Лукин Евгений & Лукина Любовь

Не верь глазам своим

Любовь ЛУКИНА

Евгений ЛУКИН

НЕ ВЕРЬ ГЛАЗАМ СВОИМ

За мгновение до того, как вскочить и заорать дурным голосом, Николай Перстков успел разглядеть многое. То, что трепыхалось в его кулаке, никоим образом не могло сойти за обыкновенного горбатого окунишку. Во-первых, оно было двугорбое, но это ладно, бог с ним... Трагические нерыбьи глаза были снабжены ресницами, на месте брюшных плавников шевелили полупрозрачными пальчиками крохотные ручонки, а там, где у нормального честного окунька располагаются жабры, вздрагивали миниатюрные нежно-розовые, вполне человеческие уши. Правое было варварски разорвано рыболовным крючком - вот где ужас-то!

Николай выронил страшный улов, вскочил и заорал дурным голосом.

В следующий миг ему показалось, что мостки круто выгнулись с явной целью стряхнуть его в озеро, и Николай упал на доски плашмя, едва не угодив физиономией в банку с червями.

Ненатурально красный червяк приподнялся на хвосте, как кобра. Раздув шею, он отважно уставил на Персткова синие микроскопические _г_л_а_з_а_, и Николай как-то вдруг очутился на берегу - без удочки, без тапочек и частично без памяти.

Забыв моргать, он смотрел на вздыбленные перекошенные мостки, на которых под невероятным углом стояла и не соскальзывала банка с ополоумевшим червяком. Поперек мостков белело брошенное удилище - минуту назад прямой и легкий бамбуковый хлыст, а теперь неясно чей, но скорее всего змеиный, позвоночник с леской на кончике хвоста.

Николай, дрожа, огляделся.

Розоватая береза качнула перламутровыми листьями на длинных, как нити, стеблях.

Небо... Небо сменило цвет - над прудом расплывалась кромешная чернота с фиолетовым отливом. А пруд был светел. В неимоверной прозрачной глубине его просматривались очертания типовых многоквартирных зданий.

Николай охнул и мягко осел на лиловатый песок.

Мир сошел с ума... Мир?

"Это я сошел с ума..." - Грозная истина встала перед Николаем во весь рост - и лишила сознания.

Снять в июле домик на турбазе "Тишина" считалось среди представителей культуры и искусства делом непростым. Но художнику Федору Сидорову (коттедж N_9) свойственно было сверхъестественное везение, актеру ТЮЗа Григорию Чускому (коттедж N_4) - сокрушительное обаяние, а поэту Николаю Персткову (коттедж N_5) - тонкий расчет и умение вовремя занять место в очереди.

Молодой Николай Перстков шел в гору. О первом его сборнике "Окоемы" хорошо отозвалась центральная критика. Николай находился в творческом отпуске: работал над второй книгой стихов "Другорядь", поставленной в план местным издательством. Работал серьезно, целыми днями, только и позволяя себе, что посидеть с удочкой у озера на утренней и вечерней зорьке.

Кроме того, вечерами творить все равно было невозможно: где-то около шести раздавался первый аккорд гитары, и над турбазой "Тишина" раскатывался рыдающий баритон Чуского. А куплет спустя многочисленные гости Григория совсем уже пропащими голосами заводили припев: "Ай, нэ, нэ-нэ..."

К полуночи хоровое пение выплескивалось из коттеджа N_4 и медленно удалялось в сторону пристани...

Беспамятство Николая было недолгим. Очнувшись, он некоторое время лежал с закрытыми глазами и наслаждался звуками. Шелестели березы. В девятом домике (у Сидорова) работал радиоприемник - передавали утреннюю гимнастику. Потом над поэтом зашумели крылья и на березу тяжело опустилась птица. Каркнула.

"Ворона... - с умилением подумал Перстков. - Что же это со мной такое было?"

Надо полагать, временное помрачение рассудка. Николай открыл глаза и чуть не потерял сознание вторично. На вершине розоватой березы разевала зубастый клюв какая-то перепончатая мерзость.

Теперь уже не было никакой надежды - он действительно сошел с ума. И полетели, полетели обрывки страшных мыслей о будущем.

Книгу стихов "Другорядь" вычеркнут из плана, потому что творчеством умалишенных занимается совсем другое издательство. На работе скажут: дописался, вот они, стихи, до чего доводят... Тесть... О господи!..

Перстков медленно поднялся с песка.

- Не выйдет! - хрипло сказал он яркому подробному кошмару. - Не полу-чит-ся!

Да, он прекрасно понимает, что сошел с ума. Но остальные об этом не узнают! Никогда! Он им просто не скажет. Какого цвета береза? Белая. Кто это там каркает? А вы что, сами не видите? Ворона!

Безумие каким-то образом овладело только зрением поэта, слуху вполне можно было доверять.

И Перстков ринулся к своему коттеджу, где с минуты на минуту должна была проснуться жена.

Два десятка метров пути доставили ему массу неприятных ощущений. Ровная утоптанная тропинка теперь горбилась, проваливалась, шла по синусоиде.

"Это мне кажется, - успокаивал себя Перстков. - Для других я иду прямо".

Пока боролся с тропинкой, не заметил, как добрался до домика. Синий деревянный коттеджик был искажен до неузнаваемости.

Дырки в стене от выпавших сучков - исчезли. И черт бы с ними, с дырками, но теперь на их месте были глаза! Прозревшие доски с любопытством следили за приближающимся Николаем и как-то нехорошо перемигивались.

- Коля! - раздался испуганный крик жены. - Что это такое?

Из-за угла перекошенного коттеджа, держась тонкой лапкой за стену, выбралось кривобокое существо с лиловым лицом. Оно озиралось и что-то боязливо причитало.

Николай замер. Жена (а это, несомненно, была жена), увидев его, взвизгнула и опрометью бросилась за угол.

"Черт возьми! - в смятении подумал Николай. - Что ж у меня, на лбу написано, что я не в себе?"

Вбежав в коттедж, он застал жену лежащей ничком на полуопрокинутой, словно бы криво присевшей кровати.

- Вера... - сдавленно позвал он.

Существо глянуло на него, ойкнуло и снова зарылось носом в постель.

- Вера... Понимаешь, какое дело... Я... Со мной...

С каждым его словом лиловое лицо изумленно приподнималось над подушкой. Потом оно повернулось к Николаю и широко раскрыло выразительные, хотя и неодинаковые по размеру глаза.

- Перстков, ты, что ли?

Растерявшись, Николай поглядел почему-то на свои пятнистые ладони. Сначала ему показалось, что вдоль каждого пальца идет ряд белых пуговок. Присмотревшись, он понял, что это присоски. Как на щупальцах у кальмара.

- Господи, ну и рожа! - вырвалось у жены.

- На себя посмотри! - огрызнулся Николай, и существо, ахнув, бросилось к висящему между двух окон зеркалу. Николай нечаянно занял хорошую позицию - ему удалось одновременно увидеть и лиловое лицо, и малиновое его отражение.

Резанул душераздирающий высокий вопль, и лиловая асимметричная жена кинулась на поэта. Тот отпрыгнул, сразу не сообразив, что кидаются вовсе не на него, а в дверной проем... Так кто из них двоих сумасшедший?

На отнимающихся ногах Николай пошел по волнистому полу - к зеркалу. Что он ожидал там увидеть? Привычное свое отражение? Нет, конечно. Но чтобы такое!..

Глаза слиплись в подобие лежачей восьмерки. Рот ороговел - безгубый рот рептилии. На месте худого кадыка висел кожистый дряблый зоб, сильно оттянутый книзу, потому что в нем что-то было - судя по очертаниям, половинка кирпича. Господи, ну и рожа!..

Николай схватился за кирпич и не обнаружил ни кирпича, ни зоба. Тонкая жилистая шея, прыгающий кадык... Вот оно что! Значит, осязанию тоже можно верить. Как и слуху...

Кое-как попав в дверь, Николай вывалился на природу. Небо над головой золотилось и зеленело. Жены видно не было. Откуда-то издали донесся ее очередной взвизг. Надо понимать, еще на что-то наткнулась...

Машинально перешагивая через мнимые пригорки и жестоко спотыкаясь о настоящие, Перстков одолел метров десять и, обессилев, прилег под ивой, которая тут же принялась с ним заигрывать - норовила обнять длинными гибкими ветвями. На ветвях росли опять-таки глаза - томные, загадочные, восточные. Реяли также среди них алые листья странной формы. Эти, складываясь попарно, образовывали подобия полуоткрытых чувственных ртов. Николай был мгновенно ими испятнан.

- Ты, дура!.. - заверещал Перстков, вырываясь из нежных объятий. - Ты что делаешь!..

В соседнем домике кто-то всхрапнул, заворочался, низко пробормотал: "А ну, прекратить немедленно!.." - перевернулся, видно, с боку на бок, и над исковерканной турбазой "Тишина" раскатился раздольный баритональный храп.

Рискуя расшибиться, Николай побежал к коттеджу N_4.

Комната была перекошена, как от зубной боли. На койке, упираясь огромными ступнями в стену, спал человек с двумя профилями.

- Гриша, Гриш!..

Спящий замычал.

- Гриша, проснись! - крикнул Николай.

Человек с двумя профилями спустил ноги на пол и сел на койке, не открывая глаз.

- Гриша!

Ведущий актер ТЮЗа Григорий Чуский разлепил веки и непонимающе уставился на Персткова.

- Никола, - хрипловато спросил он, - кто это тебя так?

Затем глаза его раскрылись шире и обежали перекошенную комнату. Он посмотрел на хлебный нож, лезвие которого пустило в стол граненые металлические отростки, на странный предмет, представляющий собой помесь пивной кружки с песочными часами, - и затряс профилями.

Потом вскочил и с грохотом устремился к выходу. Двери как не бывало в стене зиял пролом, что тоже, несомненно, было обманом зрения, и Николай в этом очень быстро убедился, бросившись следом и налетев на косяк.

- Н-ни себе чего!.. - выдохнул где-то рядом Чуский. - И это что же, везде так?

- Везде! - крикнул Николай, отрывая руку с присосками от ушибленного лба.

- Н-ни себе чего!.. - повторил Чуский, озираясь.

Часть лица, примыкающая к его правому профилю, выглядела испуганной. Часть лица, примыкающая к его левому профилю, выражала изумление и даже любопытство.

- А как все вышло-то?

- Рыбу я ловил! - закричал Перстков. - Пока не клевало - все нормально было! А подсек!..

Турбаза напоминала кунсткамеру. Мало того: через каждые несколько шагов это нагромождение нелепостей преображалось. Наклоненный подобно шлагбауму шест со скворечником над коттеджем N_8 внезапно выпрямился, но зато сам скворечник превратился в розовую витую раковину, насквозь просаженную мощным шипом. От раковины во все стороны мгновенно и беззвучно прокатилась волна изменений, перекашивая небо и деревья, разворачивая домики, заново искажая перспективу.

Как ни странно, актер спотыкался мало. Причина была проста - он почти не глядел под ноги. Николай предпочитал держаться справа, потому что левый профиль Григория доверия не внушал - это был профиль авантюриста.

- Ну что ты все суетишься, Никола! - скрывая растерянность, актер говорил на пугающих низах. - Ну странное что-то стряслось... Но не смертельное же!..

По левую руку его золотился штакетник, местами переходя в узорную чугунную решетку.

- Да как же не смертельное! - задохнулся Перстков. - А книга моя, "Другорядь", теперь не выйдет - это как? А чего мне стоило пробить первый сборник - знаешь?.. Не смертельное... Ты посмотри, что с миром делается! Может, теперь вообще ничего не будет - ни литературы, ни театра!..

Чуский с интересом озирал открывающийся с пригорка вид.

- Театр исчезнуть не может, - машинально изрек он, видимо уловив лишь последние слова Николая. - Театр - вечен.

- Ну, значит, изменится так, что не узнаешь!

- Эва! Огорчил! - всхохотнул внезапно Григорий. - Там не менять - там ломать пора. Особенно в нашем ТЮЗе...

И Перстков усомнился: верить ли слуху.

- Я знаю, почему ты так говоришь! - закричал он. - У тебя с дирекцией трения! А я?.. А мне?..

Острая жалость к себе пронзила Персткова, и он замолчал. Мысль о погибшем сборнике терзала его. Ах, "Другорядь", "Другорядь"... "Моих берез лебяжьи груди..." Какие, к черту, лебяжьи! Где вы видели розовых лебедей?.. Да и не в лебедях дело! Будь они хоть в клеточку - кто теперь станет заниматься сборником стихов Николая Персткова?! Сколько потрачено времени, сил, обаяния!.. Пять лет налаживал знакомства, два года Верку охмурял, одних денег на поездки в Москву ухнул... положительная рецензия аж от самого Михаила Архангела!..

Все прахом, все!

Ива при виде их затрепетала и словно приподнялась на цыпочки. Даже с двумя профилями Григорий Чуский был неотразим. Узкие загадочные глаза на гибких ветвях влажно мерцали, алые уста змеились в стыдливых улыбках.

- Эк, сколько вас! - оторопело проговорил актер, останавливаясь.

- Ну чего ты, пошли... - заныл Перстков. - Ну ее к черту! Она ко всем пристает...

- А ничего-о... - вместо ответа молвил Григорий. - А, Никола?

И он дерзко подмигнул иве.

- У тебя на роже - два профиля! - с ненавистью процедил Перстков.

- Серьезно? - Чуский встревожился и, забыв про иву, принялся ощупывать свое лицо. Подержался за один нос, за другой. - Почему же два? возразил он. - Один.

- Это на ощупь! - проскрежетал Перстков. - На ощупь-то и я тоже прилично выгляжу!..

Актер поглядел на него и вздрогнул - видно, очень уж нехороша была внешность поэта.

- Да, братец, - с подкупающей прямотой согласился он. - Морда у тебя, конечно... Особенно поначалу... Но знаешь, - поколебавшись, добавил Григорий, - мне вот уже кажется, что ты всегда такой был...

Перстков отшатнулся, но тут в соседнем домике, который, честно говоря, и на домик-то не походил, забулькал электроорган и кто-то задушевно, по складам запел:

...са-лавь-и жи-вут на све-те

и-и прасты-ые си-за-ри-и...

- Это у Федора! - вскричал Чуский.

Актер и поэт ворвались в жилище художника. Оно было пусто и почти не искажено. Неубранная постель, скомканные простыни из гипса, в подушке глубокий подробный оттиск круглой сидоровской физиономии с открытыми глазами.

На перекошенном столе стояла прозрачная запаянная банка, в которой неприятно шевелились какие-то фосфоресцирующие клешни.

- ...Как пре-кра-аа-сен этот ми-ир, па-сма-три-и... - глумилась банка. Судя по всему, это и был тразистор.

- Передачи... - со слезами на глазах шепнул Перстков. - Передачи продолжаются... Значит, в городе все по-прежнему...

- Или кассеты крутятся, а операторы поразбежались, - негромко добавил Григорий.

- Мы передавали эстрадные песни, - сообщила банка голосом Вали Потапова, диктора местного радио, и замолчала. Опять, видно, что-то там внутри расконтачилось...

Николай зачем-то перевернул лежащий на столе кусок картона.

На картоне был изображен человек с двумя профилями.

- Это он меня вчера, - пояснил Григорий, увидев рисунок.

- И портрет тоже... - с тоской проговорил Николай.

- А что портрет? - не понял Чуский.

- Портрет, говорю, тоже изменился...

Актер отобрал у поэта картон, всмотрелся.

- Да нет, - с досадой бросил он. - Портрет как раз не изменился.

- Он что, и раньше такой был?

Они уставились друг на друга. Затем Чуский стремительно шагнул к задрапированной картине в углу и сорвал простынку.

У Персткова вырвался нечленораздельный вскрик. На холсте над распластанным коттеджем N_8 розовел скворечник, похожий на витую раковину.

И Николай вспомнил: на городской выставке молодых художников - вот где он видел уже и произрастающие в изобилии глаза, и развертки домов, и лиловые асимметричные лица на портретах... Мир изменился по Сидорову? Что за чушь!

- Не понимаю... - слабо проговорил Чуский. - Да что он, Господь Бог, черт его дери?..

- Записка, Гриша! - закричал Перстков. - Смотри, записка!

Они осторожно вытянули из-под банки с фосфоресцирующими клешнями белоснежный обрезок ватмана, на котором фломастером было начертано: "Гриша! Я на пленэре. Если проснешься и будешь меня искать, ищи за территорией".

Ниже привольно раскинулась иероглифически сложная подпись Федора Сидорова.

Штакетник выродился в плетень и оборвался в полутора метрах от воды. Поэт и актер спрыгнули на лиловый бережок и выбрались за территорию турбазы.

Взбежав на первый пригорок, Чуский оглянулся. Из обмелевшего пруда пыталась вылезти на песок маленькая трехголовая рептилия.

- Ну конечно, Федька, с-сукин сын! - взревел актер, выбросив массивную длань в сторону озера. - Авангардист доморощенный! Его манера... - Он еще раз посмотрел на беспомощно барахтающуюся рептилию и ворчливо заметил: - А ящерицу он у Босха спер...

Честно говоря, Персткова ни в малейшей степени не занимало, кто там что у кого спер - Сидоров у какого-то Босха или Босх у Сидорова. Несомненно, они приближались к эпицентру. Окрестность обновлялась с каждым шагом, пейзажи так и листались. Вскоре путники почувствовали головокружение, вынуждены были замедлить шаг, а затем и вовсе остановиться.

- Может, вернемся? - сипло спросил Николай. - Заблудимся ведь...

- Я тебе вернусь! - пригрозил Чуский, темнея на глазах. - Ты у меня заблудишься! Ну-ка!..

И они пошли напролом. Мир словно взбурлил: линии прыгали, краски вспыхивали и меркли, предметы гримасничали. Перстков не выдержал и зажмурился. Шагов пять Григорий тащил его за руку, потом бросил. Николай открыл глаза. Пейзаж был устойчив. Они находились в эпицентре.

Посреди идиллической, в меру искаженной полянки за мольбертом стоял вполне узнаваемый Федор Сидоров. Хищное пронзительное око художника стремилось то к изображаемому объекту, то к холсту, увлекая за собой скулу и надбровье. Другое - голубенькое, наивное - было едва намечено и как бы необязательно.

Поражала также рука, держащая кисть, - сухая, мощная, похожая на крепкий старый корень.

В остальном же Федор почти не изменился, разве что полнота его слегка увеличилась, а рост слегка уменьшился. Пожалуй, это было эффектно: нечто мягкое, округлое, из чего грубо и властно проросли Рука и Глаз.

Сидоров вдохновенно переносил на холст часть тропинки, скрупулезно заменяя камушки глазами и не замечая даже, что в траве и впрямь рассыпаны не камушки, а глаза и что сам он, наверное, впервые в жизни не творит, но рабски копирует натуру.

Актер и поэт подошли, храня угрожающее молчание. Федор - весь в работе - рассеянно глянул на них.

- Привет, мужики! Меня ищете?

- Тебя! - многообещающе пробасил Григорий.

Художник удивился, опустил кисть и уставился на соседей по турбазе. Пауза тянулась и тянулась. Линзообразно поблескивающее синее око Федора отражало то сдвоенный профиль Чуского, то зоб Персткова.

- Мужики! - обретя дар речи, проговорил художник. - Что это с вами?

- Он спрашивает! - загремел Григорий, но Федор уже ничего не слышал. Незначительный левый глаз его увеличился до размеров правого. Художник завороженно оглядывался: розовый березняк, тысячеокий, словно Аргус, кустарник, черное небо над светлым прудом...

- Не прикидывайся! - закричал Перстков. - Твоя работа, твоя!

Рука с кисточкой, взмыв на уровень синего ока, заслонила сначала верхнюю часть лица Персткова, затем нижнюю.

- Ай, как найдено!.. - еле слышно выдохнул художник. - Характер-то как схвачен, а?.. Гриша, ты не поверишь, но я его видел именно так!

- Так?! - страшно вскрикнул Перстков, тыча себя пальцем в кадык. Вот так, да?!

Он угодил в яремную ямку и закашлялся.

Григорий, не тратя больше слов, двинулся на Федора, и тонкое чутье художника подсказало тому, что сейчас его будут бить.

- Мужики, вы сошли с ума! - вскричал он, прячась за мольберт. - Вы что же, думаете, что это я? Что мне такое под силу?

Григорий остановился. Стало слышно, как Перстков сипит: "...плевать мне, как ты там меня видел!.. Мне главное, чтобы другие меня так не видели!.."

Григорий задумался. Они стояли на поляне, подобной огромному солнечному зайчику, над ними прозрачно зеленел зенит, а с тропинки на них с интересом смотрел праздно лежащий глаз, из-за обилия ресниц похожий на ежика.

Так что был резон в словах Сидорова, был.

- Хотя... - ошеломленно сказал художник. - Почему, собственно, не под силу?

- Ты что сделал с миром, шизофреник? - просипел Перстков, держась за горло.

Синее око Федора мистически вспыхнуло.

- Мужики, - сказал он. - Есть гипотеза.

И далее - с трепетом:

- Что, если видение мира - условность? А, мужики? Простая условность! Принято видеть мир таким и только таким. Принято, понимаете? Но художник... Художник все видит по-своему! И он влияет на людское восприятие своими картинами. Мало-помалу, капля по капле...

Праздно лежащий посреди тропинки глаз давно уже усиленно подмигивал Чускому и Персткову: слушайте, мол, слушайте - мудрые вещи мужик говорит.

- ...И вот в один прекрасный миг, мужики, происходит качественный скачок! Все начинают видеть мир таким, каким его раньше видел один лишь художник!.. Творец!..

Перстков растерянно оглянулся на Чуского и оробел. Григорий Чуский стоял рядом - чугунный, зеленоватый. Земля под ним высыхала и трескалась от неимоверной тяжести. Таким, надо полагать, видел Федор Сидоров своего друга в данный момент. Наконец актер шевельнулся, вновь обретая более или менее человеческую окраску.

- Да вы кто такой будете, Феденька? - бурно дыша, проговорил он. Врубель - не повлиял! Сикейрос - не повлиял! Федор повлиял, Сидоров!..

- А это? - Рука с кисточкой, похожая на крепкий старый корень, очертила широкий полукруг, и Чуский оцепенел вторично, пофрагментно зеленея и превращаясь в чугун.

- Да здесь же ничего на месте не стоит! - К Персткову вернулся голос. - Шаг шагнешь - все другим делается!

- Но ведь и раньше так было! Иной угол зрения - иная картина!

- Неправда!

- Было-было, уверяю тебя! Как художник говорю!

- А ну, тихо вы! - дьяконски гаркнул Чуский. - Подумать дайте!..

Минуты две он думал. Потом спросил отрывисто:

- Ты полагаешь, это надолго?

Сидоров развел неодинаковыми руками. Он был счастлив.

- Боюсь, что надолго, Гриша. Предыдущий-то мир, сам знаешь, сколько существовал...

В перламутрово-розовом березняке раздалось карканье, и слипшиеся на переносице глаза Персткова радостно вытаращились.

- Гри-ша! - приплясывая, завопил он. - Кому ты поверил? На слух-то мир - прежний! На ощупь - прежний!..

Похожий на ежика глаз встревоженно уставился с тропинки на Федора. Тот задумался, но лишь на секунду.

- Не все же сразу, - резонно возразил он. - Сначала, видимо, должно приспособиться зрение...

Перстков отступал от него, слабо отмахиваясь, как от призрака.

- ...потом - слух, ну и в последнюю очередь - осяза...

- Врешь!! - исступленно закричал Перстков. Он прыгнул вперед, и его легкий кулачок, описав дугу, непрофессионально ударился в округлую скулу художника.

Небо шарахнулось от земли и стало насыщенно-синим. Березы побледнели. Линия штакетника распрямилась.

- У-у-у!.. - с ненавистью взвыл Перстков, опуская пятку на праздно лежащий посреди тропинки глаз.

В следующий миг поэт уже прыгал на одной ножке. Осязание говорило, что в босую подошву вонзился крепкий, прокаленный на солнце репей. Николай вырвал его, хотел отшвырнуть...

Репей! Это был именно репей, а никакой не глаз! Николай стремительно обернулся и увидел, что у Григория Чуского снова всего один профиль. Синие домики за оградой выстроились по ранжиру, как прежде. Чары развеялись! Колдовство кончилось!.. Или нет? Или еще один шаг - и все опять исказится?

Шаг... другой... третий...

- А-а! - демонски возопил Перстков. - Получил по морде? Ну и где он теперь, твой мир, а?!

Выражение лица Чуского непрерывно менялось, и Григорий делался похож то на левую, то на правую свою ипостась. Сидоров все еще держался за скулу.

- Что? Ушибли, да? - пятясь, выкрикивал Перстков. - Синяк будет, да?.. Будет-будет, не сомневайся!.. Ты меня так видел? А я тебя так вижу!..

"Да ведь это же я! - холодея, осознал он вдруг. - Я ударил, и все кончилось! Нет-нет, совпадения быть не может... Это мой удар все изменил!.."

После таких мыслей Перстков уже не имел права пятиться. Он выпрямился, повернулся к ним спиной и твердым шагом двинулся вдоль штакетника. Но непривычно плоская земля подворачивалась под ноги, и Николай дважды споткнулся на ровном месте.

Тем не менее сквозь ворота под фанерным щитом с надписью "Турбаза "Тишина" он прошел, как сквозь триумфальную арку.

Возле коттеджа N_9 пришлось прислониться к деревянной стенке домика и попридержать ладонью прыгающие ребра. Он смотрел на пыльную зеленую траву, на серый скворечник над коттеджем N_8, на прямые рейки штакетника, и, право, слеза навертывалась.

"Гипноз, - сообразил он. - Вот что это такое было! Просто массовый гипноз. Этот проходимец всех нас загипнотизировал... и себя за компанию..."

Да, но где гарантия, что все это не повторится?

"Пусть только попробует! - с отвагой подумал Перстков, оттолкнувшись плечом от коттеджа. - Еще раз получит!.."

Опасения его оказались напрасны. Хотя Николай и ссылался неоднократно в стихах на нечеловеческую мощь своих предков ("Мой прадед ветряки ворочал, что не под силу пятерым..."), сложения он был весьма хрупкого. Но, как видим, хватило даже его воробьиного удара, чтобы какой-то рычажок в мозгу Федора Сидорова раз и навсегда встал на свое место. Отныне с миром Федора можно будет познакомиться, лишь посетив очередную выставку молодых художников. Там, на картоне и холстах, художник будет смирный, ручной, никому не грозящий помешательством или, скажем, крушением карьеры.

Из-за штакетника послышались голоса, и воинственность Персткова мгновенно испарилась.

- Куда он делся? - рычал издали Григорий. - Ива... Перспектива... Башку сверну!..

Федор неразборчиво отвечал ему дребезжащим тенорком.

- Ох и дурак ты, Федька! - гневно гудел Чуский, надо полагать, целиком теперь принявший сторону Сидорова. - Ох дура-ак!.. Ты кого оправдываешь? Да это же все равно, что картину изрезать!..

Николай неосторожно выглянул из-за домика, и Григорий вмиг оказался у штакетника, явно намереваясь перемахнуть ограду и заняться Перстковым вплотную.

Спасение явилось неожиданно в лице двух верхоконных милиционеров, осадивших золотисто-рыжих своих дончаков перед самым мольбертом.

- Что у вас тут происходит?

- Пока ничего... - нехотя отозвался Чуский.

- А кто Перстков?

Николай навострил уши.

- Да есть тут один... - Григорий с видимым сожалением смотрел на домик, за которым прятался поэт, и легонько пошатывал одной рукой штакетник, словно примеривался выломать из него хорошую, увесистую рейку.

- Супруга его в опорный пункт прибегала, на пристань, - пояснил сержант. - Слушайте, ребята, а она как... нормальная?

- С придурью, - хмуро сказал Григорий. - Что он - что она.

- Понятно... - Сержант засмеялся. - Турбаза, говорит, заколдована!..

Второй милиционер присматривался к Федору.

- А что это у вас вроде синяк?

- Да на мольберт наткнулся... - ни на кого не глядя, расстроенно отвечал Федор. Он собирал свои причиндалы. Даже издали было заметно, как у него дрожат руки.

Судя по диалогу, до пристани Федор "не достал". Видимо, пораженная зона включала только турбазу и окрестности.

- С колдовством вроде разобрались, - сказал веселый сержант. - Так и доложим... А то там дамочка эта назад идти боится.

Нет, к черту эту турбазу, к черту оставшуюся неделю... Вот только Вера с пристани вернется - и срочно сматывать удочки!

Кстати, об удочке... Он ее бросил на мостках.

"Надо забрать, - спохватился Перстков. - А то штакетник до воды не достает, проходи кто угодно по берегу да бери..."

И Николай торопливо зашагал по тропинке к пруду, вновь и вновь упиваясь сознанием того, что все в порядке, что мир - прежний, что книга стихов "Другорядь" обязательно будет издана, что жена у него - никакая не лиловая, хотя на это-то как раз наплевать, потому что полюбил он ее не за цвет лица - Вера была дочерью крупного местного писателя... что сам он пусть не красавец, но вполне приличный человек, что береза...

Николай остановился. Ствол березы был слегка розоват. Опять?! Огляделся опасливо. Нет-нет, вокруг был его мир - мир Николая Персткова: синие домики, за ними - еще домики, за домиками - штакетник... А ствол березы - белый и только белый! Лебяжий! Николай всмотрелся. На стволе по-прежнему лежал тонкий розоватый оттенок.

Перстков перевел взгляд на суставчатое удилище, брошенное поперек мостков. Оно было очень похоже на змеиный позвоночник.

- Чертовщина... - пробормотал поэт, отступая.

Последствия гипноза? Только этого ему еще не хватало!

Николай повернулся и побежал к своему коттеджу. Дом глазел на него всеми сучками и дырками от сучков.

"Да это зараза какая-то! - в панике подумал Николай. - Так раньше не было!.."

Мир Федора не исчез! Он прятался в привычном, выглядывал из листвы, подстерегал на каждом шагу. Он гнездился теперь в самом Персткове.

Григорий Чуский поджидал поэта на крыльце с недобрыми намерениями, но, увидев его, растерялся и отступил, потому что в глазах Персткова был ужас.

Тяжело дыша, Николай остановился перед зеркалом.

Из зеркала на него глянуло нечто смешное и страшноватое. Он увидел торчащий кадык, словно у него в горле полкирпича углом застряло, растянутый в бессмысленной злобной гримаске тонкогубый рот, близко посаженные напряженные глаза. Он увидел лицо человека, способного ради благополучия своего - ударить, убить, растоптать...

Будь ты проклят, Федор Сидоров!