Иронический детектив Г. Цирулиса, герои которого шесть молодых офицеров, только что окончившие Высшую школу милиции.

Гунар Цирулис

«Магнолия» в весеннюю метель

Дебют

Дом дышал множеством распахнутых окон. Утро было солнечным, и столбики термометров изрядно вытянулись в длину. Избалованные обитатели верхних этажей наконец-то обрели возможность безбоязненно выпустить из комнат столь необходимое для хорошего самочувствия тепло, до сей поры оберегавшееся ими как символ их привилегий. Отдыхающие, что располагались поближе к земле, получили возможность надеяться, что солнечный свет принесет им ощущение уюта. И лишь обитатели среднего звена вели себя как обычно — проветривали комнаты, заменяя застоявшийся за ночь воздух другим, насыщенным дыханием моря и сосновым озоном.

Весна подоспела как раз к первому апреля, и никто не думал о том, что солнечное утро может оказаться весьма обманчивым. В дни отпуска веришь в свою удачу, а не в календарь.

«Магнолия» — значилось на доске у стеклянных вращающихся дверей, так что по аналогии с ежегодными летними лагерями труда и отдыха для школьников, носившими обычно название «Лотос», можно было предположить, что сюда, в курземский рыбачий поселок, люди приехали не только ради отдыха, но и для творческой работы. Все прочее даже в этот солнечный день оставалось окутанным мглой. Высеченный на камне маленькими буквами пояснительный текст, к сожалению, никакой ясности не вносил, так что работающие здесь местные женщины называли свое место работы попросту «инкубатором». И это было близко к истине. Инкубатор идей, открытий, свершений — какими только аргументами не пользовались авторы проекта, чтобы выжать из Всесоюзной Академии наук средства для строительства двенадцатиэтажного дома. И вовсе не случайно они избрали местом строительства отнюдь не Юрмалу, но отдаленный Приежциемс, где захудалой лавчонки и той не было, не говоря уже о кафе или столовой… По возможности дальше от искушений, которые могли бы закружить ученые головы и отвлечь их от процесса мышления.

Эти как будто очевидные преимущества привели, однако, к определенным осложнениям. По соседству с возникающим главным корпусом пришлось прежде всего построить общежитие для строителей, в котором позже можно было разместить обслуживающий персонал. А поскольку женщины округи не захотели оставить свои семьи, скот, сады и огороды ради того, чтобы кормить ученых и убирать их комнаты, большой автобус дважды в день привозил из дальних приморских деревушек людей, без чьей помощи никак нельзя было обойтись в эпоху НТР.

Открытие дома состоялось пасмурным осенним днем. В первый месяц существования «Магнолии» путевки в нее выдавались в качестве премии за значительный вклад в научную отрасль «кибматавтоматики», во второй — разыгрывались на заседании месткома, а уже на третий месяц добровольцы отправлялись сюда разве что привлеченные перспективой новогоднего вечера с сюрпризами, потому что слухи о причудах латвийского климата докатились даже до Владивостока. Чтобы дом не простаивал полупустым, дирекция в мертвый сезон предоставляла комнаты шахтерам, два этажа предназначались случайным почитателям одиночества и удобств, и лишь три верхних оставались в распоряжении института.

Если верить записям в книге регистрации, то именно таким был состав отдыхающих и на этот раз. Внизу — шахтеры, которым близость к земле должна была облегчить трудности климатической адаптации; на олимпийских высотах — светила науки, а между теми и другими — с трудом поддающаяся определению прослойка, анализ которой мог бы дать представление о дружеских отношениях дирекции дома с различными влиятельными организациями и снабженческими учреждениями…

С первого взгляда могло показаться, что обширный вестибюль пуст и заброшен. В наступившем безветрии оставались неподвижными и вершины сосен, и кусты на дюнах, видные в зеркальные окна, — весь тот переменчивый декор, который удалось создать без недешево обходящейся помощи художественного комбината. Правда, портреты духовного покровителя дома пришлось заказывать трижды, и каждый раз с немалыми расходами — виной тому были изменения в табели о рангах в данной отрасли науки. Однако и тут оказалось возможным найти компромиссное решение, так что теперь входящих встречали взгляд и улыбка самого Ломоносова, как бы напоминая о том, что гении рождаются повсеместно, даже и на далеких окраинах.

Полулежа в глубоком кресле, дремал заместитель директора дома подполковник в отставке Апситис. Прошло уже два года с тех пор, как он покинул армию, но привычка постоянно находиться на боевом посту заставляла его оставаться здесь и в этот тихий промежуток времени между завтраком и открытием бара. Как-никак он отвечал за все — в особенности сейчас, когда директор Игаунитис убыл в отпуск, кратко, но многозначительно предупредив на прощанье:

«Смотри, чтобы все тут было…»

Ну, а как смотреть, если кабинет твой находится на краю света, а директорский — заперт и опечатан? Вот и осталось только оборудовать свой наблюдательный пункт напротив лифтов.

Сейчас Апситис с таким же успехом мог бы дремать и у жены под боком, в своей уютной квартирке на главной улице районного центра. Покой «Магнолии» не нарушало ничто: обитатели нижних этажей отправились на традиционную экскурсию по историческим местам Старой Риги, остальные — кто засел в комнатах, склонившись над испещренными цифрами и формулами рукописями, кто отправился, в поисках вдохновения, на одинокую прогулку по залитому солнцем пляжу или по лесу. Дрема Апситиса не нарушалась ни стуком биллиардных шаров, ни щелчками настольного тенниса, доносившимися из подвального помещения. Но стоило приглушенно загудеть мотору лифта, чтобы заместитель директора мгновенно открыл глаза: сказалась военная привычка к бдительности. Лифт, однако, до вестибюля так и не добрался.

«И что они там разъезжают?» — подумал Апситис, прежде чем задремать снова.

Призывно мигали разноцветные огоньки игровых автоматов, расположенных вдоль глухой стены, ежеминутно тикала, продвигаясь по циферблату, стрелка электрических часов. Однако время в «Магнолии», казалось, стояло на месте…

Виктор Кундзиньш не мог понять, как это ему в конце концов все же удалось выкарабкаться из напоминающего агонию сна. Ночью ему не раз казалось, что в следующий миг сердце остановится, что жизнь его закончится здесь, совсем недалеко от хутора, где он полета лет назад родился в семье бедняка-новохозяина. Навалилось запоздалое сожаление и угрызения совести: неужели глупая выпивка, традиционно знаменовавшая завершение работы, перечеркнет все усилия последних лет, в которых сплавились воедино и опыт, и наблюдательность, и дар аналитика? Стоило ли стараться, учиться в Риге и в Москве, потом целые годы пополнять знания за границей, руководить сектором института, до седьмого пота трудиться над докторской, чтобы в один прекрасный вечер втоптать в грязь все плоды работы — ожидаемую ученую степень и великим трудом заработанное повышение?

«Слава богу, жив!» — было первой мыслью, прорвавшейся сквозь барьер головной боли и добравшейся до отупевшего мозга. Кундзиньш глянул в окно и, громко застонав, снова откинулся на подушку. Яркий свет колол, как раскаленные иглы. Он привычным движением потянулся за таблетками, лежавшими под рукой, в ящике тумбочки, безошибочно нащупал сердечные и попытался проглотить. Язык не слушался, не желал двигаться. Лишь с третьим глотком воды таблетки проскользнули, однако рот так и остался сухим, как пустыня. Теперь лежать, лежать не двигаясь, пока лекарство не подействует…

Но мысли не желали униматься. Они упорно возвращались ко вчерашнему. Что же это заставило его затеять этот проклятый раут в баре? С той поры, когда Кундзиньш, уже много лет назад, расстался с женой, на банкеты он не ходил, а в одиночку не пил никогда. Не пил даже в тот вечер, когда Аустра заявила, что уходит к другому и что это — единственный разумный выход из их совместной жизни. Сам виноват: если уж он решил, что без семьи будет одиноко, надо было жениться на божьей коровке, а не на стрекозе на двенадцать лет моложе, которую привлекали лишь сверкающие перспективы загранпоездок и развлечений.

Воспоминания об Аустре не разогнали мрачного настроения, даже наоборот — усилили мучительное ощущение одиночества. Страх человека без близких впервые ясно и угрожающе возник, когда Кундзиньш поставил последнюю точку в диссертации и увидел впереди две недели отпуска, не заполненные никакими обязанностями, — страх этот, наверное, послужил катализатором дальнейших событий. По сути, уже к концу первого проведенного в Приежциемсе дня ему захотелось пригласить Руту Грош посидеть где-нибудь вдвоем, и с каждой прогулкой вдоль берега желание это становилось все сильнее. Может быть, за чашкой кофе ему удалось бы наконец преодолеть робость и заговорить и о своих чувствах, а не только о проблемах охраны природы. Конечно, какому же мужчине не нравится, когда его внимательно слушают и понимающими кивками выражают поддержку даже самым фантастическим его проектам? Но в последнее время одного этого ему было мало — хотелось проломить броню молчания привлекательной женщины, заглянуть в ее душу или хотя бы в мир ее дум.

В баре, за бутылкой вина, Кундзиньш действительно кое-что выяснил. Рута — единственная дочь недавно умершего академика Гроша, единственная, кто ухаживал за ним на протяжении последних десяти лет. После всех забот, связанных с похоронами, она получила бесплатную путевку сюда, чтобы хоть как-то прийти в себя. Объяснилось и то, почему Рута недавно наотрез отказалась посмотреть вместе какой-то фильм. Киновед, она давно уже все это пересмотрела. Однако стоило Кундзиньшу попытаться перевести разговор на более интимные темы, как она встала, отодвинула стул и сдержанно улыбнулась.

«Ушедший поезд не догнать. И я сомневаюсь, стоит ли садиться в следующий, — неизвестно, куда еще он завезет… Спасибо за прекрасный вечер!»

Кундзиньш хотел проводить ее. И не только распрощаться у двери, но попытаться войти к ней или пригласить к себе. Можно было бы заварить чай, вместе послушать музыку. Похоже было, что и она страшится одиночества.

И все же он за Рутой не пошел. Вежливо попрощался и остался в баре. Кундзиньш боялся не того, что его отвергнут, но холода непонимания, корректного равнодушия, которое часто читал в глазах бывшей жены. Продолжение без обоюдного влечения… А какие были основания надеяться, что Рута видит в нем нечто большее, чем ненавязчивого спутника на прогулках? Нет, у него не было никакого права переступать за порог приятельских отношений, во всяком случае пока не было.

Он заказал чай. Вскоре к нему присоединился черноволосый Мехти Талимов, у которого тоже распалась компания: секретарша директора института Ирина Владимировна должна была уложить и убаюкать очередной сказкой дочку. И хорошо, что Рута ушла; вся вторая половина вечера помнилась Кундзиньшу как бесконечная вереница тостов и здравиц, так что вряд ли стоило и вспоминать все это.

«Можешь себе представить? — перешел на «ты» Талимов, хотя до того они только раскланивались издали. — Мне, самому горячему патриоту «Магнолии», отводят девяносто третью комнату, а не тысяча сто одиннадцатую — мою, к которой я привык! В которой написал научно-популярную книгу «Я, ты и наш робот», которая вскоре выйдет повторным изданием! Меня пытались загнать в камеру с видом на лес! Меня, старого моряка, который жить не может, не видя моря! Знаешь, я всегда тихий, как ягненок. Но обижать себя никому не позволю. Тогда во мне просыпается лев, настоящий Талимов, мичман военного времени. Может, ты слышал — я служил под Сталинградом в Волжской флотилии, сам командующий в мемуарах вспоминает, как я сошел на берег и привел ему «языка». А эти тут надеялись, что я так просто сдамся…»

Он лихо хлопнул себя по затянутой в полосатую тельняшку широкой груди, потом сердито почесал объемистый живот. «Нет, в моем теле и сейчас живет душа борца. Я ножом взломал замок, оккупировал свою комнату и объявил сидячую забастовку. Сам не выходил и никому не отворял. Эти подсовывали письма под дверь — сперва грозились, потом упрашивали. Наверное, боялись, как бы я не помер с голоду, — не знали, конечно, что у меня с собой провианта на неделю. А этот подхалим гладкий, Вилис, не может в отпуск уйти, пока все не разложено по полочкам, не осмеливается уехать — нельзя же оставить в вестибюле на чемоданах того беднягу из Литвы, в чьей комнате забаррикадировался сумасшедший Талимов, вторую Брестскую крепость там устроил. Ну, в конце концов уговорили того идти на девятый этаж, у него не та закалка, что у меня. Часа через четыре я пошел к нему мириться и скажу — такому слабаку нечего делать на нашем этаже… Твое здоровье!»

Еще Кундзиньшу помнилось, что и сам он похвалялся своими успехами — что закончил диссертацию и в следующий раз сюда приедет уже доктором наук.

Каким-то образом оказался за столом старый профессор Вобликов и, как всегда, стал сыпать афоризмами собственного сочинения.

«Ценность человека определяется не званием перед именем, а тем, что вслед за этим званием написано».

Кундзиньш и сейчас еще чувствовал, как у него после этого замечания загорелись щеки, но на этом лента воспоминаний минувшего вечера обрывалась. Единственное, чему сейчас можно было безоговорочно верить, — это тому, что он находился в своей комнате и часы показывали одиннадцатый час утра.

Какое счастье, что завтрак пропущен! От одной мысли, что пришлось бы жевать вечный творог с сахаром и диетическую морковную запеканку, ему сделалось дурно и стало теснить под ложечкой.

Кундзиньш осторожно спустил ноги с кровати, сел, увидел на стуле пижаму и заключил, что спал голым. Потом заметил разбросанную по полу одежду. Осторожными шагами вышел в кабинет. Ноги слегка подгибались, но все же выдерживали тяжесть тела. Может быть, сделать зарядку, к которой организм привык, как к повседневному стимулятору?

Кундзиньш встал перед растворенной дверью на балкон, приподнялся на цыпочки и глубоко вздохнул. Кровь прилила к голове, и он едва не потерял равновесия, однако упражнения для рук выполнил с выработавшейся за годы ловкостью. Решился даже на приседания. В этот миг кто-то отворил и тут же затворил дверь комнаты, мгновенный сквозняк взвихрил лежавшие на столе бумаги и вынес их на балкон. Кундзиньш бросился за ними. Балконная дверь с резким стуком захлопнулась за ним, и тихо звякнул защелкнувшийся крючок.

В первый миг это не встревожило Кундзиньша: намного важнее казалось собрать листки блокнота, прижавшиеся к перилам или задержанные неровно уложенными плитками пола. Лишь немногие вылетели наружу и теперь непомерно большими хлопьями снижались к декоративным кустам. Следовало побыстрее одеться и спуститься — пока на них не набрел одержимый манией чистоты садовник. Кундзиньш выпрямился. По спине пробежали мурашки: снаружи, как выяснилось, было не так тепло, как сперва показалось. Да и что удивительного? В тошнотворно синем море, словно взбитые сливки в черничном киселе, еще покачивались пригнанные позавчерашним штормом глыбы льда. Кундзиньш подергал за ручку, но дверь не поддалась. Приблизив лицо к стеклу двери, он увидел, как медленно затворяется дверь в коридор.

Как же так? У него же вошло в привычку запираться изнутри каждый вечер. Сейчас холод уже выгнал из головы остатки дурноты, и в памяти воскресла картина его возвращения: правильно, только наверху он сообразил, что не взял у администратора, ключ от комнаты, снова лезть в лифт не хотелось, и он решил разбудить уборщицу этажа Астру, которая время от времени, особенно когда по вечерам показывали кино, заночевывала в бельевой. Разбуженная зычным голосом Талимова, девушка отперла дверь, впустила Кундзиньша в его апартаменты и пожелала доброй ночи. Такой уж доброй ночь не была, но по сравнению с теперешней ситуацией казалась вершиной счастья.

И вдруг он покрылся потом. Были ли на столе только те несколько листков, которые он держал сейчас в руке? Кундзиньш снова припал к стеклу, успевшему запотеть, всмотрелся. Рукописи не было видно, в стекле отражались только его растрепанные волосы и выпученные в испуге глаза.

«Спокойно, только спокойно!» Кундзиньш снова заставил себя припомнить все, что произошло между ужином и тем моментом, когда он оказался в этой чертовой ловушке. Вчера, закончив писать, он надел клетчатый пиджак и, держа рукопись под мышкой, направился, как некий пикадор, вооруженный острым копьем, дразнить быков судьбы. В баре Кундзиньш все время сидел, подложив рукопись под себя, из опасений облить ее вином или чаем. Ну, а потом? Не хотелось верить, что он мог забыть ее внизу, скорее уж — засунул в «дипломат», содержимое которого находилось под охраной патентованного замка с цифровым шифром…

Но как ни старался сейчас Кундзиньш, он не мог вспомнить того числа, которым отмыкался замок. В комбинацию цифр вдруг влезла совершенно бестолковая, но назойливая мысль: ну, а если рукопись кто-то украл? Кто его, Кундзиньша, заставил написать жирными литерами на первой странице магическое слово «секретно»! Он хотел, чтобы мать не лезла в рукопись, не перепутывала ненумерованные страницы, — какое мальчишество! Наивно было надеяться, что гриф придаст его диссертации большее значение, подействует на будущих оппонентов. В особенности теперь, когда открытия уже зарегистрированы, оформлены международные патенты… Пока что эта надпись подействовала лишь на похитителя, которому не понадобилось даже взламывать дверь…

Абсурд! Так можно додуматься бог знает до чего. Надо поскорее попасть в комнату, проверить «дипломат», затем поискать в баре. Да найдется! Кому нужна рукопись, где в джунглях формул заблудилась бы даже машинистка сектора? Уже во вступительной части уперлась бы как в стену и не продвинулась ни на шаг. Вот точно так же, как он сейчас.

Кундзиньш немилосердно мерз. Он еще раз проверил крепость крючка. Не тут-то было. Голыми руками не открыть. Нет надежды и выбить двойное стекло рамы. Звать на помощь? Позор на всю округу. А стук вряд ли кто-нибудь услышит. Перегнувшись через перила, он попытался заглянуть на соседний балкон — может быть, Рута дома и придет на выручку? Не удалось и это. Стена в два кирпича толщиной не позволяла увидеть ничего. Но, оглядевшись вокруг, Кундзиньш облегченно вздохнул: путь к спасению находился тут же — под ногами.

Именно так, потому что он стоял на крышке люка, соединявшего этот балкон с находившимся под ним, а уже оттуда можно было по лестнице спуститься до второго этажа даже, на который в случае бедствия можно было добраться при помощи выдвижной пожарной лестницы. Надо спускаться — не может быть, чтобы нигде не оказалось ни души. Ну, а уж в крайнем случае он проникнет в чужой номер и вызовет помощь по телефону.

Кундзиньш присел и попытался трясущимися от озноба пальцами приподнять железную крышку. Она словно приросла: наверное, за все время существования дома ее ни разу не поднимали. Он попробовал еще и еще раз. Наконец, тяжелая крышка поддалась, сперва медленно, потом все легче поворачиваясь на петлях, пока не встала вертикально.

Кундзиньш опустился на колени и, словно крот, сунул голову в люк, но тотчас же отпрянул. Набрался смелости и заглянул опять. Там, этажом ниже, раскинувшись в укрытом от ветра шезлонге, подставляя ласкам солнца все свои женские прелести, лежала совершенно обнаженная Рута Грош, прикрывая полотенцем только глаза и нос.

«Не зря говорят, что женщины куда выносливее нас. Я здесь мерзну, даже зубы стучат, а она загорает себе». Эту мысль сразу же сменила другая, куда более значительная: он ведь и сам голый, так что путь вниз закрыт. Мало ли что может прийти Руте в голову, если она увидит его рядом с собой в таком виде! И в заключение в его тяжко соображающем мозгу возник вывод: «Я же поступаю неприлично. Если Рута увидит, как я подглядываю, я никогда больше не смогу посмотреть ей в глаза». И, стараясь не шуметь, Кундзиньш опустил крышку люка.

Отчаяние нахлынуло с новой силой. Будь прокляты одиночество и тишина Приежциемса, которыми он еще вчера восторгался! Человек гибнет, и нет никого вблизи, кто пришел бы на помощь… Долго ему не выдержать, начнет выть или бросится в бездну… Интересно, что напишут в некрологе его коллеги: «Внезапная и нелепая смерть вырвала из наших рядов в расцвете творческих сил…» Он не хотел, чтобы его унесло. Ни с пустого пляжа, ни от холодного моря, равнодушно дышавшего у подножья дюн. И меньше всего — из жизни.

И тут Кундзиньш заметил на желтом песчаном просторе что-то вроде раздувшегося пингвина. Вглядевшись повнимательнее, он заключил, что то был Мехти Талимов, через которого, как уверял зубоскал Вобликов, было легче перепрыгнуть, чем обойти его. Но Кундзиньшу он в это мгновение показался воплощением мужской красоты.

Он уже совсем собрался крикнуть, но вовремя удержался и даже отступил за укрытие стены. Талимов не должен был заметить, что за ним наблюдают. На такую подлость Кундзиньш, хотя у него зуб на зуб не попадал, все же не был способен. Выпростав свое шарообразное тело из халата, Талимов вошел в воду. Пройдя несколько шагов, остановился, повернул голову направо, налево и, убедившись, что зрителей нет, быстро намочил волосы и поспешно возвратился на берег. «А вчера хвалился, что записной морж и купается зиму напролет», — невесело усмехнулся Кундзиньш.

Подождав, пока Талимов не вынырнул из тени сосен, Кундзиньш крикнул:

— Слышишь, друг, поднимись ко мне! Только никуда не сворачивай!

… Оказалось, что Талимов — настоящий друг, с которым, пользуясь его же излюбленной характеристикой, можно смело идти в разведку. В его лице не дрогнуло ни черточки — наверное, во хмелю с ним приключалось и не такое.

— Теперь мигом под горячий душ! — скомандовал Талимов. — Когда стану тереть спину, ты еще пожалеешь, что жив остался.

— Мне очень нужно знать, заходил ты ко мне сегодня или нет? — спросил Кундзиньш, когда к нему вернулся дар речи.

— Не люблю беспокоить больных людей, — в устах Талимова эти слова прозвучали как жизненный принцип, возведенный до уровня заповеди. — А тебе не мешало бы подлечиться.

— Да погоди, пожалуйста… Не откажись ответить еще на один вопрос: ночью, в лифте, была у меня в руках рукопись, такая довольно толстая?

— Спроси чего полегче. Единственное, что я могу утверждать с полной уверенностью, — тебе сейчас было бы очень полезно принять чарку. Да и мне тоже не помешает улучшить кровообращение после холодного купания. Так что прошу ко мне!

Комната Талимова напоминала скорее выставку трофеев начинающего коллекционера, чем кабинет ученого. Преобладали тут сувениры на морскую тему, но даже у такой сухопутной крысы, как Кундзиньш, возникло впечатление, что все они относились к массовой продукции, предназначенной для туристов с тощим кошельком: стилизованные модели парусников с пергаментными парусами, термометры в оправе в виде якоря, такелажные ножи разных размеров. И пестрые безделушки с советских и заграничных курортов: куколки, одетые матросами, компасы, раковины, брелоки в виде штурвала, бусы.

— Если уж лечиться, то основательно, — гордо произнес Талимов, извлекая из холодильника плоскую зеленоватую бутылку с прозрачной жидкостью. В жидкости плавала змея, колебавшаяся в такт его шагам.

— Из Вьетнама, — кратко пояснил Талимов, хотя чувствовалось, что скромность эта напускная. — Неотъемлемая часть чествования высокого гостя. Лучшее средство от смерти. Кто осилит первый стаканчик, будет жить долго, — он налил и чокнулся со стопкой Кундзиньша. — Ну — чтобы пар всегда держался на марке!

Поняв, что сопротивление бесполезно, Кундзиньш зажмурил глаза и в полном смысле слова вогнал содержимое стаканчика в глотку. Жидкость обожгла горло, через мгновение заставила желудок сжаться и незамедлительно потребовала выхода.

— Это же медицинский — в обычной водке этот гад давно сгнил бы… Запей водичкой! Вот-вот, сейчас полегчает, — утешительно приговаривал Талимов.

И действительно, после талимовского «лекарства» возникло удивительное ощущение легкости, некое озарение, предупреждавшее: более ни глотка! Но вместе со способностью связно думать пришло и серьезное волнение за пропавшую рукопись.

— Это диверсия! — вынес категорическое суждение Талимов и тут же прибавил: — Шпионские штучки, поверь мне, старому разведчику… Ты спросишь: почему же в таком случае рукопись не похитили раньше — скажем, в Москве, где несравнимо легче спрятать концы в воду? И я отвечу: потому что они дураки — что бы стали они делать с незавершенной работой? И вообще, крадет лишь тот, кто сам не в состоянии ни придумать, ни написать. А едва ты закончил, они тут как тут, и пиши пропало.

— А может быть, я все-таки забыл в баре? — слабо протестовал Кундзиньш.

— Там-то обычно и начинаются все несчастья… Достаточно мне появиться в кабаке, как сразу налетают всякие плагиаторы: «Мехти Алиевич, дорогой, расскажите о ваших творческих планах! Как будет называться ваша следующая книга?» Вот и в войну так было: вокруг меня всегда увивалось человека четыре, все вынюхивали. Но Талимов — кремень! — И, как бы подтверждая свою несокрушимую бдительность, он ударил кулаком в свою необъятную грудь.

Только сейчас Кундзиньш уразумел, что Талимов поправлял свое здоровье уже с самого утра.

— Извини, но мне все-таки хочется проверить, не оставил ли я ее в баре. В последнее время я стал несколько рассеянным, не помню даже шифр замка чемодана…

— Иди, иди, — благосклонно разрешил Талимов. — Я подключусь к операции, когда потребуется принимать важные решения. Талимов всегда успевает в нужный момент…

В баре не было ни единого посетителя. Кофейный автомат еще только грелся, бармен, включив кофемолку, вытирал пыль с декоративных бутылок из-под изысканных напитков, перемывал мерные стаканчики, оставляя в каждом капель по десять чистой воды: копейка рубль бережет.

— Простите — вчера здесь, по-моему, работала женщина… — Кундзиньш запнулся. — Понимаете, я только хотел узнать…

— Джозефина сегодня выходная. Работа не отдых, приходится делить на двоих, — долговязый Екаб Калниетис, старомодным пенсне и ленточкой в народном стиле вместо галстука напоминавший скорее дирижера хора, чем деятеля общепита, грозно глянул на Кундзиньша. — Однако если вы ей задолжали, всячески рекомендую рассчитаться сегодня же, будет легче на душе. Помните: в долг берешь чужие и на время, а отдаешь…

С той поры, как Калниетис успешно завершил лечение от пьянства, он использовал любую возможность, чтобы поучать других, считая давно надоевшие прибаутки лучшим воспитательным средством.

— Да нет, наоборот, — внес ясность Кундзиньш. — Я очень надеялся, что она оставила кое-что для меня…

— Остатки напитков мы не сохраняем. Не откладывай на завтра то, что можно…

— Разве я похож на такого? — Кундзиньш понимал, что принял неверный тон, но никак не мог избавиться от ощущения вины. — Вчера мы здесь немного засиделись, а сегодня я нигде не могу найти мою докторскую диссертацию.

— Что поместья пропивали, мне приходилось слышать, а вот… А вы уверены, что диссертация эта у вас написана? — строго спросил Калниетис. — Может, вы как раз надеялись обнаружить ее на дне бутылки?

— Что вы, что вы! — Кундзиньш засунул все еще дрожавшие руки поглубже в карманы. — Просто мне кажется, что я забыл рукопись здесь. Такие листы бумаги, исписанные, посмотрите, пожалуйста, может быть, ваша коллега их где-нибудь спрятала…

Калниетис покачал головой.

— Пьяный проспится, дурак — никогда. Ну подумайте сами: к чему ей ваши каракули? В ломбард снести, что ли? Ладно, попробуйте позвонить ей домой. Мало ли во что женщины завертывают рыбу…

Когда Кундзиньш уже судорожно нажимал кнопку лифта, он, разумеется, понял, что следовало ответить бармену, чтобы поставить его на место. К сожалению, такого рода мысли всегда запаздывают — и при обмене мнениями с директором или товарищами по работе. Самые убедительные аргументы всегда рождаются в голове, когда совещание уже закончилось. Вот и теперь он стал перебирать в уме сокрушительные ответы.

— Вы чем-то недовольны, товарищ Кундзиньш? — услышал он любезный голос. Рядом с ним стоял заместитель директора. — Я не расслышал, вы что-то сказали…

— Это безобразие! — по инерции продолжал Кундзиньш свой монолог. — Простите, товарищ Апситис, это к вам не относится.

— Так что же случилось? Говорите же! — возбуждение Кундзиньша передалось и Апситису. — Вас что-то задело?

— Слишком мягко сказано. Мне просто плюнули в лицо! Но самое ужасное в том, что ничего другого я и не заслужил. Я действительно вчера вел себя, как последний дурак. И вот труд четырех лет — псу под хвост.

— Ясненько… — Апситис сочувственно потупился, хотя на самом деле ничего не понял. — Ваши гипотезы зашли в тупик… Ничего, не вешайте носа, погуляйте на солнышке, потом часик поспите, и все представится в совершенно ином свете! — Апситис был уверен, что ученых надо уговаривать, как малых детей.

— Я ожидаю от вас практической помощи, — и Кундзиньш расправил плечи. — Есть ли возможность позвонить буфетчице, что работала вчера? Может быть, она подобрала мою рукопись или, по крайней мере, заметила, куда она девалась?

— Будет исполнено!

В следующий миг он уже набирал номер. Сонный женский голос откликнулся не сразу.

— Беспокоит заместитель директора. Это ты, Жозите?

— А сам директор что же? Не признаю никаких заместителей; или директор, или никто! — капризно ответила она.

— Слушай внимательно. У нас тут пропали важные документы.

— А кто это говорит?

— Да перестань ты дурака валять! Ну, Гунар говорит, из «Магнолии», если уж ты иначе не можешь.

— А, это и правда ты, Гунар… Что же за документ у тебя исчез? Свидетельство о браке? Иначе ты в такую рань не звонил бы.

— Скажите ей, что на первой странице было написано «секретно», — подсказал Кундзиньш.

Пальцы Апситиса еще крепче сжали трубку.

— Вчера во вверенном тебе баре, за который ты несешь всю полноту ответственности, проводили время несколько ученых, гостей нашего дома, — теперь Апситис рубил слова как топором. — Постарайся вспомнить!

— А, эти балаболы? Только болтать умеют, ничего другого… Знаешь, пошли их на один дом подальше! — Видимо, буфетчицу командный голос Апситиса не испугал.

— В последний раз спрашиваю. Не прибрала ли ты куда-нибудь такую толстую пачку бумаги?

— Мне чужое добро ни к чему, это ты, мой милый, прекрасно знаешь! — И щелчок недвусмысленно засвидетельствовал, что буфетчица положила трубку.

— Еще не проспалась, а ведь время уже к обеду, — в смятении констатировал Кундзиньш.

— В нерабочее время я не могу ей указывать, — развел руками Апситис. — У нее жених — моряк, уже три месяца как в море, кто знает, может, она лечит тоску сонной терапией? Вообще-то она девица что надо, если нужно помочь, никогда не отказывает… — Тут он спохватился, что в данный момент это не имеет значения. — Сколько я здесь работаю, в нашем доме и иголки не пропадало. И вдруг — секретные документы! А вы уверены?

— Не совсем.

— Не совсем — в чем? Что они секретные или что пропали?

— Существует альтернатива: я мог и запереть их в своем «дипломате», — признался Кундзиньш.

— А-я уж боялся, что придется сообщать милиции. В отсутствие директора! Он мне этого в жизни не простил бы… Ну, так чего мы еще ждем? Идемте, проверим!

Поднявшись наверх, они отперли сто шестнадцатый номер. Одновременно дверь на балкон со стуком захлопнулась, заставив Кундзиньша вспомнить недавние мучения. А также и то, что клочок бумаги с записанным шифром лежит одиннадцатью этажами ниже, где-то между рододендроном и клумбой с тюльпанами.

— Открывайте! — поторопил Апситис, пододвинув Кундзиньшу плоский чемоданчик.

Кундзиньш тупо глядел на кольца с цифрами. Почему-то комбинация их показалась знакомой. 1812… Ну да, это же его собственный день рождения — восемнадцатое декабря. Неужели «дипломат» так и простоял все время незапертым?

Он поднял крышку. Чемоданчик был пуст.

— Как же так? — упавшим голосом спросил Апситис.

Заместитель директора уже глубоко сожалел о том, что из-за своего добросердечия влез в чужие неприятности. Администрация несет ответственность исключительно за ценные вещи, сданные на хранение. Какого черта он не усидел на месте? Известно же, что от всего, связанного с секретами, лучше держаться как можно дальше. Теперь не избежать разговоров со всякими должностными лицами. Конечно, упрекнуть его не в чем, и все же получилось неладно: уже в первый день после отъезда директора в «Магнолии» — Чрезвычайное происшествие…

— Не мешало бы прежде всего посоветоваться с каким-нибудь понимающим человеком, — проговорил Апситис, видя, что Кундзиньш упорно молчит. — Поднять тревогу всегда успеем.

— Только без публичного скандала! — воскликнул Кундзиньш. — Неужели же не найдется? Да кому она нужна, моя диссертация, ведь все равно через месяц-другой ее разослали бы по всем институтам сходного профиля.

— А секретные сведения и выводы? — напомнил Апситис.

— Нонсенс! Не садитесь и вы на талимовского конька: не старайтесь во всем видеть придворные интриги.

— Мехти Алиевич — человек умный и отзывчивый. С большим жизненным опытом, — задумчиво проговорил Апситис. — И никогда не бросает друзей в беде.

В комнате Талимова звучала восточная музыка. Со стола еще не было убрано. Хозяин комнаты устроился на диване и с увлечением писал, пристроив на скрещенных ногах кусок фанеры.

— Мы пришли, чтобы апеллировать к вашему здравому смыслу, — сказал Кундзиньш. — Похоже на то, что в баре я ничего не оставлял.

— Кроме денег, — заметил Талимов и повернулся к Апситису. — Дежурные и уборщицы допрошены?

— Будет исполнено! — Начальственный тон Талимова словно бальзам для души Апситиса: теперь больше не надо было самому ломать голову.

— Немедленно собратьи выяснить! — приказал Талимов.

— Может быть, прежде поговорить с профессором Вобликовым? — предложил Кундзиньш. — Он, кажется, тоже поднимался с нами в лифте.

— Только во вторую очередь! — Лицо Талимова пылало жаром деятельности. От его лысины, казалось, поднимался пар, создавая над головой некое облако энергии мысли. — Этот старичок мне давно уже не внушает доверия: родился за Уралом, живет в Москве и говорит по-латышски…

— Профессор Вобликов в первые послевоенные годы работал в Риге, преподавал в университете. Я сам у него учился и уже тогда восхищался…

Талимов не позволил Кундзиньшу закончить.

— И теперь стал завидовать успехам бывшего студента — вот вам уже и мотив. Может, мне махнуть рукой на кибернетику и начать писать психологические детективы?

Эх, было бы времени побольше… Виктор Янович прав: сперва надо выслушать показания Вобликова, вам ясно, Апситис?

— А какое я имею право? Я же не следователь милиции, — уклончиво ответил заместитель директора. Перспектива вступить в словесный поединок с острым на язык профессором его никак не привлекала. И все же Апситис обиделся, услышав возглас Талимова:

— Да вы там и близко не смейте подходить, все испортите! В доме милиция просто кишит! Вот пусть и займутся, иначе чего доброго разжиреют на казенных хлебах.

Заместитель директора не смог скрыть восхищения. Ну и хватка у Талимова! Наверное, и в самом деле служил в разведке. Только второй день в доме, и уже все разнюхал! Апситис строго-настрого запретил и своей племяннице, и ее сослуживцам появляться в форме. Хотя незаконного тут ничего не было. Существовала официальная заявка, положительная резолюция директора, все было оплачено строго по квитанциям. В милиции что, не люди работают? Разве не имеют они права отдохнуть и повеселиться после только что сданных государственных экзаменов? Все равно — Апситису было бы куда спокойнее, если бы никто не узнал, что Гунта Апсите является столь близкой его родственницей: иначе летом не отобьешься от желающих пристроить своих родных и знакомых.

Но в настоящее время это было идеальным решением вопроса. Свалить все на плечи милиции! Кому нужна самодеятельность, если тут находятся профессионалы с дипломами минской Высшей школы милиции, на которых еще и чернила не успели высохнуть?

— Если потребуется моя консультация — после обеда буду в вашем распоряжении, — любезно сообщил Талимов, — а до того оставьте меня наедине с музой. — И, повернувшись к стене, он сделал вид, что засыпает.

* * *

Для Владимира Зайциса, как и для Виктора Кундзиньша, этот солнечный день начался не лучшим образом. Хотя предыдущим вечером он и не прожигал жизнь, тем не менее не выспался и проснулся с онемевшей шеей.

Кровать со всеми ее простынями и подушками Зайцис уступил поздним гостьям, сам же устроился на узком диванчике, укрывшись плащом и подложив под голову жесткий диванный валик. Но не это лишило его сна. Поминутно просыпаться заставило его опасение собственного храпа. Жена его в этом не упрекала, потому что всегда засыпала первой, зато товарищи, вдосталь намучившиеся с ним в минском общежитии, здесь единодушно уступили ему одноместную комнату. И сейчас он проклинал и комнату, и неожиданный визит.

В первое мгновение капитан Зайцис был весьма обрадован тем, что сотрудницы не забыли его и приехали поздравить с окончанием высшей школы. Зайцис познакомил их с друзьями и пригласил на прогулку. Затем выяснилось, что девушки не видели нового арабского фильма, и все вместе направились в кино, а потом надо было проводить их до автобуса. Времени, казалось, было еще навалом, и на автобус пошли дальней дорогой, вдоль моря, но остановка оказалась еще дальше, чем они предполагали, и последний автобус уже ушел. Это никого особенно не обеспокоило: завтра нерабочий день, домашних можно предупредить по телефону. А когда друзья разошлись, не оставалось иного выхода, как предложить дамам ночлег в его комнате.

Он долго не мог уснуть. Возбуждало присутствие женщин, хотя, ежедневно встречаясь с ними на работе, Владимир никогда не испытывал ни малейшего влечения. А вот теперь волновало все: и легкий аромат духов, и равномерное дыхание. И еще больше — собственное разгулявшееся воображение.

Когда в дверь постучали, Владимир чистил зубы в ванной.

— Кто там? — спросил он и с ужасом услышал в ответ голос своей жены.

— Я, милый! Мы с Андритисом приехали проверить, не позабыл ли ты нас.

Владимир бросил взгляд в комнату. Гостьи еще не вставали. И, как последний дурак, он выпалил первое, что пришло в голову:

— Обождите, добреюсь!

— Не глупи, открывай! — уже начиная сердиться, потребовала жена.

Впустить Маруту в этот момент — означало бы неизбежно вызвать семейный скандал: Марута ни за что не поверила бы, что он ни в чем не виноват. И Владимир стоял на своем:

— Подожди. Я еще не одет.

На цыпочках он прокрался в комнату, бесшумно затворил дверь в прихожую и приблизился к телефону.

— Имант, я вляпался по уши. Жена нагрянула, как гром с ясного неба… Попробуй затащить ее к себе, пока я не выдворю дам. Или еще что-нибудь придумай… Только в темпе, пока Марута еще не высадила дверь!

Гостьи лихорадочно одевались. Они тоже не чувствовали за собой вины, но поняли нелепость ситуации и хотели избежать конфликта. Такая возможность существовала: наметанным глазом работника милиции они почти одновременно увидели спасительный путь — пожарную лестницу, соединявшую балконы. Через мгновение девушки, помахав на прощанье с балкона, одна за другой уже нырнули в люк.

— Привет, Марута! — послышался за дверью преувеличенно бодрый голос Иманта. — Ты за этот месяц стала еще прекраснее! А наследник — ну прямо вылитый отец! Знал бы я, что вы приедете, заказал бы еще две чашечки… Ах да, малыш, наверное, только молоко и пьет? Зато мои приятельницы с раннего утра хлещут кофе. Примчались с первым автобусом, мой сосед еще спал, так что пришлось пока что разместить их в комнате Владимира, он-то с раннего утра на ногах — похоже, ждал тебя…

Отчаяние Владимира возрастало с каждым словом друга. Вот уж оказывает поистине медвежью услугу, да еще, наверное, и гордится своим хитроумием! Владимир глянул на балкон — от девушек не осталось и следа. Более идиотской ситуации и не придумаешь! Но дальше тянуть было нельзя, приходилось отворять дверь.

Даже не поздоровавшись с мужем, Марута, пылая гневом и таща за руку четырехлетнего отпрыска, влетела в комнату и вызывающе оглядела пустое помещение.

— Твои гостьи пошли искупаться, — заявил Владимир и тут же понял, что окончательно запутался во лжи: кто же это в апреле полезет в ледяную воду?

— Моржихи! — произнесла Марута сквозь зубы, извлекла из сумки бутылку лимонада, поставила на придвинутый Имантом поднос и ядовито прибавила: — Наверное, вам больше подошло бы что-нибудь покрепче…

Несколько секунд никто не нарушал молчания. Молчал даже Андритис, чувствуя, наверное, угрожающие вихри в атмосфере. Наконец, Имант решил разрядить напряженную обстановку.

— Ну, откроем! — предложил он и, ясно понимая, насколько неуместно прозвучат его слова, все же не удержался: — И, может, споем что-нибудь народное, а? На три голоса…

Тишина сгустилась еще больше. Владимир не мог выговорить ни слова. Наконец Марута отодвинула стул и встала.

— Ну, благодарим за гостеприимство, убедились хотя бы, что ты жив-здоров… Едем, Андритис! Нет, не провожайте, найдем дорогу и сами.

Дверь за собой она оставила полуоткрытой, но, несмотря на это, у Владимира возникло ощущение, словно между ним и семьей опустился железный занавес.

— Ты что, хотел, чтобы я один все расхлебывал, — тоном упрека сказал Имант, — а сам как воды в рот набрал!

Только тут Владимир сообразил, что и на самом деле не сказал жене ни единого слова. Может быть, броситься вдогонку? Но и на это у него не хватило мужества.

За завтраком инцидент был проанализирован со всех точек зрения, как в моральном, так и в правовом аспекте.

— Наверное, подаст на развод, — сухо констатировала Гунта Апсите. — Родного сына даже не поцеловал! Одно это уже может побудить женщину прервать совместную жизнь.

— А как ты обоснуешь? Несходством характеров? — Зайцис обеспокоился не на шутку.

— Не пойман — не вор, — успокоил друга Имант Приедитис. — У Маруты нет ни единого доказательства.

— Типично мужской подход: греши сколько влезет, умей только замести след! — Апсите взволновалась, словно затронута была ее собственная честь. — Как можно смешивать совершенно разные вещи — чувства и юриспруденцию! Знаете, почему я твердо решила обойтись в жизни без детей? Потому что и так достаточно несчастных созданий, никогда не видавших своего отца трезвым!

— О моем Андрисе не беспокойся, — защищался Владимир. — И вообще, это же ты вчера предложила дамам остаться переночевать! Если ты считаешь меня таким развратником, отчего же не пригласила их в свою комнату?

Гунта Апсите работала в Лиепае, где в сфере ее деятельности находились общежития работниц галантерейного комбината. О своей работе она разговаривать не любила, однако нравственный уровень и того, и другого пола расценивала, видимо, одинаково. Теперь она могла надеяться на новое назначение — иначе какой смысл был отдавать все свободное время учебе? Пока еще неясно было, какие именно перемены ее ожидали, однако она не унывала. Даже канцелярская работа в паспортном отделе казалась ей землей обетованной. Только бы не возвращаться в осточертевшее бабье царство! Именно по этой причине Гунта придумала двухнедельный отдых в Приежциемсе, выжала из дяди семь путевок и уговорила приехать и руководителя дипломных работ, профессора криминалистики Березинера. Но впустить двух женщин в свою комнату — нет, этого от нее требовать было нельзя. Дверь в ее комнату ночью не запиралась в ожидании совсем другого посетителя…

— Ну, и правильно, что не побежал за женой. Тогда она уж точно решила бы, что ты виноват, — одобрил действия Владимира Язеп Мурьян, чья сомнительная популярность основывалась на умении всегда найти общий язык с кем угодно, в том числе и с преступником, к месту и не к месту соглашаясь с каждым.

— Своих жен вы всегда цените меньше, чем чужих, — продолжала Гунта атаку на мужское непостоянство.

— Вчера этот сочинитель афоризмов, Вобликов, ту же мысль выразил в более приемлемой форме, — усмехнулся старший лейтенант Приедитис. — Совращение становится искусством лишь тогда, когда объектом его является собственная жена.

Гунта собралась было возразить, но капитан Находко по праву старосты группы и представителя местных властей не позволил ей подняться до обобщений.

— И не надоело вам болтать? Пошли, Саша, биллиард простаивает!

— В такую прекрасную погоду… — надулась Гунта.

— Мы только одну партию, — поспешил успокоить ее Александр Войткус, — пока воздух еще не прогрелся. Тогда пойдем с тобой хоть до маяка и обратно.

Ни для кого не было секретом, что надежды Гунты на перевод в Ригу в немалой степени основывались и на ожидаемом замужестве, где партнером предстояло быть этому бородатому уполномоченному ОБХСС. Вот тогда-то она успеет показать коготки, а до тех пор разумнее было не лишать его мелких удовольствий. И Гунта вместе с мужчинами направилась в подвал, где находился в «Магнолии» зал для настольных игр.

Здесь-то Гунар Апситис и разыскал наконец свою племянницу после безуспешных поисков в комнатах и в саду. Он таинственно подмигнул ей в соответствии с законами конспирации.

— Поговорю с ребятами, — тут же согласилась она. — Они, безусловно, согласятся помочь, тунеядство даже мне стало надоедать. А ты пока что закажи для всех нас кофе.

— Нет-нет, меня ты в это дело не впутывай. Ни с какой стороны, — запротестовал заместитель директора. — Я лицо должностное и к милиции могу обращаться только официально.

— Тогда поставь нам кофе как неизвестный благодетель, иначе я с ними и разговаривать об этом не стану, — не отступала Гунта.

В своем Саше, а также Иманте Приедитисе Гунта не сомневалась — они всегда принимали участие во всяких проделках. Мурьяна тоже, наверное, удастся уговорить. Она опасалась только Владимира, который сейчас, после визита жены, был явно не в себе, да еще Леонида Находко, который мог и не захотеть действовать за спиной своего начальства: как-никак «Магнолия» находилась на территории его района. Так что действовать надо было осторожно.

— Где же это наш профессор? — поинтересовалась Гунта, когда все разместились за сдвинутыми столиками.

— Вместе с моим начальником на рассвете отправились рыбачить. На какие-то там стопроцентные места с вимбой, — завистливо протянул капитан Находко.

— Да, умеет наш Березинер устраиваться. Нет, наверное, в стране такого города, где бы не работали его бывшие студенты — от Камчатки до Калининграда.

— И Латгалия не является исключением, — поддел Мурьяна особенно раздражительный сегодня Зайцис. — Попробуй только забыть, как он ночь напролет исправлял твои «нововведения» в русскую стилистику, — не то я напущу на тебя всех собак из моего отдела охраны. Другой на твоем месте давно уже полез бы с аквалангом в воду, чтобы нацеплять на крючок своего спасителя самых жирных угрей…

— Да я что? — тут же согласился Мурьян. — Я только и хотел сказать, что он куда башковитее нас всех. Не убивает время, а живет, — последнее слово он выговорил особенно торжественно.

— Да, мне стучать по мячику тоже осточертело, — неожиданно взбунтовался Имант. — И картишки по вечерам.

— Если ты истосковался по своим уголовникам, тебя никто тут не держит, — не на шутку обиделась Гунта. Однако тут же вспомнила о своей дипломатической миссии, — Хотя не помешало бы немножко разогреть кровь.

— Ты и правда так думаешь? — спросил Войткус без восторга.

— А знаете, ребята, эта тихая заводь куда глубже, чем с первого взгляда кажется, — и, забросив этот крючок, Гунта умолкла.

Но привлечь внимание мужчин ей не удалось. Как назло, именно в это мгновение в бар вошла некоронованная королева красоты «Магнолии» Ирина Перова. Она вела за руку свою кудрявую и всеми балованную наследницу Таточку. Одетая в черные блестящие брюки «диско» и прилегающий белый джемпер с короткими рукавами, она выглядела инородным телом в окружении традиционных тренировочных костюмов. Однако манеры ее были не вызывающими, а, скорее, выражали как бы смущение тем, что она вынуждена носить наряды, привезенные мужем из-за границы, поскольку ее собственной зарплаты секретарши не хватает на то, чтобы покупать другие, менее бросающиеся в глаза вещи.

Радостная улыбка, какой она приветствовала сидевших, была искренней, а разочарование по поводу того, что ее не пригласили в компанию, выглядело совершенно естественным.

Красиво опершись локтями о стойку, Перова охотно позволила любоваться ее стройной фигурой, свежим загаром лица в обрамлении темных волос, придававших ей облик южанки.

«Такая может даже моему Саше вскружить голову», — сердито подумала Гунта и демонстративно повернулась к Ирине спиной.

— Если вам больше нравится немое кино, я могу и помолчать, — язвительно заметила она.

— Давай говори, — от общего имени сказал капитан Находко.

Уже после первых слов Гунты никто больше не обращал на Перову никакого внимания.

— И ты хочешь, чтобы мы, вроде пионеров, участвовали в этой военной игре? — скептически спросил затем Владимир. — Спасибо, мне сейчас хватает забот и посерьезнее.

— Ну, а если и на самом деле? — встал на сторону Гунты Войткус. — Ты и представить себе не можешь, какие беды случаются от пьянства.

— Тогда тем более нечего совать голову в петлю. От этих сумасбродных ученых вообще лучше держаться подальше. Проветрят как следует голову — и окажется, что диссертации этой вообще никогда не существовало… — попытался Находко обратить разговор в шутку.

Однако провести Приедитиса ему не удалось.

— Чего ты боишься?

— Ладно, могу сказать откровенно. Предположим, Кундзиньш говорит правду, и рукопись, хотя и важная, все же секретной является весьма условно. Он это знает, мы этому верим. Но все остальные думают, что она содержит государственные тайны — случайно нашедший ее, или похититель, если он вообще существует, или тот же дядюшка Гунты, уже вышедший из игры…

— И ты нам советуешь последовать его Примеру и придерживаться страусовой политики?

Слова Приедитиса и решили вопрос.

Ферзевый гамбит

— Я вас в последний раз предупреждаю: орденов за это нам никто не даст, — молвил Находко, когда они выходили из лифта на одиннадцатом этаже.

— Слышали! — отмахнулся Приедитис. — Что ты зудишь, как комар ночью? Посмотри лучше, не провалилась ли рукопись в эту вот щель, — и он показал на полоску пустоты между полом кабины и порогом этажа.

— Это же не камень! — возразила Гунта. — Бумаги, когда падают, разлетаются, как известно, в разные стороны. Если даже их объединяет одна и та же мысль.

— А может, они были в папке? — На сей раз Мурьян не знал, на чью сторону встать. — Спросим Кундзиньша.

— Проще спуститься вниз и проверить, — предложил смекалистый Приедитис и уже протянул руку, чтобы нажать кнопку. — Вы представить не можете, чего только не скапливается за годы на дне шахты лифта.

— Кататься будем потом. Я вчера подсчитал, что в этих черепашьих лифтах мы проводим почти пять процентов времени, полагающегося нам по путевке. И чем выше человек живет, тем больше теряет. За месяц набирается полный день! А если к тому же случается застрять в лифте, можешь учинить гражданский иск и получить компенсацию, — даже находясь не на службе, Войткус предпочитал излагать свои заключения на языке юридических терминов.

Сыщики достигли конца коридора, где с левой стороны находилась дверь в комнату Кундзиньша. Прежде чем постучать, они несколько секунд помедлили у окна — вид с высоты открывался действительно впечатляющий, не такой, как с их этажа, где балконы, казалось, опирались на вершины сосен. Здесь ничто не напоминало о земле, впереди простиралась водная равнина, ограниченная только затянутой дымкой линией горизонта.

— После обеда дойдем до тех валунов, — предложила Гунта. — Видишь черные точки за маяком? Там, говорят, стоит на якоре прославленная верша, которой старый Раубиньш ловит угрей.

— А что, разве верши выставляют так близко к берегу? — поинтересовался Мурьян, распространявший и на рыболовство возведенную в сан поговорки глупость: «Чем дальше, тем лучше».

— У нас — сразу за третьей мелью, — ответил урожденный помор Зайцис. — Весной салака прет в самое устье реки.

— Живи я здесь, никогда не написала бы ни строчки, — мечтательно промолвила Гунта. — С утра до вечера любовалась бы красотой.

Находко насмешливо поглядел на товарищей.

— Тогда, может, откажемся от поисков диссертации — пока еще не поздно?

Приедитис вместо ответа постучал в дверь, потом стукнул кулаком, потом дернул за ручку, но дверь не отворялась.

— Иду, иду! — послышался изнутри хриплый голос.

Ключ повернулся в замке. В дверях стоял Виктор Кундзиньш. В полосатой пижаме, без очков он ничуть не напоминал всегда безупречно одетого ученого, никогда не опаздывавшего на обед.

«Может ли такой человек быть рассеянным? — подумал Приедитис. — А может быть, самодисциплина — его единственное средство против забывчивости?»

— Скорая помощь! — браво доложил Мурьян, — Извините, если не вовремя побеспокоили.

— Совсем наоборот, это я должен извиниться, — и Кундзиньш, смущенно улыбаясь, пригласил гостей войти. — Внезапно накатила слабость. Наверное, от перемены давления…

— Скорее уж после всех волнений, — Войткусу хотелось побыстрее достичь ясности. — Значит, рукопись благополучно нашлась, раз вы так спокойно спали?

Кундзиньш резко изменился в лице. Казалось, забытые в дремоте тревоги нынешнего утра снова вытеснили из сознания все остальное, даже привитый воспитанием рефлекс вежливости. Не предлагая гостям присесть, он поспешно скрылся в спальне, откуда вернулся в том же самом одеянии, но уже в очках.

— Помогите, товарищи, я возмещу…

Приедитис помешал ему продолжить:

— Прежде всего мы должны знать, как все произошло. Рассказывайте все, что помните. Даже то, что вам кажется не имеющим никакого значения.

Кундзиньш снова вышел. В не до конца затворенную дверь Гунта видела, как он извлек из тумбочки несколько коробочек с лекарствами, отсыпал в горсть несколько разноцветных таблеток, проглотил, жадно запил «фантой» прямо из горлышка. «Две синих, две белых и одна черная, — на всякий случай запомнила Гунта, — уж не наркоман ли он?» Она внимательно всмотрелась в глаза Кундзиньша, попыталась разглядеть, нет ли на обнажившемся предплечье следов от уколов. «Нет, так низко он, видимо, не пал, но без стимуляторов жить уже больше не может…»

Он рассказывал бессвязно — скорее свои ощущения и гипотезы, чем факты, поскольку их он мог вспомнить лишь приблизительно. Но никто его не прерывал. Приедитис, усевшийся за письменный стол, записывал на листке почтовой бумаги имена возможных свидетелей. Остальные стояли неподвижно, не выражая ни сочувствия, ни осуждения.

— Тогда я рассказал обо всем заместителю директора, и с его любезной помощью вы… — Кундзиньш умолк на полуслове и с надеждой оглядел гостей, как бы ожидая, что один из них тут же вынет из-за пазухи пропавшую рукопись.

— Пожарные всегда приезжают слишком поздно, — констатировал Приедитис.

— Если позволите, мы теперь попытаемся кое-что уточнить, будем задавать вопросы, — сказал Войткус, понявший, что Находко не собирается взять инициативу в свои руки, и постаравшийся выражаться как можно более деликатно. — Перед законом все невиновны — пока суд не докажет обратного. Но в этом случае пока не установлена истина, для нас подозреваемым является каждый. В том числе и вы.

— Я потерпевший, — возразил Кундзиньш.

— Вы на сто процентов виновны, особенно потому, что все произошло по причине пьянства. И ведь еще в Библии предусмотрена санкция за введение во искушение, — хмуро заметил специалист по охране Зайцис, а Находко своим замечанием еще подлил масла в огонь:

— У нас есть такая поговорка: «Береженого и милиция бережет». И еще мы говорим — допрос пострадавшего, а не беседа с ним. Ваше счастье, что на сей раз я в допросе участвовать не буду: должность не позволяет. Но у меня случайно оказалась с собой следственная сумка, и я окажу товарищам помощь в качестве беспристрастного эксперта. Погляжу, нет ли отпечатков пальцев и других следов проникновения.

Он встал, без разрешения хозяина сунул в карман недопитую бутылочку «фанты» и бесшумно выскользнул в коридор.

— Я в вашем распоряжении, — проговорил Кундзиньш.

— Кто еще знал, что ваша диссертация засекречена? — спросил Приедитис. — Действительно или в кавычках, это сейчас не столь важно.

— Моя мать.

— А следовательно, и все соседи, — уверенно сказал Приедитис.

— Я попрошу!.. — Но Кундзиньш сдержался и спокойным голосом пояснил: — Она только второй год живет в Москве, по-русски говорит плохо и ни с кем не контактирует.

— А кто перепечатывал рукопись на машинке? — не отставал Приедитис.

— Пока никто. Оригинал печатал я сам, двумя пальцами. Это куда рациональней, чем потом выправлять опечатки после машинистки. И потом, у меня такая машинка, со сменным шрифтом, есть даже гарнитура с математическими символами и греческими буквами. Если хотите, могу продемонстрировать.

— Допустим… Теперь объясните: зачем вы потащили рукопись в кабак? Вы же обычно не носите ее с собой?

— Да как сказать… — Кундзиньш, казалось, впал в растерянность. — Это из области психологии. Результат двухлетнего непрерывного труда. Взял ее как символ моего триумфа, как победный вымпел…

— Не очень логично, но понятно, — Приедитису не хотелось без надобности травмировать Кундзиньша. — И где вы ее там держали? На столе?

— Сперва — да. Потом испугался, что можем залить ее, и сунул ее под… одним словом, сел на нее.

— И весь вечер не вставали? — подавив улыбку, спросил Приедитис.

— Вставал, конечно. Поднялся, когда прощался с товарищем Грош, вскакивал, когда Талимов провозглашал тосты, когда здоровался с профессором Вобликовым.

— А к стойке не подходили? Горючее подносила Жозите?

— Когда пришел мой черед заказывать, я, кажется, пошел сам. К чему затруднять женщину? Но это лишь гипотеза, настаивать на которой не решаюсь, потому что как следует не помню…

— А как возвращались сюда, помните? — спросила Гунта.

— Талимов уверяет, что вернулись Мы вместе, следовательно, в лифте были втроем: он, Марат Макарович и ваш покорный слуга, — Кундзиньш принужденно улыбнулся. — А когда профессор приглашал к себе на зеленый чай, нас было уже только двое: Талимов, наверное, пошел отдыхать…

— Или же унес… — впервые вступил в разговор Мурьян.

— Ну ладно! — нетерпеливо прервала его Гунта. — И вы зашли к профессору?

— Видите ли, мне тоже хотелось поскорее добраться до постели. А тут в коридор вышла Астра, наверное, мы громко разговаривали и ее разбудили, и она отперла мою комнату.

— Обождите, это же очень существенно! Когда вы заметили, что ключ остался внизу? Шарили по карманам, верно? Постарайтесь сосредоточиться: рукопись в тот момент была у вас?

Кундзиньш наморщил лоб, отчаянно стараясь вспомнить, потом беспомощно пожал плечами.

— Извините…

— Выйдем в коридор. Бывает, что реконструкция ситуации помогает восстановить в памяти, — предложил Войткус. Подражая речи и манерам Кундзиньша, он продолжал: — Небольшой следственный эксперимент, если вы не возражаете.

Дверь отворилась не сразу. Когда Войткус нажал на нее плечом, в коридоре что-то упало с глухим стуком. Это оказался портфель Находко, который он прихватил с собой в отпуск потому, что в портфель помещался фотоаппарат с лампой-вспышкой и набором объективов. И теперь он так разозлился, что не смог даже как следует выругаться.

Приходилось начать все сначала. Он отвинтил крышку бутылочки, кисточкой нанес на ручку двери серебристый порошок, потом приложил сверху клейкую пленку.

— Кто из нас тут хватался за ручку — ты, Имант? — грозно вопросил он. — Тут, самое малое, пять разных отпечатков…

— Все сходится. Товарища Кундзиньша, Астры, Талимова, мои и таинственного утреннего посетителя.

— Образец Кундзиньша у меня уже есть, ты тоже никуда не денешься, — ухмыльнулся Находко. — Теперь посмотрю-ка я «дипломат».

Кундзиныиу и в коридоре не удалось связать прервавшуюся нить воспоминаний. Он посмотрел на дверь, на потолок, засунул руки в карманы — ничто не помогло. Пришлось вернуться в комнату..

— А вы уверены, что рукопись не унесла Рута Грош?

— Если в этом мире я вообще в чем-то уверен, то это в ее порядочности. Голову могу прозакладывать! И в конце концов, к чему ей моя докторская?

— Здесь вопросы задаем мы, — механически ответил Мурьян, затем задумался. — А и в самом деле, на черта ей?.. С другой стороны, может, она и знакомство с вами свела только ради рукописи?

— Скажите, товарищ Кундзиньш, — поспешил спасти неловкую ситуацию Войткус, — а каковы ваши версии? Вы, как ученый, конечно, привыкли разбираться в непонятных явлениях, анализировать закономерности… Кто-нибудь здесь искал дружбы с вами? С кем вы проводили свободное время? Кто сидит за вашим столиком в столовой?

— Хорошо, отвечу и на эти вопросы, — согласился Кундзиньш, преодолев внутреннее сопротивление. — Дружеские отношения у меня единственно с дамой, о которой ваш товарищ позволил себе высказаться некорректно. За нашим столиком сидят еще супруги, ученые из Эстонии: член-корреспондент Академии наук Карел Лепик с супругой, люди весьма уважаемые. Я чувствовал бы себя польщенным, если бы он ознакомился с моей диссертацией, хотя надежды на это мало. В его возрасте это было бы лишним затруднением.

Войткус мысленно вычеркнул Лепиков из списка подозреваемых. При всем желании трудно было представить в роли похитителей этих трогательных стариков, выглядевших представителями давно ушедшей эпохи, и в ушах прозвучало язвительное замечание Вобликова относительно их старческой глухоты: «Без ущерба, нанесенного временем, античные статуэтки лишились бы половины своей привлекательности».

— Кроме того, здесь отдыхает еще мой старый знакомый профессор Вобликов, секретарша нашего института Ирина Владимировна Перова, уже упоминавшийся кандидат наук Мехти Талимов. Есть еще несколько коллег, с которыми я здороваюсь издали, например…

— Друзья, мы топчемся на месте, — прервал его Мурьян. — За дело!

Они попрощались с Кундзиньшем и попросили его не уходить далеко, и тем более — никому не рассказывать о его беде.

— А Талимов и Апситис? — напомнил Кундзиньш. — Их тоже следовало бы предупредить.

— Это мы сделаем сами.

* * *

«Производственное совещание» состоялось в солярии на крыше. Оказалось, что и во время отпуска они не в силах отказаться от бюрократической привычки — начинать любое дело в соответствии с заранее разработанным планом. Однако вся прославленная коллегиальность на этот раз вполне могла выразиться в добровольном подчинении решениям начальства, вот только взять на себя эту роль пока еще никто не пожелал, хотя в глубине души каждый был уверен в собственном превосходстве над всеми остальными.

Да, только в мыслях Гунта могла себе признаться в том, что она умнее мужчин с ее курса. Но придет время, когда у гадкого утенка вырастут широкие лебединые крылья. И тогда они с Сашей поднимутся на такую высоту…

Гунта сняла шерстяную кофту.

— Жарко.

Хотя ветер и дул здесь с удвоенной силой, так что временами казалось, что дом раскачивается, все же под защитой плексигласовых щитов стояла воистину тропическая температура.

— Мне на сей раз придется вас огорчить, — сказал Зайцис и встал. — Своя жена как-никак ближе чужих секретов, и через полчаса уходит рижский автобус. Меня можете использовать только в качестве полномочного посла по чрезвычайным поручениям.

Остальные с облегчением вздохнули, так как в глубине души побаивались Владимира в качестве самодеятельного детектива.

— Скажи Маруте, что утренние события связаны с нашим новым заданием, — посоветовал Приедитис. — Милицейские жены не очень избалованы, а твоя в особенности… Но и мне надо поторопиться. Поговорить с дамами по горячим следам.

— Жозите оставь мне, — попросил Мурьян. — Я все равно собирался сегодня прочесать районный универмаг. Ну, и заодно…

— Настоящая женщина никогда не прощает, если ее посещают только «заодно», — предупредила Гунта. — А мы с Сашей возьмемся за персонал, правда, милый?

Войткус поморщился, но промолчал.

— Если диссертация действительно украдена, а не потеряна, она сейчас находится уже за тридевять земель. Не булавка же, которую и здесь можно спрятать, — продолжала она.

— Ты полагаешь, здесь действовал человек со стороны? Что же, версия, заслуживающая внимания… — согласился Зайцис.

— Это бросает тень на вашу обожаемую Жозефину. Не вижу никого другого, кто мог бы пробраться сюда незамеченным, — заключила Апсите не без злорадства.

— Но смысл, какой в этом смысл? Объясните мне, какой мотив, и я назову вам похитителя, — заявил Мурьян.

— Прежде всего надо выяснить — каким образом, а потом станем ломать голову и над причинами, — рассудительно заметил Войткус. — По-моему, самым убедительным был бы объединенный вариант: рукопись прибрал к рукам кто-то из обитателей дома, а из дома вынес ее уже посторонний.

— Я — обеими руками «за», — оживился Зайцис. — Помните, вчера, когда мы возвращались с нашими несчастными гостьями, близ дверей стоял красный «Запорожец». А сегодня утром его уже не было.

— Ну, чужих машин тут хватает. Каждый день у подъезда — черная «Волга», наверное, за кладовщицей приезжает из Риги муж. Придется нам с тобой, Гунта, приглядеться к этой семье на колесах. — И Войткус тяжело вздохнул.

* * *

Комнаты Вобликова казались необитаемыми. На столе кучей лежали газеты, в другой куче — книги, посредине — раскрытая общая тетрадь и несколько очинённых карандашей. Но на раскрытой странице не было ни единой записи. Столь же стерильной — почти как реанимационная палата в больнице — выглядела и спальня с кроватью, заправленной в соответствии со всеми требованиями санитарии. Единственным живым здесь был солнечный луч, в котором танцевали неистребимые пылинки.

В первой половине дня Вобликов неизменно носил темно-синий тренировочный костюм, как бы стремясь засвидетельствовать свою вечную спортивную форму. И действительно, жилистый профессор ничем не напоминал рассыпающихся на ходу старцев, какими Приедитису представлялись люди, прожившие уже три четверти столетия. Единственно склонность к монологам, вновь и вновь уснащавшимися остротами собственного производства, заставляла думать о возрастном склерозе, хотя возможно, что в этом сказывался многолетний опыт университетского преподавателя, превратившийся уже во вторую натуру и связанный с необходимостью постоянно тормошить аудиторию.

— Я пришел поговорить о Викторе Яновиче Кундзиньше; если не ошибаюсь, вы знакомы с ним давно, — назвав свою фамилию, но позабыв присоединить к ней место работы и звание, начал Приедитис.

Вобликов не обратил внимания на эти мелочи. Он был рад любому посетителю и любой причине, которые оправдали бы стойкое нежелание садиться за стол.

— Садитесь, молодой человек, садитесь и чувствуйте себя как дома. Но ведите себя как в гостях, а главное — не вздумайте курить, — предупредил профессор, заметив, что Приедитис положил на стол пачку сигарет. — Все интеллигентные люди давно уже расстались с этой привычкой, и рекомендую вам поступить так же. Только таким способом можно сохранить творческую потенцию до преклонного возраста… Да, мой друг Кундзиньш… Когда мы познакомились, его именовали молодым талантливым ученым. Теперь он стал известным, но о таланте его больше не говорят. Впервые за много лет вчера у нас возникла возможность поговорить по душам. И вдруг оказалось, что мы можем сказать друг другу единственное лишь: «Ах, как я рад вас видеть!» Мы отложили сердечный разговор еще на пять лет, словно бы у нас вся жизнь впереди… Хотя — если слухи оправдаются и он на самом деле станет нашим ученым секретарем — это сомнительное удовольствие придется пережить значительно раньше…

Приедитису профессор понравился сразу. В другое время он послушал бы его с удовольствием, даже попытался бы запомнить одно-другое выражение, чтобы потом пересказать товарищам, но сейчас необходимо было направить разговор в требуемое русло.

— Что вы думаете о его работе? Читали его докторскую диссертацию?

— Выдающийся практик, однако, к прискорбию, не более того… Знаете, возможность быть откровенным — единственная привилегия, предоставляемая на склоне лет. Если вдумаемся — что нового можно сказать, занимаясь теоретическим анализом зарубежных достижений в этой области прикладной науки? Но он пробыл за границей достаточно долго, чтобы увериться в коэффициенте целесообразности и развить перспективные идеи. С этим Кундзиньш справится блестяще, в этом нет сомнений. Но диссертации его я не видел.

— Разве он не просил вас быть его оппонентом?

— Пока только пригрозил. Оппозиция даже с течением лет не превращается в позицию, вам не кажется? Поэтому я и не спешу соглашаться, мне хватает здесь работы с рижским аспирантом. Вчера его опять принесло… Я охотно предложил бы вам отведать цидониевой настойки, что он вчера привез, но интеллигентные люди до обеда не пьют.

— Зато после ужина надираются порой до белых мышей — простите за затрепанный оборот.

— Слова никогда не старятся, старятся те, кто их без конца повторяет.

— Вчера Кундзиньш, кажется, изрядно поддал. Даже не помнит, как добрался до своей комнаты.

— Чего тут не помнить? Сперва мы проводили до машины моего аспиранта. Вот он действительно был, что называется, в дрезину, ни за что не соглашался остаться на ночь. Размахивал сумкой и лишь повторял: «Вы меня не учите, как доехать до дому!» В конце концов — где сказано, что студент не может быть умнее своего профессора?

— Ну, а потом?

— Потом поднялись наверх… А, что, с Кундзиньшем что-то случилось? За завтраком я его не видел, а он обычно является так пунктуально, что по нему часы можно ставить.

— Еще один вопросик, товарищ профессор… Было ли у него что-нибудь с собой — сверток или папка, когда вы с ним выходили из бара?

— Послушайте, молодой человек, вы случайно не из компании профессора Березинера, что так активно меня выспрашиваете? Если у Кундзиньша что-то стряслось, не скрывайте!

— Да все в порядке. Он просто не может вспомнить, куда девал важный документ, и я думал — может быть, вы знаете.

— В своей памяти каждый — сам себе хозяин. При всем желании не могу помочь вам ничем.

— А может быть, ваш аспирант что-нибудь заметил?

— Улдис Вецмейстар? Судя по написанному им, он дальше собственного носа вообще не видит. Знаете, что значит современная неграмотность? Человек умеет и читать, и писать, но не делает ни того, ни другого.

— Благодарю, товарищ профессор, — и Приедитис собрался встать.

— Слишком вы робки. Собираетесь уйти, не рассказав своей биографии… Это же самое распространенное хобби. Я давно не бывал в Латвии, так что не очень разбираюсь в ваших новых словечках, но думаю, что вас все-таки понял бы.

Было бы просто невежливым не сделать Вобликову комплимент за его знание латышского. Однако эта похвала позволила открыться новым шлюзам красноречия:

— Некоторые коллекционируют сувениры. А я считаю, что такие вещички «на память» на деле никакой памяти не оставляют. И поскольку я никогда не был, да и не буду туристом, то из каждого нового места я привозил то, что является главным богатством народа, — язык. Сейчас их в моей коллекции уже четырнадцать… Ну хорошо, молодой человек, бегите, результаты вашего труда, по-видимому, зависят от ног больше, чем от головы, хотя старая мудрость гласит: «Тише едешь — дальше будешь».

Нанеся таким образом последний укол Приедитису, Вобликов сердечно потряс его руку и пожелал всяческих успехов в труде, в семейной, а также личной жизни.

К сожалению, в комнате Перовой никто не отозвался, поэтому Приедитис опустился этажом ниже и постучал в дверь Руты Грош. И здесь никто не откликнулся, но изнутри доносился шум льющейся воды, и Приедитис без стеснения отворил дверь. Он мог позволить себе такую вольность, поскольку знал Руту издавна — сперва как соседскую девчонку, охотно помогавшую первоклашкам выполнять домашние задания, потом как девушку, которая чуть ли не каждый вечер целовалась в темном подъезде с долговязым юнцом, еще позже как тетю Руту, нередко приходившую перехватить соли или спичек — самостоятельно хозяйничать она так и не научилась. А сейчас? Прошло шесть лет с тех пор, как Приедитис из коммунальной квартиры перебрался в отдельную, в другом районе города, и теперь, встретившись с Рутой в Приежциемсе, никак не мог решить, называть ее на «ты» или на «вы».

Комната выглядела прямой противоположностью апартаментам Вобликова. Везде были разбросаны различные принадлежности дамского туалета. На спинке стула висели трусики и лифчик, купальник находился на столе в окружении баночек с кремами, флакончиков с лаком для ногтей, бутылочек с лосьоном, трубочек с тушью и баллончиков дезодоранта.

За спиной Приедитиса послышались мягкие шаги. Повернувшись, он увидел Руту. Она куталась в белую купальную простыню, и лицо ее, лишенное слоя косметики, оказалось на удивление молодым. Свежестью веяло и от округлых плеч, подрумяненных солнцем, на которых блестели капельки воды. Быстро прикинув, что ей никак не меньше тридцати пяти, Приедитис не смог скрыть удивления.

— А я думала, уборщица! — радостно воскликнула Рута. — Ну, наконец-то собрался навестить! И как раз сегодня, когда я впервые по-настоящему почувствовала, что отпуск начался! Садись.

Приедитис пододвинул ей тапочки и удобно устроился в кресле.

— Можно курить?

— Угости и меня!

Они закурили, и Приедитис начал разговор теми же словами, что и с Вобликовым:

— Я пришел поговорить о Викторе Кундзиньше…

Рута глубоко затянулась, закрыла глаза и выпустила дым тонкой струйкой. С ответом она не торопилась. Но когда Приедитис уже решил, что она предпочла пропустить его вопрос мимо ушей, Рута все же отозвалась:

— А что ты о нем думаешь? Стоит выходить за него замуж?

— А он что — предлагал руку и сердце?

— А тебя это удивляет? Ты не замечал? Да я и тебе могла бы закрутить голову — только никак не забуду, как ты бегал по двору в коротких штанишках…

— Нет, серьезно. Он к тебе сватался?

— Пока еще нет. Но мы, женщины, чувствуем это, когда мужчина еще даже не успел решить для себя самого. Стоило мне поманить его мизинчиком — и он объяснился бы еще вчера. — И Рута снисходительно улыбнулась.

— Да, кстати, относительно вчерашнего, — быстро перешел Приедитис на нужную тему, поскольку в вопросах любви себя авторитетом не считал. — Ты не помнишь — у него в баре была с собой его диссертация?

— С какой-то папкой он все время возился, как дурень с писаной торбой… Я под конец совсем разнервничалась.

— Потому и ушла так рано?

— Мне не понравилась его прижимистость. Я привыкла праздновать с шампанским, чтобы пробки вылетали очередями. А он поил меня сухим винишком, сам пил чаек и говорил о сродстве душ.

— И тебе еще нужен совет? Поехали-ка лучше вниз, выпьем по чашке кофе — во имя старой дружбы.

— Беда в том, что он мне нравится, — голубые глаза Руты налились теплотой. — Он такой незащищенный, такой трогательный. И так похож на моего отца…

— Тогда выходи за него, и дело с концом! — Приедитис почувствовал себя чем-то вроде флюгера в урагане чужих чувств.

— Но, может быть, это сходство меня и пугает, — с логикой, постижимой единственно для нее самой, возразила Рута. — С ним придется возиться, как с малым ребенком, жертвовать личными интересами, поскольку его работа, что и говорить, важнее моих кинопросмотров, рецензий и интервью… Знаешь, сейчас мне начинает казаться, что до сих пор я жила неправильно. Надо было принести деду внука, и это привязало бы его к жизни куда прочнее, чем все мои старания.

— Эмансипация оборотная сторона медали. Но, как я вижу, еще совсем не поздно. Ты вполне способна осчастливить Кундзиньша — если только он не слишком стар.

— В браке меня беспокоит повседневность, а не повсенощность. Я этих ученых знаю как свои пять пальцев — они сильны своей слабостью и нерасторопностью. Если уж выходить за человека в годах, то хочется, чтобы он тебя лелеял, прочитывал на губах каждое твое желание — а вовсе не наоборот.

— Ты что, всерьез надеешься добиться равновесия на весах любви? — повторил Приедитис излюбленное выражение его матери. — И вообще — в этой области я в консультанты не гожусь. Я пришел ради того, чтобы помочь ему.

— Он что, послал тебя посредником? — с презрением спросила Рута. — Похоже…

— Он влез в такие неприятности, что, скорее всего, вообще забыл о том, что ты существуешь на свете.

— Да что ж ты сразу не сказал? Я мигом!

Рута набросила халат и вылетела из комнаты.

* * *

Дверь в номер Перовой была все еще на замке, и Приедитис решил поискать ее на пляже. Впрочем, от самого себя он не скрывал, что разыскивает ее не столько из-за диссертации, дело с которой выглядело достаточно туманно, сколько из-за самой Иры, чью красоту он ставил превыше всех научных открытий, вместе взятых. Далеко уйти она не могла — обычно Таточка со своими совками и ведерками обосновывалась у первой же песочной кучи.

В вестибюле он увидел выходившую из кинозала Гунту, только что закончившую опрашивать уборщиц и официанток.

— Никто ничего не знает, — вполголоса проговорила она. — А как на твоем фронте?

— В баре папка у него была, это подтверждает Рута Грош. А вот дальше — глухо. Теперь все надежды на Жозите.

— Поедешь с Мурьяном?

— С какой стати! Я соединю приятное с полезным — иду на поиски жгучей Иры.

Утоптанная дорожка привела Приедитиса к углубленной площадке, которую отдыхающие окрестили сковородкой, — на ней можно было поджариваться на солнце даже в ветреные дни. Он не ошибся: на склоне дюны лежала на пестрой простыне Перова, а около нее возилась Тата, упорно старавшаяся зарыть ноги матери в песок. Девочка была тепло одета и безбожно потела, что никак не мешало ее деятельности.

Услыхав шаги, Перова повернула голову в сторону приближавшегося и открыла глаза. Затем попыталась завязать на спине тесемки купальника, но, убедившись в невозможности этого, снова растянулась на простыне, словно обессилев.

— Помочь? — предложил Приедитис.

— Терпеть не могу, когда остаются белые полосы. Если это вас не шокирует, можете расположиться рядом, — проговорила Перова и, отодвинувшись, освободила узкую полосу простыни. — Только не ложитесь на песок!

Приедитис быстро скинул костюм, заметив при этом, какой противно-бледный, по сравнению с матовым загаром Перовой, выглядела его кожа, и тут же ощутил, что по спине его как будто побежали мурашки. Это Тата принялась сыпать на него песок.

— Оставь дядю в покое! Он пришел поговорить со мной.

Но пускаться в разговоры Приедитису сейчас не хотелось. Ему было хорошо. Вокруг царила такая тишина, как если бы они находились в центре пустыни, а вовсе не в двух шагах от железобетонного здания, битком набитого достижениями технического прогресса — от пылесосов до кондиционеров. Хотелось расслабиться под теплыми лучами и ни о чем не думать. А меньше всего — об исчезнувшей рукописи. В конце концов, что ему за дело? Пусть Кундзиньш сам и ищет, если она ему так уж нужна. Внезапно Приедитису сделалось не по себе от необходимости выспрашивать, расставлять ловушки, балансировать на грани искренности. Подозревать Ирину он был не в силах. К чему ей присваивать скучный трактат? Заграничный журнал мод такая женщина еще может прибрать к рукам, но диссертацию…

— О чем задумались? — спросила Перова.

— О вас.

— Это помогает вам не уснуть? — уколола она. — Ладно, добро за добро. Я рада, что вы пришли, чтобы скрасить мою скуку.

— Разве вы не стремитесь к одиночеству? Мне казалось, что вы избегаете общества.

— Только наших, институтских. Они всегда себе на уме и, пусть даже бессознательно — все равно, стараются подъехать, чтобы заручиться, в случае чего, моей поддержкой у шефа. Знают, бездельники, что он мне доверяет… Но вам-то от меня ничего не нужно, разве не так? Кроме, может быть, меня самой… А это приятно каждой женщине. Нет-нет, без рук, я же не сказала вам, что готова начать традиционный курортный роман — я просто за откровенность.

— Тоже не новая игра: пять минут откровенности.

— Согласна. Первый ход ваш.

— Почему вы приехали сюда в мертвый сезон?

— Отвечаю: потому что я сама себе не хозяйка. Я технический секретарь, хотя громко именуюсь референтом. И мне приходится приспосабливаться к причудам шефа. Правда, он формулирует это более утонченно: «Я не могу обойтись без вас, эрго — вам без меня тут нечего делать». Профком позаботился о бесплатной путевке — и в результате я оказалась здесь… Еще вопросы?

— Почему вы иногда грустите?

— Всегда смеются только дурочки. Да и чему радоваться, скажите? Тому, что я сильна — с соизволения шефа? Тому, что я всегда одна? Что муженек за границей катается как сыр в масле, а нам дважды в год привозит обновки? — Понемногу она разгорячилась. — Но я уже вышла из Таткиного возраста, когда радость из-за новой игрушки заставляла забыть обо всех невзгодах. Совсем наоборот: сколько еще можно ждать в моем возрасте? Прошли времена, когда жены ожидали, когда мужья возвратятся с войны.

— Но вы его любите?

— Вернее будет сказать — любила. Сейчас — не знаю. У него там есть другая. Иначе разве он отказался бы от кресла заведующего отделом в московской редакции? Да он и сам постоянно заявляет, что не может отказываться от свободы. А нас с Таткой связал по рукам и ногам. А еще говорят о женском равноправии. Смешно!

— Значит, вы все еще его любите — и все-таки хотите разойтись?

— Почему сразу так? Прежде чем это сделать, надо как следует обдумать, чтобы не остаться без ничего. На мою зарплату и алименты мы с Таткой не проживем. Мы привыкли к гонорарам Сергея. А такого человека, ради которого я могла бы от них отказаться, я пока не встретила… Нет, лучше отомстить ему иначе — в рамках этого самого равноправия…

Приедитис затруднялся решить: то ли Перова действительно искательница приключений, недвусмысленно приглашающая к флирту, то ли случайно начатая игра побудила ее облегчить душу. А почему именно перед ним, с которым до сих пор перемолвилась лишь парой вежливых слов? Скорее всего потому, что они вскоре расстанутся навсегда. Случайные знакомцы нередко оказываются наилучшими собеседниками — не осуждают, не лезут в душу, не выражают никаких упреков. И все же его мужское самолюбие было бы удовлетворено, если бы оказалось, что последние слова Ирины адресовались именно к нему. Так или иначе, он чувствовал бы себя куда свободнее, если бы хоть на миг мог забыть, что и сам играет не в открытую.

Об этом напомнило ему замечание Перовой:

— Через две минуты настанет мой черед спрашивать.

— Вопрос из другой оперы: что вы думаете о Кундзиньше?

— В институте его считают перспективным ученым, шеф ожидает многого от его диссертации, отпустил его в творческий отпуск, чтобы он наконец закончил работу. Но, признаться, организатор Виктор Янович никудышный — ему может втереть очки любая лаборантка. Я далека от ревности, но мне не нравится его роман с этой белобрысой Рутой. Из-за нее он и голову потеряет, не только диссертацию.

— Откуда вы знаете?

— Стоп! Ваше время истекло, теперь спрашивать буду я. И не пытайтесь приврать: секретарши все-все знают. В том числе и то, что вы — инспектор уголовного розыска и хотите получить у меня информацию… Вопрос первый: может ли мужчина в отпуске забыть о служебных обязанностях и поухаживать за привлекательной женщиной? Без серьезных намерений, а просто для развлечения.

— Тогда я не мог бы находить вас прелестной.

— Тонкий комплимент, хотя и высказан чересчур сложно. В отпуске я предпочла бы большую прямолинейность… Вы женаты?

— Разведен.

— Это не заслуга. Скажите, охота за преступниками доставляет вам удовольствие?

— Это моя работа, и я проклинаю ее каждый день, но без нее не могу себя представить. Почти каждый день наши задерживают какого-то преступника. Можно ли назвать это удовольствием? Намного важнее сознавать, что таким путем мы боремся с преступностью вообще. Лишаем такого человека возможности совершать новые преступления: убийства, насилия, кражи. Профессор Вобликов уверяет, что взамен одной отрубленной головы у дракона отрастает несколько новых, но разве поэтому надо сложить оружие? Врачи тоже спасают не все человечество, а только отдельных людей.

— И вам никогда не казалось, что так можно потерять веру в самого себя? У вас нет будущего…

— Да, бессмертной славы, работая в милиции, не заслужишь. Но наши стремления проще: работать так, чтобы все поняли, что наказание неизбежно. Тогда рисковать станут разве что слабоумные.

— Хорошо, вернемся на грешную землю. Можете ли вы допустить, что я — современная Мата Хари? Что через мужа я пересылаю за рубеж секретную информацию о деятельности института? На экране телевизора такая версия выглядела бы вполне приемлемой, правда?

Приедитис покраснел и пробормотал:

— Ирина, это нечестно… Это удар ниже пояса… Прошу вас…

— Просить не надо, отвечайте на последний вопрос: почему же, в таком случае, вы до сих пор не попытались поцеловать меня?

— Мам, я есть хочу! — прозвучал голос Таты.

— Ну вот, разве я не говорила, что связана по рукам и ногам? — весело рассмеялась Перова, и у Приедитиса возникло подозрение, что его все время водили за нос.

…В столовой он сел не за свой столик, а на свободное место у окна — прямо позади Кундзиньша.

Он пришел первым и теперь мог, как из оркестровой ямы, держать в поле зрения всю «сцену», наблюдая за появлением на ней действующих лиц. Шахтеры еще не вернулись из Риги, и люди вливались в зал тонкими струйками, завихрявшимися вокруг столиков и растекавшимися в разных направлениях. На отсутствие зрительной памяти Приедитис не жаловался и почти каждого узнавал уже издалека. Вот сутулый человек в вязаной безрукавке, он даже сюда явился с погасшей сигаретой в пухлых губах, почетный член многих зарубежных академий; не желая прослыть высокомерным, он раскланивался направо и налево, хотя зачастую вряд ли знал, кого приветствует. Плотный лысый мужчина со значком ветерана труда в петлице, напротив, не транжирил знаки вежливости, и по его любезной улыбке можно было безошибочно определить, кто из обедающих пользуется влиянием в институте. Размахивая, как обычно, термосом, влетел моложавый ученый из Литвы и, еще не присев, уже набивал рот закуской, словно боясь потерять хотя бы минуту своего драгоценного времени. Скрестив на груди руки, шаркая домашними шлепанцами, завхоз Среднеазиатского филиала института выступал во главе семьи — жены и двух малышек с косичками.

Только сейчас до Приедитиса дошло, какую безнадежную обязанность он по доброй воле взвалил на себя: кто из этого пестрого общества мог, умышленно или по недоразумению, прибрать к рукам чужую рукопись? И он с облегчением вздохнул, когда в зал, как порыв свежего ветра, влетели его товарищи — три оставшихся в Приежциемсе мушкетера и их верная оруженосица.

За ними, почти никем не замеченные, в столовую вошли Майя и Карел Лепики. Она — в черном шелковом платье и в высоких шнурованных сапожках, он — в застегнутом на все пуговицы сюртуке, какой был в моде у русской интеллигенции в предреволюционные годы, и в бархатной четырехугольной ермолке. Одной рукой опираясь на трость, другой придерживая локоть жены, престарелый академик медленно и достойно добрался до столика, там браво выпрямился, отодвинул стул для дамы и, галантно поклонившись, неожиданно звучным голосом пожелал ей приятного аппетита. Прежде чем сесть самому, он повернулся к Приедитису.

— У нас новый сосед? Весьма приятно… Позвольте представиться: Карел Лепик, профессор университета, Тарту. С кем имею честь?

Приедитис вскочил и, вспомнив слышанное раньше о глухоте старичков, во весь голос отрапортовал:

— Имант Приедитис, Рига!

Лепика так и передернуло, словно от удара током. Видимо, он не выключил слуховой аппарат, вмонтированный в оправу очков.

За соседним столом Приедитис заметил нового; до сих пор не встречавшегося ему отдыхающего. Измятый костюм, колтун нечесаных волос, тяжелые мешки и синие круги под глазами свидетельствовали о том, что настроение его не было чересчур бодрым. Выловив из рассольника несколько кусочков маринованного огурца, он положил ложку и больше к еде не прикасался.

— Блудный сын вернулся, — прошептала официантка Приедитису, заметив его любопытство. — Вчера, последним автобусом. Сегодня, когда пришла на работу, я его растолкала — спал в баре за столиком. Забыл номер своей комнаты. Он тут пробыл всего несколько минут — чемодан, как был, закрытый, засунул под кровать, повесил галстук на спинку стула и исчез в неизвестном направлении. Наверное, в Ригу к подружке — так, во всяком случае, директор говорил заместителю, когда тот собирался объявить розыск…

Еще раз оглядев незнакомца, Приедитис решил отказаться от незамедлительного его допроса.

Рута и Кундзиньш явились в столовую вместе, однако Приедитис затруднялся определить, изменилось ли что-либо в их отношениях. Рута, как обычно, была заключена в панцирь своей неприкосновенности, и ледяная улыбка, застывшая на ее губах, свидетельствовала о несокрушимости этой брони. Глаза Кундзиньша были опущены, и он что-то тихо бормотал.

— Сегодня мы последовали вашему примеру, — усевшись, заговорила с соседкой Рута. — Не стали спускаться на лифте, а сошли с одиннадцатого этажа пешком.

— Вверх надо, вверх, милое дитя, если хотите дожить до преклонного возраста, — посоветовала мадам Лепик. — Пусть не так быстро, зато укрепляется сердечная мышца.

— Пока закаляется только характер, — прибавил Лепик. — А у нас он закален с детства. Но на следующий год придется все же поселиться этажом ниже. Особенно затруднительно после обеда: не успеваем прийти к себе, как уже надо спускаться к полднику.

— Поэтому сегодня я взяла с собой зонтик, и после обеда мы пойдем на прогулку… Почки — человеческой жизни точка! — предупреждающе воскликнула она.

Лепик послушно поставил графинчик с уксусом на стол и пояснил:

— Полностью этот стишок звучит более внушительно: «Не беречь от яда почки — жизнь толкать к последней точке». В оригинале там хорошая рифма. Однако, милая, следовало ли в присутствии столь молодой дамы напоминать, что мне уже за шестьдесят?

Наконец заговорил и Кундзиньш:

— Простите, но я, например, был бы польщен, если бы жена так заботилась обо мне.

— Поживите с мое, тогда поймете, что иногда это осложняет жизнь, — и Лепик поцеловал жене руку.

«Две парочки за одним столом. Не много ли? Я тут определенно лишний», — подумал Приедитис.

Но самое неприятное было еще впереди. Словно завидевший красную тряпку бык, через весь зал в атаку на столик устремился Мехти Талимов. Глянув исподлобья на Приедитиса, он процедил сквозь зубы:

— Я с тобой за один стол не сяду. Если поел, уважаемый, то идите! Боюсь, что ваше присутствие испортит мне аппетит.

Приедитис и не собирался задерживаться. Наверху его ждали товарищи.

— В самое время! — воскликнул Находко, когда Имант вошел в комнату. — Дай сюда руку, если только ты уже не предложил ее кому-нибудь из твоих дам. Не Шерлок Холмс, а прямо Казанова с милицейскими погонами.

Он долго изучал сквозь лупу кончики пальцев Иманта, затем торжественно провозгласил:

— Твои, все сошлось! Так что неидентифицированной остается только мозолистая рука с зигзагообразным шрамом на широком большом пальце. Идеальная примета — как из учебника.

— Ты что, хочешь, чтобы мы ходили взад и вперед и пожимали руку каждому отдыхающему? — запротестовал Войткус.

— Если вы доверяете моему нюху, то в этом доме нам искать нечего. Такая ладонь может быть только у рыбака, скажу еще точнее: у повредившего палец крючком для ловли угря. Это, конечно, еще не доказывает, что он унес рукопись.

— А что другое мог он искать в чужой комнате? — Войткус был готов согласиться с версией капитана. — Не к девочкам же шел!

— Может, хотел продать рыбу. Мало ли…

— Рыбу обычно обеспечивает Том Дзирнавниекс, шофер из «Латвии», — сообщила Апсите. — Но сегодня ловкач пересел на большой автобус и укатил в Ригу.

— Тем больше оснований самому искать клиентов… Настоятельно советую тебе, Саша, поглядеть, где дымит коптильня, и сходить познакомиться.

— Непременно, — обещала Апсите. — Мы как раз собирались в поселок, может, что-нибудь выясним у киномеханика Олега. Он, говорят, частый гость в «Магнолии».

— Не слишком донимайте его вопросами. Во всяком случае, пока не вернется Мурьян. По-моему, пока не получим показаний Жозите, будем шарить вслепую, — посоветовал Приедитис.

— Значит, и у тебя впустую?

— Почему «и»? — немедленно возразила Апсите. — В наших руках, самое малое, четыре нити.

— Лучше, если бы одна, — покачал головой Войткус. — Но какой-то шахер-махер мы здесь раскопаем. А тогда можно будет и назначить ревизию.

— Чего же вы еще ждете? — начальственным тоном вопросил Находко. — За работу, товарищи!

Атака на королевском фланге

Если считать по минутам, то на одиннадцатом этаже работы было меньше, чем на нижних. Но Астра никогда не выходила отсюда раньше трех. Она считала, что должна приспособиться к ритму жизни отдыхающих, а не вводить свои порядки. В этом, полагала она, и заключался глубокий смысл обслуживания. Человек приехал побездельничать, и надо дать ему возможность спокойно выспаться, а если захочет — и поработать, когда вздумается. Убрать комнату она может и в обеденное время, и даже вечером, если понадобится. Лишь в некоторых вопросах она была непреклонна: раз в день пыль должна быть вытерта, кровать застелена, ванна вымыта, пепельница и корзины для бумаг опорожнены. Как выглядела палата Талимова после его двухдневной забастовки? Не выразить словами! Такого она на своем этаже больше не потерпит! И в этом отношении ее не смог сломить даже обитатель комнаты номер 1115, хотя он каждое утро тщетно пытался противостоять акции наведения чистоты и порядка.

А в остальном Зубков был старик что надо — это Астра поняла раньше прочего персонала, пришлось лишь привыкать к тому, что убирать надо было в присутствии хозяина, который даже в столовую не спускался. Как приехал, так и не переступал порога, еду велел доставлять наверх, свежим воздухом дышал на балконе.

— Почему я должен здесь видеть те самые физиономии, которые осточертели мне еще в институте? — в первый же день изложил он Астре свое кредо. — К чему тогда было выбивать творческий отпуск? Мне надо работать, пока еще голова варит, — и, заметив, что девушка с удивлением глядит на пустой стол, стеснительно прибавил: — Мне деньги платят за то, что я думаю.

Астру в этом доме ничего больше не удивляло. Один целыми днями не разгибал склоненной над рукописью спины, другой просыпался к обеду, зато у него до утра горел свет и слышались шаги. Иные уходили на далекие прогулки, чтобы проветрить легкие и мозги, были и такие, которые непрерывно отравляли свой организм никотином и кофеином, потому что работать могли только в состоянии возбуждения.

«Знаешь, когда я чувствую себя по-настоящему счастливым? — однажды признался ей кто-то из ученых. — Когда надо работать, а я бездельничаю. Тогда отдых дает самое большое удовольствие. Зато в законном отпуске мне скучно, и я всегда захватываю с собой какую-нибудь работу, хотя жена и сердится.»

Мало ли приходилось слышать упреков и трагических вздохов, когда слово получали жены отдыхающих.

«Если уж не желаешь заботиться о себе, подумай хоть о семье. Куда мы без тебя денемся?»

Летней порой жены успокаивались достаточно быстро — утро проводили на пляже, после обеда просили Астру показать ягодные и грибные места. И лучшего проводника они не нашли бы во всем Приежциемсе. Правда, на свою укромную грибную плантацию девушка не водила никого, но горожанки приходили в восторг и в рощах, полных лисичек, и на полянах, густо поросших земляникой. В приступе благодарности одна страстная охотница за грибами попыталась засунуть Астре в карман сложенную десятку.

«Купи себе конфет. И еще раз спасибо за все!»

Девушка в растерянности грубо оттолкнула ее руку.

«Я на чай не прошу!» — И, повернув назад, оставила женщину на лесной тропинке.

О своей грубости она пожалела на следующий день, когда в комнате уехавших отдыхающих обнаружила адресованное ей письмо и сверточек.

«Не поминайте лихом и примите маленький сувенир как талисман грибника.»

В свертке оказалась расписанная множеством слов трикотажная рубашка с кроваво-красными буквами Love в районе сердца. Хотя в школе Астра учила немецкий, она все же знала, что по-английски слово это означает любовь, но понадеялась, что мать этого не поймет, потому ей очень захотелось сразу же надеть красивый подарок.

Этот первый подарок Астра хорошо помнила потому, что из-за него у нее начались разногласия с матерью. Богобоязненная вдова, по воскресеньям усердно певшая в церковном хоре, никак не могла примириться с тем, что дочь ее расхаживает, напоминая афишную тумбу и привлекая внимание окружающих не своей скромностью, а приемами суетной рекламы. Несогласия переросли в открытый конфликт, когда Астра однажды позволила Олегу проводить ее до дома и даже пригласила зайти к ней, чтобы отведать сока смородины. Не хватало только, чтобы она стала предлагать ему себя самое — на той самой кровати, на которой впервые увидела свет божий!.. Нет, такого прегрешения мать не допустит, лучше вызвать гнев господний жестоким отношением к собственному дитяти.

«Чтобы ноги его больше здесь не было, соблазнителя этого! Если еще раз явитесь вдвоем — не отворю двери, бог свидетель!»

Зато у нее никогда не возникало возражений, когда Астра возвращалась с работы не с пустыми руками. Остатки жирного супа годились для свиньи, кусочек-другой сахара — для кроликов, вываренная кость — для домашнего сторожа, которому давно уже приелись рыбьи потроха.

Похоже было, что материнская строгость заставила девушку возвратиться на путь истинный. На самом же деле Астра теперь каждый вечер, возвращалась домой лишь потому, что в ее рабочей кладовке ночевал Олег Давыдов. И действительно — куда зимой деваться киномеханику, если в этом же Приежциемсе ему предстоит еще и дневной сеанс? Не гнать же машину в райцентр, за сорок два километра, а потом — обратно.

«Это был бы неправильный, с государственных позиций, подход, — внушал он Астре между двумя поцелуями, пытаясь за этими словами укрыть свои интимные цели.

— Впусти меня и сама тоже оставайся, обижать тебя я не собираюсь.»

Быть может, Астра и осталась бы, не улови она в этот момент сходства между собой и той терпеливой девицей, о которой поется в песне. Прошел еще месяц, прежде чем она поняла, что настырный киномеханик, который заботился вроде бы только о собственном благе, на самом деле был ребенком-переростком в облике бородатого гиганта. Ребенком, который в своих похождениях искал не удовольствия, но только счастья. И стремясь дать ему это счастье, Астра стала счастливой и сама.

Олег был первым мужчиной в ее жизни, и Астра очень надеялась, что он останется и единственным. Поэтому надо было сделать все, чтобы нравиться парню. Веснушчатое личико со вздернутым носом не переделаешь, зато рыжим волосам оказалось возможным придать огненный блеск и расстаться с деревенскими мышиными хвостиками. И одеваться как попало теперь тоже нельзя было.

Первый подарок Астра получила против желания. Теперь она стала действовать хитрее: подруги рассказывали, что отдыхающие дамы нередко оставляют в универмаге последние копейки, включая и деньги на обратный билет, и тогда задешево продают кое-что из собственных туалетов.

«Чем же это платье лучше того, которое было на вас вчера?» — наивно удивлялась Астра, когда ее приглашали полюбоваться очередной покупкой.

«Лучше? Вряд ли. Но оно другое, — был ответ. — Если хочешь привязать к себе мужчину, надо постоянно изменяться. Мой муж, к примеру, этого даже не замечает, но подсознательно чувствует, что сейчас обращается не с той женщиной, что вчера. И это благотворно сказывается на семейной жизни, поверь моему опыту.»

Это наставление Астра запомнила и вскоре и сама оказалась жертвой современной эпидемии купли-продажи. Джинсы обменяла на доходившие только до икр штаны, расписанную литерами рубашку — на блузку, клетчатую юбку — на другую, колоколом. Только с высокими каблуками или платформами она никогда не расставалась, чтобы не выглядеть смешной рядом с Олегом.

Олег охотно позволял его баловать. Сознавая, что женскую благосклонность доставляло ему положение холостяка, он не хотел лишаться своего преимущества и уже в начале знакомства обычно предупреждал: «Убежденный холостяк, без каких-либо брачных намерений».

Астре он тоже уже во время их первой совместной прогулки высказал свои взгляды на свободную любовь, которую не следует ограничивать загсовскими штампами. Говорил о притуплении чувств под влиянием унылой повседневности, о романтике и созвучии душ, не признающих бюрократических ограничений. Успокоив свою совесть, Олег принимался решать практические вопросы и уже на вторую неделю их близости пристроил ее на место кассира и билетерши. Теперь Астра могла с полным правом четырежды в неделю оставаться в «Магнолии» на ночь, а киномеханик — расправляться с деликатесами, купленными на ее дополнительный заработок.

…Перед тем как расспросить Астру, Гунта и Войткус решили получить кое-какие добавочные данные о ней у уборщицы с их этажа — почему бы и не воспользоваться ее болтливостью, если поможет найти общий язык со свидетельницей? И в этом разговоре сразу же возникло имя Олега Давыдова.

«Бедная глупышка даже не подозревает, что у него в каждом поселке любовница. Знай прихорашивается и тратит последние копейки, чтобы понравиться тому жеребцу. Эх, была бы я лет на двадцать пять помоложе, уж я бы ему рога пообломала…»

Немолодая уборщица гордо выпустила изо рта клубы дыма, вышвырнула сигарету в отворенное окно и тотчас же воткнула в золотозубый рот новую.

«Иначе здесь от скуки подохнешь… А директор как этакий капризный мальчик — мол, быть обязательно с семи до трех, если нет работы — хоть мух ловите. Словно дома делать нечего…»

«Ну, кое-что, надо думать, прирабатываете стиркой», — попытался остановить поток красноречия Войткус, сам пользовавшийся ее услугами.

«Да много ли? Словно вы не знаете, сколько нынче стоит самое простое курево… Мне бы ее годы — я бы тоже нашла местечко повыгоднее. Однажды, правда, удалось обставить ее. Жил здесь один художник, слегка тронутый, он вербовал натурщиц — по два рубля в час. Она испугалась, что придется позировать голышом, и не пошла. А мне что — не жалко, пусть только платит! И что вы думаете? Он меня засадил чинить сети и даже пальцем не тронул, пристроился поодаль и только малевал… Таким довольным я его никогда раньше не видела…»

«А как Астра прирабатывает?» — поинтересовалась Гунта.

«Да как и все мы, — уклончиво ответила уборщица. — Тащит все, что можно… Вы даже представить себе не можете, чего только не выбрасывают профессора эти — на одних пустых бутылках да макулатуре уже прожить можно. И кино ей то да се приносит: билетик оторвать забудет — и тридцать копеечек в кармане, как закон. А вообще — девчонка совсем голову поверяла, все сделает, что этот бандит захочет.»

Удивительно ли, что представление об Астре у них возникло весьма неблагоприятное? Сперва не хотелось верить, что рыжеволосая девчонка, сидевшая с вязанием в комнате отдыха на одиннадцатом этаже, и есть та самая ветрогонка, о которой только что шла речь. Веснушки, наивное выражение голубых глаз, трогательно прикушенная нижняя губка, исцарапанные коленки — лучшую модель типичной деревенской девчонки художник в этом доме вряд ли нашел бы, пририсуй только лужок — и картина готова, и объект куда привлекательнее, чем сплетница снизу.

— Что это вы, Астра, в такую погоду засели в комнате? — начал разговор Саша. — Вязать и на солнышке можно.

— Нельзя, — сердито ответила Астра. — Мои сегодня все словно спятили. Им бы бежать, как на праздник, а они все позапирались. Кундзиньш убирать не пустил, Талимов снова не открывает, даже старик Вобликов с утра гулять не пошел, принимает посетителей. Сумасшедший дом, да и только.

— Тем лучше, — не поняла ее забот Гунта. — Я на вашем месте давно бы уже удрала.

— Это потому что вы на моем месте не работаете.

— А ты правда считаешь, что эта работа тебя достойна?

— Мой брат, старший, окончил университет и в анкете называется служающим. У меня только школа, зато на целых две буквы больше: я обслуживающая. Чем плохо звучит?

— Но это же не профессия. Мне, например, даже у себя дома убираться неохота.

— Вот видите! Значит, должен быть кто-то другой, кто этим займется. А мне доставляет удовольствие работать для других. В интернате меня прозвали вечной дежурной… — улыбнулась Астра.

— Вы и там мечтали именно о такой будущности?

— Мечты — слишком высокое слово. Все мы мечтаем стать артистками или врачами, а работаем потом продавщицами или счетоводами. Вы тоже, наверное, мечтали стать такой мудрой женщиной-сыщиком; какую недавно в кино показывали… Да нет, не то чтобы у меня не было выбора. Звали на курсы, но это значит — опять жить не дома. А я без моря не могу, задыхаюсь, если хоть разочек в день не пройдусь по дюнам… Никогда не понимала, чего люди так стремятся в город — какого счастья там ищут? Я свое счастье собираюсь найти здесь.

Войткус переводил взгляд с одной женщины на другую. И та, и другая правы по-своему, но вот сам он скорее женился бы на девушке, думающей как Астра, хотя такой старомодный характер никак не обещал, что совместный путь по жизни с нею окажется усыпанным розами. Вмешиваться в спор было опасно, и прежде всего потому, что женщины в таких случаях неожиданно объединяются против сильного пола.

— А этот шарфик — тоже род ваших услуг? — кивнул он на рукоделье Астры. — Вяжете для кого-то из отдыхающих?

— Не издевайтесь, пожалуйста. Я вам ничего плохого не сделала.

— Подарок Олегу? — предложила перемирие Гунта.

Астра, шевеля спицами, кивнула.

— Гляди только, как бы не пришлось готовить приданое младенцу. Нынешних мужиков таким способом не привяжешь.

— А если я и не хочу его привязывать? — внезапно ощетинилась Астра. — Если хочу его такого — который приходит, чтобы разделить со мной радость, и исчезает, когда начинается отлив? Если я слишком люблю его, чтобы навязывать свои требования?

— Вчера после кино он остался у тебя? — деловито задала вопрос Гунта. — Он ведь был в твоей кладовке, когда приходил Кундзиньш, верно?

— Ну, был. А что в этом плохого, не понимаю! Мать вас на меня напустила, что ли?

Чувствуя, что разговор вот-вот зайдет в тупик, Войткус поспешил на выручку:

— Да бог с ним. Нас интересует только рукопись, которую Кундзиньш по своей рассеянности куда-то засунул. Вы ее вчера не заметили?

— Что вы, да я в его сторону даже глянуть не посмела. Я выскочила в коридор совсем без ничего, только в этом вот халатике. А за дверью — целая мужская компания. Хорошо, что свет был притушен, а то бы я сразу пустилась наутек. Отперла его дверь и шмыгнула к себе. Боялась, как бы Олег не проснулся.

— Когда вы пришли, он спал?

— Я вернулась — его уже не было! Но это меня не встревожило. Холодными ночами Олег иногда спускается вниз и прогревает мотор, чтобы радиатор не замерз.

— И долго его не было?

— Не знаю. Когда он рядом, я сплю крепко, — как бы в поисках поддержки, Астра взглянула на Гунту. — Под его крылом я чувствую себя такой защищенной… Проспала до утра, а тогда его и не должно здесь быть, заместитель директора начинает обход с первыми петухами… Я выглянула в окно — машины нет, значит, все нормально.

— Ты считаешь нормальным, если он исчезает, не попрощавшись? — не сдержалась Гунта.

— Почему он вам так не нравится? Скоро дневной сеанс там мы с ним и увидимся.

…Сельского жителя утром в кино и колом не загонишь. О таких развлечениях можно думать лишь после того, как ухожена скотина и сделана работа дома и в огороде. Поэтому Олег обычно назначал сеанс на три часа, а начинал в половине четвертого, когда не оставалось больше надежды, что придет еще хоть кто-нибудь.

В Приежциемсе кино показывали в старом сарае для сетей, который пустовал с той поры, как прибрежная бригада с ее моторными лодками и всей рыбацкой снастью перекочевала в новую гавань в устье речки Личупите. Теперь в сарае был оборудован зрительный зал с экраном, скамейками в двенадцать рядов и возвышением в дальнем конце, где в небольшой, обитой асбестовыми пластинами будке находилась аппаратура.

Даже когда показывали самые популярные картины, на скамейках сидела только детвора. Женщины и немногочисленные зрители мужского пола приносили с собой стулья и ставили их куда хотели. Если уж смотреть фильм, то с удобствами, сорок копеек — деньги немалые. Олег же согласился бы и не на такие нововведения, лишь бы они способствовали наполнению зала: его заработок находился в прямой зависимости от плана.

На сей раз зрителей набралось — всего ничего. Даже жанровое обозначение в броской рекламе «мелодрама», обычно открывавшее путь слезам из глаз и деньгам из кошельков, оказалось не в силах соперничать с прелестью первого солнечного дня, так что Астра, сидевшая как раз на границе между холодным, как склеп, сараем и теплом пробуждающейся природы, уже начала надеяться, что не продаст ни единого билета. Тогда можно было бы отменить сеанс и уговорить Олега съездить в те места, где росли строчки. Грибов, понятно, там еще не будет, но разве они — главное? Прогуляться по опушке и ощутить тихое счастье, стоящее больше, чем все страсти кинематографических героев…

Но как назло прибежали два сорванца того возраста, когда в кино ходят без билетов, положили на столик скомканный рубль и горсть медяков.

— Бабушка скоро придет и просила без нее не начинать.

— Там видно будет, — неопределенно ответила Астра и пока что оставила деньги лежать на месте.

Надежды рухнули окончательно, когда девушка завидела приближающегося Кундзиньша, который не пропускал ни одной картины. Что же он вчера не пришел? Тогда сегодня у него не трещала бы голова и не пришлось бы укрываться от солнца… А может быть, Рута еще отговорит его, она-то в кино никогда не ходит — может быть, уведет его отсюда?

Они впервые шли под руку, и после всех своих лет одиночества Кундзиньш, которого жена и в этом отношении не баловала, чувствовал, как прекрасно, когда рядом человек. Человек, который приходит, чтобы утешить в тяжелую минуту, и не бросает его одного даже после обеда. Если теперь ко всему еще нашлась бы и рукопись, Кундзиньш посчитал бы этот день счастливейшим в своей жизни.

— Ну, как вам сказать? — оживленно говорил он. — Автоматизация — не самоцель, она не принесет человечеству опасности бездуховности, которой вы так опасаетесь. Скорее наоборот — высвободит творческие силы. Она не подавит человека, а освободит… ну, вот хотя бы нашу милую Астру. Это проще простого: один автомат в обмен на копейки выдаст жетон, а при входе вы его опустите… Такая автоматика давно стоит на любой станции метро, отчего бы не использовать ее и здесь?

— А я-то надеялась, что вы, закончив диссертацию, хотя бы до конца месяца забудете слово «автоматизация»… Зачем отнимать у человека радость личного общения, — возразила Рута. — Я допускаю даже, что это экономически выгодно, и все же — нет, трижды нет! Мудрецы вашей специальности способны изобрести многое, например — конвейер, по которому вдоль наших столиков будут скользить тарелки с едой. А мне хочется, чтобы эти же котлеты принесла мне Айна, которая с милой улыбкой пожелает мне приятного аппетита, а котлеты каждый раз назовет по-иному: молотым бифштексом, шницелем или бризолем. Я не умею покупать в магазинах самообслуживания — лучше я постою в очереди, но зато и смогу поговорить с кем-то. Вот и сейчас приятно было бы перекинуться несколькими словами с Астрой — спросить, стоит ли смотреть этот фильм, хотя я и так прекрасно знаю, что это дрянь, попросить ее выбрать для нас местечко получше…

— Значит, вы согласны? — просиял Кундзиньш.

— Виктор, друг милый, не требуйте от меня такой жертвы, в этом храме кино мы ведь не найдем вашей диссертации, не так ли? Какой же смысл опять запираться в четырех стенах? Вы сегодня, если не ошибаюсь, еще не были у моря, а день воистину прекрасный… — Она посмотрела на Кундзиньша и почувствовала, что он ее даже толком не слушает. — В конце концов, дело ваше, но хоть объясните: почему, сколько мы знакомы, вы каждый вечер просиживаете в кино? Наверное, засыпаете через пять минут, признавайтесь!

— В Москве я просто не могу попасть. Приезжие раскупают все билеты.

— В Москве вы многого не можете, например — проводить время со мной… Впрочем, я не вешаюсь вам на шею — идите, забудьтесь от своих неприятностей… — Она вырвала свою руку и так решительно устремилась прочь, что едва не налетела на Гунту и Войткуса. — И вам я тоже посоветовала бы не терять времени зря!

Это ничем не оправданное извержение гнева на деле было первым шагом к капитуляции — разве ж она не понимала, что для некоторых людей после интенсивной умственной работы нужна разрядка, какую дает перенесение в другой мир? Сама она именно по этой причине и не ходила в кино: хотелось отключиться от повседневности, от привычки анализировать режиссуру, операторское мастерство и актерскую работу. В Кундзиньше Руту привлекала прежде всего та детская откровенность, которая граничит с простодушием и после перенасыщенной хитроумнейшими интригами атмосферы киномира позволяла полностью расслабиться. Вот и теперь ее тронула его растерянность, но сделать следующий шаг ей не хотелось — это означало бы полное поражение. И Рута удалилась.

У входа возникли неожиданные осложнения. Астру привел в смущение факт, что ученый с ее этажа, то есть в какой-то степени свой человек, почти три часа проторчит, как петух на насесте, на узкой скамейке, и за свои же деньги в придачу. Еще уснет и свалится… И девушка незамедлительно предложила Кундзиньшу свой стул, от которого он не менее энергично отказался.

Оставив Гунту у дверей, Войткус поднялся в царство киномеханика. Мужской разговор мог оказаться кратчайшим путем к откровенности.

Давыдов, может быть, на пару сантиметров уступал посетителю в росте, но выглядел куда более внушительно, заполняя своим торсом штангиста почти все пространство между проекторами и пирамидой коробок с частями фильма. Под черным кожаным пиджаком и облегающими черными брюками ощущался каждый мускул, каждое движение, и если глядеть сзади, можно было представить, что в полутемной будке орудовал светловолосый негр. Саша некоторое время наблюдал за механиком и, ничего не смысля в этом деле, все же решил, что парень — настоящий специалист: настолько целесообразным казалось каждое его движение. Наконец Давыдов повернулся и нелюбезно оглядел пришедшего.

— Пришел поглядеть, как возникает седьмое чудо света?

Голос был чуть хриплым, но в нем не чувствовалось никакого удивления — наверное, в деревне такие визиты являлись частью повседневного быта киномеханика. Это подтвердили последующие слова Олега:

— Не надейся — искусством здесь и не пахнет. Голая техника. И сверхчеловеческая выносливость. Хочешь или не хочешь — приходится смотреть, хотя самому уже нехорошо и руки так чешутся — перепутать части, как мы делали, когда я еще плавал. Знаешь, что в нашей профессии главное? Правильный фокус, или попросту — резкость. И, конечно, план.

— Он же от тебя не зависит, — охотно поддержал разговор Войткус. — Ты же сам картин не снимаешь. Показываешь, что дадут.

— Если бы я брал только то, что мне пытаются всучить, то давно положил бы зубы на полку, — и, доказывая противоположное, Давыдов широко улыбнулся. — Кассовые ленты хотят все. Но у каждого из нас есть свой трюк или, по-русски говоря, фокус.

— Ну, и каково же твое секретное оружие? — Парень нравился Войткусу все больше.

— Психология. Жаль, что это строго запрещено, а то я заменил бы половину названий — и в зале ступить было бы некуда. К зрителю надо относиться с уважением, тогда он охотно расстанется со своими копейками, да еще тебе спасибо скажет. Что важнее для ученого: время или деньги? Ну вот видишь! В «Магнолии» я всегда объявляю удлиненный сеанс, в конце концов документальные фильмы тоже надо людям показывать… Они начинают стонать: нет времени, работать надо. Разве я не понимаю? Но у меня тоже работа и кассовый план. И здесь вступает в действие закон математики насчет перемены мест слагаемых: не все ли равно, с какого конца удлинить сеанс? Важно, чтобы не уменьшалась сумма выручки. И вот я пускаю сперва художественный фильм, а потом оплаченный довесок. Кто спешит — может уходить, выход бесплатный. Ты и представить не можешь, как такая рационализация помогает жить! А в основе всего — психология.

— А если в зале не останется никого?

— Сэкономлю электроэнергию. За это тоже дают премию.

— И на полчаса раньше окажешься у дамы сердца… — улыбнулся Войткус, про себя решив, что с такими нарушениями он бороться не станет.

Давыдов и не подумал ни отрицать, ни протестовать против такого вмешательства в его частную жизнь. Скорее было похоже, что он чувствовал себя польщенным.

— «Чем плохо, пока мы молоды?» Астра утверждает, что латыши могут все на свете оправдать цитатами из своих песен. У каждого есть не только своя дайна, но и свой девиз.

— Сейчас ты станешь меня уверять в том, что такая жизнь как раз по тебе.

— Конечно. Когда я служил, то был без малого два года как привязан к своему кораблю. Зато теперь вижу мир вдвойне: и в натуре, и на экране. В фильмах путешествуют обвешанные фотоаппаратами пенсионеры, а я хочу видеть жизнь своими глазами, а не через объектив камеры. Успеет еще прийти время, когда не захочется больше вылезать из дому, и залогом семейного покоя будет телевизор…

— Выходит, с Астрой у тебя несерьезно… Жаль, другую такую девушку найти будет нелегко.

— Слушай, тебя Астра подослала, что ли? — наконец догадался спросить Давыдов. — Ты ее агент, признавайся!

От необходимости отвечать Войткуса спас голос Гунты:

— Эй, вы там, мужчины! Астра просила сказать, что через десять минут можно начинать. Продано тридцать два билета. Такую проворную девушку вижу впервые в жизни, прямо хоть куда! И хорошенькая…

Заметив, что лицо Давыдова становится все более мрачным, Войткус поспешил прервать восхищенные излияния Гунты:

— Хватит! А если я тебя сейчас спрошу, Олег, куда ты исчез прошлой ночью, то только по той причине, что в эту ночь у одного ученого пропала рукопись. И чтобы ты не думал, что мы явились сюда, чтобы разбираться в твоих любовных похождениях, открою еще один секрет: мы с нею, когда не находимся в отпуске, работаем оба в милиции. Ясно?

— Куда уж яснее, — нимало не смутился Давыдов. — Проверяете версию киномеханика… К сожалению — какой бы она ни казалась захватывающей, это все же не более чем совпадение, самое элементарное. Я и в глаза не видал ни вашего ученого, ни его рукописи. А что нельзя поднять, то нельзя и украсть, — блеснул он переиначенной поговоркой.

— И все же в твоем алиби надо еще убедиться, — Войткус безошибочно угадал, что юридическая терминология достаточно знакома Олегу по приключенческим фильмам.

В ответ киномеханик, не увиливая, рассказал о своих дальнейших похождениях той ночью.

— Ну да, из Астриной кладовки я выскочил. К лифту можно было пройти беспрепятственно, и я спустился вниз. Хотел немножко погреть мотор, чтобы с утра не барахлил, ночи стоят еще холодные. А внизу уже возится бедолага — Жозите. Пилит и пилит, и никак не может запустить свою фасонную иномарку. Я сперва подумал, что пересосала, стал возиться сам — не заводится, и все тут, напрасная любовь. В темноте иди, разбери: То ли жиклер засорился, то ли вода где-нибудь замерзла. Попробовал протащить — без толку, лак что пришлось дотянуть ее до самого дома. Ну, а там провозился до утра, пока разобрался, что к чему. Не в моем характере сделать дело до половины.

— А женщину оставить в неизвестности? Это вашей чести не роняет? — напустилась на него Гунта.

— Зачем отказываться от выгодной халтуры? — неловко оправдывался механик. — Здешний мастер к иномаркам и прикоснуться боится. А пешком Жозите такой кусок не пройти.

— А ты уверен, что никаких других услуг ей не оказал? — в такую двусмысленную форму облек Войткус возникшие у него подозрения по поводу буфетчицы.

Да, имя Джозефины возникало в этом деле в самых разнообразных ситуациях, и неразумным было бы отрицать, что она не только имела возможность присвоить оставленную в баре рукопись, но и, если документ и на самом деле содержал государственные тайны, могла переправить диссертацию за рубеж, используя в качестве посредника своего друга — торгового моряка, в чьей машине она теперь разъезжала.

Нечистая совесть заставила Давыдова истолковать вопрос буквально.

— Все-таки это Астра вас настропалила. Честно говоря, если бы я не боялся этой ее ревности, то хоть сегодня повел бы за руку в загс…

* * *

— Как ты думаешь, было у него все же что-то с вашей любимицей Джозефиной? — спросила Гунта, когда они уже шли по единственной улице Приежциемса.

Войткус улыбнулся и не ответил. Сейчас важно было разобраться в показаниях киномеханика. При всех случайных совпадениях, они звучали вроде бы правдоподобно. Но именно «вроде бы». Окончательный ответ надо было искать в характере Олега, как сейчас казалось — достаточно противоречивом. Выражение глаз, какое было у Давыдова, когда он говорил об Астре, позволяло думать, что девушку он любил искренне и историю о ночном приключении выдумал специально для того, чтобы скрыть нечто, связанное с рукописью Кундзиньша. Первую часть его рассказа, конечно, можно будет проверить, но в разговоры о своей интимной жизни Джозефина вряд ли захочет пускаться. Опять придется полагаться на интуицию и знание людей… Чем буфетчица завоевывала симпатии мужчин? Улыбкой, неиссякаемым потоком острот, готовностью выпить глоточек за компанию, суточным кредитом, который она охотно открывала даже малознакомым отдыхающим. За это ей прощалась привычка наливать крепкие напитки без мерного стаканчика, прощался светло-бурый и безвкусный напиток, который даже оптимистически настроенный дальтоник не принял бы за черный кофе.

— Может быть, ты объяснишь наконец, куда мы направляемся? — нетерпеливо спросила так и не дождавшаяся ответа Гунта.

— Разоблачать похитителя со шрамом на большом пальце.

Авторы проекта «Магнолии» выбрали для его реализации Приежциемс главным образом потому, что, в отличие от других рыбацких поселков, шоссе огибало кучку домов у подножия большой дюны плавной дугой. Однако и здесь, как в других местах, жители поставили свои дома длинной вереницей по обе стороны единственной улицы, в точности повторяющей изгиб берега. За последние годы застроились и участки в низине, протянувшейся до самого пляжа, так что не осталось ни клочка свободной земли, пригодной для строительства. Вокруг высотного здания, как яблоки, падающие недалеко от яблони, расположились, кроме общежития, еще и дачи некоторых, наиболее зажиточных работников. Один-другой строитель тоже пустили корешки в песчаную почву Приежциемса и по вечерам, а также в свободные дни пускали в ход сэкономленные на работе энергию и стройматериалы. Кое-что осталось, впрочем, и на долю рыбаков, так что теперь чуть ли не каждый двор украшали разрушавшие, к сожалению, этнографическую гармонию пристройки из силикатного кирпича и пенобетона, мансарды из шпунтованной доски и декоративных панелей, сваренные из арматуры ограды, за которыми можно было разглядеть летние обиталища родных и знакомых владельца, из вежливости называвшиеся беседками.

До неузнаваемости изменилась и сама улица. Перемены постигли не только покрывшуюся асфальтом проезжую часть, с которой моторизованный транспорт давно вытеснил телеги и велосипеды, но еще в большей степени тротуары, по которым теперь шествовали женщины в брюках, юнцы в по-женски пестрых рубашках, девчонки в шортах и длинноволосые мальчишки в туфлях на высоких каблуках. Однако эта унифицированная мода являлась лишь внешним проявлением того влияния, какое оказывала на местную жизнь «Магнолия» и какое куда ярче проявилось в области нравов и обычаев, в которой материальный стимул все чаще становился доминирующим мотивом деятельности.

Гунта первая ощутила запах дыма. Повертев головой, туда и сюда, втягивая воздух ноздрями, она наконец указала на продолговатое строение из красного кирпича.

— Там! Ветер все время рыскает, потому мы и прошли мимо.

— Ну и носик у тебя! Мал, да дорог. На твоем месте я пошел бы работать экспертом на парфюмерную фабрику.

— Ну, сколько можно болтать?.. Лучше посмотри, с какой быстротой приближается туча. Как бы не было грозы.

— Слишком рано, даже в наш космический век. Скорее предвесенняя метель… — Войткус остановился у открытой калитки и постучал по почтовому ящику с выведенным на нем названием дома «Раубини». — Хозяин, отзовись!

Послышался лязг цепи и заливистый лай. Преодолевая неприятное чувство, Войткус вошел во двор и, сделав еще несколько шагов, за углом дома увидел окутанное белым дымком небольшое сооружение, образованное двумя сдвинутыми вместе половинами распиленной поперек гребной лодки. Посаженный на цепь подле хлева черный пес в бессильной злобе вновь и вновь бросался на пришельца и, остановленный цепью, каждый раз вставал на задние лапы. Наконец появилась хозяйка.

— Нету еще, еще не прокоптились, — ответив на приветствие Войткуса и даже не спросив о цели посещения, сообщила она. — Заходите через часок или же оставьте деньги. Если вы из большого дома, то мой старик сам и привезет.

— А он найдет? — выразил сомнение Войткус.

— Какой же мужчина не найдет дороги в кабак? Потому и говорю: денежки оставьте мне.

Есть женщины, которым и в глубокой старости удается сохранить следы былой привлекательности. Хозяйка «Раубиней», похоже, никогда не выделялась среди людей своего поколения особой красотой, но эта немолодая женщина обладала какой-то притягательной силой, в основе которой лежала доброта. Судя по платью, еще не так давно она была куда более стройной, а затем набрала килограммов двадцать лишка. Это, видимо, произошло так стремительно, что она до сих пор не желала примириться с прискорбным фактом и носила все те же платья, какие надевала и раньше. Но излишки должны были где-то размещаться, и потому юбка сама собой поднималась выше округлых колен и напоминала вышедшее из моды мини. Узковатая шерстяная кофта оставалась незастегнутой, однако хозяйка упорно старалась стянуть ее полы на груди.

Голубые глаза Раубинихи глядели на мир весело и как бы с вызовом: «Вот такая я, уж не взыщите…»

Войткус терпеть не мог рыбы с того самого дня в детстве, когда его с застрявшей в горле рыбьей косточкой отвезли в больницу. Даже миног он не ел. Но вытащил кошелек: не он, так друзья полакомятся.

— Боитесь, что он там спустит весь улов?

— Мой муж? Ну, можно ли говорить так некрасиво! — Лавизе Раубинь встала на защиту семейной чести. — Ну, заглядывает, конечно, когда привозят заграничное пивцо или Джозефина достанет еще что-нибудь этакое. Прополощет горло, а мне обязательно принесет какую-нибудь конфетку.

— Выходит, вы на большой дом не в обиде?

— Боже упаси! Можно ли обижаться на людей, из дальних краев приехавших к нам отдохнуть? Да и сколько можно было поселку погрязать в отсталости? До магазина добежать — и то шесть километров приходилось отмерить… Ребенок, пока в школе учился, только по воскресеньям дома и появлялся. А теперь живет у нас — работает в большом доме электриком, невестка тоже устроилась… Раньше от одиночества хоть вешайся, а теперь хоть есть с кем дома поговорить — и внучка, и скотинка…

— В точности как в Америке, когда открыли золотые россыпи, — пошутил Войткус.

— Ну, золотые ли… Расходы порой получаются больше, чем все блага. Но стараемся, и это уже помогает держаться. Хотя бы мой старик. Пять лет назад только и знал, что жаловаться на всякие хвори, встать и то сам не мог, когда приходила пора картошку копать. А теперь его в бригаде пенсионеров назначали главным, и пошевеливается так, что любо-дорого. Сегодня еще до света мотор запустил…

— И много ли поймал?

— Когда погода меняется, всегда найдется, что коптить, — неопределенно ответила хозяйка. — А что же ваша не подходит, медведя бояться не надо, это только голос у него такой грубый…

Приободренная приглашающим жестом хозяйки, Гунта присоединилась к ним и сразу же взялась за дело.

— Где же сам? В море ни одной лодки не видно.

— А он теперь дома, можно сказать, и не бывает, — словно сменив пластинку, Раубиниха неожиданно перешла к жалобам. — Обещал к вечеру вернуться, по телевизору хоккей будет. А перед тем еще завезет в контору начальству его долю — а то только и рыбацкого в колхозе, что надпись на вывеске. А и к ним ведь со всех концов едут за хорошей закуской. Не испортился бы мой будильник, я бы сразу определила, сидит он еще с мужиками на пристани или пивко тянет в вашей распивочной.

— Взял бы да починил, — вдруг предложила Гунта, как и всегда проникавшаяся сочувствием к одиноким женщинам.

Прежде чем Войткус сообразил, что у нее на уме, хозяйка успела воскликнуть:

— Так вы часовщик, выходит? Сейчас принесу… Забирайте свои деньги и моему скажите, чтобы поглядел — не завалялся ли у него для хороших людей угорек, он нынче хвалился, что целую дюжину вытянули. Не было у него времени все расторговать. Так и скажите, что Лавизе велела!

Старые рыбаки и на самом деле еще не покидали берега — устроились кто на лодочных днищах, кто на мостках. Тут же рядом стояли их мотоциклы и мопеды, без которых они теперь не желали передвигаться даже на территории поселка. Издалека все они выглядели почти одинаково в своих брезентовых и резиновых плащах, которые теперь, когда небо быстро заволакивалось тучами, вовсе не казались лишними. Однако вблизи сильно отличались друг от друга — один к старости высох и согнулся, как трубка, которую он держал в беззубом рту, другой с течением лет стал чрезмерно тучным и прятал слезящиеся глаза за темными стеклами очков. Вот руки у всех были жилистыми и натруженными. И на них-то и следовало обратить особое внимание: иначе как опознаешь непрошеного гостя, побывавшего у Кундзиньша? Подозрение, падавшее на Яна Раубиня, пока еще было весьма неопределенным, а после знакомства с тетушкой Лавизе и вовсе могло рухнуть.

— Да, почти как в добрые старые времена, — словно бы завершая давно начатый разговор, произнес маленький сухой старичок, которого, казалось, даже порыв весеннего ветра сдул бы с палубы.

— А что толку! — с нескрываемым огорчением возразил сидевший рядом лысый старец. — Ты не забудь, сколько теперь горькая стоит. Считай как хочешь, все равно получается полштофа за угря. С той наценкой, что в «Магнолии», мы и вовсе прогорим.

— А что же ты в магазине не взял? — неожиданно тонким голосом воскликнул, ни к кому в частности не обращаясь, добродушного облика пузан. — Начальник опять за спасибо взял?

— Не начинай старую песню! — резко прервал его все еще статный и на диво свежий старик. — Если так разобраться, он и спасибо мог бы не говорить. Записал улов в наш план вылова ценной рыбы и обещал квартальную премию, если продолжим в таком духе… Кому не нравится, пусть стоит в сторонке, дело добровольное.

— Правильно, для двух лодок нас и так многовато, — тут же поддержал его первый оратор. — Нынче хотя бы. Тридцать угрей, чего еще можно ждать? Не рыбы мало, а наших слишком много!

— Может, скажешь, что вообще пенсионеров чересчур много развелось? — обиделся жалобщик.

— Не ной, браток, так оно и есть. В нашем поселке только третья часть в пенсионных годах… Ничего, за навязчивость тебя не убьют, а пока я звеньевой, буду брать тебя на лов, — пообещал сильный старик и повернулся к Гунте и Войткусу: — Что на сердце, молодые люди?

— Тетушка Лавизе прислала, — Войткус больше не сомневался, что это и есть Ян Раубинь. — Надо поговорить.

— С глазу на глаз? — усмехнулся рыбак, но все же протянул парню руку.

Странно, но рукопожатие его оказалось не таким крепким, как можно было ожидать. На деле жесткая ладонь лишь прикоснулась к пальцам Войткуса, словно прошлась по ним наждачной бумагой, и определить, есть ли на большом пальце шрам, таким способом не удалось. Пришлось искать более хитрый путь.

— Хотите, моя подружка вам погадает, — предложил Войткус, отведя Раубиня в сторонку, — У нее это в крови от бабки-цыганки.

Не понимая толком, чего от него хотят, Раубинь протянул левую руку.

— Правую! — велела Гунта, на удивление легко включившаяся в игру. — Начну с прошлого, потому что на нем основано будущее каждого человека.

Но Раубинь уже сообразил, что его разыгрывают, и резко отдернул руку.

— Если нужна рыбешка, так и скажите, и не валяйте дурака. И так отдаем за полцены.

Но Гунта уже успела заметить на большом пальце правой руки шрам, и теперь ее мог бы остановить разве что железнодорожный шлагбаум.

— Этим утром, уважаемый, по пути на небеса, где все мы рано или поздно окажемся, вы задержались на одиннадцатом этаже большого дома и, находясь во власти низких побуждений, вломились в комнату ближнего своего, гонясь за мирскими благами…

— Какие это такие блага? За угря толщиной в твою ляжку мне даже поп не дал бы меньше пятерки этой самой, да еще отпустил бы грехи. Но в прошлый раз этот профессор забраковал работу моей хозяйки — мол, не влюбилась ли, что так пересолила… Ну, я и отнес ему сырого — пускай сам варит или жарит, если уж такой разборчивый, жалко, что ли? Где сказано, что весь улов надо пропускать через женину сберкассу? Взъехал наверх и заглянул к этому. Чуть дверь отворил — и сразу там кавардак поднялся, бумажки полетели в воздух, даже та записка улетела, что была в дверь воткнута. Я пробовал ухватить, да куда там — все выдуло в окошко, с последним приветом от прошлой зимы. Потом я просил невестку поглядеть в саду, да она только зубы скалила — если надо, говорит, еще раз напишет. Вчера он, мол, крепко перебрал. Так и было, наверное, иначе разве человек полезет голяком на балкон?

Картина, нарисованная Раубинем, казалась неправдоподобной, и Войткус уже подумал — а не принял ли с утра и сам рыбак. Кто-кто, но чтобы Кундзиньш без штанов…

— Папаша, вы не обижайтесь только — не прихватили нечаянно с собой диссертацию профессора?

— Чего?

— Ну, такую пачку бумаги, исписанной, — как мог, объяснил Войткус. — Буквы там, цифры всякие…

— Если на ней уже написано, кому она нужна? — пожал плечами Раубинь. — Даже копченую камбалу не завернешь в такую, не те времена пошли.

Он круто повернулся и на несгибающихся ногах зашагал к своему звену.

На обратном пути Гунте с Войткусом пришлось побороться со все усиливавшимся восточным ветром, швырявшим в лицо пригорошни колких песчинок. Оберегая глаза, оба из-под опущенных век смотрели только под ноги, и прошли бы мимо Кундзиньша, если бы он не окликнул их первым.

— Надеялся в кино отвлечься от своих бед, но нет мира и под египетскими оливами, если позволите использовать такую игру слов.

— Пока нечем порадовать, — поняв, что Кундзиньш не решается задать прямой вопрос, сообщил Войткус. — Но ничего. Вот; просеем все, что узнали, и найдем истину.

— Хоть бы поскорее! А то я совсем с ума сойду.

Кундзиньш обеими руками вцепился в светлую шляпу, которую порыв ветра сорвал было с его головы, и, словно призывая небеса в свидетели, застонал:

— И за что мне такое наказание, за что?

Рокировка в разные стороны

Теоретически Гунта, конечно, знала, в какой степени точка зрения зависит от занятой позиции, но практически почувствовала это лишь сегодня. Впервые в жизни она сидела в кино, повернувшись не к экрану, но находилась на сцене и с возвышения глядела на собранных в зале работников дома отдыха. Когда они стали подниматься с подвального этажа, где находились кухня и всякого рода кладовые, когда по дорожкам парка со стороны конторы и гаража люди двинулись к главному корпусу, показалось даже, что поток белых и серых халатов никогда не иссякнет. Создается такое впечатление, что обслуживающего персонала здесь больше, чем самих отдыхающих. Но здесь, в зале, все эти уборщицы и официантки, поварихи и судомойки, администраторши и санитарки, монтеры и транспортные рабочие, врачи и бухгалтеры, садовники и сантехники заняли лишь семь первых рядов — те самые, что во время демонстрации фильмов оставались, как правило, пустыми. Чуть поодаль расположилась неразлучная троица, в которой первой была черноволосая дантистка, которая настолько сочувствовала своим пациентам, что когда дело доходило до удаления зуба, первой принимала сердечные капли. Рядом с ней сидела румяная заведующая бельевым складом. Не сумев найти в рыбацком поселке, где обитал ее муж, должное применение своим знаниям филолога с университетским дипломом, она приказала горничным со всех этажей именовать ее мадам кастеляншей. Третьей была тощая диетологическая сестра, чья хилость вселяла в приезжающих сомнения относительно ценности ее медицинских рекомендаций. К этой троице, как обычно, примкнул седовласый маркер из биллиардной, считавший себя вечным должником зубного врача, и свою благодарность за новые протезы старавшийся выразить при помощи цветов и кофе. Еще не привыкнув как следует к искусственным зубам, он надевал их лишь в особо торжественных случаях, а в рабочие дни хранил в шкафу, где под двумя замками укрывал комплект шаров из слоновой кости и кий черного дерева, выточенный им собственноручно. Сейчас рот его отливал перламутровым блеском, поскольку маркер, как, впрочем, и все остальные, полагал, что коллектив приглашен на предпраздничное собрание. На это ошибочное предположение натолкнул их стол, установленный перед экраном, и расположившийся за столом как бы президиум: Гунар Апситис, его племянница Гунта, Войткус и — за отдельным столиком, боком к публике — библиотекарша, которой было поручено протоколировать все сколько-нибудь важные показания.

«Перестарался дядюшка», — к такому выводу пришли одновременно и Гунта, и Войткус. Ну что может знать об исчезнувшей диссертации помощница повара, которая вчера ушла домой еще до полдника и вообще на верхних этажах практически никогда не появлялась? Какими ценными сведениями мог обладать автослесарь из гаража или грузчик, весь день проведший в разъездах? Созвать надо было тех, кто дежурил минувшим вечером и ночью, и расспросить их, не замечал ли кто-нибудь чего-либо подозрительного. Но именно эти люди сейчас отдыхали… Поэтому Гунта попросила, чтобы ей дали возможность побеседовать с людьми из смены, заступившей ранним утром, — с уборщицами и официантками, из которых кто-то, быть может, и наткнулся на разбросанные по полу или по стульям листки рукописи. Однако заместитель директора использовал этот повод, чтобы показать, как далеко простирается его власть, что и не преминул подчеркнуть в своей речи:

— Я созвал вас для того, чтобы поговорить о нежелательных явлениях, бросающих тень на доброе имя «Магнолии». Когда уезжал товарищ Игаунис, я попросил его запереть жалобную книгу в сейф, а ключи от него увезти с собой. Тем самым я принял обязательство работать так, чтобы отпала даже малейшая необходимость в этой книге. И вот теперь неприятное происшествие грозит расстроить мои добрые намерения, ставит под угрозу выполнение обязательств, которые хотя и не зафиксированы ни в одном документе, но за которые каждый из нас отвечает перед своей совестью. Поэтому я прошу каждого работника усвоить это, прежде чем мы перейдем к обсуждению конкретного происшествия.

За пять лет, отданных службе в милиции, Войткус стал неплохим физиономистом. Друзья уверяли, что ему стоило бросить взгляд на лицо торгового работника, чтобы незамедлительно сделать вывод относительно его честности. К сожалению, суду недостаточно одной лишь уверенности, необходимы еще и неопровержимые доказательства. И пришлось свыкаться с мыслью, что доказательства эти можно добыть только в тщательной, утомительной работе, изучая и проверяя тысячи накладных, приемо-сдаточных актов, денежных ведомостей и множество других бухгалтерских и складских документов, подвергая сомнению даже то, что два плюс два каждый раз дают четыре, — и так до момента, когда собранные факты подтвердят или, напротив, опровергнут сделанные предположения. Однако на этот раз Войткус не спешил с выводами относительно собравшихся здесь, так как понимал, что в этом отдаленном доме отдыха работает в качестве обслуживающего персонала немало людей случайных, жителей окрестных поселков, к которым трудно было подходить с его профессиональной меркой.

Первым попросил слова недавно в третий раз переизбранный председателем месткома администратор, занимавший ту же должность еще на строительстве дома. Правда, тогда ему платил профсоюз, а теперь приходилось отрабатывать зарплату за конторкой и через каждые трое суток заботиться о том, чтобы отдыхающим были выданы ключи именно от их комнат и именно на их имя пришедшие письма и извещения о переводах. Толком не зная, что же надлежит сейчас сказать, он напомнил о праве каждого гражданина на отдых, особо подчеркнув применение этого права к отдыхающим «Магнолии», творческая активность которых непосредственно зависит от слаженной работы персонала; затем, как бы спохватившись, он поблагодарил присутствующих за внимание и уселся на свое место.

Когда слово получила культорг дома и стала вставать с места, Гунте почудилось, что это движение сможет остановить лишь потолок зала — такой уж был рост у Скайдрите Круминь. Казалось, что жизнь ее неизбежно должна была быт неразрывно связанной со спортом, но даже лучшим тренерам ТТТ и сборной так и не удалось использовать ее преимущество в росте для блага республиканского баскетбола. Не хватало честолюбия, стремления к спортивной борьбе. Пришлось ей, к сожалению, отказаться и от балета и вообще от всего, связанного со сценой, куда звали ее чувствительное сердце и музыкальная одаренность, — ни один режиссер так и смог подобрать подходящего для нее партнера. Оставалось лишь учиться на дирижера. Однако вскоре выяснилось, что ее характеру чуждо стремление к лидерству, она не умела ни воодушевить людей, ни распоряжаться ими. Так что она даже не попыталась протестовать, когда после окончания техникума культуры ее направили в Приежциемс. И здесь она беспрекословно старалась выполнять все указания районного начальства, несмотря на то, что постоянно менявшийся контингент отдыхающих был явно непригоден для реализации спускавшихся сверху инструкций.

— Позвольте мне с места, — ее глубокий, мелодичный голос заставил все головы повернуться. — На этот раз заезд выдался очень удачным: среди шахтеров есть плясуны, один играет на балалайке, уже организуется двойной квартет украинской народной песни. Несколько способных людей нашлось и среди ученых: профессор Вобликов, например, жонглирует мячиками для пинг-понга, молодой ученый из Литвы Дзиньдзиляускас обещал публично продемонстрировать умножение и деление в уме трехзначных чисел, товарищ Талимов, как и всегда, прочтет свои стихи. Я еще не разговаривала с работниками милиции, но неужели же они, все вместе, не смогут показать что-нибудь интересное? Хуже всего обстоит пока с объединенным хором. Так что попрошу после собрания не расходиться — проведем первую репетицию, а когда с экскурсии вернутся шахтеры — совместную. Иначе на районном смотре мы не сможем исполнить даже обязательный репертуар… У меня все, товарищ заместитель директора, извините.

По рядам прошло нечто, напоминавшее неодобрительный гул. Чувствовалось, что дополнительная нагрузка никого не обрадовала и возражения не замедлят последовать. Однако инициативу вовремя перехватила Гунта. Стараясь не смотреть в сторону дядюшки, она поднялась со стула.

— Внутренние вопросы коллектива, вероятно, должны решаться без присутствия посторонних, — извиняющимся тоном произнесла она. — Мы же хотели воспользоваться возможностью встретиться со всеми вами сразу, чтобы попросить вашей помощи. У товарища Кундзиньша из тысяча сто шестнадцатой комнаты вчера пропала его докторская диссертация. Примерно сто пятьдесят страниц на машинке, с диаграммами и вычислениями среди них. В серой папке, на которой красными чернилами написано, что содержание ее секретно. Однако в данный момент главным является не это, главное — найти рукопись, в которую ученый вложил труд многих лет. С этой работой у него связаны все дальнейшие планы. Поэтому он предлагает вознаградить нашедшего за его труды. По его мнению, искать следует в столовой, баре и вестибюле, может быть, также на лестнице и в шахте лифта. Возможно, кто-то из вас видел папку, но не придал этому значения…

Она обвела зал взглядом, но нигде не заметила ни малейшего движения. Люди сидели неподвижно и глядели в пустоту, словно ожидая, что на экране вот-вот начнут происходить события. Нервничали единственно повара, оставившие на кухне котлы с кипящим супом, а в духовке — тушившееся мясо, которое грозило подгореть.

— В нашем доме пропасть ничего не может! — послышался вызывающий голос из второго ряда, и Войткус узнал в говорившей уборщицу последнего этажа Астру Розе.

— Это тебе так кажется. Ты там у себя наверху и не знаешь, каково нам здесь, внизу, приходится. У меня, к примеру, вчера увели две тарелки, о ножах и вилках уж и не говорю. А поди попробуй найти такие в нашей поселковой лавочке! — пожаловалась толстая, задыхающаяся от одышки официантка.

— Не бойся. Как только Талимов сделает перерыв в своем интеллектуальном труде, я тебе снесу все, на чем он уносит к себе закуски, — пообещала Астра. — За эти дни у него там целый склад накопился.

— Да это что, это капля в море, — не утерпела заведующая обеденным залом. — У меня каждый вечер недосчитывается самое малое десять стаканов. Как будто трудно по-человечески выпить кефир и поставить стакан на место. Так нет, уносят и распивают по Углам — кто среди ночи, кто натощак с утра. В конце квартала зарплаты не хватает, чтобы покрыть недостачу.

— Ну, по тебе не видно, чтобы ты жила впроголодь, — поддел ее дежурный электрик. — Иначе мы тебя хоть раз увидели бы в столовой для персонала.

— Да, вопрос с этой столовой надо решить раз и навсегда, — вступила в разговор главный врач «Магнолии» Свиридова. — В мои обязанности входит трижды в день снимать пробу — хочешь или не хочешь, есть у тебя аппетит или нет. После этого от одной мысли, что надо еще и сидеть за общим столом, мне хочется объявить голодовку. Но разве директору что докажешь.

— И каждый месяц удерживает из зарплаты за полное содержание, — подхватила заведующая столовой.

— А ты копейки пожалела? — презрительно бросила шеф-повар Визбулите Ландовска, любившая к месту и не к месту напоминать, что со времен кулинарного техникума сохранила стройную фигуру.

— Не денег жаль, а продуктов, — не унималась заведующая столовой. — Зачем выбрасывать? Пускай выдают сухим пайком, я бы своим отнесла домой.

— Не беспокойся, зря ничего не пропадает, — неожиданно заявил главный бухгалтер. — Твоя доля до рабочей столовой даже и не доходит. Вот я сейчас сделаю приблизительную калькуляцию…

Он встал, старчески дрожащими пальцами извлек из нагрудного кармана темного пиджака сложенный вчетверо листок бумаги и поднес его к толстым линзам очков. Именно из-за плохого зрения Павел Алнис в день своего шестидесятилетия распрощался с банком, хотя там и обещали ему не только сохранить пенсию, но и предоставить облегченные условия работы. Сейчас в зале тоже было недостаточно светло, чтобы он мог разобрать свои заметки, и оставалось только надеяться, что ему поверят на слово, которое у него всегда оставалось честным.

— По моим всесторонним наблюдениям, примерно половина членов нашего коллектива ежедневно не пользуется столовой — одни на выезде или отдыхают после ночного дежурства, другие вообще в нее не ходят или же заняты более важными делами, чем завтрак или обед за пятьдесят копеек. Помножьте, однако, их на двадцать, получите десять рублей в государственных ценах. Я, конечно, не знаю, с какой прибылью можно реализовать на рынке, допустим, гречку, которая нам надоела хуже горькой редьки, но которой в магазинах днем с огнем не сыскать, за сколько можно продать масло, мясо, яйца. Одним словом — соломинка к соломинке, а птичке — гнездышко…

— Товарищи, неужели мы действительно станем рыться в грязном белье в присутствии посторонних?

Войткус только сейчас заметил невысокую брюнетку, чей на удивление громкий голос наполнил, казалось, весь зал.

— Если кто-то нашел утерянную диссертацию, пусть не постыдится признаться. Не оторвут ему головы, если даже он собирался потихоньку сдать ее в макулатуру, чтобы получить талон на дефицитную книгу. Мы лишаем граждан возможности в такой прекрасный день прогуляться по пляжу…

В зале стояла тишина. Поняв, что ее замысел грозит провалиться, Гунта снова встала. Заведующая продуктовым складом Ольга Гринберг, безусловно, права — кто же станет при всех признаваться, что хотел присвоить находку? Надо было поговорить с каждым, кто мог найти рукопись, в отдельности, объяснить, что работа имеет государственное значение, а не устраивать спектакль, который постепенно переходит в сведение старых счетов. Самое время с честью отступить.

Но ее схватил за руку Войткус.

— Сиди! — повелительно прошептал он, повинуясь проснувшемуся охотничьему инстинкту. — Мы здесь узнаем много полезного.

А зал более не обращал на них внимания. Плотина рухнула, и потоки мутной воды низвергались на все окружающее.

— Тебе-то что! — кричала Мария Казанович, заведующая бельевым складом. — К продуктам что угодно можно применить: и усушку, и переувлажнение, и мыши поели, и естественная убыль, ловкий товаровед умеет заработать даже на колбасных хвостиках. А что у меня? С той поры, как Игаунис заболел манией бдительности, без его резолюции я не могу и наволочку обменять. Раньше списанные простыни я рвала на тряпки и выдавала уборщицам. Теперь надо составлять акт на каждый лоскут, который ветром унесет, и давать на утверждение лично директору.

— Ты еще про полотенца расскажи, — иронизировала Гринберг. — И о том, что без резолюции директора боишься даже в казенный халат высморкаться.

— Потому что не дружу с начальством, — не оставалась в долгу Казанович. — Ну-ка расскажи, что твой муженек по дороге в Ригу выгружает в директорском дворе!

— Не мути воду! — не смутилась Гринберг. — Ты скажи ясно: присвоила докторскую диссертацию или нет. И иди, посыпай нафталином свои ватники. Не то снова придется сочинять объяснительную, весна на носу, не видишь?

— Неглупая женщина, — подтолкнула Гунта Войткуса, указывая глазами на Гринберг.

— Скорей скользкая, как угорь в иле, — так же тихо ответил он. — А здесь становится все интереснее.

— Ты же не думаешь, что такая вот глубоководная акула станет пачкать руки какой-то диссертацией?

— Такая не пройдет мимо ни одной возможности сунуть в карман лишнюю копейку. А секретные сведения под ногами не валяются, и за них можно получить немалые суммы. Не забывай, что речь идет о научном открытии.

— Я помню и то, что ты обещал пройти со мной до самого маяка, — обиделась Гунта. — Но я могу и одна. Пока еще солнышко. — Она встала и, не оглядываясь, направилась к выходу.

Войткус решил было догнать ее, но подумал, что такой коллективный уход могут расценить как демонстративный жест.

«Удивительно, что Апситис не вмешивается в свару, — подумал он затем. — Хотя не исключено, что он метит в директорское кресло и умышленно спровоцировал обмен обвинениями. Надо только понять мотив: хочет выдвинуться или же действительно навести порядок?» — и Войткус пытливо всмотрелся в лицо заместителя директора, но не прочел в нем ровно ничего.

Ощутив взгляд инспектора, Апситис перешел к действиям.

— Благодарю всех за похвальную откровенность. Не сомневаюсь, что столь же откровенно была бы рассмотрена и проблема исчезнувшей диссертации, и поскольку этого не случилось, могу заключить, что никто из нас не видал ничего похожего на нее. — Он покосился, чтобы убедиться, что библиотекарша записывает слово в слово. — Все прочее пусть остается в ведении контрольной группы, а мы на этом разговор закончим, поставим точку.

«Многоточие», — мысленно поправил его Войткус.

… Гунта все еще ждала его в вестибюле. Она вовсе не была такой уж ярой поклонницей лечебного терренкура, какой хотела выглядеть, подбивая Войткуса на дальние прогулки. Но вдвоем она со своим нареченным находила общий язык куда скорее, чем в присутствии друзей, когда вдруг выяснялось, что и у него есть свое мнение и есть что сказать. Словно шарик ртути, стремящийся слиться с другими такими же, Саша выскальзывал из пальцев и забывал все, что успел пообещать, находясь непосредственно в сфере ее влияния: и что никогда больше не станет впутываться в безнадежные дела, потому что это плохо отражается на карьере, и что сделает все, чтобы получить назначение в тихий маленький городок, где можно будет построить свой домик и разбить сад, одним словом, что будет жить по-человечески, а не как милиционер, которому и вздохнуть некогда, не то что заботиться о своей жене. Об этих вещах Гунта думала все чаще. Живя у чужих людей, Гунта отлично понимала женщин из общежития, согласных отдать последнее, чтобы только обзавестись отдельным, своим жильем. Нося форму, скорее отвращавшую, чем привлекавшую поклонников, она поняла и то, что девушки готовы идти на компромисс с совестью, чтобы только одеваться по последней моде. Нечестные приемы, конечно, она отрицала, но теперь она видела путь к своей цели и средства, какими можно было ее достигнуть, и она собиралась идти по этой дороге, не сворачивая, если даже придется ради этого пожертвовать частью своей гордости.

Вот почему она так и не ушла дальше вестибюля, но уселась в излюбленном кресле своего дядюшки и поджидала Войткуса.

Со стороны он вовсе не выглядел тем путником, который способен преодолеть препятствия, пробиться сквозь метель, не потерять верного направления даже в тумане. Но Гунта по опыту знала, что этот узкоплечий книжный червь, спортивные притязания которого не распространялись дальше биллиардного стола, не заблудится даже в самом сложном лабиринте распоряжений и дополнительных указаний. Вот и сейчас он держал курс прямо на намеченную цель — кабинет старшего администратора — и, проходя мимо, бросил Гунте:

— Проверим список отдыхающих, мне версия случайно нашедшего что-то не очень нравится.

— Почему ты так думаешь? — Гунта последовала за ним без возражений.

— Видишь ли, если рукопись Кундзиньша действительно настолько важна, то можно допустить, что человек приехал сюда специально, чтобы похитить ее, — устроился в этом доме, следил за Виктором Яновичем и наконец улучил удобный момент.

— Но мы ведь не знаем даже, вломился ли похититель в комнату или орудовал в баре.

— В том-то и беда. Поэтому необходимо искать мотивы, а они зачастую скрываются в биографиях людей. Человек, которому диссертация Кундзиньша нужна настолько, что он готов ради нее нарушить закон, сам пачкать руки не станет. Значит, возникает вариант с посредником. Конечно, можно было подкупить какую-нибудь уборщицу или местного жителя, но мне кажется, что на этот раз игра ведется шире.

Старший администратор, получившая этот титул и связанную с ним прибавку к зарплате в связи с предстоящим осенью уходом на пенсию, казалось, была очень обрадована неожиданным посещением. Ну и денек выдался! Сперва захватывающее собрание, на котором она услыхала много интересного, теперь еще разговор с двумя инспекторами милиции… Будет что рассказать директору, когда тот вернется из отпуска, не придется высасывать информацию из пальца или повторять поселковые сплетни… Однако о своих административных функциях она так и не смогла сказать что-либо конкретное.

— Меня здесь все называют «буфером». Главная моя задача — облегчать жизнь директору. Быть крепостной стеной и отражать нападения. Директор принимает посетителей раз в неделю, я — в любое время. Через мои руки проходят все заявления и жалобы. Одна лишь я знаю, какое значение имеет то, что дата под директорской подписью написана римскими, а не арабскими цифрами. Но этого я даже вам не скажу, это профессиональная тайна.

— Значит, без его резолюции вы даже чихнуть не можете, — более подходящего оборота речи Войткус не смог найти.

— Ну, не совсем так. Я ношу паспорта на прописку, отвожу приехавшим те комнаты, которые указаны в путевках, определяю плату за ночлег и питание…

— Но все утверждает только товарищ Игаунис?

— Безусловно. Более высокого начальства у нас в республике нет. А в Москву он обращается лишь в исключительных случаях.

О том же свидетельствовала и папка, в которой хранились поступившие в этом году заявления. На каждом была резолюция с неразборчивой подписью Игауниса. Заявления были то напечатаны на машинке, то нацарапаны шариковой ручкой, порой на учрежденческом бланке с печатью, гарантировавшей перевод денег, иногда просто на листке почтовой бумаги. Последние в особенности интересовали Войткуса, поскольку давали представление о круге друзей и знакомых директора.

Обитатели самых верхних и самых нижних этажей не вызывали никаких сомнений: ученых сюда направляла дирекция и профком института, для шахтеров ежемесячно выделялось определенное количество комнат, и изменить его можно было лишь при заключении очередного годичного договора. Оставались средние этажи, на них-то и надо было искать мотивы поступков Игауниса.

Вот отношение правления колхоза с просьбой в порядке шефской помощи предоставить путевку председателю колхоза, нуждающемуся в отдыхе после операции на сердце. Положительное решение этого вопроса выглядело бы совершенно естественным, поскольку колхоз располагался по соседству и поставлял «Магнолии» свежие овощи. Тогда зачем было делать приписку: «В порядке исключения»? Вскоре выяснилось, однако, что такая приписка присутствует во всех резолюциях директора — словно бы благожелательность входила в стиль его работы только в исключительных случаях.

— Что за удовольствие рыться в старых бумагах? — упрекнула Войткуса Гунта. — Тогда и сам Кундзиньш еще не знал, получит ли отпуск и где именно станет его проводить.

— Возражение принято, — вздохнул Войткус, медленно переворачивая страницу. — Но все же хотелось бы составить представление относительно облика Игауниса… Сейчас апрель. Что за парочки обитают в двухместных номерах седьмого этажа?

Двумя пальцами, словно боясь запачкаться, он поднял листок бумаги в клеточку, вырванный из тетради.

— Просят устроить четырех человек, а подпись лишь одна. Ливсалниекс Таутмилис Сергеевич — это что за птица?

— Самый известный экстрасенс на нашем побережье, — почтительно прошептала седовласая администраторша. — Ему хватило одного сеанса, чтобы избавить меня от ломоты в костях, которая терзала меня все последние годы.

— Знахарь, одним словом.

— Ну что вы! Он кандидат медицинских наук с колоссальным зарядом положительных биотоков, — Чувствовалось, что почтенная дама в совершенстве овладела терминологией суггестивной терапии. — Доктор Ливсалниекс излечивает даже по телефону — без микстур, без мазей. Этой зимой у меня были такие ужасные головные боли — хоть на стенку лезь. Не помогал ни пирамидон, ни этот пресловутый баралгин. В конце концов я не выдержала и позвонила доктору на дом. Он велел мне ничего больше не предпринимать, только думать о нем, и пообещал передать на расстоянии магнетический импульс. И что вы думаете — через полчаса боль как рукой сняло. И он это почувствовал — тут же позвонил и поинтересовался результатом. Вот видите!

— И вы в знак благодарности уговорили директора продать ему четыре путевки, — деловито заключил Войткус.

— Что вы, мне и словечка молвить не пришлось, — возразила администраторша. — Разве директору его здоровье не дорого?

— Надо полагать, что дорого, раз уж он, не моргнув глазом, предоставил два двойных номера двум парам людей, не состоящих в браке.

— Не может быть, — без особой уверенности запротестовала администраторша. — У меня значится, что в одном номере живут двое мужчин, во втором — две женщины.

— В таком случае, один из нас является жертвой гипноза Ливсалниекса и вызванных им галлюцинаций, — усмехнулся Войткус, — потому что действительность резко отличается от того, что записано в вашей документации.

— Знаешь, Саша, — заговорила Гунта, и в ее голосе чувствовалась едва сдерживаемая ярость, — я понемногу начинаю верить, что ты тоже наделен зарядом биотоков. Только отрицательным! Просто удивительно, как это ты всегда ухитряешься раскопать какие-то нарушения.

— Почему ты думаешь, что это бросает тень на твоего дядюшку? Его подписи нет даже на наших заявлениях.

— О своей репутации пусть заботится он сам. А я хочу, чтобы дело двигалось, — не сдавалась Гунта. — Ищи дальше, не приехал ли кто-нибудь вчера, позавчера — во всяком случае, после Кундзиньша. А у этой докторской компании срок заканчивается завтра, так что сегодня они устраивают прощальное празднество.

— На, смотри сама, — сердито отодвинул папку Войткус. — Если уж я такой невыносимый педант.

— Ты из лучших побуждений видишь в каждом одно лишь плохое.

— Санитары нужны и в джунглях, — защищался Войткус. — Иначе я не стал бы работать в милиции.

— А на старости лет ты примешься писать анонимки. И как я только это выдержу!

— Тебя никто не принуждает…

В это мгновение дверь кабинета отворилась, и в нее заглянул дежурный.

— Звонит некто капитан Зайцис и просит к телефону кого-нибудь из ваших. Дать этот номер или подойдете к моему аппарату?

Они перешли в комнату дежурного. Гунта первой схватила трубку, но передумала и с неловкой улыбкой передала ее Войткусу.

— Владимир, тут Войткус, ты откуда звонишь? Как Марута, отпустила твои грехи?

— До нее я еще и не добрался. Тут такое дело: по дороге мы обогнали милицейский газик, который тащил на буксире в Юрмалу вдребезги разбитый красный «Запорожец». Я, понятно, вылез и сейчас еще сижу в автоинспекции. Тот вобликовский аспирант, как бишь его… да, Улдис Вецмейстарс, ночью врубился в дерево. Хорошо еще, что ехал один, от пассажирского места там вообще осталось одно воспоминание… Сам остался в живых. Но в сознание еще не приходил.

— Обязательно поговори с ним.

— Для того и собираюсь сейчас в больницу. Его доставили туда вместе со всеми вещами.

— А что врачи? — поинтересовался Войткус.

— Выживет. Облепят гипсом, наложат швы и дадут вылежать сотрясение мозга. Защиту диссертации придется, конечно, отложить на осень, а в остальном — все в порядке. Будет жить без водительских прав, пешеходы от этого только выиграют… Выясни у Вобликова, какие еще вещи могли быть у Вецмейстарса. Сетка, полиэтиленовая сумка? Я на всякий случай еще позвоню из больницы.

— Если его положили в травматологическое, то дела вовсе не блестящи, — сказала Гунта, слышавшая каждое слово Владимира. — Не забудь сказать, чтобы собрали данные на мужа Ольги Гринберг.

Войткус встретил это предложение перемирия благодарной улыбкой, она же, перехватив трубку, добавила:

— Только смотри, предупреди Маруту! Чтобы не подумала, что ты о ней и думать позабыл.

— Пробовал уже, но дома никто не отвечает. Когда у нас возникает размолвка, она всегда подхватывает мальца и бежит к матери, а там телефона нет. Ничего, ребята обещали, что сообщат ей, так получится еще внушительнее… Привет всем нашим, у них, наверное, тоже никаких новостей…

— Теперь поднимемся наверх, — предложила Гунта, когда разговор с Зайцисом закончился.

— К профессору пускай сходит Имант, у нас тут еще хватит работы.

— Рыться в мусорных ящиках можешь без меня! — снова рассердилась Гунта. — Я отказываюсь! Сейчас, когда возникает вполне реальная версия, я не стану возиться с кухонными отходами.

— А вот у меня такое ощущение, что тут речь не о мелочах. Не из-за зарплаты же Ольга Гринберг сменила Ригу на этот поселок. Да и их главная повариха тоже — такую голыми руками не возьмешь. Нет, чует мое сердце, здесь пахнет крупной аферой…

— Тогда подай рапорт, чтобы тебя отозвали из отпуска и поручили тебе расследование. А я не желаю портить отпуск. Особенно сейчас, когда погода устанавливается, — упрямо не соглашалась Гунта. — Вот поговорю еще с Вобликовым и пойду на море. И уж там без компании не останусь, будь спокоен.

Решительно повернувшись, она направилась к лифту. Уступить еще раз — ну уж нет! Пусть сидит в подвале хоть до конца путевки! Пусть перебирает бумажки хоть до конца жизни! Если он не изменит своих принципов, то придется ему искать другую жену! А она в такой игре участвовать не станет, не позволит похоронить себя заживо под грудой актов ревизии. Гунта скорее откусила бы собственный язык, чем созналась бы, что это как раз она выбрала Войткуса в качестве будущего спутника жизни, что же касается его самого, то он разве что не противился.

Примерно такие же мысли занимали в это время и Иманта Приедитиса. Сидя в своей комнате и глядя на пустую кровать Войткуса, он не знал — завидовать ли другу или радоваться собственной независимости. После краткой и неудачной совместной жизни с самой красивой девушкой из их класса, которая на протяжении двух лет его военной службы еженедельно присылала ему письмо с маниакально точным описанием событий ее жизни, самостоятельность представлялась ему вершиной счастья. После заведенного женой педантического порядка в семействе Приедитисов снова восторжествовали нормальные отношения, когда каждый член семьи уходил и приходил, когда ему было нужно, разогревал оставленную в духовке еду, в нерабочие дни отсыпался, сколько хотел, нимало не беспокоясь об остывшем завтраке. Иманту казалось, что и Сашу ждет та же судьба, Войткус не из тех, кто старается навязать свою волю другим, а демократия в понимании Гунты являлась всего лишь добровольным подчинением всех остальных ее самодержавному режиму. В этом Имант уверился, когда возникла идея этого самого отпуска. По-настоящему хотела поехать сюда одна лишь Гунта, да еще профессор Березинер, надеявшийся в деревенской тиши завершить давно начатый обзор нынешнего состояния криминологии. Тем не менее Гунте удалось уломать всех, даже Владимира с Марутой, хотя семейство Зайцисов свободные дни проводило всегда у родителей мужа, где помогали на сенокосе.

Почему люди так страшатся одиночества? Даже сегодня, например, об этом говорилось не раз и не два. Рута Грош рассудком понимала, что надо держаться подальше от Кундзиньша, и все-таки она не откажет, если только чрезмерно робкий ученый осмелится сделать ей предложение — бросит все и поедет за ним. А Ирина Перова? Почему не порывает связей с неверным мужем? Материальные обстоятельства были только предлогом, на самом же деле ее пугал удел разведенной жены, наверное, она понимала, что среди множества теперешних ее поклонников нет ни одного серьезного претендента. Не зря говорят, что женщина после смерти мужа становится вдовой, а вот мужчина после смерти жены превращается в лакомый кусочек… Почему Олег Давыдов так часто оставался в Астриной кладовке, где ему и ноги вытянуть было негде? Его заставляла тоска по теплоте, по близости другого человека, сердечного собеседника. Да и сам он — разве не обрадовался, встретив давнюю знакомую, и разве не привлекала его красавица Ирина, с которой можно было так непринужденно разговаривать?

Хорошо, что в этот момент к нему в дверь постучалась Гунта.

В комнате профессора было необычно много людей. Из уважения то ли к профессорскому званию, то ли к его личности, они стояли у стены, даже в разгар дискуссии не позволяя себе расхаживать по комнате. Закурить осмелился только шофер Том Дзирнавниекс, еще не успевший переодеться после возвращения из Риги. Но и он для этого обосновался у балконной двери и пускал дым в сторону моря.

— Словно бы без Вецмейстарса я дороги не найду. Не впервые мне в эту баню возить, доеду с закрытыми глазами, — самоуверенно заявил он.

— Ну, так чего мы еще ждем? Поехали! — нетерпеливо воскликнул адвокат Кауфман, сорокалетний мужчина среднего роста с несколько расплывшимися чертами лица и удивительно густыми курчавыми волосами, непроходимой чащей встававшими над его лбом.

— Без аспиранта все же неловко как-то, — возразила хрупкая блондинка, которую Имант всегда путал с ее подругой, столь же маловыразительной женщиной с внешностью витринного манекена. — В конце концов, Улдис устроил эту баню в честь профессора Вобликова, а мы все просто присоединились.

— И он обещал все обеспечить и привезти, — прибавила подруга. — Во сколько он обещал быть здесь?

— Сразу же после обеда, но это понятие растяжимое. Когда женщина говорит, что ей едва за тридцать, это еще ничего не значит, — проговорил Вобликов. — Разумеется, сказанное не имеет никакого отношения к присутствующим здесь вечно юным дамам. — Он поклонился Руте Грош, тем самым сделав обиду еще более болезненной. — Так или иначе, я без Вецмейстарса никуда не поеду.

— Ждать дальше не имеет смысла, — слова Ливсалниекса прозвучали, как окончательный диагноз. — У меня такое впечатление, что он вообще не появится. Никак не могу установить с ним контакт.

Гунта и Имант переглянулись: неужели этот лысый толстяк с волосатыми руками и в самом деле обладает талантом провидца? А может быть, он руководствуется тем, что пессимисту ошибочные прогнозы прощают куда охотнее, чем оптимисту — невыполненные обещания? Во всяком случае, тянуть дальше не было смысла.

— Вецмейстарс вчера, возвращаясь домой, попал в катастрофу и сейчас находится в больнице. Состояние тяжелое. Моральную ответственность за это несут все, кто позволил ему пьяным сесть за руль. — Приедитис терпеть не мог назидательного тона, но другие слова не подвертывались. — Пока у меня лишь один вопрос к товарищу профессору. Попытайтесь, пожалуйста, вспомнить, что было у вашего гостя с собой. Портфель, сумка, какой-нибудь пакет?

— Древние римляне всегда обходились без багажа — все ценное хранилось у них в голове. У нашей молодежи головы пустые, так что… — но тут Вобликов сообразил, что его традиционные ехидные замечания сейчас неуместны. — Все, что было в портфеле, он оставил здесь, а в портфель засунул пустую авоську, без которой в наши дни никто не выходит из дому. Скажите — он ведь не безнадежен — я имею в виду его здоровье?

— Придется ему полежать месяц, а то и больше, — ответила Гунта.

— Надо полагать, переломы, — заметил Ливсалниекс, — и сотрясение мозга.

— Это позволяет надеяться, что в конце концов он все же напишет хоть сколько-нибудь приемлемую кандидатскую, — и на этом интерес Вобликова к его аспиранту был исчерпан. — Пусть попросит академическую пролонгацию и начинает сначала. Но уж я к нему в руководители больше не пойду.

— А как же с финской баней? — напомнил адвокат. — Надо же как-то отметить окончание отпуска. Помахать рукой и пожелать успехов в труде и счастья в личной жизни, а затем расстаться навсегда — не в моем духе.

Чувствуя, что кто-то должен сказать решающее слово, шофер «Магнолии» снова вступил в разговор:

— Я так понимаю, что сомневаться нечего. Баня уже самое малое час как топится. Позаботьтесь о прохладительном, а я смотаюсь к старикам за какой-нибудь рыбкой.

— Вы поедете? — тихо спросила у Иманта Ирина. — Тогда мы с Татой тоже, девочке вы очень понравились.

Он настолько растерялся, что смог лишь кивнуть. Неужели в присутствии экстрасенса способность читать чужие мысли возникала и у других? Имант сам только что решил предложить Ирине доверить дочку попечениям Гунты и присоединиться к компании.

— А вы, Рута? — повернулась Ирина. — Дождемся, пока Кундзиньш придет из кино, и поедем погреть косточки!

Гунта энергично замотала головой:

— Он в таком состоянии, что испортит настроение всем остальным, и прежде всего мне. Тогда уж лучше позовем Талимова.

— Если профессор и правда бастует, то в моей колымаге есть еще два места, — поддал жару Дзирнавниекс.

— Слушай, Имант, — зашептала Гунта. — Там я могла бы тебе помочь. Ты еще не выяснил, нет ли в диссертации Вецмейстарса каких-то точек соприкосновения с исследованиями Кундзиньша?

— Это я уже давно выяснил, — столь же тихо отразил ее атаку Приедитис. — Вецмейстарсу достаточно было бы заимствовать у Кундзиньша два положения, чтобы прослыть в своем институте гением. И именно поэтому тебе следует остаться. Будешь поддерживать связь между Владимиром и Сашей. Да и версия Ольги Гринберг с мужем еще висит в воздухе. Так что придется тебе попотеть в «Магнолии».

* * *

Талимов сразу же взял бразды правления в свои руки.

— Я человек не скупой, но председателю того колхоза надо позвонить, — заявил он. — Год назад я помог им автоматизировать эту баню, так неужели он откажет своему консультанту в бочоночке пива? А в теплице определенно уже созрели первые огурчики. С медом они ничуть не уступают арбузам.

— Способствуют потению, — деловито дополнил обычно молчаливый Ливсалниекс.

Талимов, повернувшись к Иманту, сделал гримасу.

— А каков будет вклад милиции в общее дело? Тут не трамвай, где вы можете проехать бесплатно.

— Буду заботиться о безопасности дам, — нашелся Имант.

Рута стала уже жалеть, что предложила пригласить экспансивного южанина, который вел себя как генерал на провинциальной свадьбе и намеревался командовать всеми прочими. К тому же было ясно, что на Приедитиса рассчитывать не приходится — он не спускал восхищенного взгляда с чернявой Ирины. И правильно делал. Если бы Рута сама была мужчиной, она несомненно выбрала бы ту же самую очаровательную женщину. Да, кажется, не следовало отказываться от общества Кундзиньша…

Вестибюль встретил их странно знакомой мелодией. Что-то безусловно слышанное и в то же время настолько непривычное доносилось из кинозала, что Приедитис далеко не сразу сообразил, что это — с детства знакомая ему ливская песня, но в темпераментном исполнении украинцев. Размеренное дыхание моря, тихий шелест ветра сменился бурлением днепровских порогов в ритме, свойственном скачке запорожских казаков.

Едва они свернули с шоссе, как дыхание моря перестало ощущаться. Дорога ручейком извивалась по долине между облетевшими вязами и поросшими березой пригорками, на северных склонах которых еще белел снег.

«Уж не тут ли секретное грибное местечко Астры?» — подумал Имант и попытался представить себе окрестность, пестрящую красными шляпками подосиновиков. К сожалению, Ирина оказалась убежденной горожанкой, и разговор о прелестях грибной охоты не получился.

— До осени еще далеко, — отмахнулась она. — Расскажите лучше, как дела с расследованием. Хотя, может быть, об этом нельзя говорить подозреваемому лицу?

— А я надеялся, что вы пригласили меня как мужчину, а не в качестве источника информации, — уклонился Имант от прямого ответа. — Хотите, чтобы я размяк на банном полке? Не забудьте только, что в сауне как раз сухо.

— Тепло всегда кстати. Не знаю только, выдержу ли сто градусов. И не смейтесь, пожалуйста, сегодня я буду в сауне впервые в жизни. Туда что, действительно заходят голыми?

Приедитис подавил улыбку: любопытство, конечно, одержало верх над стыдливостью, обычно предложение париться раздельно, хотя бы в первый раз, исходило от мужчин.

— Единственное, что необходимо снять — это обручальное кольцо. — Он помолчал, но затем, сжалившись, объяснил: — Когда нагоняют настоящий жар, так на сто сорок, можно обжечь палец. Все остальное — на добровольных началах, в плавках даже самые строгие начальники становятся демократичными.

Дорога разветвилась, превратилась в лесную тропу, затем в узкую просеку, ехать по которой было трудно. Но Дзирнавниекса это не смущало.

— Крестьянские хитрости. Надеются, что никто не найдет их речку, где водится форель, и пруд с прикормленными лещами. А сами возят сюда всяких композиторов и писателей. Как будто те способны держать язык за зубами…

Деревья внезапно расступились, и взглядам открылся обширный заливной луг, разделенный пополам насыпанной для удобства езды насыпью. В конце ее, на берегу озера, над длинным бревенчатым строением поднимался дым.

— Так и не удалось уговорить перейти на электрический обогрев, — разочарованно вздохнул Талимов.

— Баня без дыма — все равно что кавказский анекдот без акцента. Соли не будет, — сказал адвокат и сладко потянулся. — В левой половине можно париться, как древние латыши, — веником.

Контраст между внешностью бани и интерьером был поразителен. Видимо, колхозные строители приняли во внимание рационализаторские предложения Талимова, начиная от стеклянных дверей, отделявших сени от комнаты отдыха. Они растворялись автоматически, еще до того, как их касались рукой.

— Как в Москве, в международном аэропорте, — восхитилась Ирина.

— Так же и все остальные двери. Даже душевая оборудована фотоэлементом, — похвастал Талимов.

— Ах! — с наигранным ужасом воскликнула подруга экстрасенса. — А кому же потом достаются карточки с голыми людьми?

Но даже подобная техническая безграмотность была не в силах испортить настроение Талимову, поскольку рядом с камином возвышался заказанный по телефону бочонок с пивом.

— И без всяких биотоков, — попытался он кольнуть Ливсалниекса. — Можно сказать — мост дружбы между Азербайджаном и Латвией. Его опоры вцементированы в сердца хороших людей.

— Хорошо, если под ними не течет подземный ручей. Как под этим помещением, например, так что я убедительно советую вам не слишком задерживаться за столом, — отомстил экстрасенс. — Я всем своим существом ощущаю, что под фундаментом бьет родник.

— Только не начните искать еще и нефть. Это работает вибратор, который я посоветовал им вмонтировать в бассейн. Для волнового массажа, как в Цхалтубо, — усмехнулся апологет автоматизации, однако на всякий случай поспешно вышел.

— Прямо-таки гидрофлирт, — улыбнулся Приедитис и взял за руку Тату, — Пойдем, посмотрим на озеро.

Правильно заключив, что приглашение распространяется и на нее, к ним присоединилась и Ирина Перова.

К берегу они подошли по мосткам, которые вели от дверей бани, заходя довольно далеко в озеро, где они заканчивались покатым спуском. Вода не выглядела гостеприимной, в ней отражалось помрачневшее небо, гуляли небольшие серые волны, чуть-чуть колебавшие сваи, что поддерживали мостки. Ирина вздрогнула.

— И тут придется нырять?

— Не обязательно. Охладиться можно и под душем или в бассейне. Но принято считать, что вот это и есть самый кайф.

— А вы? — неожиданно резко спросила вдруг Ирина. — Вы всегда поступаете так, как все?

— Обычно я стараюсь не поддаваться массовому психозу. От так называемых общепринятых норм мне бывает противно. Но все же какое-то рациональное зерно есть во всяком суждении.

— Нет дыма без огня, да?

— Это уже относится к людским пересудам…

— О поведении людей, да. Вы и представить себе не можете, какие слухи пойдут в нашем институте относительно сегодняшней экскурсии. — Ирина снова вздрогнула и плотнее закуталась в свою огромную вязаную шаль.

— Тогда и не приглашали бы меня, — обиделся Приедитис.

— А я хотела! С кем мне проводить время? С квартетом врача-чудотворца? От Талимова и в Москве трудно отбиться. Он посвятил мне неоконченную поэму, и ему не хватает только апогея, чтобы написать гимнический финал. С вами мне хотя бы спокойно.

— Тонкий намек — чтобы не рассчитывал на курортный флирт…

— Похоже, вы никак не можете обойтись без таких вот затертых штампов. Какое значение имеют время и место, если чувство идет от сердца?

— С этим я не спорю. Два молодых и свободных человека встречаются во время отпуска, чтобы потом провести вместе всю жизнь. Я обеими руками — за! Но мне не по нраву любовные романчики, рассчитанные ровно на двадцать четыре дня.

— Вот это мужской разговор. — Ирина умело переключилась на волну Иманта. — Один грешок перед тем, как выйти на орбиту? Когда грозит невесомость? Когда у горизонта сгущаются грозовые тучи? В присутствии ребенка? — Возмущение в голосе Ирины все возрастало. Но тут же она неожиданно улыбнулась, вцепилась в локоть лейтенанта и просто-таки потащила его назад, в баню. — Не откажусь!

В комнате отдыха в камине горел огонь. Он, безусловно, нагревал воздух, а атмосферу? Атмосфера казалась крайне напряженной, как если бы люди говорили об одном, а думали в то же самое время совсем о других вещах. Быть может, о том, что их жизненные пути вот-вот разбегутся в разные стороны, двадцать четыре беззаботных дня вскоре улетучатся из памяти, и люди эти никогда больше не встретятся. Мужчины успокаивали себя тем, что уже заранее предупреждали, что никаких надежд питать не следует, мысли женщин вращались вокруг непременного: «А стоило ли?»

Талимов был уже в сауне. Захватив со стола две кружки с пенящимся пивом, к нему присоединился и адвокат, в надежде таким способом прогнать грусть. Ливсалниекс тоже охотно примкнул бы к ним, однако Рута Грош не выпускала его из-под перекрестного огня вопросов.

— Почему вы считаете, что только ваши методы врачевания помогают человеку восстановить здоровье?

— Это не я так думаю, а мои больные. К сожалению, многие приходят ко мне, когда болезнь запущена и они уже стоят одной ногой в могиле.

— А как все это началось? Вы, если не ошибаюсь, работали в больнице невропатологом, даже защитили кандидатскую о возможностях использования электроакупунктуры и магнитофонов при лечении невралгии…

— Приятно, что моя известность достигла и представителей гуманитарных наук, — улыбнулся польщенный Ливсалниекс. — Именно в этой связи я убедился, что мои руки обладают большей силой воздействия, чем электрическое или магнитное поле; Ну, как бы вам это объяснить…

— Только голыми фактами — по существу дела, — подсказала Рута. — Если что-то будет непонятно, я сама спрошу.

— Видите ли, каждое живое существо обладает своим запасом энергии, зарядом биотоков, — Ливсалниекс понемногу во шел в роль проповедника. — Это мы замечаем даже в детском возрасте. Один — сонлив и безразличен, другой — неудержимый шалун, потому что ему необходимо освободиться от чрезмерного внутреннего напряжения. И я неожиданно убедился, что если не избавлюсь от внутренних резервов, то произойдет короткое замыкание. Так почему же заодно не оказать помощь страдающим людям?

— Как вы объясните это с научной точки зрения?

— Очень просто. Магнетическими функциями, которые далеко еще не исследованы до конца. Я же не шарлатан, и мне в голову не приходит лечить таким способом, скажем, гнойный аппендицит или желтуху. Свой метод я использую в тех случаях, когда болезнь возникает вследствие сужения кровеносных или других сосудов. А также в психотерапевтическом плане.

— Иными словами, во всех случаях, когда за это платят? — чувствуя, что попадает под влияние экстрасенса, Рута попыталась найти спасение в грубости.

— Ни в коем случае! Деньги мне не нужны, — махнул рукой Ливсалниекс.

— Да, я слышала, что в последнее время знаменитости взимают гонорары натурой или же в виде ответных услуг.

— Ну, а приходилось вам слышать о том, что в мире происходит немало необъяснимых явлений, которые именуют седьмым чудом света, или же шестым чувством? — перешел в наступление уже Ливсалниекс. — Об этом даже фильм сняли. Я, например, заранее чувствую, когда возможен контакт, и с вами, например, не стал бы даже и пробовать, если бы даже вы об этом очень просили. А вот тому молодому человеку, который сейчас пытается заговорить зубы нашей королеве красоты, я бы хоть сейчас адресовал заряд биотока. По моим ощущениям, сам он тоже экстрасенс, хотя сам еще не вполне понимает это.

— А как это могло бы проявиться? — Как пристало кинематографисту, Рута предпочитала увидеть, а не услышать.

— Пусть переходит от слов к делу! — и Ливсалниекс вперил в Приедитиса немигающий взгляд.

— Вторую кружку вы получите только после бани, иначе процедура утратит всякий смысл, — заявил Имант Ирине. — Идемте переодеваться.

В первое мгновение у Ирины перехватило дыхание. Тело и голова ее погрузились в настолько раскаленный воздух, что страшно было даже втягивать его в легкие — не в цирк же она попала, где глотают огонь… Словно в поисках помощи, она огляделась и увидела на самом верхнем полке Приедитиса.

— Мерзну, — пожаловался он. — Затвори дверь, положи сюда вот дощечку и садись. — В бане не было принято обращаться на «вы».

Ирина прилегла, и сразу ей стало немного легче, появилась даже возможность осторожно вдохнуть воздух и ощутить, как зной раскаленными иглами массирует кожу и открывает поры. Вот только глаза щипала растаявшая тушь. Наверное, та же судьба постигла и сделанную пару часов назад и закрепленную лаком прическу? Ирина привычным, ласкающим движением дотронулась до волос и тут же отдернула обожженные пальцы.

— Сто пятнадцать градусов, — прокомментировал сверху не спускавший с нее глаз Приедитис.

— Удивительно, что можно выдержать такое.

— Сейчас начнешь потеть. Когда со лба по носу протечет пятнадцатая капля, для первого раза будет достаточно. Если боишься лезть в озеро, побежим в бассейн.

— Что же, все время сидеть и считать?

— Можно и поболтать. Только не о серьезных вещах, пожалуйста. Не верю я, что финские государственные деятели решают в бане важные проблемы.

— Как будто мы вообще хоть когда-то разговаривали о важном. Ты ведь, надеюсь, не принял за чистую монету мои рассуждения насчет эмансипации?

Приедитис промолчал. Что он мог сказать? Что и вправду настроился на легкую любовную интрижку? Однако сейчас он вдруг понял, что такую женщину, как Ирина, завоевать можно только идя на немалые жертвы, используя все силы души, что легкий флирт может перерасти в глубокое чувство, которое не исчезнет до конца его дней и перевернет его жизнь до самого основания. Независимо от того, будет ли он пользоваться взаимностью или нет. Но он не был готов к этому. И так он зашел уже слишком далеко, забыл о своем долге перед товарищами и беднягой Кундзиньшем, которому была обещана помощь. Именно сейчас, когда можно было бы допросить явившегося среди ночи «блудного сына», который, быть может, хоть что-нибудь подозрительное заметил или хотя бы повстречал Березинера, он нежится на полке и притворяется влюбленным дурачком…

— Пятнадцатая! — ликующе заявила Ирина. — А сейчас что прикажешь делать?

Приедитис сполз сверху.

— Если хотите, можно освежиться под душем, — предложил он, заранее зная, что подобная уступка лишь заставит Ирину заупрямиться.

Она добежала до бассейна первой и, сложившись в клубок, обхватив колени руками, нырнула. Когда через мгновение голова ее снова показалась над водой, в ее глазах был вызов, и Приедитис забыл о только что продуманной им политике сдержанности. Его пыл не охладила даже ледяная вода — он подплыл, обнял Ирину и сильно поцеловал в губы, еще хранившие тепло сауны.

В «Магнолию» они возвратились рано, и не только потому, что оставшаяся без дневного сна Тата стала капризничать; почему-то никому не удалось, расслабиться, и даже весельчак Талимов, убедившись, что его не раз испытанные юмористические изречения не находят внимательного слушателя, хмуро молчал и пил без тостов. Не было той легкости, какая обычно возникает после резких перемен температуры в сауне, подавляла внезапно наступившая за окном мгла, в которой сгущались угрожающие грозовые облака. Ветер злобно тряс оконные рамы и наконец нашел способ ворваться в помещение — через камин, вместе с клубами горького дыма, как если бы собирался размалевать всех присутствующих сажей. Только Ирина с Имантом охотно продлили бы пребывание здесь, потому что не знали, как сложатся их отношения после того, как они вернутся в дом отдыха. Но Дзирнавниекс торопил:

— Пора, пора, уважаемые. Если нагрянет проливень, засядем мы на той просеке как пить дать.

— Посошок? — неуверенно предложил Талимов.

— Ради бога! — ужаснулась Рута. — Когда латыши говорят — «пей, и поехали», то настоящая пьянка только начинается.

— Может быть, в автобусе ты сядешь с Рутой? — предложила Ирина. — За весь вечер ты с ней и словечком не перемолвился, все-таки друг детства…

— Выходит, это тоже всем известно? — изумился Приедитис.

— Секретарши всегда знают все… Нет, серьезно, Имант, боюсь, что Татка по дороге уснет.

И действительно, у «Магнолии» крепко спящего ребенка пришлось вынести из машины. Приедитис собирался предложить свои услуги, но, увидев, как крепко руки девочки обвились вокруг материнской шеи, отказался от этого намерения. К тому же в вестибюле его уже с нетерпением ожидали.

Нервно расхаживая по обширному помещению, Владимир Зайцис в форме капитана милиции казался здесь по меньшей мере неуместным.

— Побывал дома, — понимающе проговорил Имант. — Помирился с Марутой?

— Пропала без вести… Но у меня есть вопросы поважнее.

— Вецмейстарс?

— Эта версия, я думаю, отпадает. В его портфеле торричеллиева пустота, авоська тоже просматривается насквозь — грузоперевозки велись в одном направлении. Допрашивать врач не советовал, да я и не настаивал. — Зайцис пожал плечами. — Он не помнит даже, как оказался в больнице, о чем же было его спрашивать…

— Где же обещанная сенсация?

— Поднимемся ко мне, — и он взял Приедитиса под руку. — Как ты думаешь, Имант, — есть у меня шансы перейти на оперативную работу? Совсем не то, что распоряжаться тетками из охраны да проверять сигнализацию…

После такого вступления Приедитис уже не ожидал ничего хорошего. Он еще помнил времена, когда работники уголовного розыска считали дни, остававшиеся Зайцису до капитанского звания, которое давало возможность перевести усердного сыщика на другую должность, соответствующую новому званию, — туда, где его теории дедукции, заимствованные из заграничных полицейских романов, никому не помешают жить. Однако на сей раз показалось, что найденная Зайцисом ниточка и на самом деле принадлежит клубку, который стоит того, чтобы его размотать.

В управлении милиции Зайцису повезло. Дежурил майор, знакомый ему еще по службе в Риге и без лишних вопросов подписавший запрос. К счастью, оказалось, что на учете был только один ранее судимый Гринберг, 1939 года рождения, с весьма пестрой биографией, и жену его звали Ольгой.

— Опять Раймонд Гринберг, — не сдержал вздоха молодой лейтенант, выросший в этом районе и потому хорошо знавший местное население. — То, что я могу о нем сказать, никого не заинтересует, а то, что знаю, — к сожалению, не могу доказать. Сидел он за соучастие в спекулянтской афере, в деле о левой продукции цеха кулинарии. После отбытия наказания устроился на работу в сеть общепита. Зачислен сантехником, хотя на торговых судах плавал поваром и любит похваляться, что он — единственный в Латвии повар, умеющий приготовить устриц и виноградных улиток. Получает сто двадцать в месяц, разъезжает на «Волге» и лето проводит на даче, оформленной на имя матери. Ночует обычно у любовниц, в последнее время — у одной и той же, к которой днем, пока Ольга на работе, понемногу перетаскивает все ценное: японское радио и стереомагнитофон, иконы и альбомы по искусству. Но разводиться с женой не осмеливается, наверное, она слишком много знает о его темных делишках. Каждый вечер он гоняет машину в Приежциемс и обратно, и не думаю, чтобы он жег бензин из чистой любви. От груза избавляется где-то по дороге, если бы на моем участке, то я наверняка знал бы — где. — Самоуверенности инспектору было не занимать.

— Думаете, продает на рынке?

— Такими мелочами роковой Раймондо не пробавляется, — покачал головой лейтенант. — Поставляет оптом, эн-гро, как говорят здешние бизнесмены, и порто-франко — транспортные расходы включены в стоимость товара. Все они страдают одной общей болезнью: неумением остановиться вовремя. Могу поспорить, что Гринберг сколотил уже достаточный капитал, чтобы до конца дней своих жить беззаботно. Так нет же! Какая-то ненасытность гонит их вперед, заставляет хватать все, что плохо лежит. Мне бы его голову и энергию, я давно бы уже ходил с большим портфелем под мышкой.

— Ну, а как вам кажется — может Гринберг совершить и более тяжкое преступление? — спросил Зайцис.

— Все, что дает доход, за исключением убийства. Хотя — в приступе гнева или во хмелю… Не смог бы поручиться… Вот что вы могли бы сказать, например, об этом человеке?

Лейтенант указал в окно на плечистого блондина, неторопливо пересекавшего сквер. На нем была модная дубленка, на голове — меховая шапка.

— Типичный спекулянт, — согласился Зайцис. — Именно таким я представлял Гринберга по вашему рассказу.

— Видите ли, — удовлетворенно улыбнулся лейтенант, — Раймондо — это вон тот очкарик с паршивой таксой на поводке.

Невидный мужичок в поношенном плаще силой тащил несчастную собачонку через пространство, где каждое дерево было, казалось, создано для того, чтобы задрать ногу.

— Не надейтесь, Гринберг буквы закона не нарушит. Он даже песика приучил писать только там, где это разрешено постановлением исполкома.

Именно эта последняя деталь заставила Зайциса окончательно увериться в том, что диссертацию Кундзиньша похитил именно Гринберг.

Зайцис выглядел настолько довольным собой, что Приедитис не осмелился выразить сомнение ни одной черточкой лица. Капитан, видимо, специально завернул домой и облачился в мундир, чтобы задержать злоумышленника, находясь в полной форме. Однако опыт подсказывал розыскнику, что в версии Зайциса имелось множество слабых мест. Профессиональные преступники — а именно к ним, судя по всему, принадлежал Гринберг — меняют специальность лишь в редких случаях: кто привык спекулировать, не станет лезть в чужой карман, квартирный вор не пойдет грабить инкассатора, а брачный аферист не применяет оружия.

— Саше рассказал уже? — спросил Приедитис.

— В том-то и дело, что он своим путем докопался до тех же самых выводов, — не скрыл удовлетворения Зайцис. — Словно бы мы с разных сторон рыли туннель и точно пришли к месту стыковки.

— Известно ли, во сколько Гринберг вчера приехал к Ольге?

— Это самое слабое звено в цепи, — согласился Зайцис. — Перед ужином. И больше его здесь не видели… Но может быть, ошибается Кундзиньш, может, он начал праздновать сразу после обеда? Знаешь ведь, какие слабые головы у этих профессоров. Но есть еще и такая возможность, что рукопись пока лишь припрятана и в Ригу ее повезут сегодня вечером или завтра.

— В этом Войткус тоже согласен с тобой?

— Он сейчас занят нарушениями, открывшимися на складах, и больше ничем. Собирается даже, воспользовавшись какой-то статьей, напустить на супругов Гринберг ребят из хозяйства Находко со внезапной ревизией. Можешь себе представить — всю зиму она выписывала продукты по нормам летнего сезона…

— И из-за диссертации Кундзиньша поставила на карту такую райскую жизнь?

— Может быть, он и без ведома жены, — попытался возразить Зайцис, однако неожиданно легко примирился с поражением: — Наверное, ты прав… — Но внезапно его лицо озарилось новой мыслью: — Слушай, а если в этом деле замешаны мои вчерашние гостьи? Иначе с чего бы это им удирать так стремительно?

В этот миг Приедитис дал себе торжественное обещание, что сделает все возможное, чтобы Зайцис, даже стань он полковником, никогда не переступил порога уголовного розыска. Он положил руку на плечо друга и осторожно, как безнадежно больному, сказал:

— Не станем спешить с окончательными выводами. Еще не вернулся Мурьян, неизвестно, что раскопали Войткус с Гунтой. Давай спустимся и спокойно выпьем по чашке кофе. Там, я думаю, вскорости соберутся все наши.

Но прежде всего он рассчитывал, что в баре появится Ирина Перова.

Угроза цейтнота

Выйдя на дорогу, Язеп Мурьян почти сразу пожалел, что надел серо-голубой вельветовый пиджак, купленный в Минске в честь защиты диплома. Здесь, куда не достигал ветер, солнце пекло немилосердно и, отраженное темным асфальтобетоном, шоссе излучало одну волну зноя за другой. Как назло не было видно ни одной машины, утренний пик разъездов давно уже спал, так что можно было рассчитывать лишь на случайного ездока. Однако частновладельцы останавливаются неохотно: в случае аварии им ведь придется отвечать за здоровье пассажира. Мурьян и сам предупреждал знакомых о том, что останавливаться надо только по сигналу милицейского жезла: времена расцвета автостопа ушли в далекое прошлое.

Наверное, самым разумным было бы вернуться в дом отдыха, переодеться, и час, остававшийся до рейсового автобуса, провести в бильярдном зале. Но не хотелось, чтобы товарищи заметили, как он вырядился. Чего доброго, подумают, что он собрался потрясти Джозефину; им же не понять, что иногда белая рубашка, галстук и нарядный костюм являются лишь внешним выражением внутренней потребности. А также уважения к себе и своему окружению.

Гул мотора предупредил о приближении машины, и из-за поворота показался широкогрудый «КамАЗ». Подчиняясь поднятой руке Мурьяна, он притормозил рядом.

— Если в район, то садитесь, — распахнул дверцу шофер. — Только быстро!

Мурьян вскарабкался в кабину. Сильный мотор зарычал со сдержанной яростью, и машина постепенно набрала скорость.

За рулем был темноволосый парень лет двадцати двух. Резиновые сапоги, солдатские брюки, синий ватник; растрепанные, цвета смолы волосы падали на лоб. Мурьян заметил, что шофер поглядывает на него в зеркальце и добродушно улыбается уголками губ.

— Не жарко в таком обмундировании? — спросил Мурьян, чтобы что-нибудь сказать.

— Два года служил в Туркмении, привык, — ответил парень. — А вот рыбка такой погоды не любит. Вот и спешу.

Машина неслась со скоростью девяносто в час, так что доверху нагруженный прицеп нещадно мотало, и он то и дело грозил соскользнуть в канаву.

— Мог бы в нашем доме оставить часть. Всю неделю ни разу свежей рыбы не пробовали.

— Нынешнего улова хватит на полреспублики. Колхозные холодильники полны, и я уже вторую ездку делаю. Весенняя салака глупа — не понимает, что у нас лимит и уже завтра вытащим невод окончательно. — По азартному тону Мурьян понял, что шофер в этих краях живет с недавних пор.

— Спасибо за услугу, — сказал он, когда машина остановилась на рыночной площади, и вместо традиционной рублевки вытащил из кармана служебное удостоверение. — Когда надоест возить дохлую рыбу, приходи к нам. В вытрезвитель я тебя устрою в любой момент.

Удовлетворенный двусмысленной шуткой, Мурьян огляделся. В первое мгновение ему показалось, что он приехал в свой родной городок, — до такой степени современная типовая архитектура унифицировала облик городов. И наверное, у Леонида Находко в этой курземской провинции были те же заботы, что и у него самого в Латгалии, — разве что там домашнее пиво послаще и покрепче, ругань посочнее и хмель — агрессивнее.

Выбор товаров в универмаге мало чем отличался от привычного, домашнего. В сувенирном отделе таинственно улыбались все те же Нефертити, произведенные на потоке, грустили деревянные кошечки и собачки, штилевали модели корабликов с пластмассовыми парусами, покрывались пылью давно уже никому не нужные штопоры для пробок, которым фантазия дизайнеров придавала все более экзотические формы. Разумней было купить что-нибудь на память у тетушек, по вечерам предлагавших свои изделия в вестибюле «Магнолии». Там были янтарные брошки, варежки с народным орнаментом, бусы из крашеных сливовых косточек, оклеенные ракушками шкатулки для бижутерии, изредка попадалась даже свирель или свисток.

Выяснив дорогу к дому Джозефины, Мурьян убедился, что проехал мимо него. Естественно — Лесная улица могла находиться на окраине, но никак не в центре города, сыщику такой просчет не делал чести. В наказание пришлось пройти пешком неблизкий путь до района частных домиков.

Район этот находился еще в стадии возникновения и на каждом шагу отражал характер и архитектурные принципы застройщиков. Заборы, правда, поспешили поставить все до единого — чтобы не растаскивали кирпич, шифер и тес, как безошибочно определил Мурьян, снова мобилизовавший все свои розыскные способности. Но за заборами… Одни, судя по ухоженным огородам, уже лет пять довольствовались временным жильем, отдавая все силы сельскому хозяйству; другие, похоже, считали дом чем-то вроде пристройки к теплице или другому доходному предприятию, столярной мастерской или авторемонтной, к кузнице или ферме по разведению кур и кроликов. Третьи заботились исключительно о своем комфорте, подчинив все идее красивой жизни, какую демонстрировали рекламные проспекты — в домах с открытой террасой и застекленной верандой, с гаражом в подвале и крутым переходом к бассейну, где, судя по глубине, можно было с успехом принимать разве что ножную ванну.

На семнадцатом участке царил полный хаос, так как здесь ощущались две противоположные тенденции: стремление прежнего владельца подчеркнуть свое высокое общественное положение, просуществовавшее, правда, лишь до первой же ревизии, но еще ощущавшееся в опиравшемся на пилястры куполе над крыльцом и в окнах первого этажа с частыми переплетами. Злые языки утверждали, что таким образом бывший владелец приучал себя к мысли о неизбежной тюрьме, однако суммы, полученной от Джозефины при продаже дома, оказалось достаточно, чтобы покрыть недостачу. Новая хозяйка дома сначала не собиралась затруднять себя достройкой — мол, поживу, пока работаю в «Магнолии», а там дом можно будет и продать с прибылью, поскольку цены на недвижимость, как известно, не стоят на месте. Однако нашелся сожитель, решивший вложить в дом и свои деньги, и свои амбиции. Десять месяцев в году проводивший на палубе судна в Средиземном море, штурман Эльдар Зотов мечтал о жизни в просторном доме, утопающем в зелени. И внезапно возникла возможность реализовать давнюю мечту. Поэтому на участке появились тес и декоративный кирпич, оконные рамы и кафель, был вылит фундамент для пристройки, забетонирован погреб, воздвигнут кирпичный гараж, перед которым красовался ярко-синий «форд» — символ благополучия, но одновременно и источник всяческих хлопот для Джозефины. В частности, в Приежциемсе было лишь одно место, где она рисковала сделать разворот, так что каждый день приходилось делать крюк до асфальтированной площадки перед коптильным цехом, чтобы можно было направиться к дому.

Мурьян нажал кнопку звонка. Из-за калитки не было слышно, прозвучал ли звонок в доме. Он уже собирался повторить сигнал, когда за окном второго этажа дрогнула занавеска.

— Нажми на ручку и заходи! — прозвучал искаженный динамиком скрипучий голос, в котором очень трудно было бы различить обычные для Джозефины льстивые интонации.

Щелчок в замке засвидетельствовал, что устройство сработало, и Мурьян оказался в саду. Вдоль накрытых толем штабелей стройматериалов, словно вдоль крепостной стены, он добрался до входа, где в дверях уже стояла хозяйка. Мурьян подумал, что до сих пор ему случалось видеть Джозефину лишь за стойкой, где она, видимо, стояла на приступке, теперь же она выглядела куда менее рослой и более гибкой, чем казалась в накрахмаленном халате. Волосы, на работе закрытые белой наколкой, обладали цветом спелой ржи и были коротко, по-мальчишески подстрижены, лишенное косметики лицо как бы посерело и утратило выражение, и даже глаза представлялись как бы потухшими — наверное, она еще не проснулась по-настоящему.

— Привет, Язеп! — поздоровалась она, словно бы ничуть не удивившись. — Если пришел в гости, придется немного обождать. Приберу комнату, наведу лоск на свой фасад, тогда посидим за чашкой кофе. По-моему, она нам обоим не помешает.

— Можно тем временем полюбоваться твоей колымагой? В жизни не сидел в такой шикарной машине.

— Чувствуй себя как дома. — Она сняла с гвоздика ключи и протянула Мурьяну. — Заодно принесешь мне сумку, вчера приехала так поздно, что не осталось сил разгрузиться.

Ни в салоне, ни в багажнике машины никакой диссертации, разумеется, не оказалось. Непонятным представлялось лишь то обстоятельство, что сумка, сильно пахнувшая натуральным кофе, была совершенно пуста и словно бы даже протерта мокрой тряпкой после опустошения. Когда это она успела? Ночью, с утра? И почему не помнит? А может быть, Олег Давыдов и в этом ей помог? Вопрос на вопросе, и на каждый из них надо, не вызывая подозрений, найти ответ. Необходимость эта угнетала Мурьяна, но все же приятно было еще немного посидеть в комфортабельной машине, откинуться на сиденье, почувствовать прикосновение эластичной кожи и представить, что он стремглав мчится по приморскому шоссе, оставляя позади «Волги» и «Жигули», не говоря уже о тарахтящих «Запорожцах».

Обстановка внутри дома была, наоборот, весьма скромной. Возникало впечатление, что она носит временный характер в ожидании лучших времен, когда можно станет развернуться во всю ширь — оклеить стены гобеленовыми обоями, повесить чешские хрустальные люстры, поставить финскую мебель.

— Для меня крепкий кофе — вместо утреннего завтрака, — словно оправдываясь, проговорила Джозефина, поставив чашечки на подлокотники, — без него не могу прийти в форму.

Теперь, в ожидании наслаждения от первого обжигающего глотка, глаза ее радостно загорелись. Других перемен в ее внешности не произошло — тот же длинный халат, из-под которого виднелись ноги в домашних туфлях, лицо по-прежнему без грима, посвежевшее после душа. Странно, но такой Джозефина, хотя и казавшаяся постаревшей и усталой, нравилась Мурьяну больше, чем обаятельная хозяйка бара с неизменной гостеприимной улыбкой на кроваво-красных губах.

— Самообслуживание, — сказала она, придвинув кофейник так, чтобы гость мог достать его. — Отдыхаю по методу контраста и потому дома не делаю ничего из того, что приходится на работе.

— А наоборот? — спросил Мурьян, наливая себе кофе. В действительности он любил только чай, но не хотелось обижать Джозефину. — Если бы ты попробовала быть на работе такой, как сейчас? Естественной, свободной, без всяких штучек…

— А мне казалось, что вам как раз и нравятся всякие дешевые выходки, — серьезно ответила Джозефина. — Что мужчины на отдыхе хотят почувствовать себя словно в каком-то другом мире. В рижском ночном баре я была совсем другой, там я старалась создать атмосферу уюта — чтобы клиенты помнили о своих женах и не очень перебирали.

— Чего же ты перебралась в этот богом забытый угол? Земля под ногами горела, что ли?

— Когда-то надо ведь и успокоиться, все барахло в мире так или иначе не захватишь. Да еще подвернулся дружок с серьезными намерениями.

— Этот самый моряк?

— Когда я с ним спуталась, то и не думала, что Эльдар вдруг почувствует зов предков. Он в жизни никогда не удалялся от моря дальше, чем до Сигулды, и на тебе — захотел рыться в земле, выращивать огурцы, помидоры… В общем, готовит почву для счастливых пенсионных лет, — она допила чашку и сразу же налила себе вторую. — Теперь перестал даже привозить мне подарки из-за границы — ни флакончика духов, ни красивой тряпки. Все до последней копейки вкладывает в стройматериалы, а когда хочет принять рюмку — выпрашивает у меня. И в рейс берет нашу выпивку, чтобы там обменять на ходовой товар, который мне потом приходится реализовать. Но при всем при том денег как не было, так и нет, ты не поверишь, если сказать, сколько этот дом съедает!..

— Сколько же ему лет? — после краткой паузы поинтересовался Мурьян, окинув взглядом стройную фигурку Джозефины. Может быть, тут и крылась загадка ее поведения?

— Он такой мужчина, что дай бог вам всем. Но на берег сходит раз в четыре месяца. И тогда вкалывает здесь до седьмого пота. Разъезжает вокруг, ищет вагонку, стекло, мало ли еще что… В марте, в последнюю ночь перед тем, как уйти в рейс, он возил чернозем. Шесть машин, а когда снег стаял, осталась хорошо если половина. Когда вернется — станет упрекать, что не уберегла. Я для него что-то вроде бесплатной сторожихи, — Джозефина сделала забавную гримасу, и все же в голосе ее чувствовалось скорее тепло, чем обида.

— А что же в этом плохого? — рассудительно произнес Мурьян. — Человек мечтает о нормальной жене, а не о бардаке. Вы хоть зарегистрировались?

— Да что ты! У нас и так несогласий хватает. Я хочу прежде всего ребенка, а он — достроить дом, что уж тут говорить о семейном согласии… Я ему прямо сказала, что не стану сидеть в одиночестве в этой проклятой конуре, пока он шатается по морям. Пускай расстарается на младенца, тогда буду ждать его. А белокурую Эмми пусть играет кто-нибудь другой, роль ревнивой жены моряка — не для меня…

— Если только в этом беда! В конце концов, я должностное лицо, — напомнил Мурьян. — Знала бы ты, Жозите, милая…

— Знаю, знаю, — небрежно отмахнулась она. — Пример не совсем удачный, ты уж не обижайся. Вот ночью забрел сюда Олег, ну, длинный такой киномеханик, может, ты знаешь… Битых два часа возился с моей машиной, потом еще полчаса отмывался. Что прикажешь делать, не выгонишь же среди ночи на улицу?.. Ну, пригласила переночевать. Был бы у меня нормальный муж — так, кажется, ты выразился? — а не такой морской бродяга, как у меня, он бы знал, что постелила я Олегу в гостиной. А так об этом знаем только он да я.

— Ну, а как же было на самом деле?

Об этом, наверное, не следовало спрашивать так прямо. Лицо Джозефины омрачилось, глаза закрылись, словно захлопнувшиеся от внезапного порыва ветра ставни, пальцы сжали пустую чашку.

— А это никого не касается, а уж тебя — в последнюю очередь! — почти крикнула она. — И вообще — что тебе от меня нужно? Пить ты не пьешь… стараешься только в душу влезть, словно баптистский проповедник…

— Я же тебе сказал, что пришел как должностное лицо, — решил Мурьян действовать без обиняков. — Разве Апситис не говорил тебе по телефону, что пропал документ, из-за которого у всех могут быть немалые неприятности? Никто толком не знает, какие секреты там у Кундзиньша в его диссертации. Но иначе не написал бы на ней «секретно». И не уберег. А теперь нам с тобой надо постараться выяснить, куда она девалась.

— Допрос? — усмехнулась Джозефина, с негромким свистом втягивая воздух. — С подписью на каждой странице протокола…

— Обойдемся и так, — успокоил ее Мурьян. — Ты ведь сказала заместителю директора, что не брала ее. Но может быть, сможешь вспомнить, как вчера все было в баре. Рассказывай по порядку, я сам разберусь, что важно, что нет.

Джозефина была хорошей рассказчицей — не зря утверждают, что на такой работе, как у нее, человек должен быть внимательным наблюдателем и хорошим знатоком людей. Так что Мурьяну удалось увидеть вчерашний вечер ее глазами.

Он начался как обычно, и ничто не указывало на то, что продолжаться он будет так бестолково. Первыми в бар заглянули те, кому лень было подниматься в свои номера между ужином и кино. Заказывали мороженое или просто присаживались за столики, чтобы провести оставшееся до сеанса время. Среди них был и эстонский академик с женой, которая неизвестно почему стремилась посмотреть именно египетскую мелодраму. Затем Мурьян увидел у стойки самого себя и своих товарищей по выпуску, услышал голос Гунты, высказавший, в форме просьбы, приказание ограничиться молочным коктейлем… «Две серии, — прикинула про себя Джозефина, — значит, наплыва гостей ждать не приходится. На всякий случай убрать несколько бутылок в сторонку и приготовиться к сдаче смены. Пораньше попаду домой и успею еще замочить постельное белье.»

Но не прошло и получаса, как из зала стали появляться зрители. Сперва поодиночке, потом, словно спасаясь от пожара, целыми группами. И кое-кто из них решил поправить испорченное в кино настроение теми средствами, какие были в баре.

— Знаешь, есть такие, — рассказывала Джозефина, — кто вместо снотворного пьет кофе. А когда хочет взбодриться — берет крепкий чай. Это правда, что мы из кофейных бобов извлекаем часть кофеина для лекарств?

Этого Мурьян не знал. Зато хорошо помнил, сколько, по расчетам Войткуса, Джозефина ежедневно клала в карман, манипулируя с дозами отпускаемого кофе. Выходило, что сэкономить можно чуть ли не полкилограмма, и без того риска, который неизбежно связан с алкогольными махинациями, потому что разбавления напитка водой не простит ни один клиент.

— После твоего кофе я тоже быстро засыпаю, — съязвил Мурьян. — Но вскоре просыпаюсь и начинаю думать — за что же платил деньги.

— Забочусь о твоем драгоценном здоровье, — ничуть не обиделась Джозефина. — Слушай дальше, если уж разговорил меня… Вчера немало всякого народа было настроено на умеренную выпивку. Может, из-за перемены погоды, уж не знаю, но только даже твой Кундзиньш заказал бутылку сухого.

— А папка была при нем, не помнишь?

— А как же! Он все время ею хвалился…

— Стой, не так быстро! Ты можешь поручиться, что видела в баре его диссертацию?

— Не только видела, но и сама в руках держала! — категорически уверила Джозефина. — Он собирался оставить ее мне в залог, когда я не могла дать ему сдачу со сторублевки. Чуть ли не силой мне навязывал и даже обиделся, когда я сказала, что его честное слово мне дороже всяких бумажек. «На эти бумажки, как вы изволили их назвать, можно купить весь ваш буфетишко и еще множество импортного питья в придачу!» — ну надулся как индюк, ей-богу. Я просто не знала, как от него избавиться. Но потом догадалась сказать, что боюсь залить его драгоценность бальзамом, тогда он взял папку обратно. Положил на стул и сел на нее, как наседка на яйца.

— А когда это было? Ну хоть примерно: до того, как пришел Талимов, или потом?

— Толстый Мехти как уселся после полдника, так никуда и не выходил. Праздновал свою победу и угощал всех, кто оказывался вблизи… На часы я не смотрела, но было еще светло. Во всяком случае — еще до того, как ушла та дамочка с манерами… Представляешь — подходит она и предлагает заплатить вместо Кундзиньша, а рожа у нее такая, словно только что хватила уксусу… Но у меня в кассе к тому времени было уже достаточно, чтобы от ее предложения отказаться — Вецмейстарс заказал виски, разлил по стаканам и разнес посетителям. Таким сердитым я старика Вобликова никогда раньше не видала, он прямо-таки был готов задушить своего аспиранта. И не только по врожденной скупости, а из боязни, что тот в конце концов провалится с треском.

Буфетчица умела образно рассказывать, а инспектор — слушать и вживаться в чужое настроение. Когда товарищей спрашивали, что же в конце концов за человек Мурьян, они обычно, пожав плечами, отвечали: «Да никакой. Не вареный, не жареный. Всегда попадает под влияние очередного собеседника и лишь впоследствии испытывает угрызения совести — не надо-ли было все-таки возразить». Это стремление приноравливаться не вызывалось интересами карьеры, но проистекало из слабости характера, из желания понравиться, все равно кому — начальнику, случайному свидетелю, подозреваемому… К сожалению, на его выводы нельзя было безоговорочно полагаться, и потому и в тридцать лет Язеп Мурьян все еще ходил в лейтенантах.

— Ну ладно, — прервал он слишком уж пространный рассказ Джозефины. — Скажи лучше — где была диссертация, когда эта самая Рута удалилась в свою норку?

— Перекочевала на стол, лежала в самой середине. Так потребовал Талимов — чтобы все видели, по какому поводу пьют. Он даже хотел каждую страничку обмыть в отдельности. Кундзиньш был уже под градусом, хорошо, что у Вобликова хватило ума удержать их.

— А как профессор оказался за их столиком?

— Ты что, не знаешь, что старики уже после пары рюмок только одного и хотят: говорить. О девочках или о своей работе. И ищут компанию по профессиональному признаку. А те все были уже в том состоянии, когда не различают, чего еще недостает и чего уже слишком много… Ты даже представить не можешь, что сказал профессор, например, о своем аспиранте. Сказал, что это — перепутанный словарь.

— Точнее и не скажешь. А тот что?

— Обещал исправиться и попросил Кундзиньша взять над ним шефство. Он, мол, в долгу не останется. И в виде аванса выставил еще одну бутылку. Но тут даже Талимов забастовал.

— А потом что было?

— Ушли, понятно, — развела руками Джозефина. — Что делать в баре, если не пить?

— А рукопись?

Мурьян намеренно начинал каждый вопрос таким образом, чтобы возникало впечатление непрерывного, естественно развивающегося разговора.

— Там и осталась, под бутылкой.

— Что же ты ее не прибрала, раз она такая ценная?

— Собиралась, ей-богу, думала припрятать. Да у меня только две руки. А тут как раз возник этот наш «блудный сын», не иначе, как прибыл с последним автобусом. Присосался к стойке, словно тонущий к спасательному кругу, и заказал кофе с коньяком.

— А ты?

— Плеснула чистого коньяку. Кофе возбуждает, он воспрянул бы и стал чудить. Это я вычитала в одном американском романе: пьяному надо позволить спокойно уснуть. И этот тоже быстро сник за столиком Кундзиньша, даже не допил стопку.

— Уснул с диссертацией под головой, — ядовито усмехнулся Мурьян. — Картина для богов.

— Не знаю, не посмотрела. Тем временем вся академическая команда вернулась за аспирантским портфелем. Может быть, заодно прихватили и твою драгоценную папку… Я в тот миг обслуживала вашего дорогого Березинера и даже не смотрела в ту сторону. С ним надо держать ухо востро. Принес термос и попросил влить туда восемь чашек черного кофе — чтобы взять с собой на рыбалку. Сам понимаешь — профессору уголовного права надо отмерить точно, как в аптеке. Тогда оставит рубль на чай, а если решит, что его обмерили, — поднимет скандал. Уж не работал ли он раньше в торговле?

— И он был последним клиентом?

— Куда там! Зашел администратор за сигаретами, потом завернул дядюшка Ян, потом еще двое шахтеров перед сном заправились минералкой…

— И все?

— Разве мало для одного вечера? И так уже Калниетис нервничал, словно опаздывал на поезд.

— А может, он и правда спешил?

— Вчерашний день искать, что ли? — усмехнулась Джозефина. — Такого сухаря смерть — и та взять не захочет… Ну, закрыл бы буфет на полчаса позже, подумаешь, он тут поблизости снимает комнату, где переночевать после смены. Сесть на велосипед и доехать…

— А больше никого не было? — не отставал Мурьян.

— Правильно, чуть не забыла Олега, — Джозефина не очень убедительно сыграла забывчивость. — Просунул голову, когда я уже оделась, чтобы ехать. Он снаружи грел мотор и хотел сам обогреться. Сказал, что увидел свет в окне. Вместе вышли, а остальное ты уже знаешь…

— Стой, стой. Когда ты гасила свет, не заметила — была рукопись на столе или не было?

— Ты бы предупредил заранее, тогда я обязательно посмотрела бы, и не раз. — Джозефина напряглась, вспоминая. — Я ведь грязную посуду убирала, разве не заметила бы?

«Показание не весьма убедительное, суд его не признает — самый слабый адвокат и то не пройдет мимо», — грустно подумал Мурьян и собрался уже прощаться. Но тут удовлетворить свое любопытство захотела уже Джозефина.

— Да скажи же наконец — что в этой диссертации такого, что ты из-за нее отмахал такой конец?

В первое мгновение ему показалось, что лучше всего будет отделаться комплиментом — диссертация, мол, была лишь предлогом, чтобы навестить женщину, давно уже завладевшую его мыслями. Но потом Мурьян решил играть в открытую.

— Понятия не имею. Но на ней значилось «секретно». И уже одно это может смутить разных сомнительных типов… Кто, по-твоему, мог ее зацепить?

— Никто! — не задумываясь, ответила Джозефина. — Спереть ножик, который пригодится, когда пойдешь за грибами, унести в комнату стакан — это каждый может, даже ты. А обокрасть частное лицо — это же преступление.

— Вот об этом я и говорю. Если в рукописи содержатся государственные тайны, то это уже шпионаж.

— Ты думаешь? — Джозефина не скрыла удивления. Затем ее лицо омрачилось. — Может, ты думаешь, что я в это замешана? — В ее голосе слышалось возбуждение, не сулившее ничего хорошего. — Знаешь что, Язеп, давай сейчас же обыщи мой дом! Это ничего, что у тебя нет санкции, это моя личная просьба. Добровольная, ясно? Не желаю, чтобы на меня падало хоть малейшее подозрение! Знаю вашу примитивную логику: у сожителя связи за границей, сама неизвестного происхождения, недаром окрестили Джозефиной… — она все более повышала голос, но не вставала с места и не подавала никаких иных признаков того, что готова распахнуть все двери и провести лейтенанта по дому.

— Да успокойся, Жозите, я скорее отрублю себе руку, чем стану копаться в твоем барахле. Я перед тобой раскрыл сердце, а ты лезешь на стенку, — Мурьян, как умел, пытался отразить ее нападение. — И вообще — мой автобус уходит через пятнадцать минут. Почему я должен из-за чертовой диссертации лишаться обеда?

Этот последний аргумент, кажется, именно своей будничностью убедил буфетчицу. Так и не достигнув высшего уровня, истерия улеглась так же стремительно, как и началась, хотя голос женщины по-прежнему звучал враждебно:

— Если программа твоего посещения выполнена, то будь здоров. А я лягу досыпать — в первый выходной я всегда сплю до ужина. И одна, запомни!

Распрощаться таким образом? Нет, это никак не соответствовало бы стилю жизни Мурьяна. Выглянув в окно, он запротестовал:

— В такую погоду это было бы просто грешно. А почему бы тебе не подышать весной?

— Предложение принято! — Перемены настроения Джозефины не смог бы предусмотреть и опытный психолог. В этот миг она сияла как солнышко на картинке, сопровождающей наиоптимистический прогноз погоды. — Раскочегарим тележку и поедем навестить родные края!

— С тобой — хоть на край света! — подхватил Мурьян, все еще не веря, что Джозефина говорит серьезно.

— Так далеко не надо. Прокатимся до Риги и обратно. Там у меня кое-какие делишки. А ты подтолкнешь машину, если она опять начнет фордыбачить, как вчера. Давай посмотрим, захочет ли мотор вообще завестись.

— А переодеваться не будешь?

Джозефина отмахнулась, и Мурьяну не оставалось ничего другого, как последовать за ней.

Так получилось, что он пропустил не только обед, но опоздал и на ужин и вернулся в «Магнолию» еще позже, чем припозднившиеся любители финской бани.

* * *

Невзирая на полную кошмаров ночь, в кино Кундзиньш так и не уснул — так сильно переживал он пропажу результата двух лет работы. Потому он и не мог переживать за героев картины, потому и ушел еще до начала второй серии.

В «Магнолии» настроение его испортилось еще больше, в особенности после того, как администратор почему-то счел своим долгом сообщить ему, что Рута Грош уехала в сауну и вернется поздно. Вот, уже и посторонние думают, что они близкие друзья, неразлучная пара, на самом же деле он одинок, одинок как… Кундзиньш не смог подыскать соответствующего сравнения, потому что до сей поры не знал, что такое одиночество или скука. Даже в те черные дни, когда жена оставила его, он не ощущал себя по-настоящему несчастным: оставалась работа, которая давала ему внутреннее удовлетворение. Теперь не было больше ничего. Только малознакомые люди, с которыми вместе можно веселиться, но не делиться горем; только неуютные комнаты и воющий за окном ветер, швыряющий в стекла мокрый снег. Снег прилипал к стеклу, образуя своего рода белые жалюзи, отделяя помещение от мира и превращая его в подобие тюрьмы. Из нее, правда, в любой миг можно было бежать, однако Кундзиньш понимал, что от себя, от собственных мрачных мыслей никуда не скроешься. Они будут преследовать его, как тень, которая исчезает единственно на полуденном солнце — или же в ночной мгле.

Конечно, следовало бы принять снотворное и попробовать забыться сном. Но тогда он не сможет дождаться Руты, в двери которой оставил записку с просьбой позвонить — все равно, в котором часу. Кундзиньш вытащил ящик тумбочки и стал перебирать лежавшие в нем лекарства. В одном полиэтиленовом пакете хранились успокоительные средства, в другом — возбуждающие, те, что помогали высвобождать духовную энергию. Он проглотил таблетку и немного спустя — другую. Теперь сон не придет до самой ночи — по рассказам других Кундзиньш знал, что посещение сауны может затянуться до утра.

Что угнетало его сильнее — тоска по Руте или сожаление о потерянной диссертации? Ее ведь можно и написать заново, в конце концов все исходные данные сохранились, мозг еще не покрылся известью. Может быть, даже хорошо, что теперь он яснее видел слабые места объемистой рукописи. Вот хватит ли желания? В одиночестве — вряд ли, вдвоем — определенно!

И мысли его снова вернулись к Руте. Другой такой женщины, которая так овладела бы и его чувством, и рассудком, он больше в жизни не встретит. Это Кундзиньш понимал ясно. Рядом с Рутой он вновь обретет молодость и радость творчества. Под влиянием принятого лекарства он уже не понимал, чего ради так долго тянул и не мог осмелиться. Нынче же он признается в любви! Иначе нет смысла жить — ни с докторским дипломом в кармане, ни даже с зарплатой ученого секретаря института.

…В это время Рута Грош находилась уже в вестибюле «Магнолии», где вечерами старалась не задерживаться, так как терпеть не могла ощущение стерильности, как в операционной, вызывавшееся лампами дневного света: в ее возрасте женщина испытывает потребность в тепле всегда и везде. Однако на этот раз пребывание внизу затянулось: в первую кабину лифта она не попала, лифт по праву устроителей празднества оккупировал квартет экстрасенса, во вторую сразу же втиснулся Талимов, и, предугадывая неизбежное приглашение продолжить вечер в его комнате, Рута сочла разумным в эту кабину не садиться. Когда опустилась третья кабина, в вестибюле возник Карел Лепик, и это было так неожиданно, что она позволила створкам сомкнуться.

— Видимо, меняется давление, — счел нужным пояснить ученый старец. — На седьмом этаже у меня вдруг закружилась голова, и Майя настояла, чтобы я дальше ехал на лифте. Вызвала кабину и силой затолкала меня в эту клетку.

— А где же она сама?

— Поднимается по лестнице. Без меня она развивает куда большие обороты, так что скоро будет здесь…

— Но вы же спустились вниз!

Лепик огляделся и облегченно улыбнулся:

— И в самом деле. А то я уже стал бояться за свой вестибулярный аппарат, мне все время казалось, что проваливаюсь в преисподнюю, даже в ушах закололо!.. — Внезапно лицо его выразило озабоченность. — Господи, могу себе представить, как испугается Майя! Она у меня всегда была паникершей и сейчас уже, наверное, видит меня бездыханным в шахте лифта. А я здесь любезничаю с прелестной соседкой по столу. — Он заторопился. — Пожалуйста, если это вас не затруднит, помогите мне попасть наверх. Ключ от комнаты у меня, и она не может даже добраться до своих сердечных снадобий.

Он еще только собирался войти в лифт, как соседние дверцы распахнулись, и из лифта вышла Майя Лепик. Увидев мужа, она вздохнула и тут же принялась выговаривать ему:

— Я же видела, что ты нажал не на ту кнопку — прямо как ребенок, который не может дотянуться до нужной. Я тебе кричала, но разве ты хоть когда-нибудь слушаешь меня?

Она глядела на мужа глазами, в которых заблестели слезы, отчаяния или растроганности, Рута определить не могла, но и так было ясно, что она счастлива. Настолько счастлива, что в этот миг вряд ли следовало ехать с ними вместо того, чтобы оставить стариков наедине. Таким образом, Рута снова осталась внизу.

Хотелось ли ей быть на месте Майи Лепик, мечтала ли она о таком будущем? Так далеко ее мысли не простирались, Рута достаточно хорошо знала себя и потому не верила ни в любовь с первого взгляда, ни в долговечность своих чувств. Слишком долго она вращалась в кругах, где обоюдное восхищение потоком ассоциаций Феллини или цветовыми эффектами Антониони считали вполне достаточным поводом для того, чтобы провести ночь вместе. Правда, неприкрытые предложения Талимова все же вызывали у нее отвращение. Может быть, из-за ее снобизма, а может быть, потому, что смерть отца выбила почву из-под ее ног и заставила по-новому взглянуть на жизнь… Так или иначе, сейчас стеснительность и робкие проявления симпатии Кундзиньша были единственным светлым лучом, как бы маяком, в том мраке, в который ее душа стала погружаться еще в бане; как бы надежной гаванью, в которой после всех неудачных путешествий можно бросить якорь и обрести убежище.

Рута вошла наконец в лифт и нажала кнопку.

* * *

…Приблизительно в то же самое время у хозяйственного подъезда «Магнолии» остановилась кинопередвижка. Кино сегодня тут не предусматривалось, и Олег не хотел показываться перед главным входом, где его мог увидеть администратор, в чьи служебные обязанности входило, кажется, и любопытство. Еще подумает что-нибудь… Пустит слух, что Олег соскучился по Астре.

Однако после того, как киномеханик долго и безуспешно стучал в дверь кладовки, он понял, что это были бы не слухи, а абсолютная истина. Наверное, больше не было смысла скрывать это. И тут оказалось, что его тайна давно уже всем известна.

— Она ночует у матери. И ключ унесла с собой, словно бы там у нее хранились бог знает какие ценности, — сообщила администратор. — Да тебе одному там и делать нечего. Замерзнешь, как тот ямщик в степи. Видишь, что на дворе творится?

Это Олег знал хорошо. Последние километры он добирался вслепую, чуть ли не ощупью, потому что свет залепленных снегом фар едва озарял пятачок перед самыми колесами машины. Приходилось в полном смысле слова пробиваться через темноту, исполосованную летящим снегом, метр за метром преодолевая насыпанные метелью преграды. И все же он не сдался. Сейчас ему казалось, что самое важное — это увидеть Астру, выяснить, почему она тогда ушла, не дождавшись конца сеанса. Обычно девушка оставалась до последней минуты, помогала погрузить в машину коробки с лентами, приводила в порядок зал и лишь после того прощалась, напоследок даря многообещающий поцелуй. Неужели тот долговязый милиционер шепнул-таки Астре, что Олег ночевал у Джозефины? Если так, то лучше было бы, конечно, переждать, пока схлынет волна ревности. Но ждать он почему-то больше не мог, и казалось, что если он сегодня же не встретится с девушкой, мир погибнет. Именно прошлой ночью он по-настоящему осознал, что любит Астру, и как много значит для него исполненный доверия взгляд девушки и ее нежные губы. Неужели же один легкомысленный шаг разрушит всю их общность, ради которой он в эту минуту был готов отказаться от всех воспевавшихся им раньше достоинств свободной любви? И Олег так упрямо гнал машину по скользкому шоссе, как будто риск, какому он подвергал свою жизнь, мог свести на нет его вину.

И вот оказалось, что в конце пути его не ждал никто. Уязвленное самолюбие заставило Олега распахнуть дверь в бар. За стойкой хозяйничал Калниетис, все остальное было как прежде — за столиками, скрываясь в облаках табачного дыма, сидели посетители и возбужденно обсуждали проблемы, нуждавшиеся в гораздо более серьезном разрешении.

— Мороженого, — буркнул он. По шарику каждого сорта.

Олег любил мороженое и не стеснялся публично признаться в этом. Курить ему не позволяла специфика профессии, выпивал он лишь по большим праздникам, почему же не позволить себе такой слабости? Если у кого-то возникает сомнение в его мужском характере — что же, пусть выходит один на один. И Олег вызывающе повел взглядом, однако никто не обращал на него внимания.

Понемногу в нем созрело решение поехать к Астре. Почему он не может показаться на глаза ее матери, чем он ее обидел? Если богобоязненная женщина иначе не согласится, Олег поведет ее дочь и к алтарю, ему не жалко… В согласии Астры он не сомневался, он ведь уже преодолел себя и готов был сказать те три простых слова, от которых до сих пор уклонялся как от старомодных и слащавых — «я тебя люблю». И Олег, решившись, вскочил на ноги.

Отношения Гунты и Александра, напротив, зашли в тупик. Правда, Войткус еще только подсознательно ощущал это, поскольку рассудок его был сейчас занят куда более существенной проблемой: как добиться признания завскладом Ольги Гринберг, в чьей преступной деятельности он более не сомневался. Гунта же со свойственной женщинам интуицией уже поняла, что их характеры диаметрально противоположны и взгляды на жизнь не совпадают ни в одном пункте. Лучше сделать из этого вывод сейчас, чем после свадьбы, когда это несоответствие будет проявляться на каждом шагу, даже в таких незначительных вопросах, как покупка мебели иди выбор обоев. В этом отношении время, проведенное в «Магнолии», дало недвусмысленные результаты. Хотя сердце все равно болело.

Почему? Чтобы выяснить это, Гунта решила прогуляться по излюбленному маршруту до маяка и обратно. Что с того, что сгущавшиеся тучи предостерегали от далеких прогулок и что порывы ветра с моря неудержимо лохматили волосы? В ее душе бушевала гораздо более жестокая буря: неужели она на самом деле не любит Сашу, если сейчас может так хладнокровно взвешивать все «за» и «против» своего будущего? Были ведь горячие поцелуи, взволнованный шепот, та близость между женщиной и мужчиной, которую принято считать высшим подтверждением любви… Способна ли она вообще полюбить кого-нибудь по-настоящему, если так легко отказывается от всего? Наверное, все же способна, если решила прекратить отношения с Сашей, поняв, что они не приведут к счастливой семейной жизни…

В этом Гунта окончательно убедилась совсем недавно, когда они шли на ужин — как обычно, держась за руки. В вестибюле собралось несколько местных жителей, укрывшихся здесь от плохой погоды и предлагавших, как и кое-кто из работниц дома отдыха, свои изделия. Гунта даже не посмотрела в ту сторону, но Войткус не преминул прочитать очередную проповедь и, забрав высокую ноту, обвинить обывателей в потворстве спекуляции. «Но они же не воруют, продают то, что сами сделали, кому от этого плохо?» — не согласилась Гунта. «Продают без разрешения худсовета и без ведома финотдела. Это просто вредительство!» — «Не все ли равно?» — «Равнодушие — первый признак падения», — заявил Войткус.

Но сейчас Гунте было уже все равно. Завтра она уедет отсюда и оставшуюся неделю отпуска проведет в деревне, у бабушки. А потом возвратится в Лиепаю или поедет к новому месту службы — в Ригу, какую-нибудь Индру или в Айнажи, все-едино. Лишь бы не пришлось работать в одном отделе с Сашей, этого она не выдержит!

Слезы мешались со снежинками, которые ветер швырял в лицо. Чем смыть горечь сегодняшнего дня?

Она пересекла вестибюль и открыла дверь в бар.

Войткус все еще находился в продуктовом складе. Он понимал, конечно, что не имеет полномочий задерживать после работы, и еще менее — допрашивать завскладом, но ему нужна была ясность. И — как ни Странно — Гринберг не протестовала, хотя не хуже его самого знала, что у инспектора нет даже официального указания, не говоря уже о санкции прокурора… Ей тоже хотелось как можно скорее ликвидировать досадное недоразумение. Уехать в Ригу — пусть хоть в полночь, зато со спокойной душой.

Полуподвальное помещение было обширным, с двумя большими окнами, которые, правда, давали немного света, потому что выходили к откосу дюны. Мешки с крупой, мукой, изюмом и сухофруктами, ящики с банками самых разных овощных консервов, закрома с картофелем и морковью, штабеля пачек соли и сахара, куча коробок с макаронами, пирамида емкостей с приправами, пестрые ряды бутылок. Но главное богатство хранилось за железными дверями, что вели в холодильник: мясо и колбасы, масло и сыр, а также деликатесы, подававшиеся на стол по большим праздникам.

Здесь, по мысли Войткуса, и находился центр всех махинаций, тут надо было искать ключ к раскрытию нарушений закона. Нельзя до последней горсти установить, сколько израсходовано манки или перловки, вычислить, сколько маслин было вложено в супы или сколько яиц вбито в муку для оладий. Зато каждый килограмм мяса или масла должен быть отражен в документации, потому что ежедневные нормы их расхода были строго определены. В инструкции записано, сколько граммов жиров полагается каждому отдыхающему на завтрак, обед, ужин. И не менее точно можно высчитать, сколько можно украсть, манипулируя с весами. Однако самый значительный «левый» остаток, безусловно, создавали продукты, которые можно было списать на еще не приехавшего или досрочно уехавшего — одним словом, на счет Отсутствующих лиц. Эти продукты вообще не попадали на кухню, но отправлялись прямиком на черный рынок.

Как и всякий молодой работник милиции, Александр Войткус мечтал работать в отделе по борьбе с наиболее опасными преступниками, задерживать убийц и грабителей, насильников и автомобильных воров. Казалось, именно там понадобится концентрация всех сил души, знаний психологии, способности аналитика. Но со временем он понял, что не менее опасны и расхитители государственных средств, действующие хладнокровно, по заранее разработанным планам, а не в состоянии аффекта, во власти болезненных или низких побуждений. Уличить их порой бывало еще труднее, потому что для этого нужно было знать не только основы криминалистики, но и тонкости народнохозяйственной жизни — начиная с бухгалтерии и кончая инвентаризационной системой.

Работа, какой бы она ни была неприятной, остается работой, и ее следует делать по возможности лучше: если уж взялся за плуг, то не оглядывайся назад. С годами старший инспектор Войткус приобрел известность крупного специалиста, и ему доверяли самые сложные задания, в том числе и до такой степени запутанные, что искать там какие-либо доказательства казалось безнадежным. И свою прославленную настойчивость он старался использовать и сегодня.

— Скажите, по каким принципам вы выписываете, вернее — выдаете продукты?

— Согласно численному составу, который накануне получаю в дирекции, — без запинки, словно выученное стихотворение, уже не в первый раз повторила Ольга Гринберг. — И в соответствии с меню…

— Следовательно, вы знали, что сегодня около половины отдыхающих поедут на экскурсию в Ригу и к обеду не вернутся?

— Такие мелочи не калькулируются. В последний момент многие отказываются ехать, а бывает, ломается машина и поездка вообще отменяется.

— Правильно. Но сегодня ее не отменили. Куда девались продукты, которых не съели экскурсанты?

Гринберг пожала плечами, как бы показывая, что подобные мелочи ее не интересуют.

— Откуда мне знать? Закуски и десерт, наверное, оставили на столах — чтобы съели на полдник, если проголодаются в Риге. Остальное пошло в общий котел: официанткам, судомойкам, мало ли кому.

— Но ведь можно было и рискнуть и оставить соответствующее количество продуктов на складе, — не отставал Войткус. — Набралось бы как-никак пять килограммов мяса без костей, дюжина яиц, килограмм масла, если не ошибаюсь… Не говоря уже о прочих продуктах, о сладком. А после работы все это отправить в Ригу… Об ужине я ничего не говорю, предусмотреть поход в баню вы не могли.

— Да что вы привязались? — наконец возмутилась Гринберг. — Продукты я отпускаю на кухню под расписку, а остальное — не моя печаль. Ни то, сколько хлеба они там кладут в котлеты, ни то, сколько жиров попадает в щи.

— Конечно, без соучастия шеф-поварихи вам не обойтись, — согласился Войткус. — Наверное, приходится платить подать и директору, но при ваших оборотах это мелочь… Ладно, не будем больше говорить о сегодняшних делах, и о диссертации Кундзинына тоже не будем, мне и так ясно, что это не ваше амплуа. Но может быть, она заинтересовала вашего супруга?..

Фраза так и осталась висеть в воздухе. Как бы не понимая, о чем говорит инспектор, Гринберг молчала, словно сберегая свой мелодичный голос для более удобного случая. И Войткусу пришлось повернуть допрос в новое русло.

— Начнем другую песню. На дорогу из Риги сюда и обратно ваша семейная «Волга» расходует примерно двадцать пять литров бензина, в неделю это в денежном выражении составит рублей шестьдесят. Выходит, что обеих ваших зарплат не хватает даже на транспортные расходы. Поскольку ваш муж, как известно, тоже получает не тысячи. Как же вы сводите концы с концами? — поинтересовался Войткус и сам же почувствовал, что выстрел пропал впустую.

— А это, простите за откровенность, не ваше дело, — Гринберг выпрямилась, и показалось даже, что она вот-вот набросится на инспектора, — Может быть, я работаю здесь из патриотических побуждений и ежемесячно продаю унаследованные от матери бриллианты, чтобы не приходилось трястись в автобусе… Лучше бы вы не задавали таких глупых вопросов, а попросили, чтобы мне установили персональную прибавку, тогда ваша совесть была бы спокойной.

«Так мы далеко не уедем, надо возвращаться на землю, где можно оперировать фактами, а не предположениями». И Войткус раскрыл свой блокнот.

— Извините, если я затронул ваши священные чувства. Любовь, как я в этом убеждаюсь, действительно не признает материальных препятствий… У меня тут сделано несколько выписок из книги регистрации отдыхающих, и из них следует, что в дни заездов дом практически пустует. Исходя из продуктового номинала, ежемесячно возникает возможность сэкономить или — простите за откровенность — положить в карман сумму, которая превышает ваш оклад в…

— Не продолжайте! — прервала его Гринберг. — Мне эта цифра тоже долго не давала покоя. Но потом я разделила ее на количество обслуживающего персонала, и получилась мелочь… Ну, пусть хоть раз в месяц поедят по-человечески… И все же вы правы — что-то тут не так. Не выписывать продукты я не имею права, я же должна отчитываться по датам, указанным в путевках. И в то же время продуктов жаль. Сэкономить-то нетрудно, а как их потом использовать? Вот подумайте вместе с директором, не восстановить ли старую традицию — выдавать каждому отъезжающему дорожный паек. Моего ума тут не хватает.

В то, что ее ума не хватает, Войткус не верил, однако и доказательств у него не было. Словно шестым чувством ощутив растерянность инспектора, Гринберг перешла в контратаку:

— А не хотите ли вы недельку поработать на моем месте? Тогда и увидите: приходится прыгать, как ершу на сковородке. Я как заведенные часы: с утра до вечера лишь о том думаю, как выполнить заказы отдыхающих. Наше меню ведь с выбором. Планируется, что рыбу по-польски потребует каждый пятый отдыхающий, и вдруг выясняется, что ее захотели почти все. Оля, давай судака! А где я его возьму, об этом никто не думает. Можно, конечно, на базе обменять на мясо и отказаться от компенсации за разницу в ценах… Но вы уже познакомились с нашим главбухом, так что комментарии, как говорится, излишни… И все же я работала бы здесь до пенсии, если бы не эти вечные обвинения и подозрения: раз ты завскладом, то определенно жульничаешь, если за тобой приезжает муж, то не без выгоды для себя… Вот и вы не верите, что он меня просто жалеет… Да что я так много: спросите самого Раймонда!

И действительно, на площадке за окном затормозила антрацитово-черная «Волга» и мигнула огнями дальнего света. Затем мотор умолк, глухо стукнула дверца машины, и через несколько секунд вошел, не постучав, муж заведующей — среднего роста человек лет пятидесяти с гладко зачесанными темными волосами и чисто выбритым лицом, чьи маловыразительные черты привлекали внимание уже одним тем, что не говорили ничего о его характере. Протирая запотевшие очки, Гринберг не заметил, что жена тут не одна, и не счел нужным даже поздороваться.

— В такую собачью погоду выезжать из гаража не окупается, я два раза чуть не угодил в кювет. Спасибо новой резине, что привез тот полоумный морячок. А ты еще деньги жалела…

— Может, заодно изложишь товарищу и свою биографию? — Ольге удалось наконец остановить монолог мужа. — Инспектор милиции будет тебе очень благодарен.

— Вы из Риги? Тогда можем поболтать по дороге, — не смутился Гринберг. — А сейчас нельзя терять ни минуты — если подморозит, я за ваши жизни не смогу поручиться.

— Следовательно, у меня нет морального права отнимать у вас время, — Войткус сразу понял, что имеет дело с хитрым противником. — Все зависит от ваших ответов. Чем они будут содержательнее, тем быстрее мы закончим. Итак: что вы каждый вечер везете из «Магнолии» в Ригу?

— Самое ценное мое достояние: жену.

— А я слышал, что вы вовсе не такой уж идеальный супруг. Даже подали заявление о расторжении брака…

— Именно поэтому. Она ведь имеет право на половину имущества, — с издевкой ухмыльнулся Гринберг.

— И по пути в Ригу вы никуда не заезжаете?

— В вашем вопросе запрограммирован ответ, который вы сами хорошо знаете. Когда удается вырваться пораньше, всегда останавливаемся на базе или в колхозе. Откуда, как вы думаете, на вашем столе огурчики и салат из зеленого лука? Не была бы Ольга такой проворной, отдыхающие давно уж заболели бы авитаминозом. А за спасибо никто ничего не даст. Везде приходится что-то оставить — хотя бы коробочку конфет или букет цветов.

— Понятно. — И Войткус неожиданно сменил тему разговора. — Вы не скажете, во сколько вчера выехали в Ригу?

— Около четырех. В половине пятого были уже у председателя «Рассвета». Он, если потребуется, подтвердит.

— Не нужно — я с ним уже разговаривал. И услыхал, что из правления колхоза вы направились не в Ригу, а снова свернули на Приежциемс. Может быть, скажете, что вы такого забыли в «Магнолии»?

— Я? — Гринберг счел наилучшим выходом не запираться. — Я никогда ничего не забываю. Жена — да, она может и голову потерять, — он пытался обратить разговор в дешевую шутку. — На этот раз, к счастью, то была только сумочка со всеми накладными…

— И из-за нее вы задержались здесь чуть ли не до полуночи…

— От таких забот, сами понимаете… — Он почесал подбородок. — Но я — ни капли, за рулем никогда не пью. Да и не было так поздно.

— Буфетчица может рассказать, во сколько вы ушли.

— Ну что вы! — вмешалась в разговор Ольга. — Мы не так богаты, чтобы пить с ее наценками. Для несчастных случаев у меня есть свой резерв. Экспортный вариант. Если бы Раймонд так не спешил, я бы вас охотно…

— Полностью исключено. — Войткус снова обратился к мужу Ольги. — Так где же вы заметили секретную диссертацию?

— Впервые слышу. Чужие секреты волнуют только баб.

— Так уж и в глаза не видали? Такая картонная папка, завязанная белой тесьмой…

— К сожалению, могу сказать только «нет». Охотно услужил бы, но на сей раз это не в моих силах.

— Ну, и на том спасибо. Если все же вспомните что-нибудь, обязательно дайте знать. Меня зовут Александр Войткус, и я буду здесь еще целую неделю. Счастливого пути!

Попрощавшись затем с Ольгой, он направился в бар.

— Этот роковой Раймондо, как говорится, не первый раз женат. Поэтому важно было создать впечатление, что разговор о продуктах был лишь маневром, чтобы отвлечь его внимание от главного: от диссертации.

— Но она же и на самом деле — главное, — не понял Зайцис. — Чего же ты добился?

— Что он не станет запутывать следы и не предупредит Игауниса, который после этого мог бы и не возвратиться из отпуска. А без директора картина будет неполной.

— Ты думаешь, что директор… — усомнился Приедитис. — Тогда получается, что вообще никому нельзя верить.

— Может быть, он использовал служебное положение — существует такая формулировка… Или преступная халатность… Ревизия покажет. А куда девался Находко? За ужином я его не видел.

— Между прочим, твоей Гунты тоже нет, — произнес Зайцис трагическим голосом.

— Наверное, снова гуляет, она на свежем воздухе просто помешалась, — безразлично пожал плечами Войткус.

— Сам ты помешанный! — не выдержал Имант. — Ты посмотри, что на улице делается!

— Думаешь, надо идти на поиски? — и Войткус неохотно встал.

— Можешь не стараться, — удержат его Приедитис. — Она уехала. Совсем. С Жозите, которая доставила сюда нашего сердцееда Мурьяна. Просила передать, чтобы ты ее не искал. И чтобы не поминал лихом. А если хочешь знать, что она о тебе думает, на, выпей кофе. Это она не допила.

Войткус машинально протянул руку, но к чашке не прикоснулся. Конечно, в последние месяцы постоянное присутствие Гунты, непрестанное стремление будоражить и подталкивать его, к месту и не к месту подавать советы и руководящие указания — все это порой доводило его до белого каления, и тогда хотелось громко завыть, стукнуть кулаком по столу, спрятаться, удрать на край света, чтобы вернуть себе свободу действий и самоуважение. Аргументы Гунты, всегда предварявшиеся дополнительным предложением: «Если ты меня любишь…», со временем стали вызывать в нем сомнение в крепости ее любви и в том — стоило ли из-за нее нести все эти бесконечные жертвы… Даже и сейчас Войткус не мог разобраться, что в нем преобладало: чувство облегчения или боль? Было лишь оскорбленное самолюбие и пустота. Да еще сожаление о том, что этот решающий шаг предпринял не он, тогда, может быть, удалось бы сохранить дружеские отношения. Ничего, заживет и это — мало ли друзей вокруг?

— Слушай, Саша, — с запинкой проговорил Зайцис, — мы тут с Гунтой уже сходили к ее дядюшке… Если и ты не станешь возражать, вместо Гунты приедет Марута с Андрисом, и мы оставшуюся неделю проведем вместе. А ты перешел бы в мою комнату и жил бы как кум королю, без помех изучал бы свои складские бумаги.

Наверное, последних слов говорить не следовало, потому что все сразу вспомнили о бесследно исчезнувшей докторской диссертации. Прошел целый день, удалось нащупать множество нарушений, разорвались, казалось бы, прочные отношения и возникли новые, выкристаллизовавшиеся, свежие представления, проверены четыре гипотезы, каждая из которых зашла в тупик. И оставалось только надеяться, что вскоре вернется Находко и объявит, что его научный метод привел к успеху.

В противном случае придётся признать свое поражение и просить помощи опытного криминалиста, профессора Григория Березинера.

Эндшпиль

Капитан Находко считал себя закаленным, прошедшим сквозь огонь и воду розыскником, которого ничто не в состоянии смутить, лишить равновесия. Однако в последнее время он убедился, что еще способен на переживания. Перед каждым государственным экзаменом он волновался, как салажонок, и едва сдержал радостные слезы, когда начальник минской Высшей милицейской школы вручил ему диплом и значок; он заказал даже дубликат значка, чтобы можно было носить его и на гражданском костюме. Сейчас, сидя в одиночестве в своей комнате, он терзался угрызениями совести. Его товарищи играли в индейцев, вышедших на тропу войны, искали следы, проводили допросы, а может, кто знает, и обыски, по уши погрузились в процесс розыска, увлеченно выдвигали различные версии. И только он отказался участвовать в этой самодеятельности. А почему? Товарищи ведь просили его взять на себя руководство. Неужели он почувствовал себя слишком старым для таких самопроизвольных действий, не подпадавших ни под какие инструкции? Неужели в тридцать четыре года превратился в формалиста и бюрократа? Что это — возрастное явление? Да нет — его отец непременно поддержал бы затею Гунты, хотя давно уже получает полковничью пенсию, позволяющую ему жить сложа руки. Леонид Находко-старший не увлекался ни садоводством, ни рыбалкой, ни другими доходными занятиями, переименованными в активный отдых. В конце войны он участвовал в освобождении районного центра, а сейчас там же исполнял обязанности начальника штаба добровольной народной дружины, хорошо сочетавшиеся с хронической бессонницей, но еще лучше — с его молодым энтузиазмом.

Так же, как и его отец, Леонид-младший не признавал неумных утверждений относительно того, что большие события не затрагивают маленьких городов, но верил морскому правилу: шторм на мелководье намного опасней, чем в открытом море. И сильно надеялся, что сын — ну да, обязательно сын, рождение которого ожидалось в конце лета, так же полюбит тихий провинциальный городок со всей его кажущейся сонливостью.

Капитан милиции Находко с самого начала отрицательно относился к «Магнолии» и всему, что было связано со строительством и эксплуатацией крупного курортного комплекса. Разумеется, было бы близорукостью отрицать те блага, которые комплекс принес экономике района. Прежде всего, дом отдыха предоставил рабочие места тем жителям рыбацких поселков, которые не были заняты на лове и обработке рыбы. Однако капитан не соглашался с официальной точкой зрения, гласившей, что новая обстановка приведет к укреплению семьи. Деньги, заработанные в доме отдыха, не пополняли общий бюджет, но расходовались на нужды, возросшие под влиянием московских и рижских мод. Даже копаться в огороде местные девицы теперь желали лишь в фирменных джинсах и рубашках сафари. А какой мужчина мог удержаться от соблазна отведать консервированного финского пива, продававшегося в баре по полтора рубля банка?

Раньше он ни за что не поверил бы, что в районе может пропасть какой-либо секретный документ. Большинство жителей вообще не знало, что это такое — диссертация. В этом отношении Приедитис прав: виновника надо искать среди ближайшего окружения потерпевшего — между отдыхающими и людьми, связанными с «Магнолией».

К сожалению, полученные до сих пор результаты свидетельствовали о том, что он ухватился не за тот конец. Ученые — не дети, не понимающие, что у лжи короткие ноги. Если кто-либо из них — рижский аспирант Вецмейстарс или какой-нибудь сотрудник московского института — присвоил бы диссертацию в надежде использовать ее положения в своей работе, плагиат вскоре неизбежно обнаружился бы. Не менее абсурдным выглядел вариант, согласно которому в деле был замешан кто-то из шахтеров либо один из заглядывавших в «Магнолию» людей — киномеханик, рыбак, проезжий автомобилист. Существует, правда, поговорка, что в хорошем хозяйстве все пригодится. Но не исписанная бумага, это в первые послевоенные годы она пошла бы на кульки для черники иди малины. В наши дни на рынке скорее увидишь перфоленты от ЭВМ. По таким же причинам отпадал и персонал дома — нет смысла, нет материального стимула… «Возможен ли другой мотив? — размышлял Находко. — Психологический, личный? Может быть, месть? Или скверная шутка из числа так называемых розыгрышей? Но даже самовлюбленный Талимов не стал бы так долго мучить коллегу. А циник профессор Вобликов? Он ведь считается только с самим собой и каждый раз, увидев в зеркале свое отражение, раскланивается с ним, в каждом разговоре оставляет за собой не просто последнее слово, а, самое малое, последние пятьдесят». Находко не завидовал тени профессора, вынужденный постоянно находиться в его обществе. Однако профессор давно уже достиг той высоты, с которой чужие достижения не воспринимаются более с завистью. Притянутой за волосы показалась и фантастическая гипотеза, по которой диссертация была уничтожена, чтобы отнять у Кундзиньша возможность занять высокий пост, на который претендовал другой кандидат. Нет, это все бредовые сны, не более.

Оставалось предположить, что здесь все же орудовал посторонний — преступник, тщательно спланировавший похищение, а вовсе не увидевший случайно диссертацию и присвоивший ее, чтобы не упускать случая. Такой не станет полагаться на импровизацию, не будет рассчитывать на то, что Кундзиньш где-нибудь забудет рукопись или оставит дверь незапертой. Такой заранее изучит возможности проникновения в комнату. Сам или через подручного выяснит, что Кундзиньш ежевечерне принимает снотворное и спит при открытом окне. Вот единственный надежный путь, по которому можно добраться до диссертации — если она действительно стоит такого риска.

Находко встал и вышел на балкон. Вовсе не нужно быть альпинистом, чтобы по пожарной лестнице взобраться на одиннадцатый этаж, при желании он и сам с этим справился бы. Версия казалась все более убедительной, надо было только еще убедиться в том, что и со стороны Кундзиньша растут такие же ветвистые сосны, которые могли облегчить первые шаги подъема. И вслед за этой мыслью возникла навязчивая идея испробовать самому, насколько сделанный им теоретический вывод реален, провести следственный эксперимент своего рода. Не зря же он утром предложил свои услуги в качестве эксперта.

На этот раз Кундзиньш отворил после первого же стука, но, узнав Находко, помрачнел.

— Пришли порадовать доброй вестью? — спросил он до странности равнодушно, даже не пытаясь скрыть разочарование.

— Цель науки — выяснение истины, если не ошибаюсь, — к своей цели Находко приближался по спирали. — Хочу, если у вас нет возражений, проверить одну версию… Прошлой ночью вы спали крепко?

Кундзиньш скривился, видимо, воспоминание было не из приятных.

— Обычно я сплю очень чутко. Даже со снотворным просыпаюсь, самое малое, раз в ночь. Но вчера были особые обстоятельства…

— Понятно. Значит, не исключено, что кто-то проник в комнату и унес рукопись, которую вы все-таки не оставили внизу?

— Я всегда оставляю окно приотворенным. Но вы же не думаете, что кто-то спустился по трапу с вертолета? Других подступов к моему балкону нет: одиннадцатый этаж все же, не второй и не третий.

— А с соседнего балкона?

— Такая же картина — я сам утром убедился, — Кундзиньш понемногу стал проявлять интерес к разговору. — Это под силу разве что цирковому акробату со страховочным поясом…

— Значит, остается путь по вертикали. С вашего разрешения я попробую спуститься по нему и вернуться обратно.

Не услышав ответа, Находко уже собирался поднять жалюзи, которые дополнительно изолировали Кундзиньша от неуютного внешнего мира, но хозяин комнаты предупредил его движение: память живо нарисовала в его воображении то, что он видел утром на балконе Руты.

— Минутку, так можно испугать человека. Сейчас предупрежу даму, которая живет этажом ниже… — Он набрал номер телефона Руты, однако на звонок никто не откликнулся, тогда Кундзиньш положил трубку и отошел в сторону. — Прошу вас! Только имейте в виду: если что-то случится, я не стану бросаться за вами.

Пластмассовая занавесь поднялась с тихим шорохом, в отворенную дверь влетели снежинки, которые порывистый ветер закручивал вихрем. Дверь тут же захлопнулась снова, отрезав капитана от уютного помещения, и он понял, что лишь изображал деятельность. Кому еще нужен этот дешевый театр, если не ему самому, чтобы вернуть потерянное нынче утром чувство общности с товарищами? В темноте ведь не увидишь ни отпечатков пальцев, ни других следов. Разве что не до конца закрытая крышка люка могла свидетельствовать о том, что до капитана этим путем воспользовался кто-то другой.

Он посмотрел вниз, но не увидел ничего. Метель ревела и выла, хлестала белыми полотнищами, водила хоровод вокруг дома, создавая нечто, похожее на заполненную точками бездну, откуда, конечно, никто не мог увидеть его. Тщетной оказалась и попытка услышать, не доносится ли из комнат какой-либо шум — в ушах стоял только стон бури, предупреждавший не пускаться в рискованное предприятие. Но еще глупее было бы вернуться — что он скажет Кундзиньшу и как посмотрит в глаза товарищам, которые ждут от него хоть какой-то помощи?

Находко заставил себя разжать закоченевшие пальцы, судорожно вцепившиеся в перила, и, ухватившись за железную скобу, поднял обжигающе-холодную крышку люка. Она повернулась на петлях легко, словно ее недавно смазали. Хорошо, что он обут в кеды, еще лучше, если бы догадался прихватить и перчатки, потому что уже на первой остановке — на балконе Руты Грош — пришлось отогревать руки, засунув их под вязаный жилет.

Здесь крышка люка оказала упорное сопротивление, вселив тем в Находко некоторые сомнения. Хотя не исключено, что снизу, упершись спиной и плечами, поднять ее легче…

На девятом этаже хозяин балкона был дома. Через оранжевые гардины пробивался теплый свет, круглый абажур настольной лампы светился, как заходящее солнце, причудливо — то съеживаясь, то вырастая до предела — двигалась тень человека, которому неотвязные мысли, наверное, не позволяли усидеть на месте. Находко и тут не стал задерживаться, опасаясь потревожить погрузившегося в работу ученого. Надо думать, что он не станет выходить на балкон, иначе следы на свежем снегу заставят его думать о визите пассажира неопознанного летающего объекта. К этому времени метель улеглась, мороз усилился и в небе показалась луна.

Еще тремя этажами ниже из темной комнаты плыли звуки симфонической музыки. Находко не сразу понял, что здесь живет Приедитис и что он, по всей вероятности, забыл выключить репродуктор. Капитан так замерз, что решил прервать свое путешествие — и так уже было ясно, что физически нормально развитый мужчина может даже среди ночи воспользоваться этим путем, чтобы забраться в комнату даже на одиннадцатом этаже. Если только не окоченеет по дороге — как это произошло сейчас с самим Находко, уже готовым пренебречь всеми законами вежливости и прямо в тренировочном костюме забраться под пуховое одеяло друга, чтобы только восстановить кровообращение. Он перегнулся через перила и заметил, что значительно ниже на балконной балюстраде что-то виднелось: то ли лоскут, то ли снег, но с таким же успехом это могло оказаться и достаточно большим листком бумаги.

Впоследствии Находко не мог объяснить, какая гипнотическая сила заставила его пренебречь привлекательным убежищем и продолжать мучительный спуск.

Конкретная цель придала ему сил, и не очень большое расстояние Находко преодолел относительно быстро. Он осторожно отделил бумагу от мокрых перил, сунул в карман и пустился в обратный путь, В комнате Приедитиса Находко зажег свет и попытался разобраться в расплывшемся от влаги тексте. Как ни странно, лучше всего сохранились места перегиба бумаги, благодаря чему удалось прочитать обращение «Уваж. тов. Кундзиньш», а также цифры под неразборчивой подписью: «1105». Стоп, стоп, это ведь, кажется, номер комнаты профессора Березинера? Находко схватил телефонную трубку.

— Товарищ Кундзиньш, это беспокоит капитан Находко… Вы не помните, о чем писал вам Григорий Ильич Березинер? Может быть, сообщал, когда собирается вернуться с рыбалки?

— Мне? — непритворно изумился Кундзиньш. — Да мы даже и не знакомы как следует. В первый день он подошел к нашему столику и представился, но с тех пор мы разве что здоровались… Нет, милый друг, вы что-то перепутали. А где вы сейчас вообще — все еще между небом и землей?

— В приежциемской конторе связи!

Кундзиньш не понял сарказма и бодрым голосом, плохо сочетавшимся с его последующими словами, попрощался:

— Ну и слава богу! Потому что я хотел уже запереть балкон и идти спать.

Находко задумчиво смотрел на найденную записку, сохнувшую сейчас на пластмассовом абажуре лампы и испускавшую струйки пара. Штрихи все более приобретали фиолетовую окраску, но не желали складываться в буквы. Хотя капитан и не был уверен, что это почерк Березинера, интуиция подсказывала, что писал записку обитатель 1105-й комнаты. Какую информацию хотел он сообщить Кундзиньшу, почему не воспользовался телефоном или не передал письмо в руки адресату — дать ответ на это мог только сам профессор. Находко набрал номер Березинера, затем позвонил администратору и получил ответ, что рыболовы еще не возвращались. После мгновенного колебания он попросил разыскать Приедитиса и сказать, чтобы тот поднялся в свою комнату: продолжать ночной эксперимент у Находко не оставалось ни малейшего желания.

* * *

Когда в четыре часа с минутами раздались прерывистые сигналы электронного будильника, Григорий Березинер проклял свой характер, упрямо не желавший согласиться с тем, что в его возрасте рыбалка ранним утром вовсе не является удовольствием, а, скорее, нарушает привычный режим. Теперь до самого обеда не избавиться от головной боли… Если верить тому, что бессонница является первым признаком возраста, то профессор был еще весьма молод, потому что мог с удовольствием проспать двенадцать часов, не раскрывая глаз. Но начальник районной милиции уверял, что судак клюет только в предрассветные сумерки, и он, как последний дурак, не решился отказаться.

После холодного душа, который Березинер ненавидел хуже зубной боли, но считал единственным способом сохранить необходимую форму, на сердце немного полегчало, и когда десять минут спустя он влезал в зеленый «газик» райотдела внутренних дел, уже трудно было сказать, кто из двух седоков профессор, а кто — его бывший студент. Даже не выспавшись, он выглядел моложе своих шестидесяти семи лет — стройный, с узкой головой, коротко подстриженными седыми волосами, с пристальным взглядом за стеклами очков в белой металлической оправе. Худое лицо выдавало в нем кабинетного работника. Березинер принадлежал, безусловно, к тем людям, которые, не повышая голоса, всегда могут настоять на своем. Начальник райотдела милиции Ральф Клиншкалнс был, напротив, тучным и рано облысевшим сорокалетним человеком с одышкой, плоскостопием, потливостью в подмышках и прочими трафаретными приметами комического персонажа. Он тоже не был присяжным рыболовом, озеро с его особенностями знал только по рассказам сослуживцев, но чего только человек не сделает ради некогда обожаемого преподавателя, обладавшего связями даже на самых высоких уровнях министерства!

На озере они оказались не первыми. В комнате отдыха базы уже шевелились приехавшие еще с вечера спиннингисты: делились опытом, хвастались импортными катушками и самодельными блеснами. Когда выяснилось, что среди ночевавших есть и несколько женщин, настроение Березинера значительно улучшилось: как знать, может быть, и был свой смысл в раннем вставании… После утреннего кофе профессор окончательно примирился с судьбой. Успеется еще чувствовать себя дедушкой и ограничивать круг своих интересов проблемами кафедры — пока ранним утром кофе доставляет удовольствие и прекрасный пол волнует, ничто еще не потеряно. И правильно, что он вырвался из своей повседневности, забрался в этот уголок Латвии и сейчас готов с удочкой в руках тряхнуть стариной.

Березинер потребовал отдельную лодку. Не потому, чтобы ему очень уж хотелось грести, но казалось неудобным ехать в качестве слабосильного пассажира. К тому же общество Клиншкалнса не сулило ничего доброго — рассказы провинциальных криминалистов отличаются от рыбацких баек унылым однообразием. Зато в одиночестве профессор никогда не скучал. Догребет до ближайшего заливчика, поспит до восхода солнца, в худшем случае раз-другой забросит удочку и будет не спеша размышлять о чем захочет — и все будет хорошо.

Утро пришло незаметно — прохлада понемногу отступила, темнота шаг за шагом сдавала позиции, разными красками заиграл берег. Песни проснувшихся птиц обещали, что день будет солнечным. Эту примету Березинер усвоил, прочитав какую-то книжку для детей, и ею его познания о природе исчерпывались. Он признавал ее красоту, но если бы потребовалось опирать ее, то у него получилось бы нечто, очень похожее на протокол осмотра места происшествия.

Загнав нос лодки в камыши, он поднялся на ноги и, коротко размахнувшись, забросил удочку. Блесна упала совсем недалеко и с легким всплеском ушла под воду. Надо было вытягивать, пока она не зацепилась за что-нибудь в глубине, но и это Березинер сделал только для очистки совести. Покрутил катушку, вытер крючок, снимая с него водоросли, и забросил еще раз. Затем вновь уселся и закурил толстую гаванскую сигару — предпоследнюю из красивой коробки, преподнесенной ему дипломантами на выпускном вечере.

Да, этой зимой у него была очень приятная группа заочников — и не только потому, что общение с этими студентами пробуждало приятные воспоминания о работе в прокуратуре Латвийской ССР. Это не было сентиментальной ностальгией — то, что побудило его принять участие в совместном отдыхе, как не было и желанием еще раз «перед смертью» увидеть места, в которых прошли «лучшие годы жизни». Нет, в памяти профессора люди эти остались каждый в отдельности и все вместе, он восхищался их дружбой и взаимопомощью, всегда преодолевавшей препятствия, возникавшие из-за несходства характеров. Объяснить их сплоченность лишь наличием у всех общей цели было бы слишком примитивно. Наверное, доброжелательную атмосферу порождало что-то другое — корни, это трудно определимое понятие, заставляющее рижан, случайно встретившихся в Москве, на улице Горького, целые вечера проводить вместе в гостиничном номере, или москвичей, случайно оказавшихся вместе в другом городе, не расставаться ни на одной экскурсии. Но и это не совсем точно — в таком случае в «Магнолии» их связь распалась бы… Наверное, ответ следовало искать в его личных симпатиях к каждому из этого латвийского секстета.

Относительно Гунты все было ясно; красивые девушки Березинеру всегда нравились, и чем они бывали молчаливее, тем лучше. Конечно, Гунта была девицей достаточно сложной. За красивым личиком и невыразительным взглядом голубых глаз скрывалось вполне сформировавшееся себялюбие, сводившее любое явление и решение к одной формуле: «А мне это выгодно?» В Минске ей было выгодно дружить со всеми, в «Магнолии» она сконцентрировала усилия на Войткусе, но старалась и не испортить отношений с возможными будущими сослуживцами и начальниками. К сожалению, все женщины такого типа обычно усаживаются между двух стульев, и оставалось только надеяться, что Гунту такая судьба не постигнет.

Судя по всем признакам, Войткус все-таки сорвется с крючка. Именно ему Березинер предлагал аспирантуру — профессору импонировала настойчивость и стремление докопаться до корней каждого явления.

Но ближе всего сердцу профессора был являвшийся душой небольшого общества Имант Приедитис, разносторонее одаренный игрок, который, если требовали обстоятельства, был способен без малого на все: и вступить в философскую дискуссию, и широко гульнуть, и терпеливо ожидать в засаде появления преступника, и за компанию принять участие в туристическом переходе третьей категории трудности.

Рядом с ним Язеп Мурьян выглядел бледной тенью, его действия были лишены примет индивидуальности. Какое-то время, несомненно, можно щеголять в чужих перьях, плавать под чужим флагом, но ничего значительного таким путем не добьешься. Тогда уж легче найти общий язык с Владимиром Зайцисом, не претендующим на роль светила. Он — рядовой в лучшем смысле слова, без таких не обходится ни, одна армия; человек, на которого — зная предел его возможностей — можно смело положиться. Как и на крестьянское трудолюбие Леонида Находко и на его любовь к порядку. Никакого полета воображения, ни малейшего азарта, но зато систематический поиск по давно проверенной методике.

Мимо проскользнула лодка Клиншкалнса, Обшитые кожей уключины едва слышно поскрипывали, но в утреннем безмолвии и они прозвучали как сигнал тревоги. И действительно, белесый диск солнца уже показался из-за деревьев, а профессор все еще бездельничал и на два поднятых пальца начальника милиции не смог ответить ничем. Так недолго и совсем упустить лучшее время клева!

Березинер неохотно поднялся, расправил затекшие руки. Заныл поврежденный на теннисе локоть, и бросок вышел еще менее удачным, чем предыдущий. Быстро смотать леску, чтобы не осрамиться окончательно в глазах Клиншкалнса! Но уже при втором обороте катушки ощутимым стало сопротивление. Была бы блесна своей, он даже и пробовать не стал бы отцепить ее — перекусил бы леску, и дело с концом. Теперь же приходилось как-то отвоевывать у тростника зацепившийся крючок. Березинер поднял удилище, спиннинга повыше, ослабил леску, стал наматывать снова. Как ни удивительно, таким образом удалось отвоевать несколько метров, и тут профессор внезапно сообразил, что старается не зря, что на том конце лесы находится рыба, и, судя по ее сопротивлению, не маленькая. Стараясь припомнить, как это делалось в молодости, он разными хитрыми приемами, насквозь вспотев от волнения, подтянул добычу к самому борту. И вся его невозмутимость исчезла, стоило ему увидеть хищные челюсти щуки. Как заполучить это чудище в лодку, если у него нет даже сачка для бабочек, не говоря уже о серьезной рыбацкой снасти? Он попытался оглушить рыбу веслом, но оно, ударившись о поверхность воды, лишь обрызгало незадачливого рыбака. Можно было бы, конечно, вытащить щуку и руками, но Березинер, что греха таить, боялся прикоснуться к скользкой чешуе.

— Ральф! — крикнул он срывающимся голосом. — Погляди, какой подарок я для тебя приготовил!

У Клиншкалнса тоже не было подходящего сачка, но общими усилиями они все же прижали щуку к борту и втащили в лодку.

— Килограмма четыре, не меньше, — определил Клиншкалнс, даже не пытаясь скрыть зависть, которую среди рыболовов принято считать наивысшим признаком успеха. — Моя жена и не поверила бы, что сами поймали, обязательно спросила бы, сколько за нее взяли на рынке.

— Тогда пошабашим и отвезем ей! — обрадовался Березинер возможности закончить операцию побыстрее. — Ничего лучшего нам так или иначе не поймать.

Клиншкалнс не заставил себя упрашивать — и для него рыбалка была скорее общественной нагрузкой, чем удовольствием. Временами у него возникала даже еретическая мысль, что и одному-другому гостю это занятие тоже не доставляло особого наслаждения. Но в последнее время рыбалка и охота прочно вошли в ритуал гостеприимства, такое препровождение времени считалось более утонченным, чем угощение в сауне, и моде покорялись и хозяева, и гости самых разных рангов.

Зато на кухне Клиншкалнса оба они почувствовали себя прекрасно. Жена подполковника ранним утром уехала в Ригу, и они смогли развернуться в просторном помещении по-настоящему. Здесь кухня более походила на поварню старинного деревенского дома, чем современный цех для приготовления пищи, уставленный до тесноты модной мебелью и оснащенный капризными комбайнами, о которых мечтают все нынешние новобрачные. Ножи — и те оказались на диво острыми, и чистка щуки не доставила особых трудностей. Фаршировать ее оба не захотели — это, в конце концов, женское дело. Лучше всего просто поджарить на сковороде.

После второй рюмки оба разоблачились до нижних рубашек, и разговоры сразу же сделались куда непринужденнее, как если бы пиджаки мешали им излить душу.

— Вчера донял меня один столичный журналист, — рассказывал Клиншкалнс. — В этом году наш район посчитали лучшим в республике, и он приехал, чтобы разобраться, как мне удалось этого добиться. Я пробовал ему доказать, что это не моя заслуга — преступники поглупели, и ловить их стало легче. А он решил, что это мое заявление только свидетельствует о таком моем благородном качестве, как скромность. Совсем прижал меня, как говорится, к стене, чтобы я дал ему материал для литературного портрета. Чтобы получился полнокровный образ работника милиции с индивидуальными деталями… Наконец у меня выскочило словечко о коллекции монет, которая у меня хранится, помнишь, еще с тех времен, когда мы занимались аферами нумизматов. Чтобы разобраться в людях получше, я и сам стал тогда собирать… Видел бы ты, как он расцвел, не пожелал даже заметить, что на коробках пыль десятилетней давности. И теперь газета меня прославит как страстного нумизмата, другие полоумные станут мне писать, делиться опытом, предлагать обмен… Ну скажи — разве не безбожное вранье?

— Бывает хуже, — Березинер не пытался изображать сочувствие. — Такова уж судьба положительных героев… Знаешь, почему я не ухожу с кафедры, которая мне, честно говоря, давно надоела? Потому, что больше всего боюсь стать Никому не нужным пенсионером, потому, что не хочу терять связь со студентами, — их общество создает у меня иллюзию молодости…

— М-да, о твоих любовных похождениях до сих пор ходят легенды.

— Очень точное обозначение, потому что на самом деле в них нет ни грамма правды. И именно поэтому я их не опровергаю, к греховодникам все относятся с некоторым восхищением, — хитро усмехнулся Березинер. — Ты ведь тоже не случайно услал жену в Ригу — на случай, если мне взбредет в голову устроить здесь небольшую пирушку, разве не так?

— А чем мы будем заниматься весь день? — вопрос Клиншкалнса прозвучал несколько разочарованно. — Может, съездим в финскую баню, куда собрались твои друзья — отдыхающие?

— С таким же успехом можно было посидеть в бассейне «Магнолии»… Нет, лучше немного поспим здесь, — и Березинер широко зевнул.

* * *

— Предъявите ордер на обыск! — потребовал Приедитис, когда отпер дверь и увидел перед собой Леонида Находко, — Ты, конечно, имеешь полное право подозревать меня и Сашу, но надо соблюдать требования законности.

Это должно было прозвучать шуткой, однако чуткое ухо Находко различило в голосе друга обиженные нотки, и в свою очередь обиделся сам.

— Если бы ты не застал меня на месте преступления, так и умер бы, ни о чем не подозревая, — парировал он. — Моя отмычка следов не оставляет. Никто не мог предвидеть, что тебя вдруг принесет из бара. Забыл достать деньги из чулка, что ли?

— Администраторша предупредила, — растерянно ответил Приедитис, затем усмехнулся. — Наверное, приняла тебя за снежного человека. Что ты бродишь по дому в таком виде, словно собрался штурмовать Эльбрус и установить на его вершине районный вымпел?

— У каждого свои следственные методы, не всем же греться в сауне. Кто-то должен делать и черную работу. Вот я и решил проверить, нельзя ли забраться в номер Кундзиньша снаружи.

— Нашел подходящее время! — Приедитис с нескрываемым интересом оглядел Находко. — Что ж удивительного, что ты сдался на полдороге, я наверняка и до четвертого этажа не добрался бы.

— Да, прогулка была не из легких, — удовлетворенно подтвердил Находко и, посмотрев в окно, театрально вздрогнул.

— А стоило ли? — не веря в успех друга, без особого воодушевления поинтересовался Приедитис. — Нет, погоди рассказывать, сначала тебе надо выпить хорошего грога, не то завтра же сляжешь с воспалением легких… Поехали вниз, остальные тоже захотят услышать последние новости.

В баре было на удивление малолюдно. Не найдя лучшего способа вербовки добровольцев для объединенного хора, Скайдрите Круминя мобилизовала всех, кто не испытывал отвращения к вокалу, и заманила их в кинозал. Сейчас там шла репетиция, из-за неплотно закрытых дверей доносились звуки, вызывавшие представление скорее о цыганском романсе, чем о ливской народной песне.

— Я рекомендовал им петь по системе канона, в этом их единственное спасение, — самодовольно сообщил профессор Вобликов. — Одни начинают, затем эту же мелодию подхватывают другие, и наконец вступают третьи. Ни текста не разобрать, ни за музыкой уследить, и жюри не к чему будет придраться. Увидите, еще повысят оценку за оригинальность исполнения.

Находко не дали говорить прежде, чем он осушил до дна «лекарство от смерти», которое Калниетис приготовил по старому доброму морскому рецепту из горячего чая, лимона и изрядной толики рома. Чувствуя, как крепкое питье неожиданно ударило в голову, Находко решил быть особенно осторожным в выражениях.

— У меня такое ощущение, что диссертация Кундзиньша находится, вероятнее всего, в номере профессора Березинера…

Продолжать он не смог — гул возражений заглушил мотивировку версии. Громче всех смеялся обычно сдержанный Зайцис:

— Ну конечно, иначе зачем он поехал бы с нами! Джеймс Бонд из Минска, вот так номер!

Джозефина вчера обслуживала профессора, но ничего, кроме термоса, при нем не заметила, — сказал Мурьян. — И вы мне поверьте, глаз у нее — как рентген, видит сквозь одежду, — удовлетворенно прибавил он.

— Да, раньше Леонид до дешевых шуток не опускался, — заметил Войткус.

Находко рассердился всерьез: о нем говорили в третьем лице, как о человеке, с которым уже нет смысла спорить, ибо он одной ногой в могиле. Но он так просто из игры не выйдет!

— А что тебе, Саша, нынче говорил дядя Ян, который сознался, что утром отворял дверь в номер Кундзиньша? Что в балконную дверь выпорхнула засунутая в дверь повестка от врача, а? — Дождавшись утвердительного кивка Войткуса, он продолжал: — Так вот, кажется мне, что я ее нашел. И в ней содержится приглашение зайти к профессору Березинеру, а вовсе не к врачу или в лабораторию.

— Он сказал, что ветер разметал всякие бумажки, — прибавил Войткус. — Может быть, эта записка пролежала на столе неделю…

— И этот вариант проверен. Они настолько мало знакомы, что ни о какой переписке речи быть не может.

— Ну, что ты тянешь? Скажи сразу — что же было в той записке? — предложил практичный Зайцис.

— В том-то и беда, что разобрать ничего не удалось, — сознался Находко. — Но к чему гадать, если можно проверить?

— Что же ты предлагаешь? — поинтересовался Приедитис. — Снова хочешь вломиться в чужое жилище? Через окно или для разнообразия воспользуешься дверью?

— Твое предложение принято, — и Находко встал. — Только сначала посмотрим, не оставил ли Березинер ключ у администратора.

Ключ действительно оказался в гнезде 1105 номера; он лежал там, завернутый в бумажку.

— Здесь написано, что ключ можно выдать Кундзиньшу, — с сомнением поглядел на них администратор.

— Совершенно верно. Он ждет нас наверху! — И, не давая старику опомниться, Находко схватил ключ.

В лифте они поднимались в молчании. Никто более не сомневался, что диссертация обнаружится в комнате профессора. Но каким путем она туда попала и почему? Уж не задумал ли Григорий Ильич устроить своим выпускникам дополнительный экзамен, чтобы посмотреть, как применят они теоретические знания на практике? Маловероятно, чтобы почтенный заведующий кафедрой прибегнул для такой цели к военной игре, достойной пионерского лагеря. Нет, тут должна была быть какая-то другая причина…

Капитан Находко отпер дверь, распахнул ее. В полосе света, падавшего из коридора, они увидели на столе серую папку с красной надписью «Секретно».

Через мгновение они уже стучали в дверь Кундзиньша. Но им не отворили. Внутри было темно и так тихо, словно хозяин затаил дыхание, чтобы ничем не выдать своего присутствия. Когда в ход пошли кулаки, внутри кто-то зашевелился, показалось даже, что послышался чей-то шепот, причем у Приедитиса возникло впечатление, что в одном из голосов он узнал голос Руты Грош! Наконец, Кундзиньш отозвался:

— Чем могу служить?

— Отворяйте! Диссертация нашлась! — поспешил сообщить Мурьян, словцо бы это было прежде всего его заслугой.

— Спасибо! Большое спасибо! — Кундзиньш умолк, а после паузы, словно успев получить указания, продолжил более энергично: — Могу ли попросить вас оставить ее до утра в вашей комнате?

— У вас будет надежнее… — Зайцис все еще ничего не понимал. — Неплохо было бы и проверить, не пропала ли страница-другая…

В ответ за дверью раздался капризный голос Руты:

— Имант, ты тоже тут? В таком случае прекрати, пожалуйста, эту недостойную суматоху!

— Ладно. Нашу находку можешь считать свадебным подарком.

Но ретироваться без лишнего шума им не удалось. В конце коридора отворилась другая дверь, и из нее выглянула темноволосая головка Ирины Перовой.

— Тише! — громко предупредила она. — Я только что едва убаюкала Тату. Если сейчас она проснется, то не успокоится до утра. А я слышала, что у вас потрясающие новости, расскажите!

— Только не здесь, не то сюда сбежится весь этаж, — Приедитис приложил палец к губам и, не спросив разрешения, проскользнул в комнату Ирины.

— А куда это Имант девался? — спохватился у лифта Зайцис.

— Пошел бороться за мир, — усмехнулся Войткус. — Есть такое стихотворение, в котором говорится, что если почаще смотреть на спящих детей, то третья мировая война окажется невозможной…

Дверь лифта с тихим шипением распахнулась, и из кабины вышел профессор Березинер. В телогрейке и рыбацких сапогах, с висящей через плечо спортивной сумкой, он казался существом из другого мира.

— Администратор сказал, что вы забрали мой ключ. Но не ожидал столь торжественной встречи. Не хватает разве что оркестра и девушек с цветами… — Заметив под мышкой у Находко папку с диссертацией, профессор нахмурился. — Почему вы до сих пор ее не отдали? Человек, может быть, собирался сегодня поработать…

— Знали бы вы, Григорий Ильич, сколько крови нам испортила эта самая диссертация! — не выдержал Мурьян. — Весь день только и занимались ее розыском.

— Ничего не понимаю, — покачал головой Березинер. — Я же оставил ему записку, чтобы взял в моей комнате.

— Это сразу не объяснишь… — начал было Войткус.

— Тогда идемте ко мне, поставим самовар, и за чайком вы обо всем расскажете.

— А вы — нам, — прибавил Находко.

Самовар еще даже не зашумел, когда профессор уже завершил свой рассказ. Он был предельно простым. Ожидая в баре, пока Джозефина наполнит объемистый термос, Березинер заметил забытую на столике диссертацию Кундзиньша и на всякий случай забрал ее, чтобы не пропала, — в конце концов, рукопись была государственной важности. Так и не достучавшись до Кундзиньша, он написал записку о том, что уезжает на рассвете и поэтому оставит рукопись в своей комнате, а ключ — у администратора. Коротко, ясно, логично — просто удивительно, почему такая возможность никому не пришла в голову. Но нередко бывает, что плывущее поверху не привлекает внимания ныряльщиков на глубину.

Рассказ о приключениях сыщиков занял куда больше времени. Профессор умел терпеливо слушать, так что высказаться сумели все, включая и Приедитиса, появившегося в последний миг и теперь делившегося главным образом впечатлениями от неотразимого обаяния Ирины.

— Я рад за вас, — сказал Березинер. — По-моему, сегодня каждый из вас что-то приобрел. В том числе и те, кто пока считает себя проигравшими.

— Вы говорите так, профессор, словно собираетесь любой ценой подвести события в «Магнолии» под какое-то нравоучение, — усмехнулся Приедитис. — Так сказать, это, мол, вам будет наука…

— В таком случае беру свои слова обратно, — Сразу же согласился Березинер. И все же обойтись совсем уж без назидания не смог: — Тем более потому, что из этой последипломной практики каждый из вас уже сделал свои выводы… Благодарю вас, и не обижайтесь, но после ваших сегодняшних тревог мне очень хочется спать.