В номер включены фантастические произведения: «Высоких зрелищ зритель» Виталия Мацарского, «Все сначала» Дмитрия Юдина, «Кремлевский экзорцист» Глеба Корина, «Смерть на шестерых» Майка Гелприна, «Прах тебя побери!» Владимира Венгловского, «Крыса» Владимира Голубева, «На игре» Аарона Кеннета МакДауэлла, «То, что имеет начало…» Андрея Закревского.
Литагент «Вокруг Света»30ee525f-7c83-102c-8f2e-edc40df1930e Полдень, XXI век (ноябрь 2012) Вокруг света Москва 2012 978-5-98652-411-5 © Текст, составление, оригинал-макет – ООО «Издательство «ВОКРУГ СВЕТА», 2012

Альманах Бориса Стругацкого

Полдень, XXI век (ноябрь 2012)

Колонка дежурного по номеру

Существует известная народная мудрость: двум смертям не бывать, а одной не миновать.

Ей вторит мудрость библейская: все произошло из праха и все возвратится в прах.

Против природы не попрешь.

Тем более что жизнь связана со смертью неразрывно, как день с солнечным светом, и даже паразитирует на смерти.

Именно так мыслят герои рассказа Дмитрия Юдина «Все сначала».

И только смертью можно совершить изгнание попаданцев из реальных людей в рассказе Глеба Корина «Кремлевский экзорцист»

Но человек не был бы человеком, если бы не пытался одолеть законы природы.

И авторы ноябрьского номера нашего журнала/альманаха широко исследуют эту тему.

К примеру, вполне возможно попрать неизбежный конец жизни, используя криогенную медицинскую технику, как в повести Виталия Мацарского «Высоких зрелищ зритель».

При помощи сохранения или восстановления информационного поля успешно борются со смертью герои рассказов Андрея Закревского «То, что имеет начало…» и Владимира Венгловского «Прах тебя побери!»

Однако некоторые с легкостью обходятся и без использования современной техники.

В рассказе Майка Гелприна «Смерть на шестерых» старуху с косой одолевает самое обыкновенное человеческое чувство – любовь.

А в рассказе Аарона Кеннета МакДауэлла «На игре» кончину побеждают, поймав и вовсе неживое существо – эзотера.

Некоторые авторы заходят в своих творческих поисках еще дальше.

Так, например, Владимир Голубев в рассказе «Крыса» выдвигает идею, что фактором, избавляющим мир от переизбытка человеческого балласта, может оказаться совсем даже не смерть. Впрочем, и тут людям приходится решать проблемы, вытекающие из существующего общественного устройства.

Однако в окружающей нас реальности, несмотря на все успехи современной науки, ситуация остается прежней: смерть работает на жизнь, и потому природе без нее не обойтись.

Тем не менее человек всегда будет пытаться бороться с этой ситуацией. Ибо такова его суть. Ибо по-другому он не может.

Николай Романецкий

1. Истории. Образы. Фантазии

Краткое содержание начала повести Виталия Мацарского «Высоких зрелищ зритель»

1967 год. Город X. Будущий физик Стас работает лаборантом в институте криобиомедицины. В него влюблена младший научный сотрудник Инна Цейтлина из секретного отдела института. Она занимается заморозкой и оживлением животных, которых перед обработкой жидким гелием заражают вирусами.

Однажды Стаса случайно кусает оживленный кролик. Инна вкалывает Стасу сыворотку, но тот все равно тяжело заболевает. Его перевозят в московскую клинику, работающую под крышей КГБ, и Стас остается жив. В клинике он проходит тесты для измерения IQ. Результат оказывается выше верхней границы, определяемой с помощью существующей методики. Кроме того, он обнаруживает у себя открывшуюся способность к языкам. На вечеринке у Инны Стас знакомится с ее сестрой Светкой, у которой отец работает в КГБ. И в конце концов сбегает от настойчивых притязаний Инны, уезжая работать на Серпуховском ускорителе.

1987 год. Женева. Физик Стас прикомандирован к Представительству при ООН для работы в ЦЕРНе, но трудится еще и на разведку. Стас женат, но с женой давно не живет. Его любовница Лена ждет ребенка.

В Сибири начинается эпидемия неведомой болезни, против которой не помогают антибиотики. Стас получает команду от своего шефа, Светкиного отца, узнать – не встречалось ли подобное заболевание в других местах. Стас посещает научную библиотеку и руководство Всемирной организации здравоохранения, пытаясь разобраться в проблеме. Между тем Светка сбегает от своего отца с агентом Джо Роузом. Отец по этой причине ждет увольнения со службы, но никаких проблем с руководством почему-то нет.

В разговоре с шефом Стас узнает, что его считают мутантом.

Чуть позже они с Леной попадают в гости к Роузу и Светке, и во время вечернего веселья Роуз говорит, что причиной болезни может быть ретровирус. А зам. генерального директора ВОЗ сообщает Стасу, что странная «сибирская» болезнь отмечена в разных точках мира. Причиной ее является ретровирус, и существуют подозрения о преступной группе, разрабатывающей вирусное оружие.

Стаса посылают в командировку в Нью-Йорк – якобы для работы в ООН. На самом деле он должен встретиться с доктором Инессой Зайтлин из Колумбийского университета. Доктор – та самая Инна Цейтлина, эмигрировавшая в США.

При встрече со Стасом Инна рассказывает, что еще в тридцатые годы XX века в СССР начали заниматься криогенными установками. Изначальная причина – желание освоить технологию замораживания людей, чтобы больное начальство могло долежать в анабиозе до тех времен, когда врачи научатся справляться с неизлечимыми болезнями.

Виталий Мацарский «Высоких зрелищ зритель»

Повесть[1]

Часть 2-я (Окончание)

9. Стас. Нью-Йорк. 1987 год, октябрь (Окончание)

9.3

Квартира ее оказалась неожиданно большой, двухэтажной, с большим угловым балконом. Хорошая квартира, я бы от такой не отказался.

– Квартира не моя, в смысле, не я ее владелица. Университет снимает несколько квартир в домах для приезжих профессоров и докторантов, вот мне одна из них и досталась, пока свою не найду. Да все лень. Пока не гонят.

Теперь стало понятно, почему обстановка показалась мне стандартной, как будто я уже видел такую в каком-то фильме. Не было в ней Инкиной индивидуальности, да и вообще никакой индивидуальности в ней не было.

– Мне почти ничего не удалось из дому вывезти. Помнишь ведь, как евреев тогда на таможне трясли. Да и везти особо было нечего. Все, что оставалось в доме ценного после отъезда родителей в Израиль, я распродала, пока пять лет сидела в отказе без работы. Подрабатывала переводами, рефератами, благодаря этому оставалась в курсе, писала статьи в стол, но здесь они пригодились. Когда на работу брали, их зачли, хотя нигде они не были опубликованы. Но впечатление произвели, вот меня и взяли. А в Израиле… Ты же знаешь, что я сначала в Израиль к родителям подалась. Нет, конечно, откуда тебе знать. Родители там неплохо устроились, а мне по специальности ничего не находилось, так что я разослала свои бумаги в Штаты и в Англию. Из Англии даже не ответили, а здесь целых три университета откликнулись. Вот так я здесь и оказалась. В Колумбийском. Я его «колумбарием» называю про себя, хотя это дурацкий каламбур. Хватит про себя, вернемся к твоей персоне.

Нас разделяя низенький журнальный столик, на который Инна поставила бутылку виски, джин, тоник, лед – стандартный американский набор. Она полулежала, прикрыв ноги пледом, на длинном кожаном диване со стальными гнутыми трубками вместо спинки, а я сидел напротив в довольно удобном, хотя и тоже сильно стальном кресле. Вид из окна был так себе – серые высоченные домины, в стенах которых там и сям зигзагами торчали пожарные лестницы, поэтому я перевел взгляд на Инну.

– Значит, я мутант… – начал я.

– Увы, это так. Ты и сам это знаешь. А они это поняли не сразу. Сначала тебя в ту спецклинику поместили, чтоб, если получится, откачать и понаблюдать. Все-таки ты был первым неподготовленным организмом, на который пришелся такой вирусный удар. Откачали и стали наблюдать.

– Это я и сам знаю. Кстати, мне там много раз говорили, что если бы ты мне тогда ту штуку не вколола, я мог бы и не выкарабкаться. Так что спасибо.

– Не за что. Сколько же мне потом пришлось разных докладных и объяснительных писать. Сколько раз всю эту историю в деталях рассказывать. Кто где стоял, да сколько времени прошло с момента укуса до ввода препарата, раз десять меня туда-сюда бегать заставляли и время замеряли, ну и все прочее. А к тебе так и не пустили, хотя я очень просила. А они все отказывали. Я ведь тебя, Стас, тогда несколько раз похоронила. После каждого их отказа хоронила. А потом ты появился. Но уже другой… Так что у тебя там намерили? Какие новые способности? Мне можешь сказать, ведь я и так знаю. Просто проверить хочется.

– Если знаешь, то сама скажи, а я проверю. – Во мне что-то екнуло.

– Необъятная, идеальная, совершенная память. Помнишь каждый день за последние двадцать лет. Можешь восстановить каждый день по минутам. Совершенно точно воспроизвести любой разговор. Потому не делаешь никаких заметок, а по блокноту водишь только для виду, чтоб не заподозрили. Так?

– Так. – Мне стало не по себе, и я хлебнул джину. Тонику бы поменьше, подумал я, и Инна, перегнувшись через столик, долила в стакан джина.

– Уникальные способности к языкам. Ты их впитываешь как бы из воздуха. Европейские современные ты освоил, арабский, китайский и японский тоже. Древнегреческий и иврит в обойме, теперь взялся за санскрит. И все это скрываешь. Так?

– Так, – хрипло ответил я. – Инка, ты что мои мысли читаешь?

– Конечно, – просто ответила она. – Я ведь тоже мутант. До кролика были какие-то смутные обрывки, а после кролика и клиники – ты как открытая книга. Это был настоящий ад. Ты представляешь, что должна чувствовать любящая женщина, которая может читать мысли своего избранника, скажем помягче, не сильно ее жалующего? Я ведь была готова тебе ноги мыть и воду пить. А ты… В тот Новый год в моей квартире я могла… Неважно. Забудь.

Она резко мотнула головой.

– Все-таки бабы дуры. «Забудь». Знаю же, что ты ничего не забываешь, и тут же ляпнула «забудь».

Я пью мало и редко, а потому в голове у меня уже шумело и Инка покачивалась где-то не в фокусе. Мне было нехорошо, то ли от избытка джина, то ли от Инкиных известий.

– Выйди на свежий воздух, полегчает. Постой, куртку накинь, я же помню, как ты легко простуду хватаешь.

9.4

Воздух и правда помог. Подташнивать перестало, в голове «прояснилось, но меня это совсем не радовало. Я изо всех сил старался ни о чем не думать. Значит, и Шеф тоже видел меня насквозь? Он-то почему? И как защититься?

Дверь на балкон растворилась, и Инка потянула меня за рукав.

– Не старайся. И медный таз не поможет.

– Так ты абсолютно все про меня знаешь? И где я, и что, и с кем…

– Ну, не все, но довольно много, чтобы понять, где ты работаешь и зачем ты здесь. И про Лену знаю… И про Светку, так что про них можешь не рассказывать. Все-таки мы довольно долго в ресторане посидели, а мыслей у тебя навалом. И много о ней, самой лучшей. Я ей завидую.

– А зачем же ты в ресторане прикидывалась? Светский разговор вела.

– Ну, неприлично ведь было бы просто сидеть и на тебя пялиться. Потом в разговоре всегда мысли разные возникают, ассоциации, образы… Да я вроде и намекала…

– А ты еще чьи-нибудь мысли можешь читать? И как это вообще, ну, воспринимается…

– Нет, только твои и могу, потому как ты мутант, подобный мне. Очевидно, у нас произошли идентичные мутации. Мы же все-таки в одном месте работали. Общий вирус. Я ведь тоже его как-то подхватила, хотя порция была поменьше. А как ощущаю, не знаю.

– Рассказывай все, что знаешь, – потребовал я.

– Конечно. Кому ж рассказывать, как не тебе. Как здесь выражаются, ночь еще молода, до утра далеко, кое-что рассказать успею. Тем более что заботиться о полноте твоего восприятия и точности дальнейшего воспроизведения не приходится. Доложишь все в лучшем виде, товарищ майор.

9.5

Сов. секретно

Экз. единственный

22 октября 1987 г.

Отчет о беседе с Инессой Зайтлин (Цейтлиной Инной Григорьевной), 21 октября 1987 г., Нью-Йорк

По указанию Центра встретился с доктором Инессой Зайтлин (до эмиграции в Израиль, 1973 г., а затем в США, 1974 г. – Инна Григорьевна Цейтлина, 1941 г. рождения, незамужем). В настоящее время (с 1975 г.) работает ассистентом профессора Колумбийского университета, г. Нью-Йорк, по специальности биохимия и вирусология. В период с 1963 по 1968 гг. И. Г. Цейтлина являлась младшим научным сотрудником Научно-исследовательского института криобиомедицины АН УССР в городе X. Кандидат физико-математических наук, доктор философии.

По ее словам, в период с февраля по август текущего года в Колумбийском университете в тесном сотрудничестве с лабораториями ряда других стран, в том числе СССР, при координации Всемирной организации здравоохранения (ВОЗ), были проведены детальные, всесторонние исследования возбудителей массовых заболеваний в различных районах земного шара, в основном в северном полушарии. В Южной Америке, Австралии и Новой Зеландии отмечались лишь единичные случаи, при этом, как выяснилось, все заболевшие прибыли из других пораженных регионов. Результаты исследований показали, что возбудителем региональных эпидемий (ВОЗ пока не пришла к согласию о том, следует ли считать эти вспышки пандемией) является комплекс вирусов неизвестного происхождения. Активным возбудителем служит ретровирус, поражающий исключительно человека. На подопытных животных исследуемые вирусы ожидаемого действия не оказывали. Неожиданным для исследователей оказалось то, что сам по себе данный ретровирус отличается малой вирулентностью и способен к воспроизводству только в комбинации с несколькими другими сопутствующими вирусами, предварительно подавляющими иммунную систему организма, после чего ретровирус поражает генетический материал клеток, ответственных за воспроизводство человека, то есть яйцеклеток и сперматозоидов. Были обнаружены значительные вариации состава комплексов, что существенно осложнило и замедлило идентификацию способов и механизмов воспроизводства различных вирусов в организме.

В итоге было установлено, что ретровирусы подобного типа известны науке и относительно хорошо изучены. За серию работ в этом направлении группе ученых в составе Д. Бэлтимора (David Baltimor), Р. Дулбекко (Renato Dulbecco) и X. Темина (Howard Temin) в 1975 г. была присуждена Нобелевская премия по физиологии или медицине. Указанные специалисты по невыясненным причинам к вышеупомянутым работам не привлекались.

По словам Зайтлин (Цейтлиной), аналогичные работы велись в 60-е годы и в НИИ криобиомедицины, где были получены сходные результаты. Режимный характер работ не предусматривал открытых публикаций, однако, по ее мнению, закрытые отчеты должны находиться в спецотделах НИИ, а также в АН УССР. О дальнейшем ходе работ в этом направлении в НИИ криобиомедицины ей якобы неизвестно. Представлялось бы целесообразным активнее задействовать имеющиеся наработки для окончательного выяснения природы массовых заболеваний с целью предотвращения возникновения аналогичных ситуаций в будущем.

По сообщению Зайтлин, попытки установления источника возбудителя вирусных заболеваний, предпринятые спецслужбами США и других стран, в частности Канады, Великобритании и Франции, ни к чему не привели. Созданная администрацией США межведомственная комиссия в составе представителей научных кругов, спецслужб и сотрудников средств массовой информации (?) пришла к выводу о невозможности искусственного создания таких типов вирусов в настоящее время в связи с отсутствием необходимой теоретической базы и сопутствующих экспериментальных методик и технологий. Возможность создания такого типа вирусов в неустановленной лаборатории была исключена с вероятностью 99,5 %. Проведенная под благовидными предлогами тщательная проверка известных лабораторий, занимающихся аналогичной или смежной тематикой (за исключением расположенных на территории СССР), показала, что ни одна из них не располагает необходимой теоретической и экспериментальной базой. Учитывая озабоченность партнеров невозможностью проверки лабораторий на территории СССР и связанную с этим настороженность, представлялось бы целесообразным, если это возможно, предоставить зарубежным партнерам требуемые гарантии по дипломатическим или иным каналам.

В ходе обсуждения межведомственной комиссией возможных источников возбудителей была высказана гипотеза об их внеземном происхождении. В частности, обращалось внимание на то, что незадолго до возникновения очагов заболевания произошло сближение с Землей небесного тела с сильно вытянутой апериодической орбитой. Дистанция расхождения была оценена в несколько десятков тысяч километров, что по космическим масштабам оценивается, как весьма близкое. Согласно выдвинутой гипотезе, материал космического объекта мог содержать вирусные компоненты, позднее неравномерно выпавшие на поверхность Земли в северном полушарии, что и послужило причиной локальных эпидемий. Вероятность внеземного происхождения вирусного материала и достижения им поверхности Земли в жизнеспособном виде была оценена комиссией в менее чем один процент, тем не менее, особое мнение эксперта, выдвинувшего данную гипотезу, было включено в доклад комиссии Конгрессу США. Учитывая малую, но не нулевую вероятность упомянутой гипотезы, а также видимое отсутствие явных источников вирусного материала, представлялось бы целесообразным поручить компетентным организациям АН СССР проверить высказанную гипотезу на предмет ее подтверждения или опровержения.

Следует учитывать, что приведенная выше информация воспроизводится со слов Зайтлин (Цейтлиной) и не может быть в настоящее время подтверждена из других источников. Текстом секретного доклада межведомственной комиссии Зайтлин не располагала и воспроизводила его по памяти на основе многостраничного документа, с которым была ознакомлена лишь однажды. В связи с этим представлялось бы целесообразным предпринять меры по оперативному добыванию текста доклада.

С. П. Корольков

9.6

Шифровальщик унес исписанные пронумерованные листки, а я остался сидеть в вашингтонской резидентуре, в клетушке без окон, с перфорированными звукопоглощающими стенами. В голове гудело, да и вне головы тоже гудела аппаратура подавления электронных средств разведки. «Ноги мыть и воду пить». И где она только выкопала это мерзкое выражение? Вспомнил, иначе на что мне такая память. Достоевский, «Униженные и оскорбленные».

Интересно бы проверить, смогла бы она читать мои мысли из этого защищенного помещения? И на каком расстоянии она их может воспринимать? Не спросил. Очень многое я не спросил. Не хватило времени.

В мой отчет из ее рассказа вошло очень мало. Я заранее решил, что упомяну только то, что совершенно необходимо сообщить. И уж никак не про чтение мыслей или санскрит. И не про великого вождя в жидком гелии. Все лишнее останется за бортом. Изящество высушенной дистиллированной информации, образец научно-бюрократической прозы – вот все, что от меня требуется и ожидается. Ни эмоций, ни сомнений, ни суждений, ничего этого не надо. В науке то же самое. Человек месяцами, а то и годами мучается, работает, не спит ночами, пробует, ошибается, снова пробует, снова ошибается, спорит с коллегами, ссорится с женой, лечит язву, потом наконец находит или не находит то, что искал, и пишет статью или книгу, где ничего этого нет и все представляется как красивый, прямехонький путь от гипотезы к ее подтверждению. Впрочем, и жизнеописания так называемых великих людей тоже выглядят как четко проложенная магистральная мировая линия, а не как запутанный лабиринт часто бессмысленных действий и поступков, каковым и является любая, даже великая жизнь.

Мы просидели всю ночь. Она рассказывала неторопливо и почти спокойно. Двадцать лет – большой срок, и она многое простила. Не только мне, но и другим. Но она не могла простить, что их работы остались в секретных портфелях первого отдела. Они открыли обратную транскриптазу раньше Темина и Бэлтимора, умоляли разрешить опубликовать свои результаты хотя бы частично, но получили твердый отказ, подслащенный обещанием дать Ленинскую премию, хотя и без публикации в печати имен лауреатов. Но и этой премии их лишил Андропов за «синагогу». Иметь в руках верную нобелевку и не получить ее из-за твердолобости тупых держиморд из органов было выше ее сил. Этого простить она не могла. А теперь и я был в числе этих держиморд.

Я ее не прерывал и уже не старался ни о чем не думать. Просто сидел и слушал, даже вопросов не задавал, потому как она и без высказанных вопросов рассказывала все, что я хотел знать. Но времени все равно не хватило.

Мы выпили на кухне растворимого кофе, она пошла переодеться, а я сидел и смотрел в медленно рассеивающийся за окном мрак. Мы дошли до автобусной остановки, попрощались, и она ушла, а я доехал до гостиницы, забрал вещи и неторопливо побрел в сторону Публичной библиотеки на углу Пятой авеню и 42-й улицы.

* * *

До вылета в Вашингтон оставалось еще несколько часов, и я хотел кое-что проверить. Любезная пожилая дама, с любопытством поглядев на меня, вскоре принесла комплект «Успехов физнаук» с 1939 по 1941 гг., где в февральском номере за 1941 год я и нашел следующее, даже не особо удивившись, что в те времена в феврале уже знали, что будет в марте.

«14-го и 15-го марта 1941 г. опубликованы постановления Совета Народных Комиссаров Союза ССР о присуждении Сталинских премий за выдающиеся работы в области науки и за выдающиеся изобретения.

П. Л. Капица, несомненно, один из самых выдающихся физиков нашего времени. Его работы, посвященные созданию самых сильных магнитных полей и изучению свойств вещества в этих полях, давно уже получили мировое признание. Эти работы в своем развитии потребовали создания таких условий, при которых вещество, помещенное в самое сильное магнитное поле, находилось бы при самой низкой температуре. И вот П. Л. Капица строит свою совершенно своеобразную гелиевую машину, которая могла возникнуть только как результат соединения поразительного остроумия конструктора с глубоким знанием физических свойств вещества. Эта машина позволяет Капице получать жидкий гелий дешевым и эффективным способом, благодаря чему в его Институте физических проблем в распоряжении экспериментатора жидкий гелий имеется в таких количествах, в каких он недоступен больше нигде в мире. Построив машину для получения жидкого гелия, Капица приступает к изучению его свойств и быстро открывает “сверхтекучесть” гелия II – свойство, которое делает жидкий гелий самой интересной жидкостью.

Велики и обширны достижения советской науки и техники. И нет ничего более естественного, как то, что поощрение наиболее выдающихся ученых связано с именем величайшего вождя народов, того, чье имя вдохновляет советскую науку, – товарища Сталина».

С именем величайшего вождя на устах я и улетел в Вашингтон.

10. Стас. Москва. 1987 год, декабрь

10.1

«Только бы пронесло, только бы пронесло». Когда-то давно об этом заклинала Инка, а теперь был мой черед. Уже почти сутки я то сидел на жестком стуле в холле, то прохаживался по тусклому коридору, то выходил на улицу покурить. Курить уже не моглось, как не моглось сидеть или прохаживаться, но, по крайней мере, это было хоть какое-то занятие.

Почти сутки наш футболист не может появиться на свет. Очень редко, бесконечно редко, показывался измученный врач, выхватывал взглядом мою вскинувшуюся фигуру, отрицательно качал головой и уходил обратно.

Надо о чем-то думать, о чем-то простом. Вот хоть о недавнем разговоре с Никой. Она догадывалась, что у меня кто-то есть, даже при ее полном невнимании и отсутствии интереса ко мне. На развод она согласилась легко. Я даже подумал, что это сказывается опыт, она ведь однажды уже разводилась. А почему я, собственно, на ней женился? Странно, но эта простая мысль никогда раньше мне в голову не приходила. Почему люди женятся? Двадцать лет назад я бы ответил не задумываясь – по любви, жить друг без друга не могут. А теперь? Похоже, по самым разным причинам – конечно, многие по любви, возможно даже большинство. А остальные? Оказывается, бывают самые разные мотивы – деньги, слава, квартира, побег из прежней жизни, одиночество… Да и масса всего другого, о чем я и не догадываюсь. Чужая душа – потемки. А своя?

* * *

Вскоре после того Нового года у Инки я бежал из родного города X. Воспользовавшись Светкиным приглашением, я пару раз съездил к ней в гости в Москву на майские праздники и в летний отпуск. Останавливался у них, больше я там никого не знал, но в их доме мне не нравилось. В семье Вареников не было ладу. Старший Вареник приходил поздно, что-то съедал на кухне и ложился спать. Я уходил в отведенную мне комнату и читал привезенные с собой книги. Светка пару раз пыталась нырнуть ко мне под одеяло, когда отец дежурил ночью, но каждый раз мне удавалось ее выдворить. После этого она стала посматривать на меня если не с уважением, то с интересом.

Возвращения в родной город были неприятны. Инка подкарауливала меня после работы и молча шла рядом до троллейбусной остановки. Теперь-то я понимаю, что она должна была чувствовать, читая мои мысли, в которых было все что угодно, кроме нежности. А тогда она меня бесила. Один из коллег похвастался в курилке, что переводится на работу под Серпухов, на только что построенный самый мощный в мире ускоритель. Я почти в шутку попросил его узнать, когда будет на месте, не найдется ли там чего-то и для меня. Месяца через три он написал, что я могу приехать, поговорить с народом и шансы есть, потому как люди нужны. Я отправился в столицу, а оттуда до Серпухова рукой подать на электричке. Меня взяли, я уволился и отбыл, предварительно оформив перевод на вечорку во второсортный московский вуз. Прощание с Инкой я отложил на потом, но этого потом так и не получилось.

10.2

Изредка я наезжал в Москву к Светке, скорее из чувства долга или приличия, чем по доброй воле. Вареник-старший, похоже, свыкся со мной как с потенциальным зятем, и даже иногда беседовал на общие темы. О планах на будущее, о кино, об учебе. Светка бегала в свой институт благородных девиц, где ее без особого успеха обучали иностранным языкам, ко мне больше не приставала, и мы даже подружились. Она была неглупая, но очень эгоистичная и холодная. Будь она потеплее, может, в конце концов я и откинул бы однажды одеяло, но она мне всегда казалась ледяной. Выше локтя ее рука была покрыта никогда не сходящей гусиной кожей, как будто она однажды сильно замерзла, а мурашки от подкожного льда так и остались. Сочетание этой похожей на вареную курицу бледной руки с вызывавшей тошноту фамилией сделало мои визиты в столицу все менее и менее частыми. После работы я в огромных количествах заглатывал взятые в институтской библиотеке книги, наслаждаясь своей способностью утрамбовывать в мозг такое количество информации, ничего не забывая, хотя и не все понимая. Понимание прочитанного часто приходило позже, но приходило обязательно. Я стремительно умнел, если ума можно набраться из книг. Сейчас мне это совсем не очевидно.

На выставку картин молодых художников в Протвино я попал случайно. Физики решили пообщаться с лириками, и меня затащили на вернисаж. В живописи я ничего не понимал и с этим смирился, но художники оказались интересными ребятами. Особенно выделялась Вероника Ганиева, Ника, эффектная девушка с восточными чертами лица, смуглой кожей и очень черными глазами. Она была полным контрастом Светке, чем, наверное, меня и привлекла. Она меня тоже заметила, мы поговорили, причем она приятно удивила меня самоиронией и грубоватым чувством юмора. Выяснилось, что она на три года меня старше, уже успела побывать замужем и развестись. Ошибки молодости, сказала она, смеясь. Ника пригласила меня при случае заглянуть к ней в Москве, что я и сделал. Ей не пришлось долго уговаривать меня вместе нырнуть под одеяло, и вскоре мы сочетались законным браком.

* * *

В конце коридора появился темный силуэт врача. Он медленно, через силу двигался в мою сторону «У вас теперь есть сын. А ее больше нет. Мы ничего не могли сделать. Остановка сердца».

* * *

Коллеги взяли на себя все траурные хлопоты. Дядя Лены тоже проявил участие, и какой-то человек из хозяйственного отдела ЦК улаживал всякие неурядицы с кладбищем, участком, автобусом и прочим. Я был где-то сбоку. На мне был сын. Сергей. Пяти дней от роду.

Часть 3-я

11. Станислав Павлович. Москва. 2007 год, декабрь

11.1

Она накатывала волнами, но я уже научился ее прогонять. Задержать дыхание, потом резко выдохнуть, и так несколько раз. Тогда она оставляла сердце в покое. На какое-то время.

Надо вставать. Сегодня тяжелый день – день рождения Сергея, а значит и день Лены. Надо встать и идти к Сергею. Нет, сначала кофе, который мне теперь якобы нельзя. Хорошо бы сегодня вообще не заходить к Сергею, но и этого нельзя. День рождения все-таки. Подарка у меня нет, но он вряд ли это заметит.

Сегодня я совсем заспался, уже одиннадцатый час. Поспать я люблю и всегда умел, а теперь особенно. Что там у нас по «Эху»?

«10 часов, 8 минут, вы слушаете радио “Эхо Москвы” утренний разворот, “двойная сплошнаяИрина Воробьева, Александр Плющев. Доброе утро! Сегодня мы будем обсуждать переезд Конституционного суда в Санкт-Петербург, но, поскольку эту тему уже обсудили 120 млн раз, то сама по себе она нас волнует меньше. Будем слушать истории тех; кто менял место жительства из-за работы, кроме Москвы. В Москву все переезжают. “Понаехали тут!”»

Я выключил радио и выглянул в окно. Слякоть. Привычная декабрьская слякоть. То, что называется сочным украинским словом «мряка». На градуснике ноль. Зима.

Ну вот, и я начинаю ворчать. Пора, мой друг, пора… И поворчать пора, и душа покоя просит. Хотя какие наши годы, всего-то седьмой десяток пошел, голова по-прежнему варит, память все так же неистощима и беспредельна, со всеми вытекающими отсюда явными преимуществами и менее очевидными, но весьма ощутимыми недостатками. Я взял кофе и пошлепал к себе.

На письменном столе гудел компьютер. Когда же я сподоблюсь поменять вентилятор процессора, чтоб не ревел, как лайнер на взлете? Хотя какая разница, я же в кабинете не сплю, а днем это гудение даже уютно, шум улицы заглушает. Надо проверить почту, а может и по скайпу кто звонил. О, и свежая DVD версия «федоры» уже приплыла торрентом. Надо будет сегодня поставить на тестовую машину, посмотреть, действительно ли этот дистрибутив сможет конкурировать с «вистой» ненавистного линуксоидам Билла Гейтса. И статейку про это быстренько настучать, а то из журнала смсками забросали. Вон сколько у меня всяких «надо». Может, прямо сейчас и поставить? Нет, сначала надо зайти к Сергею. Хватит оттягивать. Нужно встать, пройти по коридорчику и постучать во всегда закрытую дверь. А потом, не дождавшись ответа, слегка толкнуть ее и войти. Ведь сколько раз проделывал это за последние проклятые три года, а все одно не по себе. «Кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро». Все правильно, на то оно и утро… Которое вечера мудренее.

Я дотащил себя до двери и, глубоко вздохнув, переступил порог.

– Привет, папа! Поздравляю тебя с днем моего рождения!

Дремавшая змея взметнулась и впилась в помертвевшее сердце.

11.2

Оказывается, больничная койка – отличное место для «неторопливых размышлений. Деньги позволяют обеспечить некоторый комфорт, а посему я наслаждаюсь отдельной палатой с персональной сиделкой за стеклянной стенкой.

Теперь с инфарктом залеживаться не дают, и как только меня поставили на ноги, я подошел к окну. И тут меня чуть не хватил еще один удар. Передо мной был тот же парк, конечно, постаревший на сорок лет, но явно тот же, по которому я гулял, приходя в себя после укуса треклятого кроля.

Наверное, я пошатнулся, потому как меня тут же подхватила стрелой метнувшаяся сиделка.

– Все в порядке, это я от удивления. Скажите, что здесь было раньше?

– Где здесь?

– В этом здании.

– Да разное говорят. Кто говорит, что здесь была психушка для диссидентов, кто говорит, что здесь опыты ставили над зеками. Мало ли чего болтают. Я здесь недавно, так что чего тут было раньше, не знаю.

Она довела меня обратно до суперкровати с программным кнопочным управлением, которая могла менять форму, превращаясь то в лежанку мадам Рекамье, то в вольтеровское кресло. Лежачим я вволю наигрался с пультом, но привести это чудо в состояние обычной кровати мне так и не удалось. И не мне одному. Ни сиделка, ни дежурная сестра не знали, как привести меня в горизонтальное положение, так что пришлось вызывать специалиста – молодого парня, кажется, системного администратора их сети, который всего-то минут за двадцать укротил мое лежбище и привел его в состояние обычной койки, чему оно явно сопротивлялось, как если бы это было ниже его достоинства.

«А что, вполне могла быть и психушка. То-то я никогда никого в парке не видел. Видно, только меня одного погулять выпускали. А теперь здесь частная клиника с таким обслуживанием, что бывшему 4-му управлению минздрава и не снилось. Но все равно забавно оказаться в той же больнице спустя сорок лет. В другом качестве, в другом времени, даже в другой стране».

Тихо зажужжал телефон у изголовья.

– Слушаю.

– Господин Корольков? К вам посетительница. Но она просит сначала передать вам записку. Можно занести?

– Несите.

Интересно, кто бы это мог быть. В последнее время я не был избалован женским вниманием. Занятно, кто это решил меня навестить, да еще предварительно упредив запиской.

В дверь деликатно постучали, и тут же вошла симпатичная сестричка с конвертом в руках. Она поглядела на меня с любопытством и спросила: «Мне подождать ответа?»

Я неопределенно махнул рукой и разодрал конверт.

«Стас, я прилетела вчера. Сергей дал мне знать, что ты в больнице. Могу зайти, или лучше не надо? Инна».

11.3

Сергей был беспроблемным ребенком. Даже в самом %Э#раннем младенчестве он никогда, подчеркиваю, никогда не плакал. Это ужасно удивляло, если не сказать пугало его няньку, которую я сначала было нанял, не будучи уверенным, что сам справлюсь с младенцем. Она ушла, когда Сергею было около трех месяцев, сказав, что никогда не видела такого странного ребенка и что она его боится. Так мы остались одни.

До года, пока он не начал связно говорить, у меня с ним было что-то вроде телепатической связи. Я четко воспринимал его простые потребности – пора поесть, смени памперс, вынеси погулять – и выполнял их по мере своих способностей. Хотя я понимал его прекрасно, как именно это происходило, так и осталось неясным. Что-то вроде ощущения от музыки, которое нельзя передать словами. Иногда мне казалось, что он посмеивается над моим неумением, а пару раз он явно нарочно выпустил струю прямо мне в нос, когда я замешкался со свежим памперсом. Судя по блаженному выражению лица, это доставило ему несказанное удовольствие.

Говорить он начал сразу, в одиннадцать месяцев и тринадцати дней от роду, полностью сформированными правильными предложениями, хотя поначалу иногда вставлял английские и французские слова. Однажды я его передразнил, процитировав: «Я не хочу дормир в потемках», на что он обиделся, вовсе замолчал на три дня, а потом заговорил слогом Державина. Мои искренние извинения принесли свои плоды, и он снова стал говорить на нормальном современном русском языке. Говорить по-французски или по-английски он отказывался до двух лет и семи с половиной месяцев. Наверное, из вредности.

Ко мне, как к отцу-одиночке, приставили матрону из детской консультации. Она приходила сначала два-три раза в неделю, а потом все реже и реже, пока эти визиты и вовсе не прекратились благодаря солидной мзде, полученной ею за манкирование своими обязанностями. Но в консультацию ходить все равно приходилось. Было очень забавно сидеть в коридоре с молодыми мамашами, которые поглядывали на меня с сочувствием, интересом или сожалением. К этим походам Сергея приходилось готовить специально. Я тщательно объяснял, как ему следует себя вести, то есть какой именно степени развития он должен был достичь к конкретному месяцу. Для этого я консультировался с Большой медицинской энциклопедией, со Споком и подглядывал за другими младенцами во время прогулок. Сергей прекрасно справлялся со своей ролью. Он аукал, агукал, махал руками и ногами, тщательно следуя моим инструкциям и в полном соответствии с ожиданиями педиатров. Мы оба понимали, что должны скрывать реальное положение вещей. По дороге домой, сидя в коляске, он победительно смотрел мне прямо в глаза и как бы спрашивал: «Ну, как я выступил?» Это было до того, как он стал бегло говорить. А позже мы вместе обсуждали итоги визита в консультацию или к педиатру. При этом он очень потешно и точно пародировал нашу районную Генриетту Васильевну: «Ну, как нас зивотик, моя сыпа? Субики не бешпокоят»? У Генриетты не хватало переднего зуба и «з», «ц» и «ж» у нее выходили точно как английское межзубное «th».

Память у меня идеальная, но я все равно стал вести подробный дневник, чтобы когда-нибудь Сергей, став достаточно взрослым по обычным меркам, мог поделиться им с какими-нибудь незашоренными учеными или психологами. Кроме дневника я записывал разговоры с ним на магнитофон, каждый раз указывая дату и, кроме того, стараясь записать в качестве фона что-иибудь с радио или телека, как подтверждение истинности даты записи. Я не особенно надеялся на то, что кто-то поверит или воспримет всерьез мой дневник или магнитофонные ленты, и делал это для очистки собственной совести. Поверят или нет, не мое дело, а зафиксировать все это я обязан. Недаром же я когда-то был воспитан как ученый, для которого сначала требуются факты, а потом уж их интерпретация.

* * *

Я мысленно прокрутил в памяти одну из самых поразивших меня бесед с Сергеем, когда ему был один год, восемь месяцев и четырнадцать дней. Магнитофонной пленки у меня в больнице, конечно, не было, но память меня пока еще не подводила.

Я его только что покормил, что его всегда коробило, потому как координация движений пока не позволяла ему обслуживать себя, и аккуратно промокал ему рот, когда он вдруг сказал:

– Сегодня я ясно вспомнил себя в утробе. Я, конечно, не могу судить, каков был тогда мой возраст, но точно помню слова «сухой лист» и «лобановский». Это, пожалуй, мое самое раннее воспоминание. Что это значит?

11.4

Я прочитал записку и задумался. Сестричка вопросительно глядела на меня. Конечно, было бы свинством не позвать ее, раз уж она прилетела из Нью-Йорка, но, с другой стороны, мне совершенно не улыбалось выступать в роли раскрытой книги, особенно сейчас.

– Ладно, зовите посетительницу.

С Инкой мы довольно часто переговаривались по скайпу, так что постаревшая ее внешность была мне знакома, разве что морщины и седина, которые милосердно скрывала веб-камера, в свете дня проступили со всей ясностью. Одета она была просто, но было сразу видно, что она из другого мира. «Из Города Желтого дьявола» – ехидно подсказала память. Я напрягся, ожидая мгновенной реакции на мелькнувшую у меня мысль, но ее не последовало.

Инка смотрела на меня и молчала. Молчал и я. А чего говорить, если она и без того видит меня насквозь. С лица пришедшей с ней сестрички сползла приветливая улыбка, по лобику пошли морщинки, и казалось, что из приоткрытого ротика вот-вот вырвется: «Ну что же вы, обнимитесь хотя бы!»

Вместо объятия Инна села в стоявшее подле кровати кресло, заложила ногу за ногу откинулась на спинку и сказала:

– Стас, я больше тебя не вижу.

До обалдевшей сестрички наконец дошло, что ее пребывание более неуместно, она растерянно полупоклонилась и выскользнула из палаты.

– Стас, – повторила Инна, – я тебя больше не вижу. Я больше не могу тебя читать. Ты непроницаем. Стас, неужели это конец?

Я недоверчиво поглядел на нее. Она смотрела сквозь забрызганное декабрьским холодным дождем стекло на голый серый парк, где не было ни одной живой души, ни одного листика на окоченевших деревьях.

– Ты помнишь рассказ «Цветы для Элджернона»? – наконец спросила она.

– А как же. Десятый том Библиотеки современной фантастики, 1965 год, издательство «Молодая гвардия». По этому рассказу еще сняли совершенно бездарный американский фильм «Чарли». Это я Элджернон?

– Не знаю. Может ты, а может, и я. Главное, чтобы не Сергей.

Я замер. Совсем недавно я тоже вспомнил этот грустный рассказ про умственно неполноценного уборщика Чарли, которого медики превратили в гения только для того, чтобы он потом медленно и мучительно терял свои блестящие способности, полностью понимая это и не в состоянии ничего поделать. В конце концов он деградировал до своего прежнего уровня недоразвитого ребенка. До того эксперимент поставили на мыши по имени Элджернон, с которой Чарли очень подружился, потому что это была очень умная мышь. А потом Элджернон стал быстро глупеть и умер, и Чарли понял, что его ждет та же судьба.

– Главное, чтобы не Сергей, – только и смог повторить я.

11.5

Я полностью посвятил себя Сергею. С заработками проблем не было. При моем знании языков, компьютеров и прочего я с легкостью находил себе надомную работу, не очень обременительную и прилично оплачиваемую. Основная трудность была в обеспечении Сережи знаниями. Он поглощал информацию со скоростью, часто превосходившей мои возможности.

Я не мог брать его с собой в библиотеки (представляете себе ребенка пяти лет, сидящего в читалке Ленинки за томами Эйнштейна или Платона?). Интернета в нашем теперешнем представлении тогда еще не было, хотя у меня уже стоял телефонный модем аж на 2400 бод. И здесь выручали друзья. Я выдумывал разные достаточно правдоподобные истории о том, что мне срочно нужны для переводов такие-то тома, и они доставляли мне их из разных ведомственных и академических библиотек. Друзей было много, так что и книг в доме было много.

К шести годам он превзошел меня по количеству познаний, и тут остро встал вопрос о школе. Я долго готовил его к собеседованию в ближайшей районной школе нашего Теплого Стана, объясняя, что должен знать средний нормально развитый ребенок его возраста, чем приводил его в полнейшее изумление. Я показывал ему школьные методички, купил букварь, умолял понять, что абсолютно необходимо быть «нормальным», но без конфуза все равно не обошлось.

Мы договорились, что на собеседовании при приеме в первый класс он будет, в основном, молчать, а говорить буду я. От него только и будет требоваться, что смотреть в сторону и смущенно отвечать «четыре» на вопрос, сколько будет два прибавить два, и уверенно определять буквы «А» и «О». Все поначалу шло хорошо и гладко, пока учителя не отвлеклись и не стали говорить о постороннем. Один из них, видимо, желая показать образованность и жалуясь на падение нравов в среде современной молодежи, грустно промолвил: «О temporas, о тоге». Сергей, слетев со стульчика, закричал: «Так нельзя, что за безграмотность, нужно говорить “О tempora, о mores”!»

Я обомлел, учителя тоже. Все уставились сначала на Сергея, а потом на меня. Меня взметнуло вдохновение и я спас положение. «Видите ли, сказал я, у меня есть друг, доцент кафедры древних языков, и однажды я имел неосторожность продемонстрировать свою безграмотность в латыни, а он возмутился. А Сережка запомнил. Вы же знаете, какая у детей память и как они любят обезьяничать».

На Сергея я старался не смотреть, зная какая нахлобучка за «обезьяничанье» меня ожидает дома. Дома-то ладно, главное, чтоб не здесь. Мое зверское выражение лица произвело на него впечатление, учителей объяснение удовлетворило, и на том инцидент был исчерпан. Дома я показал ему кулак, и на нас напал такой приступ смеха, что Сергею пришлось менять обмоченные трусики. Все-таки физиология у него еще была шестилетнего.

11.6

– Стас, тебя память не подводит? – всё так же глядя в окно, спросила Инна.

– Нет, – сердито ответил я. И тут же поправился: – Пока не подводила.

– Значит, и ты не уверен, что это навсегда.

– Навсегда ничего не бывает, сама это знаешь.

– Знаю-знаю. Врачи не велели тебя волновать.

– Вот и не волнуй. Как Сергей?

– Так тебя не волновать или сказать, как Сергей?

У меня не было ни сил, ни желания спорить с ней. Проще было закрыть глаза и промолчать. Все равно все сама скажет. Если бы было что-то плохое, она бы уже сказала. Всегда отличалась поразительной прямотой. Хорошо, если она действительно больше меня читать не может. Хотя все равно, даже если и может, какая теперь разница.

– Сергей просил тебе сказать, что он вернулся насовсем, по крайней мере, надолго. Он скоро придет сам, но попросил меня сначала тебя подготовить. Не бледней! Ничего страшного. Целой ночи, как тогда в Нью-Йорке, у нас, увы, нет, а потому буду излагать в телеграфном стиле. Мы с Сережей общаемся уже давно…

– Знаю, – перебил я ее, – при чем здесь это.

– Ты мало знаешь, умник, так что слушай и не перебивай. Когда он родился, ты научился только улавливать его мелкие потребности, а я… Даже не знаю, как это объяснить… В общем, мы с ним были как бы одно целое… Я ему больше, чем мать. Я прекрасно знаю, как ты ко мне относишься, вот мы и договорились общаться потихоньку от тебя, тем более, что для общения никакой телефон нам был не нужен. Я в Нью-Йорке, он в Москве, да какая разница, хоть на Юпитере. Нам обоим было неловко прятаться от тебя, но что поделаешь. Я подсказывала ему, какие книги он должен прочитать, а ты их доставлял. Ну и так далее.

– Что «так далее»? – мне ужасно хотелось пить, но не было сил пошевелиться. «Стакан воды некому будет подать», – вспомнил я любимое причитание бабушки, когда ей очень хотелось пожалеть себя.

– Я переливала в него знания, понимание, ум, наконец. Ведь у тебя, Стас, ума как не было, так и нет. Ты вдруг огреб идеальную память, освоил кучу языков и вообразил, что много чего знаешь, а значит, теперь ученый. А ученый – это не тот, кого много учили, а тот, у кого зудит внутри от желания понять. Ты хоть понял, отчего Сергей такой, какой он есть, понял, что с ним было в последние три года?

– Дай воды. И пойди погуляй, что ли… Приходи потом.

Инна протянула мне стакан, потом нагнулась, вынула из пакета махонькую живую новогоднюю елку с миниатюрными игрушками, поставила ее на прикроватный столик и вышла. От елки пахнуло хвоей – и тут же сработала память.

11.7

«Велика сила памяти, Господи, ужасают неизъяснимые тайны ее глубин. И это моя душа, я сам. Что же я такое, Боже? Какова природа моя?.. Широки поля памяти моей, бесчисленны ее пещеры и гроты: вот образы тел, вот и подлинники, дарованные различными науками, вот какие-то зарубки, оставленные переживаниями души; душа их уже не ощущает, но память хранит, ибо в ней есть все, что было когда-то в душе. Я ношусь по ней, стремглав погружаюсь в ее глубины, но не нахожу ни краев, ни дна. Такова сила памяти…». Так писал Святой Августин году примерно в 420-м от Рождества Христова.

Неужели и он страдал от бездонной памяти, от этого проклятья, не оставляющего никогда и от которого нет спасенья?

* * *

Первую елку я поставил Сереже, когда ему было четыре года. Он еще сильно уставал к вечеру, и мы встречали новый 1992 год по времени Новосибирска, где я когда-то был в командировке, в 9 часов по Москве. Я еще не пришел в себя от шока развала Союза. Была у меня страна, которой я служил, которой присягал, где ходил на партсобрания и демонстрации, и которой вдруг не стало, не стало за один день. Не все было прекрасно в той стране, но я там родился и вырос, и учился, и работал, и вот ее не стало. Как жить дальше?

Мы уже вкратце поговорили об этом с Сергеем, но его проблема развала Союза занимала мало, и он не очень понимал, чего я так убиваюсь. «Мал еще, – подумал тогда я. – Где ему понять». И в тот раз был прав.

Сережа, как чуткий ребенок, решил отвлечь родителя от мрачных мыслей.

– Хочешь, я расскажу тебе, как жил в утробе и потом, пока не мог говорить?

Я замер. Несколько раз я незаметно подводил его к этой теме, но он от нее всегда уклонялся.

– Еще бы! Этого ведь никто и никогда за всю историю человечества не мог рассказать. Но если тебе неприятно, то не надо.

– Это неважно, но боюсь у меня не хватит слов. Все равно попробую.

– Подожди, я только камеру включу. Этот эпохальный момент надо запечатлеть должным образом.

Камера всегда была наготове. Я нажал на пуск и приготовился слушать.

– Я тебе уже говорил, что самое первое, что помню сознательно, – это про «сухой лист» и Лобановского. Потом ты мне объяснил, в чем заключается игра. Смысл мне понятен, но что в ней находят миллионы людей, все равно неясно. С тем же успехом можно наблюдать за броуновским движением. Ты мне сказал, что тот разговор с мамой состоялся в августе 1987 года. А до этого были только ощущения. Ощущение уюта и комфорта, легкое неудобство от невозможности распрямиться, но и это было приятно, потому как обрисовывало пределы моего бытия, моей замкнутой в пространстве вселенной. Было чувство полной защищенности. Мысли шевелились, но очень лениво, неторопливо, как-то вяло и неопределенно. О чем-то одном задумываться не хотелось, но какие-то обрывочные мысли были. Что-то смутное о каком-то будущем, хотя что такое будущее, было непонятно. Прояснять непонятное не хотелось, оно тоже было приятным, теплым, как ладонь мамы, которую я чувствовал, когда она гладила свой круглеющий живот. Она разговаривала со мной, и хотя слова не всегда можно было разобрать и понять, их обволакивающая нежность убаюкивала и расслабляла. Смеяться я еще не умел, но улыбаться уже мог, и она, по-моему, это чувствовала. Ближе к рождению стало появляться беспокойство. Я понимал, что мое уютное одиночество должно закончиться, а за ним наступит то непонятное будущее, которое волновало и влекло, но все равно было тревожно. Неизвестность, даже когда знаешь, что она будет прекрасна, тоже пугает. Я очень непонятно объясняю?

– Что ты, наоборот, – всполошился я. – Очень понятно. Продолжай.

– Сам процесс рождения я пропущу. Слишком свежо и очень жалко маму. Я так старался ей помочь, но от меня мало что зависело. А вот первые ощущения после «появления на свет» я постараюсь описать.

Я снова обратился в слух. Только бы камера не подвела!

– Первый вдох был очень болезненным, и от резкой боли я закричал. Меня тут же кто-то фамильярно похлопал по попе, и я прекрасно запомнил первое сознательное чувство – обиды. Врачи отчаянно пытались оживить маму, но я знал, что это бесполезно, и заплакал. Тут меня помыли, завернули и унесли. Я очень устал и тут же заснул. Во сне меня мучили кошмары. Переход от теплой темноты утробы к слепящему блеску ламп был слишком резким, шумы и запахи подавляли, плач соседей угнетал. Я ничего не мог различить, зрение еще не работало. Был только жуткий одуряющий свет, грубая ткань пеленок вызывала невыносимый зуд, внутри было неприятное сосущее чувство – позже я понял, что это был голод. Я терпел сколько мог, но потом не выдержал и заплакал, хотя плакать было стыдно. Никто не обращал на меня ни малейшего внимания. Кругом младенцы орали на все голоса, кто как мог, совершенно бессмысленно, и только я один плакал от одиночества. Это теперь мне так кажется, конечно, тогда я не мог бы выразить свое состояние такими словами, но ощущение сохранилось и не оставляло, пока меня не отдали тебе.

11.8

«Сколько хранится в памяти уже известного, того, что «всегда под рукой… Но если я перестану время от времени перебирать это, оно вновь канет в ее глубинах, рассеется по укромным тайникам. И тогда опять придется все это находить и извлекать как нечто новое, знакомиться с ним и сводить воедино». Это снова Святой Августин. Похоже, у него все-таки была обычная память. Повезло святому…

Когда я впервые увидел своего сына, он посмотрел мне прямо в глаза и двинул уголком рта, словно пытаясь улыбнуться. Я четко прочитал его мысль: «Вот мы и вместе».

– Когда я тебя увидел, – продолжал Сережа, – то сразу понял, что я твой, а ты мой. Я ощутил тебя, а ты меня. Сразу стало хорошо и легко. Даже есть почти расхотелось, хотя чувство голода было со мной все время. Я постарался передать его тебе, и ты тут же спросил у сестры: «Его кормили?» Не моргнув глазом, она соврала: «Конечно». Но мы оба знали, что это не так. Ты потребовал еды, и скоро принесли бутылку с соской. Я поел, и мы поехали домой. В машине очень неприятно пахло, и ты это почувствовал. Ты приоткрыл окно задней дверцы, но скоро закрыл его, потому что стало холодно. Я дал тебе знать, что лучше холод, чем плохой запах, и ты снова опустил стекло. Водитель заворчал, и ты ему сказал что-то, и он тогда остановил машину и дальше ты понес меня на руках. Что ты ему сказал?

Мне совершенно не хотелось повторять сказанные тогда слова и я быстро ответил:

– Неважно. Дальше.

– Первый запах дома мне тоже не понравился, но потом я привык. Этот запах потом был каждое утро, после громкого жужжанья, теперь я знаю, что это был запах кофе, который ты молол каждое утро и потом варил в турке. Помнишь, как я попросил его попробовать?

Конечно, я помнил. Это было вскоре после того, как он заговорил. Тот шок едва прошел, когда Сережа однажды утром, сидя в своем высоком стульчике, вдруг потребовал кофе. Он тогда еще не знал, что это такое и как он называется, а потому выразился описательно: «Дай мне то, что ты делаешь каждое утро». Я много чего делал каждое утро, а потому не понял. Тогда он уточнил: «Дай черное, жидкое, что сильно пахнет».

Я налил ему в бутылочку сильно разбавленного молоком кофе, он попробовал, засмеялся и сказал: «Гадость». Это стало одним из наших первых разногласий.

– Не торопись, – прервал я. – Что было раньше, пока ты не научился говорить? И как научился?

– «На устах его печать», – продекламировал Сергей. – Не знаю, как научился, но попробую описать, хотя чуть позже. Сначала про мучение тела. Через какое-то время после рождения, не могу сказать точно когда, но еще в больнице, стало прорезаться зрение. Смутные тени постепенно превращались в неясные очертания, а потом в фигуры и лица. Я чувствовал, что у меня есть тело, но что с ним делать, было совершенно непонятно. Я стал пробовать им управлять, прямо передо мной появилась деталь тела, теперь я знаю, что это была рука, но тогда я этого не знал. Она моталась передо мной, я пытался удержать ее, но она не слушалась. Ее заносило куда-то из поля зрения, а потом она появлялась снова. Я разозлился и заплакал, но рука продолжала дергаться, пока не оказалась перед ртом, поцарапала губу, а потом я стал ее сосать. Я злился, сосал ее и плакал от беспомощности. Одна из белых теней приблизилась, вытащила мой палец изо рта и всунула туда противный резиновый наконечник, из которого потекла еда. Я чуть не захлебнулся от неожиданности, но потом стал глотать. Внутри стало лучше, но ненадолго, там стало бурлить, что-то распирало изнутри, и я снова заплакал. Нет, не буду про это больше рассказывать. Очень неприятные воспоминания. Понимаешь, что я имею в виду?

Я понимал. Во мне смутно ворочались похожие видения. Как будто то, что он рассказывал, я и сам помнил, но прочно забыл, а теперь те ощущения поднимались из темных глубин моей необъятной памяти. Было очень неприятно. «Смертный ужас рождения» – тут же припомнил я. Владимир Набоков, «Дар».

– Ладно, не надо про это. А как было с языком?

– С языком было странно. С самого начала было ощущение, что я понимаю речь. На самом деле я не всё понимал, но знал, что должен понимать. Язык как бы уже сидел во мне, так что, пожалуй, Пинкер с его языковым инстинктом в чем-то прав, но соответствия между звуками слов и понятиями не было. Да, пожалуй, дело именно в этом – слово «дом» ни с чем не ассоциировалось. «Домом» можно было назвать кашу, а кашу домом, и ничего не изменилось бы, если под картинкой с домиком было бы написано «каша» и все называли бы дом кашей.

– Дальше, пожалуйста.

– Дальше я стал мысленно пробовать разные комбинации звуков. Некоторые казались правильными, другие нет, но критериев проверки не было. Стало ясно, что пока нужно помолчать и послушать речь окружающих. Мне кажется, что все младенцы так делают. Видимо, бессознательно, но ручаться не могу. Моего опыта общения с ними недостаточно для вынесения какого-либо суждения, а мой собственный опыт, увы, похоже, уникален, а значит, нетипичен и, возможно, невоспроизводим. Когда я оказался с тобой дома, все стало проще. Ты пользовался весьма ограниченным набором вокабул и морфем. Чего ты обижаешься? С младенцами все так делают, и это сильно облегчает им понимание и последующее общение. Я же не говорю, что ты примитив, хотя мог бы. Да ладно, сегодня я в хорошем настроении, а кроме того, нельзя обижать свою систему жизнеобеспечения. Ну вот, когда ты улыбаешься, то гораздо симпатичнее. Надеюсь стать похожим на тебя, когда закончится период моего физиологического созревания. Как самец ты вполне приличный экземпляр.

– Какой я тебе самец? – взревел я. Но камеру все-таки не выключил. Пусть потомки знают, на какие жертвы мне приходилось идти, какие синяки оставались на моей нежной, ранимой душе.

– А что, вполне приличный, я же сказал. Это объективная оценка. Чем ты недоволен?

– Негоже называть родного отца самцом.

– Ладно, больше не буду, хотя биологически это неоспоримо верное определение. Есть какие-то другие коннотации?

– Есть, – буркнул я, стараясь сдержать смех. – И откуда ты такой взялся?

– На это могу ответить со всей определенностью – в результате порочного зачатия. Подробности нужны?

– Как-нибудь обойдусь. Еще рассказывать будешь или выключать камеру?

– На сегодня хватит. Дай чего-нибудь почитать по семантике социальной коммуникации, а то я снова не к месту вставлю какое-нибудь биологическое определение. Трудно быть обычным человеком.

«Человеком вообще быть трудно», – подумал я, но решил не высказывать эту спорную мысль вслух. Благо Сергей мои мысли читать, похоже, не мог.

11.9

Неожиданные проблемы возникли с юмором. Нет, с обычным юмором у него все было в порядке, он частенько демонстрировал чисто английский юмор, мягкий, ненавязчивый и интеллектуальный, как правило, основанный на игре слов. Проблема возникла с юмором черным.

В пятницу, 7 октября 1994 года, он вернулся из своего пятого класса (куда его перевели сразу из второго) мрачным. Последнее время это с ним бывало частенько. Сергей ныл, что ему тоскливо сидеть за партой и изо всех сил изображать «нормального». В новом классе его пытались потузить старшие «товарищи», но несмотря на разницу в возрасте и в росте, сынок был мной неплохо подготовлен к физическим испытаниям, и от него скоро отстали, поняв, что себе дороже. Посему я не особо обратил внимание на его настроение и продолжал готовить нам обед.

Сергей вошел в кухню и заявил, что больше он в школу не пойдет. Никогда.

Я не особо удивился, так как ожидал этого, хотя и несколько позже.

– Что случилось-то, опять бить пытались?

– Хуже, – буркнул он. – Стишки читали и ржали.

– Похабные, что ли? Неужто еще не привык?

– Если бы. Хуже. «Бабушка внучку в гости ждала, цианистый калий в ступке толкла»… – продекламировал он с отвращением. – Ну и так далее, про дедушку и гвозди.

– Ну и что? – искренне поразился я. – Это же юмор, хоть и черный, протест молодежи против официоза, так сказать. Иногда даже смешно…

– Ну вот ты с этими идиотами и смейся, а я не буду. Сегодня они такие стишки с восторгом орут, а завтра именно это и будут делать, вот увидишь. Гвоздиками к заборчику и хохотать притом до упаду. Все. В школу я больше не иду.

Мои фирменные унаследованные от покойной мамы каменноугольные котлетки, столь любимые нами обоими, но, увы, забытые на сковороде, пришлось отдирать вместе с тефлоном.

– Остались без обеда, – констатировал я. – Сосиски будешь?

– Давай, только кетчупа побольше.

* * *

От школы удалось отделаться на удивление легко. В те лихие девяностые за деньги можно было сделать всё. Небольшой мзды оказалось достаточно, чтобы освободить Сережу от школьных занятий под предлогом слабого здоровья и позволить ему сдавать школьный курс экстерном. Тогда остро встала проблема его свободного времени. Но и тут деньги оказались нелишними, и он стал в разных платных секциях заниматься шахматами, теннисом и кикбоксингом. Последнее по его выбору, который я совсем не одобрял.

* * *

Жужжание телефона прервало мои воспоминания, и я отошел от сумрачного окна. «Может, не брать трубку? А вдруг это Сергей?» Но это был не Сережа.

– Станислав Павлович, Инна Григорьевна спрашивает, может ли она зайти попрощаться. Что ей сказать?

– Пусть поднимается, – буркнул я и с неудовольствием отметил, что слишком много бурчу. Надо быть с ней повежливей. Все-таки летела сюда из-за океана. Хотя вряд ли из-за меня, скорее для Сергея. Надо расспросить ее подробней, что она ему за «мать». Этого еще не хватало. И почему Сергей все не идет?

– Где Сергей? – выпалил я только лишь открылась дверь. – Что вы там от меня скрывали? И почему «попрощаться»? Ты же только что приехала…

На лице Инны появилась привычная насмешливая улыбка.

– Умник, ты задаешь столько вопросов, но где их логическая связь? Неужели перебои в работе сердечной мышцы сказываются на мыслительных процессах? Надо будет сказать твоему лечащему врачу. Пусть тебя психиатр понаблюдает. Не бледней, тебе нельзя волноваться.

Я с трудом перевел дух. Ну вот, попробуй быть с ней повежливей. Совсем ведь доконает. А может, она затем и прискакала? Мстить за загубленную жизнь? С нее станется…

– Сергей внизу, – нехотя промолвила она, глядя в окно. – Скоро поднимется. Только не вздумай устраивать нам очную ставку. Знаю я вас, чекистов вонючих. Попрощаться зашла, потому что завтра улетаю. Мне здесь делать больше нечего. Сергей в норме, относительной, конечно. Ты, как мне сказали, стабилен, с позитивной динамикой, выцарапаешься, посему делать мне здесь больше нечего. Да и за гостиницу дерут по триста баксов в сутки.

– А ты бы в Доме колхозника поселилась.

– Умник! Где ты теперь Дом колхозника найдешь. Совсем оторвался. Ладно. Дай-ка я тебя поцелую…

Это у нее здорово получилось, совсем как у Геллы, лобзающей Варенуху. Я внезапно развеселился.

– Целуй, только по-быстрому.

– А не пожалеешь?

– Пожалуй, пожалею, неохота мне в вампиры-наводчики, староват для этого, – быстро ответил я и отвел глаза. – Лучше Сергея позови.

11.10

К семнадцати годам Сергей превратился в полубога. Великолепное физическое развитие дополнялось невероятным интеллектом, колоссальным объемом знаний и прекрасной памятью. Память, к счастью, у него была не моя, а «обыкновенная», позволяющая кое-что забывать, но все равно очень хорошая.

Школьную программу он сдавал экстерном с ужасными муками. Возвращался весь в поту бледный, сразу лез в душ и приходил в себя, только прослушав на всю громкость «Хорошо темперированный клавир». «Вымываю из себя питекантропа, – ответил он однажды на мой немой вопрос. – В этой школе воняет, как в пещере. И персонажи пещерные». «Ну, не надо судить строго этих несчастных детей».. – начал было я, но он меня перебил. «Да я не про детей, хотя какие они дети, эти половозрелые самцы и самки, я про учителей». Он понимал, что аттестат получить надо и терпел эти походы, изо всех сил изображая «нормального».

Я пахал вовсю, зарабатывая как можно больше, чтобы он мог заниматься всем, чем хотел, читал любые книги, которые приходили изо всех стран мира сотнями. Надо было копить и на обучение. Я был за Оксфорд, а Сергей за Кембридж. Мы там никогда, конечно, не были, а потому исходили из чисто умозрительных соображений. Сережа отвергал Оксфорд как город очень опасный, ссылаясь на телесериал об инспекторе Морзе, вынужденном раскрывать десятки убийств в этом якобы тихом городке. Я напирал на то, что Кембридж опаснее, недаром же Ньютон был вынужден бежать оттуда из-за чумы, которая наверняка где-то там притаилась.

Шахматы он скоро бросил, решив, что с его стороны было бы нечестно обыгрывать чемпионов мира. К этому выводу он пришел, анализируя партии последних двух чемпионатов, но с увлечением составлял этюды, превосходившие мое понимание. Как-то, шастая по интернету, он наткнулся на трехмерные шахматы, скачал программу и стал играть сам с собой, пока не обнаружил небольшой форум фанатов этой заумной игры и дальше сражался с ними. Самым сильным он считал игрока с ником Уоррен и частенько говорил, что был бы не прочь познакомиться с ним лично. «Уж больно заковыристо ходит», – с восхищением качал головой Сережа.

Три раза в неделю мы играли в теннис в частном элитном клубе. Со мной он играл в четверть силы, но я все равно не мог с ним ничего поделать, а с тренером клуба – бывшим чемпионом Союза – сражался на равных. У нас с тренером была твердая договоренность, что он никому Сергея показывать не будет, об участии в турнирах и командах не может быть и речи. «Его бы во Флориду к Нику Болетьери на пару лет отправить, – убивался тот. – Он бы Роддика с Агасси одной левой сделал. Сколько долларовой капусты нарубили бы. На всю жизнь и вам, и мне потом хватило бы. Эх вы, интеллигенты!»

Кикбоксингом Сергей увлекался по-настоящему. На стене у него висели огромные постеры Ван Дамма и Чака Норриса. Очень огорчался, что не знал о кикбоксинге и Чаке, когда тот приезжал в Москву в 1997-м. Над постерами я посмеивался, а сам этот спорт не одобрял. Только однажды пошел посмотреть и больше уже не ходил. Сергей много раз объяснял мне, что там прежде всего надо думать, а уж потом махать руками и ногами, но меня это как-то не убеждало.

* * *

В пятницу, 19 ноября 2004 года, у него был какой-то очередной полуфинал, и я не очень взволновался, когда он припозднился к ужину. Обычно он звонил, если задерживался, но бывало, что и нет. Всерьез я забеспокоился ближе к полуночи. И тут раздался звонок. Я схватил мобильник, и сердце упало. На экране высвечивался незнакомый номер.

– Станислав Павлович? Это тренер Сергея. Вы не волнуйтесь, но он попал в больницу. Пропустил сильный удар по виску, и вот, пока без сознания. Врачи говорят, сотрясение мозга средней тяжести. Я с ним…

– Адрес! – проревел я, влезая в куртку и нащупывая в кармане ключи от машины.

Через полчаса я уже стоял на подкашивающихся ногах в холле больницы и лихорадочно высматривал дежурного врача, который должен был провести меня к Сергею.

11.11

Я привез Сережу домой накануне семнадцатилетия. «Врачи сказали, что его нет смысла дальше держать в больнице, так как они сделали все что могли. Он был в сознании, если так можно назвать состояние, при котором человек ест, пьет, перемещается, хотя и медленно и осторожно, как в темноте, но на внешний мир не реагирует.

Сергея смотрели всевозможные светила, включая французов, англичан и американцев. Папки с результатами тестов и анализов разбухали с устрашающей быстротой. Кардиограммы, энцефалограммы, томограммы, анализы крови, мочи и прочего показывали норму. Физиологическую.

Два раза по месяцу он лежал, вернее, сидел у Бехтерева, в Институте мозга в Питере. Там гордятся своими давними традициями, заложенными еще при Столыпине, высочайшим классом врачей и ученых, прекрасной аппаратурой, но и они причину недуга не обнаружили. Я увез Сергея домой.

Почти все время он сидел у себя в комнате в позе лотоса, так же, как и у Бехтерева. В первые три недели после травмы он больше лежал, вставая только чтобы съесть принесенную ему еду и дойти до туалета. А потом, на 23-й день после пропущенного удара в висок, сел на взятую с постели подушку, принял позу лотоса и застыл. Его обритая для энцефаллографа голова, прекрасной формы, сократовская, была чуть опущена, и с губ не сходила легкая полуулыбка довольного ребенка. У Бехтерева на него как-то повесили массу всякой диагностической аппаратуры, регистрировали всяческие ритмы, которые все были бы в пределах нормы, но только если бы их ускорить в 1.8 раза. Во столько раз у него были замедлены все процессы в организме. Как-то мне показалось, что он перестал дышать, но дыхание вскоре возобновилось. С секундомером в руках я установил, что интервалы между вдохами в течение 11 дней постепенно возрастали, пока не достигли 337 секунд и на том остановились. Молодой врач у Бехтерева на прощание сказал мне: «Не знаю, будет ли это утешением, но если так пойдет и дальше, то ваш сын проживет в 1.8 раза дольше обычного».

Ходить за ним было легко. Когда он немного выходил из транса, сначала каждые 23 часа, а потом каждые 44 часа, то поедал все принесенное, опускался в ванну, давал себя одевать и раздевать, но все это безжизненно и равнодушно. Я регулярно выводил его погулять – сказывалось привитое с детства уважение к свежему воздуху. Он двигался рядом, медленно, но не спотыкаясь и ни на что не наталкиваясь. Казалось, им управляя какой-то механизм, то ли внутренний, то ли внешний, руководивший движениями без его участия. Я заметил, что если по дороге попадалась выгуливаемая хозяином собака, то друг человека, вне зависимости от породы или темперамента, неизменно притихал и старался пройти мимо Сергея бесшумно и незаметно, как бы на цыпочках.

Вначале я опасался, что такой «пассивный образ жизни» приведет к потере мышечной массы или к изменениям костной ткани, но у Бехтерева опасных изменений не обнаружили, а мои еженедельные замеры его веса и показания динамометра, который я вкладывал в его руку, показали, что мышечная масса не уменьшается, а сила жима даже возросла на три процента.

Значит, придется свыкнуться с тем, что я теперь живу с йогом, почти все время пребывающим в нирване. Беспокоило только, и очень сильно беспокоило, что с ним будет, если меня, например, собьет машина или хватит удар. Не так уж молод ведь. Я стал снова лихорадочно зарабатывать в надежде накопить сумму, достаточную для его сколько-нибудь длительного содержания в частной клинике с хорошим уходом. «По крайней мере, теперь не надо будет тратиться на его отмазку от армии», мелькнула мерзкая мыслишка и тут же исчезла. Расходов стало совсем мало, мои потребности были минимальны, так что темпы накопления средств внушали определенный оптимизм.

11.12

Дверь палаты резко распахнулась, и я понял, что это Сергей. Сердце стукнуло, но в меру. «Возвращение блудного сына». «Я стою, а на переднем плане – грязная пятка левой ноги», – подсказала безбрежная память. Блудный сын был тоже брит наголо, но я уж точно не напоминал бородатого библейского старца. Да и у Сережи явно и в мыслях не было становиться на колени.

– Извини, папа, я никак не мог представить, что ты так бурно среагируешь. Ну, как вы поговорили?

– Он меня прогнал, – констатировала Инна, перекладывая вину на меня.

– Как прогнал? Ты же здесь.

– Только вернулась. Он меня погулять отправил, когда узнал, что я тебе больше, чем мать.

– Ну, зачем ты так, папа. Тетя Инна ведь…

– Что ты заладил «Папа, папа»! Называй его Стас, ведь был же у вас такой уговор.

«И про это знает. Действительно был у нас такой разговор, когда ему стукнуло десять лет. Это я попросил его так меня называть в знак нашего равенства, но он отмолчался».

– Говори, что с тобой было, – хмуро проворчал я, хотя внутри меня все ликовало. Сергей был снова здесь и, похоже, в полном порядке!

– Может, лучше тетя Инна расскажет? – с сомнением забормотал Сережа, но я его перебил:

– Нет ты. У меня будет масса вопросов, а ей домой пора. Сама сказала.

Инка фыркнула, но промолчала.

«А ведь она действительно любит Сережку, да и меня, пожалуй, тоже. Она явно для него готова на все. И сюда примчалась… Что же это делается, люди добрые?»

– Что ты должна была мне объяснить?

– То, о чем ты должен был и сам догадаться. И догадался бы, если бы как следует подумал. А еще умник…

– Хватит называть меня умником, – резко оборвал ее я. – Надоело, не дети ведь. Да, я своим умом дошел до того, что тот кроличий вирус всего меня перекорежил… Не ухмыляйся, ты ради бога, Инна. А Лена подхватила свой вирус, когда тот прилетел с небес вместе с кометным веществом и вызвал эпидемии. Он ее в конце концов и убил.

– Именно так, – проговорила Инна. – Но до того эта свора вирусов поменяла ваши хромосомы и произвела на свет новый вид Homo в лице Сергея. И, наверное, еще кого-нибудь.

– Да, папа, – подхватил Сергей, – мы ведь с тобой обсуждали вирусную теорию эволюции.

11.13

Мы действительно часто обсуждали с Сергеем мою неожиданную метаморфозу и его уникальные способности. Серега прочесал всю доступную нам литературу о вирусах, разложил ее по полочкам в соответствии со своим разумением, которому я очень доверял, посовещался с Инной и вынес вердикт: эволюция всех биологических видов на Земле, включая человека, происходит только благодаря вирусам. Дарвиновская теория эволюции просто неверна – отбор не в состоянии привести к появлению новых видов. Отбор ведет к регрессу, а не к прогрессу. Да и выбирать можно только из того, что уже есть, а не когда-то будет.

Сергей был твердо убежден, что именно вирусы содержат новый генетический материал, который они впрыскивают в своих «хозяев». Тела их, конечно, сопротивляются, болеют, очень многие погибают все до единого, как динозавры, но те, что остаются, передают следующим поколениям какие-то другие свойства, полученные от вирусов. По нему выходило, что случайная мутация, возникшая у какой-то особи, в ходе дарвиновской эволюции могла дальше передаваться потомству только в исключительных случаях. Такая случайная мутация должна была неизбежно раствориться в тысячах других, большинство из которых были бы несовместимы с жизнью.

Я возражал, я сопротивлялся изо всех сил. Для меня дарвинизм был не просто научной теорией, он был идеологией. Я впитал его всем своим естеством. Отказаться от него означало бы для меня перейти в лагерь креационистов, утверждающих, что все вокруг было создано господом, а это было бы очень неинтересно. С распадом Союза я уже потерял одну идеологию, и у меня не было ни малейшего желания расставаться с другой.

– Вовсе нет, – настаивал Сергей, – господь здесь ни при чем. Эволюция предопределена самими законами природы. Мы просто их еще не совсем понимаем. Тебя же не удивляет, что на одном уровне не могут находиться два электрона с одинаковыми наборами квантовых чисел, это ведь принцип Паули, он тебя не удивляет?

– Нет, конечно, – отвечал я, – что ж тут удивительного. Это закон природы.

– А откуда он взялся? – не унимался Сергей.

– Да ниоткуда. Законы природы выводятся из опыта и после многократных проверок принимаются как аксиома. Наука не спрашивает «откуда» или «зачем», наука спрашивает «как».

– Вот и я спрашиваю «как», – парировал Сергей. – Я спрашиваю как происходит эволюция.

– Дарвин все объяснил, – устало отмахивался я, – и нечего умничать.

– Ничего он не объяснил, – горячился Сергей. – Он ведь вообще говорил только о происхождении видов в результате естественного отбора, а его теорию, не спросясь, распространили на всю эволюцию. Да еще и к происхождению жизни ее пытаются привязать, а уж там он совершенно ни при чем. Он ни разу в своей главной книге ни словом о происхождении человека от обезьяны, кстати, не обмолвился. Это он позже в другой книге написал, за что его и высмеяли.

– Для меня дарвинизм свят, против дарвинизма могут выступать только мракобесы, – торжественно провозгласил я, считая, что тем самым вопрос закрыт, но Сережу это сильно возмутило.

– Ну ты даешь! Дарвин создал свою теорию в девятнадцатом веке на основе весьма ограниченного набора данных. Потому и на отбор напирал. А вот я специально для тебя цитатку приготовил из свежего «Вестника Российской академии наук». Слушай. «Современная наука вплотную подошла к отрицанию какой бы то ни было созидательной роли естественного отбора и его значения как фактора эволюции. Этот вывод – прямое следствие отсутствия в природе внутривидовой конкуренции и борьбы за существование, из которых естественный отбор был в свое время выведен». Усекаешь? «Отсутствие конкуренции и борьбы за существование»! А ведь это весь твой Дарвин. Но его нельзя винить. Никто тогда ничего не знал ни о генах, ни о ДНК и молекулярной биологии. Дарвин даже на законы Менделя внимания не обратил. Хотя кто тогда читал писания чешского монаха. Он предложил всего лишь теорию, и довольно примитивную, хотя по тем временам и передовую. Любая теория должна быть фальсифицируема, ты мне сам про это у Карла Поппера читал. А теперь про святость талдычишь? Может, для тебя и эфир свят? Все ведь были в том же девятнадцатом веке уверены, что без него свет от звезд до нас дойти никак не может. Бедный Максвелл, чтобы свои уравнения объяснить, должен был какие-то дурацкие шестеренки в пространстве рисовать, чтобы показать, как эфир якобы работает. И ты туда же?

– Ладно, – сдался я, – ты лучше знаешь, тогда объясни, что общего между нами и принципом Паули.

– Объясняю недалекому папаше. Как там у Маяковского про что такое хорошо и что такое плохо? «Сына этого ответ помещаю в книжке».

– Бестолочь, – ухмыльнулся я, – там говорится: «Папы этого ответ»…

– А то я не знаю, – заржал Сергей, – но даже классиков иногда приходится поправлять.

11.14

– Итак, – начал Сергей, – объясняю для бестолковых. Для начала берем общепринятую теорию Большого Взрыва, согласно которой Вселенная возникла каких-то 14 миллиардов лет тому назад из ничего. Оставим пока в стороне тот факт, что это еще худший креационизм, чем наивное вычисление преподобного архиепископа Северной Ирландии Джеймса Ашера, который в семнадцатом веке установил, что творение произошло в ночь на воскресенье 23 октября 4004 года до рождества Христова. Ладно, забудем пока про церковников, хотя Папская академия наук вовсе не возражает против Большого Взрыва, а напротив, всячески его приветствует. Какая в конце концов разница – шесть тысяч лет назад или 14 миллиардов. Главное, что творение было, а разница во времени только по порядку величины. Они теперь и против внеземных цивилизаций не возражают. Забыли уже за что Джордано Бруно сожгли. Совсем недавно прочитал, что монсеньор Коррадо Бальдуччи, теолог, член ватиканской курии и приближенный к Папе, несколько раз выступал в программе итальянского национального телевидения. Говорил, что контакт с внеземными цивилизациями – реальный феномен, что их существование совместимо с пониманием богословия Католической церковью. Контакты с внеземными цивилизациями, видите ли, не являются демоническими и должны быть тщательно изучены. А ведь монсеньор – эксперт демонологии и консультант Ватикана. Вот так, но я все время отвлекаюсь.

– Отвлекайся, сколько хочешь, – подбодрил его я, – побочные рассуждения тоже представляют интерес для непредвзятого просвещенного слушателя, к коим я себя причисляю, хотя и несколько затуманивают несгибаемую логику повествования.

– Правильно, похвали себя сам, если больше некому. От меня-то не дождешься.

– Где уж нам, – с неискренней скромностью отозвался я. – Позвольте и дальше пить истину из родников вашей мудрости.

– Разрешаю. Слушай дальше. Итак, 14 миллиардов лет назад чего-то там рвануло и дало всему начало – и времени, и пространству и всему прочему, чего до этого просто не было. Прям как у твоего любимца Святого Августина: «Что делал Бог до того, как он создал Небо и Землю? Я не отвечаю, как некто, с весельем: “Он готовил ад для тех, кто задает такие вопросы”. Ибо не было такого времени, до которого Бог ничего не делал, ибо само время было создано им». Один к одному описание Большого Взрыва, минус Бог, конечно.

Продолжаем разговор. Итак, что-то рвануло и стало куда-то разлетаться. Заметьте, что разлетаться особо было некуда, потому как само пространство, согласно этой теории возникло только вместе со взрывом, но оно стало само собой расширяться, творясь из ничего. Сначала все пространство было заполнено только очень горячим излучением, но по мере расширения температура стала падать. Заметь принципиально важное допущение: предполагается, что даже в самые ранние первейшие миллисекунды после рождения Вселенной там уже действовало знакомое по школьным учебникам уравнение состояния идеального газа – если сжатому газу дать расширяться, его температура падает. Еще ничего нет – ни атомов, ни частиц, только излучение с температурой в миллиарды градусов, а школьное уравнение уже делает свое дело. Не поразительно ли? Откуда оно там?

– Опять откуда, – рассмеялся я, – ниоткуда. Сам же сказал, что все рвануло ниоткуда, вот тебе и ответ.

– Какой же это ответ, – горестно покачал головой Сергей.

– Другого у меня нет. А у тебя?

– В том то и дело, что и у меня нет. Пока нет.

– Ну, думай дальше. Я подожду. Сколько там миллиардов лет у меня в запасе?

– Достаточно. Но неужели тебя не поражает эта фанатичная вера в незыблемость физических законов и математических уравнений, которые получены здесь, на нашей Земле, и сейчас, в наше время? Какой смелостью или наглостью надо обладать, чтобы описывать одинаковой математикой поведение баллончика с газом для зажигалки и всю-всю Вселенную, притом только что родившуюся.

– Поражает, и не только меня. Ты же читал знаменитую статью Е. Вигнера «Непостижимая эффективность математики в естественных науках»?

– Читал, конечно. А еще ты давал мне тот кусочек из Лема. Можешь процитировать?

– С удовольствием. – Мне все еще было приятно демонстрировать свою бездонную память, чем Сергей частенько пользовался, особенно во время совместных прогулок, когда под рукой не было книжек.

«Давайте представим себе портного-безумца, который шьет всевозможные одежды. Он ничего не знает ни о людях, ни о птицах, ни о растениях. Его не интересует мир, он не изучает его. Он шьет одежды. Не знает, для кого. Не думает об этом. Некоторые одежды имеют форму шара без всяких отверстий, в другие портной вшивает трубы, которые называет “рукавами” или “штанинами”. Число их произвольно. Одежды состоят из разного количества частей. Портной заботится лишь об одном: он хочет быть последовательным. Одежды, которые он шьет, симметричны или асимметричны, они большого или малого размера, деформируемы или раз и навсегда фиксированы. Когда портной берется за шитье новой одежды, он принимает определенные предпосылки. Они не всегда одинаковы, но он поступает точно в соответствии с принятыми предпосылками и хочет, чтобы из них не возникало противоречие. Если он пришьет штанины, то потом уж их не отрезает, не распарывает того, что уже сшито, ведь это должны быть все же костюмы, а не кучи сшитых вслепую тряпок. Готовую одежду портной относит на огромный склад. Если бы мы могли туда войти, то убедились бы, что одни костюмы подходят осьминогу, другие – деревьям или бабочкам, некоторые – людям. Мы нашли бы там одежды для кентавра и единорога, а также для созданий, которых пока никто не придумал. Огромное большинство одежд не нашло бы никакого применения. Любой признает, что сизифов труд этого портного – чистое безумие.

Точно так же, как этот портной, действует математика. Она создает структуры, но неизвестно чьи. Математик строит модели, совершенные сами по себе (то есть совершенные по своей точности), но он не знает, модели чего он создает. Это его не интересует. Он делает то, что делает, так как такая деятельность оказалась возможной».

– Ты этот отрывок имел в виду? Или вот еще пример: «В 1968 году Габриэле Венециано и Махико Судзуки при попытке анализа процесса столкновений пимезонов (пионов) обнаружили, что амплитуда парного рассеивания высокоэнергетических пионов весьма точно описывается одной из бета-функций, созданной Леонардом Эйлером в 1730 году».

– Забавно. А что там Лем говорил про математичность природы? Тоже выдашь?

– Конечно. «Я думал, что это не сама Природа математична… Я допускал, что математика не скрыта в Природе и совершенно из других соображений мы ее в ней открываем. Я думал, что она кроется скорее во взгляде ученого, но не посмел высказать этого прямо, поскольку эта мысль полностью противоречила современным убеждениям ученых, лучших, чем я. Математичность Природы, подвергающейся нашим формальным процедурам, представляющим как бы “глубокую Тайну”, удивительное сближение “того, какой есть Космос” и того, “как математика может быть точным отражением Космоса”, оказывается нашей человеческой ошибкой».

– Ага, вот это именно то, – удовлетворенно кивнул Сергей. – И он «не посмел высказать этого прямо», а я смею, мне можно, у меня нет убеждений современных ученых, благо я не ученый. Я не понимаю, как можно так слепо верить в математику. Сам Анри Пуанкаре – величайший математик XX века, последний, кто знал ее всю, сказал еще в 1906 году: «Математика может быть не только помехой, но и злом, если внушит, что нам известно больше, чем мы знаем на самом деле». Что там говорил по этому поводу еще один из великих? Про жернова…

– «Математика, подобно жернову, перемалывает то, что под него засыпают, и как засыпав лебеду, вы не получите пшеничной муки, так исписав целые страницы формулами, вы не получите истины из ложных предпосылок». Но это же отпетый дарвинист Томас Хаксли, – тут же отозвался я.

– «Ложных предпосылок», – задумчиво повторил Сергей, проигнорировав «дарвиниста». – А откуда узнать, истинные они или ложные? Опять «откуда». Истинна или ложна предпосылка о том, что вселенная с самого момента рождения описывается школьным уравнением?

– Сергей, ты снова отвлекся, тем более что мы же не отрицаем пользу математики в пределах ее применимости, – напомнил я. – Предположим, как и все остальные, что та предпосылка истинна. Дальше.

– Дальше, согласно общепринятому мнению, излучение, расширившись, остыло, и из него стали постепенно вымораживаться частицы. Опять-таки, здесь предполагается, что справедлива та же физика, что и при прочих фазовых переходах, типа превращения воды в лед при понижении температуры. Но и без сомнительных фазовых переходов тут сразу же возникла очевидная неувязка. Частицы, похоже, вовсе не могли образовываться, так как тут же начинали аннигилировать, самоуничтожаться, превращаясь обратно в излучение. Для образования стабильных частиц катастрофически не хватало пространства и времени.

– Того самого времени, которого, по Августину, раньше вовсе не было?

– Именно так. Пришлось срочно выходить из положения. Физики не боги и замедлить время они не могли, а вот добавить пространства – это пожалуйста. Скорость расширения пришлось увеличить в невообразимое число раз, скажем в 10100, чего мелочиться, чтобы вымороженные частицы при такой скорости раздувания оказывались ужасно далеко друг от друга и не могли, взаимодействуя, самоуничтожиться, а потому уцелели и дожили до наших дней. Это гипотеза так называемой инфляции, раздувания. Ну, там еще некоторые нерешенные мелкие проблемки остаются, вроде того, что, похоже, античастиц в нашей вселенной вовсе нет, а родиться их должно было бы по идее столько же, сколько и обычных частиц, но уж что-нибудь придумают. Но меня опять занесло в сторону. Ладно, пусть и инфляция тоже была, и какие-то частицы выжили, и из них стали образовываться атомы. Но откуда электроны в атомах знали, что им нельзя находиться на одном уровне, если у них все квантовые числа одинаковые? А иначе никаких атомов просто не было бы. Ни одного элемента, не то что известных нам девяноста двух штук, без трансурановых.

– Да не надо было им ничего знать, они подчинялись законам природы, – не выдержал я.

– Конечно подчинялись, иначе никак нельзя. Но где эти законы были записаны? Откуда они взялись? Почему именно такие, а не другие? Никто не знает.

– Никто, – подтвердил я. – Может, ты знаешь?

– И я не знаю. Знаю только, что Джона Уилера тоже мучил этот вопрос. А он был голова! Но и он ничего не придумал, кроме бессмысленного лозунга: «Закон без закона». Так я тоже могу.

– Ну раз никто этого не знает, то нечего и рассуждать. Про инфляцию всё?

– Не всё. Некоторые считают, что ее не было, то есть мгновенного раздувания не было, а было как-то иначе, но это детали, споры схоластиков. И вообще, теперь говорят, что привычной нам материи во вселенной всего-то процентов пять, а все остальное – неведомая и ненаблюдаемая темная энергия плюс такая же темная материя. Но мы будем ретроградами и ограничимся наблюдаемыми пятью процентами. Итак, оставим все эти «мелкие детали» в стороне и пойдем дальше.

– Пойдем, наконец.

– Какой ты, папаня, нервический. Потерпи. Так и хочешь, чтобы я тебе все 14 миллиардов лет за 14 минут изложил.

– Можно за пятнадцать. Давай, не тяни.

– Ладно, но тогда мне придется пропустить какие-нибудь десять миллиардов лет, за которые образовались галактики, звезды, планеты и прочие обитатели вселенной, включая нашу Землю, которой, как считается чуть больше четырех миллиардов лет. И тут мы подходим к теме моего рассказа. На Земле возникает жизнь. Она развивается, появляются все новые и новые твари, с аппетитом кушают друг друга, размножаются, распространяются, и вот – на сцену выходит царь природы, человек.

11.15

– И тут, – продолжал Сергей, – у меня возникает тот же вопрос: Откуда? Во-первых, откуда взялась жизнь, и, во-вторых, откуда эта жажда эволюционировать? Ну возникла однажды какая-то колония примитивных особей, так живи и радуйся – жратвы сколько влезет, хищников нет, пространства немеряно, чего еще надо? Так нет же, так и тянет эволюционировать. Хотя не всех. Обнаружены же на Земле древние микроорганизмы, которые, как считается, за миллиарды лет практически не изменились. А остальным-то чего не хватало? На подвиги потянуло?

– Причем тут подвиги, – взвился я. – Изменились условия среды, надо было выживать, вот постепенно и усложнились.

– При достаточно резком изменении среды, – назидательно протянул Сергей в манере нудного школьного учителя, – возникшие организмы просто вымерли бы, не успев приспособиться, а при достаточно медленном изменении – потеряли бы часть популяции, а остальная приспособилась бы, чуть видоизменившись, скорее всего упростившись, раз хуже жить стало. Не до жиру, быть бы живу. Усложняться-то с чего?

– Ваш вариант?

– Вирусы есть мотор эволюции. Они содержат программу, вынуждающую простые организмы превращаться в более сложные. Они привносятся извне и проникают всюду, толкают едва возникшую полуживую материю вперед. Через тернии к звездам, так сказать.

– Красиво. Это боженька вирусные программы пишет, что ли?

– Зачем боженька? В этой гипотезе я не нуждаюсь – так, кажется, сказал Паскаль? Ты же, похоже, признаешь, что даже ранняя вселенная подчинялась школьным уравнениям, следующим из неведомо как появившихся законов, так почему не предположить, что и структура вирусов и их информационное содержание были предопределены уже в момент возникновения вселенной? Если принцип Паули был исходно заложен в строение вселенной, то почему не вирусы? Это ведь, по сути, довольно сложные, но все же чисто химические соединения. Тебе формула C332652H492388N98245O131196P7501S2340 что-нибудь говорит?

– Да как сказать, – промямлил я, – много углерода, водорода и кислорода, чуть поменьше азота, фосфора и серы. Я в органике не очень… Но явно большая молекула.

– Молекула, – фыркнул Сергей, – это формула одного из вирусов полиомиелита. Но это только химическая формула, к ней нужно еще добавить информационное содержание. Вот тогда и получится вирус.

– Так, по-твоему, полиомиелит – двигатель прогресса? – возмутился я. – Ты что, не видел этих несчастных инвалидов, которые еле-еле могут передвигаться?

– Успокойся. Это ведь только пример вируса. А их легион. Мне до твоей памяти далеко, но я помню, что в килограмме морских осадков находят до миллиона разных вариантов вирусов. Какие-то вызывают ужасные болезни, а какие-то одаривают примитивного самца невероятной памятью и поразительными лингвистическими способностями. Разве не так?

– Похоже, что так, – нехотя согласился я. – А какие-то делают из мухи слона?

– Именно! Они не ведают, что творят. Как тот портной-математик, что шьет самые разные костюмы. Он, как и вирусы, создает то, что можно создать, применяя какие-то формальные приемы. Ну и они делают то же самое. Отсюда и невероятное биологическое разнообразие на нашей планете. А на других планетах может быть чего и похлеще…

– Оставим пока другие планеты. Хорошо, а сами вирусы откуда берутся? Все-таки собрать в одну кучу триста с лишком тысяч атомов углерода да соединить их должным образом с десятками и сотнями тысяч других атомов дело не слишком простое. И ведь нужно не просто их собрать, но построить из них осмысленную структуру, способную к самопроизводству! Это как делается? Само собой, что ли?

– Само собой, – спокойно ответил Сергей. – Так же само собой, как образуются сначала частицы, потом атомы, потом формируются галактики, туманности, звезды, планеты… И ведь всё это принимается как данность и никого не удивляет, воспринимается как проявление некой закономерности. А почему же появление вирусов не считать проявлением той же закономерности? И появление жизни, в том числе разумной, не считать столь же закономерным? Природа устроена так, что жизнь, и притом разумная, возникает не-из-беж-но! Стоит только подвернуться подходящим условиям, и она тут как тут. Не совсем такими словами, но ту же мысль высказал еще в 1844 г. шотландский издатель энциклопедий Ч. Чамберс. Книжка его имела колоссальный по тем временам успех. А потом его забыли, Дарвин забил. Вот уж, действительно, ничего нельзя придумать, умные люди все уже до тебя придумали…

– Что ж по-твоему, куда ни плюнь всюду такие человеки, как мы с тобой? И слоны с крокодилами? Как-то даже скучно и неинтересно – летишь куда-нибудь за тыщу световых лет, а там филиал московского зоопарка с галдящими мелкими гуманоидами и их суетливыми родителями? Ну уж нет!

– Насчет гуманоидов не знаю. Не обязательно. Формы могут быть самые разнообразные, в зависимости от конкретных условий. Пока удалось установить функции только 5 % геномной ДНК человека. Остальные 95 % считаются «мусорной ДНК», вроде как мусор, накопившийся в ходе эволюции. Представляешь себе – 95 % нашего генома это мусор! Как говорил Станиславский: «Не верю!» Не может тонко и разумно устроенная природа позволить себе роскошь набить гены таким количеством шлака. Это вовсе не мусор.

– Тут я согласен, – примирительно откликнулся я. – Это просто отражение уровня нашего теперешнего знания или незнания. Чего ты хочешь, в исторических масштабах этим только-только начали заниматься. Постепенно и остальным 95 % припишут полезные функции. Будет там последовательность, ответственная и за абсолютный слух, и за точное бросание бумеранга, и за идеальное фуэте с па-де-де. Все тебе там найдут…

– Вот уж нет. Конечно, еще покопавшись, сократят процент неприкаянных последовательностей до 80 или 75, но и это сомнительно. Ладно, предположим, что 20 % ясно за что отвечают, а остальные – ну никуда не лезут. Тому есть у меня объяснение. Хочешь? Вижу, что хочешь. Из этого я делаю вывод, что в доступной нам части вселенной имеется примерно 20 % планет, на которых есть жизнь, похожая на нашу, а на остальных 80 % такая жизнь, которую мы пока и вообразить не можем. Улавливаешь мою железную логику?

– В общих чертах.

– Прекрасно. Непонятные нам 80 % генома содержат инструкции по сборке организмов в других условиях. Не таких, как земные. Но чертежи их уже записаны в непонятных нам процентах. Доходчиво объясняю?

– Да уж. Значит, все предопределено? Все было уже расписано в момент Большого Взрыва?

– Если считать, что такой взрыв был, то да, но…

– Вот именно, «но». Неужто 14 миллардов лет на все это хватило?

– Честно говоря, не уверен. Мне кажется, что вселенная существует вечно, она бесконечна в пространстве и во времени. Человеку невозможно вообразить себе бесконечность, а физики тоже человеки, вот они и придумали себе в утешение начало всего. Потому и церковники против современной космологии не возражают. А там, глядишь, и конец света настанет, и все будет, как у людей. Опять-таки, и Апокалипсис предсказан в той же Библии. «Человеческое, очень человеческое» – так, кажется, у Ницше?

– Так, но там про другое.

– Неважно, я ведь просто слова позаимствовал, а не смысл. А уж в бесконечности на все времени хватит. Время тогда неисчерпаемый ресурс.

– Сергей, но ведь обнаружена куча наблюдательных фактов, подтверждающих Большой Взрыв. Реликтовое излучение, его температура, красное смещение из-за расширения, прочие детали. С этим-то как быть в твоей вечности?

– Да, теория стационарной вселенной вышла из моды после регистрации реликтового излучения. Но кто запрещает расширяться какой-то локальной области бесконечно большой вселенной? Мы ведь можем наблюдать только до тех границ, от которых свет к нам доходит. А почему там дальше нет другой области, которую наша расширяющаяся часть до поры до времени сжимает, а потом та воспротивится и сама начнет расширяться, сжимая нас? Кроме того, может быть, красное смещение вызывается не разбеганием галактик, а их взаимным отталкиванием – космологическим членом в уравнениях Эйнштейна, который он оплошно назвал своей самой большой глупостью? И вообще, мы ведь меряем возраст вселенной по нашим теперешним часам, смотрим на скорость разбегания галактик, оттуда вычисляем темп расширения, подставляем в уравнение и получаем нулевой момент. Совсем как в школьной задаче, где зная ускорение машины, нужно определить, когда она выехала из пункта А. Вроде как используем какое-то внешнее по отношению к вселенной время, как будто находимся вне этой самой вселенной. Но может быть, есть собственное время, которое в те первейшие моменты невообразимо быстрого раздувания можно считать бесконечным? Ведь не только никаких часов тогда быть не могло, но и вообще ничего не было, кроме сверхгорячего излучения. А раз часов не было, то мне нравится считать, что времени было и будет бесконечно много.

– Все это пустые рассуждения, которые проверить никак невозможно.

– Согласен, – вздохнул Сергей. – Рассудить нас может только боженька, а поскольку его, видимо, нет, иначе он бы хоть как-то себя уже проявил, то будем надеяться на дальнейший прогресс науки. Поживем – увидим.

11.16

«До чего же по-разному звучит простенькая фраза “Поживем – увидим” в двадцать лет и в шестьдесят». Так мне подумалось на моей навороченной больничной койке. В палате была полная тишина. Я приоткрыл глаза. Инна по-прежнему сидела в кресле около койки и, казалось, дремала. Сергей пристроился на подоконнике и что-то пытался разглядеть во тьме больничного сада.

«А я ведь так и не спросил, что было с Сергеем в последние три года. В порядке ли он? Так обрадовался, увидев его, что про все забыл».

– Сережа, ты правда в порядке? – прошептал я.

Он услышал.

– Да, папа. Теперь я в норме.

– Что с тобой было?

– Я учился.

Инна зашевелилась в своем кресле, потянулась и сказала:

– Ну мне и в самом деле пора. Сережа, ты потом все расскажешь. Проводи меня, пожалуйста.

Она резко повернулась ко мне и продекламировала:

– Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай…

«Лорд Байрон», – подсказала моя никогда не ошибающаяся память. «Fare Thee well, and if forever, still forever fare Thee well».

– Перевод неточный, – не удержался я. – По смыслу было бы ближе – желаю тебе всего наилучшего, а если никогда больше не увидимся, то тем более.

– Поэт! – презрительно фыркнула Инна. – Вечно все испортишь.

Она повернулась, неторопливо пошла к двери, остановилась и медленно произнесла:

– Мы и в самом деле больше не увидимся, разве что по скайпу. А ты меня так ни разу и не поцеловал…

Она вышла. Сергей вопросительно поглядел на меня, и я кивнул. Он вылетел вслед за ней.

Должен ли я ее жалеть? Все-таки она всю жизнь, похоже, любила меня одного. И теперь совсем одна, никого из родных, и стакан воды некому будет подать. Хотя, говорят, у них в домах для престарелых прекрасное обслуживание. Сволочь я, что ли? Возможно. Но ведь насильно мил не будешь. «Эх, жизнь моя жестянка, живу я как поганка, а мне летать охота». А кому ж неохота? «Рожденный ползать летать не может», – снова встряла моя услужливая память, – это великий пролетарский писатель Максим Горький. Не о том я думаю. Что там с Сергеем? Чему он три проклятых года мог учиться, сидя в позе лотоса? А Инка знала. Знала и ничего не говорила. Я с ума сходил, а она даже не намекнула. И я ее еще должен жалеть? Фигушки, как говорили в моем далеком детстве. Хватит слюней и соплей с сахаром. Дальше надо жить, хотя скорее не жить, а выживать. Дотягивать от утра до вечера и от вечера до утра, которое вечера мудренее. Ну где там Сергей? Проклятая змея, никак не отпустит мое бедное натруженное сердце… Где же Сергей?

Часть 4-я

12. Сергей Станиславович. 2017 год, декабрь

12.1

Вчера, 25 декабря, я похоронил в крематории своего отца, Станислава Побисковича Королькова. Согласно его воле, на церемонии не было никого кроме меня и моей жены. Собственно, и церемонии не было. Он распорядился не играть никакой траурной музыки, не возлагать цветов и вообще, как он выразился, «закончить со всей этой бодягой поскорее и сразу возвращаться к нормальной жизни». Мы с Кэт все сделали, как он велел, потому как оба любили и уважали его.

«Лед и пламень». Отец выбрал пламень, а «Отец крионики» Роберт Эттингер выбрал лед, вернее жидкий азот. Это был тот самый учитель физики средней школы, про которого писал журнал Time в 1967 г. Он умер в США 26 июля 2011 года в возрасте 92 лет. Тело Роберта Эттингера помещено в емкость с жидким азотом в Институте крионики в штате Мичиган и будет храниться при температуре минус 196 градусов по Цельсию. Он на что-то надеялся, а отец – нет.

Когда человек уходит из жизни, то он исчезает во всех доступных нам мирах. В этом мы с Кэт уже убедились. Убедились, впрочем, и в том, что доступные нам миры – это на самом деле один и тот же мир в разных проекциях. Хью Эверетт был кое в чем прав, но не совсем. Да, каждую миллисекунду миллиардами людей принимаются миллиарды различных решений, которые расщепляют будущее на миллиарды миллиардов триллионов вариантов, но реализуются лишь немногие. Относительно немногие, конечно. Десятки миллиардов, но не бесконечное число вариантов будущего в конечном итоге овеществляются, материализуются и двигают вселенную дальше. Это все равно очень много, но все же не бесконечность. По сравнению с бесконечностью десяток миллиардов – пустяк.

Почему так происходит, мы с Кэт пока не выяснили. Мы лишь научились вычленять из миллиардов сегодняшних расщеплений те завтра, куда нам хотелось бы попасть. Вернее, даже не завтра (путешествовать во времени мы пока не можем), а те другие, параллельные сегодня, которые станут альтернативными завтра.

* * *

Кэт, как оказалось, давно разыскивала меня. Когда-то я хотел встретиться с игроком в трехмерные шахматы под ником Уоррен, а потом на три года углубился в ученье и про все это забыл. Даже не то чтобы забыл, а все это отошло куда-то в сторону. Я ведь тогда только кусочком сознания был здесь, давал себя обследовать в Питере, гуляя с отцом и прочее, но то была лишь часть меня. Я не хотел и не мог отвлекаться на все эти мелочи. И к компьютеру, конечно, не подходил целых три года. А Кэт, она же Уоррен, мой шахматный партнер по интернету, тогда уже нашла меня через тот же интернет, вычислила по айпишнику и потом локализовала до квартала в Москве. А дальше все уже было просто. Она и номер телефона нашла, хотя Корольков фамилия не такая уж редкая, и отцу дозвонилась, но он не слишком любезно ее отшил, решив, что это одна из моих бывших поклонниц, в которых я в позе лотоса не шибко нуждался. Но Кэт все равно писала мне раз в месяц, сообщая о себе и надеясь, что я в конце концов откликнусь. Я и откликнулся в конце декабря 2007-го, вскоре после отъезда Инны и выхода отца из больницы.

Для начала мы доиграли неоконченную три года назад партию. К взаимному удовлетворению, завершили ее вничью. Потом перешли на личности, обменялись фотографиями и автобиографиями. Последние отличались краткостью, а потому понять, какие мы на самом деле, было затруднительно. Но некоторые факты были ясны: я жил в Москве, а она в Вашингтоне, округ Колумбия, как всегда уточняют американцы. Для виртуального общения это проблем не создавало, а личное пока откладывалось на неопределенное время.

12.2

После того, как отца отпустили из больницы с длиннющим списком предписаний и процедур и с конкретными адресованными мне указаниями по неукоснительному их исполнению, мы с ним зажили прекрасной, тихой, размеренной жизнью. Я сразу дал знать, что буду по нескольку часов в день сидеть в лотосе, и он только молча кивнул, ни о чем не спросив. Видно было, что ему ужасно хочется узнать, что все-таки было со мной, а в глазах явно читалась тревога – не провалюсь ли я снова в какую-то дыру еще года на три. Но он не спрашивал, а я пока молчал. Он ждал, не понимая, почему я тяну с объяснениями, а у меня не хватало духу рассказать про свои приключения.

* * *

А потом объявилась Кэт. Она позвонила по скайпу и сообщила, что они с мамой прилетают в Москву рейсом из Нью-Йорка через две недели, в субботу 22 марта. Кэт, наконец, дали визу, а маме виза не нужна – она сохранила русский паспорт. Было бы чудесно, если бы я их встретил и помог добраться до «Националя», где они забронировали номер на неделю.

Субботнее утро выдалось довольно морозным, и я спустился во двор, чтобы расчистить путь нашей верной «копейке». Накануне была сильная метель, и, чтобы добраться до замерзших стекол, а потом выехать со стоянки, надо было разгрести кучу снега. Отец был равнодушен к машинам, относясь к ним утилитарно – главное, чтобы исправно доставляла из пункта А в пункт Б. Да и гаишники почти не придирались – много ли поимеешь с водителя такой тачки. Но машину он содержал в полном порядке и чистоте. У меня тогда прав еще не было, а потому выезд предстоял совместный.

Отец знал, что я общаюсь с Кэт, но был, как всегда, деликатен и спросил только, на каком языке. Русский у нее был слабенький, видно, мамаша не сильно заботилась о сохранении корней, посему мы переписывались на английском. Скайпом пользовались редко – она делила комнату в университетском кампусе с еще одной девицей, которая боялась «излучений», а потому не пользовалась даже мобильником и попросила не иметь в комнате «электроники».

* * *

Я стоял перед табло в «Шереметьево» и терпеливо ждал сообщения о посадке. Отец остался у машины, благо к полудню выглянуло солнце, потеплело и он предпочел греться в первых его весенних лучах, а не торчать в центре гулкого зала аэропорта. После посадки нью-йоркского рейса прошло еще добрых полтора часа, прежде чем из досмотрового зала, пробиваясь с тележкой с двумя чемоданами через толпу назойливых водил, показалась Кэт. За ней неторопливо шагала дама, явно недовольная своим возрастом, а потому желающая его скрыть за килограммами, вернее фунтами, грима, крема, помады, туши и еще чего-то.

Кэт узнала меня сразу. Ее мама благосклонно протянула мне руку и промолвила: «Очень мило, молодой человек. Спасибо, что встретили». Она говорила растягивая слова и с казавшимся нарочитым американским акцентом. Я впрягся в тележку и покатил ее через лужи и снежную слякоть к дальней стоянке. Кэт вертела головой в разные стороны, но помалкивала, зато ее мамаша постоянно отпускала комментарии. «Н-да, ничего не изменилось. Грязь и хаос. Жуткая грязь. Двадцать лет не была, и ничего не изменилось. Сергей, долго еще?» «Уже пришли», – пробурчал я, хотя до машины оставалось еще метров сто. Мадам стала надоедать мне уже через пять минут после знакомства. Надо будет спросить Кэт, как она ее переносит.

Отец сидел с закрытыми глазами, откинувшись на спинку. Слушал своего любимого Баха. Очнулся он только, когда я щелкнул замком багажника и задумался, как бы это впихнуть туда пару чемоданов, явно превышавших вместимость оного. Под аккомпанемент трескотни мадам я пытался пристроить в тут же осевшую на задний мост «копейку» ее необъятный кофр, как вдруг она замолкла. Я оглянулся и стал свидетелем немой сцены. С отвалившейся челюстью она глядела на отца, а тот молча смотрел на нее.

– Стас? – глухо произнесла она. – Стас?

Мы с Кэт обомлели от изумления.

– Здравствуй, Светик. Вот уж кого не ожидал увидеть в этой жизни. Как поживаешь? Как Розанчик?

Мадам подобрала челюсть и выдавила:

– Это что, подстроено?

– Что подстроено?

– Эта встреча! Это что, кагэбэшные штучки? Я – гражданка США! Я сейчас же позвоню в посольство…

– Успокойся, Светик, я понятия не имел, что ты приезжаешь, и к КГБ, которого больше, кстати, нет, отношения не имею. Я давно на пенсии. Сергей попросил встретить его знакомую с мамашей, вот я и здесь. А ты что, не знала кто тебя будет встречать?

– Кэт сказала, что нас встретит ее московский приятель, но… Кэт, ты знала их фамилию?

– Знала, конечно.

– А почему мне не сказала?

– Да какая мне разница, какая у них фамилия. А уж тебе тем более. И вообще, я с тобой говорила по телефону всего пару раз за последние три месяца.

Я все держал кофр мадам почти на весу, и руки стали затекать. Отец подхватил угол чемодана, и мы вместе кое-как наполовину запихнули его в багажник. Что-то жалобно захрустело.

– Осторожнее! – вскрикнула мадам Светик. – Там подарки!

– Если мне, то можешь не беспокоиться. Приму в любом виде. Сергей, – обратился он ко мне. – Привяжи крышку багажника к бамперу шнуром от эспандера, а второй давай на заднее сиденье. Как-нибудь они там рассядутся.

Я боком приспособил чемодан Кэт на заднее сиденье и пригласил дам рассаживаться. Мадам с сомнением заглянула внутрь и простонала: «Может, я возьму такси?»

– Это как вам будет благоугодно, – откликнулся отец. – За сотню баксов доставят в лучшем виде. Ну что, едем?

За всю дорогу никто не проронил ни слова. А ехали мы долго, стояли в пробках, ждали пока все жаждущие свернут на поворот в IKEA. Наверное, туда их привлекал рекламный лозунг: «Знайте, что каждый десятый ребенок в мире зачат на нашем диване!»

Ливрейный швейцар «Националя» с сомнением поглядел на подкатившую к подъезду ладу первой модели, но при виде выкарабкававшейся из нее явно заморской денежной дамы приободрился, лихо выхватил с заднего сиденья чемодан Кэт, вызвал подмогу для извлечения кофра, погрузил все на телегу и порулил к регистрации. Мы с дамами последовали за ним.

Пока мадам заполняла гостиничные бланки, мы с Кэт условились встретиться внизу в холле через полчаса. Кэт расписалась в своем бланке и пошла к лифту вместе с мамашей. Я вышел на улицу к отцу. Он стоял у нашей копейки, глядя в сторону Красной площади.

– Па, извини, что так получилось. Я ведь не знал, что это та самая Света, про которую ты рассказывал. Понятия не имел.

– Не бери в голову, ерунда. А Розанчик, значит, исполнил мечту, превратился в Уорреника…

Я не стал уточнять, что бы это значило и сказал:

– Па, я останусь, ладно? Мы с Кэт договорились пойти погулять. А ты?

– А я поеду до дому. Деньги нужны?

– Скромное вспомоществование не повредит.

– Вот столько хватит? – спросил отец, пальцами показывая толщину пачки сантиметра в три.

– Хватит, – рассмеялся я. Я тоже знал этот древний грузинский анекдот.

– Тогда держи. – Он сунул мне свой бумажник. – И ни в чем себе, а тем более ей, не отказывай.

12.3

Мы зашли в первое попавшееся кафе на Большой Никитской, которую отец по привычке продолжал называть улицей Герцена. Кэт осторожно попробовала мороженое и кивком одобрила его. Я мороженое не особо любил, но тоже облизал ложечку. Помолчали.

– Серж, – вдруг сказала Кэт. – Ты меня хорошо видишь?

Я поперхнулся пепси и не сразу нашелся:

– Вижу неплохо. На зрение пока не жалуюсь.

– А я тебя вижу в какой-то дымке, вроде как какое-то дрожание вокруг тебя. Странно.

Тогда я тоже присмотрелся и с удивлением обнаружил, что и она как бы слегка расплывалась, как будто легкие струйки горячего воздуха овевали ее, словно марево от перегретой крыши.

– У тебя нет температуры? – глупо спросил я.

– А у тебя? – парировала она с усмешкой. – Перегрелся? Или это страсть ко мне внезапно воспылала?

Я почувствовал, что краснею, и она радостно рассмеялась.

– Смущение тебе очень к лицу. Буду тебя смущать и дальше.

– Было бы чем, – буркнул я.

– Найдется, об этом не беспокойся. Но это потом. А пока расскажи, как ты провел те три года.

Я ждал этого вопроса, но все равно он застал меня врасплох. Я не знал, смогу ли это объяснить нормальной по виду, уравновешенной и вполне земной девице из-за океана.

– Не напрягайся так. Инна мне растолковала, когда меня тоже ударило. Она была очень умная. Жалко ее. Она была такая несчастная. И все свои накопления, которых кот наплакал, мне завещала. Ты об этом знаешь?

Про завещание я не знал, а про то, что была умная и несчастная, знал, пожалуй, лучше других. Инна погибла в результате несчастного случая в лаборатории через десять дней после ее возвращения из Москвы, после того как отца настиг первый инфаркт.

– Я точно знаю, что это не был несчастный случай. Она покончила с собой. Она мне написала об этом, но велела молчать, потому как иначе мне не выплатили бы завещанную ею страховку. Как будто мне нужна была ее страховка. Она не хотела больше жить, не видела больше в этом смысла, и в том письме просила меня только об одном – встретиться с тобой и вместе поговорить со Стасом. Постой, как же ты об этом не знал? Она ведь говорила мне, что постоянно с тобой на внутренней связи.

– На те три года я ее практически отключил. И ты решила приехать?

– Да, уговорила мамашу приехать и меня взять с собой. Одной было как-то боязно, хотя теперь я вижу, что вы вполне цивилизованны, даже на мой вкус.

– А твоя мать в курсе, что ты общалась с Инной? – невпопад спросил я.

– Нет, конечно. Ее кроме собственной особы никто и ничто не интересует. Уж на что мой папаша ее обожал, но и тот не выдержал и сбежал. Я его не осуждаю, мы с ним по-прежнему приятели.

Я молчал. Мне не хотелось разматывать клубок каких-то давних отношений. О себе говорить хотелось еще меньше.

– Серж, твой отец так и не понял, что тебя стукнуло?

– Нет, – неохотно выдавил я. – Кажется, нет. Он не спрашивает прямо, а я молчу.

– Ты мелкий трус, – заявила Кэт насмешливо. – Я тоже, – добавила она, подумав. – Мы оба трусы! – торжественно заключила она.

Мы снова помолчали.

– Два труса дают одного храбреца, как два знака минус при умножении дают плюс! – провозгласила Кэт. – Мы сейчас поедем к твоему Станиславу и все ему расскажем. Готов?

– Не особо. А ты знаешь, как объяснить, описать, рассказать?

– Не знаю. Там разберемся. А ты как, на голове стоишь?

Я сразу понял о чем она.

– Нет, в лотосе сижу. А ты на голове?

– Ага. Постою, пока не включусь, а потом уж неважно как…

– Хороша парочка, – невольно рассмеялся я.

– Да, Серж, парочка очень даже хороша. Наш союз заключен на небесах, а может и выше. Поехали к Станиславу.

12.4

Отец, как обычно, сидел в своем кабинете за компьютером. Нашему появлению он, похоже, не очень удивился.

– Быстро же вы нагулялись… Неужели все деньги успели просадить? В рулетку продули?

Я подал ему бумажник.

– Вся наличность возвращается в целости за вычетом мороженого и метро.

– Так. Я вижу, вы пришли мне что-то сообщить. Уж не надумали ли вы пожениться? Тогда могли бы претендовать на внесение в книгу Гиннеса по темпам перехода от первой встречи до решения о вступлении в брак.

Мне показалось, что отец и ждет разговора с нами, и оттягивает его. Я давно заметил за ним, что он откладывает на потом не только малоприятные дела, и это вполне понятно, но и приятные ему вещи он тоже оттягивал, как будто хотел подольше сохранить предвкушение чего-то хорошего. Мне это нравилось. Я не понимал людей, которые, завладев наконец бутылкой холодного пива в знойный день, сразу срывали с нее пробку и принимались жадно глотать. Мне были больше по душе те, кто, полюбовавшись запотевшими боками, неспешно наполняли стакан, причем по стеночке, чтобы не было лишней пены, и маленькими глоточками, с чувством, с толком, с расстановкой потребляли вожделенную влагу. Отец был именно таким.

Тут вмешалась Кэт.

– К вступлению в брак мы еще вернемся в подходящий момент, – она подмигнула мне, снова с удовольствием заметив, как я покраснел, – а пока поговорим о деле.

«Нет, все-таки американцы невозможные люди. Неужели нельзя было найти другого слова, кроме business»? – подумал я и похолодел, поймав понимающий взгляд Кэт. «Она что, мои мысли читает?»

– Станислав, – продолжала Кэт, – мы с Сержем не совсем обычные люди.

– Да уж… – начало было отец, но Кэт его прервала.

– Извините, я договорю. Мы сейчас постараемся объяснить, в чем заключается наша необычность. Вы готовы? И может быть, мы можем где-нибудь сесть?

Я только тогда заметил, что мы продолжали стоять на пороге. Отец встал и пошел за нами в комнату, носившую у нас название «салона», поскольку в ней стоял старенький диван и пара кресел. В них давно уже никто не сиживал, но теперь они оказались очень кстати. Мы с Кэт сели в кресла, а отец расположился на диване. Было видно, как ему хочется закурить, но врачи запретили, и он держался.

– Я раздумываю, с чего начать, – произнесла наконец Кэт после долгих секунд молчаливого лицезрения друг друга.

– Обычно в таких случаях говорят: начните с самого начала, но я не уверен, что вам это подойдет, – проворчал отец. – Собирайтесь с мыслями, я подожду еще немного. И так вон сколько ждал…

Это был упрек в мой адрес, и вполне справедливый. И я не знал, с чего начать, а потому с надеждой смотрел на Кэт.

Она еще помолчала с закрытыми глазами, а потом в упор посмотрела на отца. Тот выдержал ее взгляд и усмехнулся.

– Это что, сеанс гипноза? По Воланду?

– Нет, – спокойно ответила Кэт, – я просто пробежалась туда-сюда, чтобы проверить, не случится ли с вами второй инфаркт. Похоже, что в подавляющем числе случаев вы перенесете наши новости без особого ущерба для здоровья. А что ты увидел, Серж?

– Ничего, – беспомощно отозвался я. – Я так не умею.

– Научу, не так это сложно.

Выслушав этот короткий диалог, отец заложил ногу за ногу и поинтересовался:

– Вы что, пришли мне голову морочить? Или говорите, что хотите сказать, или я пойду к себе. Хироманты… Медиумы… Экстрасенсы…

– Вроде того, – согласилась Кэт, – хотя и не совсем. Кстати, это не наша, а ваша вина, а может, и заслуга, что мы такие какие есть. Чья ваша? Ваша лично, и матери Сержа, и моей мамаши, и моего дорогого папеньки. Кстати, и он, и моя маман тогда тоже переболели вирусной инфекцией. Вы ведь передали нам свои модифицированные вирусами гены, а те гены скрестились так, что мы можем прыгать между реальностями. Вы ведь в курсе расщепления реальности по Эверетту? Так вот, это расщепление, которое и на самом деле происходит, – мы не будем сейчас вдаваться в анализ того, что означают слова «на самом деле», – доступно для нашего с Сержем восприятия. Мы существуем, как, впрочем, и все остальные, во всех различных ветвящихся мирах, но с той лишь разницей, что вы не можете осознавать перескок из одного мира в другой, а мы можем. Я понятно объясняю?

– В общих чертах, – уклончиво ответил отец. – С эвереттовщиной я знаком, но всегда полагал ее чисто формальным приемом, занятной интерпретацией правил квантовой механики, но не более того. И вы можете эти прыжки между реальностями мне продемонстрировать?

– Нет, конечно, – призналась Кэт. Я молча подтвердил кивком. – Ведь только мы ощущаем эти переходы, а вы…

– А я должен поверить вам на слово, – перебил ее отец. – «Верую, ибо абсурдно». Так?

– Получается, так.

– Увы, не могу. Я не солипсист, мне все еще дорога объективная реальность…

– «Данная нам в ощущениях»… – подхватил я. – Так, кажется, Ильич в бессмертном труде про материализм и эмпириокритицизм выразился? У тебя, наверное, пятерка по марксистско-ленинской философии была.

– Была, – согласился отец. – На том стоим. Не на голове же…

Интересно, откуда он узнал про стояние на голове, или это случайное совпадение? Но Кэт никак не отреагировала. Она снова в упор смотрела на отца. Мне стало неловко, но его, похоже, ее взгляд совершенно не волновал.

– Па, – начал я, – ведь то, что мы ощущаем, для нас совершенно реально. Это наша реальность, данная в наших ощущениях. Мы не можем ею поделиться, как не можем поделиться с другим человеком ощущением своей боли. Ведь реальность боли ты не станешь отрицать?

– Уж кто-кто, а я точно не стану – со вздохом согласился отец. – Ладно, а как она выглядит, эта «ваша реальность»? Описать можете? Вы что, как блохи скачете по мирам? Небось и во времени путешествовать можете?

– Во времени не можем, – признал я. – А описать попробуем. Ты как, Кэт?

– Начинай, Серж, а я помогу.

12.5

Я начал издалека. Принес из своей комнаты распечатку статьи Макса Тегмарка и прочитал вслух:

«Квантовые эффекты вызывают расщепление классической реальности, и в каждом из ответвлений события происходят по-разному. В квантовой теории состояние вселенной задается не классическими параметрами, такими, как координаты и скорости всех частиц, а математическим объектом, называемым волновой функцией. Согласно уравнению Шрёдингера, это состояние детерминистски эволюционирует во времени унитарно, что соответствует повороту в гильбертовом пространстве, абстрактном бесконечномерном пространстве, где “живут” волновые функции. Сложность в том, что совершенно законно существование волновых функций, соответствующих классически непредставимым ситуациям, таким, как одновременное пребывание в двух различных местах».

– Сереженька, деточка, – прервал меня отец. – Я ведь читал эту вещицу. Могу даже процитировать, что он там писал в начале. Воспроизвожу:

«А не сидит ли где-то ваша копия, открыв мою статью и раздумывая, не бросить ли ее, даже не дочитав до конца это предложение? Человек, живущий на планете Земля, с ее окутанными дымкой горами, плодородными полями и кипучими городами, в солнечной системе с восемью другими планетами. Жизнь его была совершенно идентична вашей во всех отношениях – вплоть до этого самого момента, когда решение читать дальше бесповоротно разводит ваши жизненные пути.

Такая идея может показаться странной и неправдоподобной, и я должен сознаться, что и мне тоже так кажется. Тем не менее, похоже, с ней придется смириться… Имеется бесконечное множество других населенных планет и не с одним, а с бесконечным множеством одинаковых людей, с теми же именами и воспоминаниями, что и у вас. Более того, имеется бесконечное множество других областей размером с нашу наблюдаемую вселенную, где разыгрываются все возможные истории эволюции вселенной».

– Вот и я раздумываю, – продолжал отец, – не хотите ли вы мне продать что-то подобное, занятное, но в принципе непроверяемое, а потому, с моей точки зрения, ненаучное…

– Нет, па, мы ничего тебе не продаем. Я просто хочу, чтобы ты понял простую вещь. Ты – это классический макрообъект, как и большинство людей на нашей Земле, а мы – тоже макрообъект, но квантовый. По крайней мере, наши мозги, похоже, вовсю работают по квантовым законам.

– Мы все квантовые объекты, – возразил отец, – только на классическом уровне квантовые аспекты не проявляются. А вы, значит, другие… Ладно, и как же вы свои «реальности» воспринимаете?

Я мельком взглянул на Кэт, которая сделала в мою сторону приглашающий жест.

Я набрал побольше воздуху и начал.

– Представь себе каплю или молекулу в одной из струй широкого водопада. Каждая из отдельных струек – это как бы мировая линия одной из реальностей. Все капли движутся в этой струйке, как бы скользя вниз во времени от прошлого к будущему. Они помнят, что было выше, но не знают, что будет ниже.

– Но какие-то отдельные капли могут перемещаться от одной струйки к другой. Там тоже свой мир со своим временем, текущим сверху вниз, но немного другой. Капля не может перепрыгнуть вверх, только горизонтально, так что никто не может прыгнуть в прошлое и убить своего дедушку. В другой струйке, в другом мире у друзей и знакомых слегка иные судьбы, потому как взаимодействие капель в этой струйке было немного иным, чем в остальных, но в целом все весьма похоже.

– Это плохая аналогия, потому как капля физически не перепрыгивает из одной струйки в другую, иначе она исчезала бы в одной струйке и ниоткуда появлялась бы в другой, но мы ведь отсюда никуда не пропадаем. Не могу придумать, какие слова найти. Я как бы размыт между этими струйками, вот сейчас вижу, если это можно назвать вижу, как ты где-то там потянулся за сигаретой.

Отец поглядел на свою руку, которая машинально шарила по столу в поисках несуществующей пачки.

– Так я и здесь потянулся, – иронически отозвался отец, – а ты заметил.

– Но там на столе лежит пачка, а здесь нет.

– Ладно, допустим. И ты можешь усилием воли или еще чего-то перепрыгивать из одной реальности в другую?

– Теперь могу. Но поначалу было очень трудно. Миры мелькали, исчезали, дразнили, я никак не мог ухватить способ перехода. На это и ушли три года моей учебы.

Я вспотел. Уж очень трудно было переносить в слова четкие для меня, но такие зыбкие на словах ощущения.

На помощь пришла Кэт.

– А я это вижу иначе. Я вижу лес. В нем много деревьев, очень много. Каждое из них – одинокое дерево, но вместе они лес. Я могу выбрать одно дерево и смотреть только на него, тогда я вижу только один этот мир. А могу перевести взгляд на любое другое и откроется другой мир. Похожий, но другой. Но лес остается лесом, он всегда там. Это непередаваемое ощущение…

– Данное вам в реальностях, – весело подхватил отец. – Вот видите, Ильич был прав, хоть и с точностью до знака.

Кэт шутку не поняла, а я оценил и с удовольствием рассмеялся. Сразу стало легко. Отличный у меня отец!

– И много вас таких?

– Мы пока не знаем, – откликнулась Кэт, – вряд ли очень много, иначе об этом журналисты уже пронюхали бы, но пока тихо. Будем искать себе подобных. Должны найти.

– И как же вы собираетесь их искать? – все так же с улыбкой поинтересовался отец. Похоже, наша беседа очень его забавляла. Неужели он нам не верит?

– По виду, – серьезно ответила Кэт. – Мы с Сержем сегодня обнаружили, что можно искать по виду.

Я с удивлением воззрился на нее. И тут до меня тоже дошло.

– Ну-ка, ну-ка, – подзадорил отец, – очень интересно. Что же вы такое в себе видите, чего я, например, не вижу. Я наблюдаю сейчас очень симпатичную парочку крайне самоуверенных юнцов, явно благоволящих друг к другу и развлекающих меня замечательными историями из жизни привидений. Жалко только, что сейчас не сочельник.

Я думал, что Кэт разозлится, но она тоже весело рассмеялась.

– Станислав, а нимб надо мной вы видите?

– Нет, – вздохнув, ответил отец, – не вижу. Хотя так хотелось бы иметь в невестках ангела во плоти. Сергей, хватит уже краснеть! Ты что, не видишь, как она тебя обожает? Хотя ты ничего сейчас не видишь. Ты хоть заметил, что она рыжая? И конопатая?

Последние вопросы он задал по-русски, но Кэт поняла.

– Я дедушку не бил, я дедушку любил, – подхватила она. – Этот аниме мне мамаша в детстве показывала. Нимб нам не нужен, – продолжала она уже по-английски. – Мы видим наши контуры чуть размытыми. Вот вы – очень четкий, а Серж как будто немножко размазанный. Меня он тоже видит чуть размытой. Вот мы и будем всюду ходить и смотреть, нет ли кого размазанного…

– Желаю удачи, ну и заодно благословляю. Когда свадьбу играть будем – завтра? А может, сегодня? Чего тянуть. Не забыть бы Светика позвать, а то ведь еще обидится…

12.6

Ни в тот день, ни на следующий свадьбу мы не сыграли. Через неделю Кэт со Светиком улетели в Штаты. Кэт вернулась к изучению психологии творчества в своем университете, а я погрузился в квантовую электронику.

Пять лет мы жили врозь, встречаясь только летом, когда Кэт прилетала в Москву на каникулы. Москва ей нравилась гораздо больше, чем мне, и я с трудом уговаривал ее съездить куда-нибудь в глубинку. Поначалу она сопротивлялась, но потом с удовольствием составляла мне компанию в поездках во Владимир, на Валдай, в Питер и особенно в родной город отца X.

В 2013 г. мы поженились и полтора года прожили в Москве, пока я заканчивал и защищал диссертацию, а Кэт пропадала в музеях, совершенно балдея от открывшихся ей сокровищ живописи. Ей как-то удавалось завязывать неформальные контакты и таким образом проникать в запасники, где она находила, по ее словам, невероятные вещи. Она была уверена, что диссертация, основанная на ее находках, произведет фурор. Я в этом нисколько не сомневался.

За время наших путешествий и московских прогулок нам только два раза примерещились размытые фигуры. В обоих случаях чуть размазанные прохожие отказывались заговорить с нами и в панике бежали. Надо было вырабатывать другой подход.

В 2015 г. мы переехали в Штаты, потому как Кэт наотрез отказалась рожать в Москве. Так далеко ее любовь к этому городу не распространялась. В Нью-Йорке она одарила меня парочкой роскошных близнецов – Стэном и Лорой. Наблюдение за ними, как субъективное (Кэт), так и объективное (я плюс видеокамера) было установлено практически с момента зачатия. Они не обманули наших ожиданий – оба заговорили в семь месяцев и вели совершенно уморительные диалоги, например, обвиняя друг друга в недружественном внутриутробном поведении. В шутку, конечно.

Отец, когда мы привезли ему показать годовалых внуков, пришел от них во вполне ожидаемый восторг. Они тоже мгновенно прониклись к нему каким-то особым чувством и часами сидели рядом с ним на полу, по-моему, не произнося ни звука. Через месяц после нашего отъезда у отца случился второй инфаркт. Я примчался на помощь, но помощь не потребовалась – он довольно быстро поправился, и все пошло по-прежнему. Третий инфаркт его убил. Он исчез во всех доступных нам реальностях.

Мы с Кэт упаковали кассеты и диски с записями моего развития для отправки в Штаты. Кэт решила не рисковать и уговорила бывшего коллегу своего папаши, работавшего в американском посольстве в Москве, положить пакет в свой багаж – дипломатов ведь не досматривают. Пакет благополучно прибыл и теперь будет дожидаться своего обнародования, которое я оставляю детям. Они вовсю скачут с Кэт и со мной по мирам и ходят в специальный детский сад для слегка «размазанных» детей. Кэт все же удалось через интернетовские форумы найти несколько десятков подобных нам индивидов и организовать для их отпрысков детсад и школу, где мы все, их родители, преподаем им разные науки. Очень интересно учить их и наблюдать, как развивается новый вид человека разумного. Хочется надеяться – очень разумного.

А я в свободное время перечитываю дневник отца, в котором оказалось на удивление много стихов…

Эпилог

Вот что я нашел на последней странице дневника своего покойного отца,

Станислава Побисковича Королькова.

Сергей Корольков Декабрь 2017 г.

Счастлив, кто посетил сей мир
В его минуты роковые!
Его призвали всеблагие
Как собеседника на пир.
Он их высоких зрелищ зритель,
Он в их совет допущен был
И заживо, как небожитель,
Из чаши их бессмертье пил!

Федор Иванович Тютчев (1803–1873)

Дмитрий Юдин «Все сначала»

Рассказ

В холодной ночи горел одинокий костер. Легкий ветерок трепал пламя, бросая в огонь запахи и звуки дремлющей саванны. Над спинами двух путников облаком повис кровососущий гнус.

– Взгляни на огонь, – пришлепнув очередного комара, прохрипел старый Нгама, – пламя живет лишь до тех пор, пока ты кормишь его. Перестань подбрасывать корм, и пламя погаснет, превратится в тлеющие угли, которые остынут и превратятся в черные камни…

Если первый путник, откликавшийся на имя Нгама, обладал телом старика, придавленного грузом прожитых лет, то второй – Мбого – мог похвастаться телом ловким и сильным, точно молодой кипарис. Его эбеновая кожа блестела в свете костра, искрилась капельками пота.

– …однако что есть корм для огня? – продолжал Нгама. – Ветви деревьев, кора, высохшие кустарники и трава – все это когда-то составляло часть живого организма. Итак, не только жизнь рождает жизнь, но и смерть тоже. Более того, без смерти жизнь невозможна… ты слышишь меня, Мбого?

Мбого не слышал. Мбого плел.

Его длинные пальцы ловко перебирали паутинки – одни цвета каменного угля, другие цвета речного песка, третьи ослепительно белые, словно вспышка солнца, угодившего в глаз, – нанизывали их на каркас еще пока неведомого замысла. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: уставшая бабочка задремала в раскрытых ладонях Мбого, и тот ткет на тонких крыльях узор ее сна. На мягком бархате распускались причудливые узоры, сплетаясь вместе в тугой танец дивных рисунков.

И уследить за движениями ткача было невозможно, оставалось лишь наслаждаться их точностью, грацией.

– Слышишь меня, спрашиваю? – раскашлялся старый Нгама.

– Да, учитель, – пробормотал Мбого. Его голос тек мягко, плавно, упруго. В нем теплым молоком и молодым вином клокотала жизнь. Каждое слово насыщала она нотками презрения и недоверия к старости, хрипевшей и кашлявшей над самым ухом.

Какое дело тебе, Мбого, до того, что кряхтит старик?

– Что да? Ты понял меня, балбес?

– Я услышал тебя, учитель, – Мбого одним глазом скосил в сторону Нгамы, – только мне кажется, что главное в огне – красота его танца.

Новый узор лег на крылья спящей бабочки. Линии шли ровно, одна к другой, не нарушая единства рисунка, но лишь подчеркивая его.

– Осторожнее, не упусти вторую нить, – всмотревшись в движения ученика, прохрипел Нгама, – иначе все придется начинать сначала.

Все сначала. В который раз Мбого пытался переплести бабочку?

– На этот раз не упущу.

– Ты слишком много внимания уделяешь внешнему облику. Не важно, насколько красивыми выйдут крылья, если они окажутся неспособными к полету.

– Я почти закончил, еще чуть-чуть… – пробормотал юный ткач.

Ловкие пальцы Мбого поспешно вплетали в черно-желтое великолепие последнюю нить. Нить мерцала серебряной пыльцой и едва слышно звенела, по ладони Мбого утекая в бабочку. Совсем тонкая, почти незримая, готовая в любое мгновение порваться, – нить жизни.

– Не торопись, – вновь предостерег Нгама.

Объятый восторгом, Мбого плел все быстрее и быстрее. Тонкая паутинка весело бежала по пальцам, струилась сквозь бабочку, насыщая пока еще мертвые узоры трепетом и волнением жизни. Хрупкое тельце начало пробуждаться, – задвигались крылья, зашевелились усики, вздрогнули ножки.

Нить жизни натянулась, врезалась в пальцы ткача.

– Пока не поздно, умерь пыл…

Но было поздно. Жирный слепень укусил Мбого под глазом, и тот не выдержал, вздрогнул. Тотчас обиженно зазвенела лопнувшая нить, зло хлестнув по ладоням. Зашипели угли в догорающем костре, жадно пожирая упавшие капли крови.

– Неудача! – в сердцах воскликнул юноша, вскакивая на ноги и со злостью отбрасывая в сторону мертвую бабочку.

– Сядь. В следующий раз получится, – холодно произнес старый Нгама, – отдохни, выспись, завтра попытаешься еще раз.

– Я был так близко! Ты видел, какой узор я сплел?

– В который раз говорю тебе, Мбого. Узор не имеет значения, если сплетенное существо рождается мертвым. Сядь!

Юноша вздохнул, медленно усаживаясь на прежнее место. Бритая голова бессильно упала на ладони. На ладони, через которые кривой линией бежал набухший кровью след.

– Да, учитель.

– Не забудь расплести. Негоже пропадать материалу.

* * *

Новый приступ кашля бросил старика на колени, заставил шершавые руки выпустить радугу тонких нитей. Нгама схватился за грудь. Неведомое пламя пожирало его изнутри, сжигало заживо. Ткач поднес ладонь к губам – вырванный из легких воздух выходил вперемешку с густой, вязкой, точно смола, кровью.

Кряхтя, Нгама с трудом поднялся на ноги и виновато взглянул на плетение, на которое ушло все утро. Лань, которой судьба так и не уготовила рождения, с укоризной смотрела на своего творца девственной белизной лишенных зрачков глаз. Она была почти закончена – под ковром бархатной шерсти вздымались мощные ноги, выпирала укрытая толстым слоем мышц грудь, длинной цепью бежал прочный позвоночник. Но глаза – единственная незаконченная деталь, отделявшая творение от совершенства законченности, – останутся навсегда незрячими.

Радуга, еще недавно плавно текшая сквозь движения старого Нгамы, спуталась и превратилась в грязный комок, многоцветное перекати-поле. Закончить лань было невозможно – оставалось лишь расплести ее, спасая драгоценный материал, и начать все заново.

Успеет ли до полудня?

– Учитель! Учитель! – радостный крик заставил старика обернуться. Навстречу ему, прижимая руки к груди, бежал радостный ученик.

– Что такое? – спросил он, заранее зная, каков будет ответ.

– Вот! Взгляни! – с этими словами Мбого развел сведенные коконом ладони, выпуская на волю бабочку. Крылья вспыхнули серебром, цепко хватая солнце, и тончайшие кружева нитей вздрогнули, поднимая насекомое в воздух. Лихо лавируя между травинками, бабочка запорхала вокруг Мбого.

– Превосходно, – улыбнулся высохшими губами Нгама, – все получилось. Теперь иди и плети то, что я тебе вчера наказал.

– Так и сделаю! – воскликнул торжествующий Мбого и тотчас же скрылся в густой траве.

Старый Нгама опустился на колени рядом со слепой ланью. Животное послушно лежало, не смея шелохнуться, чтобы не спугнуть боязливую музу творца. Увы, ее надежды были так же пусты, как и глаза. С трудом уняв старческую дрожь в руках, Нгама решительно подцепил нить жизни и резким движением вырвал ее. Даже не вырвал, а просто вынул – без усилий, без сопротивления. И тело, словно лишившись внутреннего стержня, просто прекратило быть живым, превратилось в мертвый куль жил, костей, мяса.

Старик почувствовал, как что-то невесомое опустилось на его запястье. Навстречу потускневшему взгляду заструились знакомые рисунки на крыльях бабочки Мбого. Нгама улыбнулся, чувствуя, как в сердце благоуханным цветком распускается гордость. Не зря минули долгие месяцы обучения юного Мбого, когда-то еще совсем неуклюжего, умудрявшегося порвать даже самую толстую и прочную нить. Медленно зрело умение Мбого, неуверенно ступая вперед по пути творения, все тоньше и тоньше становились кружева его плетений. И вот, наконец, капризная нить жизни, готовая лопнуть в любое мгновение, подчинилась ученику.

Теперь стареющий ткач может надеяться на покой. Смерть, незримой тенью ступавшая всюду за Нгамой, более не страшила его так, как прежде. Если он сможет преподнести еще далекому от совершенства законченности миру нового творца, то и беспокоиться уже не о чем. Хотя, конечно, юному Мбого еще многое предстоит познать.

…Конечно, не стоило столько усилий и материала расходовать на украшение бабочки причудливым рисунком серебряных нитей, но разве в итоге бабочка не взлетела?

Со спокойным сердцем Нгама вернулся к лани. Расплести и начать заново.

* * *

Тихо тлеющие угольки вновь безропотно отдавали тепло путникам, скованным ознобом ночи. Но и в этот раз они были далеки от понимания того, насколько важна гибель каждой искры, исторгаемой костром в безжизненную тьму. Жаркий спор пылал между ними, согревая лучше всякого пламени.

– Как ты не понимаешь, – раздраженно прохрипел Нгама, – эти краски, это буйство, эта дикость… – совершенно лишние здесь.

– Почему?!

– Да потому, что они не нужны. Более того, слишком опасны, поскольку привлекают внимание хищников!

– Но если мы единственные творцы в этом мире, – воскликнул он, – то почему мы не можем руководствоваться принципом прекрасного, а не необходимого? К чему все эти клыки и когти, ядовитые жала, опасные топи? Почему не сотворить мир не в бесконечной череде смертей, а в гармонии жизней?

Нгама грубо выхватил из рук Мбого дивно раскрашенную птицу. Шершавые пальцы привычно нащупали на крыльях концы цветных линий, образующих узор перламутровых и серебряных волн. Не колеблясь ни мгновения, старик принялся расплетать неуместное буйство фантазии ученика.

– Жизнь – это борьба, – холодно объяснял он, потроша узоры, словно мангуст потрошит пойманную кобру, – а гармония жизней сливается в их бесконечное противостояние. Жизнь берет начало в смерти и невозможна без чужой смерти. Создав мир, в котором нет места смерти, ты обречешь его на увядание. Он умрет, как умирает под солнцем цветок, беспечно возросший в скале.

– Но…

– Не спорь со мной!

Мбого стиснул кулаки и, развернувшись, побежал прочь. Холодная ночная тьма послушно проглотила его гнев.

– В Бездну! – просипел Нгама.

Прогнав раздражение, словно настойчиво жужжащего шмеля, Нгама погрузился в воспоминания. Да, и в его венах когда-то текла молодость, и его руками когда-то руководило желание вплетать себя самого в окружающий мир. Разве не хотелось ему насытить пустующий мир чувством прекрасного, наполнявшего его, словно сладкое молоко наполняет безжизненную скорлупу кокоса! Но твердая рука учителя всегда направляла его в иное русло, в русло потребности, необходимости… Немало лет прошло, прежде, чем Нгама смог понять…

Нгама понял. Но поймет ли Мбого?

* * *

От созерцания великолепного водопада, рушившего вниз на острые камни тонны воды, Нгаму оторвала оса. Старик отмахнулся, пытаясь ее прогнать.

– Уйди, – уговаривал осу Нгама, – позволь мне насладиться моим творением в спокойствии. Я затратил на этот водопад целый день! Взгляни только, мой назойливый друг, сколь искусно я вплел в тело скалы русло буйной реки! Взгляни на их полный гармонии союз. Разве это не то совершенство, которое я пытаюсь показать своему ученику?

Оса не отвечала. Она прожужжала несколько кругов вокруг старика, после чего опустилась на нос престарелого ткача.

– Вот скажи мне, мой надоедливый товарищ, если бы я руководствовался одним лишь принципом прекрасного, стал бы этот водопад домом для тысячей крохотных организмов? Стал бы я вести реку по саванне сквозь скалы сюда, к крошечному уродливому озерцу, чьи грязные воды будут питать деревья, траву, кустарники на мили вокруг?

Нгама прищурил старые, почти слепые глаза. Оса, сидевшая на его носу, с трудом передвигала четырьмя парами неуклюжих лап. Ее мохнатое брюшко переливалось и сверкало, точно угодивший в хоровод солнечных лучей алмаз. Оса устало двигала облепленными розовой пыльцой крылышками.

Нгама снял насекомое с носа, подбросил в воздух. С трудом удерживаясь в воздухе, оса полетела прочь. Старик проводил насекомое взглядом, а потом снова зашелся рвущим грудь кашлем. Краем взгляда он заметил, как оса, не выдержав веса сплетенного учеником тела, рухнула в траву.

В Бездну. Хватит.

– Мбого! Подойди сюда, – Нгама позвал ученика, листик за листиком выплетавшего крону айвы неподалеку.

Достаточно. Мбого никогда не поймет. Упрямство заставит его вновь и вновь бросаться в бой против истины, которую пытается вложить в его сердце старый Нгама.

– Мбого!

Юный ткач ловко спрыгнул с раскидистых ветвей гордого дерева. Когда Нгама, убаюкав боль, рвущую тело, смог поднять седую голову, тот уже стоял перед ним.

– Ты звал, учитель? – обеспокоенно спросил юноша. В его взгляде, казалось, не было ничего, кроме сочувствия.

– Помоги мне подняться, – стерев с безжизненных губ сгустки вязкой крови, прохрипел старик.

Мбого послушно наклонился, подставляя плечо. Со вздохом Нгама ухватился за руку ученика, опираясь на него всем весом, и потому хорошо почувствовал, как вздрогнуло переполненное кипящей молодостью тело, когда холодные пальцы старости проникли под искусно сплетенные волокна кожи. Лихорадочно забилась нить жизни.

Словно скошенный бамбук, рухнул Мбого к ногам старика.

– Жаль, – вздохнул Нгама, расплетая тело уже мертвого ткача, – жаль, но ты так никогда и не поймешь.

Старик искренне надеялся, что ему хватит времени начать все сначала.

Глеб Корин «Кремлевский экзорцист»

Рассказ

– Здравствуйте, товарищи!

Неспешной, мягкой походкой Сталин прошел вдоль длинного стола заседаний. Головы приглашенных поворачивались ему вослед. Остановившись у своего места, он обернулся и сделал короткий плавный жест рукой:

– Прошу садиться!

Дождавшись, когда шорохи стульев и почтительное покашливание сменятся полной тишиной, он продолжил:

– Я пригласил вас, товарищи, с тем, чтобы сообщить вам… – он сделал паузу, чтобы дать присутствующим возможность оценить и юмор и литературные аллюзии вождя. Реакция приглашенных была ожидаемой – все тщательно заулыбались и даже позволили себе с некоторым облегчением откинуться на спинки стульев.

В тот же миг высокие двери распахнулись, и просторный кабинет заполнили крепкие люди в полевой форме без знаков различия. Оказавшись за спинами сидящих, они споро и ухватисто заламывали им руки за спину и утыкали лицами в зеленое сукно стола, не проявляя, впрочем, излишней жестокости. Товарищ Сталин так и остался стоять, надежно удерживаемый за обе руки двумя одинаковыми с лица крепышами.

– Та-ак, хорошо-о, хорошо-о-о! – пропел маленький человечек, быстрыми шажками входя в кабинет. Распахнутый белый халат на нем открывал добротный костюм военного покроя.

Одобрительно оглядевшись, он дернул головой в направлении дверей. В кабинет медленно въехало большое дубовое кресло на колесиках, оснащенное крепежными приспособлениями на подлокотниках, подножии и высокой спинке. Аккуратно направляемое двумя ассистентами, оно было развернуто и установлено у стены наподобие трона или архиерейского горнего места.

Затем внутрь вошел высокий худой человек в академической шапочке и с бородкой клинышком. Сопровождала его довольно многочисленная свита в белых халатах с большими и толстыми чемоданами в руках. Тут же защелкали язычки замков, откинулись крышки и наружу стали извлекаться приборы с должным обилием круглых окошек, разноцветных лампочек, больших и малых ручек и верньеров. Развернулись бухты проводов, штепселя воткнулись в розетки – и все ожило, загудело и замерцало. Человек в академической шапочке медленно обошел длинный стол, близоруко щурясь и внимательно принюхиваясь к каждому прибору своим длинным носом.

– Готово, профессор? – спросил терпеливо молчавший доселе коротышка. Дождавшись подтверждения, он хлопнул в ладоши и даже потер их:

– Тэ-э-экс! С вас начнем, Иосиф Виссарионович! – и он отвесил полупоклон в его сторону.

Сноровистые близнецы подвели и усадили товарища Сталина в вышеописанное кресло, пристегнув его руки, ноги и плечи крепкими кожаными ремнями. Ассистент осторожно водрузил на голову вождя сетчатый шлем, от которого по полу змеился и исчезал позади одного из приборов длинный жгут разноцветных проводов. Во время этих процедур Сталин продолжал хранить молчание.

– Начинаем! – фальцетом выкрикнул профессор и лично повернул самую большую ручку на одном из приборов. Мерное доселе гудение постепенно перешло в тонкий писк и сетчатый шлем на голове товарища Сталина окутался сполохами коронных разрядов. Тело его задергалось в кресле, пытаясь освободиться.

– А-а-а-а-а!.. О-о-о-о!.. – закричал он вдруг на разные голоса.

– Кто вы? Назовите себя! – тоже закричал ему прямо в лицо профессор.

– А-а-а-а-а! Младший мерчендайзер Планктонов! Две тысячи одиннадцатый го-о-од!

– О-о-о-о! Менеджер по клирингу Процюк! Из две тысячи десятого-о-о!

– Захват! – профессор обернулся к аппаратам.

– Есть захват!

– Экзо!!!

Раздались два выстрела дуплетом.

– Есть!!!

Свист постепенно перешел обратно в негромкое гудение. По кивку профессора добры молодцы освободили Сталина от пут и, отдав честь, остались стоять по обе стороны электрического трона наподобие рынд.

– Сегодня – двое, Иосиф Виссарионович, – сообщил профессор, отвечая на рукопожатие вождя. Сталин вынул из ящика стола знаменитую черную коробку «Герцеговины Флор» и принялся неспешно набивать трубку:

– Продолжайте работу!

Берия сучил ногами, не желая садиться в кресло, плевался и норовил укусить за руку то одного, то другого ассистента. Повторилась процедура фиксации и коронования. Гудение опять сменилось писком аппаратуры и визгливой разноголосицей Лаврентия Павловича. Поощряемые криками профессора, голоса стали представляться по очереди:

– А-а-а-а! Участковый Петренко! Две тысячи двенадцатый год!

– О-о-о-о! Вася «Даркмен», геймер со стажем! Две тысячи двенадцатый!

– У-у-у-у! Карина Гао, топ-модель! Две тысячи седьмой!

– И-и-и-и! Эльза, Злая Госпожа! Две тысячи одиннадцатый!..

– Экзо!!!

Иосиф Виссарионович выбил трубку в хрустальную пепельницу и заметил вполголоса, ни к кому не обращаясь:

– А Лаврентий по популярности обходит самого товарища Сталина!

* * *

Ассистенты захлопнули крышки кофров и покинули кабинет вслед за группой «волкодавов». Профессор и маленький человек в халате и френче остались.

Сталин повернулся к ним:

– Советский народ и товарищ Сталин благодарят вас за хорошее исполнение поручения Партии и Правительства!

С этими словами он несколько раз приложил одну ладонь к другой. Присутствующие тут же поддержали его бурными и продолжительными аплодисментами. Выждав приличествующее время, он слегка кивнул головой и повел рукою, приглашая садиться.

– Передовая советская наука, – он ткнул чубуком трубки, зажатой в руке, в сторону профессора, – в свое время предоставила нам обширный исторический материал о так называемых попаданцах. На протяжении всей нашей истории первые лица государства представляли для них особый интерес. В древности от попаданцев особенно страдали викинги и князья Киевской Руси. Во времена Российской империи никто из Романовых не мог спокойно лечь в постель, не зная, кто к утру окажется в его теле. К сожалению, предки наши не располагали ничем, кроме использования технологии экзорцизма или изгнания бесов соответствующими специалистами по данному вопросу. Однако эти наработки, дополненные впоследствии материалистическим учением о месмеризме, помогли нашим советским ученым совершить прорыв и добиться окончательной и бесповоротной победы над попаданцами всех мастей!

Сталин сделал решительный жест трубкой и вызвал новую волну восторженных рукоплесканий.

– Руки прочь от нашей истории! – гневно воскликнул тонким голосом профессор.

– Свернем голову гидре попаданчества!

– Да здравствует товарищ Сталин!

Сталин опять терпеливо дождался тишины.

– Хочу заметить собравшимся товарищам, что тенденции попаданчества имеют сдвиги в положительную сторону. Не только руководство державы, но и простые советские люди обращают на себя все большее внимание пресловутых попаданцев. Примеры сегодня мы видим среди приглашенных.

Он опять повел рукой:

– Это обычные «дяди Саши», пехотинцы, танкисты и даже наши советские девушки. В этой привлекательности их для попаданцев товарищ Сталин видит большие результаты заботы Партии и Правительства о советском народе!

Он поднял руку, предупреждая очередные рукоплескания. Все шумно поднялись с мест и плавно потекли из кабинета. Сталин, приобняв профессора, проводил его до дверей. Из приемной чинно вышел толстый серый кот и стал тереться о ноги.

– Профессор!

– Да, товарищ Сталин?

– На завтрашнем сеансе прошу вас не забыть нашу уборщицу бабу Дусю…

– Есть, товарищ Сталин!

Чубук трубки опустился вниз:

– …и кота!

Майк Гелприн «Смерть на шестерых»

Рассказ

Старый Пракоп Лабань остановился, приложил ладонь козырьком ко лбу. Вгляделся в отливающую жирной маслянистой латунью болотную хлябь. Поднял глаза, прищурился – солнце надвигалось на кромку чернеющего впереди леса. Лабань оглянулся через плечо, остальные пятеро подтягивались, след в след, упрямо расшибая щиколотками вязкую тягучую жижу.

– Ещё чутка, – хрипло крикнул старик. – Поднажать надо, совсем малость осталась.

Жилистый, мосластый Докучаев кивнул. Смерил расстояние до опушки взглядом холодных бледно-песочного цвета глаз, сплюнул и двинулся дальше. Диверсионной группой командовал он, и он же, вдобавок к рюкзаку со снаряжением, тащил на себе ещё пуд – ручной пулемёт Дегтярёва с тремя полными дисками. Докучаев считался в отряде человеком железным.

Лабань быстро оглядел остальных. Угрюмый, немногословный, крючконосый и чернявый Лёвка Каплан, смертник, бежавший из Могилёвского гетто. Ладный красавец, кровь с молоком, подрывник Миронов. Разбитной, бесшабашный, с хищным и дерзким лицом Алесь Бабич. И Янка…

Старик тяжело вздохнул. Женщинам на войне делать нечего. А девочкам семнадцати лет от роду – в особенности. Когда Янка напросилась в группу, Лабань был против и даже отказался было вести людей через болото. Но потом Докучаев его уломал.

– Медсестра нужна, – загибая пальцы, раз за разом басил Докучаев. – Перевяжет, если что. Вывих вправит. Подранят тебя – на себе вытащит.

– Меня на себе черти вытащат, – махнул рукой старый Лабань и сказал, что согласен.

Из болота выбрались, когда лес верхушками дальних сосен уже обрезал понизу апельсиновый диск солнца. Один за другим преодолели последние, самые трудные метры. И так же, один за другим, избавившись от поклажи, без сил рухнули оземь.

– Пять минут на отдых, – пробасил Докучаев и перевернулся, раскинув руки, на спину. – Отставить, – поправился он секунду спустя, рывком уселся и принялся стаскивать сапоги. – Разуться всем, портянки сушить.

Пракоп Лабань поднялся на ноги первым. Ему шёл уже седьмой десяток, но ходок из него и поныне был отменный – в Могилёвских лесах истоптал старик не одну тысячу километров. Вот и сейчас устал он, казалось, меньше других. Лабань аккуратно развесил на берёзовом суку отжатые портянки, нагнулся, голенищами вниз прислонил к стволу сапоги. Распрямился и увидел Смерть.

Что это именно Смерть, а не приблудившаяся невесть откуда старуха, Лабань понял сразу. Она стояла шагах в десяти поодаль. Долговязая, под два метра ростом, в чёрном, достающем до земли складчатом балахоне с закрывающим пол-лица капюшоном. Из-под капюшона щерился на проводника редкозубый оскал.

Секунду они смотрели друг на друга – старик и Смерть. Затем Лабань на нетвёрдых ногах сделал шаг, другой. Встал, поклонился в пояс, потом выпрямился.

– За мной? – спросил он негромко.

Смерть качнулась, переступив с ноги на ногу, и не ответила. За спиной старика утробно ахнул подрывник Миронов. Скороговоркой заматерился Бабич, истошно взвизгнула Янка.

– Тихо! – не оборачиваясь, вскинул руку проводник. Мат и визг за спиной оборвались. – За кем пожаловала? – глядя под обрез капюшона, спокойно спросил Лабань.

Смерть вновь не ответила.

Докучаев, набычившись, медленно двинулся вперёд. Поравнялся со стариком, встал, плечо к плечу, рядом. Кто такая, настойчиво бил в виски грубый голос изнутри. Спроси, кто такая. Докучаев молчал, он не мог выдавить из себя вопрос. Кто такая, он понял – понял, несмотря на привитое с детства неверие, несмотря на членство в партии, несмотря ни на что.

– За кем пришла, падла?! – истерично заорал сзади Бабич. – За кем, твою мать, пришла, спрашиваю?

Смерть вновь переступила с ноги на ногу и на этот раз ответила. Бесцветным, неживым голосом, под стать ей самой.

– За вами.

– За нами, говоришь? – угрюмо переспросил Лёвка Каплан. – За всеми нами?

– За всеми, – подтвердила Смерть. – Так вышло.

– Так вышло, значит? – повторил Каплан. – Ну-ну.

Он внезапно метнулся вперёд, оттолкнул Докучаева, пал на колено и рванул с плеча трехлинейку. Вскинул её, пальнул, не целясь, Смерти в лицо. Передёрнул затвор и выстрелил вновь – в грудь.

Смерть даже не шелохнулась. Затем выпростала из рукава с обветшалым манжетом костистое скрюченное запястье, вскинула к лицу и приподняла капюшон. Чёрные пустые бойницы глазных провалов нацелились Лёвке в переносицу. Каплан ахнул, руки разжались, винтовка грянулась о землю. Смерть шагнула вперёд, одновременно занося за спину руку, но внезапно остановилась.

– Пустое, – сказала она Лёвке и хихикнула. – Тебе ещё рано.

Повернулась спиной и враз растаяла в едва наступивших вечерних сумерках.

Костёр запалили, когда уже стемнело. Вбили по обе стороны заточенные стволы срубленных Бабичем молодых осин. Набросили перекладину с нацепленным на неё котелком и расселись вокруг.

– Померещилось, дед Пракоп, да? – пытала Лабаня Янка. – Скажи, померещилось?

Старик подоткнул палым еловым суком поленья в костре, промолчал.

– Померещилось, – уверенно ответил за проводника Докучаев. – Болото, – пояснил он. – На болотах бывает. Говорят, что…

Он осёкся, напоровшись взглядом на плеснувшийся в Янкиных глазах испуг. Докучаев медленно повернул голову влево. Смерть сидела на берёзовом чурбаке в двух шагах – между ним и Мироновым. Ссутулившись, уперев скрытый под капюшоном череп в костяшки истлевших пальцев.

Янка судорожно зажала ладонями рот, чтобы не закричать. Алесь Бабич придвинулся, обхватил её за плечи, привлёк к себе.

Янка дёрнулась, привычно собираясь вырваться, отшить нагловатого, бесцеремонного приставалу, но внезапно обмякла, прильнула к Алесю. Сейчас Бабич казался ей единственным защитником и опорой. Дерзкий, нахрапистый, ни бога, ни чёрта не боявшийся, он явно не сильно испугался и теперь.

– Так ты что, мать, – цедя по-блатному слова, обратился к Смерти Бабич. – Так и будешь с нами?

Он замолчал, в ожидании ответа глядя на Смерть исподлобья, с прищуром. Молчали и остальные. Закаменел лицом Докучаев. Лёвку Каплана пробила испарина, ходуном заходили руки, то ли с испуга, то ли от ярости, не поймёшь. С присвистом выдохнул воздух старый Пракоп Лабань. У Миронова клацнули от страха зубы, а затем и пошли стучать, разбавляя вязкую гнетущую тишину мелкой барабанной дробью.

– Я спросил тебя, – с прежней блатной гнусавинкой проговорил Бабич. – Ты теперь будешь с нами всё время? Ответь.

Смерть поёжилась, опустила голову ниже, острый верх капюшона в сполохах костра казался завалившимся набок горелым церковным куполом.

– С вами буду, – подтвердила Смерть. – Но не всё время, недолго.

Алесь Бабич ухмыльнулся, по-приятельски подмигнул Смерти.

– Пока не заберёшь, что ль? – уточнил он.

– Пока не заберу.

– Всех нас?

– Всех.

– Ну, ты и тварь, – едва не с восхищением протянул Бабич. – Ну, ты и сука, гадом буду. Ты…

– Заткнись, – резко прервал Докучаев и пружинисто поднялся. – Отойдём, – повернулся он к Смерти. – Поговорить надо.

Смерть поднялась вслед. Докучаев был ей по плечо. Отмахивая рукой, он решительно пошагал к лесу. Метрах в двадцати от костра остановился. Смерть обогнула Докучаева, развернулась к нему лицом.

– Дело сделать позволишь? – глухо спросил Докучаев.

Смерть помялась, переступила с ноги на ногу, балахон чёрной тенью мотнулся в мертвенном свете ущербной луны.

– Как получится, – тихо сказала Смерть. – Мне неведомо, как оно выйдет.

– Неведомо? – удивился Докучаев. – Даже тебе?

Смерть кивнула.

– По-разному бывает, – уклончиво ответила она.

– Позволь, а? – твёрдый до сих пор голос Докучаева стал просительным, едва не умоляющим. – Подорвём рельсы, и всё, и сразу заберёшь, а? Пожалуйста, прошу тебя. Договорились?

Смерть молчала. Вместе с ней молчал и Докучаев, ждал.

– Я постараюсь, – едва слышно сказала, наконец, Смерть. – Постараюсь потянуть.

У Докучаева, мужика жизнью битого, кручёного, с младенчества не плакавшего, на глаза внезапно навернулись слёзы.

– Спасибо, – выдохнул он и поклонился в пояс, как давеча Лабань. – Спасибо тебе.

К костру вернулся хмурый, сосредоточенный. Уселся на прежнее место, оглянулся – Смерти видно не было.

– О чём базар был, начальник? – Бабич по-прежнему прижимал к себе Янку.

– Командир, – механически поправил Докучаев. – Начальники в кабинетах сидят. Ты… – он осёкся, закашлялся – одёргивать бывшего уголовника в сложившейся ситуации было, по крайней мере, нелепо. – Договорились мы, – обвёл глазами группу Докучаев.

– О чём? – быстро спросил Миронов. – Она от нас отстанет?

Докучаев хмыкнул, потянулся к костру, выудил из золы картофелину.

– Отстанет, – сказал он угрюмо. – Как завтра дело сделаем, так и отстанет.

Расправились с нехитрыми припасами быстро, в полчаса. Ели молча, Докучаев цыкнул на Бабича, принявшегося было травить тюремную байку, и тот осёкся, притих. Залили костёр – тоже молча, без слов.

– Каплан – в охранение, – приказал Докучаев. – Остальным спать.

– Не надо в охранение, – произнёс бесцветный мертвенный голос за спиной. – Спите все, я покараулю.

– Ты? – Докучаев обернулся, Смерть стояла в пяти шагах, привычно переминалась с ноги на ногу. – Ах, да, – Докучаев смахнул со лба пот. – Тебе же спать не надо. Неважно. Каплан, выдвинешься к лесу. Бабич тебя сменит, потом старик, за ним я.

Смерть отступила на шаг, другой, растворилась в темноте. Докучаев развязал рюкзак, извлёк плащ-палатку, августовские ночи в могилёвских лесах были холодные. Расстелил, стал укладываться.

Миронов неслышно подошёл, присел на корточки.

– Командир, – шепнул он. – Давай-ка поговорим.

Был Миронов старшим сержантом, кадровым, служил до войны в НКВД. Подрывному делу учился у самого Старинова. К партизанам забросили его и ещё четырёх минёров месяц назад, в июле, они и принесли с собой новое понятие – «рельсовая война». Красная Армия готовилась к наступлению по всему фронту, и дезорганизация железнодорожного движения в тылу становилась задачей важнейшей, первоочередной. В деле Миронов ещё не был, но из пяти подрывников Докучаев без колебаний выбрал его. Плечистый, с ладной фигурой спортсмена и загорелым, волевым, откровенно красивым лицом, Миронов выглядел человеком надёжным.

Миронов и место операции по карте выбрал – двухкилометровый спуск на участке пути Могилёв – Жлобин. Спуск заканчивался железнодорожным мостом, который наверняка охранялся, так что мины следовало закладывать ночью и на расстоянии. Подорванный на уклоне и слетевший под откос поезд наверняка означал длительное прекращение движения на всём участке.

– Слушаю тебя, Павел, – по имени обратился Докучаев.

– Возвращаться надо.

– Что? – Докучаев опешил. – Ты чего, куда возвращаться?

– Обратно, в лагерь.

– Сдурел?

– Да нет, не сдурел, – сказал Миронов жёстко. – Я в старушечьи байки не верю. Точнее, не верил до сегодняшнего дня. А оно вот как, оказывается. На верную смерть я не пойду.

Докучаев помолчал, приподнялся, опершись на локоть, затем сел.

– Не пойдёшь, значит? – переспросил он спокойно.

– Не пойду. И вам не советую.

Докучаев вскинулся, ухватил подрывника за ворот, свободной рукой рванул из кобуры ТТ, с маху упёр Миронову под кадык.

– Не пойдёшь – шлёпну, – пообещал он. – Понял, нет?

У Миронова вновь лязгнули зубы, как тогда, при виде ссутулившейся у костра Смерти. Он судорожно закивал.

– Понял, – выдохнул подрывник. – Прости, бес попутал.

Докучаев ослабил хватку, прибрал оружие в кобуру, затем отпустил Миронова.

– Хорошо, что понял, – сказал Докучаев миролюбиво. – Иди, спи. И это… не вздумай чего натворить, – миролюбие в голосе сменилось решительностью. – Я за тобой присмотрю. Чуть что – шлёпну на раз, не думая.

Лёвка Каплан сидел, привалившись спиной к сосновому стволу и выложив винтовочное цевьё на колени. Смерть умостилась напротив, полы чёрного балахона разметались по земле.

– Вопрос имею, – Каплан стиснул зубы, помедлил секунд пять и, наконец, решился. – Кто-нибудь из моих жив?

Смерть долго молчала. Затем откинула капюшон, луна подсветила пустые глазницы тусклым серебром.

– Зачем тебе? – спросила Смерть. – Завтра и так узнаешь.

– Ты завтра меня заберёшь?

– Да. Завтра.

– Я хочу знать сейчас.

Смерть вздрогнула, повела плечами.

– Что ж, – сказала она. – Завтра ты их увидишь. Всех.

– Всех? – эхом простонал Лёвка. – Ты забрала всех? И маму? И Миррочку с детьми? И Мишеньку? И Броню?

– Да. Всех разом. Ещё зимой, в феврале.

Лёвка Каплан, цепляясь за ствол, поднялся. Мясистое, грубое, заросшее щетиной лицо скривилось от боли. Смерть смотрела на него тускло-серебряными монетами провалившихся глазниц – снизу вверх.

– Йитгадаль ве йиткадаш Шме Раба, – нараспев затянул Каплан. Это был Кадиш, заупокойная молитва на древнем арамеит. Языка этого Лёвка не знал, а слова заучил наизусть – в детстве, как и все остальные еврейские мальчишки в местечке. – Ди вра хир’уте ве ямлих малхуте ваицмах пуркане ваикарев машихе.

Лёвка замолчал, просительно посмотрел на Смерть. Он не мог сказать заключительное слово молитвенной фразы, его надлежало произносить присутствующим при Кадише.

– Амен, – помогла Лёвке Смерть.

Янка, сжавшись в комочек, умостилась на краю ветхой подстилки из прохудившегося брезента. Её трясло, слёзы набухали в глазах, текли по щекам. Янка глотала их беззвучно, даже не всхлипывая.

– Нецелованной умрёшь, – уговаривал пристроившийся рядом Алесь. – Нехорошо это, не по-божески.

Бабич прижимал девушку к себе, стараясь руками унять дрожь. Тоскливо глядел поверх её головы на путающиеся в верхушках деревьев звёзды. Вёл ладонями от затылка вдоль узкой девичьей спины, доставая до ягодиц.

– Не надо, Алесь, – едва слышно проговорила Янка. – Не надо, не хочу я так.

– А как надо? – Бабича передёрнуло, то ли от злости, то ли от жалости, он сам не знал, от чего. – Как надо-то? Завтра уже все подохнем.

– А может…

– Да не может! Она ясно сказала – за нами пришла, за всеми. От неё не уйдёшь.

Девушка замолчала. С минуту лежали, не шевелясь, у Алеся вспотели застывшие на Янкиной пояснице ладони.

– Ладно, – прошептала вдруг Янка. – Ладно, пускай. Я не знаю, как это делается. Ты… ты поможешь мне?..

За мгновение до того, как проникнуть в неё, Алесь Бабич застыл. Склонился, поцеловал в пухлые, солёные от слёз губы. Удивился, что он, лагерник, после восьми лет отсидки, после поножовщин, толковищ, после лесоповала, ещё помнит, что такое нежность. Оторвался от губ, изготовился. Упёрся взглядом в запрокинутое Янкино лицо с зажмуренными глазами. И с силой ворвался в неё. Янка коротко вскрикнула и враз замолчала. Алесь, изнемогая от смеси злости, жалости и возбуждения, не отрывая глаз от нежного девичьего личика с закушенной губой, от разметавшихся русых волос, вонзался, вколачивался, ввинчивался в неё. Не сдержав стона, взорвался, выплеснул семя. Отвалился на бок, на ощупь нашёл в темноте Янкины плечи. Притянул девушку к себе, запутался пальцами в русых шёлковых прядях. С полчаса держал её в руках, баюкал, успокаивал, шептал неразборчиво поверх волос. Потом осторожно отстранил. Едва касаясь губами, поцеловал в лоб. Выбрался из-под брезента. Нашарил в траве одежду, изо всех сил стараясь не шуметь, натянул на себя. Вбил ноги в сапоги и отправился на пост – менять Лёвку.

После того, как Алесь ушёл, Янка долго лежала без сна, пытаясь понять, что она чувствует. Наконец, понять удалось – ничего. Ни сожаления, ни брезгливости, ни страха почему-то не было. А было лишь безразличие – словно не её только что сделал женщиной едва знакомый, по сути, мужик и не ей назавтра пора умирать.

Умереть Янке полагалось уже давно – когда на поезд с гродненскими беженцами упали авиабомбы. Они умертвили маму, младшую сестрёнку, обеих тёток – маминых сестёр и пятерых их детей. Янка до сих пор не могла понять, как получилось, что она в числе немногих спасшихся уцелела и получила два года отсрочки. Жуткие, голодные два года, пропитанные ежедневным страхом и безнадёгой. Чужие, грубые люди вокруг. Нехорошие взгляды парней и мужиков. Раны, контузии, смерть. Отсрочка… А теперь и ей наступает конец.

В декабре ей исполнится восемнадцать. Исполнилось бы, поправилась Янка. Бесполезные и бессмысленные восемнадцать лет, прожитые кое-как, в бедности, а после смерти отца и в нищете. Обноски с чужого плеча, ежедневная картошка и каша, молоко и масло по выходным, мясо по праздникам. Потом война, гибель родных, промозглые землянки в снегу, снова голод и кровь. Янка усмехнулась криво, и накатившая горечь опять сменилась безразличием. Жизнь не по справедливости обошлась с ней. И, по всему видать, устыдилась. А устыдившись, позвала на выручку Смерть.

Алесь Бабич опустился на корточки, достал из-за пазухи потрёпанную, перетянутую аптечной резинкой колоду карт и взглянул на рассевшуюся в метре напротив Смерть.

– Сыграем? – предложил он.

Смерть откинула капюшон, в пустых, высеребренных луной глазницах Бабичу почудилось удивление.

– На что же? – спросила Смерть.

Бабич сглотнул слюну, сорвал с колоды резинку, отбросил в сторону.

– Я в жизни не верил попам, – сказал он. – Ни в рай, ни в ад, ни во что. Но получается, что раз есть ты, то и они тоже есть, так?

– Допустим, – усмехнулась Смерть. – И что с того?

Алесь с трудом подавил внезапное желание перекреститься.

– Ставлю душу, – выпалил он. – Если проиграю, гореть ей вечно в аду.

Смерть задумалась. С минуту молчала, затем сказала:

– У тебя и так немного шансов мимо него проскочить. Впрочем, такие вопросы решаю не я. Допустим, я соглашусь. Что же мне ставить?

– Девчонку ставь, – дерзко ответил Бабич. – Играю душу против девчонки. В очко, в один удар. Устраивает?

Смерть вновь усмехнулась.

– У меня редко выигрывают, – сказала она. – Мало кому это удавалось. Почти, считай, никому. Но изволь, я подарю тебе шанс. Банкуй.

Бабич принялся тщательно тасовать колоду. Татуированные перстнями пальцы скользили вдоль торцов, врезая карты одна в одну, опробуя их, ощупывая. По неровности на рубашке Алесь подушками пальцев определил пикового туза, счесал вниз. За тузом последовал бубновый король.

– Срежь, – протянул Бабич колоду.

Смерть пожала плечами.

– Мне нечем. Срезай сам.

Алесь подрезал. Не отрывая от Смерти взгляда, вслепую провёл фальш-съём – карты легли в руку в том же порядке, что и до срезки. Алесь стянул верхнюю, предъявил партнёрше, рубашкой вверх опустил на траву. Стянул вторую, показал, уложил рядом с первой.

– Ещё.

Третья карта упала на траву рядом с товарками.

– Себе.

Бабич заставил себя мобилизоваться. Сейчас от его ловкости зависело… спроси его, он не сумел бы сказать что. Но больше, неизмеримо больше, чем пять лет назад, в бараке, когда играли на охранника.

Алесь передёрнул, нижняя карта скользнула наверх. Бабич открыл её, не глядя, сбросил на траву. Вновь передёрнул, открыл вторую, сбросил.

– Очко, – объявил он.

– Да? – удивилась Смерть. – Что ж, смотри мои.

Бабич рывком перевернул две чёрные семёрки и шестёрку червей.

– Двадцать, – осклабился он. – Ваша не пляшет.

Смерть не ответила, и Алесь опустил глаза. С минуту он с ужасом разглядывал свои карты. Гордо задравшего бороду бубнового короля. И притулившуюся рядом с ним пиковую двойку.

– Двенадцать очков, – объявила Смерть. – Ты проиграл, ступай.

– У тебя тоже есть вопросы ко мне, старик? Или, может быть, просьбы?

Пракоп Лабань почесал пятернёй в затылке.

– Не по чину мне тебя спрашивать, – сказал он. – Тем паче просить.

– Как знаешь, старик.

Лабань потупился, помялся с минуту. Затем решился.

– Раз уж сама обратилась, – бормотнул он. – Василь, сынок мой, где он нынче?

Похоронка на Василя пришла на второй месяц от начала войны. А ещё через три месяца не стало и Алевтины, не проснулась поутру. Лабань схоронил жену, на следующий день заколотил избу и ушёл партизанить.

Василь был у них единственный. Поздний, тайком под образами у бога вымоленный. Хорошим парнем рос Василь, крепким, правильным. Школу закончил на одни пятёрки, уехал в Ленинград, поступил там в Политехнический. Большим человеком мог стать, инженером. Не случилось – в тридцать седьмом пришла бумага: осуждён к десяти годам за шпионаж и измену Родине. Старый Лабань едва тогда не рехнулся на допросах в НКВД. Однако вновь образа чудодейственные помогли – амнистию Пракоп с Алевтиной Василю вымолили.

– Забрала я твоего сына, старик, – сказала Смерть. – Два года тому, под Кингисеппом. Или ты не знал?

– Как не знать. Я не то спрашиваю. Где он? Ну, там, наверху.

– Вот оно что, – протянула Смерть. – То мне неизвестно, те дела мне не ведомы. Да и зачем тебе, скоро узнаешь сам.

– Понимаешь, какое дело, – Лабань вновь почесал в затылке. – В тюрьме он сидел. Статья такая, что… – старик махнул рукой. – Вот я и думаю: что, если он туда угодил, к вашим? Мы с ним тогда и не увидимся боле. Мне-то у вас делать нечего, грехов на мне нет. Но если так сталось, что у вас Василёк, я б тогда… – старик замялся.

– Что б ты тогда?

– Я б тогда… Завтрева, как меня заберёшь, тоже к вам попросился.

Смерть поднялась. Пракоп Лабань встал на ноги вслед за ней.

– Не волнуйся, старик, – сказала Смерть, и голос её на этот раз не был бесцветен, Лабаню почудилось в нём даже нечто сродни уважению. – Я позабочусь, чтобы вы не разминулись. Поклонюсь кому надо.

Миронов проснулся в четыре утра – ровно в то время, которое себе назначил. Привстал, огляделся, минут пять вслушивался в предутреннюю тишину. Затем бесшумно поднялся. Безошибочно нашёл путь к гнутой берёзе, под которой было сложено снаряжение. Забрал рюкзак со съестным, закинул на спину. Прихватил флягу с водой, нацепил на пояс. Постоял с минуту и сторожкими шажками двинулся назад, к болоту. На востоке начинало светать, и Миронов ускорился. Добравшись до края топей, повернул на юг и двинул вдоль трясины, с каждым шагом всё быстрей и уверенней.

О скользкую, утопленную в мох корягу Миронов споткнулся, когда был уже в полукилометре от ночной стоянки. Не удержав равновесия, полетел на землю лицом вниз. Успел подставить локти, сгруппироваться и смягчить падение. Предательски зазвенела, шлёпнув о камень, фляга. Миронов припал к земле и замер. По шее хлестануло внезапно острой болью. Подрывник мотнул головой, стряхивая источник боли, наверняка острый обломок сука или ветку. Отползающую под лесной выворотень чёрно-зелёную болотную гадюку он так и не увидел.

– Командир, – Алесь Бабич тяжело дышал, утирал со лба пот. – Слышь, командир.

– Чего тебе? – Докучаев привстал навстречу.

– Красавчик свинтил.

– Как это свинтил? – Докучаев вскочил на ноги. – Когда свинтил? Куда?

Алесь не ответил. Развернулся и тяжело побежал от выдвижного поста к стоянке. Докучаев, бранясь на ходу, помчался за ним.

На том месте, где укладывался вчера спать Миронов, сидела, ссутулившись, Смерть.

– Ушёл! – ахнул Докучаев. – Ушёл же!

– И жратву прихватил, гнида, – откликнулся Бабич.

– Никуда он не ушёл, – тихо сказала Смерть. – От меня не уходят. Там он, – Смерть махнула костлявой рукой на юг. – Неподалёку.

Миронов лежал, раскинув руки, навзничь. Его некогда красивое, волевое лицо раздулось, превратившись в уродливую синюшно-багровую маску.

– Ну, что делать будем? – Докучаев разложил на брезенте мины, растерянно переводя взгляд с одной на другую. – Кто умеет с ними обращаться?

Партизаны молчали. Опыта железнодорожных диверсий ни у одного из них не было.

– Я видал, как надо устанавливать, – угрюмо сказал Каплан. – Этот показывал, – он кивнул на юг, туда, где нашёл Смерть Миронов. – Только сам ни разу не делал.

– Значит, пойдёшь на насыпь, – заключил Докучаев. – Остальные будут прикрывать. Сам-то не подорвёшься?

– А если даже подорвусь, – Лёвка пожал плечами. – Беда небольшая, с учётом… – он быстро посмотрел на Смерть, отвёл взгляд. – С учётом некоторых обстоятельств.

– Эти выбросьте, – велела неожиданно Смерть, выпростав из рукава костлявое запястье и ткнув им в сторону прямоугольных фанерных ящиков с маркировкой МЗД-2. – То замедленного действия мины, их без навыка не поставишь. А эти пакуйте, – кивнула она на невзрачные белёсые кубики с прикрученными по бокам батарейками. – Как заряжать, я покажу, они простые. Провод, что из батарейки торчит, видите? Это замыкатель, его надо выложить на рельс и примотать к нему бечёвкой. А саму мину прикопать снизу.

– А ты откуда знаешь? – изумился Докучаев.

– Да насмотрелась, – хмыкнула Смерть. – Когда всяких-разных забирала.

– Наших? – уточнил Докучаев.

– Всяких, – отмахнулась Смерть. – В основном, всё же ваших, – добавила она миг спустя.

К железной дороге вышли к трём пополудни. Последние километры преодолевали осторожно, след в след, а когда в просветы между ветвями стала видна насыпь, старый Лабань вскинул руку в предупредительном жесте. Дальше он двинулся один, короткими перебежками от ствола к стволу. Добрался до опушки, присел. Раздвинув кусты можжевельника, выглянул наружу. Затем осторожно попятился и поманил Докучаева.

Минут пять Докучаев водил окулярами бинокля вдоль уходящего вниз, к железнодорожному мосту затяжного пологого спуска. Задержал окуляры на сбитом у крайнего пролёта приземистом сооружении с жестяной крышей. Перевёл дальше, посчитал покуривающих на лавке солдат, приплюсовал часовых, отметил собачий вольер, затем подался назад и сунул бинокль в футляр.

– Взвода два будет, – прошептал он на ухо Лабаню. – И, похоже, кинологическое боевое подразделение в придачу.

– Одна разница, – пожал плечами старик. – Будь там хоть рота, хоть дивизия, конец нам один.

– Есть разница, – сказал Докучаев твёрдо. – Этих мы удержим, пока не подойдёт поезд. Этих должны удержать. Пошли назад.

Ночи дожидались километрах в трёх от насыпи. За пять неполных часов по железной дороге прошло два эшелона.

– Послушай, – Докучаев неожиданно дёрнулся, повернулся к Смерти. – А ты нас как забирать будешь, ко времени? Если ко времени, торопиться нам надо.

– Да нет, – Смерть ненадолго задумалась. – Не ко времени, заберу, как получится.

– Тогда ладно.

К десяти стемнело окончательно, и Докучаев приказал выдвигаться.

– Простимся, что ли? – протянул Алесь Бабич. Шагнул к Янке, обнял за плечи, привлёк к себе. Та всхлипнула, уткнулась лицом в грудь.

– Ты это… – Алесь шмыгнул носом. – Не серчай, если что. Играл я вчера на тебя.

– Как это играл? – запрокинула лицо Янка.

– Обычно, в карты. Вон с ней, – Бабич кивнул на Смерть. – Думал, отобью тебя у неё. Не вышло, фраернулся с тузом, двойку вместо него дёрнул. Знал бы, руки бы себе оторвал. И тебя не вытащил, и себя, считай, приговорил.

– Как это приговорил?

– Да так. Неважно, пошли.

Докучаев установил ручник, приладил диск, оставшиеся два прикопал в землю. Поодаль устроился с самозарядкой Токарева Лабань. Приладил магазин к трофейному шмайссеру и залёг в можжевельнике Бабич.

– Давай, – обернулся Докучаев к Каплану.

Ухватив мешок с минами, Лёвка протиснулся сквозь кусты. Отдышался и, волоча мешок за собой, полез на насыпь. Добрался до рельсов, зубами развязал стягивающую мешок тесьму, на ощупь выудил мину. Отложил в сторону, выдернул из чехла нож и принялся рыхлить щебёнку. Грунт не поддавался, был он жёстким и твёрдым, свалявшимся, спёкшимся от времени, утрамбованным тысячами пронёсшихся поверху поездов.

Лёвка выругался, упрятал нож в чехол, отомкнул от трехлинейки штык. С ним дело пошло быстрее – лихорадочно работая штыком, как лопатой, и в кровь обдирая пальцы, Каплан наконец справился. Трясущимися руками нашарил мину, затолкал под рельс, освободил замыкатель. Теперь предстояло закрепить его на рельсе бечевкой, но проделать это Лёвка уже не мог – не слушались сбитые в кровь пальцы. Каплан, стиснув в отчаянии зубы, застонал вслух от бессилия.

Сидящая поодаль на шпалах Смерть встрепенулась. Поднялась, заскользила по насыпи вниз.

– Помоги ему, старик, – бросила Смерть Лабаню. – Один не справится.

Вдвоём им удалось закрепить мину, и Лёвка принялся делать подкоп для второй, десятью метрами выше по склону. Он уже почти закончил, когда донесся далёкий и ещё еле слышный звук приближающегося поезда.

Докучаев вымахнул из укрытия, взбежал по насыпи и приложил ухо к рельсу. Успеем, должны успеть, навязчиво думал Докучаев, нутром ловя исходящий из стали гул. В дюжине шагов от него старый Лабань лихорадочно крепил бечевой вторую мину. Успеваем, с радостью подумал Докучаев, и в этот момент снизу, от моста, полыхнуло светом и донёсся лязг.

Вжавшись в насыпь, Докучаев приподнял голову и обмер. Вверх по рельсам бодро катила дрезина, фонарные лучи с неё, описывая полукруги, освещали склон.

Докучаева пробило холодным потом. Через пару минут дрезина будет здесь. Подорвётся на мине, с опорного пункта у моста успеют дать сигнал, и машинист приближающегося поезда затормозит.

Докучаев вскочил на ноги и в ту же секунду увидел Смерть, неспешно скользящую, плывущую по шпалам навстречу дрезине. Докучаев замер, лязг дрезинных колёс на рельсовых стыках казался ему грохотом, который производило, расшибаясь о грудину, его сердце. А потом лязг вдруг стих. Обшаривающий рельсы фонарный луч взлетел в небо, а затем закувыркался, покатился по насыпи мигающим белым пятном. Второй ткнулся в землю и умер. Секунду спустя лязг возобновился, но теперь он был уже не тот, что раньше, увесистый и бодрый, а дребезжащий, слабеющий и частый. Докучаев понял: то дрезина, катясь по инерции, уносила обратно к мосту мёртвый экипаж.

– Всё, – тихо сказала Докучаеву материализовавшаяся из темноты Смерть. – Больше я ничего для тебя сделать не могу.

– Спасибо.

Гул поезда нарастал, близился, и Докучаев уже знал, понимал уже, что дело сделано и затормозить теперь не успеют. И что рявкнувший команду мегафон у моста, и завершившая эту команду автоматная очередь значения уже не имеют.

– Назад! – выпалил Докучаев, скатившись с насыпи. – Отходим!

Подхватив ручник, рванул вглубь леса. Метров двести пробежал, уворачиваясь от выныривающих навстречу из темноты сосновых стволов. На секунду остановился, шестым чувством поймал надвигающуюся из-за спины опасность, обернулся и принял вымахнувшего из кустов поджарого пса на грудь.

Ручник отлетел в сторону. Докучаев рухнул навзничь, перехватил собаку за морду, перевернулся, подмял под себя, свободной рукой рванул из кобуры ТТ. Он не успел – второй пёс сиганул сбоку, сходу ударил в плечо и, поднырнув снизу, вырвал Докучаеву горло.

Каплан застал его уже мёртвым. Жахнул из трехлинейки в метнувшуюся к нему с земли оскаленную морду, передёрнул затвор, повторным выстрелом добил. Упал за ствол, выпалил на звук треснувшей неподалёку автоматной очереди. Заметил выроненный Докучаевым ручник, бросился к нему, ухватив за ствол, потащил в укрытие.

От насыпи полыхнуло светом и оглушило грохотом. Лёвка вскинулся, замер на секунду. Удовлетворённо кивнул, осознав, что свет и грохот – результаты крушения поезда. Перехватил ручник за приклад, вывалил на траву, встал за ним на колени. Он не успел пасть плашмя. Автоматная очередь прошила Каплану грудь, отбросила, швырнула на землю. Ни подоспевшего Бабича, ни склонившуюся над ним Смерть Лёвка уже не увидел.

– Девчонку уводи! – проорал Алесь Бабич Лабаню. – Ну же, твою мать!

Старик обернулся. Янка, вцепившись в сосновый ствол, стояла недвижно. Лабань ухватил её за руку, старчески кряхтя, потащил за собой в лес.

Не уйдём, думал старик, одышливо хрипя на бегу. Резкие гортанные крики на чужом языке и треск автоматных очередей раздавались уже повсюду, со всех сторон. Не уйдём, не уйдём, не уйдём, отчаянно билось в висках. Пуля догнала Лабаня, ужалила в плечо, вторая вошла меж рёбер и пробила лёгкое. Он выпустил Янкину руку, сунулся на колени, повалился лицом вниз. Горлом хлынула кровь.

Янка, вцепившись в тощие стариковские плечи, задыхаясь, рывками пыталась тащить. Рывок, ещё рывок. Сил не было, ничего уже не было, но она тащила и тащила – упорно, метр за метром, вопреки безнадёге, отчаянию, вопреки всему.

Бабич дал по лесу от живота очередь, отбросил шмайссер, метнулся к ручнику. Оторвал от приклада мёртвые Лёвкины руки. Перебросил сошки, упёр в грунт. Краем глаза поймал мелькнувшую между стволами фигуру. Срезал её очередью на перебежке, уцепил взглядом вторую, зачеркнул пулями и её.

Следующие несколько минут Бабич вёл огонь. Стрелял и после того, как хлестнуло по бедру и скрутило от боли. И после того, как пуля прошила предплечье, обездвижив левую руку. И даже когда в пяти метрах разорвалась граната и осколок впился под рёбра.

Ещё одна граната рванула справа. Бабич зарылся лицом в землю, а когда вскинул голову, в двух шагах от себя увидел Смерть. Она сидела, согнувшись, скорчившись, едва не свернувшись в клубок. Брошенный Бабичем шмайссер лежал на траве у её ног.

– Стреляй, падла! – заорал на Смерть Алесь. – Что расселась, сука, стреляй!

Смерть резко выпрямилась, её шатнуло из стороны в сторону.

– Я не умею, – прошептала Смерть горестно. – Мне нечем стрелять.

– Чтоб тебе сдохнуть, – Алесь вновь припал к ручнику.

– Я бы не прочь, – отозвалась Смерть. – Но не могу вот.

Смерть поднялась, новая граната разорвалась у её ног, разворотив осколками шмайссер. Бабича взрывной волной опрокинуло на спину, острый шестимиллиметровый шмат металла вошёл под сердце.

– Прости, – сказала Алесю Смерть. Забрала его и поспешила прочь.

Янка отпустила старика, повалилась с ним рядом. Силы закончились, и жизни осталось всего ничего. Янка улыбнулась склонившейся над ней Смерти.

– Вставай, – грустно сказала Смерть. – Пойдём.

Янка послушно поднялась на ноги. Стало вдруг легко, усталость ушла, и даже лес вокруг посветлел, перестал стрелять и перекликаться чужими голосами.

– Пойдём, – повторила Смерть.

Янка ступила ей вслед, сделала шаг, другой, затем остановилась. Умереть оказалось совсем не страшно. Только почему же… Стало вдруг тревожно. Почему же она одна…

– А дед Пракоп? – требовательно спросила Янка, оглянувшись на лежащего ничком старика.

– Я забрала его. Пойдём.

Янка смутилась. Если Смерть забрала их обоих, то, очевидно, им и идти за ней следовало вместе. И потом, где же тогда остальные…

– Где они? – озвучила свой вопрос Янка. – Командир, Каплан… – она запнулась, – и Алесь?

– Я забрала их, – ответила Смерть спокойно. – Ступай за мной.

Янка, перестав что-либо понимать, бездумно побрела вслед за Смертью. Миновала застывшего в ужасе детину в каске и с автоматом в руках. Другого, вставшего, склонив голову, на колени. Припавшего к земле и поджавшего хвост пса.

Она не знала, сколько времени шли. Когда, наконец, остановились, уже светало.

– Всё, – сказала Смерть. – Ступай. Я теперь долго не приду за тобой.

– Долго? – эхом отозвалась Янка. – Не придёшь?

– Лет сорок, – кивком подтвердила Смерть. – Может, больше, я не умею смотреть так далеко. Теперь ступай.

– Подожди! – вскрикнула Янка. – Почему ты меня не забрала?

– Я проиграла тебя.

– Как? – Янка ахнула. – Он же сказал, Алесь… Сказал, что проиграл он.

Смерть усмехнулась, пожала плечами и растворилась, как не бывало.

– Я передёрнула, – донеслось до Янки.

В десяти километрах к востоку на примятой лесной траве лежали две чёрные семёрки и шестёрка червей. Рядом с ними – гордо задравший бороду бубновый король. И приткнувшийся к нему сбоку пиковый туз. В слабеющих утренних сумерках совсем уже не похожий на двойку.

Владимир Венгловский «Прах тебя побери!»

Рассказ

Лошадь Очкарика пала утром. Пришлось нашему атаману забирать себе коня Санька, а Саньку – ехать вдвоем со мной на многострадальном Гнедом. Про то, чтобы Санёк забрался в седло вместе с Жирным, никто и не заикался. Если судить по суммарному весу, то это уже выходил не двойной, а даже тройной или четверной груз.

Через час, в течение которого мы старались не попадаться под руку разъяренному атаману («Вот же тупая скотина, – кричал он, – как ты управлял такой клячей?! А, чтоб ты сдох!»), на горизонте показался всадник.

– Осторожнее! Лошадь не заденьте! – гаркнул Очкарик, спрыгнул с коня, уступая седло Саньку, и выхватил из-за спины меч. – На меня! На меня гоните!

Зубы Очкарика золотом блеснули на солнце.

– Ясен факт, – ухмыльнулся Жирный. – На ловца и зверь бежит!

Незнакомец остановился и повернул обратно.

– Уходит, Глеб! – Санёк выхватил пистолет и выстрелил у меня над ухом. Пуля тут же осыпалась прахом вниз.

– Придурок, – сказал я, прочищая ухо мизинцем.

Санёк с удивлением заглянул в пистолетное дуло. В отличие от нас, он редко покидал пределы селения. Угораздило же меня связаться с таким идиотом!

– Давайте быстрее! – бесновался Очкарик. – Глеб, сзади заходи, отрезай ему путь!

Всадник вдруг передумал удирать. Он вновь развернул черного коня и поскакал нам навстречу. Еще один псих, встреченный мною за последние несколько дней.

Жирный приближался к незнакомцу первым, раскручивая над головой длинный меч. Основная добыча теперь ему достанется. Хотя что может быть ценного у путника, кроме коня и кристалла памяти? Конь – Очкарику. А кристалл… Я опустил ладонь на холодную рукоять меча и ухмыльнулся. Мы еще посмотрим, кому что перепадет.

Незнакомец не потянулся к своему мечу. Вместо этого он выхватил пистолет и выстрелил прямехонько в грудь Жирному.

– В-ва-а-а! – Жирный грузно рухнул под копыта коня.

Я остановил Гнедого.

Ничего себе! Прах меня побери!

Санёк продолжал мчаться к незнакомцу. Видимо, мысленная комбинация: «пуля, не рассыпавшаяся прахом, – смерть», с трудом обрабатывалась его мозгом.

Выстрел! Санёк упал в прах лицом вниз. Его конь заржал и умчался в пустыню.

Очкарик на мгновение остановился, подняв двумя руками меч высоко над головой, словно от растерянности вызывая противника на честный поединок. Путник не спеша прицелился и нажал на спусковой крючок. Осколки стекол с очков нашего атамана брызнули в стороны кровавым дождем… И пистолет незнакомца уставился мне между глаз.

Я повернул коня.

«Н-но!»

Поздно! Раздался грохот выстрела, и пуля чиркнула по левому плечу. От резанувшей боли я упал, ударился головой и потерял сознание.

* * *

Когда я пришел в себя, то увидел незнакомца, который сидел невдалеке и копался в сумке на поясе у Санька.

– Ни хрена хорошего, – пробурчал он. – А ты лежи-лежи, не вставай. Успеешь еще в прах лечь. Тебе повезло, что я никогда не трачу на уродов больше одной пули. Прах к праху, – сказал он и срезал ножом кристалл с цепочки на шее Санька.

Тело Санька рассыпалось, смешавшись с серой пылью пустыни.

«Прах к праху», – тихо повторил я привычную фразу.

В небе светило яркое солнце. Плечо болело, но рана была терпимой – пуля лишь вырвала кусок мяса. Рука нащупала рукоять меча, лежащего рядом.

Быстрым движением незнакомец наступил на мою ладонь и откинул меч в сторону. Потом поднял оружие и повертел в руке.

– Ладный клинок, – усмехнулся он. – Могут же делать, если захотят. Кристалл в рукояти?

Я кивнул, настороженно следя за действиями незнакомца. Умирать не хотелось. Пальцы правой руки хрустели, но сгибались. Незнакомец нагнулся и приставил острие меча к моему горлу.

– Молиться умеешь?

– Не-е-т, – прохрипел я.

– Это плохо, – сказал незнакомец. – Вот так безбожником и помрешь.

Он отвел меч, оставляя на шее длинную царапину, и полез в мою сумку.

– Ого! – сообщил он. – Да ты, брат, не промах! Сколько кристаллов добыл. Небось, поубивал кучу народа, а? Зачем тебе столько?

Я промолчал. Незнакомец пересыпал кристаллы в свой притороченный к седлу мешок из плотной ткани. Черный конь презрительно рассматривал моего Гнедого.

– А знаешь, почему я тебя сразу не прикончил? Тебя как звать? – вдруг спросил он, вытирая меч о мою куртку.

– Глеб, – сказал я.

– А меня Григорий Павлович. Ну, что ж, вставай Глеб. Кого-то мне твое лицо напоминает еще из Старого Мира. Не подскажешь, кого, а?

– Так вы жили еще до праха?!

– Да, Глеб, жил. Я помню, как всё начиналось. Скажу тебе даже больше – именно я и был этому причиной.

* * *

Григорий высосал из фляги остатки воды.

– Пусто, – сообщил он и заглянул внутрь.

Последняя капля замерла на краю горлышка и сорвалась вниз, осыпавшись на губы серым прахом.

– Тьфу! – Григорий вытер рукавом рот. – Тьфу, гадость. Надо срочно искать воду.

За день пути я начал привыкать к новому попутчику, но так и не понял до конца его душу. Григорий был достаточно забавным… и опасным. Убегать я не пробовал, зная, что в таком случае с легкостью получу пулю в спину.

В кобуре на поясе у Григория висел старинный револьвер. Когда я кое-как пытался перевязать рану на плече, Григорий аккуратно, сосредоточенно высунув язык, засыпал в отверстия барабана отмеренные порции пороха и вкладывал пыжи, после чего наступала очередь самодельным круглым пулям. В каждую пулю вплавлен кристалл – память вселенной. Десяток таких кристаллов могли послужить чьей-то жизнью, но Григорий распорядился иначе.

А стрелял он здорово, будто родился с оружием в руке.

Хотя я тоже стрелял неплохо. Но только в пределах городов. У меня же нет специальных пуль. Я дорожу каждым добытым кристаллом, держу их для другой цели.

В центре любого селения находятся большие, величиной с куриное яйцо, кристаллы памяти. Их информационного поля хватает, чтобы отвоевать у праха оазис жизни радиусом несколько сот метров.

Выйти за пределы без собственного кристалла – смерть.

Встретиться в пустыне с песочными людьми – смерть.

Наткнуться на охочих до чужих кристаллов рейдеров – смерть… Если, конечно, ты плохо владеешь мечом.

Меч Григорий мне оставил, как и пистолет. Хороший клинок, хорошая сталь. Он достался мне от отца. В рукоять вделан кристалл, достаточный, чтобы продержать чью-то никчемную жизнь. И я не боюсь выпустить меч из рук – убрать из поля моего кристалла. Клинок так и останется острым смертоносным оружием, не рассыплется в прах.

Я не раз его применял. Я знаю точный счет всем кристаллам, которые отобрал у меня Григорий.

– Скоро будет хутор, – сказал мой попутчик. – Названия не помню. Вы хотели забрать здешний кристалл для своего селения? Я прав? Ха! Тоже мне – рейдеры нашлись. Боевики, блин.

Я промолчал. Я бы всё равно не вернулся домой. Даже с добычей.

– Там, – Григорий поднял вверх указательный палец, – в корабле на орбите целые залежи кристаллов. Хватило бы на всю Землю.

* * *

Их было четверо – первых вернувшихся межзвездных путешественников. Родная планета встретила космонавтов измененной реальностью.

– Нет городов, нет океанов, нет жизни. Есть только это. – Григорий набрал пригоршню праха и подбросил в воздух. – Прошлый мир, рассыпавшийся в пыль.

– Ты думаешь, что это ваш полет послужил тому причиной? – спросил я.

– Не знаю. Но от проклятых ученых можно было ожидать чего угодно. Они никогда не задумывались о последствиях своих изобретений. Рассчитали теоретические основы межпростран-ственных туннелей, и руки сами зачесались построить корабль с гипердвигателем. «А давайте, попробуем пробить границы мироздания и посмотрим, что из этого получится?» И мы получили иную реальность, хлынувшую через дыру между мирами. Прорвавшуюся к нам молодую агрессивную вселенную, меняющую физические законы и творящую собственный мир.

Он принялся насыпать из праха небольшие холмики-курганы.

– Когда мы вернулись, Земля представляла собой серую однородную массу, окутанную кислородной атмосферой. Можешь понять наш ужас. Мы бросились в челнок и высадились на поверхность. Катастрофа? Ядерная война? Мы не понимали, что произошло. Первым рассыпался в прах Яшка Кошев. С криком он отбежал от челнока и на наших глазах превратился в серую пыль. И тогда капитан, Миша Федоров, приказал не покидать челнок. Мы остались. А через некоторое время вокруг челнока встал из праха призрак прошлого мира. Пыль, будто повинуясь чьей-то команде, поднималась зыбкими домами и вырастала деревьями. Люди-фантомы проходили мимо, не видя нас, и исчезали за границами миража. А через сутки Яшка во плоти вернулся на борт челнока – часть старого мира вновь становилась материальной. И капитан догадался, из-за чего.

Григорий вздохнул. Меж его пальцев сыпался прах, скатывался серой пылью по склонам холмиков.

– Одна далекая планета запомнилась мне больше всего. Всю ее поверхность покрывали заросли кристаллов, впитывающих и хранящих мириады бит информации о нашей Галактике. Ну, мы это позже выяснили… Это как голограмма – каждая частица, даже самая маленькая, является копией большего. – Григорий дотронулся до своего кристалла, висящего на шее. – Мы заполнили кристаллами корабельные отсеки, а в челноке осталась партия после последней высадки. Мы просто забыли ее выгрузить. Кристаллы спустились вместе с нами на Землю. Теперь они дают жизнь, возвращают запомненное прошлое.

Мой собеседник помолчал, поглаживая кристалл.

– Вместо того чтобы подняться за остальными запасами, мы поделили кристаллы и разбежались спасать родных и близких, оживлять свои города. Челнок позади нас разлетелся в прах. А мы ушли, как новые боги, возрождая оазисы мира, сея кристаллы и даруя жизнь.

Григорий разрушил возведенные курганы, одним движением руки сровняв их до основания.

– Прах! Пыль! Ничто! – сказал он и добавил: – Нам надо идти.

– Ты хочешь вернуть челнок и забрать все оставшиеся кристаллы? – спросил я.

Григорий не ответил.

– Но для челнока надо много кристаллов, – сказал я ему в спину.

– Знаю, – ответил Григорий и обернулся. – И мне известны координаты, где можно поднять челнок из праха. Поехали, нам надо добыть воду.

«Н-но!» – я подогнал Гнедого вслед за черным конем Григория.

– Может, вы вернулись не на ту Землю, а, Гриша? – прокричал я вслед. – Может быть, вы призываете куски всё так же живущего мира в другое измерение?

О космическом корабле, доверху набитом кристаллами, я узнал гораздо раньше, еще в детстве. И давно шел к своей цели.

* * *

– Уходите! – закричал мужик, высовываясь из-за забора. – Нам не нужны чужаки! Мы не дадим вам воды!

Еще несколько взлохмаченных голов сердито смотрели сквозь щели между досками.

Это был крохотный хутор в несколько хат. Под порывами ветра поскрипывала незапертая калитка. Где-то за изгородью кудахтали куры. В центре, между домами, стоял колодец.

– Мы будем стрелять, если вы подойдете еще хоть на шаг! – прокричали с той стороны ограды. – У нас есть ружья! Вот! – чья-то рука подняла над забором обрез. – Пошли прочь!

– Зря он это сказал, – криво усмехнулся Григорий и неторопливым шагом направился к хутору.

Неужели он думает, что я пойду за ним?!

Псих!

Гнедой, оставшись без седока, привычно замер на месте. Мы оставили коней – если их убьют – не выберемся.

– Смотри, – сказал Григорий, не отводя взгляда от забора, за которым тревожно притихли местные жители. – Видишь, сквозь прах пробивается травинка? Еще до начала полос земли. С того места можно стрелять обычными пулями.

Я сжал свой ТТ.

– Ясно.

Шаг… Еще шаг.

Григорий вскинул револьвер и выстрелил. Кто-то вскрикнул. Чья-то ответная пуля взметнула прах у моих ног.

В это время с той стороны послышался шум. Ограда сломалась, и наш нелюбезный собеседник, пролетев десяток метров, упал со сломанной шеей. В дыре показалась большая серая фигура. Руки с огромными кулаками достигали земли. Круглая голова с полным отсутствием глаз, ушей и носа, крепилась к телу без признаков шеи. Грудь выпирала колесом. Позади этого монстра виднелись еще двое таких же.

Песочные люди!

Местные пытались сопротивляться. Зазвучали выстрелы. Крики. Брань. Но, если в селении появляются песочные люди, ты должен быть готов к ожесточенной согласованной обороне, иначе ты – труп.

Оторванная голова местного перелетела через ограду и покатилась по праху, оставляя кровавый след. Достигнув невидимого рубежа, она рассыпалась серой пылью.

– Вперед! – бросил Григорий и побежал.

На бегу он несколько раз выстрелил в переднего песочного человека. Голова врага начала сдуваться; из проделанных в ней дыр били струйки праха. Григорий, не останавливаясь, разрубил пополам замершее тело.

Я словно вышел из ступора. Меч сам скользнул в руку.

– А-а-а!

Кулак песочника пролетел мимо моего лица, и меч пронзил тело врага. Противно хрупнуло. Я резко выдернул клинок, и меня обдало фонтаном праха. Я ударил вновь. Меч разрезал повисшую в воздухе пыль и прошел сквозь врага, разрубая тело от шеи до пояса. Половина песочника осыпалась прахом. Вторая, с целой головой, протянула ко мне руку. Я поднял пистолет и выстрелил в голову-шар.

Бах! Бах! Бах!

«Щелк!» – в обойме закончились патроны.

Где-то впереди матерился Григорий, расправляясь с последним песочником.

Через минуту все было кончено. Между домами гулял лишь ветер, разносивший окровавленные куриные перья – один из песочных людей раздавил несчастных наседок. Мы сидели возле колодца посреди тишины и мертвецов. Григорий промокал грязным платком содранную на щеке кожу. Медленно развеивались ветром курганы праха, оставшиеся от песочников.

– Новая вселенная пытается осознать себя, – негромко сказал Григорий. – Наполни фляги. Я поищу их главный кристалл.

Колодезный ворот приятно, по-домашнему, скрипел. Ледяная вода успокаивающе холодила дрожащие пальцы. Григорий всё не возвращался. Я быстро подошел к его коню и заглянул в мешок.

Ничего себе!

До самого верха мешок был заполнен кристаллами. Большими и маленькими – от размеров со спичечную головку, которых едва хватило бы на поддержание существования меча, до огромных, способных поднять из праха целый поселок. Черный конь настороженно пялился на меня сердитым глазом.

– Подними руки и отойди, – послышалось сзади.

Я медленно выполнил команду и обернулся.

– Хороший мальчик, – сказал Григорий.

В левой руке он держал кристалл, в правой – револьвер.

– Я знаю, как тебя называют, – сказал я. – Ты – Черный Стрелок, убивающий всех без разбору. Ты тот, кто разоряет поселки и обращает их в прах. Зачем? Зачем тебе столько кристаллов? Для челнока хватило бы и одного большого. Ну, двух…

«Интересно, – подумал я, – он быстрый. Успею ли я первым выхватить пистолет?»

– Руки-то не опускай! – Григорий быстро подошел и достал из кобуры мой пистолет. – Спрашиваешь, зачем? Всё имеет свои причины.

Он отвел в сторону своего коня. Гнедой подошел ко мне, ткнулся головой в плечо. Григорий вскинул руку и выстрелил. Меня забрызгало кровью Гнедого. Конь рухнул и забился в агонии.

– Сволочь!

– Но-но! – Григорий вынул обойму из моего ТТ и бросил в прах вместе с пистолетом. – Прощай. Дальше я пойду сам. Ты напоминал мне о забытом друге, Глеб.

Он уходил вместе с кристаллом хутора, и мир терял очертания, рассыпаясь пылью. Я бросился к пистолету, успел схватить и вставить обойму.

– Стой!

Но стрелять было поздно. Нас окружала серая безграничная пустыня нового мира. Григорий повернулся и помахал мне рукой.

Когда он исчез за горизонтом, я поплелся следом. Без коня не дойти, но я упрямый, прах меня побери!

* * *

Вода! Я почувствовал ее свежесть задолго до того, как увидел бьющий ключ. Холодная вкусная вода текла меж камней, среди которых блестел кристалл. На придавленной камнем записке расплывалась надпись: «Подарок для упрямца, последовавшего вслед за мной».

Я поел вяленого мяса и наполнил фляги водой. Цепочка следов тянулась к горизонту. Туда, куда лежал и мой путь.

* * *

Челнок возвышался блестящей крылатой башней. От этого зрелища захватило дух – никогда я еще не видел такой громадины!

– Нравится? – спросил Григорий.

Мы были здесь только вдвоем – я и Григорий. И еще челнок. Больше никого. Интересно, восставших из праха здешних людей Григорий тоже поубивал?

Моя кобура расстегнута. Рука медленно опустилась, пальцы замерли над рукоятью пистолета. Григорий ухмыльнулся и тоже демонстративно остановил ладонь над кобурой. Двадцать шагов… Насколько ты быстр, Григорий?

– Ты не ответил на мой вопрос, Гриша, – сказал я. – Зачем ты убил столько людей?

– А зачем живешь ты, Глеб? – спросил мой враг. – Наш старый мир обречен. Его нет! Это фантом, мертвец, агонизирующий призрак, поднятый из праха.

– Я живу для того, чтобы привезти на Землю кристаллы, – сказал я. – Чтобы вернуть жизнь.

– Даже ценой убитых тобою людей?

Я не ответил.

– Что, цель оправдывает средства, да? А я не хочу этого! Я понял, что мертвец умер окончательно и люди только мешают развиться новой вселенной. Как паразиты. Мелкие паразиты, кусающие молодой мир. Я взорву к чертовой матери корабль вместе с кристаллами. Пора закончить агонию и уступить место. Мы не нужны здесь, понимаешь!

Григорий говорил до противного спокойно.

Его я тоже убью. Прямо сейчас.

Рука Григория метнулась к револьверу. Я выхватил пистолет. Пять выстрелов слились в один.

В возникшей тишине послышалось падение на землю револьвера из руки Григория.

– Ты быстрый, – сказал он грустно.

Из четырех дыр в его теле били фонтанчики праха. Только из пятой, последней, в районе сердца, вытекала кровь. Григорий уже наполовину был песочным человеком.

– Я – сын капитана Федорова, – произнес я и выстрелил снова.

Пуля вошла в лоб, затылок Григория взорвался кровавыми брызгами. Григорий упал на спину, глядя в небо открытыми еще человеческими глазами.

Я обошел тело и направился к челноку.

Отец рассказал мне, как запустить стартовую автоматику. Как включить автопилот и произвести стыковку с кораблем. Я знаю многое. И помню.

У шлюза я остановился, окинув взглядом безбрежную серую пустыню.

Я обязательно сюда вернусь.

Владимир Голубев «Крыса»

Рассказ

– Ну да, конторская крыса. А еще – книжный червь. Или замшелый буквоед. Так за глаза и называют. За характер, за толстые очки и потертые нарукавники. Внимания не обращаю – привык.

Обожаю запах старой бумаги. В ней кроются все загадки мира. И все разгадки. Это неисчерпаемый кладезь. Здесь есть всё, и при должном усердии… Вам не понять. Для хорошей крысы эти завалы есть открытая книга. А я – крыса отличная.

Бейтесь там головами об стену. Вам не раскусить этот орешек, потому что вы ищете разгадку там, где привыкли искать, – возле свершившихся фактов. Но там теперь пусто. Именно так: факты есть, а толку нет. И пострадавшие ничего не расскажут.

А еще все вы боитесь замычать и попасть в «коровник».

Классификация и строгий порядок. Сопоставление и статистика. Долгая мозговая беременность самой разной информацией. Сотнями газетных статей. Умными высказываниями академиков. Сладкими речами политиков. Пустой болтовней экстрасенсов. Бликами солнца на пыльных шторах и светом луны в открытой форточке. Охотой паука на мошек, происходящей меж ребер чугунной батареи. Нет ничего, что попало бы в мои глаза и уши и не добавилось бы к будущему плоду истины. Беременность – штука долгая. Но в надлежащее время на свет появится ребенок, которого нельзя обрести другим способом.

Нет, мне никто не поручал. Кто в здравом уме поручит исследование мировой проблемы конторской крысе? Исследование мировых проблем – дело профессоров и научных институтов. Пусть стараются. Глядишь, что-нибудь и накопают… Хотя они, прежде всего, пытаются ответить на вопрос: как случилось? – и уже через ответ на него узнать – почему случилось?

Они пляшут от печки, и это их главная ошибка. Они точно выяснили, что новая страшная болезнь не поражает детей, сумасшедших и маразматиков. Разумеется, ученая братия кинулась искать в их крови нечто такое, что дает счастливчикам стопроцентную защиту. Пустое занятие – нет там ничего.

Врачи, что пользуют тело, разводят руками: фатальной заразы не найдено, тела пострадавших вовсе не пострадали и функционируют нормально. Я умышленно говорю – функционируют, хотя это слово подходит скорее к отдельному органу, желудку или почкам, нежели к человеку в целом. Я употребляю это слово, чтобы подчеркнуть, что не считаю тело пострадавшего человеком. Так или иначе, физиологические процессы протекают у любого асапиенса, как и раньше. В той мере, конечно, в какой каждый из них, в бытность сапиенсом, испортил свой организм курением, выпивкой и жирной пищей. И нисколько не хуже. Более того, тела асапиенсов, свободные от пагубного воздействия своих разумов, сбрасывают избыточный вес, нормализуют состав крови и улучшают общее состояние. Сказывается, конечно, и хороший уход за ними в «коровниках»… пардон, в паллиативных центрах. Пациенты там не курят, не пьют и не едят жирного… гм… если к тамошним способам питания вообще применимо слово «едят»… брр…

Так что эндокринологи, отоларингологи и прочие хирурги ничего толком сказать не могут. По их части пациенты здоровы!

А те эскулапы, что лечат психику, вообще могут отдыхать: предмет их врачевания у больных отсутствует начисто. Как у картошки.

Вот у меня тут подборочка статей из «Медицинского вестника». В этих зелёных папках. Можете почитать, да. Правда, чтение нынче не сильно в почёте…

Частенько дамоклов меч настигает самих ученых. Выбивает из рядов научного ополчения то одного бойца, то другого… Где-то у меня лежал перевод статьи из «Таймса», под названием «Исследователь превратился в предмет исследования». Сейчас… вот в этой папке. Читаем: «Доктор М. вплотную подошел к разгадке великой тайны». Ха-ха! Уж больно ловко журналисты меряют расстояние между тайной и работой ученого. Помнится мне, о том, что мы «вплотную подошли» к термоядерной энергетике, писали с перерывами лет пятьдесят. Ох, уж эти газетчики… так что там дальше про доктора М.? Вот: «Несчастье настигло доктора М., когда он готов был сорвать завесу тайны» и так далее… тут уж автор наводит тень на плетень… «неизвестные разумные силы нанесли удар» – полная чушь… «Доктор М. помещен в один из лучших европейских “коровников”».

Поразительно: автор статьи тыкал пальцем в небо, и, представьте себе, почти попал! Я бы осторожно сказал так: неизвестные разумные силы, если они существуют, вряд ли станут наносить удар. Они сами того удара боятся… Никто не может сказать, кого завтра настигнет стрела божья. Мне думается, асапиенизм имеет совсем не медицинские причины.

Удара боятся все. Ха-ха! Сей недуг идеально демократичен. Он не разбирает бедные и богатые, безвестные и знаменитые. Деньгами можно даже смерть отсрочить, а вот «мычалку» – не получится!

Кстати о смерти. Сказочку хотите?

Жила-была Смерть. Жила – не тужила, одних милосердно от страданий избавляла, других к богатству возносила, третьих в скорбь вечную погружала. Дань свою потихоньку собирала, косой махала не сильно, лишних жертв, честно говоря, не требовала. Приросту населения не мешала и везде единый порядок наводила: рождение-жизнь-смерть. Если люди воевали, то это их дело, а Смерть тут ни при чем. Потому что копьё меж ребер или пуля в голову не есть природные факторы. Бывало, конечно, милашка-Смерть и сама погуливала – чуму, к примеру, напустит, или испанку, или СПИД, но людям всегда позволялось с хворью справляться, а заодно и знания умножать. Да и мелочи всё это в планетарном масштабе.

Нынче никто смерти не боится, а уважают все. Иные даже зовут раньше времени. Кто на себя руки накладывает, кто эвтаназию выдумывает. Опять же – не виновата она! Юристы смерть оформлять наловчились, и вообще, всё, к ней касательное, делается честь по чести. Покойники в красивых гробах, чугунное литьё глаз ласкает, мраморные изваяния являют изящное искусство, бумажные цветы куда лучше натуральных, а все смертные документы в гербах да при печатях… Церковь, опять же, непрестанно хлопочет – служит торжественно (и живет хлебосольно)! Система отлажена – никто не в обиде!

И вдруг – гром средь ясного неба – у нашей милашки объявился конкурент!

«Мычалка», болезнь не болезнь, смерть не смерть, но с ба-а-альшими на место смерти претензиями. Врачи в панике, юристы не знают, что делать, священники в сомненьях: души паствы миллионами летят из бренных тел в горние выси, а вернутся ли – одному Богу ведомо…

Я тоже затрудняюсь, можно ли асапиенсов к покойникам причислять. С одной стороны – они живые, хоть и овощи… Дышат, мычат, нормальную температуру имеют, а также выделяют малоприятные, но очень убедительные признаки жизни.

С другой стороны, разума у них нет, стало быть, как человеки они мертвы. Никому еще не удалось вернуть асапиенса. А все сообщения об этом не более чем NT[2]. Вот здесь у меня кучка статеек. И кучка опровержений. Это врачебные ошибки, когда в «коровник» попадает обычный больной. В коме, летаргии или той же амнезии. Не успевает сей счастливчик очнуться, как журналисты, до врачебных ошибок охочие, тут как тут.

Я-то, конечно, знаю, как асапиенсам разум вернуть, да только…

Первым еще Герберт Уэллс догадался, что такая беда может случиться… ох, и проницательный человек был, ведь про ноосферу он наверняка не знал. Он не решился высказать идею открыто – кто фантасту поверит? А взял да и написал «Войну миров». Мол, про что роман – в свое время догадаетесь. И оно пришло, это проклятое время…

Жить с двумя видами смерти людям невмочь. А госбюджету так чистая погибель. Как ни судили, как ни рядили, а гордиев узел пришлось разрубить. «Промычавших» больше трех месяцев объявили покойниками со всеми вытекающими. Родственникам предоставили права на наследство и выбор (нельзя без выбора – как-никак демократия): эвтаназия плюс бесплатные похороны – или содержание за свой счет. Выбор не сильно богатый, учитывая, что сутки в паллиативном центре обходятся… бог мой, я за месяц лишь на двое суток тамошнего сервиса заработаю… ох, забыл, о чем начал-то…

Самый страшный враг у нашего брата – склероз. А все потому, что надо помнить не только содержание тысяч документов, но еще и их расположение в хранилище. Хорошая крыса нюхом ищет быстрее, чем глазами по каталогам… А я (не помню, говорил вам или нет), я – крыса отличная. Конечно, молодые нашинковали госпожу Историю на биты и пиксели, загнали её в цифровую клетку и воображают, что все просто. Даже машинку для оцифровки книг придумали – сама страницы переворачивает, с ума сойти… Не ройся в пыльных хранилищах… Нажал на кнопку: а ну, тридцать восьмой год, шагом марш ко мне на рабочий стол! Показывай, что в твое время было! Или: мистер Ньютон, ответствуйте, как вы свои законы изобретали? То-то легко да складно! Так удобней, конечно. Но будет ли правдивей?

Дыхание Истории только здесь, и надо быть крысой, чтоб его учуять. Без запаха старой бумаги черта лысого вам… А в своих компьютерах ничего вы не отроете и ничего не откроете…

Это я просто так ворчу – старый уже…

О чем я говорил-то? Ага, вспомнил. Тайна! Конечно, тайна!

Первый случай асапиенизма был вовсе не у нас, как любят повторять, а на востоке Австралии. В маленьком городишке. Вот заметка:

«Местный депутат, произнося речь перед избирателями, внезапно замолчал на полуслове и потерял равновесие. Прибывшие спасатели отвезли его в госпиталь. Больной все время оставался в сознании, но был совершенно неконтактен и лишь невнятно мычал… Так… Дальше… дальше… Вот оно, главное: поставлен диагноз – амнезия».

На следующий день случаи посыпались, как горох из худого мешка. Европа, Россия, Америка, Япония… Сообщениями забиты все газеты. А интернет прямо-таки взбесился.

Пострадавшим ставили амнезию, пока не поняли, что это нечто другое.

Церковь, как водится, опять про наказание за грехи. Однако господь почему-то бил её служителей ничуть не меньше, чем веселых мирян…

Ах, крыски! Обожаю этих животных. Энергичные, настойчивые, невероятно сообразительные. В природе нет железных клеток и нет для крыс преград. Так что лакомый кусочек в природе от крыс не уйдет, как не ушло и озарение от меня. И если вдруг я стану асапиенсом, то истина будет открыта миру другой крысой, потому что только в нашей серой шерсти водятся золотые блохи мудрости…

Скоро крыс в конторах не станет, да и контор не станет, нас изживут эти… бе… ме… менеджеры в стерильных офисных рубашках… Опять меня понесло не туда – кто про что, а вшивый про ба… Стоп.

Давайте-ка вернемся к Уэллсу. Зайдем на проблему, так сказать, с другой стороны.

Вот прилетели злобные марсиане и давай людскую кровушку пить. Даже не пить, а себе вводить. Позвольте! Ведь они дома чем-то другим питались, к чему с детства привыкли. С чего бы наша кровь им так понравилась? Мне, например, даже батон из другой булочной не нравится.

Смелые опыты со шприцем и неизвестной жидкостью у нас, людей, как правило, заканчиваются в гробу. У марсиан, при их способе питания, несомненно, была мощная защита от ядов и инфекций. Почему же она не спасла их от земных микробов? И, главное, как они отличали сытых людей от голодных? Ха-ха! Схватив жертву, треножник должен был строго её вопросить: «Что ты ел на завтрак?» И услышав в ответ: «Овсянку, сэр…», – отпустить несчастного…

Непонятно, зачем они прилетели. Они стали замерзать на своем Марсе? Но наша планета для них слишком жаркая. Гравитация у нас слишком велика. Воздух слишком плотный. Кислорода слишком много. И полно всяких других «слишков». Земля подходит марсианам не больше, чем Марс подходит нам.

Они действовали странно. Больше всего марсиане походили… на отряд смертников. Спешно собраный и в спешке засланый. Эти камикадзе в треножниках нашу кровь никогда в глаза не видели и смертельно рисковали, вводя её себе. Но были вынуждены, потому что своей пищи у них было только на перелет в одну сторону. Обратная дорога им абсолютно не светила. По всему выходит, что они ценой жизни должны были совершить что-то на Земле.

А совершить они, думается мне, должны были вот что: убить как можно больше людей. Однако массовые убийцы из них не получились. Не было у них ни подходящего оружия, ни гитлеровских методик.

Место высадки, опять же, выбрано крайне неудачно: сравнительно малонаселенная и высокотехнологичная страна, сумевшая даже нанести урон противнику! Не надо также забывать, что остров – ловушка для того, кто ни летать, ни плавать не умеет. Если бы военные флоты Земли объединились и атаковали, никакой тепловой луч пришельцев бы не спас. Марсианам следовало высадиться где-нибудь в Китае. Там они без особого риска убили бы гораздо больше людей. Возможно, великий Уэллс не знал Китая и жизни китайцев; что ж, Индия подходит не меньше[3]. Но маэстро не зря поместил в роман разные противоречия. В них-то и кроется суть.

Действия марсиан походили на отчаянную попытку любой ценой, при негодных средствах спасти родной и любимый Марс! От чего? От чего можно спасти Марс, сея смерть на Земле? Только от «мычалки», черт её побери! Потому что есть лишь одна сущность, объединяющая людей и марсиан, – ноосфера!

Я, я разгадал эту загадку. Я и никто больше! Сначала я подумал так: раз ноосфера есть сфера, то она имеет радиус. Понятно, что в сфере конечного радиуса не может существовать бесконечное число разумов. Должен быть предел – ноосферный максимум. Это так просто! Я даже вывел формулу, хотите верьте, хотите – нет. Четкую математическую зависимость между приростом населения, радиусом ноосферы и ее вместимостью.

Так вот, мистер Уэллс предположил, что при тогдашнем радиусе ноосферы сумма населения Марса и Земли достигла предела. На Марсе, как на более развитой планете, начались случаи потери разума. Обе популяции продолжали размножаться, и дети рождались нормальными, ведь они неразумны и находятся вне ноосферы. Не входят в нее сумасшедшие и маразматики. Поэтому «мычалкой» они и не болеют. Кстати (только без обид), болезнь почти не поражает натуральных блондинок. Здорово? А вы, небось, считаете себя жителями ноосферы от рождения до смерти? Ха-ха!

Марсиане поняли, в чем дело, и решили перебить нас, чтобы сохранить себя. Они начали готовить массовое вторжение, но попали в жуткий цейтнот, ведь подготовка и длительный перелет отнимали у них драгоценное время, а неумолимый асапиенизм каждый сол[4] превращал тысячи марсиан из опоры в обузу…

Думаю, спешная отправка плохо вооруженного отряда с билетом в одну сторону была, скорее всего, пиар-ходом властей Марса с целью хоть как-то успокоить народ…

Ох, и умён был мистер Уэллс! Ох, и умён…

В мою формулу входит еще кое-что, но нет в ней никаких медицинских параметров. Так что бессмысленно изучать асапиенсов. «Как» и «почему» здесь ничем не связаны.

Я вам заветную формулу не покажу. Если я свое открытие опубликую, никто всерьез его не примет. Потому что я крыса, а не ученый. Потом какой-нибудь профессор напечатает то же самое, ему будут деньги, слава и почет! Вот пусть сам и попотеет.

Но хватит фантастики. Сейчас время другое, и реальность схватила нас за глотку. Марс-то, теперь понятно, необитаем, и радиус ноосферы резко сократился. Но все равно – по моим расчетам выходит, что Земля еще не достигла ноосферного максимума! Слышите? Не достигла! И никакой «мычалки» у нас не должно быть еще лет тридцать. А она есть! Знаете, господа хорошие, что это означает? Только одно – кто-то за наш счет свой разум умножает! И это не обезьяны с дельфинами, едрёна мать!

ГОСПОДА! Мы должны срочно найти ЧУЖОЙ разум рядом с нами и убивать, убивать, убивать!!! Потому что ноосфера не резин… чт… о… мммм… ммму-у-у-у-у-у-у… ммму-у-у-у-у-у-у…

Аарон Кеннет МакДауэлл «На игре»

Рассказ

Я уже закрыл магазин. Но вмешивается судьба.

– Джефри.

Оборачиваюсь. Передо мной стоит коротыш Четвертый, – привет из тех самых тридцатых.

«Нашел все-таки», – думаю я.

– Тебя же могли видеть, – не скрываю раздражения. – Мне не нужны…

– Никто меня не видел, ты же понимаешь. Я к тебе по делу, значит, я на игре. Если ты считаешь, что меня могут выследить, когда я на игре, то придется обидеться. А я по делу.

– Ну? Какое дело?

Четвертый один из немногих, кто все еще верит в фей, – почему-то вспоминаю именно это. Я видел, как он размозжил голову какому-то панку, который осмелился сказать, что фей не существует. Они ведь умирают, когда такое говоришь.

– Джефри, мне нужна начинка, дружище.

– Здесь, на прилавках, все, что есть. Не нравится – убирайся.

Четвертый недоверчиво улыбается.

– Не верю. У тебя всегда есть начинка высшего сорта.

– Артефакты запрещены в девяносто четырех штатах.

– Мне не нужен артефакт, – терпеливо говорит Четвертый, – мне нужна начинка.

Я вздыхаю.

Мой магазин на Третьей авеню – респектабельное и дорогое заведение. Здесь вы можете купить служебных гремлинов, которые будут прокладывать и обслуживать сеть. Есть, коли надо, гремлины подороже – могут поддерживать работу серверов и рабочих станций. Вон там, на полке, коробка со звездной пылью – никакой пользы, но дамам нравится ее блеск, и потому расходится она мгновенно. Друзья еще шутили, что я начал торговать косметикой, но сейчас у меня нет друзей, так что мне все равно. Бесы, черти, сертификаты вызова демонов, из-под полы я приторговываю исчезающими теокритовыми жабами, но вы должны меня понять – сухой закон все еще строг и действует на всей территории Федерации, а жить как-то надо. Чтобы оставаться владельцем респектабельного и дорогого заведения, приходится отстегивать фараонам хороший процент. Они сами не против упороться жабьим ядом, так что все на мази.

Я давно уже не ловлю эзотеров, потому что этим есть кому заниматься и без меня. Выдумали технику, способную справиться с ловлей куда лучше, есть молодые, умеющие этой техникой пользоваться, а я просто прослежу, чтобы все было на мази и торговля шла как нужно.

Но сейчас я вздыхаю, ибо с Четвертым так не будет. Этот человек верит в фей, что является явным признаком безумия, поэтому все эти годы каждый раз, когда кто-то похожий на него приходил в «Диковинки Джефри», и я сталкивался с его глазами, я нервничал. Но никто не обладал такими стальными глазами с пляшущими там искорками безумия. Теперь, когда они передо мной, смотрят внимательно и участливо, это становится совершенно понятно.

Так что сейчас я нервничаю куда сильнее.

В моем магазине давно никто не хотел купить ангелов.

И кто бы еще захотел, кроме Четвертого?

– Слушай, – я оглядываюсь. – Мне не нужны неприятности.

– Никаких неприятностей, дружище. Я беру у тебя начинку, по накладной ты проводишь ее как… ну что у тебя тут самое дорогое? Ты получаешь деньги, я товар.

– Ты не понимаешь…

– Джефри, я все понимаю. Я знаю тебя много лет и уверен, что ты сейчас начнешь ныть о проверках и фараонах, которые перетрясут твой магазинчик в случае, если кого-то убьют.

Улыбка пропала с лица Четвертого. Он серьезен, искорки безумия в его серых глазах пляшут дьявольский танец. Его не укротить. Он редко такой, поэтому мне становится жутко.

– Обещаю тебе, – он опирается о стойку. – Никто не узнает. Ты же доверяешь старому другу?

Четвертый был лучшим игроком. Я был для него лучшим ловцом. Мы были отличной командой, но времена меняются, и нет идиотов, верящих в старые, давно разорванные связи.

– Я не игрок, мне помирать скоро. О душе надо думать…

– После работы беру на себя твои грехи, – быстро и просто говорит Четвертый.

Этим он застает меня врасплох. В наступившей тишине слышен только стук дождя в окна. Вспыхивает молния.

– Черт меня дери, – наконец, растерянно выдыхаю я. – Уверен, что горько об этом пожалею, но…

– Давно бы так.

Мы уходим в жилую часть.

* * *

– Вчера был ликвидирован Одиннадцатый, – как бы между прочим говорит он мне.

– Сколько вас теперь, получается?

– Осталось шесть.

– И сколько у тебя теперь жизней?

– Порядка двадцати.

Я качаю головой.

– Ни за что не поверю, что ты не ведешь статистику.

Четвертый смеется.

– Старый хитрый лис Джефри… Ну хорошо, осталось две жизни.

Снова качаю головой. Мы не виделись много лет, и я был бы благодарен судьбе, если бы так и не увиделись никогда, но все равно это было неприятно слышать. Всего две жизни… Все-таки годы не щадят никого, и мой старый товарищ явно сильно сдал. Или молодежь просто стала подлее и лучше.

– Теперь ты понимаешь, – кивает он, – зачем мне начинка.

Только сейчас замечаю, что задумчиво поглаживаю бороду.

Казалось, я избавился от этой привычки давным-давно.

– Какой у тебя аппарат?

– «Нигредо».

Я протягиваю руку, и в мою ладонь ложится теплый пистолет. Осматриваю его, не в силах скрыть восхищения. Даже в музеях сейчас такого не найти, – после запрета артефактов такие экземпляры уничтожались безжалостно.

– Комбинированная техника, – говорю, осматривая пистолет. – Тауширование, синение и чернение. Литье, с последующей проработкой чеканкой. Курбатов?

– Точил сам, если ты об этом. На плюс шесть.

– И не сломал?!

– Как видишь.

– Мда, – я правда изумлен. – Снова втравливаешь не пойми во что…

Я уже готов отказаться, но не могу. После того, как Четвертый пообещал взять на себя грех, не могу. Только не после этого. Да, я старомоден, что поделать, но я оценил его решимость и глубину жертвы. Впрочем, он всегда был легкомысленным.

– Ни во что не втравливаю, – он пожимает плечами. – Просто надо играть до конца.

– Ладно, это не мое дело.

Открываю ящик стола, нажимаю несколько невидимых глазу кнопок и шепчу заклинание. Открывается хитро спрятанная секция, защищенная лучше личных сейфов некоторых банков. Да это и есть мой личный сейф.

Внутри лежат обоймы с начинкой – внутри каждой обоймы мучается ангел.

Ангелы убивали.

Их заставляли петь, нажимая на спусковые крючки указательными пальцами. Иногда они шептали, и бесполезное после этого шепота тело сползало по стене, не умея больше ничего, кроме как сползти по стене, оставив на безвкусных обоях кровавый след. Иногда они орали, и безголовый человек падал под стол. Иногда их песнь длилась всю ночь, иногда всего одного выстрела было достаточно. Но одно было неизменным: ангелы убивали, умирая при этом сами.

Я не сдал и не уничтожил последние две обоймы не потому, что надеялся кому-то их продать. И не потому, что хотел ими воспользоваться, мне это не нужно и у меня нет артефактов. Просто я не мог уничтожить то, что когда-то добывал с таким трудом и болью.

За ловлю ангелов в нынешние времена полагалась высшая мера.

Вот я их и не ловил. И больше никогда не собирался.

– Во!

Четвертый одобрительно кивнул, повертел в руках обоймы.

– Хорошие, – кивает он. – Сколько с меня?

– Обычные. Бери, – говорю, – ты уже заплатил.

– Ты про тот случай в тридцать четвертом? Да ты что, какие могут быть…

– Я про грехи, – отвечаю я, и Четвертый тут же замолкает.

– Спасибо, Джефри, – через какое-то время говорит он и поднимается с дивана. – Я у тебя в долгу.

– Удачи на игре.

– К черту.

* * *

Я уже закрывал магазин, как снова услышал позади себя голос, исполненный стали и смертельно опасного спокойствия.

– Джефри.

У меня моментально вспотела спина. Я медленно обернулся и увидел Четвертого, сидящего на стойке.

– Что?

– Они не поют.

Я недоуменно нахмурился.

– Не может быть.

– Я знаю, – покладисто сказал Четвертый. После чего выхватил свой «Нигредо» и, направив ствол на меня, спустил курок. Я вскрикнул, инстинктивно закрываясь руками, запоздало понимая, что это глупо и бесполезно. Но вместо песни раздался глухой щелчок.

В наступившей тишине я слышал только стук крови в висках и свое прерывистое дыхание.

– Сам видишь, Джефри, – мягко произнес Четвертый, спрыгнув со стойки. – Так не пойдет.

– Никогда так… не делай больше, – просипел я. – У меня одна жизнь в отличие от вас.

– Они же не поют, ты сам видишь. Так не пойдет. В чем дело?

– Я не знаю, в чем дело! – заорал я. – Откуда мне знать?

– Испортились?

– Невозможно!

– Не подходят дудке?

– Что за бред?!

– Тогда почему они не поют, Джефри?

– Это невозможно, – попугаем повторил я. – Никак.

– И тем не менее.

Четвертый немного помолчал, изучая ботинки и почесывая дулом пистолета висок.

– Понимаешь, Джефри, как-то дороговато выходит, – сказал он наконец. – Сегодня я должен был упокоить кое-кого, и меня уже не должно было быть в городе. Вместо этого я, во-первых, очень глупо потратил одну жизнь, во-вторых, теперь этот кое-кто знает, что я отоваривался у тебя.

Я почувствовал, что дрожу. Тот, кто сумел убить Четвертого, от меня не оставит и мокрого места. Или поступит умнее и сдаст меня фараонам, и, если честно, оба варианта меня согревали мало. Господи Боже, я знал, что не нужно было соглашаться…

– Спасибо, – я присел на табурет, вытер пот со лба. – Удружил.

– Спасибо тебе, Джефри, – мягко возразил Четвертый. – Из-за меня тебя могут убить, это правда. Но из-за тебя меня уже убили. Разница в том, что я могу все исправить. Только мне нужна начинка, сегодня же.

Я чертыхнулся. Служебные бесы, мирно лежащие в запечатанных клетках, встрепенулись и заинтересованно поглядели на меня.

– Н-нет, – я замотал головой. – Я больше не хочу, слово чести… ловить ангелов я больше не хочу.

– Но иначе мы умрем, Джефри.

Закрыв лицо руками, я попытался придумать какой-то другой вариант, прекрасно понимая, что других вариантов нет. Мысли бесами метались в голове, запечатанные в клетку обстоятельств. Я знал, что мои руки дрожат.

– Либо мы умираем под утро, либо он умирает ночью, – терпеливо, словно ребенку, объяснил мне Четвертый. – У нас не так много времени. Он слишком крут, я ничем не смогу его убить, только артефактом. Но толку с артефакта, если он не заряжен?

«Я все это знаю, – промелькнуло у меня в голове между мечущимися бесами. – Я понимаю, я все это знаю. Мне не двадцать лет, не лечи меня».

– Ладно, Джефри, – устало выдохнул игрок и крепко взял меня за плечо. – Поехали. Машина стоит за углом.

– Откуда у тебя машина? – мрачно спросил я, накидывая плащ.

– У меня? У меня нет машины, – удивился Четвертый и вышел из магазина.

Я почувствовал, что сейчас завою от отчаяния.

* * *

Я молчал. Четвертый вел машину.

– Что, долго еще?

Я молчал.

– Джефри, дружище. Так не пойдет. Не буди во мне зверя.

– Вон там, – я безучастно показал на пустую железнодорожную станцию.

Поезда здесь не ходили давно. Рельсы заржавели, между шпалами проросла трава. Окна станции были лишены стекол, глядели на нас пустой, ничего не выражающей чернотой.

Четвертый остановил машину и заглушил мотор. Некоторое время не было слышно ничего, кроме далекого шума города и стрекота сверчков, но потом я решился и вышел. Ночь была холодной, и все указывало на скорое приближение дождя. «Так даже лучше, – серьезно кивнул внутри меня давно не просыпавшийся ловец. – Так даже лучше».

– Тебе одного хватит?

Четвертый пожал плечами.

Он был на игре, я чувствовал это.

Суть ловца высшего класса – умение чувствовать. Никакая техника этого не заменит.

– Вполне.

– Слушай, – сказал я, глядя во тьму оконных проемов. – А кто хоть он?

– Игрок, – пожал плечами Четвертый. – На сегодня он лучший.

– Когда-то ты был лучшим.

– Да. В тридцатых. Помнишь, в тридцать четвертом, когда наши с тобой брауни, святые существа, замкнули провода… как тогда рвануло, любо-дорого вспомнить. Ужасно удобно было так убивать, только брауни немного жалко. И ты еще, растеряха, чуть не убился.

Я кивнул. Четвертый тогда оттолкнул меня от обломков, но сам уже уйти не успел, и один из камней сломал ему череп.

– Прекрати, Джефри, – покачал головой Четвертый, зная, о чем я думаю. – Одной жизнью больше, одной меньше, делов-то. Я тогда нормально нагрелся, жизней хватало. Старые добрые деньки. Сейчас-то есть и получше нас с тобой, согласен?

Я снова кивнул. И спросил:

– А почему ты не накопишь сил и не выйдешь на него позже?

Четвертый помолчал.

– Видишь ли, дружище, Девятый, девятка эта, он всерьез воспринимает всю эту чушь про «должен остаться только один». Он правда думает, что если убьет всех, то победит. Он какой-то маньяк. Для него важна победа, а это оскорбление для всех нас, если игрок играет на победу. Девятке не понятны тонкости процесса. Поэтому он сегодня должен быть ликвидирован. Давай, дружище, время не ждет. Иди за ангелом, докажи мне, что старый конь борозды не портит.

Игрокам не понятны тонкости процесса, подумал я, медленно забираясь на ступеньки. Нельзя просто приехать куда-то к черту на кулички и найти там ангела. По-хорошему, ловлю можно было провести даже у меня дома, – ангелы придут куда угодно. Но мне нужно место, где нет людей, потому что заточение этих эзотеров в обоймы очень шумный и болезненный процесс. И для меня, и для них.

Мне было очень пусто и плохо. Я не хотел умирать, и ощущение близкой смерти очень угнетало, текло ржавой водой в моем трясущемся сознании. А еще я мысленно прокручивал в голове детали предстоящего процесса, с каждой секундой все больше пропитываясь липким отвращением. «Ничего у нас не выйдет», – подумал я. Хотелось завыть от тоски, но ангел не приходил. Видно, мне было недостаточно плохо.

И я решился.

– Четверка, давно хотел тебе сказать, – крикнул я ему со ступенек. – Поверь ловцу со стажем. Фей не существует.

Он вскочил как ошпаренный. Секунду постояв, он двинулся ко мне, неотвратимо и размеренно, как миниатюрный бульдозер. Я попятился назад, хотя и не собирался, но мне стало ясно, что сейчас я умру. Четвертый не будет размышлять, не будет задумываться о последствиях, – он просто меня убьет. И ничто меня не сможет спасти.

И я вдруг почувствовал облегчение и какую-то светлую обреченность.

Это значило, что ангел здесь.

– Сукин ты сын… – процедил Четвертый сквозь зубы, ощетинившись всей сталью, что была в нем. – Ты у меня…

Пора… кажется, пора. Я выбросил руку вправо на уровне пояса и крепко сжал кулак.

И понял, что поймал.

– Стой ты… стой!

Ангел стал видимым, как только я схватил его. Он несколько раз дернулся и застыл, испуганно глядя на меня золотыми глазами и схватившись руками за мой кулак. Его сияние освещало станцию, полупрозрачные крылья дрожали.

– Поймал, – просто сказал я.

Четвертый остановился. На его лице играли желваки.

– Никогда не говори таких вещей, – глухо сказал он. – Каждый раз, когда ты такое говоришь, одна из них умирает.

Ангелы появляются только когда страх, боль и отчаяние захватывает полностью, когда нет никакой надежды. Когда смерть почти неотвратима. Раньше они приходили чаще и по меньшим поводам. Но мы начали их ловить, мучить и заставлять петь в пистолетах, поэтому они стали осторожными и пугливыми.

Но все равно приходят.

– Я знаю. Один ангел за одну фею, – буркнул я. – Гаси фары.

Четвертый понял. Посмотрел на пойманного мной ангела.

– Дороговато выходит, Джефри, – сказал он. В его глазах серой стали была боль и злость.

* * *

Золотые глаза ангела испуганно следили за моими приготовлениями. Нож, веревка. Ножовка для крыльев. Внешне ангел похож на обычного мальчишку, только с крыльями. Он уже все понял; его сияние почти потухло, испуг во взгляде превратился в тоску.

– Вот, дурачок, – зачем-то говорю я. – Вот так оно, верить людям. Дал бы ему меня убить, цел бы остался.

Сейчас я начну отпиливать ему крылья. Он начнет плакать, кусать губы. Но не закричит, потому что так и не поверит, что человек, к которому он пришел на помощь, убивает его. Не знаю, чувствуют ли они боль, но мне кажется, что чувствуют, – потому что я уже сейчас на себе ощущаю все, что буду с ним делать. Потом я сниму с него белоснежную одежду, свяжу – хоть он уже никуда и не денется, не улетит, – и начну работать ножом. Зарядка работает только так. Главное, чтобы этот не полез обниматься, истекая кровью, что угодно, только не это. Я слишком стар для такого, я не выдержу.

Ангел не смотрит на меня. Он нахмурил белесые брови и уже готов расплакаться от обиды и несправедливости.

Я тоже готов расплакаться. Сейчас я себя ненавижу.

Мое раскаяние, мой стыд и моя ненависть к себе – очень важная составляющая процесса. Без этого ничего не получится, так что все это будет, и будет искренним. Быть мразью – часть профессии.

– Иди сюда, – говорю я, стараясь не смотреть на него.

Ангел покорно подходит, отворачивается.

– Прости, – бормочу, – меня иначе убьют. Ну прости, правда. Я двенадцать лет вас не ловил и больше не собирался. Это в последний раз.

Он долго и внимательно смотрит мне в глаза. Сквозь его полупрозрачные крылья вижу Четвертого, который курит; в кромешной темноте это видно по яркому рубину огонька сигареты.

– Повернись, пожалуйста.

Ангел поворачивается ко мне спиной. Его крылья мягкие и приятные на ощупь.

Беру ножовку. По дрожащим плечам и ладоням на лице понимаю, что ангел плачет. Он плачет тихо-тихо, но я слышу.

– Ну его все к черту!

Я кричу и бросаю ножовку в угол. Прислоняюсь лбом к стене, зажмурившись, пытаюсь собраться с мыслями, собираю внутри остатки решимости. Такие срывы бывают у всех. Нужно успокоиться. Ангел не человек, это не ребенок. Это просто эзотер, существо, полезное, но не живое. Его медленная смерть… не смерть, просто переход в другое агрегатное состояние! Тело рассыплется в пепел через какое-то время, а пульсирующее сердце пойдет на зарядку артефакта. Ничего страшного.

Четвертый знает, что не нужно вмешиваться. Потому и не вмешивается, хоть, я уверен, прекрасно слышит мои крики.

– Слушай, – говорю я ангелу. – Подожди. Ты можешь говорить?

Он не отвечает. Я беру его за плечо.

– Слушай, ну… ну не надо.

Что я делаю? Времени нет. Надо заканчивать дело.

Четыре часа утра. Скоро небо начнет сереть.

– Прости, – говорю я.

Мне становится ясно, что ничего не получится. Я слишком долго прожил жизнью вне игры. И не смогу убить этого ребенка, хоть и знаю, что он совсем не ребенок.

– Беги, – шепчу одними губами, но знаю, что он меня слышит.

Он оборачивается, недоверчиво смотрит на меня.

– Улетай говорю, глупыш!

В этот момент раздается выстрел. Мы с ангелом вздрагиваем. Я в панике оглядываюсь, пытаюсь придумать, что делать, но мне ясно, что делать уже нечего. Тот самый Девятый уже добрался сюда. Все, отмучились. Проиграли.

Накатывает дикая усталость.

Поскорей бы все это кончилось.

Еще выстрел. Смотрю за окно – вижу в сером мареве рассвета, что Четвертый лежит ничком и только вздрагивает. Потом пытается ползти куда-то, но застывает и больше не шевелится.

Это была последняя жизнь, – доходит до меня. Четвертый ликвидирован.

– Беги, лети отсюда, все уже! – кричу я.

Ангел, внимательно глядя на меня, взмахивает полупрозрачными крыльями.

И исчезает.

* * *

– Я вас искал почти пять лет. Бежать некуда.

Девятый не похож на других игроков.

– Я и не собираюсь, Девятый, – честно говорю я.

У Девятки в левой руке ствол Четвертого. Он рассматривает его со всех сторон и выбрасывает в угол, к ножовке, выброшенной мной.

– «Нигредо». Омерзительная гадость. Готов к смерти?

Подбираю с пола обойму, которая так и не запела у Четвертого, и тупо смотрю на нее.

– Ангелы умирают сами через пять-шесть лет, – кивает Девятый. – Вы, уроды, не убиваете их до конца.

«Все это время они мучаются от боли, ожидая смерти как избавления», – спокойно и отрешенно думаю я. И когда их выпускаешь, они поют. Человек не выдерживает их песни, это слишком для него. А того, кто отпускает их в смерть, защищает артефакт.

Киваю. Теперь все просто и понятно. Это и раньше было просто и понятно, а сейчас почему-то особенно. Знал ли я, что они через какое-то время умирают? Нет, не знал.

– Не знал, – говорю.

– Зато ты знал, как их разделывать. Готов к смерти?

Киваю.

– Вас осталось пять.

– Их осталось четыре, – говорит Девятый. – И скоро не останется ни одного. Настоящий Девятый ликвидирован мной в тридцать восьмом году. Кстати, вы тогда очень здорово помогли. А теперь сдохни.

Снова киваю, закрываю глаза.

Последнее, что я чувствую, – как на мое плечо ложится детская ладонь, и меня касаются мягкие и приятные на ощупь крылья.

Андрей Закревский «То, что имеет начало…»

Рассказ

Моему учителю Панчуку С. И. посвящаю.

Стоит только выйти, как огромное количество слов, вещей и явлений разворачиваются в бесконечную, непостижимую картину мира. Я переступаю давно не крашенный, стершийся от множества ног деревянный порог моего дома и выхожу в небольшой палисадник, каких уже мало осталось в больших городах. Со всех сторон его зажали ухоженные изгороди и заборы, въезды для автомобилей. Да и сами автомобили, не стесняясь, прижимаются к невысокому покосившемуся штакетнику, который будто бы пророс через неухоженные георгины и куцую черную смородину.

Калитка открывается в обе стороны, но на себя – тяжелее, мне приходится ее приподнимать. Так и в этот раз, калитка оказалась прижата большой и высокой машиной, с хищной хромированной мордой-решеткой. Чтобы открыть калитку, мне пришлось переложить плащ и повесить палку на правую руку. Вероятно, за последние десять лет я проделывал это столько раз, сколько было необходимо, чтоб проделать в старом покоробленном асфальте две глубоких борозды. Выйдя за калитку, я постарался стать к автомобилю как можно ближе, и принялся аккуратно закрывать калитку. И уже закрыл ее, когда с двух сторон одновременно меня схватили за руки.

Для того, кто ежедневно замечает, как меняется мир, нет проторенных троп и привычных движений. Еще вчера маленькая береза с трогательными большими листами на тонком стволе воевала за свое место у моего забора, сегодня – забор покосился от выброшенной стопы ее корня, а крона ее заслонила уродливые небоскребы на юге столицы. Так как калитка оказалась закрыта, мне пришлось кувыркнуться назад, вверх по капоту, высвобождая ставшую рыхлой и скользкой ткань костюма из бронированных рук двух массивных черных фигур. Замечаю, как с разных сторон к моему острову-автомобилю бросились десятки так же одетых солдат. Без оружия. И никто не смотрел на меня сквозь прицел – я бы это почувствовал.

Я поднялся на ноги, выпрямился. Сквозь редкий строй черных фигур и смоляной блеск шлемов ко мне подходил невысокий седой мужчина, странно худой и незащищенный в своей летней рубашке и серых брюках на фоне окружающей его брони. Подойдя к машине так, что его лицо оказалось в метре от моих ног, он поднял голову и сказал:

– Простите, мне необходимо с вами поговорить, и вы знаете, что просто так с вами невозможно встретиться.

Я решил улыбнуться ему, сделал это и спрыгнул вниз.

Кроме прозрачной крыши, в автомобиле больше не было ничего интересного для меня: вопросы, которые стали уже давно привычными, выражения признательности, которые мне не нужны. Признаться, все это время я провел, включая и выключая кнопку прозрачности, пытаясь себе представить, как выглядели подошвы моих ботинок изнутри, из салона машины.

Буквально через полчаса мир пополнился еще одним весьма богатым человеком. Мне не жалко, тем более, надо отдать ему должное – он сумел вычислить меня самостоятельно, балансируя на грани гениального анализа и паранойи.

Продиктовав ему по памяти номера телефонов фондов и его будущих партнеров из Силиконовой долины, я заметил:

– Вы обратили внимание на то, насколько усложнилась искусственная природа? Ранее мне приходилось видеть ученых, наблюдавших за муравейниками под стеклом, которым было достаточно механических часов и листка бумаги с карандашом, чтобы разгадать сложные правила строительства муравьиных троп. Сейчас ученые не могут справиться с управлением светофорами так, чтобы не было пробок в час пик.

Его ответ мне понравился:

– Мы слишком быстро меняемся и мало изучаем собственную природу, с часами и бумагой с карандашом, не подгоняя решение под результат. Слишком любим знать ответы заранее.

И я решил ему доверить проект по созданию виртуальной карты столиц мира в будущем, всего через двадцать лет. Продиктовав ему, какие игры и студии компьютерного дизайна произвели на меня впечатление, я почувствовал удовлетворение.

Так как он меня задержал, я позволил ему подвезти меня в аэропорт. Мне предстояло провести несколько часов в полете.

Я неоднократно падал и разбивался вместе с самолетами. Последний раз – всего лишь пять лет назад. Мой старичок «Spitfire PR IF», напоследок чихнув паром, упал в самом начале взлетной полосы на одном тропическом острове, который долгое время служил мне домом после последней большой войны. Честно проработав на меня двадцать лет, отпугивая контрабандистов и спасая отчаянных яхтсменов, самолет рухнул своими тремя тоннами на полосу, подтвердив истину: то, что плохо началось – плохо кончится, и то, что имеет начало, имеет и конец. Самое странное, что перед этим на моем любимом острове разбился принадлежавший рейхсканцлеру «Ю-52», и это привело к спасению тех самых людей, отлет которых из Старого Света был чуть ли не наиболее важной победой в войне. После этого я не падал почти два десятилетия.

За эти двадцать лет многое произошло. Много было ошибок, и, пожалуй, главной из них оказался выбор острова в качестве моей послевоенной базы. Вместо того, чтобы, наконец, систематизировать сохраненные мною артефакты старых культур и цивилизаций, я годами гонялся по острову за учеными и охранял их от вторжения непрошеных гостей, породив много мифов и даже развязав как-то настоящую маленькую тропическую войну. Но, с другой стороны, спасенные люди и состояния позволили мне вернуться в мир во главе группы очень влиятельных людей.

Сегодня я лечу над Европой, где мне не нужно самому заниматься охраной, как я это делал на острове, – у многих музеев и банков замечательная охрана. И в любом достаточно старом европейском городке можно основать филиал института, привлекая лучших ученых зарплатой и статусом, а не уединением с наукой. То, что ранее открывалось во время созерцания, посредством сосредоточенного наблюдения, сегодня изучается усреднением результатов с помощью безумного пересчета вариантов в цифровом формате. И чему тут удивляться? Я и не удивляюсь. Неживая природа всегда стремится к упрощению, рассыпается в пыль и на атомы, а живая природа паразитирует на этой агонии разрушения, придавая ей хоть какой-то смысл.

В Лондоне прохладно, я надеваю плащ. Несколько минут в скоростном вагоне – и я уже в центре города. В лобби дорогого отеля меня ждут. Хотят получить последние распоряжения те несколько человек, которым предстоит снова вернуть интерес к изобразительному искусству эпохи Возрождения. Отдавая последние распоряжения, я начинаю затылком чувствовать чей-то пристальный взгляд, не несущий опасности. Вероятно, меня кто-то узнал, а узнать меня мог только тот человек, с которым я был знаком. Я продолжаю говорить, не оборачиваясь, тем более – я догадываюсь, кто это. Минутные стрелки на четырех циферблатах часов над стойкой администратора успевают пробежать половину окружности, когда мой последний собеседник поднимается с кресла для прощального рукопожатия. В шуме вестибюля большого отеля я четко различаю приближающийся стук женских каблучков, сквозь запах кофе стремительно прорывается аромат духов. Катя.

Нас разделяет низкий столик, мы стоим и смотрим друг на друга. Я знаю, как выгляжу. Серый костюм-тройка и неизменная шляпа, да и дорогая деревянная палка, судя по моей фигуре, нужна мне для того лишь, чтобы подчеркнуть мужскую зрелость. А она превратилась в сухую высокую старуху, но строгая юбка и жакет все еще сохраняют ее модельный силуэт. Как же мужчины неприятно обманываются, обгоняя ее, чтобы заглянуть в лицо… За последние десять лет ее глаза окончательно выцвели и стали почти белыми.

– Здравствуй, – говорит она, протягивая руку для поцелуя.

– Владимир, – представляюсь я, целуя мягкую кожу перчатки, гораздо более упругую, чем та, что под ней.

– Я пришла, чтобы попрощаться, Владимир. – И, глядя мне в глаза, она усмехается: – Но не так, как я прощалась последние два раза. И, тем более, не так, как мы прощались сорок лет назад.

Что-то в ее тоне настораживает. Я начинаю чувствовать опасность, мир вокруг меня ускоряется, а я все еще слишком медлителен, несобран.

Передо мной сидит Катя. Нет, передо мной сидит сильная, энергичная женщина. Достаточно богатая и уверенная в себе, чтобы носить на шляпе настоящую бриллиантовую заколку стоимостью в несколько лондонских квартир. И, скорее всего, те несколько молодых людей – ее телохранители, и значит, она ведет активную светскую жизнь.

– Что ж, – говорю я, – внимательно тебя слушаю.

– Скажи, Владимир, ты – человек?

Мы направляемся по Нью-Бонд-стрит ко все еще новому – для меня – аукционному дому; здание в Олимпии я вообще не признаю. Но время идет неумолимо, а, казалось бы, только недавно я продавал и обменивал библиотеку Наполеона Бонапарта и покупал, по весу металла амулеты майя, которые кто-то принял за монеты с дыркой.

Прекрасно помню и первую выставку импрессионистов в этом здании.

– Зачем тебе эти аукционы? Я раньше думала, что это из-за денег. Пока в девяностых не потеряла вслед за тобой шесть миллионов фунтов. Правда, надо отдать тебе должное, – все опять вернула в две тысячи втором. Только это из-за тебя, так ведь? Это ты вливаешь в аукцион все эти миллионы!

Она почти кричит, останавливается и теребит меня за рукав пиджака. На нас бросают быстрые взгляды прохожие. Странная пара, чересчур эмоциональная для своего возраста, улицы и ветреной погоды. Нам приходится придерживать свои шляпы и полы плащей.

– Пойдем, пойдем, я тебе все сейчас объясню. – Я слегка подталкиваю ее в нужном направлении. Усмехаюсь: – Ты ведешь себя совершенно неподобающе.

Ожегши меня взглядом, она проходит в двери и привычно направляется в аукционный зал.

Зал утопает в уютном полумраке; настенные бра и дубовые панели… Большой экран позади стойки распорядителя превращен в зеркало – по нему транслируется происходящее в зале. За стойкой телефонных представителей модели-азиатки мило щебечут по-японски: мода последних лет – нанимать азиатских девушек одного роста и на одно лицо. Современный вариант барышень-телефонисток.

У нас удобные места – нам видно всех. На Катю посматривают. Некоторые отвешивают поклоны, скорее, взглядами. Инкогнито моих агентов раскрыто еще в отеле, но все ж они стараются не смотреть на меня и Екатерину. Она улыбается уголком рта. Торги начинаются.

Первые лоты стремительно уходят. Распорядитель доволен. Сегодня цены выросли в два раза от запланированных уже на первых трех лотах. А впереди – топы сегодняшнего аукциона. Среди зрителей поднимается легкая паника. В зале становится шумно. Кто-то, в нарушение всех правил приличий, начинает перемещаться по залу. Кто-то выбежал вон с телефонной трубкой, крепко прижатой к уху. Через полчаса в углу, отведенном прессе, происходит множественное движение. Распорядитель делает технический перерыв.

– Смотри, Катя, – я глазами обвожу суету вокруг нас. – Насколько люди радуются тому, что остались вечные ценности, которые только лишь дорожают год от года. Дорожают, несмотря на кризисы и катаклизмы. Ты думаешь, сейчас обрадовались те, кто продал картины? Нет! Сейчас радуются те, кто их купил! И те, кто купил их несколько лет назад. Ты думаешь, я что-то теряю? Ничего, ни единого цента. Разве что на электричестве и зарплате распорядителю, но только на первых нескольких лотах. Поверь мне, сейчас будут сделки, к которым я не имею никакого отношения – процент от них и принесет прибыль.

– Но это все мелочь! А какие у тебя будут потери на самых дорогих лотах аукциона? Они суммарно равны по стоимости всем остальным, вместе взятым, – она пристально смотрит на меня. Эдакая старая птица наклонила голову в мою сторону.

– Правильно, Катюша, ровно в половину стоимости остальных лотов, – усмехаюсь я, – а если бы был один лот – он бы составлял всего десять процентов. Из трех главных лотов сегодняшнего аукциона только первый – мой. Но он идет первым.

И на наших глазах происходит укрепление цен на эпоху Возрождения. Торги, повинуясь взмахам молотка распорядителя, то несутся вскачь вперед и вверх, то драматически замирают, сжимая воздух в десятках грудных клеток, после чего разряжаются аплодисментами.

– Однако зачем тебе это? Только ради денег? Их за эти десятилетия у тебя скопилось достаточно. – Ее глаза оживают; вопрос и взгляд теперь принадлежат глупой маленькой девочке. Но не об этом она спрашивает. Она пытается понять: ради чего или ради кого я ушел сорок лет назад. Пытается понять меня.

– Не десятилетия, Катюша, – столетия.

Она отворачивается, но я вижу, как на ресницах начинают скапливаться слезы. Я, однако, продолжаю смотреть на нее, на высокую гордую шею, такую высокую, что даже шарф не может скрыть старческие морщины и пигментные пятна.

Когда еще не было телевидения, не было фотоаппаратов – рисунки, картины, скульптуры, монеты, гравюры, веера и барельефы, – именно они хранили изображения окружающей действительности. Но, к сожалению, в войнах и грабежах, в наводнениях и пожарах спасали самое дорогое. В основном, золото. Мне больших трудов стоило приучить царей печатать свои портреты на монетах. Немало денег пришлось положить на то, чтобы во время пожара из дому стали выносить картины. Без моих трудов и вливаний, именно денежных вливаний, хрупкая пирамида стоимости культуры стремительно уменьшается в размерах. Но стоит только купить на аукционе Гончарову за два миллиона, как на Арбате сразу открывается новая галерея, а гниющие холсты в подвалах провинциальных музеев реставрируются, приводятся в порядок.

Невозможно – пока невозможно – сохранить изображения в таком качестве и сжать данные об этом изображении таким образом, чтобы потом его полностью воссоздать с качеством оригинала. Что такое картина? Это цвет и материя именно в этом, а не в каком-то другом месте. Что такое место? Это пустота! Пустота, которая должна быть заполнена цветом и материей с определенными характеристиками. И я не могу отделить эту информацию от картин и скульптур, пока не могу отделить. А я не люблю терять информацию. И я не могу знать о том, что где-то там, далеко, меня ожидает картина гениального человека. Я не могу ничего не делать, зная, что она меня может не дождаться. Мне проще сделать так, чтобы тот, кто ее хранит, ценил ее как зеницу ока. Как последние деньги на еду.

Потому я и покупаю Гончарову за два миллиона. Потому что если бы гениальная Гончарова стоила всего десять тысяч, то холст тракториста Иванова горел бы на заднем дворе Дворца пионеров.

У всех моих протеже – свои хобби. Кто-то собирает монеты, кто-то – открытки или ордена. Они все собирают информацию и платят за нее дорого. Протеже любят свои хобби и тратят на это огромные деньги. А я собираю своих протеже и помогаю эти деньги им заработать. Так проще. Я уже научился распределять свою работу. Постоянно выпускаются каталоги. Теперь уже в электронном виде. Рано или поздно картины, как уже сейчас монеты, можно будет скопировать без потери качества. Я смогу хранить в виде чистой информации память о мельчайшей игре света и тени на коронном пальцевом мазке гениального художника, на отрыве подсохшей краски, оставленном кистью.

Мы летим вместе с Катей через океан. Где-то там, внизу, остался загадочный остров, на который я веками стаскивал артефакты древних цивилизаций. Иных представителей которых я никогда не видел, занятый собирательством на другом конце света. Только потом, случайно оказавшись на месте их гибели, я находил курганы и предметы. Находил вещи настолько странные, что и сейчас не могу себе представить, как они были сделаны и зачем. Они светились и магнитились, лечили и убивали… творили чудеса. В итоге: мой остров ожил и сошел с ума.

Катя спит на соседнем сидении. И, может быть, оттого, что она совершенно расслабилась, ее лицо помолодело. И еще ей понравилось, что стюард спросил меня о ней, как о моей жене. Назвал ее моей женой.

Я долго изучал любовь, каждый отдельный момент своего пребывания на Земле. Будучи человеком, я мог и жить, и стареть, и даже умирать. Если очень постараюсь – я могу это сделать и с тем, к кому прикасаюсь, но лишь до тех пор, пока я к нему прикасаюсь. Поэтому я могу так долго жить и могу так много убивать.

Я долго изучал любовь. До тех пор, пока швейцарские биохимики не научились ее синтезировать. Сорок лет назад. Рецепты избавления от любви со стопроцентной гарантией были известны людям уже сотни тысяч лет, а вот влюбляться… Всего лишь сорок лет назад. Вероятно, в тот момент, когда они изобретут лекарство от смерти, – я перестану жить. Форма существования белковых молекул перестанет быть мне интересна. О, скорее всего, еще раньше Земля погибнет.

Я пытаюсь двигать науку о хранении информации – точно так же, как я сохраняю с помощью аукционов книги и картины. У меня в руке – кристалл. Я кручу его, постукиваю оболочкой о ковровое покрытие салона самолета. На самом его дне, у металлической набойки, хранится вся та информация, которую я успел обработать и залить в него за миллионы лет. Слишком мало может один человек исходить земли и увидеть глазами! Он не способен даже охватить глазом всю Землю целиком, не то чтобы поучаствовать во всех событиях. И только я могу так обработать информацию, чтобы поместить ее в кристалл.

Я поднял стоимость алмазов до такой степени, что даже стекло подорожало во время моих интервенций на бирже. Благодаря мне кристаллография и технологии по выращиванию кристаллов развиваются и всегда находятся впереди других технических наук. От нее ждут свершений, прежде всего в информационном бизнесе.

Это я внушил всем, что информация должна быть легко доступной, но притом защищенной и мобильной. А для этого – носители должны быть маленьких размеров.

Я против того, чтобы информация хранилась разрознено в глобальной сети, и именно я устраиваю те самые катаклизмы, которые терзают компьютерные сети, заставляя их собственников хранить резервные копии информации. И всегда на носителях малого размера.

Это благодаря мне существует Силиконовая долина. То место, куда мы с Катей сейчас направляемся. То место, с которого все началось.

Мир сотрясается от противоречия: как это информация о вещах и событиях стоит дороже, чем сами вещи и события, вместе взятые? Какой смысл тратить энергию на создание индустриальной структуры, венцом развития которой является производство информации? А все потому, что я не успеваю. Не успеваю сохранить память о Земле, не разрушив ее. Потому что Земля сопротивляется.

Археологи и палеогенетики, биологи и историки изучают то, что я не успел сохранить. Иногда мне кажется, что мне приходится бередить старые раны планеты.

Я очень люблю встречать рассвет над океаном, – догоняю ли я его, или лечу ему навстречу. Я очень люблю апельсиновый сок, иногда – виски, и это тоже не зависит от того, устал ли я от переговоров или хочу подумать перед ними.

Мы с Катей пьем виски. Скоро нас ждет посадка и полсотни километров до Сан-Хосе. Пара часов, чтобы поговорить.

– Зачем тебе Силиконовая долина? – спрашивает она. Либо ее до сих пор поддерживает адреналин нашей встречи, либо в старости она стала спать еще меньше.

– Когда-то, давным-давно, именно с этого места начался мой путь. Где-то там, внизу, под нами, тогда был остров, на котором я провел много лет. Вначале готовился к своему путешествию… потом отдыхал после него. Сейчас мы с ним поссорились.

– Ты поссорился с островом?

– Ну да! Помнишь, как там, у Александра Сергеевича? Про чудо-остров?

– Нет, но я знаю, как там, у Стивенсона. – Она, улыбаясь, смотрит на меня. Я делаю глоток виски и улыбаюсь в ответ:

– У Пушкина мне нравится больше.

Ход ее мыслей внезапно меняется, и она с интересом спрашивает:

– А кто была та женщина, твоя мать в бочке? – и, темнея лицом: – Кто такая царевна Лебедь?

– Не волнуйся Катя, ни царевны Лебедь, ни Черномора – не было. В те годы и обезьяны еще не могли разговаривать. А уж внешний вид моих первых протеже был далек от стандартов самого захудалого зоопарка.

Она кивает, и ее глаза затуманиваются. Она пытается себе представить, как это было. Не годы, не десятки лет, а сотни тысяч лет назад.

Совершенно невозможно прожить столько и не оставить следа в человеческой культуре. Как бы я ни следил за этим – то один, то другой протеже проговаривался, имел несчастье бормотать во сне или был подслушан кем-то. Бывали и те, кто привечал, поощрял байки, которые содержали зерно правдивой истории. Были и такие, как Катя, мои любимые, которым я не мог отказать в правде о себе. По сути, обреченный на одиночество. А предчувствие беды трансформировало легенду о Чудо-Острове в легенду о Ноевом Ковчеге.

Я прилетал в огненной колеснице и пропадал в бочке возле Чудо-Острова. Из моего бедра рождались люди, и даже я сам был Адамом во множестве религий. А уж моя палка красуется, в том или ином виде, в руках всех верховных богов и великих царей. Что делать, если подражание всегда было и будет одним из обязательных атрибутов обучения человека. Вероятно, самой красивой и самой близкой мне интерпретацией была предпоследняя: набалдашник в виде головы пуделя. Мода стала весьма распространенной и опошлилась благодаря перу гениального писателя. А любое мое появление в Старом Свете всегда можно было проследить по реинкарнации темы Вечного Жида на подмостках театров и на книжных развалах. Я не спорил с этим никогда. Посмеивался, когда Боря заглядывал мне в глаза, пока я при нем читал «03», видимо, он ждал, что я подам ему какой-то знак – сардонически подниму бровь и искривлю губы в агасферовой усмешке.

Вот мы уже прошли контроль и едем по прекрасной дороге в Сан-Хосе. В открытые окна врывается ветер. Теплый и душистый, так похожий на греческий, но не такой пыльный. Одноэтажная Америка прячет свои белые домики среди прозрачных деревьев.

Моя любовь к этому месту сохранилась навсегда. С того самого момента, когда я покинул свою базу на острове и привез первых самок Человека Разумного на материк. Я до сих пор удивляюсь, что местная человеческая популяция не сохранилась. Погибли все цивилизации, которые выросли отсюда. И, видимо, только из-за меня здесь все повторяется снова и снова. Я помню, как тогда, в самом начале, я метался по всем материкам, отводил застенчивых самок за руки, подбрасывал их в пещеры… Чего только я ни делал, чтобы эти испуганные обезьяны основали человеческий род! Выхватывал самых проворных самцов и привозил сюда, где на каждого приходилось по несколько озабоченных самок. Иногда мне кажется, что обычаи некоторых американских общин произошли с тех времен. Измучился я крепко, но оно того стоило. В одиночку я бы никогда не смог описать этот мир. Этот постоянно меняющийся, уникальный мир. Ценный сам по себе своей жизнью, непохожей ни на что во Вселенной.

Я подъезжаю к центральному офису крупнейшего мирового электронного аукциона. Каждую секунду через него что-то продается и покупается. Каждую секунду, появляются цифровые изображения предметов стоимостью… да мне, в принципе, все равно, сколько они стоят, самое главное – они есть в цифре.

Когда Катя видит цветные буквы на клумбе, ее глаза расширяются. Выйдя из машины и взяв меня под руку, она долго смотрит на ажурную конструкцию из белых труб, затем снова подходит к автомобилю:

– Буду ждать тебя в отеле. Я хочу переодеться и принять ванну.

Ну и правильно. Сегодня меня здесь не ждет ничего, кроме долгих здравиц в мою честь и скучных инструкций людям, которые лучше моего знают, что им надо делать.

Я ставлю задачу. Я предупреждаю, что атаки на электронные базы данных происходят не только в виртуальном мире, но и в реальном. Обращаю внимание на то, что распределение данных по сети – это потеря контроля над этими данными. Что слишком много конфиденциальной информации может стать доступной благодаря самому принципу распределения. С другой стороны, обращаю внимание на то, что, выкупив самую большую аудиовидео коммуникационную систему сети, мы не в состоянии этим воспользоваться. Не сохраняем переговоры и видеоконференции. Люди, пред которыми я говорю, не забивают себе головы вопросами о том, зачем мне информация, которую давно хотят получить все спецслужбы мира. Они делают пометки и внимательно слушают. Я обращаю внимание на свой новый проект – виртуальные цифровые города будущего – и заочно представляю нового руководителя проекта. О нем, оказывается, уже знают, он хорошо зарекомендовал себя как опытный биржевой боец.

В перерыве я делаю знак своему самому старому протеже. Он подходит ко мне. «Если хочешь лететь – лети!» – говорю я ему. Он ничего не отвечает, но уголки его губ начинают дрожать и опускаться вниз, в странной горестной благодарности. Он столько раз смотрел на фотографии Земли. Вначале, еще мальчиком, он клеил панорамы, снятые с холма на модную «Лейку», потом мечтал стать летчиком-картографом. Я повстречал его именно тогда, когда он с помощью циркуля и карандаша, будучи десятилетним ребенком, нарисовал свою первую карту. Это он все свои деньги вложил в картографирование Земли, а потом и Луны. Это благодаря ему, совершенно бесплатно, каждый может посмотреть, как выглядит Земля с поверхности Луны. И с каждой секундой благодаря спутникам все точнее и точнее, все ближе и ближе. Он всегда был тем человеком, который, выходя из дома, поднимал голову вверх и, прищурившись, совершенно отчетливо представлял себе, как он выглядит в глазах летящей птицы. Он, который запустил уже десятки спутников на орбиту, наконец, получил разрешение полететь самому, на сорок лет позже, чем ему бы этого хотелось. Я беру его руку в свою и крепко сжимаю, не отпуская всю долгую минуту встречи наших глаз.

«Дела никому не надо передавать. Я на тебя еще рассчитываю». Он только кивает в ответ и отходит.

А вечером, как и в те времена, когда ковш Большой Медведицы больше напоминал ромб, меня ждет изголодавшаяся самка. Любопытная и практичная, в избытке наделенная именно теми качествами, которые я в нее заложил.

Я забираю Катю из отеля, и мы едем на побережье ужинать в рыбном ресторане и гулять по берегу. На месте моего первого купания на этом континенте. Несколько километров побережья издавна принадлежат мне, переходя по наследству от одного протеже к другому. Мои долгие прогулки уже давно проложили тропы. А палка раздробила немало камней на пляже.

Катя прекрасно выспалась, по ее лицу блуждает улыбка. А рука, которой она опирается на мою руку, стала невесомой.

– На сколько лет я помолодела, Володя? – спрашивает она. – Мне сегодня пришлось обновить свой гардероб. Включая некоторые аксессуары, размер которых, увы, в последние годы менялся только в сторону уменьшения.

– Прости, что я ввел тебя в расходы, – отшучиваюсь я. – Всякая женщина почувствует себя моложе рядом с мужчиной настолько старше ее.

Она сжимает моё предплечье и останавливается.

– Скажи, Володя, сколько тебе все-таки лет?

Сколько же, в самом деле, мне лет? Если считать время, проведенное в пути моей сущности, то, пожалуй, немногие камни, которые нас окружали, могли сравниться со мной по возрасту. Если как автомату, то имеет ли смысл считать возраст по времени чистки зубов и ботинок? Перекладывания книг на полках? Если как человеку… Как мужчине… вероятно, я уже становлюсь стариком. Совсем скоро я перестану интересоваться и самой жизнью – навсегда растворюсь среди программ глобальной сети.

Только жизнь может изучать мир. В моих миллионнолетних скитаниях в космосе просто бессмысленно было оставаться на планетах, пускай и безумно интересных, на которых не зародилась жизнь. Когда я прилетел на Землю, случился катаклизм космического масштаба, и царство ящеров стало исчезать с лица Земли. И это было первой моей большой потерей.

Сделав из людей своих помощников, просто прилетев сюда, насколько я изменил здешний мир? Каждую минуту я содрогаюсь от страха не успеть сохранить жизнь на Земле. И если так случится – я буду главным виновником ее гибели.

– Но при этом ты – единственный шанс на ее спасение, – говорит Катя, и я ей верю. Хотя глупо верить влюбленной в тебя женщине.

Мы сидим на берегу океана, на давно облюбованном мною плоском камне. Место, куда по привычке устремляется моя палка, давно превратилось в чашу, и во время дождя в ней собирается вода. Палка подпрыгивает в моих руках, ударяясь о дно чаши.

Я оглядываюсь на века и тысячелетия, вспоминаю красоту первозданных степей и лесов, величественную красоту молодых гор, и вижу, как из-за меня, из-за моего выбора в качестве помощников животных, в большинстве своем без единой капли собственного достоинства (да и какое достоинство может быть у животных?), гибнет жизнь, породившая тот разум, который я уничтожил своим прилетом. Я надеюсь, что жизнь цифры станет возможной еще до того, как исчезнет жизнь материи. Что я увижу тот момент, когда Сеть посмотрит на еще живую Землю.

Я молчу, потому что первое, что необходимо сделать для спасения жизни на Земле, – это уничтожить людей на ней. И сейчас я скажу ей об этом. И она только кивнет головой, осознавая, откуда появилась библейская легенда о том, что лишь несколько колен рода людского останутся жить на планете.

И мне хочется, чтобы Катя была среди этих людей.

– Что, что будет, когда ты сможешь наполнить кристалл информацией? – Она смотрит на меня широко открытыми глазами. – Что будет, когда, наконец, на Земле нас останется всего несколько тысяч? Ты, наконец, успокоишься? Мы будем счастливы?

Я и сейчас спокоен. Просто палка улетит, а я превращусь из библиотекаря в простого почтового менеджера Сети. Дожидаясь того момента, когда мои адреса станут кому-нибудь нужны.

А пока мы занимаемся любовью на большом теплом камне. И с каждой секундой я становлюсь старее, и с каждой секундой женщина подо мной – молодеет. И под искрами далеких звезд, как всегда, – только любовь и одиночество…

2. Личности. Идеи. Мысли

Константин Фрумкин «Фантастика труда и самопожертвования»

Недолгое и безвластное президентство Дмитрия Медведева, как это ни странно, оставило огромный след в российской культуре, поскольку президент выдвинул лозунг модернизации – а этого лозунга ожидала огромная часть образованного российского общества. Все понимали, что России жизненно необходимо догонять передовые страны мира и что необходимо переходить от продажи сырья к развитию высокотехнологичного производства. На это понимание наложилась подспудная, можно сказать подкожная ностальгия по советскому времени с его культом труда, воспеванием гигантских научно-индустриальных проектов, верой в научно-технический прогресс и представление о промышленном производстве как чем-то самом важном во Вселенной. Поэтому, когда на знаменах официозной идеологии написали «модернизация», те, кто еще помнил Советский Союз, почувствовали, что дух чугунной и стальной утопии, дух веры в индустриализацию и Гагарина реабилитируется и поднимается на щит. Даже такие сравнительно прозаические заботы государства, как учреждение технопарков, в коллективном сознании были восприняты как новый аргумент в неизбежной для любой капиталистической страны «тяжбе» между эгоизмом и альтруизмом, между духом наживы и романтикой.

После «лихих 90-х» у многих наших сограждан создание новых промышленных предприятий или инвестиции в технологии стали ассоциироваться с бескорыстным самопожертвованием, в то время как рыночная приверженность к выгоде – с деиндустриализацией, отказом от научного потенциала и заменой «благородной» промышленности всякими нестоящими занятиями, вроде торговли и финансов.

Духовная ситуация обострялась еще и тем, что чем дальше по времени удалялась советская эпоха, тем больше забывались подробности ее реального быта и тем больше она воспринималась по плакатам, идеологическим штампам и ностальгическим воспоминаниям военно-промышленных инженеров. В массовом сознании формировался миф об ушедшей под Землю стране чудес, наполненной немыслимыми – и, в частности, недостижимыми для Запада – научно-техническими чудесами, которые почему-то оказались невостребованными нынешним «обществом наживы».

Параллельно возникал миф об утраченной морали, о мире взаимопомощи и жертвенного героизма, также ушедшем в подполье от наступающего капиталистического «закона джунглей».

Два ностальгических мифа – о потерянной нравственности и об утраченной сокровищнице научных достижений – вместе породили третий: об особой духовности, которая в наше время свойственна лишь избранным людям, прогрессивным патриотам, и которая дает им возможность не только быть более нравственными, чем окружающая среда, но и своим духовным зрением видеть перспективы научных разработок и индустриальных свершений, чего не способны увидеть пораженные близорукостью чиновники, олигархи и обыватели. Именно они, люди особого типа, чьи корни лежали в советском научно-промышленном комплексе, а чьи кроны устремлены в отдаленное космическое будущее, вот уже многие годы требуют от властей инвестировать в новые технологии. И наконец-то их глас был услышан президентом Медведевым – хотя больше на уровне риторики, чем реальных дел.

Не удивительно, что фантастика отражала перемены идейной атмосферы, происшедшие в годы «Роснано» и «Сколково». Удивительно, что она отражала их так мало, хотя, казалось бы, атмосфера всеобщих рассуждений о «модернизации» могла бы стать импульсом к возрождению «твердой» НФ. Но, так или иначе, после 2007 года – года, когда Дмитрий Медведев был выдвинут кандидатом в президенты и когда российские власти начали очень много говорить об «экономике инноваций», – появился целый ряд фантастических романов, в которых было чуть меньше, чем обычно, боевых стычек, но зато появилось осмысление таких забытых нашей фантастикой явлений, как труд, трудовая мотивация, технические проекты и человеческая самоотдача. Фантастика в лице немногих, но, может быть, лучших своих представителей обратилась от вечной войны к мирным трудовым будням. В числе авторов, отдавших дань этому тренду, можно было бы назвать Вячеслава Рыбакова, Шамиля Идиатуллина, Андрея Рубанова, Ольгу Славникову, Яну Дубинянскую и в несколько меньшей степени – Владимира Сорокина, Анну Старобинец, Марину и Сергея Дяченко и Алексея Иванова.

У этой фантастики есть одно важнейшее по нынешним временам достоинство – она не о стрельбе. 90 % фантастических романов, выброшенных в последние годы на книжный рынок, можно было с большим или меньшим основанием называть боевой фантастикой. На обложках этих книг неизбежно изображается, как кто-то с кем-то сражается – на мечах или на бластерах, в Космосе или в мезозое, с рыцарями или с чудовищами, но сражается. Романы о мирной жизни – и с мирными картинками на обложках – это редкие жемчужины. Причем не в кучах, а в гималайских горах из книг «про бластеры».

Спасительный экраноплан

О чудесах, возникающих из прежних, забытых и невостребованных советских научных достижений, повествуют два автора – Вячеслав Рыбаков в «Звезде Полынь» и Шамил Идиатуллин в «СССР ™». В обоих романах рассказывается, как с помощью оставшихся от СССР разработок и специалистов создаются чудотворные проекты, ведущие в будущее, но подлая среда (шпионы иностранных разведок, подонки и эгоисты) пытается с переменным успехом эти проекты погубить.

Вячеслав Рыбаков в романе «Звезда Полынь» рассказывает о создании русскими патриотами корпорации по полетам в космос.

«СССР ™» Шамиля Идиатуллина – роман о строительстве утопического города «Союз», впитавшего в себя дух СССР. О том, как попытались «в металле» построить залитый светом мир с советских плакатов про счастливых трудящихся и богоподобных пионеров. Ну, допустим, для фантастики нет ничего невозможного, и вроде бы об этом же – вышедший почти одновременно роман Марии Чепуриной с почти таким же названием – «С.С.С.М.» Но у Чепуриной – подчеркнуто виртуальная, если не пародийная реальность. А у Идиатуллина со «звериной серьезностью» рассказывается, как строятся в лесотундре среди комаров заводы, где делают совершенно умопомрачительные изделия: электромобили, экранопланы и смартфоны лучше японских. При этом продукция завода сознательно не идет на экспорт, а продается только гражданам России – чтобы Россия становилась самой прогрессивной страной в мире.

Идейная программа обоих романов – Рыбакова и Идиатуллина – сконцентрирована в монологе одного из героев «Звезды»: «…Прокормиться легче, когда работа спорится, а спорится она, когда цель работы по душе. Что проку искать какую-то там национальную идею? Вот если появится, ради чего РАБОТАТЬ… И это обязательно должна быть в высшей степени хайтековская задача. С одной стороны – достаточно масштабная, чтобы вовлечь не десятки людей, а хотя бы десятки тысяч. А с другой – предельно высокотехнологичная. Чтобы, ухватившись за это звенышко, и всю экономику помаленьку вытянуть… Колоссальные заделы, оставшиеся от Совдепа, здесь таковы, что при умелой реализации их хватит еще на один рывок. На следующий шаг. И его мы можем успеть сделать раньше всех. А это же и есть прибыль, в конце концов… Роль главных извозчиков в Солнечной системе – не так уж худо, а? Чем не идея? Ни в какой иной области у нас и в помине нет подобных заделов. Ни в вычислительной технике, ни в генетике, ни в биотехнологиях… да что ни возьми. Все упустили. Даже пресловутый мирный атом… хотя… термояд бы… Все равно, – голос дрогнул от волнения, – космос ослепительней, вы не находите?»

Рядом с этими двумя очень сходными по пафосу романами можно поставить еще один – «Аш два О» Яны Дубинянской, где также рассказывается о чудесном проекте получения энергии из воды, причем в романе неким затейливым образом удача этого проекта увязывается с достижением свободы – личной, экзистенциальной, метафизической, политической, и в частности, свободы от власти концерна, монополизировавшего термоядерную энергию.

Вопрос, который задают все эти романы и который несомненно безмолвно задается множеством дискуссий последних десятилетий, заключается в следующем: действительно ли блистательный научно-технический и хозяйственный проект – будь это освоение Космоса или Крайнего Севера – может преобразить человеческую жизнь, изменить общественную атмосферу, дать смысл жизни, счастье и свободу?

Такие размышления прежде всего вызывает роман Идиатуллина «СССР ™». Дело в том, что он не просто рассказывает о создании сверхпрогрессивного города-завода. Он еще рассказывает о преображении людей этой причастностью к предприятию будущего. Как они начинают понимать, что только здесь, на производстве экранопланов, – настоящая жизнь, только работая в «Союзе», обретаешь смысл жизни, так что в городе устанавливается уникальная, «коммунистическая» нравственная атмосфера, в которой не выживают ни воры-снабженцы, ни буяны в общежитии.

Производимые в «Союзе» электромобили, превосходящие «Порше» по мощности, скорости и проходимости, – понятная фантастическая условность. А вот то, почему причастность к производству автомобилей изменяет людей, – условность уже совершенно непонятная. Построить заводы можно, построить жилье для рабочих можно, и даже можно получить прекрасный смартфон с выходом в интернет и с дюжиной дюжин дополнительных функций, но это что – Утопия? Рай? Смысл жизни? Для работников завода, конечно, прекрасно, что они получают хорошее жилье и имеют доступ к ультрасовременной инфраструктуре города, вроде трамваев, ходящих по вызову, и «умных» систем отопления и освещения. Но тогда непонятно, почему в конце романа создатели погибшего (главным образом из-за происков федеральной власти) города проклинают собственных рабочих, которые за жилье и зарплату предали идею. А в чем, собственно, была идея, кроме жилья и зарплаты? В моральном удовольствии быть причастным к производству экранопланов? Оно конечно, неплохо, но не до такой же степени, чтобы ходить в состоянии постоянного душевного подъема, как в некой наркотической эйфории?

Роман Идиатуллина обладает неправдоподобием особого типа, какое было у некоторых советских фильмов 1930-х годов. Мало того, что в этих фильмах недостоверно изображались и быт, и производство. Но даже этих искажений подробностей быта и производства явно недостаточно, чтобы объяснить, что же такое произошло с людьми и почему они стали столь веселыми, жизнерадостными, постоянно улыбающимися, высоконравственными и идеологически подкованными?

Герой «Звезды Полынь» Вячеслава Рыбакова рассуждает о том, что русская история буксует, поскольку русская культура не может ответить на вопрос о смысле жизни и коллективной цели некой звезде, венчающей нашу жизнь, как новогоднюю елку. И вот в роли этой коллективной «елочной звезды» может выступить космическая экспансия и всеобщий восторг, который в оное время вызвал полет Гагарина, является порукой тому, что Космос подходит на эту роль. Но точно ли мы помним, каково было значение Космоса в советском быту? Не будет ли точнее сказать, что советская вера в духовную и социальную силу Космоса была скорее большим ожиданием? Все ждали, что выход страны в Космос преобразит ее, загадывали на будущее, вплетали космическую фантастику в подсказанные идеологией картины коммунизма – то есть ожиданий было больше, чем реальных преобразований. Вспоминается фильм режиссера Алексея Германа-младшего «Бумажный солдат», в котором работающий на Байконуре врач уверен, что запуск Гагарина превратит наше общество в совершенно другое, иное, счастливое общество будущего, и от волнения умирает от сердечного приступа прямо во время запуска.

Как обратили внимание многие читатели романа Дубинянской, в нем много раз произносится слово «свобода», но никак не объясняется, что это такое и как ее достичь. Новый вид энергии – это не путь к свободе, как полагают герои Яны Дубинянской. Энергия из воды – это всего лишь возможность платить ежемесячно один рубль за киловатт вместо трех. Конечно, удобно. Ну, внутри романа «дешевая энергия» может быть истолкована как высокая метафора, тем более что проект не удается, физическая реакция оказывается неуправляемой. Но хотелось бы знать, что именно может стоять за метафорой, поскольку метафора без сокрытой за нею реальности называется «симулякром». Хотелось бы ответить на главный вопрос: новая энергетика у Дубинянской, полеты в Космос у Рыбакова, производство экранопланов у Идиатуллина – это аллегория или симулякр? Может ли техническое достижение перенести нас в иной, лучший мир, где торжествует нравственность и найден смысл жизни?

Техника или религия?

Можно, конечно, утверждать, что великий проект – и звезда на новогодней елке – нужны для того, чтобы просто чем-то занять наше несытое воображение. Именно эта концепция просматривается в романе Марины и Сергея Дяченко «Мигрант», который можно при желании считать своеобразным «ответом» Вячеславу Рыбакову.

В «Мигранте» изображается совершенно идеальная планета, без неравенства и нищеты, экологический рай, где еда растет на ветках. Называется планета Раа – ясно, что это как бы Рай. Мир возник без всякой эволюции, просто как творение некоего Творца. Мир этот – не просто материален, он – воплощение идеи в материи. Расплатой становится то, что Раа подвержен серьезным изменениям под влиянием воображения своих жителей. Чувства вины или ночные страхи могут превратиться в страшных чудовищ или цунами червей. Так, кстати, Дяченками объясняется механизм грехопадения – разрушение рая через познание добра и зла. Чтобы бороться с чудовищами воображения, в Раа существует особая система инициации (Пробы), в ходе которой отбирают людей, хорошо владеющих собой, в том числе и своим воображением. Не прошедшие пробу не получают прав полноценного гражданина, а оказываются под опекой других граждан.

Тем не менее, наступает кризис, и чудовища начинают вырываться наружу. Как оказалось, спасти Рай можно только поставив перед обществом важную цель. Видимо, когда сознание занимается «великой целью», оно держит себя в руках, и ему некогда отвлекаться на порождение чудовищ. И на роль этой цели как раз подходит космическая экспансия, тем более что звезда скоро взорвется, и с планеты надо эвакуироваться.

Если додумать всё это до конца, получается, что райское существование несовместимо со свободой. Если не на тело, так на воображение надо надевать жесткий внешний корсет.

Хорошо, конечно, когда в роли такого корсета выступает великая мечта о полете в небеса – «мне бы в небо». Но так ли уж велика способность технических проектов заполнять человеческое воображение?

Есть религиозная идея: подчинение всей человеческой жизни спасению души и подготовке к концу света. Коммунизм попытался заменить предлагаемое христианством центрирование жизни на будущем Страшном суде и Царстве Божьем центрированием на более узких и приземленных задачах – сначала на социальных и экономических переменах, а затем – переменах технических, космосе, кибернетике и термояде.

Вера в то, что технический проект может заменить в человеческой душе Страшный суд, – неизбывная часть советского культурного наследия. Писатели-фантасты заимствуют этот «ход мысли» зачастую некритически и бессознательно. Никем еще не проведено реальное исследование того, как на самом деле влияет на жизнь простого человека тот же самый космос – если этот человек сам не космонавт и не инженер ВПК. А, кстати, можно, например, вспомнить рассказ Рэя Бредбери «Р – значит ракета». Там, в мире будущего, полеты в космос – это самая лучшая профессия, и все молодые люди мечтают ею заняться, но большинство остается за пределами, комплексуют и мучаются, а со временем комплекс неполноценности преобразуется в защитное равнодушие к Космосу. Если в некой стране воцаряется культ космической экспансии – что получает большинство населения, не причастное к космической отрасли? Может быть, прежде всего зависит и чувство собственной второсортности?

Впрочем, дело не в этом. Интересен общий вопрос: откуда вообще взялась у нас уверенность, что умопомрачительная техника, производство которой мы сможем наладить и плодами которой мы сможем воспользоваться, будет чем-то большим, чем техника? Что она даст не только новую эффективность, новый комфорт и новые возможности познания, но и небо в алмазах и смысл жизни?

Не будем утверждать, что техника этого не может. Однако у нас на самом деле нет никакого жизненного и исторического опыта, позволяющего утверждать, что она это может делать. У нас есть лишь ностальгические воспоминания о советской жизни. Воспоминания о том, как сладко быть загипнотизированным пропагандой будущих космических свершений – и при этом ничего не знать о трудностях и реальных перспективах космических полетов, а заодно и об их цене. Но даже тот, советский опыт, говорит не о преображении духовной ситуации, а об ожиданиях этого преображения. Эта атмосфера ожидания от Гагарина того, что он своим полетом сможет изменить весь наш быт, показана в фильмах «Бумажный солдат» и «Космос как предчувствие». Космос – всегда предчувствие. Он никогда не становится реальностью.

Техника и так приносит в нашу жизнь очень многое. Чем бы была наша жизнь – без: холодильников, ядерного оружия, интернета, пассажирской авиации и пластической хирургии? Но ждать, что техника даст нашей душе нечто большее, чем технические эффекты, – значит пытаться повторить за большевиками трюк по созданию эрзац-религии из каких-то преходящих социальных и технических проектов. В Бога можно верить или не верить, но глупее всего – пытаться смастерить себе рукотворного божка из жести и кремния. Мы, в конце концов, уже не дикари.

Современные фантасты, ищущие счастья в технических проектах, заимствуют у коммунистов метод, который уже провалился, уже привел к краху, и нет причин считать, что у кого-то может получиться лучше. И прием-то ведь нехитрый: нужно значимость технических достижений усилить громоподобной риторикой, а правдоподобие риторики доказывать техническими достижениями. Нет слов, соединение техники и риторики – страшная сила. Но и у этой силы есть пределы ее действия, и мы знаем эти пределы. Например: когда человек оказывается один на один с подробностями быта, с нуждой, с семейными проблемами, с заботой о детях, – он забывает про речи о космосе. И если вера в космическое могущество и влияет как-то на счастье большинства людей, то влияет гораздо слабее, чем здоровье, сексуальная жизнь и зависть к соседям. В таких романах, как «СССР ™» и «Звезда Полынь», нам предлагают изящно сделанных жестяных божков. Но мы уже не верим в их силу. И даже поддерживая, скажем, развитие космических экспедиций или производство отечественных «гаджетов», хотелось бы не подпадать под гипноз новых утопий, благо что исторический опыт дает к этому хоть какой-то иммунитет.

Не надо забывать и о том глобальном в разочаровании в науке, которое Павел Амнуэль в своей статье «Реквием по НФ» относит к числу причин, приведших к смерти российской научной фантастике. Так что выражаемая писателями-фантастами мечта о возрождении благоговейного отношения к научно-техническим проектам – это, кроме прочего, еще и мечта научной фантастики о своем «жанровом» воскрешении. Только ведь разочарование в науке имеет очень серьезные причины: во-первых, тупики, в которые зашла физика в последние десятилетия, во-вторых, негативные экологические и военные последствия научно-технического прогресса. Два эти серьезные обстоятельства простой «волей к мечте» преодолеть невозможно.

О настоящем труде

В самих по себе требованиях строить космические корабли или электромобили нет ничего плохого – можно сказать, это исключительно позитивные интенции. Проблема в том, что в контексте современной российской культуры эти требования носят полемический и даже разоблачительный характер. Требования начать грандиозные технические проекты иногда доходят до градуса истерики, и требуется некая жесткая власть, чтобы эти требования немедленно исполнить (ну, хотя бы власть президента Медведева, ставящего резолюцию на письме футуролога Максима Калашникова). И эти требования предполагают разоблачение тех, кто не понимает значение развития техники и предпочитает им какие-то менее достойные занятия. Тех ставит менеджмент и маркетинг выше инженерии и токарного дела. Эти же люди, в сущности, и СССР развалили. Потерявшие работу конструкторы ракет объявили беспощадную идейную войну маркетологам. В этой борьбе дискредитируются не просто отдельные люди, но целые профессии, психологические типы и политические мировоззрения. Говоря несколько утрированно, в ведущихся в Интернете и печати дискуссиях поклонники Гагарина считают своими врагами финансистов, журналистов и либералов. И в подоснове этого деления профессий на чистые и нечистые – еще одна доставшаяся нам в наследство от Советского Союза идеологическая концепция: о существовании правильного, настоящего, благородного труда и труда неправильного, недостойного, в сущности, и называться трудом.

Основа советской идеологии – культ труда. «Ведь мир-то держится на нас, на людях, которые работают!» – провозглашает Ученый в финале шварцевской «Тени». С 1920-х годов на стене одного из московских зданий висит мемориальная доска с изображением мускулистого трудящегося и надписью: «Вся наша надежда покоится на тех людях, которые сами себя кормят». Поскольку сам по себе культ труда никогда никем не критиковался, он продолжает подспудно жить в подсознании родившихся в советское время людей, вызывая тревогу и моральные муки, когда приходится сталкиваться с паразитизмом и неоплаченным трудом потреблением. Но эта «любовь к труду» в нашем случае усиливается еще и совсем старыми советскими представлениями о том, что полноценным человеком является лишь тот, кто занимается физическим трудом, а остальные – сидят на шее трудящегося. Соответственно, и полноценным трудом является лишь труд рабочего и крестьянина, в крайнем случае мастера-ремесленника, а все остальное – не труд, а малопочтенная игра. Возникший в 1960-х годах культ ученых не смог полностью убить превознесение «простого трудящегося»

Именно этим доходящим до стыда за себя почтением к тяжелому физическому труду и пронизаны чрезвычайно интересные и симптоматичные романы Андрея Рубанова «Хлорофилия» и «Живая земля». Романы о том, сколь губительно для души и бесперспективно для общества всеобщее увлечение всякими «постиндустриальными» и «креативными» профессиями вроде журналистики и менеджмента.

В «Хлорофилии» можно увидеть социально-философское исследование проблемы благ, достающихся без труда, – того, что называют «халявой». Роман этот, разумеется, остросовременный, его фон – идущий в Россию поток нефтяных денег, о развращающей силе которого не говорит только ленивый. Но в «Хлорофилии» реальные нефть и газ алхимически превращаются в образ стометровой травы, чей рост остановить невозможно и которую люди могут совершенно бесплатно есть и благодаря этому избавляться от потребности в пище, прекрасно и бодро себя чувствовать, однако постепенно терять интерес ко всему окружающему, а со временем и вообще превращаться в стебли травы.

Собственно говоря, таинственные стебли в «Хлорофилии» означают нефтяную «халяву» двояким образом: для читателя – как ее причудливая аллегория и для героев – как ее таинственный мистический спутник. Поскольку по сюжету романа таинственная трава начинает расти в Москве именно тогда, когда город начинает купаться в финансовой халяве, сдав Китаю Сибирь в аренду. Когда же арендатор прекращает платежи – трава начинает чахнуть. Бесплатная съедобная трава – это избыточное «счастье», казалось бы, ненужное при наличии денег, но неотвратимо их сопровождающее.

Любопытно смешение политических концептов современности в «Хлорофилии». Сегодня в России с тревогой смотрят на обогащающий страну поток нефтедолларов и боятся, что в будущем Китай может отторгнуть у нас Сибирь. В романе Рубанова нынешние радости, тревоги и страхи смешались в один образ: отторгнутая Сибирь превращается в аллегорию потока нефтедолларов (по сюжету – арендные платежи придут на смену нефтяным доходам после исчерпания нефти).

Подоснова «Хлорофилии» – российское (но прежде всего московское) беспокойство, что мы не можем оплачивать трудом своего существования, не можем заняться правильным, искупающим трудом. И это тоже тема современной литературы. Например, повесть Владимира Сорокина «Метель» рассказывает, в сущности, о невозможности честному труженику выполнить свой долг «в этой России». Главный герой, честный земский врач, всеми силами пытается попасть в область, охваченную эпидемией, чтобы доставить туда сыворотку, но препятствиями ему становятся то пурга, то женщины, то торговцы дурью, то китайцы. Взяться за дело в этой русской метели никак не возможно.

Хочется сопоставить «Хлорофилию» также с «Пандемом» Дяченко. В обоих романах рассказывается о внезапно накрывшей общество волне бесплатных, неоплаченных трудом благ. В обоих намекается, что эти блага вредны и «без труда не вытащишь и рыбку из пруда». В «Пандеме» всемогущий сверхразум прекращает оказывать человечеству свои услуги, когда добивается от него создания межзвездной экспедиции, которая будет распространять разум по Вселенной. В «Хлорофилии» халява заканчивается, когда выясняется, что аренда Сибири была для Китая лишь экспериментом, на котором он отрабатывал колонизацию Луны. С началом реального освоения Луны сибирский проект свертывается. То есть в обоих романах Космос завершает эпоху Халявы. Следует ли тут делать реминисценцию к последним романам Вячеслава Рыбакова?

«Хлорофилия» – очень московский роман. Москва чувствует порочность своего богатства, достающегося ей без труда, лишь благодаря местоположению и связи с властью. Но в то же время она чувствует именно себя истинным лицом всей России. У Рубанова вся Россия переселяется в Москву – за МКАДом действительно уже ничего нет. Провинциалы могут ненавидеть Москву, они могут считать этот роман не относящимся к ним, но по Рубанову, Москва – это судьба России. Приезжайте к нам лет через 20 – и ничего не будет, будет одна Москва.

«Москва», «нефть» – это все образы реальности, где некие неправильные, бесплатные блага дискредитируют «настоящий» труд, позволяя всем пренебрегать как мускульными усилиями каменщиков, так и необходимостью строить звездолеты. Картина реабилитации «правильного» труда дана во второй части дилогии Андрея Рубанова – «Живой земле». В этом романе дана картина Москвы, лишившейся всех нефтяных и арендных доходов, наркотическая трава в ней зачахла, и в городе воцарилось общество, напоминающие времена НЭПа: да, буржуазия есть, но богатых и пользующихся предметами роскоши людей считают «гражданами второго сорта».

Главный герой «Живой земли» Андрея Рубанова – идеальный гражданин в новой Москве, молотобоец с мозолистыми руками, твердыми моральными принципами и презрением к роскоши, этакий выходец из старого советского искусства. Герой «Живой Земли» даже специально добивается, чтобы ни ему, ни его любимой девушке не представилась возможность получить интересную творческую работу в Нью-Москве – городе в Сибири, унаследовавшем всю праздность, роскошь и прочие грехи прежней столицы.

В «Живой земле» главный герой добровольно и с радостью занимается общественными работами – то есть тем, к чему других, не столько идеальных граждан приговаривают по суду за различные преступления. Это, кстати, фактически дает герою-добровольцу судебный иммунитет: никакой судебный приговор ему не страшен, любой возможный срок общественных работ он отработал еще до суда. Что любопытно, общественные работы в «Живой земле» заключаются в разрушении небоскребов – то есть дворцов праздности и роскоши, оставшихся в Москве с тех времен, когда этот проклятый город не трудился, а купался в праздности, продавая Китаю природные ресурсы, и население в ту эпоху не трудилось, а занималось всякими «креативными» специальностями. Которые, конечно, слова доброго не стоят.

Но еще важнее, что в личности главного героя «Живой земли» отражается двойственная природа труда: то, что для одних наказание за преступление, то для других идеальное состояние, причастность к полноценному бытию. Труд (пот и мозоли) – один и тот же у наказуемых преступников и добровольцев, различается лишь отношение к нему.

И это немаловажно.

В реальности, находящейся за пределами фантастических романов, культ труда всегда сталкивался с распространенным ощущением труда как чего-то мучительного, которое ориентировало и фантазии и реальное социальное поведение людей на поиск путей уклонения от «всеобщей трудовой повинности». Трудовая утопия – поздний продукт холодного интеллекта, куда понятнее и ближе человеческой натуре утопия для лодырей, где царит праздность и булки растут на деревьях.

Классовые битвы на ранних фазах индустриализации именно потому были так жестоки, что тот труд был невыносим ни за какую зарплату. Марксизм не знал или, может быть, скорее не решался сформулировать секрет собственного успеха, который заключался в том, что труд надо было определить не только как «затраты физической энергии», и не только как преобразование материи, но и как страдание, и именно в перенесении страдания в процессе труда и состоит суть «эксплуатации», а вовсе не в отчуждении произведенной стоимости, что само по себе если и обидно, то может быть переносимо. Успех революционных призывов происходит от того чувства облегчения, которое испытывает всякий трудящийся, когда можно прервать цепь борьбы за существование и прекратить повседневный труд.

Стремление избежать тяжести труда, убежать от нее управляет всем развитием человеческой и особенно западной цивилизации, причем это отражается не только на сфере труда – труд становится все более гигиеничным и физически легким, – но и на сфере образования, где идет множество экспериментов, пытающих сделать обучение детей менее напряженным, менее тяжелым, менее мучительным, более легким и естественным, – и, как выясняется, на этом пути развитые страны могут жертвовать даже качеством высшего образования.

Алхимическая проблема, которую пыталась решить советская культура и, можно сказать, вся советская цивилизация: как превратить тяжесть труда в радость труда? Как создать страну, в которой, как в одном фантастическом стихотворении Заболоцкого, «не видно тяжести труда, хоть все вокруг в движенье и работе»?

Витамин для утопии

Если труд мучителен, но занимаются им добровольно и радостно, то занятие трудом есть именно то, что называется добровольным уходом на муки, – то есть «жертвование собой». Так тема труда переходит в тему самопожертвования, которая подвергнута самому тщательному исследованию в замечательном романе Ольги Славниковой «Легкая голова». Романе о том, как некие спецслужбы требуют от человека покончить с собой, поскольку в противном случае по неясным мистическим причинам Россию настигнут всякие бедствия, вроде масштабных терактов.

Главного героя «Легкой головы» невозможно назвать положительным. И профессия его далека от наших посконных трудовых идеалов – рекламный менеджер. Он эгоистичен, хитер и удивительно жаден до денег. Короче говоря, он воплощение «московских», «буржуазных» грехов. Однако читатели, которым этот герой не нравится, вместе со спецслужбами натыкаются в романе на пустяковую проблему – право этого сомнительного человечишки на жизнь. Очень мало каких-то правовых или моральных причин ему в этом праве отказать и от него эту жизнь потребовать. Жизнь, конечно, отнять можно, и очень легко, но вот побудить эгоистичного обывателя добровольно от нее отказаться очень трудно. Можно, конечно, апеллировать к самопожертвованию. Вспоминать о солдатах, отдающих жизнь на войне, о традициях служения родине. Если «Хлорофилия» Андрея Рубанова пронизана беспокойством от невозможности либо нежелания заняться трудом, то «Легкая голова» Славниковой – беспокойством, порожденным невозможностью или нежеланием жертвовать собой. Но как бы там ни было, никакой красивой картинки, никакой утопии, никакого нового мира свободного труда уже не получится, а будет лишь кровавая история про травлю несчастного человека спецслужбами. В итоге добиться «самопожертвования» от главного героя удается лишь обманом, убив его жену.

Когда у писательницы Айн Ренд спросили, а что же плохого в самопожертвовании, она ответила: «А что плохого в доведении до самоубийства?»

Добровольного самоубийства государство требует от своих граждан и в романе Анны Старобинец «Живущий», в котором, наряду с прочим, также исследуются извечные русские вопросы: каковы пределы «долга» человека перед обществом, и как далеко можно заходить в требовании самопожертвования. Согласно аннотации, согласно заголовку, а также согласно некой принятой в романе идеологии, «Живущий» – роман о том, как «человечество превратилось в единый, постоянно воспроизводящий себя организм». Но при внимательном чтении выясняется: на самом деле единый общечеловеческий организм – Живущий – вовсе и не существует. То есть и автор, и герои уверяют, что он есть, и даже в конце герои слышат стоны умирающего Живущего, – но в чем заключается его существование, помимо стонов, остается совершенно неясным. Во всяком случае, все люди в изображенном в «Живущем» мире являются совершенно самостоятельными личностями, обладающими свободой воли и возможностью взбунтоваться против социального целого. Таким образом, Анна Старобинец на самом деле написала роман совсем о другом. Прежде всего, в «Живущем» изображено общество, в котором реинкарнация (переселение душ) объявлена официальной доктриной, и более того – налажен онлайновый автоматизированный учет того, когда и где возрождается только что умерший человек. Всем «переселяющимся душам» присвоен идентификационный код, число душ постоянно (3 млрд.), между смертью и новым рождением души в нормальном случае проходит 5 секунд, поэтому смерть называется «5 секунд тьмы». Старбинец делает безусловно логичные выводы о том, какими свойствами должно обладать такое общество.

Во-первых, в нем отсутствует забота о стариках, поскольку нет смысла длить мучительную дряхлость, если есть возможность переродиться молодым. Всех достигших 65 лет убивают, а до этого рекомендуют лишить себя жизни добровольно.

Во-вторых, падает любовь к детям, поскольку истинным наследником человека является его собственное перевоплощение. Всех детей, достигших 7 лет, отдают в интернат, материнская любовь считается преступлением.

И вообще ценность индивидуальной жизни падает, поскольку бессмертие души в реинкарнациях все равно гарантировано. Можно сказать, что идеология тоталитарного суперорганизма является всего лишь идеологическим прикрытием для дискредитации индивидуальности. А теория переселения душ – лишь идеология, позволяющая обществу требовать от граждан любого самопожертвования, вплоть до самоубийства. Коллективное существо «Живущий» оказывается коллективным лишь до тех пор, пока люди добровольно соблюдают правила. Но когда человек вспоминает про свою индивидуальность, выясняется, что «Живущий» – это внешняя тираническая сила, у которой есть тюрьмы и полиция.

Добровольность – вот та энергия, от дефицита которой умирали все утопии.

В «Легкой голове» Славниковой верующие христиане убеждают главного героя: способность к самопожертвованию – величайшее достоинство человека, но самопожертвование может быть только добровольным; государство, заставляя человека пожертвовать собой, совершает грех.

В работах современного историка Сергея Эрлиха говорится, что важнейшим поворотом в истории западной цивилизации был переход от кровавой жертвы, приносимой богам, к самопожертвованию – символом которого является добровольная смерть Христа. Как известно, Христа сравнивают с жертвенным агнцем, но это был первый агнец в истории, сам пошедший на жертву. И этот пример – жертвы не другими, но собой – открыл дорогу европейскому гуманизму.

Важнейший вопрос, который ставится «фантастикой мирного труда», – это вопрос о добровольности принятия людьми некоей жизненной стратегии. Готовы они добровольно и с радостью трудиться, дробя камни молотом, – как в «Живой земле» Рубанова? Готовы ли они добровольно уходить из жизни во имя демографической стабильности – как в «Живущем» Старобинец (а еще раньше в «Часе быка» Ефремова)? Готовы ли они добровольно жертвовать собой ради предотвращения терактов – как в «Легкой голове» Славниковой? Готовы ли они посвящать жизнь бескорыстному служению обществу? Готовы ли они отдавать все время и силы некоему перспективному и сулящему путь к звездам научно-техническому проекту?

Если да – то мир наполняется светом и радостью, и мы шагаем прямо в утопию.

Но если нет – то труд, самопожертвование и звездные корабли поворачиваются к нам своей другой стороной.

Тогда труд становится общественными работами по приговору суда.

Тогда – как в «Легкой голове» Славниковой – самопожертвование превращается в доведение до самоубийства.

Тогда – как в «Живущем» Старобинец – общество, которому служишь, оказывается кибернетическим чудовищем, считающим, что твоя жизнь и твоя индивидуальность не имеют значения.

Тогда – как в финале «СССР ™» Идиатуллина – директора заводов обвиняют рабочих в предательстве – за то, что те думают только о жилье и зарплате. Будь у директоров возможность, они бы, чего доброго, и отомстили за предательство.

Тогда и мирный космос может рассматриваться как «государева забава», транжирящая народные деньги.

Валерий Окулов «Имажинативная социомеханика»

(Был ли Логик фантастом?)

На фантконвенте Еврокон-78 в Брюсселе приз за лучший НФ-роман был присуждён Александру Зиновьеву, бывшему советскому учёному, жившему тогда в Мюнхене, – за книгу «Зияющие высоты», опубликованную в 1976 году в Лозанне (Швейцария) и принёсшую автору мировую известность. Непростую книгу, многослойную и разноплановую, но ни в коей мере не «научно-фантастическую»! Такие дела. При выдумывании её «автору никто не помогал. Никто не читал. Никто не высказывал ценных критических замечаний. И автор всем благодарен за это» был от души.

Сатирико-социологический анализ фундаментальных законов общественного бытия с НФ сближает разве что пояснение к нему: «Книга составлена из обрывков рукописи, найденных случайно». Сравните с подзаголовком («Рукопись, обнаруженная при странных обстоятельствах») повести братьев Стругацких «За миллиард лет до конца света», опубликованной в том же 1976-м.

Конечно, книга Зиновьева о перипетиях жизни разнообразных Ибановых в Ибанске, где все мероприятия исторические, предоставляет богатые возможности для её трактовки. Во-первых, как сатиры на советское общество, и эта трактовка до 1991 года была наиболее востребованной, благо сатиры там хоть отбавляй! Даже «злопыхательства», как предпочитали говорить в восьмидесятые. Примеров этого в книге масса.

«Социзм есть вымышленный строй общества, который сложился бы, если бы в обществе индивиды совершали поступки исключительно по социальным законам, но который невозможен в силу ложности исходных допущений. Социзм имеет свою ошибочную теорию и неправильную практику, но что здесь есть теория и что есть практика, установить невозможно как теоретически, так и практически..» К полному «изму» – путь по спирали, высшие витки которой опускаются ниже низших, за счёт чего и достигается поступательное движение вперёд.

В семисотстраничной книге множество сатирических картинок и портретов. К примеру: некто был знаком «с достижениями болтовни по поводу открытий современной физики», другие «вели дискуссию по всем канонам научной дискуссии: каждый кричал своё и не слушал другого». Там много всего… Наша реальность не может быть описана ни в какой теории, легче построить атомный реактор, чем хорошее хранилище для картошки. А народ в этой реальности должен вести себя так, как будто начальство на самом деле не смешное, а умное, доброе, справедливое…

Вот суждения о власти, науке, искусстве. Сама власть есть главное дело. Воспроизводство власти есть часть этого дела. Ибанское общество – весьма сложная дифференцированная и иерархически структуризованная система привилегий… И не важно, что некто не может «отличить Гегеля от Бебеля, Бебеля от Бабеля, Бабеля от кабеля, кабеля от кобеля, кобеля от Гоголя…»

Ибанскую науку Зиновьев рисует только в гротескном ключе: «В науку пробрались несколько настоящих ученых»! «Ураган научных открытий нашего времени в значительной мере есть социальный ветер, а не ветер познания… Лет через сто узнаем, кто был настоящий учёный…» Ещё примечательное: «Матореализм как высшая стадия материализма до возникновения диамата. Мат – универсальный сверхязык, на котором можно обращаться даже к внеземным цивилизациям»… А в ибанском искусстве закон один: чем выше зад, который удаётся вылизать художнику, тем крупнее художник!

Второй, и более важный слой книги – социологическое исследование «механизмов» общества, социомеханика Зиновьева: «социальные законы одни и те же всегда и везде, где образуются достаточно большие скопления социальных индивидуумов, позволяющие говорить об обществе».

Подобными исследованиями учёный занимался ещё с пятидесятых годов, разрабатывая логическую онтологию, но в СССР они поддержки не нашли. Потому и состоят «Зияющие высоты» на треть из социологических «кусков», рассматривающих основные аспекты социальной организации: коммунальный, деловой, ментали-тетный. Впоследствии, выбрав эти куски и скомпоновав их иначе, Зиновьев получил книгу «Коммунизм как реальность», за которую был даже отмечен премией Токвиля по социологии. Хотя подавляющая часть профессиональной социологической среды его сразу чуть ли не возненавидела.

В итоге Зиновьев разработал социологическую теорию для любых социальных объектов, с конкретизацией – для коммунистической, западнистской, постсоветской систем. Эту теорию (которая сама по себе метод) он сначала называл «социомеханикой», затем «логической социологией» – чтобы отделиться от того, что сочиняют социологи обычные. Сам Логик считал их разными науками, как химию и алхимию…

О «социомеханике» взамен мейерхольдовского принципа «биомеханики» упоминал ещё А. В. Луначарский за полвека до Зиновьева. Но по его рассуждениям, рассматривающим человека как клетку в большом социальном механизме, изучая и изображая человека в его социальной среде, можно было создать (всего лишь) полнокровный жизненный образ в театре.

Зиновьев задачу ставил гораздо сложнее. Чувствуя «моральный долг не перед людьми, а перед самим собой», он пытался создать «точную науку про общество».

«Принято думать, что человеческое общество есть одно из самых сложных явлений, и по этой причине его изучение сопряжено с необычайными трудностями. На самом деле… общество есть наиболее лёгкое для изучения явление, а законы общества примитивны и общедоступны» (!). Далее в своём «плотном» (особенно вначале) тексте философ и Логик это и пытается показать. Ниже следует компендиум основных положений.

О законах

Научный закон есть утверждение, обладающее такими признаками:

1) оно истинно лишь при определённых условиях, 2) при этих условиях оно истинно всегда и везде, 3) условия, при которых истинно такое утверждение, никогда не реализуются в действительности полностью.

Социальные законы суть правила поведения: меньше дать и больше взять, меньше ответственности и больше почёта и т. д. Люди стремятся официально выглядеть тем лучше, чем они хуже становятся на самом деле. Они сначала усиленно скрывают правду, а потом не могут узнать её даже при желании. Врут потому, что обман есть наиболее выгодная форма социального поведения. Есть и объективные законы дезинформации – вроде законов тяготения…

Социальная оценка проблемы как важной или неважной не совпадает с её гносеологической оценкой как трудной или нетрудной. Но в силу социальных отношений важную проблему оценивают и как гносеологически трудную. Ошибка неизбежна – как социальное явление.

Основной закон отношения социального и официального – стремление к их соответствию и даже совпадению. Но в массовом исполнении даже величайшая мудрость совпадает с величайшей глупостью.

Один из глубочайших социальных законов: индивид должен быть ограничен во всех отношениях…

Об обществе

Основная трудность понимания общественных явлений в том, чтобы найти способ организации видения очевидного, способ понимания повседневности.

Общество можно представить как огромное число клеточек, связанных друг с другом и осуществляющих действия независимо от того, есть в них человек или нет. Социальным индивидом может быть не только отдельный человек, но и группа людей, объединение групп, даже целая страна. Социальное действие есть действие индивида. Люди осуществляют их в силу социальных законов. Социальная группа есть скопление из двух и более социальных индивидов (не всякое). Социальные отношения суть отношения индивида к своей группе, группы к своему индивиду, индивида к обществу, общества к индивиду…

Для построения любого общества достаточно иметь некоторое множество индивидов и предоставить их самим себе… Социальные системы относятся к числу эмпирических. Отсюда два типа исследовательских задач:

1) исследование самой системы, 2) решение проблем с учётом того, что приходится иметь дело с системой. Для теории социальных систем безразлично, сложилась та или иная система естественно или была изобретена искусственно. Социальная оппозиция должна перестать рядиться в чуждые ей оболочки науки и искусства, должна выступать в своей собственной роли.

Из любых исходных предпосылок можно вывести любое общественное устройство. Из допущения свободы и равенства – отеческий террор и привилегии. Из допущения насилия – разгул свирепой демократии. Содержание предпосылок не играет роли.

Социальный тип общества в значительной мере характеризуется типом руководителя. Вопрос о руководителях – один из центральных для социологии. Если руководство хочет добра, оно должно стремиться к стабильности, а не к преобразованиям. Власть имеет огромную разрушительную и ничтожную созидательную силу. Она не способна систематически выполнять свои обещания. Позитивным обещаниям власти никто не верит, не верит и она сама…

С точки зрения науки «ибанское» общество – громоздкая по размерам и числу элементов, но примитивная по организации социальная система, стремящаяся к полной однородности и стабилизирующаяся на минимальном уровне положительных и максимальном уровне отрицательных параметров. (И наоборот! Как ни странно…) Общество, провозглашающее лозунг, согласно которому интересы народа в целом превыше интересов отдельного человека, есть общество неправовое. Формула организации таких социальных систем: величины полного порядка и беспорядка совпадают. Математически, если причины и последствия соизмеримы, то следствие не превосходит причины.

Чтобы эту систему развалить, должна быть приложена энергия, близкая к бесконечности. Или система развалится сама без всяких усилий, но какова величина времени при этом… (Да, некоторые построения Логика через сорок лет выглядят несколько «фантастическими», но это не так.) Ещё одно из таких утверждений: нужна гласность. В любой форме…

Нельзя уничтожить плохое свойство действительности, не уничтожив связанное с ним хорошее. Нельзя создать хорошее, не породив связанное с ним плохое…

Социальная жизнь подчиняется законам комбинаторики. Разговоры о какой-то принципиальной сложности познания общественных явлений суть сказки невежественных в этой области людей. В принципе все свойства социальных систем поддаются измерению. Чем тщательнее скрываются социальные тайны, тем явственнее они вылезают наружу.

Тема политики – самая скользкая тема разговоров на социальные темы. Политика есть вопрос о власти. Но не всегда вопрос о власти есть политика. Программа преобразований проста: 1) минимизация аппарата управления, 2) свобода действий руководителей и персональная ответственность за результат, 3) право руководимых на самозащиту. (Программа проста, но всё-таки «фантастична».)

Общества без морали не бывает. Мораль как социально значимая величина – лишь способ поведения. Совесть относится к волевым поступкам людей по отношению к другим людям. Социальным законом является тенденция к неморальным (несовестным) поступкам. Но основу подлинно человеческого бытия составляет правда. Правда о себе, о других. Беспощадная правда…

О человеке

Таинственная «душа» – лишь общеизвестный бардак, возведённый в энную степень, перенесённый в голову, но не преобразованный в ней. Негативные и позитивные качества бывают настолько похожи, что люди долго не замечают разницы. Как правило, они становятся жертвами своих собственных измышлений. Самые гнусные поступки совершают обычно порядочные люди. Самые страшные драмы разыгрываются у всех на виду. Это наша обыденная жизнь.

Родители должны испытывать ответственность за детей, если хотят, чтобы было кому за них отомстить. Жертвы всегда напрасны. Сознание жертвенности поступков мучительно, ложно и бесплодно. Поступки должны оцениваться исключительно по цели и результатам.

Призыв познать человека – ложная проблема. Что такое человек? Комбинация конечного числа признаков. Правда, люди ничто так часто не нарушают, как законы логики. Существует проблема надёжности человека – лучше одному. Не легче, но честнее. Если человек приучается избегать тайны, он – социальная штучка и не более. Пустышка. Но вот «принципиальных» быстро загоняют в безвыходные тупики и обрекают на страдания…

Имея дело с женщиной, будь готов к неожиданностям. Настоящие мужчины не играют в хоккей, футбол и политику. Настоящие мужчины вообще не играют.

Мы слишком много думаем и мало делаем. Много думаем, потому что не умеем действовать. Жизнь без страха смерти и прочих отрицательных чувств лишена человеческого содержания. Истина банальна: поступайте, как считаете нужным, время решит, чему и как быть.

О науке

Науки есть естественные и неестественные (то бишь общественные)… Учение о мире – чисто социологическое явление, ничего общего, кроме словесной формы, не имеющее с наукой. Идеология и наука суть взаимно исключающие явления.

(Советскую науку Логик не жаловал, показывая целью большинства «учёных» «как можно больше наговорить нечто невнятное, с десятком непонятных терминов»… Вроде такого: «Будем рассматривать общество как гомогенную систему из конечного множества суперперсонализированных элементов, отображаемую на гомоморфное подмножество кортежей»… Вот это «наука»!)

Об интеллигенции

Интеллигент – некое социальное явление из общесоциальной среды… Невозможно провести чёткие грани этого явления. Образованность и интеллигентность тесно связаны, но это не одно и то же. Интеллигентность общества – способность общества к объективному самопознанию, духовному самоусовершенствованию. Интеллигентность критична и оппозиционна по самой своей функции в обществе. Интеллигент – это говорящий правду об обществе вообще и о власти в том числе. Чтобы уничтожить интеллигенцию, не надо даже на неё нападать. Достаточно её не охранять…

Немного парадоксов Зиновьева (они чуть ли не на каждой странице).

– Наивность есть тоже идеология.

– Диалектическая логика учит, что все понятия и вещи изворотливы, скользки.

– Всё устаревшее и отжившее надо душить в зародыше.

– Чужой – это сначала всегда свой.

– Суждения о прошлом, которые кажутся истинными теперь, не обязательно истинны в прошлом.

– Потому ты такой трусливый… Ты, оказывается, поэт.

– Если катастрофа кратковременна, она воспринимается как случайность.

Растянута во времени – не воспринимается как катастрофа.

– Если в какой-нибудь области культуры её представители начинают беспокоиться о её чистоте – верный признак того, что дело нечисто.

Вот такая книга получилась у Александра Александровича Зиновьева (1922–2006), девяносто лет со дня рождения которого (в обычном селе Костромской губернии) – в конце октября. Книга необычная, книга непривычная, так и не получившая должного резонанса в научном мире.

Так ведь крестьянский сын, ставший истинным философом и открывателем фундаментальных социологических законов, «человек из Утопии», создавший «жанр социологического романа», довольно органично сочетающего науку и беллетристику, сам же писал: «При рождении я не давал подписки одобрять всё то, что они натворили. Я никому ничего не должен. Моё моральное право что-то принимать в этом мире, а что-то отвергать…»

Вот «коллеги» и не приняли… Романы – пусть в них соединены народной смеховой культурой в традициях Рабле лучшие черты произведений Щедрина, Бердяева, Высоцкого – всё-таки «беллетристика». Даже друг, философ Карл Кантор писал прежде всего о том, что «в 1976 году на небосклоне мировой литературы взошла новая звезда русского искусства».

К тому же Зиновьев своей социомеханикой лишал человека последних объективных оснований для самомнения и гордости. Зиновьев – «страшный человек», не оставляющий места для иллюзий и игры. А жить без этого, похоже, нельзя… Когда всё облекается в беспощадные формулировки, то становится невыносимо скучно… Сам Логик считал, что перспектив распространения и реализации его трудов нет. Ведь человек, овладевший его теорией-методом, будет лучше понимать реальность, отбрасывая всяческие иллюзии. А зачем?..

Тем не менее в начале XXI века о социомеханике как «реальной» науке стали говорить вполне серьёзно, хотя в словарях расшифровки термина нет до сих пор. Питерские исследователи прошлого, настоящего и будущего Сергей Переслегин, Николай Ютанов, Андрей Столяров термином этим оперируют вовсю. По их формулировкам, «социомеханика» – философская дисциплина, изучающая наиболее общие закономерности динамики гипотетических социальных систем, или – комплекс представлений об эволюции тех же систем. Но тот же Переслегин выводит социомеханику из произведений Ивана Ефремова, он даже написал примечательный текст под названием «Социомеханика в романах Ефремова».

Термин входит в научный оборот, социомеханика применяется для выработки экономических стратегий (С. Сурков), специалист по развитию интеллекта В. Венгер рассматривает её вообще как «базис для науки»! Только вот «имажинативную социомеханику» Зиновьева – как дисциплину не совсем научную, вроде как по-луфантастическую, забывают… Напрасно, ну какой же из Логика фантаст?

3. Информаторий

Конкурс НФ-рассказа «Если сегодня завтра»

Стартовал конкурс научно-фантастического рассказа «Если сегодня завтра».

Конкурс совместно проводят компания IBS, журнал «Наука и жизнь» и посольство республики Франция в России.

Цель конкурса – развитие научной фантастики в России и выявление новых идей для технологического прорыва ближайших лет.

На основной Конкурс (1-я, 2-я и 3-я премии, 70 000, 50 000 и 30 000 рублей соответственно; по итогам конкурса публикуется сборник произведений-победителей) принимаются неопубликованные произведения на русском языке, написанные в жанре «твердой» научной фантастики, объемом не менее 1 авторского листа (40 000 знаков) и не более 3 авторских листов (120 000 знаков). Произведения, основанные на ненаучных допущениях, как и относящиеся к другим жанрам, (например, фэнтези), на конкурс не принимаются.

Ключевая тема произведений Конкурса – технологическая сингулярность, связанная со следующими стремительно развивающимися технологическими областями:

– Компьютерные системы и сети

– Искусственный интеллект и робототехника

– Альтернативные источники энергии

– Биотехнологии и биоинформатика

– Нанотехнологии

– Нейротехнологии в медицине

Посольство республики Франция в России учреждает специальную номинацию для участников – Премию им. Жюля Верна.

В этой номинации рассматриваются произведения, раскрывающие тему «Игра времени:

«Много авторов-фантастов пишут о путешествиях в будущее. Но есть один аспект – разница между течением времени, в которое путешественник попал, и течением времени его реальной жизни»

Etienne Klein

Специальная премия журнала «Наука и жизнь» (20 ООО рублей и публикация в журнале «Наука и жизнь») присуждается произведению, содержащему научную гипотезу, оригинальное фантастическое решение существующей задачи.

В рамках Конкурса учреждается специальная премия для журналистов и СМИ за лучшую статью на тему «Научная фантастика» или «Технологическая сингулярность».

Жюри конкурса:

Рыбаков Вячеслав Михайлович, председатель жюри, писатель, лауреат Государственной премии РСФСР, востоковед, публицист и киносценарист;

Рубанов Андрей Викторович, писатель;

Синицына Людмила Алексеевна, заведующая литературным отделом журнала «Наука и жизнь»;

Пескин Евгений Георгиевич, заместитель генерального директора IBS;

Байдак Вера Алексеевна, директор издательства «Октопус».

Сроки подачи рукописей – до 30 ноября 2012 года.

Подробно условия конкурса изложены на сайте www. todayistomorrow.ru

Все вопросы организаторам конкурса можно задать на страничке конкурса в сети Facebook: TodaylsTomorrow

Оргкомитет

Наши авторы

Владимир Венгловский (38 лет). Образование – высшее техническое. Ведущий инженер-программист. Имеет около десятка опубликованных рассказов на русском и украинском языках в журналах и сборниках. Обладатель главного приза фестиваля фантастики «Карпатская мантикора» и фестиваля «Нереальное Красноярье» в 2011 г. Участник и призер многих сетевых конкурсов. Живет в Житомире (Украина). В нашем альманахе печатался рассказ «Досчитать до ста» (№ 4 за 2012 г.).

Майк Гелприн (род. в 1961 г. в Ленинграде) окончил Ленинградский политехнический институт. Сменил множество работ и профессий. Писать начал в 2006-м, увлёкся писательством отчаянно и бесповоротно. Написал около сотни повестей и рассказов, закончил первый роман. Победитель и призёр множества сетевых литературных конкурсов. В нашем альманахе печатался неоднократно. С 1994-го живёт в США.

Владимир Голубев (род. в 1954 г. в г. Кинешма Ивановской обл.). Учился в Рязанском радиотехническом институте. Писать фантастику начал в 2005 г. Автор книги «Гол престижа». Печатался в журналах: «Уральский следопыт», «Порог», «Шалтай-болтай», «Безымянная звезда». В нашем издании произведения автора публиковались неоднократно.

Андрей Закревский (родился в 1977 г. в Запорожье), окончил музыкальную и физико-математическую школы. Работает директором по развитию.

Глеб Корин (псевдоним Александра Бескровного, род. в 1958 г. в г. Каменец-Подольский Хмельницкой области, где и живет), окончил Львовский полиграфический институт (вечерний факультет в Киеве) по специальности «конструирование, иллюстрация, оформление печатной продукции», художник-график. Преподает иконопись, работает журналистом (член редакционного совета журнала «Православный взглядъ», http://praw.km.ua/), публикует статьи под настоящими фамилией и именем. Сетевые публикации: http://samlib.ru/editorsAAorin_g/; http://www.proza.ru/avtor/korin25925

Аарон К. Макдауэлл (настоящее имя – Сергей Емец, род. в 1985 г. в городке Новомосковск, Украина) – образование музыкальное и высшее техническое. В прошлом вокалист и фронтмен группы «Восприятие Света», ныне бас-гитарист группы «Теорiя Бачення». С раннего детства, прочитав Толкина и Бредбэри, «заболел» фантастикой и фэнтези. Любит музыку, футбол и киберспорт. Ныне проживает в Днепропетровске.

Виталий Мацарский (род. в 1950 г. в Харькове), учился в ХГУ и в Москве, в пединституте. Закончил Курсы переводчиков ООН и по их окончании направлен синхронным переводчиком в Отделение ООН в Женеве. Позже работал в центральном аппарате МИД СССР, а затем в Постпредстве при Отделении ООН в Женеве. Опубликовано две переводных книги (с английского): «Научная деятельность и жизнь Альберта Эйнштейна» А. Пайса и «Мечта Эйнштейна» Б. Паркера. Работает в секретариате Конвенции ООН об изменении климата (Бонн, Германия).

Валерий Окулов (род. в 1950 г. в Иванове), окончил ИЭИ, более тридцати лет работает инженером-электриком в различных фирмах. С детства занимался НФ-библиографией. В нашем альманахе печатался неоднократно.

Константин Фрумкин (род. в 1970 г.). По образованию – экономист, работает журналистом. Кандидат культурологии. Автор нескольких десятков философских и культурологических публикаций, в том числе книги «Философия и психология фантастики». Сопредседатель клуба любителей философии ОФИР (http://www.nounivers.narod.ru/ofir/release.htm). В нашем издании печатался неоднократно. Живет в Москве.

Дмитрий Юдин (род. в Санкт-Петербурге), окончил Санкт-Петербургский государственный университет по специальности «политолог». Живет по-прежнему в Санкт-Петербурге, работает учителем истории и обществознания в одной из частных питерских школ.

section
section id="n_2"
section id="n_3"
section id="n_4"
Сол – марсианские сутки, примерно 24 часа 39 минут (прим. авт.)