В настоящем сборнике помещены очерки и рассказы советских следователей о их трудной, сложной и вместе с тем увлекательной профессии. Читатель узнает из этих простых рассказов «о самих себе», с какими запутанными и замаскированными преступлениями приходится сталкиваться следователю в его повседневной работе, сколько уменья, настойчивости и упорства, а порой и самоотверженности нужно проявить, чтобы раскрыть опасное преступление, вскрыть причины и условия, способствовавшие совершению преступлений, и предупредить возможность их повторения. В своей многогранной деятельности советские следователи тесно связаны с широкой общественностью, пользуются ее неоценимой помощью. Нужно быть исключительно преданным своей профессии, по-настоящему увлеченным ею, чтобы с честью выполнить возложенные на следователя ответственные задачи по борьбе с преступностью. И неудивительно, что среди следователей немало таких, кто всю свою жизнь посвятил именно этой профессии и является подлинным мастером своего дела, успешно разоблачает самых изощренных преступников. В сборнике описаны конкретные дела. Н.Жогин, Заместитель Генерального Прокурора СССР

ПО СЛЕДАМ ПРЕСТУПЛЕНИЙ

А. М. ЛАРИН

ПОЧЕМУ появляются пятна

ОБ ИНТУИЦИИ СЛЕДОВАТЕЛЯ нередко толкуют как об особом внутреннем чутье, которое самым непостижимым образом позволяет мгновенно раскрыть преступление.

Ничего подобного, по-моему, в жизни нет. И если случается, что следователь, столкнувшись с каким-то, казалось бы, пустячком, находит в нем нить, приводящую к истине, то дело здесь не в интуиции, а в профессиональной зоркости, которая с практикой оттачивается все острее и острее. Но. и «нащупать» ниточку еще недостаточно. Между первыми заинтересовавшими следователя деталями и конечным результатом следствия лежит полоса напряженного труда, о чем забывают, а может быть, и вовсе не знают любители поговорить об интуиции.

Знакомясь с городом, куда меня перевели на работу, я как-то зашел в комиссионный магазин. Пыльные отрезы тканей, вышедшая из моды обувь на полках. Старые фотоаппараты, часы под стеклом прилавка. На рейках в углу, растопырив рукава, — нелепые в тот жаркий летний день пальто с меховыми воротниками, шерстяные платья. И на сером фоне подержанных вещей показались совершенно неуместными новенькие, сверкающие непомутненной гладью стекла и чистотой белых буковых рам два больших зеркала-трюмо. Не инвентарь ли?

— Нет, продаются, — отвечает сонный продавец.

— И часто у вас появляются такие зеркала?

— Бывают…

Шагая по мощенной булыжником площади, я пытался разобраться, почему эти два зеркала вызвали у меня ощущение необычности. Видимо, потому, что они совсем новые.

Но как они сюда попали? Ведь трюмо — это вещь, которую покупают надолго. Почему же кто-то, приобретя трюмо, решил сразу же от него избавиться и сдал его на комиссию? Может быть, внезапный переезд или непредвиденные расходы? Возможны такие случайности. Но почему не одно, а сразу два трюмо? Если совпадение, то удивительное даже для комиссионного магазина в большом городе. Совпадение, тем более интересное, что такие трюмо выпускает здешняя зеркальная фабрика.

Продажа через комиссионный магазин— давно уже известный способ сбыта краденого. Но краденое ли это? Ведь трюмо в кармане не вынесешь и через забор не бросишь. Не так-то просто похитить его. В чем же здесь дело? Казалось бы, чего проще — расследовать. Но возбуждение дела — вопрос серьезный. За ним следуют допросы, осмотры и прочие действия, требующие много времени и сил не только следователя, но и людей, от которых можно получить те или иные сведения. И чтобы приступить к этому, нужны веские основания. Нельзя затевать дело только потому, что я не могу понять, отчего в комиссионном магазине оказались сразу два трюмо.

И все же на всякий случай я попросил бухгалтера городского торга подготовить мне список граждан, которые раньше сдавали на комиссию зеркала. Нескорое дело — перебрать квитанции ^за три года, но бухгалтер обещал.

Посоветовался в милиции. Там, оказывается, знали, что на фабрике некоторым работникам отпускают зеркала по себестоимости. Вопрос о том, законно ли это, никто не задавал. Может быть, работники фабрики и сдают в комиссионный магазин такие зеркала, полученные за полцены?.. Или… Нет, чтобы разобраться и не блуждать в догадках, необходимо ближе познакомиться со всем этим хозяйством.

Я попросил прокурора, чтобы Он передавал мне из поступающих бумаг все, что будет касаться зеркальной фабрики.

Вскоре из Московского центрального универмага пришла копия рекламации на несколько сот недобро-качественных зеркал. Случай, явно требующий вмеша-тельства. И вот на складе фабрики вскрывают ящик за ящиком, распаковывают возвращенные из Москвы зеркала. Я их осматриваю и записываю дефекты: бе-лесые пятна на серебряном покрытии, царапины, сколы…

Интересно посмотреть, как делают зеркала. В наводно-сборочном цехе в руках у рабочих большие фаянсовые чайники, такие, из которых пьют чай купцы в Малом театре, в пьесах Островского. Но здесь не чай, а раствор ляписа, кислоты, нашатыря, и тоже с сахаром. Из чайника раствор льют на стекло и происходит маленькое чудо: заключенное в ляписе серебро освобождается и тончайшей металлической пленкой пристает к стеклу. И вот это уже не стекло, а зеркало. Остается лишь закрасить его с обратной стороны и вставить в раму.

Но почему на зеркале потом образуются пятна? В чем тут дело? Надо выяснить причины. Если это — не случайный выпуск брака, то виновных будут судить…

Между тем директор фабрики Грязнов поспешно съездил в областной центр и возвратился со свежим приказом о выговоре за поставку недоброкачественных зеркал Московскому универмагу. После этого, встречая меня на фабрике, он шутливо порицал «незадачливых пинкертонов», которые ищут преступление, в то время как областное начальство сочло возможным ограничиться выговором. Но в общем Грязнов настроен благодушно. Разоткровенничавшись, он как-то сказал, что за московскую рекламацию надо бы наказать главного инженера, который, оставшись на неделю за директора, заключил сделку с Москвой* Сам он, Грязнов, предпочитает поставки для Сибири, Дальнего Востока и Средней Азии. Там зеркал мало, раскупают быстро, и все сходит гладко.

Конечно, бахвалиться этим Грязнову не следовало. Я лично смотрел на это по-иному. Если трудящиеся дальних районов страны вынуждены платить деньги за плохие зеркала потому, что лучших нет, то что же в этом хорошего. Но если уж так организовывали поставку, то, очевидно, следовало взять в конторе сведения об отгрузке и разослать поручения, чтобы мои коллеги в Томске и в Душанбе, в Архангельске и в Комсомольске проверили, что за зеркала хранятся на торговых базах.

В конторе я с увлечением листал пухлые папки бухгалтерских документов. В них попадались многочисленные рекламации, о которых почему-то даже не упоминалось в отчетах работников фабрики. Пришлось вызвать ревизоров, и те быстро разобрались, в чем тут дело. Оказалось, что бухгалтер фабрики Панина, стесняясь показывать эти некрасивые цифры в отчетах, скрывала штрафы за брак на статье прочих расходов.

Углубившись в факты выпуска недоброкачественной продукции, я в то же время не забывал о двух трюмо в комиссионном магазине. Теперь, когда в конторе ко мне привыкли, можно было, не привлекая к себе внимания, посмотреть и кассовые книги, чтобы выписать из них фамилии тех, кто покупал зеркала на фабрике.

Волей-неволей мне частенько приходилось сталкиваться на фабрике с Грязновым. Добродушие его, видимо, уже иссякало. Директор, встречая меня, начинал бормотать о кляузниках, которые не дают спокойно работать честным советским людям. И если об этом станет известно в области, где у него, Гряз-нова, «есть рука», то кое-кому будет плохо. Я делал вид, что не понимаю его намеков. А тем временем стали приходить ответы на мои запросы из Владивостока, Алма-Аты, Томска и из других городов, куда фабрика отправляла зеркала.

Результаты были печальны. Во всех случаях эксперты-товароведы обнаруживали явный и несомненный брак. Теперь уже речь шла не об одном-двух, а более чем о ста пятидесяти фактах поставки недоброкачественной продукции.

Однако в нашей работе недостаточно констатировать преступные последствия, а самым тщательнейшим образом надо разобраться, почему так происходит, найти и устранить причины, чтобы такое никогда больше не повторялось.

Отобрав несколько зеркал из брака, я отправил их на экспертизу в Институт стекла, а вскоре оттуда приехал и эксперт, кандидат технических наук Вадим Александрович Грибов. Большущая борода, видимо, призвана была скрыть молодость солидного ученого. Вадим Александрович оказался дельным человеком. Прежде всего он разобрался с делами заводской лаборатории, посмотрел отчеты об исследованиях готовой продукции, ходил в цеха, сырьевые склады, беседовал с мастерами, бракерами и снова надолго скрывался в лаборатории с образцами зеркал.

И вот, наконец, читаю выводы эксперта о причинах брака: нарушения технологии на всех стадиях производственного процесса; в производство шли стекла с царапинами, грубо обработанные рамки непрочно держались в зажимах и обдирали зеркало с обратной стороны, упаковка зеркал в ящики с сырой стружкой или с прелым сеном…

Кое-что об этом я уже слышал от начальника ОТК Шубина. Он приходил ко мне в кабинет, каялся, что вынужден был пропускать на склад негодные зеркала. Грязнов и так угрожал ему увольнением за срыв производственной программы…

А главный инженер Гущин? Ну, с ним и говорить было не о чем. На фабрике он работает год. До этого заведовал Гортопом, а еще раньше председательствовал в сельпо. Районный «номенклатурщик». Зеркала ему все равно что дрова или сушеные грибы. Интересуют его главным образом оклад и должностное положение. Сейчас он тоже ссылается на директора, который лишал инициативы и его.

Но вот в заключении эксперта я читаю о том, о чем не говорил Шубин: на исследованных зеркалах слой серебра в полтора раза тоньше, чем полагается-А ведь списание в расход производилось по нормам. Где же это серебро, куда оно израсходовано? Вадим Александрович, с которым делюсь своими сомнениями, говорит: «Что же, думали только мне вопросы задавать? Я говорю — серебра нет. А где оно — это вам, батенька, задачка!»

На минуту я представил себе Грибова зеленым первокурсником, восхищенно взирающим на профессора, который вот также называл студента «батенькой» и тоже поглаживал окладистую бороду. Захотелось огрызнуться, но смолчал. Ведь по существу Грибов прав. Он свое дело сделал. Все остальное предстоит решать.

Вспоминаю снова два трюмо в комиссионном магазине.

Справка бухгалтера о том, кто сдавал зеркала в магазин на комиссию, уже готова. Читаю. Вот и те два трюмо, одно из них сдал Веслов, шлифовщик зеркальной фабрики. Знаю, что он за полцены, по себестоимости, получил его на фабрике, внес деньги в кассу. Другое трюмо сдано неким Котаковым. Этой фамилии в кассовой книге нет.

В справке указано еще много фамилий и адресов, знакомых и незнакомых. Но что такое? Снова Кота-ков. И еще раз Котаков. Три зеркала продает один и тот же человек! Едем к нему производить обыск. Дома у него еще два трюмо: одно — собранное, а другое не собрано еще: отдельно лежит рама и отдельно зеркало.

Пока производили обыск, Котаков никак не мог вспомнить, у кого и зачем он купил два трюмо. А вот на допросе, когда я показываю ему еще три квитанции из комиссионного магазина, Котаков начинает вспоминать.

Сам Котаков — столяр мебельной фабрики. Пять зеркал и столько же комплектов рам к трюмо он получил от Ефрюлииа, все собрал и сдал в комиссионный магазин. Получил за это пятую часть стоимости, остальное отдал Ефрюлину. Вот так Ефрюлин! Его-то, начальника наводно-сборочного цеха, я знаю хорошо. Это у него в цехе прозрачное стекло превращается в зеркало и вставляется в раму. Ведь на фабрике украсть зеркало проще всего со сборки, пока оно не оприходовано складом.

Посылаю за Ефрюлиным. Он еще не знает о показаниях Котакова. Спрашиваю, кому он продавал зеркала. Ефрюлин не хочет говорить и не может молчать. Не раз я наблюдал это на допросах. Когда обвинение правильное, то уверенность следователя нередко подавляет обвиняемого. Ефрюлин уже не отрицает, но пытается узнать, кого из покупателей я имею в виду. Это ему не удается. Наконец он называет Сырова, модельщика механического завода. Фамилия для меня совершенно новая, но тем более заслуживающая внимания.

Прервав допрос Ефрюлина, вызываю Сырова. Он купил зеркало без рамы. Откуда ему известно, что Ефрюлин продает зеркала? Оказывается, что из их цеха и Бородкин, и Карасев, и Лучин покупали зеркала у Ефрюлина, а рамы — каждый на свой вкус — делали у себя на работе, весь завод об этом знает… Ефрюлина только попроси — и продаст зеркало с доставкой на дом.

Когда Ефрюлина снова ведут ко мне, то в коридоре он видит уже допрошенных Бородкина, Кара-сева и Лучина. Видимо, поэтому Ефрюлин, едва переступив порог кабинета, говорит, что расскажет все. И арестовать в первую очередь надо не его, а Грязнова, директора. Грязнов назначил Ефрюлина из рядовых рабочих сразу начальником цеха, потом втянул в пьянку и совсем забрал в свои руки. На первых порах требовал, чтобы ему в кабинет приносили небольшие настольные зеркала, якобы образцы для выставки. А выставок в то время не было. Позже он поручал Ефрюлину подыскивать покупателей, желающих приобрести трюмо. Он, Ефрюлин, выполнял все — боялся, что из начальников цеха снова окажется в рабочих. Засмеют еще. Да и привык уже командовать.

Отвозили зеркала по вечерам на директорской машине. Вахтер в воротах только почтительно козырял— не станет же он проверять директора. Грязнов деньги отбирал полностью, ссылаясь на то, что у директора есть непредвиденные расходы. Впрочем, какие там уж непредвиденные… Пьянка! Неприятностей с бухгалтерией не было. Хотя и серебро и стекло значились на строгом учете, из положения выходили всегда. Экономили. Так и шло…

Вот и ответ, подумал я, сразу на оба вопроса: почему в комиссионном магазине продаются новые трюмо и куда девалось серебро, списанное в производство.

Но почему Ефрюлин больше говорит о Грязнове, чем о себе? Не пытается ли он переложить на другого ответственность? Не оговор ли это? Из покупателей никто Грязнова не видел. Однако Ефрюлин объяснял это тем, что Грязнов обычно просил останавливать машину, не доезжая до места, и отсиживался в автомобиле, пока он относил зеркало и рассчитывался с покупателем. Допустим, что было именно так. Но тогда показания Ефрюлина должен подтвердить то* фер Сладков.

И вот очная ставка. Глядя ясными глазами на Ефрюлина, Сладков в который раз повторяет, что понятия не имеет, кто и когда вывозил зеркала. И напрасно нервничает Ефрюлин. Сладков уходит. Ефрюлин обращается ко мне. «Чувствую, — говорит он, — вы мне не верите. Почему вы не поинтересуетесь, кто такой Грязнов? Ведь вы не знаете, что это за человек. На фабрике с посторонними он совсем другой…»

Ефрюлин ошибался, если считал, что я не обращаю внимания на Грязнова. Напротив, волей-неволей, часто сталкиваясь с директором фабрики, я все больше и больше присматривался и никак не мог составить определенного мнения. Ему нет еще и сорока. Но ранняя полнота прибавляет ему годы. Осанист. В движениях нетороплив. Был на войне. Любит вспоминать свое боевое прошлое. Это случается у него, пожалуй, чаще, чем у других заслуженных фронтовиков. Говорит с апломбом. Но нет-нет, а изредка вдруг проскальзывает что-то заискивающее, И под стать этому из-под прекрасного габардинового пид жака Грязнова высовывается ворот засаленной рубашки.

Официальные письма и объяснения, которые поступали в прокуратуру от Грязнова, составлены толково и без единой ошибки. Читая их, я думал, что неплохо, когда директор фабрики — инженер с высшим образованием. Однако, познакомившись с делами фабрики ближе, я разочаровался. Всю исходящую корреспонденцию; оказывается, вела Катя Коваль, в прошлом учительница, ныне личный секретарь директора, а резолюции и черновики, которые писал Грязнов сам, были корявы, безграмотны.

Со мною он старался держаться независимо, подчеркивая значимость своих слов и поступков. Разговоры наша касались главным образом выпуска недоброкачественной продукции. От обсуждения технических деталей Грязнов уклонялся, предпочитал говорить о своих подчиненных, которые не ценят хорошего к ним отношения и, пользуясь мягким характером директора, плохо выполняют его указания. А отвечать за все приходится ему. И он к этому готов.

Между тем подчиненные Грязнова убеждали меня в том, что он груб, упрям, ни с кем не считается, способен отказаться от своих слов, и тут же приводили факты. Когда я спрашивал Грязнова об этих случаях, он начинал горячиться и в раздражении выпаливал кое-какие словечки, почерпнутые из тюремного жаргона.

Все эти противоречия характера Грязнова меня очень занимали. Но разве они имели отношение к делу? Хвастлив? Такая слабость не преступление. Пишет с ошибками? И этот грех встречается у людей с высшим образованием. Груб? И в этом он, к сожалению, не одинок среди руководителей предприятий. Жаргон? Может быть, результат общения его с лицами, отбывавшими наказание. Короче говоря, любая из перечисленных странностей может найти самое невинное объяснение. Но когда я собирал результаты своих наблюдений воедино, то снова возникало ощущение какой-то неясности. Мне приходилось жить бок о бок с бывшими студентами, которые в войну командовали ротами и батальонами. Таким людям присущи чистота, смелость, интеллигентность. Этого не было в Грязнове.

Когда следствием по зеркальной фабрике заинтересовались в горкоме партии, я, доложив обстоятельства дела, поделился своими впечатлениями и о директоре.

Секретарь горкома Алексей Николаевич, старожил, рассказал, что Грязнов появился в этом городе после войны, работал на одном из предприятий заместителем директора, а затем: приказом обллегпрома был переведен на зеркальную фабрику. О прошлом его имеются лишь официальные анкетные данные: учился в школе, потом в институте, во время войны был на фронте. Так что как будто в прошлом ничего особенного. Но, видимо, и до разговора со мною у Алексея Николаевича возникали по этому поводу сомнения, во всяком случае он согласился, что прошлым Грязнова следует поинтересоваться особо и обещал помочь.

А пока что передо мною сидел Ефрюлин и убеждал в том, что он — только жертва в руках Грязнова. Так ли это? Конечно, в таком деле Ефрюлин заинтересован уступить центральное место Грязнову, Но ведь Сладков — первый, кто мог бы подтвердить показания Ефрюлина, — все отрицает. Значит, Ефрюлин лжет? Но если так, то как же без шофера Сладкова с фабрики вывозили трюмо? Может быть, у Ефрюлина были соучастники в охране или среди экспедиторов, а сейчас он их выгораживает? Может быть, неправду говорит Сладков, опасаясь, что и его привлекут к ответственности? Или он не хочет портить отношения со своим бывшим шефом? А может быть, оба они без Грязнова занимались хищениями и теперь каждый изворачивается по-своемуг один сваливает вину на начальство, другой все отрицает?.. Ни к какому определенному выводу пока еще прийти нельзя было.

Между тем по мере того, как я все больше знакомился с фабрикой и ее людьми, отношение ко мне менялось: первое время относились сдержанно, с чуть ироническим пренебрежением. Так, видимо, раньше здесь встречали и провожали других. До меня уже побывали на фабрике десятки контролеров, «представителей», ревизоров. Проверяли, принимали жалобы, брали объяснения. С тем и уезжали. Теперь рабочие и служащие, видимо, почувствовали, что начинается что-то серьезное. Охотнее и откровенней вступали в разговор на фабрике. Иногда вечером после работы пожилые мастера приходили покурить ко мне в прокуратуру. Мои собеседники не знали о конкретных преступлениях. Но иной раз несколько оброненных ими слов заставляли задуматься о мног гом. Так я узнал, что за последние дни Грязнов почему-то очень часто остается наедине с заведующим складом готовой продукции Назаровым. Один раз

Назаров, выходя из кабинета, уже в дверях сказал: «Вы и меня в тюрьму посадите, Николай Андреевич!»

После ареста Ефрюлина очень беспокойной стала кладовщица склада вспомогательных материалов Лида Четверкова, ходит по фабрике с заплаканными глазами. Почему бы это? Ведь с Ефрюлиным она как будто не связана. Может быть, что-нибудь дома не ладится? Нет, на фабрике знают, что дома у Лиды все в порядке. Почему же она плачет? Почему говорит о тюрьме Назаров? Недавние инвентаризации складов прошли благополучно. Но так ли это? Можно ли верить бухгалтеру фабрики — той самой Паки-ной, которая уже пыталась скрыть брак?

Секретарь парторганизации соседнего завода рекомендовал в качестве инвентаризаторов взять Кузьмину и Затуловскую, на которых можно положиться. Иду на фабрику с ними. Заведующий складом готовой продукции Назаров — бывший флотский главстаршина. В складском хозяйстве — полный порядок. Спокоен. Хотите — считайте, хотите — нет. Недостает двух трюмо. Остальное все на месте. Здесь же на складе и допрашиваю. Назаров как будто испытывает облегчение. История эта беспокоила его давно, и хорошо, что, наконец, взялись проверять. Он принял склад два месяца назад. Вскоре вызвал его Грязнов и сказал, что надо уладить конфликт с директором заготконторы Медведковым, который купил зеркало, но оно оказалось испорченным. Если зеркало не заменить, то будет скандал.

На следующий день Медведков приехал на фаб-. рику и увез трюмо. Недели три спустя Грязнов вызвал Назарова и распорядился перенести в прохода ную еще одно трюмо, которое вечером необходимо отвезти на автомашине на областную выставку. Дисциплинированный моряк выполнил и это распоряжение. В тот день пришлось допоздна задержаться с отчетами. И, выходя из проходной фабрики, Назаров был удивлен, когда увидел, что бывшая конторская машинистка Ремнева укладывает на детские салазки приготовленное для выставки трюмо.

На следующий день Назаров пришел к Грязнову и попросил накладные на оба трюмо. Директору в тот день некогда было заниматься этим. Назаров приходил к нему еще и еще, а Грязнов тянул, откладывал, обещал все оформить и, наконец, посоветовал составить акт на списание двух трюмо, как пришедших в негодность. Подписать такой акт Трязнов велел начальнику ОТК Рубину и председателю месткома Ма-иукову, но те не решались.

Из склада я прошел в контору, к Грязнову. Почему недостает двух трюмо на складе? Понятия не имеет. Правда, ему что-то докладывали о пришедших в негодность трюмо, но ведь он, директор, не может отрываться от решения принципиальных вопросов* Складской работой руководит Гущин, начальник отдела снабжения.

Встречаю Гущина на фабричном дворе. Нет, и он ничего не знает о недостаче двух трюмо. Акт о порче трюмо? Да, такой акт он видел, но это было год назад, при прежнем заведующем, и то не на два, а на одно трюмо. Это точно. Акт на одно трюмо он визировал, возвратившись из какой-то командировки.

Снова иду в контору. На лестнице меня встречает курьер Вера. Спешит сказать, что как только я вышел от Грязнова, он вызвал к себе секретаря Катю Коваль и направил ее с каким-то поручением. Вера видела в окно, что Коваль от ворот фабрики направилась через дорогу к дому Ремневой. Этого можно было ожидать. Терять времени уже нельзя,

У дома Ремневой навстречу попадается Катя Коваль. Вхожу в дом. В одной из комнат — трюмо в белой буковой раме. Не успеваю спросить, а у Ремневой уже готов ответ: «Купили на базаре случайно у неизвестных лиц». Это тоже следовало предвидеть. Вызываю машину, гружу трюмо, приглашаю с собой Ремневу и ее мужа. Они очень недовольны, но помочь им пока ничем не могу. Попутно заезжаю за вторым трюмо к Медведкову. Не хочет отдавать. Ведь он уплатил деньги самому Грязнову — 600 рублей (в старом масштабе цен). Почему 600, ведь прейскурантная цена выше? Оказывается — услуга за услугу. Грязнов «устроил» трюмо подешевле, а Медведков «достал» ему крой на кожаное пальто. Но тем не менее и у Медведкова приходится взять трюмо, так как деньги за него в кассу фабрики не попали.

Свидетели допрашиваются порознь. Именно так записано в кодексе. Ремнев твердит, что трюмо он с женой купил на базаре. Следователя интересует, когда это было, сколько уплачено за трюмо и какими купюрами, кто платил — он или жена, кто продавец — мужчина или женщина, как был одет продавец и сколько ему лет, в каком конце базара трюмо стояло и в какую сторону было повернуто. Для правдоподобия Ремнев старается отвечать обстоятельно и подробно. Затем он выходит в коридор, а я те же вопросы задаю его жене. Однако ответы на них получаю совсем другие. О деталях они договориться не успели. Да и кто в состоянии предвидеть все вопросы, какие может задать следователь? Значит, трюмо покупали возле мясного павильона два месяца назад? А почему муж говорит, что оно куплено на сенном рынке и стоит у вас больше года? Ремнева уже не слушает, о чем ее спрашивают, и только твердит: «Купила на базаре. Все равно купила». Видя, что я настроен весьма скептически, Ремнева вынимает платочек и начинает тереть сухие глаза. Жду, пока она положит платок обратно в сумку, и спрашиваю:

— А о чем вас просила сегодня Катя Коваль?

— Об этом же… А разве вы знаете, что Катя меня просила?

— Так как же дело было?

Ремнева начинает рассказывать и плакать по-настоящему. Она-плачет по 400 рублям, которые Грязное взял у нее заимообразно, а потом вместо денег отдал трюмо.

В конце дня успеваю допросить и Катю Коваль. Держится она бодро. Да, ходила к Ремневой, просила, чтобы в случае чего говорила, что трюмо с базара. Грязнов поручил. Меня о чем ни попросят — все сделаю, такой уж характер.

Утром по телефону связываюсь с фабрикой, чтобы вызвать Грязнова на допрос. Отвечает Коваль. Грязнов не вышел на работу. Он в больнице. Иду туда. В приемном покое любезный отоляринголог доктор Ляпкин с сочувствием говорит, что о допросе Грязнова не может быть и речи: он ничего не слышит. Предполагают острое воспаление среднего уха. Может ли быть для следователя что-либо более досадное? Но ничего не поделаешь. Тщательно продуманный план допроса приходится отложить. Иду на фабрику. Там мои общественники-ревизоры, закончив инвентаризацию готовой продукции, уже работают в материальном складе, который больше похож не на производственный склад, а на кладовую сельской лавки. Здесь и сахар, и бумага, и ткани всех оттенков, и многое другое. Говорят, так надо: сахар — один из компонентов раствора, образующего на зеркале серебряную пленку; ткани идут на обклейку футляров дорожных зеркал; бумага тоже на обклейку или на упаковку.

Сличаю инвентаризационные записи с амбарной книгой. Картина невеселая. По многим наименованиям недостача.

Приятно смотреть, когда в кино показывают, как честный бухгалтер, запыхавшись, прибегает в милицию. Он выявил в балансе значительную ошибку. У следователя проницательный взгляд. Следователь давно знает все, но не говорит, чтобы не портить удовольствия зрителю. Пара слов, и симпатичный помощник прыгает в машину. Еще сотня метров пленки, и расхититель схвачен за руку. Рукопашная схватка, эффектный прием самбо, и преступник повержен. В последних кадрах его сообщники с тюремными корзиночками выстраиваются в очередь перед кабинетом. В корзиночках — конспекты показаний. А следователь тем временем с красавицей дочкой бухгалтера спешит в магазин «Все для новобрачных».

Жаль, что в большинстве случаев работа следователей несравненно будничней, чем этого хотелось бы нашим сценаристам и кинозрителям.

Многостраничные сличительные ведомости, перевязанные шпагатом пачки расходных требований, записи под копирку, фиолетовые подписи, десятки, сотни, тысячи цифр и записей — все надо просмотреть не раз, сопоставить, привести в систему, вобрать в память. Это — подготовка к допросу.

А вот и допрос. Куда делась бумага? Как раз этого Четверкова не знает. Где картон? Видимо, ошиблась, когда принимала или отпускала. Почему недостает резиновых сапог? Просчиталась. И так один за другим десятки вопросов, десятки противоречивых ответов. А что случилось со штапельным полотном? Этого Четверкова тоже не знает. Так ли? Раскладываю на столе шесть требований на штапель. По трем из них Четверкова в разное время списала на картонажный цех по 18,6 метра полотна. По каждому из трех других требований абсолютно то же количество трижды приходуется из цеха обратно на склад. Что это за мера? Как будто один и тот же отрез? И зачем понадобилось столько раз перебрасывать его из склада в цех и из цеха снова в склад? Четверкова юворит: «Ладно, пишите… Буду сознаваться., теперь уже все равно».

Вот об этом не раз спрашивают знакомые, не искушенные в следствии. Почему преступник сознается, сам лишает себя надежды на оправдание? Можно ответить, что так поступают люди, когда у них просыпается совесть, Но не для всех случаев такой ответ достаточен. Так, Четверкова в начале допроса все отрицала и созналась только после того, как увидела у меня в руках эти требования. Что же действует в таких случаях — совесть или расчет? Пожалуй, и то, и другое.

По моим наблюдениям, каждый или почти каждый преступник тяготится содеянным. Но страх наказания или стыд разоблачения во многих случаях сжимает горло. И говорить он начинает только тогда, когда поймет, что следователь разобрался в деле и сможет прийти к истине независимо от того, признается обвинение или не признается.

Это поняла и Четверкова, когда увидела у меня в руках шесть требований. Ведь теперь, если не она, то другой, тот, кто тоже подписывал эти документы, расскажет, что происходило со штапелем. Так лучше рассказать самой все как было.

А было это, по словам Четверковой, так. Уже с год назад на фабрику привезли штапельное полотно модной расцветки. Тайком она взяла себе шесть метров на платье, надеясь, что удастся как-нибудь перекрыть. Раньше возникали почему-то излишки. Только успелаекроитьплатье, как на беду фабричный бухгалтер пришел проверять склад. В перерыв, когда бухгалтер ушел на обед, она пошла к директору. «Пустяки, в обиду не дадим!» — сказал Грязнов и тут же попросил принести показать, что за штапель. Когда Четверкова принесла кусок в 12,6 метра, Грязнов положил его в стол и вызвал Серову, начальника картонажного цеха. «У Четверковой неприятность, просчиталась, подпиши ей требование, потом она отдаст…» Здесь же в кабинете Серова расписалась на требовании в том, что получила 18,6 метра полотна от Четверковой. Позже, при проверке в картонажном цехе, уже Четверкова «выручала» Серову: расписалась у нее за 18,6 метра. Так они и списывали друг на друга эти 18,6 метра от инвентаризации к инвентаризации. А в последний раз Серова не согласилась на это: ведь следствие уже шло.

Ну, а с бумагой, с картоном как было? Так же. Грязнов обещал списать. И как не поверить: «выручил» же он со штапелем. Бумагу и картон увозили куда-то на машине. Сладков знает.

Опять Сладков. Иван Петрович, старый шлифовщик, с которым мы познакомились на фабрике, говорил мне уже, как Сладков после работы за кружкой пива корил себя за то, что покривил душой на очной ставке с Ефрюлиным. Говорил, что не мог иначе: ведь ему с семьей Грязнов дал комнату в общежитии, а если сейчас он пойдет против Грязнова, то и уволить могут, и выселить…

Видимо, Ивану Петровичу и его друзьям, ветеранам фабрики, удалось убедить Сладкова, что Грязнов не всесилен, что и на него найдется управа.

И вот в один из вечеров ко мне в кабинет пришел Сладков, сам, без вызова. Извинился за прошлое. Правду говорил Ефрюлин. Возили зеркала. Кому и за что — не объясняли, но что дело нечистое — догадывался, не ребенок, переживал, не хотел, один раз даже при выезде с фабрики остановил машину — дескать, аккумуляторы сели, дальше не поеду. Так что же? Вынули зеркало из машины, замотали в чехлы с сидений и унесли. А открыто отказать боялся, чтобы не уволили, не выселили.

— А с картоном, с бумагой как было?

— Всякий раз подъезжали почему-то к магазину медицинского оборудования, в тамбур складывали бумагу, картон. Но Грязнов в этот магазин не заходил, а шел в соседний «Рыболовство и охота», где заведующим был его дружок—Горшунов Василий Васильевич. С кем тут имел дело Грязнов, трудно сказать. Но вы-то узнаете, — уверенно сказал Сладков.

Не один Сладков, многие считают, что следователь может и должен до всего дознаться. Нам верят. Но оправдать это доверие иной раз бывает очень нелегко.

Заведующая магазином медицинского оборудования Субботина, она же продавец и кассир, не помнит ни о какой бумаге или картоне. Призываю на помощь Сладкова. Он напоминает, что когда в последний раз он складывал бумагу в тамбур, то вместе с Субботиной в магазине находился старичок, который прежде заведовал этим магазином, они спорили из-за каких-то шприцев. А раньше, привозя сюда бумагу и картон, он заставал здесь одного лишь старичка. После этого Субботина подтверждает, что был такой случай. Клубнев уходил на пенсию, и она принимала от него магазин. Тогда и произошло недоразумение со шприцами. Вот акт передачи. Значит, это было 23 июня. Бумагу, кажется, потом забрал Горшунов, она помнит вполне определенно. Не раз было, что к ним привозили бумагу и картон для Василия Васильевича. Ведь магазины рядом, почему бы не помочь, если соседу надо. Может быть, самого Горшу-нова тогда не было на месте… А потом он приходил и уносил все к себе. Клубнев один раз даже помогал ему перетаскивать картон. Понятно, для пыжей картон всегда нужен.

Я мысленно прикидываю, что если из картона, которого недостает у Четверковой, сделать пыжи и снарядить патроны, то их хватит, чтобы перестрелять всех зайцев от Ледовитого океана до турецкой границы. Но сейчас важно не это, а то, что скажет Василий Васильевич Горшунов.

Заведующий магазином «Рыболовство и охота» с готовностью сообщает, что с Грязновым знаком, даже^ вместе охотились. Он уже начинает рассказывать одну охотничью историю, которая обещает быть интересной. Но меня занимает пока другое. Василий Васильевич сочувствует, но ничего о картоне и бумаге сказать не может. На очных ставках он говорит Субботиной и Клубневу: «Я бумагой не торгую, у меня

удочки, а если вы принимали левый товар, то сами и отвечайте, меня в это дело не впутывайте». Клубнев и его преемница выходят из себя, а Василия Васильевича это вроде даже забавляет: «Ничего себе, — говорит он, — в хорошую историю вы влипли…»

Я отпускаю Горшунова и беседую с Клубневым и Субботиной. Не помнят ли они какой-нибудь детали? Не было ли кого из посторонних, когда Горшунов брал бумагу? «Постойте, — говорит Субботина, — ведь Горшунов от меня бумагу не уносил. Когда рулон привезли, он в тот же день пришел с каким-то гражданином, тот взял рулон в мешок и понес… Что за гражданин? Очевидно, покупатель. Я его не разглядела».

Кажется, обо всем, о чем можно было спросить, я уже спросил. Но где же бумага, которую, как считает Сладков, я должен найти? Кто он, этот покупатель, которого не разглядела Субботина? Куда он делся? Допустим, что этот покупатель — я. Но мне самому не потребовалось бы столько бумаги. Говорят, по весу пуда три было. Это для учреждения. Вот купил, принес, поставил в угол рулоны. А что с ними делать? Отрывать по куску? Неудобно и отход большой. Надо бы отнести нарезать. Тогда зачем же было нести в учреждение? Не проще ли сразу из магазина в типографию, где режут бумагу. Значит, надо зайти в типографию. Иду. Там просматриваю заказы на резку за 23 июня. Вот стадион «Спартак» сдал 40 килограммов бумаги. Вряд ли им столько дали в централизованном порядке — для районного стадиона многовато. Скорее всего, купили случайно. Не та ли бумага?

Стадион — через квартал. В конторе никого нет. По полю ходит молодой человек — белой краской обводит центровой круг, разулся даже, чтобы не замарать ботинки.

— Кто здесь из администрации?

— Администрация — я! — говорит босоногий. Он— завхоз. Нет, не зря этот парень мне понравился с первого взгляда. Он знает все. Бумагу? Он сам носил ее в типографию. Сам ее и покупал в магазине «Рыболовство и охота». Получается, что я попал в точку. Дедуктивный метод: бумага—типография — стадион!

С трудом дожидаюсь, пока представитель администрации зашнурует ботинки, и почти бегу с ним в прокуратуру.

И вот теперь, сев за стол и уточняя показания, чувствую что-то вроде разочарования. Оказывается, деньги за бумагу стадион перечислил в магазин через банк. Значит, ни к чему здесь оказался прославленный дедуктивный метод, вдохновенные догадки, беготня в типографию и на стадион. Все могло быть гораздо проще. Продажа бумаги зафиксирована в расчетном счете магазина, который надежно хранится в банке. Как я об этом не догадался? И не нужна очная ставка. Только увидев завхоза, Горшунов говорит: «Виноват. Ваша взяла…» Он сокрушен, но не теряет чувства юмора: «Вам бы сразу в документы поглядеть…» Горшунов знает, что теперь-то я уж непременно истребую копию расчетного листа, и ш> этому сам рассказывает' о том, как он с Грязновым сбыли через магазин тонну бумаги и картона. Покупатели— стадион «Спартак», артель «Рекорд» и гор-промкомбинат — могли платить только через банк. А Горшунову все равно. Если на счет поступили лишние деньги, значит выручку можно не сдать, а пропить в компании с Грязновым.

Дальше все идет без затруднений: изымаю документы, допрашиваю снабженцев из артели и из горпромкомбината — ив вопросах о бумаге и картоне полная ясность.

Теперь можно приниматься за следующие эпизоды. В плане у меня записано: «лабораторное трюмо». Это то самое трюмо, которое год назад было списано в расход как испорченное. Оно числилось за складом, но, как эталонный образец, хранилось в лаборатории. Однажды, придя на работу, заведующая лабораторией заметила, что трюмо исчезло, и забеспокоилась. Но когда в охране сказали, что трюмо накануне вечером увез Грязнов, она решила, что больше ей этим вопросом заниматься не следует.

Немногим больше мне удалось узнать и от Марии Семеновны, вахтера, дежурившей в тот вечер в проходной. Грязнов приехал на фабрику очень поздно в какой-то незнакомой автомашине, которую вел сам. Он поднялся наверх, вынес оттуда трюмо и увез его в той же машине. Куда? Этого никто не знал. Хорошо бы спросить самого Грязнова. Но как это сделать — человек лежит в больнице и к тому же ничего не слышит. Может быть, все-таки решиться пойти в больницу и предложить Грязнову дать показания по вопросам, которые я для него напишу? Но вспоминаю, что от Грязнова, когда он и хорошо слышал, невозможно было чего-либо добиться, и поэтому решаю отложить допрос до лучших времен. Но как же напасть на след «лабораторного трюмо»?

К вечеру, когда фабрика опустела, захожу в проходную. Мария Семеновна угощает меня чаем. А я снова и снова напоминаю ей о том вечере. Не было ли кого еще на фабрике? Нет, был выходной день. К тому же Грязнов приехал уже около 8 часов вечера. Не заходил ли кто-нибудь в это время в проходную? Да нет, никто не заходил. Может быть, только Валерка— сынок — забегал. Надоедает сидеть одному дома. Он, наверное, и сейчас вот-вот появится из школы. Валерка легок на помине. Войдя в проходную и увидев незнакомого «дядю», он вежливо снимает шапку, здоровается, затем тихонько садится на краешек скамьи. Но живые черные глаза уже в который раз ощупали меня с головы до ног. Прыгают не знающие покоя руки. Нет, это не из тех мальчиков, которые могут долго так смирненько сидеть. Он уже вертится, его распирает от желания выложить маме все школьные новости, оправдаться за запись в дневнике, узнать, зачем здесь дядя…

Пересаживаюсь поближе к Валерке и начинаю с ним мужской разговор о рыбалке. Но его, оказывается, больше интересует охота на крупного зверя. Обсуждаем преимущества и недостатки винчестеров, штуцеров, охотничьих карабинов и «централок». И незаметно разговор перебрасывается на автомашины. Этот удивительный мальчик оказывается крупнейшим знатоком автомобильных марок. Через наш городок по шоссе каждый день в обе стороны проходят десятки туристских машин. Все эти «симки», «фольксвагены», «мерседесы», «шевроле», «рено», «татры» известны ему. А на какой машине ездит Грязнов? Он знает, что Сладков возит Грязнова на старой «эмке», а мотор на ней газовский, с грузовика. А умеет водить машину сам Грязнов? По мнению Валерки, Грязнов водит машину неважно. И дядя Ваня Сладков не любит, когда директор садится за баранку. А на других машинах Грязнов не ездит?

Один раз приезжал на коричневом «вандерере», когда зеркало брал…

На «вандерере», а может на «хорьхе»? Обиженно вздуваются губы. Что он маленький, что ли? Не отличить «вандерера» от «хорьха» — это каждый четвероклассник знает. И детально растолковывает мне, что такое «вандерер» и что такое «хорьх».

Попрощавшись с Валеркой и Марией Семеновной, иду в автоинспекцию. А на следующий день утром уже беседую с фельдшером Моховым — владельцем коричневого «вандерера». Мохов вспоминает и непринужденно рассказывает, что в тот раз затеяли преферанс с субботы. Играли, пили, снова играли, немного поспали, а с утра — снова за карты. К вечеру Грязнов проигрался, но уговорил сыграть раз в «банчок». Кроме него, этой игры никто не знал. Но дело оказалось нехитрым. Играли азартно. Доктор Ляпкин выиграл. Грязнову платить было нечем. Надо бы кончать. Однако Грязнов против. Он объявил, что ставит на кон трюмо. Отговаривали его, да не так уж усердно. И снова Грязнов проиграл. Хотел ставить второе трюмо, но тут уж все наотрез отказались. Пусть привезет первое. Грязнов тогда попросил у хозяина автомашину и вскоре действительно привез трюмо в дубовой раме. Потом это зеркало забрал Ляпкин в счет выигрыша.

Рассчитывая встретиться с этим счастливым игроком, я еду в больницу. Вот палата, где лежит Грязнов. Двери открыты. В коридоре слышно, как кто-то рассказывает анекдот. В смешных местах ему подхихикивает Грязнов. Вот так глухой!.. Увидев меня в дверях, Грязнов как смеялся, так с открытым ртом и повалился на подушку.

Ляпкина в больнице нет. Застаю его дома. Оформив изъятие трюмо, спрашиваю о состоянии здоровья Грязнова. Оказывается, что еще наблюдаются остаточные явления воспаления среднего уха, но завтра уже выпишут.

Пару дней спустя на заседании бюро горкома слушалось персональное дело.

— Я признаю свои ошибки, — говорил Грязнов, — я признаю, что недостаточно вел борьбу с расхитителями, не проявил всей бдительности. Но ведь и мне не помогали. Почему допускала это милиция, куда смотрел прокурор! А теперь вот всякие Ефрюлины, Сладковы, Назаровы нахально подпрягают меня к этому делу! Но вы не поверите им, товарищи члены бюро! Вы не позволите им погубить честного советского человека, инженера.

— Когда вы стали инженером, Грязнов? — спрашивает секретарь горкома.

— В 1939 году кончил Ташкентский экономический институт.

— Вот справка. Экономического института в Ташкенте не было и нет. Есть финансово-экономический, но он открыт в 1940 году. Где вы учились, Грязнов?

— Что вы, Алексей Николаевич, у вас ошибочная справка. Где бы я мог учиться? Ведь я же инженер… Нет, правда, института не было, но был филиал, вечерний.

— За что вы сидели в тюрьме, Грязнов? — спрашивает секретарь горкома и показывает членам бюро письмо Узбекского управления милиции. Там указано, что в 1934–1938 годах Грязнов дважды отбывал наказание за кражи.

Грязнов сникает. Он уже не хорохорится. За длинным столом сидят мужчины и женщины. Они пришли с работы, с заводов, из школ, из гравийных карьеров, пришли, чтобы разобраться с делом Грязнова. Всех их он знает, но смотреть в глаза им сейчас не может. Холодные, осуждающие, презрительные взгляды заставляют опустить голову. Кажется, уже рассчитывать не на что, но, может быть, все-таки пожалеют?

— Да, было, ошибки молодости, результаты безнадзорности. Но, товарищи, я перековался в огне войны. Вспомните, как наши танки штурмовали Берлин!

Райвоенком, полковник, все время сидел как будто безучастно, а сейчас возмутился:

— Грязнов, ведь вы воевали-то все время в трофейной роте. Причем здесь танки? Кого вы обманываете, Грязнов?

Вот, пожалуй, и все, что я хотел рассказать. Правда, после ареста Грязнов доставил еще много хлопот. Он лгал, изворачивался, отрицал факты. Уличенный доказательствами, признавался и снова давал ложные объяснения, оговаривал невиновных. Выявлялись другие, ранее неизвестные преступления. Отняло это немало времени и сил, впрочем, как обычно, по многим следственным делам. В конце концов дело, которое началось с двух трюмо в комиссионном магазине, завершилось справедливым приговором суда: Грязнов и его сообщники были наказаны.

В истории, которую вы сейчас прочитали, все правда. Изменены только фамилии.[1] Так пришлось поступить потому, что к настоящему времени бывшие расхитители зеркал отбыли часть наказания и условно-досрочно освобождены. На свободе и тот, кто описан под фамилией Грязнова. Слышал, что сейчас он работает театральным администратором в одном из областных городов. Может быть, это дело послужило ему достаточным уроком. И хорошо, если так. Тогда не следует ставить ему в упрек прошлое.

Но у меня это дело в памяти останется. Неиало есть еще таких «грязновых», любителей пожить за чужой счет. Они трусливы и скрытны, притворяются не теми, кем есть на самом деле. Они мешают нам идти вперед. Забывать о них нельзя.

В. А. ДУБРИВНЫЙ

ОБЛОМОК

НЕОЖИДАННОЕ ПРИГЛАШЕНИЕ к прокурору области удивило меня. Несколько дней назад он подписал мое заявление об отпуске, и вдруг вызов.

— Владлен Александрович, вчера на берегу реки Хопер, недалеко от города Балашова, работники милиции обнаружили трупы двух инспекторов рыбнадзора, убитых из огнестрельного оружия. Обстоятельства преступления загадочны. G отдыхом Вам придется повременить. На первом же самолете вместе с начальником следственного отдела Александром Кузьмичем Ивановым вылетайте в Балашов.

В четыре часа дня мы уже находились в кабинете заместителя начальника Балашовского городского отдела милиции Захарова.

— Николай Тихонович, расскажите, что известно о случившемся.

— Утром, 16 апреля, районный инспектор Балашовского отделения рыбииспекции Александр Терентьевич Дергачев и младший инспектор Иван Лаврентьевич Кошевой с бригадиром рыболовецкой бригады Мамышевым на прогулочной полукилевой дюралевой лодке с подвесным мотором выехали из Балашова для борьбы с браконьерами, но домой не вернулись. 19 апреля наш работник Волохов в так называемом Ветлянском затоне, что находится в 25 километрах от Балашова, увидел в воде человека. Милиционера поразила поза мертвеца; труп только наполовину находился в воде и лицом упирался в дерево. Создавалось впечатление, что человек пытается встать из воды.

Зная об исчезновении инспекторов, Волохов тут же сообщил нам о страшной находке. В погибшем опознали Кошевого. В нескольких метрах от него, под корягой, обнаружили труп Дергачева. На берегу из нескольких мест извлекли б вентерей, спасательный пояс, полевую сумку Дергачева, в которой сохранился акт о лесонарушении жителем села Арзянка Кабаниным. Акт датирован 16 апреля. На трупах имеются многочисленные повреждения, причиненные, по-видимому, картечью. Глаз у Дергачева не было, выкололи. Вот и все, — закончил Захаров и, помолчав немного, добавил:

— Трудное дело. Преступление совершено в самом глухом месте Хопра. Преступники не оставили никаких следов, а если они и были, то теперь, при таком невиданном паводке, как в этом году, все унесла с собой река. Впрочем, сами увидите, — сказал Захаров и, ожесточенно размяв папиросу, закурил.

— Имели инспектора оружие? — спросил я.

— Да, у Дергачева был пистолет, а у Кошевого — только ракетница.

— Что представляют собой инспектора? Охарактеризуйте, пожалуйста!

— Дергачев — офицер, летчик, имеет десять правительственных наград. Инспектором работает несколько лет. Не пьет. Честен. Спуску браконьерам не давал. Женат, но детей нет. Кошевой также бывший фронтовик, имеет несколько наград. Инспектором работает первый год. Имеет двух детей.

— Вы сказали, что с ними уехал Мамышев. Что это за человек?

— Он вне всяких подозрений. Участник гражданской войны. Я с ним беседовал. Мамышев сообщил что с Дергачевым и Кошевым они доплыли до села Котоврас, где он живет, после чего инспектора возвратились назад. Это было в первом часу дня. Бригадир также сказал, что они сняли вентеря в селе Большая Грязнуха и на озере у села Арзянка.

— Как далеко от места, где сошел Мамышев, до места обнаружения трупов?

— Километра три-четыре. На моторке такое расстояние можно проплыть за 15–20 минут.

На следующий день мы добрались до места убийства. С точки зрения возможностей раскрытия преступления, картина места происшествия выглядела действительно бесперспективной. Незатопленным оказался небольшой «пятачок» берега длиной 30 метров и шириной в 20 метров. Вода спала уже на несколько метров, но река еще не вошла в свои берега. Грязь перемешалась с мусором, и передвигаться по такой «каше» можно было с большим трудом и осторожностью. Пытаюсь в какой-то мере восстановить картину совершения преступления. Откуда стреляли в Дергачева и Кошевого? С реки? Берега? Отстреливались ли инспектора?

— Владлен Александрович, — обратился ко мне Александр Кузьмич, — судя по намыву песка и грязи, самый высокий паводок был здесь. Следовательно, лодка, труп Кошевого, мотор, канистры, весла и другие предметы находились на глубине более двух метров и на расстоянии 10–15 метров от берега.

Да, он прав, — подумал я. На ветле, между ветвями которой засела лодка инспекторов, со стороны берега обнаружили свежие повреждения коры. Я осторожно извлек из отверстия в стволе деформированную картечь. Измеряю высоту повреждения: один метр семьдесят пять сантиметров. Теперь ясно, что стреляли с берега или со стороны берега. Судя по всему, трагедия разыгралась на воде.

Осматриваем лодку. Она вся изуродована. Насчитали 22 пробоины в различных местах. Воздушные баки заполнены водой. Рядом в грязи валяются порубленные канистры, металлические весла. На частях лодки и веслах находим вмятины от удара картечи.

— Разрубы образованы, очевидно, топором, — замечает эксперт Лисенко, производя один снимок за другим.

С трудом вытягивая ноги из хлюпающей жижи, идем вдоль берега и внимательно осматриваем его… Стоп! На песке виден след от носа лодки. Приходим к единому заключению, что след оставлен плоскодонной лодкой, значит, здесь причалила не лодка инспекторов. Эксперт пытается сделать с него гипсовый слепок, но безуспешно: след размыт и плохо различим на песке.

Выбравшись на сухое место, подытоживаем результаты осмотра. Погибшие, очевидно, попали в засаду. Расположение ран на трупе Дергачева свидетельствовало о том, что он буквально крутился под выстрелами или в него стреляли с разных сторон. Но труп Дергачева нашли на берегу, а Кошевого — в воде. Значит, Дергачев сошел на берег? Зачем? Где пистолет Дергачева? Кто убийца и каковы мотивы столь гнусного и дерзкого преступления? Вот те вопросы, на которые мы искали ответа, анализируя еще и еще раз имеющиеся у нас доказательства.

Разговорчивый Захаров приуныл. Я искоса посматриваю на Иванова. Он, по обыкновению, немногословен, о чем-то сосредоточенно размышляет.

В Балашовской милиции нас ждут с нетерпением. Несколько раз звонили уже из горкома партии, звонил и прокурор области. Трагическая CMepjj> инспекторов потрясла весь город. Общественность требовала найти преступников и сурово наказать их.

Наскоро пообедав в столовой гостиницы, сажусь за изучение дневников Дергачева и Кошевого, принесенных женами погибших. Со страниц дневника на меня обрушиваются ряд фамилий наиболее злостных браконьеров, их характеристики. Сортирую фамилии по месту жительства и по количеству задержаний. Ведь наиболее вероятной версией об убийстве инспекторов является версия об убийстве браконьерами из мести. В общей сложности набралось свыше ста браконьеров. Со списком иду в кабинет к Захарову, где обосновался Иванов.

Начальник отделения уголовного розыска Архипов заглядывает через плечо в список и тут же высказывает свои соображения о каждой кандидатуре. Послушать его — преступление мог совершить любой из них и всех нужно арестовать завтра же.

Иванов говорит, что расследованию дела это принесет только вред. Мы должны найти убийц, а не заниматься «прочёсыванием».

Архипов что-то бормочет в свое оправдание и выходит из кабинета. Мы остаемся вдвоем с Ивановым, вооружаемся карандашами, бумагой…

Утром следующего дня приступаем к проверке намеченных версий. Отдельные группы работников милиции направляются в села, расположенные в районе убийства, для установления лиц, которые спустили лодки на реку до 16 апреля. К вечеру мы располагали нужными данными. Оказалось, что в Балашове таких лодок было 10, а в селах—12, но ни один из владельцев этих лодок не значился в списках браконьеров!

Проверка версии на Кабанина не дала результатов. Оказалось, что в день убийства он из села не выезжал и ружья не имеет.

— Вот привез Вам старика, — отрапортовал молодой оперуполномоченный Очеретин, — он занимался перевозкой пассажиров через Хопер у села Большая Грязнуха. Может сообщить, кто поднимался вверх по реке.

— Вы работали на переправе 16 апреля? — спросил я.

— Да, начал переправу в 6 часов утра, а в 11 ушел домой обедать. Потом снова возил людей с 3 часов дня и до позднего вечера. Кто проплыл вверх по Хопру? Я помню, что было три лодки. В первой находились трое мужчин и одна женщина. Возвратились они в 11 часов утра и за лодкой тянули большое дерево. Проплывал и наш механик колхоза с мотористом. Еще была лодка, большая такая, борта черные. В ней сидели старик и молодой парень. Возвратились они примерно в 6 часов вечера. За лодкой у них я видел несколько бревен. Вот и все.

— Нужно срочно проверить людей, находившихся в третьей лодке, — обратился ко мне Иванов. — Не исключено, что она поднялась по реке до Ветлянского затона.

Через несколько дней установили, что в ней находились Потаповы: отец и сын, из села Большая Грязнуха. Старый Потапов не работал, ранее дважды был судим за кражу. Сын его работал в Балашове на мельнице.

И вот передо мной сидит Потапов-отец, высокий, худой, в поношенном костюме… Он мнет в руках шапку, вздыхает и не поднимает глаз. Вид у него какой-то испуганный.

— Я никого не убивал! Почему меня привезли сюда? — вдруг заговорил старик.

— Почему вы решили, что вас пригласили именно по этому вопросу?

— Везде только об этом и говорят. Думаете, что если раньше сидел, значит и убийца? — вызывающе спросил Потапов.

— Никто так не думает. Вы ездили 16-го на лодке?

— Да. С сыном, за топляком. Выехали рано утром, а возвратились, когда солнце уже село. Несколько бревен поймали и привезли их.

— Где же вы их поймали?

Потапов некоторое время молчит, потом посмотрел в сторону и ответил:

— За Арзянкой. Там есть поворот. Около него попалась нам коряга, здоровая такая. Мы с Сергеем, сыном, значит, хотели ее взять, но не смогли, она зацепилась за кустарник. Мы поднялись выше по Хопру, там и поймали два бревна.

— Где вы повернули назад?

— Не помню, гражданин следователь.

— Ваш сын на допросе показал, что вы старый рыбак и хорошо знаете Хопер. Так ли это?

— Ну да, что из того?

— Как же вы не помните, в каком именно месте на Хопре были?

— Все сразу не упомнишь, — отрубил Потапов. — Доплыли почти до Смирнова ключа и вернулись.

— В котором часу вы проплыли мимо Арзянки?

— Точно не помню, но, кажется, в 12.

— Встречались ли вам еще лодки?

Потапов снова молчит и лишь на повторный вопрос нехотя отвечает:

— Нет, нам никто не встречался.

— Слышали ли вы выстрелы, крики?

— Что вы! Если бы слышали, сам пришел и сказал бы об этом. Разве не понимаю… такое дело…

Но поведение Потапова говорило об обратном. Непонятное волнение, обдумывание ответов, неестественное возмущение. И тут у меня возникла мысль, которую я решил проверить.

— Потапов, — обратился я к нему, — вот вам лист бумаги и карандаш. Нарисуйте, пожалуйста, русло реки Хопер от Грязнухи до Смирнова ключа. Отметьте все затоны и укажите время, когда вы проплывали мимо них. Ведь часы были и у вас, и у сына?

— Были, но я плохо рисую.

— Как сможете.

Несколько помедлив и, видимо, не понимая, зачем все это делается, Потапов корявыми пальцами осторожно взял бумагу, карандаш и стал наносить русло, изобразив его извилистой чертой, затоны в виде кружочков и против них поставил цифры. Пока он над этим трудился, в кабинет вошел Захаров. Спустя 15 минут Потапов возвратил лист, который мелко дрожал в его руке. Заметив это, Захаров многозначительно посмотрел на меня.

Потапов довольно точно обозначил имевшиеся затоны, кое-где даже указал их местные названия. Но меня обрадовало другое. Он нанес время и место своего нахождения, из чего стало очевидно, что они с сыном дважды проплывали мимо места происшествия. Первый раз в час дня, второй — во втором. Как раз в то время, когда, по нашему предположению, совершено убийство. Значит…

— Итак, вы утверждаете, что ничего не видели и не слышали? — продолжил я.

— Гражданин следователь, ей-богу, ничего не знаю. Если бы знал, все рассказал.

— Вы говорите неправду, — возразил я, внимательно следя за выражением лица Потапова. — В момент убийства инспекторов вы были на этом месте! — И я на его чертеже нанес кружок, где обнаружили трупы погибших.

Старик тупо уставился в нарисованную им схему и молчал. Он знал, что убийство было совершено в Ветлянском затоне, но не придал значения, видимо, поставленным ему вопросам. Лоб Потапова покрылся испариной. Он хотел что-то сказать, даже открыл рот, но промолчал.

— Вам нет смысла ничего скрывать.

— Хорошо, я все расскажу; Эх, ребята, страшное было дело… — начал Потапов.

Все застыли в напряженном ожидании. «Ну, — мысленно подгонял я старика, — рассказывай». Я не сомневался, что Потапов начнет говорить об убийстве. О чем же другом он мог сказать после такого вступления! Но нас ждало разочарование. Несвязным рассказом Потапов пытался убедить нас, что, проплывая во втором часу дня мимо Ветлянского затона, он и сын видели там две лодки, стоящие борт о борт. Одна, по его описанию, была лодка инспекторов, цвет второй и ее размеры он не запомнил, но пояснил, что видел на середине ее зеленый бензиновый бачок, из него сделал вывод, что на лодке стоял стационарный мотор. Во второй лодке сидел мужчина в темной телогрейке и, нагнувшись, что-то делал. Что же касается «страшного дела», то под этим Потапов подразумевал опасность, которая угрожала ему и сыну в то время; старик все удивлялся, почему тот мужчина их не убил.

Никто из участников допроса не поверил в правдивость показаний Потапова. Не поверил ему и я. Старик упорно отводил в сторону глаза, рассказывая, сам себя поправлял. Безуспешным оказался дополнительный допрос сына Потапова. Он вначале все отрицал, но затем, как и отец, рассказал о том, что уже сообщил его отец.

— Владлен Александрович, — заявил по окончании допроса Архипов, — убийство — дело рук Потаповых, и их необходимо арестовать.

На этот раз Архипова поддержали все участники расследования.

— Почему вы так думаете, товарищи?

— Смотрите, как они ведут себя. Вначале все отрицали, теперь сочинили эту историю со второй лодкой. Вы же сами предполагаете, что убийца был не один. Пока Вы допрашивали, на квартире у Потаповых был произведен обыск, обнаружены две свеже-срубленные сосны, а ведь на месте происшествия также были замечены два пенька от срубленных сосен.

— Ружья при обыске нашли? — поинтересовался я.

— Нет, но они могли взять их у соседей. Это всегда можно установить, главное, сейчас нельзя отпускать Потаповых, а то они все дело испортят, — подал свой голос Архипов.

В комнате наступила тишина. Все внимательно смотрели на меня и Иванова.

Нет, думал я, имеющихся доказательств у нас явно недостаточно даже для того, чтобы заподозрить Потаповых в совершении такого преступления. Отсутствие оружия и видимой причины для совершения убийства не дает повода для ареста этих людей лишь потому, что их рассказ, на наш взгляд, неправдоподобен и противоречив.

— Мне кажется, — начал я, — необходимо Потапова старшего с нашим работником послать на Хопер, и пусть он попытается найти лодку, о которой он говорил нам. Ведь лодок со стационарным мотором в Балашове не так уж много, — добавил я и взглянул на Иванова.

— Я согласен с этим, — проговорил Александр Кузьмич.

Через два дня возвратились работники милиции. Доклад их был краток. Потапов не смог опознать ни одну из лодок, спущенных на воду на всем протяжении реки от Балашова до села Котоврас. Было опрошено много жителей прибрежных сед, но лодку, которую нам описал старик, никто и никогда не видел. Важная деталь: размеры пеньков на месте совершения убийства не сошлись с размерами двух сосен, обнаруженных во дворе дома Потаповых.

Расследование приобрело явно затяжной характер. За 10 дней было допрошено большое количество свидетелей, проверено несколько версий, но убийцы все еще не были обнаружены.

Возвращаясь поздно ночью в гостиницу, мы с Ивановым вновь и вновь перебирали и сопоставляли имевшиеся доказательства при проверке той или иной версии и думали, не допустили ли мы где-нибудь ошибки. Память коварно и услужливо воскрешала нам поведение Потаповых. Это были единственные, установленные нами лица, которые находились на месте убийства во время его совершения. Против них были улики, слабые, но все же были! Может быть, их следует задержать? Но рассудок подсказывал, что это будет опрометчивое решение.

Приближался праздник 1 Мая. По городу ползли нелепые слухи о какой-то банде. Состав следственной бригады расширился. По вызову Иванова прибыл старший следователь Василий Спиридонович Прохоров. В милицию он пришел прямо с вокзала, выслушал мою информацию о состоянии расследования и, по предложению Иванова, на следующий день выехал на дополнительный осмотр места происшествия.

Преступники не могли не оставить следов. Поэтому по мере спада воды производились дополнительные осмотры места происшествия.

— Возьмите в сельском Совете общественников, — напутствовал я Прохорова, — и еще раз внимательно осмотрите все, что освободилось от воды.

Возвратился Прохоров на следующий день. По выражению его лица сразу можно было понять, что приехал он с хорошими вестями.

— Товарищи! — радостно сказал он, едва переступив порог кабинета. — Убийцы, по крайней мере один из них, в наших руках! — И он выложил на стол две стреляные гильзы.

— Мы нашли их в 13 метрах от места обнаружения трупа Дергачева под опавшими листьями, — торопливо докладывал Василий Спиридонович. — Вот план, а вот место их обнаружения.

Все склонились над находкой. Это были две стреляные гильзы, с латунными головками, от охотничьего ружья 16-го калибра. Осмотрев их, эксперт Лисенко порадовал нас тем, что гильзы пригодны к идентификации оружия.

— Они словно только что из магазина, — заметил Захаров, — не верится, что они находились в сыром месте столько дней, — добавил он.

— Место, где они были обнаружены, осматривалось несколько раз. Возможно, кто-либо охотился уже после убийства? — высказал предположение Иванов,

— Не думаю, — ответил я, — чтобы после всего совершившегося кто-нибудь захотел охотиться на этом

месте. Да и охота еще не разрешена. А может, гильзы попали под опавшие листья, и мы не смогли обнаружить их сразу, а когда листья подсохли, часть их, наверное, сдуло ветром.

— Как бы то ни было, — продолжал я, — необходимо как можно быстрей установить хозяина гильз, а там легче будет узнать, когда он их там оставил.

— Как же это практически можно сделать? — спросил Иванов. — Работа большая и очень сложная, но проделать ее необходимо.

— Начнем с того, что через общество охотников установим всех владельцев охотничьих ружей 16-го калибра. Придется вновь повторить осмотр места происшествия, так как спад воды идет быстро и Хопер скоро войдет в свои берега.

— Правильно, — проговорил Иванов. — Попросим еще раз общественность помочь нам. Предлагаю вызвать из Саратова людей с миноискателем, возможно преступники бросили оружие в воду и мы сможем его найти.

Дополнительный осмотр, произведенный 7 мая, дал нам: небольшой топорик без топорища, акварельные краски, кисточки и небольшой обломок доски длиной 27 сантиметров, шириной 4 сантиметра. Выяснилось, что топорик и краски принадлежали Дерга-чеву. Судя по некоторым имевшимся на лодке разрубам, можно было предположить, что нанесены они были этим топориком. Особенно нас заинтересовал обломок. На нем сохранились следы краски темно-зеленого и темно-коричневого цвета. По форме обломка напрашивалось предположение, что его каким-то путем вырвали из лодки, но из какой части — было пока неясно. Предположили, что он является частью борта, так как в большинстве случаев лодку красят снаружи.

— Как вы думаете, Владлен Александрович, — спросил Захаров, — имеет ли эта деревяшка какое-либо отношение к нашему делу? Я спрашиваю так потому, что ее могло принести течением.

— Имеет или не имеет отношение обломок к убийству — сейчас трудно сказать, но его не. могло принести течением. Если вы обратили внимание, то течение как раз было из затона в реку. Погибшие

находились в лодке, и убийцы могли попасть на место происшествия только на лодке. Мы еще не знаем, что здесь произошло, но раз совершение преступления связано с лодками, то обломок мы приобщим к делу в качестве вещественного доказательства.

Дальнейшее следствие пошло по двум направлениям— обнаружение интересующего нас ружья и лодки.

Однажды в коридоре милиции я увидел нескольких деревенских парней. На мой вопрос, зачем они пришли, один из них спросил, не вернут ли им вентеря, изъятые инспекторами 16 апреля на их озере в селе Арзянка. И тут мне вспомнились показания Мамышева об изъятии этих вентерей. Ведь Арзянка — одно из ближайших к месту убийства сел, оно находится всего в 65 километрах от него. Там были последний раз инспектора. А не находятся ли убийцы в этом селе и, в частности, не является ли кто-либо из владельцев вентерей преступниками? Я решил проверить эту версию. Однако меня смущало только то, что в Арзянке, по нашим данным, не было ни одной моторной лодки. Из рассказов старожилов и из показаний Потаповых следовало, что убийцы могли попасть на место преступления только на моторке. «На весельной лодке в паводок подняться вверх по Хопру очень трудно», — убеждали меня знатоки. Трудно? Если так, значит и возможно!

И вот мы снова в Арзянке. Село небольшое, всего 22 дома, расположено в живописной местности, на берегу озера, имеющего протоку, соединяющую его с Хопром. Вокруг лес. Все жители были охотники, имели лодки. Многие из них только числились колхозниками, занимаясь продажей на рынках Балашова ягод, рыбы и овощей со своих огородов.

Сначала допросили владельцев изъятых вентерей, а затем осторожно, не вызывая подозрений, проверили правдивость их объяснений. Все, как говорится, сошлось. Только у одного из них, Доганова Виктора, 20 лег, оказалось небольшое противоречие. Он заявил, что, возвратившись утром со свинофермы, где работал, в одиннадцатом часу утра на велосипеде поехал в Балашов, но в нескольких километрах от села рассыпался подшипник первой втулки, и он смог вернуться домой только вечером. Девушка, с которой он дружил, в показаниях упоминала, что с Виктором она в тот же вечер каталась на его велосипеде и он ей ничего не говорил о своей поездке в Балашов и о поломке велосипеда. При уточнении выяснилось, что один из жителей Арзянки видел Доганова вечером 16 апреля, возвращавшегося с озера с веслами, и тогда Виктор объяснил, что ездил за топляком. Это нас насторожило. По списку охотников за Догановыми (отцом и сыном) числились два охотничьих ружья 16-го калибра. Характеристика Доганова оказалась противоречивой: с одной стороны, это не пьющий, скромный парень, интересующийся книгами, увлекавшийся охотой; с другой — замкнутый человек, не имевший друзей. Он часто жаловался на «серую» жизнь в деревне, с восхищением высказывался о городской жизни. Зимой неделями мог пропадать с собакой в лесах на охоте. Однажды чуть не застрелил из ружья соседа, ударившего его собаку.

Чтобы не вызывать подозрений, мы попросили работников из общества охотников под видом проверки взять ружья у Доганова и других жителей Арзянки. Просьба была выполнена. Ружье Доганова за № 11381 и его отца —4280 вместе с найденными гильзами были направлены эксперту Лисенко. 13 мая Лисенко позвонил из Саратова и сообщил, что гильзы выстрелены из ружья № 11381.

Не могу сказать, чтобы мы сразу же поверили в правильность заключения эксперта. Даже при наличии противоречий в показаниях Доганова с трудом можно было представить себе этого паренька в роли убийцы. Быть может, он позднее охотился на этом месте и оставил там гильзы? Но дальнейшие события резко изменили мое мнение о Доганове.

Шел 20-й день расследования. 10 мая на свиноферме, где работал Доганов, была совершена кража нескольких мешков комбикорма. Организатором кражи оказался «тихий» парень — Доганов! Вскоре после этого на той же свиноферме, в обеденный перерыв, Доганов, девушки-свинарки и другие рабочие затеяли игру. Во время этой игры Доганов, пытаясь вырваться от девушки, нечаянно локтем ударил ее в лицо и разбил нос. Показалась кровь. Всех это еще больше развеселило, а Доганов, увидев кровь, побледнел, весь затрясся и бросился бежать в лес, что-то выкрикивая, но никто не понял, что именно. Больше он на работу не возвратился. Итак, Доганов стал бояться крови! Почему? Чем вызвано такое странное поведение? Ответы на возникшие вопросы мог дать обыск в доме Доганова, осмотр его лодки и тщательный допрос этого парня.

14 мая, захватив с собой обломок, обнаруженный на месте происшествия, следственная группа вместе с оперативными работниками выехала в Арзянку.

Виктор Доганов был дома. Увидев вошедших работников группы, он побледнел и резко встал, но, услышав, что хотят осмотреть его лодку, успокоился и ответил:

— У меня лодки нет, это лодка отца, — и, жестами объяснив что-то, добавил:

— Он не возражает.

Дело в том, что родители Доганова были глухонемые, и все попытки приглашенных нами лиц, понимающих знаки глухонемых, поговорить с ними ни к чему не приводили. Отец нигде не учился, и понимали его лишь сын и дочь, ученица 7-го класса.

Пригласив понятых и взяв с собой отца и сына Догановых, все отправились на озеро к лодке. При осмотре ее, под еланью, Александр Кузьмич обнаружил деформированную картечину и показал ее понятым. Реакция Доганова Виктора оказалась неожиданной: вскочив с пенька, он бросился к Захарову и срывающимся голосом закричал:

— Этого в лодке не было! Ты это специально подбросил! Вам нужно найти убийцу и отчитаться перед начальством, так вы хотите все свалить на меня!

— Вы за кого нас принимаете?! — возмутился обычно спокойный Иванов, — не думаете ли вы, что я специально приехал, чтобы подбрасывать в лодку картечь? Здесь находятся понятые, жители вашего села, они прекрасно видели, откуда появилась эта картечь!

Доганов, выругавшись, снова уселся на пенек.

Когда лодку повернули левым бортом к берегу для удобства осмотра, то примерно на середине бархотины обнаружили небольшой отщеп, напоминающий по форме наш обломок.

— Давно сломали бархотину? — задали вопрос Доганову.

— Не знаю, — буркнул он, — спросите у отца. — Затем, переговорив при помощи жестов с отцом, сказал:

— Говорит, что недавно. Ездил за топляком и, когда вытаскивал бревно на берег, повредил борт лодки.

— Сможет ваш отец показать это место?

— Да.

Отправив Догановых с понятыми осматривать это место и воспользовавшись их отсутствием, я быстро приложил привезенный обломок к отщепу. Полное совпадение! Спрятав обломок, мы стали ждать возвращения группы.

Возвратившийся работник милиции доложил, что на месте, указанном отцом Доганова, никаких следов чаления лодки или перетаскивания бревен нет. Это же подтвердили и понятые.

Тогда решили произвести эксперимент на глазах у всех по совмещению обломка и отщепа. Александр Кузьмич развернул газету, вынул из нее обломок и вложил его в отщеп. Доганов Виктор внимательно следил за всеми действиями. Совпадение было настолько точным, что обломок так и остался там, будто прилепленный.

— Так где же вы потеряли этот обломок, Доганов? — спросил Иванов.

— Там, где я их убил, там и потерял, — последовал ответ.

От неожиданности в первый момент никто даже не понял значения его слов. Я работаю следователем не один год, но не помню случаев, чтобы преступник признавал себя виновным в совершении тягчайшего преступления при подобных обстоятельствах.

Витя, да что ты! — прервала молчание понятая. — Что ты говоришь!

— Да, я их убил! — И стал быстро рассказывать, как он это сделал. Когда он рассказывал, как рубил топором глаза, женщина упала без сознания.

Пока понятую приводили в чувство, Захаров принялся обыскивать Доганова.

— Не ищи, не найдешь, — криво усмехнулся Виктор. — Была бы эта игрушка со мной, не стоял бы ты около меня и не трогал своими ручищами. В лесу закопал.

После этого следователь вместе с Догановым направился за село и в полутора километрах от него, около небольшой сосны, Доганов остановился и сказал:

— Здесь.

На глубине 30 сантиметров, в песке, оказался грубо сколоченный ящик, обмазанный солидолом, а внутри его, завернутые в промасленную полу шинели, лежали пистолет Дергачева, кобура, ракетница с четырьмя патронами. Дома у Доганова, в русской печке, обнаружили обернутый паклей перочинный нож Дергачева.

И вот Доганов сидит в кабинете передо мной.

— Да, я убил инспекторов, — снова повторил он. — Почему? — А чтобы не мешали другим людям жить. Я понимаю, что браконьерством заниматься запрещено, а где брать деньги? Рыба ведь принадлежит не одному человеку, она общая… Серая у нас на селе жизнь, скучно. Читал в книгах, как люди хорошо живут… Работать? Это возиться со свиньями? Нет, так много денег не будешь иметь…

Доганов замолчал и отсутствующим взглядом уставился в окно. О чем думал он — о своей жизни или о совершенном убийстве? Я внимательно смотрел на него и не видел на его лице ни раскаяния, ни угрызений совести.

— …Я решил добывать деньги другим путем, — , слышался невыразительный голос. — Однажды зимой,

в этом году, взял топор, стал на лыжи и в лесу начал поджидать наших баб с базара… встретился односельчанин, Севостьянов фамилия его, я знал, что часы у него хорошие, долго шел за ним, все хотел ударить его сзади топором по голове, но не смог почему-то… 16 апреля на велосипеде утром приехал домой со свинофермы, слышу крики на озере, поехал туда. Там два инспектора и старик-бригадир наши вентеря снимали. Злость у меня поднялась: почему, кто дал им право чужое добро забирать… После их отъезда стали у нас говорить: проучить надо бы этих инспекторов, и я решил убить и ограбить их. Думал, штрафуют они много народу и денег у них должно быть много, — Доганов криво усмехнулся, — но денег-то оказалось всего полтора рубля… оружие еще хотел взять у них. Дома взял ружье, разобрал его и спрятал под телогрейку, набил карманы патронами, позвал собаку и поплыл вверх по Хопру, навстречу инспекторам. План у меня был такой: подплыть поближе и расстрелять прямо в лодке. Часа три выгребал, течение сильное было, так я держался около берега, доплыл до Ветлянского затона, устал и завернул туда, устал так, что и настроение убивать их у меня пропало. В затоне сосен много, решил срубить их для ограды. Только начал рубить, услышал звук мотораз едут. Бросил все, схватил ружье и прибежал к берегу. Сел около лодки, а ружье спрятал. Думаю, увидят лодку и человека — обязательно завернут сюда… Они проехали мимо, потом вернулись и стали ко мне тихо подплывать. Вскочил я, схватил ружье и выстрелил в переднего, а затем в другого, с усиками. Они упали на дно лодки, но тут же встали… Тот, с усиками, кричал: «Ты что делаешь?» Вспомнил я, что патроны остались в телогрейке, побежал туда, зарядил ружье и вернулся. Они оба стояли в лодке и что-то мне кричали… В руках того, с усиками, я увидел пистолет и похолодел: сейчас убьет меня… Выстрелил в него и в другого, они упали и снова встали… побежал я снова за патронами, слышу сзади выстрел. Когда вернулся, они мотор заводили, я выстрелил, и тот, с усиками, упал в воду. Второй закричал что-то и сам прыгнул с лодки. Я зарядил второй ствол; прицелился, а он спрятался за борт лодки и кричит мне: «Ты что же наделал, такого человека убил». Я ему: «Ну и черт с ним, сейчас и тебя к нему отправлю». Бегая вдоль берега, я выбирал момент для выстрела. Вижу— не достану я его из-за лодки, сел в свою, позвал собаку и подплыл к нему метров на шесть, больше побоялся, как бы из пистолета не убил. Он увидел, спрятался за мотор и стал лодку на себя тянуть к руслу, удрать захотел, да ничего у него не вышло, лодка за кустарник зацепилась… Подплыл я еще ближе, одни руки вижу, а его нет. Тогда собаке дал команду кусать ему руки, она прыгнула в их лодку, стала перед ним, хвостом виляет. Вижу, мешает она мне, позвал ее обратно, а сам лег на дно, ружье наставил на мотор и молчу… а когда он поднял из-за мотора голову, я и выстрелил… подождал немного, все тихо… Тот, с усиками, всплыл, я подтащил его к берегу, топором глаза порубил, чтобы портрета моего не было. Из кармана телогрейки достал пистолет, гильза из него торчала.

«Вот почему, — подумал я, — Дергачев не смог стрелять, перекос получился».

— …Из карманов повытаскивал деньги, документы, носовой платок, ножичек. Потом труп затолкал под корягу и засыпал сверху ветками и листьями. Искал в воде второго — не нашел, подумал еще тогда, как бы меня по глазам не нашли… мотор снял и хотел взять, но там заводской номер стоял, побоялся, потому и утопил его…

Позже, сопоставляя показания Доганова с другими, я понял ошибку Потапова: он видел крышку мотора инспекторов в лодке Доганова и решил, что это был стационарный мотор.

Доганов закурил, жадно затянулся, потом добавил:

— Лодку их начал рубить, там топорик был небольшой, но он слетел в воду, тогда стал рубить своим. Из вещей себе оставил их мешочек с едой и поплыл домой. Когда отплыл метров 500, вспомнил, что руки не проверил, может быть, часы остались, вернулся, посмотрел: часов не было… По дороге домой заплыл в кусты, документы инспектора порвал и выбросил, съел еду, собаку покормил и приехал домой.

Доганов замолчал. Наступила тишина.

— Я зндл, что вы меня найдете, — нарушил молчание Доганов, — когда от ребят в селе услышал, что нашли гильзы, а потом взяли мое ружье, понял, что подозрение пало на меня. Тогда я вынул из стреляных гильз все пистоны, а на резиновых сапогах обрезал подошву, чтобы следы мои не сошлись, выбросить пожалел… Не повезло, — закончил он.

Вместе с Догановым мы вновь проделали весь его путь. Нашли порванные документы, носовой платок и обнаружили даже пулю в дереве из пистолета Дергачева. Дальнейшее следствие полностью подтвердило объективность показаний Доганова.

— Нам очень помогла деревяшка, обломок от лодки Доганова, — говорил Захаров.

Обломок! Да, действительно, он сыграл решающую роль в разоблачении убийцы. Но я думал о другом, о Доганове. Почему этот молодой парень, перед которым были открыты все дороги, из которого мог получиться настоящий советский человек, стал убийцей, отщепенцем, обломком. И причину я нашел: слабая воспитательная работа. Комсомольская организация колхоза не смогла увлечь за собой молодежь села. Изба-читальня почти не работала, заведующие менялись часто, картины демонстрировались нерегулярно. За год на селе была прочитана всего лишь одна лекция! Браконьерство, базары, стремление к легкому заработку — вот что стало смыслом жизни некоторых односельчан Доганова.

Совместно с руководителями партийных и общественных организаций мы серьезно поговорили с работниками сельского Совета, правления колхоза, комсомольцами. Товарищи поняли свои ошибки. Дело Доганова Виктора оказалось хорошим уроком на будущее.

Балашовский клуб, где слушалось дело Доганова, был переполнен. Гневные выкрики людей в адрес подсудимого свидетельствовали об отношении присутствующих к убийце и совершенному им гнусному преступлению. И когда суд вынес суровый приговор, он был встречен с одобрением.

Конечно, следователю приходится расследовать не только дела об убийстве, но и другие сложные дела, особенно сложны дела о хищениях государственного и общественного имущества.

С этой точки зрения представляет интерес следующее дело, которое я назвал: «Обрывок накладной».

Обрывок накладной

СТАРЫЙ ГОД доживал последние дни. Улицы Саратова были украшены гирляндами разноцветных лампочек. На площади Революции огнями сверкала огромная елка. Готовясь к празднику, прохожие торопились сделать новогодние покупки.

Многолюдно было и в магазине № 9 «Мясо», расположенном в самом центре города, на проспекте. Заведующий магазином Иван Герасимович Козменко, высокий грузный мужчина, радостно потирал руки. Торговля идет бойко, план обеспечен! Действительно, в магазине трудно было повернуться. Выбрав мясо, покупатель с трудом пробирался к кассам. Три кассира едва успевали пробивать чеки. Иван Герасимович с удовлетворением смотрел, как дружно работают продавцы и рубщики. Его взгляд задержался на продавце Николае Степановиче Косопалове.

«Быстро работают, этак к закрытию магазина все мясо продадим», — думал Иван Герасимович, возвратившись в свой кабинет.

Вскоре в кабинет вошел Косопалов…

— Кассы не успевают принимать деньги, — сказал он, — посмотрите, что творится в магазине.

— Может быть… — осторожно начал Косопалов.

— Ну, что же вы замолчали?

— Может быть, нам с Вахрулиным продавать мясо за наличный расчет..?

— Ну, что вы, это недопустимо!

— Иван Герасимович, вы же знаете меня не первый год. Да ведь такие случаи уже бывали, — напомнил Косопалов.

— Ну, хорошо, разрешаю, но смотрите, чтобы ни каких недоразумений.

— Не сомневайтесь, Иван Герасимович, все будет в порядке.

После этого в мясном отделе торговля пошла еще бойче. Вахрулин, окончив рубку мяса, стал помогать Косопалову. К одиннадцати часам вечера магазин порядком опустел. Косопалов и Вахрулин начали подсчитывать деньги. Когда до конца работы оставались минуты, Николай Степанович стал что-то писать на бумажке, да так увлекся, что даже не обратил внимания на странную тишину, воцарившуюся в магазине. Когда он поднял голову, то увидел работников милиции и еще нескольких человек в штатской одежде.

— Магазин закрывается для производства ревизии. Продавцов просим остаться на своих местах, — спокойно сказал один из них.

— Вы понимаете, что наделали? — возмущался в кабинете начальника ОБХСС Иван Герасимович. — Закрыть магазин в такое время! План срывается!

— Не волнуйтесь. Скажите, откуда у продавца Косопалова под прилавком наличные деньги?

— Это я разрешил продавать мясо за наличный расчет. Вы бы посмотрели, что творилось вчера в магазине!

— Внезапной ревизией на 28 число в магазине выявлен излишек высших сортов мяса — 400 килограммов на сумму 6680 рублей, чем это объяснить?

— Не может быть такого! У нас четыре дня назад проводилась инвентаризация: ни излишков, ни недостач обнаружено не было. У Косопалова никогда не случалось недоразумений.

— Часто он продавал мясо, минуя кассу?

— Только один день — 28. Скажите, скоро ли отпустите Косопалова и Вахрулина? — И тут же Иван Герасимович поспешно добавил: — Вы не подумайте что-то плохое, просто хороших рубщиков в Саратове трудно найти.

Попрощавшись, Козменко быстро вышел из кабинета. Начальник тотчас же вызвал к себе старшего оперуполномоченного Олега Константиновича Шиманского.

— Доложите о результатах расследования.

— Поступившие к нам сигналы о неблагополучном положении в магазине № 9 подтвердились. Косопалов и Вахрулин признались в том, что на протяжении нескольких месяцев у них за счет экономии создались излишки мяса, которые они и стали продавать за наличный расчет, якобы предполагая сдать деньги в кассу магазина. Но ведь это обычная уловка тех, кто пойман с поличным.

— Это не «левый» товар?

— Я проверил: Косопалов с 24 по 28 декабря только один раз получил мясо на мясокомбинате — 1124 килограмма. По документам все в порядке.

— Заготовьте постановление о направлении дела прокурору…

31 декабря из подъезда серого здания по улице Дзержинского вышли двое мужчин. Молча пройдя квартал и завернув за угол, они остановились. Высокий худой мужчина вынул папиросу и закурил. Затем, взглянув на спутника, у которого из-под шапки виднелись ярко-рыжие волосы, сказал:

— Говорил тебе, что все будет в порядке.

— Да, — вздохнув, ответил тот, — чего только я в КПЗ за эти дни не передумал! Ох, и перепугался же, когда увидел в магазине милицию, а потом, когда вы мне шепнули, чтобы я говорил, что 400 килограммов мяса забыли показать при ревизии, еще больше перепугался. Забрали меня, и подумал я: пропала моя головушка. А что это за мясо было, Николай Степанович?

— Не твоего ума дело, — тихо проговорил второй. — Как тебе говорят умные люди, так и веди себя, и твоим детишкам перепадет на молочишко.

— Боюсь, посадят.

— Дурак. У них же ничего нет. Если бы имели какие-нибудь доказательства, не отпустили бы. Нас голыми руками не возьмешь, — самодовольно добавил он, и, попрощавшись, они разошлись.

— Везет тебе, Владлен Александрович, — сказал старший следователь Федулов, листая дело, которое мне только что принесли с резолюцией прокурора: «т. Дубривному. Закончить расследование и направить в суд».

— Почему везет? — спросил я.

— Чистенькое дельце! Обвиняемые признались. Ущерб погашен. Предъявляй обвинение и все. А у меня дело — конца не видно, — вздохнув, добавил Федулов.

Действительно, порученное мне дело по фабуле было простым: два продавца создали излишек мяса, пытались его присвоить, но не успели; деньги изъяты; они признают свою вину.

Внимательно ознакомившись с материалами дела, я тут же по телефону вызвал Вахрулина. Бросились в глаза его ярко-рыжая шевелюра, крупные веснушки.

— Скажите, Вахрулин, как образовались излишки мяса?

— Не знаю. Спросите у продавца Косопалова, он получает мясо, он и отчитывается, а я рубщик, — быстро заговорил Вахрулин.

Ничего нового не сообщил мне и Косопалов. Высокий, худой, с маленькими глазками и длинными руками, он держался очень спокойно.

— Откуда излишки появились? — переспросил он и, помолчав, ответил: даже не знаю, как Вам сказать. Несколько месяцев нарастал этот излишек. Вот и набралось 400 килограммов.

— Вы не ответили, за счет чего образовался излишек.

— Еще раз говорю, — медленно произнес Николай Степанович, — сам точно не знаю.

— Почему вы сразу не сообщили директору магазина о том, что обнаружили излишки?

— Когда снимали остатки, меня не было, а Вахрулин, предъявляя мясо ревизору, забыл показать то, которое находилось в старой холодильной камере. Подвели итоги — все в порядке. А потом Вахру лин мне и говорит, что забыл предъявить часть мяса—400 килограммов. «А вдруг появится недостача», — подумал я и решил его продать, и если бы все сошлось, то деньги сдали бы в кассу.

— Получали вы мясо с 25 по 28 декабря?

— Один раз—1124 килограмма, на мясокомбинате. Оно продано, документы сданы в бухгалтерию торга.

«Итак, — подумал я после ухода Косопалова, — все, казалось бы, проверено, дело можно направлять в суд». Но что-то мне мешало прийти к твердому убеждению. Думаю, анализирую. Ах, вот что! Действительно ли это был излишек? Если 400 килограммов не попали в акт ревизии от 24 декабря, то почему не зафиксирована недостача и что это за ревизор, который умудрился не заметить 400 килограммов мяса, если в магазине всего лишь две холодильные камеры!

— Я проверяла наличие мяса в двух камерах, — волнуясь, сказала мне ревизор Никитина.

— Вы точно помните, что перевешивали мясо, находившееся в старой камере?

— Конечно. Вахрулин сам открывал ее и выносил мясо на весы. Я еще проверила, все ли он вынес из камеры. Они что-то путают.

В чем же дело? — думал я. И тут мелькнула мысль: не пытаются ли Вахрулин и Косопалоб, сознаваясь, что утаили мясо, скрыть за этим признанием более тяжкое преступление?

— Вы утверждаете, что забыли предъявить ревизору мясо в старой камере? — снова спрашиваю Вах-рулина.

— Да, забыл. Косопалов в тот день не работал. Когда я 25 декабря увидел в камере мясо, то тут же сказал о нем Николаю Степановичу. Он посоветовал мне пока помолчать, объяснив, что у нас может оказаться недостача, а если все будет хорошо, то деньги сдадим в кассу.

Сильное волнение Вахрулина показалось мне подозрительным. Если он говорит правду, то почему же так нервничает?

— За создацие излишков с целью их присвоения закон строго наказывает, — напомнил я Вахрулину.

— Я ничего не собирался присваивать! — испуганно ответил тот.

— Ревизор Никитина категорически утверждает, что вместе с вами проверила все мясо.

Вахрулин молчал.

— Как вы могли «забыть» предъявить чуть ли не полтонны мяса ревизору, когда в магазине только две холодильные камеры?

— Товарищ следователь, — Вахрулин от волнения заикался, — я все расскажу, только ни в чем я не виноват. Все мясо я предъявил ревизору. Когда же 28 декабря пришла милиция, стали снова снимать остатки, Косопалов попросил меня сказать, что 400 килограммов я якобы забыл показать 24 декабря.

— Почему же вы лгали до сих пор?

— Не знаю, Косопалова пожалел..

— Он привозил мясо после 24 декабря?

— Один раз с мясокомбината, больше тонны. Отпустив Вахрулина, я проверил в бухгалтерии

торга отчет Косопалова за последнюю неделю месяца. В отчете значилось, что он получил 25 декабря 1124 килограмма мяса на сумму 16 000 рублей. На такую же сумму торг оплатил базе мясоторга счет. Все было в порядке и на базе мясоторга. Документы соответствовали друг другу. В чем же дело?

— Послушайте, — вновь спрашиваю я Косопалова, — откуда же появились излишки?

— Может быть, они образовались из-за того, что у нас в магазине нормы естественной убыли применяются на поступившее мясо до его продажи, независимо от того, имеется недостача или нет. С кем привозили мясо 25 декабря? На машине шофера Гришакина… Спокойный тон Косопалова, его попытки убедить, что якобы все выяснено, что он свою вину признает, — все это настораживало меня. Я решил провести повторную ревизию магазина за весь год, поручив ее опытному ревизору Александру Михайловичу Лихареву. Через несколько дней я уже имел акт ревизии магазина, в котором указывались незначительные нарушения. Выяснилось, что Козменко действительно неправильно применял нормы естественной убыли на мясо. Значит, Косопалов был прав. Но как быть с показаниями Вахрулина, отрицающего наличие 400 килограммов мяса на 24 декабря? И почему Гришакин отрицает факт доставки им в тот день мяса с комбината и в пропуске, хотя и указан номер его автомашины, но последние цифры, судя по всему, исправлены?

Решаю произвести повторные обыски у Вахрулина и Косопалова. При обыске Косопалов был очень предупредителен.

— Вот вся моя бухгалтерия, — заявил он, показывая аккуратно переплетенные книги с документами,

— Вот, пожалуйста, магазин № 9. Только последние два месяца еще не успел привести в порядок. Времени не хватает, сам ведь и переплетаю.

Обыск длился недолго. Ничего, что проливало бы хоть каплю света на обстоятельства совершенного преступления, я не нашел. Смотрю «бухгалтерию» Николая Степановича: копии квитанций, отчеты, акты, подписи, цифры. Ничего интересного. Последняя папка. Документы не подшиты. Какие-то бумажки, накладные. Замечаю, что некоторые оторваны вверху или внизу, там, где должны быть подписи и даты.

Почему они так порваны? Я подержал их в руках, положил в папку. Но тут же вспомнил, что я где-то раньше видел так же порванную накладную. Где? Кажется, в деле Косопалова. Я объявил об окончании обыска, оформил протокол и пошел в прокуратуру. Там взял дело, листаю его. Нет, не то. Вот пакет, в нем документы, изъятые 28 декабря в магазине. Какие-то бумажки с цифрами. Тоже не то. Наконец! В руках у меня такой же обрывок накладной, какие я видел у Косопалова! Откуда он появился? Читаю в акте: изъят при личном обыске у Косопалова из кармана брюк. Внимательно осматривав обрывок. Перечень мяса: свинина, баранина, говяжий язык; общий вес 1124 кг; таксировка; сумма 13 081 рублей, в углу цифра 16017. Почерк с наклоном справа налево, буквы и цифры какие-то угловатые. Верх и низ накладной оторваны, и невозможно определить, когда она выписана, за каким номером, чья подпись.

Значит, кто-то не заинтересован в том, чтобы об этом знали. Перебираю другие бумажки. Попался еще небольшой клочок. Запись того же ассортимента мясопродуктов, что и в обрывке, но таксировка новая с результатом 16 000. Тут же другая цифра 6680.

Я стал сверять все эти записи на обрывке с имеющимися сводными данными по акту ревизии магазин на. Такой ассортимент и такое количество мясопродуктов не значились полученными. Что же это за цифры? Имеет ли эта порванная накладная отношение к расследуемому преступлению? Если не имеет, то почему Косопалов носил ее в кармане? Судя по ее виду, она написана недавно. Так и не придя к определенному выводу, я ушел домой.

— Александр Михайлович, — начал я разговор на следующий день с ревизором Лихаревым, — вот любопытный документ, вернее, не документ, а то, что от него осталось. Посмотрите, имеет ли он отношение к магазину № 9?

— Такие продукты Косопалов получал, но не в таком количестве и не такой ассортимент. Написано не его рукой.

— Да, это писал не Косопалов. В деле имеется его заявление, и я еще вчера сверил почерк. Знаете что, Александр Михайлович, необходимо найти по этому обрывку полную накладную.

— Что вы! Это невозможно. Где искать? В магазине? На базе мясоторга? Мясокомбинате? А за какой месяц, год?

Да, положение, как говорится, аховое. Где искать и главное — нужно ли это? Надо, — решил я и начнем с Раздался звонок. Я услышал голос Шиманского.

— Как идет расследование?

— Не пойму, — отвечаю, — откуда появился излишек.

— Вот и я бился над этим, но так и не установил, а мясо где-то все-таки украли!

— Скажи, почему вы нагрянули в этот магазин 28 декабря?

— К нам поступили сигналы, что Косопалов и другие продают мясо за деньги, а мясо, ворованное с мясокомбината. Проверяли, но там документы в порядке.

— Думаю еще раз проверить,

— Проверяй. Да, чуть не забыл. Нам сообщили, что на следующий день после освобождения из КПЗ Косопалова видели около ворот мясокомбината. Он там кого-то поджидал. К нему вышел мужчина в кожаном пальто, они о чем-то поговорили и разошлись. Кто это был — не установили. Может, эти сведения тебе пригодятся, — добавил Шиманский.

Проверку все же следует начать с мясокомбината. Директора комбината Кагалова мы нашли возле убойного цеха.

Этот добродушный на вид толстяк произвел на меня хорошее впечатление, и я тут же обратился к нему:

— Константин Николаевич, вы не подскажете, кем написан вот этот документ?

Он взял обрывок, внимательно осмотрел его.

— Писал это Чернушин, кладовщик базы мясоторга, — ответил он. — Да вон он стоит, — добавил Кагалов и указал на высокого мужчину в кожаном пальто, стоявшего около конторы комбината. Увидев, что мы на него смотрим, тот улыбнулся, что-то хотел сказать, но в это время к нему подошла работница и он ушел с ней в цех.

— А что здесь делает этот кладовщик? — задал я вопрос и подумал, не тот ли это человек, с кем Косопалов встречался около мясокомбината. По внешнему виду трудно было предположить, что Чернушин работает кладовщиком: выглядел он по меньшей мере управляющим базой.

— Так он же работает здесь, — ответил Кагалов, — база мясоторга не имеет своих складских помещений, и отпуск производится непосредственно со склада мясокомбината.

— Значит, представитель базы лишь оформляет документы?

— Ну, не совсем так. Кладовщики Чернушин и Топоров присутствуют при отпуске.

В бухгалтерских документах базы мы не обнаружили накладной, соответствующей имеющемуся у нас обрывку. Решили проследить порядок отпуска мяса. При этом вскрылась интересная картина. Мясо и субпродукты поступали из убойного цеха на склад комбината к кладовщику Болдову. Последний производил отпуск торгующим организациям на оснований приказа базы мясоторга в присутствии кладовщиков Топорова и Чернушина. Каждый из них вел черновые записи. Накладные на отпуск выписывали кладовщики базы, а в конце дня они же составляли общие накладные, которые подписывал Болдов.

Итак, накладные в магазины выписывают Чернушин и Топоров. Следовало проверить, что писал в своих черновых записях, или, как их называли, «отвесах», Болдов. Его контора располагалась в самом углу огромного склада, заваленного тушами мяса. Сам Болдов, пожилой мужчина невысокого роста, встретил нас неприветливо. Вокруг него толпились представители магазинов, было шумно. Пришлось подождать, пока он освободился.

Болдов подтвердил нам порядок отпуска мясопродуктов… На вопрос, как же ему удается контролировать себя, он показал нам «отвесы», записанные в блокнотах или просто в тетрадях. Вел он их небрежно, порой не указывая, когда и кому отпустил мясо. Из его рассказа выяснилось, что хотя он и значился кладовщиком, но материально ответственным был заведующий холодильником Хаков.

Я посмотрел «отвесы» за 25 декабря, по которым в тот день значилось, что мясопродукты отпускали магазину № 9. В «отвесе» были указаны ассортимент и количество мяса, тождественные нашему обрывку. Мы с ревизором переглянулись.

— Николай Устинович, — обратился я к Болдову, — эти записи соответствуют действительности?

— Это то, что я отпускал в торгующие точки, с этими записями я сверяю итоги общих накладных, которые оформляют Чернушин и Топоров. А что, случилось что-нибудь?

— Эти записи мы возьмем.

— Нужно изъять также из бухгалтерии базы все документы, — посоветовал Лихарев. — Я имею в виду общие накладные. Этим мы проверим правильность записей Болдова.

Вечером я> наконец, расшифровал записи на обрывке и клочке бумаги, изъятых у Косопалова. Судя по всему, было выписано два варианта накладной от 25 декабря за № 1452. В одном случае количество отпущенной первосортной свинины было уменьшено на 450 килограммов, а взамен нее записан такой же вес дешевых субпродуктов, которые в записях Болдова не значились. Разница в сумме оказалась 6680 рублей!

О результатах следствия я доложил прокурору города и заявил, что оснований к аресту Косопалова достаточно. Несомненно, такие махинации производились не раз. Высказал я также мнение о том, что необходима ревизия базы и мясокомбината за весь год.

В это же время около мясокомбината произошел следующий разговор.

— Послушайте, Косопалов, я не думал, что вы такой идиот, — заявил человек в кожаном пальто.

— А что случилось?

— Почему вы не порвали второй вариант накладной за 25 декабря или специально приберегли его для следователя?

— Все накладные я порвал и выбросил.

— Чушь городите. Сегодня мне Кагалов сказал, что следователь показал ему обрывок моей накладной. Откуда она у него?

— Когда нагрянула милиция в магазин, я успел положить обрывок в карман, — виновато ответил Косопалов. — Не думал, что на него обратят внимание, — добавил он.

— Обратили, — зло ответил человек в кожанке. — У Болдова они проверили «отвесы». Смотрите, Косопалов, — угрожающе зашипел он, — будьте осторожны… я тут все, что нужно, сделаю.

— За меня можете не беспокоиться. Не первый раз…

…Поздно ночью в самом глухом углу мясокомбината, выходящем на Волгу, из-за забора выглянул человек. Убедившись, что никого нет, он быстро перебросил два туго набитых мешка, перелез сам и, подхватив мешки, скрылся в кустах.

Долго и тщательно готовился я к допросу Косопалова.

— Какие продукты вы получили 25 декабря на мясокомбинате?

— Я сейчас не помню, нужно посмотреть накладные.

— Вот накладная от 25 декабря за № 1452. Эти продукты получены вами?

— Да, эти. А что, вы сомневаетесь в этом?

— Вам предъявляется «отвес» Болдова за 25 декабря. В нем указан другой ассортимент полученных вами мясопродуктов.

— Что вы мне показываете какой-то «отвес»! У вас есть накладная, там указано, что мне отпущено и что я привез в магазин.

— У вас при обыске 28 декабря из кармана брюк изъята вот эта накладная. Кто вам ее выписывал?

— Я не вижу накладной, это какой-то клочок. Не помню, откуда и как он у меня появился.

— Почему от накладной оторван верх и низ?

— Бумажка понадобилась, наверное, и порвал.

— Странная манера у вас рвать документы.

— Записи на этом клочке от накладной соответствуют записям Болдова. Чем вы можете это объяснить?

— Я уже все объяснил…

Косопалов отвечал спокойно, даже с какой-то издевкой. Я еле удерживался от желания сказать ему грубость, но, поняв, что он этого и добивается, стал продолжать допрос, стараясь сохранить спокойствие. На этот раз я арестовал Косопалова, Когда его уводил конвой, он сказал:

— Нельзя сажать невинных людей за то, что подлинные документы не соответствуют" записям полоумного старика.

После ареста Косопалова события по делу стали развиваться быстрее. Едва увели его, как ко мне в кабинет буквально ворвалась Абрамова, старший бухгалтер базы! Из ее взволнованного рассказа я понял, что из бухгалтерии базы ночью исчезли все документы по складу Чернушина и Топорова, Я тотчас же позвонил в уголовный розыск о немедленном розыске документов. Стало ясно, что преступники принимают контрмеры. Значит, мы на правильном пути, нужно действовать более оперативно.

По моей просьбе Лихарев, составил сводную ведомость расхождений данных бухгалтерии и записей Болдова. Расхождения падали на магазин № 9, а также на магазины № 2, 58. Установив, что мясо для магазина № 58 получал Иванов, неоднократно судимый ранее за хищения, решил проверить этот магазин.

— Как я получал мясо? — начал свой рассказ Иванов. — Шел на базу, там получал приказ на отпуск мясопродуктов. Затем — к кладовщикам Чернушину или Топорову, а потом на склад комбината к Болдову, у которого получал продукцию. Накладные выписывал Чернушин или Топоров.

— Вот накладная от 28 ноября. Получали ли вы эти мясопродукты?

— Получал. Подпись моя.

— По документам мясокомбината значится, что по этой накладной вы получили свинины на 453 килограмма больше, а субпродуктов не получали совсем.

— Я получил то, что указано в накладной.

— Почему же на ней отсутствует штамц саннад-зора?

— Не знаю… это какая-то путаница., может быть, я забыл зайти к врачу.

— Нет, вы не забыли. Вы заходили туда, но штамп вам поставили не на этой накладной, а на другой. Если бы не было штампа, магазин не принял бы мясо для продажи.

— Все расскажу, гражданин следователь, только не сажайте. Три раза сидел, решил уже больше не заниматься этим, но вот черт попутал, — и Иванов заговорил:

…Один только у меня был случай с перепиской накладных. Получил мясо, только собрался, уезжать, подходит ко мне Хаков, спрашивает, как работаю, с кем и есть ли в магазине касса. Я вначале не понял, зачем это ему, а он говорит, что у него есть излишки, можно переписать накладную, а деньги оставить себе. Я отказывался, я потом соблазнился.

Согласился с условием, что переговорю с директором Дергиным. Хаков послал меня к Чернушину, тот выписал другую накладную. Я привез мясо в магазин, рассказал все Дергину, получил согласие. Когда мясо продали, деньги, три четверти от всей суммы разницы, привез и отдал Чернушину, а он мне вернул первую накладную. Все это я делал для того, чтобы закрепиться в магазине…

Показания Иванова на очной ставке подтвердил директор магазина Дергин.

Итак, появился Хаков. Но допрашивать его, пожалуй, было рановато еще. Дело в том, что я никак не мог установить нового места работы Топорова, уволившегося вскоре после возбуждения дела… Наконец узнал, что он работает в орсе ВОРП.

— Топорова? Кто его спрашивает? Из прокуратуры? Он у нас не работает, — услышал я голос в телефонной трубке. — Уволен за растрату.

На допросе, к моему удивлению, Топоров признался сразу.

— Слышал я, что следствие идет на мясокомбинате. Чувствовал, что и до меня доберутся… на мясокомбинате вначале работал грузчиком, потом Чернушин предложил идти кладовщиком. Он всех держал в руках: и управляющего базой, и директора комбината. Он же предложил переписывать накладные. Деньги делил сам, а я ушел потому, что боялся еще дальше с ним залезть.

На очной ставке с Топоровым заведующая магазином № 2 Матвеева не находила себе места.

— Ты, ты, — задыхаясь, кричала она на Топорова, — баба, тряпка! Нюни распустил. — Матвеева заплакала. — Я-то, дура, месяц молчала, скрывала, говорила, что все это просто путаница. Зачем же ты приходил ко мне домой, — вновь набросилась она на Топорова. — Зачем уговаривал молчать?

— Ну, ходил, просил. Сейчас все это бесполезно, — виновато ответил тот.

Повернувшись ко мне, Матвеева стала выкрикивать:

— Нет, не все здесь рассказал этот красавчик. Ему и Чернушину я отдавала не половину ворованных денег, как он тут заявлял, а три четверти от всей суммы.

Картина становилась все ясней: на мясокомбинате и базе мясоторга орудовала преступная шайка. Оснований к аресту Чернушина было более чем достаточно. Когда его ввели ко мне в кабинет, на лице этого 49-летнего, пышащего здоровьем человека, одетого по последней моде, отражалось только возмущение.

— Это какое-то недоразумение, — заявил он, только переступив порог, со мной поступили по-хамски. Я буду жаловаться…

— Скажите, где документы, которые исчезли из бухгалтерии? — спокойно спросил я.

— Вы подозреваете меня в Этом? Да это же смешно! Чтобы я во время ревизии уничтожил документы, которые меня оправдывают?!

— Вы писали это? — предъявил я ему обрывок накладной.

— Да.

Почему ее переписали?

— Был такой случай. Помню. Приехал Косопалов получать мясо, я выписал ему накладную, потом дополнительно отпустил субпродукты и написал другую накладную.

— А как же первая накладная оказалась у Косопалова?

— Наверное, я забыл у него взять.

— Почему эти изменения не отражены в записях Болдова?

— Ну знаете! Мне до него дела нет. Я рассказал вам все, как было.

Ответы Чернушина насторожили меня. Откуда он знает, что нам известно о переписке этой накладной? Кто ему об этом сказал?

— Были ли еще случаи переписки накладных? Чернушин помедлил с ответом, соображая, что кроется под вопросом, и потом сказал:

— Кажется, нет, — и помолчав, более твердо добавил. — Нет!

— А между тем при сравнении записей Болдова с накладными, выписанными вами, выявлена разница, сумма большая. Как это объяснить?

— Еще раз повторяю, меня не интересуют записи Болдова. Вы же понимаете: это не документ. Накладные — вот документы. Давайте и говорить по существу.

— Вы не признаете записей Болдова, но они совпадают с данными, указанными вами в своих накладных, я имею в виду общие накладные. Вот, например, накладная, подписана вами и Болдовым. Вы от него приняли за день мясо. В ней указано, что вы получили 400 килограммов сычуга. Это соответствует «отвесу» Болдова. Почему же вы в накладной магазину этого не указали?

— Возможно, Болдов вначале отпустил его, а затем продавец отказался брать.

— Но продавцы объясняют это не так.

— А как же?

— Это узнаете позже. Кто вел вам амбарную книгу?

— Как кто? — я.

— Не совсем точно, ее вел Беков. Это правда, что вы наняли его специально для этой цели и платили зарплату 80 рублей в месяц?

— Я отказываюсь отвечать на вопрос, это к делу не относится.

— Вас часто видели в ресторанах. Откуда вы брали деньги на выпивки и банкеты?

— Это ложь. Я больше ничего не скажу. Я буду жаловаться на вас.

— Кстати, — перебил я его, — вы арестовывались за присвоение государственных средств в 1941 году?

Продолжать допрос Чернушина было бессмысленно: он потерял над собой контроль, кричал, угрожал.

Прошло несколько дней. После допросов, очных ставок с Топоровым, Ивановым Чернушин понял, что на этот раз ему уйти от ответственности не удастся. Он стал со мной откровенно торговаться.

— Послушай, следователь! Хочешь, я помогу тебе раскрыть дело по мясокомбинату? Но услуга за услугу. Ты освободишь меня под подписку…

— Этого не будет, Чернушин, — перебил я его. — Если хотите рассказывать правду, — говорите. С чего начинать? Ну, начните с документов. — Ничего не знаю о них. — Ничего не знаете? Тогда я вас могу порадовать. Ведь вы за них так беспокоились! Они нашлись. Где? В доме вашей очередной сожительницы, куда вы их перенесли ночью…

В бессильной ярости Чернушин выругался. На следующий день он написал жалобу, в которой заявил мне отвод, мотивируя его тем, что я веду следствие необъективно и умышленно спрятал оправдывающие его документы. Однако на очной ставке с Матвеевой он, внимательно выслушав ее показания, вдруг заявил:

— Пиши…

Признаться, я думал, что он действительно все расскажет. Но Чернушин признался в присвоении денег по эпизодам с Матвеевой. Остальные обвинения он категорически отвергал…

Хаков было прямой противоположностью Чернушину: маленького роста, худой, черный, он все отрицал, Если Чернушин все деньги оставлял в ресторанах, то Хаков копил их.

Еще в начале следствия я проверил наличие вкладов у него и у других лиц. В одной из сберкасс оказался вклад на 4300 рублей. Допрашивая жену Хакова, я спросил:

— Откуда у вас столько денег? — имея в виду этот вклад.

— Как откуда? Часть накопили, часть прислал мой брат из-за границы…

Вначале я даже не понял, о каких суммах она говорит. Но затем догадался, что речь идет о вкладах, значительно превышающих те, что нам известны. Я молча слушал ее.

— Где же эти сберкнижки? — спросил я, так как у Хакова неоднократно делали обыски и ничего не нашли. Женщина медлила с ответом. Тогда я сказал, что на все вклады наложен арест и ей лучше передать эти книжки органам следствия.

— Спрятала в грязном белье.

Тут же, взяв понятых, я поехал на квартиру Хакова. Обыск ничего не дал, хотя пересмотрели все белье. Перед окончанием обыска Хакова отвела меня в сторону и сказала:

— Книжки я перепрятала. Отдам вам их без понятых. Не хочу, чтобы сбседи знали, что Хаков — вор.

— Идемте, — ответил я, незаметно кивнув понятым. Спустились в подвал дома, представляющего длинный коридор с маленькими сарайчиками. Хакова свернула за угол и пропала. Когда мы с понятыми кинулись за ней, то увидели, что она забилась в нишу и там что-то делает. Проверили, и из небольшого углубления извлекли сверток с несколькими сберегательными книжками на общую сумму вклада 54 000 рублей.

— Откуда же у вас такие деньги? — начал я прерванный допрос жены Хакова.

— Экономила, с каждой зарплаты ежемесячно откладывала по 10–15 рублей.

— Послушайте, гражданка Хакова, у вас трое детей, вы не работаете, хотя имеете высшее педагогическое образование, муж ваш получал 78 рублей в месяц, и вы за неполные два года смогли накопить такую сумму?

— Да, мучилась и копила, детей без молока держала, по курортам не разъезжали…

Смотрел я на нее и поражался: как она, учительница, могла так низко пасть!

Следствие по делу о хищениях в магазине № 9 близилось к концу. Наше предположение о том, что на мясокомбинате орудовала организованная группа преступников во главе с Чернушиным и Хаковым, подтвердилось. Расхитители установили связь с магазинами, где продажа мясопродуктов производилась за наличный расчет. Общий ущерб, причиненный государству, исчислялся в большой сумме.

Преступники использовали в своих целях халатность директора мясокомбината Кагалова и управляющего базой Юдсона, они запутали учет и обезличили работу склада мясокомбината и холодильника. Чтобы создать излишки мяса, поступающего из убойного цеха в склад, взвешивали его на воздушных весах, где ролики имели вес на 100 граммов меньше нормы. В магазины мясо отпускали со склада мясокомбината, а документы оформляли на мясо, якобы выданное из холодильника. Это давало возможность применять повышенные нормы естественной убыли. Кроме того, Хаков преднамеренно нарушал процесс дефростации[2] мяса, загружал его в дефростер, не взвешивая, акты на естественную убыль составлял спустя несколько месяцев. Он же отпускал мясо без отфактурования. Таким образом было отпущено 40,5 тонны мяса на сумму 109 030 рублей.

Нарушения, беспорядок существовали в приемке живого скота. Он поступал в убойный цех без взвешивания. Вес указывался по гуртовым ведомостям. Инвентаризации производились, но сличительные ведомости не составлялись, выход субпродуктов указывался по нормативам, а не по фактическому весу.

Пришлось проделать большую работу по устранению причин, способствовавших злоупотреблениям на мясокомбинате. В представлениях, адресованных Министерству торговли и Саратовскому облторгу, были указаны конкретные недостатки в организации работы мясокомбината. Кагалов и главный бухгалтер Севина от работы были отстранены и преданы суду. Кроме того, по нашему представлению решался вопрос о ликвидации базы мясоторга — лишней инстанции между мясокомбинатом и торгующими организациями.

Были полностью раскрыты все жульнические махинации. Так, Топоров выписывал накладную и отдавал ее Чернушину. Когда мясо реализовывалось, он выписывал второй вариант, который прикладывал к своим отчетам. Чернушин выписывал сразу два варианта, которые отдавал на руки получателю мяса, прикладывая к своему отчету первый вариант. После продажи мяса он изымал его из бухгалтерии и вкладывал второй вариант накладной. Такая возможность была у него потому, что старший бухгалтер Абрамова допускала его к бухгалтерским документам.

Процесс по делу бывших работников мясокомбината вызвал большой интерес у общественности города. На скамье подсудимых оказались 13 обвиняемых. Вместе с жуликами судили и тех, кто своим ротозейством способствовал хищениям. Суровый приговор был встречен с одобрением.

К. М. АЛЕКСЕЕВ

ХИЩЕНИЕ в темноте

РАННИМ УТРОМ, когда ворота фабрики впервые открылись в этот день, с территории ее выехали два грузовых автомобиля, груженные готовой продукцией.

В автомобилях рядом с шоферами спокойно восседали начальник отдела сбыта Александр Яковлевич Градов и агент по снабжению Анна Кулешова, о которых давно уже говорили, что их служебные отноше» ния переросли в интимные и грязноватые.

Александр Яковлевич, развалясь на сидении, вре мя от времени прикладывал руку к левому внутреннему карману пиджака, в котором лежали документы, документы на груз, находящийся в кузовах машин. Анна, полузакрыв глаза, предвкушала поездку по Москве, покупки и подарок, обещанный Александром Яковлевичем.

Их размышления прервались, когда они увидели на середине дороги мотоцикл автоинспектора Девяткина, его самого и людей, стоявших на обочине и делавших вид, что они спорят между собой.

Градов ощутил внутренний холодок, когда в одном из присутствующих узнал начальника ОБХСС городского отдела милиции Анохина, но усилием воли подавил волнение.

«Ничего не выйдет, — подумал он. — Документики, товарищ Анохин, в полном порядочке. Потеряю тысяч двадцать, но не беда». И он смело взглянул на Анохина, подходившего к кабине.

К удивлению Градова, Анохин не потребовал даже документов, а, встав на подножку кабины, приказал шоферу развернуться в обратную сторону, а когда тот сделал это, приоткрыл дверку и сел рядом с Градовым, Анохин покраснел и вспотел, когда увидел, что документы, предъявленные Градовым, соответствуют документам, сданным им в проходную.

Добродушный, полный Девяткин укоризненно смотрел на него, будто хотел сказать: «А меня-то за чем ты так рано поднял?»

Начальник ОБХСС уже намеревался извиниться перед Градовым, как вдруг возникла мысль, которую он тут же и высказал:

— Пройдемте все-таки в склад готовой продукции! Он обернулся к Градову и увидел, как тот заметно побледнел.

— …Зачем? — после продолжительной паузы выдавил из себя Градов.

— Там посмотрим, — неопределенно ответил Анохин и зашагал к складу.

Девяткин, Градов и те, кто были с ними, пошли следом…

Сличение документов, изъятых у Градова, с накладными склада свидетельствовало о том, что с фабрики систематически в крупных размерах похищается ценная дефицитная продукция.

В течение двух дней работники милиции путем простого сопоставления установили, что продукции похищено более чем на 400 тысяч рублей (в старом масштабе).

Градов, заведующий складом Коровин и некоторые другие работники фабрики, признавшие многочисленные хищения, были арестованы.

Началось следствие.

Как и всегда в таких случаях, необходимо было установить, за счет каких источников похищалась продукция.

Милиция назначила ревизию, поручив производство ее ревизорам главка, ведавшего фабрикой. И здесь произошло невероятное.

Ревизоры, среди которых были крупные, авторитетные специалисты пленочной промышленности, безапелляционно утверждали, что в цехах и складах готовой продукции недостачи сырья, полуфабрикатов и изделий не обнаружено. Никаких возможностей, ресурсов, за счет которых могла бы вырабатываться неучтенная продукция, на фабрике не имелось. С одной стороны, налицо имелись значительные расхождения между документами складов и проходной будки охраны и показаниями Градова и заведующих складами о крупных хищениях, с другой — акт ревизии, говоривший об обратном!

В таком состоянии дело поступило в прокуратуру.

Убедительными были факт задержания Градова А. Я. и его соучастников с поличным и их признания, казавшиеся чистосердечными. Выводы специалистов также представлялись следователю непререкаемыми. Но дальше было все значительно сложнее.

Все арестованные отказались от первоначальных показаний и заявили, что они оговорили себя. Следователь оказался в чрезвычайно затруднительном положении, почти в тупике. Однако он не сомневался в том, что имели место крупные хищения.

Но как доказать их, когда известные специалисты кинопленочной промышленности отрицают возможность хищений!

Здесь было над чем задуматься. И вдруг он вспомнил об А. С. Копылове — превосходном эксперте-бухгалтере.

Эксперт прибыл. Еще до его приезда следователь решил ознакомиться с производством и отправился на фабрику. Его добросовестно водили по цехам, но следователь ничего не увидел. Фото- и кинопленка изготовлялись в абсолютной темноте или при темно-зеленом и темно-красном свете, когда ничего нельзя было различить. Невозможно было представить себе весь цикл производства, воочию увидеть, понять, догадаться о тех «каналах», по которым уплывала неучтенная продукция.

Для выяснения возможностей, за счет которых можно было вырабатывать и похищать неучтенную продукцию, решено было назначить технологическую экспертизу, пригласив для этого специалистов пленочной промышленности В. В. Новикова и М. И. Барро.

Пока эксперты работали, следователь (дело проис ходило задолго до того, как признали необходимым привлекать к раскрытию преступлений общественность) установил контакт со многими работниками фабрики. Активным помощником-общественником стал юрисконсульт фабрики Андрей Андреевич Дмитриев, организовавший как бы «группу содействия» следствию. В нее он вовлек ряд честных работников фабрики, которые выявляли обстоятельства, интересующие следствие.

Только благодаря их помощи стало известно, что руководящие работники фабрики длительное время расхищали спирт, поступавший для нужд производства. Они разыскали и назвали свидетелей, рассказавших о случаях выноса спирта для директора фабрики, его заместителя, главного инженера. Но из их показаний нельзя было установить количество похищенного таким путем спирта.

Кто-то сообщил, что бывший начальник пожарно-сторожевой охраны Кулаков документально фиксировал каждый такой случай выноса спирта с территории фабрики для дирекции. Но Кулакова в городе уже не было. Полгода назад его уволили, и он уехал из города.

По заданию следователя Дмитриев побеседовал с новым начальником охраны Ивлевым, которому Кулаков якобы передал все документы (докладные записки начальников караула и частные записки) о выносе спирта.

Вначале Ивлев, боясь быть уволенным, отрицал это. Но после того, как с Ивлевым поговорил секретарь фабричного партбюро, он принес в прокуратуру всю «подложную» бухгалтерию Кулакова.

— Вы меня арестуете, да? — спросил Ивлев, когда следователь ознакомился с документами.

— За что?

— Мне говорили, за укрывательство тоже могут посадить. А я полгода хранил эти документы…

И рассказал далее, как один из приближенных к расхитителям лиц «разъяснил» ему, что его за сокрытие таких документов могут арестовать и что лучше эти бумажки сжечь.

Следователь поблагодарил Ивлева за большую помощь. После того, как тот убедился, что его не арестуют, он прошептал:

— На чердаке нашей проходной будки валяются какие-то документы…

Через несколько минут следователь, Ивлев, эксперт ты и понятые уже разбирали документы, обнаруженные на чердаке проходной.

Этим «архивом» следователь убил «двух зайцев». Появились новые документы о хищении спирта и документы, подтверждавшие хищение пленки.

Со скрупулезной точностью Кулаков и его помощники записывали и подшивали в журнал докладные записки о тех, кто выносил спирт, какие руководящие работники фабрики давали указание выпустить того или иного человека с фабрики, сколько спирта вынесено, кто из работников охраны проверял количество спирта. Все это скреплялось подписями работников охраны и «спиртоносов».

Располагая такими данными, следователю не составило труда допросить всех перечисленных в докладных записках лиц и доказать, что только директор фабрики Литвинов, его заместитель Соломахин и главный инженер Васильев похитили таким путем более тысячи литров чистого спирта, стоившего в то время очень дорого!

Шоферы, простые рабочие, учетчики, лаборантки стали активными помощниками следователя, когда был арестован директор фабрики и его заместитель. Директор фабрики с их помощью был разоблачен и в другом тяжком преступлении — приписках к отчетности о выполнении плана.

Одним из главных помощников следователя в раскрытии этого преступления стал начальник планового отдела Фокин. Он добровольно пришел к следователю и, чувствуя свою ответственность за приписки, рассказал о «технике» этого корыстного злоупотребления.

На фабрике в течение нескольких лет завышали отчеты по выполнению плана. «Готовой» считалась продукция, не завершенная производством.

Фокин рассказал, как директор фабрики Литвинов, его заместитель Соломахин и главный инженер Васильев, чтобы не лишать себя премии, давали указания о подтасовке отчетности и о выписке бестоварных накладных на изделия, якобы сданные складу готовой продукции.

Фокин, начальники цехов и заведующие складами выдали следствию бестоварные накладные, служившие бесспорным доказательством приписок: на обороте накладных имелись пометки о сдаче складу в последующие месяцы продукции, числящейся сданной за истекшие месяцы.

По этим записям экспертиза определила точное количество продукции, приписывавшейся к отчетности в каждом отдельном месяце и, следовательно, незаконность полученных премиальных.

Следователь доказал хищение спирта и приписки к плану. Оставалось невыясненным хищение пленки. Градов и его соучастники отказались от своих показаний о хищении. Но из их первоначальных показаний следователь узнал, что одним из соучастников хищения была заведующая складом К. Н. Алешина, несколько месяцев назад осужденная за халатность к незначительному сроку лишения свободы.

Алешину этапировали к месту производства следствия.

Продолжительный диалог между следователем и Алешиной ничего не дал… На каждый вопрос она тихо и решительно отвечала: — Этого не было!.. Не знаю… Не воровала.

Следователь решил отправить ее в милицию, куда, она была доставлена из тюрьмы, и позвонил, чтобы за нею пришел конвой, а сам стал доставать материалы дела, которые к тому времени состояли из 13 томов. И вдруг он увидел, что женщина насторожилась, В глазах ее появилось беспокойство, руки беспричинно одергивали складки одежды.

Видя, что Алешина взволнованно смотрит на пачки и подшивки документов, следователь равнодушно произнес:

— Зря вы отказываетесь, Клавдия Николаевна. Эти документы изобличают вас.

И вдруг неожиданно для следователя Алешина заплакала и прерывающимся голосом проговорила:

— Дайте мне воды! Во всем признаюсь!

То, о чем рассказала Алешина, обладающая недюжинной памятью, оказалось гораздо ценнее первых показаний Градова.

Алешина помогла изобличить всех других участников воровской группы.

Когда следователь заканчивал следствие, Але шина с сожалением сказала:

— Мне 45 лет. Если дадут всю «катушку», внуков не увижу. Дали бы лет десять, еще понянчила бы их…

Когда судили всю группу, суд, учтя чистосердечное признание Алешиной и помощь следствию, приговорил ее к 10 годам лишения свободы, а ее соучастники, отрицавшие вину, были осуждены к более длительным срокам лишения свободы.

Наконец, следствием были установлены источники хищения.

Несмотря на специфические условия производства пленки в темноте, эксперты установили те ресурсы, за счет которых похищалась готовая продукция. Оказалось, что на фабрике значительное количество полноценной пленки заведомо незаконно списывалось в брак. Неправильно поставленный учет и выписка бестоварных накладных в счет «выполнения» плана позволяли расхитителям длительное время оставаться неразоблаченными.

Если Алешина чистосердечно признала свою вину и раскаялась в ней, то главный инженер фабрики Васильев начисто отрицал предъявленное ему обвинение.

Его осудили к лишению свободы.

После вынесения приговора Васильев находился на свободе, и суд, определяя ему наказание, не заключил Васильева под стражу до рассмотрения приговора вышестоящим судом.

Васильев обжаловал приговор, считая его суровым, но Верховный Суд РСФСР, разбиравший дело в кассационном порядке, оставил приговор в силе.

Через несколько дней суд направил приговор в милицию для исполнения…

Однако дома Васильева не оказалось. На последнем месте работы сообщили, что он неделю назад уволился и его местонахождение неизвестно.

Родственники и знакомые Васильева не хотели говорить или не знали, куда он выехал.

Стало ясно, что Васильев, нарушив подписку о невыезде, скрывается от наказания.

На него объявили розыск.

Прошел месяц, другой… Минуло полгода со дня исчезновения Васильева. Розыск его был безуспешен.

Следователь, привлекавший Васильева к уголовной ответственности, уже начал забывать это нашумевшее и интересное дело, по которому удалось разоблачить группу крупных расхитителей и должностных лиц, занимавшихся приписками к плану.

Следователь занялся новыми делами. Вот и сейчас он обдумывает план следствия по только что поступившим материалам.

Окна его кабинета выходят на улицу. Там, дребезжа, проезжают трамваи, шелестя шинами, мчатся автомобили, спешат прохожие.

Углубившись в раздумья, следователь машинально следил за движением на улице: все его мысли были прикованы к обстоятельствам нового дела.

Ход размышлений следователя прервался, когда на противоположной стороне улицы он увидел плотного, с крупным лицом, мужчину, показавшегося ему знакомым.

«Где я видел этого человека? — старался вспомнить следователь, — определенно я его знаю. Но кто он?»

Известно, что изо дня в день перед следователем проходят десятки людей: свидетели, потерпевшие, понятые, обвиняемые, — и это развивает у следователя неплохую зрительную память.

И следователь через какое-то мгновение вспомнил прохожего.

— Это же Васильев, инженер Васильев, бывший обвиняемый, находящийся в бегах, — вслух проговорил следователь и собрался выйти, чтобы задержать его.

Но Васильев шел в сторону прокуратуры. Шел спокойно и уверенно, попыхивая сигаретой, не оборачиваясь по сторонам.

«Возможно, — подумал следователь, — он идет с повинной». Следователь прикинул, что Васильеву понадобится не более двух минут, чтобы дойти до его кабинета. «Буду ждать две минуты. Если не придет, за это время он далеко уйти не успеет и его можно будет задержать», — решил следователь.

Он взглянул на часы, сел за стол, начал листать дело.

Минуты тянулись долго. Следователь через каждые несколько секунд смотрел на часы. Стука в дверь не было.

Следователь отодвинул дело, взял со стола ключ, приподнялся… Но в это время в дверь постучали, она приоткрылась и хрипловатый голос спросил:

— Разрешите?

— Прошу! — ровным голосом ответил следователь, довольный тем, что его предположение оказалось правильным.

Васильев вошел.

— Константин Михайлович, здравствуйте! — проговорил он.

— Я пришел, чтобы вы меня арестовали… — И он грузно опустился на предложенный стул.

Следователь помнил Васильева-крепким, сорокалетним мужчиной, всегда хорошо и опрятно одетым, с сильными, холеными руками.

Но теперь перед ним сидел не тот человек, которого он видел на первом допросе полтора года назад и потом, во время следствия.

На лице Васильева лежал отпечаток сильных переживаний, но резко прищуренные глаза и плотно сжимавшиеся губы выражали какую-то решительность.

Его костюм, ранее безукоризненно чистый, был в пятнах, помят и кое-где неумело заштопан.

— Вы знаете, Константин Михайлович, — начал Васильев, — год назад я скрылся от суда, от отбытия наказания. Не знаю, что толкнуло меня на этот шаг, но представление о том, что мне придется несколько

лет прожить в колонии, не общаться с родными и друзьями, выполнять тяжелую, очевидно не по специальности, работу…

Васильев достал сигарету, знаками попросил разрешения закурить, жадно затянулся и продолжал:

— Мне было дико вообразить, как я буду обходиться без комфорта: не буду принимать по утрам ванну, не поеду на рыбалку, окажусь, наконец, лишенным возможности выпить перед обедом рюмку коньяку.

Сигарета в его руке погасла. Он размял ее грязными пальцами, с давно не стриженными ногтями, взглянул на них и с горечью, чуть усмехнувшись, произнес:

— Чтобы приехать к вам, я вчера выехал из Костромы. Подаю деньги в кассу, кассирша протягивает билет. Беру и краснею. Рядом с ее чистыми пальцами, с безукоризненным маникюром мои показались такими грязными, что я их быстро отдернул. Мне стало стыдно. Может быть, я только вчера понял, как я опустился!

— Денег, которыми я располагал, хватило на полгода. Устроиться на постоянную работу не мог: знал, что меня разыскивают, переезжал из одного города в другой. Когда не стало денег, старался искать временную черную работу: нанимался разгружать лес и уголь, помогал носильщикам, был даже в плотницкой бригаде… В последнее время я все больше и больше понимал всю бессмысленность своих скитаний, постоянного нервного напряжения. Вы, наверное, знаете, на суде я отрицал свою вину. Как поздно я понял, что, уклонившись от наказания, совершил третью ошибку! Первой было преступление, второй — отрицание вины, третьей — бегство после суда. Чего-чего, а времени было достаточно, чтобы все обдумать и сделать вывод — я преступник и должен нести наказание. У меня же после всего этого должно быть будущее! И его-то надо прожить как следует.

Он снова взял сигарету.

— Знаете, я боялся, когда решил явиться к вам, одного: чтобы меня не задержали на пути в прокуратуру. Мне хотелось самому прийти с повинной, и я сделал это!

— Кажется, высказался, — вздохнул Васильев, а теперь отправляйте меня, куда следует.

Следователь, внимательно и доброжелательно слушавший Васильева, при его последних словах вдруг улыбнулся:

— Алексей Алексеевич! А вы не по адресу явились…

— То есть как не по адресу? — удивленно прервал его посетитель.

— Наказание вам назначил суд, туда вам и нужно идти.

— Идти в суд? Еще несколько кварталов, а вдруг… — в голосе Васильева зазвучала растерянность.

— Вдруг вас задержат на пути в суд? — договорил за него следователь.

— Вот именно. Как я докажу, куда и с какой целью я шел?

— Здесь я уже буду вашим свидетелем. Мне, наверное, поверят, как вы думаете? — вопросом на вопрос ответил следователь. — Идите туда, Алексей Алексеевич. Вы правильно поступили и никогда не будете раскаиваться в этом!

Васильев ушел. Следователь снял трубку телефона, набрал номер. Ответил председатель суда.

— Иван Григорьевич! Помнишь Васильева?.. Так он с повинной явился. Я его к тебе направил… Без конвоя… Нет, теперь он не скроется, я уверен… Хорошо, буду отвечать…

Через два года следователь узнал, что Васильев по ходатайству администрации колонии, где он отбывал наказание, за честное отношение к труду и примерное поведение из заключения досрочно освобожден.

Вот, пожалуй, и вся история. Мне она показалась весьма примечательной. Что же спасло человека от пропасти, в которую он сам стремился свалиться? Отрицание своей вины во время следствия и на суде? Бегство от наказания? Нет! Васильева спасло пробудившееся сознание своей вины перед обществом, перед страной. Пришло оно к нему, конечно, поздно, но все-таки пришло и подсказало единственно правильный путь: искупить вину,

В памяти моей отчетливо сохранилось еще одно дело, связанное с хищением крупной суммы. Интересным в этом случае было то, что следствие, распола-гая некоторыми объективными данными, вначале шло по неверному пути и только тщательная, кропотливая работа следователя привела на скамью подсудимых настоящих преступников. Рассказ об этом деле я так и назвал: «Исправление ошибки».

ИСПРАВЛЕНИЕ ОШИБКИ

УБОРЩИЦА, явившись рано утром убирать помещение конторы Строительно-монтажного управления (СМУ), остановилась на пороге, пораженная неожиданным зрелищемз двери конторы открыты настежь, в коридоре на полу шелестят от сквозного ветра откуда-то взявшиеся бумажки, двери в кабинет главного бухгалтера и в смежную с ним кассу оказались взломаны, а дверца сейфа, где хранились деньги, зияет пугающей пустотой.

«Вчера должны были выдавать зарплату, — поду мала женщина, — но деньги привезли поздно и вечером выдавать не стали…»

Нетрудно было догадаться, что ночью произошла кража.

Уборщица побежала на квартиру главного бухгалтера конторы. Тот позвонил в милицию и через несколько минут на место происшествия прибыла группа работников дознания.

Замки дверей и сейф были взломаны металлическим предметом небольшой ширины, о чем свидетельствовали повреждения и царапины.

На полу кассы эксперт после тщательного иссле дования обнаружил мелкую металлическую пыль, несколько волосинок и махорочную крупку.

Служебно-розыскная собака, взяв след, из кассы выбежала в коридор, побежала к комнате заведующего клубом СМУ Лисицына и через вторые входные двери помещения конторы, которые тоже оказались взломанными, бросилась к зданию женского общежития и там след потеряла.

Еще при осмотре места происшествия от работников СМУ стало известно, что вечером, накануне кражи, в клубе СМУ (клуб помещался в одном здании с конторой) играли в бильярд несколько мужчин (фамилии их были названы). Все они рассказали, что вечером, играя в бильярд, ничего подозрительного не заметили, кроме того, что заведующий клубом Лисицын раньше, чем обычно, попросил их уйти из клуба и сам, заперев обе входные двери в здание, дошел вместе с ними до перекрестка улиц и там повернул к женскому общежитию.

Тогда же работники дознания узнали, что Лисицын живет вместе с родителями, женат, но встречается с Галиной Комаровой, проживающей в женском общежитии.

Немедленно были допрошены подруги Галины и члены семьи Лисицына. Первые рассказали, что Галина вернулась на рассвете, была сильно чем-то расстроена и, сняв свои перчатки, попросила подругу сжечь их.

Родители и жена Лисицына заявили, что он вернулся домой рано вечером, а утром, как обычно, в 8 часов 30 минут утра, ушел на работу.

Вслед за этим работники дознания порознь допросили Лисицына и Галину Комарову.

Первой допрашивали Галину, которая вначале заявила, что пришла в общежитие в 10 часов вечера, затем, после предъявления ей протокола допроса подруг, подтвердила, что явилась домой только рано утром.

— Не ночевала я в общежитии. Почти всю ночь провела с Лисицыным в его кабинете, — всхлипывая, говорила она. — Долго слушали пластинки, пели, танцевали. У него в тумбочке оказалась бутылка коньяку. Он выпил много, я граммов пятьдесят. Лисицын уснул первым, потом я… Мне показалось, что ночью он куда-то уходил из комнаты. Я проснулась на рассвете, разбудила его… мы вышли из комнаты, пошли к выходу в сторону бухгалтерии… видим, двери сломаны. Лисицын боялся идти первым, поэтому пошла я. Увидела раскрытый сейф. Затем подошел Лисицын и, еще не видя кассы, сказал: «Все, все, обокрали кассу». Он взял меня за руку и вывел из кассы, спросил, бралась ли я руками за ручку дверей, я ответила, что нет. Но Лисицын взял мои перчатки и обтер ими не только ручки дверей кассы, но и другие. Я спросила: «Зачем?» Он ответил: «Чтобы не узнали по отпечаткам пальцев». Потом мы вышли на улицу через другие двери, они тоже были сломаны. Лисицын заставил меня идти по лужам и мыть в них туфли. Свои ботинки он тоже вымыл… Дворники уже начинали подметать улицы. Лисицын попросил меня идти впереди, сказав, что теперь, если пустят собак, не найдут нас по следам… Больше я ничего не знаю».

Лисицын категорически отрицал свое пребывание в клубе вместе с Галиной в ночь кражи, утверждая, что домой пришел рано вечером и о краже ничего не знает.

На манжетах его брюк дознаватель обнаружил металлическую пыль. По заключению специалистов, эта пыль была однородной с пылью, «айденной на полу кассы.

На основании всех этих. данных Лисицын был арестован.

В таком положении дело поступило в прокуратуру…

Основанием к аресту Лисицына служили показания тех мужчин, которые играли в бильярд и которых он попросил удалиться из клуба (ранее Лисицын разрешал им оставаться на ночь), показания Галины Комаровой о весьма странном поведении Лисицына на месте кражи и утром на улице, а также наличие на его брюках металлической пыли, сходной с пылью, обнаруженной возле кассы.

Однако этих данных было недостаточно для обвинения Лисицына в краже.

Хотя эти факты, известные следствию, являлись уликами против Лисицына, но они могли иметь и иное значение.

Лисицын рано попросил игроков выйти из клуба. Естественно, ие пытался же он вскрывать сейф в присутствии свидетелей? Но он мог попросить игроков удалиться и для того, чтобы остаться в клубе наедине с Галиной Комаровой. Это же возможно, — задавал себе вопросы следователь и сам отвечал на них.

Металлическая пыль могла попасть на брюки Лисицына, когда он заходил в кассу..

Зачем же потребовалось Лисицыну вытирать ручки дверей, на которых могли остаться отпечатки пальцев взломщиков? Зачем он делал это, если не причастен к краже? Почему обмыл свою обувь и заставил сделать то же Галину? Почему немедленно не заявил органам власти о краже?

Ответить на все эти вопросы было трудно, но и они находили какое-то логическое объяснение.

«Допустим, Лисицын совершил кражу, — раздумывал следователь… Тогда для чего же ему понадобилось приводить в клуб Галину?»

А если непонятное его поведение — только следствие трусости? Не исключено, что Лисицын боялся оставить какие-нибудь следы, опасаясь, чтобы кто-нибудь не узнал, что он и Галина оставались вдвоем в клубе? Ведь узнай только об этом жена, члены семьи — и неминуема семейная драма. А жена Лисицына готовится стать матерью…

Но почему же тогда Лисицын все-таки обтер ручки дверей, к которым ни он, ни Галина не прикасались?

Логического ответа на возникший вопрос следователь не находил, и только это заставляло его подозревать, что Лисицын причастен к краже.

Тщательно обдумывая и проверяя версию о причастности Лисицына, следователь установил контакт с работниками милиции и уголовного розыска.

С помощью участковых уполномоченных и общественности города он устанавливает много лиц, в той или иной мере осведомленных о происшествии, узнает о разговорах, предполагая проверить следственным путем сведения оперативного характера.

И вдруг при отборе донесений в одном из них говорится: из разговоров жителей одного дома стало известно, что сосед по квартире одного из собеседников получил письмо от брата, Белова Валерия, в котором оказалась такая строка: «Алик, — писал Белов, — ты когда-то мечтал о Крыме, о «Волге», об удовольствиях… Теперь я все это могу иметь…»

Сколько усилий пришлось затратить на то, чтобы среди всевозможных слухов, разговоров, предположений отобрать, выяснить те, которые, казалось бы, действительно касались кражи.

И вот еще блеснул один огонек. Беседа между двумя подростками.

— Знаешь, кто похитил деньги из кассы СМУ?

— ??????

— Те, кто украли деньги, завтра улетают из Южно-Сахалинска!

Этот-то разговор и оказался ключом к раскрытию преступления, к поимке преступников, находившихся в десятках тысяч километров от места совершения кражи, там, где они намеревались «прокутить» похищенные деньги.

Несколько дней потребовалось на установление точной даты отъезда воров, проверку списков пассажиров, улетевших на материк, и ниточка в руках следователя, у работников местного уголовного розыска.

В числе подозреваемых, вылетевших из города после кражи, был и автор уже известного нам письма Валерий Белов. В списке пассажиров значился и Юрий Красильников — его близкий приятель.

Так появились данные, несомненно, свидетельствующие о причастности новых лиц к преступлению.

Дальнейшая работа заключалась в поимке преступников, и сотрудники уголовного розыска Министерства охраны общественного порядка РСФСР Калабухов, Управления охраны общественного порядка Сахалинского облисполкома Рахматулин, Кочешков и другие в короткий срок смогли задержать их.

У Белова и Красильникова немедленно произвели обыск, в результате которого была обнаружена металлическая монтировка. Эксперт-криминалист подтвердил, что, судя по характеру повреждений, именно этой монтировкой взломаны замки дверей и сейф.

Сначала оба отрицали свою вину, но вскоре признались, что кражу денег из кассы СМУ совершили они.

Но… заканчивая свои показания, Белов вдруг решительно заявляет:

— Мысль совершить кражу принадлежит Лисицыну. Вечером, накануне кражи, он прибежал ко мне домой и сообщил, что в кассу привезли деньги. Утром, после ограбления, я передал ему за это тридцать тысяч рублей…

— В какое время Лисицын прибежал к вам домой? — равнодушно спросил следователь.

— Около девяти вечера.

— А точнее?

— По крайней мере между половиной девятого и девятью вечера, — после недолгого раздумья ответил Белов и как-то криво ухмыльнулся.

— Как он был одет?

— Зеленая шляпа, пальто, сапоги, — также несколько помедлив, процедил арестованный.

Следователь, не обнаруживая заинтересованности, продолжал задавать несущественные, на первый взгляд, вопросы и также спокойно выслушивал ответы.

— Лисицын заходил в дом, чтобы сообщить о деньгах?

— Нет, он постучал в окно, и я вышел к нему на улицу.

— Что вы делали потом?

— Зашел за Юрием, он охотно согласился пойти со мной…

— А где в это время был Лисицын?

— От моего дома пошел в контору проверить, нет ли там кого… В случае опасности он должен был повесить на окно тряпку. Мы подошли к конторе, тряпки на окне не было. Юрий взломал дверь… Дальше вы все знаете.

— Где вы передали Лисицыну тридцать тысяч?

— На другой день после кражи около кинотеатра «Луч».

— В какое время?

Здесь Белов снова, как бы напрягая память и что-то вспоминая, сделал паузу. Но молчание было недолгим.

— В восемь утра.

— Куда он положил деньги?

Они были в газетном свертке. Лисицын положил их во внутренний карман пальто.

— О чем вы в это время говорили?

— Он сказал, что идет на работу. Советовал, в случае чего, не признаваться ни в чем и пошел в сторону СМУ.

— Юрий знал, что Лисицын сообщил вам о возможности организовать кражу? — вдруг спросил следователь.

— Конечно. Когда мы шли на «дело», я ему рассказал об этом.

— Зачем вы посыпали махоркой пол в бухгалтерии? — поинтересовался следователь.

— Начитались детективщины, — рассмеялся Белов, — Юрик предлагал подошвы наших ботинок натереть селедкой. Лисицын же советовал мне разбросать по полу махорку или лучше нюхательный табак.

…Значит, если верить Белову, Лисицын — участник кражи. Но почему Белов обдумывает ответы? Почему не сразу отвечает на простые вопросы? Почему отвечает неуверенно, избегая встречного взгляда?

Все показания Белова следователю необходимо было тщательно проверить.

И следователь начал проверять их.

Оказалось, что Белов лгал. В вечер, предшествующий краже, Лисицын был одет в плащ, кепку и ботинки, с шести до девяти вечера никуда из клуба не отлучался. Об этом показали многие свидетели. После десяти с Лисицыным всю ночь была Галина Комарова.

На следующий день Лисицын был вызван в СМУ в шесть тридцать утра и оттуда никуда не уходил до прибытия милиции.

Наконец, Юрий Красильников, который давал правдивые показания, узнав о показаниях Белова, возмутился:

— Он трус! Лисицын старше нас. Белов все хочет свалить на него. Не верьте ему, он давно носился с мыслью обокрасть кассу, и помощников, кроме меня, у него не было.

— Видите, как он врет, — продолжал Юрий, — махорку-то рассыпать придумал я, а не Лисицын. Его я никогда не видел. Только после кражи узнал, что его посадили. А на ручках дверей отпечатков пальцев все равно не было. Мы были в перчатках.

Оставалось соблюсти формальность: произвести очную ставку между Беловым и Лисицыным.

— Знаете вы друг друга, имеете какие-нибудь личные счеты?

— Знаем, — следует ответ, — личных счетов нет у нас.

— Белов, вы подтверждаете, что Лисицын предложил вам совершить кражу денег и сообщил, что в кассу деньги доставлены?

— Да, — наклонив голову, отрывисто произносит Белов.

— Поднимите голову. Расскажите, как все это было…

Белов несколько секунд смотрит в напряженное, откровенно укоризненное лицо Лисицына, опускает взгляд и неожиданно кричит:

— Я все врал! Хотел, чтобы мне меньший срок дали, и поэтому валил на него. С нами он не был… Уведите меня…

Когда надзиратель вывел Белова из камеры следователя, Лисицын, тяжело опустившись на спинку стула, беззвучно зарыдал и его плечи — широкие, сильные— часто вздрагивали.

— Неясно одно, — следователь подошел к Лисицыну, — зачем вы вытирали ручки дверей, к которым, несомненно, прикасались руки преступников?

— Я так был ошеломлен, что, когда пришел в себя, не мог вспомнить, брался ли я за ручки дверей и дотрагивалась ли до них Галина. Страх за то, что о связи с ней узнают жена и мои родители, заставил меня вести себя так нелепо и глупо. Все именно так и было.

— Сегодня, — сказал следователь, подойдя к столу и собирая бумаги, — вас освободят. Домашние будут знать об этом, Галина, если хотите, тоже. Куда вы пойдете?

— После такого урока — домой, только домой! — еще не оправившись от волнения, произнес Лисицын и, с благодарностью глядя на следователя, добавил:

— Можно мне пожать вашу руку?

— Конечно, — улыбнувшись ответил следователь и пошел навстречу ему.

Б. А. ЗАМИХОВСКИЙ

СВИДЕТЕЛЬ вызван на допрос

СЛЕДОВАТЕЛЬ допрашивал сестру обвиняемого. Не в первый раз он задавал свидетелю один и тот же вопрос:

— Где ваш брат был позавчера в 9 часов вечера? И, видимо, не в первый раз девушка отвечала одно и то же.

— Володя в это самое время был дома… И все… Допрос, как видно, успеха следствию не приносил.

Дело в том, что в это самое время Володя в другом конце города ограбил женщину. А сестра обвиняемого пыталась создать алиби.

После допроса следователь говорил товарищам по работе:

— Не стоит добиваться… упорная девушка…

— Но сестра обвиняемого, как вы утверждаете, дает ложные показания? — возразили ему.

— Ну и что же? Привлечем ее по статье 181 УК за ложь — и дело с концом!

— А вы приложили усилия к тому, чтобы свидетель рассказал правду?

— Зачем это? Ничего не выйдет. Она — сестра обвиняемого, вот и выгораживает его. Ее показания значения не имеют, веры нет им и на грош — родичи! Все равно преступление доказано.

Я невольно подумал: порой допрос свидетелей относят только к чисто техническому акту собирания доказательств. Нередко мы забываем, что допрос является и важным средством воспитания людей.

Об этом и о доверии к людям мне и хочется рассказать.

Снежные пушинки искрились и сновали, как солнечные зайчики.

Это происходило за окном, в лунной темноте улицы.

Я мельком взглянул в темную полоску между шторами окон. Казалось, пушинки невесомого январского снега запрыгали в светлом и шумном новогоднем зале. Нет, это мелькают серпантиновые мягкие ниточки. И какое счастье, что сейчас я здесь, с друзьями. И как здорово кружиться в вальсе в новогодний вечер, забыв все мирские дела и тревоги…

От непривычки, усталый, прижимаюсь к стене в углу и вытираю мокрый лоб.

Интуитивно оглянулся—не ищут ли?

— Устал, дежурный? Пойдем, предстоит работа… не ногами… головой, кажется, работать надо! Иди — тебя к муровскому телефону.

Так я узнал о тяжком преступлении, расследовать которое было поручено мне.

На Вятской улице, недалеко от районного Дома культуры, на людном месте совершен бандитский налет на постового милиционера…

Слышу обрывки фраз, приглушенный разговор: «…ножевые раны… никто не видел., увезли в институт Склифосовского…»

Начальник отделения обеспечил охрану места происшествия. Мчусь в институт Склифосовского. Но у ворот знаменитой больницы работники уголовного розыска сказали, что в приемный покой идти незачем… надо идти в морг.

…В новогоднюю ночь, на посту ударом ножа был убит старшина милиции Григорий Иванович Попов. Кобура срезана. Пистолет исчез.

Первые неотложные следственные и оперативные действия результатов не дали…

Кто из следователей не мучился сомнениями, тревогами, не терзался от первоначального бессилия?

Как, как найти убийцу? Никаких нитей нет.

Вся милиция города поставлена на ноги, а убийца гуляет по московским улицам… И что могу сделать я, следователь?

Мне хочется рассказать не только, вернее, не столько о том, как мы нашли убийцу, бандита и налетчика, сколько о другом, более сложном, трудном и не менее важном.

В поисках убийцы участвовали и работники милиции, и жители города — обыкновенные советские люди. Но потом я остался один на один с другими осложнениями, относящимися к области психологии, морали, человеческих взаимоотношений, к воспитанию.

Так вот, вместе с оперативными работниками две недели мы проверяли одну версию за другой. Мы узнали только то, что убил милиционера высокий мужчина, одетый в темное пальто, сапоги и темное кепи. Согласитесь — это немного для раскрытия преступления, но и не очень мало.

Может быть, Попова убил человек, которого милиционер задержал как подозрительного? В этом случае он мог случайно оказаться у Дома культуры и живет в другом микрорайоне, может быть, приходит к своим знакомым?

Это одна из многочисленных версий. Ее проверяли и участковые уполномоченные, и следователь, и общественный актив. Они посетили каждый дом в округе.

К Зине Рожковой, прядильщице местной фабрики, зачастил один парень высокого роста. Раньше его здесь не видели. А сосед Зины—16-летний Андрей Силуянов—под большим секретом рассказал друзьям, что у Зининого парня есть «ворованный пистоль» и штык — так именовался финский нож…

И вот Андрей сидит напротив меня. Он рассказывает все, что передал друзьям.

— Ну, где ты слышал, Андрей, об этом?

— А Зинка хвалилась мне.

Гааза парня были насторожены, он чуть ли не божился, что говорит правду, и просил верить ему. А верить хотелось.

Вечером «друг» Зины Рожковой был задержан. При обыске у него изъяли привязанный к ноге финский нож. Огнестрельного оружия не оказалось.

Оторопев от неожиданности, Зина Рожкова не стала отрицать, что видела у Виктора Мельникова нож и пистолет. Да, он под большим секретом рассказал ей, что убил милиционера.

Виктор Мельников дрожит мелкой дрожью… Он уже знает о показаниях Силуянова и Зины. Читал он и заключение эксперта о том, что удар милиционеру нанесен таким же, как у него, ножом. И не выдержал убийца.

Он сидит на прибитой к полу табуретке и быстро, быстро, будто боясь забыть, рассказывает.

— Мне до зарезу нужна была пушка. Я подошел к милиционеру, спросил, как пройти на Писцовую, а он меня не отпустил. Я неожиданно развернулся и ударил его ножом. Старшина упал. Я срезал кобуру с пистолетом. Где пушка? А у меня в сарае в опилках— за обшивкой.

Я знал, что в сарае уже сделан обыск, но оружия там не обнаружено.

— Ну, что же, Мельников, если вы говорите правду, то покажите сами это место в сарае.

Сарай находился в глубине сада. Дверь была закрыта на висячий замок. Брат обвиняемого, Иван, отдал следователю ключи, которые хранил у себя, а мать арестованного вышла в сад и испуганно, долго смотрела на сына…

— Где лежит пистолет, Виктор Мельников, в каком углу? — спросил я, когда вместе с понятыми и работниками уголовного розыска вошел в сарай.

— А вон там, под ближайшей к верхней балке доской, — ответил обвиняемый и, суетясь, хотел влезть на лежавшую груду дров.

Я отстранил Мельникова, сам отшил доску и рукой стал шарить, но пистолета там не было. А в опилках имелось углубление, на кромках доски видны свежие следы взлома…

«Пистолет наверняка перепрятали», — подумал я и невольно посмотрел в лицо Виктора Мельникова. Он понял взгляд и быстро заговорил:

— Какой резон мне обманывать? Я не перепрятал. Кто же это сделал? Не ведаю. Странно… никто не знал о пистолете… Я отшил доску, положил в опилки пистолет, топориком забил доску…

— Где топорик?

— Я его оставил здесь же, на балке… Топорика на балке не оказалось. Он лежал, как выяснилось, в ящике для инструментов, стоявшем у входа в сарай… на своем прежнем месте.

В сарае и в комнате Мельниковых был произведен повторный обыск, оружие искали и в саду. Но пистолет как в воду канул…

«Какое решение принять? Правду ли говорит обвиняемый? Где спрятали пистолет? Кто? Вина-то Мельникова доказана, но нужно найти пистолет, ведь им могут воспользоваться — и тогда не миновать несчастья».

Арестованного увезли. Вскоре мать и брат обвиняемого были приглашены на допрос в здание уголовного розыска, где в эти дни я работал вместе с помощниками.

Выяснилось, что мать Мельникова понятия не имеет о пистолете и перепрятать его не могла.

Брат обвиняемого, Иван Мельников, на допросе вел себя спокойно. Это был обыкновенный, простой рабочий парень, с натруженными руками. Мысли мои были заняты тем, что именно Иван всегда хранил у себя ключ от сарая, где лежали его инструменты, которыми он пользовался во время отдыха…

— Вот, Иван Васильевич, какие дела. Пистолета-то нет!

— А при чем тут я? Я не знаю, где пистолет, — неохотно ответил свидетель.

— И я не знаю, где пистолет. Но я знаю, кто сидит передо мной, — тихо начал я серьезный разговор. — Я знаю, что Иван Мельников только внешне похож на брата… Иван Мельников, бывший моряк, имеет два ордена, шесть медалей, ранен в 1943 году под Курском, а сейчас один из достойных людей на машиностроительном заводе, даже многотиражка об этом писала. А в прошлом году Иван Мельников, рискуя собой, спас утопающую в пруду девочку…

— Кто вам об этом сказал? Про этот случай мало кто знает, — перебил Иван.

В начале допроса он сидел спокойно, держал себя с достоинством, но когда услышал факты своей биографии, то лицо Ивана оживилась, насторожилось. Он встал, но в глаза мне не смотрел.

Я подошел к Мельникову. Стоя, мы мгновение смотрели друг на друга, но Иван отвернулся и процедил сквозь зубы:

— Того, кто перепрятал пистолет, тоже по головке не погладят…

Пришлось сделать вид, что не слышу этих слов, и продолжать:

— Я не знаю, где пистолет. И не боюсь вам в этом признаться. Да, не знаю, но убежден, что перепрятали пистолет вы, Иван Мельников, — больше некому.

— Это надо еще доказать…

— Мы раньше не знали, кто убил милиционера Попова. Теперь, как видите, доказали: его убил ваш брат Виктор Мельников! Убил ударом ножа в спину, похитил пистолет для того, чтобы потом грабить людей!

Иван вскочил, большие руки его дрожали.

— Как убил? Убил? Неправда, неправда! — почти кричал он.

— Да, Иван Васильевич, убил. Погиб на боевом посту один из старейших работников советской милиции, сиротами остались дети его. Вы не знали об этом подлом убийстве — иначе пистолет не перепрятали бы. Хотите, я расскажу, как вы это сделали? Две недели тому назад Виктор попросил у вас ключ от сарая, а ключ, заметьте, всегда хранился только у вас. Виктор против обыкновения долго копался в сарае. Из сарая доносились удары топорика. Когда Виктор ушел, вы тотчас же осмотрели сарай и инструменты, лежавшие не в том порядке, как вы любите. Одного топорика не оказалось. Осмотрелись кругом, искали его… и нашли. Он лежал на верхней балке. Сразу бросились в глаза свежие следы взлома на верхней доске. Вы оторвали доску. В опилках лежал пистолет, завернутый в тряпку. Сначала хотели пойти в милицию заявить… но потом опомнились: а принесет ли это пользу брату? Может быть, он взял пистолет из баловства, необдуманно. Вы считали, что Виктор наконец-то возьмется за ум, займется полезным трудом. Дав понять брату, что пистолет в ваших руках, вы не сдали оружие в милицию, а спрятали, надеясь таким путем повлиять на брата и заставить его бросить паразитический образ жизни… Вот тут-то, когда созрели эти мысли, Иван Васильевич, вы спрятали оружие, не сказав о своей находке маме и жене…

Иван несколько минут думал, думал, потягивая потухшую сигарету, а потом заговорил обрывками фраз:

— Не так это… ничего не знаю., не прятал, — и замолчал.

Но я не мог молчать. Я хотел говорить и продолжал:

— Но Виктор — не шаловливый мальчик, он давно уже скользит по наклонной плоскости, а вы, старший брат, этого не замечали. Виктора не освободят — он убийца! Человек, спасший девочку, рискуя собой, — смелый человек. И он найдет в себе мужество рассказать правду — рано или поздно это случится. Я читал вам показания брата, приводил другие доказательства. Сомнений нет: Виктор Мельников — убийца! Но похищенный им, а вами перепрятанный пистолет может попасть в руки плохих людей — они натворят много бед. Оружие случайно могут найти и ребятишки, и тогда не миновать несчастья. Та же, вами спасенная девочка, может погибнуть, ведь пистолет был с обоймой…

Казалось, Иван вот-вот все расскажет. Вдруг он быстро произнес:

— Отпустите меня домой, я сейчас ничего сказать не могу…

Иван. Мельников задумался, насупив брови, и замолчал.

Я долго ходил по комнате, потом позвонил по телефону. Когда в кабинет вошел милиционер, Иван попросил:

— Хоть с женой проститься разрешите…

— Товарищ сержант, — попросил я милиционера. — Вот вам пропуск. Иван Мельников может идти домой, допрос окончен. Идите, Иван Васильевич, Я верю в вас. Завтра в 10 часов утра жду у себя. Принесите спрятанный вами пистолет! Иначе не может быть, нет, не может, — последнюю фразу я невольно повторил.

Иван изменился в лице, глубокие складки залегли у его губ. Он мог вымолвить только:

— Спасибо, век не забуду, товарищ следователь. Когда Иван Мельников ушел, я устало опустился на диван. В кабинет почти вбежал оперуполномоченный уголовного розыска Сашин:

— Неправильно, неправильно, задержать надо Ивана Мельникова, работать с ним — скажете…

— Никаких оснований для задержания нет. Время допроса истекло, пора отпустить домой.

— Ну, тогда нам поручили бы… За Иваном надо посмотреть, может быть, удастся найти пистолет.

— Нет, этого делать нельзя. Я оказал ему доверие. Не такой он человек, чтобы подвести. Если узнает, что мы оказали ему доверие только на словах, то этим нанесем ему большую травму, да и пистолета нам не видать. Опытные следственные работники говорят: тот, кто утратил доверие к людям, не может быть следователем. Это правильно, не так ли?

Я простился с оперуполномоченным и уехал домой, едва успев на последний поезд метрополитена.

…Работа в уголовном розыске начиналась в 10 часов утра. Но мне не хотелось на следующий день приходить раньше… А когда шел по коридору в кабинет — мне казалось, что все сотрудники смотрят на меня и думают: «эх, упустил…»

В 10 часов 15 минут зазвонил телефон:

— Ну как, следователь, пришел Иван Мельников? — спрашивал начальник следственного отдела.

— Нет, еще не пришел, — ответил я и не удивился, что сделал ударение на слове «еще».

Опять телефонный звонок. Трубку поднимать не хотелось. Но звонок был настойчивым.

— Слушаю вас!

— Товарищ следователь, — говорили из проходной, — к вам пришел Мельников Иван Васильевич, пропустить?

«Пришел-то пришел, но с чем пришел?» — подумал я и не без волнения стал у окна, смотрел на порхающие за окном пушинки снега… и на замороженном стекле невольно рисовал очертания пистолета.

Вошел Иван Мельников. Он ничего не сказал, даже не поздоровался. Подошел к столу, расстегнул пальто и положил на стол сверток, слегка приоткрыв его: блеснуло вороненое тело пистолета.

Я тут же пригласил понятых, проверил номер оружия и составил протокол добровольной выдачи вещественного доказательства. И хотелось записать в протокол слова благодарности, но в официальные бумагах это писать не положено. Я подошел к Ивану и громко, так, чтобы слышали и в коридоре, сказал:

— Иначе не могло и быть… Вы, Иван Васильевич, сами, может быть, недооцениваете, какой мужественный поступок совершили, выдав спрятанный пистолет! Спасибо, большое спасибо!

В этот день Иван Мельников долго не уходил из моего кабинета.

— Все происходило именно так, как вы, товарищ следователь, говорили вчера. Я знал, что у вас нет доказательств моей вины… И все же еще вчера хотел все рассказать. Но, поверьте, не мог… а вдруг пистолета не оказалось бы в том месте, куда я положил его? Как бы я выглядел? Слова на ветер бросил? Но когда вы меня отпустили, я понял, что вы поверили… Как много значило ваше доверие для меня и всей нашей семьи… Я всю ночь не спал, ходил по комнате… думал… и вот пришел… принес… Ну, а с Виктором поступайте как знаете, как он сам заслужил, — говорил Иван Мельников.

Мне не хотелось прерывать речь этого свидетеля — хорошего рабочего парня… не хотелось и думать- почему Иван Мельников добровольно принес пистолет. И все же эти мысли не выходили из головы.

Окружающие знали, что Любовь Александровна заболела. На столе у нее лежал больничный лист, предписывавший постельный режим. Но Любовь Александровна Фомина бегала по городу, и вовсе не за лекарствами.

Утром она намекнула ревизору на изрядную сумму, которую не пожалеет… а днем была уже в другом конце города. Действуя «кнутом» и «пряником», добивалась от кассира Серафимы Михайловны Ивановой, чтобы та «исчезла с лица земли», скрылась из Москвы, а если не может, то пусть берет все на себя.

Любовь Александровна спешно заказала такси, и они увозили все ее вещи — от стиральной машины до рюмки, от манто до фартука. Спешно продано пианино, дорогие картины. В сберкассе получена крупная сумма денег. Аферистка заметала следы. Она еще надеялась выйти сухой из воды. До сих пор фортуна спасала ее. Авось, вывезет и на сей раз.

Но на этот раз не помогли ей ни фортуна, ни больничные листы, ни притворные обмороки. Ревизор сообщил в прокуратуру о бандитском налете (если не считаться с точностью юридических формулировок) старшего бухгалтера Л. А. Фоминой и кассира С. М. Ивановой на кассу одного из ателье треста «Мосиндодежда». Ревизией, а затем и расследованием было установлено, что обвиняемые за короткий срок похитили 25 006 рублей.

Подлинные документы, сфальсифицированные квитанции, бухгалтерские проводки с подложными записями, показания свидетелей — все это заставило Фомину и Иванову рассказать о своих грязных делах.

Фомина рассказала также, что как только в ателье пришел ревизор, она много своих вещей спрятала у родной сестры — Клавдии Весельниковой. Но… там вещей не оказалось. На допросах Весельникова отрицала показания сестры.

Вина обвиняемых была доказана, но ущерб государству не возмещен. Поиски спрятанных вещей не увенчались успехом. Родственники Фоминой ничего не сообщали.

Надо было искать другие пути.

Следствие выяснило, что у Клавдии Весельниковой есть близкая подруга. Говорили, что именно к ней могли завезти вещи Фоминой, которая нажила их нечестным путем.

На допрос снова вызвали Клавдию Весельникову,

— У вас есть близкая подруга?

— Нет, я ни с кем не дружу, у меня своя семья,

— Вы дружите с Лидией Масловои?

— Знакома с ней, но не дружу.

— Вы Масловой привозили вещи Фоминой?

— Нет, о вещах мне ничего неизвестно, — сказала Весельникова и с готовностью подписала протокол допроса свидетеля.

Мне пришлось оставить Весельникову в кабинете и срочно вместе с работниками милиции и понятыми выехать к Масловрй домой.

— У вас имеются вещи, принадлежащие Фоминой и Клавдии Весельниковой?

— Нет… никаких вещей нет, — растерянно ответила хозяйка.

Мы осмотрелись вокруг. В углу стояла стиральная машина. Не принадлежит ли она Фоминой? Ведь такую машину обвиняемая сумела вывезти перед арестом, а на допросе утверждала, что продала ее неизвестным лицам у хозяйственного магазина.

— Чья стиральная машина? — спросил я.

— Моя, я ее купила недавно в Мосторге.

— Недавно? А почему машина так изношена и старой марки, такие машины давно сняты с производства?

— А ее… купил муж…

— Но почему номер машины совпадает с номером машины, принадлежащей Фоминой?

— Простите! Я сказала неправду. Стиральную машину привезли Фомина и Клава Весельникова, просили взять на сохранение, говорили, что уезжают…

— У вас должны быть и другие вещи Фоминой. Где они?

Вскоре Маслова привела следователя и понятых на квартиру к брату, живущему в соседнем доме, и добровольно выдала два чемодана, где лежали ценные вещи, спрятанные Фоминой с помощью Клавдии Весельниковой. Однако вещи были не все — Фомина увезла из своего дома больше ценностей. Других вещей не было… Но путь к их обнаружению найден!

Когда мы привезли чемоданы в прокуратуру, я в другой комнате вынул вещи Фоминой — манто с черно-бурой лисой, дорогие отрезы тканей. Взяв эти вещи, я зашел в своц кабинет, где ожидала Клавдия Весельникова. Не сказав ей ни слова, молча положил вещи на стол, перебирал их, звонил по телефону…

Некоторое время Весельникова тоже молчала, потом всхлипнула:

— Я виновата… виновата… Да, я спрятала вещи. Но поймите, это ведь родная сестра,

— Но Масловой вы отдали не все вещи Фоминой. Где остальное? Где деньги, полученные сестрою в сберкассе?

— Я вам все расскажу, все вещи отдам. Сестра воровала… так пусть и возмещает ущерб. Хватит! Только, умоляю вас, не делайте обысков у наших родственников, они здесь ни при чем… Я даю честное слово матери троих детей, что сама соберу вещи, деньги и привезу их в прокуратуру.

Можно ли было поверить Весельниковой? И почему, действительно, необходимо применять в этом случае меры принуждения? Если Весельниковой оказать доверие, поверить в хорошие качества человека — это может принести гораздо больше пользы и следствию, и самой Весельниковой, чем обыск.

— Хорошо. Я верю вам, Клавдия Александровна, хотя вы раньше пытались говорить неправду… Завтра в 11 часов утра вы должны привезти все вещи и спрятанные деньги. Следствие знает, что именно увезла Фомина, сколько денег получила в сберкассе. Но не только вы помогали прятать вещи. Они спрятаны и у других родственников. Поговорите с ними. Государству надо вернуть все, возместить весь ущерб, нанесенный преступными действиями зашей сестры.

На следующий день к прокуратуре подъехали две легковые автомашины. Клавдия Весельникова и ее две сестры сдали в прокуратуру все спрятанные вещи Фоминой, все до ниточки. В доход государства сдана и значительная сумма денег, которую похитила Фомина.

Но как оценить действия ее родственников?

Расследуя дело Фоминой, организуя поиски вещей и денег для возмещения ущерба, принимая меры к розыску пистолета по делу Мельникова, я понимал, что встретился со свидетелями — близкими родственниками обвиняемых, что родственники заинтересованы в их благополучии. Родство, взаимные личные интересы, беспокойство за судьбу близких и родных им людей — все это, откровенно говоря, звучало как-то по-человечески. Очень трудно таким свидетелям в один миг спрятать свои личные тяжелые переживания и. сказать правду, зная, что эта правда пойдет в ущерб близкому им человеку, которого ждет уголовное наказание.

Конечно, по делу Фоминой ущерб государству был возмещен. По делу Мельникова изъято важное вещественное доказательство и приняты меры к предотвращению возможных несчастных случаев. Все это так, и это очень важно. Но не менее важно и другое. Расследуя эти два дела, я искал и нашел пути к тому, чтобы свидетели — близкие родственники обвиняемых— поняли, что их гражданский долг должен быть выше личных интересов. Речь, если хотите, шла о воспитании в этих людях чувства правдивости, гражданского долга, о том, чтобы в ущерб первое время неправильно понятым личным интересам выполнять обязанности гражданина страны. Разве это не воспитание в людях принципов коммунистической морали?

С. М. КУРГИНЯН

ПОСЛЕДНИЙ маскарад „шефа"

ОКОЛО ДВУХ ЧАСОВ ночи сторож сельского магазина, дремавший возле пристройки, сооруженной для защиты от непогоды, вдруг услышал шум мотора приближавшейся автомашины. На всякий случай он зашел в пристройку, запер дверь изнутри и погасил свет. «Благоразумие и осторожность никогда не помешают», — подумал сторож, человек уже не молодой, сжимая в руках дробовик и всматриваясь через стекло в темноту.

Машина объехала магазин кругом и остановилась возле пристройки. Из машины вылезли четверо. Первым вышел высокий человек в форме и направился прямо к будке сторожа. Вот уже отчетливо видны на его шинели погоны майора милиции. «Майор» постучал в окошечко будки и властным тоном потребовал провести прибывших к дому председателя колхоза. «В селе совершено убийство», — объяснил он поздний визит.

Сторож, верный своему девизу об осторожности, стал объяснять, где живет председатель, «а покинуть свой пост я не могу», — заключил он.

Вдруг «майор» резким движением вытащил из кармана шинели пистолет и, разбив рукояткой окно, выстрелил несколько раз в сторожа, который, заподозрив неладное, успел отскочить от окна и спрятаться не в тот темный угол, куда стрелял «майор», а в боковую нишу, откуда ему хорошо был виден силуэт влезавшего в окно «майора».

Перепуганный сторож все-таки прицелился и выстрелил из своего дробовика.

Раненый — рослый, грузный «майор», покачнувшись, стал медленно падать во внутрь пристройки, в направлении притаившегося сторожа. Тот, решив, что промахнулся и «майор» нападает на него, в страхе отбросил ружье и с криком выбежал на улицу. Друзья «майора», уверенные, что участь сторожа решена, опешили. Они открыли запоздалую стрельбу по убегающему, но напрасно: ни одна из пуль не настигла его. Дружкам «майора» ничего другого не оставалось, как подобрать тяжелораненого и уложить в машину. Машина тотчас же скрылась.

Вот все, что явствовало из материалов дознания.

После описанных событий жители села, поднятые сторожем Гукасяном, бросились к месту происшествия. Там они обнаружили офицерскую фуражку работника милиции с прилипшими к ней кусочками мозговой ткани. Фуражка валялась в огромной луже крови. Обо всем этом сообщили в республиканское управление милиции.

Это случилось в селе Егварде Аштаракского района 6 января 1957 года, а 7 января меня вызвали в прокуратуру республики.

Начальник отдела был краток — расследование дела поручалось мне.

8 января я дал указание сотрудникам оперативного отдела проверить все больницы Еревана и прилегающих районов с целью разыскать раненного в голову «майора», а сам выехал в село Егвард, которое находится в 40 километрах от Еревана.

При повторном осмотре места происшествия я обнаружил три пули в стенах пристройки (в дальнейшем экспертизой было установлено, что они выстрелены из пистолета «ТТ»).

После этого я подробно допросил сторожа Гука-сяна. Следовало выявить какие-либо данные о ночных пришельцах. Но Гукасян ничего нового к первому показанию добавить не мог. «Их было четверо, главный — это сразу бросилось в глаза — был майор… машина марки «Победа», но цвета и номера в такой темноте не разобрал…»

Опросив работников сельпо, я установил, что 4 января в магазин поступали дорогостоящие ювелирные изделия и шерстяные ткани. Поэтому возникла мысль, что попытка ограбления была заранее подготовлена и преступники осведомлены о завозе товаров. Я провел беседу с активистами села, объяснил им, что один из соучастников может быть их односельчанином, или имеющим какие-либо связи с их селом, или, наконец, просто человеком, хорошо знающим эту местность.

Активисты обещали помочь следствию.

В тот же день из 3-й клинической больницы Еревана сообщили о том, что 7 января в приемную больницы был подброшен тяжело раненный в голову неизвестный мужчина без верхней одежды. После двукратного хирургического вмешательства неизвестный, не приходя в сознание, скончался.

Оперативные работники милиции установили личность умершего. Это был житель города Еревана Бендикян Амбик, в прошлом опасный рецидивист по кличке «Шеф».

Судебномедицинская экспертиза установила, что смерть Бендикяна наступила от огнестрельного повреждения костей свода черепа с размозжением мозгового вещества, а имеющийся дефект костной ткани на черепе слева является входным отверстием пули, выстреленной почти в упор из охотничьего ружья.

При сопоставлении входного отверстия на черепе трупа с разрывом ткани офицерской фуражки, обнаруженной на месте происшествия, удалось установить, что место и форма разрывов соответствуют пулевому отверстию. Это дало основание предполагать, чт© Бендикян и ночной «майор» — одно и то же лицо.

Судебномедицинская и криминалистическая экспертиза подтвердили мои предположения. Кровь, обнаруженная на месте происшествия, совпадала по группе и типу с кровью Бендикяна. Далее, при вскрытии трупа Бендикяна, из полости черепа были извлечены кусочки суконной материи и картона, которые оказались сходными с материалом офицерской фуражки. Сомнений не осталось — Бендикян был на месте происшествия в форме майора,

Выяснив, что Бендикян жил вместе с родителями, я в этот же день произвел в их квартире обыск.

При обыске в одной из стен комнаты обнаружили тайник с отрезами дорогостоящих тканей, а также раскрой костюмов и пальто.

Родители «Шефа» показали, что все это привез домой их сын, но откуда — они не знают.

Оперативным сотрудникам милиции дали задание: установить, где за последнее время были совершены кражи или ограбления пошивочных ателье или магазинов, складов и так далее.

Через день уже стало известно, что 19 ноября 1956 года из артели «Нор-Еркар» в Ереване, рутем взлома были похищены скроенные пальто и костюмы заказчиков на сумму в 37 000 рублей (в старом масштабе цен).

Преступление это не было раскрыто (лишь сторожу артели было предъявлено обвинение в халатном отношении к своим служебным обязанностям).

Изъятые у Бендикянов отрезы опознали работники артели «Нор-Еркар» и заказчики, после чего материалы об ограблении ателье также были приобщены к делу «Шефа».

Следовало установить близких товарищей «Шефа», а также попытаться выяснить, где и с кем он был накануне и в день ограбления. С этой целью я допросил его родителей, родственников, соседей. Через соседа «Шефа» — Петросяна Владимира — удалось установить, что 6 января 1957 года около 10 часов утра, когда он, Володя, играл с товарищами в снежки, во дворе появился «Шеф» и один из снежков угодил в него. Чтобы не остаться в долгу перед ребятами, «Шеф» в комнате Петросянов снял пальто и присоединился к играющим. Потом, наигравшись, он снова зашел к Петросянам обсушиться и взять пальто. В это время во двор въехала светло-коричневая «Победа», и шофер спросил у Володи, где тут живет Амбик Бендикян. Володя пригласил шофера к себе, объяснив, что Бендикян сейчас находится у него. В комнате шофер о чем-то шепотом говорил с Бендикяном, после чего «Шеф» поспешно вышел от Петросяна, позабыв даже взять свое пальто.

Мать Володи подтвердила показания сына и вспомнила еще, что «Шеф», увидев водителя «Победы», обратился к нему со словами: «Ну, что, Сережа?»

Мать и сын Петросяны подробно обрисовали внешность этого Сережи, добавив, что возраст его 30–35 лет. Эти данные были сообщены оперативным работникам.

Одновременно я вместе с сотрудниками Государственной автоинспекции Армянской ССР приступил к проверке картотеки личных дел водителей республики. Мы просмотрели карточки работавших с 1940 по 1956 годы шоферов и отобрали 28 личных дел водителей с именем Сергей. При проверке методом исключения большинство из них отпало. Обратила на себя внимание карточка некоего Григоряна Сергея, владельца «Победы», нигде не работавшего, родители которого проживали в селе Егвард.

Дома Григоряна не оказалось. Жена его объяснила, что Сережа уехал на машине в Тбилиси. Обыск квартиры ничего существенного не дал. Мы изъяли несколько фотографий Григоряна, с тем чтобы предъявить их для опознания. Было установлено, что он неоднократно судим, в прошлом матерый вор, по кличке «Зверь».

Петросяны опознали по фотографии того Сережу, который 6 января заехал к ним на «Победе» за «Шефом».

Работникам милиции и сотрудникам ГАИ было дано задание задержать Григоряна с автомашиной. Вскоре из ГАИ поступило сообщение, что Григорян подослал к одному из сотрудников ГАИ посредника, с тем чтобы попытаться за взятку восстановить свои водительские права, так как раньше был лишен их на 6 месяцев.

Поскольку Григорян не ночевал дома, в целях его ареста я дал указание сотрудникам ГАИ «согласиться» на предлагаемую Григоряном сделку и назначить ему встречу.

26 января, вечером, возле Центрального универмага Сергей Григорян был задержан.

До задержания Григоряна я допросил его родителей, которые, ничего не подозревая, сообщили, что сын навестил их в селе Егвард 4 января, то есть за два дня до попытки ограбления сельпо.

На первом же допросе Григорян заявил, что свою автомашину «Победа» он продал в Тбилиси неизвестному лицу. Он категорически отрицал участие в попытке вооруженного ограбления. Больше того — отрицал свое знакомство с Бендикяном, «Шефом», и факт посещения родителей в Егварде 4 января.

Продолжал он молчать и после того, как был опознан свидетелями Петросянами, и после очной ставки с родителями.

Теперь надо было найти автомашину. Оповестили все оперативные отделы милиции не только Армении, но и соседних республик—Грузии и Азербайджана. А через несколько дней участковый уполномоченный Орджоникидзевского районного отделения милиции города Еревана сообщил, что в гараже гражданки Кочарян по ул. Белинского, д. № 60 стоит светло-коричневая автомашина «Победа» без государственных номерных знаков.

Машину тщательно осмотрели. На заднем сидении и под ним на металлических частях обнаружили коричневые пятна, похожие на засохшую кровь. Соскоб с них направили на экспертизу.

Хозяйка гаража Кочарян Ш. рассказала, что 13 января 1957 года к ней обратился незнакомый гражданин с просьбой за месячную плату в 150 рублей поставить в ее гараж автомашину «Победа».

При опознании и очной ставке с Григоряном она подтвердила, что именно он является хозяином автомашины «Победа», стоявшей в ее гараже.

К этому времени биологическое исследование было закончено. Эксперт дал заключение о том, что пятна, обнаруженные в автомашине, принадлежавшей Григоряну, являются пятнами человеческой крови и по группе и типу совпадают с кровью Бендикяна.

Под давлением всех этих фактов Григорян вынужден был признаться и в дальнейшем дал правдивые показания о совершенных им преступлениях и назвал соучастников преступлений.

В 1956 году Григорян познакомился с «Шефом» и его друзьями — Погосяном, по кличке «Нунуш», и Баяджаном, по прозвищу «Чил». Шайке «Шефа» было выгодно это знакомство—они стали пользоваться услугами Григоряна для переброски на его машине краденых товаров, а также для поездок в отдаленные районы Армении.

По предложению «Шефа» эта группа 19 ноября 1956 года совершила взлом и ограбила артель «Нор-Еркар». Краденое было разделено между участниками.

Доля Григоряна находилась в доме у его дальних родственников и была обнаружена при обыске.

Тунеядство, отсутствие моральных принципов, жадность к деньгам толкнули Григоряна к новому преступлению: он становится инициатором попытки вооруженного ограбления магазина в селе Егвард.

4 января он гостил у родителей в Егварде и узнал, что в магазин сельпо поступили ювелирные изделия. 6 января утром он сообщил об этом «Шефу».

По указанию «Шефа», Сергей Григорян вместе с другими двумя участниками по прозвищам «Нунуш» и «Чил» встретились в 12 часов ночи возле дома Бендикяна. Сам «Шеф» вышел к ним без пальто, с большим узлом в руках.

На автомашине они поехали в сторону Егварда. По дороге «Шеф» ознакомил остальных с планом действий, распределил обязанности и переоделся в форму майора милиции. По его замыслу, они должны были подъехать к магазину, заманить сторожа в машину под предлогом, что им спешно нужно поехать к дому председателя колхоза, а они не знают дороги; затем под угрозой оружия заставить сторожа молчать, связать его и взломать магазин.

Замысел «Шефа» провалился. Дружки вывезли его с места происшествия в тяжелом состоянии и, решив, что он мертв, хотели зарыть его, с тем чтобы скрыть следы преступления. Когда с него снимали форму майора, один из бандитов случайно обнаружил, что «Шеф» еще жив. Тогда решили подбросить его в больницу.

Бесшумно подъехав к приемной 3-й клинической больницы, они положили раненого на ступеньки лестницы, а сами подняли громкую возню и быстро уехали, полагая, что на шум выйдет кто-нибудь из медицинского персонала.

В Шаумянском районе, возле села Тазагюх, бандиты спрятали под мостом форму и пистолеты. Потом долго и тщательно уничтожали следы крови в машине. Посовещавшись и полагая, что сделано все необходимое, чтобы замести следы, они разъехались по домам. Тряпку, пропитанную кровью, бросили тут же в снег. Когда выяснились обстоятельства преступления, при содействии общественности был задержан на квартире у своей тетки Погосян — «Нунуш», а в Доме колхозника — Баяджан — «Чил».

Сначала они полностью отрицали свою вину и знакомство с Григоряном. Они объяснили, что дома не могли находиться по той причине, что проживание в городе Ереване им запрещено за неоднократную судимость, поэтому вынуждены были искать себе случайные пристанища.

Но на очной ставке Григорян — «Зверь» — высмеял своих «дружков», подтвердил, что они давно знакомы, и напомнил, как они все вместе 26 декабря купили вино у родственников Погосяна.

Допрошенные родственники Погосяна подтвердили правильность показаний Григоряна. Опознали Григоряна, Баяджана и по фотографии — Бендикяна.

Возле села Тазагюх под мостом были обнаружены форма майора, сапоги и три пистолета системы «ТТ». Надо было найти также тряпку, которой, как показал Григорян, они вытирали кровь в машине. И несмотря на то, что с момента совершения преступления прошел уже месяц и много раз выпадал снег, в результате двухдневных поисков, в которых принимали участие большинство колхозников села Тазагюх, тряпка была найдена.

Судебномедицинский эксперт подтвердил, что группа крови на тряпке совпадает с группой крови Бендикяна, а эксперт-криминалист дал заключение о том, что три пули, извлеченные из стен будки сторожа, выстрелены из пистолета системы «ТТ» — одного из обнаруженных под мостом.

При предъявлении всех доказательств «Нунуш» и «Чил» признали свою вину и дали правдивые показания.

Каждый из бандитов, в отдельности, подробно списал и показал место нахождения магазина в селе Егвард, место расположения будки сторожа, место остановки автомашины «Победа» у приемной больницы и так далее.

При сопоставлении показания соучастников полностью совпадали.

Судебная коллегия по уголовным делам Верховного Суда Армянской ССР нашла вину Григоряна, Погосяна и Баяджана полностью доказанной и приговорила их к длительным срокам лишения свободы.

У меня в производстве было довольно интересное дело, связанное с хищением, о котором хочу рассказать. Случай этот опишу под названием: «Опасное сходство».

Опасное сходство

БЫЛО РАННЕЕ УТРО. Я только приступил к делам, как открылась дверь и вошел заведующий сберкассой Ваник Григорян. Он был сильно взволнован, руки дрожали.

— Пропал я, товарищ Кургинян! Украли 20 тысяч рублей, средь белого дня, и откуда? — из сберкассы.

— Кто украл, как украли?

— Этот подлец унес деньги, а на следующий день явился подлинный владелец вклада…

— Подождите! Вас трудно понять, расскажите все по порядку, — прервал я его, — садитесь, передохните и успокойтесь!

— Хорошо, я все расскажу, только помогите!

— Постараюсь!

— Здесь все написано, может прочтете, а?

— Нет, лучше расскажите.

— Как угодно… Два дня тому назад, — начал он, — то есть 5 июля, в сберкассу пришел молодой человек, предъявил приходо-расходные ордера и потребовал свой вклад.

Выписав 25 тысяч рублей, он на 5 тысяч открыл новый счет, а 20 тысяч взял (в старом масштабе цен). Когда он собрался уходить, кассир Санам Чилингарян обратилась к товарищам по работе, спросив, кто этот вкладчик, лицо которого ей как будто знакомо.

— Это же бухгалтер совхоза Дзорагюх, неужели забыла? — ответил контролер Варосян. — В прошлый раз, получая проценты, он дал нам 10 рублей «на чай».

— Но бухгалтер совхоза Дзорагюх, если не ошибаюсь, — человек в летах! Вы что-то перепутали, — настаивала Чилингарян.

Варосяну пришлось отозвать вкладчика.

Тот подошел без смущения, спокойно.

— Какие-нибудь сомнения? …Вы совершенно правы! Для людей вашей профессии излишняя осторожность не мешает! Но удивительно, что так быстро забываете людей. Ведь прошлой осенью, получая проценты, я оставил вам 10 рублей. Это я просто так… для напоминания…

Однако работники этим разъяснением не удовлетворились. Они привели его ко мне. Вместе с бухгалтером Джамаляном мы проверили документы, подписи, удостоверение личности — все было в порядке. Убедившись, что Чилингарян ошиблась, мы извинились и отпустили клиента.

На следующий день явился, как вы думаете, кто? …Подлинный вкладчик — бухгалтер совхоза Дзорагюх Минас Гогиян. Узнав о случившемся, он оторопел, потом поднял шум.

— Всех отдам под суд, вы мне ответите за это! — кричал он.

После долгих просьб и увещеваний удалось уговорить его, наверное, по-человечески пожалел нас.

— Ладно, жаловаться не стану, только верните мои деньги.

Что же делать? Согласились. У родных, знакомых кое-как собрали 19 тысяч.

На следующий день пришел он за деньгами, но я передумал. Не мы ведь прикарманили эту сумму, зачем же нам платить собственные деньги, почему не попытаться найти виновника? И я предложил обратиться в прокуратуру.

— А вы его помните? Можете узнать? — спросил Гогиян.

— Конечно, — ответил я, подробно описав внешность молодого человека.

Тогда он предложил вместе поехать в Дзорагюх, может, удастся найти там преступника. Я согласился. Вместе с бухгалтером Джамаляном сели на его мотоцикл и поехали.

Войдя в контору совхоза, я остановился как вкопанный: передо мной, около стола, развалившись на стуле, сидел похититель денег!

Первым желанием было броситься на него, задушить собственными руками, — но я сдержался.

Джамалян также узнал его.

— Это он! — шепнул мне.

— Да, он, — подтвердил я.

— Вы не ошиблись? Это действительно он?.. Ну так подожди, Геворк, я тебе покажу, — стиснув зубы, процедил Минас Гогиян и, сжав кулаки, кинулся к двери. С трудом удалось убедить его, что этим он только может испортить все дело.

…Закончив свой рассказ, Ваник Григорян вытер вспотевший лоб.

Изъяв приходо-расходные ордера, предъявленные лжевкладчиком, я решил немедленно отправиться в Дзорагюх.

— Поедем вместе, дело сложное, надо действовать оперативно, — предложил прокурор, выслушав мой доклад.

Через несколько минут загудел наш «газик» и мы были в пути…

Город остался позади. Все вокруг окутано дымом, выползающим из ущелья, словно из вулканического кратера. На горные вершины и дремучие леса тонкой вуалью оседает туман. Моросит дождь. На плоскогорье, в поле, одиноко стоит комбайн.

Мы молчим. Каждый занят своими думами. Лицо прокурора озабочено. В его черных волосах уже серебрится седина, тонкие морщинки избороздили широкий лоб. Сколько подобных случаев приходилось ему распутывать за свою долголетнюю следственную работу. Но он не устал, не отступил. Нелегкая жизнь следователя будто удвоила его силы. Помню его слова, когда я впервые приехал на работу в Лени-накан. «Следователь — не только юрист. Сухим знанием законов ничего не сделаешь. Прежде всего надо быть человеком, чувствовать и понимать достоинства и слабости, присущие человеку. Не торопись делать заключение, принимай решение, когда сам уверен и убежден, что можешь убедить других…»

Дорога резко свернула с плато, убежала в ущелье и потонула в фруктовых садах.

— Вот и Дзорагюх. Он славится своими фруктами— яблоками, грушами, — нарушил молчание прокурор.

— Наверное, сейчас они еще неспелые, как и наше дело! Но, кажется, мы напали на верный след, — заметил я.

— Не спеши! Не видя дичи, не прицеливайся — промахнешься.

Я промолчал. Действительно, как знать? Может, люди ошиблись, обознались, может, это все подстроено…

У конторы совхоза нас радушно встретил председатель сельского Совета — человек среднего роста, коренастый, смуглый. Вскоре пришли деректор совхоза и секретарь партийной организации.

— Приветствуем представителей соседнего района. По какому случаю пожаловали? — обратился к нам председатель сельского Совета.

Я вкратце рассказал о случившемся и о цели нашего приезда.

— Как? Геворк? Геворк Давтян? Вы ведь его назвали, товарищ следователь?.. Нет, здесь что-то не так… мне не верится! — сказал председатель.

— Геворк хороший парень, — вмешался секретарь партийной организации, — отец и брат его погибли на фронте, живет он со старухой матерью. Не женат… живет небогато, но честно. Мы послали его учиться, он с успехом окончил бухгалтерские курсы…

— Хотим назначить бухгалтером, способный парень и крепко бережет совхозное имущество, — добавил директор совхоза.

— А где же Минас Гогиян, нельзя ли повидать его? — спросил я.

— Посылали за ним, товарищ следователь, да дверь у него заперта, нам сказали, что уехал в райцентр, — ответил исполнитель.

Мы направились в бухгалтерию. Перелистывая документы последних трех лет, под которыми стояла подпись бухгалтера Минаса Гогияна, обнаружили 13 образцов подписей, из которых ни одна не походила на ту, которая была в сберкассе…

Мы у дома Геворка Давтяна. Нас встречает широкоплечий, угрюмый юноша. Тонкие изогнутые брови, длинные ресницы придают большим черным глазам выражение грусти.

С первого взгляда мне показалось, что он труслив. Узнав о цели нашего прихода, он побледнел, глаза будто расширились. Заикаясь, едва произнес несколько слов:

— В нашем доме ничего нет, можете проверить. Наш двухчасовой обыск прошел безрезультатно: ни сберегательной книжки, ни денег — никаких улик преступления. Оставалось одно: задержать Геворка и действовать быстро, не давая возможности преступнику скрыть следы.

Уже стемнело, когда, взяв с собой Геворка Давтяна, мы направились в село Туманян. Он там кончил среднюю школу, и надо было взять несколько образцов его почерка.

Дождь давно перестал, на небе мерцали звезды, из ущелья их блеск казался еще ярче. Как заблудившийся путник, узкой тропой петляла дорога, взбираясь наверх, и исчезала где-то за лесистыми горами.

Мы на вершине, а внизу с шумом бьется о скалистые берега «река Дебед. Вдали видны огоньки деревни.

— Как же, помню Геворка Давтяна и тетради его сохранились, — порадовал нас директор школы, услышав необычную просьбу. Взяв образцы почерка, мы вернулись в город.

Уставший, разбитый, я лег в постель, но уснуть не мог. Перед глазами стояло грустное лицо арестанта… Казалось, все необходимое уже сделано — основное звено в моих руках, остается собрать всю цепь. Однако полной уверенности еще нет. Я думал, что этот наивный крестьянский парень не%ог быть автором столь хитроумно организованного преступления… Но, с другой стороны, работники сберкассы утверждали: «Мы видели, знаем — это он». Если правы они, то откуда мог знать Геворк о вкладе Гогияна, о его секретной подписи, кто рассказал ему об оставленных «на чай» десяти рублях?

— На эти вопросы должны ответить вы! Это ваша обязанность, — снова возражали работники сберкассы.

А если вкладчик и работники сберкассы в преступном сговоре?

…Нет, это исключается… Завтра надо произвести опознание. А если они ошибутся? Как же проверить их утверждения?

Я позвонил заведующему сберкассой и предложил составить список всех клиентов, посетивших 5 июля сберкассу. Утром мне представили список. В нем значилось 176 человек.

— Как же ты всех соберешь? — спросил прокурор.

— Ничего, оперативные работники милиции найдут выход. Надо разделить список на три части и каждую поручить одному работнику. Нам нужны те клиенты, которые присутствовали при получении 20 тысяч, видели и помнят лжевкладчика, — объяснил я.

Покончив с этим, я приступил к допросу Геворка Давтяна. Он был подавлен, бледен, по его виду было заметно, что ночь он провел без сна.

— Может, убедили тебя, заставили? Расскажи все откровенно, этим ты облегчишь свою вину.

— Я ничего не знаю… я не виновен… Я даже не знаю, где находится сберкасса, — едва слышно промолвил он.

Допрос ничего не дал.

Я вернулся в прокуратуру.

К концу рабочего дня явился оперативный работник милиции и, представив трех граждан, доложил:

— Задание выполнено, товарищ следователь. Поблагодарив, я отпустил его.

— Прошу описать внешность молодого человека, 5 июля получившего в сберкассе вклад в 20 тысяч рублей, — обратился я к одному из очевидцев — директору школы.

— Ну… вот, товарищ следователь, это молодой человек, среднего роста, смуглолицый… большие черные глаза, длинные ресницы… Он был без шапки… волосы каштановые, вьющиеся.

— Не ошибаетесь?

— Нет, что вы, товарищ следователь, я помню хорошо., волосы каштановые, вьющиеся.

«А волосы у Геворка Давтяна черные, гладкие, зачесаны назад», — подумал я. Если работники сберкассы подтвердят это показание, значит… Дело осложнялось…

На следующий день в закрытой машине арестованного перебросили в Ахталу (в дом отдыха). Опознание целесообразнее было произвести там, среди не знакомых друг другу отдыхающих, приехавших со всего Союза.

Выбрал восемь молодых людей, внешностью приблизительно схожих (среди них был и Геворк Давтян), и представил их каждому свидетелю в отдельности. Все, без колебаний, опознали Давтяна. Только директор школы упрямо твердил — конечно это он., но волосы другие — за два дня из каштановых, волнистых стали черными, гладкими. Во всем остальном как две капли воды похож на того, кто получал 20 тысяч. Все-таки, это он!

— Лжете! Я вас вижу в первый раз. Где же ваша совесть, — не выдержал Давтян. В его глазах блеснули слезы.

Вернулись в Алаверди.

От происшедших событий и нервного потрясения заболела и слегла в больницу кассир Санам Чилингарян. С группой больных представили ей Геворка Давтяна. Чилингарян опознала его, с оговоркой, что волосы были не черными, а каштановыми.

Оставив задержанного в милиции, я возвратился в прокуратуру. Там меня ждал потерпевший — Минас Гогиян — человек средних лет, выше среднего роста, со светлыми, вьющимися волосами. Глубокие морщины бороздили лицо.

Предъявив свое удостоверение, Гогиян рассказал, что у него похитили удостоверение, сменили на нем фотокарточку, а вчера подбросили через окно в комнату.

— Дело ясное, товарищ следователь. Честно заработанные деньги не могли бы пропасть. Виновник найден — Давтян. Все его видели, опознали, — улыбаясь, заявил он.

— Может, вы скажете, где он мог видеть и скопировать образец вашей подписи?

— Ой, товарищ следователь, не ждал от вас такой наивности. Как трудно узнать подпись бухгалтера, который подписывает тысячи документов? Да покажите любрму из нашего села мою подпись и спросите— чья? Сразу ответят — бухгалтера Гогияна, Нет, нет, товарищ следователь, это не довод!

— Значит, у вас только одна подпись, которую вы ставите под всеми документами? — заметил я.

— Так точно, товарищ следователь, кажется, мы начинаем понимать друг друга, — снова улыбаясь, подтвердил он.

Я слушал его с большим интересом. На вопросы он отвечал без запинки, как вызубренный урок. В голосе не чувствовалось ни волнения, ни страха, ни сожаления, будто он ужо. вернул свои деньги.

— Вот 13 образцов подписи, ваши они или нет? Гогиян вздрогнул, или так мне показалось, но, взяв себя в руки, спокойно возразил.

— Я вас понимаю. Да, мои! Но ни одна из них не похожа на ту, которая в сберкассе. Это лишний раз доказывает, что Геворк действовал не один, он связан с кем-нибудь из работников сберкассы.

Гогиян имеет высшее образование, это человек начитанный, остроумный, легко ориентирующийся и не теряющийся в неожиданной обстановке, на вопросы отвечает быстро, и спокойно.

— Давайте договоримся так, товарищ следователь, — предложил он. — Дело осложняется, откажитесь от него, и пусть следствие продолжит республи канская прокуратура…

Я не ответил. Подписав протокол допроса, он вышел.

Для меня постепенно развязывались узлы, многие моменты прояснялись. Геворк Давтян — преступник. Я этому не верил, не хотелось верить, но опровергающих фактов не было. Только одно-единственное возражение— разные волосы. А этого мало! Ведь свидетели видели и опознали Геворка.

Я был углублен в свои думы, когда вошел секретарь партийной организации совхоза с группой ком-: сомольцев.

— Товарищ следователь, мы уверены, что Геворк не виновен, отпустите его на поруки.

— Пока не могу дать определенного ответа, зайдите через несколько дней, — ответил я.

Тбилисская научно-исследовательская криминалистическая лаборатория сообщила по телефону:

1. С удостоверения личности Минаса Гогияна снята и снова приклеена его фотокарточка.

2. Приходо-расходные ордера сберкассы на имя Минаса Гогияна от 5 июля 1957 года, а также подпись подделаны, причем — не рукой Геворка Давтяна, а кем-то другим.

Следы терялись.

Я все больше и больше убеждался, что имеет место фактическая ошибка. После долгих размышлений решил освободить из-под ареста Геворка Давтяна.

— Но показания свидетелей говорят против него, — заметил прокурор.

— Сомневаюсь, товарищ Алексанян! Надо проверить. У меня уже есть кое-какие предположения, правда, еще непроверенные…

— Действуй как думаешь, не возражаю, — согласился прокурор.

Меня интересовали два вопроса:

1. Был ли за последние годы в сберкассах Армении аналогичный случай. Это могло бы мне кое-что подсказать.

2. Имеют ли вклады в других сберкассах Геворк Давтян и Минас Гогиян.

Послав запрос в управление сберегательных касс, я решил на несколько дней поехать в Дзорагюх. Надо было еще раз проверить все, поговорить с людьми, узнать их мнение.

Я жил и рос в городе. Село представлялось мне тихим уголком природы. Меня манили лунные вечера, таинственный рокот горных рек, шорох леса, а людей деревни я не знал. За десять дней я многое увидел и почувствовал. Как природа, цельны, непосредственны и сильны люди села — своим характером, глубокой жизненной философией.

Я шел в сады, поля — туда, где работают люди. Интересно было поговорить с ними, послушать их.

Беседовали о многом, иногда я заводил разговор о Давтяне.

— Работящий парень, честный, — говорили о нем.

— Умная голова, здорово разбирается в бухгалтерии, по сравнению с ним Минас ничтожество, — так характеризовали его колхозники, и в их голосе чувствовалась большая теплота.

Когда в разговоре случайно упоминалось имя Гогияна, они сразу умолкали, не то что боялись, а просто избегали говорить о нем.

Я познакомился почти со всеми жителями села. Старался найти среди них хотя бы одного, который внешне походил бы на Давтяна или был бы в близких отношениях с Гогияном, но таковых не оказалось. Гогиян в селе не имел близких людей. А меня очень интересовали страницы его жизни, знать их было бы важно для моих выводов.

Я вернулся в город и в тот же день уехал в Ереван. В педагогическом институте подробно ознакомился с личным делом Минаса Гогияна, поговорил с некоторыми его товарищами по учебе, которые многое рассказали о нем.

Минас был необщительным человеком, ни с кем не дружил, держался от всех на некотором расстоянии.

Он приехал в Дзорагюх из райцентра с матерью, оставив там замужнюю сестру. Старший брат работает в Кировакане директором железнодорожной школы.

Из Управления сберегательных касс сообщили, что в Армении подобного случая хищения вклада не было. У Геворка Давтяна нигде вкладов нет.

— А у Минаса Гогияна?

В сберегательных кассах республики он имеет 4 счета — на сумму 375 тысяч рублей. Вначале было 525 тысяч, — ответили мне.

Вдруг вспомнились слова Гогияна: «Я не участвовал в Отечественной войне, но для танковой колонны пожертвовал большие суммы». Где он взял эти суммы, за чей счет проявлял свой «патриотизм»? Ответы на эти вопросы многое могли бы выяснить.

Я направился в Министерство сельского хозяйства. Там сказали, что с 1950 года в Дзорагюхском совхозе серьезной проверки документации не было. По моему требованию министерство выделило и командировало в Дзорагюх специальную комиссию.

Вернувшись в республиканскую прокуратуру, я увидел там Минаса Гогияна.

— Здравствуйте, товарищ Гогиян, счастливая встреча, не так ли?

— Здравствуйте, но я пока не вижу, чтобы встреча была счастливой. Вы угробили мои 20 тысяч, преступника выпустили, и теперь он спокойно разгуливает на свободе, — обиженно ответил он.

— Я как раз приехал по вашему делу.

— Напрасно, я подал жалобу на вас и вообще на работников всей вашей прокуратуры. Кого вы защищаете? Преступника Геворка Давтяна или пострадавшего?

В республиканской прокуратуре обстоятельно изучили все дело, ознакомились с жалобой Гогияна, в которой он требовал отвести следователя. Отвод отклонили, но по имеющимся данным решили снова взять под арест Геворка Давтяна.

Я не мог согласиться с этим. Следы вели совсем в другом направлении.

Ашота Гогияна — старшего брата Минаса — я встретил в Кировакане. Внешне он очень походил на своего брата, но был более тяжеловесен, осторожен, легко угадывал мысли собеседника, на мои вопросы отвечал спокойно, иногда равнодушно.

— В 1952 году умер отец, в селе оставил наследство, собственный дом, — начал он, — этот дом стал яблоком раздора между мной и Минасом. Брат оскорбил меня, и с того дня мы встречаемся редко, как чужие!

— А сестра?

— Анна? Она в Кировакане. На днях женила старшего сына — не маленький, 1929 года рождения. Другой сын родился в годы войны. По правде сказать, Минас и с Анной плохо обошелся. Теперь они редко видятся.

— А в школе или дома не найдутся образцы вашего почерка?

— Я бы с удовольствием, товарищ следователь, но, к сожалению, не имею!

— Ваше личное дело здесь?

— Нет, в Тбилиси, в Управлении железных дорог, — улыбаясь, ответил он.

Закончив допрос, я попрощался с Гогияном старшим и решил немедленно поехать в Кировакан.

Сестра Минаса Гогияна Анна встретила нас у порога. Увидев нежданных гостей, она растерялась, даже испугалась.

— Вы сестра Гогияна?

— Да… пожалуйста, входите, садитесь…

— На днях, кажется, ваш брат навестил вас?..

— Нет, что вы! Мы не виделись больше года. Дело в том… может и неудобно говорить, но… он очень холоден к родственникам. Если я о себе не напомню, он сам и не вспомнит о нашем существовании…

— А где ваш сын?

— Карлен?..

— Да, Карлен Караджян.

— Что-нибудь случилось? — испуганно спросила она. Но узнав, что ничего особенного, успокоилась.

— Карлен мой в отпуске, уехал с женой в Сухуми. Месяца нет как поженились. С 27 июня они отдыхают на побережье.

— А где он работает?

— Здесь, преподает в сельскохозяйственном техникуме. В 1952 году окончил сельскохозяйственный институт и с тех пор работает. Через 10 дней они приедут, тогда и заходите, — закончила она.

Я вернулся в гостиницу. Почему-то вспомнилось растерянное лицо Анны, ее вопрошающие глаза. Действительно, что ее так взволновало? «Понятно, любая мать могла бы перепугаться — сын далеко от дома, еще точного адреса не прислал, а тут кто-то наводит о нем справки», — думал я.

Но почему она, словно договорившись со старшим братом, упрекала Минаса, обвиняя его в холодном отношении к родне. Кроме того, еще в Дзорагюхе мне говорили, что Минас уехал в Кировакан. Неужели он не виделся с ними? Надо проверить. Нужно уточнить также дату отъезда Карлена Караджяна. Это не помешает…

В сельскохозяйственном техникуме мне удалось выяснить многое…

— Карлен Караджян скромный, умный работник, хорошо знает свою специальность, — сказал директор техникума.

— Он уехал в отпуск в конце июня, если не ошибаюсь? — спросил я.

— Нет, нет! Еще 9 июля он принимал экзамен, могу показать направление, где стоит его подпись.

Взяв направление, я потребовал личное дело Кар-лена Караджяна.

Открыв первую страницу, я обомлел: с фотокарточки на меня смотрел… Геворк Давтян. Только волосы были много светлее и волнистые.

Взяв фотокарточку, я со следователем Кировакан-ской прокуратуры снова направился к Анне Караджян, теперь уже на обыск. Во время обыска мы обнаружили образцы почерка Карлена Караджяна. Его почерк был очень похож на тот, которым были заполнены поддельные приходо-расходные ордера. В спальне, около кровати, стоял радиоприемник марки «Люкс». В техническом паспорте было отмечено, что он куплен 7 июля 1957 года.

— Это купил мой младший сын — Генрих. Карлен еще не видел новой покупки, — заметила мать.

Пригласили в прокуратуру продавца магазина № 2 промышленных товаров.

— Приемник?.. Да, помню! Карлен купил. Он пришел с дядей Минасом, кажется, 7 июля. Карлен очень хвалит своего дядю, не раз говорил: «Я с его помощью кончил институт, и всем обязан ему», — рассказал продавец.

Значит мать лжет… Но почему?.. На этот вопрос я уже мог дать точный ответ. Мы напали на верный след, надо торопиться.

В прокуратуре свидетелям предъявили для опознания в числе других фотокарточку Карлена Караджяна.

— Это он, товарищ следователь! Но какое сходство! Словно двойники… Только волосы разные! — воскликнула Санам Чилингарян.

Другие сотрудники сберкассы и свидетели также подтвердили сходство.

У меня уже созрело решение. По телефону я связался с прокуратурой города Сухуми и попросил немедленно разыскать и задержать Карлена Караджяна.

Ночью меня разбудил телефонный звонок: Из Сухумского отдела милиции сообщили: «Карлен Карад-жян задержан».

Рано утром я выехал в Сухуми, а вечером уже допрашивал Карлена Караджяна. Он удивительно был похож на Геворка, только черты лица более тонкие, а волосы обриты.

— Где же ваши кудри? Они очень красили вас!

— Сбрил по совету врачей. У меня сильные головные боли.

— Кто же этот врач, который дал вам столь мудрый совет? Может, назовете?

— Имени не знаю.

— А где его можно увидеть?

— К сожалению, вы лишились этого удовольствия. Он скончался.

Воцарилось минутное молчание. Я пристально смотрел ему в лицо. Как он ни старался держаться хладнокровно и уверенно, все же в глазах мелькало беспокойство. Но он не хотел сдаваться.

«У него еще есть надежда», — подумал я.

— Мне непонятно ваше упрямство, ведь все факты говорят против вас, — заметил я.

— Фактов нет! Я с 27 июня был на берегу моря, товарищ следователь. Вы потом убедитесь, что ни я, ни мой дядя не виновны. Допустим, по каким-то соображениям вы сами скрыли настоящего преступника. Экспертиза почерка приходо-расходных ордеров докажет мою невиновность, — со злорадной усмешкой ответил он.

— Об этом потом… Сейчас скажите мне адрес, где вы жили до переезда в гостиницу.

— Квартира Васо…

— Улица, номер дома?

— Забыл.

— Вы меня проводите?

— Я плохо знаком с городом.

Карлен Караджян уже нервничал, на вопросы отвечал невпопад.

— А что вы скажете на это? Может, подпись не ваша? Может, не вы 9 июля принимали экзамен? — спросил я, положив перед ним направление.

Он побледнел, невольно протянул руку к бумаге, потом обессиленно откинулся на спинку стула.

— Подпись моя! Действительно, 9 июля я принимал экзамен, но я не виновен. Остальное оставляю на вашу совесть.

Я невольно улыбнулся. Противник был обезоружен. От Карлена сейчас большего ждать нельзя было. Для признания вины нужны дополнительные факты. Я с нетерпением ждал заключения из Тбилиси — кем написаны приходо-расходные ордера?

Вскоре было получено заключение эксперта: «Почерк на ордерах не Карлена Караджяна». Возник новый узел, который вряд ли захочет распутать сам Карлен. Я и не пытался прибегнуть к ^его помощи. Оставалась последняя возможность: старший брат Минаса Ашот Гогиян, а образцов его свободного почерка у меня под рукой не было.

Я отправился в Тбилиси. В железнодорожном управлении мне удалось найти образцы почерка в его личном деле.

Наконец-то я облегченно вздохнул! Эксперт-криминалист подтвердил, что ордера подделаны рукой Анюта.

За несколько дней Карлен Караджян осунулся, похудел. Огоньки надежды померкли в его глазах.

— Может, все-таки признаетесь? Да, вы были правы, ордера заполнены не вашей рукой… Нет, нет, не улыбайтесь, я еще не закончил своей мысли. Их подделал ваш дядя — Ашот, а вы получили деньги!

Допрос длился долго, более восьми часов. Обвиняемый потерял всякую веру в себя, перестал упрямиться.

— Хватит, товарищ следователь, отпираться бессмысленно. Да, я получил вклад! Но сделал меня преступником мой дядя.

— Ведь вы взрослый, образованный человек! Как же вы могли?

— Месяц тому назад я женился. Эмма — хорошая девушка, и мне хотелось чем-нибудь порадовать ее. На свадьбу средств не было. Я решил взять отпуск и уехать с Эммой в свадебное путешествие. Дядя Минас ссудить меня деньгами не согласился, но заметил:

«Можно и свадьбу справить и попутешествовать. Умный человек всегда найдет выход!»

В эти дни он часто приезжал в Кировакан. Приглашал меня в ресторан, всегда платил сам. Подолгу беседовали. Однажды он рассказал мне, что в Дзорагюхе работает молодой счетовод, которого хотят назначить бухгалтером вместо него. Тогда проверят все дела и раскроют недостачу больших сумм.

— Этот Геворк очень похож на тебя, вы с ним как близнецы!

— А это чем может помочь моей свадьбе? — засмеялся я.

— Вот об этом я и говорю, — шепотом стал объяснять он. — У меня в Алаверди, в сберкассе, есть вклад в 25 тысяч. Почему бы не взять 20 тысяч. Десять я дам тебе на свадьбу и путешествие, а 10 тысяч мы поделим с Ашотом.

— Вы очень добры, дядя Минас, как же мне отблагодарить вас. В течение года постараюсь вернуть вам долг.

— Наивный ты человек, Карлен, я же не в долг даю, а просто так — свадебный подарок. Можешь сам лично получить в сберкассе, — он усмехнулся и добавил, — я обо всем уже позаботился. У меня есть приходо-расходные ордера. Их заполнит и подпишет Ашот. На моем удостоверении сменим фотокарточку— приклеим твою. Чтобы не вызвать сомнений, ты выпишешь все 25 тысяч, на 5 тысяч откроешь новый счет, а 20 тысяч получишь. Фактически всю ответственность мы с Ашотом берем на себя, а большую часть суммы отдаем тебе. На следующий день я пойду в сберкассу. Тогда выяснится, что совершено преступление. Начнут искать виновника. Этот Геворк Давтян, я уже говорил, как две капли воды похож на тебя. Я их наведу на этот след. Его арестуют, в этом и заключается моя основная цель, — закончил дядя Минас.

Деньги привлекли меня — я дал согласие.

Пятого июля мы с ним на мотоцикле приехали в Алаверди. Я пошел в сберкассу, а он ждал меня на окраине города. Остальное вам уже известно, товарищ следователь, — закончил он свой рассказ.

Немедленно был арестован Минас Гогиян.

Вскоре комиссия, направленная в Дзорагюх, закончила проверять бухгалтерские документы совхоза. При этом обнаружена недостача в сумме 425 тысяч рублей. Долгие годы бухгалтер Минас Гогиян с группой лиц занимался хищением совхозных средств.

Коллегия по уголовным делам Верховного Суда Армянской ССР приговорила всех подсудимых к длительным срокам лишения свободы. Кара была суровая, но справедливая.

Прошли годы. Благодарная работа следователя вела меня по многим тропинкам — скользким и трудным, но этот случай запомнился надолго…

Поезд стремительно несется по Дорийскому ущелью. Подхожу к окну — на склоне гор раскинулся Дзорагюх, окруженный фруктовыми садами. Среди деревьев возвышается многоэтажное здание из туфа. Это новый совхозный клуб, построенный на честно заработанные средства колхозников, на деньги, которые были конфискованы у Минаса Гогияна.

Протяжный свисток электровоза отдается эхом и тает в ущелье. По неизведанным дорогам иду я к новым следам…

Ю. М. КАЛИНЦЕВ

ХИЩЕНИЕ в ресторане аэропорта

СОБЫТИЯ ПОСЛЕДНЕЙ НЕДЕЛИ резко изменили тему разговоров в ресторане аэропорта. Людей, любивших посудачить, больше уже не интересовало, кто с кем уходил с работы. Никто не слышит колких или шутливых замечаний по этому поводу. Все думали о том, кто «следующий». У одних замирало сердце и противный холодок проползал по спине, другие с любопытством наблюдали за мучениями первых, третьи с удовлетворением констатировали факты и говорили: наконец-то!

Примерно неделю тому назад в слякотный осенний день буфетчица Таня Ипатова была вызвана в прокуратуру и не вернулась. Потом оттуда сообщили, что она арестована. Вслед за ней были арестованы и другие. Многие задолго до этого предполагали, что такие события непременно произойдут, но не думали, что это случится так скоро. Иные надеялись, что все обойдется.

А все началось значительно раньше производства контрольной проверки работниками милиции и общественными инспекторами. Еще летом посетители часто стали жаловаться на некачественность блюд, неполноценность их, бортпроводницы успели месяца за два составить десятки актов на недовложения продуктов в рационах для пассажиров самолетов. Находились смелые люди, которые говорили директору ресторана о хищении, называли поименно воров, но все оставалось по-прежнему, если не считать того, что эти смельчаки почему-то увольнялись. И вот — аресты. Да, для многих сотрудников они не были неожиданностью, но ни о чем другом разговаривать они все-таки не могли.

Ничего не хотелось делать и Гале Андреевой, несколько месяцев тому назад назначенной начальником смены цеха бортового питания, в котором готовились рационы для пассажиров. Руки не повиновались ей, и только поторапливания стюардесс заставляли работать. Вот уже который день она собирается пойти в прокуратуру и все рассказать, но до сих пор не смогла сделать этого. Не хватает решимости. Да еще начальник цеха, который, словно прочитал ее мысли, постоянно твердит, что нужно молчать, если вызовут, пугает допросами и тюрьмой.

Однако все сомнения о том, идти или не идти, разрешились в тот же день. К Андреевой прибежала Тонечка— инспектор по кадрам — и передала ей телефонограмму, которой обязывались явкой в прокуратуру Галя и еще несколько человек.

Пришла она немного раньше назначенного времени, и ей пришлось подождать. Впрочем, это ее не огорчило: хотелось оттянуть встречу со следователем. Она хотела продумать, как вести себя, говорить ли правду или послушаться советов начальника цеха, но мысли путались, и, когда ее пригласили войти в кабинет, она так ничего и не решила.

Сидя на краешке стула в очень напряженной позе, Галя Андреева немножко рассеянно отвечала на вопросы следователя, пока он ее спрашивал о том, где она родилась, комсомолка ли, кем работает.

Потом он спросил, знает ли она, зачем ее вызвали, не желает ли что-либо рассказать. Она знала, зачем ее вызвали на допрос, ей нужно было многое высказать. Ведь она же сама хотела прийти и выговориться, выплеснуть ту накипь, что скопилась за несколько месяцев работы у нее на душе, но почему-то в ответ следователю отрицательно покачала головой.

Следователь положил перо, отодвинул от себя бланк протокола и несколько секунд, молча, опершись щекой на руку, внимательно смотрел на собеседницу.

Нечто вроде жалости она увидела во взгляде человека, сидевшего по ту сторону стола. Много неприятного успели ей наговорить на работе об этих людях в синих мундирах, и сейчас она думала только о том, что будет дальше.

Несколько секунд молчали, но Андреевой показалось, что прошла вечность, пока она снова услышала голос следователя.

— Ну, так и не знаете, зачем вас пригласили? Неужели, Галина Васильевна, вам нечего сказать о своей работе… неужели вас ничто не беспокоит?

Следователь говорил что-то еще, говорил просто, спокойно и, казалось, совсем неофициально. Оцепенение прошло. Еще несколько вопросов, ответов, и беседа потекла почти непринужденно. А потом Галя торопилась высказать все, о чем она думала, что очень тяготило ее (следователь сказал чрезвычайно мягко «беспокоило»).

И все-таки разговор был трудным и мучительным. Пришлось признаться в своих нечестных поступках и, отвечая на уточняющие вопросы следователя, называть такие детали, о которых стыдно было говорить и никак не хотелось вспоминать.

Но ей становилось легче по мере того, как она рассказывала, и поэтому решила ничего не утаивать из того, что знала.

Однако по некоторым вопросам следователя она поняла, что знает далеко не все. Ей было еще многое непонятно, она не уяснила, каково подлинное лицо тех людей, с которыми она работала, как они относились к ней, кто подал мысль вовлечь ее и ее подругу— Тамару Баймасову — в преступления. Ей очень захотелось узнать обо всем этом, чтобы правильно оценить свою слепоту и неразборчивость в людях, чтобы произвести переоценку своего отношения к ним.

Когда показания ее были записаны и поставлена последняя подпись на протоколе, Андреева обратилась с просьбой к следователю, чтобы он ответил на интересующие ее вопросы.

Следователь подумал и сказал, что ей придется немного потерпеть. Потом она все узнает сама из первоисточников.

На этом разговор был закончен.

Через несколько дней Галина Андреева узнала, что арестован начальник цеха, а потом — заведующий производством. Их арестовали дома. Снова ее пригласили в прокуратуру, чтобы уточнить некоторые факты. Теперь она уже с меньшей охотой вспоминала все, что просили ее вспомнить, и рассказывала. Все-таки становилось легче, хотя и более тревожно из-за неизвестности. Она не знала, какое наказание понесет за все совершенное.

Примерно через неделю после ареста начальника цеха и директора ресторана Андрееву вызвали на допрос вновь. Она довольно долго ждала приглашения войти в кабинет следователя, а когда вошла, увидела Каширову — старшую марочницу их цеха, которая была арестована в числе первых. Началась очная ставка. Слушая показания Кашировой, она узнавала то, что тревожило ее, о чем спрашивала у следователя.

Потом были новые очные ставки. Выявлялись новые факты преступной деятельности. Начальник цеха, видимо, щадил ее. Он мягко говорил о том, как она, помимо воли и желания, была вовлечена в те преступные махинации, которые систематически совершались им и его соучастниками. Каширова и некоторые другие, наоборот, рассказывали с издевкой, открыто потешаясь над нею.

Теперь она знала, какими бывают люди, которые стремятся набить свои карманы за чужой счет, видела их отвратительное нутро и поняла, что они не брезгуют никакими средствами, когда хотят достичь своих целей. Теперь она могла воспроизвести картину того, кто и как сделал ее преступницей.

Она вспомнила первые дни своей работы. Тогда она широко открытыми глазами смотрела на все вокруг себя, видела быстрые руки поваров, которые с колдовским проворством рубили, резали, пересыпали, раскладывали, изумлялась точности их движений.

Ей казалось удивительной организация работы такого громадного, с ее точки зрения, предприятия, как ресторан, куда ее направили после учебы. Она и Тамара считали, что им очень повезло.

Ресторан находился в здании аэровокзала. Там помещались основные отделы — производство (кухня), которое снабжало приготовленными блюдами торговый зал, где всегда было много посетителей, и специальный цех — цех бортового питания, единственной задачей которого было обеспечение питанием в полете пассажиров, отправлявшихся в различные уголки страны и всей планеты.

Приготовленные в цехе рационы укладывались в небольшие, со вкусом сделанные, как и все на самолетах, контейнеры. Конструктор их предусмотрел все до мелочей, и даже «ушки» для того, чтобы опломбировать дверцу.

Ресторан, кроме того, располагал разветвленной сетью средних и мелких торговых точек — буфетов, фургонов, разбросанных во всех залах ожидания и по всей территории аэропорта.

Когда Галя Андреева впервые ознакомилась со структурой предприятия, в ней невольно зародилось чувство уважения к людям, которые работали там, руководили такой махиной.

Увидев однажды у окна, через которое выдавались из цеха контейнеры, очередь бортпроводниц, длинный ряд контейнеров, узнав, что в сутки количество рейсов доходит до нескольких десятков и ни одна стюардесса не проверяет количество заложенных в контейнер продуктов, что их отношения с цехом построены на доверии, она еще раз поблагодарила свою судьбу.

Потом у нее стали появляться сомнения, но …это началось много позднее. Тогда, в первые дни, ей все казались хорошими работниками и славными людьми—и быстрая, острая на язык, грубоватая тетя Дуся Подворина — начальник смены цеха, которая непосредственно готовила контейнеры к отправке; меланхоличный Титыч — ее сменщик, красный нос которого был причиной многих шуток; Каширова — нервная, болезненная женщина средних лет, казавшаяся степенной, несмотря на то, что слишком усиленно пользовалась тушью для бровей и чрезвычайно яркой губной помадой; буфетчицы Таня, Мария Васильевна, то и дело зачем-то заходившие в цех.

Даже недостатки их тогда казались Гале милыми. Она быстро узнала, что старшая марочница страдает слабостью к винам «МИЛ» и «Айгешат» и иногда одну-две бутылки излюбленных ею напитков берет из цеха домой.

Она видела печать трудной работы в грязных пятнах передника тети Дуси и сдержанность в сонливости

Титыча, вовсе не обращая внимания на винный аромат, постоянно исходивший от него.

Руководство цехом и рестораном она мысленно окружала ореолом чистоты и деловитости.

Начальника цеха — молодого, широкоплечего, энергичного— она видела мало. Он появлялся в цехе очень редко, часто бывая на складе, в каком-нибудь буфете или у директора.

Директора же Галя видела в течение первых двух недель своего пребывания в аэропорте только один раз — в тот день, когда она и Тамара впервые пришли в ресторан. Тогда им, новичкам, он много говорил о необходимости доверять друг другу, о честности, которой обязательно должен обладать каждый человек и торговые работники особенно, о чистоте морального облика. Тогда они услышали еще много других хороших слов.

Как тогда было все ясно, просто!

А теперь…

Люди, которых она чуть ли не боготворила, оказались вовсе не теми, какими показались ей вначале, они толкнули ее на преступный путь. Теперь она, тяжело переживая случившееся, удивлялась тому, как изменились ее «учителя», такие самоуверенные прежде,

Однажды, придя немного раньше по вызову следователя и войдя в кабинет, Галя увидела своего бывшего начальника. Она не успела как следует разобрать, о чем шел разговор, но услышала одну его фразу и увидела выражение его лица, которое запомнила надолго. Он сказал следователю: «Директор требовал у меня деньги. Как я их должен добывать, он не давал указаний, но и без инструкций было ясно — путем хищений. Так что я меньше виноват, чем он».

Она видела жалкую улыбку, которая сопровождала его последние слова, и убедилась, что нет ничего более омерзительного, чем улыбка пойманного вора.

Она помнила его другим — гордым, ходившим всегда с высоко поднятой головой, уверенным в себе.

При проверке вышло иное. Сидит он, напоминая мокрую курицу и хитрого, гадкого зверька одновременно, не находя в себе смелости честно рассказать о своих преступлениях, раскаяться в том, что долго вредил государству и людям, которые с доверием относились к нему.

Теперь-то она знала, что вовсе не мала его вина, хотя он изворачивался и всячески старался умалить ее, она знала, какую роль он сыграл в том, что и она стала преступницей.

Увидев его в стенах прокуратуры, она поняла его, наконец, правильно и, не удержавшись от сравнения, с каким-то новым чувством удовлетворения отметила, что она — девчонка — сильнее его, если нашла в себе силы рассказать правду.

После первого допроса ей хотелось мысленно отыскать, определить тот момент, когда началось ее падение, то слабое место в своем характере и ту ошибку в поведении, которые использовали преступники, чтобы вовлечь ее в свои грязные махинации.

И она отыскала. Ей напомнили об этом ее бывшие сослуживцы, с которыми ей пришлось встретиться у следователя.

Стояло лето, вернее, на исходе были последние летние дни. За окном бескрайнее зеленое поле аэропорта, разрезанное светло-серыми бетонными полосами. Ревут двигатели. То и дело взлетают и идут на посадку самолеты. По радио даются объявления на русском и английском языках. Дежурные по вокзалу предлагают пассажирам пройти к автопоезду, чтобы добраться до летающего гиганта. Спокойно, никакой суеты.

Из кухни привокзального ресторана доносились вкусные запахи. Спокоен был и Иосиф Антонович — начальник цеха бортового питания. Он стоял у окна и довольно щурился, провожая взглядом автокар, на котором стюардессы везли к отбывающему самолету специальные контейнеры с пищевыми рационами для пассажиров. Дверцы контейнеров чуть открывались при толчках.

«Не опломбированы, — мысленно отметил он. — Молодец, Дуся. Приняли от нее без пломбы, сами и расхлебывайте», — думал он, глядя на беспечных бортпроводниц.

На сегодня все. «Операции» прошли благополучно. Нужно еще только зайти на склад, взять у Исаака причитающиеся деньги, а потом к «хозяину» — рассчитываться.

Он уже собрался было уходить, но его остановила Галя Андреева, направленная в ресторан на стажировку после окончания института.

— Иосиф Антонович, если вы можете уделить несколько минут для беседы, то, пожалуйста, выслушайте меня.

Получив согласие, она сказала о том, что у нее и Тамары есть кое-какие предложения по улучшению работы цеха, направленные на то, чтобы не задерживать выдачу продуктов бортпроводницам.

— Ведь при такой спешке, — продолжала свою мысль девушка, — возможны не только ошибки, но и…

— Что же возможно? — прервав ее, настороженно спросил Иосиф Антонович.

— Я вот только что помогала тете Дусе, она торопилась, не опломбировала контейнеры… — снова начала она, но он опять прервал Андрееву и почти закричал:

— Что ж, ты не доверяешь старшим, с которыми хочешь работать и которые учат тебя?

Но потом посмотрел на оторопевшую от неожиданной резкости девушку и уже мягче добавил:

— Потом поговорим, мне сейчас некогда.

На пол коридора, по которому он уходил, солнечт ные лучи отбрасывали четкую решетчатую тень оконного переплета.

Галя Андреева смотрела ему вслед и думала о том, что, придя на работу в ресторан после окончания института, она и Тамара — ее однокурсница — под руководством опытных работников быстро восполнят недостаток в практике, научатся работать, что старшие будут стремиться привить им хорошие трудовые навыки.

Они старались и хотели быть полезными. Замечая недостатки, говорили о них, высказывали свое мнение, как следует их исправить, но с ними никто не считался. Начальник цеха вообще не обращал на них никакого внимания. Потом их стали сторониться.

Иосифу Антоновичу, действительно, некогда было заниматься воспитанием направленных в его цех молодых специалистов. Кроме того, его совсем не интересовало это хлопотливое дело. Его одолевали другие заботы.

Деньги, деньги! Нужно было «делать» их и не только для себя. Каждый раз с болью он расставался с большей частью своих доходов. Но неписаное правило, существовавшее в ресторане: «добывай и делись», — было законом для него. Он уже привык к этому. И, вообще-то, ему было неплохо — немалые «куски» оседали и в его карманах, только вот стало трудней.

Все, кому не лень, суют носы не в свои дела. Приходится быть очень осторожным, остерегаться новых людей. За старых можно поручиться — сами погрязли. От этих же «зеленых» и избавиться нельзя, а ведь они могут подвести.

«Возможны не только ошибки…» — вспомнил он слова Андреевой, и ему стало нехорошо.

«Надо что-то делать, — продолжал размышлять Иосиф Антонович. — Каширова не сумела справиться с девчонками, растолковать, объяснить им, как нужно «работать» в торговле, чтобы всем было приятно, не сумела внушить им уважения «к делу».

Он вызвал к себе старшую марочницу. Когда Каширова вошла, спросил у нее, как ведут себя Андреева и Баймасова, начиналот ли они понимать, что к чему.

— Пока нет. Не доходит. Беспорядки все еще выискивают. Правда, помаду, чулочки охотно берут, но воспринимают это как дань красоте, и только. Об источниках, кажется, не думают, — Каширова выложила все это со свойственной ей манерой, — одним духом, не уловив тревоги своего начальника.

— Берут, говорите? Но это все мелочи. Предоставьте им возможность поработать самостоятельно. Часть товаров по-прежнему будет оставаться на складе. Пусть работают по своему усмотрению, не мешайте им. Посмотрим, как они сумеют отчитаться. Помучайте их вначале, а потом подкиньте. Если не сумеем обломать, то, в крайнем случае, заставим молчать.

— Хорошо, — понимающе ухмыльнувшись, сказала Каширова. — Тяжко им будет. Немного помедлив, добавила: — Вы спрашивали «хозяина» — он пришел.

Иосиф Антонович направился к директору ресторана. В торговом зале он встретил заведующего производством.

— Что, Миша, туда же? — спросил он, показав кивком на дверь директорского кабинета. — По делу?

Шеф молча хлопнул себя по карману.

— А… — протянул Иосиф Антонович. — Тогда вместе неудобно. Надо все-таки соблюдать конспирацию.

Оба рассмеялись. Иосиф Антонович вошел, а заведующий производством присел за свободный столик, ожидая своей очереди.

Небольшая комнатушка, громко именовавшаяся кабинетом, была доотказа забита мебелью. За столом восседал грузный человек с красным лицом. Увидев вошедшего, он улыбнулся, блеснув золотыми зубами.

— Что у вас? — величественно спросил он, немного шепелявя. Иосиф Антонович сел, так, чтобы видна была дверь, достал деньги и, не говоря ни слова, протянул их директору. Тот быстро схватил их, сжал в руке пухленькую пачку ассигнаций, еле уловимым движением погладил, как бы определяя сумму, и положил в стол. Потом еще раз улыбнулся и сказал:

— Спасибо.

Начальнику цеха было привычно делиться украденным, но он никак не мог привыкнуть к этому «спасибо» из уст директора. Он до сих пор не понял, зачем «хозяин» делает это, коль сам создал такую обстановку, когда все должны платить ему. Наверное, он так же будет улыбаться, если даже его схватят за руку.

Однако эти размышления не испортили настроения Иосифа Антоновича. Выйдя из кабинета директора после уплаты «дани», он подмигнул шефу и направился к себе в цех.

Тем временем Каширова наблюдала за работой в цехе. Все уже привыкли к тому, что фактически она была вторым начальником. Кстати, Иосиф Антонович редко наведывался на производство. Он все больше пропадал в кладовых ресторана или еще где-то.

Работала смена Подвориной Евдокии Тимофеевны, или «тети Дуси», как ее обычно звали. У окна выдачи толпились бортпроводницы и возмущались тем, что цех их задерживает, что все приготовления делаются в последние минуты перед отлетом.

Андреева и Баймасова помогали быстрее загрузить контейнеры и старались проверить правильность вложенных продуктов, раскладку которых производила Подворина.

Увидев, что в один из контейнеров тетя Дуся положила меньше яблок и икры, Галя Андреева сказала ей об этом.

Подворина ответила, что с рейсом отправится меньше пассажиров.

— Что, пришло официальное уведомление из аэропорта? — не унималась девушка.

Подворина промолчала, зло швырнув контейнер к окну.

— Вы забыли его опломбировать, Евдокия Тимофеевна.

— Слушай, ты… — сорвалась Подворина, — следи-ка лучше за собой. Дай сюда калькуляцию. Тоже мне — контролер.

Каширова, слышавшая этот разговор, подозвала к себе Андрееву.

— Не обижайся на нее. Дуся грубая, но работу знает. Человек нервничает. Видишь, сколько народу скопилось.

Помолчав немного, Каширова продолжала:

— Хватит вам смотреть, как люди работают. Пора приниматься за самостоятельную работу. Через несколько дней уходит в отпуск Титыч, и ты будешь работать вместо него. Потом и Тамара заменит кого-нибудь. Смены будете принимать «на ходу».

— А товары кто будет получать со склада? — спросила Галя.

— Как всегда — Иосиф Антонович. Он никому не перепоручает это. А тебе-то что? — работы и без того хватит.

Возвращаясь домой вместе с Тамарой, Галя поделилась с подругой приятной новостью. Они уже заранее стали обсуждать, как можно наладить работу.

Вскоре был издан приказ о назначении их начальниками смен с материальной ответственностью.

Неожиданно ушел отдыхать не только Титыч, но и второй начальник смены, освободив место для Тамары.

Андреева принимала смену от Подвориной. Передача происходила без остановки выдачи рационов бортпроводницам. Это и называлось у них в обиходе — передавать смену «на ходу». Подворина, передавая продукты Гале, кривила в ухмылке губы и приговаривала: «Ну, ну, попробуйте, почем фунт лиха». Но девушка не обращала никакого внимания на бормотание тети Дуси.

Вместе с Тамарой, которая пришла помочь ей, она весело пересчитывала товары, раскладывала их так, чтобы все они были под рукой.

Акт составили на простом листе бумаги, поскольку бланков не было. Его писала Тамара в двух экземплярах. Один она отдала Кашировой, которая присутствовала при сдаче-приемке смены, а второй — Гале. Однако Каширова потребовала, чтобы и второй экземпляр отдали ей. Андреева попыталась было возразить, сказав, что и ей нужно контролировать, но Каширова обиделась.

— Меня, что ли, собираешься контролировать? Давай, давай, я протаксирую.

Пока еще рейсов было немного, девушки в перерывах между выдачами контейнеров готовили продукты на дневные самолеты по тем сведениям, которые поступали к ним из так называемой группы питания аэропорта о количестве пассажиров и дальности рейса.

— Друзья, чтобы все было точно, — говорила Галя поварам. Несмотря на то, что ее уверяли в соблюдении точности раскладки, она все-таки проверяла. Было, действительно, точно.

Опломбированные контейнеры ждали получателей. Заранее они были приготовлены и на ночные рейсы. Оказывается, не так-то уж трудно было обойтись без толчеи и спешки.

— Молодцы, девочки, — говорили стюардессы. — Спокойно, быстро и ругани нет.

— Дусю, что, сняли? Проворовалась! Нет? Странно, ни на одно из наших сообщений не реагирует дирекция ресторана, а сколько актов о недостачах в контейнерах было направлено директору!

Андреева пыталась защитить Подворину, сказав, что та ошиблась в спешке, наверное, но над ней посмеялись, и одна бортпроводница посоветовала ей не ошибаться так, как ошибалась Подворина.

Утром следующего дня Галя передала смену Баймасовой. Каширова снова взяла оба экземпляра акта приемки и сказала, чтобы Андреева уходила домой, не дожидаясь результатов подсчета.

— Иди, отдыхай, — говорила Каширова. — Подсчитывать буду только через несколько часов. Что ты тут будешь маяться. Позвонишь, когда подсчитаю.

Днем Галя позвонила. Каширова ответила, что еще не сделала окончательный расчет, но прикинула уже— будет недостача.

— Ты не волнуйся, — услышав в голосе девушки испуг, сказала она, — что-нибудь сделаем. Ведь ты же не последнюю смену работаешь, а только первую.

Тамара закончила смену тоже с недостачей. Закладка продуктов производилась точно по норме. Накладные оформлялись в соответствии с действительно отпущенным количеством товаров и блюд. Никаких ошибок не было. «Сто раз» проверили, а результат тот же — недостача.

Проконтролировать все движение товаров Андреева и Баймасова не могли: не хватало всех документов, да и опыта было маловато. Товары получал Иосиф Антонович. Учет по его распоряжению сосредоточен был в руках старшей марочницы. Она же составляла и отчеты по сменам, хотя это было вовсе не ее делом.

Почти после каждой последующей смены Каширова объявляла им о том, что есть недостача. Между тем суммы недостач никогда не называла, несмотря на их настойчивые просьбы, и все время успокаивала.

— Ничего, девочки, работайте поэкономней. Один-два грамма на пассажира — не недовложение. Это не заметно. «Тяните», и покроете недостачи. Как-нибудь выкрутимся. А свои деньги оставьте у себя. На все недостачи зарплаты не хватит.

Новая смена и снова: «как-нибудь выкрутимся». Приходилось «тянуть», нарушать нормы закладки.

Так продолжалось еще недели две. Нехорошо, тревожно было Гале. Тамара тоже хмурилась. Наконец, Галя не выдержала, высказала Кашировой все, что она думает о причинах образования недостач.

Каширова, чуть улыбаясь, слушала. Ее не повергли в смятение догадки девушки о том, что им недодают товар, реализуя его по сговору с кладовщиками или буфетчиками. Она терпеливо выслушала ее, а потом сказала вкрадчиво, пытаясь внушить девушке свою мысль, что недостачи возникают совсем по другим причинам: едят повара, может быть, понемножку и домой берут. Поваров же много. Кроме того, всегда бывают производственные потери, которые трудно учитываются. Долго она говорила с Галей, утешала ее, ссылалась на свой опыт и опыт других.

Как-то вскоре после этого разговора, когда Галя сдала смену, Каширова попросила ее зайти в кабинет к Иосифу Антоновичу. Его не было. Каширова сообщила ей, что теперь она работает значительно лучше, что в последние смены уже недостач нет, что эта смена ею сдана с «плюсом».

— Излишки есть? — переспросила Андреева, не поверив в то, что услышала.

Каширова утвердительно кивнула.

— Сколько же? — снова спросила Галя. — Наверное, наша «экономная» работа дает по нескольку килограммов дорогостоящих товаров?

— Я не считаю по количеству, — равнодушным голосом, делая вид, что не замечает волнения девушки, сказала Каширова. — Я подсчитываю по сумме.

— Когда же вы успели произвести подсчет?

— Это не твое дело. Когда нужно, всегда успею, — уже раздраженно проговорила Каширова. — Тебе хочется узнать, сколько ты сэкономила? На, посчитай.

С этими словами она открыла ящик стола, достала оттуда деньги и протянула их Андреевой.

— Возьми их себе. Это — твой первый заработок. Оставшуюся еще недостачу покроешь потом. У тебя уже есть опыт, — насмешливо закончила Каширова.

— Что вы делаете, Людмила Михайловна? Ведь излишки следует оприходовать. Так положено.

— Глупенькая, кому нужны твоя честность и твое благородство? Государству ты ущерб не причинила. Так что пусть твоя совесть будет спокойна. А потом, сама понимаешь, — оприходовать, значит признаться в том, что ты обманывала пассажиров. За это тоже по головке не погладят. Так что бери деньги, пока их тебе дают.

— Я не возьму! — почти крикнула Андреева и рванулась к выходу. Каширова удержала ее, повернула бледное лицо девушки к себе и процедила сквозь зубы — Продавать пошла? Хочешь быть чистенькой после того, как вымаралась по уши, хочешь быть белой вороной в нашей стае? Пойди, доложи. Не найдется людей, которые тебе поверят. У тебя же недостачи. А если и поверят, с нами сидеть будешь. Тамарка понятливей тебя — берет и не капризничает.

Увидев, что сопротивление Андреевой сломлено, Каширова сунула ей в руку деньги.

— Бери. Теперь сама будешь французскую помаду покупать. На первый раз хватит, — добавила она со злорадной усмешкой.

«Да, с Баймасовой было полегче. Ту не пришлось уламывать. Она спросила лишь, не ворованные ли деньги. Глупый вопрос. Удовлетворилась таким же нелепым ответом. За Андрееву боязно, — может выдать. Надо покрепче опутывать, давать побольше денег, хотя от нее и меньше проку, чем от Баймасовой, которая с лихвой восполняет все, проданное «налево», — думала Каширова, оставшись одна.

Галя даже не заметила, как вышла из кабинета начальника. Побродив бесцельно по площади вокзала, подошла к автобусной остановке. Машины не было, и она снова побрела по площади. Обычно в таких случаях она забегала еще раз к себе в цех, посмотреть до прихода автобуса, как идут дела. Сейчас $й не хотелось видеть подруг. Наконец, пришел автобус. Она забралась на угловое сидение; сумочка, где лежали деньги, полученные от Кашировой, покоилась на коленях, перед глазами.

На остановках входили и выходили люди. Никто не обращал на нее внимания. Все были заняты своими делами. И она никого не видела.

Дорога проходила лесом, но ее не радовала красота осеннего леса. Ее мучила совесть. Взяла, не устояла и стала пособницей жуликов, стала такой же, как те с которыми ничего общего не имела.

После окончания следующей смены Каширова снова дала ей деньги. Передавая их, она сказала:

— Это пока плата за страх, а скоро будешь получать и удовольствие от того, что имеешь деньги. Бери, я сама пережила такое же.

Андреева взяла и на этот раз, брала и в следующие, отводя каждый раз глаза от испытующего взгляда Кашировой. Потом махнула рукой.

Предсказания марочницы вроде бы сбывались. Деньги, получаемые от нее, все меньше жгли Гале руки, совесть бее меньше тревожила ее — засыпала. Позднее пришли и радости.

Теперь у нее были свои деньги, которые не нужно было нести домой, которые можно расходовать по своему усмотрению, покупая всякие необходимые женщине мелочи.

Тут, как на грех, и выбор приятных вещиц постоянно увеличивался. Каширова, поддерживавшая связь с пронырливыми людьми, все чаще приносила й предлагала ей красивые безделушки, привезенные из-за границы, редкие духи и другие парфюмерные изделия, которые ну просто нельзя было не купить. Продавали же их по дЬрогим ценам. Стало не хватать даже «тех» денег. Залезала в долги. Поэтому очередные подачки Кашировой в некоторых случаях были, пожалуй, даже желанными.

Та, видимо, понимала и играла на этом. То больше, то меньше даст денег, заявляя, например: ты сегодня «выработала» поменьше. А это бывало именно тогда, когда долг был больше, когда деньги были особенно нужны.

Каширова уже не скрывала от нее «секретов» о том, каким образом добывались деньги. Она открыто брала имевшие наибольший спрос, наиболее ходовые товары и относила в какой-нибудь буфет. Расчеты производились, как обычно, после смены.

Андреева видела, молчала и «тянула», покрывая недостачи, возникавшие в результате хищения. Только оставшись наедине с собой, она чувствовала страх, понимала, как быстро падает, а потом все проходило, и она снова, как когда-то прежде, могла смеяться.

Все кончилось сразу. Ее не было в ресторане, когда работники милиции, начавшие следствие, вме-сте с большим числом общественников, молоденьких студентов, стремившихся выглядеть взрослыми и очень серьезными, стали производить контрольные закупки. Они были сделаны одновременно почти во всех отделах предприятия. Галя пришла в самый разгар работы.

Кое-кто был пойман с поличным. Одну из буфетчиц, волочившую коробку с товарами без документов из цеха, остановили на пути.

Сразу же стали производить снятие остатков продуктов, начались допросы и объяснения.

Вплотную приблизилось время расплаты за те сомнительные удовольствия, о которых когда-то ей говорила Каширова, да и были ли они вообще? Холодок страха постоянно таился где-то. Как ни старалась она его подавить, любуясь вещичками, купленными на ворованные деньги, он при первом же ударе вырывался леденящим ужасом.

Несколько дней, прошедших со времени начала следствия до первого вызова в прокуратуру, стоили Андреевой многого. О чем только не было передумано в длинные бессонные ночи, когда никто не мешал уйти в себя, в свои мысли.

После бесед со следователем стало как-то спокойней. Была, наконец, найдена правильная оценка своих действий и понятно будущее.

Андреева ждала наказания, заслуженного наказания, нисколько не стремясь приуменьшить свою вину. — Немедленно после того, как получила необходимые разъяснения, она возместила причиненный ею материальный ущерб. Ее желания были направлены только на одно: как можно быстрей очиститься, сделать все возможное, все, что было в ее силах, чтобы загладить свою вину.

Она не знала только, как возместить моральный вред, нанесенный ею, не знала, что нужно сделать, чтобы поверили ей и многим другим, таким же молодым. Ведь она хотела делать лишь хорошее, и желание это теперь во много раз усилилось и окрепло.

Ответ на вопрос о том, верят ли ей или не верят, она нашла в одной из последних бесед в прокуратуре.

В то время преступники, которые орудовали в ресторане, были уже разоблачены. В коллектив пришло много новых людей, жизнь и работа строились по-новому.

Следователь спросил у нее, поняла ли она, что натворила. «Еще бы! Как не понять».

— Я поняла, как оказалась в этом кабинете и в этой роли, но никак еще не могу понять, как случилось, что я забыла то хорошее, чему учили меня раньше. Продать свою совесть негодным людям за блестящие безделушки и нечестное благополучие, — продолжала задумчиво Галя, — и забыть, что жизнь дается только один раз, что нужно прожить ее так, чтобы было не стыдно за прожитые годы…

— Дело в отношении вас в уголовном порядке прекращено, так как вы перестали быть общественна опасной.

Андреева, пораженная этим сообщением, ничего; не могла ответить и лишь смотрела на следователя, не веря, что она освобождена от наказания.

А. Г. СНИСАРЕНКО

СЛУЧАЙ на Гончарной

В ПРАЗДНИК 7 НОЯБРЯ около 11 часов вечера в Ленинграде на Гончарной улице у дома № 3/16 дежурила дворник Вуколова. Было холодно, порошил мелкий снег, и Вуколова обрадовалась, когда к ней подошла одна из жиличек и попросила сменить на лестничной площадке перегоревшую лампочку. Все же дело, — подумала она, — пройдусь хоть немного.

Вуколова сходила в домовую контору, взяла лампочку, ввернула ее, на это ушло минут 15, и снова вышла на улицу. Проходившая мимо женщина, увидев дворника, сказала:

— Вы здесь стоите, а под аркой дома № 7 человек кровью истекает — все чаи распиваете, а дела не делаете…

Вуколова вбежала под арку и увидела, что двое военных из комендантского патруля перевязывают голову лежащему на снегу человеку. Когда она подошла, один из военных встал и попросил ее подождать, пока он позвонит по телефону и вызовет «скорую помощь». Вскоре пришел милиционер, подъехала машина «скорой помощи», собрались прохожие.

Когда раненого укладывали в машину, врач высказал предположение, что это, вероятно, пьяный упал, разбил голову о камень. Тут же милиционер подобрал две валявшиеся кепки, которые называют «лондонки». Решив, что одна из них принадлежит раненому, милиционер надел ее ему на голову, поверх повязки, а другую отдал дворнику для передачи в отделение милиции.

Никто из находившихся на месте происшествия не слышал драки и шума, поэтому милиционеру спрашивать было некого. Только ночью сюда прибыли сотрудники милиции и составили протокол о том, что на месте, где лежал раненый, натекла лужа крови.

У потерпевшего не оказалось никаких документов, личность его не была установлена. На операционном столе при осмотре у него было обнаружено сквозное проникающее ранение головы. Не приходя в сознание, неизвестный умер.

После праздников Юрий Ледников позвонил по телефону своему приятелю Игорю Липину. К телефону подошел дедушка. Он сказал, что Игоря вот уже третий день дома нет и он очень волнуется. Чтобы успокоить старика, Юрий обещал приехать к нему и невзначай заметил, что Игоря, возможно, увезла машина «скорой помощи»…

Приехав к Липиным, Юрий рассказал, что вечером 7 ноября он вместе с Игорем поехал в гости к своим знакомым Власовым на Гончарную улицу. По пути Игорь, Юрий и два их приятеля зашли к знакомым — сестрам Никифоровым, что живут этажом ниже Власовых, там выпили и сразу же захмелевший Игорь уснул. Поздно вечером Игорь проснулся, но был еще пьян и в таком состоянии явился к Власовым. Его в компанию не приняли, и двое парней, находившихся в гостях у Власовых, Николай Лысенко и Виктор Федотов, проводили Игоря к троллейбусу. Вскоре они вернулись, но у Лысенко почему-то был порезан пиджак, а у Федотова из раны на щеке шла кровь. Они рассказали, что на них напали какие-то неизвестные, возникла драка, Игорь упал, а они убежали.

Дедушка позвонил в милицию, а затем в «скорую помощь», и ему удалось узнать, что в больнице скончался доставленный вечером 7 ноября неизвестный молодой человек. Старик приехал в больницу и опознал своего внука. Среди вещей, предъявленных для опознания, не оказалось шляпы, часов и денег.

Управление милиции 13 ноября возбудило уголовное дело об убийстве Игоря Липина. Допрошены были все, кто был в гостях у Власовых вечером 7 ноября. Лысенко сказал, что действительно на него и Федотова, когда они провожали Игоря, напали неизвестные, вооруженные ножом, что в драке они, вероятно, убили Лицина. Это же подтвердил Федотов, но тут же добавил, что неизвестных было не двое, как утверждал Лысенко, а несколько.

Когда следователь допрашивал Лидию Власову — хозяйку дома, то выяснилось, что утром после пирушки Федотов и Лысенко ходили в медпункт, расположенный на платформе Московского вокзала.

Это обстоятельство проверили и установили, что действительно к врачу обращались двое молодых людей: у одного из них была поранена щека, а у другого сквозь разрезанные пиджак и рубашку была, поцарапана спина, но они назвались вымышленными именами. У работников следствия зародилось подозрение в том, что Лысенко и Федотов что-то скрывают — это подозрение усиливалось еще и тем, что порезы на пиджаке и рубашке у Лысенко были сквозными, а царапины на спине незначительными. Из них даже не шла кровь. А рана на лице у Федотова была больше похожа на царапину. Возникла мысль о том, что все это симуляция и что они вдвоем, поссорившись с Липиным, убили его и, чтобы скрыть следы преступления, придумали версию о том, что на них. напали неизвестные.

Лысенко и Федотова взяли под стражу. Судебно-медицинской экспертизой было установлено, что разрезы на пиджаке не во всех случаях совпадают с повреждениями на теле.

Лысенко сознался 15 ноября. Он писал, что 7 ноября, провожая вместе с Федотовым Липина, они встретились на Гончарной улице с двумя неизвестными, началась ссора, затем драка. Все были сильно пьяны, вбежали под арку дома № 7, а так как Игорь Липин был самым пьяным, то в драке он не участвовал, а стоял в стороне. В разгар драки Лысенко почувствовал, что кто-то наносит ему удары в спину. Он оглянулся и увидел, что Липин, покачиваясь, методично бьет его в спину ножом. Лысенко выхватил из рук пьяного Липина нож и ударил его этим же ножом в голову. Липин упал. Испугавшись, Лысенко окликнул Федотова, и они убежали, оставив лежащего Липина в подворотне.

Прибежав к Власовым, Лысенко рассказал о драке, но о том, что он убил Липина, не сказал. Гости веселились, танцевали, совершенно забыв об Игоре.

Затем Лысенко заявил, что он, боясь ответственности, обратившись утром в поликлинику, намеренно назвал вымышленную фамилию. В заключение Лысенко просил учесть его молодость и дать ему возможность честным трудом искупить свою вину.

В тот же день Федотов дал новые показания о том, что убийство Липина действительно совершил Лысенко и что они вместе, чтобы отвести подозрения, придумали версию о двух напавших на них неизвестных.

Лысенко было предъявлено обвинение в убийстве, и он признал себя виновным.

Днем автомобиль, в котором сидели следователь, Лысенко и понятые, подъехал к дому на Гончарной улице. Лысенко подробно рассказал, теперь уже не упоминая о неизвестных, о том, как он убил Липина.

На допросе у прокурора Лысенко также утверждал, что он убил Липина.

Федотову было предъявлено обвинение в хулиганстве, и он тоже признал себя виновным.

Вопрос об исчезновении шляпы, часов и денег, принадлежащих Липину, а также вопрос о том, кому же принадлежат две кепки «лондонки», остался невыясненным. Ими почему-то не заинтересовались.

Работники милиции решили, что шляпа, часы и деньги в суматохе были взяты кем-то из посторонних граждан, когда был обнаружен раненый, а кепки могли быть брошены случайными прохожими. Формально законченное дело поступило в прокуратуру города и было принято мною к производству.

БЕЛЫЕ ПЯТНА

Итак, виновными себя признали Лысенко и Федотов. Косвенные улики изобличают Лысенко в убийстве. Но все же… куда исчезли шляпа, часы и деньги? Кому принадлежат кепки? Почему на теле у Лысенко обнаружены царапины, в то время как одежда очень сильно изрезана? Почему неглубокая рана на лице Федотова похожа на царапину, которую можно было сделать стеклом или бритвой, но только не ножом.

Все это предстояло выяснить. Я начал беседовать с Федотовым. Тот подтвердил показания, данные в милиции. Опять признал себя виновным и категорически утверждал, что убийство совершено Лысенко. Об исчезнувших шляпе, часах и деньгах Федотов ничего не мог сказать. Он уверял, что Лысенко во время драки был в серой кепке «лондонке», а сам он якобы был без головного убора.

Стали допрашивать тех, кто был на вечеринке у Власовых. Вереницей проходили свидетели, но никто не мог связно рассказать о том, что случилось 7 ноября, а тем более вспомнить, в каких головных уборах выходили на улицу Федотов и Лысенко. Одни говорили, что Федотов вышел на улицу в кепке «лондонке», другие — что он был без шапки. Несколько очных ставок ни к чему не привели.

Кому же все-таки принадлежат кепки? Чтобы выяснить это, снова допросили Лысенко. Он ничего нового не мог сказать, заявляя, что вышел на улицу без головного убора, а Федотов был… в меховой шапке и что этой шапкой Федотов якобы прикрыл рану на лице, убегая с места происшествия.

…Отвечая на эти вопросы, Лысенко разволновался и вдруг отказался от ранее данных показаний и внезапно заявил, что убийства не совершал, а оговорил себя в милиции, думая, что так будет лучше…

Подобный ход обвиняемого не нов. Преступник, пытаясь избежать наказания, меняет показания. Но что-то подкупающее, искреннее было в словах Лысенко. И когда его спросили, как же он давал показания прокурору, как показывал место преступления, — Лысенко ответил, что его убедили в том, что доказать свою невиновность он не сумеет, а за преступление отвечать придется…

Может быть, действительно Лысенко не виновен. Но кто же тогда совершил убийство? Опять допрашивают Федотова, и опять он спокойно й равнодушно подтверждает свои показания. На очной ставке Лысенко нервничал. Он готов был броситься на Федотова, и только официальная обстановка сдерживала его. А Федотов улыбался и говорил:

— Совершил — отвечай. Я ведь не увиливаю — виноват…

У меня промелькнула мысль, а может быть, Федотов намеренно оговаривает Лысенко. Я стал узнавать, нет ли к этому причин. И выяснил, что незадолго до прихода Липина Федотов приревновал Лысенко к своей девушке и у них началась драка. Вся компания их уговаривала помириться!.. Значит, оговор? Не использовал ли его, несмотря на свою молодость, преступник, обвиненный в тяжком преступлении? И где доказательства невиновности Лысенко?

Возник вопрос — направлять ли дело в суд или снова и снова искать.

Кепка, которую выдали в больнице дедушке Липина, и та, которую сдали в милицию, лежали в ящике стола, словно дразнили своим молчанием.

Прекращать ли дело на Лысенко и Федотова или передать его в суд? Уже прошло три месяца напряженной работы. Обсуждали, спорили, думали, но к окончательным выводам прийти не могли: ведь была возможность предполагать, что Лысенко намеренно отрицает совершенное им преступление. Можно было думать и о том, что Федотов говорит искренне, но чего-то не договаривает…

Неясно было, откуда взялись кепки «лондонки». Они буквально, как красные свитки в «Сорочинской ярмарке», преследовали меня дома и на работе.

В коридоре гулко раздавались шаги дежурного. За окном было уже светло. Наступил четвертый час ночи. На столе пухлый том следственного дела. В пепельнице гора окурков. В который раз он перечитывал показания свидетелей и обвиняемых по делу об убийстве Игоря Липина.

Неотвязно стояли вопросы, которые трудно было решить и которые не выяснены на предварительном следствии.

Чьи это кепки? Где часы и шляпа? Кто взял деньги?..

В десять часов утра нужно было снова на работу—сколько ни сиди, ничего не высидишь…

Утром в кабинет тюрьмы привели арестованного.

— Садитесь, Лысенко. Так вы утверждаете, что не вы, а какие-то неизвестные убили Липина?

Да, утверждаю, — ответил Лысенко. Он с детства заикался, но эту фразу произнес без запинки.

— Кто же убил Липина? Можете ли вы вспомнить этого человека?

— Я думаю над этим, — устало ответил Лысенко, — но никак не могу припомнить его лица.

— Но вы сознались в том, что вы совершили убийство…

— Я себя оговорил; мне сказали, что улики меня изобличают. Я был пьян и все происходило, как во сне. Я ничего путем не помню…

…Шел пятый месяц следствия. В прокуратуре иронически поговаривали о том, что следователь донкихотствует, что он сражается с фантастическими мельницами, потому что все ясно, преступление доказано, обвиняемые сознались, и, кроме данных, собранных в милиции, где дело было закончено за 11 дней, в последующие долгие месяцы оно не сдвинулось ни на йоту, а только запуталось еще больше.

Днем и вечером продолжались беседы с Лысенко. Мы говорили о книгах, о стихах, о театре, и однажды, в минуту большого доверия, которая наступает обычно, когда арестованный видит, что ему желают добра, открыв самые сокровенные тайники своего сердца, Лысенко сказал:

— Вы знаете — только не смейтесь надо мной — вот уже несколько ночей мне снится один и тот же человек, мне кажется, что это тот самый неизвестный, который убил Липина. Его лицо я мог бы даже узнать, тем более, что я припоминаю, как в драке он, кажется, крикнул мне, что он меня знает, что мы вместе учились в школе… Я даже припоминаю, что встречал этого парня у нас на Гончарной, у Московского вокзала несколько лет назад.

Когда нет других путей и следствие заходит в тупик, «вещий сон» тоже может казаться версией. Надо было искать «неизвестных» снова. Занялись проверкой всех молодых людей, проживающих на Гончарной улице у Московского вокзала.

Молодых людей в возрасте 17–20 лет — сверстников Лысенко — здесь оказалось много, несколько десятков. К удивлению этих юношей, следователь спрашивал их только о том, где и как они провели ноябрьские праздники, где учились, интересовался знакомыми, потому что в праздник к живущим на Гончарной улице могли прийти и те, кто живет не в этом районе. Молодые люди путались, сбивались, это было не мудрено, ведь с 7 ноября прошло много времени.

Лысенко содержался в тюрьме и проверяемых видеть не мог, поэтому приходилось собирать групповые фотографии, сохранившиеся у допрашиваемых со школьных времен. Больше всего интересовались тем, что относилось к 32-й железнодорожной школе и 167-й средней школе. В одной из этих школ учился Лысенко.

Каждый раз обвиняемый тщательно рассматривал снимки, узнавая знакомые лица, он нервничал, иногда плакал, но того, кого он искал, не видел. И наконец он твердо заявил, что убийцы на фотографиях нет.

Не путает ли Лысенко? Похоже, что нет… А вдруг он хитрит? Оттягивает время? А для чего это нужно?. Что это ему даст?..

НОВАЯ ВЕРСИЯ

Самым трудным было то, что во время драки не оказалось ни одного очевидца. Только в процессе следствия удалось разыскать людей, которые могли дать какие-то показания о страшном происшествии. Бывший дворник Сафронова рассказала, что 7 ноября в начале одиннадцатого вечера она разыскивала мужа, ушедшего в гости в дом № 11 по Гончарной улице. Под аркой у этого дома она встретила незнакомую женщину, которая сказала ей, что она ждет своего мужа, и при этом добавила, что только что в одну из парадных дверей пробежал парень, а за ним еще двое. Сафронова и незнакомка из любопытства решили зайти в парадное.

Снизу были слышны пьяные голоса людей, споривших на четвертом этаже. Они бранились, спрашивали одного из них о каких-то пластинках, которые тот хотел выбросить. Затем послышался шум, удары, и кто-то упал. Сафронова и ее спутница, боясь, что пьяные могут и на них напасть, выбежали во двор. Затем, немного обождав, они увидели, что в этот подъезд входит мужчина, они' пошли за ним и попросили узнать, кто там лежит и как он одет. Каждая из них предполагала, что это, возможно, ее муж.

Поднявшись наверх, человек крикнул им, что здесь лежит пьяный в сером пальто и коричневых брюках. Женщины успокоились: по описаниям, это был молодой парень и одет он был не так, как их мужья. Приметы одежды убитого, описанные Сафроновой, очень напоминали описание одежды Игоря Липина. Вскоре Сафронова увидела двух молодых людей, которые вывели на улицу под руки третьего, в нахлобученной на глаза кепке. Позднее Сафронова заметила, что от дома № 7 бегут те двое, которые незадолго до этого вели под руки пьяного. Один из них был в белой окровавленной рубашке. Эти парни вбежали во двор дома № 11, и, когда Сафронова подошла туда, она увидела свою знакомую, ночного сторожа Бархатову, которая тоже видела, что один из пробежавших был окровавлен.

Сторож Бархатова дополнила показания Сафроновой и рассказала, что, когда она была на дежурстве, мимо нее пробежали трое ребят и девушка. Один из парней был в окровавленной белой рубашке. Девушка подхватила под руки парня, побежала в глубь двора к дому, где находилась квартира Власовых.

Нет ли здесь разгадки? Может быть, теперь станет ясно, что же произошло в тот вечер? Жена Власова— Лидия и сестры Никифоровы рассказали, что в то время, когда Игорь Липин звонил в квартиру, к нему выходили Юрий Ледников и Валя Никифорова и что, кроме этого, уходила еще сестра Лиды. Допросили Лидину сестру. Она рассказала, что в начале одиннадцатого, уходя домой, во дворе она увидела Юрия Ледникова с двумя неизвестными и даже слышала, как они сказали Ледникову, что приедут к нему на следующий день.

Юрий Ледников, когда его вызвали в прокуратуру, категорически отрицал все, заявляя, что он никуда не выходил и ни с кем не разговаривал. Однако, по свидетельству всей компании, Юрий в тот вечер был очень пьян и ничего не помнил…

Все было похоже на какую-то новую версию, к тому же родители погибшего Игоря Липина почти ежедневно звонили к следователю, убеждая, что к убийству их сына причастен Юрий Ледников (тот самый, что звонил дедушке погибшего и обронил фразу о том, что Игоря, быть может, увезла карета «скорой помощи») и что это он путает следствие.

Проверка этой неожиданно возникшей версии отняла много сил и времени.

Сведения, полученные от Сафроновой, показались вначале правдоподобными, убедительными и как будто вели к развязке. Однако в процессе их проверки выяснилось, что многое в них — продукт собственных ее умозаключений и фантазии.

В результате показания этой свидетельницы только осложнили следствие, внесли путаницу в ход следствия и едва не направили его по ложному пути.

Проверка фактов, сообщенных Сафроновой, показала, что молодой человек на площадке 4-го этажа, внешне напоминавший И. Липина, был просто пьян и позднее выведен жильцами дома на улицу. Эпизод этот к расследуемому случаю никакого отношения не имел.

Но главный вопрос—кто же все-таки убил Липина— был абсолютно не выяснен, и мысль, не скрывают ли участники веселившейся компании действительных обстоятельств убийства, стала все чаще появляться у следователя. Ее еще подогревал Федотов, непрестанно настаивавший на правоте своих показаний и обвинявший в убийстве только одного Лысенко.

Решено было установить еще людей, которые 7 ноября проживали в районе Московского вокзала, но во время Следствия выбыли в командировки в другое место.

Последняя попытка! Оправдает ли она себя? И вот в прокуратуру принесены фотографии молодых людей, выбывших из района за время следствия. Их оказалось более 30 человек. Сдерживая волнение, я рассматривал снимки, пытаясь хоть в одном из них найти сходство с тем словесным портретом неизвестного, который описал в минуту откровенности Лысенко. На всех фотографиях были обыкновенные лица молодых людей, причесанных на пробор или с зачесанными назад волосами.

Сделав фототаблицу, я с последней надеждой на успех поехал в тюрьму.

…Лысенко вошел в кабинет, тихо поздоровался и сел на предложенный ему стул. Он нервно мял пальцами папиросу и благодарно посмотрел, когда ему разрешили курить.

На столе, как пасьянс, были разложены фотографии. Лысенко пытался найти среди них того, которого он запомнил и видел во сне. Медленно вглядываясь в каждую фотографию, словно запоминая ее навсегда, Лысенко откладывал карточку за карточкой. И вдруг он громко вскрикнул:

— Он! Он! Вот он, гражданин следователь!.. И Лысенко трясущимися руками указал на фотографию.

Фотография была опознана. И сразу же возникла трудность. Лысенко, описывая внешность убийцы, говорил о таких приметах, которые не совпадали с фотографией. Он говорил о том, что неизвестный был круглолицый, а на снимке был изображен худощавый юноша, и к тому же, когда прошло первое возбуждение, Лысенко попросил ему показать не фотографию, а человека. Сделать это было невозможно. Через четыре дня после убийства опознанный — Вячеслав Морозов—уехал в армию и служил в Краснодаре.

Новый вопрос: где был Морозов 7 ноября? Можно ли предполагать, что он участвовал в убийстве? С кем был Морозов? Краснодар далеко, а время для выяснения крайне ограниченно, но выяснить это необходимо.

В прокуратуру города была вызвана мать Морозова— проводница поездов. Ее пригласили по отвлеченному поводу, расспрашивали о вещах, забытых пассажирами в вагоне, потом невзначай перешли к сыну, к вопросу о праздниках, и мать Морозова рассказала, что ее сын перед самыми праздниками получил расчет в связи с призывом в армию. В праздничный вечер у них дома собрались родственники, многие из которых живут за городом. Около 10 часов вечера Вячеслав Морозов со своим приятелем Ромилом Ивлевым пошел проводить гостей на Московский вокзал. Он возвратился в 11-м часу, мать заметила у него ссадину под глазом, и сын объяснил, что на Невском его ударил какой-то парень. Мать, ничего не зная, уложила Вячеслава с приятелем спать. Утром Ромил ушел домой, а мать уехала в командировку, из которой возвратилась через пару дней, а 11 ноября она проводила сына в армию.

Однако рассказ не внес ясности, так как она заявила, что сын, уходя в армию, надел шапку-ушанку, а свою кепку «лондонку» оставил дома. Мать выстирала эту кепку и предложила следователю ее осмотреть…

Снова спутаны карты. Не скажут ли чего-нибудь соседи Морозовых, живущие в одной квартире с ними, муж и жена Хреновы?

…Монотонно, как заученную наизусть басню, Хренова стала говорить о том, что человека, которого убили под аркой дома № 7 по Гончарной, она не знает и что ей только лишь одно известно, что вечером 7 ноября она видела, как Вячеслав Морозов и Ивлев пошли провожать родственников на вокзал и возвратились вскоре домой. Она им открыла дверь, и молодые люди прошли в комнату Морозовых.

Хренова нервничала, видно было, что она чего-то недоговаривает, о чем-то не решается сказать, она беспокойно поглядывала на дверь, вопросительно смотрела на следователя, нетерпеливо ожидая конца допроса, и облегченно вздыхала, когда заданный вопрос не задевал чего-то такого, о чем она не хотела бы говорить.

К концу дня Хренова рассказала правду. Когда Морозов и Ивлев возвратились домой, они вошли на кухню возбужденные, без головных уборов. У Морозова под глазом был кровоподтек, на руках кровь. Она испугалась и, решив, что случилось что-то, и не желая волновать мать Морозова, провела молодых людей к себе в комнату. Вячеслав рассказал ей и ее мужу, что он ударил ножом человека и что нож от удара в голову сломался. Муж взял сломанный нож, а на следующий день по пути на работу он выбросил его. Пока Морозов умывался, Хренов посоветовал ему помолчать о случившемся.

Так убийство Игоря Липина было раскрыто. Но откуда появилась кепка у матери Морозова? Об этом рассказал Ивлев. Проводив родственников Вячеслава на вокзал, они решили прогуляться по Невскому. Навстречу им шли, распевая песни, трое пьяных. Морозов во хмелю не уступил им дороги. Возникла ссора, затем драка. Морозов ударил Липина, а Лысенко и Федотов заступились. Морозов и Ивлев вбежали под арку дома № 7, и там, достав из кармана перочинный нож, Морозов ударил Липина в голову. Тот упал, нож сломался. В это время Федотов дрался с Ивлевым в глубине двора. Морозов, расправившись с Липиным, напал на Лысенко. Тот, испугавшись ножа, подбежал к Федотову и предложил ему убежать. В этот момент Морозов обломком ножа стал наносить удары в спину Лысенко. К счастью, он не убил его, но изрезал ему пиджак и рубашку.

Только случайно Лысенко не оказался тоже убитым. Размахивая обломком ножа, Морозов разрезал Федотову лицо до подбородка. Во время драки Ивлев и Морозов потеряли кепки и убежали домой. Лысенко и Федотов тоже убежали. И только после этого дворник Вуколова и военный патруль обнаружили тяжело раненного Липина.

Сразу же после допроса Ивлева я вылетел в Краснодар— медлить нельзя было.

Потом уже все шло просто. Морозов был допрошен и через час чистосердечно подтвердил все, но уточнил, что, уезжая в армию, он хотел надеть в дорогу утерянную кепку «лондонку». На следующий День Ромил Ивлев принес ему взятую у приятеля кепку, но она оказалась мала — ее и оставил Морозов дома. Мать, считая, что кепка принадлежит сыну, ее выстирала и предъявила в ходе следствия.

Только случайность спасла жизнь Лысенко и Федотову: не сломайся нож в руках Морозова, они могли бы очутиться в больнице вместе с Липиным. Вот почему разрезы на одежде Лысенко не совпали с порезами на спине! А их-то работники милиции приняли за хитроумно разыгранную симуляцию со стороны Лысенко и Федотова.

Морозов был арестован и привезен в Ленинград. Был пасмурный день, моросил мелкий надоедливый дождь, но я ничего не замечал. Я был счастлив. И единственное, что доставляло неприятность, — это медленно идущий трамвай…

…Мы вышли из тюрьмы вместе с Лысенко. Он еще не верил тому, что все кончено. Он хотел скорее к друзьям, к родным.

Но большой загадкой оказалось поведение Федотова. Ведь он подтверждал свои ложные показания. Что могло побудить его к такой неискренности по отношению к товарищу, к другу, что заставило его лгать следователю и Лысенко?

Позднее стало известно, что Федотов за время ареста Лысенко женился на его девушке. На последнем допросе он вынужден был признаться, что оговорил Лысенко, что не помнит обстоятельств убийства Липина, так как был сильно пьян. Этот хамелеон внушал огромное презрение, и все же хотелось верить, что этот урок пойдет ему на пользу.

Да, трудно иногда найти правильный путь к истине, когда «свидетели» типа Федотова лгут, когда нет очевидцев и надо полагаться на интуицию, опыт, чтобы не пойти по более легкому пути, поверить таким, казалось бы, очевидным первоначальным «признаниям»— отвергнуть их и тратить многие месяцы напряженного труда во имя человека.

Э. Н. БАРКОВ

ПЕРЕСОРТИЦА

ЯРКИЕ ЛОТКИ привлекали прохожих, многочисленных в этих наиболее оживленных местах города — у станций метро, на перекрестках, у рынка. Радовали глаз разложенные на витринах помидоры, виноград, яблоки — все самое первосортное. Бойко шла торговля, около каждого лотка всегда толпился народ.

И почти все покупатели, придя домой и опорожнив плотные пакеты, обнаруживали один-два больных помидора, несколько яблок с пятнами, десяток подгнивших ягод винограда. Досадно! Но что же делать? Ехать обратно, терять время? В конце концов — это мелочь.

Так продолжалось изо дня в день. На профессиональном языке это называется торговлей «с пересортицей». На больном яблочке переплачивали полтинник, на ягодах — рубль (в старом масштабе цен). И казалось, что никому до этого нет дела.

Однако нашлись люди, заметившие систематический обман покупателей. Это были члены добровольной народной дружины по охране социалистической собственности. Дружинники нашли специалиста-товароведа и, чтобы проверить свои подозрения, несколько раз привозили ему купленные на лотках фрукты и овощи. Каждый раз дружинники получали одно и то же заключение — среди полноценных, так называемых стандартных, плодов и ягод попадаются нестандартные и брак, то есть такие сорта, которые стоят значительно дешевле. Убедившись, что они не ошиблись, дружинники все материалы проверок представили в ОБХСС.

Продавщица лотка успела отпустить товар только первым покупателям, когда к ней подошли работники ОБХСС вместе с понятыми. Они установили, что по ценникам и накладным все товары на лотке значатся стандартными, о чем составили протокол. Затем эти товары предъявили эксперту-товароведу. Эксперт дал заключение, что фактически только часть товаров соответствует цене, а другая часть товаров, 30–40 %; их общего количества, относится к низшим сортам. Точно так же были проверены все остальные лотки. И на каждом товары продавались с превышением цен.

Работники ОБХСС возбудили уголовное дело об обмане покупателей. Проведя дознание, они установили, что виновники этого преступления — директор базы Осипов и кладовщик Васильева. Это они отпускали товары лоточникам, принимали от них выручку, выписывали накладные и ценники, в которых завышали сортность товаров и цены.

Доказательства вины Осипова и Васильевой были совершенно несомненны, и прокурор санкционировал их арест.

В таком виде дело было передано в прокуратуру для дальнейшего расследования. Прокурор поручил вести следствие следователю Николаеву.

Ознакомившись с материалами, следователь поехал в тюрьму и допросил сначала Осипова, потом Васильеву. Они категорически отрицали преднамеренный обман покупателей с корыстной целью. На допросах они пространно и, казалось, очень убедительно говорили о трудностях: рабочих не хватало, план товарооборота «спустили» большой, товар сезонный, портится очень быстро — вот в такой трудной обстановке и проглядели, ошиблись, в этом, конечно, виноваты.

«Может, все это действительно так?» — подумал Николаев. Возможно, большой вины обвиняемых и нет. Но что если их показания — лишь отговорки. Что делать дальше? Рассуждая формально, следствие можно бь*ло считать законченным: пересортица доказана, заключение экспертов обвиняемые не оспаривают, казалось бы, дело, можно хоть сейчас направлять в суд. Но все-таки прежде чем решать судьбу обвиняемых, нужно выяснить их образ жизни, убедиться в их виновности.

Через 10 дней Николаев доложил прокурору, что дело Осипова в суд направлять нельзя и что расследование только начинается. Ясно, что Осипов и Васильева не были людьми, допустившими небрежность, ошибку. Нет, они имели солидные источники каких-то нетрудовых доходов. Об этом свидетельствовала дорогая обстановка их квартир. На ценные предметы обихода, мебель следователь наложил арест. Ковры, хрусталь, разные дорогие вещицы, многие — совсем ненужные — буквально переполняли комнаты Осипова. И он, и Васильева жили явно не по средствам, располагали большими средствами и, как утверждали многие допрошенные свидетели, буквально сорили деньгами. Об этом же говорили деньги, драгоценности и сберкнижки, обнаруженные при обысках. И все это — при весьма скромной зарплате и многочисленных иждивенцах!

И вновь допрос обвиняемых. Их показания только подкрепили уверенность следователя. Они не могли сказать, откуда у них столько денег и ценностей. Неуверенные слова о бережливости и экономии, видимо, и им самим казались неубедительными.

Тем не менее Осипов и Васильева упорно твердили:

— Ошиблись, недоглядели, но денег не присваивали, недостач не было.

Теперь Николаев решил обратиться к документам. Ведь должны же в них остаться какие-то следы преступных махинаций!

Нужно отдать должное работникам ОБХСС: они изъяли с базы все документы, все записки. Все, до последнего клочка бумажки, лежало теперь в кабинете следователя.

Много часов следователь Николаев изучал изъятые Документы: акты инвентаризаций, товарные отчеты, накладные, счета, кассовые ордера. Все документы — в безупречном порядке. И все-таки следователь назначил документальную ревизию деятельности базы. Вскоре в изучение документов углубился бухгалтер-ревизор.

Тем временем следователь решил допросить всех уволенных с базы. Из практики он знал, что нередко наиболее ценные сведения сообщают именно такие лица. Несколько человек, вызванных Николаевым, — бухгалтер, рабочие, продавцы — ничего интересного не рассказали ему: они только подтвердили известные уже факты о том, что у Осипова и Васильевой «денег куры не клюют». И все-таки Николаев решил довести дело до конца и допросить всех без исключения уволенных.

Перед ним сидит молодая миловидная женщина, бывшая лоточница Лида Самсонова.

— Почему ушла с базы? — переспрашивает она. — Нечестные там люди были, Осипов и Васильева, противно с ними работать. Мы, лоточники, работали сдельно, 5 % с выручки получали. Я вначале выручку не записывала, а девчата надо мною смеются: «Погоди, — говорят, — увидишь, какая у тебя будет зарплата». На базе все продавцы свою выручку записывали. И я по примеру других завела блокнот. Получив деньги, прикинула и поняла, что мне недоплатили 250 рублей. Пошла к Васильевой. Она говорит: «Проверю», ну, а потом дала мне 250 рублей, из сумочки своей достала. Так все и дополучали без ведомости. Жулики они, Васильева и Осипов! А каким товаром торговать заставляли!

Вот она, долгожданная ниточка!

— Скажите, — говорит Николаев, — цел ли у вас этот блокнот?

— По-моему, где-то дома лежит.

Через час следователь Николаев внимательно рассматривал этот блокнот. Сынишка Самсоновой успел уже разрисовать его. Но вот самое интересное: 1/Х— 2801 руб., 2/Х—3280 руб. и так далее — выручка Самсоновой по дням.

Изъяв блокнот и вернувшись в прокуратуру, Николаев сопоставил записи Самсоновой с документами базы. Оказалось, что Самсонова права: ее выручка действительно изо дня в день занижалась.

Значит, Осипов и Васильева не всю выручку сдавали в банк.

Теперь как можно скорее нужно вызывать всех остальных продавцов.

Когда на допрос к Николаеву явилась вторая после Самсоновой лоточница, он уверенно и спокойно спросил у нее:

— Вы не догадались захватить с собой свои записи выручки?

— Нет, — удивленно ответила она.

Николаев позвонил диспетчеру и попросил дать ему на час машину.

— Поедем за вашей тетрадкой, — сказал он свидетельнице.

Через несколько дней Николаев сообщил прокурору, что ему очень повезло. Тетрадки и блокноты сохранились у многих продавцов. Все они были допрошены и объяснили свои записи. Фактическая выручка, теперь известная следователю, всегда была меньше той, которая значилась в официальных документах, приложенных к товарным отчетам. Все лоточники дали показания о том, что Осипов и Васильева лично доплачивали им деньги к зарплате.

Продавцы рассказывали, как Осипов не раз говорил им:

— Вам же лучше получать деньги от нас, а не по ведомости, мы ведь подоходный налог не удерживаем.

Вновь допрос Осипова и Васильевой. Николаев заметил, с каким волнением они узнали о показаниях продавцов, увидели их записи выручки. Против ожидания Николаева обвиняемые продолжали отрицать свою вину и показания свидетелей.

— Клевета, гражданин следователь, — заявляет Васильева. — По злобе говорят, не верьте им. Мало ли что они там понаписали! Таких тетрадок теперь сколько хочешь можно составить. Знают, что мы сидим, вот и наговаривают. А мы с них, наоборот, всегда порядок спрашивали.

Приехав в прокуратуру, Николаев стал обдумывать дальнейший план расследования по делу. Наверняка обвиняемые вели учет для себя. Не могли они обойтись без «черной» бухгалтерии. Давно нужно было разобраться с теми записями, которые изъяли на базе при аресте Осипова и Васильевой. Следователь достал из сейфа два больших крафт-пакета и стал изучать самым внимательным образом бумажку за бумажкой. Какие-то старые акты, амбарные книги, листы с цифрами, тетрадки… Как быстро летит время! Николаев думал уже о том, не пора ли идти домой, как ему попалась потертая тетрадь со знакомым теперь ему почерком Васильевой. «Лида, 1/Х— 2801 рубль». Да ведь это записи выручки лоточниц, сделанные самой Васильевой! И даже на тех продавцов, у которых их записи не сохранились!

Николаеву тут же захотелось поехать немедленно в тюрьму и допросить Васильеву, но он сдержал себя. Близился решающий допрос, и к нему следовало очень хорошо подготовиться. Что может сказать Васильева, как она будет вести себя?

Николаев решил провести сначала криминалистическую экспертизу, чтобы иметь заключение о том, что текст в найденной тетради исполнен самой Васильевой. Придется немного подождать. И нужно попросить эксперта провести экспертизу поскорее, объяснив ему, как это важно. А через неделю заключение было готово. Оказалось, что весь текст в тетрадке был действительно выполнен самой Васильевой.

— Валентина Ивановна, — обратился Николаев к Васильевой, — сегодня я могу сказать вам, какую сумму денег и вы, и Осипов похитили.

— Сомневаюсь, — возразила Васильева.

— Из выручки лоточников, — продолжал Николаев, — вы присвоили 181 тысячу рублей.

— Все это болтовня продавцов, я же вам не раз говорила, что это за люди, — возмутилась Васильева.

— 181 тысячу рублей я насчитал вот по этой тетради, — и Николаев протянул Васильевой ее тетрадь.

— Понятия не имею, что это за тетрадь, — Васильева попыталась сделать даже удивленное лицо.

— Вот заключение эксперта — все записи в тетрадке сделаны вами, лично вами, — и Николаев протянул Васильевой заключение эксперта.

Васильева долго читала это заключение, рассматривала фототаблицы, на которых эксперт отметил совпадающие признаки почерка, листала тетрадь.

— Записанные вами лично в этой тетрадке цифры, — сказал через некоторое время Николаев, — полностью, до копейки совпадают с цифрами, записанными лоточниками» А вы говорили, что они на вас клевещут.

Васильева думала долго, она колебалась, даже всплакнула и, наконец, приняв решение, сказала:

— Хорошо, я расскажу вам всю правду. Я вижу, что теперь нет смысла отказываться — мне все равно никто не поверит… Когда Осипов стал директором базы, я работала в овощной палатке. Работа была тихая, спокойная — как я теперь жалею, что ушла оттуда. Соблазнил меня Осипов большими деньгами, перетащил на базу. Он знал меня по прежней работе и доверял мне. Осипов поставил условие: ему — 70 %, мне — 30 %. Так и работали. Поступает партия товара, эксперт определяет кондицию — сколько стандарта, нестандарта, брака и отхода. По этой кондации бухгалтер и приходовал партию. Ну, а сортировку, конечно, не делали, только разве самое гнилье отбирали. А все остальное гнали по ценам стандарта. Конечно, нажимали на лоточниц, убеждали, что за качество они не отвечают, по накладным у них всегда был стандартный товар. Я довольно точно знала, какой будет излишек, и заранее изымала выручку в нужной сумме. Продавцам доплачивали зарплату, сколько им полагалось. С документами затруднений не было. Лоточники, получая от меня утром товар, расписывались в накладной, в самом низу. В накладной оставалось много свободного места. В этой же накладной я писала, сколько товара возвращено и какая соответственно выручка. Когда я снимала деньги, то в накладных увеличивала на соответствующую сумму против фактической возврат товара. Накладная была уже подписана лоточником, и я могла внести в нее любой показатель о возврате и любую выручку. Только прошу вас записать, что от 180 тысяч рублей я имела только 30 %, остальные деньги брал Осипов.

Вызвав в кабинет Осипова, Николаев молча протянул ему только что подписанный Васильевой протокол Допроса, а на столе перед ним разложил блокноты лоточников и тетрадь Васильевой.

— Да, видимо, Васильева действительно нечестный человек и присваивала деньги из выручки, — сказал Осипов, возвращая следователю протокол допроса. — Недоглядел я за ней и, как директор базы, готов за это отвечать перед судом. А относительно ее показаний, что деньги мы с ней делили, — это ложь, она свою шкуру спасает и на меня валит.

Когда ревизор представил Николаеву выборку документов о поступлении всех товаров, которые могли продаваться преступниками по повышенной цене, следователь сказал ему:

— Предположим, что Осипов с Васильевой все овощи и фрукты низших сортов продали по цене стандарта. Николай Константинович, сколько времени вам нужно, чтобы посчитать, какая получается сумма?

— Полчаса, по готовой выборке это нетрудно, — ответил ревизор.

Через час он зашел в кабинет Николаева:

— Вы знаете, два раза считал, не получается 181 тысяча рублей. Выходит около 80 тысяч рублей.

Где же еще 100 тысяч рублей? Николаев подумал, что и обвиняемые сделают такой же расчет и скажут, что 181 тысячу рублей они не похищали. Однако, несомненно, эта сумма похищена. Но за счет чего? Есть какой-то другой источник хищения, помимо продажи товаров по повышенной цене.

Несколько дней Николаев упорно думал о результатах подсчета. Он вновь и вновь перечитывал материалы дела, советовался с товарищами. Николаев хорошо понимал, что вопрос этот обязательно должен быть разрешен, но как? Допросить Васильеву? Скорее всего, она не скажет правды, а только уцепится за это противоречие. Нужно искать какой-то другой путь.

В кабинет Николаева вошел ревизор, прервавший его размышление.

— Я закончил проверку движения ряда товаров, — ревизор протянул Николаеву заполненные цифрами таблицы. — И вот результат — сабза «выскочила на красное». Осипов и Васильева приняли при инвентаризации от своего предшественника тонну сабзы. Затем они несколько раз получали узбекскую сабзу; я учел все накладные, всего у них на приходе 2 тонны. 1 + 2, как известно, равняется трем. Значит, до ареста в их распоряжении было всего 3 тонны сабзы. А вот по расходным накладным значится, что база отпустила компотному цеху № 1 «Центросоюза» 8 тонн сабзы. Спрашивается, где они взяли еще 5 тонн? Это нужно спросить у них.

Николаев посмотрел акт инвентаризации, приходные и расходные накладные. Да, ревизор не ошибся. Только еще не хватало этого компотного цеха! Нужно поручить милиции установить, кто руководит цехом, собрать нужные сведения.

Допрос Васильевой ничего не дал. Она упрямо повторяла одно и то же — Я вам все рассказала, больше ничего не знаю. Пусть ревизор поищет, наверное, есть еще накладные, их нужно найти.

Следователь вновь и вновь изучал документы на сабзу. Ведь он их видел раньше, в начале следствия, но теперь они «заговорили» совсем по-другому. Накладная от 10 октября. Васильева отпустила в цех 4 тонны сабзы. Указан номер автомашины. Интересно, какой марки она? 21 октября — еще 4 тонны, номер машины уже другой.

Обе автомашины, как выяснилось, принадлежали одной автобазе, и Николаев, составив постановление о производстве выемки, поехал туда. Изъяв путевые листы, он увидел, что обе машины марки ГАЗ-51. Сомнительно, чтобы такая машина взяла сразу 4 тонны, В путевых листах значилась только одна ездка с базы в компотный цех.

Договорившись с начальником эксплуатации о том, что шоферы явятся к нему, Николаев вернулся в прокуратуру.

На следующий день шофер Белов явился к следователю. Посмотрев свой путевой лист, он сказал, что помнит ездку с сабзой:

— Такая модная была кладовщица, попросила меня помочь при погрузке и дала мне десятку. Сколько было сабзы? Да примерно тонны полторы. 4 тонны? Что вы, на моем газике и старой резине я и три не повез бы. Не знаю, что они там понаписали в накладных, это их дело, а я вам точно говорю — примерно полторы тонны и ездил один раз.

Приблизительно такие же показания дал Николаеву и второй шофер — Булыгин. Как и Белов, он считал, что 4 тонн не было и кладовщица что-то «мухлюет».

Из ОБХСС Николаеву сообщили, что компотным цехом заведует некто Розенберг, в прошлом судимый за спекуляцию и хищение, проживающий в пригороде в собственном доме. В цех поступают различные сухофрукты— чернослив, сабза, урюк, яблоки. По определенной рецептуре их смешивают, затаривают в мешки или пакеты и отправляют в магазины.

Установив, какие магазины получают компот, Николаев с помощью общественных контролеров произвел там контрольные закупки.

Следователь назначил товароведческую экспертизу и направил компот, упакованный в красивые целлофановые пакеты, на исследование. Наконец, заключение готово. Все компоненты резко повышенной влажности, кроме того, нарушена рецептура: дорогих сухофруктов, особенно сабзы, не хватает, дешевых — груши «дичок» и яблок — излишек. Опять пересортица! Теперь есть все основания вплотную заняться Розенбергом.

Рано утром Николаев и два сотрудника милиции явились в дом Розенберга и приступили к обыску.

Другая группа в это же время произвела обыск в цехе, где затем началась инвентаризация. Когда акт был подписан, Розенберга доставили к следователю.

— Розенберг здорово нервничает, — сообщил Николаеву оперуполномоченный Юрьев. — Все умолял сказать, в чем дело. Вот его записная книжка. Есть телефоны Осипова — и служебный и домашний.

— Ну, а мы нашли в общей сложности 10 тысяч рублей, причем деньги лежали в разных местах, и это нужно попробовать использовать при допросе. Еще нашли кое-какие золотые вещи. Это, конечно, не все, но найти на таком участке трудно, сами понимаете.

Заполнив анкетную часть протокола допроса, следователь Николаев сказал Розенбергу:

— Давайте с самого начала договоримся, что вы будете говорить только правду.

Розенберг клятвенно уверил, что он вообще исключительно правдивый человек, таких, как он, еще поискать нужно.

— Ну, если так, — сказал Николаев, — тогда ответьте на такой вопрос: какие суммы денег, какие ценности и где именно у вас хранятся?

— Какие могут быть ценности, какие суммы? — стараясь говорить убедительно, возразил Розенберг. — Отдал вот на прошлой неделе в получку жене 400 рублей, если что осталось от них — вот и все суммы.

— Мы же договорились с вами, что вы будете говорить правду? Не буду скрывать, мы сделали у вас обыск и нашли все ваши деньги и ценности.

Николаев открыл сейф, достал часы на массивном золотом браслете, кольца, брошь — Розенберг узнал эти вещи.

— А деньги у вас были в разных местах, — продолжал Николаев. — В столе 2000 рублей, так?

— Так, — согласился Розенберг, — это я отложил для поездки на юг.

— Еще где? — спросил Николаев.

— Под бельем.

— Под бельем у вас было в конверте 5000 рублей. А еще?

— В пиджаке 3000 рублей.

— И, наконец? — стараясь говорить спокойно» спросил следователь.

— 50 000 рублей в лейке, у собаки. И как вам удалось к ней подойти? Она ведь только меня подпускает.

Внимательно поглядев на ссутулившегося, подавленного Розенберга, Николаев негромко сказал:

— Вам остается добавить лишь, что 50 000 рублей вы получили за сабзу.

В ответ Розенберг только махнул рукой и дрожащими руками стал чиркать спичкой.

— …Пока оперуполномоченный Юрьев не привез с повторного обыска деньги, Николаев не уходил с работы. Юрьев рассказал, что Розенберг действительно спрятал деньги в старой лейке, которая висела в загоне, где содержалась собака.

— Ну и пес, — говорил он, — готов любого разорвать. Посмотрите, как тщательно Розенберг упаковал деньги. Всю душу в них вложил.

Розенберг собственноручно написал заявление на имя следователя. Он откровенно рассказал о совершенном преступлении, подробно указал способ создания излишков сабзы и других дорогостоящих сухофруктов: нарушение рецептуры, составление подложных актов на подработку и «угар», создание повышенной влажности и так далее.

«Я мог бы вывезти из цеха излишки сабзы и продать их где-нибудь, — писал Розенберг, — но это было рискованно, я боялся, что меня могут поймать при доставке товара, в пути. Тогда я предложил Оси-пову — моему старому знакомому— следующую комбинацию. Он оформляет накладные на отпуск с его базы в мой цех 8 тонн сабзы, а фактически привозит 3 тонны. На 5 тонн накладные были бестоварные. Оприходовав 8 тонн, я перекрываю свой излишек сабзы, и у меня по цеху «ажур» — вы делали инвентаризацию, излишков и недостач у меня нет. А у Осипова по базе после оформления накладных, бестоварных на 5 тонн сабзы, образовался суммовой излишек на сумму 100 тысяч рублей, деньги он брал из выручки лоточников. В общей сложности я получил от Осипова 50 тысяч рублей, то есть половину».

Васильева теперь уже не говорила о том, что ревизору следует искать накладные. Она полностью подтвердила показания Розенберга.

И только Осипов, несмотря на то, что на очных ставках его уличали Розенберг, Васильева, продавцы, шоферы, рабочие, упорно твердил: «Нет, не подтверждаю, это ложь».

Следователь Николаев считал, что теперь дело можно заканчивать. Главное установлено — размер, источники и способ хищения, круг его участников. Изъяты деньги и ценности, нажитые обвиняемыми преступным путем.

В суде Осипов продолжал отрицать свою виновность— очевидную для всех. Он был приговорен к длительному сроку лишения свободы с конфискацией имущества.

А. X. НЕЖОЯН

„БЕШЕНЫЙ"

ГОРОДСКОЙ ПАРК для орехово-зуевцев — излюбленное место отдыха. После трудового дня в одиночку и семьями приходят сюда люди почитать газету, послушать музыку или просто отдохнуть. Особенно многолюдно в парке в воскресные дни, когда организуются танцы в сопровождении духового оркестра.

В один из летних вечеров, когда танцы заканчивались, в парке раздался пистолетный выстрел.

Заядлые танцоры и те оставили своих партнерш и побежали за толпой, сбегавшей на аллею, расположенную сбоку от танцевальной площадки, а другая группа в это время бежала к запасному выходу из парка.

В левой части аллеи на скамье сидел в полусогнутом положении, истекая кровью, молодой человек лет двадцати четырех.

На потерпевшем была дерматиновая куртка коричневого цвета.

— Да ведь это Паша! — воскликнул кто-то из подбежавших.

— Кто тебя?

— Могила… — с трудом выговорил Кулаков, другого ответа не последовало.

Вызванная «скорая помощь» доставила его в городскую больницу, но в помощи врачей он уже не нуждался.

Кулаков скончался в пути. Судебномедицинский эксперт, производивший вскрытие и исследование трупа, констатировал, что потерпевшему нанесено множество ножевых ранений одним и тем же орудием.

Постовой милиционер Малахов, который дал предупредительный выстрел из пистолета (этот-то выстрел и переполошил всех в парке), рассказал, что удары потерпевшему наносил, в положении стоя, один человек, а напротив, на правой стороне аллеи, наблюдала группа ребят. Все они вместе с убийцей, после того как Малахов поспешил к месту события и произвел предупредительный выстрел, побежали по аллее и скрылись из парка через запасный выход.

В районном отделе милиции собрались работники уголовного розыска и прокуратуры. Речь шла о том, как задержать убийцу? Малахов, который участвовал в этом разговоре, утверждал, что сидевшему на скамейке человеку наносил удары известный ему до этого в лицо Нерезков, высокого роста и плотного телосложения, одетый в белую рубашку.

Через три часа после убийства Нерезков Борис Сергеевич был задержан, когда он уже спал у себя дома. Тогда же при обыске в квартире была изъята чистая белая рубашка с вышивкой, в которой он гулял вечером в парке.

Народный суд города Орехово-Зуева дважды рассматривал дело Нерезкова по обвинению в убийстве и дважды осудил обвиняемого к десяти годам лишения свободы за совершение этого преступления.

В основу приговора, как прямое доказательство вины Нерезкова, были положены показания Малахова.

Остальные доказательства, положенные в обоснование виновности Нерезкова, сводились к показаниям Ершова Н. В. и контролера парка Павлова В. Н., опознавших преступника среди ребят, бежавших из парка по аллее от места убийства к запасному выходу.

Свидетели Петров, Грачев и Бурлаков, хотя не изобличали Нерезкова в убийстве Кулакова, но подтверждали его пребывание в парке перед убийством.

Казалось, вина Нерезкова доказана и он опознан очевидцами, однако Нерезков продолжал отрицать свою вину и вообще какую-либо причастность к данному преступлению.

В связи с неоднократными жалобами осужденного Генеральный Прокурор предложил провести внесудебную проверку, с тем чтобы еще раз исследовать доказательства, положенные в основу приговора.

Эту работу было поручено выполнить помощнику Генерального Прокурора СССР тов. Евгению Николаевичу Краснопевцеву, внешне придирчивому, но исключительно сердечному человеку, с огромным опытом и профессиональным чутьем, и мне. После детального ознакомления с делом и доводами осужденного Нерезкова мы выехали в город Орехово-Зуево.

Нас, главным образом, смущала одна, но очень немаловажная деталь — почему на рубашке убийцы не оказалось следов крови?

А должны они быть? — спрашивали в то же время сами себя, — ведь на потерпевшем была дерматиновая куртка… Надо было разобраться в этом поточнее.

Истинные мотивы убийства также не были установлены ни следствием, ни судом, но предполагалось, что это результат недоработки следствия.

В Орехово-Зуеве представители органов следствия встретили нас холодно. Для приличия нам прямо ничего не говорили, но некоторые из них под различными предлогами выражали свое недоумение по поводу того, что мы приехали проверять дело Нерезкова, которого все в городе знали как рецидивиста и хулигана. Ни у кого из следственных работников не возникло сомнений в правомерности приговора.

Мать Паши — Мария Петровна Кулакова — встретила нас тепло, но была немного удивлена, когда узнала, что мы пришли к ней домой по поводу смерти ее сына.

Нам очень не хотелось ее беспокоить, но иного выхода не было.

Эта невысокая пятидесятилетняя женщина, с сильной проседью в волосах, подробно рассказала нам, как она одна без мужа, погибшего в Великую Отечественную войну, работая на текстильном комбинате, воспитывала сына.

И вот, когда сын вырос, выучился, возмужал, стал шагать в одном строю с трудовым коллективом текстильного комбината, где он и работал, пришла беда.

Весть о трагической, нелепой смерти единственного сына надолго приковала ее к постели.

К моменту нашего прихода она уже работала, но по всему было видно, что эта усталая женщина никогда не забудет постигшее ее большое горе.

После непродолжительного разговора я спросил: — не сохранилась ли одежда Паши?

— Нет, сынок, — ответила она.

— Абсолютно ничего? — переспросил я.

— Кажется, куртка сохранилась…

В сарае мы нашли дерматиновую коричневую куртку Кулакова — как раз то, что нас больше всего интересовало.

Куртка, с множественными порезами, представляла определенный интерес, так как эксперт, производивший вскрытие и исследование трупа Кулакова, его одежды не осматривал. Еще в морге, до вскрытия трупа, одежду потерпевшего эксперт вернул родственникам Кулакова. Естественно, что в этом случае вопрос, соответствуют ли колотые повреждения на куртке ранениям на теле потерпевшего по характеру, форме, размерам и месту их расположения, экспертом не исследовался.

Для решения ряда существенных вопросов упомянутая куртка вместе с необходимыми данными была направлена во Всесоюзный институт судебной медицины Министерства здравоохранения СССР, а мы занялись перепроверкой доказательств, положенных в основу приговора по делу Нерезкова.

Тщательно было осмотрено место происшествия. С целью выяснить степень достоверности показаний очевидцев события провели следственные эксперименты на видимость и слышимость.

В городском парке культуры и отдыха с участием Малахова был произведен следственный эксперимент с точным воспроизведением всех тех условий, которые были в момент происшествия.

Оказалось, что с того места у танцевальной площадки, где стоял Малахов, можно увидеть фигуры людей, находящихся у скамьи, где совершено убийство (скамейка расположена на расстоянии 55 метров от указанного места), можно относительно определить и одежду людей, но совсем нельзя различить их лица.

Таким образом, в результате эксперимента показания Малахова утратили то бесспорное доказательственное значение, которое придавалось им ранее.

При проверке оказалось, что объяснения Петрова, Грачева и Бурлакова доказательственного значения вовсе не имеют; они сводились лишь к тому, что до убийства свидетели видели Нерезкова в парке, что он и сам не отрицал.

Факт бегства Нерезкова из парка, о чем показывали свидетели Ершов и Павлов, сам по себе не мог служить уликой, подтверждающей, что убийство совершено им, а не кем-либо другим из группы бежавших людей.

К моменту окончания проверки из института судебной медицины поступило заключение, в котором был дан ответ на вопрос, при каких условиях белая рубашка преступника в момент нанесения им множества ранений своей жертве могла остаться не испачканной и не забрызганной кровью. В заключении отмечалось, что в данном, конкретном случае на рубашке убийцы должны были образоваться следы крови, так как 2 из 15 ножевых ранений были нанесены Кулакову в открытые, не защищенные тканью дерматиновой куртки части тела, — у основания шеи справа у внутреннего конца правой ключицы и на уровне второго хряща грудины справа.

В связи с этим заключением оказалось возможным сделать более или менее определенное суждение о форме и размере орудия преступления, установить, что расположение ран совпадало с разрезами куртки.

Стало ясно, что куртка на потерпевшем в момент нанесения ему ранения была застегнута.

Результаты проверки по возвращении в Москву были доложены Генеральному Прокурору СССР.

По мотивам отсутствия в действиях Нерезкова состава преступления Генеральным Прокурором СССР был принесен протест, и вскоре приговор в отношении его был отменен, а сам он из-под стражи освобожден.

Кто же настоящий убийца? Вот на этот вопрос необходимо было еще ответить при повторном расследовании дела, которое было поручено мне.

С помощью органов милиции, путем опроса значительного числа жителей города, с привлечением широкой общественности, мне удалось установить тех ребят, которые находились на аллее в непосредственной близости от скамейки, где было совершено это зверское преступление и видели убийцу.

Ими оказались Глотов В. П., по кличке «Муха», Лексиков С. С, по кличке «Любезный», Носов А. А, по прозвищу «Шмара».

Все они оказались осужденными после убийства Кулакова за кражи и другие преступления и по нашим требованиям были переведены из различных колоний в Москву. Милиция выявила также еще 5 человек, бывших в тот вечер в парке.

К моменту нашего знакомства с Глотовым, по кличке «Муха», на его «лицевом счету» было шесть судимостей и в общей сложности ему предстояло отсидеть 18 лет.

Этот сухощавый, высокого роста мужчина, 28 лет, с правильными чертами лица, считал себя «вором в законе» и придерживался всех тех правил, к которым «обязывал его титул».

Зная все это, при первой встрече с ним я старался понять его характер, стремления и т. д.

— Василий Павлович, нуждаюсь в вашей помощи, — заявил я на первом допросе. Глотов насторожился…

На третьей беседе, когда он убедился, что я отношусь к нему с уважением, несмотря на то, что он преступник, считаю его человеком, этот неразговорчивый «джентльмен» стал поддерживать мою беседу.

— Я готов взять это убийство, спишите на меня, — заявил на одном из допросов Василий Павлович.

— Нам нужна только истина.

— Не все ли равно, — не унимался Глотов. Когда «Муха» убедился, что глубока ошибается, он пытался объяснить, что, назвав убийцу, тем самым нарушит неписаный закон, существующий среди подобных ему лиц, запрещающий выдавать коллегу и вообще помогать следствию.

Но как он ни старался меня в этом убедить, чувствовалось, что в душе он тяготится этой традицией и вообще давно решил «завязать узел». Не доставало ему только смелости, чтобы решиться на такой шаг. Нужен был толчок со стороны. Этапирование его в Москву и беседа по душам предопределили дальнейшее его поведение.

Вот что он рассказал:

«Я сидел на лавочке вместе с ребятами по правую сторону аллеи, если идти от танцевальной площадки к выходу из парка на железную дорогу. Уже собирался уходить, как увидел приближавшегося к нам со стороны танцевальной площадки Ивана «Лысого» вместе с неизвестным мне парнем. Иван усадил этого парня на противоположной от нас лавочке и стал с ним ругаться. Я подошел к ним, и на мой вопрос: «что случилось?»—Иван «Лысый» ответил: «Я его зарежу».

Я стал уговаривать Ивана отказаться от недоброго дела, но он меня не послушался, заявив при этом: «Не твое дело». После этого я не стал больше его уговаривать и отошел к ребятам, а Иван без промедления стал приводить в исполнение свое намерение: наносить сидящему парню удары. В это время со стороны летнего театра парка мы услышали пистолетный выстрел. Нам и Ивану «Лысому» ничего больше не оставалось, как бежать из парка через запасный выход».

Носов А. А. и Лексиков С. С. тоже назвали убийцей Кулакова упомянутого Ивана «Лысого».

Лексиков, кроме того, показал, что ранее, в период повторного расследования дела районной прокуратурой, и в суде он не желал выдавать настоящего убийцу— Елагина И. С, пытался в то же время путем самооговора освободить от незаслуженного наказания Нерезкова, который фактически никакого отношения к убийству не имел. После того же, как Нерезков был все-таки осужден, он, Лексиков, отбывая наказание в колонии, написал как-то в одном из писем своим родным в город Орехово-Зуево о том, что действительным убийцей Кулакова является Иван «Лысый», а Нерезков наказан несправедливо. Когда же в ответном письме родные сообщили ему, что Нерезков якобы уже освобожден и работает по-прежнему шофером, он не видел необходимости возвращаться к вопросу о действительном убийце.

Мать Станислава — Екатерина Федоровна Лексикова — и сестра — Клара Лукашова — подтвердили, что после второго суда по делу Нерезкова в одном из писем Станислав написал им, что это убийство совершил не он и не осужденный Нерезков, и просил мать сходить к следователю и сказать, что убил тот Иван, которого она однажды видела. Однако она, Лексикова, к следователю не ходила, так как «не хотела влезать в чужие дела и боялась, что потом затаскают по допросам», к тому же она слышала от людей, что Нерезкова будто бы уже освободили, о чем и написала сыну Станиславу.

Буквально перед убийством Кулакова в городском парке между двумя парнями происходил такой разговор:

— Ты почему пропил мой френч? — спросил Геннадий Попов, подойдя к высокому парню, стоявшему возле танцевальной площадки.

— Куплю новый, верну.

— Эх ты, а еще… — стал его стыдить Геннадий. Парень в белой рубашке разозлился, сильно ударил его в живот. Геннадий от удара упал.

В это время находившийся поблизости Паша Кулаков подошел к дерущимся.

— Ты чего его обижаешь? — обратился он к парню в белой рубашке.

— Не твое дело, — грубо ответил Елагин.

— Как не мое дело!

— Отвяжись, а то схлопочешь.

При попытке задержать неизвестного ему грубияна тот с силой оттолкнул Кулакова и направился по аллее в сторону выхода из парка на железную дорогу.

Проследовав вслед за Елагиным метров пять-десять, Кулаков попытался его остановить, усадил на скамейку и сам сел рядом.

В это время в руке Елагина блеснул кинжал, которым он стал наносить удары сидевшему на скамейке Кулакову.

Геннадий Попов после долгих отпирательств подробно рассказал, как за несколько дней до убийства, по просьбе Елагина, выезжавшего на автомашине на прогулку в Рязань, передал ему свой френч темно-серого цвета. В дороге Иван этот френч продал.

В памятный вечер, когда Попов стал требовать вернуть ему френч, Елагин затеял драку, закончившуюся нелепой смертью совершенно незнакомого для него лица — Кулакова.

Таковы были мотивы убийства. Оно было совершено на почве внезапно возникшей ссоры между Кулаковым и Елагиным, когда последний в парке ударил подростка Попова, а Кулаков заступился за него.

Глотов, Носов и Лексиков охарактеризовали Елагина как человека вспыльчивого и очень дерзкого.

— Надо прямо сказать, что рука его не дрогнет, если он на кого-нибудь поднимет нож, — подчеркивал в своих показаниях Носов.

Лексиков показал, что временами Елагин становился «как бешеный».

И не случайно в силу таких черт Елагин, по кличке «Лысый», имел еще прозвища «Мясник», «Бешеный».

В обоснованности этих кличек я убедился очень скоро, когда выяснил мотивы убийства Кулакова.

Наступил следующий этап — работа с самим Елагиным И. С.

Последний был разыскан в колонии, где отбывал наказание за покушение на убийство Зарубаева, имевшее место в виноградо-винодельческом совхозе станицы Крымской Краснодарского края, куда он прибыл после отбытия наказания в одной из колоний за Другое преступление.

Елагин был осужден в Крымском районе за то, что он в нетрезвом состоянии учинил дебош в рабочем общежитии совхоза, а затем стал приставать к гражданке Плиевой М. 3. Она, вырвавшись от него, вернулась к себе в квартиру и рассказала об этом своему мужу Зарубаеву И. М. Тогда последний, подойдя в помещении ленуголка к Елагину, стал упрекать его за неправильное поведение. До этого они совершенно не знали друг друга, Зарубаев видел Елагина впервые. В ответ на упреки Зарубаева Елагин принялся ругать его нецензурными словами и дважды ударил кулаком по лицу. Зарубаев стал, в свою очередь, ругаться. Тогда Елагин, пригрозив: «Молчи, прирежу» — выбежал из помещения и вскоре возвратился с ножом в руке. Неожиданно для всех присутствующих он нанес Зарубаеву сзади удар ножом в спину (у нижнего угла левой лопатки) и второй удар спереди— в грудь. Потерпевший в бессознательном состоянии был доставлен в районную больницу, а Елагин тогда же исчез.

Скрывшись- из станицы Крымской, Елагин вернулся на родину в город Орехово-Зуево, где и проживал в течение лета, вращаясь среди преступников. В связи с тем, что принадлежащий ему паспорт остался у коменданта виносовхоза «Крымский», получившего его для прописки, Елагин жил в Орехово-Зуеве без документов. Он склонял даже своего родного брата Виктора Елагина ложно заявить в органы милиции об утере им, Виктором, своего паспорта, с тем чтобы самому воспользоваться этим документом.

Десять дней спустя после убийства Кулакова Елагин И. С. при случайных обстоятельствах был задержан как подозрительная личность работниками транспортной милиции во время обхода ими пригородного поезда на перегоне Дрезна — Орехово.

При нем в кармане плаща был обнаружен нож, изготовленный кустарным способом по типу кинжала.

Первое наше знакомство с Елагиным произошло в тюрьме.

Передо мной предстал тридцатидвухлетний мужчина, высокого роста, атлетического телосложения, с широкими покатыми плечами. Прямоугольное лицо, с низким лбом, со скошенным подбородком, с серо-зелеными глазами, выражало жестокость и решительность.

Первые же вопросы и ответы показали, что в лице Елагина я имею хитроумного противника. Разговор с ним по существу был своеобразным логическим поединком. Из нашего знакомства я сделал вывод, что он намерен упорно защищаться и категорически отрицать свою вину. А в данном конкретном случае его признание было важно, так как против своих друзей, которые его изобличали, он мог найти любую «объективную отговорку».

Однако меня утешало то, что он признавал железную логику и не относился к категории лиц, которые не считаются с разумным рассуждением, то есть к обвиняемым, отрицающим обычно все и тогда, когда их изобличают неоспоримыми доказательствами.

Очная ставка между Глотовым и Елагиным, как и предыдущие с Носовым и Лексиковым, была короткая, но напряженная, обе стороны отвечали неохотно. Глотов чувствовал себя крайне неловко перед другом и с опущенной головой, немногословно, скупо выдавливал слова.

Елагин неоднократно подолгу глядел на Глотова, стараясь поймать его взгляд и прочесть в нем, насколько уверенно «Муха» осмелится подняться против него.

Глотов упорно избегал его взгляда.

— Ничего у вас не получится, — заявил после очной ставки Елагин. — Дрессировка на послушание ненадолго поможет, в суде все они расскажут правду…

В его понятии «правда» — это то, что они откажутся от данных ими показаний.

Не возлагая больших надежд на очные ставки, я еще заблаговременно решил проверить прошлое Елагина, проанализировать все его действия, предшествовавшие убийству Кулакова и совершенные после убийства.

Вот что дала проверка. При задержании Елагина в пригородном поезде в связи с обнаружением у него холодного оружия линейное отделение милиции возбудило против него уголовное дело. В ходе допросов он, поставленный перед необходимостью сообщить о месте своего жительства, предпочел назвать местом своего проживания и работы Крымский район Краснодарского края, зная заведомо о том, что там его разыскивают, нежели сказать хотя бы слово о своем проживании в Орехово-Зуеве.

Более того, являясь уроженцем города Орехово-Зуева, Елагин в протоколе задержания, в анкете арестованного и в своих неоднократных показаниях указал, что родился в деревне Марычино, Покровского района, Владимирской области. Наконец, скрыл проживание в Орехово-Зуеве брата и сестры, ложно заявив, что братьев и сестер у него вообще нет.

Факт сокрытия от следствия своего пребывания когда-либо в Орехово-Зуеве в совокупности с перечисленными выше обстоятельствами, которые были установлены при изучении и анализе материалов дела, являлся серьезной косвенной уликой его причастности к убийству Кулакова в Орехово-Зуевском городском парке.

Следствие подходило к концу.

— Случайно ли вы забыли назвать своих близких родственников? — спросил я.

— У меня их нет, — ответил Елагин.

— А сестру Валю и брата Виктора почему не упомянули?

— Ничего общего у меня с ними не было и нет!

— Случайно ли вы скрыли от органов милиции, незадолго до вашего задержания, что находились в Орехово-Зуеве?

— Меня об этом не спрашивали.

— А почему вы неправильно указали место своего рождения?

Словно молнии блеснули в глазах, но, не теряя самообладания, Елагин ответил:

— Так мне захотелось.

В бессвязных ответах сквозила беспомощность.

Когда я познакомил его с заключением судебно-медицинского эксперта о механизме образования ножевых повреждений на теле Кулакова, которое подтверждало мое предположение о том, что обнаруженным в поезде кинжалом Елагин мог совершить убийство Кулакова, от его внешнего спокойствия не осталось и следа. Беспокойно забегали глаза, преступник растерялся. Круг доказательств против убийцы замкнулся. Но он продолжал запираться.

При очередном вызове я решил повлиять на него психологически: объявил ему, что следствие окончено и мне необходимо согласовать с ним порядок работы по ознакомлению с материалами дела.

Твердость и ясность позиций следствия окончательно убедили его в том, что мы можем обойтись без него.

Снова беспокойно забегали глаза и видно было, как, размышляя, он внутренне весь напряжен. Бесспорно, он не предполагал, что, несмотря на убедительные доказательства, собранные следствием, мне необходимо еще его признание. Разрядка наступила скоро.

— Дайте мне возможность поесть, и после продолжим наш разговор, — заявил Елагин, хотя до обеда оставалось еще много времени — целый час.

После обеда допрос был возобновлен. Елагин попросил бумагу и собственноручно писал пять часов. Он изложил подробно свою биографию, рассказал, как стал делать «первые шаги» в преступном мире. Наконец, детально описал, как он в состоянии сильного возбуждения так нелепо убил Кулакова.

Закончил Елагин такими словами: «Когда он попытался усадить меня рядом с собой на скамейку, я грубо его оттолкнул и сказал, что если еще раз он Дотронется до меня, то «схлопочет», то есть дал понять, что применю к нему физическую силу. Он не отставал от меня, и тогда я выхватил нож, который был при мне, и стал наносить ему удары ножом в область груди. Сколько нанес ему ударов ножом, я уже не помню, да и тогда не считал, так как находился в сильном возбуждении. Все это произошло очень быстро, и никто не думал, что будет такая развязка. Подбежал ко мне Глотов и крикнул: «Что ты делаешь?!» Вероятно, он хотел предотвратить случившееся, но было уже поздно. Я ответил Глотову, что «не твое дело». В этот момент раздался выстрел, откуда он был произведен, я не знал, но почувствовал, что это относится ко мне и надо бежать. Я и находившиеся недалеко от меня ребята бросились бежать к запасному выходу из парка на железную дорогу…»

Одновременно следствием было установлено, что Нерезков, случайно оказавшийся поблизости от места происшествия, не давая себе отчета, также бросился бежать к запасному выходу из парка, когда услышал выстрел милиционера, а следствие и суд расценили это как одну из улик его причастности к убийству.

Нерезков и Елагин оказались одинакового роста и телосложения, оба в тот злосчастный вечер были в белых рубашках.

Так, в конце концов дело очистилось от наростов, от удивительных совпадений.

В суде Елагин подтвердил свои показания о совершенном преступлении. Его осудили к длительному сроку тюремного заключения.

Э. А. МИРОНОВА

„КАКИМ БЫТЬ"

«НЕ НАДО ОВАЦИЙ! Графа Монте-Кристо из меня не вышло. Придется переквалифицироваться в управдомы» — так кончается роман И. Ильфа и Е. Петрова «Золотой теленок». Герой этого романа — Остап Бендер канул в небытие.

Что стало с ним? Сделался ли он управдомом и начал честно трудиться или погиб в результате одной из своих авантюр? Шли годы. Все реже и реже появлялись у нас комбинаторы, подобные Бендеру, — не просто им жить в Советской стране. Понимал это и внук одесского судовладельца, лишившегося в рево-люцию своих капиталов, Рафаил Ефимович Мильман, он же Роман Ефимович Романовский, Рафа Миль, Матвей Матвеев.

В одной из его записных книжек читаем: «Самое главное в жизни делать деньги. Деньги можно делать многими способами, но почти все способы, предложенные Остапом Бендером, устарели и в условиях построенного социализма не могут иметь шансов на успех. Надо бы найти нечто такое, что шло бы в ногу с социализмом».

И Мильман, воспользовавшись любовью советского народа к литературе, нашел это «нечто»: он объявил себя «литератором», а свои будущие труды—«не имеющими прецедентов в истории мировой литературы и предназначенными на века». И действительно, автору удалось предугадать будущее своих творений: писанина Мильмана приобщена к уголовному делу по обвинению его в тяжких преступлениях, и, следовательно, ей суждено храниться в судебных архивах много лет.

Где был наш «литератор»? Что делал он долгие годы? Какие произведения создал? Всеми этими вопросами и заинтересовалось следствие в связи с заявлением гражданина Петрова о присвоении писателем Мильманом-Романовским 3 тысяч рублей (в новом масштабе цен), одолженных у него якобы на покупку автомашины. Место жительства и место работы Мильмана-Романовского Петров не знал, но сообщил, что некоторое время вместе с Мильманом в гостинице проживал автор печатавшейся в журнале «Огонек» детективной повести и что именно близость Мильмана с писателем Курковым убедила его — Петрова — в порядочности Мильмана.

С допроса этого свидетеля и началось следствие, поскольку он был единственным лицом, известным в тот момент из числа знакомых Мильмана.

Гражданин Курков выглядел жалким и растерянным, когда, хватаясь за голову и краснея, дрожащим от слез голосом излагал историю своего знакомства с Мильманом: московский литератор Сидоров прислал к нему Мильмана с рекомендательным письмом, советуя воспользоваться услугами такого «умного, обаятельного и к тому же имеющего большие связи человека».

Вот и решил начинающий писатель с «помощью» Мильмана приступить к созданию своих произведений— уж слишком заманчивыми казались перспективы. Еще бы, ведь Мильман «гарантировал» ему миллионные тиражи его романов, заверяя, что «слух о нем пройдет по всей Руси великой».

В счет «будущих гонораров» ловкий мошенник вручил автору детективных романов «аванс» — 2 тысячи рублей (конечно, как в дальнейшем установило следствие, из краденых денег). «Щедрость» Мильмана явилась отмычкой к сердцу Куркова, и он поспешил выдать Мильману доверенность на право совершения от его имени любых сделок, вплоть до заключения договоров, получения причитавшихся сумм и так далее.

Чтобы еще более поразить воображение попавшегося на удочку простачка, Мильман пригласил Куркова в южный городок, где он в тот период имел постоянную «резиденцию», занимая половину Дома приезжих, бесплатно предоставленную ему в полное распоряжение радушным руководителем одного из предприятий, с которым ему удалось установить близкие приятельские отношения. Такая обстановка, окружавшая Мильмана, окончательно убедила Куркова во «всемогуществе» Романа Ефимовича. В распоряжении Мильмана имелась легковая автомашина, холодильник, вентилятор, несколько телефонных аппаратов, магнитофон и тому подобные современные удобства. Две уборщицы Дома приезжих обслуживали только Романа Ефимовича (отглаживали ему по нескольку раз в день рубашки, стирали носовые платки, обтачивали карандаши и т. д.).

Очень образно рассказала о «деятельности» Мильмана-Романовского уборщица Дома приезжих Матвеенко:

«Проживание писателя Римановского — это большое беспокойство для всего нашего коллектива. Обслуживать его было куда тяжелее, чем весь Дом приезжих, заполненный обычными жильцами. Вход на его половину дома разрешался только по вызову, звонки с его половины раздавались беспрестанно: то он вызывал, чтобы найти карандаш, то ключ или какую-нибудь бумажку. И так беспрерывно приходилось к нему бегать из-за всяких пустяков.

Что делал Романовский, я не знаю — видела лишь, что он постоянно звонил по телефону. Бездельничал не только Роман Ефимович, но и его личные секретари— один целыми днями валялся в постели, другой ходил по комнате, щелкая семечки».

И когда в одно тяжелое осеннее утро Мильман внезапно покинул Дом приезжих, его секретарь еще два месяца там оставался: «сторожил» огромный сундук, изготовленный по специальному заказу Романа Ефимовича «для хранения его будущих рукописей».

Допрошенный Курков предъявил письмо этого секретаря, в котором сообщалось:

«Длительное и упорное молчание шефа ясно свидетельствует, что возвращаться сюда он не намерен. В сущности, он прав. Выставка сорвалась, ни одного «девиза» не получено. Что здесь ждет его? Счет на несколько тысяч рублей. Больше сторожить холодильник и сундук не могу и потому уезжаю».

После отъезда секретаря сундук был вскрыт и оттуда извлечены две пары рваных носков и старые газеты. Писатель Курков рекомендовал допросить стенографистку Болошову, работавшую с Мильманом в течение двух лет, и заслуженного деятеля искусств Драгунова, навещавшего Романа Ефимовича и якобы знавшего его много лет. Как показал Курков, Мильман умел заинтересовать слушателей своими «проектами». Например, Роман Ефимович без труда увлек редактора местной районной газеты идеей создания литературного объединения, члены которого вместе со своими семьями будут путешествоватына своих автомашинах. Под этим предлогом Мильман пытался получить в Госплане СССР наряд на 50 легковых автомашин, рассчитывая в дальнейшем открыть бойкую торговлю новенькими «Волгами». Одновременно Мильман намеревался «организовать» фотовыставку в Доме техники и получить за нее 24 тысячи рублей, но, благодаря бдительности руководителей Дома техники, эта затея сорвалась. Неблагоприятная обстановка не обескуражила предприимчивого Рафу, проповедовавшего, что «деньги лежат повсюду, надо только уметь взять их».

В дальнейшем расследованием было установлено, что этим «видом искусства» Мильман овладел в совершенстве, ухитряясь умело обирать как неискушенных юнцов, так и глубоких старцев. Даже своих «соратников по ремеслу» — жуликов и аферистов, подвизавшихся в одной из московских артелей, Роман Ефимович не оставил без внимания и, угрожая разоблачением, выудил у них довольно кругленькую сумму в 10 тысяч рублей. В этом шантаже Мильману помог имевшийся у него документ, удостоверяющий, что редакция одной из газет поручила Романовскому собирать материалы по разоблачению частнопредпринимательской деятельности на предприятиях местной промышленности.

В числе жертв Романовского оказались главным образом представительницы женского пола, к их доверчивым сердцам Роман Ефимович особенно легко «подбирал ключи», изыскивая для этого самые разнообразные способы и изобретая все новые приемы. Многие из них, не имея больших сбережений и драгоценностей, бесплатно трудились для Мильмана, рассчитывая получить вознаграждение «после выхода в свет» «фундаментального труда» — так называемой «энциклопедии» под названием «Каким быть?»

Стенографистка Болошова заявила, что проект Мильмана создать книгу «Каким быть?», в основу которой следовало положить «девизы» известных стране людей — одна из многочисленных афер Романовского, в чем она, Болошова, убедилась, к сожалению, очень поздно. Передав в прокуратуру копии стенограмм бесед Мильмана с некоторыми «героинями его будущей книги», Болошова сообщила телефоны двух пенсионерок, в чьих квартирах иногда останавливался Роман Ефимович, приезжая в Москву.

Они немедленно были допрошены, и в тот же день произведена выемка хранившихся у них бумаг Мильмана (в виде залога в счет будущих расчетов за квартиру). В результате допроса Куркова, стенографистки, квартирных хозяек Мильмана и проверки московских гостиниц, а также беглого осмотра изъятых бумаг и фотоснимков (хранившихся более чем в 5 чемоданах), можно было прийти к выводу, что Мильман — крупный аферист, так как, нигде не работая, имел «штат» стенографисток и шоферов, домработницу, которой снимал комнату, и даже личного парикмахера.

Проверка показала, что Мильман часто и на длительное время останавливался в лучших гостиницах столицы. А в один из осенних месяцев ему удалось расположиться в двух номерах гостиницы «Украина», где он ежедневно устраивал банкеты, причем его расход только за этот месяц, по примерным подсчетам, составил около 10 тысяч рублей.

Вначале следствию пришлось заняться активным розыском Мильмана. Розыск осложнялся отсутствием у него семьи (с женой он давно разошелся), постоянного места жительства и работы, а также наличием нескольких фамилий.

Судя по фотографиям, записным книжкам и показаниям свидетелей, Мильман имел много знакомых женщин. Среди бумаг Мильмана нашли список представительниц прекрасного пола с пометками о наиболее ценных достоинствах каждой («интересная», «умная», «знает Ф. Ф.» и так далее).

Большую помощь в «классификации» женщин и выявлении наиболее близких связей Мильмана оказала стенографистка Болошова. Ее осведомленность в этом и показания помогли разыскать Мильмана. Органы милиции были ориентированы прокуратурой на пятерых женщин, у которых Мильман мог находиться (с одной из них, жительницей города Риги, Мильман и был задержан через месяц после возбуждения уголовного дела).

Пока Мильмана разыскивали, по делу активно вели следствие. Были допрошены лица, наиболее часто встречавшиеся с Мильманом (круг их был установлен в результате показаний Куркова и Болошовой, а также из записных книжек Романовского).

Один заслуженный деятель искусств показал, что ранее знал Мильмана как журналиста и случайно встретился с ним спустя много лет. Считая, что Мильман по-прежнему занимается журналистикой, он предложил ему совместно издать книгу, посвященную шахтерам. Это предложение Мильман охотно принял, и они заключили договор с Киевским издательством, которое выплатило им аванс по 1500 рублей каждому. Однако Мильман над книгой не работал, а полученные деньги присвоил, в результате чего договор с ними издательство расторгло и заслуженному деятелю искусств, как соавтору, пришлось возвратить за Мильмана 1500 рублей. Тот же свидетель показал, что Мильману удалось получить под «книгу» какие-то суммы и в других организациях.

Эти показания, а также многочисленные удостоверения различных издательств и редакций послужили основанием для выдвижения версии о том, что получение авансов под «литературные труды» являлось для Мильмана одним из способов хищения государственных средств.

В связи с этим были направлены запросы во многие издательства и другие организации с просьбой сообщить о взаимоотношениях с Мильманом.

Некоторые издательства подтвердили, что Мильман действительно заключил с ними договоры на создание литературных произведений по самой различной тематике, например: «Чему научила Вас война?», «О коммунистическом воспитании», «Советские люди в борьбе за мир», «Забота о детях-сиротах», «О чем вы мечтаете, девушки?» и так далее, но ни одной из этих работ не сдал.

Таким путем Мильман за 10 лет присвоил 5 тысяч государственных денег.

Гражданка Мальцева, у которой Мильман останавливался в Москве, показала, что вскоре после отъезда Романа Ефимовича на его имя поступила телеграмма с вызовом на почту для переговоров по телефону, кажется, с колхозом, а вскоре Мильмана разыскивал председатель какого-то колхоза.

В почтовом отделении была изъята телеграмма председателя крупнейшего колхоза Ставропольского края, адресованная Романовскому. Немедленно из прокуратуры было направлено отдельное требование о допросе автора телеграммы, однако последний отрицал передачу Мильману крупной денежной суммы и лишь сообщил, что Мильман, явившись в их колхоз в качестве журналиста, обманул бригадира Л., взяв у него 2200 рублей на приобретение легковой автомашины, которую так и не доставил.

Однако после ареста Мильмана вновь пришлось вернуться к версии о хищении им денег в Ставропольском колхозе, о чем будет сказано далее.

Моя первая встреча с Мильманом состоялась в тюрьме. «Писатель Роман Ефимович Романовский», — представился Мильман, и далее полилась заранее подготовленная речь, рассчитанная на то, чтобы ошеломить следователя, заставить поверить в его «талант», а также прощупать, что уже известно о нем.

«Я ехал в Москву, — заявил Мильман, — так как мечтал с прокурорской помощью свести мои долги в один гражданский иск, получить от кредиторов отсрочку, постоянно осесть в редакции какой-либо газеты, выплатить постепенно свои долги, а по ночам работать над книгами».

Мильман жаловался на отсутствие «государственного взгляда» в отношении своих «произведений». Были у него дни и месяцы, когда он нуждался, были дни, когда, раздобыв деньги, пил до одури в окружении разного сброда, впадал в отчаяние и даже покушался на самоубийство, но неизменно возвращал себе бодрость духа, как только находил финансовую отдушину в виде кислородной подушки — нового «долга»!

Мильман сетовал, что у нас нет долговых ям времен драматурга Островского, и заявлял, что он ждет «не меча, а помощи», настойчиво пытаясь доказать, что он действительно писатель, а не мошенник.

«20 лет, — цинично разглагольствовал Мильман, — я работал для потомства и кровью своего сердца писал энциклопедию — каким должен быть человек будущего общества. Моя книга — духовное завещание старшего поколения младшему, это — посылка на века, которая через сто лет станет настольной книгой молодежи».

Мильману было предложено оставить в покое проблемы воспитания молодежи и хотя бы кратко рассказать свою биографию, сообщить, кому и сколько он должен, объяснить, с какой целью он взял деньги у Петрова, почему их не возвратил, кто финансировал его кутежи в гостинице «Украина», а также дать показания о своих взаимоотношениях с издательствами и указать, где хранятся «драгоценные свитки» с его заветами будущему поколению.

И опять вместо конкретных ответов полилась речь, полная фантастических измышлений, вроде того, что его банкеты в гостинице «Укрдина» оплачивала женщина, чье имя он не смеет назвать, так как она замужем, и что часть его рукописей в период Отечественной войны была спрятана в сундук и закопана в землю, а впоследствии оказалась утраченной, в связи с чем ему приходится работать заново.

Мильман вдохновенно лгал, как в окопах переднего края войны, в палатках медсанбата, на стройках послевоенных пятилеток, в камышовых домиках на целинных землях, в тиши кабинетов и лабораторий он долгие годы записывал мысли народа, самых зрелых его умов, самых страстных его сердец по вопросу «Каким быть?»

Указать лиц, которым он должен, Мильман отказался, заявив, что первым он их не назовет, ибо не вправе компрометировать этих щедрых и благородных людей, упоминая их имена без соответствующего на то разрешения, а деньги, взятые на покупку машины, он намеревался вернуть в ближайшее время, издав свою комедию «Месть».

Мильман отказался дать показания в отношении сумм, полученных им в государственных организациях в виде аванса под различные литературные произведения, заявив, что это — область гражданского права.

О своих занятиях в период Великой Отечественной войны Мильман дал весьма путаные показания, что лишний раз подтверждало необходимость глубокого расследования его «деятельности» в течение многих лет.

Оказалось, что во время войны Мильман-Романовский был осужден к 10 годам лишения свободы. Однако, воспользовавшись условиями военного времени, Мильман от наказания уклонился.

Следствию требовалось доказать наличие у Мильмана умысла, направленного на хищение государственных средств, полученных в виде литературных авансов.

Тщательное изучение многочисленных справок, отзывов, удостоверений (в том числе изъятых у его сожительниц) показало, что Мильман, заключая договоры на создание литературных произведений, вовсе не предполагал их создавать, а занимался совершенно, другим. Например, по первому из таких соглашений с издательством Мильман обязался не позднее чем в двухмесячный срок написать серию художественно-документальных рассказов, посвященных передовикам промышленности и сельского хозяйства. Никаких рассказов Мильман не написал и аванс издательству не возвратил.

Было установлено, что в то же самое время Мильман ежедневно выступал в школах и на детских площадках со своим «литературным концертом» на тему «О разведчиках в тылу врага». Программа этого «концерта», в числе других «произведений» Мильмана, была направлена на рецензию и получила отрицательный отзыв.

Во всех издательствах было изъято много документов, свидетельствовавших о длительных розысках Мильмана и безуспешных попытках издательств вернуть государственные средства, а также многочисленные письма Мильмана (когда судебным исполнителям удавалось его отыскать) с просьбой продлить срок погашения задолженности.

Пришлось заняться расследованием и «артистической» деятельности Мильмана. Несколько месяцев Мильман гастролировал на Украине, читая лекции в артелях, школах и даже в ремесленном училище для глухонемых, и «заработал» 6 тысяч рублей.

«Артистическая» деятельность Мильмана прекратилась лишь после опубликования в Краснодарской газете фельетона под названием «И бренькает и звенькает», в котором подвергся резкой критике халтурный характер выступлений Мильмана.

Получая крупные суммы денег за эти выступления, Мильман не считал нужным возместить государственным и общественным организациям деньги, взятые в виде авансов под работы, которые он не выполнил и не собирался выполнять.

Расследование именно этих обстоятельств и дало возможность доказать наличие у Мильмана умысла, направленного на присвоение государственных средств.

Временно прекратив в 1952–1953 годах «артистическую» деятельность и получение денег в издательствах (возобновив и то и другое в 1957–1958 годах, но уже под другой фамилией), Мильман сделал основным источником своего дохода обман отдельных лиц, выманивая у них деньги под самыми разнообразными предлогами.

В записных книжках Мильмана, относящихся к различным периодам, часто встречались пометки, озаглавленные «мне должны», под которыми были указаны суммы 500–800 рублей и различные инициалы. Почти все записи следствию удалось расшифровать, причем в этом вопросе большую помощь оказала бывшая домработница Мильмана Мохова. У нее сохранилась записная книжка, которую она представила в следственные органы, дав подробные объяснения по имевшимся в ней заметкам. Эта женщина, в прошлом шофер, в течение многих лет убирала за ним в номерах гостиниц и на частных квартирах после попоек своего хозяина, стирала его белье, выполняла обязанности курьера, а также закладывала в ломбард чужие вещи, добытые Мильманом мошенническим путем.

За эти услуги Мильман ничего не платил, обещая рассчитаться сразу и купить Моховой автомашину, но, конечно, своих обещаний не выполнил. Как указывалось, сам Мильман категорически отказался назвать лиц, которым он «должен».

Было вскрыто значительное количество «позаимствований» Мильманом крупных денежных сумм у отдельных граждан. В большинстве случаев общим был такой мошеннический прием: Мильман, выдавая себя за крупного писателя, рассказывал своим жертвам, что работает над большой книгой, посвященной воспитанию молодежи, и очень нуждается в деньгах для оплаты труда машинисток, стенографисток и тому подобных расходов.

Обещая возвратить деньги немедленно по получении гонорара за книгу, Мильман предъявлял стенограмму бесед с известными деятелями науки и искусства, к которым ему удавалось проникнуть по удостоверениям и справкам издательств и редакций.

Несколько десятков таких стенограмм, размноженных в нескольких экземплярах, было изъято на квартирах, где останавливался Мильман, лично у него при аресте и у его знакомых. Ознакомление с текстом стенограмм, а также допрос некоторых лиц, с кем проводились беседы, позволили опровергнуть утверждение Мильмана о том, что беседы велись ради создания какой-то книги.

Например, из стенограммы первой беседы с одним народным артистом видно, что Мильман на примере его жизни хотел рассказать молодому поколению, «каким надо быть». В конце второй беседы с ним Мильман заявил, что он уже подошел к выяснению главного вопроса — «каким быть?» и что этот вопрос будет освещен во время третьей беседы, которую он намеревался провести после того, как «все осмыслит».

Во время второй беседы Мильман попросил уже «одолжить» ему 5 тысяч рублей. Кроме того, Мильман привел к народному артисту своего друга Дмитриева (впоследствии осужденного за крупные хищения социалистической собственности) и убедил своего приятеля, что этот человек как председатель жилищного кооператива предоставит ему комнату в доме этого кооператива.

В связи с этим Мильман выманил у Дмитриева 3 тысячи рублей. Однако народный артист денег Мильману не дал и комнату его другу не предоставил, а посему Мильман утратил всякий интерес к его личности и выяснению у него «важного вопроса» — «каким быть?», не явившись ни на назначенную третью беседу, ни в дальнейшем.

Такой же вывод об истинной цели подобных бесед следствие сделало и в отношении других тщательно изученных стенограмм. В ряде случаев такие стенограммы закладывались Мильманом за деньги, взятые «в долг до издания книги».

У некоторых лиц Мильман с помощью этих стенограмм одолжил крупные денежные суммы, обещая соавторство в своей книге — «Каким быть?». Так, Мильману удалось выманить 5 тысяч рублей и некоторые вещи у гражданки Зуевой, которую он заверил в том, что она будет соавтором его труда.

Под такое же «соавторство» Мильман «временно перехватил» 5 тысяч рублей у одного дельца, который финансировал поездку Мильмана и его «штата» в Ленинград. Прибыв на берег Невы, Мильман в сопровождении нескольких лиц явился в гостиницу «Ленинградская», где потребовал освободить для него номер 5, так как комната, где умер Есенин, его якобы вдохновляет на создание «белых стихов». В то же время Мильман сумел выудить тысячу рублей у одного прибалтийского поэта, а спустя два года памятник известному русскому поэту Брюсову В. Я. на Новодевичьем кладбище подсказал Мильману мысль обобрать его наследников.

В годовщину смерти этого поэта Мильман явился на кладбище почтить память умершего. По окончании гражданской панихиды Мильман вместе с родственниками и друзьями Брюсова проник в его квартиру, где за столом произносил трогательные речи о большом таланте покойного и его заслугах перед Советской Россией.

Разнюхав, что одна из дальних родственниц поэта не замужем, Мильман стал рассказывать ей печальную повесть о своем одиноком сердце, нуждающемся в женском тепле и ласке, и так растрогал свою слушательницу, что та пригласила его заходить на «огонек».

Мильман не замедлил воспользоваться приглашением и, явившись к ней, сочинил басню о том, что его шофер сбил старичка, сын которого требует с шофера 8 тысяч рублей, угрожая заявлением в органы милиции, и как он, Мильман, не может допустить, чтобы детишки шофера остались на годы без отца.

Мильман убеждал слушательницу помочь шоферу и рассказал, что он с этой целью взял в сберкассе все свои сбережения, за 4 тысячи рублей продал свою шубу из «серебристых мышей» и все же ему не хватает 600 рублей, чтобы полностью рассчитаться за погибшего старичка.

Потрясенная родственница поэта одолжила на несколько дней (обычный срок, намечаемый Мильманом) у своих соседей 600 рублей, с которыми Мильман и отбыл. С тех пор Мильмана в доме поэта не видели. В качестве отмычек к сердцам доверчивых людей Мильман изобретал и другие приемы: предлагал устроить выгодный обмен квартиры, помочь добиться перевода по службе.

В Риге в 1958 году Мильману удалось получить документ о том, что он является директором киностудий при Доме народного творчества Московского района и работает над созданием кинофильма «Месть». Имея такой документ, Мильман надеялся получить кредит у многих жителей города Риги, в том числе у некоторых папаш, мечтавших пристроить своих дочерей в кинозвезды.

Требование органов милиции (питавших к нему, по выражению Мильмана, «зоологическую ненависть») покинуть Ригу разрушило многие радужные планы Рафы Миля. Тем не менее он все же успел «одолжить» 1600 рублей у гражданина Демина, обещая ему соавторство, 300 рублей у гражданки Левитас, мечтавшей сыграть роль «Ягодки» в будущем кинофильме «Месть», якобы специально для нее созданной.

Поселившись в особняке известного художника, Мильман только за пользование его личным телефоном «задолжал» ему 180 рублей, заказав более сотни междугородных переговоров.

Иногда Мильман уверял окружающих в наличии у него больших сбережений и в подтверждение сказанного предъявлял сберкнижку с огромным вкладом — 30 тысяч рублей. Кто знал, что вклад составлял всего лишь 5 рублей, а остальные суммы были вписаны рукой самого Мильмана.

Выдав себя за полковника Советской Армии и сочинив историю о том, как он был приговорен фашистами к смертной казни, но бежал, Мильман так покорил своими «героическими подвигами» одного военнослужащего, что тот, не задумываясь, «ссудил» ему 500 рублей. На 700 рублей пострадал другой военнослужащий, поверивший басням Мильмана о выходе в свет его произведения «История двойного предательства», посвященного разведчикам.

Один известный артист «одолжил» Мильману 500 рублей за обещанное содействие в развитии движения «коллективноопытничества», которому служитель музы покровительствовал.

Врач Кузнецова, лечившая Мильмана, поплатилась за свою доверчивость крупной суммой (веря в ее возврат): ведь Рафаил Ефимович так настойчиво приглашал ее в Химки посмотреть его дачу, строительство которой якобы подходит к концу.

На примере врача можно видеть, как Мильман искусно действовал, дабы предотвратить обращение в суд. Так, 7 ноября 1956 года из Тихвина (хотя в этот период Мильман жил в Москве) от его имени Кузнецовой пришла телеграмма, в которой он заверял, что «днями будет» и что «все в полном порядке».

В своем новогоднем поздравлении Мильман писал Кузнецовой, что хотя его поведение могло отбить у нее веру «в совесть и правду» и принесло ей много огорчений, но он «искупит свою вину» и к 20 февраля 1957 года вернет долг.

Летом 1957 года Мильман назначил новый срок уплаты долга — сентябрь 1957 года, 30 декабря 1957 года Мильмач телеграфировал о своем «проезде» через Москву (хотя находился в это время в Москве) и заверял, что он «скоро и результативно приедет». По истечении срока исковой давности потерпевшая никаких известий от Мильмана больше не получала. Так, у отдельных лиц Мильман мошенническим путем получил более 30 тысяч рублей.

Расследованием были добыты доказательства мошенничества Мильмана и присвоения им государственных средств, полученных в издательствах под видом аванса.

Однако вскрытые преступные сделки Мильмана по времени не могли быть источником его расходов на кутежи в гостинице «Украина».

Утверждение Мильмана о таинственной щедрой женщине, возместившей его расходы, казалось маловероятным.

Из показаний Кулаковой было видно, что Мильман, прибыв 5 ноября из Ростова-на-Дону в Москву на легковой автомашине с новой «приятельницей» по имени Валя и каким-то колхозником, остановился у нее на два дня, до получения номеров в гостинице «Украина», и даже передал ей на хранение 5 тысяч рублей, а всего он привез в тот раз около 10 тысяч рублей. После отъезда Мильмана в Ригу накануне 1958 года на его имя была получена телеграмма с вызовом на почту для переговоров по телефону с председателем колхоза.

При личном обыске Мильмана в момент его ареста у него были обнаружены заметки, относящиеся к биографии председателя этого колхоза, доверенность на имя Мильмана на право заключения всевозможных сделок и проекты писем от имени колхоза в Госплан и другие организации с просьбой выделить дополнительные фонды на грузовые и легковые автомашины. Последние требовались колхозу, как писал Мильман в одном из писем, черновик которого был у него обнаружен, чтобы «совершить первое в СССР путешествие группы передовых колхозников с семьями в братскую Чехословакию».

Были проанализированы все междугородные телефонные переговоры Мильмана из Риги в 1958 году, и среди них было несколько разговоров с тем же колхозом.

На одном из обрывков бумаги рукой Мильмана была сделана пометка о каких-то расчетах с «Потапычем». Председателя колхоза «40 лет Октября» звали Иван Потапович.

У Мильмана вторично был произведен личный обыск. Ознакомление с изъятыми при обыске записями Мильмана убеждало в правильности версии о хищении Романовским денег в колхозе, так как его более всего тревожили отношения с колхозом.

Для проверки этой версии анализировали, по возможности, каждый день жизни Мильмана в тот период. Так, еще 28 октября 1957 года Мильман, проживая в Ставрополе в гостинице «Эльбрус», был без денег и «одолжил» 10 рублей у своего соседа по номеру. 30–31 октября Мильман прибыл в колхоз, о чем свидетельствовала дата доверенности и другие данные, а 1 ноября 1957 года он уже располагал крупными денежными суммами и перевел бывшей жене в Ленинград 500 рублей. 2 ноября 1957 года Мильман израсходовал 1000 рублей на Валю, которую и повез с собой в Москву.

Мильман упорно отказывался дать правдоподобные объяснения по поводу происхождения денег в тот период и категорически отрицал получение какой-либо суммы в колхозе.

Поскольку версия о получении Мильманом денег в колхозе в ходе следствия подкрепилась, была предпринята попытка вторично допросить председателя колхоза и членов правления, а также одновременно произвести ревизию кассы колхоза. В колхоз был командирован следователь, который и допросил председателя колхоза.

Допрос был успешным, и председатель колхоза сознался в передаче Мильману 11 тысяч рублей из колхозной кассы взаимопомощи на приобретение легковых машин.

Ревизия подтвердила, что за кассиром в течение года числится задолженность в 11 тысяч рублей, выданных ему 31 октября 1957 года. Кассир подтвердил, что на основании решения правления колхоза он вручил Мильману в кабинете председателя без расписки 11 тысяч рублей на покупку легковых автомашин.

Свои показания председатель колхоза: и кассир подтвердили и на очной ставке с Мильманом, который вынужден был сознаться в получении 11 тысяч рублей, но стал утверждать, что деньги дал; ему председатель колхоза из своих «личных сбережений» «заимообразно» до «издания книги».

Эти объяснения Мильмана были опровергнуты изъятыми у него документами и показаниями перечисленных лиц, причем кассир сообщил характерные особенности портфеля Мильмана, в который он помогал укладывать колхозные деньги, и сразу же опознал этот портфель среди других. Тот же кассир приезжал к Мильману в гостиницу «Украина» 8–9 ноября 1957 года, Мильман в его присутствии звонил куда-то и якобы с кем-то говорил по поводу машин и, убедив представителя колхоза в реальности их получения, попросил подождать пару недель.

В дальнейшем Мильман начал уклоняться от встреч с посланцами колхоза и деньги колхозу не вернул.

Немалый ущерб причинил Рафа Миль и другим организациям, руководители которых оказались ротозеями и, веря басням афериста, оплачивали за государственный счет номера в гостиницах и Доме приезжих, выделяя в распоряжение «писателя» Романовского автомашины, стенографисток и секретарей, устраивали в его честь торжественные приёмы и оказывали внимание.

Несмотря на доказанность предъявленного обвинения, Роман Ефимович упорно не хотел сдаваться. Требуя дать ему свободу (во имя его любимого детища— книги «Каким быть?»), Мильман клятвенно заявлял, что в 1965 году тома этой книги «лягут на полки 40 тысяч наших библиотек. Новое прицельное дальнобойное орудие выйдет на линию огня!»

Верховный Суд РСФСР решил прекратить «литературную» деятельность опасного преступника и не дать ему возможности выпустить на линию «новое дальнобойное орудие».

Рассмотрев дело по обвинению Мильмана, суд признал, его виновным в хищении государственных и кооперативных средств в крупных размерах, а также в мошенническом получении денег у некоторых лиц.

Верховный Суд отметил в приговоре, что Мильман не раскаялся в совершенных им тяжких преступлениях и, стремясь уйти от ответственности за содеянное, прибегал к многочисленным выпадам провокационного порядка как в стадии предварительного, так и судебного следствия, в связи с чем для исправления Мильмана необходимо применение мер исправительно-трудового воздействия в виде длительного лишения свободы.

На этот раз Мильману от наказания уйти не удалось, и он до сих пор пребывает в исправительно-трудовой колонии, имея полную возможность всерьез задуматься над вопросами перевоспитания человека и лично для себя решить «каким же быть?».

В. К. ПОПОВА

СЧАСТЬЕ и ПОКОЙ человека

ОДНАЖДЫ ЯВИЛАСЬ ко мне свидетельница — старая женщина. После допроса она сказала:

— Что же ты, доченька, выбрала такую работу? Сколько же терпенья надо! Сколько грязи, да и слез проходит перед твоими глазами!

— Почему вы так думаете?

— Ну, как же! Убьют кого-нибудь — родственники плачут, посадят кого-нибудь — тоже родственники плачут. Одни слезы!

Я ответила, что с грязью мы не просто встречаемся, а боремся с ней, что слезы, конечно, бывают, но наша работа приносит радость и покой в дом честных людей. При этом я вспомнила одно дело, которое мне когда-то пришлось вести. Оно, конечно, очень небольшое, но могло быть наглядной иллюстрацией моих слов о том, что наша работа действительно приносит честным людям радость.

Об этом деле я и решила рассказать.

В то время я работала в Прибалтике. Однажды была дежурным следователем по городу. С утра все было спокойно, никаких происшествий, никаких вызовов. Около 9 часов вечера раздался звонок по телефону и сообщили, что на улице Революции, дом 36, в квартире 8 повесился гражданин Петров. Сообщавшая об этом назвалась женой Петрова.

Я сразу же на дежурной машине выехала на место происшествия. Прибыв к указанному дому, я была несколько удивлена тем, что здесь никого не было: обычно, когда приезжаешь на место происшествия, особенно если есть труп, то собирается толпа, иногда такая, что с трудом удается пробраться в квартиру. Отсутствие людей меня как-то насторожило. Я поднялась на второй этаж, позвонила. Дверь приоткрыла женщина. На мой вопрос: «Здесь ли живет гражданин Петров?» — она ничего не ответила и закрыла передо мной дверь. Я позвонила вторично. На этот раз дверь открыл мужчина лет 35–36. С сильной проседью волосы, строгое серьезное лицо. Назвав себя, я вошла в квартиру.

Когда я вошла, то прежде всего обратила внимание на то, что в комнате царила обстановка какой-то удрученности, растерянности. Все смотрели на меня испуганными глазами.

Кроме хозяина дома, назвавшегося Смирновым, в комнате находился еще новорожденный ребенок, а также, как выяснилось потом, жена хозяина — женщина небольшого роста, на первый взгляд мало приметная. Здесь же сидели две старушки — мать хозяина дома и мать Зинаиды Сергеевны, его жены. Все были чем-то очень взволнованы. Меня спросили, чем вызван приезд. Я не решилась сразу сказать им о причине приезда, так как у меня мгновенно промелькнула мысль, что труп спрятан, что здесь имело место не самоубийство, а убийство, что от меня хотят что-то скрыть. Поэтому я решила убедиться, что это действительно квартира Петрова, и спросила об этом. Мне ответили, что да, Петров — брат Зинаиды Сергеевны. Далее я выяснила, что он не женат и никогда жены у него не было, что в настоящей момент он на работе.

Мои сомнения рассеялись тут же, так как буквально в этот момент в квартиру вошел молодой человек и мне сказали: «А вот и сам Петров». Я проверила документы, спросила, где он был. На мои вопросы Петров ответил, что был на работе, проживает в этой квартире, не женат.

Теперь стало понятно, что никакого трупа нет, что кто-то с какой-то непонятной для меня целью специально вызвал сюда работника прокуратуры. Тогда я объяснила семье Смирновых, чем вызван приезд, и спросила, что же все-таки здесь происходит?

Все наперебой стали рассказывать мне, что на протяжении двух месяцев семья подвергается травле. В первый же день, когда Зинаида Сергеевна приехала из родильного дома с новорожденной дочкой Леночкой, в квартиру пришли работники «скорой помощи». Войдя с носилками, они заявили, что звонил муж Зинаиды Сергеевны и в связи с тем, что у нее открылось сильное кровотечение, вызвал «скорую помощь». Зинаида Сергеевна рассказывает, что к этому времени она уже хорошо себя чувствовала и была потрясена происшедшим случаем.

Буквально через два дня приехала неотложная помощь и врач сказал, что явился по вызову матери к больному ребенку, у которого расстройство желудка, очень опасное для новорожденных.

Затем по вызову кого-то приехали из пожарной команды, из милиции: якобы Смирнов избивает свою жену и она кричит на весь дом, нарушая покой соседей. И, наконец, приехали мы, работники прокуратуры.

Но это были не все формы той травли, которая велась в отношении семьи Смирновых. В квартире постоянно звонил телефон: по телефону оскорбляли всех членов семьи.

Эти звонки продолжались и ночью, что нарушало покой семьи, не давало спать ребенку. Зинаида Сергеевна показала телефон, который был накрыт подушкой, чтобы звонки были не такими громкими и не будили ребенка.

80-летняя старушка Смирнова протянула ко мне дрожащие руки и сказала:

— Посмотрите, это руки труженицы. Я проработала всю жизнь и заслужила отдых и покой, а вчера мне по телефону сказали: «Что, старая ведьма, ты еще не подохла?»

Все это так взволновало меня, что я решила во что бы то ни стало установить, кто занимается хулиганством, и прекратить это безобразие.

Я обратила внимание на то, что пока женщины наперебой рассказывали о происшедшем, сам Смирнов все время молчал. Только по его сжатым губам и желвакам я чувствовала, что он сильно волнуется. Посмотрев на него, я спокойно спросила:

— А чем вы можете объяснить все это?

Ничего не отвечая по существу, Смирнов сказал, что зайдет завтра ко мне на работу и выскажет свои предположения.

Я извинилась перед семьей Смирновых и уехала обратно, но эти дрожащие, натруженные руки старой женщины не давали мне покоя. С нетерпением я ждала следующего дня.

В назначенное время Смирнов явился в прокуратуру и рассказал, что со своей женой, Зинаидой Сергеевной, он живет уже 14 лет, познакомились они еще в школе. Отношения у них были очень хорошие — дружеские, теплые, они уважали друг друга. Однако на протяжении 13 лет у них не было детей. Желание иметь ребенка на какое-то время заслонило то хорошее, что было между супругами, и в это время он познакомился с одной женщиной, Валентиной.

Она проявляла к нему сочувствие, пыталась успокоить его, и, как сказал сам Смирнов, у него появилось непреодолимое желание встречаться с этой женщиной. Встречи их были, может быть, и не очень частыми, но, по его словам, приносили ему радость. У Валентины был ребенок, и это тоже привлекало к ней Смирнова.

В то время, как отношения их, казалось, становились все ближе, он узнал, что его жена должна родить. Это известие было для него большой радостью. Чтобы не причинить неприятности дома, Смирнов встретился с Валентиной и сказал, что они не должны больше видеться, что между ними все кончено, так как он поступил нечестно по отношению к своей жене.

Валентина согласилась с ним. Однако с первого же дня, как Зинаида Сергеевна выписалась из родильного дома, началась травля, о которой мне уже рассказывали.

Юрий Александрович Смирнов при этом заявил, что он не уверен в том, что все это — дело рук Валентины, он никогда не слышал по телефону ее голоса. Правда, были случаи, когда по телефону никто не отвечал, слышно было только постукивание по трубке телефонного аппарата. Но все же ему казалось, что это либо организовано Валентиной, либо кто-то использовал отношения, существовавшие между ними, хотя, как выразился Смирнов, личных врагов у него нет, никто не может желать ему зла, так что подозревать ему некого.

Немного помолчав, как бы анализируя свои отношения, Юрий Александрович продолжал:

— После того, как начались эти неприятности, у жены появились подозрения, отношения стали натянутыми, в доме сложилась тяжелая обстановка, несмотря на появление долгожданного ребенка.

Рассказ свой Смирнов закончил словами:

— Помогите нам!

Судьба этой семьи вдруг стала мне настолько близкой, что, несмотря на то, что это дело было подследственно органам милиции, я попросила прокурора оставить его в моем производстве и сразу же начала работу.

Как следователь, я понимала, что преступника можно найти через телефонный автомат. С этой целью я получила разрешение семьи Смирновых контролировать их телефонные разговоры и официальное разрешение начальника телефонной станции, после чего начала дежурить на станции.

Я дежурила каждый день с 6 часов вечера до 11–12 часов ночи.

Дежурный по станции посадил меня перед аппаратом, показал глазочек и сказал:

— Когда загорится красный свет — снимайте трубку, значит, кто-то звонит в квартиру Смирновых. Немедленно сообщите об этом мне, и я установлю, откуда звонят.

Ждать долго не пришлось. Вскоре загорелся огонек, я сняла трубку, услышала, как какой-то мужчина обратился к Зинаиде Сергеевне и обозвал ее нецензурными словами. Дежурный, которому я сигнализировала, сообщил мне, что говорят из телефона-автомата на улице Свободы. Ехать туда было бессмысленно, так как улица находилась далеко от телефонной станции. Но я знала, что буквально рядом с этим автоматом находится еще один автомат, и поняла, что если это организованное хулиганство, то следующий звонок будет оттуда. И действительно, через несколько минут снова загорелась красная лампочка, и опять вызвали Зинаиду Сергеевну. На этот раз звонила женщина. Хорошо зная город, я представляла себе, что следующий звонок должен быть из автомата на вокзале, так оно и было. Звонки в этот день закончились с телефона-автомата на Вокзальной улице.

Таким образом, я убедилась, что травля продолжается, но кто занимается этим, кто организует ее — осталось загадкой. Так продолжалось в течение многих дней. Каждый день я слышала, как оскорбляли всех членов семьи Смирновых. Но каждый раз это были звонки из телефонов-автоматов. Голоса были разные. Я чувствовала, что пока не могу сказать ничего определенного, но, вспоминая обстановку в семье Смирновых, я говорила себе, что не уйду с телефонной станции до тех пор, пока не установлю личность преступника.

И вот на 26-й день мне повезло, в 11 часов вечера, после нескольких обычных звонков из телефонов-автоматов, снова загорелась лампочка. Подняв трубку, я услышала мужской голос. В нецензурной форме человек обратился к Зинаиде Сергеевне и начал с ней грубый разговор. Зинаида Сергеевна, проинструктированная мною, не повесила трубки сразу, а поддерживала разговор, и дежурный установил, что звонили из общежития железнодорожников, по телефону, установленному на втором этаже этого общежития, в конце коридора. Я вскочила с места, на ходу накинула пальто, села в милицейский мотоцикл, который ждал меня, и мы отправились в общежитие. Я очень беспокоилась, что мы не успеем, и все торопила водителя.

Подъехав к общежитию, я буквально влетела на второй этаж, пробежала по коридору и только перед самой кухней, где оказался телефон, постаралась принять спокойный вид. Войдя в кухню, я увидела, что какой-то молодой человек разговаривал по телефону, а вокруг него сидело много ребят, которые смеялись вместе с ним. Одной рукой я предъявила удостоверение, другой взяла телефонную трубку, и, услышав голос Зинаиды Сергеевны, убедившись в том, что разговор велся действительно с ней, сказала:

— Зинаида Сергеевна, все в порядке, положите трубку.

После этого я пригласила молодого человека в комнату для беседы. Он перепугался, начал говорить, что никогда ничем плохим не занимался, что он честный человек и не понимает, о чем я собираюсь с ним разговаривать. Меня же интересовал только один вопрос: откуда ему известен номер телефона Смирновых, почему он стал туда звонить и кто дал ему право в такой форме разговаривать с женщиной. Когда я сказала Александрову — моему собеседнику, что этой женщине 36 лет, что у нее семья, маленький ребенок, — он совершенно растерялся и рассказал, что часов в 5 вечера в общежитие позвонила какая-то женщина. Разговаривала она очень вульгарно, дала понять, что она человек отнюдь не строгой нравственности. Сказала, что хочет познакомиться с ним, и попросила в 11 часов вечера позвонить ей домой. Она назвала ему номер телефона Смирновых и сказала, что зовут ее Зиночка.

— Вот я и позвонил, — пояснил Александров, но поскольку она разговаривала со мной в такой вульгарной форме, я счел возможным также грубо разговаривать с ней.

Он клялся, что никогда больше не будет звонить по этому телефону. Но мне такого обещания было мало. Посмотрев на этого, в общем хорошего рабочего парня, я поняла, что он может помочь мне раскрыть преступление.

— Если ты не хулиган, — сказала я ему, — не организатор этого, то договоримся, что, когда в следующий раз этот же голос позвонит в общежитие, ты передашь трубку какому-нибудь приятелю, а сам в это время позвонишь мне.

Я дала ему свой служебный телефон и телефон станции, где я находилась по вечерам. Он согласился.

Через несколько дней в моем рабочем кабинете раздался телефонный звонок. В трубку кричал Александров.

— Скорей, она звонит, мой приятель с ней разговаривает.

Я села в автомашину и помчалась на телефонную станцию. Там мне сообщили, что телефон общежития железнодорожников соединен с телефоном в квартире, и назвали адрес. Я сразу же поехала по названному адресу. Дверь мне открыла молоденькая девушка. Не заходя в квартиру, я спросила: «Кто еще есть в квартире?» Девушка ответила, что никого нет, она одна. Значит, говорить по телефону из этой квартиры могла только она.

Я начала с ней разговор так же, как с Александровым: откуда ей известен номер телефона, почему она туда звонит? Сначала девушка отвечала, что это ее знакомый, но при дальнейшем опросе выяснилось, что она не знает ни его имени, ни фамилии и не может сказать, где с ним познакомилась. Тогда я задала ей вопрос, кто дал ей телефон Смирновых и заставил звонить туда?

Между прочим, я уже знала, что квартира, в которую я приехала, принадлежит брату Валентины. Девушка рассказала, что она была домашней работницей Валентины, сидела с ее девочкой. Еще тогда Валентина попросила ее, чтобы каждый раз, когда она куда-нибудь идет, звонила бы по этому номеру телефона и говорила всякие гадости, и дала ей очень много монет для автомата. Потом она попросила дать этот номер телефона еще кому-нибудь из подружек, пусть они тоже звонят. Поскольку эта девушка часто ходила гулять со своим женихом, она и его попросила звонить. Я спросила ее, а кто же звонит и не отвечает, когда берут трубку. Она ответила, что не знает. Тогда я поинтересовалась, где живет Валентина. Она назвала улицу, и я вспомнила, что обычно звонки в поздний час кончались звонком из автомата на этой улице. Я официально допросила девушку и обязала ее на следующий день прийти ко мне со своим женихом. Он полностью подтвердил ее показания. Девушка, между прочим, рассказала, что и телефон общежития железнодорожников ей тоже дала Валентина и просила поговорить с ребятами и дать им телефон квартиры Смирновых.

Казалось, все ясно. Теперь было понятно, что оставаясь сама в стороне, Валентина была организатором этой травли. Я решила вызвать ее. Ко мне пришла красивая, молодая женщина, производившая впечатление крайне недалекого человека, в противоположность Зинаиде Сергеевне — умной, серьезной. Поговорив с ней, я еще раз убедилась в том, что наша версия об организации ею шантажа и травли Смирновых была правильной. Однако, несмотря на то, что я устроила очную ставку между Валентиной, ее бывшей домработницей и женихом девушки, она категорически отрицала свое участие в этом хулиганстве. Она утверждала, что на нее клевещут, что она ничего плохого этой семье не желает, что у нее были хорошие отношения со Смирновым, но потом она отказалась от встреч с ним и поэтому у нее нет никаких оснований для того, чтобы беспокоить его семью.

Однако вскоре я получила еще одно доказательство виновности Валентины. Как-то, проходя по площади, где находилось мореходное училище, я зашла в телефон-автомат, чтобы позвонить куда-то, и увидела, что прямо над аппаратом крупными буквами был написан телефон Смирновых, а внизу подписано «Зиночка». Расчет был определенный: Валентина решила, что когда курсанты мореходного училища уходят в увольнение, то, зайдя в будку и увидев этот номер, позвонят туда и таким образом появится еще одна возможность причинить беспокойство семье.

Теперь в моих руках было вещественное доказательство. Забыв, куда я собиралась звонить, я побежала в научно-технический отдел городской милиции и вернулась уже вместе со специалистом-фотографом, который и сфотографировал эту надпись, а я составила протокол осмотра. Оставалось достать образец почерка Валентины, и я поехала на место ее работы. Работала она экспедитором, и там оказалось очень много документов, заполненных ее рукой. Не нужно было быть специалистом-криминалистом, чтобы убедиться в тождестве почерка на документах и надписи в автомате. Через несколько дней я получила заключение эксперта, что надпись в телефонной будке сделана Валентиной. Теперь я могла закончить дело и направить его в суд.

Валентина была привлечена к уголовной ответственности и приговорена народным судом к трем годам лишения свободы. Но она осталась верна себе: пытаясь уйти от ответственности, она договорилась с кем-то, и в конце судебного заседания в зал вошли санитары с носилками и сказали, что только что звонили из суда, что свидетель Смирнов плохо себя почувствовал, и вызвали «скорую помощь». Однако это не помогло Валентине, мы тотчас же разгадали ее хитрость.

На этом дело было закончено.

Прошел год. Однажды я получила открытку, в которой Смирновы писали, что я сохранила их семью, принесла радость в их дом, сохранила ребенку отца, и в день рождения девочки родители и вся семья просили меня прийти к ним. Я подумала и приняла приглашение. Мне хотелось посмотреть на результат своего труда.

Придя вновь в эту квартиру, я увидела, что здесь все переменилось. Хотя мебель стояла на тех же местах, только телефон был освобожден от подушки, но создавалось впечатление, что в комнате стало светлее: все улыбались, были счастливы, а по комнате как основная героиня бегала маленькая белоголовая девочка. Я видела хорошую, здоровую семью, и вместе с ней я была счастлива. Старушки смотрели на меня, как на свою спасительницу. Поздравив девочку и всю семью, я вскоре ушла, но и выйдя из этой квартиры, я долго еще думала о том, что наш труд приносит честным людям радость.

Фамилии изменены во всех очерках.
Процесс размораживания.