Двое приятелей, таинственное убийство, дама в опасности, недоброжелатель на свободе. Классический рецепт, смешать, но не взбалтывать. Этот коктейль сам кого хочешь взболтает… Да, такую книгу просто обязана написать всякая уважающая себя девушка с гуманитарным образованием… если уж не получилось ничего такого пережить в реальности!

Ципоркина Инесса

Ужасно роковое проклятье

Глава 1. Абсурд как способ выживания

В тот незабываемый день бесповоротно изменилась вся моя жизнь. Настроение у меня было — гаже некуда. А во всем виновата моя детская вера в собственный профессионализм и что познания непременно на практике применять надо. Удивительная вещь информация: сколько ни копи этого добра — ее либо все равно не хватает, либо перебор — и тогда у ее владельца начинает портиться характер. Я, видит Бог, человек терпеливый и мягкий, как ангорский пледик, и постоянно стараюсь избегать конфликтов. За что теперь и поплатилась, поскольку всех разбаловала своей уступчивостью до невозможности. И вообще, опыт на человеке, то есть на мне, поставленный моим чертовым шефом, даже главврач концлагеря признал бы чересчур жестоким.

Началось все даже неплохо — с восторженного сообщения, что итальянская галерея, и притом самая престижная, согласилась выставить работы наших молодых художников. Я впала от новости в эйфорию и пробыла в ней минут семь — пока мне не объяснили, КОГО необходимо всучить итальянцам для выставки. Здесь моя эйфория тут же сменилась депрессией с суицидальным оттенком. Шеф, наверное, после звонка из Италии от счастья одурел совсем, а потом помедитировал у себя в кабинете по системе каких-нибудь лам-отшельников и в транс вошел. И в состоянии просветления совершил марш-бросок по запасникам. Короче, он вынес лилейными ручками на свет Божий худшие опусы пяти своих верных собутыльников. Притом, что у нас в галерее имеются и хорошие художники! Мои попытки убедить босса, что надо бы разбавить приличными вещами этот экскре… пардон, экспериментальный ассортимент результата не дали. А точнее, потерпели, как бы это помягче… сокрушительное фиаско, в общем. Что поделать, профессионализму никогда не победить могучего противника по имени протекционизм. А художникам вообще лучше не тратить времени зря на совершенствование каких-то там профессиональных качеств, а сразу рвануть по тусовкам на поиск связей. Если тебе живописец имя, имя крепи дружбой с крутыми!

С такими мыслями я пришла домой после утомительного дня и с ужасом обнаружила, что запас неприятных сюрпризов отнюдь не исчерпан. Моя однокомнатная квартирка, в которой и левретке было бы тесновато, подверглась в отсутствие хозяйки, то есть меня, тщательнейшему обыску. Что можно было здесь искать, ума не приложу. Тем не менее, таинственные сыщики перерыли все уголки, ящики, антресоли, оторвали старые обои, которые, как я догадываюсь, вздохнули: "Наконец-то!" и с наслаждением упали им на головы. Вначале решив, что произошло банальное ограбление, я кинулась к заначке на ремонт этой берлоги. Но мои 400 долларов мирно посапывали в кожаной папочке, рядом со свидетельством о рождении и медицинской картой. Правда, было заметно: в бумагах кто-то основательно порылся, но денег не взял — может, не заметил? И хорошо, что у меня патологическая нелюбовь к хламу, десятилетиями пылящемуся по кладовкам и балконам, не то я бы в нем утонула после нашествия маньяков сыска. Уборка и очистка стен от безнадежно отклеившихся обоев все-таки заняли весь вечер и большую часть ночи, но зато я разобрала даже те небольшие залежи старых свитеров, сумочек с оторванными ремешками, коробок из-под обуви и старых черновиков, которые давно стоило сдать в утиль, да все как-то руки не доходили. Даже местные бомжи шарахнулись, встретив у помойных баков в третьем часу ночи всклокоченную злобную особу в мужском комбинезоне и с огромным мешком старья за плечами. Этим пугалом была я.

Уже на рассвете рухнув в постель, я предалась самым мрачным размышлениям. Почему бы мне с утра пораньше не кинуться в милицию? Заяву написать — о диком, без санкции прокурора, досмотре, произведенном над жилплощадью одной ни в чем криминальном не замеченной гражданки. Правда, сомневаюсь, что они станут заниматься мелочами. Сколько у моих знакомых грабили квартиры, угоняли автомобили — ничего не нашлось! А простое вторжение в частные владения, когда весь ущерб — моральный… Да кто станет возиться с оскорбленным самолюбием незаконно обысканного человека? Нам, русским, корыстная мысль: "во что бы оценить нанесенный мне психологический урон?" вообще не свойственна. Нет у нас хитрюг-адвокатов, на такие мысли наводящих. И психоаналитики, исцеляющие от психотравм, у нас не очень популярны. После любой катастрофы мы в голос рыдаем над погибшим имуществом — и идем зарабатывать на новое, любую депрессию переносим, словно грипп — на ногах, принимая грамм по двести перед сном. Если уж совсем плохо, можем выступить в ток-шоу "Тема", "Моя семья" и "Где наша не пропадала". То ли мораль у нас отсутствует, то ли ей вообще нельзя ущерб нанести? А содрать бы с этого подлеца-сыскаря компенсацию за мои ночные мучения, этак с полмиллиончика зеленых, а?

Опять меня занесло, как на американских горках. Неудивительно — я страшно зла на моего тупого шефа. Но, как говорится: "Ты этого хотел, Жорж Данден!" — сама виновата, лизоблюдка. Мне бы запугать его сразу, как стала хранителем фондов: "Знай свое место, гнида!", а не деликатничать: "Вы, конечно, меня понимаете… Ваша интуиция вам верно подсказала… Это хорошая идея…" Он и возомнил себя большим специалистом. А теперь… Неужели придется мне позориться перед итальянцами — подсовывать им кошмарную экспозицию "Дармобрудер в отрыве" (это не изощренное ругательство, а фамилия босса)? Бедные итальянские поклонники российского искусства! Их ждет целый кладезь славянской загадочности, черт бы подрал моего шефа.

Нет, надо поберечь нервы. Отвлекусь-ка я! Кто и что мог искать в моей многострадальной квартире? Златых гор я не имею, рубинов падишаха не храню, секретов Пентагона не перехватываю, наркотиками и оружием не торгую. Зачем же обыскивать нищую обывательницу? Поразмыслив в таком духе остаток ночи, утром я пришла к единственному разумному выводу: кто-то просто перепутал адреса. Неважно, кто — мафия, ФСБ, ЦРУ или Институт археологии. Видимо, зря потрудившиеся ищейки уже получили нагоняй от своего начальства. Так что мне незачем даже замки менять, проштрафившиеся сыскари больше не вернутся. Вздохнув с облегчением, я, вялая от недосыпания, вернулась к обычному образу жизни.

Первым пунктом в списке неприятных дел стояли переговоры с итальянцами, грядущие ровно через месяц. Придется мне создавать конфетку из дерьма, облюбованного боссом. Итальянцы приедут и скажут: "Бон джорно, сеньори! Кого вы нам предложите, дабы усладить взоры?" А мы им: "Вот, извольте, самостийные русские непризнанные гении!" и покажем этих левшей, которые хоть и не умеют блох подковывать, зато успешно их разводят. Тут разозленные наследники античности забросают гнилыми помидорами "русскую сторону", то есть меня, горемычную. Нет, надо бы еще разок поговорить с Дармобрудером. Шеф, конечно, страдает олигофренией в легкой форме, но моя знакомая, психиатр-дефектолог, утверждает, что если повторить дебилу или имбециллу несложную истину раз пять-десять, то он поймет, а если не поймет, то запомнит механически.

Увы, дебилы-имбециллы — Эйнштейны в сравнении с боссом. Так что все мои аргументы: живопись в стиле раскрашенной фотографии и скульптура китчевого дизайна лет двадцать назад тихо-мирно отошли себе на задний план и уже на арт-рынке не котируются — для него это как об стенку горох. Пораспинавшись около часа и всласть наглядевшись на его дурацкую ухмылочку: "Болтай-болтай, мы и сами с усами!", я, наконец, взорвалась воплем, что Россия и так выглядит провинциалкой, так что нет нужды в наложенную кучу дерьма добавлять. Тут меня и выставили из кабинета вон. С одной стороны, я понимаю Дармобрудера — он безграмотный олух и реагирует на впечатления от личных контактов, а не на советы экспертов. Все чиновники так делают, а иначе Москву не украшали бы сооружения вроде Христофора Колумба, слегка подретушированного и нагло выданного за Петра Великого, и "утюга на болоте" имени Христа Спасителя. С другой стороны, наша галерея с неутешительным названием "Кома-АРТ" не настолько процветает, чтобы разбрасываться международными выставками направо-налево. Но я выхожу из игры. Положительные персонажи боевиков говорят в таком случае: "Я сделал все, что мог!" После этой фразы вбегают плохие парни и парой очередей из автоматов превращают хороших парней в дуршлаг для макарон.

Со мной произошло примерно то же. Пусть я не уволена — зато теперь за моей особой бдит Эмма Ноевна Жрушко. Эмма — женщина высоких служебно-охранных достоинств. Она не позволит подчиненному лицу предаваться беспочвенным фантазиям. Хотя для самой Эммы паранойя — наивысшая форма духовного совершенства. Сама Ноевна давным-давно этой вершины достигла. Помимо небывалой внутренней красоты, она еще и упоительна хороша собой: серые (а может, седые) волосы вечно стоят на голове "взрывчиком", свисая на лицо и плечи сосулькообразными "завлекалочками", торчащие, как у кролика, зубы при виде шефа обнажаются в восторженном оскале, по шее можно анатомию мышц и сухожилий изучать, длинная сутулая фигура постоянно трясется и приседает от возбуждения, очки на носу всегда сидят криво — для изысканности облика, наверное. Она так напоминает грязноватого зоосадовского страуса, что мы дали ей прозвище "Эму". Шеф, видать, надеется, что западным галерейщикам не устоять перед красой Ноевой дочери.

Художественным изыскам Дармобрудера Эмма возражать не будет: ей без разницы. Жрушко — типичный неумеха-гуманитарий, смертельно боится увольнения, а потому беспрекословна, исполнительна и удобна в обращении — наподобие стиральной машины "Самсунг". К тому же с современным искусством Эму незнакома в принципе, для нее любой стиль после серебряного века — порнография и извращение высоких духовных идеалов. Когда я впервые при ней употребила термин "ассамбляж", обозначающий вполне пристойное выставочное мероприятие, Ноевна побагровела как свекольный отвар. После летучки Жрушко прямо в буфете прочла нашему коллективу нотацию о незыблемых рамках приличия, положенных порядочной женщине, даже если та искусствовед. Ну вот, теперь я для нее что-то вроде младшей прислужницы в храме искусств, где она сама — верховная жрица. И Эмма затаив дыхание ждет моих ритуальных танцев поклонения. Что ж, поплясать придется, надо же потешить старушкино самолюбие.

Как в игре "монополька", с порога замдиректорского кабинета — моего кабинета! — я в одночасье переместилась на пару ступенек вниз, на должность простого хранителя отнюдь не роскошных фондов. И все мои усилия, потраченные на прорыв к вершинам — Шарику под хвост. Хорошо тем, кто умеет держать удар. Надо сделать хорошую мину и блефовать до последнего. Ну, не в запой же мне ударяться! Я сильная, я выдержу, я даже шоколадный торт не стану покупать! И буду лелеять надежду на чудо: а вдруг итальянцы мазохисты? И им понравится? Хотя — тут я опять приуныла — глава делегации человек образованный, уважаемый, с высокой репутацией, потомок древней родовитой фамилии. Дворянин со вкусом и хорошим образованием не сможет полюбить творения дармобрудеровских, э-э-э, переводя на литературный язык, представителей нетрадиционной сексуальной ориентации с тяжелыми дефектами психики. А-а, черт бы побрал все начальство на свете!

В общем, торт не торт, а бутылку "Мартини" я приобрела. В беспамятство она меня не погрузила, но я была здорово навеселе, когда позвонили в дверь. Пришла без звонка, по наитию, самая энергичная из моих подруг. Насколько я знаю Ирку, она ни одну прямую кишку не считает безвыходной. Ириша — человек, сопереживающий ближнему по-европейски активно. У нее всегда найдется десяток добрых советов для пострадавшего, пусть и совершенно неприемлемых. Глядишь, бедолага отвлекся, ругает Ирку почем зря за глупые выдумки — а отчаяние понемногу ослабевает. А еще Ириша умеет взбодрить любого неудачника женского пола — с нами, женщинами, шоппинг прямо чудеса творит. Было такое определение для политических взглядов — "сочувствующий". Моя подружка — "сочувствующая" не по политическим, а по человеческим взглядам. Сейчас она будет меня врачевать: либо потащит по магазинам, и там я в подпитии наделаю массу глупостей; либо станет с упоением демонстрировать собственную добычу. Ириша — Артемида распродаж, безжалостный кондор бутиков, ас-истребитель товаров с 20-30-50-процентной скидкой. Она нюхом чует, где происходит уценка дорогущих вещиц, выпущенных "родными" Ферре, Москино, Версаче и Бог знает, кем еще. Ощутив знакомое покалывание в спинном мозге, Ирка предается оргии приобретательства.

Обладая великолепной долговязой фигуркой и личиком, похожим на райское яблочко, Ирочка сроду не испытывала комплекса толстухи. Ее не волнует, если проклятые фирменные шмотки не подходят по фасону или — для меня это просто мука мученическая — по размеру. Не знаю, что за порочное наслаждение находит Ирка в бессистемном приобретении супермодных тряпок. По мне, они лишь тем и хороши, что продаются на треть или на половину дешевле обычной цены — до 15 июля или до 1 сентября, о чем завлекательно оповещает бирка. Большинство женщин поддерживает мою Артемиду в этом заблуждении. А вот я — унылое исключение из общего правила: не выношу магазинов, терпеть не могу заходить в каждую застекленную от пола до потолка лавку и с упорством маньяка тискать потными руками кофточки-юбочки, если понимаю: денег на их покупку мне не хватит ни сегодня, ни вообще. Но вот что удивительно: Ирка тратит на одежду раза в два меньше, чем я. Все тряпки она покупает заранее, когда в них нет острой нужды, а потому и выбирает их самым придирчивым образом. А я тяну до последнего — и хватаю первую же более ли менее подходящую — где уж тут привередничать! Вот так всегда: интуиция приводит к победе быстрее, чем нудные логические подходы.

И вот Ирка, воплощение женской логики, расцеловала меня и задала привычный вопрос: "Как дела?", а я безрадостно приступила к перечислению своих неурядиц. Тем временем неунывающая моя подруженька присоединилась к распитию алкогольных напитков.

— Слушай, мася, — тараторила Ирка, сооружая коктейль из остатков мартини, — не принимай близко к сердцу! Все образуется! Чтобы что-то получить, надо это оплатить. Ну и пусть итальянцы не согласятся на ваших немытых придурков, зато твой Дармобрудер поймет, что ты его предупредила. Он вернет тебе место зама, а то и вице-президента! Есть вас вице-президент?

— Ага! — мрачно согласилась я, крутя рюмку в пальцах, — Будь он жителем загнивающего Запада! В России любой, по собственной вине обложавшись, не каяться будет, а зло сорвет на подчиненном. Потом он напьется и будет рассказывать, что его подставили. И когда итальянцы повернут нам филейную часть, Дармобрудер падет на грудь Эму. Они хором восплачут и возрыдают, а, отсморкавшись, упрекнут меня в недостатке рвения — тоже хором. После чего с меня снимут премию, а то и кусок зарплаты.

— Ну, перестань! — взмолилась Ирка, тряхнув русой, аккуратно выстриженной стильными клочками, шевелюрой, — Лучше давай развеемся. Поедем…

— По магазинам! — привычно закончила я недоговоренную фразу, — Нет, солнце мое, ехать с тобой по магазинам, да еще в таком податливом состоянии — уголовное преступление. Против моего кошелька. Я вернусь с горой ненужного шмотья, и мой ремонт придется отложить — до всплытия Атлантиды. Лучше будь другом: сходи вниз, в магазин, купи еще винца, а я сварганю ужин. Проведем этот вечер у камина, как две сплетницы-домоседки. Вспомним юность, годы золотые.

— Ну, хорошо, — покладисто согласилась Ирка и метнулась к двери, — Сделаешь пиццу, по рукам?

Пицца — мое коронное и запретное блюдо. Я готовлю его только для гостей и никогда — для себя. Если есть у современной женщины заветная мечта, то это — заболеть дистрофией и булимией одновременно. Не думать ни о калориях, ни о килограммах, ни о размерах, ни о тренажерах. Жрать, жрать, жрать и худеть, худеть, худеть…

Ирка вернулась с новой порцией мартини, пока я энергично месила тесто. Когда я стряпаю, на меня нападает демон откровенности. Услышав от меня богатый подробностями рассказ о вчерашнем таинственном досмотре, в результате которого я повыбрасывала на помойку все накопившееся старье и вдребезги не выспалась, Ириша не на шутку перепугалась. Она получает второе образование в каком-то юридическом экстернате, собирается менять профессию искусствоведа на более выгодную, будет юристом по авторскому праву. Теперь ей, как будущему специалисту, везде мерещатся криминальные деяния. Ирка начала предлагать самые невообразимые версии: а вдруг мне в квартиру подбросили ценную информацию, о которой я понятия не имею, или среди старья, оставшегося после дедушкиной смерти, спрятан клад, а может быть, тот, кто жил в этой квартире до меня, заховал в кладке стены что-то этакое… Здесь я ее остановила и предложила вскрыть обивку на всех стульях в доме. Чем черт не шутит, пока Бог спит? Но Ирка не обиделась. Она человек легкий: легконогий, легкомысленный и легковерный. Мне иногда хочется быть такой же. Наверное, ей весь мир кажется розово-золотым, будто облако на закате, а неисправные трубы поют, как соловьи в любовном угаре. Хорошо быть оптимистом! В тот вечер, под влиянием выпитого, я тоже твердо решила стать оптимисткой.

Пробуждение изничтожило благие намерения и радужные надежды на корню. Нет, похмелья со мной не случилось, и кошмары меня не мучили — само будничное утро не радовало. Зудение будильника, сквозняк из распахнутого окна, холодный пол ванной, мелкий подхалимаж моего кота Прудона, требующего кормежки до того, как я окончательно проснусь и почищу зубы. До чего же утомительно быть женщиной эмансипированной, деловой и независимой! Чует мое сердце: однажды я откажусь от карьеры и стану аленьким цветочком на клумбе какого-нибудь заботливого садовника. Надеюсь, она не окажется клумбой перед домом престарелых.

Я ехала на работу, размышляя: может, удастся усмирить Эму, набрать среди проклятых опусов десяток — ну хоть пяток! — приемлемых вещиц? Ведь и мой профит на итальянском контакте составил бы оплаченную поездку в Италию — на весь срок выставки. Ну чем не "сон в летнюю ночь"! Там уж я не буду сидеть бабой на чайнике между кассой и смотрителем зала. Объездить теплую, благословенную страну, этот огромный музей под открытым небом, поговорить на певучем итальянском языке, который я почти забыла, посидеть в настоящей итальянской траттории — давняя и, похоже, неисполнимая мечта. Интересно, из какого города к нам приедут? Кажется, из Флоренции?

Жрушко встретила меня таким лицом, что мои эфемерные мечты об Италии и палаццо Питти (в них я удобно пряталась от прессинга утреннего метро) вмиг разлетелись стаей тропических бабочек. Ну что Ноевне стоит хоть разочек подарить мне свою коронную улыбку, припасенную для шефа? Представьте: рот полуоткрыт и растянут, как у взнузданной лошади, голова беспрерывно кивает, бледные десны чудно гармонируют с огромными желтыми зубами — от такого очарования не грех и отнять чуток. Увы! Мне, жалкому хранителю убогих фондов, узреть нечто подобное не дозволено — рылом не вышла. Разве можно тратить сокровища на бесстыжих молодых нахалок? Жрушко упоена свалившейся на нее властью. А власть и брюзгливая физиономия для тетенек ее типа нераздельны. Поэтому мы с Ноевной двинулись в фонды, не тратя времени на ненужные сантименты вроде разных там "Здравствуйте, как вы хорошо выглядите!". Нас ожидали сомнительные шедевры, полюбившиеся Дармобрудеру-покровителю искусства.

Я перебирала и компоновала глупо размалеванные коллажи из газетных вырезок, фаянсовые миски с неприличными надписями, кривые статуэтки из обрезков ржавых труб, раз за разом, снова и снова, но общее ощущение чего-то самодеятельного, давным-давно устаревшего и невыразимо скучного не исчезало. Для моего шефа самое важное в художнике — грубый эпатаж всех и вся, самый верный способ завлечь зрителя — напугать того по потери пульса, самая надежная раскрутка — громкий скандал в прессе. Поэтому и любимые авторы — бездарности, яростно клеймящие неважно что — обязательно с применением якобы оригинальной художественной техники. Например, хорошо поклеить на полотно дисконтные карты дорогих магазинов, составив из них неприличное ругательство, тем самым обличая алчность и коммерциализацию. Но на это, правда, у наших левшей никогда не будет дисконтных карт, даже поддельных. Еще Дармобрудеры глубоко почитают "православие-самодержавие-народность" — за незатейливость идеи, а потому их любимцы вечно ваяют нетленку с изображениями Бориса и Глеба, Пересвета и Осляби, плаксы Ярославны и традиционалистки Сердобовой. С эстетическими пристрастиями шефа трусиха Ноевна согласилась только по долгу службы, и ее поведение было несколько напряженным возле украшенных матюками супниц, но при появлении очередного кисло-сладкого "Крещения Руси" Эму просто расцвела. Ну, все, началось!

— Ах, как глубоко, как духовно… Какая многослойность идеи, какая цельность содержания, какая осмысленность гаммы и выразительность форм!

— По-моему, несколько слащаво, — сухо заметила я.

— Что вы, милочка! — бурно возмутилась голенастая энтузиастка, тряся "взрывчиком" на макушке, — Слащавость — только форма! Содержание намного важнее, оно доминирует и превалирует!

Кажется, меня ждет тяжелый месяц.

Сколь ни ужасны были эти четыре недели, но царь Соломон не зря носил, не снимая, колечко с нехитрой надписью: "И это пройдет" — и вот, срок моей каторги подходит к концу. Я мучилась тревожным ожиданием приезда партнеров, скандальной демонстрации всей этой дряни и язвительных итальянских улыбок. У меня даже не было уверенности, что они вообще захотят приехать, если хоть глазком заглянут в присланный им каталог выставки. Но случилось невероятное! Итальянцы позвонили и подтвердили прибытие! На следующей неделе Жрушко будет вести переговоры, а я — подавать чай-кофе, джин-тоник и делать вид, что ни слова не знаю по-иностранному. У Дармобрудера целых две мании: величия и преследования. Он надеется, что глупые итальяшки станут обговаривать на родном языке всякие чрезвычайно важные детали, не обращая внимания на девицу с подносом. А я в кои веки поработаю суперагентом. Надо будет стребовать с босса прибавку, если он вздумает поменять мне имя на Никита или Мата Хари.

Впарь я итальяшкам этих уродов — мне дадут небольшое вознаграждение, одобрительно похлопают по плечику… Что ж, премия чуть-чуть скрасит унылую московскую осень, пока мерзкая страусиха будет разгуливать по тратториям. Ох, чует мое сердце, она поедет фонды сопровождать, а я останусь дома, у разбитого корыта, с носом, красным от ежегодного насморка. Она весь месяц работала на этот результат: сладко вторила боссу, ходила за ним хвостом, с трепетом в голосе цитировала его изречения, словно библейские заповеди, причем в присутствии автора. Надо было видеть реакцию Дармобрудера: он краснел, как девица на смотринах, стыдливо отмахивался от панегириков, а будь у него коса до пояса, он бы ее теребил от смущения. Гнусная подпевала добилась своего: шеф не может без нее обходиться, подсел на Жрушко, как на наркотик, и теперь ежеминутно зовет Эму в кабинет — для получения очередной дозы. Ну как такое сокровище с собой в Италию не прихватить?

Ладно, хватит злобствовать. Заявляю: мне чертовски завидно, и потому я истекаю желчью. У меня самой так никогда бы не вышло: виртуозно влезть без мыла и дезодоранта в дармобрудеровскую святая святых. Для подхалимажа высокого класса надо иметь: четвертьвековую выучку, железную хватку, десятилетиями скитаться с одной и той же темой диссертации по всем московским институтам и музеям, работать на трех-пяти-семи работах одновременно и везде получать гроши. Надо путем мытарств осознать простую и жестокую истину: здесь, в маленькой, непрестижной галерейке с плохо составленными фондами и маразматическим наименованием, кроется твой последний шанс. А если человек полагает, что стоит большего, чем это коматозное местечко, он не сможет превратиться в сирену и в два счета навеять начальству сон золотой.

Одна надежда, что когда-нибудь я выйду из этой "Комы" и приду в сознание на приличной работе. Или вообще замуж выйду! За князя Монако. Все-таки я не карьеристка, я сибаритка. Можно мечтать о достижениях в любимом деле, а не там, куда тебя жизнь запихнула — дескать, стерпится-слюбится! Ох, как охотно Сонечка Хряпунова сидела бы дома и наслаждалась ничегонеделанием — для интеллектуала это вершина карьеры. Лень властвует миром. Хотя все мои друзья ужасно активны — просто ураган, особенно по вечерам. Вечно их невозможно застать дома, вечно они расслабляются и оттягиваются в специально предназначенных местах. Снедаемая любопытством, я уже давно намеревалась как-нибудь вечерком сходить с ними в кафе, клуб или даже в дискотеку. И каждый вечер лень обламывает мои светские намерения: монотонная работа с утра до вечера и шумные развлечения с вечера до утра несовместимы.

Так и доживу до тридцатника без единого пятна на биографии — сплошное не была, не состояла, не участвовала, не привлекалась, с известными бабниками, пардон, плейбоями в личных контактах не замечена, ох-хо-хо… Ума, правда, не приложу, что я буду делать, если мне понравятся бездуховные наслаждения. На нашем снулом предприятии маловато платят, чтобы вообразить себя, а главное, в действительности стать светской львицей. Трудновато также счесть стриженого кролика мексиканским тушканом, а уж тем более — шанхайским барсом. Эх, не судьба Эллочке побить Вандербильдиху, не судьба! И времени на светскую жизнь у меня нет совсем…

Вот сегодня, например: свободный вечер, а я вынуждена ехать на другой конец города, забирать пыльные мебельные останки — мое недавно полученное наследство. Я уже полгода вывожу его частями из дедушкиной квартиры. Благо, наша галерея мне помогает с грузовым транспортом. После деда осталось совсем немного вещей, но все, как на подбор — чудовища, не влезают ни в легковушку, ни в пассажирский лифт, ни в дверь квартиры. Старинный стол для пасьянсов, гигантские крупповские напольные часы с басовитым боем, кушетка с подголовником, бюро и куча разного брик-а-брака. А сколько бумаг, альбомов, дневников и писем! Хорошо, что семейный архив хочет использовать тетка. Она намерена писать историю нашего рода и собирает все источники, до которых может дотянуться.

Не думаю, что сага о славных деяниях рода Хряпуновых вызовет интерес публики. Родственники мои до третьего колена в эпохальных событиях отродясь не участвовали, миров не перекраивали и с неба звезд не хватали. Если есть у нас, Хряпуновых, наследственная черта, то это именно лень, всепоглощающая и всемогущая. Она — наша погибель, и она же — наше спасение, надежная защита от действительности. Пока кто-то свою жизнь проживает, то мы свою — просыпаем. Поэтому от нас толку никакого, но мы можем гордиться предками, которые занимали пост предводителей дворянства в городе Задвижске. Мы, последние представители рода, перед их достижениями бледнеем, зато вполне сойдем как фон. Так же, как моя безликая квартирка — неплохой задний план для вычурной, тяжеловесной и непрактичной дедушкиной мебели, черт бы побрал все ее плюшевые подушки и резные завитки!

Прудон встретил меня и грузчиков восторженным воплем. Гадкое животное давным-давно поняло: загромождение квартиры создает чудные, удобные уголки для осуществления его непристойной наклонности. В честь этих бесстыдных манер первый хозяин моего кота сначала прозвал его Писарро, потом переименовал в Лассаля, а уже я дала ему имечко "Прудон". Говорят, у его мамаши по прозвищу Аделаида были те же привычки. Тетушка моего знакомого за это жизнью поплатилась, вот так! Я, размещая предметы обстановки и стараясь выгадать хоть небольшое свободное пространство, выговаривала рыжему наглецу:

— Нет, мой мальчик, если ты начнешь партизанскую войну, то я объявлю чрезвычайное положение и буду требовать с тебя документы каждый раз, как застану под креслом или за кушеткой!

— Му-уа-ау! Ай-й!

— А вот пустых обещаний я даже слушать не хочу! В глаза смотреть, в глаза! Отвечай, кто позавчера сделал целое море внутри шкафа, на пакете с зимними вещами?

— Йя-а-ай!

— Весьма неправдоподобное объяснение. Наполнитель в туалете был свеж, как бутон розы.

Так мы с Прудоном пререкались битых два часа, пока я не разложила и не развесила все по своим местам.

Пришлось произвести генеральную уборку привезенной мебели. Верхние панели и внутренние полки были покрыты плотным слоем слежавшейся пыли. Как ни печально, но многие вещицы придется продать. Старинное бюро, например, — мне совсем нечего в нем хранить, разве что косметику. Или поставить на него компьютер: вот прекомичнейшее получится зрелище! В потайном ящичке, секрет которого знали все члены семьи, нашелся потрепанный дневничек в кожаном переплете, перевязанный лентой и всегда там лежавший. Бог весть почему, дедуля никогда и никому не давал читать, что в нем написано, но всех известил, где хранится этот список тайн немадридского двора. И вот он у меня в руках, ничем не защищенный от любопытства потомков. Пожелтелые, с порванными краями, выцветшие страницы, мелкий невнятный почерк, старинная орфография с "ятями" и твердыми знаками, здесь же вклеены записки на иностранном языке — и как тетка читает эту ветхую макулатуру? Ничего не могу разобрать! Я сунула дневник в сумку. Завтра же отвезу его тетушке — пусть изучает, наслаждается.

Через пару дней для меня начнется настоящая гонка за лидером: к приезду итальянцев надо соорудить полноценную, прилично оформленную выставку. Шеф совместно с Эму разработал суперстратегический план по обаянию иноземцев, и их совместная абракадабра ждет претворения в жизнь. Ни минутки у меня не будет! Ужасно, если тетенька лишится тоненькой желтой книжечки, извлеченной из старого бюро. Она о ней уже лет двадцать повторяет с дрожью в голосе: дескать, в записках дедули сокрыта целая кладезь по генеалогии дворянских родов. Вот прочтет тетка мемуары деда, опубликует их со своим комментарием, да и получит Нобелевскую премию. Ну, как минимум Букеровскую.

Моя тетушка, бедняжка, просто помешана на мысли о том, что ее родной дядюшка, а мой дед, принадлежит к самому что ни на есть стволу, а не к каким-то боковым отросткам родового древа. Считает, что все наше семейство незаслуженно обижено музой истории — дескать, посетила, показала кукиш и улетучилась. Будто бы было в истории российской и европейской множество "серых кардиналов" Хряпуновых, которые из Задвижска руководили жизнью столиц Европы и Азии. И еще она страшно горда своим происхождением: тетушкина маменька в девичестве была Хряпунова, а отец принадлежал к древней и совершенно неудобопроизносимой грузинской княжеской фамилии Троглодидзе. Каковую фамилию папы поставили рядом с фамилией мамы в свидетельстве о рождении дочурки, разделив оба славных имени дефисом. Теперь, если тете надо расписаться на документе, требуется как минимум три строки. Тетушкин прямоугольничек с надписью "Жозефина Георгиевна Хряпунова-Троглодидзе" занял бы заметное место на вершине генеалогического древа. Это ее детская мечта. Конечно, такое имя либо меняют сразу при получении паспорта, либо оголтело гордятся им всю жизнь.

Увы, намечавшееся посещение тети Жо (так я ее зову с детства) все-таки пришлось отложить. Все последние дни были сплошной нервотрепкой, и у меня не было ни сил, ни времени куда-нибудь ехать после работы. Дотащить до дома себя и торбу с продуктами, покормить кота и упасть на диван. Зато покупать каждый вечер по четыре штуки пирожных и за ужином рассеянно поедать их, тупо уставившись в телевизор, на это у меня силы были. Я округлилась, как медведь к зимней спячке. Все попытки спешно привести себя в норму не привели к заметным результатам: килограммы упорно не убывали, так что пришлось приобрести себе безразмерные трикотажные брючки клеш, скрывающие излишки пышности. Брючки потребовали новых туфель, к туфлям не подходила ни одна из имеющихся у меня сумочек, и так далее. Словом, не знаю, сколько я денег потеряла, когда однажды в течение выходного дня ухитрилась разом обновить весь свой гардероб. Надо было мне еще месяц назад согласиться с предложением Ирки, лихой охотницы на уцененку, и рвануть с нею по магазинам. Эх, знал бы, где падал, соломки б подстелил! Вожделенный ремонт из-за безумств переодевания отодвинулся в синеющую даль, словно Китежград. Зато больше нет нужды бояться, что меня обворуют. Слабое утешение для промотавшегося, но лучше уж такое, чем вовсе никакого!

Зато после воскресной оргии шоппинга, в понедельник утром, я демонстрировала сослуживцам (большую часть которых составляют сослуживицы) свои обновки и нетерпеливо дожидалась Жрушко. Сейчас она войдет в зал, уже с утра "потерявшая ощущение свежести", и ка-ак замрет в неестественной позе, подрагивая сальными серенькими прядями, интеллигентно заложенными за большие пергаментные уши. Зря мужчины верят, что женщины мечтают стать красотками и модницами ради их драгоценного внимания. Отнюдь! Самое главное — возможность испортить настроение лицам своего пола, увидеть в их глазах черную зависть и двусмысленное ехидство: "Знаем, мол, для кого вы, девицы, наряжаетесь!" Для вас, дамы зрелого и перезрелого возраста! А также для своих сверстниц и тех, кто помладше, но уже способен оценить стильность одежды, прически и макияжа. Все мы, женщины, — вечные соперницы. Но призом в этом многоборстве служит не любовь гипотетического принца, нет! Мы боремся за вполне реальное звание самой-самой неподражаемой суперженщиной эпохи (по крайней мере, ее родной тусовкой). Смешная и инфантильная страсть, но она так разнообразит жизнь! А вот и Эму! Сейчас я ее…

— Здравствуйте, Эмма Ноевна! Как провели уикенд? — ох, какой нежный у меня голос, какая в нем томность, и напевность, и игривость.

— З-з-здр… кх-х-ха! — поперхнулась Жрушко, словно из страусихи в одночасье превратилась в туберкулезную муху.

О! Застыла, вращая выпученными бесцветными очами. Глазей, глазей! Вот приедут знойные итальянцы, станут восхищенно таращиться на меня, экзотическую русскую девушку, а ты будешь сидеть в углу, оставленная без внимания и надутая от обиды, точно олимпийский мишка, и никто этого не заметит. Если ты надеешься, что я заболею вирусной ангиной и встречу делегацию красным шелушащимся носом и гнусавым "здрассьте", то зря: итальянцы прибудут завтра, и увидят меня невыразимо прекрасной!

День прошел недаром. Возвращалась я в упоительном, порхающем настроении, будто выиграла по лотерее "Магги" 15 тысяч рублей ежемесячно в течение 5 лет и могу больше не работать на Дармобрудера. Я даже отказалась от покупки сладкого для ежевечерней оргии обжорства. И, войдя в свою квартиру, поняла, что поступила опрометчиво. Надо было купить не четыре пирожных, а четыре килограммовых торта, бутылку ликера "Бейлис" и ящик водки. Сахарно-алкогольная атака могла бы спасти мою бедную психику от стресса, но я лишила себя даже слабой гастрономической поддержки.

Мою бедную жилплощадь обыскали во второй раз! Снова повытряхивали все вещи из всех ящиков, помяли все и безжалостно перепутали, развинтили дедушкин антиквариат на детали и, что совсем уж непонятно, разрезали обивку на мягкой мебели и повытаскивали паклю и вату, которыми были набиты кушетка и стулья — совершенно так, как я недавно подначивала перепуганную Ирочку! И если странный обыск повторился, то, значит, и первый раз не был ошибкой! У меня действительно что-то ищут! Я владею сокровищем, и при этом понятия о нем не имею! Тот, кто перерыл мое жилище, хочет получить какую-то вещь, а теперь он уверен: хозяйка квартиры это прячет или носит с собой. Я должна выяснить, какого лешего от меня хотят. Еще до того, как дверь в квартиру вскроют не в мое отсутствие, а наоборот, при мне, залепят мой рот пластырем и примутся пытать: щекотать под мышками или поглощать докторскую колбасу, запасенную на две недели.

Главное, не паниковать! Методично и спокойно обшарить весь дом, обращая внимание на любую странную бумагу, подозрительного вида порошки, ампулы, дискеты, замшевые мешочки и шкатулочки с секретом. Увы и даже ах! Я могу прощупать каждый шов на всех тряпках, включая свежекупленные, но в моей квартире отродясь не водилось ни наркотиков нового (как, впрочем, и старого) поколения, ни ноу-хау космических производств, ни контрабандных бриллиантов. Конечно, я перепроверила еще раз, но что можно найти, не зная, что вообще искать? Не могу похвастаться любовью к приключениям, я человек трезвомыслящий. К дьяволу самые увлекательные авантюры, коли приходится рисковать жизнью! Тем более, я понятия не имею, ради чего. А вдруг ценность — дутая? Мифические драгоценности, спрятанные сумасшедшей тещенькой Кисы Воробьянинова, пещера сорока разбойников, свиток с доказательством теоремы Ферма. Зачем же отстаивать такую безделицу? Нет, надо признать со всей откровенностью: в шкуру несгибаемой Зои Космодемьянской мне не влезть.

К сожалению, не могу убедить дотошных сыщиков, что с радостью отдала бы им искомое. Повесить на дверь записку: "Дорогие ищейки! Прекратите, наконец, устраивать кавардак у меня в доме! Лучше приходите по-хорошему на чашечку чая, и мы все обсудим. Купите, пожалуйста, лимон к чаю! Ваша жертва" — каково? Вряд ли они доверчиво придут в гости, прихватив лимончик, значит, этот вариант отпадает. Ну вот, теперь я пойму, какой счастливой была моя жизнь! Полно, девочка моя, хватит ныть. Что имеем — не храним, потерявши — да фиг с ним! Садись и составь список подозрительных знакомых и предположительных объектов поиска. Глядишь, к утру рассветет и у тебя в мозгах.

Глава 2. "От стран Восхода и до стран Заката"

В неприятностях обязательно есть мизерный положительный момент: от бессонной ночи я похудела. Брючки эффектно провисли, в лице появилась утонченность этакая, нос и подбородок заострились, а в глазах появилась бездонность и глубина мысли, которых бесполезно искать после нормального восьми-девятичасового сна. Но, к сожалению, все мои попытки разобраться, кто и зачем проникал в мое жилье целых два раза, потерпели провал. Видимо, придется обратиться в милицию. Хотя сознаюсь: ужасно не хочется. И я совсем не верю в деликатность родной милиции при проверке моих личных и деловых контактов. Боюсь, после той проверки меня уволят без выходного пособия, увидев во мне маму московской мафии или международную террористку. Поразмышляв над положением дел, я решила повременить с походом в органы. Как оказалось, моя интуиция не подвела свою хозяйку!

С утра я должна была встретить итальянцев в "Коме", тьфу, то есть в добром здравии! Самый невероятный день в моей жизни действительно начался с того, что кое-кто впал в коматозное состояние. Несмотря на перегрузки прошедшей ночи, я постаралась выглядеть свежей и неотразимой, как фруктовый десерт на рекламной фотографии. Мне это определенно удалось: охранник, бездарно транжирящий свою молодость у входа в нашу галерею, аж присвистнул. Его коллега хмыкнул и громко попросил напарника сходить в соседнее кафе за капуччино с булочками. Окрыленная успехом, я зашла в свой закуток, тоже заварила себе кофе покрепче, в чашечке вместимостью с пивную кружку, положила сахар и принялась искать в своих запасах порошковое молоко. Точно помнила, что молока еще недавно было полным-полно, но ничего не обнаружила. Пришлось отправляться в соседний киоск за сухими сливками. Пристрастие к сладкому неистребимо. Долго ли, коротко ли, а провозилась я с покупкой сливок и попутной болтовней с коллегами до самого начала переговоров. И лишь глянув на часы, я поняла, что сию минуту должна быть у шефа в кабинете, с верноподданной улыбкой и подносом в руках. Времени на утренний кофе совсем не оставалось, и пришлось прямиком бежать к Дармобрудеру. Там, слава Богу, никого еще не было, можно было с ленцой приготовить поднос и улыбку.

Минут через пять в комнату ввалилась толпа фряжских гостей во главе с шефом. Дармобрудер нервно стрельнул глазами вправо-влево, хрипло спросил меня: "Эмка где?" и, повернувшись к итальянцам, завел шарманку о нашей общегалерейной радости по поводу прибытия иноземных мастеров, тьфу, партнеров. Партнеров приехало много — похоже, они собирались снять урожай с большинства московских галереек, мы у них в списке стояли далеко не первым номером. Целых пять человек: двое высоких элегантных арт-продюсеров с породистыми надменными лицами, похожих друг на друга, как отец и сын (впоследствии оказалось, что так оно и есть); крепенький, как подосиновик, адвокат с бородкой; его помощница, а может, референтка, полноватая и томная золотистая блондинка с круглым задом и чуть раскосыми серо-зелеными глазами; и переводчик-итальянец, развязный малый с блестящими от лака волосами. Еще через пятнадцать минут, в течение которых мы пили чай, кофе, минералку и апельсиновый сок (подавала их не я, а секретарша Верочка) и беседовали о незримых достоинствах российского неоавангарда, шеф не выдержал и отослал меня на поиски Ноевны. Я и сама не могла понять, куда делась Жрушко? Проспала? Наводит красоту в туалете? Забыла, что с утра переговоры и легкой поступью направилась к зубному? Все эти предположения — из ряда невозможного. Максимум, что можно предпринять — обежать все заведение. Сначала я двинулась к своей каморке, надеясь, что по дороге в фонды встречусь с Ноевной.

Так и случилось. Моя комната находится в другом крыле здания, за анфиладой выставочных помещений. Проходя через последний зал, я увидела Жрушко и остолбенела. Ну и видок у нее был! Эму сидела в кресле смотрителя, даже не столько сидела, сколько лежала, вытянув длинные тощие ноги с узловатыми коленями. Голова ее откинулась назад, за спинку кресла, руки безвольно свисали, из открытого и перекошенного рта вырывался смачный, с бульканьем и подсвистыванием, храп. Одежда тоже не была воплощением гламорного стиля: кофта сбилась к подмышкам, юбка задралась и перекрутилась, обнажив панталоны из серого плюша, разношенная туфля свалилась с подвернутой ступни, и большой палец ноги выглядывал из плебейской дырки на застиранных колготках. Эму выглядела так, точно была пьяна вдрызг, до невязания лыка. Мне было некогда наслаждаться этим новым экспонатом: позади уже слышался топот — сюда шли люди!

Я мысленно призвала на помощь всех святых языческого и христианского пантеона, подхватила подмышки Жрушко и поволокла ее, надрываясь, к себе в кабинетик. Ноевна не только внешне была похожа на старую клячу, она и весила, словно лошадь на пенсии. Уф! Успела в последний момент: еле-еле за мной закрылась дверь, как в зале раздалась напевная итальянская речь. Без особой осторожности бросив Эму в кресло, я уперлась руками в стол и стояла в этой позе минуты три, глотая ртом воздух и пытаясь восстановить дыхание. Придя в себя, я встряхнулась, пригладила волосы, надела улыбку и вышла в зал.

Итальянцы бродили кругами, осматривая составленную мной экспозицию с недоумением на лицах. Высокий барственный синьор, который постарше, явственно поморщился, у адвоката дрожали крылья носа: вот-вот расхохочется в голос. Если они начнут бесконтрольно выражать свои впечатления, пиши пропало! А потому пришлось немедленно приступить к объяснениям, что это за ужас такой и почему он расположен здесь, а не на свалке и не в магазине Армии спасения. С широко распахнутыми глазами и самым младодевическим выражением лица, имевшимся в арсенале, героическая Софи (это я) пинком загнала потерянный Жрушко башмак под кресло и вышла на середину зала. Не помню, о чем я там лепетала в состоянии шока: кажется, отпускала итальянскому искусству многословные комплименты, называла Италию прародиной красоты и гуманизма. А вот как я убедила растроганных итальянцев показать потомкам великого Джотто мусорную кучу (типа скульптура!) и рекламные постеры на тему крещения Руси (чисто живопись!)? Не иначе, как на меня озарение снизошло. В конце моей речи подошел, улыбаясь, высокий синьор, который помоложе, лет тридцати пяти. Его лицо уже не было таким надменным, а глаза — клянусь! — влажно поблескивали. Он взял мою руку и подозвал переводчика. Я навострила уши. Сейчас проверю, насколько помню язык:

— Скажи очаровательной синьорине, — начал мужчина приятным баритоном, — Что мы очень тронуты тем, как русский народ высоко ценит опыт итальянского искусства в развитии мировой цивилизации…

Язык я, оказывается, понимаю неплохо, даже не ожидала. Еще приятнее то, что я не просто "синьорина", а "очаровательная". Итальянец тоже душка: густые волосы лежат каштановой волной, глаза хищного желто-зеленого цвета, как у кошки, отличные зубы и тело благородно-удлиненных пропорций, а вдобавок к великолепию фактуры — изысканные манеры и учтивая речь. Вылитый Маугли — моя самая первая детская любовь — только Маугли цивилизованный. Наверняка у него есть жена, похожая на вороную кобылу, и трое милых сынков, причем старший уже возит девчонок на вечеринки, без спросу используя шикарный папин автомобиль.

Я бы целый век простояла в изящной позе чувствительной русской барышни, и все бы слушала добрые слова итальянца об утонченной печали и проникновенности русской культуры. Ведь желтоглазый красавец говорил это, глядя мне прямо в лицо и ни на миг не отпуская моей руки, и разжал пальцы, лишь когда закончил речь. Набриолиненный переводчик еще нудил по-русски, с ужасным акцентом пересказывая поэтичные комплименты итальянского Маугли и по ходу дела проглатывая целые предложения. Но подошел Дармобрудер и встрял в невыразительное "бу-бу-бу" толмача. Шефу приспичило пригласить нас в кабинет — для дальнейших переговоров.

Пропустив гостей вперед, он надвинулся на меня, как линкор — на прогулочную яхту:

— Где Жрушко? Ты почему ее не нашла?

— Почему не нашла? — количеству яда в моем голосе позавидовала бы черная мамба, — Нашла. И даже доставила в безопасное место, хотя сомневаюсь, что вы оцените мои усилия!

— Какое еще безопасное место? — Дармобрудер был на пределе, — А здесь что, опасно? Кто ей тут будет угрожать? Ты, что ли?

— Ну что вы! Клевета, дорогой босс! — мне определенно пора менять фамилию с Хряпунова на Медоточиева, — Не Жрушко угрожали, а она угрожала. Вам и вашему бизнесу. Смотрите!

Прежде чем распахнуть дверь в свою каморку, я осмотрелась: все ли последовали за Верочкой в кабинет Дармобрудера. Бог знает, каким перформансом порадует публику наша Эму. Нет, горизонт был чист. Я открыла дверь, отвернувшись и наблюдая за входом в зал. Рядом со мной вдруг раздалось звучное восклицание из трех букв, которым любой истинно русский выражает изумление и негодование. Ну, скажем, версия американского "упс!". Я взглянула на босса. До чего колоритное зрелище! Корявая фигура окостенела в полусогнутом полуприседе, галстук от Hugo Boss, ничуть не прикрывающий обширное брюхо, сбился на бок, прядь "внутреннего заема", которую он приклеивает к лысине намертво, встала дыбом. Глаза у Дармобрудера были как в очках с пружинками — если дать подзатыльник, глазки вываливаются и повисают где-то в области груди. Но вот он вышел из состояния ступора, и мы вошли в мою комнату. Эму почти совсем сползла на пол, в кресле ее удерживала одежда, превратившаяся в толстый комковатый жгут вокруг тела. Ей было явно неудобно, лицо у бедняжки было страдальчески-плаксивое, но она все равно не просыпалась. Обозрев серые подштанники Жрушко и ее неизящную позу, шеф наконец-то спросил:

— И что это с ней?

— Понятия не имею, — пожала я плечами, — Когда я выходила из кабинета утром, Эммы Ноевны в зале еще не было. А когда вы меня отправили ее искать, я сразу же обнаружила вашу заместительницу здесь — в кресле смотрителя, в состоянии невменяемости, — ах, как Дармобрудера покривило от слов "ваша заместительница", произнесенных чрезвычайно невинным голоском.

— Она пьяна?

— Не знаю, не похоже. Больше напоминает дозу наркотика, — оживилась я от мысли, что шизофреничка Эму еще и внутривенно принимает, — запаха перегара нет и вообще…

— Ладно, — торопливо подытожил Дармобрудер, поглядывая на часы, — я сейчас везу итальянцев обедать в тот ресторан, "Анна Каренина", что ли?

— "Обломов на Пресне", — напомнила я елейным голосе.

Видно, у Дармобрудера любовная трагедия (а вернее, специфическая гибель) бедной Ани вызывает исключительно пищевые и утробные ассоциации. А Обломов у него вообще ассоциируется с мягкой мебелью.

— Ага, точно. После обеда — встреча с художниками. Ты молодец, хорошо выступила, на патриотизме сыграла, на самолюбии. Представишь им наших авторов, тогда решим, может, стоит тебя свозить в Италию. Ты вроде понадежнее… этой. А сейчас сделай что-нибудь, не валяться же ей тут! — он поморщился и ушел, а я осталась над недвижным телом Ноевны.

Коротка земная любовь высокого руководства. И стрелы ее, действительно, "стрелы огненные". "Песнь песней" о том, как некая пожилая девица была мила своему шефу, а потом перестала.

Конечно, насчет наркотической "дури", которой предположительно балуется Ноевна, я переборщила. На наркотики деньги нужны, а откуда они у Жрушко? Но разве Эму пьяна? Начнем с того, что она тщательно — по ее понятиям — одета: выходной костюм с золотыми пуговицами, не совсем заношенные туфли на сбитых каблуках (но это туфли на каблуках, а не боты "прощай, молодость"!), в ушах и на пальцах — бижутерия из скрученного производственного металла и огромных мутных самоцветов, которую так любят все дамы-искусствоведки. Даже дырка на колготках была недавнего, может быть, сегодняшнего, происхождения. И макияж на лице был сегодняшним, еще не размазался карандашный контур на губах, а он-то дольше двух часов не держится, особенно если пить и закусывать. Если предположить, что она все-таки приняла на грудь, выходит: утром она старательно одевалась и красилась, хотела выглядеть получше (мне нос утереть, не иначе), а по дороге неожиданно схватила бутылку водки и выпила ее в один присест, без закуски. Как это совместить?

В недоумении я села за свой стол и взялась за ручку чашки, рассчитывая глотнуть кофе, пусть холодного, как осенний дождик. Но чашка… была пуста. Я долго таращилась на жалкие несколько капель на донышке, повторяя про себя, что этого не может быть, просто не может. Смотрительница кофе не пьет, у нее жуткая гипертония, на которую она жалуется всем подряд. На охранников незачем грешить: они при мне брали кофе в забегаловке по соседству. Остальной народ пил кофе у себя, меня тоже приглашали, я отказалась. Ведомая недобрым предчувствием, я перегнулась через стол и посмотрела в лицо Ноевне. Так и есть: над верхней губой Жрушко виднелась коричневая каемка. Только Эму могла нагло войти в мой кабинет и выдуть мой кофе, не спросясь! Подобные пакости вполне в ее манере. А вдруг… вдруг злосчастный напиток оказался отравлен? В смысле, содержал дозу снотворного, от нее Жрушко и вырубилась в момент. У засыпающей страусихи сил не хватило дотащиться до кабинета, и она рухнула прямо в зале. Я, как сомнамбула, взяла банку с коричневым порошком и заглянула в нее. Похоже, какие-то подозрительные белые крупинки на поверхности. Злоумышленник знает все мои привычки, в том числе и про ежеутренний кофеек на рабочем месте. Кому-то и зачем-то понадобилось усыпить хранительницу фондов Софью Хряпунову, а Ноевна случайно оказалась жертвой преступного замысла. И что теперь делать? Отдать на экспертизу состав, которым обесточили Жрушко? Кому и под каким соусом? Меня, дескать, хотят отравить, проверьте, чем именно? А как быть с Эму?

Мир вокруг стремительно менялся. Как говорится, "где я, а где завтра"? Не могу уловить никакой логики в действиях злоумышленника: обыскать мою квартиру в мое отсутствие, дождаться моего выхода на работу и здесь подсыпать мне снотворное. Я полагала, что это все-таки снотворное — от яда Жрушко бы уже билась в конвульсиях, а то и вовсе померла. Он, наверное, хочет обездвижить меня и обыскать мое не подающее признаков жизни тело. Ох, до чего же гадко думать о себе, как о безвольном теле! Неприятная картина храпящего полутрупа тут же заставила вспомнить о служебном долге. Я созвала немногочисленных работников мужского пола, и мы, крадучись вдоль стены, перенесли на покрывале мирно почивавшую Жрушко в комнату бухгалтерии. Здесь имелся диван, и сюда посетители галереи заглянуть не могли. Я убедилась: неудавшаяся покорительница сердца Дармобрудера и всей Флоренции вообще не помирает, а просто дрыхнет, производя изрядный шум. Мы укрыли ее тем самым стареньким покрывалом и оставили досматривать неурочные дневные сны.

Мои обязанности с устранением Жрушко только умножились. Скоро должны придти пятеро любимчиков Дармобрудера, он намеревается вывезти их в Италию в качестве живых экспонатов. Будь шеф владельцем личного зоопарка, это был бы ни с чем не сравнимый аттракцион. Теперь именно мне канифолить итальянцам мозги: поверьте, госпожа Веревкина и господа Табуреткин с Мыльцевым, а также Подмундиров с Мокростуловым — форпост российского искусства. Притом, что на лицах господ художников написаны какие угодно черты, кроме таланта, интеллекта и приличного воспитания. Для босса подобная компания пьяниц и болтунов — олицетворение родного назема, от которого наш директор так до конца и не отмылся, и его ногти — прямое тому доказательство. Господи, как быть? Мой позор приближался.

Старший из породистых шатенов, наследник идей гуманизма, растроган моей мольбой: о потомки титанов, научите нас, русских, современному искусству, повторите доброе дело Петрока Малого и Алевиза Нового! Боюсь, что, увидав предполагаемых учеников, он испугается до колик. Подмундиров и Мокростулов похожи, точно два брата-близнеца, а вернее, точно Добчинский и Бобчинский. Только тип внешности у них другой: они оба высокие и какие-то неправильные, будто отражения в комнате смеха (никогда не понимала, что в этих зеркалах смешного!). Широкие бедра, узкие плечи, кадыкастые и извилистые, как у верблюдов, шеи. У обоих вечно немытые волосы, да и ноги, кажется, тоже. Подмундиров с Мокростуловым очень богобоязненны и все время бегают на исповедь, словно американцы — к психоаналитику. Веревкина — длинная, в обтрепанных юбках, похожая на метлу девица весьма зрелых лет, крашеная в "радикальный черный цвет". На лице — намертво прилипшее выражение брюзгливого равнодушия. Проявляется оно не столько в крошечных глазках, сколько в волнистой линии огромного рта с неправильным прикусом и редкими зубами. У Веревкиной пристрастие к одеждам, пошитым из мешков для хозяйственных нужд. Довершают имидж огромные мужские ботинки, по-моему, унаследованные мадемуазель от ее покойного батюшки. Табуреткин — тот просто карикатура на еврея, созданная воспаленным умом параноика-антисемита. Он маленький и кривоногий, с длиннющей лохматой бородой, по которой всегда можно догадаться, что он ел на завтрак еще вчера. За этим "украшением мужчины" остального лица совсем не видать. Откуда-то из середины бороды торчат толстые губы и зажатая в них зловонная трубка. Последний из коллекции нашего доморощенного Даррелла — монстр, кошмарнее предыдущих четверых. По внешнему виду этого не скажешь, он у Мыльцева вполне безобидный и типичный: худощавый, среднего роста мужичок, с жиденькой бороденкой и водянистыми глазами. Но достаточно нашему личному монстру открыть рот, и собеседнику становится ясно: катастрофический, невыносимый зануда. На моей памяти он еще ни разу не закончил начатый монолог по доброй воле. У него высокий бабий голос, лишенный интонаций.

Даже Дармобрудер терпит Мыльцева с трудом, но считает его та-аким продвинутым! Тайная мечта моего шефа — соединить в собственном имидже библейские цитаты Подмундирова, густопсовый патриотизм Мокростулова, непомерную гордыню Веревкиной, эзотерическую просветленность Табуреткина и заумную трепотню Мыльцева. Тогда, надеется Дармобрудер, будет издали видать, какая он недюжинная личность. Увы! Если моего босса пять кикимор родной богемы пленили навек, то для западных арт-продюсеров подобные страшилки — вчерашний день. В Европе такие уродцы давно уже никому не интересны! Кажется, пока я буду показывать итальянцам этих толстопятых олухов, придется мысленно подбадривать себя фразами из американских боевиков: "Давай! Ты сможешь! Я знаю! Ты сможешь! Ну, давай же!" — иначе я просто разревусь от стыда.

Вошла Верочка и захихикала, увидев меня с карандашом в зубах. Да, есть и у меня, неподражаемой, одна дурная привычка: в минуты затруднения я грызу карандаши. Верочка, добрая душа, хочет меня отучить от нее и носит в мой кабинет графитовые ручки или затачивает деревянные карандаши с обеих сторон, а я контрабандой протаскиваю свои и в преступной тишине грызу их незаточенные концы, словно мышь-наркоманка. Впрочем, Вера пришла не посмеяться над моим слабоволием, а с поручением: художников шеф встретит и проинструктирует, а мне тем временем надо сводить итальянцев пообедать. Босс несказанно удивил меня своим доверием — я ведь человек странный и опасный, вернее, до сих пор считавшийся опасным? Верочка, давясь смехом, прошептала, что на шефа нажали оба арт-продюсера.

— Они отец и сын, у них одна фамилия — Кавальери. Сына, который тебя за ручку держал, зовут Франческо, а старшего — Алессандро. Наш-то целый час ходил вокруг итальяшек, будто кот вокруг сметаны, и пел-разливался, а они только носы морщили. Но потом встает их главный — тот самый Алессандро — и таким, знаешь, весомым, прямо диктаторским, голосом заявляет: выставке быть! Все та-ак изумились, а больше всех — адвокат, у него аж бородка торчком встала! Кавальери еще что-то им объяснил по-итальянски, что именно, толмач не перевел, и тогда все закивали. Похоже, они готовы согласиться на выставку, но младшему хочется еще раз пообщаться с русским экспертом — синьориной Крапьюнови. Так что давай, освежи макияжик — и вперед, синьорина Крапьюнови!

— Тебе все хиханьки да хаханьки, а мне могилу рыть придется! — пробормотала я, роясь в сумке, якобы в поисках помады, а на самом деле — скрывая огнем горящее лицо.

Клюнул! Невзирая на гипотетическую супружницу, черноволосую модную даму с лошадиной челюстью, и сыновей, каждый из которых — копия папочки! А может, женушки и деток в природе не существует, и Франческо Кавальери свободен, будто ветер сирокко? Нет, кажется, это не он, а я клюнула на извечную женскую Фата-Моргану — на образ прекрасного принца из заморских земель. Что бы то ни было, а мне бы тоже хотелось поговорить с синьором Кавальери.

Обед прошел, как говорится в прессе, в неформальной обстановке. Я совершенно забыла про утреннее покушение на мою особу, рикошетом поразившее Эму, про мирно храпящую в бухгалтерии тушку Жрушко, которую вечером придется везти домой и еще, чего доброго, объясняться с родственниками — папой Ноем и мамой, которую зовут либо Сарра, либо Руфь, либо и вовсе Иаиль. Позабыла даже про таинственного злоумышленника, ищущего в моем доме неведомых мне сокровищ — велика сила искусства, особенно кулинарного. Один мой приятель утверждал, что русская кухня — это не что иное, как комплект закусок перед выпивкой. Чем нас и осчастливило это возрожденное на Пресне дворянское гнездо: яблочки моченые, грибочки соленые, лосось со слезой, эт сетера, эт сетера. И все такое основательное, объемистое, напоминающее не столько непритязательного лентяя Обломова, сколько антиглобалиста Собакевича с его посконным убеждением, что большому куску и рот радуется. Я, честно говоря, заказала столик в малоизвестном (то есть малоизвестном лично мне) заведении и всю дорогу несколько побаивалась: не дай бог, итальянцам придутся не по душе наши исконные кушанья. Старший Кавальери манерно орудовал вилкой и пережевывал каждый кусочек минимум семь раз — по таким людям никогда не поймешь, ест он или "питается". К счастью, роль Собакевича в ресторане взял на себя адвокат Микеле Чингьяле, чья фамилия переводится с итальянского как "кабан". Он и его блондинка-референтка Элеонора Брилла лопали за двоих каждый. Видно, что оба — большие любители поесть.

Вальяжная Брилла слегка напоминала корову своим аппетитом и основательностью. Она все делала спокойно и неспешно: двигалась, говорила, думала. С той же естественностью Элеонора была одета и причесана: все такое красивое, удобное и качественное, точно никакой одежды вообще нет, и крупное, с округлыми формами тело итальянки ничем не стеснено. Из-за долгого молчания Элеоноры казалось, что под золотистыми прядями в созерцательно-философской тиши созревают глубокие мысли. Тут она открыла рот, и оказалось, что в мозгу у синьорины — глубокая трясина штампов, привычных для европейского туриста. Элеонора удивлялась, что в России не всегда стоят морозы, не все мужики ходят по улицам с "бабалайками" и не во всех ресторанах кормят кашей с репой и щами с черным хлебом. Адвокат и оба Кавальери неловко пытались ее нейтрализовать. После вопросов синьорины Бриллы, оскорбительных для горячего патриота (к коим я не принадлежу), прочие итальянцы почувствовали себя в некотором роде виноватыми в неприличном поведении элегантной дурищи. Наверно, поэтому общая оценка дармобрудеровской пятерки оказалась на удивление мягкой и обтекаемой, с упором на экзотическое видение мира и загадочную славянскую парадигму, пардон, харизму. Или менталити. Мне было все равно. Я все это время смотрела в золотые и зеленоватые, как янтарь, глаза Кавальери-младшего, осененные длинными, как у кинозвезды, ресницами.

Франческо тоже вел себя так, точно ему наплевать на всех постмодернистов России и мира. Он не задал ни одного вопроса по делу: не поинтересовался ни последними течениями на московском арт-рынке, ни количеством молодых новаторов и зрелых мастеров, сотрудничающих с нашей галереей, ни нашими зарубежными выставками. Словом, Кавальери-младший не проявил никакого внимания к куррикулюм вите "Комы-АРТ". Франческо Кавальери расспрашивал меня исключительно о том, какие вина, блюда, места отдыха и марки машин я предпочитаю. Я судорожно вызывала в памяти названия престижных вин, иномарок и курортов, припоминала западные фильмы про "dolce vita" и светскую хронику в модных журналах. Боюсь, мне немногое удалось вспомнить — лицо Франческо время от времени принимало умиленное выражение, и на нем читалось: "какая милая детская непритязательность!"

Выручал меня Чингьяле: он, будучи гурманом, периодически встревал в наш разговор, описывая свои любимые блюда. Я рассказала в ходе общей беседы про пылкую любовь населения России к пицце — не меньшую, чем в Америке, — а также о собственных смелых попытках сотворить пиццу в домашних условиях. Услышав подробности, адвокат весь переполнился патриотическими чувствами. Из его монолога я узнала о приготовлении гастрономического символа Италии много нового и бесполезного для наших малогабаритно-полевых условий жизни. Оказывается, настоящая неаполитанская пицца выпекается в печи со специальным покрытием из огнеупорного кирпича, которую следует топить лишь буковыми или дубовыми дровами, и еще — невежественные американцы кладут на лепешку слишком много начинки, даже кусочки вареных полуфабрикатов, а это смертный грех против вкуса истинной пиццы! Потом Чингьяле увлекся описанием какого-то сказочного блюда под названием "Салтимбока": говяжья вырезка, поджаренная на гриле и сбрызнутая коньяком, с ломтиками ветчины "Пармо" и картофелем, запеченным "ау гратен" — в сливках и грибном соусе. Впрочем, может быть, я что-то путаю: в конце его рассказа аудитория так разволновалась — была готова съесть если не запеченного "ау гратен" носорога, то, как минимум, еще один обед.

Чингьяле замечательно рассказывал о всяческой вкуснотище: кругленький, с аппетитной привычкой похрюкивать и потирать маленькие ручки в особо патетических местах повествования, он вовлекал слушателя в круговорот съедобных прихотей и прямо-таки доводил публику до слюнотечения, почти до беспамятства. Я представила обжору-адвоката в ходе судебного процесса: как, потирая ручки, он меряет шагами пространство перед трибуной судьи и вкусно описывает, сколь дивным ангелочком был его клиент, пока жизнь не вынудила бедняжку совершить сто пятнадцатое убийство. Ведь если бы подсудимый не подхалтуривал киллером, он не смог бы дарить рождественских подарков своей подружке — несчастной сиротке, которая мало видела хорошего за свои тридцать пять лет, а особенно от этих ужасных, грубых мужиков! Пожалейте обвиняемого, господа присяжные, он — единственный лучик света в жизни кроткой Золушки — певицы кабаре!

Было так мило и душевно, пока мы не вернулись в "Кому-АРТ". Здесь нас поджидали художники и голодный, истерзанный сомнениями шеф. Дармобрудеру было с чего усомниться в успехе предприятия! Сегодня его фавориты превзошли все мои опасения. Узрев их воочию, я испытала жуткий приступ паники. Мне вдруг отчаянно захотелось убежать к себе в каморку, высыпать остатки отравленного кофе прямо в чайник, заварить и выпить залпом, а потом заснуть лет на сто и проснуться от поцелуя прекрасного принца, который посетит помещение со спящей хранительницей фондов в составе туристской экскурсии.

Все началось с того, что, вперед выступила Веревкина и басом произнесла: "Осанна!" Я и Дармобрудер поперхнулись. От проклятой шизофренички так благоухало мужской туалетной водой, что казалось — мы все пришли побриться в дешевую парикмахерскую. Итальянцы радостно закивали и протянули руки для рукопожатия. Они, видимо, решили, что эту жуткую бабу зовут Осанной.

Тем временем Элеонора рассматривала мужчин-художников с выражением напряженного размышления на лице. Потом она подозвала переводчика и сказала ему пару фраз. У толмача тут же лицо перекосилось, стало безумным, глаза вылезли из орбит, как будто он получил удар ногой в пах и не имеет возможности даже застонать. Но довольно скоро шустрый малый понял, на кого здесь можно переложить непосильную ношу ответственности за Элеоноркины глупости. Тогда он широко улыбнулся и бодро направил стопы в мою сторону.

— Синьорина Брилла хочет спросить господ русских художников, за что они сидели?

— Где? — тупо брякнула я, — Где сидели?

— В тюрьме, — сияя белозубой улыбкой, ответил, ухмыляясь, прилизанный малый — вылитый половой из трактира, — Синьорина Брилла полагает, что каждый русский интеллигент сидел в тюрьме. Она считает, что только простые русские мужики не сидят в тюрьме.

— Почему? — так же глупо пробормотала я.

— Потому, что они рождаются в лагере, — пояснил переводчик.

Мы стояли и глазели друг на друга, не зная, как нам поступить в этой идиотской ситуации, чтобы не выглядеть главными идиотами. Я никак не могла найти слов для внятного объяснения любимой метафоры наших масс-медиа: "вся Россия — огромный тюремный лагерь". Чувствовалось, что это нехитрое утверждение глубоко врезалось в память сдобной, словно кексик, но недалекой итальянской девушки. Пока я вращала глазами и безмолвно открывала и закрывала рот, время было упущено безвозвратно. Выяснилось (к сожалению, с опозданием), что легковерная дамочка очень слабо и отрывочно, но говорит по-русски. Она продефилировала через кабинет к Мокростулову и любезным тоном поинтересовалась:

— Ви били турмэ?

— Чего? — крякнула жертва перестроечной чернухи, выпучив глаза, как омар в кастрюле.

— Турма! — терпеливо повторила синьорина, потом пошевелила в воздухе округлыми пальчиками и добавила радостно, — Ла-гер! Зо-о-на? За что вы в зона?

— Да я, собственно, — смутился Мокростулов, невпопад хлопая руками по карманам штанов, точно в поисках справки о полной своей реабилитации, — я не то, чтоб очень в зоне, так, пятнадцать суток, давно, два месяца назад, так, погорячился…

— А-а-а! — всплеснула руками синьора Брилла, — Ви муж-жи-ик? Рюски мужи-ик?

Господи, лучше бы она обратилась не к нему, а к Мыльцеву: уж он бы за словом в штаны не полез!

От непредсказуемой реакции Мокростулова нас оградил, как ни странно, Табуреткин. Пока форпост неоавангарда раздувался от натуги и вспоминал хоть какое-нибудь дипломатичное ругательство, уязвленный сомнением в его принадлежности к мужскому полу, Табуреткин подскочил к роскошной итальянке, чмокнул ей ручку чуть выше запястья, чем немало напугал бедняжку, и бойко отрекомендовался:

— Русский мужик тут я!

Большая часть аудитории остолбенела. Вряд ли на просторах отечества можно найти внешность, напоминающую русский тип меньше, чем облик Табуреткина. Итальянцы, впрочем, поверили заросшему до бровей Табуреткину на слово, слабо разбираясь в этнических тонкостях. Тем более что именно этот тип "рюски мужика" им постоянно показывали в западном кино про славянскую жизнь за железным занавесом.

Чингьяле без восторга смотрел на свою помощницу, которая плыла по офису, как по облаку, пока Табуреткин мелкотравчатым бесом увивался вокруг, что-то проникновенно бубня. Элеонора вряд ли понимала скороговорку "рюски мужика", но по интонациям чувствовала — комплименты. А потому она любезно улыбалась толстогубому барбосу, уязвляя самолюбие обескураженного гурмана-адвоката.

— Я думаю! — услышали мы пронзительный монотонный голос, — Думаю, нам надо серьезно поразмыслить об окружающем нас пространстве мечты!

Амба! Вступил Мыльцев. Этим выкриком он всегда привлекает внимание аудитории к своей особе. Сейчас он затянет речь на полчаса минимум, а итальянцы покушавши, отяжелевшие и сонные. Когда они захрапят, возникнет очередная неловкая ситуация. Получатся не переговоры, а комедия положений, со мной в качестве Луи де Фюнеса. Я еще не знала в тот момент, что самое скверное ждет "Кому-АРТ" впереди. Раздался громоподобный бас Веревкиной:

— Да хрена они кому нужны, твои мысли с мечтами, Обмылок! Пошли, покажем итальяшкам крутые шедевры, небось, они враз отвянут!

— Уй-й! — застонал Дармобрудер и отвернулся, закрыв лицо руками.

Я в панике метнула взгляд на переводчика. Поздно! Подлый толмач уже бормочет слова ногастой дуры итальянцам. Как объяснить им, что Веревкина сроду не произносила более изысканных речей, что весь ее лексикон беднее, чем у Эллочки-людоедки и умещается на любой из орнаментированных похабщиной мисок, ею созданных. Проклятой матершиннице вообще нельзя рот открывать в присутствии мужчин, это плохо действует на их самоидентификацию!

Я обреченно, с каким-то безнадежным интересом следила за реакцией итальянцев, ожидая: вот сейчас они развернутся и уйдут навеки. Но нет, Кавальери-старший поднял бровь, младший пожал плечами, а язва Чингьяле злорадно хихикнул. Но все остались! Даже поднялись с кресел и выразили готовность последовать в залы и еще раз подробно осмотреть экспонаты. Дармобрудер, не веря своим ушам, повел итальянцев, описывая круги по орбите группы, как пастушья собака вокруг отары. Вернее, двух отар, которые упорно не смешивались между собой: художники демонстрировали национальную гордость, итальянцы предпочитали держаться подальше от пятерки сумасшедших — еще искусают, чего доброго!

— Вы храбрая женщина, синьорина, — услышала я тихий баритон, почти шепот, у своей щеки.

Я, естественно, тут же забыла, что якобы ни слова не понимаю по-итальянски, и радостно ответила на языке солнечного полуострова:

— К подобным выражениям я привыкла. Творческие личности для специалиста не опасны — художники сами боятся тех, кому безразличны!

— Вот я вас и поймал! Вы знаете итальянский? — усмехнулся Франческо, — Зачем же вы скрывались? Шеф вас направил следить за нами? Боится, что его надуют?

— Нет-нет! — почему-то принялась я оправдывать примитивные хитрости босса, — Просто стесняюсь своего произношения, к тому же переводчика вы привезли…

— У вас прелестное произношение и очень симпатичный акцент, — галантно заявил Кавальери, — Вы, русские, выделяете звук "а", вот и все!

— Это типичный московский говор, — увлеченно объясняла я, демонстративно повернувшись спиной к огненным взорам Дармобрудера, грозившим прожечь на мне кофточку до самого белья, — В разных регионах России выделяются разные звуки, и столичных жителей это бешено раздражает.

— Мы все немного ксенофобы. Поэтому чуждые привычки и нравы любому человеку покажутся невежеством… или насмешкой. А эти… гм, художники, — Франческо перевел разговор на животрепещущую тему, — они всегда так странно себя ведут?

— Надо же им почувствовать себя оригиналами! Хотя в чем-нибудь — если не в художественной манере, то хотя бы в манере поведения! Вот они и чудят… — ляпнула я, позабыв про стратегию убеждения, что пятеро неумытых придурков — венец отечественного культурного развития.

— Вы откровенны! — насмешливо заметил Франческо, пока я смущенно покашливала, как делает всякий совершивший оплошность, — Или вы случайно выдали мне профессиональный секрет? Погодите, не отвечайте, я сам догадаюсь… Обладая умом и тонким вкусом, вам нелегко работать с человеком, который, скажем, на искусство смотрит несколько иначе, а вкусом не обладает вовсе. Не расстраивайтесь: все деловые люди безграмотны и тривиальны, ваш шеф — не исключение. Наверно, тяжело жить среди равнодушных? — он проникновенно заглянул мне в лицо, и у меня закружилась голова.

— О да, конечно! — клянусь, слова вырвались у меня быстрее мысли!

— Знаете, Петрарка сказал, потеряв возлюбленную и друга: "От стран Восхода и до стран Заката я не найду того, чего лишен". Одиночество — самая внезапная из бед, и самая мучительная! — Кавальери нежно улыбался и ласково, но крепко придерживал меня за локоток.

Так, сейчас я растаю прямо посреди зала и растекусь огромной лужей клубничного сиропа. Франческо, конечно, ведет себя ужасно театрально и чересчур роково, наподобие сериального соблазнителя невинных инженю. Ах, этот безнравственный персонаж мне всегда нравился больше, чем образ чистого, положительного юноши, хранящего верность невесте и своим ночным поллюциям! Я таю, и не надо меня спасать… Но тут, в опасный для моей морали момент мы, наконец, миновали все четыре зальца основной экспозиции. Правда, с некоторым опозданием. Обрывая столь волнующую для нас беседу, открылся самый дальний, пятый зал — выставка поделок пяти инвалидов от искусства. С чувством глубокого сожаления пришлось вернуться к своим нелегким обязанностям.

И тут я решила: коли у Дармобрудера, как у Маяковского, "любовь одноногих вызывает восторг", то пусть он сам и разливается соловьем. Не могу я хвалить моральных уродов в присутствии нормальных людей: дифирамбы дают уродам ложные представления. Дармобрудер аж поперхнулся, когда услышал, что слово предоставляется ему, любимому. Я с мстительным наслаждением наблюдала за усилиями босса: он потел, словно пингвин в Африке, стараясь объяснить, чем же демонстрируемые произведения так чудно хороши. Перед обедом итальянцы узрели набор провинциальных поделок первый раз — вскользь, пробежкой. И вот теперь тот же набор им показывали по-новой — сами авторы пресловутых произведений. Как только бедолаги дважды выдержали мерзкое зрелище патологических "шедевров"? В кинематографе такие ужастики получают ярлык "особо жестоких", чтобы люди с тонкой нервной организацией могли с самого начала отказаться.

А поведение дармобрудеровских прихлебателей! Мыльцев зудел про "кастово-реинкарнационный смысловой оттенок восприятия" и "плотность вытесненного пространства воспоминаний" — и бедный переводчик кряхтел, подыскивая адекватные этой ахинее итальянские слова. Веревкина с лицом мучимой похотью лягушки, которой не суждено стать царевной, теснила в угол Чингьяле, а у адвоката от ее лосьонно-телесного запаха, похоже, назревал желудочный спазм. Табуреткин все еще терзал смертельно утомленную его знаками внимания синьорину Брилла. Мокростулов с Подмундировым на два голоса подпевали Мыльцеву в самой елейной тональности.

Удивляюсь, почему Кавальери-старший, узрев весь этот дурдом, не сказал решительным голосом: "Баста!!!" и не увез своих партнеров подальше от "Комы-АРТ", пока они тоже не рехнулись. Но, может быть, надо лишь немного подождать? Вот руководитель итальянцев поднял руку, призывая всех к молчанию. Гнусные инсинуации Дармобрудера и его дармоедов моментально прекратились. И тут Кавальери произнес слова, которых от него не ждал никто, даже мой шеф:

— Я полагаю, мы уже получили полное представление о нашей дальнейшей совместной работе. Завтра мы возобновим переговоры по поводу условий и сроков выставки. Благодарю всех за участие и исчерпывающую информацию, предоставленную нам вашими специалистами.

Общий поклон шести соляным столбам: Дармобрудеру и его обормотам, и специальный — в мою сторону. Упс! То есть ура! Мы едем в Италию!

Глава 3. Крушение невинности

Теперь, когда стало понятно, что поездка в Италию — вещь вполне реальная, я ну никак не могла обратиться в милицию по поводу маньяков сыска. Там заведут дело и будут бесконечно выяснять: с кем да почему я общаюсь, а я, глядишь, из-за их усердия не смогу никуда съездить. Причем это окажется единственным результатом пресловутого усердия. Нет, к черту! Попробую сама проследить за своим таинственным недоброжелателем. Что можно о нем сказать? Он — мой знакомый, или даже коллега, потому что ему известно время моего отсутствия дома и моя привычка дважды пить кофе по утрам: дома за завтраком и в галерее, в качестве последней оттяжки перед рабочим днем. Еще он знает, что я недавно перевезла от деда мебель, и по второму разу мой губитель приходил, чтобы проверить именно ее, а вещи повыбрасывал из шкафов без истинного усердия, для проформы. Он ищет что-то маленькое, компактное, видимо, унаследованное мною после смерти деда. И не остановится перед покушением если не на мою жизнь, то уж на мое здоровье — наверняка!

Все эти мысли теснились в моей голове, пока я ехала домой после длиннющего рабочего дня. Дармобрудер, осчастливленный ласковым словом из уст Алессандро Кавальери, расчувствовался и сам повез все еще дрыхнущую Жрушко в дом ее родителей. Надеюсь, ему удастся избежать насильной женитьбы на этой спящей красавице. Хотя бы под тем предлогом, что он — не принц, и целовать Эму почитает тяжким испытанием, а вовсе не желанной наградой.

А меня к вечеру стали донимать назойливые мысли об инциденте с кофе, остатки которого я сохранила вместе с банкой. Но кому, повторяю, отдать их на экспертизу? У меня ведь нет знакомых судебных экспертов и частных сыщиков! Перед самой дверью моей квартиры я замешкалась в нерешительности. Как быть? Просто войти? А вдруг на меня накинется ужасный незнакомец с платком, смоченным эфиром, в огромной руке? И от тяжелого запаха я безвольно осяду на пол, а очнусь в холодном подвале, привязанная к стулу, с кляпом во рту? Я живо представила эту обстановочку: серые, в потеках, трубы, осклизлый пол, вонь мышиного помета, и смутная фигура в дальнем углу истошно орет, направляя свет лампы мне прямо в глаза: "Говори, куда ты спрятала бриллиант "Оргазм Евразии"?!"

— Соня! Привет! А куда… — кто-то, возникший у меня за спиной и заговоривший без предупреждения, не успел узнать, куда я пропала и как мои дела.

Он даже не успел закончить вопрос: я помешала. Внешне ни на что такое не способная толстушка Соня взвилась в воздух, как петарда (или шутиха?). Уроки карате мне довелось брать еще в школьные годы, когда состояние острого подросткового недовольства собой потребовало выхода. Скажу честно, высот я не достигла, духовным состоянием управлять не научилась, смысла жизни не поняла. Но постоять за себя могу, особенно против тех, кто ничего плохого не замышляет. Так произошло и сейчас: мой друг и сосед, Оська Гершанок, просто хотел поздороваться, а я с воплем, в котором нельзя было угадать даже звукосочетания "кия!", швырнула его на пол. Слава Богу, он вроде бы не очень ушибся.

— Я всегда чувствовал, что ты меня так и не простила! — серьезно сказал он, с трудом поднимаясь под мой смущенный лепет о досадной ошибке, — Надо было на тебе жениться, когда мы были молодые. Глядишь, ты не ломала бы мне костей сегодня…

Я невольно расхохоталась, несмотря на весь идиотизм ситуации.

Когда-то Осина бабушка жила на одной лестничной клетке с моей бабулей, и они были знакомы бесчисленное количество лет. Отец Иосифа рос вместе с моим папочкой, они играли в одном дворе и в одной подворотне учились курить. Разумеется, это плохо отразилось на нас с Оськой: грехи родителей поражают потомство до седьмого колена. Возмездие за грех раннего табакокурения наших отцов не стало ждать так долго и поразило меня и Осю сразу по достижению совершеннолетия. Однажды наши родичи вознамерились поженить своих чад, не спросясь их (чад) желания. Это был невыразимый кошмар моих старших классов и первых курсов института. Предкам Иосифа, помимо дружеских уз, запала в душу "породистость" будущей невестки: отец из старинного рода Хряпуновых, а мама — дочь известного ученого. Могли оказаться полезными и нынешние связи моих papan и maman в среде научной и околонаучной интеллигенции. Ну, а вечно безденежные предки Софочки Хряпуновой купились на то, что родня милого мальчика Иосифа работает в Управлении по обслуживанию дипломатического корпуса. К тому же взаимная просватанность наверняка оградила бы нас, чудных деток, от скверного влияния разнузданной уличной среды.

Тили-тили, тесто, нам с Оськой стали создавать благоприятные условия для возгорания нежных чувств: чаепития, приглашения на семейные торжества, совместные поездки на дачу-на природу, теплые отзывы родных и близких. Я проходила в его семье под ярлыком "очень приличная девочка Сонечка", а он в моей — под характеристикой "хороший перспективный мальчуган Ося". Надоели мы друг другу люто буквально с первого взгляда. Только такие чувства и могут питать просватанные против воли подростки, когда их терзают честолюбивые мечты о покорении мира, а не грезы о тихих семейных радостях.

На мое счастье, у Оськи рано сформировался железный характер, а потом еще прибавилось совершенно равнодушное отношение к мнению окружающих. Ему было по барабану, огорчит он папу с мамой или нет, о чем бы речь ни заходила: Иосиф пер в выбранном направлении, как танк. Брачаться со мной он никогда не собирался, деликатничать не стал и однажды жутко меня разозлил, объявив нашим родителям прямо в моем присутствии: я на этой толстухе, квочке и посредственности ни за что не женюсь, ибо она мне глубоко антипатична! На что квочка ответила целым градом оскорблений в адрес всей семьи Гершанков. От язвительных высказываний по поводу недостатка воспитания и образования я перешла к недостаткам внешности, при чем не только у невежи Иосифа. Вот был скандал в семействе, если не совсем благородном, то сильно облагороженном работой на иностранные торговые фирмы! А когда отвергнутая невеста закончила гневную речь и бешеным взглядом озирала остолбеневших кумовьев — теперь уже несостоявшихся — и сияющего, будто начищенный башмак, Осю, обиженная Соня вдруг заметила: мерзкий нахал, мой бывший женишок, еще и одобрительно подмигивает! Такого снести гордая мамзель Хряпунова не могла, и потому удалилась, оглушительно хлопнув дверью.

После инцидента мы с Гершанком стали друзьями. Через пару часов он зашел мириться, объяснил про планы на будущее и про свое реальное, вполне приязненное отношение к моей персоне. Услышав (впервые!) от молодого человека, какая я на самом деле славная, умная и симпатичная, просто не в его вкусе, я быстро утешилась. Ведь Оська тоже не казался наилучшим предметом страсти пылкой: слишком длинный, рыжий и желчный для романтического героя. Зато друг из него вышел замечательный. Мы потом долго хохотали, вспоминая лица убитых наповал родичей с разверстыми ртами. А когда умерла Осина бабка с отцовской стороны, Гершанок переехал в ее квартиру, а я, отрезанный ломоть, отделилась от папочки и мамочки в бабушкину квартиру. Так мы стали соседями.

И вот теперь Иосиф стоял, держась за поясницу одной рукой, а другой — за голову, и смотрел на меня с изумлением, почти со страхом. Я поняла: мне непременно надо кому-то рассказать о невообразимой передряге с обысками и покушениями. И кому, как не старинному приятелю, поведать печальную повесть?

— Знаешь что? А ведь получилась интереснейшая логическая задачка! — задумчиво произнес Оська, наливая мне еще чашку чая.

Мы сидели у него на кухне, и я уже рассказала Иосифу все по порядку, ну, почти все. Не впадать же мне было в любовную летаргию, описывая цвет глаз красавца Франческо? Да и зачем Оське эти незначительные подробности?

— Говоришь, точно про шахматную партию! — упрекнула я Гершанка, — Я в собственную квартиру зайти боюсь, а ты…

— Насчет квартиры не беспокойся! — серьезно пообещал Иосиф, — Завтра вызовешь слесаря, он тебе поменяет замки на швейцарские, их никому не удастся открыть. Я вообще-то подозреваю, что у тебя орудовал непрофессионал. Вряд ли у него даже отмычка есть. Может, ты ключи теряла, скажем, месяца полтора назад? Вспомни!

— Теряла, — ошарашенно согласилась я, — Почти два месяца прошло. Но у меня было еще два комплекта, и я замки менять не стала…

— Глупо, выходит, сделала! — нравоучительно заметил Оська.

Его глаза сияли, веснушки блестели, точно налакированные. Похоже, Ося, зараза, был страшно доволен своей догадкой. Ну, угадал способ, которым подлые ищейки проторили тропку в мой дом, ну и что? Я разозлилась:

— А сам ты хоть какие-нибудь меры принимаешь, предусмотрительный ты мой? Меняешь замок, если ключик могли и скопировать ненароком, перед выходом на улицу окрестности в бинокль осматриваешь, разговоры телефонные кодируешь и всякое такое, да? Сильно смахивает на манию преследования!

— Не кипятись, — примирительно ответил мой рыжий друг, — У тебя ключи украли, чтобы пошмонать дом в отсутствие хозяйки, без помех. А ты не поняла. Да и откуда тебе было знать про обыск? Я это все понимаю. Но надо же было высказаться по поводу твоего женского легкомыслия! Я мужчина, а мы всегда говорим дамам, что не стоило делать того-то и сего-то. Ну, а сами просто никогда ничего не делаем, так удобнее.

— Сказал бы что-нибудь умное, чем поучать! — пробурчала я, разглядывая чаинки в остывшем чае.

Оська явно воспринимал происходящее как потеху. Будто работал частным сыщиком или прозектором. Если верить детективам, это самые веселые люди на земле.

— Ну, а сейчас что? — спросила я развеселого оболтуса, хоть Ося и не подряжался мои проблемы решать, — Я боюсь домой идти: а вдруг меня уже поджидают? И намерения у них ну та-акие недобрые…

— Давай я зайду, — великодушно предложил Иосиф, протягивая руку за ключами, — Зайду, гляну и тебя позову. Могу даже на работу провожать и встречать по вечерам, хотя бы периодически.

— А если они нас обоих пристукнут? Гершанок, ты не можешь из-за меня рисковать, — слабо запротестовала я, втайне надеясь: Оськины дружеские чувства возобладают над здравым смыслом и нежеланием впутываться в чужие неприятности.

— Вряд ли им надо тебя убивать! — резонно заметил мой преданный друг, — Пойми, им нужна живая и здравомыслящая Соня Хряпунова, ведь тайну местонахождения ценной вещи знаешь только ты.

— Да не знаю я ничего! — взмолилась я, — Не знаю! Понятия не имею, чего они хотят, и уж тем более, где оно находится!

— Ну, твоим ищейкам про наивность объекта ничего не известно. Кстати, уж не показывай преступникам всего своего неведения. Ты для мерзавцев бесценна, пока клад не найден, а информация якобы у тебя. А если те узнают, что их бесценная подопечная никакой такой информацией не владеет — тут же из хранительницы тайны ты, душенька, превращаешься в опасного свидетеля, досадную помеху. Так что напусти-ка туману. Поводи их за нос!

— Если бы я знала, кого водить… — вздохнула я, — Ладно, буду делать таинственный вид перед всеми подряд. А пока понаблюдаю. Может, кто себя и выдаст!

Моя беседа с Оськой закончилась позднее поздного. Глубокой ночью, из последних сил приняв ванну, я лежала на кровати и вяло перелистывала журнал. Спать не хотелось, а снотворное я никогда не принимала, у меня его и в аптечке-то нет. К тому же страх быть убитой или похищенной из-за неведомой драгоценности — не лучшее ощущение для спокойного сна. Я попыталась переключить свое сознание на другую тему: например, на Франческо Кавальери, читающего мне Петрарку. Говорят, большая удача уравновешивается большими же неприятностями. И чтобы удержать удачу, приходится стойко переносить мучения… или безжалостно использовать других людей в качестве громоотвода. Вон как жаловался на судьбу Ринальдо, славный герой:

"Капризница фортуна сумасбродно,

Возносит одного, другого губит,

Она не тех, в ком сердце благородно,

А лишь злодеев закоснелых любит".

Хорошо, если Франческо заинтересован всерьез. А если Кавальери-младший принадлежит к племени стандартных бабников, да и накачивает обаяние на любой женщине, словно бицепсы-трицепсы — на тренажере? Конечно, изысканные речи приятно слушать, только когда комплименты относятся именно к тебе, а не просто к "бабе во всероссийском масштабе". При поддержке Франческо я, трудолюбивая и очаровательная Золушка, выберусь из-под власти злой мачехи, роль которой играет Дармобрудер… Размечталась! Наверняка все будет куда прозаичнее: мы с ним встретимся еще несколько раз по деловым вопросам, пофлиртуем, построим друг другу глазки — и каждый направится в свой мир. У Кавальери есть свой бомонд, а у меня — "Кома", из которой я, вероятно, так никогда и не выйду. И орбиты наши больше не пересекутся… А жаль! Франческо мне нравится, сильнее, чем любой из моих знакомых. Думая о благородных чертах и ласковом баритоне, я заснула.

Меня разбудили яркие лучи, нагревшие подушку и одеяло, точно конфорку. Первые дни сентября были пронизаны солнцем, раздававшим щедрое тепло, будто капризное светило вздумало напоследок осчастливить город, уже привыкший к промозглой и холодной осени. Над Москвой синим сводом стояло безоблачное небо, зеленая листва на деревьях уже вспыхивала золотом и киноварью — прямо факелы зажигала, и даже в центре города пахло свежестью и нагретой землей. Все растерялись — верить опасливым предсказаниям Гидрометцентра или не стоит: в толпе, текущей по улицам, смешивались куртки и легкие футболки, майки и плащи, босоножки и ботинки, соломенные шляпки и зонты от дождя. Я, как и мои сограждане, словно в рулетку играла: угадаю — не угадаю. И по закону азартных игр, периодически промахивалась: то жаркое солнце, то ледяной ветер, то духота в метро, то неожиданный дождик. Сегодня мне хотелось выглядеть еще эффектнее, чем вчера — вдруг мы с Франческо встречаемся последний раз? Надо, чтобы он запомнил меня потрясающей. Вот и получается, что не всегда мы, женщины, наряжаемся для ехидных подружек, бывают и исключительные случаи.

Утро доставило мне массу новых ощущений: на каждого из давно знакомых сослуживцев я смотрела, как на потенциального преступника. Раньше никогда не приходилось подозревать наших ребят в уголовке, да еще всех подряд. Наконец, в моей голове появилась долгожданная здравая мысль. Надо спросить у охранника Игоря, кто из сотрудников в день приезда итальянцев, к моменту, когда я вошла в дверь "Комы-АРТ", уже присутствовал в галерее? И еще: кто оставался в нашем заведении накануне после моего ухода домой? Ведь снотворное в банку подсыпали либо с самого утра, либо вечером, потому что я пила этот кофе, да еще других угощала, буквально перед уходом, и все было нормально. Посторонних тогда в галерее не было, как, впрочем, и наутро, значит, отравитель — наш человек. Ответ от охранника надо получить поскорее, пока он не забыл, кого впускал-выпускал в это время.

Я вскочила и побежала к посту секьюрити. Мускулистый Игорек был искренне удивлен моими расспросами, долго что-то высчитывал и, наконец, выдал приблизительный список: вечером после меня остались уборщица тетя Катя, промоутер Венечка, который вместе с компьютерщиком Олегом мудрил над потрохами наших "Пентиумов", и утром эти двое снова пришли пораньше. Остальные работники галереи прибыли уже значительно позже, когда я сидела у себя. Получается, что тетя Катя, Веня и Олег — основные подозреваемые в покушении на мою особу. Чепуха какая-то! Не могу сказать, чтобы все трое были, как супруга Цезаря, выше подозрений, но уж очень они неподходящие кандидаты в отравители. Ладно, обдумаю попозже, почему я так раздражаю сослуживцев, что один из них решил меня усыпить, точно старую собаку.

Сейчас мне нужно заняться подготовкой второго этапа переговоров. Переводчик просил ему маршрут следования делегации заранее сообщить. На помощь рассчитывать не приходиться: Эму окончательно выбыла из игры, а Дармобрудер весь во власти грез и недееспособен. Не имея сил отвлечься, я раздраженно наблюдала, как гудит от возбуждения весь наш небольшой коллектив, обсуждая невероятную выходку Жрушко. Злорадство коллег было понятно: Эму в галерее не любили, она постоянно всем канифолила мозги, приставала по мелочам, не давала нормально работать. Сейчас коллектив обсасывал версию наркотической зависимости Ноевны, хотя кое-кто пытался толковать о психическом заболевании, вызывающем неадекватное поведение. С утра уже позвонил прародитель Жрушко Ной и сообщил, что у дочурки гипотонический криз, в каковое объяснение никто не поверил. Дармобрудер, напрочь позабыв о своей верной подлизе, попавшей в немилость, бегал по кабинету взад-вперед, нервно потирая ручки и вслух рассуждая о грядущей поездке и оглушительном успехе.

Снова притащились художники и сидели по углам с кислыми лицами, словно клиенты в приемной у зубного. В приемной, то есть в офисе, напряженное ожидание повисло в воздухе и густело с каждой минутой. Скоро опять приедут итальянцы, будут утрясать подробности финансирования, сроки, а главное, сообщат боссу названия отобранных для выставки экспонатов и имена художников, заинтересовавших итальянскую сторону. Так что в теплые страны поедут не все! И вот Дармобрудеровские протеже, ощутив внутреннюю конкуренцию в своем узеньком мирке, больше не объединялись против внешнего врага — критика-конформиста, а, наоборот, каждый точил на собрата зуб. Приятно было видеть их злобно огрызающимися друг на друга, а не заводящими чуть что многочасовые велеречивые беседы, как оно бывало. Нерушимая творческая дружба и духовное родство издыхали в корчах прямо на глазах. Наблюдая за этим трагифарсом, я почти забыла о собственных обязанностях.

Через пару часов мне, впрочем, надоело следить за монотонным спектаклем в офисе Дармобрудера. Я, позевывая от хронического недосыпания, отправилась еще раз осмотреть зал, где в тесноте и в обиде размещались произведения убогой пятерки, совершенно так же, как их авторы, тесня друг друга в кабинете шефа. Когда готовилась выставка, я с трудом заставила Дармобрудера отказаться от опустошения вполне приличных залов. А то он по всей галерее расставил бы плоды своеобразного вдохновения своих протеже. Чертовы "плоды" напоминали пищепродукты застойных времен — засохшие сырки и заскорузлые котлеты из рубленого хлеба — притулившиеся в роскошном изобилии дорогого гастронома. В общем, "тот самый вкус — та самая дрянь", деликатес для ностальгирующих.

Ни глубина замысла, ни оригинальность исполнения здесь и не ночевали. У произведений Подмундирова, Мокростулова, Веревкиной, Табуреткина и Мыльцева были совсем другие, гм, достоинства. Когда человек, прожив полжизни в темном вонючем подвале, выходит на свет, его мучительно слепят краски, горло на свежем воздухе сжимается от спазм, запахи травы и цветов душат. Что делать бедному освобожденному? Можно надеть на голову пыльную коробку, а в руки взять гниющую половую тряпку и нюхать ее, словно нашатырь, спасаясь от изобилия впечатлений. Вокруг охваченной ностальгией публики вращаются народные умельцы, создающие в искусстве подобия супа из пакетиков. Здесь и чернуха во всех ее видах — вроде диссидентского самиздата с его наивным пылом; слезливый псевдоисторизм в духе когда-то преследуемого славянофильства; картинки под лубок с нецензурными подписями — помесь выползшего на свет божий андеграунда с народными ремеслами. Качество устрашающе низкое, просто китайская барахолка какая-то. Почему итальянцы согласились это выставлять? Наверное, решили посмеяться. У входа в зал флорентийской галереи поставят клоуна с балалайкой и бурым медведем, и оба будут громко петь матерные частушки. От пришедшей на ум картины мне стало еще тоскливей, и я вернулась в кабинет шефа. Скорей бы приезжали оба Кавальери, свинтус Чингьяле и пышная синьорина Брилла.

К приезду долгожданных гостей мы все извелись от нетерпения. А я — еще и от любопытства: зачем итальянцам демонстрировать это фуфло в родной Италии? Из каких соображений они действуют? Ведь не из чистого же альтруизма — его не существует ни в каком бизнесе! Ответ я получу, если буду внимательно следить за ходом переговоров, а потом проанализирую подробности. Должны же окончательные условия дать мне подсказку, ну хоть какую-нибудь! Без завуалированных тайных мотивов флорентийцы не могли плениться нашей провинциальной шизофренией. Итак, я постараюсь быть внимательной, как компьютерный шахматист.

К сожалению, когда прибыли итальянцы, началась своеобычная административная тягомотина, и вскоре я потеряла нить рассуждений. Тем более что переговоры длились несколько часов, Верочка постоянно приносила разные напитки, мы осушили целое море минералки и соков, после чего все стали бегать в уединенное помещение на другой конец здания, даже толмач не стерпел. Хуже всех было Каваьери-старшему, он уходил регулярно каждые 15–20 минут и отсутствовал минут по 10. В общем-то, неудивительно в его возрасте — дяденьке под 70, а он до сих пор лично усмиряет тупых иностранных деляг, вообразивших себя арт-продюсерами! Интересно, на что я останусь способна в его годы? Если доживу, конечно. От скуки тоже умирают молодыми. А в какой-то момент мне показалось, что смерть моя уже не за горами. Все происходящее выглядело ужасно: Дармобрудер примитивно пресмыкался, стараясь урвать кусок пожирнее, итальянцы сдерживали его волчий, вернее, собачий аппетит, мягко иронизируя, но демонстрируя твердую хватку. И тут, наконец-то, босс увял, словно фиалка по жаре. Слава Богу, мой черед наступил еще до того, как я заснула и принялась наподобие Эму оглашать окрестности заливистым храпом.

Встряхнув головой, чтобы разогнать остатки сонливости, я хриплым от долгого молчания голосом предложила всем пройти в зал, где будут окончательно и бесповоротно отобраны произведения для выставки. И мы двинулись в это чертово помещение, которое я уже видеть не могла. Кажется, итальянцы тоже не могли его видеть. Алессандро Кавальери, рысью обежав экспонаты, перечисленные мною в рекомендательном списке, со всем согласился безоговорочно, будто ему все равно, какие из опусов поедут пугать население Флоренции. Кавальери-младший, Чингьяле с Бриллой и даже переводчик вели себя куда серьезнее: периодически останавливались и рассматривали то одно, то другое страшило с брезгливым интересом, вполголоса перебрасываясь репликами — хорошо, что кроме меня никто по-итальянски не разумеет.

А после пробежки в синьоре Алессандро неожиданно пробудился живой интерес, доныне практически себя не проявлявший, и Кавальери-старший спросил, подозрительно широко улыбаясь:

— Скажите, синьорина Крапьюнови, а центральное изваяние вы считаете малопригодным для демонстрации в силу его громоздкости или неких иных качеств?

Надо было видеть это "центральное изваяние". Меня всегда изумляло, почему такой субтильный субъект, как Мыльцев, выбрал столь нелегкий путь к успеху — нелегкий в буквальном смысле этого слова. Чертов зануда паял из кусков труб, пластин, каких-то токарных отходов гигантские статуи — пионеры-сборщики металлолома его бы горном и вымпелом наградили за каждый "статуй", сдай только Мыльцев добровольно любое свое творение на пункт металлосбора. Истукан, о котором спрашивал Кавальери, должен был олицетворять преодоление человеком детских комплексов. Не знаю, каких именно. Если у человека комплексы такой тяжести, его место — в закрытой охраняемой лечебнице для особо опасных душевнобольных. Перед публикой представал огромный, примерно двух с половиной метров в высоту младенец, исполненный в кубистской манере. Из его головы, половина которой была аккуратно срезана, точно верхушка арбуза, с натугой вылезал человечек, размером и пропорциями похожий на лилипута.

Хуже всего в этой жертве фрейдизма было то, что огромная масса изваяния концентрировалась в жирном младенческом брюхе, а постамента чугунный монстр касался лишь слегка — пальцами одной ноги. Недоносок, зависший в жутковатом подобии балетного па над головами посетителей. Поставь Мыльцев свое детище на карачки, оно стало бы ненамного безопаснее. Когда пришлось воздвигать "акселератика", как рабочие прозвали мыльцевского урода, прямо посередь зала, на его укрепление была брошена вся бригада и использован весь арсенал крепящих деталей и инструментов. И все-таки я интуитивно предпочитала обходить "Рождение невинности" по периметру зала, вдоль стеночки. И вот, повинуясь интересу неугомонного иностранца, я с опаской подошла к малолетнему комплексатику двухметрового росточка.

— Я не уверена, синьор Кавальери, — начала я объяснение, — что эта скульптура удобна для перевозки. Кроме того, мы не можем гарантировать ее устойчивость… — произнося блеклые, если сравнить с ощущениями, фразы, я безотрывно следила за "акселератиком".

Чугунный вундеркинд просто надвигался на нас, демонстрируя последствия неудачно проведенной лоботомии. Статуе нельзя было отказать в определенной экспрессии: по ней чувствовалось, сколь она опасна. Ее бы стоило назвать "Не стой под грузом!" и выставить где-нибудь на территории завода, производящего арматуру, в качестве скульптурного предупреждения.

— Не-ет! Моя "Невинность" вполне устойчива! — вступил, вернее, ворвался на повышенных тонах в наш разговор Мыльцев, — Вот, смотрите!

Он размахнулся и нанес гигантскому безголовому путти удар, от которого изваяние явственно пошатнулось и загудело, будто знаменитый колокол Ревун с Ивана Великого. Алессандро Кавальери бесстрашно протянул руку в слабой попытке удержать летящую нам на головы тушу. И в тот момент, когда меня медленно-медленно, как в кошмарном сне, накрывало бездонно-черное металлическое брюхо, я услышала разбитый на отдельные звуки крик: "Со-о-онья-а-а!" и поняла, что взмываю в воздух, словно бы отделяясь от собственного тела.

Более ли менее я пришла в себя только через пару часов, тогда же и поняла, что осталась в теле, и даже не в очень пострадавшем: отделалась легким испугом и синяками-ушибами. Рухнувший статуй никого не задавил насмерть, хотя своему создателю, по общему для големов закону, сломал ногу в нескольких местах и вывихнул предплечье. Поганца Мыльцева задело только краем, потому он и остался жив. Но зато любителю монументальных форм был преподан практический урок физики. Глядишь, теперь он станет создавать "акселератиков" с большим числом точек опоры. Меня же и главу делегации спас мой герой — Франческо. Он метнулся орлом в нашу сторону и вытащил обоих из-под падающей мыльцевской "Невинности", практически сразу, пока проклятая скульптура еще качалась от "хука справа" своего автора. Как у Франческо хватило сил оттолкнуть отца в угол зала и подхватить меня, даму немалого веса, на руки, по всем канонам Голливуда? Видать, он настолько же силен, насколько благороден. М-м-м, обожаю!

Впрочем, даже после выхода из шока мне было не до романтических грез. Одна мысль крутилась у меня в голове: почему дурацкий болван обрушился именно сегодня, едва не убив синьора Кавальери и синьорину Хряпунову, хотя его сто раз проверяли на устойчивость? Ну, мои-то сомнения по поводу креплений чертовой "Невинности" объясняются мнительностью и нехорошими предчувствиями. А, в общем, рабочие на славу потрудились: шнуры, распоры, противовесы и я не знаю что еще. Наконец, по вундеркинду били кулаками раз двадцать, проверяя, не всколыхнется ли его железное пузо. Но тот никак не отреагировал, и купидончика-переростка оставили в покое. Что же произошло сегодня?

Через какое-то время, извинившись, убыли итальянцы, уводя бледного Алессандро Кавальери, удалились санитары, унося хныкающего Мыльцева, а обалделых коллег покалеченного ваятеля потащил в соседний ресторан выпить (то ли с горя, то ли с радости) Дармобрудер. Оставшись одна в зале, я внимательно осмотрела постамент и саму скульптуру. Сейчас было сложно выяснить причину отделения чугунного уродца от фундамента, но несколько крепежей, соединявших базу изваяния с пьедесталом, лежали отдельно. И ни один, тем не менее, не был разорван или сломан. Все они выскочили целиком, будто их заранее повынимали из пазов, а после падения "акселератика" подбросили к лежащей на полу "Невинности", имитируя несчастный случай: якобы ненадежные железяки сами повылетали. Таким образом, это саботаж. Или диверсия. Но, скорее всего — покушение. На меня? То ли мне надо лечиться от паранойи, то ли я действительно в опасности. Когда вполне устойчивое сооружение валится тебе на голову через сутки после того, как твоим кофе отравился человек, — это наводит на нехорошие мысли.

Унылым зомби я прошла в служебные помещения, и тут же была атакована коллегами: у них накопился целый миллион вопросов. Объясняя сослуживцам незначительные детали происшествия, но стараясь не выдать главного — своих подозрений, я попутно и сама их расспросила: кто заходил в зал с "акселератиком", были там посетители сегодня, кто оставался возле статуя надолго или возился у пьедестала, громыхая железом? К сожалению, никаких конкретных данных. Как всегда, в помещении вечером убиралась тетя Катя, но железного урода она не протирала, а только помыла пол. Я недобрым взглядом смотрела на уборщицу, которая охала и ахала с искренним чувством — не то восторженного испуга, не то пугливого восторга, как и подобает пожилой женщине, узнавшей, что кто-то едва не погиб. Неужели в падении мыльцевского путти виновата старая клуша?

Вечером, приехав домой, я сразу кинулась к Осе. Коли он так любит головоломки, пускай распутывает! Оська говорил, что может начаться форменная охота на мою особу — так оно и вышло. Что теперь делать бедной загнанной жертве? Уехать? Но я и так хочу уехать — в Италию, с выставкой! А если меня отловят там, во Флоренции, и похитят, замаскировавшись под "коза ностру"? Как бы мне поподробнее узнать про предмет их вожделений?

Иосиф, выслушав мой сбивчивый рассказ, сосредоточенно потер переносицу, а потом подытожил:

— Больше ты в одиночку ходить не будешь. Ночевать тебе лучше у меня, в свою квартиру заходить тоже со мной, а еще проще — переезжай пока ко мне. Когда ты на работе, я по очереди с кем-нибудь, ну, хотя бы с Данилой, подежурю возле тебя. Не волнуйся, у нас свободный график, мы побудем твоими "топтунами".

— Послушай, наблюдатель, а если мне звонить будут? Предупреждать всех моих знакомых, что я поменяла телефон и место жительства — глупо. Таинственный злодей — из их числа, скорее всего сослуживец. Узнав про телефон, он и адрес узнает в момент, и накрылись твои предосторожности. Неудобств масса, а пользы никакой. А насчет круглосуточного наблюдения… И сколько это безобразие может продолжаться? Ты же не будешь всю жизнь за мной ходить? Сам отказался на мне жениться, а теперь — никогда тебя не брошу, потому что я хороший!

— Ну, погоди, не отказывайся сразу от всего! Ты права, переезжать ко мне не обязательно, но понаблюдать за твоим окружением — непременно. А ты не распускай язык с кем попало, хотя бы несколько дней! Сама, небось, даешь этим типам информацию: когда, и где, и почему тебя можно застать. Идеальная жертва!

— Того, что я окажусь у мыльцевского изваяния по почину Кавальери-старшего, никто предвидеть не мог. Даже я. На первый взгляд, совершенно бессмысленная акция: чертов вундеркинд мог упасть на любого посетителя, на ту же уборщицу! И какая преступнику польза от убийства тети Кати?

— Твоя тетя Катя сама в списке подозреваемых! И еще таинственный промоутер Бенечка и компьютерщик Додик! Или как их там?

— Венечка и Олег. Ты прав, но я с ними никаких дел не имею, долгих бесед по душам не веду, бешеных приступов ревности — любовной или профессиональной — не вызываю. Зачем им меня преследовать?

— Слушай, — задумчиво протянул Гершанок, — а может, один из них — маньяк?

— Да я третий год в галерее работаю! — отмахнулась я от новой версии моего приятеля-фантазера, — Почему раньше ничего подобного я не замечала? Не верю я в абсолютно нормальное поведение глубоко ненормального человека! В чем-нибудь бы да проявился маньяк. Были времена, любознательная девочка Сонечка всерьез занималась психологией. А потому нездоровый огонек в глазах распознаю легко, можешь не сомневаться.

В таком духе беседа продолжалась еще пару часов, пока нам обоим не надоело толочь воду в ступе. Я не понимала, зачем убийце-неудачнику моя гибель под объемистым тельцем "новорожденной невинности"? Упади на нас с Алессандро Кавальери двухметровая жертва трепанации черепа — осталось бы от итальянского продюсера и русской хранительницы мокрое место! Нет, два мокрых места. И весь карамболь. Господи, до чего же надоело все время думать об одном и том же! Неужели меня ждет еще одна бессонная ночь? Так и до нервного срыва недалеко! Придется, видимо, купить снотворное.

Меня действительно ожидала бессонная ночь. Но если бы я заранее знала, с чем будет связан очередной недосып — не стала бы заходить к Оське после работы. Я бы тогда большую часть вечера посвятила созданию экзотически-запредельного стиля "рюс" на собственной фактуре, то есть на фигуре и лице. Услышав, как назойливо дребезжит телефон, я устало подняла трубку и вялым голосом произнесла:

— Але!

— Сонья! — закричала трубка по-итальянски приятным баритоном, — Вы живы? С вами все в порядке? Вы были у врача?

Боже, как преобразился окружающий мир! Небо за окном, темно-серое и мокрое, стало синеть на глазах, неугомонный автомобильный гул превратился в слаженную мелодию, приятную для уха, а физиономия Прудона, от природы хитрющая, приобрела такую двусмысленность выражения, будто нахальный толстяк знал про свою хозяйку нечто сногсшибательное и не совсем приличное. А вдруг мой писучий обжора видит меня насквозь?

— Да-а! — пропела я в трубку сладкоголосой сиреной, — Это вы, Франческо? Я вас узнала. Почему я должна была пойти к врачу?

— Но вы сегодня так переволновались! Для психики большое потрясение — оказаться в смертельно опасной ситуации, вам надо принять меры! Я так виноват перед вами, оставил вас одну, без помощи, но мой отец…

— Перестаньте, Франческо, — я едва не сказала "любимый мой Франческо", — Со мной все хорошо, мою психику нелегко расшатать. Как синьор Кавальери себя чувствует? Он не пострадал? Его падение было таким сильным и неожиданным, надеюсь, он не ушибся?

— Немного ушибся, я сделал ему компресс на… словом, на смягчившую падение часть тела. Он очень беспокоился о вас, просил меня узнать, что с вами, — в голосе Франческо послышалось замешательство, — Я и сам хотел… Вы ведь женщина, хрупкое существо…

Здесь мне пришлось зажать трубку ладонью, потому что я расхохоталась в голос. Кабы мой героический душка знал, что во мне семьдесят пять килограмм весу, то есть меня хватит минимум на полтора хрупких существа! Отсмеявшись, я вновь прислушалась к лившемуся в мое ухо дивному тембру:

— Но если вы чувствуете себя хорошо, почему бы нам не встретиться примерно через час? Я мог бы за вами заехать, если вы не против.

Я, естественно, согласилась. Положив трубку, хрупкое существо бешеной бегемотихой кинулось приводить себя в человекообразный вид. Хорошо, что я недавно подстриглась и еще не успела обрасти. Боже мой, мои ногти! А синяки под глазами! Страх господень, а не женщина!

Через час я выглядела как новенькая, хоть ленточкой перевязывай. Сидя в ожидании звонка, как зачарованная, смотрела в окно на далекие огни реклам и размышляла: что еще принесут мне странные события последних дней? Мчатся с безумной скоростью — ни понять, ни предугадать, ни исправить. На байдарке я никогда не ходила, но, наверное, по ощущению похоже — несет лодочку безумная река, только берега мелькают. Некогда смотреть, незачем раздумывать — куда летишь, кто там машет с берега — все равно шальной поток утащит дальше, в неизвестность. Вот и я не думаю — не гадаю: кто этот пылкий красавец, пришелец из таинственной дали, спасший сегодня мою жизнь и получивший право на признательность и, что греха таить, любовь?

Я еще никогда в жизни не влюблялась безоглядно. Нравиться — нравились, но не более того. Полудетские флирты, романтические девичьи фантазии, от них сегодня и следа не осталось — так, легкие, как дымок, воспоминания, смутные и изменчивые. Но Франческо… Хоть я и понимаю: мы друг другу не подходим, и возможен между нами короткий необременительный роман, после которого и писем писать не стоит. Наверное, через пару месяцев после возвращения на солнечную родину, или после моего отъезда из Италии, Кавальери забудет о русской по имени Сонья Крапьюнови. В памяти останется что-то приятное, немного экзотическое. "Славянки такие пылкие, чувствительные, нежные, немного печальные. О да, синьоры, я знаю, о чем говорю. Однажды… впрочем, это личное". Мне стало грустно. Вечно со мной так: не успеет лето начаться, я уже ощущаю его быстротечность, ранняя осень вовсю дарит тепло, а мне кажется, что ветер по-зимнему колюч и холоден. Ну не вышло из меня оптимистки, такая уж я уродилась!

В дверь позвонили. Я сорвалась с места, наступила Прудону на хвост, он заорал нечеловеческим голосом (а каким еще голосом может орать кот?) и пулей выскочил в коридор. Я, внутренне содрогаясь, открыла. На пороге стоял Франческо с букетом роз. Удивительных роз, чудесного бледно-золотистого цвета. Я люблю розы, и всей их необыкновенной гамме предпочитаю желтый. Знаю, что желтый цвет — символ измены, но мне наплевать. Тем более, Франческо не может быть изменщиком: ведь между нами, собственно, ничего еще не произошло.

— Я не опоздал? — спросил он, явно волнуясь, и протянул мне букет.

— Нет-нет! — откуда в моем, вполне обыкновенном, голосе, который мне знаком с раннего детства, появились доселе неведомые роковые интонации? — Вы легко меня нашли?

— Да, я привык ориентироваться в незнакомых городах.

— Вы много путешествуете? — я ставила цветы в вазу, позвоночником чувствуя взгляд Франческо.

И наш разговор, и наши действия напоминали какую-то не раз прочитанную книгу. Похоже, что для современной женщины казаться неординарной, несколько извращенной и слегка пугающей — верный способ понравиться современному мужчине. Только мне совсем не хотелось изображать героиню "Основного инстинкта": вести бой одновременно и за мужчину, и против него — так, чтобы бедный Франческо чувствовал себя рядом со мной, словно под контрастным душем, да к тому же еще и посреди съемочной площадки. Я лучше наберусь мужества и побуду самой собой. Пусть настоящая Сонья Крапьюнови не слишком цивилизованна, вероятно, несколько инфантильна, и много повидавший итальянец непременно решит, что я по-детски доверчива, а заодно по-детски же обидчива и мнительна. Что поделать, это я, а не персонаж сериала. Ну, а если реальная Соня Хряпунова ему не понравится, то все окончится, не начавшись. Полная решимости быть естественной, а не придуманной, я обернулась и замерла от увиденной сцены. Франческо держал в охапке моего кота, сунув свое лицо во взъерошенную шерсть Прудона. Толстое тельце моего питомца безвольно висело в сильных руках Кавальери. На морде его было написано: "Хозяйка! Ты кого в дом пустила? Он же ненормальный!" И, кажется, он прав.

Глава 4. Пир во время чумы

Я и мой верный друг, тоже большой любитель логических игр, Данила Изотов, сидели у меня дома, погруженные в глубокие размышления. Я позвонил приятелю с утра пораньше и попросил приехать: мол, дело есть. А по прибытии рассказал Даньке волнующую историю о двух обысках и двух покушениях на небогатую, не занимающуюся шпионажем, а также не принадлежащую к мафиозным группировкам и востроглазым бульварным репортерам девицу. Странность происходящего усугублялась тем, что Соня не отвечала ни на телефонные звонки, ни на стук в дверь, и на работе птичий голосок секретарши отрезал: "Ее сегодня не будет!", после чего раздались гудки. А ведь еще накануне мы с Сонькой расстались, живые-здоровые, и Софья пошла спать, сославшись на усталость.

После очередного рейда к безответной Сониной двери мы вернулись в мою квартиру, всерьез задумавшись над вопросом: стоит ли вызывать милицию, или подождать некоторое время — может, все само как-нибудь разъяснится? Предположим, Сонечка появится через пару часов и назовет друга детства Осю паникером, сообщив, что ходила в парикмахерскую, а потом прошвырнулась по магазинам — известно, что для женщины это процесс опьяняющий, многочасовой и неспешный.

Но и тогда вопрос не исчезнет: как бы узнать побольше про объект поисков неведомого злоумышленника? И как определить логику его действий: обыски в квартире; попытка усыпить Соню перед переговорами — так, чтобы она выпала из действительности на целые сутки; покушение на ее жизнь с помощью чугунного болвана весом центнера в три с половиной — упади он на Соньку, через пару дней ее бы уже отпевали. Зачем убивать предполагаемого владельца нужной до зарезу информации? В жилище уже прощупан каждый уголок, и ничего, по всей видимости, не обнаружено. Обыскать закуток хранителя фондов в "Коме-АРТ" не составит труда даже профану, даже рядовому посетителю. Там-то уж точно ничего нет, кроме галерейных этикеток и канцелярских принадлежностей. Сумку Соня утром каждого рабочего дня оставляет в своем кабинетике, а в сумке — те же бумажки, помада и ключи. Преступник может решить только одно: нужная ему вещь спрятана или непосредственно на теле Сони (если она, конечно, непроходимая дура), или у друзей, у родных, в камере хранения — где именно, знает только она.

Итог получался неутешительный: Сонечку Хряпунову преследует уморительный тип, который готов ее убить ни за что, ни про что. И одновременно с утолением жажды убийства он хочет добиться материальной выгоды, отыскав с помощью Сони какое-то одному ему ведомое сокровище. Резюме: этот человек — сумасшедший. Часам к трем мы пришли к выводу, что и предполагаемая жертва — тоже не особенно нормальная особа. Никаких признаков жизни в соседней квартире не наблюдалось — никаких шорохов, звонков, стонов… Неужели Софья ушла или уехала надолго, не предупредив меня, своего верного друга? В три Даня, побарабанив пальцами по столу, осведомился:

— Слушай, может, предпримем еще одну попытку? Ну, позвоним Соньке-то? Или еще раз в дверь побарабаним? Не дает мне покоя ее отсутствие…

— Ой, правда, нехорошая там тишина, в квартирке. Идем, будем ломиться, пока не откроют! — ретиво согласился я.

Открыли нам, как ни странно, практически сразу после звонка. Сначала, конечно, из-за двери раздалось хрипловатое: "Кто там?", а после моего радостно-нечленораздельного вопля нас впустили в квартиру. В прихожей стояла Соня, бледная и всклокоченная, похожая на простудившегося шпица. Темные волосы слипшимися прядями падали на лицо, серые глаза обвело черными кругами, скулы проступали, как у черепа, кожа пожелтела от недосыпания, губы потрескались. Сонечка и дышала, и на ногах держалась с трудом. Я кинулся к подруге дней моих суровых:

— Ты что, больна? Что с тобой?

— Да не-ет, — не то прохрипела, не то простонала та, — Это ты все утро звонил, в дверь стучал, да?

— Я! А ты почему не открывала? — я, поняв, что зря так трясся, начал сердиться на дурищу, никак не реагировавшую на мои звонки и призывы, длившиеся не меньше пяти часов.

— Да я спала, — кисло сказала Соня, зашла в комнату и зябко закуталась в плед, — Я пришла только утром, часов в семь. В девять позвонила на работу, отпросилась и спать легла. Я стуки вроде бы слышала, но голову подушкой накрыла и спала себе дальше.

— А где ты шлялась всю ночь?!! — возопил я, совершенно уподобившись разъяренному отцу, чья дочурка впервые отправилась на ночную дискотеку, никого не предупредив.

Как выяснилось, находясь в смертельной опасности, Соня, вместо того, чтобы сидеть дома, запершись на семь замков и семь засовов, отправилась в ночной клуб с подозрительным типом-итальяшкой по имени Франческо Кавальери. Там они, как настоящие герои Боккаччо и Пушкина, безоглядно пировали, несмотря на грозившие Софье неприятности. Слава Богу, с ней ничего ужасного не случилось, если не считать полуденного похмелья пополам с переутомлением. Оно действительно было ужасным.

— Выпей, выпей, это помогает, — потчевал я занемогшую приятельницу анальгином четверть часа спустя, — Ну, как можно быть настолько неосмотрительной? Ну, и куда ты рванула заполночь с полузнакомым мужиком, да к тому же иностранцем? Я понимаю, этот Пульчинелла тебе нравится, но разве можно задурить себе башку до такой степени? Ты хотя бы раз видела его паспорт? Ты уверена — он тот, за кого себя выдает?

— А что мне было делать? Сказать поклоннику: погоди минуточку, я предупрежу своего соседа, и дай, пожалуйста, свой паспорт, я запишу данные. Заодно давай заглянем по дороге в милицию, в штаб народной дружины и в домуправление! Ты что, Отелло несчастный, хочешь разогнать всех моих ухажеров? Потом, дорогой мой логик, забываешь: отец моего полузнакомого иностранца попал вместе со мной под проклятую железяку. Франческо Кавальери спас нас обоих, хотя мог бы вытащить папочку, а посторонней ему русской бабе дать превратиться в отбивную. И кто бы его за это осудил?

— Ну, а если он маньяк? Человек с ненормированным, алогичным мышлением может задумать убийство, а потом собственноручно разрушить все планы. Раздвоение личности… — задумчиво вступил в разговор Даня.

— Все, больше не могу! — выкрикнула Соня, изо всех сил швырнув в Даньку тапком, — Что вы оба заладили: псих, параноик, маньяк! Нормальный мужик, немножко бабник, немножко позер, немножко олух, как вы все, черт вас побери! Меня больше интересует, что за фигню ищут в моем доме, и почему я никакого представления о ней не имею, хотя бы приблизительного! Хватит обсуждать, с кем я романы кручу, думайте лучше, чего от меня надо этому сокрушителю мыльцевской невинности.

Данила пожал плечами. У меня тоже никаких особых догадок не имелось. Драгоценность — самый вероятный вариант. Какой-нибудь исторический документ, конечно, для коллекционеров тоже стоит денег, и немалых. Но собирателю было бы проще напрямую обратиться к Соне, да и выкупить у нынешней владелицы вожделенный реликт. Все вполне легально, никаких тебе тайных обысков и покушений на убийство. А то таинственный злодей (или злодеи?) обращается с Сонечкой, как со смертельно опасной змеей: страх и злоба на нее лютые, аж поджилки трясутся — прямо убил бы гадину, но и сверхзадача присутствует — надо взять сверхценный яд у еще живой твари. Отчего это? Может, никаких исторических ценностей не существует, а все искомое — вполне современно: контрабанда, наркотики, компьютерная дискета с важной информацией? И в этом случае количество версий, что собой представляет неведомый клад — просто запредельное. Особенно для человека, который любит детективные сериалы.

— А что насчет подозреваемых из числа коллег? — поинтересовался Данила, очнувшись от раздумий, — Промоутер, компьютерщик, уборщица, так?

— Да, — пожала плечами Соня, — Но все они слишком рядовые люди для маниакального психоза. Уборщице лет 55–60, зовут тетя Катя, фамилия, кажется Прижученко. Жена то ли слесаря, то ли водителя троллейбуса. Взрослый сын — просто загляденье, примерный мальчонка, учится в институте, подрабатывает чем-то вроде коммивояжера, маме помогает. Не семья, а песня "Хороша страна моя родная". Промоутер Венечка Сожителев. Рекламой занимается недавно, до того занимался наукой, не помню, какой именно, и в каком качестве. Может, лабораторных мышей кормил, а может, в музейном гардеробе пальто принимал. К нам в галерею устроен по протекции самого Дармобрудера, который еще в школе учился с Венечкиной маман. Компьютерщик Олег Кудрячин. Деловитый добродушный малый. Искренне сочувствует всем тупицам-пользователям компьютеров, которые ни хрена в своих любимых "гравицаппах" не смыслят. Ну, и немного презирает нас, простых смертных. По-моему, трудоголик, но не до параноидального синдрома. И который из них, по-вашему, подходит?

— Ни-ко-то-рый! — по складам произнес я, — А почему только они? А сам Дармобрудер? Или охранник?

— Трое вышеперечисленных подследственных, — принялась деловито объяснять Сонечка, — находились в пресловутой галерее вечером накануне отравления Жрушко, после распития мною кофе и ухода домой, они же прибыли на следующий день до моего пришествия в кабинет и приготовления на завтрак вышеозначенного напитка. Ясно изложено, гражданин начальник?

— Ну. А остальные?

— Дармобрудер и охранник? Шеф накануне ушел раньше меня, а с утра уехал готовить для итальянцев разные мероприятия. Ему же надо дорогих гостей окучивать? Ресторан заказать, в клуб свозить, в Звенигород, еще куда-нибудь. Политес, милый ты мой, штука сложная! А вот охранник сидит безвылазно на своем месте. Его, конечно, может напарник подменить, но… — Соня задумалась, — Выходит, я самого преступника расспрашивала насчет подозреваемых? Забавное предположение! Но ведь Игорь-то знал: итальяшки уже пару раз видели чертовы опусы, мы же мимо охранника прошли, а он привставал, чтоб на задницу Элеоноры полюбоваться. Значит, в третий раз в этот зал мы могли и не ходить. А насчет своих опасений по поводу стойкости "акселератика" я при Игорьке неоднократно шутила, говорила: обхожу эту чугунную болванку в треть тонны весом по стеночке. А он слушал и посмеивался. Да и вообще всегда хорошо ко мне относился. Ну, словом, подпиливать чертов статуй ему резону не было! Он знал, что я под проклятого чурбана по доброй воле ни ногой! И потом: Игорь мог войти в мою комнатушку в любой момент: когда я на обеде или вышла — за сигаретами там, за хот-догом. И все спокойненько осмотреть, до последнего ящичка. Зачем ему меня усыплять? Кстати, остальной троицы подозреваемых это тоже касается. Втайне обыскать мое рабочее место, мою сумку и карманы плаща легче в мое отсутствие, ничего в чай-кофе не подсыпая.

— Видимо, все-таки не они, — задумчиво согласился Даня, — Похоже, кто-то посторонний, у кого времени мало. Поэтому он торопится, делает глупости. А мы пытаемся связать его ошибки в систему объяснимых поступков. Помнишь, — обратился он ко мне, — как мы цепочку выстраивали, выстраивали однажды, а оказалось, это просто цепь совпадений.

— Да! — кивнул я, — Но тут умысел присутствует, по всему видать. Только мы не знаем, как к нему подступиться, к мотиву преступления.

— Знаете, мальчики! — неожиданно бодро заявила Соня, — Не стоит снова разводить бодягу! Информации пока не хватает, нужны хоть какие-нибудь данные, а то, что есть — сплошные белые пятна. Ни подозреваемого у нас нет, ни мотива, и смысла в действиях преступника мы тоже не видим. Если сидеть тут и перечислять, чего у нас нет, можно до завтра проваландаться. Прошу меня извинить за бестактность, но я еще даже не умывалась, и кофе не пила, вообще ничего не пила, кроме анальгина. Хотите — приходите вечером в гости, может, к вечеру что-нибудь проклюнется. А пока я пошла в ванную, — и она, с трудом поднявшись с дивана, шаркая ногами, отправилась приходить в себя.

Проводив глазами ее округлую фигурку в махровом розовом халатике, мы с Данькой пожали плечами и пошли ко мне домой. Я, захлопнув дверь в Сонину квартиру, оглядел лестничную клетку и припомнил, как хреново себя чувствовал в подобной ситуации Даня:

— Первый раз так себя неуютно чувствую! Изменилось все, и страх нагоняет невыносимый. Я теперь понимаю, что с тобой в Мачихино творилось, когда на даче твоей тетки нам за каждым углом убийца мерещился. У тебя, помнится, даже бессонница началась!

— Да, верно, — поднял бровь Данька, — Пойдем-ка к тебе, дружище. Вечером заглянем к Соне, может, ей из галереи позвонят, или Франческо Кавальери сам по себе окажется любопытным типом со скрытыми намерениями. Словом, произойдет что-нибудь интересное.

Знал бы Данила, насколько прав он окажется!

* * *

Выпроводив без всякой деликатности Оську вместе с Даней Изотовым, его однокашником по аспирантуре и просто красивым малым, я приготовила ванну с огромным количеством снимающих напряжение солей — самой Клеопатре после такой ванны расхотелось бы самоубиваться. Погрузившись в воду цвета морской волны, словно в настоящее море, я блаженно закрыла глаза и впала в счастливый транс.

Прошедшая ночь фейерверком расцветила мое монотонное существование. До сих пор никакого представления о роскошной светской жизни, которой живут богатые люди, у меня в помине не было. Когда Франческо позвонил поздним, по моим понятиям, вечером — в одиннадцатом часу, и предложил встретиться, только искра природного авантюризма, внезапно вспыхнувшая в душе нудной девицы из галереи, позволила мне согласиться. Хотя в тот момент, когда я судорожно красила глаза, губы и ногти, в голове у меня звучали ханжеские наставления всех моих теток, включая просто седьмую воду на киселе, вроде кислоокой зануды Изольды Троглодидзе, чей родственный статус не может установить даже тетя Жо. Тяжела доля порядочной девицы: того не делай, сего не моги… Каждый шаг продуман до мелочей, каждое слово выверено поколениями, каждая мысль цензурирована и превращена в банальность! Такую нимфу не возжелает даже козлоногий сатир, обезумевший от похоти. Черт с вашими советами, тетушки, я буду делать, что сочту нужным: поеду в ночь с обаятельным незнакомцем, буду пить вино и слушать комплименты, а потом гулять с ним по безлюдной набережной, и даже целоваться — вот вам!

Но, решившись показать пример естественности, я сама до смерти перепугалась, когда Франческо сам повел себя вполне непосредственно: взял на руки моего Прудона и стал тыкаться в него, водя щекой по теплой шерсти и приговаривая что-то ласковое. Прудон обалдел не меньше моего, но дал себя потискать и вообще всей душой проникся к новому человеку в его маленьком, хорошо изученном мирке. Оторвавшись от заурчавшего котяры, Франческо смущенно улыбнулся:

— Какой чудный зверь! Похож на того, который у меня был в детстве: такая же длинная рыжая шерсть и на всех лапах белые чулочки. Ужасный был обжора, разбойник, э-э-э, ловелас… И этот, наверное, тоже своенравный?

— О да! — хихикнула я с умилением, признав в лапушке Франческо родственную душу — оголтелого любителя кошек, — Потому его и зовут Прудоном, а раньше он сменил клички Лассаль и Писарро.

— Так он у вас пишет или рисует? — изумленно поинтересовался Кавальери, — У вас необыкновенно талантливый питомец!

— Его таланты лежат совсем в другой сфере. Просто в русском языке все эти имена ассоциируются с глаголом, означающим мочеиспускание! — бойко пояснила я, внутренне краснея от собственной неразборчивости в выражениях, — Он не слишком дисциплинирован. Поэтому у нас бывают ссоры.

— Тогда его надо… м-м… лишить бубенцов, — вежливо ответил мой поклонник и посмотрел на Прудона с сочувствием, — Он перестанет безобразничать, хотя больше не будет так игрив.

— Ни за что! — возразила я, — Я лучше потерплю его вопли и лужи. Мне не хочется лишать Прудона радостей жизни. И потом, я боюсь больниц, даже ветеринарных.

— Вы просто его любите. И еще вы очень добрая! — проникновенно сказал Франческо и взял меня под руку, — Ну что, вы готовы провести этот вечер весело?

Дальше у меня в памяти остались только обрывки впечатлений, какое-то нескончаемое кружение, будто на карусели. Ресторан, где мы ели мясо аллигатора в ананасном соусе — очень странное блюдо, пахнувшее тиной и джунглями. В кабаре, где под потолком летали разноцветные шары, а на сцене дама в блестках неистово трясла объемистой голой грудью, Кавальери в ужасе закрыл лицо ладонями, а потом попытался меня увести. Но я воспротивилась и большую часть представления хохотала так, что на меня смотрели чаще, чем на сцену. Еще мы гуляли по переулкам, я рассказывала Франческо о жизни старинной Москвы.

Постепенно мы разговорились о наших предках. Наверное, мелкопоместные дворяне разных стран больше похожи друг на друга, чем на своих соотечественников. Франческо рассказывал о своей семье, проживающей веками в родовом гнезде "Дорри альти" под Гроссето, в месте под названием Маремма. Он говорил о широкой долине, о пыльных сельских дорогах среди полей, таких древних, что еще его прапрадед в своих письмах и деловых бумагах упоминал о них. Говорил он и о побережье моря, обо всей Тоскане, о ее сердце — прекрасной Флоренции. Но чувствовалось, что больше других италийских земель Франческо любит старое поместье. Я спросила его об архитектуре дома, назвав "Дорри альти" замком. Франческо рассмеялся:

— Что вы, Сонья, какой же это замок? Всего-навсего большой деревенский дом, очень старый, для современного человека не слишком удобный. В нем все время что-то ломается, ветшает, взывает: "Почини, иначе ты меня потеряешь, хозяин!" Невыносимо — понимать, что дубовые перила, отполированные ладонями десяти поколений Кавальери, придется менять из-за жучка-древоточца, привозить в старые комнаты новую мебель… Поэтому вместо реформ мы ведем реставрацию. Недешево, но дом все-таки сохраняет свою неповторимость и… — он развел руками, — и свою душу. Другие владельцы давно бы все исказили, перестроили, осовременили, ведь комфорт — самый сильный наркотик. Удобств хочется больше и больше, любой ценой. А мой отец все, что мог заработать, вкладывал в фамильное поместье, и для него оно — больше, чем просто жилье! — в голосе Кавальери-сына, до этого момента веселом, появились молящие интонации, — Сколько он отдал "Башням" сил, энергии, любви — не сосчитать. Жизнь моего отца в этом доме и угодьях вокруг. Мы с ним и бизнесом занимаемся потому, что надо содержать поместье. Пока нам это удавалось.

— А синьору Алессандро нравится арт-бизнес? — сочувственно спросила я, заранее угадывая, что мне ответят.

Сердце мое разрывалось. Я будто наяву видела этот старинный, любимый дом, родное гнездо, где все живое, теплое, неповторимое.

— Нет, — покачал головой Франческо, — Отец в душе — деревенский помещик. Есть надежда, что наши дела скоро поправятся, и он сможет переехать в "Башни". Он мечтает прожить в поместье оставшиеся ему годы. Отец тогда будет очень счастлив! Если только… — и тут Франческо поднял голову и посмотрел на меня с неожиданной надеждой.

— Что "только"? — взволнованно спросила я.

Видит Бог, в тот миг я была готова собственноручно отреставрировать все перила в "Дорри альти", или вспахать все гектары окрестных угодий, или просто украсть золотой запас страны и передать его Франческо Кавальери безвозмездно, то есть даром. Но мой прекрасный принц вдруг остановился, глаза его погасли, лицо стало холодным и бесстрастным, как у мертвеца. Никогда не видела, чтобы человек так менялся в одночасье: словно выключили ток, и светильник погас. Он взглянул на меня с недоброй саркастической усмешкой, точно я виновата в испытаниях, выпавших на долю семьи Кавальери.

— Так, проблемы с дальними родственниками. Это бывает в больших семьях! — и Франческо отвернулся.

Мне показалось, что на его лице было написано разочарование. Или сожаление. Но больше мы о фамильном поместье не говорили.

Чтобы замять неловкую паузу, я принялась рассказывать о своей семье, о роде Хряпуновых, о городе Задвижске и прапрадеде — предводителе дворянства. Вначале мой рассказ не вызвал в моем спутнике ни отклика, ни интереса. Но я понимала: есть мучительные, назойливые мысли, которые пьют нашу кровь охотнее, чем придуманные Дракулы — из своих безропотных киножертв. Моментально утихомирить палачей, живущих в твоей голове, невозможно. Ничего, пусть Франческо немного отойдет, и потихоньку начнет реагировать. Поэтому я бодро продолжала повествование о Хряпуновых в инертной тишине, надеясь, что Кавальери-младший не думает сейчас обо мне с раздражением: "Ну и зануда!"

Сейчас почти сошла мутная волна неизвестно кем, когда и почему присвоенных дворянских титулов. Уже не возникает тягостного ощущения, что к началу ХХ века в стране существовало только два класса: дворянство — сплошь князья, а кто не князья, те — великие князья, да ужасный, неумытый, патологически жестокий пролетариат, совершивший спьяну революцию и перебивший всех князей. Но и сегодня какая-то отчужденность повисает в воздухе, если собеседник рассуждает о своих дворянских корнях. Сразу начинаешь подозревать: может, он сам такое ничтожество, что ему и гордиться-то нечем, кроме предков? Вот со стороны Франческо не ощущалось никакого снобизма по поводу древности собственной фамилии: он любил и уважал предшествовавших ему Кавальери и одновременно подшучивал над поколениями предков с доброй иронией, без детской зависти и показного пренебрежения. До чего же европейское восприятие родовитости отличается от российского! Мои родичи, например, вечно то ссорятся, выясняя, кто из них самый прямой потомок, то роются в каких-то фолиантах, консультируясь, возможно ли унаследование титула по материнской линии. Тоска! Мало мне сумасшедших домочадцев, за мною еще и маньяк охотится.

Вспомнив об этой недавней "радости" моего существования, я похолодела. Затормозив на полуслове, я оборвала историю о браке последнего славного представителя грузинского рода Троглодидзе с матерью тети Жо. А это была прелюбопытная история: началась она с обоюдного страха молодых людей раскрыть перед окружающими собственную знатность. Оно и понятно: время-то было какое — тоталитарная эпоха, древность рода не поощрялась. Дети разных народов, но одного, опального класса усиленно изображали "своих": походы на танцульки, субботники-воскресники, митинги-демонстрации, грубая полуграмотная речь, и прочее. Но однажды невеста застала жениха, спрятавшегося в закутке, с томиком Бальмонта. Неизвестно, пытался ли жених выкинуть "компромат" в окно или, героически зажмурившись, ожидал возмущенной отповеди со стороны победившего пролетариата. Но бабуля не совладала со вспыхнувшими чувствами. Словом, они пали друг другу в объятья и разрыдались. Потом уже оба сознавались, что любовь родилась именно в тот момент, изгнанье их сроднило, а до того было легкое обоюдное презрение и мысль о необходимости обезопасить себя путем брака с тупым существом из низов. На описании пыльной кладовки, где родилось горячее чувство, под всхлипывания обретших друг друга княжеского сынка и дворянской дочки, я и осеклась.

Франческо внимательно посмотрел на меня и повел в какое-то ночное кафе, где усиленно подливал мне вина, заказал двенадцать коктейлей, заинтересовавших меня названиями или рецептами. Я перепробовала их все. К тому же бармен оказался славный, разговорчивый малый, и он с охотой объяснил, какие коктейли когда пьются, какие бодрят, а какие расслабляют. Я сломалась на категории, которая называлась "night cup". Франческо деликатнейшим образом отвез домой пьяненькую меня. Он, правда, попытался повести синьорину еще куда-нибудь повеселиться, но она относительно твердо заявила: "Данке шен! Мы уже веселились!" Ответ по-немецки Франческо добил. Он проводил меня домой и, кажется, был не прочь остаться, но я не позволила.

Все мои супернравственные родственницы, точно ангельский строй, возвышались в тот момент над моими размякшими мозгами. Их хор голосил: "Нельзя! Ты, Соня Хряпунова, не должна так опускаться! Помни о чести и достоинстве всего семейства! Приличная девушка не должна выказывать примитивной похоти, а только сложность и загадочность души! Мужчины все коварные соблазнители! Он решит, что ты дешевая русская шлюха, работающая в галерее для отвода глаз, и зарабатывающая на ловле иностранцев!" Последний аргумент подействовал сильнее остальных. Я остановила руки Франческо, нежно снимающие бретельки платья с моих плеч, и ласково, но неумолимо вывела расстроенного Кавальери за дверь. Здесь мы попрощались, а я села перед телевизором и стала уныло жать на кнопки дистанционки. Не могла же я позвонить Дармобрудеру в седьмом часу утра и пьяно-сытым голосом сообщить, что я ужасно плохо себя чувствую, у меня, мол, еще шок не прошел от вчерашнего кошмара. Так и окончилась первая ночь с вошедшим в мою жизнь прекрасным принцем.

Утренний сон мой трудно было назвать спокойным. Телефон я отключила после первых же звонков, дверь в прихожую закрыла, отключив и дверную "пищалку". Но Оськин стук преследовал меня даже во сне. Когда вместо ночного сна приходится отсыпаться днем, встаешь совершенно разбитым: тени вокруг глаз, волосы стоят дыбом, во рту точно сапожная мастерская открылась. В таком чудном облике я и предстала перед ребятами, насмерть их напугав. Слава Богу, мужики быстрее переходят к делу. Вот будь на их месте Ириша, она бы сперва часок поохала по поводу моего похмелья, потом бы часа три расспрашивала про подробности ночной гулянки, и только после этого заговорила на интересующую нас тему. А парни довольно быстро поняли, что мне надо дать придти в себя и выложили свои предположения.

Обсудив с Оськой и Даней степень моей беззащитности от преследования неизвестного психа, я направилась принимать ванну с солями, контрастный душ, поливитамины и все, что угодно, лишь бы отвлечься от новых и странных для меня ощущений: будто внутри, между ребер, у меня обжигающий уголек. Из-за этого мне плохо, и время тянется невыносимо медленно — так всегда бывает, если что-то болит. Я уже скучала по Франческо, мне хотелось немедленно увидеть его. Или хотя бы со вкусом, подробно вспомнить все-все, происходившее ночью. Но отдохнуть, перебирая, как разноцветные ракушки, минуты этой ночи безумств, мне было не суждено.

Я еще не успела высушить волосы после ванны, как зазвонил телефон, и тошнотворный голос Дармобрудера потребовал от меня привезти образцы рекламного проспекта, причем сегодня же!

— Ты понимаешь, какая это важная вещь?! — визжала трубка, как истерический комар, — Как ты можешь ее дома держать?! Тебе что, на собственный интерес на…плевать? Не понимаешь, что это единственный шанс? Итальянцы ведь и сорваться могут с крючка, соображаешь? Куда мы тогда с этим добром? Надо их брать, пока тепленькие! Так что немедленно, упаковываешь и едешь, и никаких отговорок, что, мол, завтра!

— Ну почему именно сегодня! — взмолилась я, — До сих пор терпело, а до завтра не выдержит, рассыплется! Может, побудете человеком, а, босс?

— Повторяю, ни-ка-ких отговорок! — гнусавил телефон, — Сейчас же. Успеешь к вечеру, к концу дня. Даже если припрешься к восьми, буду сидеть и ждать, но тогда-то ты у меня получишь! Вплоть до увольнения!

— Ори-ори, — мрачно посоветовала я в трубку, издававшую нервные гудки, — Тебе все равно некем меня заменить! Я — твоя последняя надежда!

Когда у шефа припадок рвения, спорить с ним бесполезно. Конечно, меня трудно назвать покорной или хотя бы исполнительной работницей: я никуда не побежала, чтобы поспеть к концу рабочего дня, через два с половиной часа. Я разозлилась и решила подготовиться к вынужденному выходу на работу неспешно и по порядку. Сначала надо было приготовить себе завтрак, по времени больше напоминавший поздний обед или ранний ужин. Аппетита не было, кофе казался хиной, яйца всмятку так моментально стали крутыми, что им бы позавидовал крестный отец любой мафии. Еще более мерзкие ощущения доставила первая за день сигарета. Потом долго-долго пришлось расчесывать волосы, укладывать их то так, то этак. Наконец, шевелюра покорилась несложному требованию хозяйки: "Лежать!!!" Теперь лицо: нос шелушится, губы потрескались, глаза заплыли. Чайные компрессики на глаза, увлажняющий крем, массаж физиономии. Такое тщание в обращении с лицом мне совершенно не свойственно. Но сейчас я преследовала одну цель — оттянуть выход на улицу. Тем не менее, понимала, что испытания не избежать, и в конце концов с отвращением собралась и вышла из дома.

На лестнице, по счастью, я столкнулась с Даней и Оськой: они направлялись ко мне. Ох, как стало стыдно за собственную беспамятность! Ведь Ося заботится обо мне, словно брат родной, а я веду себя так, будто он папаша-тиран, и для меня главное — вырваться из-под опеки. Не обнаружь он меня в моем жилище, да к тому же мое долгое отсутствие — пара часов минимум — и у Оськи случился бы нервный срыв. Я, приседая от чувства вины, точно нашкодивший Прудон, залепетала про срочные дела на работе, деспотизм Дармобрудера, внезапное выпадение сознания, помешавшее позвонить и предупредить о моем отъезде и закончила клятвенным обещанием скоро-скоро вернуться и испечь Оськин любимый пирог с рыбой. Парни выслушали мои извинения без всякого интереса, а Гершанок, естественно, тут же начал меня укорять в легкомыслии:

— Неужели было трудно заглянуть ко мне и просто сообщить адрес, по которому направляешься? Сегодня уже был инцидент, так ты решила: если я, старый больной еврей, пережил это однажды, то переживу это дважды — уже как должное!

В ответ я опять стала мямлить что-то невнятное в свое оправдание. Мы постепенно перешли к взаимным обвинениям в необязательности. Оська, разъярившись, обвинил весь женский пол в поверхностности, во мне, кажется, проснулась феминистка-экстремистка. Неизвестно, чем закончилась бы наша полемика, но тут разумный Даня перебил бестолковый диалог на грани потасовки весомым предложением:

— Хватит чушь молоть. Раз мы все-таки встретились, надо использовать ситуацию. Вот что, поехали с Соней! Я на машине, доедем быстро. А пока незаменимая синьорина хранительница отдаст негодяю Дармобрудеру чрезвычайно необходимые в ночное время бумаги, мы с тобой, Иосиф, посидим снаружи в авто, последим за входом.

— Не думаю, что это что-то даст, — съехидничала я скорее по инерции, — Убийца никогда не оказывается на месте преступления в тот момент, когда публика собралась и радостно дожидается его появления. Такое случается только в детективе Агаты Кристи "Объявлено убийство".

— Но если какой-нибудь подозрительный тип сунется в галерею на ночь глядя, мы возьмем его на заметку, — резонно объяснил Данила, терпеливо глядя на меня, как штатный психолог дорогого колледжа — на трудного подростка, — А невыразимо подозрительного посетителя, такого, с берданкой за спиной и саблей у пояса, даже можем сфотографировать. У меня в бардачке есть мыльница, я ею уже пользовался.

— А как насчет фотографий в сумерках — это она осилит? — переключился Иосиф на разговор о технике.

Мужчину от упреков женщине может отвлечь только куча технических терминов, высыпанная ему на голову в живописном беспорядке. Обсуждая возможности Даниного фотоаппарата со вспышкой и без, мы все спустились вниз и сели в машину.

Боже, как хорошо иметь машину, сколько дел можно провернуть за день, сколько сил сэкономить! Общественный транспорт — энергетический вампир, от которого нет спасения. Предположим, вы совершили героическое деяние или гениальное изобретение, но ваше достижение поблекнет, если его сравнить с ежедневным подвигом терпения пассажиров общественного транспорта. Куда там буддистским монастырям с их зверскими тренировками силы духа! Любые ужастики бледнеют перед лицами, встреченными в транспорте в часы пик. Никакие замшелые франкенштейны и ночи живых мертвецов не испугают того, кто ездит в метро по утрам: там, под землей, живые люди вообще не встречаются, только зомби разной степени подвижности. В наземном транспорте публика не намного симпатичнее.

Где-то у себя дома, в кругу друзей, на работе, с детишками, они, вероятно, становятся людьми, живыми и приятными. А здесь они пассажиры, и лица у них пассажирские, и поведение у них пассажирское, и сообразительность у них пассажирская, то есть нулевая. Изо дня в день ты сталкиваешься с болванами, вечно тормозящими движение в узких переходах и на эскалаторах, ставящими свои корявые баулы поперек дороги, сидящими вразвалку на нешироких и неудобных сиденьях, в ущерб тем, кто имеет несчастье оказаться рядом. Впечатления накапливаются, и от обычного раздражения переходишь к стойкой мизантропии. Сколько же их, думаешь с ненавистью, один омерзительнее другого! Хоть бы вас всех приподняло да шлепнуло! Эти негуманные мысли ни к чему хорошему привести не могут, повторяясь минимум пять раз в неделю дважды в день. Так, наверное, люди и становятся серийными убийцами. Жаль, что никакой психиатр не написал на эту тему миленькой и деловитой книжечки, прочитав которую, люди перестали бы пользоваться транспортом. То-то бы мест освободилось!

Поездка, отнимающая у меня каждый день около часа, заняла минут пятнадцать. За столь короткий срок мы не успели даже обсудить как следует разные марки фотоаппаратов. У "Комы-АРТ" машина остановилась, я вышла, с элегантностью кинодивы помахала мальчикам и отправилась отдавать проклятые образцы. Охранника почему-то не было на месте. Я весело хмыкнула и пробормотала:

— Ну, конечно, заходи, кто хочет, бери, что хочешь! — и вошла в холл.

Верочки тоже не было на месте, и неудивительно: была половина восьмого, а администрация заканчивает работу в шесть. Поэтому я позволила себе неделикатность — распахнула дверь в кабинет Дармобрудера, даже не постучавшись. Это была моя маленькая месть за испорченный вечер. Раз он сказал немедленно, значит, немедленно! И неважно, что со времени его звонка прошло почти четыре часа!

Я подняла пакет с образцами, как щит, прямо перед собой, и направилась к столу босса, печатая шаг, словно на параде. По моему первоначальному замыслу, спектакль должен был закончиться тем, что я хлопнула бы пакетом по столу, поднесла руку козырьком к воображаемой фуражке и отрапортовала:

— Разрешите обратиться! С вышеуказанными документами (с ударением на "у") прибыла, теперь прошу разрешения отбыть обратно!! Поскольку все ваши и мои замечания сейчас никто принять не может ввиду отсутствия работников типографии по причине окончания рабочего дня!! — а потом добавить, подпустив в голос побольше яда, — И спасибо за нелепое требование приехать сюда хоть ночью!

Задумано было неплохо, правда? Весело, динамично, язвительно. Да что там — просто гениально!

Но осуществлению постановки помешала сущая безделица: опустив пакет на стол, я не то что рапортовать — слова вымолвить не могла. Передо мной, откинувшись на спинку стула и слегка съехав вниз, в той же расслабленной позе, в которой дрыхла на кресле два дня назад Эму, отравленная снотворным, полулежал Дармобрудер. Только, в отличие от Жрушко, он не храпел. И вообще не издавал никаких звуков. И глаза его были широко открыты, да что там — просто вытаращены, неотрывно разглядывая что-то на потолке. Похоже, он был мертв. "Чума! Сначала Жрушко, потом Мыльцев, а теперь вот Дармобрудер. Кто следующий?", — произнес равнодушно-хирургический голос в моем мозгу.

Я наклонилась вперед, не знаю зачем, и успела заметить, что Дармобрудер весь синий, точно его душили, но на открытой шее нет ни синяков, ни полосы от шнура. "Странгуляционная борозда", — неожиданно всплыло в голове одинокое название на фоне полной "безмыслицы". Голова была пустая и легкая, как надутый шарик — последнее ощущение, которое я помню отчетливо. Потом вдруг раздался звук, похожий на громовой удар гигантских часов, но я его не столько услышала, сколько увидела: все вокруг осветила яркая вспышка, взорвавшаяся разноцветным салютом прямо у меня перед глазами. Игривые искорки еще какое-то время мерцали передо мной, а потом все сменила густая, непроницаемая тьма.

Глава 5. Тропа войны, тропа утрат

Жесткая, холодная рука, не торопясь, подползала к шее. В груди возникло ощущение острой боли и мучительного холода, как от надреза ножом. Костистые пальцы сдавили горло, и я из последних сил открыл рот и заорал. Но не услышал ни единого звука. Я вздрогнул во сне, попытался крикнуть снова и проснулся. На заднем сиденье Иосиф курил сигарету и без устали таращился на выход из "Комы-АРТ" в запотевшее окно.

— Сколько? — откашливаясь, спросил я.

— Два с половиной, — так же лаконично ответил Оська, затягиваясь и выпуская клуб дыма.

— Часа? — удивился я, глядя на циферблат.

Действительно, с момента, когда Сонечка скрылась за дверью галереи, прошло уже два с половиной часа. За это время никто из храма искусств не выходил и вовнутрь тоже не рвался.

— Слушай, может, заглянем? — предложил я, — Мне кажется, Соня бы вышла нас предупредить, что задерживается.

— М-да! — кивнул Иосиф, — Работа частного сыщика, оказывается, не столько опасна, сколько скучна. Аж скулы сводит! Зато могу писать книжку "Введение в мир слежки" — о том, каким ужасным испытаниям подвергается психика, если пару часов ничего не делать, а просто сидеть на темной улице и смотреть на темное здание.

— Ну, так пойдем, постучимся у входа, попросим вызвать Соню Хряпунову: хоть выясним, до скольки она предполагает сидеть у Дармобрудера, — мне тоже было смертельно скучно и больше не хотелось изображать из себя крутого парня Майка Хаммера в надвинутой на лоб шляпе.

Мы отправились в "Кому-АРТ", не соблюдая особых предосторожностей. Несколько часов бессмысленного сидения возле дома, в котором, похоже, никого нет, отбивает вкус к эффектным выходкам вроде запрыгивания в комнату с пистолетом в вытянутой руке и воплем: "Всем лечь на пол!" Да и пистолетов у нас не было, чтобы обеспечить боевой напор. Войдя, мы все-таки с опасением прислушались: тишина в галерее стояла мертвая, как под сводом склепа. Входная дверь в "Кому-АРТ" была не заперта, а приемная и офис директора вообще стояли нараспашку. Мы переглянулись и бегом кинулись в кабинет Дармобрудера. Луч от настольной лампы высвечивал круг, большую часть которого занимали живот Дармобрудера, заваленный бумажками стол и участок ковра. В освещенное пятно попало еще кое-что: ноги лежащей на полу, плохо видной в полутьме фигуры. Фигура принадлежала Соне.

Охнув, я кинулся к ней. Осторожно перевернул и подхватил на руки безжизненное Сонино тело, а Оська поднял ей голову. Наша подопечная была в обмороке, но жива и даже не очень травмирована физически. На затылке волосы слиплись от крови, но это, по счастью, была только ссадина, а не пролом в черепе. Иосиф кинулся к журнальному столику, на котором оставили бутылку минералки, схватил полупустой пластиковый баллон, и вылил его содержимое в лицо Соне. Та приоткрыла глаза, глубоко вдохнула и закашлялась. Я помог ей сесть, а Ося протянул стакан с остатками минералки:

— На, выпей! Что случилось?

— Он здесь, — вскинулась Соня, руки у нее тряслись, — Он здесь, Осенька, задержи его, он Дармобрудера убил!

Перепугавшись за Сонину жизнь, мы как-то забыли о неподвижном брюхе Дармобрудера. Вряд ли оно осталось отдыхать в офисном кресле после того, как его владелец благополучно ушел домой. Иосиф осторожно подошел к креслу, заглянул в выпученные рачьи глазки бывшего, а ныне почившего директора галереи "Кома-АРТ", и спокойно констатировал:

— Помер. Крови и следов борьбы не видать.

Соня охнула и привалилась к моему плечу. Я яростно прошипел бестактному оболтусу:

— Идиот! — и покрутил свободной рукой у виска.

Ося виновато пожал плечами, потом протянул руку к телефону на столе, чтобы звонить в милицию, потом, видимо, подумал об отпечатках пальцев преступника (а вдруг тот глуп, как пробка, и не носит на дело перчаток?) и кинулся в коридор.

Скорая и милиция прибыли довольно быстро. Мы с Иосифом вспомнили, как несколько месяцев назад нам уже довелось пережить нечто похожее. И тоже происходящее казалось кошмарным сном, и были сомнения в естественности причины смерти, и убийца действовал, точно безумный маньяк. Страшно было сознавать: пять-шесть часов назад несимпатичный всем троим, полузнакомый мужик, самоуверенный и глупый, старался сделать деньги на подвернувшемся международном проекте, жаловался на застарелые болячки, мечтал уехать в отпуск куда-нибудь в Новую Зеландию — и вот он, синий и холодный, лежит в мешке, упакованный к последнему переезду. Следователь не особенно тянул с протоколом и опросом свидетелей: меня, Иосифа и Сонечки, когда судмедэксперт сообщил о предположительной смерти от инфаркта.

— Да, у него уже было два инфаркта, — задумчиво произнесла Соня, которая после компресса на затылок не захотела ехать в травмопункт, и я повез их обоих домой, — Он вечно носил в карманах разные таблетки, клятвенно обещал больше гулять, в спортивном смысле, меньше пить, даже хотел тренажер приобрести. У Верочки спрашивал, какой из тренажеров лучше: она тогда в зале занималась. Аритмия его очень мучила, из-за веса и гиподинамии.

— Я понимаю, радоваться чьей-либо смерти нехорошо, невежливо, — философски заметил Ося, — но если твой босс умер от очередного инфаркта, это уже легче. Ты, как и предположил следователь, упала в обморок от шока, увидев покойника, а, падая, ударилась об этого бронзового Будду на журнальном столике. Твоя кровь на нем осталась, и Будду упаковал эксперт.

— Диана де Бельфлор: "Он будет мой вот с этой кровью!" — усмехнулась Соня, — Ты головой подумай, друг ты мой единственный: как я могла удариться башкой об этого бронзового истукана, и аккуратно улечься минимум в метре от столика, а статуэтку так на пол и не уронить. Я тебе что, эльф легкокрылый? Ты разве меня возле столика нашел?

— Нет. Мы тебя нашли в такой позе: ноги протянуты аккурат к середине комнаты, голова почти под столом босса, — сосредоточенно стал вспоминать Оська, — Столик от тебя был метрах в полутора. И Будда на нем стоял вполне ровно, и парочка бокалов пустых тоже. Но ведь ты могла удариться и об угол того столика: он тоже был в крови.

— Не могла! — категорически возразила ему неугомонная Софья, — Я это "бамц!" в собственной башке помню еще до того, как рассмотрела Дармобрудера. А раз я принялась труп разглядывать, раз пыталась определить на глаз — убийство это или смерть от сердечного приступа, значит, уже не могла отключиться из-за страха перед покойником. Да и какой страх, когда мы с тобой вместе в детстве ходили в Институт морфологии человека? Помнишь их музей патологий? Тебе, мой рыжий Парацельс, там плохо стало, и ты удрал, чтоб больше не возвращаться, а я осталась. И потом две недели донимала тебя отвратительными подробностями экспонатов! Было дело?

— Слушай, а ты, оказывается, был в детстве нежным ребенком! — ехидно глянул я на Оську, — А мне казалось, ты рос сорванцом!

— Вот я тебя и разоблачила, — хихикнула Софочка, подмигивая "нежному ребенку".

Мы еще долго подшучивали над ним, перебрасывались намеками и остротами, словно пытались отсрочить главное: анализ нового шага, предпринятого преступником. Но вернуться к этой теме пришлось все равно.

— В общем, — продолжила рассказ Соня, — Меня ощутимо приложили чем-то тяжелым по голове. Скорее всего, тем же Буддой. После чего болванчика поставили на столик. Подобные действия не имели бы никакого смысла, если только инфаркт у Дармобрудера не был вызван искусственно, с помощью лекарства, а убийца не торчал бы рядом с трупом, специально дожидаясь, чтобы попортить мне прическу. И вот зачем: потом, когда я валялась бревно-бревном, тот, кто наградил меня шишкой на затылке, он же меня и… обыскал.

— То есть… всю? — недоуменно поднял бровь я.

— М-да, — сказала Соня, неловко пожав плечами, — всю. Я сразу и не поняла, но, обнаружив на полу застежку своего лифчика, заподозрила неладное. Ну, действительно, она могла отлететь при падении, но тогда застряла бы под джемпером. И юбка была перекручена, как будто ее задирали, или снимали, а потом в спешке натягивали на мою беспомощную тушку. А пакет, который лежит на столе, тоже просмотрели. Так что это был не сексуальный извращенец, а человек сознательный.

— А почему ты решила, что он и пакет обыскал? — поинтересовался Ося, — Конверт был заклеен, и его вскрыли?

— Да нет! — отмахнулась от его вопроса Софья, торопясь продолжить рассказ, — Я положила бумаги перед Дармобрудером адресом вниз, а когда поднялась на ноги, увидела конверт лежащим посередине стола адресом вверх.

— А его не мог стронуть с места кто-нибудь из нас, или из милиции? — заметил я — и по-моему, вполне резонно.

— Во-первых, я встала с пола еще до приезда милиции, а во-вторых, кому из вас приспичило сунуть нос в рекламку, признавайтесь?

— Да, Соня права, — сделал неутешительный вывод Иосиф, — Это был все тот же неутомимый тип. Он знал, что ты приедешь и направишься прямиком в офис шефа. Ждал, наверное, за дверью кабинета, пошел за тобой, стукнул по голове, обыскал и ушел.

— А как? Как он ушел? — развел руками я, едва не спровоцировав аварию, — Мы же с тобой следили за входом, глаз не отрывали. И ни-ко-го! — я патетически прищелкнул пальцами.

— Ну, это несложная задачка, — снова махнула рукой Софья, — У галереи есть запасной выход. Ключи есть и у меня, и у Дармобрудера, и у охранника. Ночью все на сигнализации, но днем второй выход либо заперт, либо через него таскают всякие не угодившие дирекции экспонаты в фонды. Не переть же тюки и ящики через всю экспозицию на глазах у изумленной публики! Преступник ключи от запасного входа получил еще тогда, когда украл мою связку, два месяца назад. От своего сообщника, который работает у нас в галерее, он мог узнать, когда я приеду, подготовить незаметное отступление… — она осеклась.

— Ну, что? Что? — стал торопить Оська, понимая, что его приятельница учуяла след, — Не молчи, поговори с нами! Скажи что-нибудь! Ответь мне! Боюсь, мы ее теряем! — с чувством обратился он ко мне, приняв вид человеколюбивого хирурга из американского сериала.

Соня рассмеялась:

— Не надейся! Просто я подумала: ну, как он вышел, это понятно. А как он вошел?

— Да тем же путем, наверное, — пожал плечами Иосиф, видимо, удивляясь, что такое простое объяснение не пришло в голову самой Соне.

— Э-э-э, нет! — возразила Софья, погрозив пальцем, — Тогда бы он прошел из залов в кабинет перед пропускным пунктом, через холл. У нас в холле две боковых двери: направо — в администрацию, налево — в экспозицию и фонды. Никаких возможностей миновать охранника у него не было. Только почему охранника на месте не было?

— А его могли отпустить? Мол, рабочий день окончен, отдыхай, парниша? — поинтересовался я.

— Ну, такое мог сделать только шеф. Пообещать, что сам все запрет и поставит на сигнализацию. Это не разрешено, но ведь мы и потрясающих ценностей не храним, и крупных сумм наличными в большом металлическом сейфе не имеем. Отсюда и некоторая безалаберность администрации и секьюрити. Охранника, конечно, допросят: надо же милиции выяснить, навещал кто-нибудь Дармобрудера в конце дня, и где был сам охранник в момент смерти директора, — согласилась Соня.

— Странно. А почему твой шеф не боялся, что галерею ограбят, вынесут компьютеры, мебель, понравившиеся безделушки? — удивился Иосиф, — Он что, дурной?

— Был, — лаконично ответила Софья, покрутив пальцем у виска, и печально вздохнула.

* * *

Конечно, галерея не исчезнет. Пока владельцы поставят и.о. директора кого-нибудь вроде Жрушко, а потом подберут постоянного управляющего… Мысли о перспективах злосчастной "комы-АРТ" появились у меня уже дома, перед сном. Расчесывая волосы, я рассеянно смотрела на Прудона, привыкшего к еженощным исчезновениям хозяйки настолько, что теперь котище беззастенчиво укладывался спать посреди кровати, не дожидаясь Сониного возвращения. Сейчас он тоже демонстративно дрых, но в кресле, свернувшись клубком и закрыв нос лапой. Должно быть, скоро похолодает, придет осень, настоящая, с холодными туманами, промозглым ветром и утренним нежеланием вылезать из-под теплого одеяла. Новый директор меня, может, и взял бы в Италию… Вот только если Эму поставят всем распоряжаться, она мне ни за что не даст прокатиться во Флоренцию. И поместье под Гроссето я никогда не увижу… Ох, как не вовремя помер Дармобрудер! Надо все-таки позвонить к нему домой, скажем, завтра вечером, сказать несколько сочувственных слов семье покойного от имени всей "Комы". Представителем на похоронах тоже, наверное, будет Жрушко. А может, кто из владельцев галереи сам приедет? Мысли тянулись неспешно, будто разматывался большой серый клубок.

Я старательно прогнала тяжкие думы о своем шатком положении: жизнь в опасности, на работе неприятности, Франческо — не самый подходящий кандидат на роль верного поклонника. "У него визы не хватит, чтобы любить меня вечно", — усмехнулась я, когда вновь вернулось грустное воспоминание, что быстротечна страсть наша с каштановым красавцем из Италии. Отложив щетку, я зевнула и блаженно вытянулась на кровати. "Первый раз за эти дни хоть высплюсь!" — мелькнуло в голове. И тут взвизгнул дверной звонок.

Когда я услышала истерическое дребезжание, первой моей мыслью было: "Убью мерзавца!" Разумеется, я грешила на Оську. Ну, кто еще мог ворваться в мою квартиру без предупреждения, в два часа ночи, да еще так трезвонить. Опять, решила я, другу моему верному втемяшилась в голову идея, что неведомому киллеру понравилось меня обыскивать, и в данный момент он лупит меня по балде очередным персонажем из индийской мифологии, например, богиней разрушения Кали. Все это взорвалось у меня в мозгу, словно динамитная шашка, а взрывной волной меня бросило к самой двери. Не считая нужным даже замаскировать пижаму халатом, я распахнула дверь и рявкнула:

— Я жива!! Киллер заходил и просил передать тебе привет! — и обомлела, не закончив выкрика — на пороге стоял Микеле Чингьяле.

Вот этого совсем не ожидала.

Если бы за дверью оказался Франческо Кавальери — еще понятно, но Чингьяле? К тому же какой-то он был странный и выглядел так, точно целый день бегал по ипподрому с седлом и всадником на спине: еле-еле переводит дух, холеная бородка растрепана, волосы вокруг лысины стоят дыбом, глаза красные и безумные. Без извинений и без приглашения он вбежал в комнату и обернулся ко мне:

— Где Элеонора? — выкрикнул он.

— Что? — обалдело спросила я, чувствуя себя не то санитаркой, не то пациенткой сумасшедшего дома, в присутствии которой главврач с аппетитом ест живую лягушку.

— Где Элеонора? — нетерпеливо повторил Чингьяле и принялся мерить шагами мое жилье, — Она ушла днем, и до сих пор не вернулась! До сих пор! Лео практически не говорит по-русски, хотя считает, что знает язык. И она беспомощна, и если что-нибудь случится… — он остановился и посмотрел на меня, словно бык на тореадора, пригнув голову и раздув ноздри.

Так, похоже, что и этой ночью мне не удастся поспать.

Я протянула руку к разъяренному итальянцу, останавливая готовящееся словоизвержение. Чингьяле, судя по всему, в обычном душевном состоянии — человек спокойный, насколько вообще может быть спокойным итальянец, и профессионально ироничный как адвокат. Но сейчас он был готов разорвать того, кто стал причиной исчезновения милашки Элеоноры, пусть даже косвенной причиной. Необходимо хотя бы разобраться, за что я гибну неповинной.

— Стоп, синьор Микеле, вы обращались в милицию?

— Какая милиция? — взвыл Чингьяле, потрясая над головой сжатыми кулаками, — Ее же не похитили! И на каком языке я им объясню, что она ушла с этим, похожим на бородатого карликового верблюда! И я во всем виноват!

— В чем именно? — гнула я свою исследовательскую линию, стараясь восстановить картину событий.

— Мы поссорились! Я был раздражен тем, что он ходил и ходил за нею все время, а когда во второй день переговоров рухнуло это железное чудище, пытался отвести ее в паб, чтобы встряхнуться! Клянусь, — Чингьяле остановился и поднял руку, словно выступал перед судом присяжных, — я хотел лишь подшутить над ней. Вначале я просто посмеивался над жуткой внешностью и именем этого русского, над его манерами и сомнительным наличием у него даже капли таланта, говорил, что ее бы засмеяли, появись она с ним на улице — хоть в России, хоть в Италии. Даже спросил, не перепутает ли публика ее нового кавалера с неизвестным представителем сибирской фауны. Тогда успех, сказал я Лео, тебе обеспечен — как защитнице исчезающих видов. Она молчала и занималась своими делами, словно не слышала. Я еще поднажал. Вдруг она разозлилась и стала кричать, возмущаться моей ксенофобией, а под конец позвонила этому Тьябреткено и назначила ему встречу на три часа дня. Я не хотел пускать Лео, но был страшно зол, а потому обвинил ее в глупости и легкомыслии! Сказал, что все женщины произошли от куриц!

— А Элеонора? Что она вам ответила? — я с трудом сдерживалась, чтобы не расхохотаться, представляя себе картину: в интимной обстановке номера-люкс роскошного отеля проводят романтическое свидание пышная синьорина Брилла и приплясывающий от нетерпения губошлеп Табуреткин.

— Лео не ответила, — увял Микеле, — Она просто ушла. А я стал ее ждать. Так всегда происходит! Вместо того, чтобы сразу ее задержать и поговорить, спокойно во всем разобраться, вечно я даю ей уйти и пытаюсь помириться лишь по возвращении, — он спрятал лицо в ладони, — Трусость проклятая, жалкие мужские потуги отодвинуть объяснение! Вечером, точнее, ночью я позвонил Франческо, спросил, где теперь искать Элеонору. А он посоветовал спросить у вас. Он сказал, что можно не брать с собой переводчика: вы хорошо говорите по-итальянски. Ваш телефон не отвечал до поздней ночи, и тогда я взял адрес у Кавальери и приехал сам. Я так надеялся, что вы все-таки дома! Помогите мне найти чертова паршивца, и я обещаю не убивать его, — адвокат помолчал и закончил, — по крайней мере, сразу.

Через десять минут, одевшись и умывшись ледяной водой, я сосредоточенно рылась в записных книжках. Конечно, два часа ночи — время позднее, но Табуреткин вряд ли поведет Элеонору Брилла к себе ночевать: в его квартире безвылазно проживает Табуреткина невеста, Раиска Кислоквасова — бравая девица пятидесяти лет, преследующая лишь одну жизненную цель — заключить законный брак. Бог его знает, каким образом в ее стратегических планах оказался Табуреткин, но теперь он намертво припаян к Раиске. Периодически она таскается за ним даже на мальчишники, где и сидит с лицом "глупого пингвина", воплощая гениальный горьковский образ. Следовательно, для нелегальных утех Табуретка выберет либо квартиру приятеля, либо сделает то же, что и Кавальери-младший со мной, то есть будет водить Элеонору всю ночь по барам-клубам, пока не напоит ее допьяна. Если так, мы не сможем отыскать в хороводе ночных заведений Табуреткина и Бриллу.

Тут мне пришла в голову здравая мысль: денег у Табуреткина на целую ночь удовольствий не хватит. Скорее всего, сразу после звонка Элеоноры он побежал занимать у своих "подельников". Мог и проболтаться им насчет своих планов: куда он намерен вести итальянскую соперницу Райки Кислоквасовой. Я обзвонила всех, кроме Мыльцева и Веревкиной: просить взаймы у одной женщины, чтобы устроить другой женщине незабываемую ночь наслаждений — глупость, на которую даже Табуреткин был неспособен, а Мыльцев, бедняга, страдал в больнице. Как выяснилось, программа Табуреткина была прозрачна и проста, как бутыль дистиллированной воды: сначала ресторан подороже, а потом один богемный клуб, в котором и сам Табуреткин, и его единомышленники частенько проводили большую часть ночи. И теперь надо было прозвониться или сразу ехать в это богоугодное заведение.

— "Концептуалы и маргиналы" — чудеснейшее место, — желчно рассуждала я, с большой неохотой натягивая теплый свитер, — Там столько уродов, что среди них даже Табуретка нормальным смотрится. Вот и будет вашей Элеоноре урок русской экзотики: на баб поглядит, мужиков понюхает. Их в клубе сейчас человек сто, желающих повеселиться, а зальчик всего один. "Там русский дух, там Русью пахнет!" Водкой с пивом и неумытым российским концептуализмом.

Чингьяле сидел ко мне спиной, съежившись и закрыв лицо руками, и бормотал нечто несвязное. Если пресвятая Мадонна поможет ему отыскать в этом проклятом городе Лео, он немедленно женится на бедной девушке, все происходящее — расплата за грехи, потому что все участники поездки в Россию — страшные грешники, праведники в эту дикую страну не ездят, им здесь делать нечего. Я похлопала его по спине:

— Поехали, — и добавила по-русски, — нытик!

В "Концептуалах и маргиналах" все было, как я и предполагала: нехватка света, спертый воздух и толпа знакомых друг с другом бездарностей. Словом, теплая атмосфера взаимопонимания и взаимовосхваления. У входа я еле-еле добилась от фейс-контроля, чтобы Чингьяле пропустили: для этого притона он выглядел компрометирующе приличным человеком, даже в нынешнем своем состоянии умопомешательства. Зайдя в зал, Микеле остановился, как вкопанный и срывающимся голосом спросил:

— Неужели этот ублюдок решился привести сюда даму? — глаза Чингьяле горели в полутьме, как у кошки.

Я засмеялась:

— Это еще не самая ужасная тусовка в Москве. Но вы правы, здесь Табуреткин если и появился, то ненадолго. Элеонора не могла плениться здешней газовой камерой. Давайте обойдем зал, так, на всякий случай, не у стойки же нам сидеть?

И мы побрели вдвоем по небольшому полутемному пространству, периодически наклоняясь, чтобы взглянуть в лицо очередной золотистой блондинке или бородачу с трубкой. Блондинок в зале было предостаточно, а бородачей с вонючими муншдтуками в зубах — еще больше. Через полчаса и я, и Микеле пропахли "Житаном" и капитанским табаком так, точно полгода проплавали на сейнере: я — матросом, Чингьяле — юнгой. И ощущали мы себя соответственно: хотелось напиться и устроить дебош, а попавши в отделение, в голос спеть: "Проща-ай, люби-имый горо-од, ухо-одим за-автра в море-е-е…" Но все наши мучения пропали втуне: Табуреткина мы не нашли, равно как и Элеонору.

Уже в мутных рассветных сумерках мы поехали еще в одно излюбленное логово российского Казановы, где отчаявшийся Чингьяле съездил по морде бармена, не захотевшего отвечать на наши вопросы. Когда к нам подошел вышибала, я с постной миной подняла руку и показала просроченный пропуск в какой-то из московских журналов, кажется, в "Мир Би Лайн". Его давным-давно забыла у меня одна из пишущих подружек, и с тех пор ксива бессмысленно кочевала из одной сумки в другую. Сейчас, при обычной для баров плохой освещенности название на латинице и мощный штамп в углу выглядели весьма солидно, поэтому я продемонстрировала бесполезную картонку так, точно она была выдана майору милиции Анастасии Каменской, и рявкнула: "Не связывайтесь с Интерполом, мальчики!". Микеле за моей спиной смачно выругал по-итальянски Божью матерь, которую совсем еще недавно умолял о помощи. Забавная, однако, манера выражаться: вся Италия по любому поводу кроет последними словами всех святых, а особенно Деву Марию! А еще считается, что их нация — самая богобоязненная в мире. Но в данный момент это была удачная реплика: никем не понятые слова Чингьяле оказали на публику потрясающее действие, и нас отпустили подобру-поздорову. Преследуемые мрачными взглядами посетителей и персонала, мы гуськом вышли из "проваленной явки". Ни радистки Кэт, ни профессора Плейшнера. Увы, мы снова зря рисковали здоровьем.

Больше я ничего придумать не могла, мы оба пали духом, и Микеле повез меня домой на такси, тащившемся по предрассветным улицам медленно и печально. С неприятным предчувствием очередной катастрофы я попрощалась с Чингьяле, который от волнения и бессонницы стал похож на Пьеро с перепою, и направилась домой. Отключив все, что могло бы звонить, пищать, самопроизвольно включаться и издавать звуки громче Прудонова сопения, я рухнула в сонный омут.

Днем, проснувшись не от звонка, не от стука в дверь, не от криков: "Помогите, убивают!", а исключительно по доброй воле, я приободрилась. Наконец-то, несмотря на сбои в режиме, мне удалось выспаться. Смерть Дармобрудера, конечно, случилась не к добру, но все равно новому директору без меня не обойтись, кто бы он ни был. Даже Жрушко. А если Эму задумает ставить мне палки в колеса по поводу командировки, давить на психику, грузить работой, то я пущусь на беззастенчивый шантаж: либо предоставьте мне такие и сякие льготы, либо откажусь работать вообще! То-то будет весело, то-то хорошо для владельцев "Комы" разбирать служебные конфликты накануне выставки! "Нет", — думала я, пожирая тосты с маслом, — "Я своего добьюсь! И в Италию съезжу, и роман с обаяшкой Кавальери у меня непременно случится, выдающийся и неординарный! А кстати, где мой менестрель?" Франческо не было, но я понимала, что он появится непременно: надо же ему узнать, как я пережила удар основоположником буддизма, нанесенный моей бедной головушке.

На работу я позвонила уже вечером, и голосом умирающего лебедя, который раздумал петь лебединую песню, произнесла:

— Верочка! Это Софья! Горе-то какое! Как вы там?

Далее примерно полчаса я не вступала в разговор, и даже не особо прислушивалась к причитаниям секретарши. Девочка она славная, но на известие об убийстве все славные девочки реагируют одинаково, а некоторые даже до самой старости: крики, стенания, "ой, что теперь будет", "какой ужас" и прочие нехитрые фразы, выражающие скорбь пополам с потаенным восторгом от собственной причастности. Пока Верочка перебирала весь ассортимент, я успела покурить, сделать себе еще чашку кофе, надеть теплые носки и просмотреть журнал "ТВ-парк" на следующую неделю. В завершение разговора мне было дано множество советов по поводу лечения сильных ушибов, а Жрушко, наконец-то проспавшаяся после того кофеечка и выползшая на служебные галеры, самолично порекомендовала посидеть дома пару дней, лелея свой ушибленный затылок. Я искренне согласилась.

До чего приятна возможность ничего не делать в рабочее время! Блаженство, усугубленное сознанием, что все остальные пашут безвылазно! Я, позевывая, побродила по квартире, поиграла с компьютером в ма-джонг, от души разложила пасьянс "Осажденный замок", приготовила себе перекусить, а потом вдруг ощутила прилив активности и решила сходить в мастерскую, забрать сумку из ремонта.

Люблю сумочки, которые женскими можно назвать с изрядной натяжкой — потому что это унисексуальные, вернее, асексуальные научно-хозяйственные баулы. Вечно в них лежат тонны книжек, купленные по дороге продукты, вот ручки и не выдерживают. Мастерская была через дорогу, поэтому я не стала беспокоить Оську просьбами о сопровождении: не может же проклятый убийца и злодей караулить момент моего пробуждения на лестничной площадке. Выдавая мне заскучавший по хозяйке баульчик, приемщица попеняла на мою рассеянность: оказывается, дедушкин дневник все это время куковал в старой сумке, во внутреннем отделении, застегнутом на молнию. Когда я сдавала занемогший саквояжик в мастерскую, даже и не заметила, что не все оттуда вытряхнула — книжечка-то легкая. Оставшаяся часть дня тянулась медленно-медленно. Кавальери не звонил, Оська — тоже. Я вспомнила недавнее свое обещание накормить Иосифа и Даню пирогами и принялась за стряпню. С одной стороны, мучное портит все, кроме настроения, с другой стороны, слово надо держать, особенно если больше нечем заняться.

В Оськину дверь я звонила локтем, потому что руки у меня были заняты пирогами, целыми двумя. Гершанок открыл сразу же, в зубах у него был карандаш, а за ухом — зажженная сигарета. Я, к счастью для моего приятеля, ничего не пыталась объяснять на словах: молча вошла, поставила оба блюда на тумбочку в прихожей, достала огнеопасное "украшение" из рыжей Оськиной шевелюры, потом — карандаш из его рта, после чего так же молча показала ему оба предмета и покачала головой. Иосиф тоже разыграл что-то вроде пантомимы, выражавшей недоумение, благодарность, извинения и приглашение войти.

В комнате, согнувшись над журнальным столиком, сидел Данила. Перед Осиным приятелем лежало два крошечных листочка бумаги, и он сосредоточенно пялился в них, обхватив голову обеими руками. Услышав мое: "Привет тебе, о мудрейший!", Даня вскинулся и посмотрел на меня затуманенным взором, с трудом осознал, кто перед ним, и наконец выдал:

— О, Соня пришла!

— Дань, — озабоченно присел рядом с товарищем Ося, — ты отвлекись на минутку! Соня пришла, пирогов принесла! Чай будешь?

— Я? — Данила оглядел нас прозрачными глазами, такими задумчивыми, словно в него вселился марсианин, а прежняя личность так и не выехала, — Да-а… наверно…

— Да-аня!! Сориентируйся! — взвыл Иосиф и защелкал пальцами перед носом друга, погруженного в себя, словно батискаф — в Марианскую впадину, — Хватит медитировать! Чай будешь, или кофе, говори!

— Кофе, — опомнившись от Оськиных воплей, боязливо согласился Даня, — Ты чего орешь?

— Вот послушай! — гневно заговорил со мной Гершанок, — Пришли мы вчера вечером, он решил у меня переночевать. Выпили чаю, обсудили твоего странного преследователя, покурили… Ну, думаю, спать пора! А этот как вскрикнет: "Да, конечно же!", потом как стукнет себя по лбу кулаком, аж все загудело! И убежал на кухню. Я сперва вокруг ходил, разузнавать пытался, боялся, что он сбесился. Потом мне надоело все до чертиков, да и глаза слипаются, я и залег спать. Сегодня утром встаю, а он сидит себе, как йог. Даже не знаю, ложился ли он вообще. На кафедру он не пошел, на занятия — тоже, и в магазин за продуктами не сходил, хоть я его и попросил по-хорошему, без рукоприкладства. И до сих пор слова внятно не сказал. Я его убью, если не заговорит! Тоже мне, человек дождя!

— А может, облить его холодной водицей? Из ведра? — предложила я, гадко хихикая, — Или давай я сварю ему супчик по эксклюзивному рецепту тети Жо: капуста, морковь, гречка и дешевая рыба, лучше минтай, обжариваются до почернения и варятся в двадцати литрах воды со специями, десятью дольками чеснока и пятью нечищеными луковицами. Эта отрава является не только древним бактериологическим оружием, но и отменным средством шоковой терапии.

— Да подождите, наконец! — взвился Данила, отмахиваясь от наседавшего на него разъяренного Гершанка, — Хватит пугать, не на того напали!

— На того, на того, — мстительно заверила я и обернулась к Оське, — Вяжи его, а я сварганю средство пытки имени моей тетушки Жози Троглодидзе!

— Сдаюсь! — Даня поднял руки, — Дайте хоть объясню, до чего я додумался.

— Ну что ж, попробуй, — проворчал Иосиф, отправляясь на кухню, — Только не начинай без меня. Я чайник поставлю и вернусь.

* * *

Гершанок уже вернулся, а я все медлил с разъяснениями. Соню я знал давно, больше, правда, по Оськиным рассказам. И мне она казалась вполне обаятельной малявкой. А после вчерашнего инцидента я здорово испугался за ее жизнь. Видя, как спокойно Соня переживает свалившиеся ей на голову (в буквальном смысле) неприятности, я и восхищался ее неустрашимостью, и злился на ее легкомыслие. При таком отношении к обстоятельствам Софья превратилась в живую (пока) мишень. Притом, что жить под обстрелом, в центре жестокой интриги — удовольствие на любителя! Нормальный человек от такой нервотрепки погрузится в болото депрессии. Отвратительна была сама мысль, что хорошо соображающий негодяй, используя Сонечкино безрассудство, скоро превратит ее из доброй и отважной умницы в истерзанную людской жестокостью стерву. И я знаю, что такое "душевный нокаут", когда привычный мир рушится и выгорает дотла, а ты остаешься в одиночестве бродить по пепелищу. Потому-то и опасался за душевное состояние Сони, сочувствовал ей, и хотел, в принципе, только одного: оградить неосмотрительную девицу от более страшных испытаний.

Наблюдая за "объектом" своего беспокойства, я улыбнулся: какой же она еще ребенок, и к тому же непоседливый! Вон, извертелась вся, как пятилетка на скучном утреннике. Ну, как я буду предупреждать девчонку насчет ее родственников и их сомнительного прошлого? Есть у меня право вмешиваться в ее жизнь? Я даже решить не могу: для Сони знать все — это полезно или вредно? Может, от такого стресса она просто заболеет? Да нет, все-таки, пусть узнает от меня, а не от милиции или сотрудничков, ухмыляющихся в рукав! Приняв окончательное решение, я, наконец, приступил к пояснениям:

— Хочу сказать сразу: доказательств у меня нет, все это — лишь предположения. В одном я совершенно уверен: преступник — не плод буйного воображения. Есть человек, который ищет некую вещь, а ради обретения ее готов на многое. Может, и на убийство.

— Разве босса убили? — изумилась Соня, — А диагноз насчет инфаркта? Разве его можно как-то симулировать?

— Если твой шеф умер своей смертью, от инфаркта, это еще не значит, что его гибель не была спровоцирована внешними причинами. Что мы еще знаем?

— Что там их целая шайка действует! — подал голос Ося.

— Да, преступников как минимум двое, — согласился я, — Один знаком с тобой, Соня, и работает в вашей галерее. Второй — человек со стороны. Ты называла уборщицу, промоутера и компьютерщика в качестве "подельщиков". Думай сама: ни один не мог получить всю информацию о твоем режиме — у тебя же семья пятниц на неделе, а помощь главарю — отравить тебя, обыскать, мыльцевского купидона раскачать — для них вообще задача непосильная. Надо иметь свободный допуск: а) в фонды и б) в кабинеты — твой и шефа, и ключи от всех помещений и запасных входов-выходов — полного комплекта нет даже у уборщицы, и тем более у остальных, в) надо все время в галерее околачиваться и быть в курсе всех дел и планов начальства. Промоутер, как ты говорила, вообще приходит в неделю два-три раза, остальное время в разъездах, компьютерщик появляется только по вызову, уборщица — по утрам и вечерам с тряпочкой шуршит. Они не годятся.

— Да-а, — протянул Иосиф, — Кто же у тебя, Сонь, "топтуном"-то подрабатывал? Он про твои привычки все вызнал, досконально! Наши подозреваемые на сыскарей никак не тянут!

— И еще: приглашение Дармобрудера приехать вечерком с бумажками мог услышать только тот, кто постоянно торчит у его кабинета и знает каждый шаг босса. Короче, это охранник. И ключи у него есть, и он в курсе кто когда придет, уйдет, ну и все такое…

— Скорее всего, — кивнул Оська, — Я заметил: дверь в офис — прямо возле стола секьюрити. Оттуда легко можно слышать, о чем говорят в предбаннике. Шеф мог вызывать тебя, звоня из приемной, а не из своего кабинета, и охранник…

— Нет, он звонил из кабинета! — воскликнула Соня, перебирая в уме какие-то личные информационные источники, — Мне секретарша все в подробностях рассказала. Значит, так: босс звонил из кабинета, дверь в предбанник была приоткрыта, но охранника не было на месте, Дармобрудер его отправил к туалету, дверку отпереть в фонды… — она запнулась, — Боже мой… итальянцы! Значит, кто-то из делегации приехал к шефу и сидел у него, а потом пошел в сортир! А шеф воспользовался моментом и вызвал меня. И если тот самый итальяшка дождался моего приезда…

Нехорошие предчувствия росли, как снежный ком. Вот уже и гости из солнечной Италии попали в число подозреваемых.

— Пока такая картина получается, — произнес Иосиф, рисуя на подвернувшемся клочке бумаги затейливую каракулю на кривеньких ножках, — Секретарша слышала, как Дармобрудер тебя вызвал, но она же тебе сообщила, что охранник — вне подозрений, его в холле не было. А кто именно приезжал к шефу? Она тебе сказала?

— Н-не помню, — от воспоминаний о темном кабинете с мертвецом в кресле у Сони, наверное, по спине мурашки стадами побежали, — то ли Вера не говорила, то ли я не расслышала…

— Ну, Бог с ним, — отмахнулся я, — этот итальянец на злоумышленников работать не может. Он с тобой только что познакомился, и ему известно меньше, чем остальным. Сейчас речь — о той вещи, которую они ищут. Это штука старинная, скорее всего, дедушки твоего. Ее ведь пытались найти внутри его мебели, разбирали ее, обивку порезали, Остапы хреновы. Только это не драгоценности, как мы вначале предполагали.

— А почему-у? — разочарованно протянула Софья.

Ужасно обидно девушке сознавать, что, по-видимому, состояние предков так и не свалится с подобревших небес на пострадавшую Сонину голову. А оно было бы ей очень кстати, это богатое наследство, упрятанное предусмотрительными прадедами от невзгод революционно-военных времен! Ну, хоть бы бриллиантик какой или ожерелье из топазов "глубокого винного цвета"… Эх, до чего же не везет!

— Не будь ребенком! — совершенно в Оськиной манере напустился я на погрустневшую Соню, — Ну, подумай ты головой: рискнул бы человек носить на себе ювелирные ценности, да еще постоянно? А вдруг ограбление? Автокатастрофа? Или просто упадешь, повредишь что-нибудь, да и попадешь в травмопункт? Там же раздеваться надо! Или, думаешь, гипс тебе прямо на рукав наложат? Или насыплют в брючки алебастр, а сверху польют водичкой? Ну какая санитарка устоит против изумруда карат в триста, если он у тебя из… м-м-м… кармана выпадет?

— Не бывает! — коротко отреагировала Софья, останавливая поток моего красноречия, — Таких изумрудов не бывает. В России самый большой изумруд хранится в Оружейной палате, в окладе Казанской Божьей матери. Их там два, по сто с чем-то каратов.

— Выс-сокая вы специалистка, Софочка! — усмехнулся я и посмотрел на Соню незнакомыми глазами, словно видел ее в первый раз.

А она ответила надменным и немножко театральным взглядом, скорее всего, по общей женской привычке. Было видно, как в душе у Софьи растет кокетливое смущение от повышенного внимания давнишнего приятеля, а сейчас к тому же и партнера по расследованию — в общем, совершенно неподходящего объекта для флирта. Никогда еще благонравная Сонечка не проявляла склонности нравиться любому более ли менее симпатичному мужчине, просто так, инстинктивно. Может, ей комплексы мешали? Или инфантильность? Но ведь и я на нее никогда не смотрел таким "особым" взглядом… А Ося ехидно наблюдал и незаметно (как ему казалось?) ухмылялся. Когда молчание стало затягиваться, я кашлянул и закруглил свои рассуждения:

— Итак, драгоценность — штука хрупкая, особенно антикварная. Ее с собой таскать опасно, и на подобную глупость даже профан бы не решился. А ведь ты, Соня, искусствовед. Таким образом, если это не драгоценность, тогда документы.

— Ага, — хихикнула Софья, — Свитки Александрийской библиотеки! Какие-такие архивные реликвии могли у деда сохраниться — это после революции и двух войн, ты что?

— А вдруг? — пожал плечами я, — Но если что-нибудь и осталось, этот тип мог просто приехать к тебе, как к владелице, и получить свою незакатную мечту, по-хорошему сторговавшись. Ты ведь единственная наследница своего деда, все тебе завещано, а не твоей тетке-отравительнице? Кстати, у нее никаких родственных связей с француженкой по фамилии Вуазен не имелось?

— Да нет, вроде, — язвительно улыбнулась Соня, — Мы только с семейкой Борджа контачили, а боле ни с кем! Что же до наследства, то дедуля, действительно, все свое имущество мне завещал. Я архивы тетке передала — мне дедовы бумаги без надобности, а для нее в рухляди копаться — это просто праздник какой-то!

— Вот мы и пришли к последнему объяснению, — хлопнул я ладонью по столу, — Тот самый документ — он не сам по себе ценен, а только для определенных людей в определенной ситуации! А ситуация называется, — и я обвел друзей горящим взором, выдержал эффектную паузу и после нее хрипло выкрикнул, — ШАНТАЖ!!

От моего вопля Иосиф уронил на колени своей бывшей суженой чашку с горячим чаем, и Софья с упоением завизжала.

Глава 6. "Лишь злодеев закоснелых любит"

Сначала парни перепугались, решив, что я ору от боли, потому что здорово обожглась. И каково же было их изумление, когда я начала приплясывать, потрясая мокрым от чая подолом, и выкрикивать бессвязные фразы о том, что отныне я умою тетю Жо и всех иже с нею родственников. Тут на мальчиков снизошел ступор. Иосиф с Даней переглянулись, Оська покрутил пальцем у виска, Данила согласно кивнул, и они вновь обратили ко мне свои огорченные физиономии. Воспользовавшись тем, что привлекла их внимание, я затараторила:

— Это же замечательно! И подтверждает все мои предположения! Я всегда спрашивала тетю Жози: каким образом дед столько ездил по свету, а не провел свою жизнь сидельцем у камина, раз он денег отродясь не имел? На какие шиши он путешествовал, объездил всю Европу и побывал в Африке?

— Может, гувернером работал? — предположил Оська.

— Да нет! — отмахнулась я, — У деда никаких способностей к наукам не было, и он не то что гувернером в приличной семье — он даже брадобреем работать не мог, а зарабатывать не умел никогда. Только почему-то дедуля за границей неплохо жил, прямо шикарно. Шантаж — самое приемлемое объяснение.

— Может, привирал? Знаешь, попытка приукрасить собственную жизнь — ну, хотя бы на словах… — глубокомысленно высказался Иосиф.

Ух, как он меня злит, когда начинает изображать психолога на общественных началах! Я-то знаю: вряд ли дед сильно хвастал, это было не в его характере. На старческий маразм не похоже. Дед, правда, молчал как камень лет до восьмидесяти пяти, и неудивительно: трудные времена его отучили болтать о былом и дамах в обществе случайных собеседников. А потом, после перестройки, моего престарелого родственника прямо прорвало. Дед, конечно, не все мне говорил, я тогда была подростком и интересовалась чувствами несколько — гм! — иного плана. Но все же помню: его воспоминания о путешествиях выглядели весьма… правдоподобно.

Вот я периодически и высказывала в присутствии тети Жо крамольную мысль: дедулю кто-то содержал, боясь разоблачений, либо дед был шпионом, уж не знаю какой державы, мастером, так сказать, политического шантажа. Конечно, тетка всегда принималась квохтать: "Да что ты понимаешь! Да как ты смеешь! Да мы Хряпуновы! Да мы люди, порядочные от рождения! Да мы полны достоинства!" и прочую белиберду в том же духе. А у моей семьи даже фамилия образована от глагола "хряпать", а не от глагола "поститься". Так что, думаю, я оказалась права, а не тетушкины фантазии на тему фамильной чистоты нравов и хронической девственности помыслов.

— Ну, чему ты радуешься? — ласково спросил меня Оська, — Тому, что твой дед был шпион и шантажист? А как же твоя родовая честь?

— Да мне, — взбеленившись, проорала я, — этой честью плешь проели еще в далеком детстве!

Впадать в истерику я не стала, но воспоминания нахлынули… Надо сказать, фамильная честь мне немало крови попортила в свое время. Хряпуновы то, Хряпуновы се, ты должна окончить школу с золотой медалью, поступить в самый престижный вуз, стать Нобелевским лауреатом и выучить все европейские языки еще в детстве, чтобы соответствовать репутации Хряпуновых! А рояль? А рисование? А занятия балетом? Это с моими-то конечностями, каждая на полметра короче, чем требуется? У мамочки, когда они спелась с тетей Жо, любимой книгой стала "Как воспитывали русского дворянина". Там что-то говорилось об умении скрывать свои истинные чувства, для вящей светскости поведения, и потому доверчивые родители стали меня тренировать под спецназовца. Каменное лицо, нечувствительность к боли, умение держать удар, в том числе и моральный — светскую даму из меня сделать хотели. То есть до героизма светскую, вроде той придворной особы, которая померла от разрыва мочевого пузыря, но с церемониала не слиняла. А мне двенадцать лет было, не больше.

После моей реплики у рыжего обалдуя тоже в глазах льдинки появились. Ему, правда пришлось хуже, чем мне: он подолгу жил у друзей, уезжал в другой город, даже пытался завербоваться на север. Ох, уж эти родительские попытки обтесать чадо под свои честолюбивые мечты! Конечно, если предки любят свое дитятко, им еще удастся спасти отношения после неминуемого конфликта. Я-то с родней помирилась! Не сразу, впрочем, лет пять пришлось от них отдохнуть. Бывает и хуже: если ребенок — объект эксперимента, тогда все, семью ждет война до победного конца. Конца всяких отношений.

Иосиф сочувственно кивнул, вспоминая:

— Было дело. Муштровали тебя, конечно, как служебную собаку. За исключением того, что овчарку не заставляют заниматься музыкой и балетом, и еще учить три языка с тремя репетиторами одновременно. Удивляюсь, почему ты вообще из дому не сбежала?

— Я же тоже была перфекционисткой, по молодости лет! — усмехнулась я, — Это уже потом, когда миновал тинейджерский период, пора весенняя, появилась недобрая мысль: а не удавиться ли мне, чем без конца лямку тянуть?

Как странно было тогда осознавать, что жизнь моя не мне принадлежит, а фамильной гордости, которую я обязана поддерживать ныне и присно, во веки веков, аминь. Кстати, именно дедуля первым не выдержал зрелища моих мучений. Он и нашел отличный выход: прямо в моем присутствии начал потешаться над тетей Жо, припоминать разные байки из семейных летописей. Тогда-то и выяснилось, что основная черта Хряпуновых — сибаритство во всех его формах. Кто-то обжорством страдает, кто-то винопийствует, дамы манкируют домашними делами, дети отлынивают от занятий. Так дед спас меня от верного острого переутомления, ставя всех в щекотливое положение своими намеками. Я рассказала парням о характеристике Хряпуновых, бесстыдно разглашенной престарелым шутником к ужасу всех фанаток фамильной чести.

— Откровенный и язвительный старичок был твой дедушка! — восхитился Данила, — Но кого он мог шантажировать? И чем именно?

— Наверное, того самого человека, который его возил ажно по двум континентам? — предположила я, вспоминая длинный список мест, где довелось побывать моему непутевому родичу, — Но имени его он никогда не упоминал. И ни слова насчет дружбы, единства интересов, философских бесед и прочего "слияния в экстазе".

— Может, он у какого-нибудь богача в слугах обретался? — предположил Даня, — А потом твоему деду неловко было сознаться, что он служил дворецким… или лакеем.

— Не думаю! — пожала я плечами, — Ты дедушку не знал. Он так смешно умел описать свои оплошности и непристойные проказы, и смеялся потом вместе со всеми… Ему наше до маразма захваленное дворянство даже приятно было в комическом свете выставить. Остальных Хряпуновых откровенно презирал, за напыщенность. И карьеры лакея дедуля бы не скрывал — напротив, использовал бы как мулету.

— А что известно о таинственном дедулином покровителе? — сосредоточенно спросил Данила, нахмурившись, словно прокурор, — Хоть какие-нибудь данные сохранились? Молод он был, или стар, русский или инородец, дворянин или промышленник? Неужели ничего?

— Я спрошу тетку, она довольно долго в документах копается. Наверняка были и письма, и дневники всякие, — задумчиво протянула я, пытаясь уловить что-то легкое, ускользающее из памяти.

У меня возникло такое ощущение, будто я все время что-то забываю, что-то важное…

— А что с безопасностью тети, как там ее, Невыговоридзе? — опасливо поинтересовался Даня, — Ведь компромат вековой давности в семейный архив мог затесаться. Что у тебя документов нет, преступник понял уже. Он твое имущество — что движимое, что недвижимое — уже облазил. Ему бы за твою родню приняться — давно пора!

— Если мы додумались, то и эта мразь догадается, — испуганно согласился Оська, — Соня, он мог узнать ее адрес?

— Еще как! — вскрикнула я, — Записная книжка в сумке, склерозник у меня на столе, органайзер на бюро — и везде ее телефон, адрес… и записи всякие: "Отдать Жо дедов хлам" и три восклицательных знака. Аллах всемогущий, если он ее еще не убил, я священный хадж совершу, до самой Медины!

— Уймись, — строго приказал Оська, — Не паникуй! Вероисповедание менять незачем, оставайся христианкой и помолчи хоть минуту. Даня, к этой архивистке надо съездить. Хотя бы позвонить для начала, предупредить ее, что ли? Если она нам поверит, конечно, — он вопросительно посмотрел на меня.

Я кивнула и бросилась к телефону. Но кроме длинных гудков так ничего и не добилась. То ли Жозефины не было дома, то ли она была не в состоянии ответить. Сидеть дома, обрывая телефон, и гадать, не случилось ли с ней чего, было невыносимо. И мы поехали к тетке, все втроем.

Был уже вечер, довольно сырой и зябкий. Набежали тучи, время от времени начинал моросить мелкий унылый дождичек, навевая мрачные мысли. Ехали молча, даже не комментируя ошибки других водителей. Чего от мужика за рулем действительно трудно добиться, так это молчаливого снисхождения. Было заметно, насколько все мы встревожены — по тому, что никто не обращал внимания на мелочи: неправильно перестраивающегося водилы, козла, упорно не пускающего нас в левый ряд, еле тащившегося малахольного придурка.

В опасный для родных момент любящим деткам — по законам кино — на ум приходят разные безоблачные воспоминания и переливаются всеми оттенками розового. После чего на глаза хороших девочек наворачиваются слезы, а сердце сжимает тревога. Со мной явно что-то неладно: на ум приходило только, как мама и тетя Жо, стиснув руки, умильно смотрели "Войну и мир" Бондарчука, и их лица горели восторгом. А меня ужасно раздражало, что все персонажи выглядят лет на двадцать старше, чем по роману полагается. Сам Толстой, впрочем, раздражал своим занудством не меньше, чем Бондарчук. Тетка и маман все восторгались, все объясняли глубину, высоту и протяженность русской души, отраженной в… ну, и так далее.

Я и сейчас злилась на тетеньку — за все чохом: за ее беспросветную глупость и снобизм, за то, что по скверной гнилой погоде приходится тащиться к черту на кулички, а Жо, небось, сидит у соседки и заливает им про мировую славу генерала Хряпунова. А тот если чем и прославился, то только тем, что обладал аппетитом Гаргантюа, и потому в старости уже не мог сидеть в креслах, а только на диванах. Кресло его "основных достоинств" не вмещало. В памяти оживали старые конфликты, нервозность росла, в мозгу вырабатывался серотонин, в мышцах — адреналин, для полного набора органических возбудителей не хватало только тестостерона. Кабы мы не подъехали к дому тетки, через пару минут я начала бы подвывать, а то и кусаться.

Да, все оказалось, как мы и предполагали: раскрытая дверь в квартиру, переворошенные вещи, разбросанные бумаги. Посреди этого завала сидела тетя Жо и скулила. Нет, она не рыдала, она скулила, как старая больная псина. Я кинулась к тетеньке, и та скорбно подняла на меня заплаканные, совершенно собачьи глаза. Она, оказывается, горевала по поводу раскиданных бумажек и уверяла, что часть нашего генеалогического древа унесена злобным похитителем и порублена на дрова. Слава Богу, плоть и кости Жози повреждений не имели, а с мозгами у нее и раньше были проблемы. Из теткиного хныканья и причитаний удалось выяснить, что она на минуточку вышла на рынок, а вернулась в уже разгромленные пенаты.

Знаю я эту тетушкину "минуточку" на рынке! Минимум три часа, плюс время, проведенное в беседе с киоскершей "Союзпечати". Возвращаясь из магазина, тетушка всегда беседует с этим кладезем местной информации: у кого что стряслось, где что можно купить, когда наступит конец света и подвезут новые любовные романы. Жозиньку интересует главным образом последнее, но, как все снобы, она под страхом смерти не признается в своих реальных пристрастиях. Именно поэтому о теткином хобби знает вся семья и все соседи. Кстати, киоск виден из окна. Сыщик-маньяк мог удрать из квартиры, узрев неподражаемую, цвета бордо, с обширными полями и ярко-алым бантом, шляпу тети Жо возле будочки. В ней моя эксцентричная родственница выглядит, как гном, превращающийся в подосиновик, но без шляпы она не выходит из дому. Итак, тетушкины привычки злодей тоже изучил в подробностях. Ну и молодец! А ведь мог просто ворваться в квартиру, приложить Жозефину, как меня в галерее, и шарить по углам в полное свое удовольствие. Только у тети череп не такой крепкий, она бы шишкой на затылке не отделалась, пришлось бы в реанимации полежать, месяц-другой. Хорошо, что мой преследователь — не торопыга какой-нибудь, а человек солидный, основательный и боязливый. Только поэтому Жози не опочила на своем бумажном хламе с пробитой головой.

Пока я оторопело слушала тетушкино нытье: все материалы, дескать, пропали, а так хотелось напечатать книжку про род Хряпуновых, можно было и за границей публикнуться, какой-то Феденька ею заинтересовался, потомок хилый — парни бодро осмотрели ворох вещичек и принялись за уборку. Обыск провели на скорую руку, перетряхнули в основном бумаги и носильные вещи. Иосиф, давясь смехом, показал своему циничному приятелю за спиной все еще ноющей пострадавшей ее дивные панталоны — цвета беж, с кружевцами и бантиками на подвязках. Я показала им обоим кулак, вытирая тетин нос своей футболкой.

До чего же мужики нечувствительный народ! Женщина жизнь отдала на систематизацию семейных документов, а они бесстыдно хихикают над ее бельем! Ну, никакого уважения к летописцу… то есть к летописице. Впрочем, я простила этих шалопаев, когда Ося, усадив хлюпающую носом Жози на расчищенный от барахла диван, взял безутешную архивистку за руку и предложил свою бескорыстную помощь:

— Жозефина Георгиевна, давайте я привезу сейчас свой ноутбук, он здорово облегчает работу. Мы подключимся все втроем, а если вы нам поможете — вы ведь многие документы, так сказать, знаете в лицо — то мы управимся за пару дней.

— Если ничего не пропало, можно отдать в переплет, — ободряюще добавил Данила, — У нас в институте есть мастер-переплетчик. И будут у вас не ящики с бумажными стопками, а несколько удобных таких томиков, с картонными переплетами и шифрами. Хотите?

— А можно? — робко спросила тетушка и с надеждой поглядела на нас с Даней.

— Да я пулей! — гаркнул Данила, подхватил меня и Оськин ключ от квартиры, и мы выскочили на лестничную клетку.

А Иосиф остался убирать квартиру и вытирать нос тете Жо. Конечно, это и я бы могла сделать, но было заметно, что увещевания рыжего, широкоплечего, с проникновенными глазами Оси производят на тетеньку более утешительное действие. То есть действенное утешение. Он ей напоминал папочку — Гоги Троглодидзе, который был рыжее моркови до весьма преклонных лет. А может, ее кузена по отцовской линии, в которого тетенька была влюблена юной девушкой — юношу с тем же оттенком шевелюры. В общем, что в лоб, что по лбу: Жози явно не хотела отпускать Оську. И мы ей его оставили, в качестве транквилизатора.

Направляясь за ноутбуком, мы с Данилой немного обсудили нанесенный тетушке Жо урон, пришли к выводу, что вокруг нас хлопочет тип, весьма хорошо осведомленный о семейных делах. А может быть, дальний родственник, крепко обиженный на Хряпуновых и к жалости не склонный. Но и не убийца. Этакий граф Монте-Кристо, предпочитающий обидчиков не убивать, а отнимать у них самое ценное. Но Монте-Кристо понять несложно, а мой мститель в ночи явно не из тюрьмы Сент-Ив удрал, а из психушки на улице 8 марта. И похоже, Данила прав насчет компромата, а Осина идея — составить Жозефине компьютерный реестр бумаг — тоже к месту. Если я попытаюсь раскрасить "белые пятна" на биографии дедушки Хряпунова, у тетки помощи просить — мысль откровенно неудачная. Она циничным очернителям достопочтенного семейства потакать не станет. А так мы втроем перешерстим архив, а Жози пока полежит на диванчике с компрессиком. Главное, она жива и больше для сторонника вендетты интереса не представляет.

Мы с Даней собирали нужные вещи, перебрасываясь ничего не значащими фразами, но я позвоночником ощущала беспокойство. Даже непонятно, отчего. Такое чувство возникает в лифте: едет группа людей, долго едет, и все молчат. Крошечное пространство до отказа забито неловкой тишиной, "попутчики" мысленно ежатся, но заводить разговор или доставать газетку на пару минут глупо, а для стояния навытяжку с отрешенным взором — они такие длинные, эти минуты. Я попыталась изгнать "чувство лифта" — якобы непринужденно болтая. Даня отвечал односложно. В общем, светской беседы не получилось. Не понимаю — то ли он от меня устал, то ли я его раздражаю. Впрочем, одно другому не помеха.

Вернулись мы довольно быстро, тетушка в своей саге о Хряпуновых еще не успела дойти даже до прапрадедушки — предводителя дворянства и непревзойденного охотника на зайцев и местных пейзанок. Удивляюсь я Оське — сидит, слушает, в особо патетических местах кивает! Лично я уже после жизнеописания третьего предка начинаю подремывать. Счастливое сходство Гершанка с папой и кузеном Троглодидзе и интерес к нашим семейным преданиям отвлекали тетю Жо, пока я с Даней рылась в грудах бумаг, изредка обращаясь к тетеньке за разъяснениями. А Иосиф все слушал и кивал, кивал и слушал…

Сделать удалось не особенно много, но завал мы разобрали и разложили по пачечкам — письма, мемуары, дневники, документы о наследствах, купчие-закладные и прочая архивная труха. Данила составил компьютерную опись всех стопочек и пообещал договориться о переплетах и картотеке. Наслаждаться всей этой макулатурой времени не было: Иосиф нам совсем не помогал, а хлама было громадье — в три дня не… ну, в общем. Мы с Даней провозились далеко заполночь и еле-еле отбились от приглашения остаться до утра в гостеприимном хаосе тетушкиной квартиры. Тетка при этом так завлекательно глядела на Осю, что даже нам с Данькой вчуже как-то неудобно стало. Мы с двух сторон взяли рыжую ехидну под белы руки и вывели вон.

Только здесь Оська отпустил вожжи и принялся хохотать. Мы запихнули корчащегося от смеха безобразника на заднее сиденье и отправились домой.

— Ну что? — любезно, но как-то сухо поинтересовался Даня, наблюдая за дорогой, — Узнать что-нибудь удалось?

— Да нет, похоже, — покачала я головой, не отрывая глаз от дороги.

Мне было ужасно неловко. Я впутала в собственные семейные проблемы совершенно постороннего человека — у Данилы наверняка своих дел выше крыши. Естественно, он на мою навязчивость злится. А зачем вообще помощь предлагать, коли тебя ненадолго хватит? Разве у тебя в ногах валялись, просили мою жизнь спасти? Все, решено, я обиделась.

* * *

Нет, ну младенцы, ей-Богу! Сейчас Сонька, натужно сопя, даст Даниле ридикюлем по башке, а тот достанет из бардачка игрушечный совочек и насыплет ей за шиворот песку! Вот и работай с такими помощничками. И главное, Софья совсем не дура, а в упор понимать не хочет: Данька ее ревнует к тому итальянскому ловеласу, который уже третий день вьется вокруг. "Ходи-ит па-арень италья-анский возле дома моего-о-о, поморга-ает мне глаза-ами и не скажет ничего-о!" И угораздило же его втюриться в такой неподходящий момент! Надо их как-то развести по углам, а то "один из вас убьет другого". Ну что мне теперь, орать этим оболтусам: брэк? Хм, а это идея…

— Какие новости? — хорошая фраза, Ося, браво. Главное, оригинальная!

— Да никаких! — рявкнул в ответ Даня, — Ты что, совсем мозги потерял от взгляда мадемуазель Троглодидзе? Мы же только что обсуждали эту тему!

— Не ори, — деловито ответил я, доставая из кармана козырной туз, — А у меня есть новости!

— Да ну? — Соня повернулась ко мне, Данила попытался последовать ее примеру, но быстро опомнился и продолжал вести машину, — Ты что-то нашел? Я-то думала, тебя тетя Жо оккупировала полностью!

— Некоторые полезные данные мне именно тетя и сообщила, — ух, как я их удивлю сейчас! И они прекратят дуться друг на друга, — Наша догадка насчет дедулиной безнравственности оказалась верной. Тетя, конечно, называет это иначе, но суть та же. Дедуля твой, Софи, был плохой мальчик не только в том смысле, что не питал почтения к фамильным нравственным ценностям, язвил твою матушку и тетушку — он еще и нетрадиционной сексуальной ориентацией отличался.

— То есть как? — осеклась Софья и глянула на меня с опасением: а не спятил ли я ненароком? — У деда было две жены и четверо детей от двух браков. Ты соображаешь, что говоришь?

Все, настал мой звездный час! Больше центральным персонажем немой сцены мне уж не бывать. Надо наслаждаться, пока есть возможность: огромные глаза в зеркальце обзора — Данька таращится на меня, раскрытый в изумлении Сонин рот, оба забыли про свою взаимную антипатию и потребность портить друг другу кровь. Ну-ка, увеличим напряжение!

— Ты, Сонечка, что-то говорила про психологию, которую ты якобы изучала? Но на твоего дедушку законы психологии, по-твоему, действия не оказывают? Когда твой дедуля женился в первый раз?

— Кажется… — Соня задумалась, — кажется, году в тридцать шестом. А второй раз — после войны, это я точно помню.

— И сколько было твоему деду в момент женитьбы?

— Тридцать шесть и было — дед ровесник века, — пожала плечами Соня.

Знаю, чему она удивляется — она мне много раз говорила, что дедушке почти сто лет, а он такой резвый и шаловливый. И даже склерозом не страдает. Я-то все помню, просто мой вопрос — риторический.

— А когда он ездил путешествовать? — подвожу бестолковую внучку непосредственно к дедушкиному прошлому.

— Когда и все — после революции, в порядке бегства от большевиков. Его лет пятнадцать на родных просторах не видали, все по заграницам шлялся… — хихикнула непочтительная девчонка.

— И, как намекнула тетя Жо, — втолковывал я ребятам, — этот период его жизни связан с каким-то мужчиной средних лет, постарше вашего дедушки годков на десять-пятнадцать. Пресловутый покровитель не боялся дедовых разоблачений и не был шефом контрразведки, а, наоборот, любил вышеуказанного дедушку отнюдь не братской любовью.

— Да ты что? — восхитилась Соня, — Неужто мой дед — бисексуал?

— Потом можешь написать бестселлер, да так его и назвать, — буркнул недовольный Данька, — И как эти твои "новости" помогут Софье спастись от покушений? Кому порочные наклонности ее предков сегодня интересны? Кроме сумасшедшей Жозефины, ведь никому, правда же?

— Ошибаешься. Сониного деда за границей постигло большое разочарование: и в людях, и в любви. Он приехал морально истощенный и несколько лет лелеял идею отомстить за свои страдания, а может быть, и осуществил свою нехристианскую мечту. Так, Сонь?

— Да, так оно вроде бы и было, — согласилась Сонечка, — Бабушка и мама намекали, что "любовь зла". Я, правда, думала: дед был влюблен в неподходящую особу — какую-нибудь демимонденку, а она, стервоза, нашла себе покровителя побогаче, да и бросила дедулю. М-да. Как выяснилось, в роли демимонденки выступал именно он, а не корыстолюбивая певичка.

— И что из того? — упорствовал Данила, вцепившись в руль, — Кого твой — уже покойный, кстати, — охальник дедуля мог шантажировать? Его сексуальные партнеры давно вымерли — не забывай, сколько ему было лет перед смертью. Тот таинственный дедушкин любовник помер, небось, лет тридцать-сорок тому назад. А его потомки предпочли забыть навсегда про долгий нетрадиционный роман своего дедушки с каким-то русским мальчонкой. В Европе к гомосексуальной любви вообще относятся вполне снисходительно.

— Откуда ты знаешь, может, среди снисходительных домочадцев покойного любовника нашелся гомофоб-параноик? — предположила Софья, давясь смехом, — И он объявил роду Хряпуновых вендетту, желая кровью смыть позор с родового имени!

— Любопытный мотивчик, — усмехнулся Данила, — Ладно, можешь не писать мемуаров, лучше переключайся на детективы. Ну, а если серьезно?

— Я думаю, — мозги у меня ворочались с трудом, Данькины возражения были вполне резонны, я уже и сам не мог понять: почему известие о нерядовых дедушкиных пристрастиях показалось мне полезной информацией? — я думаю, что твой дед, Соня, пытался отомстить тому, кто его покинул. В момент, когда они расстались, жизнь молодого человека — ему ведь тогда примерно тридцать три было — кончилась. Пришлось возвращаться в Советскую Россию…

— Стоп! — Сонечка подняла руку, останавливая мои рассуждения, — Выходит, дед вернулся не потому, что деньги кончились, а потому, что пережил любовную драму. И неважно — певичка его бросила или возлюбленный. Дед сам говорил, что это были тяжелые, мучительные годы, пустота в душе, и ему хотелось одного — умереть. И на родину он приехал умирать. Дедушка был уверен, что его расстреляют сразу по возвращении, да только кому он был нужен? Родня его приютила, спрятала, выходила. А через пару-тройку лет все зажило, хотя рубцы остались, литературно выражаясь. Он, бедняга, измены своему бывшему не простил, мечтал отомстить, но ничего такого не сделал, а продолжал жить как жилось.

— Ладно, приехали, — перебил нас Даня, — пошли домой, за ужином поговорим.

Скорее уж, это был завтрак, только очень ранний. Трапезовали дома у Софьи. Есть от усталости не хотелось, все мы как-то приуныли. Появилось ощущение, что ходим по кругу — ни одного реального подозреваемого, ни одного правдоподобного мотива, ни одного понятного намерения. Неужели каждый раз при расследовании сыщику только эти ощущения и достаются? Я безнадежно вздохнул и посмотрел на Данилу с Соней.

Эти двое сидели на разных концах дивана, каждый со своей чашкой, с таким видом, словно их пригласили играть в спектакле "Как важно быть серьезным". Что за умные мысли, должно быть, бродят в головах моих друзей! Спрошу-ка я их мнения, может, и у меня в мозгах рассветет?

— Ну, до чего додумались, орлы? — поинтересовался я, глядя на Софи с поджатыми губками и нахмуренного Даню.

— Я полагаю, что бисексуальность Сониного деда здесь ни при чем, — равнодушно ответил Данила, уставившись в свой кофе.

— А я думаю, что еще как при чем, — тут же парировала Соня, тоже без особых эмоций, но явно из соображений негативизма.

— Ребята, прекратите немедленно! — взорвался я, — Детский сад, штаны на лямках! Если вы не перестанете дуться, я выпорю обоих! Соне угрожает серьезная опасность, а то и смерть, и у всех должны быть ясные головы, чтобы обмозговать ситуацию, а вы себе, господа хорошие, без конца позволяете какие-то детские капризы!

* * *

И чего он орет? Можно подумать, я первый начал рассиживаться на диванах с выраженьем на лице! Если Оська думает, что общение с подругой дней его суровых, а уж тем более с ее теткой, голубкой дряхлой, — незабываемое наслаждение, то он ошибается. Езди теперь за этой бестолковой Соней по всей Москве и дожидайся в подворотне, пока ее кокнет неопознанный маньяк! До чего же у баб недалекий взгляд на вещи: уже получила по кумполу, а говорить может только про Франческо. "Кавальери то, Кавальери се, ах, у него замок, ах, у него проблемы!" Может, и Буддой по голове ее стукнул-то не кто иной, как замковладелец Франческо! А может, еще папашу на помощь позвал!

Все, стоп, надо приходить в себя. Почему вдруг я решил, что попытку покушения предпринял кто-то из итальянцев? Да, их предок мог быть тем самым иностранцем, кто оказывал — гм! — матпомощь безнравственному дедушке, и что с того? У охранника тоже имеются предки, а он может являться тайным гомофобом. Но мне этот Кавальери сам по себе несимпатичен, и кажется, неспроста. Конечно, нельзя исключать и субъективных причин — Соня мне симпатична, а ей прямо в душу запал плейбой Франческо. Но в пылкой страсти, которую Кавальери-младший изображает всеми силами, что-то нехорошее проглядывает — вполне отчетливо. Просто так ничего не бывает: обыски и покушения начались незадолго до приезда этой самой делегации и продолжаются после ее прибытия; Сонин шеф умер от инфаркта — или не от инфаркта, но скоропостижно, причем кто-то из итальянцев присутствовал в галерее, пока Дармобрудер вызывал Соню на работу в неурочный час — может, итальянец и потом не ушел; Софья подверглась личному досмотру, пока лежала без чувств в офисе мертвого шефа; а у Сониной тетки квартиру обыскали — очень тщательно, хоть ничего и не нашли. Все это более чем подозрительно и совершенно не тянет на совпадение. И уж тем более не похоже на месть маньяка-гомофоба — маньяки не производят многократных обысков, они просто убивают.

Если посмотреть на вещи здраво — вряд ли эти итальянцы захотели отомстить русскому бисексуалу за прелюбодеяние с их предком, скорее уж пытаются отыскать древний компромат, который дедуля хранил полвека с лишним. Сейчас самое главное — нарыть нужный им предмет и напрямую вручить семейству Кавальери: нате, берите! И оставьте в покое бедную русскую девушку. Если только бедная русская девушка согласиться, чтобы ее оставили в покое. Каким образом объяснить Сонечке, что прекрасный принц Франческо пользуется своим обаянием для добычи полезной информации, а, может, надеется выманить у глупенькой девчонки драгоценные бумаги в порядке обмена памятными подарками?

— Соня, — обратился я к надутой от важности дурехе, — а Кавальери тебя про дедушку не расспрашивал?

— Нет, — холодно-любезно, с недовольной миной, — И даже когда я сама завела разговор о предках, никакого интереса не проявлял. И можешь быть уверен — наследственной голубизной семейство Кавальери не страдает.

Ого! Это намек на далеко зашедшие отношения! Быстро…

Телефон заорал, точно спятивший кот — смачно, с подвыванием. Не звонок, а туманная сирена. Кто бы это мог быть? Софья подошла к тумбочке и картинным жестом сняла трубку:

— Слушаю! — высокий класс, прямо идеал секретарши, — Кто говорит?

Пока трубка бубнила, трещала, попискивала — даже нам с Оськой было слышно — Сонино лицо менялось, как на спецэффектах: рот растянулся до ушей, глаза распахнулись, между зубами показался острый, розовый, как у кошки, язык, а шевелюра явственно приподнялась. Понятно, хорошая новость. Небось, душка Франческо приглашает ее в свой замок горничной.

Несколько раз поддакнув и промычав что-то невнятное, гадкая профурсетка положила трубку и зажала рот рукой. В ее глазах плясали искры. Что чертов повеса мог ей сказать?

— М-мальчик-ки, — выдавила она, наконец, икая от смеха, — это Табуретка. Он просит забрать сумасшедших итальяшек, которые оккупировали комнатенку в его коммуналке для истинно южных страстей.

— Они что, трахаются на глазах соседей? — ляпнул от удивления Оська.

— Н-нет, — блеяла заходящаяся в конвульсиях Соня, — только бабушки…

— Чьей бабушки? — встрял я с репликой не умнее Осиной.

— Да не моей же! Табуреткиной бабушки!

— Ну пошли! — обреченно вздохнул я, и мы поплелись к двери.

В который раз мы ехали по ночному городу. Все вокруг сияло от реклам и вывесок, улицы ревели от полночного автопотока, воздух сгустился и дрожал от неистовой жажды жизни. Прямо Нью-Васюки какие-то, ей-Богу!

Из того, что Соня смогла более ли менее внятно нам рассказать, выходило, что дурак Табуреткин пытался охмурить иностранную красотку, но домой ее везти побоялся, дабы не провоцировать на скандал свою гражданскую жену — имя у нее какое-то нелепое, Кривокусова, что ли? И он, по методу всех женатиков, потащил девицу на квартиру к бабке, поскольку та летом в деревне кайфует, а ключи отдает внучку. Не иначе, чтоб не скучал. Надо же и ему расслабляться… с итальянками разными. Сутки эта динамистка Элеонора заливала пиджак доверчивого Табуреткина слезами, жалуясь на корявом русском на бесчувственного сожителя, после чего вдруг всхлипнула, кинулась к телефону, что-то проорала, и через четверть часа приехал пышущий жаром Чингьяле. Соседи, чистые души, его впустили. Первое, что узрел озверевший адвокат, была физиономия выглядывающего в коридор Табуретки. Безумец с боевым кличем кинулся к сопернику. Тот юркнул в комнату, но яростный джедай Микеле выбил дверь одним ударом ноги. И началось тако-ое… А тут некстати бабушка приехала, огурчиков привезла грунтовых, витаминчиков с куста, внуку подкрепиться. Приехала, входит, а в ее уютной комнатке — черт те что. Чем дело кончилось, нам предстояло узреть воочию. Хорошо, что ехать было недалеко, все устали до чертиков, и даже ждущая нас комическая сцена не могла развеять ощущение долгой-долгой, выматывающей усталости. Но вот остались позади яркие, гудящие от ночных лихачей улицы центра, потянулись безлюдные окраины — вот и приехали.

Дом Табуреткина был из тех, что бесполезно оснащать домофонами. Похоже, на такие здания охранные устройства надо ставить не снаружи, а внутри — чтобы спасти окружающих от обитателей этого жуткого муравейника. Тип, куривший на лестнице в майке добиблейского периода, осчастливил бы весь Институт археологии, принеся им свое белье. А вирусологи Пентагона заплатили бы любые деньги за его треники с пузырями на коленях и отвисшим задом. Права Кристя Орбакайте, ох, права: "Если бы знать, где мне счастье искать!" Спеть ему, что ли? Кажется, я сам нарываюсь. Ничего, сейчас все получу, и даже с добавкой. Неизвестно, правда, от кого — от Чингьяле этого, или от ловеласа-неудачника. А может, от обоих.

Табуреткин ждал нас на пороге. Под глазом у него сиял свеженький бланш, и вид у него был такой, точно он бился на кулачках с самим Сталлоне. Так, этому уже хватит. Он вне игры.

— Сьлава Богу, — просвистел несчастный зияющей между зубов дыркой, — Сёня, сяберите их, посялусьта! Это не люди, это сьвери! Вы посьмотрите, сьто они с бабуськой сьделали!

Хорошо, что его фамилия не Шишкин. Он бы еще долго не мог нормально представиться, все бы непристойность получалась. Господи, а "бабуське"-то за что попало на орехи? За соучастие? Впрочем, старушка оказалась в норме. Она сидела у соседки, причитая и охая над попорченным в итальянских разборках имуществом. Соседка — тетка с формами отощавшей после спячки медведицы — поила пострадавшую чаем и смотрела на нас с неприязнью. В унылом интерьере ее жилища, действительно, Соня выглядела неподходяще — словно райская птица, залетевшая по ошибке на городскую свалку. Мы не стали любоваться этим парадоксальным зрелищем и твердым шагом прошли в Табуреткину комнату.

Здесь нас ожидала сцена из "Брака по-итальянски". В роли Софи Лорен и Марчелло Мастрояни — Элеонора Брилла и Микеле Чингьяле соответственно. Только обстановка не такая романтическая. Пол был усыпан черепками каких-то фарфоровых слоников и котят, неопознанными деревянными обломками, драными кофтами и вспоротыми подушками. Казалось, что единственная уцелевшая в катаклизме вещь — ревматический диван с протертыми до дыр подлокотниками, да клетчатое покрывало на нем. А на покрывале, сплетясь в объятьях, мурлыкали Лео и ее свинтус. Брилла была очень ничего — пухленькая такая, белокурая, губастенькая. Из одежды на ней немного осталось — такая шелковая штучка цвета морской волны, вроде летнего платьица неприемлемой (для Табуреткиной бабули, естественно!) длины, да красный в зеленую полоску шерстяной носочек. Наверное, Табуреткин подарочек. Его собрат висел на люстре, глупо покачиваясь среди псевдохрустальных подвесочек. Ворвавшись в эту идиллию, мы не сразу сообразили, что даже не постучались. Соня принялась что-то мямлить по-итальянски, но Микеле на нас за бестактность зла не держал. Наоборот, он вскочил, загораживая животиком пленительное зрелище — синьорина Брилла в истоме и полосатом носочке — и радостно затараторил, не слушая оправданий. Соня переводила с пятого на десятое:

— Говорит, нашел свое счастье. Они женятся. Надо быть праведным, и они будут. Детишек родят — штук пятнадцать. Свадьба будет в лучшем виде. Мы — гости, а ты, рыжий, шафером будешь. Я тоже сгожусь на роль подружки невесты.

— А мне, значит, не обломится? — вырвалось у меня.

— Потерпи. Всем шампанского, будем пировать. Россия — хорошая страна, зря он ее ругал. Он не сердится на Табуреткина, когда тот придет, он его еще раз простит. Надо пригласить и Кавальери, пусть все веселятся. В общем, гуляй, братва!

— Сонь, скажи ты ему, что он уже погулял. Квартиру разгромил, соседей напугал. Пора бы ему и честь знать, загостился, — ну вот, будущий шафер прозаичен, как кастрюля. Дал бы мужику порадоваться — такую девку отхватил!

— Погоди, сейчас он закончит… — Сонька уже увлеклась перспективой выйти в свет в розовом платье до пят и в эксклюзивном веночке.

— Да ни фига он не закончит, он же адвокат! — рявкнул Иосиф так, что привел в чувство даже пребывавшую в отключке Элеонору.

Увести разрезвившегося итальянца удалось с трудом. Он лез ко всем обниматься, охал по поводу учиненного побоища, совал капусту всем подряд, и его совсем не хотели отпускать. Приперся муж соседки — Вася в незабываемых семейных трусах с разъяренными тиграми. Сам Васятка — мирный пьяноватый мужик — заметно взбодрился при виде мзды за нанесенный ущерб. Короче, был хэппи-энд по-итальянски.

В машине помолвленные безобразники продолжали сгорать от страсти, не обращая внимания на оказавшегося с ними на одном сиденье Оську, усиленно делавшего вид, что ничего не происходит. Соню, из этических соображений, я посадил рядом с собой. Того, что творилось сзади, невинным девушкам до брака видеть не положено, даже если они не безнадежно невинные. Словом, мы все вздохнули с облегчением, когда слипшийся от жара страстей "Твикс"-сладкая парочка был доставлен к отелю. Они убежали, даже не попрощавшись — но мы их извинили.

— Вот, Сёня, — не удержавшись, съехидничал я, — выйдешь за Кавальери, и все у тебя будет путем. Муж — кабан в брачном угаре, дети — вылитые поросята, все пятнадцать…

— Можно подумать, — отрезала она, — меня в России ждет лучшая участь. Муж — вылитый Васек, детишки в папу, свекруха вроде этой динозаврихи!

Нашу пикировку прервал Осин голос:

— Да хватит вам! Благое дело сделали, помирили влюбленных… Не впервой нам любовников мирить, где-то это уже было, а, Дань?

— Они сами помирились, — буркнула еще не остывшая Софья, — И нечего себе чужие заслуги приписывать!

— Сколько мы сил на них потратили, — проскрипел я, выезжая на Садовое, — И все без толку! Никакого кредита, сплошной дебет.

— Не скажи! — встрепенулась Соня, — Мне Микеле интересную фразу сказал…

— Это насчет подружки невесты, что ли? За живое задело? — ох, надо бы мне шутить поменьше. Если на сердитых воду возят, то на веселых — навоз грузят.

— Заткнись! — так, началось, Сонька разозлилась, — Я про дело говорю, мне клоунессой подрабатывать некогда! Чингьяле в эйфории ляпнул, что Кавальери надо развеяться, а то они совсем иссохли от какой-то "русской угрозы". Что за угроза, не объяснил, и вообще смутился — видать, сболтнул лишнее.

— Похоже, ты, Данилушка, провидец. Неспроста дружная семейка сюда притащилась, да еще адвоката прихватила, ох, неспроста! — подытожил Ося.

Поверили, наконец. Эх, сказануть бы им… "А я предупреждал!" Ладно, буду держать марку — сделаю нейтральный вид.

Софье с утра надо было идти на работу, прошлые ночи у нее тоже, как я понял, не сну были посвящены, так что мы завезли ее домой, взяли обещание никому без пароля не открывать, а сами пошли в круглосуточный магазин за кофе и какой-то закусью вроде китайской еды, которую Оська просто обожал. Пришли к Иосифу с твердым намерением еще поразмыслить, но свалились вповалку на диван и заснули как убитые. Проснулись мы в тот час, когда порядочные люди уже обедают, а порядочные жаворонки — так даже ужинают. С мадемуазель Хряпуновой любой режим летит к черту. Городской шум уже звучал в вечерней тональности, улицы заполнялись народом, по пустырю, раскинувшемуся неподалеку от Осиного дома, толпой гуляли собаки с хозяевами и мамы с детишками. Деревья и трава пахли опьяняюще. Все и вся наслаждалось уходящим теплом бабьего лета.

Одни мы как каторжные бились над загадкой: кому и что задолжала семейка Хряпуновых в течение бурного ХХ столетия. Надо было поторапливаться, преступник опережал нас на целый шаг, а то и на два — не успели мы додуматься насчет обыска престарелой генеалогини, как ее квартирку уже переворошили, а раз зашел разговор о причастности отцов и дедов Кавальери, жди беды. Если глупышку Соню нельзя ни силой, ни хитростью убедить в небескорыстии красавца-шатена по имени Франческо, будем действовать самостоятельно. Только вот на каком языке? Он — по-русски, а мы — по-итальянски ни бум-бум. Софью привлечь к разговору по душам с этим губителем женских сердец не удастся, значит, нужен независимый переводчик. Хотя стоп, почему обязательно независимый? Можно и официального толмача привлечь, а то он шастает туда-сюда без толку и проку — пущай свои лиры отрабатывает! Я подкинул идею Гершанку. Тот попыхтел-попыхтел, да и согласился. Осталось узнать, где проживают наши подопытные, произвести расстановку ловушек по маршруту следования и без промедления взять италийцев в оборот.

Это оказалось несложно: вся делегация, включая темпераментного Чингьяле и гулену Бриллу, проживала в одном отеле, в соседних номерах. Адрес еще не успел испариться из нашей памяти, и мы двинули прямо туда. К счастью, фейс-контроль нас ни в чем дурном не заподозрил, и мы беспрепятственно прошли в указанные номера. Адвокат оказался в наличии — в белье средь бела дня, к тому же не один и явно навеселе. Своего намерения осушить все шампанское в Москве он, похоже, не оставил. Чингьяле и нас приглашал присоединяться к "продолжению банкета", насколько можно было понять из жестов и междометий. Но мы покачали головами, помахали руками, спросили на языке глухонемых, где остановились Кавальери, и душка Микеле проводил нас до самой двери, радуя пробегавших горничных зрелищем фряжского гостя в халате и невыразимой красоты носках — сереньких, изысканных, не то, что Табуреткины презенты.

Кавальери сидели в комнате номера с таким видом, точно конца света ждали. Они обратили в нашу сторону лица, составлявшие разительный контраст с благодушной физиономией счастливого любовника-адвоката, покивали: "Бон джорно, бон джорно!" и позвали переводчика. Бедный малый прибежал как встрепанный, и мы без околичностей приступили к делу:

— Господа! — высокопарно начал Иосиф, — События последних дней указывают на то, что целью вашего визита является не совсем профессиональный, и даже совсем не профессиональный интерес…

После эффектного вступления последовала получасовая речь: изложение фактов, домыслов и догадок, ничем особо весомым не подкрепленных. Итальянцы слушали, не дрогнув ни единым мимическим мускулом. Переводчик аж вспотел от напряжения, едва поспевая за Оськиной скороговоркой. Он и пыхтел, и багровел, и лоб утирал, а Кавальери сидели в тех же позах, словно статуи Микеланджело, и ни словом нас не опровергли — впрочем, и не кивнули ни разу. Железная выдержка! Гвозди бы делать из этих людей! А еще говорят, что итальянцы — горячий народ. Гершанок пытался их напугать, растрогать, польстить, или разозлить хотя бы, упомянув о теоретической любовной связи дедушек-геев — и ни хрена! На контакт не пошли, как говорится.

Результатом усилий моего дипломатичного друга была вялая, обтекаемая фраза, сказанная Кавальери-старшим: вы, дескать, сеньоры, не по адресу обратились, образ нашего дедушки голубого оттенка не имел — ни при жизни, ни на фамильных портретах, нас интересуют только Подмундировы с Мокростуловыми, а никак не сомнительные ценности рода Хряпуновых. Аддио! И пошли мы, солнцем палимы, повторяя: суди его Бог. Полный, гм, фиаско. Похоже, не в лучшую минуту меня идея осенила. То ли зарвались мы с Иосифом, то ли итальяшек не интересуют посредники — они будут разговаривать непосредственно с владельцем бумажного сокровища, а посторонних привлекать им без надобности.

— Расследование зашло в тупик! — тупо пробормотал я, садясь в машину, — А, Ватсон?

— Сам ты Ватсон! — взъярился Оська, — Не, ну каковы чурбаны! Конкистадоры безлошадные! Не Соньку, так себя бы пожалели, на них уже один матерый чугунный человечище рухнул! Чего они дожидаются? Чтоб им на тупые бошки Спасская башня е…

— Тихо-тихо, не шуми! — до чего у меня, однако, напарник непоседливый! — Может, они и правда ни при чем?

— Да как же ни причем? — оглушал меня Иосиф, — По всем признакам — очень даже при чем!

— По каким-таким признакам?

— По тем самым! Ну, представь нормальное поведение невинного человека, которому двухметровым изваянием в лоб засветили? К тому же объект его ухаживаний тоже чуть не скопытился — ее возле свежего трупа Буддой отоварили! Нормальный мужик стал бы подробности выяснять, матюкнулся от полноты чувств, что ли, опровергать бы начал гнусные домыслы на свой счет. Не то, что эти… Толмач — и тот живее реагировал!

А ведь мой рыжий друг прав! Реакция странная… Если бы ко мне пришли и заявили: ты тут сидишь в модном интерьере, а над тобой вместо люстры — Дамоклов меч. Сам папа римский в такой ситуации бы занервничал. Рыльце-то у Кавальери — в пушку! А то ишь — ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу!

Глава 7. "О жизнь, ты только с виду не жестока!"

Вечером я и представить не могла, что когда-нибудь у меня получиться, наконец, выспаться, придти в себя, накопить сил для общественно-полезной деятельности и выйти на работу. Думаю, что моя самоотверженность достигла своего апогея, если уж я решилась снова идти в эту чертову галерею, невзирая на: опасность быть усыпленной бодрящими напитками, заваленной произведениями монументального жанра, ушибленной сакральными предметами, а также на возможность не мудрствуя лукаво взять законные отгулы и долго-долго манкировать своими обязанностями в момент смены руководства. Дармобрудер умер — да здравствует Дармобрудер! Кого-то день грядущий нам готовит на должность и.о. директора? Но, к сожалению, меня эта тема еще интересовала — увольняться я пока не собиралась — и поэтому, проснувшись уже днем, не стала звонить и отпрашиваться, а собралась и поехала, как цыпочка, в треклятую "Кому-АРТ", пусть и с трехчасовым опозданием. Ощущение — мерзейшее, особенно если учесть, что всю ночь меня преследовал сон, в котором сотрудники галереи приходили и по очереди стреляли в меня, сыпали в мой кофе цианид, кидались в мой кабинет гранатами и плевались косточками. Измученная кошмаром, сразу после пробуждения я решила выяснить: кто он, тайный недоброжелатель, тихой сапой вползший в мою жизнь и даже в сновидения?

Процесс назначения и.о. шел полным ходом, администрация бегала по кругу — взмыленная, обезумевшая, а хуже всех приходилось Верочке: телефон звонил беспрерывно, факс выплевывал бумажку за бумажкой, на монитор было страшно смотреть — и вообще казалось, что здесь не тихая заштатная галерейка, а товарно-сырьевая биржа времен "черного вторника". К моему приезду бедная девочка была уже на пределе. Я зашла в приемную, сделала умное лицо и потребовала принести в мой кабинет всю документацию по итальянским контактам, после чего наклонилась к Вере, замершей от подобной наглости, и хитренько ей подмигнула. До несчастной сиротки дошло, что в моем закутке она хоть на часок избавится от бестолковых звонков, идиотских вопросов, несуразных требований сию минуту отыскать жар-птицу, молодильные яблоки, царевну-лебедь и прочие мелочи, якобы хранящиеся у нас, в "Коме". Через пять минут Верочка пулей влетела ко мне, плюхнулась на дешевое продавленное кресло для посетителей, положила на стол длинные тоненькие ножки и от души закурила.

— Ой! Ну ты, мать, меня прям спасла! Я уже подумывала увольняться к…

— Ребенок, ребенок! — остановила я излияния доведенной до крайности пишбарышни, — Неизвестно, кого в директора поставят, может, нам всем при новом начальстве жить будет легче, жить будет веселей. А ты — увольняться!

— Ага! Счас! А Ноевну в и.о. не хочешь? — вскинулась Верочка, выдавая последний прогноз по части кандидата на руководящий пост.

— Я ее никак не хочу, — обрушившись с небес на землю, угрюмо буркнула я, — По-моему, эту Эму хотеть — фантазия чересчур пикантная даже для Красной туфельки. У меня для таких наслаждений желудок слабоват. Тем более, что последнюю неделю в моей жизни наблюдается явная передозировка острых ощущений!

— Да-а уж… — протянула Верочка, внимательно разглядывая что-то за окном.

Я тоже глянула — что там привлекло ее внимание? Вон, у девчонки аж нос заострился от напряжения: вся ушла в разглядывание. А вдруг в окне напротив — дуло гаубицы? Нет, вроде пусто. Надо бы сворачивать беспредметную трепотню и поговорить о деле.

По дороге в галерею я тщательно продумала свой собственный план действий. У Даньки с Иосифом, похоже, запал прошел, дай Бог, чтобы они не повернули мне тылы: решай, мол, сама свои проблемы! Конечно, у ребят и своя жизнь есть — аспирантура там, защита, публикации всякие с чтениями-конференциями… Не могут же они за мной бегать круглосуточно, вывалив языки и втягивая ноздрями воздух! Следовательно, пора и самой подключаться к расследованию. А то это "хождение по мукам" закончится моей мученической кончиной. Мне, как деве ученой, пойдет колесо, меч и пяток звездочек вокруг головы. Будем со святой Екатериной дуэтом выступать, словно парные танцорки в небесном кабаре. Прости, Господи, какая ахинея в башку лезет! Все-таки страшно мне, очень страшно.

В общем, начну поиск душегуба с сослуживцев: будем проверять всех, кто слыхал Дармобрудеровские вопли по поводу моего немедленного приезда. Во-первых, на подозрении, конечно, секретарша, но Веры точно в галерее не было, когда я добралась до "Комы". Ее я уже исподтишка проверила — так, на всякий случай. Наутро после смерти босса, болтая по телефону о том, о сем, извергая ахи-охи по поводу "ужасного и трагического события", Верочка обругала и себя, и охранника Игорька — подозреваемого номер два: ничего бы, дескать, не случилось, не отпросись они оба в роковой день на полчасика пораньше — билеты у них, видишь ли, на концерт завелись. Ребятки и пошли на концерт, начало коему было в семь вечера. Встретили там еще троицу из наших — билеты-то распространитель прямо в галерею привез. Даже если оба — Игорь и Верка — оказались людьми нехорошими, редисками, алиби у них все равно непробиваемое.

Весь вечер протусовались впятером, пили пиво, прыгали с зажженными зажигалками в грохочущей тьме, где вздохнуть полной грудью — задача не из легких. После сомнительного удовольствия попотеть в о-очень большом коллективе все пятеро посетили пару пивнушек и одну — по требованию дам — стильную кафешку. Затем, чуть ли не в третьем часу ночи, Игорек, обладатель старенькой "Ауди", развез счастливых собутыльников по домам. Пока я залечивала боевые раны, еще несколько участников памятного вечера звонили мне домой: начинали с извинений, а заканчивали восторженными воспоминаниями о том, как пятеро сотрудников — самых молодых, мускулистых и политически грамотных — глупо скакали бандерлогами, в то время как их шеф откинул полусапожки, а хранительница чуть со страху не преставилась. И как бы один (одна) из них ухитрился (-лась) вернуться в "Кому", тюкнуть меня по балде, обыскать, потом снова поехать на концерт, войти по второму разу в зал, протиснуться на старое место и вновь орать и прыгать как ни в чем не бывало? Нет, этот вариант отпадает.

Значит, все пятеро чисты аки голуби, и следовательно, ребятишек можно использовать в деле — в качестве кладези полезной информации, например. Верочка точно знает все и обо всех — ей и карты в руки. Итак, тонкий поворот в интересующую нас тематику:

— Ох, и трещит же у меня башка по шефу покойному!

— Все еще болит? — Верино лицо исказила жалостливая гримаска, — Ты к врачу ходила? А если сотрясение?

— Какое сотрясение? Брось! — отмахнулась я от несвоевременной заботы о моем здоровье, — Само пройдет.

— Не скажи, — Верочка важно покачала головой и выпятила нижнюю губку в знак недоверия, — Знаешь, получить такой удар по голове, тяжелым металлическим предметом, упасть и два часа в обмороке валяться… В том Будде-то, небось — кило два будет? Последствия могут быть очень опасные!

— Слушай, не нагнетай! — притормозила я вошедшую в медицинский раж девицу, — У меня к тебе по работе вопросы накопились. Ты готова, или сперва кофейку попьем?

— Ну… давай кофейку! — как-то не то разочарованно, не то неуверенно протянула Вера, с опаской покосилась на банку, вынутую из тумбочки, и вдруг сорвалась с места, — Лучше я за "Мокконой" схожу, а заодно сливки прихвачу, — и удалилась к своим перегретым факсам-пентиумам бодрой походкой.

Хм! Сбежала. Испугалась чего-то. Если не вернется через четверть часа, считай, первый допрос я провалила. Отсутствие результата тоже есть результат. Остается сообразить — какой. В эту неутешительную минуту в дверь постучали, вернее, поскреблись, совсем как мой Прудон, нашкодивши:

— Сонечка, к вам можно?

Эму! "Заговори о дьяволе — появятся рога!" Ей-то чего от меня потребовалось с утра пораньше? Хотя какое сейчас утро…

— Конечно, Эмма Ноевна, заходите-заходите, — сладость пополам с ядом.

— Ой! Тут без вас все время проблемы, проблемы! — заквохтала Жрушко, устраиваясь в креслице, — Вы себя нормально чувствуете?

Что-то она подозрительно заботлива. Не иначе, владельцы галереи директорское место другому прочат, вот Ноевна и подлизывается — а вдруг пригодится?

— Нормально… почти.

— Мы когда узнали, что вы первая нашли… ну, тело, — при мысли о безжизненной тушке любимого директора страусиха аж прослезилась, достала застиранный кружевной платочек, горестно отерла заплывшие глазки и трубно высморкалась, — Мы понимаем — тако-ое потрясение! Шок! Обморок! Ударились головой! Надо бы вам врачу показаться!

— Да не обморок, а… — на середине фразы слова застряли у меня в горле.

Ну-ка, ну-ка, вот этот момент поподробнее:

— Упала я, действительно, неудачно, — проницательный взгляд в сторону Жрушко — давай, мол, поддержи инициативу!

— Да, да, да, — закивала Эмма с таким пылом — вот-вот голова оторвется, — Углы у столика такие острые, и ножки с загогулинами — как вы насмерть не убились?

Не дождетесь! Но мысль о столике — интересная. Разовьем-ка ее чуть-чуть:

— Здесь мне, конечно, повезло! Хорошо хоть столешницу не разбила. Эти стеклянные детали такие опасные!

— Я и говорю, — взахлеб подхватила Жрушко, — не стоит подобную мебель вообще покупать! Она только на вид хороша. И столько стоит! В кабинете и места для нее нет — кто ни пройдет, обязательно стукнется. А тетя Катя прямо вся в синяках ходила из-за этого столика! И когда на следующий день его отмывала, говорила: пятна крови везде — и на ножках, и на полу!

— А милиция еще приходила? — с невинным видом поинтересовалась я.

— Нет, вроде, — растерянно покачала головой Эму, — Ведь Дармобрудер от инфаркта умер, им и незачем было у нас околачиваться… Утром позвонили, сказали, что с шефом несчастье, а вы голову повредили при падении.

— Значит, — задумчиво произнесла я, выбирая карандаш поувесистее и примериваясь вцепиться в него зубами, — Значит, тетя Катя рассказала про испачканную моей кровушкой мебель, и все решили…

— А что? — только тут я поняла, что Жрушко сидит рядом, целиком обратившись в слух, — Разве вы не в обморок упали?

— Ой, я вообще плохо помню этот момент! Наверное, в обморок, а как же иначе? Голова у меня и сейчас побаливает… — пришлось поспешно оборвать все расспросы и под благовидным предлогом внезапной мигрени выпроводить сопящую от любопытства Эму из кабинета.

Странные, однако, расхождения между официальной тети-Катиной версией и Верочкиной осведомленностью. Я про Будду не говорила никому, кроме Данилы и Гершанка — и только эта сладкая парочка в курсе, что бедную Соню специально лупили по темечку, чтобы вырубить и обыскать. Милиция склонялась к мнению, что моя многострадальная головушка приземлилась аккурат на основоположника буддизма. Его упаковали и увезли. Уборщица и не вспомнила про глупого истукана, потому и распространила по галерее гипотезу насчет столика-убийцы. Итак, в пределах ойкумены, как в Древней Греции, должно было царить единогласие: Соня лишилась чувств-с, а заодно и жизни чуть не лишилась — ввиду неудачно подобранной мебели. Но если так, то Верочка…

Додумать мне не удалось. В кабинет без стука, покашливаний, "бон джорно" и прочих цирлих-манирлих вошел Франческо Кавальери — вошел и встал, опершись руками о стол, нависая надо мной тренированным торсом, поигрывая желваками на аттических скулах. Как-то сразу стало неуютно…

— Почему вы прислали к нам посредников? — голос и глаза у моего немаленького принца были ледяные.

— Посредников? — то ли все вокруг с ума посходили, то ли день такой… неблагоприятный, — Синьор Кавальери, о каких посредниках идет речь? Я до сих пор вела переговоры лично, если не сказать — чересчур лично!

— Да вы ни слова не сказали о деле! Вы кокетничали, изображали влюбленность, мололи чепуху насчет Возрождения и дворянских предков, сводили моего адвоката с его любовницей, убивали своего шефа — где вам при такой занятости подумать о нас!

— Франческо… — надо говорить мягко, но убедительно, психиатры говорят, при обострениях помогает, — вы что, считаете, что я мало уделяла внимания интересам галереи? Но я могу дать любую информацию, и мы можем оформить документы хоть сейчас…

— Довольно дипломатии! Тем более — вранья! — слова Кавальери звучали, словно удары гонга, причем по моей голове, — Какая, свинячья Мадонна, галерея, какие документы? Говорите, чего вы еще хотите от нашей семьи? Последние десять лет мы исправно переводили на счет назначенную сумму, чего бы это ни стоило. И вот ваши подручные ее увеличивают — вдвое! Притом, что прекрасно понимают — фирма Кавальери не может себе позволить таких выплат. Теперь вы давите на отца со всех сторон, и главная цель ваших усилий — уложить его в гроб! Устраиваете фальшивые покушения, пишете мерзкие письма, присылаете разных клоунов! Зачем ломать комедию, когда можно поговорить открыто? Вы что, боитесь меня? Если я не убил тебя, жадная шлюха, до сегодняшнего дня…

— ХВАТИ-ИТ!!! — заорала я, подлетая под потолок.

На продолжение этого вопля у меня не хватило голоса. Я его сорвала. Комизм ситуации довершили озабоченно-восторженные лица сотрудников, непривлекательным букетиком лезущие в дверь. Казалось, что к нам пытается протиснуться двенадцатиголовое чудо-юдо заморское, только маленькое еще или болевшее долго.

— А ну все вон! — просипела я и запустила в дверь самым большим предметом на моем столе — уродливым пресс-папье в виде скалы из змеевика с кошмарным позолоченным пастушком на пятнистой вершине — покойничек самолично выбирал.

Брызнули зеленые осколки, чудо-юдо исчезло. Я подошла к Франческо, уперлась в его окаменевшие рельефные плечи и швырнула разбушевавшегося плейбоя в кресло. Потом, мерно покачивая пальцем перед носом онемевшего от изумления Кавальери, проорала театральным шепотом:

— Теперь слушай сюда, придурок! Я ни-ког-да не шантажировала твою родню — ни подметными письмами, ни анонимными звонками, ни ночными серенадами. Мне плевать на твой семейный бизнес, на какие-то там выплаты, да и на все дерьмовое Возрождение в целом. А Микеланджело ваш, ваятель пролетарских задниц, мне всегда был глубоко противен! И последнее: можешь хоть сию минуту брать под мышку своего недужного папашу и увозить на Канары — пусть поправляет здоровье. А я останусь здесь и буду ждать, пока меня прикончат во время очередной инсценировки! Потому что я не виновата в твоих проблемах!!! ПОНЯЛ?!!

— Так это не ты? Ты не хранитель? — со стоном выдавил из себя Франческо и закрыл лицо руками, покачиваясь и причитая, словно старуха на похоронах, — Мадонна моя, Мадонна… Что нам теперь делать, что делать…

Глядя на невыразимое горе, переполняющее последнего из Кавальери из-за того, что я не хранитель (хотя я — хранитель! и со стажем!), совершенно запутавшаяся Соня преисполнилась сочувствия. И собралась было расспрашивать, что за несчастья постигли его семью в прошлом десятилетии и почему их причиной семейство сочло меня, тогда еще совсем сопливую жительницу другой части света — вопросы набегали друг на друга, словно прибой.

И пока деликатная Софочка собиралась с мыслями, разбегавшимися, будто тараканы из горячей плиты, непонятый ею Франческо вскочил и метнулся прочь из комнаты. Я бросилась следом, но замерла в дверном проеме: в зале Кавальери-младшего поджидал полуживой папочка и переводчик, бережно державший дяденьку под белы ручки. Франческо подбежал к отцу и что-то быстро начал говорить, размахивая руками. Алессандро Кавальери медленно обратил ко мне землисто-серое лицо, потом вдруг пошатнулся и закрыл глаза. По всему видать — сомлел. Тут уж переводчик и любимый сын подхватили болящего с двух сторон и повели на воздух. А я так и осталась стоять с раскрытым ртом и с "мильоном терзаний" в груди.

Понимаю: надо было догнать их, потребовать объяснений, вытрясти ответы любой ценой — но что поделать, не смогла я, не смогла. Как лошадь из анекдота. Но я, кажется, поняла, кто приперся к Кавальери от моего имени. Ох, и задам же я стервецам!

* * *

Я предавался своему любимому занятию — бессмысленно скакал по телеканалам, раздумывая о вещах, не имеющих никакого отношения к возникавшим на экране картинкам — когда в дверь сначала позвонили, потом забарабанили, причем руками и ногами одновременно. В животе у меня сразу же нехорошо похолодело — Соня! Что-то случилось с Соней! Но на пороге стояла именно она — живая, невредимая и взбешенная. Шевелюра у Соньки стояла дыбом, точно иглы дикобраза, глаза горели недобрым янтарным огнем. Все, что я успел сделать, обескураженный выражением ее лица — это отойти на два шага назад, иначе ворвавшаяся кометой в прихожую Софья уронила бы меня прямо на пол.

— Ты, поганец! — прохрипела она, потрясая кулаками у меня перед лицом, — Как ты смел!

Надо же! У нее сел голос! Мне же лучше — не выношу женского и детского крика.

— Все ясно, — с философским спокойствием Оська-недобиток кивнул Соне, разъяренной, словно тигрица, — С Кавальери пообщалась?

— Что вы им наплели?! — она огляделась вокруг с таким выражением, точно искала, кого бы ей проглотить на десерт после растерзания меня, "поганца", — И где этот мерзкий тип — твой сообщник?

— Домой поехал, друзей навестить, с родными попрощаться, переодеться в чистое. Жизнь дается один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно… — и я возвел очи горе, фарисейски сложив руки на груди.

Поглядев на мою позу — вылитый Кторов в "Празднике святого Йоргена" — Соня крепилась-крепилась, да и прыснула мелким девчачьим смешком. Хихикая, она прошла в комнату и плюхнулась на диван. А я устроился рядом, на банкетке.

— Ну что, кофе будешь?

— Давай, — улыбнулась Софья, — Вот не поверишь: шла сюда и думала: убью обоих одним ударом — а сейчас даже рассердиться как следует не могу. Эх вы, два брата-акробата!

— Это потому, что ты понимаешь: мы все содеяли не со зла, — назидательно ответил я, принося подруге чашку и вазочку с печеньем.

— Не корысти ради, но токмо волею пославшей мя! — прошипела Соня и закашлялась, но голос не спешил вернуться, — Так что вы им сказали? Или это тайна, покрытая мраком?

— Мы… Ну, по порядку. Во-первых, рассказали про смерть Дармобрудера, которая едва не стала твоим последним впечатлением в этой жизни. Во-вторых, про обыски, которые треплют нервы тебе и твоим родным. Намекнул на фамильные тайны, в которых ты не сильна, во всяком случае не настолько, чтобы принимать за них безвременную погибель. Очень напирал на печальный образ беззащитной сиротки, предлагал обсудить наши общие дела по-хорошему — хоть с нами, хоть с тобой. Вот и все, собственно.

— Ну? И что они? — Сонино лицо приобрело такое уморительное выражение, что я невольно скорчил гримасу, передразнивая ее поднятые брови и по-детски полуоткрытый рот, получил по голове диванной подушкой, отшвырнул ее в угол и пожал плечами с деланным равнодушием:

— А ничего! Сказали примерно так: мы, синьоры, тут вообще ни при чем — не состояли, не участвовали, не привлекались, здесь находимся по делам. Словом, вели себя престранно.

— Почему?

— Да ведь они никак — слышишь, никак! — на контакт не шли. Не отрицали, не возмущались, не разозлились — и в том числе на мои бесстыдные намеки по поводу пылавших страстью дедушек. Это разве нормально?

— Ну, они же европейцы, люди цивилизованные… — Соня была в полной растерянности.

— Да, но все-таки люди — не марсиане же! А эти два оплота мировой культуры сидели с печальными рожами — духи скорби над телом героя — и ни взгляда в нашу сторону!

Поднявшись со своего места, Соня принялась мерить шагами комнату, бросая отрывистые нервные фразы:

— Значит, неспроста они здесь. Десять лет платить — кому хочешь надоест. А те еще бакшиш удвоили — шутка ли! Секс между дедулями, конечно, не повод. Замок, замок — вот где собака зарыта!

— Сонь, ты чего?

Я оторопел: ожидал, конечно, эффекта от своего рассказа, но не настолько мощного:

— Спятила? Кому платить-то? Что за собака?

— Баскервилей собака! — безумная синьорина обернулась и почти беззвучно прошелестела, — Слушай, я, кажется, дошла!

— Оно и видно, — цинично заметил я, — А поподробнее нельзя?

— Знаешь, я сперва, пожалуй, сама разберусь, а потом и вам с Данькой расскажу. А то сейчас ничего у меня не стыкуется…

И Соня ушла — ушла, оставив лучшего друга умирать от любопытства! Какое бессердечие!

* * *

Придя домой, я покормила обжору-питомца, соорудила и съела некое подобие обедо-ужина и рассеянно принялась вытряхивать из сумки захваченные с работы деловые бумаги. И вдруг, шаря в потертых кожаных недрах, замерла на мгновение, шепотом выругала свою забывчивость, дернула собачку молнии и достала старинный дневник в дряхлом переплете. Тот самый, предназначенный тетушке на растерзание. Везти его тетке было уже поздно, да и небезопасно — может, меня засада ждет, где-нибудь в подъезде, у лифта? Или — чем черт не шутит? — именно в этой пожелтевшей книжечке содержится разгадка жуткой охоты на людей, которая второй месяц не дает бедной мадмуазель Хряпуновой ни спать, ни работать, ни любить по-человечески — все урывками, с оглядкой, с отравляющими душу подозрениями? Надо сделать над собой усилие, преодолеть чувство неловкости и прочесть — от корки до корки. И лучше сейчас, не откладывая. Я вздохнула и с безнадежным лицом достала из стола лупу — верную спутницу искусствоведа. Ну-с, приступим!

Оказалось, что в руках у меня не совсем дневник, а вернее, совсем не дневник. Это было что-то наподобие исповедальной повести, такого открытого письма к любопытному потомку. Минимум действия, зато философских рассуждений — хоть пруд пруди. И все равно было как-то неудобно. Не понимаю я пристрастий тети Жо! А может быть, в семейных архивах любовных романов, написанных от первого лица, не попадается — и бедная генеалогиня не подозревает, что ее ждет?

"Мы входим в любовь, как в воду — не зная наверняка, что ждет нас под серебристым зеркалом, отражающим безмятежные небеса. Тот, кто прежде станет думать о темных глубинах, каменистом дне, вязкой вонючей тине и голодных тварях в вечной мгле — тот погиб (или спасен?). На любовь у него не хватит мужества. Но, впрочем, кому суждено быть повешенным — тот не утонет. Те, кого манит все опасное и неизведанное, не признают безмятежной страсти, но и для них мой путь показался бы восхождением на Голгофу. Я не выбирал свою судьбу — она выбрала меня. Любовь безоглядная, самоотверженная — страшная кара, кара вдвойне оттого, что ожидаешь ее, словно высшей награды. Любовь заманивает нас, будто птиц в силок, и каждый сам выбирает приманку. Со мной было то же… Совершенство, пусть мимолетное, влекло меня всегда. Когда-то в России, разглядывая художественные альбомы, я не подозревал, как огромен и ярок образ, созданный старым мастером. Он запечатлевается на внутренней стороне века, подобно фотографической карточке, и предстает перед мысленным взором, стоит лишь закрыть глаза. Меня измучил Микеланджело — сивиллы с тяжелой статью кобыл, небрежно-томные юноши, навеки застывшие в изящной неестественности преследовали меня неотступно. И терзала мысль: мир вокруг рушится, а они будут восседать и возлежать все с той же грацией и мощью, сотни и сотни лет. Поистине, ars longa, vita brevis! Душа моя таяла льдинкой под горячим южным солнцем — недолго дойти и до чахотки. Одно спасение было — уехать. Так я оказался в провинции, в Маремме, "вдали от шума городского", в приволье, напомнившем мне родные поля.

Здешние траттории с их аттической ленью — для меня просто дар Божий. Я проводил в них целые дни, бездействуя вместе со здешними любителями сиесты, весь предавшись блаженству "покоя и воли". И вот оно, мое наказание (или расплата) за краткое счастье, которого я, по легкомыслию своему, не замечал вовсе. Я увидел его и был поражен капризной и изысканной линией рта на надменном лице — совершенство, неподражаемое даже здесь, в стране запечатленного совершенства. Зачарованный, я долго-долго смотрел, как прекрасно очерченные губы кривила улыбка, как сжимали они серебряный мундштук трубки, а резная голова Мефистофеля подмигивала мне и высовывала по-змеиному раздвоенный язык…" — "Понятно, красавец курил трубку в виде головы черта!" — догадалась я и поежилась от смущения. В жизни не страдала вуайеризмом — а жаль!

"Я никогда не решился бы подойти и представиться — он первый обратился ко мне. В тот миг сама мысль о том, что ловушка захлопнулась, и никогда больше я не буду свободен, не пришла мне в голову. Если бы Робинзон Крузо пребывал в том же неведении относительно своего заточения, ему не был бы в тягость остров, окруженный непреодолимым океаном. Счастье — плод неведения, как ни горько признаваться в этом, прозрев и потеряв последнюю надежду. Воспоминания не приносят утешения: то, что было блаженством, становится мукой, нежность оборачивается злобой, вера сменяется подозрениями. Но добровольный слепец видит лишь то, что хочет: эти рысьи глаза — глаза зверя на благородном лице древнего римлянина — почему-то казались мне искренними, добрыми и сочувственными. Я доверился Винченцо с первого взгляда, брошенного им в мою сторону. Я принял приглашение — и на следующей день обедал с прекрасным незнакомцем в его замке. У Винченцо великолепный дом: от тяжелых драпри, старинных гобеленов, потемневших фамильных портретов исходит любовь и тепло. Очарование "Высоких башен" подействовало на меня так же неотвратимо, как и обаяние самого Винченцо Кавальери…" — "Yes-s!" — гаркнула я в восторге от того, что наши с парнями догадки оказались верны. Итак, все-таки с вашим предком сожительствовал мой дедуля, господа Кавальери. И творилось это безобразие в "Дорри альти", а не где-нибудь в Серенгети! Ну, берегитесь, врали несчастные! Так, а что там дальше-то было, после совместной трапезы и экскурсий по родовому гнезду?

"Все произошедшее со мной потом — не только беда моя, но и вина. Наша связь оказалась возможна лишь из-за моей юношеской влюбленности в эту древнюю страну с ее богами и героями. Я ведь думал о них, как о живых людях из плоти и крови, и каждый миг был готов встретиться с самим Дионисом в окружении менад и сатиров. Что ж, я его и встретил. Откуда можно знать об опасном неистовстве, исходящем от языческих богов, что оно заражает и губит выродившееся племя христиан? И только в одно я верил всем своим существом — передо мной живой античный бог! Винченцо был поистине прекрасен: можно было часами смотреть на чудно вылепленную кисть его руки, лежащую на столе. Когда утром он подходил к раскрытому окну и замирал обнаженный, залитый ярким солнцем, очерченный сияющим ореолом — от этой картины перехватывало дыхание. Лишь многие годы спустя я понял: олимпийцы не знают закона, они живут по собственным прихотям — когда был создан их мир, еще не существовало заповедей и запретов. Оттого у Юпитера столько непокорных домочадцев — иначе семя разрушения, которое он нес в себе, разметало бы вселенную в клочья…" Похоже, предок Кавальери был ужасно инфантильным малым и к тому же большим эгоистом.

"Мы много путешествовали, он показал мне мир, которого я не видел и не запомнил — все потопила страсть, огромная, словно море. Какие-то блеклые, лишенные красок картинки, словно тени синематографа, возникают в моей памяти сегодня. Но я не забыл ту огромную жажду, которую источал мой Дионис — буквально каждая пора его смуглой, напоенной южным жаром кожи дышала неистовой радостью жизни. Для Винченцо не существовало ни принятых правил, ни долгосрочных намерений, ни сознательных стремлений — он признавал только собственные капризы. У него была душа ребенка, которая требует то игрушечную лошадку, то луну с неба, не ведая разницы между малым и великим. Он и мне передал это свойство, это первобытное невежество. Наверное, таков был человек до грехопадения. Разве нельзя творить зло, не понимая сути зла? И если бы Адаму понравилось, как сверкают в утренних лучах многоцветные бабочки, разве не стал бы он ловить эти хрупкие созданья и обрывать им крылья, чтобы пустить по ветру? Жалость и наслаждение — вечные противники, и вместе им не ужиться. Сейчас я знаю: долгим счастьем с Кавальери я обязан тому, что дарил ему желанное наслаждение. Винченцо было уютно рядом со мной, ему нравилось купаться в моей любви, отдыхать от утомительных оргий в моей нежности, будто в прохладной ванне…" Оргии? Он что, царицей Клеопатрой себя воображал, этот анфан террибль?

"Я спрашиваю себя: как мог я прощать все? Исповедовать его грехи и отпускать их безо всякой епитимьи? Не возмущаться, не делать сцен, не пытаться сохранить остатки самоуважения? Куда исчезли в те годы моя чистота, мое бескорыстие, моя независимость? Да и были ли они у меня, не лгу ли, воображая, каким я был до встречи с Винченцо? Увы, ответы на рвущие мне душу вопросы и сегодня невозможно найти. Я был, словно живые весы — на одной чаше нравственный запрет, на другой — опьяняющее меня безумие. Ради того, чтобы сохранить хотя бы видимость любовной связи, я падал с этой чашей безумия все ниже, в пропасть. Винченцо подолгу рассказывал о своих любовниках — бесцветных английских лордах, грубых испанских моряках, манерных французских художниках, чернооких арабских шейхах — и наблюдал за мной, за моей болью. Он смеялся, говоря, что однажды я взорвусь, будто бомба. А я, напротив, чувствовал, что в моей душе растет и растет холодная глыба, ее острые грани ледяными ножами резали мой мозг. Однажды в Париже он привел в нашу квартиру женщину — он, презиравший Евино племя, привел голодную уличную девку с острыми ключицами, стриженную под мальчика и тощую, как собачонка. Она торопливо глотала изысканные блюда, доставленные из лучшего ресторана, вино пила так жадно, что оно струйками бежало по ее остроносому замурзанному личику в ложбинку между едва заметных грудей. Винченцо наблюдал за ней со снисходительным презрением, потом заставил принять ванну, сам причесал ее, надушил и уложил в постель — между нами обоими. Мне бы понять в ту минуту, что происходящее — больше, чем обычное мучительство — это грядущее проступает сквозь настоящее, будущее подает мне предостерегающий знак. Понять — и уйти. Но нет, я лежал и терпел отвратительную возню рядом с собой, бешеное пыхтенье и задавленное попискивание — точно кот играет с мышью, прежде чем задушить…" Ф-фу, ну и нравы были у этого Винченцо! Похоже, желание отомстить своему палачу копилось у деда годами — уж очень изощренно доставал его любовничек.

"Возможно, причина моей терпеливости — в том, что Винченцо был артистом. Ему не хватало собственной натуры, чтобы объять все радости мира. Неуемная фантазия поставляла пищу для бездонной жадности его желаний. И ни воображение Винченцо, ни чудовищный его аппетит не могли ни превозмочь, ни покориться. Кавальери постоянно выдумывал все новые роли и маски для себя и для меня. Для некоторых персонажей и сцен он сам рисовал костюмы, обставлял комнаты, даже использовал грим. Я помню его неистовым Роландом, Оскаром Уайльдом, Натом Пинкертоном, Гаруном аль-Рашидом… Войдя в образ, он менялся весь, даже тембр голоса становился другим. Это постоянство изменчивости притягивало к нему людей, как притягивает морской пейзаж. Винченцо был не похож ни на кого — и даже не похож на себя. Скука в его обществе была вещью немыслимой, и если бы Кавальери не утомляло всеобщее обожание, мы с ним ни на минуту не оставались бы одни. Временами Винченцо охватывал настоящий азарт завоевателя сердец, он жаждал нравиться всем, точно золотой червонец. Потом это проходило, и он капризничал по неделям, не желая никого принимать и даже отказываясь совершать прогулки. Дни подобного уединения вдвоем были самыми счастливыми в моей жизни…" Оказывается, не было у меня никакого дедушки. У меня было две бабушки. Совершенно женское восприятие мира. Живи дед на полвека позже, из него бы вышел транссексуал. Ну, как минимум трансвестит.

"Он все чаще стал заговаривать о продолжении рода. Буйство прихотей уравновешивалось в нем незыблемостью предрассудков. Род Кавальери, с его пятисотлетней историей (думаю, большей частью вымышленной) — вот что он действительно ставил превыше всего. Видимо, понимая, что посвятить фамильной чести всего себя он не сможет, совсем еще ребенком Винченцо решил: пусть первая половина жизни пройдет в удовольствиях, а вторую следует положить на алтарь родовой славы. Не такое уж опрометчивое решение для невинного дитяти! После тридцатипятилетнего рубежа мысли о женитьбе — конечно, только ради наследника — посещали Кавальери все чаще. От его рассуждений я приходил в бешенство и начинал кричать о том, что подобное насилие над собой — глупость, глупость и еще раз глупость! Винченцо вяло соглашался, но вскоре как бы ненароком начинал рассказывать о подвигах своих прапрадедов, каялся в собственной никчемности и бесполезности, а заканчивал неизменно тем, что выражал надежду на рождение сына, достойного унаследовать все достоинства и все состояние Кавальери. Высокое происхождение не оставляло бедняжке моему никакого выбора: рано или поздно ему пришлось бы вступить в законный брак с девицей равного положения и крепкого телосложения. Винченцо клялся, что если он и пойдет на такое, то союз его будет формальным, ни к чему не обязывающим ни одну из сторон. А я верил ему. Я всегда ему верил…" Кажется, история приближается к кровавой развязке. Аллах акбар! А то "добросовестный ребяческий разврат" Винченцо Кавальери уже и меня разозлил, что уж говорит о моем деде, который кушал это… блюдо битых пятнадцать лет!

"Я знал, что наши отношения находятся на грани разрыва, но и предположить не мог, что это будет за разрыв. Не знал, каким оскорблениям подвергнусь, какого сраму натерплюсь… Чувство, что самое худшее, самое унизительное, самое непристойное я уже испытал, оказалось самообманом. До сих пор мое падение было добровольным — ведь я не отказывался от него по собственной слабости. Теперь оно стало невыносимым — потому, что меня принуждали опускаться все ниже и ниже. Я превращался в приживалку, вроде тех старых дев, которые вечно трясли подолами вокруг маман, кудахтали над ее ипохондрией, по малейшему мановению руки бежали исполнять ее желания и мышами прятались по углам, стоило кому-нибудь из родителей нахмуриться. Так же, как я мальчишкой устраивал над бедняжками жестокие шутки, теперь окружение Кавальери забавлялось надо мной. Я и раньше чувствовал их презрение: ко мне относились, словно к содержанке юного шалопая — пусть мальчик натешится всласть, пока холост, и молод, и глуп. А "этой особе" потом заплатит отступного, да и вон ее, шлепохвостку. Но делали вид, что я им равен, что я друг дома и почти что член семьи. Я старался не думать, какую форму примет желание родных свалить всю вину за пороки Винченцо на меня — и вот, дождался! Подачки, намеки на "фартовый интерес", предложения перейти "в хорошие руки" — чего мне только не приходилось выносить! Я и терпел-то все, единственно веря в любовь, которую испытывает ко мне Винченцо.

Убедиться в собственной слепоте мне довелось, когда между семействами Кавальери и Черезио начались брачные марьяжи: дочка на выданье, сынок-повеса, хорошее приданое с одной стороны, отменная родовитость и полезные связи — с другой… Винченцо брал меня в совместные поездки с нареченной, обращаясь, как с лакеем. Барышня оказалась умненькая и равнодушно-циничная, с естеством сытой змеи. Она не осуждала низменных наклонностей жениха: очень уж ей хотелось замуж — стать самой себе хозяйкой. Ее безразличная язвительность жалила мое самолюбие больней, чем гнусности всей родни Кавальери. А Винченцо ее насмешки в мой адрес смешили до слез, он просто упивался видом моей бессильной ярости. Понимая, что пора убраться прочь, избавить себя от большего позора, а любимого человека — от тяжкой обузы, я сам себе навеял "сон золотой", но чести не вернул, наоборот — потерял последнее.

Случилось это самым банальным образом. Как-то Винченцо затеял в "Башнях" грандиозное костюмированное празднество, совершенно в духе галантного XVIII века — с пудреными париками, кринолинами и мушками. Золотая молодежь, блестящие бездельники, бывшие и будущие светские львы толпами стекались в замок. Даже меня захватил этот мишурный вихрь. В старинных фижмах, с куафюрой в аршин — этакой belle femme — я бродил среди знакомых и незнакомых и флиртовал напропалую, то поднося маску к лицу, то отводя в сторону, бросая огненные взоры и по-кошачьи выгибая спинку. Представляю, до чего был смешон, особенно тем, кто готовил главную потеху. А пока я от души валял дурака, не зная о катастрофе, которая мне грозила. На мои маскарадные нежности клюнул некий кавалер в необъятных буклях — высокий, статный красавец с орлиным носом и глазами словно маслины. Я думал, он принимает меня за даму, и не заходил чересчур далеко, но впервые за долгий-долгий срок ощущал всем телом окутавшую нас атмосферу безудержного, животного желания. Только подразнить Винченцо, — думалось мне, — и ничего более, никаких шалостей с длиннокудрыми юнцами. Тем более, что ухажер мой наверняка убежит опрометью, как только увидит при свете дня предмет своей страсти. Но поклонника от себя не прогонял, позволял целовать себя в шею и шептать на ухо разные глупости, и сам отвечал бархатистым шепотом.

В оранжерею мы пошли после танцев. Вернее, не пошли — побежали. Менуэт — не самый сладострастный танец, но мы были распалены вином и двусмысленностями — и того, и другого было предостаточно — и даже случайное соприкосновение рук обдавало жаром. Винченцо я не видел с начала праздника, и его равнодушие язвило меня невыносимо. Обида, месть, похоть — а вдобавок пьянящий шепот ночного сада, серебряным огнем горящая луна, всюду чудившееся прерывистое дыхание и музыка, сводящая с ума музыка, бесстыднее любых слов и телодвижений! Я не устоял — а кто бы устоял? Мы вбежали в оранжерею, обрывая цветущие побеги плюща, аромат их одурманивал. Антонио подхватил меня на руки, подо мной оказалась скамья, покрытая кашгарским ковром, свистели и разрывались с треском тяжелые шелка — и я, изо всех сил упершись руками в грудь любовника, выкрикнул ему в лицо свою постыдную тайну — но Антонио уже знал, что я мужчина! Так была уничтожена последняя преграда между нами…" Все ясно! А поутру они проснулись, кругом помятая икебана и папарацци с бинокулярами. Господи, какой олух был мой дед! Я — и то догадалась, что этого Антошку Винченцо подослал… копать картошку.

"В ту ночь я жил всем своим существом — как никогда прежде. Не случись между мной и Кавальери того, что последовало за этой изменой, она наверняка не была бы последней. Я и не знал, как месть сладка. Но все закончилось в ту же ночь — трагически закончилось. Мы не успели опомниться от захватившей нас страсти, как под зеленый полог вошел Винченцо в окружении друзей и родных, громко рассказывая о редкостном сорте вьющихся роз — и наткнулся на наши сплетенные тела. Золотистое вино в его бокале сверкало, словно око тигра, и алые головки цветов вокруг нас казались каплями свежей крови, крови растерзанных жертв. Никогда мне не забыть его вспыхнувших странным торжеством глаз, когда он запустил бокалом мне в голову, и десятка глупых ухмыляющихся рож, и лица этой гадины, невесты Винченцо, с написанным на нем отнюдь не невинным любопытством. После невыносимой сцены, во время которой я пристыженно молчал, точно пойманный у праздничного стола мальчишка-сладкоежка, Алессандро Кавальери, отец Винченцо, приказал мне, низкому развратнику, убираться вон из его дома. По тому, как было сказано, стало понятно — все подстроено. А если так… Что оставалось ненужной приживалке? Пойти в свою комнату и уложить вещи, отирая бегущие по щекам слезы.

Я выбрасывал из гардеробной свои костюмы, когда появился Антонио. Он привлек меня к себе и, гладя мои волосы, попросил прощения — за то, что явился причиной моего несчастья. Потом помолчал, собираясь с духом, и наконец признался, что "поволочиться" за мной предложил сам Винченцо — сводный брат Антонио, его первый любовник, кумир его детства и совратитель его юности. Мой невольный погубитель предложил переехать к нему — хотя бы на первое время, обещал обо мне заботиться и защищать от насмешек толпы. Я был подавлен, разбит, уничтожен — и согласился.

Прошло несколько дней, я поселился у Кавалла, побочного сына синьора Алессандро Кавальери. Мой мир рухнул, но я остался жив. Только боль не притупилась, лишь стала острей и глубже, словно бы вросла в сердце. Я не мог спать, мне сразу мерещилось, что снова стою обнаженный перед гостями и Винченцо, а он, смеясь, предлагает протанцевать с ним менуэт — и с криком ужаса я просыпался. Мысль о мести точила меня изнутри: стереть проклятое поместье с лица земли, оставить голое пепелище на месте оранжерей и садов, лишить род Кавальери чести, достояния, наследника! Я мог бы осуществить свой замысел немедленно, у меня было средство, но не хотел рисковать. И тогда пришла идея: я мог бы годами отравлять жизнь Кавальери, видеть их страх, их унижение, медленно убивать их гордость — и любоваться делом своих рук, как они любовались зрелищем моих мучений! Пусть узнают на себе, каково это — быть незаконным, непризнанным, ничтожным, стыдиться самого факта своего существования! Во мне не осталось и малой толики благородства, душа была иссушенной, бесплодной и безучастной — пески Сахары оживленнее.

Я открылся Антонио — и получил единомышленника, орудие моей мести. Вечное соперничество братьев, потаенное честолюбие, неудовлетворенное желание богатства и славы, подлое происхождение Кавалла сыграли мне на руку. Первые же наши действия дали немедленный результат — вначале Винченцо и его надменный родитель попытались добиться примирения. Значит, в моих руках было смертоносное оружие, и теперь они боялись того, кого должны были презирать! Но мне было мало просто уязвить их гнусное самолюбие, и я не стал разговаривать ни с доверенными лицами, ни с самими Кавальери. Оставаться было небезопасно, и мы с Антонио уехали. За предательство я отплатил тою же монетой, а у моего любовника от рождения была душа Каина. На деньги, которые слал нам за молчание Кавальери, мы вновь пустились в странствия. Теперь мне не застила глаза любовь, и я жадно впитывал новые ощущения. И лишь боль оставалась со мной — наследство прежней моей жизни.

Я не смог от нее избавиться, проклятая тень следовала за мной повсюду, гадюкой вползала в мозг. И было одно только средство — умереть. Внезапно я решился. Втайне от Антонио собрался и уехал в Россию. Знал, что плохо мне придется, и не ждал пощады. Но самоубийства не получилось. Я по-прежнему жив, не повторяю былых ошибок, стал законопослушным гражданином беззаконной страны. Не знаю, кто ты, читающий мою печальную повесть, но прошу твоего снисхождения. Если это послание у тебя в руках, значит, смерть сжалилась и пришла за мной. Наверное, Антонио не оставил своих бесчестных стремлений — ведь я их ему внушил, растлил его душу, отравил его ум. Теперь он — демон мщения. Найди его и останови! Отдай потомкам Кавальери эту книгу. Пусть они ни слова в ней не поймут — довольно просто ее сжечь. И старая вражда сгорит в огне очищения. Не объясняю, что за свидетельство было моим оружием — ты можешь не устоять перед искушением. Пусть это прекратится, и на души сыновей и внуков Винченцо снизойдет мир, как и на мою грешную душу. Прости их — и меня. Прощай!"

Не знаю, как насчет Антонио Кавалла, но его детишки точно бесчестных стремлений не оставили. Им нужно заполучить таинственное "оружие", которым они надеются добить ненавистных Кавальери, заполучить любой ценой. Жаль, что дедушка не слишком-то верил в благородство моей души и не оставил пояснений, а заодно и карты местонахождения чертова "клада". Кретин сентиментальный! Главная ставка этих игр в старинном духе — моя жизнь! Ее тоже прикажете бросить в очищающий огонь, дедуля? Дряхлую книжицу мы с Франческо, разумеется, запалим с двух концов — у него в номере даже камин есть — но что толку? Где оно, проклятье Кавальери? И главное — в чем состоит?

Я принялась перечитывать записи, надеясь обнаружить хотя бы намеки, оговорки, слабые подобия разъяснений. В дневнике попадались вклеенные листочки — письма Винченцо. Мольбы о примирении, заверения в вечной любви, рассказы о рождении сына Алессандро, умилительные картинки тихой семейной жизни, приглашения приехать на Рождество, Пасху, именины, крестины и первое причастие сыночка. Ложью и страхом дышало в них каждое слово. Дед превратил жизнь предателя в ад, его страшная цель была достигнута. Интересно, если бы дедуля знал, как ударит по мне, его любимой внучке, заскорузлая вендетта — он отказался бы от мести? Теперь уж этого не узнать. Придется рассказать обо всем ребятам, попросить совета, защиты и помощи. Авось меня минует чаша сия. Аминь.

Глава 8. Дракула наносит удар — в смысле, укус

 Наутро я приперлась к Оське без звонка. Мой добрый гений принял это как должное и усадил меня завтракать. Я все никак не могла собраться с духом, чтобы начать изложение дедовой "печальной повести". Но, кажется, на третьей чашке кофе, испитой в тяжком молчании, у меня прорезалась речь. Я, мямля и запинаясь, заговорила о наших непривлекательных фамильных секретах и кое-как добралась примерно до середины повествования. И тут (разумеется!) в дверь позвонили. Это пришел Даня, посвежевший, довольный собой и жизнью. Иосиф провел его в комнату, усадил и подвинул приятелю кофейник, позабыв принести чашку, а храбрая Соня продолжила рассказ, то переходя на шепот, то излагая суть дела простуженным баритоном.

После окончания горестной исповеди воцарилось долгое неловкое молчание. Парни сидели, уткнувшись глазами в сахарницы-масленки, точно здесь и содержались ответы на все наши вопросы. Я потерпела-потерпела их скорбное безмолвие, да и заговорила первой:

— В общем, на сегодняшний день положение таково: Кавальери, скорее всего, шантажируют уже полвека, а может, и больше — причем десять лет, как отбирают последнее, им едва на жизнь хватает. А недавно потребовали платить вдвое против прежнего — и вот Кавальери здесь, пытаются найти и приструнить Дракулу ненасытного. Но деньги для вымогателя — не главное. Он планомерно разоряет семью Кавальери, не давая ей встать на ноги. Словом, мстит — и безжалостно. Это какой-то Монте-Кристо: ему не бабки нужны, он погибели рода хочет, да так, чтоб последышам и на смертном одре покоя не было. Знает слабые места Кавальери наперечет и удары наносит, все тщательно рассчитав. Франческо назвал его "хранителем". То есть он так меня назвал, но, поскольку я не шантажистка, ошибся малость. Теперь сам не знает, что им с папашей делать, только Мадонну на помощь призывает. Я не знаю, что за информацию имел на своего итальянского аманта мой безнравственный дедушка, но она — серьезная опасность для Кавальери. Почему-то все концы на мне сходятся — значит, дед прятал свое нечистое сокровище без малого семьдесят лет, а мститель теперь хочет им обладать безраздельно…

— Ну, вроде все понятно, — встрял в мой хриплый монолог Даня, — Вопрос первый — тот же: кто таков и что ищет? Второй вопрос: что он дальше предпримет? Ты — дедова наследница, и тебя обыскали первую. Потом настал черед дряхлой голубки-архивистки. И все-таки ничего не нашлось. А если так, то этот Дракула и убить вас с тетенькой может. Чтобы ни ты, ни она не замирились бы с Кавальери или, не дай Бог, не отдали ту бумагу…

— Знаешь, друг ситный, — перебил приятеля Гершанок, — ведь Кавальери тоже по лезвию ходят. Коли у мстителя-жадины не будет на руках самой бумажонки, на которой у итальянцев свет клином сошелся, он их просто покоцает одного за другим. Как Даробрудера. Не мытьем, так катаньем.

— Думаешь, тот не своей смертью помре? — удивился Данила, — Инфаркт разве можно подстроить?

— Можно, если знать, что у человека больное сердце, — кивнула я, — Довести до сердечного приступа, а потом отодвинуть подальше телефон и с приятностью понаблюдать, как твой недруг отправляется к праотцам.

— М-да, нерадостная перспектива! — хмыкнул Оська, — Если он и убийца к тому же, то первый на очереди — Франческо.

— Почему?! — вскинулась я в ужасе.

— Ну, для престарелого отца смерть любимого сына — удар пострашнее, чем для молодого мужика — кончина дряхлого папочки! — прикуривая, пробасил Гершанок, весь в упоении собственной проницательностью, — Папулю после таких переживаний кондрашка хватит, и он остаток жизни проведет, пуская пузыри в дурке. Месть, как говорится, удалась!

Разговор вышел долгим, но не слишком толковым — из пустого в порожнее. Страх за Франческо не давал мне сосредоточиться, а самолюбие — позвонить и объясниться начистоту. Парни полностью погрузились в разгадывание семейной тайны Кавальери, им судьба красавца-чужестранца была безразлична. Вероятно, они не отказались бы его использовать в качестве приманки, если бы представляли, кого ловить придется. Наконец, влюбленной русской Золушке надоели их жестокие прожекты насчет использования итальянского принца в качестве бесплатного сырка в мышеловке, и я взялась за телефонную трубку. Я опаздывала к началу рабочего дня минимум на три с половиной часа, надо было обеспечить себе алиби на утро и предупредить Верочку.

Почему-то пришлось довольно долго дозваниваться. Наконец, трубку схватила Эму.

— Соня!!! — завизжала она недорезанной свиньей, — Соня, где вы шляетесь?! Скорее! Приезжайте! Немедленно! Сию минуту! Я вам приказываю! Как директор!

Ага, понятно! Быстрей! Прыжками! Еще быстрей! Раз эта паскуда теперь директор, то как же иначе?

— Погодите, погодите, — забормотала я, сбитая с толку, — что у вас там, пожар или потоп?

— МИЛИЦИЯ!!! — гаркнула Жрушко, точно стоящий на шухере сообщник грабителя, — У нас убийство!!!

— А кого… — начала я выяснять, но осеклась — в трубке раздавались гудки.

— Мальчики, вы были правы! Едем, в галерее опять кого-то замочили!

— Опаньки! — хором сказали эти охломоны и кинулись к дверям.

Доехали мы быстро, хотя дорога и показалась вечностью. Меня била крупная дрожь, а боязнь, что погиб не кто-нибудь, а именно мой Ромео, росла и ширилась — и наконец превратилась в уверенность. Я прокляла все на свете, в первую очередь себя — за то, что не позвонила, не предупредила, не уговорила беспечных итальяшек убираться в родные пенаты — и вот результат! Но первый, кого я встретила, войдя в "Кому", был живой и невредимый Франческо, тупо слонявшийся по холлу. Разумеется, занемогшая от ужаса синьорина Хряпунова с воем кинулась к нему и принялась, причитая на двух языках, лобызать беднягу на глазах у изумленных сотрудников. А мой восставший из гроба Лазарь и не противился — взял мое лицо в свои ладони и тоже чуть не плача стал ощупывать его губами, главным образом нос. В самый душераздирающий момент подошел противный Данька и, с трудом оторвав меня от Кавальери, за шкирку поволок брыкавшуюся галерейную Джульетту в сторону кабинета усопшего Дармобрудера.

Там стоял дым коромыслом: какие-то люди обмеряли мебель, записывали невнятные показания икающей от ужаса тети Кати и совсем уж непереводимое мычание и кряканье двух соляных столбов — Игорька и его напарника Вадима, а в углу лежало приготовленное к перевозке тело. Когда я узнала, кому оно принадлежит, в голове странно зачирикало, все расплылось вокруг — и вдруг погас свет.

В себя я пришла уже на диване в приемной, с мокрым лицом и в расстегнутой до пупа кофте. Весь мир невыносимо вонял, в голове щипало, а из глаз лились слезы. Тетенька в белом халате похлопывала меня по щекам и приговаривала, водя ваткой у меня под носом:

— Просыпайся, девонька, просыпайся… Та-ак, та-ак… Что ж мы такие нежные, милая? Ну, все, все…

Я приподнялась и села, встряхивая башкой, точно взнузданная лошадь. Постепенно пейзаж прояснился, в мозгах рассвело, но снова накатила серая удушливая волна. Вера! Убили Веру!

Бедную девочку утром нашли в кабинете шефа, лежащую на ковре лицом вниз с перерезанным горлом — в том самом месте, где и мне однажды довелось отдыхать от трудов праведных: тетя Катя попросила Игорька открыть кабинет директора. Знали бы они, что за находку там встретят! Вера лежала ничком, ковер промок насквозь, и вся мебель была в жутких запекшихся потеках, будто кабинет поливали кровью из шланга. Горло секретарше располосовал острейший ятаган, который Дармобрудер когда-то привез из Турции и держал на подставочке в шкафу. Еще и похвалялся, сволочь, что это настоящее боевое оружие, а не декоративное фуфло для туристов! Заляпанное кровью орудие лежало, упакованное в пакетик, но и отсюда было видно, что рукоять вытерта до блеска. Какие уж тут отпечатки!

На мое счастье, ничего особенного следователь от меня не ждал, и вопросы были самые стандартные: с кем общалась покойная, не упоминала ли про служебные и домашние конфликты, не имела ли недоброжелателей, не вела ли финансовую документацию, и прочее, и прочее. Я на все отвечала односложным гуканьем, не более членораздельным, чем "показания" наших богатырей из секьюрити, и скоро была отпущена с миром. Выйдя в холл, я узрела следующую картину: среди мельтешащих туда-сюда сотрудников стояли мои мужики, все трое — Данила, Ося и Франческо — и курили, мрачные и безмолвные, как скалы в пене прибоя. Я подошла к ним, слабым голосом попросила подождать еще минутку и нетвердыми стопами отправилась на поиски чертовой страусихи, вызвавшей меня сюда.

Эму нашлась в моем собственном кабинете — она самозабвенно рылась в столе с энергией помоечной крысы, непристойно сопя и похрюкивая. Во мне словно фейерверк взорвался: от самоконтроля остался пшик с разноцветным дымком, брезгливость соединилась в невообразимый коктейль с бешенством, чувства вины и горечи потребовали сию же минуту предоставить им выходной клапан. Я с огромным наслаждением подошла сзади к стоящей на четвереньках Жрушко — и, замахнувшись не хуже Пеле, историческим ударом заехала по вислому заду старой клячи, обтянутому скромно-неброско-ноской дерюжкой. Ноевна издала каркающий звук, и голова ее, мячом влетев в распахнутые недра письменного стола, проломила заднюю панель. Я всегда подозревала, что это фанера.

Следующие полчаса я как резаная орала на всех заходивших в мой закуток, бросая бумажки и безделушки в объемистую картонную коробку — в Америке уволенные без выходного пособия именно так себя ведут, я в кино видела. Да, за первый успех на ниве футбола я заплатила немалую цену. Но оставаться в Богом проклятой "Коме" мне было невмоготу. Да еще под началом Эму. Кстати, свою физиономию страусиха еще недели три не сможет демонстрировать, ни в каком обществе — ни в приличном, ни в интеллигентном. Глазки сливами и нос баклажаном ей обеспечены. А работа… Можно и полегче найти. И даже несколько — по совместительству. Дояром-шпалоукладчиком, например.

Парни отнесли коробку с барахлом в машину, а Франческо с демонстративным почтением распахнул передо мною дверцу. Вылитый Паратов, только что шуб в лужи не бросает. Стараясь соблюсти царственную осанку, безработная Хряпунова села в Данькину "Вольву", словно в "Порше". В общем, под звук свирели мы удалились в закат, а глазевшие вслед сотрудники должны были увидеть, как в небесах загорается надпись "The end". "Мы едем, едем, едем…"

— Мальчики, а не принять ли нам по маленькой? — вырвалось у меня почти непроизвольно.

Даня с Оськой переглянулись, а Франческо, почему-то севший в машину вместе с нами, поднял бровь, не поняв ни слова.

— А где? — поинтересовался Гершанок, выразительно косясь на Кавальери.

— Какой же ты у меня тупица! — рявкнула я, — Он по-русски ни слова не понимает, а твоих взглядов только слепому не понять! Не хватает только по кабакам гудеть сразу после увольнения. Дань, останови у гастронома! У меня будете зенки заливать — дешево и мило.

— Разумно, — кивнул Даня, и выполнил мою супервежливую просьбу.

Пока я накрывала на стол, Франческо рассеянно бродил по квартире с Прудоном на плече. Бессовестный котяра терся об него всеми частями тела, урчал и вздыхал от счастья. Соскучился, видать. Он был самым среди нас благостным и довольным жизнью. Остальные ощущали явный дискомфорт: ребята не знали, как себя вести, Франческо не знал, как их успокоить, я не знала, что подать на закуску. Но импровизированное застолье в конце концов примирило всех. Водка с соком-тоником и без развязала языки, и я едва успевала переводить. Взаимные любезности сменились упреками, упреки — сочувствием, сочувствие — тостами за крепкую дружбу и тесное сотрудничество, а тосты — ожиданием. Ожиданием моего бенефиса.

Пора было признаться, что я в припадке идиотизма пополам с эгоизмом забыла про несчастную Верочку, про подозрительную ее информированность. То есть фактически забыла о том, что Вера — сообщница убийцы. Заслушавшись воплями Франческо, зачитавшись сладострастными признаниями дедушки, я не стала додумывать мысль, посетившую мою забубенную головушку почти сразу же после нашей беседы. И может, секретарша была бы жива, отлови я ее вчера и предупреди по-хорошему. Нет, на сознательность Верину рассчитывать не стоило, но глупая девчонка хотя бы поостереглась встречаться со своим Джеком-потрошителем.

Конечно, я рассказала им все, сбиваясь с русского на итальянский, шмыгая носом и нервно жуя тартинку за тартинкой. Франческо даже остановил мою пухлую ручонку, когда я потянулась за десятой или одиннадцатой, поглядел в мои полные слез глазки и мягким голосом посоветовал не нервничать так сильно. А вот Оська с Данилой не были столь снисходительны.

— Соня, ты дура! — была первая реакция Иосифа, — И как нам теперь его брать?

— Куда брать? — всхлипнула я, совершенно одурев.

— На пикник! — буркнул пылающий от возмущения Гершанок, — Если бы мы сдали в ментуру твою дуру-секретаршу еще вчера, то уже сегодня все было кончено. А девка не лежала бы в холодильнике.

— Я понимаю, Осенька, пожалуйста, не надо! — взмолилась я голосом золотой рыбки.

— Действительно, хватит! — хлопнул ладонью по столу Данила, — Надо думать, что будет, а не охать: "если бы да кабы". Сонечка, — с преувеличенной деликатностью обратился он ко мне, — поработай еще переводчиком, пожалуйста. Спроси у синьора, не боится ли он за свою жизнь и за жизнь отца?

— Это и я могу тебе сказать — боится, чего уж тут! — не унимался Оська, — Ты кончай антимонии разводить, спрашивай по существу! Кто такой хранитель и что он хранил такого… взрывоопасного? Пусть ответит, не то…

— И-о-сиф! — отчеканил Даня, — Заткнись! Мы обо всем узнаем по порядку, как приличные люди, а не как Леха Николаев.

Данила оказался неправ. Мы разговаривали несколько часов, добиваясь от Франческо чистосердечного признания и старательно держась в рамках. Но то ли мой ухажер не желал исповедоваться кому попало, в отличие от покойного Хряпунова, то ли действительно не знал, в чем состоит гибельная для Кавальери тайна. Из того, что он рассказал, следовало, что однажды Алессандро Кавальери, руководитель семейной фирмы, заявил без обиняков, что ему придется съездить в Россию. На расспросы папа отвечал, наоборот, весьма уклончиво, но настаивал на неизбежности поездки. Короче, уложил чемодан, взял адвоката с помощницей — якобы для деловых консультаций, нанял через знакомых переводчика и собрался отбыть в дикую северную страну. Тут сердце Франческо не выдержало, он схватил папочку за локоток и добрых полдня уговаривал: возьми да возьми его с собой, не дай Бог неприятности с КГБ или еще какая perestroyka грянет. У синьора Алессандро и взыграло ретивое. В Москве Франческо с изумлением узнал, что отец задумал выставку никому не известных авторов из нищей, с убогим профессиональным уровнем галереи. В ответ на его недоумение Кавальери-старший попросил не лезть не в свое дело, а проследить повнимательней за русским экспертом, старой жабой по имени Сонья Крапьюнови.

Я было взвилась от обиды, а потом сообразила: Алессандро меня до тех пор не видел и возраст вычислил, исходя из преклонных лет дедули моего, долгожителя. Франческо и эти безобразники хором захихикали, а потом заверили, что слухи о моем возрасте были несколько преувеличены. Итак, старая жаба оказалась молодой цыпочкой, и папа Кавальери придумал новый план: сынок должен был влюбить девицу в себя.

— Сонья! — нежно ворковал Франческо, прижав руки к груди и обжигая меня пламенным взором, — Вы мне очень понравились, с первого взгляда, я так хотел за вами ухаживать… План отца я принял с радостью, не думая, к чему он приведет и для чего нужен — у меня в голове творилось нечто невообразимое!

Словом, пылкий любовник принялся охаживать русскую крошку, в чем и преуспел. Неизвестно, чем завершилась бы история, но произошло крушение некой металлической невинности ростом с белого медведя. Ушибленный и помятый папенька, предвидя худшие сюрпризы, сознался, что ищет в жуткой стране не столько непризнанных гениев, сколько таинственного шантажиста. Оказалось, что уже десять лет фирма из последних сил оплачивает гигантский счет, предъявленный человеком, назвавшимся Хранителем. Вот так, с большой буквы "ха". Пару месяцев назад гнусный тип потребовал непосильной для семейного бизнеса прибавки, в неприемлемом тоне, с хамскими намеками. И протестовать было невозможно: якобы у негодяя на руках имелся документ, обнародование которого отняло бы у семейства Кавальери все — от имущества до честного имени. Понятно, терять эти приятные мелочи как-то не хотелось. Впрочем, Алессандро отказался вникать в подробности: дескать, много будешь знать — и на тебя рабочий с колхозницей упадут. Он просил сына поверить любимому отцу на слово и защищать свое кровное до своего же последнего. Франческо подумал и согласился.

Алессандро считал меня Хранителем, только ну о-очень законспирированным. Франческо строил куры, а Кавальери-старший делал вид, что умиляется резвости сынули. Идиллия длилась до тех пор, пока не пришло письмо, в котором говорилось что-то про наличие не только Хранителя, но и Мстителя. И Мститель обещал Кавальери верную погибель — в кратчайший срок и в ужасных муках. Послание оказалось прямо на столе в номере, хотя никто его не приносил — ни портье, ни горничная, ни одуревший от секса и шампанского Чингьяле. А тут мои дубоватые соратнички проявили инициативу — заявились прямо в отель и потребовали дать им отчет по всей форме — раз, и немедленно приступить к деловым переговорам — два-с. Кавальери, почувствовав неладное, отказались вести пустопорожние беседы с посредниками. Им вообще показалось, что это не столько посредники, сколько частные сыщики, а то и русские мафиози — деньгу приехали выколачивать. Последствия, как говорится, не замедлили.

К счастью, мои друзья с их благими намерениями удалились еще до того, как послушный сын своего отца приступил к характеристике их деятельности. Небось, тоже почуяли неладное. Да что там: в воздухе витал вопрос "когда, наконец, мы лишимся вашего общества?" Вот мои обалдуи и слиняли. А может, поняли, что информации — полезной и легкоусвояемой — не дождутся. И мы с Франческо остались одни. Он закончил свою повесть, держа меня за руку, и ничего не надо было переводить, все было ясней ясного — кроме дурацкого главного вопроса насчет личности убийцы и содержания треклятой бумаженции. Чтобы объяснить поведение моего порочного предка, я прочитала Франческо избранные места из дедова дневника. Когда перевод горестной "Песни песней" на итальянский закончился, мой Ромео покачал головой:

— Они любили друг друга, любили… Мой дед всю жизнь тосковал, так никогда себя и не простил. Бабка была женщиной властной, прижимистой, поместье было у нее в руках, она всем заправляла до самой смерти. Деда презирала, это я еще мальчишкой понял, но я дедушку очень любил. Мне с ним хорошо было, он столько видел, так здорово рассказывал… Змеев умел запускать лучше всех в округе, праздники затевал по любому поводу. Когда мой отец вырос, мать стала приучать его вести дела: фермами управлять, деньги из арендаторов выколачивать, землю прикупать, торговаться за каждый грош, делать доходы на военных поставках. А дед в старости все больше сидел в саду или в своей комнате у окна, уронив книгу на колени, и смотрел вдаль, на дорогу. Он верил, что возлюбленный вернется. Уже и деньги Антонио посылать перестали, потом Кавалла умер. А дед все ждал, ждал. Наконец, поверил, что дорогой ему человек никогда не пройдет по нашей дороге — и умер.

— Винченцо деду письма писал, умолял приехать, — всхлипнула я.

— Да, дедушка часто рассказывал, что был когда-то очень счастлив и сам свое счастье погубил, — шепнул Франческо и привлек меня к себе, а я обняла его изо всех сил.

Чума на оба наших дома! Какие же они дураки! Но я своего счастья не отдам, вцеплюсь в суженого когтями и зубами, я женщина современная!

Следующие сутки пролетели, как в угаре. Хотя почему "как"? Это был самый настоящий любовный угар, я думала, про такое только в книжках пишут. Разделявшие нас страх и вранье, какой-то нелепый древний раздор — все прошло, как сон пустой! Как было замечательно уже днем проснуться рядом с Франческо, посмотреть на него, раскинувшегося во всю ширь кровати, с порозовевшим от нежности Прудоном под боком (ох, любят моего титана звери — видать, человек хороший!), а потом потихоньку выбраться из-под одеяла и встать под душ, удерживаясь, чтобы не запеть самым немузыкальным образом! И стряпать на завтрак все подряд — омлет, бекон, салат, гренки, пирожки с повидлом, круассаны и капуччино. Надо же мужчине подкрепиться после таких нагрузок! Вспомнив про "нагрузки", я сладострастно потянулась, потом неизящно поскребла себе спину между лопаток и тихонько захихикала. Все, что говорят про итальянский темперамент — все правда! Буйство страстей, милая ребячливость, наслаждение жизнью, душевная теплота, тонкость чувств были душой моего дорогого Франческо. Даже удивительно, как столько эмоций умещается в одном человеке и притом в мужчине! Удивительно, что мы вообще с ним встретились — эх, знать бы заранее, что впереди… Нет, не буду, не буду трусить, проблемы выдумывать и препятствия — и проживу отпущенное мне судьбой славное бабье лето с прекрасным принцем. А на разные там "потом", "дальше" и "впоследствии" мне почти наплевать. Не хочу ничего загадывать! Вот проснется мой герой-любовник, я накормлю его завтраком, потом выведу погулять в парк, а потом — домой, обедать — и да здравствует сиеста!

Примерно так оно и было: завтрак, прогулка, обед в маленьком уютном ресторанчике, сиеста, гм… Ну и все в этом духе. Никто нас не тревожил целые сутки, друзья и недруги будто вымерли. К сожалению, не навсегда. Безжалостный окружающий мир упорно требовал от нас даней, оброков и пошлин. Утром следующего дня пришлось мне выпустить красавца из плена душистых объятий: мальчику стоило проведать болящего родителя, сообщить папе Алессандро подробности нашей беседы и завязавшихся внезапно отношений. Да и меня кое-какие дела ждали. В первую очередь, конечно, зайти к Гершанку, обсудить дела наши скорбные, а во вторую… Ох-хо-хо… Газет, что ли, купить с объявлениями, или по знакомым пошерстить на предмет свободных вакансий? Надо же исправлять положение — одной любовью сыт не будешь! Так и не выбрав, с чего начать — с опроса друзей или просмотра газет — решила совместить. Позвонила Ирке и проболтала три часа, обводя кружками сущую ерунду: "Продается кожаный диван в нехорошем состоянии", "Новое средство для похудания и против геморроя", "Евроремонт недорого своими силами", "Куплю литературу о голубом сексе". Последнее — сама не знаю почему. Нет, так дело не пойдет. Схожу-ка я к Оське!

Гершанок меня совсем не ждал, хоть и принялся уверять, что счастлив видеть подругу дней своих суровых в добром здравии и трезвом рассудке. Я, уносимая волной блаженства второй день подряд, не стала концентрироваться на мысли: искренен мой друг детства или так просто… любезен. Вместо церемоний начала рассказывать обо всем подряд: что, оказывается, Алессандро Кавальери получил прямо в номер письмо с угрозами, что Винченцо всю жизнь мучился угрызениями совести и ждал возвращения дедули Хряпунова в его одинокую жизнь, что Франческо… Тут я замялась и посмотрела на Оську вопросительно. Иосиф ухмыльнулся и подмигнул с бесстыдной миной. До чего же он похож на моего кота, и даже реакции у рыжих поганцев одинаковые!

Чтобы не вникать в ненужные детали, я вновь вернулась к разбитому сердцу дедушки Кавальери, к его многолетнему сидению у окна в ожидании того, что счастье вернется — счастье в лице слегка постаревшего, но по-прежнему очаровашки Хряпунова. Почему-то мои сентиментальные излияния про разлученных в начале века любовников циника Осю только рассмешили. Он с размаху уселся в кресло, сделал ладонь козырьком и затрясся от хохота. Я так и замерла от изумления и, что скрывать, от обиды тоже. Сейчас наговорит всяких неприятных истин, психолог великий, Зигмунд Юнгович Левин! Отсмеявшись, Гершанок поднял на меня глаза:

— Ох, и наивное же ты создание, Сонетка!

"Сонеткой" он меня называет, когда хочет подчеркнуть мою бестолковость. Давай-давай, выпендривайся!

— Ты взгляни правде в глаза-то! Знаешь, твой тоскующий Винченцо не по дедуле Хряпунову скучал, а совсем по другому поводу!

— Это по какому же? — хорошо хоть про Винченцо, не про Франческо, а то ведь могли и поссориться.

— Ну, смотри, — Иосиф Премудрый загнул палец на руке, — Человек Кавальери был слабый, бесполезный, избалованный, одно имел достоинство — массовик-затейник был хороший. А женился — сразу проблемы образовались, и ни одну, я думаю, он не смог решить. Женушка у Винченцо, судя по хряпуновскому дневнику, была та еще барракуда. Может, ее по молодости время от времени и посещало нежное чувство к женишку, но вряд ли оно надолго задержалось. Достанься ей в мужья Железный Дровосек, она и его бы пилила — за мягкость. Представляешь, какую жизнь она устроила Винченцо?

— Да уж, не позавидуешь, — кивнула я.

— И вот, — увлеченно продолжил Оська, — Любимец публики, заласканный своей семьей и твоим дедом, живший "в полном счастье, в полном блеске", — внезапно душка Кавальери оказался в полном… в общем, в диаметрально противоположной ситуации. Никому не нужен, никто его не любит, родным не до ласк и сюсюканья — в Италии Муссолини, война, экономический спад…

— И что? — я начала раздражаться.

Ну, было хреново бедолаге Винченцо, но это же не доказательство его нелюбви?

— А то, — нравоучительно загнул Гершанок еще один палец, — что твой дедуля для Кавальери — не просто приятное воспоминание, а символ прошлой, такой счастливой жизни, ее главная принадлежность, ее орудие, так сказать. И Хряпунов как таковой тут о-ба-са-лют-но ни при чем! Просто Кавальери с ужасом осознал, что совершил некогда роковую ошибку. В детстве-то дитятко по имени Винченцо всерьез полагало: первую половину жизненного пути удовольствиям отдать, а вторую — великим делам — да легко! А этот путь пройдя до половины, он очутился в призрачном лесу! Страшно! Волки воют! Комары зудят! И холодно чего-то… Вот ему и захотелось назад — в юношеское счастье, где его все одобрям-с и обожам-с. Такие без одобрямса жить не могут! Это его он у окошечка поджидал, а не любовника бывшего, вечно желанного, с палочкой и вставной челюстью! — и Ося торжествующе хлопнул ладонью по подлокотнику.

— Слушай, — ядовитым голосом поинтересовалась я, — а тебе-то какое дело до причин Винченцовой тоски?

— Ой, Соня, — Оська отвел глаза, — у меня одна печаль: как бы ты не влипла со своим Кавальери — вроде дедули твоего в давние времена…

— Это почему же? — в моем тоне прорезался металл.

— Да ведь внучок-то — копия дедули! — взорвался Гершанок, — Ты смотри, как он папочку слушает! Говорят ему: ухаживай — он ухаживает, говорят: пойди, поругайся насчет посредников — бежит ругаться, а скажи папахен: отцепись ты от нее, она нашей семье не опасна, но и не нужна вовсе — что он делать станет? То-то… — без энтузиазма закончил мой заботливый друг.

Потом мы оба помолчали: я — растроганно, Ося — печально.

— Ось, — примирительно пробормотала я, — Ну, слабые мужики всегда бывали, и ничего в этом плохого… Я же понимаю, что он не Черчилль… Я с Черчиллем и не уживусь, правда!

— Ну, хорошо, если понимаешь, — вздохнул Иосиф, — Но ты подумай наперед, ладно?

— Наперед чего? — осторожно спросила я.

— Ну… перед свадьбой, — протянул Оська.

Настал мой черед хохотать под лапкой козырьком, прикрывши глазки. Ну до чего мужики народ скоропалительный! Я дальше чем на две недели боюсь загадывать, а он меня уже с Кавальери поженил, повенчал, развел и бросил с детьми — и все без ведома главных участников действа! Я сообщила глупому, но заботливому приятелю, что ни в какой брак пока не вступаю, а романировать можно и с полной размазней — если это романтически настроенная, мускулистая, с приятными чертами лица и холеной шевелюрой размазня итальянского приготовления. Похоже, Иосифа от моего прагматизма слегка покоробило, но ничего — вперед наука: не записывай в дурочек Гретхен всех баб подряд.

Помирившись, мы сели пить чай, уютно беседуя про чередование сильных и слабых натур в роду Кавальери. Пришли к выводу, что Алессандро пошел в маму — ту самую "барракуду", а Франческо, скорее всего, воспитывался дедушкой, пока бабуля и папуля зарабатывали на содержание и реставрацию имения. Жена Алессандро, насколько я поняла из рассказов Франческо о детстве, проведенном в "Дорри альти", умерла родами, а брать вторую он не захотел — может, покойницу сильно любил, а может, руки не дошли. При таких занятых родственниках дедушка для Франческо был главный близкий друг, образец и воспитатель. И мальчик перенял дедовы привычки (лишь некоторые, слава Богу!): романтизм, желание любить и быть любимым, гедонизм и непрактичность. И неча на псише пенять, коли Квазимодой звать!

Мы славно посидели, домой я пришла умиротворенная и спокойная. На ребят можно надеяться, они меня своей поддержкой не оставят. Все будет хорошо. Пока я, напевая, порхала по квартире с метелкой для пыли, меня посещали только идиллические фантазии — Софи Хряпунова во Флоренции, Кавальери на свою возлюбленную не надышится, чертов злоумышленник растворился во мгле… Телефон! Недоброе предчувствие пронизало меня с головы до ног. В трубке раздался голос, больше напоминающий волчий вой:

— Сонья-а-а-а-а!!!

О Господи! Это же Брилла! В какую еще пакость она вляпалась? Табуреткина пассия Раюха Кислоквасова убивать ее приехала, что ли?

— О Сонья, — надрывалась трубка, — только вы можете помочь ему, только вы! Он погибнет, его там убьют!

Кажется, речь не о Табуретке и не о Раиске.

— Успокойтесь, Лео, успокойтесь! Все по порядку, с начала!

— Микеле забрало КГБ! Он убил вашу помощницу!

Что за помощницу? А, Верочку! Как Микеле? Почему Микеле?

— Тюрьма! Лагерь! Зона! Он умрет! Он такой хрупкий!

Ну, насчет этого Элеонорка переборщила: "хрупкий" — последний из эпитетов, который можно применить к Чингьяле.

— А за что он мог убить Веру? — опасливо поинтересовалась я.

— Кого? Это они говорят — убил! Микеле не мог! Он очень нежный!

Так, значит. Сначала хрупкий, потом нежный.

— А кто они?

— А-а-а-а! О-о-о-о!

Все ясно, но ничего не понятно.

— Элеонора! — как можно тверже произнесла я, — Рядом есть кто-нибудь? Дайте трубку тому, кто рядом!

— Майор милиции Кубытькин слухае! — рявкнула трубка.

— Господин Кубытькин, меня зовут Софья Хряпунова, я сопровождаю делегацию от галереи "Кома-АРТ", изложите суть дела, пожалуйста! — выпалила я.

— Гражданину Италии Микелу Чингьялу предъявлено обвинение в убийстве Веры Сергеевны Заборовой, гражданки эрэф, — смягчилась трубка в ответ на обращение "господин", — Улики против него очень серьезные. Неопровержимые даже. Это все, что я могу вам сказать. И если можно… — трубка перешла на просительный тон, — гражданку Брылю… забрать, что ли…

— Брылю заберу, — твердо пообещала я, спросила адрес и побежала назад к Осе.

Глава 9. "И предков скучны нам роскошные забавы…"

Ну и денек! Когда Сонька ворвалась ко мне и принялась тараторить про Чингьяле и какую-то Кубытьку, мне даже нехорошо стало. Свихнулась, думаю, не иначе. Не вынесла душа поэта минуту жизни трудную. Но, сообразив, в чем дело, я в ужасе охнул и кинулся к телефону — Данилу разыскивать. Без его умения разговаривать с валетами всех мастей нам тяжело бы пришлось. Бриллу мы нашли быстро: своими рыданиями она оглашала не только само здание, но и окрестные улицы. Бедные менты не знали, чем бы еще законопатить уши, а просто вывести вон извергавшую пожарно-сиренные звуки синьорину, видимо, опасались — иностранка все-таки. К тому же та наверняка стала бы орать под окнами. Даже нам с Даней стало не по себе: мы ведь первый раз увидали истинное лицо истинной неаполитанки. Конечно, в комедии оно намного забавнее, а вот реальность несколько… обескураживает. Трое слегка позеленевших от утомления личностей совали Лео стаканы с водой, таблетки, носовые платки, остальные, разбежавшись по углам, делали вид, что увлеченно занимаются любимым делом. А сама Брилла вела себя, словно сопрано на прослушивании в Ла Скала: отталкивая стаканы, таблеточки-салфеточки и прочие препятствия между нею и большим искусством, она деловито набирала воздуху в грудь, долю секунды держала паузу и вновь издавала вопль: "А-а-а-а-а-а-а-а!!!" — с фиоритурами, с тремоло и Бог знает, чем еще. С ума сойти, в общем. Мы бы и сошли, но нас Сонька спасла: она схватила заходящуюся в истерике Элеонору за шкирдон, хорошенько встряхнула и без смущения отвесила той пару пощечин. Лео хныкнула напоследок и прекратила свое бель канто.

Благодарный Кубытькин, до нашего появления тщетно пытавшийся вызвать итальянского посла в районное отделение милиции, наконец вздохнул спокойно. Отдышавшись, он даже сообщил нам три главных улики против Микеле: отпечатки пальцев Чингьяле обнаружены на лезвии кинжала, платок с пятнами крови — в кармане адвокатского пиджака, алиби у него сомнительное (Элеоноркиным уверениям, что любовник не отлучался из постели трое суток, особой веры не давалось) — и посоветовал найти дяденьке хорошего адвоката. Милицию отродясь не интересовали разные мелочи вроде мотива и психологических характеристик подозреваемого, и наша компания не стала зря третировать прямо с лица спавшего Кубытькина. Но вопрос: "За каким лешим итальянский адвокат порешил русскую секретаршу через пару дней после знакомства, причем для этого жуткого злодеяния покинул любимую женщину в самом пикантном настроении?" — остался. Тому, кто хоть мельком узрел сексапилку Лео в порыве страсти нежной, ясно как день — от такого зрелища пишбарышень ятаганом резать не побежишь. Впрочем, кажется, родная милиция все же решила проверить наличие садистских комплексов у бедняги Микеле. Вот вам и "Молчание ягнят" — даже им на мозги повлияло!

Мы везли в гостиницу синьорину Бриллу, та хлюпала носом, уткнувшись в мизерный платочек, а Соня с Данькой пытались заверить несчастную Элеонору в непомерном бескорыстии и профессионализме наших правозащитников. Пока они на два голоса утешали даму, я попытался найти адекватное объяснение одной из двух версий: либо Микеле действительно убил Веру — значит, связан с событиями последних месяцев денежным интересом; либо его подставил человек, осведомленный о каждом шаге любого члена делегации и получивший доступ даже к их личным шмоткам. Он что, через телескоп за итальяшками наблюдал, жучков в номера понаставил, горничной переоделся? Впрочем, и в подобном идиотизме нет ничего невозможного. В отеле Соня накормила Бриллу снотворным, уложила в кроватку и прикрыла пледиком — пусть поспит, бедняжечка, умаялась. Орать во все горло три-четыре часа кряду — даже для неаполитанки тяжко.

Номер Кавальери был заперт, но карточки "не беспокоить" на двери не было. Значит, вышли проветриться. Соня предложила дождаться ее аманта и устроить им с папулей перекрестный допрос. Почему-то она уперлась в самую невыгодную для нее гипотезу и талдычила: Веру пришил один из итальянцев. Конечно, это похоже на правду: у собратьев-макаронников больше возможностей друг дружке свиней подкладывать, чем у переодетой горничной с микрофоном под юбкой. Мы спустились в холл отеля, тупо посидели под пальмой, обошли по кругу бассейн с фонтаном, больше напоминающий протекающий рукомойник, и решили перейти в летнее кафе. Даня пошел договариваться с рецепцией, а мы с Софьей направились к столику, удобно расположенному прямо напротив входа в гостиницу.

— Как ты думаешь, — обратилась ко мне Соня, — при расследовании убийства стоит доверять женской интуиции?

— Ой, не знаю! — честно сознался я, — А что, тебе интуиция уже свое веское "фэ" сказала?

— Я просто поверить не могу, что один из итальянцев — убийца, вымогатель, мошенник. Характеры у всех у них неподходящие, да и не готовы они морально в живых людей ножиками тыкать. Кавальери — те приехали ситуацию разнюхивать, а не секретарш в капусту рубить, Чингьяле дела семьи лет сто ведет, он им как сын, правда неродной… — и тут челюсть у Софьи повело в сторону, глаза вылезли и орбит, а рука с чашкой застыла в воздухе.

Такие финты — верный признак озарившей мозг догадки. Догадка — это хорошо. Но после озарения приходится подолгу ждать, пока просветленный вернется в свое телесное воплощение. Я терпеливо прихлебывал пиво, а когда подошел Данька, жестом показал "не шуми!". Он послушался и приземлился на стул, будто голливудское НЛО — без единого звука.

Так, вот уже в Сониных глазах появилось осмысленное выражение, и губы зашевелились, и румянец вернулся:

— Мальчики… — прошептала она, уставившись в центр столики, — я знаю, кто за всем этим стоит!

— Ну-у? — протянули мы без энтузиазма.

— Думаете, опять какую-нибудь лажу слушать придется? — моментально уловив слабые оттенки недоверия в нашем хоре, обиделась Сонька и затянула плачущим голосом в тональности "сами мы не местные", — Не верите, значит, в мои детективные способности! Не хотите со мной, как с равной, общаться! Не интересуетесь…

— Софья! — оборвал Данила грозивший затянуться монолог, — Убью! Говори сей секунд, что надумала!

— А вот это уже дело, — довольно кивнула Сонетка и пригнулась к нам, точно боялась подслушивания, — Нас преследует Кавалла!

— Кто? — с отвращением спросил я, смутно чуя — от человека с таким именем хорошего не жди.

— Помнишь, у Винченцо Кавальери был сводный, или даже побочный брат — Антонио Кавалла?

— Так это когда было! — резонно заметил Даня, — Помер уж давно братан, помер и закопан. Лежит в земле сырой, среди олив и лавров, один-одинешенек…

По-моему, он решил отомстить Соньке за ее клоунские выходки. На мое нетерпение им обоим, похоже, наплевать. Ладно-ладно, друзья-приятели, я вам все припомню, погодите…

— А ну замолчь! — вырвалось у меня, — Соня, продолжай, и побыстрее. Лишнего времени у нас нет!

— Суровый какой! — с деланным уважением отреагировала моя ехидная подруженция, — Ну ладно! У Антонио, который, действительно, не мог не помереть, наверняка остались всякие разные потомки. Он же мог им рассказывать про былые шалости, сидючи по вечерам у камелька, так ведь? Предположим, и про денежные пособия от семьи Кавальери упоминал — они с дедулей моим на денежки Винченцо лихо погуляли: по всем городам и весям, несколько лет подряд, ни в чем себе не отказывая.

— И что? — ляпнул я, хоть и давал себе слово никогда женщину не перебивать — только хуже будет.

— Несколько поколений Кавалла на его россказни, — слава Богу, Соне сейчас не до наших реплик, — внимания не обращали: несет себе с Дону, с моря — и пусть его! А вот какой-нибудь внучатый племянничек заинтересовался: это каким же оружием владел его дед против деда Кавальери, что деньги к Антонио рекой текли! Шантаж-то всего десять лет как возобновился! Не иначе, дотошный внучек воду мутит!

— А тебя ему зачем доставать? — не унимался я.

— Не знаю, — убитым голосом пробормотала Соня.

— Зато я знаю, — неожиданно вступил Данька, — Ось, ты что, не понимаешь? Халявы хочется все больше и больше — так уж человек устроен. Может, тот Кавалла домишко купил или "Мерседес" последней модели — и деньжата кончились. Тут мужик и решил: ни фига богатеньким Кавальери не сделается, если он повысит ставки. А оказалось — сделается! И они поперлись в Россию, искать хранителя…

— Он же мститель, — поддакнула Соня, но Данила не отреагировал:

— Словом, шантажист понял, что сам себе наклал… то есть наложил…

— Подложил! — я интеллигентно помог лучшему другу.

— Ага, точно, свинью. Не повышая расценок, он блефовал бы еще полвека, но пожадничал, чем и вызвал нежелательную резвость у папаши Кавальери, а сынок за папкой потащился. Если они договорятся с тобой, Соня, его дружеским шуткам и милым розыгрышам конец: бабок больше не будет. А забери Кавалла тот самый документ, у него опять все козыри!

— Знать бы, что там, в документе, — поскреб я заросшую щеку — Сонька мне своими набегами даже побриться не дала, — Про преступление какое-нибудь, небось! — я это, конечно, не подумавши ляпнул, — Хотя нет, срок давности уже истек, даже если было убийство или несколько…

— Не, за убийство родственников не карают, а они почему-то всей семьей трясутся, аж зубы стучат! — подлила масла в огонь Софья,

— Папа Алессандро даже побоялся жуткую древнюю тайну сынишке раскрыть — Франческо существо деликатное, психика у мальчика тонкая… Не ровен час!

Не договорив фразы, Сонька вдруг взвилась в воздух, перемахнула через завертевшийся волчком столик и антилопьими прыжками понеслась к гостинице. Провожая ее оторопелым взглядом, мы увидела раскрывшее объятья "деликатное существо". Франческо явно был чем-то расстроен, просто до невозможности, вот-вот расплачется. Соня пылко прижалась к возлюбленной груди, Данила рядом иронически крякнул, но реплик подавать не стал. Кавальери подсел к нам, поглядел поочередно в глаза мне и Дане и вдруг сказал что-то такое, от чего у Сони начались прямо акробатические изменения мимики: брови уехали под челку, рот распахнулся, словно у питона, глотающего слона, каждый глаз стал размером с японский фонарик. Но она справилась с собой и дрожащим голосом перевела:

— Моего отца пытались убить, он в тяжелом состоянии, я хочу выпить русской водки, помогите мне, пожалуйста!

Настала наша очередь виртуозно гримасничать, осознавая сказанное.

Через полчаса мы оказались именно там, где требовалось — в маленьком, безлюдном и беззвучном ресторане. Почти моментально на сцену явился штофчик со стопочками, и Кавальери долго-долго смотрел в его хрусталем сверкающие недра, точно это был шар гадалки, предсказывающий будущее и возвращающий прошлое. Потом, точно спохватившись, Франческо принялся опрокидывать в себя рюмку за рюмкой. Наверное, давал себя знать опыт употребления текилы — ее тоже пьют не глоточками, а опрокидонтом. Слова лились из итальянца Ниагарой, перемежаясь вначале паузами, затем — вздохами и наконец — всхлипами. Соня всхлипывала в унисон своему чувствительному Дон Жуану, поэтому ее перевод мы поняли не полностью. Хотя суть уяснили довольно скоро — ситуация была знакомая.

Оторвавшись от Сониных уст, душка Франческо вернулся к исполнению сыновнего долга. Пару дней назад, обнаружив Сонину непричастность к травле семейства Кавальери, синьор Алессандро занемог, стало пошаливать сердце. После перебранки в галерее сильно ослабевшего дяденьку даже пришлось, старательно поддерживая, отвести на минуточку в приемную, иначе тот не дошел бы до стоянки. Привезя недужного папашу в отель, Франческо сидел с ним, расспрашивал, выпытывал, но старая развалина держалась, как Форт-Нокс. Ничего конкретного про фамильную тайну сынок не узнал, а на следующий день, смутно ощущая свою вину, отправился в "Кому-АРТ", извиняться. Подзадержавшись на сутки с лишним в Сониных объятьях, Франческо, разумеется, беспокоился о папином здоровье, но он и представить себе не мог подобной катастрофы: папочка лежал в постели, с головой накрывшись одеялом, не издавая ни звука и без единого движения. Вначале Франческо решил, что отец демонстрирует таким образом свое одиночество и заброшенность, капризничает, словно ребенок — иногда и железобетонная натура Алессандро требовала разрядки и душевного тепла. Но то, что папенька, с его больным сердцем, лежит под душным одеялом, вызвало у сына резонное беспокойство. Несколько раз попытавшись заговорить с отцом и не добившись ответа, Франческо отшвырнул в сторону мягкие складки и… увидел огромное пятно крови, седой затылок Алессандро, слипшиеся от крови волосы и кисть руки, конвульсивно стиснувшую угол матраса.

Вопя не хуже Элеоноры, парень выскочил в коридор. Скорая обнаружила, что старичок еще жив, хоть и очень плох. Франческо отправился в больницу как раз в тот момент, когда милиция паковала подсвечник в форме девы с кувшином, соблазнительно изогнувшей бронзовый стан. По всем приметам, к стану прилагался плафон, но его на месте не оказалось — а в волосах Алессандро виднелись мелкие осколки стекла. В больнице испуганному Франческо сообщили, что его отец отделался сильным ушибом, тяжелым сотрясением мозга и, вероятно, приступом аритмии, но жить будет. Очнувшийся предок смог только одно прошептать удрученному потомку: "Мститель… Опять…" — и снова впал в забытье. Тут Кавальери-младшего прогнали от ложа больного и посоветовали заглянуть, когда папаша будет не так слаб и нервен.

От водки наших главных информаторов — Соню и Франческо — развезло неимоверно. Впрочем, им позволительно. Мы погрузили в авто любовную пару, павшую друг другу в объятья и кропившую сиденье обильными слезами жалости и взаимного умиления, после чего поехали домой. Кавальери я отвел к Соне, как и саму Соню, поминутно интересовавшуюся: "А куда мы? А где мы? А кто это? А зачем это?" Приступы пьяной любознательности глупой девчонки сопровождали нас до самого дома. У меня Данька рухнул на диван, закинул руки за голову и вздохнул:

— Ты смотри, как все лихо закручено!

— Слушай, а ведь дяденьку кокнули уже после Вериной смерти, — пробормотал я, не зная, с чего начать.

— Ну да, — глубокомысленно подтвердил Данила, — после. А что?

— Может, он что подозрительное видал?

— Да вряд ли! — не согласился Даня, — Он, когда в галерее был, чуть от инфаркта не помер, где ему было обстановку разглядывать! Но убийца не Кавальери-отец — теперь-то уж точно.

— А кто? Кавальери-сын? Адвокат? Или, может, Брилла?

— Ну почему сразу эти трое? А если посторонний кто? Даже наверняка — это посторонний. Итальянец он или русский — другой вопрос. Он и обнаружился раньше приезда Кавальери с их гоп-компанией, и соседку твою шмонал еще два месяца назад, и тетку ее…

— Стоп! — заорал я, подпрыгнув на месте, — Тетка! Про тетку-то мы и забыли!

— Почему забыли? — удивился Данила, — Мы же ей все распечатали, папки я отвез, даже степплер ей купил за свои за кровные…

— Да не в скрепках-папочках дело! — досадливо отмахнулся я, — Вы же с Софьей в бумажках рылись, домой мотались, а я с бабусей вплотную пообщался, плотнее некуда.

— Да ну? — с двусмысленным изумлением поднял бровь Данька, — Так-таки и некуда?

— Да иди ты со своими шутками юмора знаешь куда? — рассвирепел я, — Лучше слушай, что говорю! Тетенька упоминала таинственного Феденьку — родственника из Европы, который приходил, интересовался тем самым семейным древом, в архив нос совал, деньги сулил немалые за полную опись. Понимаешь, что это значит!

— Это значит, что ты, Оська, явный идиот! — неожиданно рявкнул Данила, — Ты почему молчал, дубинушка стоеросовая, слова народные?

— А ты поговори с сумасшедшей бабой часов пять-шесть кряду, а потом перечисли, какую хренотень довелось услыхать — по порядку и в подробностях!

— Ладно! — смягчился Даня, — Вспомни все, что эта Жо… п-п-п… прости Господи, сказала про европейского Федю.

— Да больше ничего: заходил, мол, интересовался, обещал издать историю Хряпуновых за хороший гонорар.

— Надо завтра же ехать к тетушке, узнать, как выглядел, как был одет, с акцентом говорил или без — все, что вспомнит! — голосом Фокса Малдера стал излагать Данила.

Вряд ли это поможет. У бабуськи в голове и вчерашний-то день не задерживается, где уж вспомнить события двухмесячной давности! Но что поделать: следствие переместилось в прошлую жизнь — баловство дедушек, глупости бабушек, недомыслие тетушек и корыстолюбие дядюшек. Подозреваемых было, как женихов у Агафьи Тихоновны: слишком много, чтобы взять первого попавшегося, и слишком мало, чтобы найти подходящего. С одной стороны — родственник, невесть откуда взявшийся, с другой — арестованный Чингьяле, умирающая от беспокойства Брилла, скорбящий Франческо (разве не бывает на свете скверных мальчиков, замышляющих дурное против папочек и мамочек?), с третьей — может, какой сослуживец гадит… И ни у кого нет надежного алиби! Мотива, впрочем, тоже. Или у всех один — выдоить из Кавальери сумму посолидней.

Да, еще Софья говорила про итальянского малого по имени Кавалла, который унаследовал от своего недалекого предка по имени Антонио жадность, мстительность и темперамент истинного халявщика. Что ж, кандидат не хуже и не лучше остальных. Но если он крутится где-то рядом, то вряд ли под своим именем. Им может оказаться кто угодно, хоть уборщица дурацкого Сонькиного заведения — как ее там, тетя Мотя, что ли? Надо с Данилой посоветоваться, он в логике посильнее моего.

Услышав с дивана мирное сопение, я понял, что остался без собеседника. Припомнив, как в былые времена сиживал перед схемкой, выводил плюсы-минусы, за и против, я пошел на кухню и поставил чайник. Я, конечно, не Бэтмен — без конца мир спасать, но покушений в последнее время многовато. Если папашу Кавальери кокнул Чингьяле, безобразия прекратятся, спокойная жизнь вернется — но верится в это с трудом. Адвокаты, если верить западным фильмам, поголовно люди беспринципные, неискренние, за копейку удавятся. А Микеле был такой славный, симпатичный, влюбленный — неужто, кохая свою любушку Лео, он себе только алиби обеспечивал, и все? Конечно, никаких объективных данных нет, что наш итальянский друг невинен, как молочный поросенок, но психологически… Или, например, его любовница — могла она Чингьяле подставить? Теоретически — могла. А трехчасовой оперный концерт без заявок слушателей мог быть исполнен из расчета на легковерие всех подряд: нас, российской милиции в лице добрейшего Кубытьки, самого посаженного в кутузку Микеле. Вот, однако, в чем загвоздка: женщины охотно пользуются ядом, пистолетом, даже по башке могут треснуть, как мы с Данькой однажды имели случай убедиться, но перерезать глотку другой бабе одним идеально точным ударом, а потом любоваться, как жертва фонтанирует, заливая все вокруг кровью — для прекрасного пола поведение, мягко говоря, нетипичное. Нож — прерогатива мужчин. Хотя и тут бывают исключения…

В общем, роздал всем сестрам по серьгам, и никакой дедуктивный метод не помог. Под утро я со скрипом разогнул затекшую спину и пошел спать.

* * *

Основательно Оська вчера посидел — десяток окурков, куча бумажек — и ни одной с конечным выводом. Всегда ему эмоции мешают. И энтузиазм. Если уж Гершанок вобьет себе в голову, что обязан помочь ближнему, он будет ночей не спать — все добрыми делами заниматься. А вот я — другое дело. Я по натуре отчаянный эгоист, лишних усилий тратить не люблю — и вчера тоже: понял, что надо потолковать с тетей Жози, да и задрых себе, как ни в чем не бывало. Хоть выспался. Надо приготовить завтрак, добудиться остальных — и ехать к тете.

Помявшись от неловкости, я решил проявить бездну такта: позвонить нашей комиссарше Жюли Леско и пригласить ее вместе с поклонником на завтрак в приятной компании. Соня, как ни странно, была уже на ногах, бодро пропищала в трубку: "Привет!" и поклялась вскорости прибыть в сопровождении своего "кавальера". А я тем временем реанимировал моего сонного друга — тряс за плечи, хлопал по щекам, поливал водой, поил кофе, но эффекта добился минимального. Если Иосиф Прекрасный и к тетеньке Хряпуновой приплывет такой снулой рыбкой, бабуся может всерьез обидеться на его заторможенность. А нам это совсем ни к чему. Нужно парня взбодрить — хоть скипидаром.

— Я тут пересмотрел твои заметки, — осторожно завел я разговор про наболевшее.

— Уах-ха… — зевнул Оська.

— Много дельных, — продолжил я.

— Ах-ха…

— А почему ты не веришь в виновность Чингьяле?

— Ха-а-ах…

Так, этот план провалился. Приступим к плану бэ.

— Мне кажется, что убийца все-таки человек со стороны. А ты рассматриваешь только знакомых. Глупо донельзя. А также недальновидно и непредусмотрительно. И вообще, не ожидал от тебя.

— М-да-а? — глаза у Гершанка раскрылись и полыхнули недобрым огнем, — А у тебя что, есть умные предложения для меня, дурака? Давай-давай, а я послушаю!

Сработало! Просыпайся, друг ситный, просыпайся, ты мне нужен злой, энергичный, догадливый и обаятельный — то есть не лично мне, а нашему общему делу!

Затренькал дверной звонок — пришли Софья и Франческо. Оба хмурые, но не от похмелья, а, скорее всего, от переживаний. Мы провели их на кухню и усадили за стол, и Оська тут же проникся сочувствием к бедным влюбленным, заговорил о непременном удачном окончании расследования, поимке убийцы, вот-вот ляпнет: "Честным пирком да за свадебку!" Надо его окоротить, пока не поздно. Впрочем, Кавальери-младший все равно ни слова не понимает, а Соне не только переводить — ей даже слушать лень: сидит вялая, всклокоченная, под глазами круги, лицо землистое.

— Сонь, ты себя нормально чувствуешь? — осторожно осведомился я, заметив неладное.

— Ну, знаешь! — вздохнула Софья, — Если такое нормой считать…

— Не придирайся к словам! — я постарался смягчить назидательный тон и говорить с отеческой заботой, — Ты здорова? Сможешь к Жозефине поехать?

— Ах да, надо тащиться к старой шизофреничке! — поморщилась Соня, потом вдруг сосредоточенно нахмурилась, вспомнила вчерашний день (наверняка не весь) и недоуменно посмотрела на меня, — А зачем к тетке-то?

— Слушай, мы же тебе не объяснили! — радостно встрял Иосиф — он любит демонстрировать свою хорошую память, — Я вспомнил вчера вечером о неучтенном персонаже, которого вскользь помянула тетя Жо, пока вы с Даней… э-э-э… — он осекся, заблеял и опасливо покосился на Франческо, самозабвенно уминающего московскую плюшку с маслом.

— Хватит дурака валять, — прошипела Софья, вскакивая из-за стола и подходя поближе, — Сказано было: не понимает он ни хрена! А вот глядеть со значением не надо! Итак, пока мы с Даней "э-э-э", то тетя тебя что? У-у-у?

Я не удержался и пакостно захихикал. Жози действительно Оську едва не изнасиловала — она, кажется, от вида рыжего и конопатого мужчины остатки разума теряет. Моя реакция подлила масла в огонь.

— Тетя твоя, старая метелка, — рыкнул Иосиф, — говорила о твоем родственнике — придурке из Европы по имени Феденька. Ему, видите ли, приспичило получить полную опись семейного архива, книгу родовых тайн и звездочку в петличку!

— А вот про звездочку там не упоминалось, это тебя память подводит! — прогнусил я, заикаясь от смеха.

Ну очень забавно выглядела окрысившаяся парочка, тыкавшая друг в друга пальцами: сразу чувствуется — старые добрые друзья.

— Ты еще будешь мне указывать! — Оська моментально переключился на меня, намереваясь сорвать раздражение на более подходящем объекте, чем слабая (гм!) хрупкая (гм-гм!) девица (гм-гм-гм!).

И тут Софья присвистнула — да с таким азартом! Все оглянулись в ее сторону, а хрупкая девица прищелкнула в воздухе пальцами и торжествующе рявкнула:

— Так и мне говорили про Феденьку из Европы! Про его связи с издательскими домами и гонорар немереный.

— Значит, не врет, как ты думаешь? — спросил я, понимая, что тете Жо приврать — что… ну, неважно.

— Шансы на то, что все сказанное про таинственного Феденьку — правда, — занудил Иосиф, — увеличиваются вдвое. Или втрое. У тети Жози, по-моему, дважды одна и та же фантазия возникает редко.

— Ага, — кивнула Сонька, — Мне она про придуманные заслуги наших предков всегда по-разному рассказывает. А про реальные — одинаково. Ну, почти…

— Словом, как говорится в еврейском анекдоте, надо ехать, Мойша, надо ехать, — заключил я, — А пока, мальчики и девочки, прошу к столу! — и широким жестом указал на…

Ах ты, Господи! Зря мы оставили этого итальянского обжору без присмотра! Превосходно нарезанные и красиво разложенные разносолы точно смерч унес, прозрачное брюхо кофейника на две трети опустело, от свеженьких (сам за ними с утра бегал!) булочек остался кукиш — и даже без масла! Потому что среди этой мерзости запустения сидел чертов проглот Франческо и кормил с пальца остатками масла другого чертова проглота — Сонькиного кота! Ощутив нечто недоброе в наступившем гробовом молчании, Кавальери поднял на нас прозрачные глазки, зеленые, как виноградины, и такие же осмысленные — и безоблачно улыбнулся: "Ха-ай!" Гад!!! Убью!

Первой захохотала Соня. Она согнулась пополам и села у плиты прямо на пол, к ней от души присоединился Гершанок, а глядя на их реакцию, и я улыбнулся — не слишком искренне и с некоторым усилием, но улыбнулся. В общем, сам виноват. Это мне наказание — за то, что провоцировал Оську и Софью на скандал. Надо было за продуктами следить, а не этих двоих носами сталкивать! Но инцидент скоро был улажен — у Иосифа в холодильнике нашлось еще немного сырно-колбасной благодати, а вот за булками пришлось сбегать еще разок. Соня составила мне компанию и всю дорогу, чуть виновато взяв меня под руку, тараторила про плотный ленч и итальянский аппетит. Я позволил себе хмуро заметить, что Франческо-Гаргантюа мог бы и про наш аппетит подумать, он тоже был недюжинный — в первом-то часу дня! Как-то нехорошо быть столь откровенно инфантильным… Я ждал энергичных отрицаний со стороны любящей синьорины, но Софья лишь расхохоталась:

— Сразу видать, что ты с Оськой — лучшие друзья!

— Почему? — с некоторой туповатостью поинтересовался я.

— Да он тоже пытался меня предупредить, что Франческо — не лучший вариант судьбоносного выбора!

— Какого еще выбора?

— Выбор мужа, — Соня постучала себя по лбу, — Гершанок намекал насчет инфантильности и эгоизма Кавальери и предлагал мне подумать, прежде чем выходить замуж за Франческо.

— А вы уже…

Однако, этот итальяшка — шустрый малый! Времени зря не теряет!

— Да нет, — досадливо отмахнулась Софья, — Ничего такого! Я даже не уверена, что он меня пригласит во Флоренцию или хоть открытку на Рождество пришлет. А Оська уже все за всех решил.

— Ну, это в его характере! — усмехнулся я, представляя, какими красками живописал мой заботливый друг Сонино будущее в семье Кавальери.

Насколько мне довелось узнать Соню Хряпунову, девица она здравомыслящая, с твердым характером, трезвой самооценкой и четкой системой ценностей. Если уж Софья решила оженить на себе флорентийского инфанта, у которого основное достоинство, как у жеребца (и не надо двусмысленных ухмылок, я имею в виду родословную!), то своего барышня добьется. Даже если папаша Кавальери ляжет поперек входа в церковь и начнет оглашать паперть истерическими протестами и жалобными причитаниями. Но перед брачными поползновениями Сонечка непременно все разложит по полочкам — совершенно так же, как поступает мой друг Гершанок в затруднительных ситуациях. А после учета всех pro и contra она примет взвешенное, как на лабораторных весах, решение. Правда, Сонька предпочитает казаться мягкой, сентиментальной, романтичной и даже несколько беспомощной — но это все пуховая рукавичка на железную перчатку.

За вторым, точнее, за повторно накрытым завтраком мы разговорились с Франческо, но, разумеется, на тему более актуальную, чем глупые амуры. Иосиф завел речь о бедолаге Чингьяле, крепко севшем в предварилку. Я стал для затравки подбрасывать реплики насчет возможной вины Микеле, а Кавальери — бурно отрицать участие Чингьяле в истории с убийствами и покушениями:

— Я его помню с самого детства. Он всегда вел дела семьи, очень честно, очень старательно. Среди адвокатов трудно найти хорошего профессионала, а уж честного человека, да притом не зануду гнусавую, а такого обаяшку… Их, коли сыщут, то берегут, как зеницу ока! Вся семья Микеле обожала, он по три раза в неделю у нас обедал! — Франческо сжал губы, то ли припомнив что-то важное, то ли решившись это что-то нам рассказать, — В юности я ввязался в неприятную историю… с наркотиками. Мне не только исключение из колледжа грозило — могло и до суда дойти. Чингьяле, будь он Мститель, смог бы отлично попользоваться ситуацией — не пришлось бы нам вредить, провоцировать прессу, подкупать прокурора — только самоустраниться. И я бы оказался в тюрьме, года на три, не меньше, отец бы потерял здоровье, и репутация фирмы…

— А, может быть, — влез Иосиф, не вынеся Франческовых угрызений совести, — злоумышленнику нет никакой нужды разорять семью дотла, сажать в тюрягу молодое поколение Кавальери, морально уничтожать тех, кто постарше…

— Зачем он тогда пишет вот это? — взвился добрый молодец, как ошпаренный, и принялся хлопать себя по груди и по бедрам, точно собирался пуститься вприсядку, — А, вот оно! Читайте!

И он царственным жестом протянул нам помятую бумажку. Поскольку мы и так едва понимали из Сониной скороговорки, о чем речь идет, эффектный жест пропал втуне — пришлось повернуться к Софье и передать послание ей.

Текст письма был примерно следующий: "Вся ваша семья — гнусные преступники. За сто лет узурпированного блаженства Кавальери достигли такого благополучия и самодовольства, что скоро все вы лопнете от важности, будто грязные, склизкие жабы. Но это благополучие — мнимое, как и ваши права на него. Единственный, кто напоминал семье Кавальери о ее истинной сути — Хранитель. Сокровище, которому нет цены, восстановит божественную справедливость и воздаст каждому по заслугам. Мститель, объединившись с Хранителем, обрушат на разжиревших червей — семью Кавальери — карающий гнев свой. Головы ваши покроет позор, вы лишитесь и состояния, и самого имени Кавальери. Младшие падут на дно общества и будут добывать кусок хлеба в поте лица, а старшие утратят высокое положение навсегда! Ваш час близок, ля-ля-ля, берегитесь мщения, от него не уйти, бум-бум-бум, с любовью, Мститель". Напыщенная и наглая писулька. Абстрактные угрозы и ни одной конкретной претензии. Похоже, мы имеем дело с параноиком. Уж больно слог похож.

Но, как ни странно, дело было не в слоге, а в почерке. Почерк был… Сонин. Причем на это обстоятельство обратила внимание именно она. Схватив салфетку, Софья написала несколько слов на итальянском и сунула мне под нос:

— Вот! Глянь! — действительно, манера соединять все буквы между собой в цепочку, залихватские хвостики, точка над "i" в форме маленького полумесяца — все повторяло Сонин стиль.

— Но ведь это не ты? — пробормотали мы с Оськой, переводя глаза с одного листка на другой.

— Нет, разумеется! Такие подметные письма своим почерком не пишут, а если пишут, то не тычут ими сыщикам в физиономию! — возмутилась Сонька, — Меня опять подставили, понятно! Этот мстительный козел пишет от моего имени письма, подкидывает их в номер, а Кавальери сто раз мои загогулины видели, у них и приглашения лежат с подписями, и списки с пометками, и я не знаю, что еще!

— Сонья! — остановил разошедшуюся возлюбленную Франческо, — Зачем вы так ужасно кричите? Я уже понял — автор не вы!

Текст приблизительный, поскольку перевода мы так и не услышали — вместо него Софья взмахнула руками, словно царевна-Лебедь, превращающая Гвидона в муху цеце и завопила по-русски, хоть и обращалась к Франческо:

— А кто? Кто тогда гадость такую пишет?

В общем, пришлось еще и влюбленных разнимать. Когда конфликт был исчерпан, посуда помыта, а тетушка предупреждена о скором приезде высокого иностранного гостя с целой свитой, мы двинулись в путь. Не только нас с Оськой, но и Софью всерьез тревожил вопрос: будет ли психически неустойчивая Жози — как ее там? — Апчхеидзе достаточно вменяема для серьезного разговора? Или опять начнутся эротические фантазии на тему славных подвигами мужей из рода Хряпуновых и славных добродетелью жен из того же рода.

Конечно, мы себе и представить не могли, какой роскошный прием ожидает нас. Тетя Жо открыла дверь в поистине невероятном одеянии, и все мы застыли наподобие Лотовой жены. Сухонький тетушкин стан облегал бархатный халат с атласными отворотами, расцвеченный сине-зелено-лиловыми павлиньими перьями с золотыми сердцевинками, а халат сей чудно сочетался с черной шапочкой, вышитой стеклярусом и отороченной бисерными висюльками. Ко всему этому благолепию дивно подходили огромные плюшевые тапки в виде жирных, поразительно наглых поросят какой-то непристойно-розовой расцветки. Сверкнув гигантским перстнем на морщинистой лапке, тетушка жестом престарелой вамп отвела от лица бисерную занавесь. Это была необходимая мера — может, голова у бедняжки Жози с годами усохла ввиду выветривания мозгов, а может, шапочка растянулась под тяжестью нашитых на нее бусин, но подвески доставали шизанутой бабусе до кончика носа и даже залезали в рот. Поэтому периодически Жозефина неизящно оттопыривала нижнюю губу и деловито дула себе в ноздри, точно пылесос, выдувающий мусор из укромных углов: "У-уф-ф!".

Сама квартира была тщательно убрана — по меркам тети, разумеется. Повсюду расставленные безделушки исправно собирали пыль, а некоторые уже трудно было узнать — зайчик это, слоник или Нижинский в роли фавна? Кружевные салфеточки, которые в викторианскую эпоху крепились к изголовьям кресел, чтобы те не слишком засаливались, тетя почему-то предпочла размещать на сиденьях — чтобы предохранить свою мягкую мебель от чего, интересно было бы знать? Общее впечатление, производимое берлогой тети Жо, напоминало атмосферу антикварного магазина. Не киношного: чистенького, с тщательно высчитанной загадочностью и аккуратненькой запущенностью — а нашего, арбатского, с грязными козетками, ветхими ломберными столами, нелепыми монументальными полотнами, поддельными китайско-арабскими древностями и завышенной самооценкой — как самого хлама, так и его хозяев. Франческо с изумлением пялился в брюхо гигантского орла, больше похожего на жирненького рождественского гусака нестандартного окраса. Через грудь мутанта вилась лента с латинской надписью, которую Кавальери, как потомок античности, легко прочел и прыснул со смеху. Гусь, тьфу, орел красовался на гобелене размером два на полтора, зачем-то обрамленном широким золоченым багетом, словно распростерший крылья "птиц" был сам по себе недостаточно презентабелен.

Внимание Иосифа также привлекла могутная зверюга, вышитая на непомерном холсте, и он с подкупающей любезностью поинтересовался у тетушки, которая уже успела намертво приклеиться к его локтю:

— А что здесь написано?

— Это наш старинный девиз! — зарделась престарелая кокетка, — "Я крест приму, но дани не отдам!"

— А, помню, — оживилась Соня, — прапрадедушкин слоган! Он в городе Задвижске большим человеком был, но недолго — проворовался и сел. С налогами махинировал, кажется? Собирать собирал, но до столицы немногое доходило, а? — и нахальная девчонка посмотрела на тетю с деланным восторгом.

Пора было пресекать Сонькину травлю, иначе бабка уйдет в несознанку. Я еще только слова подбирал, как Иосиф спас положение:

— У вас в семье бывали неординарные натуры, со сложными судьбами — жаль, если потомки про них забудут, и все… Хроника настоящей дворянской семьи, с рассказом о тех, кто был ее гордостью и о тех, кто… э-э-э… не совсем — это ценнее, чем мемуары отдельного человека, гораздо ценнее! Так вы намерены книгу за рубежом печатать, или решили подождать?

— Ой-й! — только и сумела произнести в ответ задохнувшаяся от счастья "хронистка".

На дальнейшую дойку бабуси я мысленно отвел часа три — и просчитался всего-то часа на четыре. День пропал, как в пропасть ухнул. Пришлось забыть обо всех побочных планах: о благом намерении морально поддержать Элеонору, в одночасье лишившуюся жениха, о приношении печальному узнику Чингьяле передачи с табаком, сухарями и теплым бельем, о бессменном дежурстве возле одра Кавальери-отца, и прочая, и прочая. Мы оказались словно кандалами прикованы к старой перечнице, потому что жалкие крупицы деловой информации: когда здесь был пресловутый Федя, как он выглядел, чем больше всего интересовался, оговаривал ли условия или обходился славословиями? — приходилось выуживать из груды семейных легенд и реликвий. При малейшем давлении бабуленция замыкалась, начинала отвечать односложно и демонстративно таращилась по сторонам, точно мы — бронзовые пастушки из ее паноптикума и потому не стоим внимания. Но мудрый Ося снова принимался петь дифирамбы, и старушка таяла.

Изо всей слащавой чепухи, которая высыпалась на наши бедные головы в процессе общения со старой дурой, удалось узнать больше, чем мы опасались, но меньше, чем надеялись. Федор Хряпунов, дальний потомок рода, живет один-одинешенек в Париже, имеет небольшое издательство и неброскую внешность: сам роста среднего, волосы темные, глаза карие, бороду бреет, на щеке две родинки, особых примет нет. Ну как с такими работать? Засохшая плюшка не могла вспомнить ни конкретной даты появления парижского потомка в своем бардаке, простите, архиве, ни как нездешний Федя вошел в ее жизнь. Под занавес тете Жо продемонстрировали листочек с письмом злопыхателя-анонима — она радостно воскликнула:

— Ой, Софочка, ты разве пишешь по-итальянски? — хотя Софочка уже треть суток на глазах у тетки со скоростью пулемета выплевывала то русские, то итальянские фразы, осуществляя общение между нами и Франческо.

И вдруг… Нет, для человека, проведшего семь часов в светском обществе Жози Хряпуновой-Охренидзе, это была вполне закономерная реакция, а никакое не "вдруг". Просто мой приятель Иосиф — человек отменно хорошо воспитанный, а с дамами — особенно. Но любому терпению приходит амба, если у вашего собеседника болезнь Альцгеймера. Никакое воспитание не спасет там, где нужен профессионализм — и лучше профессионализм психиатра, чем психоаналитика. Оська на психиатра учен не был, а потому взорвался, точно ядерная боеголовка на складе салютов и фейерверков:

— Ах ты, старая покрышка!!! Ты долго будешь нам мозги полоскать!!! Племянница твоя не только пишет, читает и говорит — она уже и матерится по-итальянски, как и синьор Кавальери! Тебя, козу брянскую, саму едва не прикончили, Соня пережила уже три — три!!! — Иосиф ткнул руку с оттопыренными тремя пальцами в самое лицо бабульке — не отшатнись "коза брянская" вовремя, осталась бы без глаз, — Слышишь, три покушения! Ты будешь говорить про Федю гребаного? Или тебя наркотиком правды кормить, пока не лопнешь? А? — и он буквально приподнял тетушку над полом за дивные лацканы павлиньего халата.

— Ося, не надо! — заблеяла Соня, повисая на руке Гершанка, — Она не нарочно, она же не может, у нее склероз, у нее память слабая…

— Нет у меня никакого склероза! — гавкнула откуда-то из-под потолка тетя Жо неожиданно твердым голосом, — Я просто помню только то, что хочу! Я могу доказать, что все прекрасно помню! А ну пусти меня, мерзавец! — и костлявой коленкой она отвесила замершему от изумления Оське такой удар по самому "альтер эго", что парень с воем согнулся пополам.

Уй-й! Я кинулся к Гершанку, но, разумеется, помочь ничем не мог, разве что порешить старую ведьму — запихать ее в ящик допотопного бюро и запереть там на веки вечные. Рухнув с небес на землю — и в прямом, и в переносном смысле — тетя Жо неожиданно обрела подобие здравомыслия, хотя действия растерявшей последние эротические иллюзии архивистки сперва были нам не слишком понятны. Она подошла к письменному столу, отыскала на нем листок бумаги и принялась что-то набрасывать, шевеля губами. Примерно полчаса спустя тетушка положила перед нами портрет мужика лет тридцати пяти-сорока, с буйной шевелюрой, довольно мягкими чертами лица и по-детски пухлым ртом. Совершенно незнакомая рожа. Даже ассоциаций никаких не вызвала.

— Это и есть Федор Хряпунов! А теперь уходите, я устала! — и жестом императрицы, оканчивающей аудиенцию с местным купечеством первой гильдии, она указала нам на дверь и отвернулась к окну, заложив руки за спину.

Не могу сказать, что меня мучила совесть. По-моему, остальные тоже с трудом преодолели желание кинуться к выходу, давя друг друга животами.

Дорога домой проходила в теплой, дружеской атмосфере. Было ужасно забавно вспоминать, как на сцену явился полуметровый мундштук слоновой кости с серебром, и морщинистая старая дева курила, пуская клубы дыма и томно раскинувшись в креслах, будто куртизанка перед важным клиентом. Или как принесенная нам в крошечных, с наперсток, чашечках бурая жидкость на поверку оказалась чем-то вроде кофейного напитка "Новость". А экологически чистая каша, которой нас накормили почти насильно! Затейница Жозефина называла ее "грешневой" и потчевала всех с азартом отравительницы младенцев! И эти предки! По бабкиным рассказам выходило, что без Хряпуновых род человеческий давно бы вымер. То есть у Адама, скорее всего, была фамилия Хряпунов. А Ева, очевидно, была Троглодидзе (наконец-то! вспомнил!). Мы хохотали, припоминая все новые подробности, пока я не заметил, что Соня изрядно помрачнела, и наши прибаутки уже не доставляют ей удовольствия.

— Сонь, а Сонь! — похлопал я ее по руке, — Ну, не расстраивайся! Мы с Осей завтра же зайдем к твоей тете, подарим букетик, тортик, ликерцу бутылочку, прощения попросим…

— Да, правда! — Соня подняла на меня печальные, как у обезьянки, глаза, — Поговорите с ней, ребята… Она ведь старенькая уже и совсем одинокая…

Не могу согласиться, что тетя Жо как-то особенно стара — скорее, это рано увядшая и высохшая, словно черносливина, женщина лет шестидесяти. Но ей даже нравится подыгрывать тем, кто хочет видеть в ней ровесницу века — можно намекать на знакомства с историческими личностями — от Ахматовой до Наполеона включительно. Ладно, утешим эту клоунессу! Вернем тетке радость жизни, что нам стоит.

Мы завезли Франческо в гостиницу, пообещали завтра заехать и помочь ему в уходе сразу за двумя бедолагами — нет, за тремя — Брилле тоже несладко пришлось. Провожая смертельно измотанного Кавальери в его номер, мы столкнулись в коридоре с переводчиком. Тот обрадовался своему работодателю, как родному, стал расспрашивать об отце и Чингьяле, выражать заботу и сочувствие, а также готовность помочь. Но Франческо только что-то бурчал себе под нос без особого вдохновения, отделываясь междометиями и обрывками фраз: "Нормально, спасибо, будем надеяться, завтра узнаем" — и бедный малый сник. Неудивительно: его денежный источник мелел на глазах. Один итальянец сел, другой — слег, а насчет продления контракта никто не заводил и речи. Он метнул в Сонину сторону взгляд, полный сдерживаемой неприязни: знаю, мол, кто тут под меня копает — и пошел восвояси. Мы тоже попрощались и отправились домой.

Перед сном мы с Оськой еще разок полюбовались на портрет Федюни — лицо как лицо, двенадцать на дюжину. Конечно, вряд ли мастерства старушки Жо хватило на то, чтобы достоверно изобразить лицо человека, побывавшего у нее несколько месяцев назад, но хотя бы общее, приблизительное сходство должно обнаружиться? И все-таки надо сознаться: какой-то незнакомый тип. Да, детективы Агаты Кристи, где круг подозреваемых очерчен с самого начала — штука, конечно, хорошая, но к реальности отношения не имеет. Мы вертели ее творение и так, и этак, но толку не добились. Похоже, день прошел зазря.

Глава 10. Эффектный выход официанта

Я ужасно беспокоилась за Франческо. И за остальных тоже. Если Алессандро окочурится, мой мальчик будет очень расстроен. А если несчастного Чингьяле посадят в нашу тюрягу, о деликатесах и эксклюзивных кулинарных рецептах ему придется забыть — и надолго. Мне почти наплевать, виноват Микеле или нет — так жаль Элеонору. Господи, что еще я должна сделать, чтобы помочь всем, и себе в том числе? Надо быстро: а) искать вожделенный документ моего дедули, б) ловить на него маньяка-мстителя, пока он не зарезал бедную Сонечку в ее собственной постели. Страшно-то как, а? Всю жизнь смотрю триллеры, но себя на место главной жертвы никогда не ставила. Впрочем, такого великолепного, непередаваемого, кошмарного чувства, что за спиной у тебя все время кто-то стоит с кувалдой, фильмы дать не могут.

Я снова не могла заснуть: бродила по квартире, баюкая на руках умиротворенного, мурчащего в полный голос Прудона — казалось, внутри кота гудит маленький компрессор, порыкивая и постепенно перегреваясь. А еще говорят, кошки идеально ощущают перепады настроения у своих хозяев! Вот моему толстому дурачине все по барабану: главное, что мамка дома, а остальное ему без разницы. Но уют и тепло, исходящее от круглого тельца, постепенно привели в порядок расстроенные чувства. Потом пришла сонливость, на измученную душу снизошел покой, и я залезла под одеяло. На улице шел дождь, редкие ночные авто, проезжая под моим окном, шуршали как-то особенно мирно, убаюкивая и утешая. Ветер пел в вентиляционной шахте, деревья шелестели листвой — я засыпала.

Приснилось что-то разноцветное: я и Франческо сидели в ресторане, столик на веранде был освещен розовым закатным солнцем, плескалось море вдали, официант подошел к нам, голосом начинающего статиста произнес: "Убивать подано!" и важно протянул поднос, на котором мирно соседствовали бронзовый толстяк с узкоглазой физиономией, сверкающий ятаган и дева в кокетливо-призывной позе. Франческо посмотрел на этот "набор" и протянул руку, сомневаясь, что бы такое выбрать… Я подскочила на кровати, сердце колотилось в горле, свалившийся на пол Прудон, сжавшись, таращил на меня светящиеся зеленью глаза. Отдышавшись и пробормотав: "Чепуха это все…", я зевнула и снова забилась под одеяло.

Наутро я позвонила Осе и пригласила их с Даней позавтракать у меня — не все же мне нахлебничать. Они пришли, принесли фруктовый рулет и вчерашний портрет. Я без энтузиазма повесила творение Жозефины Хряпуновой-Троглодидзе на стену, чтоб всем было виднее — хотя чего зря таращиться, еще вчера было понятно, что мы красавца Федю знать не знаем. Пили кофе, от скуки поглядывая на ординарную физию в обрамлении буйных кудрей, и я, не зная, чем развлечь гостей, рассказала свой сон. Оська тут же принялся изображать психоаналитика — задавать наводящие вопросы, прояснять подробности… Я вяло умгумкала на все его псевдонаучные пояснения, и смогла только описать охватившее меня во сне изумление по поводу наглого, напомаженного, громогласного, как конферансье, малого, подавшего Франческо жутковатый подносик с таким видом, словно это — пик его неприметной официантской карьеры.

Данила слушал нас обоих вполуха, но только поначалу — неожиданно его лицо странно переменилось: сильно вытянулось, кожа на скулах напряглась, желваки заходили ходуном, нижняя челюсть выпятилась вперед. Мы с Оськой замолкли, охваченные смутным беспокойством. Посидев примерно минуту с выражением то ли злорадства, то ли безумного азарта на лице, Данила осипшим голосом попросил дать ему карандаш и ластик. Я пулей метнулась в комнату и принесла все рисовальные принадлежности, какие только имелись в доме. Даня королевским грифом, растопырив руки, словно крылья, рванул к портрету и начал над ним мудрить, отталкивая нас локтями. Когда он отвалился, довольный, произведение моей талантливой тетушки было безнадежно испорчено: вместо роскошной шевелюры появились короткие, словно приклеенные к черепу, волосишки, вокруг рта нарисовались встрепанные усики и коротенькая бороденка. На нас смотрело… лицо переводчика. Конечно, оно не было явственно видно, а скорее проглядывало через художества тети Жо, но сомнений не было… почти.

— Ийё! — только и смог произнести Ося, а я согласно кивнула.

Помолчав, мы накинулись на Даньку с расспросами: как он догадался?

— Все твой сон, дорогая! — галантно поклонился мне наш Шерлок Холмс, — Ты удивлялась нестандартному поведению официанта, вот я и подумал: "Она права, люди из сервиса так себя не ведут. Тихо шуршат себе по углам, и никто их никогда не замечает. Это и есть профессионализм! Телохранители, секретари-машинистки, синхронисты опять же…" А сам все смотрю и смотрю на портретик-то. И вдруг понимаю — переводчик! Ну просто вылитый, только лысинку и поросль на мордашке добавить…

— А как же он перед тетенькой свою лысинку маскировал? — удивился Иосиф, но мы с Даней поглядели на него "со значением", и наш непонятливый друг стушевался.

— Насчет того, что такое "парик", в шоу трансвеститов спросишь! — съязвил Данила и продолжил, — Мы ведь этого паренька в первый раз вчера увидали, по крайней мере вблизи, но особо не рассматривали.

— А вот ты почему его не признала? — напустился на меня Иосиф, за дело напустился.

— Потому же, почему вы его ни разу не учли во всяких-разных версиях и гипотезах! — огрызнулась я, чувствуя себя жутко виноватой.

Конечно, будь я понаблюдательнее, не засти мне глаза обаяние моего прекрасного принца Кавальери, Микеле не сидел бы в тюрьме, Алессандро не валялся бы в больнице, а Вера была бы жива… Кстати, а где этот мерзавец — я ведь даже имени его не знаю — познакомился с Верочкой? Наверняка в кафешке возле галереи — мы все там периодически обедали, покупали пирожки и чипсы. Пока он за мной следил, то и Верочку заметил, понял, что мы с ней приятельствуем — и однажды подсел к ней, глупой девчонке, беседу завел про то, про се… Постепенно приручил ее, наговорил сорок бочек арестантов, может, даже влюбил в себя. Как Франческо… У мужиков в такой ситуации приемы одни и те же. А Вера такая наивная… была. Вот и стала подлецу помогать. Уж снотворное в кофе — точно Веркины штучки. Но усыпить и обыскать меня не получилось. Тогда сообщница впустила мерзкого толмача в "Кому" в неурочный час, они повынимали крепежи из мыльцевского "акселератика"… Стоп! А зачем?

— Как зачем? — изумились ребята, прослушав мои умозаключения, — На тебя свалить! А заодно и от папашки Кавальери избавиться!

— Да зачем ему было нас убивать? — не сдавалась я.

— Вот послушай, — придержал меня за руку Гершанок, — Убив тебя, он бы избавился от опасности: Кавальери было бы просто не у кого забирать тот самый документ…

— А заодно не существовало бы больше и самого Кавальери! — оборвала я его на полуслове.

— Почему? — изумился Оська, — А младшенький? Его-то можно доить и доить, тем более, что папиной хваткой твой Ромео не обладает!

Тут мой рыжий зануда прав. Убив Алессандро Кавальери, шантажист обобрал бы Франческо до нитки, до последней лиры. Но что же за пакости творил род Кавальери столетие назад, что и сегодня им легче все с себя снять, чем каяться в старинных грехах?

Ладно, оставим эту тему. Итак, переводчик подготовил крушение купидончика, но ведь мы могли и не полезть "статую" под брюхо, да еще все вместе — и я, и Алессандро? Хотя… Я припомнила, как переводчик бормотал папаше Франческо некие провоцирующие речи, указуя перстом на мыльцевского гидроцефала. Он и направил бедного старичка прямо в… ну, скажем, в пасть льва. А Франческо оказался героем — по крайней мере, физически крепким молодым человеком — и двойное смертоубийство не состоялось. Но, похоже, убийца на успех не особо рассчитывал, а, скорее, пугал всех подряд — меня, Кавальери, остальных членов группы. Бог знает, зачем ему понадобилось убивать Дармобрудера и как он это сделал, но он остался дожидаться моего приезда, приложил меня болванчиком по башке и своего достиг — проверил, не ношу ли я с собой драгоценную бумажечку. Разочарованный, толмач смотался даже к тетке, благо адресок знал еще по прошлым визитам, перевернул всю ее захламленную берлогу, но увы! А вот где та самая бумажка… Нет, пока я об этом думать не буду!

Вникая в отрывистые фразы, вырывавшиеся у меня в процессе размышлений, парни молчали и даже как бы не особо реагировали. Наконец, я разозлилась:

— А вы что сидите! Подключайтесь!

— Так мы уже все поняли, — спокойно заметил Даня, наливая всем очередную чашку кофе, — Алессандро он подбросил письмо с угрозами, надеясь, что старикан сляжет с инфарктом — может, и Дармобрудера он тоже напугал до икотиков, поэтому твой шеф дал дуба у него на глазах. Веру толмач убил, вернувшись после того, как отвез Кавальери в отель.

— А это зачем? — захныкала я, вспоминая славную, добрую, доверчивую Верочку.

— Видимо, здорово ее напугали переводчиковы методы: покушения на тебя — одно другого страшнее, попытка двойного убийства, смерть Дармобрудера, твоя чуть-чуть не проломленная голова. Наверняка девочка пыталась уговорить сообщника действовать помягче. А если Вера, к тому же, поняла, что проговорилась насчет Будды, и побежала к нему советоваться, этот сукин сын понял, что девчонка становится опасна из-за своей глупости и сентиментальности. Вот он ее и… — и Данила полоснул себя ребром ладони по шее.

Я тоже инстинктивно схватилась за горло:

— Господи!

— Ты лучше скажи, — засуетился Иосиф, отвлекая меня от жутких картин, всплывших в воображении, — Дармобрудер ятаган итальяшкам показывал, небось? С подставочки снимал? Давал подержать?

— Было! — кивнула я, — А ты откуда знаешь?

— Так отпечатки Микеле на лезвии нашли! Если собираешься кого-то убивать, то за рукоятку берешься, если вытираешь рукоять, держишь за гарду — не за клинок же хватать! Можно порезаться здорово. А если так, интереса ради пальчиком потыкать, то можно и в лезвие. Толмачу пришло в голову использовать удобное обстоятельство: кто-то — в данном случае Микеле — оставил отпечатки на будущем орудии убийства. И он спер у адвокатика платок — у замлевшего Чингьяле можно было весь гардероб спереть, он бы и не заметил — пошел на дело, протер именно этим платочком Верину кровь, а потом подложил назад в карман Чингьяле. Все, адвокат на нарах, а он чистенький, будто снега Килиманджаро! Можно лезть в номер к папаше Кавальери и лупить его, сонного, девушкой с веслом!

— С кувшином, — автоматически поправила я.

— Верно говоришь, — хмыкнул Даня, — Умрет папашка Кавальери или нет — бабуся надвое сказала, но документ по-прежнему у тебя. Мститель-вымогатель этого так не оставит, тем более сейчас, когда у вас с Франческо совет да любовь. Алессандро он из игры вывел, теперь очередь за тобой, Софьюшка!

— За… м-мн-ной? — что-то раньше я не замечала, что заикаюсь.

Сейчас они хором начнут меня успокаивать. Ты не бойся! Мы будем рядом! Он тебя не тронет! Так всегда говорят главной жертве триллера. Не хочу-у-у!!!

— Слушайте, — неожиданно твердым голосом объявила я, — Мне все надоело. Не желаю сидеть и дожидаться. Я сейчас же звоню гаду, предлагаю сделку, а вы меня прикрываете с тыла! Если толмач придет, значит, мы правильно догадались! Идет?

Разумеется, они были против. То есть категорически. В милицию, мол, надо сообщить, дождаться подмоги от доблестного Кубытькина и с его помощью вязать мерзавца. А ловушки устраивать — для игр в казаков-разбойников, детский сад, штаны на лямках. Мне стоило огромного труда убедить моих рассвирепевших телохранителей, что никакая милиция не поверит в эту историю — древние сокровища, несанкционированные обыски, два престарелых гомика и томик любовных излияний. Я и сама в нее не очень верю. Даня моментально сориентировался и переменил тактику. Он заявил, что переводчик сперва попросит сказать, в чем содержание того самого бумажного сокровища — и что тогда? Конечно, ответа мерзавец не получит и поймет, что я блефую. Опять все упирается в "местонахождение клада", про которое нигде нет ни намека. Погодите! Дневник! Престо, бамбини, престо! Прыжками!

Отшвырнув Оську, орущего про мою инфантильность и любовь искать на свою, гм, тыловую часть приключений, я снова кинулась в комнату, схватила ветхую книжечку и со всей силы рванула переплет. Кожаная оболочка отделилась от узорчатой шелковой изнанки, а в отверстии показался уголок, чуть не рассыпавшийся в труху при первом же прикосновении.

— Ты что делаешь? — фальцетом пискнул Гершанок, — Осторожней!

— Я не собираюсь эту дрянь хранить, — тоже полушепотом ответила я, — Прочту и подожгу!

— Так ты ее сперва достань! — шипел Иосиф.

Следующие два часа мы выуживали листочек из-под переплета. Он был вложен между двумя слоями шелка и картона, обтянутого кожей, поэтому не прощупывался ни снаружи, ни изнутри. Когда проклятие рода Кавальери явилось пред наши светлые очи, у всех троих вырвался вопль облегчения: "Ну наконец-то!" А потом добрых два часа я разбирала мелкий почерк, искала по словарям устаревшие словоформы и канцеляризмы. Но, преодолев последние препятствия, я не могла сдержать смеха. Ну, Кавальери, ну, параноики!

Перед нами на столе лежало брачное свидетельство, заключенное между дворянином Алессандро Кавальери и крестьянкой Джулией Кавалла, по доброй воле и без принуждения. Далее шли подписи: священника, брачующихся, свидетелей. Все. Ощущение было такое, словно ты с риском для своей компьютерной жизни взламывал сверхсекретные файлы ЦРУ, а проник в Интернет, на страничку знакомств. Ну что такого ужасного в том, что всадник объединился с кобылой? Извращением попахивает, но на фоне голубых страстей наших дедушек — ничего особенного!

— Послушайте! — охладил наше веселье Данила, вечный наш с Оськой кондиционер, — Надо разобраться в подоплеке дела! Если в брачном свидетельстве времен Очакова и покоренья Крыма дедуля Хряпунов нашел какое-то супероружие против Кавальери, мы должны ему поверить! Тем более, что за этим брачным контрактом потомки Кавалла охотятся целый век — я думаю, не потому, что хотят порезвиться…

— Да-ань! — восхищенно протянула я, — Ты гений! Кавалла, действительно, всей затее первые массовики. Антонио упоминался в дневнике, как побочный сын, так?

— Ну? — хором ответили ребята.

До чего же мужики недогадливый народ!

— Гну! Антилопа такая! А почему он побочный, если его папа, то есть папа его и Винченцо сочетался с его мамой, Джулией Кавалла, законным браком? А? То-то и оно! — и я торжествующе щелкнула пальцами.

— Может, он потом развелся? — предположил Иосиф.

— Какое! — махнула я рукой, — В Италии, в XIX веке? Да ни за что!

— Или он овдовел? — снова не по делу влез Данька.

Не, ну им хоть кол на голове теши!

— Вы на дату, на дату посмотрите, — стала я тыкать свидетельством в их неумные физиономии, — Брак с крестьянкой Джулией Коровой, то есть Кобылой, Алессандро Кавальери заключил задолго до брака с матерью Винченцо. Наверняка венчались тайно — судя по дате, Алессандро лет семнадцать было, не больше. Поженились и стали ждать удачного момента, когда можно сообщить родителям Алессандро насчет пополнения семьи. И супружница Кавальери дожила до неприятного момента, когда папа с мамой решили оженить вошедшего в возраст сынка на подходящей по состоянию и положению дворянской дочке. А малый, как у них в роду водится, струсил — заплатил жене за молчание, да и женился вторично. Получается, и брак его был незаконный, и детки от него незаконные, и я — не я, и кавалла — не моя.

— Получается, — радостно заголосил Ося, — что это Винченцо был незаконный и побочный! А Антонио — что ни на есть настоящий!

— И семейству Кавалла полагается носить имя Кавальери и распоряжаться всем имуществом рода, — подытожил Данила.

— Они и сейчас могут претендовать на имущество и титул! — заметила я, — И Кавальери это знают! Иначе не стали бы они платить этому Кавалле…

— А ты уверена, что мнимый Федюня — на самом деле Кавалла? — осведомился Даня.

— Нет, — пожала я плечами, — Но попробовать-то можно! В крайнем случае, пошлет он меня вдоль по Питерской, по Тверской-Ямской, и все. А попаду в десятку — приедет и будет переговоры переговаривать…

И опять началась бодяга насчет того, что один Кубытькин с пулеметом лучше, чем два новобранца-молодца — один с миксером, а другой с пластиковым совочком.

Хуже всего было то, о чем нам битый час толковал Даня: улик против убийцы нет! Ни у нас, ни у милиции. Не зря специалисты советуют будущим потерпевшим: если показалось, что за вами ходят по пятам, заявите куда следует! Жалобу бережно положат на пыльную полочку, и когда богатыри из органов обнаружат ваш хладный труп в пригородном лесу, папочка для "дела о находке тела" будет уже приготовлена. И все вздохнут: "Он это предчувствовал…" А я не захотела связываться с милицией в надежде на скорую поездку во Флоренцию. И как теперь убедить Кубытькина, что все происходящее — одна дурно пахнущая история, а не куча совпадений? Так ни до чего и не договорившись, мы поехали к Франческо: надо было всерьез поговорить не столько о прошлом, сколько о будущем его славного рода.

У Кавальери была гостья — посвежевшая и приободрившаяся Элеонора. Похоже, ей удалось что-то сделать для своего любимого свинтуса, и он не проведет остаток жизни, хлебая баланду и вспоминая вкус какой-нибудь лазаньи, как вкус свободы — а я, похоже, так никогда и не узнаю, что это такое! Я про лазанью — свободы у меня хоть отбавляй. Вот сейчас я свободно могу откинуть копыта прямо в номере отеля — зайдет сзади толмач с канделябром — и ау! Где вы, синьорина Сонья, ответьте вашему котику Франческо! Так что там трещит неугомонная Элеонорка?

— Адвокат, которого мне нашли — очень, очень хороший! Он заставил их прислушаться к свидетельству, что Микки был у меня в номере. Представляете, горничную нашли, которая приносила нам в номер заказанное шампанское и видела Микеле через открытую дверь — он пробегал в ванну… Хи-хи, в костюме Адама… хи-хи-хи… И это так ее поразило, что бедная девушка ушла в отпуск! Но, на наше счастье, еще не успела никуда уехать. Она подтвердила мои показания. К тому же и полицейские эксперты говорят: Микеле невиновен — убитая девушка такая высокая, да еще каблуки носила — она же была почти на голову выше Микки!

— Значит, он Вере глотку перерезать не мог? — осведомился Даня, услышав перевод.

— О да, — в свою очередь, вдохновилась Лео, — следов крови на его костюме не нашли — только внутри кармашка, где был спрятан платок. Тщательно сложенный платок, заметьте!

— Разумеется, намоченный в крови жертвы платок либо выбрасывают сразу, либо в шоке, скомкав, суют в карман. Если тряпица сложена, значит, ее подложил кто-то другой и этот кто-то не хотел, чтобы "сюрприз" прощупал и обнаружил хозяин костюма… — затянул Гершанок, упиваясь своими умозаключениями.

А то мы не поняли без его разъяснений! Ну до чего же мужики самодовольный народ! Щас я ему!

— А ты что, сомневался в невиновности Чингьяле? — невинным голоском, с нежнейшей улыбкой, — Ты его все-таки подозревал? А зачем мы тогда полдня мусолим эту тему?

— Сонь… — неловко отводя глаза, забормотал пойманный с поличным Оська, — Ты же понимаешь… Улики против Чингьяле…

— Сонья, — услышала я голос Кавальери, — Я заметил: когда твой друг делает такое лицо, надо ожидать неожиданных поворотов событий! Может быть, вам стоит посоветоваться со мной заранее? Я ведь тоже участник вашей вечеринки, не так ли?

— Какой вечеринки? — подскочила на стуле глупая Брилла, — В честь освобождения Микки?

— Нет, в честь убийцы, вора и взломщика! — без задней мысли ляпнула я.

Сразу после моего ответа Лео побледнела, стушевалась и как-то очень быстро ушла. Да ее никто и не задерживал.

Мы искренне были рады за обаяшку Чингьяле, но в свете последних новостей мое положение становилось все более и более интересным — в психологическом отношении, разумеется. Чингьяле вот-вот "отвалит с кичи", Алессандро тоже скоро оправится после оригинального "снотворного", которое ему без рецепта впарил преступник — и примутся за старое, за поиски брачного свидетельства Кавальери. Переводчику надо поторапливаться, чтобы, убив меня, заполучить драгоценную бумагу или ничего не заполучить, но, имитируя обладание, спокойно продолжать шантаж. А мне оставалось только подставить шейку под нож. Но меня, все-таки, не Исааком звать!

В тот день у нас не было ни минуты спокойной. Мы поехали навещать болящего папу Франческо, и я втайне надеялась, что удастся прояснить ситуацию: я покажу папочке брачное свидетельство и попрошу разрешения поймать убийцу на эту бумаженцию, как на живца, и чтобы впредь — никаких сюрпризов с раскроенными черепами и перерезанными глотками! Он согласится, он дядя разумный, а потом я отдам Кавальери злосчастный документ — пусть делает с ним, что хочет. Заодно спрошу, почему папа ловеласа Винченцо, сам изрядная пройда по женской части, не отписал в завещании всего "движимого и недвижимого" сынуле Винченцо, от своего второго, недействительного брака? Почему он не проигнорировал всех предыдущих жен и детей из семьи Кавалла? Тогда Антонио мог претендовать, в лучшем случае, на титул — а кому он нужен, титул без денег — что сегодня, что в 30-е годы ХХ века? Дело заглохло бы само по себе! Пока я, точно журналист, переодетый исповедником, придумывала все новые и новые пикантные вопросы, мы прибыли в больницу.

В таких местах, по моему разумению, даже здоровый бугай зачахнет. У больниц есть своя особая атмосфера, которой здесь дышит все. Большая часть этих "миазмов" — нестерпимая, выматывающая душу… скука. Нечем заняться, не на чем остановить взгляд, нечем отвлечься от боли и дурноты. А вокруг медсестры и нянечки, больше похожие на больных, чем сами больные. Надо Алессандро вытаскивать отсюда, как только станет транспортабелен. Пусть в гостинице отлеживается.

Наши неприятные впечатления окупила плодотворная беседа с Кавальери. Мы быстро договорились, что проклятое свидетельство должно напоследок поработать, избавляя и Кавальери, и Хряпуновых от новых выходок придурка Каваллы. А то, чего доброго, встанет на тропу священной мести — то-то будет весело, то-то хорошо! С нашими предположениями, что переводчик — сам из семьи незаконно обделенных Кавалла, Алессандро согласился, но лишь частично.

— Я нанял этого малого через посредническую фирму — так, для мелких поручений и скорее для проформы, чем для серьезной работы. Мне казалось, что достаточно найти Хранителя, и цель будет достигнута… — он с трудом откашлялся, помолчал от слабости и продолжил, — Тем более, что письма в Италию из России приходили на хорошем итальянском — и я предполагал, что мне для разговора с Хранителем переводчик не понадобится. А договор с галереей… Это для отвода глаз, чтобы познакомиться с вами. Никого из предложенных нам… э-э-э…

— Гуманоидов! — давясь смехом, брякнул Франческо.

— Именно! — подтвердил папаша, — Мы, естественно, выставить их не можем. Если вашей карьере нанесен ущерб, компенсация, конечно…

— Оставим это, — обронила я, гордо выпрямившись, — Продолжайте, синьор Кавальери!

— Э-э-э… — от моего шикарного жеста чахлый синьор слегка сбился с ритма, но скоро взял себя в руки, — И я не стал проверять надежность этого типа, за что и поплатился, — Кавальери поднес руку к голове и поморщился, — Но что касается того, что семья Кавалла обойдена нами НЕЗАКОННО! — старикана едва хватило на такое мощное ударение, — То вы неправы!

— Почему? — хором спросили все присутствующие, включая Франческо.

— Джулия Кавалла вполне оправдывает свое имя, — вдруг взбесился Алессандро, — Она работала младшей горничной и жила с моим дедом, тогда еще совсем мальчишкой, а заодно со всей мужской прислугой поместья — их было четверо, все родные братья, с поваром-французом, с дворецким…

— Неужели и со старшей горничной? — с невинным видом поинтересовался Франческо, а я изо всех сил шлепнула его по заду, стараясь сделать это как можно незаметнее.

— Не знаю, не знаю! — хихикнул успокоенный Кавальери и продолжил, — Конечно, и это не исключено. Словом, когда ее живот округлился, эта дрянь побежала к родным за советом, а те не стали долго гадать над будущим отцом и зятем — и начали прямо с дедушки! Он был слишком молод и глуп. Женился и стал ждать, когда можно вымолить у родных прощение. Его мать, моя прабабушка, очень была больна. Такая новость могла бы убить ее. К тому же ребеночек, из-за которого дед стал мужем горничной, был совсем не похож на папашу, зато в точности повторял лица и жесты всех четырех братьев — любовников Джулии.

— Его подставили! — рыкнул Франческо.

— Разумеется, — с философским спокойствием подтвердил Алессандро, — Мальчик, впрочем, не дожил и до пяти лет — мать из Джулии получилась не лучше, чем жена. Но она не чувствовала и большого желания стать графиней Кавальери. Работая служанкой, девица вблизи видела, что быть графиней и хозяйкой поместья — работа еще тяжелее, чем подавать на стол и смахивать пыль. Поэтому спокойно оставалась горничной и тянула деньги из моего деда, и даже родила ему еще сына — Антонио. К тому времени Алессандро уже женился на моей бабке, заплатил первой жене отступное, забрал это самое свидетельство, но почему-то не уничтожил — может быть, надеялся развестись официально? И вложил он этот листок в роман Д" Аннунцио.

— А мой дед нашел ее, как-то, в приступе ностальгии, раскрыв знакомого автора, — понимающе кивнула я, — Простите, но у меня последний вопрос: Антонио — младший сын Алессандро и Джулии — долго вас шантажировал? Ведь дедушка уехал, но бумаги ему не оставил…

— Он прекратил тогда, когда моего деда убили, а потом начал снова, — жестко ответил Алессандро.

— Уби-ли? — ахнули мы.

— Да! — он помолчал, — Может быть, это был несчастный случай, но… В общем, тогда дед здорово сдал, и однажды пригласил в дом нотариуса — оформить завещание. А накануне прихода адвоката деда нашли в конюшне с проломленной головой. Полиция решила, что в смерти Алессандро Кавальери, — он помолчал, испуганный сказанным, но справился, — виноват арабский жеребец, ударивший деда копытом, хотя никто в поместье не ожидал от коня такой прыти. Все было шито белыми нитками, Кавалла могли начинать тяжбу. Им не хватало лишь этого свидетельства… Семья очень старалась выведать о тайнике побольше — сначала через Джулию, потом подключили Антонио, а после пытались выманить бумагу у того русского, который был любовником отца, — Алессандро чуть заметно поморщился.

У старых грехов длинные корни, как говорят англичане. Вот, значит, и докопались мы до самых глубин. Сочувствия к разбитому сердцу Винченцо Кавальери его сынок Алессандро, похоже, не испытывает. Неудивительно! Именно он полвека зарабатывал деньги для двух семей — своей собственной и семьи шантажистов, а останься бумажонка на месте, ничего бы этого не было. Ладно уж, простим твою политнекорректность, папочка! Достали тебя Кавалла, ох как достали! Что ж, надо действовать, хватит упиваться грехами прадедов.

* * *

Ой, как у меня все болит! Если Сонька не погибнет во время этой засады, я ее самолично придушу! Господи, как ползет время… Уже сорок минут они тянут мне душу, эти двое: "Я не понимаю, о чем вы говорите!" — "Нет, вы прекрасно понимаете, иначе зачем вы согласились придти — вы же здесь?" — "Я был обеспокоен!" — "Разумеется, обеспокоены — вам ведь грозит опасность потерять скатерть-самобранку!" и все в этом духе. Мы оказались правы насчет мнимого родственника Хряпунова, который превратился во вполне реального родственника Кавалла. Переводчик, которого, как оказалось, звать Теодор, приезжал в Россию несколько раз, но под другой фамилией, не Кавалла — может, материну взял? Сейчас он сидел напротив Сони и слушал ее трепотню насчет того, как хорошо будет объединиться и действовать против Кавальери вдвоем. Представляю, как подергивалось его лицо, а губастый ротик кривила усмешка, но он терпел, даже когда Сонька его явно провоцировала: "Ваш родственник-педераст нашел для семьи источник доходов — на панели он бы столько не заработал!", "И вот вы — вымогатель, стали убийцей, повысив свой статус!", "Веру легко было резать, не тяжелее, чем цыпленка — верно я говорю?". А я и Данила слушали этот кошмар в соседней квартире, через микрофон. А с нами еще человек сто, и все такие спокойные! Долго еще? Кажется, переходит к делу.

— Может, поговорим о распределении доходов! — наконец-то Федюня, он же Теодор, раскололся.

Уж очень ярко Соня расписала взаимные выгоды: он, дескать, будет иметь возможность не только издали, но и вблизи пугать Кавальери страшным и неотвратимым мщением — а она изгадит жизнь сволочному Франческо, который якобы гнусно с девицей Хряпуновой обошелся — поматросил и бросил. Напирая на необходимость заставить Кавальери платить за старое (я бы даже сказал "древнее"), Софья вывела сукина сына Феденьку на финишную прямую.

Финансовые подробности, в отличие от кровавых, не вызывают такую опаску, человек о них охотнее беседует. Ему кажется, что от абстрактного разговора о процентах он всегда сможет откреститься: Господь с вами, какие убийства! Мы говорили о закупке котиковых манто на мысе Доброй Надежды! И он раскрепощается… Но эти двое перекрыли все рекорды: они ругались, вырывая друг у друга изо рта каждую лиру — будто Соня действительно собиралась свести в могилу Кавальери-старшего и обломать рога Кавальери-младшему, а Федька не собирался прикончить чертову русскую сучку Соньку Хряпунову.

Софье перед засадой было строго-настрого наказано якобы случайно упомянуть, что документы здесь, в квартире. Тогда ей не миновать очередного покушения. Федора трудно считать умным преступником — он должен купиться, и его возьмут на месте преступления. Тогда налицо все основания для взятия под стражу гражданина Италии — редиски, нехорошего человека. Теодор, конечно, подозревал неладное: проверил все помещения в квартире, заглянул в сортир и в шкафы, встал на карачки и заглянул под кровать, и все эти действия комментировал нежный Сонькин голосок. Но вот о жучках он, похоже, не подумал. А зря!

Уф-ф! Про деньги, похоже, договорились. Софья настояла на семидесяти пяти процентах. Он не может на такое согласиться. Сейчас, сейчас он ее… Молчание. Долгое, душное, каменное. Кресло скрипит — он встает. Грохот! Столик упал! Бедный Сонин ковер — белый, шерстяной, даже Прудоном не тронутый! Ведь на столе-то кофейник стоял… Шипение. Душит он ее, что ли? Точно, душит! Хрип, писк, дышит кто-то — тяжело, прерывисто. Что же они медлят! Он ее убьет!!!

— А-а-а-а-а-а!!! Порка Мадонна-а-а-а-аа!!!

Опять грохот! Новый вопль! Ур-ра-а-а-а! На аборда-а-аж!

Ворвавшись в квартиру после Кубытьки и его парней, мы увидели прижатого к полу Теодора. Наручники уже были надеты, и здоровенный спецназовец пытался оторвать Прудона, намертво впившегося в Федюхин загривок. Шерсть на верном защитнике любимой хозяйки стояла вертикально, зубы заклинило на ухе обидчика, словно у Тайсона, а Теодор ругал Мадонну на все корки и тоненько подвывал от боли.

Наконец, Соне удалось снять шипящего и свистящего от ненависти кота и унести на кухню. Мы с Данилой и Франческо, который все эти часы ничего не понимал, а только трясся от ужаса, пошли за ней. Обалдевшая Сонька заразительно хихикала, а мы с Данилой ей вторили — и хохотали, пока Франческо не обругал. Мы по интонации поняли его отношение к нашей тупости — сам он хлопал Софью по щекам, поил водой, вытирал ей мокрый от пота лоб. Тут и мы сообразили, что девушка в шоке и тоже приняли меры — нашатырь, все та же вода, кудахтанье… Вы слыхали, как кудахчут мужики?

А через некоторое время зашел Кубытькин, с уважением покосился на кота и сказал:

— Боевая зверюга! Как звать?

— Мухтаром! — гаркнул я, молодцевато вытянувшись в струнку, за что и получил по шее сразу с двух сторон — от Сони и от Данилы.

— Извините, он у нас с детства прихварывает, — съязвила Соня и ответила, — Кота зовут Прудоном. Вы во всем убедились? Теперь верите нам?

— В общем и целом, — хмыкнул майор, — Еще всем троим показания дать надо…

— Конечно! — хором заверили мы.

Кубытькин посмотрел на нашу четверку, снова хмыкнул и ушел вслед за своими орлами.

Оставшуюся часть вечера мы убирали разгром в комнате, а Соня рассказывала, как Прудон спланировал со шкафа на спину Теодору, когда тот схватил ее за горло, и фактически спас жизнь своей "мамочке". Франческо глупо слонялся по дому то с одним, то с другим предметом, не зная, куда их все девать. Потом мы пили кофе на кухне, и Софья, глядя, как я прикуриваю от зажигалки, вдруг сказала:

— А кстати, дай-ка ее мне!

Я протянул ей пластиковую трубочку с синим огоньком, а Сонька почему-то встала, потом козой прыгнула на подоконник… Мы остолбенели. Я хотел заорать: "Держи ее!", но только сипел. А эта зараза по локоть сунула руку в вентиляционное отверстие и вынула ветхий клочок. Потом торжественно вернулась на свое место, вынула из моей окоченевшей руки зажигалку и запалила проклятье рода Кавальери ярким пламенем. Когда оно догорало в пепельнице — а мы таращились на это зрелище как зачарованные, Софья произнесла:

— Это, конечно, не совсем то, что в камине, но кадр получился удачный? А?

Тут Франческо кинулся к ней и подхватил свою спасительницу на руки… Мы вышли на цыпочках, а Прудон лежал на стиральной машине, смотрел на эту пару и нахально улыбался, как только коты умеют — толстые такие коты.

Эпилог

Вот, собственно, и все. Алессандро Кавальери, когда поправился, благословил сына неординарной фразой про то, что судьба Кавальери — безумно влюбляться в Хряпуновых. И хорошо, что на сей раз это девочка, а не мальчик, да еще такая оборотистая девочка. Последнюю часть благословения Франческо и Соня решили не обсуждать — последствия ушиба, мол. Данька глубокомысленно заметил, что дедуля будет дуться на безденежную русскую невестку, принесшую больше хлопот, чем дивидендов, до первого внука — или внучки. Такого толстого, розового, слюнявого существа, у которого попа в складочках и скверные манеры за столом. При виде этих ужасных крикливых созданий тают все дедушки в мире.

Проводы вышли радостные, хоть мне и было слегка тоскливо. Сонька только-только уехала, а я уже по ней скучал. Возвращаясь из аэропорта, Данила остановил машину перед салоном свадебных платьев и кивнул на витрину:

— Гляди! А?

Я посмотрел на манекен, похожий на Монблан взбитых сливок, и спросил:

— Ты что, думаешь, Соня во Флоренции получше платья не найдет?

— Я не для нее. Я для тебя! Надо же наряд подобрать? Ты же подружкой невест будешь — и Сони, и Элеоноры! Так? Пупсик, тебе пойдет розовое!

Вот гад! Ну, ты меня достал! Убью!!!