, и ладушки, тогда за работу.

Сергей и Настя проходят в спальню. Сергей обнимает ее:

– Ты помнишь, я тебя об этом не просил.

– Да. Мне так захотелось.

– Ты сказала тогда, помнишь: «Я живу в построенной им лжи»? Теперь ты эту ложь хочешь восстановить?

Настя отстраняется от Сергея.

– Нет. Теперь я построю свою ложь. Вернее, свою правду. Зуб за зуб.

* * *

Грузчики несут джакузи по лестнице в квартиру Ильи. За ними бредет Максим.

– Это что ж за «Титаник»? – пыхтит один из них.

– «Титаник»?

– А то что ж?

– Я думал – дельфинарий. Хотя, может, и «Титаник», – соглашается Максим, – это точно. «Титаник».

Илья рассматривает злополучную ванну.

– Ну, зачем ты ее приволок?

– Это подарок.

– И что мне прикажешь делать с твоим подарком?

– У вас перекрытия бетонные, а у меня деревянные.

– При чем тут перекрытия? Иди сюда. – Он заводит Максима в туалет. – Смотри.

Очевидно, что в этом крохотном совмещенном санузле она не поместится.

– Может, в какое-нибудь другое место? – слабо предлагает Максим.

– Макс, извини, но она даже на балкон не влезет.

Максим чертыхается. Илья пытается успокаивать:

– Да, на чужом несчастье джакузи не построишь. Ну, и что делать будешь?

– С джакузи?

– С собой.

– Не знаю.

– Поживи пока у нас, если хочешь.

– Спасибо. Я и у себя могу, на работе.

– Зачем на работе? Светка будет рада. Оставайся, пока все не устаканится.

На кухне фоном бубнит работающий телевизор. Они сидят за столом, выпивают, закусывают.

– Как ты себя чувствуешь? – интересуется Илья. – Видик у тебя не фонтан.

– Ты знаешь, что такое усталость материала?

– Нет.

– Даже бетонное перекрытие со временем может устать, дать трещину и в конце концов обрушиться. Вот и я устал. От ремонта, от всех этих хитросплетений, скандалов, от работы… Хочу куда-нибудь, где тихо, спокойно. Отоспаться, откиснуть. Хочу уехать.

– Я знаю такое место, – оживляется Илья. – Чехия. Газончики стриженые, красная черепица на крышах. Люди приветливые. Языкового барьера практически нет. А, Макс? Давай рванем.

– Ты же вроде последний раз в Германию собирался?

– Немецкий язык. Я как представил, что Марик на немецком говорит: «Йа, йа, зер гуд!» – так сразу перехотел.

– Зер гуд! – одобряет Максим.

Тут вбегает Марик, кудрявый мальчик двух лет, с оттянутой памперсом неестественно большой попой. За ним появляется на кухне Света в халате. Илья подхватывает сына на руки.

– Марик, скажи, куда нам ехать? Хочешь в Германию?

Мальчик отрицательно мотает головой.

– А в Чехию? Хочешь?

Та же реакция.

– Хочешь здесь жить? – с брезгливостью в лице задает вопрос Илья.

Марик отчаянно кивает. Света смеется.

– Нет, вы только посмотрите на него! Нашелся тоже патриот. – Илья опускает ребенка на пол. – Ну, совсем еще дурной, – оправдывается он за неудачный эксперимент.

Ночь. Илья и Максим курят на балконе. К ним присоединяется Света. Максим дает ей прикурить:

– Комары.

– Кусаются, между прочим, только самки, – говорит Илья. – Самцы не кусаются.

– Не кусаются, – подхватывает Света, – не работают, ничего не делают… Летают без дела туда-сюда, туда-сюда… И зудят. Они все время зудят.

– Да, действительно, – поддерживает Свету Максим. – Хватит дергаться. Купите, наконец, нормальную квартиру, сделайте ремонт… – Максим понимает, что говорит что-то не то, и замолкает.

Илья прыскает от смеха… Света мрачно затягивается:

– Спасибо. Очень смешно. Я оценила твой черный юмор. Все, я пошла спать.

– Спокойной ночи. – Мужчины остаются наедине.

– Макс, я знаю, что в эти дела нельзя лезть с советами, но я все-таки тебе скажу. Ты с Настей сколько уже живешь! У всех бывают сложности. Это проходит. А эта? Кто она? Что ты про нее знаешь? Ну, что – красивая, сексуальная… А жить ты с ней сможешь?

– Не знаю.

– Вот. Я в детстве как-то в пионерском лагере шел на пляж. Смотрю – жук ползет. Красивый, пестрый такой, как собор Василия Блаженного. Взял я его в руки. А он как брызнет на меня желтой, вонючей струей. Я потом несколько дней отмыться не мог. Вот, когда я вижу одну из таких – красивую, сверкающую, яркую, зовущую, я прохожу, не дотрагиваясь. Я уже знаю, чем это пахнет.

– Вот поэтому ты никуда и не уедешь.

– Почему?

– Потому.

* * *

Максим и Галина колдуют над очередным пациентом. На этот раз это очень тучный молодой человек в очках. На лацкане его пиджака прикреплен большой круглый значок, на нем крупными буквами выведено: «ХОЧЕШЬ ПОХУДЕТЬ? СПРОСИ МЕНЯ „КАК?“ Он сильно потеет.

Из-под верхней губы выбиваются куски ваты. Максим с Галей на пару шурудят у него во рту металлическим инструментом.

– Галочка, вы ни о чем не хотите спросить пациента? – говорит Максим, не отрываясь от работы.

– Честно говоря, так и подмывает, – признается она.

– Так «как»? – обращается Максим к толстяку.

Тот вращает глазами, что-то мычит и потеет.

– Как-как? – переспрашивает Максим.

Но тут звонит телефон. Галя берет трубку.

– Максим Максимыч, вас, – радостно сообщает она. – Жена.

– Рот не закрывайте, – говорит Максим пациенту, направляясь к аппарату.

По ту сторону телефонного провода Настя шепчет в трубку:

– Максим. Я к тебе, как к этому… Как к врачу. Нет, со мной все в порядке и с Машей тоже. И с собакой все в полном порядке. – Она закатывает глаза под идеально белый, геометрически безукоризненный потолок. – Конечно, здоровье собаки тебя беспокоит больше, чем состояние моей мамы. Но я звоню не для того, чтобы выяснять отношения. Маме действительно плохо.

Максим некоторое время слушает трубку. Пациент в кресле сидит с широко открытым ртом и заливается потом.

– Настя, это не ко мне… Я не психиатр… Я зубы лечу, а не мозги… Ну и что, что рядом… Рот не закрывайте… Это не тебе… Ну хорошо, хорошо… Я приеду… Ладно, не плачь…

Максим кладет трубку, некоторое время ходит по кабинету, забыв об измученном пациенте. Тот мычит, глядя с мольбой на доктора.

– Сплюньте. И расскажите нам, наконец, «как»?

Толстяк сплевывает, утирает лоб платком и, поднявшись с кресла с тяжелой отдышкой, произносит:

– Многие заводят себе глистов, изнуряют себя различными диетами. Новый способ похудания принципиально отличается тем, что вы можете есть все что пожелаете и сколько угодно. Ваш холестерин останется в норме. – Снова промакивает лоб, достает из внутреннего кармана пиджака ярко-красную бутылку. – С помощью революционного соуса «ЧЕМБЕРЛЕН» вы легко избавитесь от лишних калорий, жиров, белков и углеводов. Его можно добавлять в любую еду.

– Что входит в его состав? – деловито интересуется Максим.

– Много компонентов. Состав «ЧЕМБЕРЛЕНА» запатентован. Это коммерческая тайна. Могу в качестве примера привести лишь несколько ингредиентов. Его основа – бензонат натрия, сорбат калия и Е-124. Еще немного морковного сока, горчица, сахар, соль, перец, эмульгатор, крахмал…

– И что? – недоумевает Галя.

– Должно стошнить.

– Мне уже плохо, – говорит она.

– К сожалению, более подробную рецептуру я сообщить не могу.

– И не надо. Сойдет и так. – Она выбегает из кабинета, прижав ко рту платок.

* * *

– Она объявила сухую голодовку, – говорит Настя, встречая Максима в прихожей. – Не ест, не пьет второй день.

– Чего она хочет?

– Поломать стену.

– Что? – недоумевает Максим.

– Я сначала была против, но… Во сне ей явился Антон Павлович и сказал, что… – Настя оглядывается и переходит на шепот: – Что в стене замурован клад.

– Отлично.

– Перестань язвить!

– Ты хочешь разбить стену?

– Я не знаю. Если выбирать из двух зол – мама мне дороже.

– «Из двух зол» – это ты хорошо сказала.

– Не цепляйся к словам. Я хотела сказать…

– Хорошо. А если она завтра скажет, что дед ошибся или она его плохо расслышала и надо снести еще одну – другую стенку? Я не знаю… Вы тут живете, вам и решать…

В большой отремонтированной комнате на полу под стеной сидит Антонина Павловна. Вокруг нее – украинские рабочие. Они зачарованно слушают ее рассказ:

– Он был необычайно любезен. Сказал, что ему хорошо, легко и весело… Он предложил потанцевать… Я сначала испугалась, а потом согласилась, так он был галантен… Мы танцевали вальс и где-то на третьей фигуре… он наклонился ко мне… Я подумала, что за поцелуем, и отпрянула… но он мне открыл тайну, которую я не могу вам открыть, это не моя тайна…

Рабочие понимающе кивают.

– Да, – говорит один из них, – такое бывает сплошь да рядом… Я такие случаи знаю.

– Разбейте стену! – скандирует Антонина Павловна. – Разбейте стену! Разбейте стену!

Настя и Максим входят в комнату.

– Пидэрвалася бабуся, – приветствует их бригадир.

– Ломайте! – решительно командует Максим.

Рабочие ошарашенно смотрят на хозяев, а Антонина Павловна бросается к зятю:

– Спасибо! Спасибо! Добром отзовется! – тут же оборачивается к рабочим: – Ломайте стену! Ломайте стену!

Те выжидательно смотрят на Максима.

– Давайте!

Денис берет кувалду. Звучит барабанная дробь. Все с ужасом смотрят на него и на новую отштукатуренную стену, к которой он примеряется перед ударом. Спокойна только Антонина Павловна. Она улыбается. Удар кувалдой по стене поднимает облако пыли, еще удар – осколки кирпича с грохотом падают на пол. Все начинают чихать и кашлять, слышится крик Дениса:

– Клад! Здесь клад!

Когда пыльный туман рассеивается, и все остальные видят в нише за стеной среди кусков кирпича и цемента старые, перевязанные ленточкой фотографии и письма, а главное – жестяная, круглая коробка. Денис, кряхтя, с трудом достает ее из дыры, тяжело опускает на пол. В коробке что-то звякает. Антонина Павловна жестом отстраняет Дениса и с торжествующим видом дрожащими от волнения руками долго пытается ее открыть. И вот наконец крышка с дребезгом падает.

– Ух! – выдыхают все разом.

Золотые монеты царской чеканки… Их много. Очень много. Полная коробка золотых монет. Такие дела.

* * *

Играет духовой оркестр. Медь сияет на солнце. Улыбки светятся на лицах праздничной толпы перед домом сталинской постройки. Машины с логотипами центральных телевизионных каналов. Операторы с камерами. Люди с цветами. На стене дома красной материей занавешена мемориальная доска. Среди собравшихся в первых рядах: Антонина Павловна, Максим, Настя, Маша, Илья и Света с Мариком, Сергей с мамой, медсестра Галя, украинские рабочие в вышитых рубахах…

Женщина-корреспондент Центрального телевидения говорит в микрофон и смотрит в камеру:

– Мы ведем прямой репортаж с улицы Майской. Сейчас на ваших глазах произойдет то, к чему некоторые герои нашего репортажа шли долгие годы. Сейчас здесь, на этом месте будет заново открыта квартира-музей незаслуженно забытого классика русской литературы Ивана Макаровича Тырдышного. Ну, а главный виновник торжества – это, конечно, Антонина Павловна – человек, всю жизнь посвятивший сохранению творческого наследия литератора…

Сергей подводит взволнованную Настю к своей маме, наблюдающей за всем с непроницаемым выражением лица.

– Вот, мама. Это Настя. Я тебе о ней говорил. Это мама моя – Инна Федоровна.

– Здравствуйте, мне Сережа много о вас рассказывал…

Через толпу протискивается Марьяна. Она одета в какой-то балахон из рыбьей кожи, отделанный мехом и разноцветными перьями. Ее волосы отливают зеленью, как павлиний бок. Она приближается к Максиму:

– Максик, я подкрасилась… Я тебе по-прежнему нравлюсь? Ведь да, ведь да?

Максим улыбается и гладит Марьяну по зеленой голове.

– Кроме того, – продолжает корреспондент, – Антонина Павловна внесла и немалый материальный вклад в дело сохранения отечественной культуры. На ее личные сбережения была выкуплена квартира писателя и восстановлена обстановка, в которой жил и работал Иван Тырдышный.

Раздаются бурные аплодисменты.

Настя помогает взволнованной Антонине Павловне приготовиться к выступлению.

– Мама, шляпа…

– Ой, я так волнуюсь!

Максим помогает Антонине Павловне подняться на импровизированную сцену и подойти к микрофону.

К дому подъезжает красная машина. Открывается дверь, и на асфальт опускаются ноги в красных туфлях тридцать шестого размера.

– Дорогие друзья! – обращается к собравшимся Антонина Павловна. – Сегодня такой день…

Ее глаза полны слез, она счастлива.

Бурные овации. Оркестр играет тушь… Антонина Павловна сдергивает красное полотно, под которым обнаруживается мемориальная доска с профилем писателя Тырдышного.

И тут Максим замечает Анну. Она переливается на солнце, как золотая монета царской чеканки. Кажется, что в ней отражается и медь духового оркестра, и блеск сияющих на солнце окон, и радость собравшихся по поводу открытия дома-музея писателя Тырдышного. Легкий запах свежемолотого жареного кофе заполняет площадь перед домом. Максим бросается к сцене.

– Аня!!! – кричит он в микрофон.

Оркестр перестает играть. Шум волной прокатывается по толпе. Все оборачиваются и смотрят на Максима. И тут же все смотрят туда, куда смотрит Максим. Все смотрят на Анну. А Анна смотрит на Максима. Их взгляды встречаются, как Волга встречается с Каспийским морем.

Оркестр начинает играть «Севастопольский вальс». Корреспондент перехватывает Анну на пути к Максиму.

– Простите, вы родственница Тырдышного? Вы его дочь? – Он направляет на Анну микрофон.

Камера неотступно следит за происходящим.

– Нет, – отвечает она, продолжая смотреть на Максима. – Просто… Просто я поняла, что люблю этого человека.

– Тырдышного? Мы все его любим. У вас замечательная улыбка.

– Спасибо.

– Скажите, какой пастой вы пользуетесь? – не отстает корреспондент с микрофоном.

Анна смущена.

– Вообще-то у меня неважная наследственность, – делится она. – У моей мамы очень плохие зубы. Все в пломбах, коронках, мостах… Моя бабушка родилась недоношенной, потому что у моей прабабушки, когда она была на седьмом месяце беременности, страшно разболелись зубы. От этой нестерпимой боли у нее отошли воды, а вместе с водами выплеснулся и ребенок – моя бабушка. Она, как появилась на свет, тут же заплакала – тоже от зубной боли. И прежде чем подключить к аппарату искусственной вентиляции легких, ее отнесли к стоматологу. Мой дедушка родился переношенным уже в достаточно зрелом возрасте и сразу со вставной челюстью.

– Как же вам удалось побороть такую ужасную наследственность? – поражается корреспондент.

– Все очень просто, – объясняет Анна. – Однажды я делала ремонт у себя в квартире и познакомилась с одним замечательным стоматологом. Он и порекомендовал мне чистить зубы укрепляющей десны и отбеливающей пастой «БЛЕНДОФРЭШ». Я попробовала, и вот результат. Но и это еще не все. Паста «БЛЕНДОФРЭШ» – залог вашего свежего дыхания на целый день!

– Вы могли бы дыхнуть?

– Прямо сейчас? – удивляется Анна.

– Конечно, ведь мы с вами в прямом эфире. Дыхните прямо в камеру, и, я уверен, все наши зрители почувствуют зимнюю свежесть пасты «БЛЕНДОФРЭШ»!

Анна дышит в объектив, и он покрывается чудесным морозным узором.

Максим, пробравшись сквозь толпу, обнимает Анну.

– Это ты? – Чуть отстранившись, он заглядывает в ее глаза цвета болотной ряски. – Я так по тебе скучал!

– Это здорово! – говорит она. – Потому что я тоже по тебе скучала как сумасшедшая.

– Миллионы людей в нашей стране по-прежнему любят писателя Тырдышного и его романы «Хмарь» и «Ярь», пронизанные…

Но Анна и Максим уже не слышат, что говорит корреспондент, потому что они садятся в красную машину. Анна заводит мотор, включает музыку и вихрем трогается с места.

* * *

Незаметно начался и закончился отопительный сезон. На следующий же день наступила весна.

В этот самый первый весенний день Максим останавливает машину у городского парка. Он выходит и идет по аллее вдоль скамеек, засиженных старушками, мамами с колясками, голубями. На одной из скамеек сидит Маша. Увидев отца, она встает и направляется к нему. У Маши большой, набрякший, как почки на деревьях, живот.

– Привет. Как ты? – Максим целует дочь.

– Хорошо. Вчера была на УЗИ. У меня будет сын.

– Да ты что? Отлично!

– А кто будет у мамы, уже известно?

– У нее тоже мальчик.

– Я тебе подарок принес. – Он достает из пакета красиво упакованную, перевязанную разноцветными ленточками коробку.

– Что это?

– Молокоотсос «DUBL BUFFER».

– Потрясающе. Сам придумал?

Максим мнется:

– Конечно. Однако учти: сцеживание излишков молока следует начинать только после того, как полностью наладится процесс грудного вскармливания. Обычно для этого требуется три-четыре недели после родов. Если возникнут какие-то сомнения, проконсультируйся со специалистом по грудному вскармливанию.

* * *

В первый день весны они втроем идут по улице. Но невооруженным взглядом видно только двух – Анну и Максима. Третий, ему только семь месяцев, спит, уютно свернувшись калачиком. Сегодня сквозь околоплодные воды он слушал Майлза Дэвиса. Партию контрабаса разобрать было практически невозможно. Но в целом ему понравилось. Он пока не увидит эту весну. Только та, что наступит через год, будет первой весной в его жизни. Но уже этим летом он увидит своих родителей, которые идут сейчас по улице. А улица идет им навстречу. Облака плывут им навстречу. Беременные женщины, беременные кошки и собаки щурятся от ультрафиолетовых лучей оранжевого солнца. Беременные птицы, тяжелые, как аэробусы, возвращаясь из очередного отпуска, летят им навстречу. Он спит, но чувствует это движение вперед и навстречу. Он слышит два уже знакомых ему приглушенных голоса.

– Я договорился о соседних палатах, – говорит один из них, – будешь рожать вместе с Марьяной.

– Спасибо, – раздается совсем рядом. – Вдвоем, конечно, было бы не так страшно.

– Я купил вам молокоотсосы «DUBL BUFFER».

– Класс! Мы будем сочетать грудное вскармливание с кормлением из бутылочки, потому что я уверена – «DUBL BUFFER» – это то, что нужно мне и моему ребенку!

Внезапно движение прекращается.

– Кажется, это здесь, – говорит Максим, останавливаясь у старого четырехэтажного дома.

Он открывает массивную подъездную дверь, пропуская Анну вперед. На лифте они поднимаются на последний этаж. На пороге одной из квартир их встречает мужчина с добрым лицом, укутанным в густую теплую бороду.

– Вы Максим? – спрашивает бородач.

– А вы Тимофей? – задает риторический вопрос Максим.

– Проходите, – говорит Тимофей.

Они заходят в пустую, светлую квартиру. Потолки очень высокие, поэтому старинная люстра с бронзой и хрустальными каплями осталась неснятой. Висюльки позвякивают на сквозняке. В огромное открытое окно заглядывает весна.

– Смотрите. Не стесняйтесь, – предлагает Тимофей.

Анна и Максим изучают квартиру, в которой, может быть, им предстоит жить долго и счастливо.

Потом все выходят на лестничную площадку.

– Спасибо за экскурсию, – говорит Максим. – Завтра мы вам позвоним и скажем ответ.

Из соседней квартиры появляется молодая, очень симпатичная девушка. Она здоровается и закрывает дверь на ключ.

Тимофей достает сигарету.

– Квартира хорошая, честное слово, – говорит он, пуская клубы дыма. – Но ремонт, конечно, надо делать.

Максим и Анна весело переглядываются. Анна закатывает глаза и, попрощавшись с Тимофеем, спускается вниз. Максим достает сигарету и прикуривает, собираясь идти вслед за ней.

– Ой, – говорит девушка из соседней квартиры, – я тоже только вселилась и тоже буду делать ремонт. Может, вместе и начнем?

Максим с интересом смотрит на нее. А девушка демонстрирует шикарную, белозубую улыбку.

– Если не секрет, – понизив тембр своего баритона, спрашивает Максим, – какой пастой вы пользуетесь?

– Ну конечно «БЛЕНДОФРЭШ», – несколько смущаясь, отвечает девушка. – Только «БЛЕНДОФРЭШ». Всегда и исключительно «БЛЕНДОФРЭШ». – Она кокетливо поправляет челку. – А разве вы пользуетесь другой пастой?