Эта книга – взгляд «с той стороны» на Великую Отечественную. Эрих Керн вошел на территорию СССР вместе с дивизией «Лейбштандарт Адольф Гитлер» уже на третий день гитлеровского нашествия и принимал активное участие в боевых действиях на протяжении всей войны, вплоть до своего пленения союзниками. Керн по-своему объясняет причины военного и политического поражения Германии, много говорит об угрозе большевизма, но основным лейтмотивом его мемуаров является окопная правда, наглядная картина того, как воевали немецкие части.
Литагент «Центрполиграф»a8b439f2-3900-11e0-8c7e-ec5afce481d9 Э. Керн «Пляска смерти. Воспоминания унтерштурмфюрера СС. 1941 – 1945», серия «За линией фронта. Мемуары» ЗАО Издательство Центрполиграф Москва 2008 978-5-9524-3841-5

Эрих Керн

Пляска смерти

Воспоминания унтерштурмфюрера СС

1941 – 1945

Пролог

Спокойный, тихий полдень. Лежа на узкой крестьянской кровати, я обозреваю великолепие лимонного дерева за окном. Издалека, едва слышная, доносится песня марширующей роты. Канули в прошлое славные дни, связанные с перевалом Клиди, Касторией, с форсированием Коринфского залива и с торжественным парадом победы в Афинах. Вихрем проследовали мы по знаменитым историческим местам – Коринф, Дельфы, Фивы, горный проход Фермопилы.

Повсюду восторженные, ликующие толпы. Явственно ощущалось огромное облегчение, которое испытывали мужчины, женщины и даже дети оттого, что к ним пришли мы, а не итальянцы. С подобными проявлениями радости мы сталкивались и ранее в Венгрии, Румынии и Болгарии. Наши танки проследовали по ковру из болгарских роз, мы пили вино с македонскими крестьянами, делили с ними хлеб-соль.

Балканская кампания закончилась, мы снова оказались и быстрее и сильнее. Однако гордое сознание содеянного все-таки омрачала легкая тень досады. Итальянцы, следовавшие за нами на расстоянии нескольких дневных переходов, в своих армейских сводках хвастливо перечисляли захваченные ими города и деревни, которые мы передавали им.

Мне не забыть глаз старой женщины из Месолонгиона, с ужасом взиравшей на развевающийся султан берсальера (во время Второй мировой войны берсальерами назывались мотоциклетные и самокатные (на велосипедах) части, входившие в состав танковых и механизированных дивизий; всего у Италии было тогда 8 полков берсальеров. – Ред.). «Так вот как оно вышло, – проговорила она упавшим голосом. – Нехорошо вы, немцы, поступили».

Внезапно мои воспоминания прервались. Потолок надо мной раскачивался. Одним прыжком я выскочил в окно, застряв в раскидистых ветвях лимонного дерева. Землетрясение было недолгим. Вздрогнув еще несколько раз, земля успокоилась. В этот момент к моему дереву примчалась крестьянская семья, крестясь и что-то крича в сильнейшем возбуждении. Не понимая ни слова, я, крайне удивленный, спустился со своего импровизированного насеста и побежал на командный пункт роты. Там я увидел наших горных стрелков, столпившихся вокруг старшего унтер-офицера и взволнованно что-то говоривших. Я не сразу понял, что речь шла вовсе не о землетрясении. Солдаты слушали вражескую радиопередачу и хотели знать: правда ли, что Рудольф Гесс, заместитель фюрера по партии, приземлился с парашютом на территории Великобритании.

Это была, разумеется, сущая бессмыслица, и мы вволю посмеялись над горными стрелками – легковерными крестьянскими парнями из австрийской Штирии и из баварских Альп. Тем не менее они вернулись в свои казармы в большом смятении.

Вечером, однако, все подтвердилось. Рудольф Гесс действительно приземлился с парашютом на вражеской территории, не имея на то разрешения фюрера. Мы были потрясены, почувствовав легкое дуновение непонятного ужаса. Все говорили, перебивая и не слушая друг друга; потом наступило тревожное молчание.

На следующее утро меня вызвал к себе командир, чтобы дать мне чрезвычайно секретное задание. Помедлив какой-то момент, он в конце концов, откашлявшись, сказал:

– Вы должны собрать как можно больше информации о Советской России и о той части Польши, которую она оккупировала в 1939 году (в сентябре 1939 г. СССР всего лишь вернул земли Западной Украины и Западной Белоруссии, оккупированные поляками в 1919–1920 гг. и закрепленные за Польшей, по итогам неудачной для Советской России войны мирным договором в Риге, подписанным 18 марта 1921 г. – Ред.).

В совершенном недоумении я смотрел на командира, а он, повысив голос, добавил:

– Мы начинаем кампанию на Востоке. Собираемся покончить с этой постоянной угрозой, покончить раз и навсегда.

Моей первой реакцией было чувство страха. Мне вспомнились слова Гитлера из его книги «Майн кампф» относительно войны на два фронта; затем официальное заявление в связи с пактом (от 23 августа 1939 г. – о ненападении. – Ред.), заключенным с Россией, тем самым пактом, который вызвал настоящий шок, особенно среди национал-социалистов, хотя фактически лишь отражал реально сложившуюся ситуацию.

Теперь все это предстояло выбросить за борт. Правда, угроза действительно существовала, величайшая угроза не только для Германии, но и для всего мира. Но стоило ли начинать что-то серьезное на Востоке именно теперь, не закончив дела на другой стороне? Разве было нам так уж необходимо снова вести войну на два фронта?

Большинство моих друзей в свое время пришли в ужас, узнав о советско-германском пакте, а я вздохнул с облегчением. Это был поступок, достойный самого «железного канцлера» (то есть Бисмарка. – Ред.). Именно так он и поступил бы, схватил бы быка прямо за рога, разорвав кольцо окружения. Если уж нет другого пути, если война неизбежна, то лучше повременить с ней по крайней мере до тех пор, пока мы справимся с опасностью за нашей спиной.

И вот внезапно все эти соображения отметались прочь. В моем мозгу пронеслось: «Но это абсурд, он меня разыгрывает. На самом деле это неправда, это не может быть правдой».

Но все это оказалось правдой. Суровой правдой.

Солдаты отнеслись к подобной перспективе равнодушно. Для них в этом не было ничего нового, они уже привыкли маршировать, если нужно, сражаться и умирать, но всегда побеждать. Они не часто над чем-то задумывались или размышляли.

В Вене я случайно повстречал давнего приятеля, близко связанного со службой информации министерства иностранных дел.

– Он отказался выслушать его! – воскликнул мой знакомый в сильнейшем возбуждении. – Даже не захотел встретиться с ним!

– Кто кого не захотел выслушать? – поинтересовался я.

– Наш фюрер! Отказался принять графа фон Шуленбурга, германского посла в Москве, ты ведь знаешь. Старина прилетел оттуда с кучей документов – сведениями о Красной армии. По разговорам, Молотов лично позаботился снабдить ими Шуленбурга, вероятно надеясь таким образом воспрепятствовать принятию рокового решения. У Шуленбурга были при себе и собственные разведывательные данные. Однако Риббентроп остановил его еще в коридоре гостиницы «Империал» и сказал, что решение фюрера окончательное и бесповоротное и что он не желает видеть графа. Бедняга Шуленбург был буквально вне себя. Он, дескать, не совершает ничего предосудительного, и у него с собой информация чрезвычайной важности… Риббентроп даже не дал ему договорить. Мол, все бесполезно, фюрер уже принял решение.

Какое-то время я молчал, не зная, что сказать, затем, рассердившись, заметил:

– Все это – чистейшая ерунда. У вас, кабинетных журналистов, порой чересчур разыгрывается фантазия. Вам не повредило бы почаще бывать в гуще народа, тогда вы быстро избавились бы от этой вредной привычки.

– Я так и сделаю при первой же возможности, – кивнул приятель. – И мне чертовски хотелось бы, чтобы вы оказались правы и все разговоры на этот счет были просто досужими вымыслами. Но, к сожалению, это… почти официальная версия.

Попрощавшись с матерью, я использовал оставшееся время короткой командировки, чтобы нанести визит своему гаулейтеру Йозефу Бюркелю.

Он пребывал в великолепном настроении и не испытывал ни малейших сомнений.

– Пришлите мне открытку из Москвы, – проговорил он весело при расставании. – Там, на Востоке, вам не понадобится много времени, а потом – Англия!

Моя дивизия лейбштандарт СС «Адольф Гитлер» стояла в Брно, когда пришло известие о начале военных действий против России. И среди личного состава возникло сильное беспокойство.

«А как же мы? – волновались солдаты и офицеры. – Неужели этот спектакль пройдет без нас? Разве фюрер не обещал нам, что мы будем участвовать в реализации всех его замыслов? И вот теперь мы в нескольких сотнях километров от места событий, в то время как другие уже готовятся маршировать по Москве».

В этот вечер мы устроили грандиозную попойку, и после нескольких рюмок меня тоже захлестнула мощная волна всеобщей непоколебимой уверенности в быстрой и легкой победе. Веселясь, мы упивались газетными статьями, в которых авторы – русские белоэмигранты – предсказывали скорый и бесповоротный развал Советского Союза (многие, если не большинство, русские эмигранты предсказывали гибель германской армии. – Ред.). Затаив дыхание, мы с жадностью внимали первым военным сводкам вермахта, передавая их из рук в руки.

Наконец-то, на третий день войны, наша колонна начала двигаться – слишком медленно, как нам казалось, – на восток. В Силезии нас повсюду встречало восторженное население. Люди были буквально вне себя от радости. Старики, ветераны Первой мировой войны, проводили многие часы в местах нашего отдыха, делясь своим опытом борьбы с казаками и русской пехотой. Женщины снабжали нас домашней снедью и сигаретами в таком изобилии, что было совершенно невозможно употребить все на месте или взять с собой. Повсюду нас сопровождали веселыми возгласами стайки детей, незнакомые девушки обнимали и целовали нас.

Но уже скоро мы почувствовали запах пожарищ. Воздух сотрясала далекая артиллерийская канонада. Быстрее запульсировала кровь в жилах, хотя мы как будто уже и привыкли к войне. Ожидание предстоящей схватки всегда заставляет сердца тревожно сжиматься. Мы отослали домой первые открытки.

И вот поднялся занавес и началась великая трагедия, державшая всех нас в напряжении долгие годы.

Часть первая

Дорога на Восток

Глава 1

Северное шоссе

Наша дивизия находилась на марше с раннего утра. Уже многие часы грузовики громыхали мимо дымящихся развалин домов. Попадались и валявшиеся на обочине трупы людей. Солдаты рассматривали их пристально, с растущим волнением. То были останки бойцов сибирских и монгольских полков (видимо, увидев погибших бойцов Красной армии с монголоидными чертами (казахов, киргизов и т. д.), автор решил, что это «монгольские полки», – таких на советско-германском фронте не было, хотя Монголия в знак солидарности с СССР и согласно договору о взаимной помощи от 12 марта 1936 г. объявила войну Германии уже 22 июня 1941 г. Не было в начале войны и особых «сибирских полков». – Ред.), покинувших свои семейные очаги на востоке, чтобы защищать границы своего государства на западе.

Откуда-то спереди доносился зловещий гул близкого сражения. Танковые клинья Клейста уже проникли в глубь вражеской территории. Продвигаясь по Северному шоссе, они почти вплотную подошли к Киеву (11 июля, пройдя за двое суток ПО километров, передовые части 1-й танковой группы вышли к реке Ирпень – в 15–20 километрах западнее Киева. – Ред.). Оправившись от внезапного удара, противник практически окружил танковую группу Клейста, застывшую на месте, подобно могучей скале среди бушующих волн, без горючего и боеприпасов, которые не успели подвезти.

Перед нашей дивизией была поставлена задача: очистить Северное шоссе от вражеских войск и обеспечить доставку горючего танковому авангарду. Пока мы не видели ни одного самолета противника, но уже услышали первые залпы советской артиллерии, несколько снарядов разорвалось в роще, рядом с нашей колонной.

Командир батальона вызвал к себе адъютанта и приказал ему, взяв двух человек в помощь, разведать подходы к Северному шоссе. Молодой лейтенант указал на своего водителя и на меня.

Мы поехали по холмистой местности, мимо полей поспевавшей пшеницы, брошенных хат с омытыми дождями коричневыми и голубыми стенами и соломенными крышами. Время от времени лейтенант сверялся с картой. Внезапно он повернулся ко мне и проговорил как-то неестественно натянуто:

– А ведь карта врет.

Взглянув на офицера, я с удивлением увидел крупные капли пота, выступившие у него на лбу. Мы давно уже потеряли всякую связь с нашим батальоном, углубившись на добрых шесть километров на территорию противника. Вокруг царили мир и покой, атмосфера тихого счастливого воскресенья. Перестал даже доноситься шум далекого танкового сражения. Мы въехали на вершину высокого холма, откуда открывался великолепный вид на обширное пространство, простиравшееся на много километров. Почти у самого горизонта широкая серая полоска – Северное шоссе! Над ним висели густые облака пыли.

– Иваны подтягивают подкрепления, – констатировал лейтенант, наконец справившись с первоначальным волнением и страхом, и приказал водителю повернуть назад.

Между тем и наш батальон постепенно продвигался вперед, и мы встретили его на полпути. Офицер доложил о результатах разведки, и наша машина возглавила колонну. Когда мы вновь достигли вершины холма, пыль вдали уже улеглась и наступили вечерние сумерки. Не останавливаясь, мы продолжали движение; никаких признаков противника.

Личный состав пребывал в приподнятом настроении и от души веселился. Сидевший рядом со мной сержант радостно заявил:

– Через шесть недель мы будем в Москве, лишь бы Иваны бежали достаточно быстро.

С высоты своего грузовика я любовался мирным ландшафтом, всеми силами стараясь побороть непонятное беспокойство. Я не узнавал самого себя. Не новичок на войне, я к тому же прекрасно знал ее цель. Нам предстояло отвести угрозу с востока, ликвидировать ее раз и навсегда. И тем не менее перед лицом этих бескрайних просторов меня охватило чувство глубокой подавленности и страха, того самого страха, какой испытывает человек, предчувствующий расставленную ему ловушку. Все это было, разумеется, смешно и глупо и противоречило реальным фактам. Наши армии повсюду победоносно наступали; германские танковые группы неудержимо катились вперед, громя и преследуя беспорядочно отступающие войска противника (негладко было уже в первые недели войны. На южном участке советско-германского фронта было прежде всего танковое сражение в районе Броды – Дубно. Только несогласованность контрударов советских механизированных корпусов и господство в воздухе германской авиации позволили 1-й танковой группе отбиться. – Ред.).

Постепенно воздух сделался прозрачнее, дневная дымка исчезла, и окрестности хорошо просматривались. Вечер опускался на широкую равнину, ночные тени уже ложились на болота и рощи, мимо которых мы следовали.

Но вот раздались радостные возгласы: мы достигли шоссе. По обе стороны протирался густой лес. Замерли разговоры, и умолкли песни. Кругом тишина, ни единого выстрела, мы продолжали движение. Наша автомашина шла теперь в общей колонне второй. Командир батальона жестом подозвал нас к себе, и я слышал, как он приказал лейтенанту выяснить обстановку на ближайшем перекрестке. «Возьмите мотоцикл, он более маневренный», – посоветовал командир.

Лейтенант кивком пригласил меня следовать за ним, и мы умчались на мотоцикле в ночную темноту, опережая батальон. Я вновь обрел прежнюю уверенность в себе. Мы проехали один километр… два… три. Сзади успокаивающе слышался шум шедшего за нами полным ходом батальона. Вдруг лейтенант приказал остановиться. Перед нами лежала развилка, а справа, наполовину в канаве, – броневик… русский.

– Наши танки ловко расправились с ним… Иваны бросили его и сбежали, – проговорил, улыбаясь, лейтенант, не спеша закуривая сигарету и указывая на распахнутую дверцу, затем, проведя рукой по заклепкам, добавил: – Дрянная работа…

Тем временем я тоже подошел к броневику и заглянул через открытую дверцу внутрь.

– И все-таки ощущение не из приятных, – заметил я, отступая.

Лейтенант рассмеялся и захотел основательно проинспектировать внутренность вражеской боевой машины. А я тем временем отошел в сторону, желая установить, догоняет ли нас батальон во главе с командиром. В этот момент раздался выстрел. Лейтенант повернулся, на лице застыло выражение крайнего изумления, и тут же упал. Через секунду броневик пришел в движение и выехал на дорогу. В мгновение ока, повинуясь инстинкту самосохранения, я и водитель мотоцикла скатились в кювет, длинная пулеметная очередь прошила воздух над нашими головами. Прежде чем мы успели что-либо сообразить, вражеская машина исчезла во мраке ночи.

– Вы в порядке? – потряс водитель лейтенанта за плечо. Никакого ответа. Я попробовал приподнять его голову, но моя ладонь ощутила что-то влажное. Несмотря на опасность, я рискнул коротко включить карманный фонарик, секунды хватило, чтобы разглядеть аккуратную дырочку посредине лба юного лейтенанта.

– Готов! – прошептал водитель и грязно выругался.

Мы поспешили назад, но неожиданно в той стороне, где, по нашим предположениям, должен был находиться батальон, поднялась неистовая беспорядочная стрельба. Совершенно сбитые с толку, мы в недоумении смотрели друг на друга.

– Самое лучшее для нас – оставаться на месте, – заметил водитель.

Стрельба оборвалась так же внезапно, как и началась. С большим облегчением мы услышали шум приближавшегося батальона. Через несколько минут автомашина командира затормозила рядом со мной. Когда я, все еще не пришедший в себя от потрясения, доложил ему о случившемся, он начал кричать на меня во весь голос; какие слова он при этом произносил, мне неведомо и по сей день.

Вскоре батальон вновь тронулся в путь. К тому времени сделалось настолько темно, что с трудом можно было различить что-либо дальше одного метра. Вдруг тихую ночь прорезали оглушительные выстрелы, и сразу поднялась невообразимая суматоха, раздавались громкие отрывистые команды. Мимо меня промчался молодой офицер, крича:

– Быстрее, не останавливаться! Всем машинам свернуть на боковую дорогу и образовать каре!

Вскоре тяжелые грузовики тесной колонной свернули в сторону, прочь от опасного перекрестка. Заговорили пулеметы противника, раздались стоны и крики первых раненых. Шедшие впереди колонны самоходные 37-миллиметровые зенитные орудия развернулись в цепь и открыли ответный огонь. Промежутки между ними заняли пулеметные расчеты, создав непрерывную линию обороны. Прячась за тяжелыми грузовиками, солдаты пытались обнаружить врага. Весь хаос звуков перекрывали характерные выстрелы танковых орудий. Стреляли легкие танки русских. (Несмотря на внушительную численность танковых сил в пяти западных военных округах, 12 378 на 22 июня, основную массу советских танков составляли легкие танки Т-26 и БТ, а также танкетки Т-37 и Т-38. Имелось 508 тяжелых танков KB и 967 Т-34, некоторое количество устаревших средних и тяжелых (со слабой броней) танков Т-28 и Т-35.) Ярким пламенем вспыхнул один из грузовиков, доверху набитый боеприпасами, но чудесным образом огонь удалось быстро загасить. Обстрел со стороны противника все сливался, отовсюду гремело и грохотало. Постепенно мы поняли, что окружены.

Вместе с несколькими незнакомыми мне солдатами я, лежа в придорожной канаве, не переставая палил в темноту, освещая ее нитями трассирующих пуль. Кто-то тронул меня за плечо. Это был Кауль.

– Нам конец, – проговорил он хрипло.

– Нужно сначала разделаться с этими ублюдками и подождать до утра, – попытался я отшутиться.

Кауль смотрел мне прямо в лицо, белки широко раскрытых глаз отражали вспыхивающие отблески разрывов.

– Тебе страшно? – спросил я упавшим голосом.

– Если бы тебе пришлось пережить столько же, сколько мне… – улыбнулся горько Кауль, – ты бы ничего больше не боялся… Конечно, мне хотелось бы остаться в живых… знаешь, моя жена… у нас с ней не все ладится в последнее время… но ведь еще есть дети…

– Не говори ерунды, – прервал я его. – Тебя не так-то легко отправить на тот свет.

– Легче, чем ты думаешь, – усмехнулся Кауль.

– Мне нужно отлить, – сказал я, поднимаясь.

– Не делай глупости, не будь идиотом, – попытался остановить меня Кауль.

Пригибаясь, я отошел немного в пшеничное поле, колосья скрывали меня до плеч. Не успел я справиться с нуждой, как в нескольких метрах от меня из темноты появилась человеческая фигура.

– Осторожней! – крикнул я. – Здесь кругом летает много всякой всячины…

Вдруг я заметил, как фигура подняла над головой ручную гранату. С криком «Иван!» я бросился плашмя на землю. В этот момент прозвучала очередь из автомата Кауля, не издав ни звука, русский упал, а я через мгновение уже опять укрылся в придорожной канаве. Кауль смотрел на меня без всякого выражения. Я не знал, что ему сказать, не находил слов.

– Знаешь, я поступил на военную службу в 1939 году, – пояснил он спокойно. – Руководил, понимаешь, подразделением СС в маленьком городишке. Другого занятия там не было. Но это меня нисколько не изменило, я оставался прежним слабаком и слюнтяем. Тогда я решил закалять свой характер и поступил в элитную часть СС «Мертвая голова».

– Ну и что? – проговорил я, все еще не оправившись от потрясения.

– Именно это и я сказал себе тогда. Несмотря на некоторое разочарование, я не переставал надеяться принять участие в настоящем деле. Но мне пришлось еще целый год служить охранником концентрационного лагеря. Ты знаешь, многое из того, что рассказывают, – далеко от правды или, по крайней мере, сильно раздуто. Но и то, что было на самом деле, уже достаточно скверно… Множество людей годами теснятся на крошечном пространстве. Со временем у меня сложились довольно дружеские отношения с одним из них – польским профессором. И вот в один прекрасный день он вместе со всеми, как обычно, работал, но затем неожиданно направился к лагерной ограде. «Стреляйте! – попросил он меня спокойно. – Ну давайте же, стреляйте. У меня нет сил больше терпеть». – «Остановитесь! – закричал я в ужасе, поднимая винтовку и прицеливаясь – на этот счет у нас существовал строгий приказ, – но он уже был слишком далеко, не видел и не слышал меня: мысленно уже переселился в мир иной. – Стойте, ради всего святого… стойте! Вы знаете приказ!» – вновь крикнул я. – Кауль немного помолчал. – Он пересек границу запретной зоны, закрыв глаза. Я не мог выстрелить, был не в силах… Охранник по другую сторону ограды нажал на спусковой крючок…

Я писал Гиммлеру, всем, кто мог оказать хоть какую-то протекцию. Во что бы то ни стало стремился попасть на фронт… Не хотел быть тюремщиком. В конце концов я добился своего. После всего того, что было, здесь для меня, – Кауль указал глазами на ночную темь, испещренную точками трассирующих пуль и зарницами разрывов, – сущий рай.

– У тебя просто немного сдали нервы, – заметил я с тревогой. – Сам не знаешь, что говоришь!

Кауль горько усмехнулся.

Тем временем русские продолжали сжимать кольцо окружения, обстрел сделался интенсивнее. Какой-то офицер, указав на меня, Кауля и еще одного солдата, скомандовал:

– Давайте быстро снаряды для 105-миллиметровых орудий!

Ящик за ящиком таскали мы боеприпасы к орудиям занявших позицию в глубоком рву справа от нас. Рядом, у края дороги, – крупнокалиберный пулемет. Всякий раз, когда он начинал строчить, огонь пехоты противника прекращался. Я обменялся несколькими словами с фельдфебелем, корректировавшим огонь 105-миллиметровых пушек и похвалившим нас за быстроту при доставке боеприпасов. После, пожалуй, десятой ходки я присел на корточках у его ног и зажег сигарету. Внезапно у него подогнулись колени и он повалился на землю.

– Прямо в голову, – прошептал Кауль, переворачивая фельдфебеля на спину. – Парню повезло: легкая смерть.

Его заменил один из ближайших унтер-офицеров. Когда мы вернулись с очередным грузом снарядов, он, к моему ужасу, тоже уже лежал бездыханным рядом с фельдфебелем.

– Понимаешь, именно так я всегда представлял себе в своих мечтах СС, – сказал меланхолично Кауль. – Я не думал ни о концентрационных лагерях, ни о гестапо, ни о полиции безопасности, а о храбрых солдатах, которые сражаются и умирают, выполняя приказ. – Помолчав, он с грустью добавил: – Ни тебе заборов из колючей проволоки, крематориев, ни «душегубок» (автомобили с наглухо закрытым кузовом, куда отводились выхлопные газы, быстро умерщвлявшие помещенных в кузов людей. «Душегубка» изобретена в 1936 г. начальником административно-хозяйственного отдела Управления НКВД по Москве и Московской области И.Д. Бергом (расстрелян в 1939 г.). – Ред.).

В полном замешательстве, я не нашелся что ему ответить. Через секунду наше каре накрыла несколькими залпами вражеская батарея, но наши самоходки быстро заставили ее замолчать. Под утро поползли слухи, будто все подразделения нашей дивизии окружены и радиосвязь с ними прекратилась. Вскоре по цепи передали следующее распоряжение командира: «С рассветом ожидается атака противника. Согласно приказу батальон должен удерживать важный перекресток дорог. Об отступлении или капитуляции не может быть и речи. Все вы видели вчера обезображенные тела ваших товарищей и знаете, что вас ожидает».

К утру обстрел со стороны противника внезапно прекратился. Все солдаты укрылись, как могли: одни – в наспех вырытых окопчиках, другие – за автомашинами. Рядом с собой я положил несколько магазинов, чтобы иметь их под рукой. «Часа на два боя их, пожалуй, хватит, – подумал я, – а потом…» Не было смысла беспокоиться о том, что наступит потом.

В течение получаса не последовало ни одного выстрела – абсолютная тишина. Наши нервы были напряжены до предела. Скорее бы что-нибудь началось, скорее бы они атаковали. Но ничего не происходило. Прошел еще час в томительном ожидании, и наступило утро.

– Достаточно света для прицельной стрельбы, – заметил Кауль, обстоятельно раскуривая свою трубку.

Прищурившись, чтобы лучше видеть, я пристально всматривался в даль, в широкую полоску шоссе. Боже! Не может быть… Вне себя, я помчался к укрытию нашего командира.

– На подходе с запада немецкие мотоциклисты! – доложил я, с трудом переводя дыхание.

Взглянув на меня, командир поднял бинокль.

– За мной! – рявкнул он, и мы, вскочив на мотоцикл, понеслись вдоль цепи ошеломленных солдат.

Толстый и невозмутимый майор вермахта неуклюже вылез из мотоциклетной коляски; лицо его расплылось в широкой улыбке.

– Просто умора, – проговорил он. – В последней деревне нас уверяли, что слышали, как здесь всю ночь стреляли… Однако я вижу, что у вас все спокойно!

– Очень спокойно, – ответил наш полковник, откашлявшись, странным глухим голосом. – У меня всего лишь сорок человек убитых. Но, – продолжал он, – противник, судя по всему, отступил.

Вскоре мы вновь расселись по автомашинам и покатили далее на восток.

Постепенно небо заволокли тучи и пошел мелкий дождик. После бессонной ночи измученные и мокрые солдаты сидели в грузовиках, нахохлившись и дрожа от сырости. С неба донесся шум авиационного мотора. Неужели вражеский самолет? Сверху полетели авиабомбы, рвавшиеся справа от дороги. Но это были немецкие бомбы – в эту погоду летчики люфтваффе приняли нас за отступавших русских. Солдаты вскочили со своих мест, неистово размахивая руками. Просвистело еще несколько бомб, однако никто не спешил укрыться. Наоборот, все кричали, ругались, жестикулировали. В конце концов до летчика дошло, кого он бомбил, и он, вероятно устыдившись, резко взмыл вверх и исчез. Этот эпизод закончился без людских потерь, тем не менее данное происшествие не позволило нам проникнуться уважением к германским военно-воздушным силам.

В полдень мы обнаружили, что узкая сельская дорога, по которой мы следовали, выводила нас прямехонько к цели – Северному шоссе. Теперь мы уже двигались вслед за бронемашинами передового батальона дивизии – верный признак назревавших событий. Между тем мы все ехали и ехали. Временами мы слышали выстрелы одиночных снайперов, но никто и не помышлял останавливаться: время было слишком дорого. Всем была уже известна наша главная задача. Танки 1-й танковой группы фон Клейста остановились в нескольких километрах от Киева, не имея горючего и располагая лишь скудными остатками продовольствия и боеприпасов. Русские уже замыкали кольцо, и наши бронированные машины оказались в западне. Добраться до них транспорту с горючим и другими необходимыми материалами было невозможно: противник удерживал в своих руках главную магистраль. Нам предстояло разблокировать ее и позволить танковым частям вермахта вновь обрести дыхание. А потому мы неудержимо стремились вперед. В четыре часа утра мы пересекли старую советскую границу (до 17 сентября 1939 г. – Ред.). Позже этим же утром мы подверглись первым вражеским воздушным налетам – каждый раз тридцати – сорока самолетов. Наши потери – двое убитых и несколько раненых. Ближе к закату у деревни Романовки мы вступили в ожесточенную схватку с упорно сопротивлявшимся противником и в конце концов вынудили его отступить. Лично я в этом бою не участвовал.

В тот же вечер мы остановились в крупном колхозе. Значительную часть принадлежавшего колхозу скота перестреляли отступавшие советские войска. И здесь я впервые имел возможность поговорить с человеком немецкой национальности, проживавшим за пределами германского рейха.

– Есть ли кто-нибудь из вас из Пфальца? – спросила молодая женщина, угощавшая нас молоком и медом.

К сожалению, среди нас не оказалось никого из тех мест. По словам женщины, ее предки переехали сюда из Рейнланд-Пфальца.

Мы поинтересовались у женщины условиями ее жизни.

– Условия жизни? – переспросила она устало. – До 1928 года мы вполне сводили концы с концами… А потом? Моего отца расстреляли: он был против колхозов… Быть может, ему больше следовало думать о семье. Но он постоянно повторял: мы заплатили за наш участок земли деньгами и собственным потом, и никто не имеет права отнимать его у нас. Его расстреляли, как саботажника и контрреволюционера. Обоих моих братьев осудили на десять лет, и мы с тех пор ничего о них не знаем… Правда, Георг, младшенький, написал однажды из Иркутска, но с тех пор – ни весточки. Мама с горя лишилась рассудка и повесилась. Моего мужа Ганса месяц назад мобилизовали на рытье окопов. Хотелось бы знать, увижу ли я его когда-нибудь снова… Что-то не верится… И вот я осталась одна с тремя детьми.

Трое маленьких ребятишек, две девочки и мальчик, робко держались за юбку матери. Мы в крайнем недоумении переглядывались. Нас сильнее всего поразил тот факт, что женщина говорила о своих бедах как о чем-то обыденном, само собой разумеющимся, будто рассказывала обычные деревенские новости.

Потом заговорил старик украинец. Во время Первой мировой войны он попал в австрийский плен и немного говорил по-немецки.

– Вы не должны думать, что страдали только фольксдойче, – сказал он на ломаном немецком языке. – Я был осужден на пять лет тюремного заключения за то, что дважды опоздал на работу. У меня не было часов, и жил я далеко от колхоза. А моего брата расстреляли.

Тон его был таким же обыденным, почти безучастным.

– Но вы говорите об этом так, словно обсуждаете погоду или виды на урожай, – не удержался я. – Вы говорите об ужасных вещах, будто…

– А вы знаете, что это такое – жить постоянно рядом со смертью? – горько улыбнулся старик. – Ничто не бывает таким страшным, как кажется на первый взгляд.

Мы ничего не ответили. Беседа на этом закончилась. А следующим утром опять в дорогу, через обширные леса, плодородные поля, протяженные болота, все глубже и глубже в эти бескрайние просторы чужой страны. Разрушенные мосты заставляли нас искать объезды, но мы строго держались взятого курса. Наконец 11 июля мы достигли цели – широкой благоустроенной дороги. Передовые роты развернулись в боевые порядки вдоль нее, заняв позиции среди кустов и небольших возвышенностей. Впереди рассредоточились штурмовые орудия.

Около девяти часов на дорогу вышел немецкий унтер-офицер, без пилотки и ремня, но с «парабеллумом» в руке. Стерев кровь с лица, он сообщил следующее. Мотоциклетный батальон вермахта уже в течение трех дней находится в окружении в деревне Соколово, в двух километрах к северу от главной дороги. Унтер-офицера послали оттуда, чтобы он вызвал подмогу, и он всю ночь полз через места расположения советских войск. Под конец его все же заметили и обстреляли, но ему чудом удалось уцелеть и пробиться к своим.

Через несколько минут штурмовые орудия с десантом на броне уже катили в сторону Соколова.

Вскоре открыло огонь противотанковое орудие противника. Первым же выстрелом была подожжена головная самоходка, вспыхнувшая ярким пламенем. Второму штурмовому орудию повезло больше, и оно успело уничтожить противотанковую пушку. На въезде в деревню мы попали под интенсивный вражеский огонь. Пехота, спрыгнув с брони, тотчас же заняла позицию в придорожной канаве. Прижимаясь к земле, я смотрел в том направлении, откуда велась стрельба. Штурмовые орудия беспорядочно палили куда попало. Внезапно я увидел голову в чердачном окне дома напротив и встретился взглядом с русским солдатом, устанавливающим пулемет для стрельбы по цепи немецких солдат, лежавших в неглубокой выемке в тридцати метрах позади меня. Я поднял винтовку и прицелился. До дома было не более десяти метров.

Как только русский солдат поднял пулемет, я нажал на спусковой крючок и увидел кровь, заструившуюся из его лба. Я неподвижно лежал на месте, не в состоянии пошевелиться. Солдаты вокруг меня, поднявшись из укрытий, бросились через дорогу в дом напротив.

– Ты в порядке? – крикнул один из них, пробегая мимо и толкнув меня.

Я встал, дрожа всем телом и отирая со лба холодный пот, колени подгибались. Я только что убил человека, и впервые – так хладнокровно и преднамеренно.

Последующие несколько минут казались мне сном. Я видел себя бежавшим вместе с другими по деревенской улице; справа катилась самоходка, стреляя из орудия и пулеметов. Затем я смотрел в светившиеся радостью потные, чумазые лица, десятки рук, тянущихся ко мне. Стройный, элегантный офицер в безукоризненной форме, резко выделявшийся из своего окружения, рывком втащил меня в укрытие.

– Я убил человека, – с трудом проговорил я и тут же взял себя в руки.

Пожилой полковник, представительный мужчина лет пятидесяти, пристально взглянул на меня и, улыбнувшись, сказал:

– Продолжай в том же духе, сынок, тебе еще нужно долго жить.

Я остался рядом с ним. Он поднял винтовку и начал стрелять по темным фигурам, перебегавшим через прогалину напротив, я последовал его примеру и слышал, как он сказал:

– Вы, ребята, славно потрудились. Мы практически закончили. Я всегда буду помнить вашу дивизию и помощь, которую вы нам оказали.

Между тем командир штурмовых орудий, оценив обстановку, вызвал по рации подкрепление. Вскоре в Соколово прибыла целая рота самоходно-артиллерийских установок. Русские отошли, не дожидаясь нашей атаки.

– Вы уже завтракали? – внезапно спросил меня полковник. – Если нет, то будьте моим гостем.

Буквально огорошенный неожиданным приглашением, я попытался привести мою выпачканную в грязи военную форму в более или менее божеский вид. Солдат положил белоснежные бумажные салфетки перед полковником, его адъютантом, толстым майором, и мной, разлил по белым тарелкам суп на говяжьем бульоне, затем сервировал мясо и овощи. Все это походило на сказку. Во время еды полковник постоянно получал донесения из подразделений полка и отдавал приказания.

Закончив трапезу, я встал и попросил разрешения вернуться к своим солдатам, все еще лежавшим в плоской выемке в какой-то сотне метров от нас. Поворачиваясь, я взглянул в ту сторону, откуда мы приехали этим утром, и увидел несколько десятков стальных шлемов, возвышавшихся над колосьями у кромки пшеничного поля рядом с узкой грунтовой дорогой.

– В тылу у нас Иваны, – доложил я торопливо.

– Это, должно быть, ваши подкрепления, – скептически улыбнулся полковник.

– Наши шлемные чехлы не блестят на солнце, – возразил я, вглядываясь попристальнее.

Мгновенно сделавшись серьезным, полковник крикнул:

– Саперная рота, водители автомашин, связные, писари, повара – ко мне! Сзади нас русские!

Люди сбегались отовсюду – из штаба, различных укрытий – и незамедлительно вставали в строй. В этот момент русские, численностью до роты, пошли в атаку. Вместе со всеми я стрелял, не целясь, из автомата по пшеничному полю. Ответный пулеметный огонь вынудил нас залечь. Выпуская магазин за магазином, я заметил упавшую на меня тень. Оглянувшись, я увидел в трех шагах от меня стоявшего во весь рост подполковника в белых кожаных перчатках и с пистолетом у пояса.

– Правее, ребятки, еще правее. И лучше цельтесь… Заставь замолчать этот пулемет, Франц, – обратился он к пулеметчику. – Дай несколько очередей пониже.

Видя такое, я тоже поднялся, но, должен признаться, не очень поспешно. Теперь я мог кое-что разглядеть. Через мгновение все наши солдаты встали и бросились в контратаку. Русские побежали… прямо под ружейно-пулеметный огонь подходивших подкреплений, шедших нам на помощь.

Тем временем к нам присоединились все подразделения нашего батальона. Над нашими головами начал кружить германский воздушный корректировщик артиллерийского огня. Наконец-то артиллерия поддержит нас! Но не успели мы опомниться, как вокруг нас стали рваться снаряды противника. Особенно досталось командному пункту. И вновь над нами закружил немецкий самолет-корректировщик, и опять на нас обрушился град снарядов с необыкновенной точностью. Среди солдат возникло замешательство. А огонь уже вели 280-миллиметровые тяжелые орудия. Земля под ногами шаталась и вздрагивала.

– Черт побери! Да ведь это летает русский! – вскричал стоявший рядом со мной Кауль, указывая на самолет.

И верно, как бы в подтверждение его слов вражеские снаряды вновь посыпались на нас с уничтожающей точностью. Санитары не успевали уносить раненых. Командный пункт перенесли в другое место, а мы рассредоточились среди деревенских строений. Между батальоном и дивизией шел оживленный обмен радиограммами. Наконец было получено разрешение открыть по немецкому самолету огонь, и когда он появился снова, то оказался в плотном кольце разрывов. Самолет набрал высоту и продолжал кружить над нами. И опять, в который раз, наши позиции накрыл артиллерийский залп противника. Затем самолет исчез. Вероятно, легкий немецкий самолет F-156 «Шторьх» когда-то попал в руки неприятеля и теперь использовался против нас, сохранив все опознавательные знаки люфтваффе. К вечеру враг был разбит и оттеснен к Рокитнянским болотам.

Как бы уравновешивая эту победу, дивизии пришлось затем в течение трех дней вести ожесточенные оборонительные бои на отрезке в шесть километров вдоль главной магистрали. В этот период прошел слух, что Буденный намерен нанести сокрушительный удар по нашему правому флангу.

Хотя противник обладал значительным численным превосходством и беспрерывно подтягивал резервы, наша дивизия, невзирая на тяжелые потери, стойко отражала все атаки и даже несколько расширила занятую территорию.

В конце концов нам предоставили один день отдыха в селе Мотышине. Здесь я впервые встретил украинских промышленных рабочих, занятых в гончарных мастерских по соседству. Мне было чрезвычайно любопытно потолковать с людьми, представителями класса-гегемона в раю трудящихся, тем более что один из них, поляк по национальности, говорил по-немецки.

– Как мы живем? – повторил он мой вопрос. – Описать не трудно… Мы зарабатываем около четырехсот рублей в месяц. Пара ботинок стоит пятьсот – шестьсот рублей, костюм не меньше шестисот рублей. Буханка хлеба – девять рублей, килограмм мяса – пятнадцать рублей.

– Но так жить невозможно, – заметил я.

– Их это не беспокоит, – пожал плечами поляк. – Директор получает, разумеется, три тысячи, а инженеры – не менее тысячи пятисот.

Я стал сомневаться, уж не ослышался ли я.

– И не только это, – продолжал поляк. – Наши магазины отличаются по ценам и набору товаров от тех, которыми пользуются инженеры, директора и члены партии. Простой рабочий не может покупать где захочет, а только в магазине потребительской кооперации, к которой прикреплен. И он не может приобретать по желанию, а многое – лишь по распределению.

– У сотрудников НКВД, командиров Красной армии и партийных работников опять же свои закрытые магазины, – подхватила, протиснувшись сквозь окружавшую меня толпу, старая женщина из немецких переселенцев. – Мы даже не знаем, что они там получают, но все они выглядят достаточно упитанными и хорошо одетыми. У нас же все по-другому… Положим, вы хотите купить пальто за четыреста рублей, зеленое и сорок шестого размера. Продавец же сует вам с вешалки красное и пятидесятого размера. Возьмете вы или нет – это ваше дело: других все равно нет. По правде говоря, мы рады вообще что-то надеть, причем откладывая деньги на покупку целый год.

– Но у вас же пролетарская демократия? – возразил я. – Почему вы не предпримете что-то во время выборов?

В ответ на мои слова сначала воцарилась тишина, затем раздался дружный смех.

– Список для голосования, – пояснил поляк, утирая катившиеся по щекам слезы, – всегда возглавляли Иосиф Сталин и Молотов, затем шли Жданов, Берия и остальные члены Центрального комитета. Потом – местные кандидаты от коммунистов и блока беспартийных. Все – на одном бюллетене, единственном, допущенном для голосования. Такой порядок был определен избирательным законом 1936 года. Других списков не было, а не голосовать совсем – значило напрашиваться на неприятности. Так что если вы дорожили своей жизнью и свободой, то шли и голосовали вместе со всеми. Это и есть так называемая «пролетарская демократия».

Присутствовавшие продолжали описывать механизм функционирования системы. Избранные «свободно» депутаты представляли 16 (с 1940 по 1956 г. существовала также Карело-Финская ССР. – Ред.) советских республик: около 650 оплачиваемых подхалимов заседало в Верховном Совете, еще около 650 – в Совете национальностей. Десятки министров и членов правительства являлись простыми ведомственными чиновниками. Все решения принимали узкий круг членов Политбюро и Центральный комитет правящей с 1917 г. коммунистической партии; именно они определяли судьбу 200-миллионного (на 1 сентября 1940 г. население СССР составляло 191,7 млн, к началу войны – около 195 млн. – Ред.) населения. И назначали на эти посты вышеперечисленных «членов» не миллионы граждан, которыми они управляли, и даже не 6 миллионов членов партии, а верхушка партии, и прежде всего Иосиф Сталин. Это была диктатура, какой не знала новая история. И цари, например Наполеон, были, если сравнивать с этой диктатурой их режимы, можно сказать, грудными младенцами. Сталин и его люди осуществили то, о чем многие диктаторы и императоры лишь мечтали. Верхушка партии определяла порядок поведения и условия существования людей, контролировала их мысли и поступки, бесцеремонно вторгалась в семейные отношения, безраздельно властвовала над жизнью и смертью своих граждан. А Сталин был поистине всесильным диктатором.

– Это и есть суть того, что за рубежом называют «пролетарской демократией», – сказала старая немка. – Насколько распространено данное заблуждение, свидетельствуют ваши же вопросы, вопросы немецкого солдата. Но в самой России дошло до того, что люди, голодая и нищенствуя, не ропщут, полагая, что иначе и быть не может. Они дорожат своими оковами, не изведав ничего другого!

На этом беседа закончилась: был получен приказ к выступлению.

В этот вечер мы остановились в довольно крупном селе. Как только местные жители заметили, что я стараюсь установить с ними контакт, сотни мужчин и женщин обступили меня. Интеллигентного вида юноша ухватил меня за рукав.

– На протяжении многих лет мы, украинцы, страдаем и умираем, – заявил он. – Теперь мы можем расквитаться. От вас, немцев, нам ничего не нужно, мы же готовы на все. Дайте нам только винтовки и боеприпасы.

Волнуясь, юноша последние слова произнес по-украински, и толпа мгновенно дружно подхватила:

– Пушек! Пушек!

– Я всего-навсего рядовой солдат, – ответил я, глубоко тронутый проявлением искренних чувств, – но горячо надеюсь, что ваше желание будет удовлетворено.

– Понимаете, пан, – продолжал юноша, – мой отец был старым большевиком, сосланным в Сибирь еще царем; он верил в идеалы свободы, равенства и братства. Позднее мой отец воевал в партизанах, и мы очень им гордились. Но когда на заводе он выступил против бессмысленного террора и классовых предпочтений при распределении продуктов питания и промтоваров, то бесследно исчез, и с тех пор мы его не видели. Та же судьба постигла почти всех членов старой партийной гвардии. Им навесили ярлыки троцкистов, саботажников и изменников. И это людям, проливавшим за революцию свою кровь. (Несравненно больше пролилось крови людей, противившихся революции, а также членов их семей и просто ни в чем не повинных, но «классово чуждых». – Ред.) Во всей Украине таких осталось в живых не более десятка. Остальных заклеймили «врагами народа» и расстреляли или уморили в тюрьмах и лагерях. ВКП(б) – партия большевиков – дала нам свободу – свободу умереть или подчиниться; она принесла нам равенство – равенство с четким классовым разграничением, более суровым, чем при худшей капиталистической системе. Беспартийный не может получить привилегированную карточку на продукты и промтовары, а без нее невозможно свести концы с концами. Они дали нам и братство – братство с комиссарами и пулей в спину.

Услышав слово «комиссар», толпа словно обезумела.

– Комиссар! – взвыл старый инвалид, указывая на свою искалеченную спину.

– Комиссар! – крикнула молодая женщина, указывая на отсутствующий глаз.

Две девушки вынесли к нам на примитивных носилках женщину средних лет. Она, обхватив мою руку тонкими худыми пальцами, настойчиво вновь и вновь шепотом повторяла слова, которые я не мог понять.

– Это жена нашего сельского священника, – пояснил юноша сочувственно. – Когда части Красной армии шли на фронт, комиссары согнали всех «неблагонадежных» селян и расстреляли их.

Женщина на носилках не сводила с меня пристального взгляда.

– Среди них были наш священник и его двое сыновей. Младшему было восемь лет. От потрясения она впала в беспамятство и разбита параличом. Теперь она хочет, чтобы вы, немцы, тысячекратно отомстили за ее детей.

– Пушек! Пушек! – вновь заревела толпа, мужчины и женщины, все вместе.

Взволнованный силой проявленных ими чувств, я пожал множество протянутых ко мне рук и удалился.

Глава 2

На юг

Мы ехали всю ночь напролет, на этот раз курсом на юг. Пехотные части уже вышли форсированным маршем на ближние подступы к Киеву. Мы миновали все еще дымящийся Житомир. Противник оказывал яростное сопротивление всеми имеющимися средствами, и несколько последующих дней его артиллерия и авиация превратили нашу жизнь в сплошной ад. В один из этих дней в ходе боя я познал еще одну, дотоле неизвестную мне сторону моей натуры. В тот момент вражеские бомбы снова с жуткой аккуратностью рвались в наших порядках, и рядом со мной вздымались к небу фонтаны земли. Среди металлического воя разлетавшихся над головой осколков я вдруг услышал умоляющий зов: «Дайте индивидуальный пакет!» Автоматически я сунул руку в карман. Последний! Мы перевязывали раны весь день, и, хотя я утром предусмотрительно захватил три пакета, я уже все израсходовал, кроме одного. Я заколебался. А если мне понадобится перевязка самому? Но затем я взял себя в руки, подполз к раненому солдату и отдал ему пакет. От стыда за свою мимолетную слабость я не мог взглянуть ему в лицо.

Один за другим, в быстрой последовательности, мы заняли населенные пункты Медоваду и Зипанановку. В последнем я узнал, что Макс Амон, с которым мы вместе призывались, убит – первый из моей старой части. У Зипанановки мы по-настоящему поняли, с каким ожесточением с обеих сторон велась эта война на Востоке. Мы были вынуждены временно оставить этот населенный пункт, а когда вновь захватили, то обнаружили могилы наших солдат разоренными и оскверненными. Продолжая наступать, мы очистили от войск противника Новоархангельск.

Неприятель окопался на окрестных холмах и отчаянно сопротивлялся, по всей видимости решив во что бы то ни стало удержать свои позиции в качестве основы всей оборонительной линии. Особенно нас донимала батарея легких гаубиц, расположившаяся за невысокой складкой местности в пологой ложбине, в нескольких сотнях метров от наших передовых позиций. Отказываясь отходить, она вела интенсивный огонь по нашей наступающей пехоте, нанося ей тяжелый урон. Командир приданной нам 6-й зенитной батареи, быстро оценив обстановку, выдвинул одно из своих орудий (на солдатском жаргоне «антон») в боевые порядки пехоты, и началась захватывающая дуэль между верным «антоном» и батареей русских.

Снаряды за снарядом вылетали с грохотом и воем из раскалившихся стволов. Увидев нашего фельдфебеля стоявшим на снарядном ящике и корректирующим огонь «антона» с биноклем в руках, советский командир батареи тоже стал, расхаживая взад и вперед и не обращая внимания на сыпавшиеся вокруг осколки, руководить огнем стоя. Первый снаряд «антона» – недолет, второй – перелет. Поразить цель в низине было не так-то просто. Мы страшно переживали за нашу зенитку, окруженную вздымавшимися фонтанами разрывов. Третий снаряд упал ближе к цели, а четвертый, должно быть, накрыл батарею: она умолкла, но вскоре возобновила огонь с удвоенной силой. Затем снаряд «антона» угодил прямо в центр ложбины. В небо взметнулись исковерканные части пушек и человеческих тел. Советский командир завершил свою борьбу за мировую революцию. Немецкая пехота перешла в наступление и уже вечером закрепилась на холмах.

Когда я вернулся в село, на поля подсолнечника опустилась ночь и только постукивание телеграфных ключей нарушало первозданную тишину. На обоих наших флангах мы не имели контакта с другими германскими частями и подразделениями. Не успел я лечь спать и укрыться одеялом, как услышал зов дежурного офицера: «Связной!»

Мне предстояло отправиться в 17-ю роту и передать ей приказ отойти назад на пятьсот метров, чтобы не допустить просачивания русских через незащищенное пространство между ротами. Мы ехали на мотоцикле без света и то и дело натыкались на воронки от снарядов, оставшиеся от последнего боя, происходившего накануне. Вскоре водитель остановился и заявил:

– 17-я находится прямо перед нами.

К несчастью, связной 17-й роты еще в полдень был ранен, а мне было неизвестно место нахождения других рот, кроме своей. Итак, я пошел прямо вперед, шатаясь от усталости и спотыкаясь о борозды и мертвых русских. Иногда я падал и, поднимаясь, старался придерживаться взятого направления. Я хотел закурить, но победила осторожность, и я положил сигарету снова в карман. Царила мертвая тишина, но шестое чувство подсказывало: в любой момент что-то может произойти.

И это произошло. Внезапно я понял, что заблудился, и на мгновение запаниковал; я брел в кромешной темноте по меньшей мере с полчаса и по-прежнему не слышал ни звука. Издалека слева доносилось эхо нескольких разрывов, но вокруг меня все было тихо. Я лег плашмя и прижал ухо к земле. Еще в детстве я читал, что земля проводит звуки лучше, чем воздух. Но земля молчала. И тогда, вставая, я ясно осознал, что окончательно и полностью потерял ориентировку. Внезапно я уловил какой-то звук и стал напряженно прислушиваться, вглядываясь в темноту. Звук повторился уже более отчетливо: группа людей шла в мою сторону.

Я было двинулся им навстречу и уже приготовился их окликнуть, когда услышал: «Нет, нам нужно вправо…» В ужасе я замер и затем тихо укрылся в ближайшей ложбинке. Вероятно, это был русский разведывательный дозор, прощупывавший немецкую оборону. Вот они приблизились, я услышал звяканье оружия. Их сапоги прохрустели по обе стороны, всего в нескольких шагах от моего укрытия. Сердце в груди неистово колотилось, и я боялся: вдруг враги услышат, как оно стучит. Я только тогда понял, что патруль прошел мимо, когда раздалась команда «направо!». Я с усилием поднялся и крадучись последовал за ними. Судя по всему, патруль состоял не более чем из десятка людей. Шли минуты, но все оставалось спокойным.

– Стой! Кто идет? – внезапно кто-то спросил по-немецки.

– Осторожнее! Здесь русские! – крикнул я, падая и выпуская длинную автоматную очередь.

Почти одновременно со мной открыл огонь и пулемет. Практически весь русский разведдозор был уничтожен, только нескольким русским, воспользовавшись темнотой, удалось скрыться. А я наконец нашел 17-ю роту.

Следующим утром бои продолжались и успех неизменно был на нашей стороне. К полудню сопротивление русских усилилось. Мы нанесли удар через Ольгополь и захватили Пулаковку, где нашли огромный советский танк, брошенный экипажем из-за отсутствия горючего. Открыв люк башни, мы заглянули внутрь. Боеприпасы еще оставались. Здесь же валялись объемистая книга – «Капитал» Карла Маркса.

Не спеша я переворачивал страницы грандиозного сочинения. Многие годы теория прибавочной стоимости несла народам мира гибель и разрушения. Стачки, длительные тюремные заключения и смертные приговоры – прямые последствия этого псевдоучения. За несколько десятков лет оно умудрилось уничтожить сотни тысяч человеческих жизней, еще больше согнало с насиженных мест и принесло всему миру сплошные беды и несчастья. В своей твердыне, России, – самой огромной лаборатории мира – это учение превратило людей – по отдельности и всех вместе – в подопытных кроликов, обрекая на смерть миллионы.

Нас часто удивляло то почти нечеловеческое упорство, с каким сражались красноармейцы, невероятная стойкость даже совсем юных комсомольцев, по сути пятнадцатилетних подростков, которые, не щадя собственной жизни, защищали свои позиции, огневые точки, боевые машины. Но однажды пленный с Кавказа открыл секрет. Как только ситуация на каком-либо участке фронта становилась абсолютно безнадежной, рассказал он, комиссары, под каким-нибудь благовидным предлогом, покидали доты и танки и уходили на новые оборонительные рубежи. Оставленным внутри бесхитростным и легковерным советским воинам, например сибирякам, всю жизнь внушали, будто все европейцы – фашисты и капиталисты, убивающие военнопленных с применением ужасных пыток. А потому несчастные продолжали сражаться с отчаянием обреченных до последнего вздоха.

Следующим вечером я вновь встретился с Каулем. К тому моменту на фронте установилось относительное затишье. Я рассказал ему об увиденном в украинском селе.

– Лишь бы только суметь использовать правильно таких людей, – заметил Кауль, вздыхая.

– Уж не думаешь ли ты, что мы их проигнорируем? – с удивлением взглянул я на него. – Все эти люди на грани душевного взрыва от возмущения. Неужели ты допускаешь, что мы сделаем вид, будто ничего этого нет?

– Ты одно забываешь, дружище, – слабо улыбнулся Кауль, – мы сами связали себя по рукам и ногам. И еще есть и такая мелочь, как предоставление им прав и статуса, в которых мы им наперед уже отказали.

– Но, Кауль, – возразил я, – ты превращаешься в циника. На тебя сильно подействовала служба в концентрационном лагере. Дело вовсе не в доктрине, хорошей или плохой, правильной или неверной… О ней я и не думал. Не идеология имеет теперь значение. Просто речь идет о жизни, обыкновенной жизни, и смерти… На карту поставлено абсолютно все: будущее Германии и судьба остального мира… и не в последнюю очередь судьба тех несчастных, кто, пройдя сквозь ад, восторженно встретил нас и ожидает от нас свободы и равноправия.

– Хорошо, хорошо! – прервал Кауль мою тираду. – Подождем и посмотрим, что возобладает: партийная доктрина или здравый смысл…

Я расстался с Каулем недовольный самим собой. Этот человек обладал редкой способностью портить настроение. И я был не на шутку напуган: а что, если он прав?

Ощущая сильное утомление и упадок духа, я расстелил свое одеяло.

На другое утро ожесточенные бои и атаки возобновились. Весь день мы быстро продвигались вперед. Я не заметил, как приблизились сумерки. Заходившее солнце еще освещало гряду холмов, где русские разместили минометную батарею, но на село, оставленное противником без единого выстрела всего два часа назад, уже наползала вечерняя тень.

Небольшая глинобитная хата у дороги выглядела подходящим местом для короткого отдыха. Мы постучали, и в проеме распахнутой узкой двери возникла тонкая фигурка украинской девушки с целой копной каштановых волос.

– Да, место у нас есть, – сказала она, отвечая на наш вопрос.

Мы прошли в дом. Как обычно, единственное помещение – горница – служила одновременно и кухней и спальней. С ближайшего стога мы принесли соломы. Двое маленьких детей неотступно следили за каждым нашим движением. Девушка, по сути еще шестнадцатилетний подросток, уже не ребенок, но еще и не женщина, улыбнулась, увидев, как мы, накрыв солому одеялами, не раздеваясь улеглись на полу.

– Где ваш отец? – спросил я девушку.

– Расстрелян…

– За что?

– Не знаю…

– А ваша мама?

– Умерла… в прошлом году…

– Но чем же вы питаетесь? Ты и двое маленьких детей?

– Семечки! – рассмеялась она, демонстрируя свои белые зубы и кивая на внушительную кучу поджариваемых на плите семечек.

Весь предшествовавший день мы неустанно преследовали врага, и я проснулся лишь глубокой ночью. Неужели никому из нас не выпало нести караульную службу или, быть может, о нас просто забыли? С деревенской улицы отчетливо донеслась мерная поступь проходившего мимо патруля. Где-то вдалеке жалобно мычала раненая корова, порой эхо доносило отзвуки одиночных выстрелов. В остальном ничто не нарушало ночной тишины. При мерцающем свете стоявшей на столе керосиновой лампы я различал девушку-подростка, лежавшую на своей узкой кровати. Одеяло сползло на пол, и при тусклом освещении неясно обозначился хрупкий девичий силуэт. Стараясь не шуметь, я осторожно приблизился к кровати девушки и бережно накрыл ее одеялом. Она в испуге проснулась.

– Не бойся, – тихо сказал я, стараясь успокоить ее. – Как тебя зовут?

Оказалось, что ее имя – Текле, довольно необычное для украинки и более свойственное женщинам Литвы или Латвии. Но, судя по всему, она вообще была довольно неординарным человеком, не убежавшим, а сознательно принявшим на себя все тяготы и заботы отсутствующей матери.

– Завтра, Текле, – улыбнулся я ободряюще, – ты должна рассказать мне свою историю.

– Хорошо, завтра, – ответила она покорно, и нежная краска распространилась с тонкой шеи по всему лицу.

Но солдатская судьба неисповедима. С рассветом мы атаковали и после яростной схватки выбили противника с позиций на холмах, оттеснив его к городу, чьи башни и фабричные трубы виднелись в туманной дали.

Тревога прозвучала внезапно. Мы едва успели собрать наши вещи и даже не успели поесть. Я хотел объяснить Текле, но раздалась резкая команда ротного, и я выбежал на улицу. На какой-то момент Текле застыла в дверях, будто парализованная, а затем бросилась в дом. Нас она догнала на выходе из села и сунула что-то в карман моего мундира. Я успел только пожать девушке руку, как застрочили русские пулеметы.

Творилось что-то невообразимое. Воздух был густо насыщен металлом, и наши головы казались нам слишком большими. Ползая по-пластунски и меняя огневые позиции, я постоянно чувствовал, как что-то мешает мне справа. Рука нащупала семечки! Я тут же с удовольствием кинул первое семечко в рот.

– Что это у тебя? – поинтересовался мой сосед.

Я протянул ему горсть семечек. Сначала удивленный, он затем с удовольствием принялся их грызть. Другие тоже пожелали отведать семечек, и мой карман вскоре опустел. Между тем бой становился все жарче, низко над нашими головами с визгом и воем проносились осколки, сея разрушение и смерть. Вечером мы вступили в город и через короткое время спали мертвым сном.

На следующий день из рот стали одна за другой поступать плохие вести. Из лесного массива подверглась нападению с фланга саперная рота, и только энергичные действия двух зенитных батарей помогли спасти положение и отбить атаку. С трудом сдерживали массированное давление неприятеля 16, 18 и, в меньшей степени, 17-я роты.

Вскоре по радио оттуда поступил сигнал бедствия: «Боеприпасы кончаются. Пришлите немедленно снаряды и патроны всех калибров, иначе будем вынуждены отойти».

В довершение ко всему с самого утра зарядил проливной дождь, дороги размыло, они утонули в непролазной грязи, в которой вязли грузовики. С лихорадочной быстротой мы погрузили боеприпасы на гусеничный артиллерийский тягач: только он мог преодолеть образовавшуюся непроходимую топь. Затем командир, обращаясь ко мне, сказал:

– Дорогу вы знаете… Возьмите с собой двух человек и действуйте. Боеприпасы должны быть доставлены вовремя.

На максимально возможной скорости мы отправились в путь. По обе стороны от нас кипела яростная схватка, но у нас не было времени вдаваться в подробности. Требовалось во что бы то ни стало доставить боеприпасы к цели.

Мы достигли холма, где накануне шел ожесточенный бой, и повернули к небольшому полуразрушенному мосту, продвигаясь по узкой долине, укрывавшей нас от вражеского огня. Водитель с тревогой поглядывал на непролазную грязь, по которой мы едва ли не плыли, но машина благополучно миновала опасное место и выехала к только что занятому нами отрезку дороги.

Поперек открытого поля к нам бежал незнакомый солдат.

– Вам нужна 16-я рота? Одному Богу известно, где она сейчас. Здесь ее, во всяком случае, нет: все ушли вперед.

На вершине холма что-то с воем пронеслось над кабиной тягача, представлявшего собой великолепную цель. А что, если начнет стрелять противотанковая пушка? Водитель будто прочитал мои мысли.

– Боеприпасы! – прошептал он. – Если они пропадут?

Все страхи за собственную жизнь улетучились. Снаряды и патроны было необходимо доставить на место.

– Возьмите нас с собой! – умоляли лежавшие в траве у дороги двое немецких раненых. – Не бросайте нас здесь!

Но боеприпасы следовало доставить на место.

– Не могу! – крикнул я, избегая взглядов несчастных. – Но мы непременно вернемся!

Далеко впереди справа мы заметили в поле несколько человеческих фигур. Наши или нет? Оказались все же, что те, кого я искал, правда не из 16-й, а из 18-й роты. О прибытии я доложил лейтенанту, принявшему на себя командование.

– Вы как раз вовремя, – сказал он. – Начинайте разгружать. Мне сначала необходимо занять высоту, потом я заберу боеприпасы.

Еле волоча ноги сквозь высокую пшеницу, подошли двадцать или тридцать военнопленных, и через несколько минут ящики с патронами и снарядами были аккуратно сложены в штабеля и тщательно укрыты для маскировки соломой. Военнопленные, понурые и жалкие, сгрудились, сидя на корточках в придорожной канаве. Низко над нашими головами с воем пронеслись два самолета русских – редкостное зрелище в те дни, – ведя огонь из всех видов бортового оружия, правда в основном мимо цели.

Раскинувшееся вокруг обширное поле было сплошь усеяно телами красноармейцев. Я направился туда, где, по моим предположениям, находилась 16-я рота; вместе со мной пошел какой-то унтер-офицер, смутно представлявший место дислокации 16-й роты. Внезапно я застыл как вкопанный: один из русских мертвецов пошевелился.

– Не волнуйся, – проговорил унтер-офицер, доставая пистолет из кобуры.

В мгновение ока «покойник» вскочил, взмахнул гранатой. Но пистолетный выстрел опередил его. С недоверием разглядывали мы остальные трупы врагов, лежавшие кучками и в одиночку. Смерть здесь изрядно потрудилась.

Нам слишком часто приходилось видеть, как эти жертвы Кремля безропотно, будто завороженные грохотом немецких пулеметов, с остекленевшими глазами массами гибли под градом наших пуль. Выражение их лиц не меняла даже близкая смерть. С неумолимой настойчивостью они атаковали вновь и вновь. И этот фанатизм противника, характерный для Восточного фронта, был особенно пугающим.

В конце концов я нашел 16-ю роту и указал, где мы складировали боеприпасы. Известил я об этом и командира 17-й роты. Затем мы отправились в обратный путь по долине, густо изрытой воронками от вражеских снарядов.

На командном пункте батальона царило радостное оживление. Со всех сторон поступали сообщения о достигнутых успехах. Читая радиограммы, командир батальона впервые за весь день позволил себе улыбнуться.

С наступлением сумерек наши роты вновь закрепились на занятых позициях, взяв город Умань в кольцо. Вечернее небо пылало заревом пожарищ и вспышками артиллерийских орудий. Моя рота, расположившаяся на крутом речном берегу, имела прекрасную позицию для ведения огня, однако на противоположной стороне не было заметно никакого движения. Взятые в течение дня пленные – лейтенант и шестьдесят солдат – сидели, сгрудившись, в неглубокой выемке позади наших окопов. Вскоре меня разыскал посыльный и сказал:

– Ротный приказал вам доставить военнопленных в тыл. В помощь возьмите с собой еще кого-нибудь.

С трудом я поднялся, поманил к себе Руди и построил пленных. Во главе колонны шагали я и лейтенант, шествие замыкал Руди с автоматом в руке.

Мы шли на запад навстречу гаснувшей вечерней заре, мимо разбросанных по полю убитых и раненых. Порой нам попадались санитары с носилками, но вскоре все это осталось позади, и мы оказались одни в быстро наступившей ночной темноте.

«А что, если русским вдруг взбредет в голову напасть на нас? – мелькнуло у меня в голове. – Нам двоим не выстоять против шестидесяти».

Рядом со мной ковылял, спотыкаясь, русский лейтенант.

– Хотите папиросу? – спросил я, и он молча кивнул.

Я протянул лейтенанту пачку сигарет и при свете спички с напряжением вглядывался в его бесстрастное лицо, горько сожалея о незнании русского языка. Какие мысли бродили в мозгу лейтенанта?

Было слышно, как бранился в конце колонны Руди: то и дело кто-нибудь выходил из строя. Мы маршировали в ночной тьме в полном одиночестве уже более часа, и у меня все сильнее разгоралось желание поскорее встретиться с тыловыми службами. Я не представлял себе, что до командного пункта батальона так далеко. Неожиданно слева от нас поднялась беспорядочная стрельба, и я в тревоге остановился. Пленные сбились в кучу вокруг меня, словно перепуганные овцы.

– Прекратите палить, идиоты! – крикнул я. – Здесь колонна военнопленных!

Но перестрелка только усилилась, вскоре послышались и пулеметные очереди.

– Командир! – закричал Руди, подбегая ко мне. – Это Иваны!

И он не ошибся. Русские, видимо, прорвали где-то наши позиции и пытались пробиться к дороге, по которой мы двигались.

Пули свистели над головой. Инстинктивно я бросился плашмя на землю и стал отползать к придорожной канаве, одновременно вынимая пистолет из кобуры. «Сейчас кто-то из них бросится на меня», – подумал я, но ничего подобного не произошло.

Я слышал тяжелое прерывистое дыхание лейтенанта, следовавшего за мной. Судя по шуму боя, русские были не далее как в двухстах метрах от нас. Оглянувшись, я увидел, что пленные дружно ползут вслед за нами; лица – застывшие, безжизненные маски. Внезапно я почувствовал себя уверенно и в полной безопасности. Страхи и сомнения улетучились.

Время от времени слышались крики атакующих русских. Мои пленные не издали ни звука, а послушно ползли за мной, грудью прижимаясь к украинской земле. Но вот дорога спустилась в глубокий овраг, и я, с облегчением вздохнув, поднялся на ноги. С противоположной стороны донесся боевой клич контратакующей немецкой пехоты. Она подоспела вовремя.

В кромешной темноте мы прибыли на командный пункт батальона, где я, к своему величайшему неудовольствию, получил приказ отвести пленных дальше в тыл и передать их военной полиции.

И мы продолжили путь, усталые и до крайности измученные, и в конце концов прибыли к лагерю военнопленных. Принимавший колонну толстый фельдфебель наградил увесистым пинком одного из пленников, замешкавшегося с выполнением команды.

– Не торопись! – остановил я его. – Эти бедняги могли бы в два счета разделаться с нами обоими.

И я рассказал фельдфебелю о том, что нам пришлось пережить. Однако в его глазах не отразилось сочувствия. Затем я отдал пленникам весь свой табак, Руди сделал то же самое. И большего я, младший командир, не мог для них сделать. (Через два с половиной года, в марте 1944-го, почти в тех же местах взятые в плен в ходе боев немцы сотнями шли в плен без сопровождения (Березнеговато-Снегиревская и другие операции). – Ред.)

– А знаете ли вы, – начал Руди, когда мы возвращались на передовую, – я уже было приготовился пустить в ход свой автомат… Подумал: если уж нам суждено погибнуть, то стоит прихватить с собой еще кое-кого. Но вы правы: так, как вы поступили, было лучше.

Я промолчал. Этот девятнадцатилетний юнец прибыл на фронт недавно; да он меня и не понял бы, если бы я попытался ему что-то объяснить.

Тогда я и сам не вполне понимал, что творилось в головах военнопленных: почему они повели себя именно так, а не иначе. Ведь там были свои, была свобода и возможность соединиться со своими частями, здесь же – всего лишь два немецких солдата. (Летом 1941 г. многие красноармейцы, сдаваясь в плен, еще питали определенные иллюзии, не понимая, что это война на уничтожение, прежде всего русского народа, расчистка «жизненного пространства» для немцев. – Ред.)

Отчего же они не кинулись бежать? Мы не смогли бы их остановить и даже не пытались бы. В нашем положении мы были бы рады сами остаться в живых.

Однако столь странное поведение пленников объяснялось достаточно просто. Советские власти считали всех побывавших в плену красноармейцев политически неблагонадежными элементами. Ведь даже короткое соприкосновение с врагом, даже мимолетный взгляд по ту сторону железного занавеса мог открыть им глаза, помочь отличить правду от лжи. А это уже опасно! Значит, военно-полевой суд, тюрьма или расстрел.

Допросы могли продолжаться много дней, практически бесконечно. «Каково было обращение? Что интересовало немцев и о чем они выспрашивали? Какое у вас сложилось о них впечатление?» И горе тому бедняге, чьи ответы возбуждали недоверие или казались подозрительными; если он, напуганный арестом, в растерянности допускал неосторожное слово, его ожидала неминуемая смерть.

Как бы глубоко ни проникла в сознание солдата Красной армии постоянно внушавшаяся комиссарами звериная ненависть к врагу, он, однажды оказавшийся волею судьбы живым в плену, больше всего на свете страшился перспективы вновь попасть к своим. Уже сам факт, что он вернулся неистерзанным и физически не надломленным, а в полном здравии, служил бы наглядным свидетельством лживости антинемецкой пропаганды большевиков. Следовательно, было необходимо заклеймить такого солдата определением «предатель». Дескать, только изменник мог вернуться из плена целым и невредимым.

Утром, на рассвете, противник открыл ураганный огонь. Снаряды рвались в сотне метров справа от нас в расположении соседнего батальона, где русские пытались прорваться накануне вечером.

На этот раз первыми на штурм наших позиций устремились танки русских с автоматчиками на броне; непосредственно за ними двигалась конница, затем артиллерия на конной тяге и пехота. Неприятель накатывался волна за волной. В помощь оборонявшимся перебросили две батареи 88-миллиметровых орудий, открывших огонь по атакующим прямой наводкой. Беспрерывно строчили наши пулеметы, пылали подбитые танки, падали люди, лошади.

Широко раскрыв глаза, мы наблюдали из окопов за разворачивавшимся перед нашими взорами спектаклем, словно зрители какого-то неведомого театра. Через час все было кончено. Попытка прорыва из окружения не удалась, кольцо вокруг Уманского котла продолжало сжиматься (юго-восточнее Умани в окружение попали части 6-й и 12-й советских армий, всего около 100 тыс. человек. – Ред.). Около полудня нас сменила пехотная часть, и мы возобновили движение в сторону Черного моря.

Все утро не прекращались схватки с противником, окопавшимся на высокой железнодорожной насыпи и оказывавшим яростное сопротивление. Четырежды мы устремлялись в атаку и все четыре раза были отброшены на исходные позиции. Командир батальона рвал и метал, не стесняясь в выражениях, ротные командиры пришли в отчаяние. Артиллерийской поддержки, о которой мы настойчиво просили, мы не получили, вместо нее нам прислали полк венгерских гусар. Можно было бы посмеяться, если бы не хотелось плакать.

Но мы ошиблись. Эскадрон за эскадроном гусары выстроились в боевой порядок. Прозвучала команда, высокий полковник вынул из ножен саблю, и вся эта конная масса устремилась через широкое открытое поле на противника, сверкая обнаженными клинками. Забыв об осторожности, мы выскочили из траншей, чтобы лучше наблюдать развернувшееся перед нашими глазами, подобно кинофильму, невиданное зрелище. Странно, но навстречу мчавшейся лавине прозвучали лишь одиночные выстрелы. Затем мы, не веря своим глазам, увидели, как русские, до тех пор со стойкостью фанатиков отражавшие все наши атаки, в панике бросились бежать; началась беспощадная рубка бегущих. Нервы русских мужиков не выдержали устрашающего блеска сверкавших на солнце клинков: простые натуры сокрушило простое оружие.

Погрузившись на автомашины, мы вновь устремились вслед за отступавшим противником, но с наступлением темноты потеряли с ним контакт.

Незадолго до этого стало известно, что две правофланговые немецкие роты, увлекшись, ушли слишком далеко вперед и уже довольно долго не выходят на связь, хотя в их распоряжении имеются радиостанции. Нашему батальону было приказано выступить на их поиски и, если понадобится, помочь им соединиться с главными силами.

Мы колесили почти до полуночи, несколько раз натыкаясь на мелкие вооруженные группы противника, который опять замаячил где-то поблизости. Однако не обнаружили никаких признаков двух исчезнувших рот. Наконец, когда мы достигли громадного вишневого сада, командир приказал остановиться на ночлег. Батальон немедленно занял круговую оборону, оборудовав наспех временные позиции.

– Послушай, – обратился я к вестовому, передавшему приказ, – но здесь прямо-таки удушливый трупный запах.

– В чем дело? – услышал я неожиданно, к своему удивлению и испугу, резкий голос командира. – Откуда, по-вашему, могли взяться здесь какие-то трупы? Ложитесь-ка лучше спать, это сейчас для вас самое подходящее.

Я завернулся в свою плащ-палатку и погрузился в глубокий сон без сновидений. Проснулся я от грубого толчка в плечо. Рассвет едва наметился.

– Старик требует тебя. Поспеши!

– Вы были, черт побери, правы, – сказал командир батальона, когда я прибежал в штаб, запыхавшись. – Пойдите и полюбуйтесь…

Неподалеку от командного пункта в неглубокой ложбине, усаженной вишневыми деревьями, собралась кучка солдат, взволнованно переговаривавшихся между собой. Я протолкнулся сквозь толпу и отпрянул в ужасе от увиденного. Не вишни висели на деревьях, а немецкие солдаты, босые, со связанными за спиной руками. Все разговоры смолкли.

В центре ближайшего небольшого села несколько захваченных накануне военнопленных рыли общую могилу. Толпа увеличивалась: подходили все новые офицеры и солдаты; когда могила была готова, пленным приказали перенести в нее тела повешенных. В состоянии полной апатии, с безучастным видом они взваливали окоченевшие тела на спину и несли их по узкому коридору выстроившегося почетного караула. Тем временем к толпе присоединились также офицеры и рядовые того батальона, в который входили две несчастные роты.

– Боже мой! – воскликнул стоявший рядом со мной унтер-офицер. – Да ведь это мой родной брат Карл!

Весь побелев, он вытащил пистолет, гулко разнеслось эхо выстрела, и пленный, несший его брата, повалился на землю мертвым. Другой военнопленный молча и так же безучастно поднял Карла, и процессия возобновила движение. Какой-то капитан заслонил собой унтер-офицера.

– Легче, парень, – сказал он. – Я понимаю твои чувства, но дело касается не только тебя.

Медленным движением, словно во сне, унтер-офицер вложил пистолет в кобуру.

– А что я напишу матери? – пробормотал он, будто разговаривая с самим собой. – Я должен был присматривать за ним, самым младшим…

Историю произошедшего мы услышали от местных жителей, очевидцев событий. Когда оба командира рот убедились, что солдаты израсходовали все боеприпасы и что ожидать помощи неоткуда, они решили сдаться – всего около ста человек, – рассчитывая на гуманное обращение. Что за этим последовало – уже известно. (К этому времени советские солдаты уже избавились от иллюзий о «пролетарском братстве» и мстили за зверства, совершенные немцами и их союзниками на нашей земле. – Ред.)

Мы начали преследовать неприятеля в полдень. Он принял бой, который был на редкость ожесточенным, но в конце концов вражеские части были рассеяны, не выдержав удара наших доблестных войск. Еще раздавались редкие выстрелы и рвались одиночные снаряды на широком поле спелых золотистых подсолнухов, освещенных лучами заходящего солнца, однако битва закончилась.

И снова превосходящие силы противника отступили, не устояв перед беззаветным мужеством немецких солдат (у немцев было значительное преимущество в живой силе и технике. – Ред.). И, снова проходя длинной улицей немецкого поселения Новая Данция, я наблюдал ту же самую картину, что и под Киевом, у Днепра и Черного моря – селения без мужчин. Я разговорился с хозяйкой дома, куда был определен на постой.

– Мой муж? – с удивлением переспросила она. – Его забрали красные однажды ночью четыре года тому назад. С тех пор мне ничего о нем не известно… Моего брата арестовали, как шпиона. На кого шпионил – никому не ведомо. Его забрали вместе с моим мужем и осудили на десять лет исправительно-трудовых работ. С тех пор от них ни строчки, а я осталась с шестью ребятишками на руках. Живы ли они, не знаю… Я вообще ничего о них не знаю… О господи! Что за жизнь… – Женщина зарыдала.

– А мой сын в исправительно-трудовом лагере в Сибири, – добавила соседка моей хозяйки.

Порой казалось, что подобные события и переживания невозможно выдержать, что они выше человеческих сил. И тем не менее ужасы Восточной кампании порядком встряхнули нас, вывели нас из состояния благодушия и самоуспокоенности, вновь напомнили нам о тех идеалах, ради которых мы выступили; они вновь обрели былое величие, и любая мелочь только подтверждала правоту наших национал-социалистических идей.

– Добрый вечер, – прервал мои мысли тонкий детский голосок. – Сколько сейчас времени?

Автоматически я ответил, но потом замер на месте. Сколько же тысяч немецких поселенцев было уничтожено в тюрьмах и лагерях этого «рая» трудящихся? Сколько сел и деревень на Украине и на Волге остались без мужского населения? И вот после двадцати лет притеснений меня останавливает на деревенской дорожке маленькая девочка вопросом: «Сколько сейчас времени?» Только сегодня утром меня распирало от гордости за нашу быструю победу. Но теперь я внезапно понял: наша победа – всего лишь очередной верстовой столб на пути прогресса всего человечества, на пути, у которого нет конца и который будет продолжаться вечно.

Я продолжал прогулку по сельской улице, окутанной вечерними сумерками. У полуразвалившейся школы группка пленных советских солдат из среднеазиатов пела что-то заунывное на родном языке. В песне слышалась тоска по далеким горам и долинам. Чей-то тонкий смех донесся из темноты со стороны колхозных сараев, ночной покой нарушила мерная поступь патруля. В моем кармане я нащупал фотографию незнакомой женщины; завтра я передам снимок в канцелярию для пересылки в воинскую часть, в которой служили убитые солдаты.

Когда мы только заняли это немецкое селение и еще продолжали прочесывать строения, ко мне подошел старик и потянул меня за рукав.

– Вот там, – прошептал он. – Там они лежат.

Не успел я поинтересоваться, в чем дело, а он уже провел меня через небольшой огород к заброшенным меловым карьерам, расположенным на границе земель колхоза имени Ленина.

– Здесь, – проговорил он глухо; слезы струились по его морщинистым щекам.

Мы подогнали пленных с лопатами. Они убрали крупные обломки породы и начали рыть. Вскоре обнажился немецкий армейский сапог, а затем и мертвый немецкий солдат. Всего их было шестеро, отрезанных от своей части и сражавшихся до конца, прежде чем попасть в плен.

Их допрашивали в штабе красных, но они молчали, их допрашивали снова, но они не произнесли ни слова. Их поставили на краю мелового карьера. Здесь же присутствовал русский генерал. Шестеро знали, что их ожидает, и смотрели генералу прямо в лицо. Один из них достал фотографию из кармана, фотографию своей жены; с нею в руке он и умер. А женщины этого немецкого поселения стояли поодаль и плакали. Тела расстрелянных торопливо забросали камнями: на опушке ближайшего леса уже появились первые штурмовые отряды ваффен СС.

Долго стояли мы молча над телами наших погибших товарищей, рядом лежала армейская фляга, несколько солдатских опознавательных жетонов и фотографическая карточка. Я подобрал ее и пошел быстрым шагом вдоль по улице. Удаляясь, я слышал позади лязг лопат о камень: на этот раз пленные готовили убитым достойное захоронение. Было уже довольно поздно, когда я вернулся к себе на квартиру, но никто еще из моих коллег не ложился спать.

– Фотография еще у тебя? – спросил один из них, слегка смущенный.

Я кивнул, и они долго рассматривали снимок, передавая из рук в руки. Не в характере солдат открыто демонстрировать свои эмоции. Мы слишком часто смотрели в глаза смерти, чтобы вслух рассуждать о героизме и жестокостях войны. Но в этот вечер мы особенно тщательно чистили свое оружие.

На рассвете мы вновь атаковали превосходящие (см. примечание выше. – Ред. ) силы противника, прорвали его последние рубежи обороны и отбросили остатки к побережью Черного моря.

На следующий день около полудня в штаб нашей дивизии поступил приказ, предписывавший расстрелять всех военнопленных, захваченных нами в последние три дня, в качестве возмездия за негуманное обращение с попавшими в плен немецкими военнослужащими. И, как нарочно, именно в эти злополучные дни к нам в плен попало около четырех тысяч человек. Они молча, не поднимая глаз, с неподвижными лицами, выслушали переводчика, сообщившего об ожидавшей их участи.

Пленных ставили в ряд по восемь человек на краю противотанкового рва. Когда раздался первый залп, все восемь человек свалились вниз, будто сбитые с ног гигантским кулаком. Но уже выстраивалась следующая партия. Было странно наблюдать, как эти обреченные на смерть люди использовали оставшиеся им последние минуты пребывания на этом свете. Один, например, аккуратно сложил свою шинель и положил ее рядом на землю, прежде чем отправиться в последний путь. Быть может, он надеялся, что его шинель еще поможет уберечь кого-то от холода, или он сызмальства привык бережно относиться к вещам. Другие жадно затягивались напоследок свернутой из газетного обрывка самокруткой. Никто не пытался написать прощальные строки родным.

Внезапно один из приговоренных, высокий грузин или осетин, схватил лежавшую около него на земле лопату и с силой ударил по голове – нет, не немецкого солдата, находившегося поблизости, а стоявшего рядом красного комиссара.

– Большевик, проклятый! – проговорил он, задыхаясь.

Командовавший экзекуцией капитан подошел к нему и спросил:

– Офицер?

– Да, – ответил кавказец.

– Ступайте за мной, – приказал капитан и попытался отвести кавказца в сторону.

Но тот разгадал намерения капитана и гордо покачал головой.

– Вот мой фронт, – проговорил он медленно, указывая на мертвых товарищей. Затем, отбросив папиросу, он занял место в ряду на краю противотанкового рва.

Глава 3

Вдоль Черного моря к Мариуполю

Отступление частей Красной армии Юго-Западного и Южного фронтов постепенно превратилось в паническое бегство. Терпевший поражение за поражением маршал Буденный (главком войсками Юго-Западного направления в июле – сентябре 1941 г. – Ред.), прославленный герой Гражданской войны, проявил себя недостаточно умелым военным руководителем, слабо разбирающимся в вопросах стратегии и тактики, как, впрочем, и маршал Тимошенко (в июле – сентябре командовал войсками Западного фронта, одновременно главком войсками Западного направления. – Ред.).

Следующим утром мы уже достигли окраин Херсона.

Русская артиллерия, поддержанная корабельными орудиями Черноморского военного флота, вела ураганный огонь, однако снаряды падали далеко влево от нас, практически не причиняя нам никакого вреда.

На железнодорожных путях стоял состав из платформ, груженных танками Т-34, которым так и не довелось побывать в бою. Наш командир еще не принял решение относительно дальнейшего продвижения. В городе в нескольких местах полыхали пожары, часто доносился грохот мощных взрывов: взлетали на воздух склады с боеприпасами. Наконец молодой офицер родом из Австрии получил задание разведать ближайший городской квартал.

– Я хочу, чтобы вы меня сопровождали, – сообщил он мне по телефону.

Наш мотоцикл с ревом понесся по пустынным улицам. Никаких признаков неприятеля. Там и сям попадались горевшие здания. Повернув за угол, мы увидели испуганного пожилого мужчину в гражданской одежде, бежавшего к ближайшему дому.

– Стой! Стой!

Незнакомец замер как вкопанный на месте. Подойдя к нему, я попытался расспросить его, пользуясь чрезвычайно скудным запасом известных мне русских слов. Как он утверждал, красноармейцев в этом квартале не было.

– Магазины? Вино? Шнапс?

– О да, – улыбнулся мужчина, – это можно найти направо за углом в большом кирпичном здании, там же находятся, – продолжал он, – и подвалы НКВД.

– Мы не станем брать в плен этого старика, – заявил австрийский офицер. – Но давай-ка снабдим его хотя бы бутылкой вина. Пойдем посмотрим.

Нужное нам здание мы увидели сразу. Ворота были раскрыты настежь, и мы, не раздумывая, въехали в узкий проход, ведущий во внутренний двор. И тут мое сердце замерло: двор был полон вооруженных красноармейцев, их было сорок или пятьдесят человек. Тесный проход не позволял развернуться. Офицер вскинул свой автомат, красноармейцы не пошевелились. Я слез с седла, подошел к ближайшему солдату и на ломаном русском языке спросил:

– Хочешь сигарет? Настоящих немецких?

– Да, да… – Лица солдат радостно засветились.

Я протянул пачку сигарет, и мы закурили. Краем глаза я наблюдал, как австриец, держа автомат наготове, помогал водителю повернуть мотоцикл. Сердце по-прежнему тревожно сжималось.

– Войне конец… – сказал я. – Сталин плохо для России…

Собравшиеся вокруг меня красноармейцы, ухмыляясь, согласно закивали. Один из них принес мне полный ковш вина, я отпил половину, а остаток передал лейтенанту.

– О боже! – рассмеялся он, уже успокоенный. – Откуда, черт побери, это?

Я спросил моих русских друзей, и они указали на мрачный вход в подвал. Взглянув на своих товарищей, стоявших у мотоцикла, я со смешанными чувствами последовал за тремя или четырьмя красными солдатами в подземелье. Мои проводники зажгли спички и тускло осветили довольно обширное помещение, до колен залитое вином. Я указал на небольшой бочонок, и мои русские помощники с радостными возгласами выкатили его во двор. Затем мы погрузили бочонок на мотоцикл, с кряхтеньем принявший на себя дополнительную тяжесть. Прежде чем пуститься по объятым пожарищами улицам в обратный путь, я предложил красноармейцам сложить оружие, пообещав вернуться в скором времени.

Едва мы успели передать вино нашему командиру, как поступил приказ о переходе в наступление. Уже через несколько минут наши солдаты спешно выкатывали бочки с вином НКВД. Помогавших русских мы затем оставили при нашей части и использовали для выполнения различного рода работ. Таким образом, это вино принесло им счастье.

Херсон был для нас первым настоящим морским портом, который мы заняли в Советской Украине. (Одесса, оказавшаяся в глубоком тылу наступавших немцев и румын, успешно отражала все штурмы врага с 5 августа по 16 октября, когда защитники Одессы (86 тыс.) были эвакуированы на кораблях в Крым. – Ред.) До тех пор нам попадались лишь села и мелкие города, которые мы в ходе операций миновали или за которые сражались. В Херсоне перед моими глазами предстала иная Россия. Население вело себя хотя поначалу и сдержанно, но в общем дружелюбно, освободившись от невыносимого давления со стороны комиссаров, которые в последние несколько дней вели себя будто сорвавшиеся с цепи умалишенные.

Наладить контакт между нами и запуганным населением помогли дети, во множестве шнырявшие вокруг. Главную роль при этом сыграл сахар – даже здесь, в богатой Украине, почти недоступное лакомство для простых людей. Здешние девушки держались приветливо, но вели себя вполне достойно, соблюдая приличия. На первых порах я познакомился с пожилой женщиной, к моему удивлению бегло говорившей по-немецки. Родом она была из одного немецкого поселения в Поволжье. Довольный, что мне удалось найти кого-то, с кем я мог свободно беседовать, я пригласил ее посетить меня на отведенной мне квартире. Сначала она сомневалась, следует ли принять мое приглашение, но потом все же согласилась. Мне и двум другим солдатам отвели для постоя большую комнату, прежние ее жильцы бежали за Днепр перед нашим приходом.

– О чем я должна вам рассказывать? – несколько торжественно произнесла женщина после первой чашки чая. – Ведь вы все равно не поймете душу русского человека. Для этого нужны другие мерки. Русским испокон веков навязывали чуждые им культурные традиции других народов… А русскому человеку всегда хотелось непременно докопаться до сути вещей, добраться до самых корней. Так он жил при царях, так и потом, после того как Ленин постарался пересадить на русскую почву чужеродные марксистские представления о жизни. Но раз уж вы хотите меня послушать, будет лучше, если я расскажу одну правдивую историю.

В молодости у меня сложились близкие отношения с семейством Лаваль из Марселя. Пьер Лаваль имел собственную импортно-экспортную фирму в Одессе, где я воспитывалась в лучшем пансионе для благородных девиц. Как-то случайно я познакомилась с его женой Маргаритой Лаваль, которая была старше меня на десять лет, но моложе собственного мужа. Вскоре мы подружились. Но вот наступила весна 1919 года…

Изрядно потрепанные остатки белогвардейских воинских частей в беспорядке отступали к Одессе, подвергаясь беспрерывным атакам красных.

Офицеры оккупационных сил Антанты, особенно французские, с лихорадочной поспешностью реквизировали все находившиеся в порту суда: от боевых кораблей до транспортов и катеров. Они запаслись топливом и продовольствием, какое смогли найти, затем погрузили на суда своих солдат, заставляя их бежать по сходням.

А снаряды красных уже рвались на улицах Одессы, подгоняя отступавших белогвардейцев.

Вскоре солдаты Красной армии сломили последние очаги сопротивления и 6 апреля вступили в поверженный и опустошенный город. (24 августа 1919 г. Одесса была снова занята белыми, 8 февраля 1920 г. снова и окончательно – Красной армией. – Ред.) С этого момента комиссары и чекисты стали вершить свое кровавое дело: начались расстрелы, продолжавшиеся несколько дней. Однако число «контрреволюционеров», скопившихся в городе, было столь велико, что даже комиссары-чекисты не знали, как управиться с такой массой обреченных на смерть людей.

В конце концов многих погрузили на списанные за негодностью три старых грузовых корабля, вывезли за несколько километров от берега и, связав парами, без суда и следствия сбросили в море. Среди несчастных были белые офицеры, члены враждебных большевикам партий, служители религиозного культа, бывшие царские чиновники и даже представители трудового народа.

Однако тела утопленников продолжали плавать на поверхности, а с приливом их прибило к берегу. Поэтому в последующем к ногам сбрасываемых в воду предварительно привязывали металлические предметы.

Не успевший в царившей тогда неразберихе эвакуироваться Пьер Лаваль остался с женой и детьми в Одессе и был во время массовых облав арестован большевиками. Напрасно Лаваль уверял в своей непричастности к политике, напрасно доказывал свое французское гражданство. Прежде чем его семья смогла добраться до главного комиссара, Пьера отконвоировали на один из трех кораблей и вместе с остальными кинули в море.

Его жена Маргарита все-таки добилась того, что ее приняли в комиссариате внутренних дел красных. Оказавшись в неловком положении, советское правительство быстро дало ей разрешение отыскать тело мужа. Задача облегчалась тем обстоятельством, что Пьер Лаваль в момент казни был одет в белый костюм.

Было великолепное летнее утро. Мадам Лаваль стояла молча рядом с водолазом, которого звали Григорий Иванович, когда катер вез их к одному из трех судов, все еще стоявших на якоре в одесской гавани. К одиннадцати часам море достаточно успокоилось и водолаз смог спуститься под воду на относительном мелководье.

Ритмично работали насосы. Маргарита не отрываясь смотрела туда, где исчез водолаз; находившийся неподалеку представитель красной милиции не сводил глаз со своих наручных часов. Но не прошло и трех минут, как из глубины последовал условный сигнал тревоги, и матросы быстро подняли водолаза на борт. Внешне на водолазном костюме не было заметно никаких повреждений, но когда отвинтили шлем, то увидели, что Григорий Иванович мертв.

Ошеломленные, потерявшие дар речи матросы сгрудились над мертвым телом.

– Мадам, – проговорил чекист, руководивший поисками, после того как все попытки вернуть Григория Ивановича к жизни не увенчались успехом. – Как видите, произошел несчастный случай. Мы удовлетворили вашу просьбу, и я не могу вам больше чем-либо помочь.

– Но разве на судне нет другого водолаза?

Чекист вопросительно посмотрел на стоявших вокруг моряков, которые под его взглядом в испуге отшатнулись.

– Граждане! – сказала мадам Лаваль. – Я уплачу десять тысяч рублей тому, кто вернет мне тело моего мужа.

– Десять тысяч рублей! – послышался недоверчивый шепот. – Целых десять тысяч рублей.

– Быстренько решайте, – проговорил чекист. – Француженка сдержит свое обещание, я ручаюсь.

Кочегар, решившийся на погружение, спокойно наблюдал за тем, как с мертвеца стаскивали водолазный костюм. Потом, не произнеся ни слова, натянул его на себя и исчез под водой.

Кольцо за кольцом равномерно разматывался трос, а пунктир поднимавшихся из глубин воздушных пузырей указывал на то, что новый водолаз уверенно продвигается к тому самому месту, где, предположительно, находятся утопленники. И вновь несчастная французская женщина не сводила глаз с поверхности моря, и опять присутствовавший при этом чекист отсчитывал роковые минуты.

Внезапно последовал отчаянный рывок за сигнальную веревку. Матросы дружно ухватились за трос, и скоро кочегар снова оказался на борту. Когда же сняли с него шлем, то увидели кровь и пену, идущие у него из носа и рта. Он дико поводил глазами.

– В чем дело? – рассердился чекист. – Ты что, спятил?

– Десять тысяч рублей! – пронзительно завопил кочегар. – Там десять тысяч мертвецов, идущих по дну моря! Священники, буржуи, генералы и солдаты.

Он с криком начал кататься по палубе и неистово размахивать руками. (Подобные массовые утопления особенно практиковались после занятия 6 ноября 1920 г. Красной армией Крыма, когда десятки тысяч воинов Русской армии Врангеля, а также десятки тысяч русских мирных беженцев, поверив обещаниям амнистии, сдались в плен и были зверски убиты командами палачей под руководством эмиссаров из Москвы – Белы Куна и Розалии Землячки (Залкинд). – Ред.)

– Вы слышали, товарищ? Здесь, в больнице, лежит человек, который их видел.

– Кто кого видел?

– Мертвецов, – объяснила женщина, выходя из булочной с караваем хлеба, полученным по распределению.

– И среди них возвышается во весь рост священник с развевающимися волосами и воздетыми к небу руками, проклинающий нас и наш город. Все они стоймя бродят по морскому дну. Слышите, стоймя!

Слухи о бродящих мертвецах распространились от дома к дому, проникли в красноармейские казармы, в тюремные камеры приговоренных к смерти, поползли по узким кривым переулкам и трущобам Одессы, где обитал пролетариат. Вечером в городе, в разных концах, стали раздаваться угрозы по адресу руководителей красных.

На следующее утро в порту вспыхнул бунт и началась забастовка. Туда поспешил главный комиссар ЧК.

– Мертвые не бродят! Идиоты! – яростно кричал он возбужденным собравшимся. – Тела стоят прямо, потому что после трех дней пребывания в воде стремятся всплыть на поверхность, а груз, привязанный к ногам, держит их у дна. Кончайте базарить, товарищи, и возвращайтесь на свои рабочие места.

– Мертвые шлют вам свои проклятия! – крикнула какая-то женщина.

– Мертвые околдовали наш город, наших детей и тебя, сволочь! – взревела толпа.

Главный комиссар исчез за шеренгой чекистов с винтовками на изготовку.

– Очистить улицу! Разойдись!

Из толпы полетели камни, и люди, судя по всему, не собирались отступать.

Комиссар махнул рукой в кожаной перчатке. Когда дым рассеялся, улица была пуста. Главный комиссар, перешагивая через убитых, поспешил к своему автомобилю.

Пожилая женщина, сделав последний глоток, поставила чашку на блюдечко.

– Мы намереваемся освободить русский народ, – заверил я, – освободить от красного рабства и бессмысленного существования.

– До женитьбы мой муж принадлежал к меньшевикам, – продолжала моя собеседница. – Он тоже мечтал об освобождении народов России. Каждый россиянин мечтает об этом, независимо от его взглядов или ощущений. Но моему мужу в ходе борьбы пришлось столкнуться с теми же самыми явлениями, какие мы наблюдаем вокруг и сегодня. Он умер после двадцати лет принудительных работ, так и не дождавшись осуществления своей мечты, а расстрелы, виселицы и депортации по-прежнему продолжаются.

– Мы спасем русских людей, – упрямо повторял я.

– Позвольте мне поблагодарить вас, солдат, за вашу доброту, проявленную к старой женщине, – сказала она, поднимаясь. – Но прежде чем уйти, я сообщу вам великую правду: русский народ спасет и освободит не тот, кто сильнее, а тот, кто милосерднее.

Оставшись одни, мы долго, далеко за полночь, сидели вокруг самовара.

Утром стало ясно: где-то в городе обосновался вражеский наблюдательный пункт. Снова и снова снаряды корабельных орудий Черноморского флота, а также сухопутных батарей, установленных на большом острове посредине Днепра, падали именно на те здания, в которых разместились немецкие войсковые штабы.

Все городские строения, квадрат за квадратом, тщательно обыскали, но на первых порах никого не обнаружили. Помогла местная полиция, созданная для поддержания в городе правопорядка, из числа антикоммунистических элементов. При ее активном содействии в конце концов удалось арестовать мужчину, передававшего противнику координаты важных военных объектов с помощью почтовых голубей.

На следующий день в районе порта я встретил диковинную процессию. Пять немецких полицейских и несколько местных полицаев водили по улицам мужчину в наручниках. У него, шагавшего довольно бодро и даже как будто весело, с шеи свисал большой плакат.

«Я тот самый человек, который наводил на Херсон огонь советской артиллерии и который повинен в смерти 63 русских женщин и детей и определенного числа германских солдат. За это я буду сегодня повешен».

По пути движения процессии отовсюду сбегались мужчины, женщины и дети, которые, прочитав надпись, молча уступали место другим. Когда один пожилой крестьянин не смог сразу разобрать надпись, приговоренный к смерти с готовностью и явным удовольствием повторил ему текст слово в слово.

– Значит, это ты, – проговорил крестьянин. Мужчина спокойно кивнул.

– Тогда поделом тебе, – заметил крестьянин так же спокойно. – Я рад, что этих проклятых комиссаров наконец-то прогнали ко всем чертям.

– Они еще вернутся, – пообещал невозмутимо мужчина с плакатом.

Крестьянин со страхом взглянул на него и истово перекрестился. Несколько стоявших вокруг женщин тоже осенили себя крестным знамением.

– Ну что же, пусть Господь пошлет тебе легкую смерть, – сказал крестьянин и предложил осужденному папиросу, которую тот неуклюже принял скованной рукой. – Когда это должно произойти?

– Нынешним вечером, – ответил коммунист с готовностью.

Затем процессия двинулась дальше. Мы, наблюдавшие за этим эпизодом немецкие солдаты, переглянулись в полном недоумении. Вероятно, пожилая женщина с Поволжья правильно подметила: чтобы понять душу русского человека, мотивы его поведения, требуются другие, не совсем обычные мерки.

На следующее утро нас отвели в район города Бобринца на отдых и переформирование. Из Германии прибыли новобранцы, призванные восполнить наши тяжелые потери в личном составе, а с ними почти сразу и дизентерия.

Госпитали оказались переполненными заболевшими. Первым из моих друзей заразился Кауль, которого я не встречал уже давно, с тех пор как его перевели в особое подразделение другого батальона. Он жаловался на серьезное расстройство желудочно-кишечного тракта, и, когда мы встретились, я воочию увидел, какой он бледный и худой. Мы разговорились, и я рассказал ему о женщине из немцев Поволжья.

– Быть может, она права, – задумчиво проговорил Кауль. – Вполне возможно. Одно не подлежит сомнению: что бы красные ни начинали, они всегда доводят свои дела до логического завершения. В своих действиях они последовательны и беспощадны. Все замыслы они осуществляют с железным упорством и настойчивостью, тогда как мы часто ограничиваемся пространными рассуждениями. Другими словами, красные делают все до конца, мы же во многих вещах застреваем на полпути.

Я искоса взглянул на Кауля, и мне показалось, что он в чем-то переменился.

Последующие несколько дней мы ели, пили и отсыпались. Ежедневные сводки возвещали о нескончаемой серии блистательных побед германского оружия.

Число дизентерийных больных возрастало. Уже вернувшиеся из госпиталей рассказывали жуткие истории об условиях пребывания в лечебных заведениях. Многие пациенты были вынуждены вместо кроватей довольствоваться разостланной на голом полу соломой, не хватало уток, и люди были вынуждены использовать для этих целей солдатские стальные каски.

Как-то утром я поймал себя на том, что с радостью смотрю на свои нормальные экскременты. По-видимому, беда обошла меня стороной, и я был абсолютно здоров. Вскоре пришел приказ, запрещавший пить некипяченую воду и есть арбузы.

Наш период отдыха прервался внезапно. Началось новое наступление, и нам предстояло выдвинуться к Днепру. Когда вечером мы подъехали к реке, я вдруг почувствовал сильное недомогание и поспешил сойти с грузовика. С трудом удалось мне потом найти свою часть в гуще автомашин, скопившихся перед временным мостом у Берислава. После этого мне пришлось еще три или четыре раза бегать в поле. На лбу выступили крупные капли пота, тело сотрясала дрожь. У моста на обочине нам повстречался фельдфебель нашей роты.

– Слышал новость? – спросил он. – Мы только что похоронили Кауля.

У меня болезненно сжалось сердце. Кауля направили в госпиталь для обследования, и на следующий день он умер: не выдержало сердце.

– Сегодня ты жив, а завтра уже готов, – философски заметил фельдфебель. – Будьте осторожны, нам предстоят жестокие бои.

Мы достигли моста в полной темноте, но не успели мы проехать по нему и пятисот метров, как в небе вспыхнуло ослепительным светом множество осветительных ракет. Затем градом посыпались бомбы, взрывы следовали один за другим, справа, слева и повсюду вокруг. А мы сидели не шевелясь в автомашинах, стоявших на мосту. Расположенные по обе стороны реки немецкие зенитные батареи вели интенсивный огонь, а бомбы не переставали падать. К счастью, ни одна из них не задела моста этой ночью.

На следующее утро у меня открылся кровавый понос. Но в моем воображении непрестанно маячил призрак ужасного госпиталя, о котором я столько наслышался, и я крепился изо всех сил: ничего не ел и все время ужасно страдал от нестерпимой жажды. На привалах батальонный врач пичкал меня активированным углем.

К счастью, в этот период нам почти не приходилось сражаться: враг поспешно отступал под натиском немецких передовых частей. На восьмые сутки я настолько ослабел, что едва держался на ногах. И в этот момент моего пребывания в полуобморочном состоянии мне было приказано взять отделение солдат, двух посыльных на мотоциклах и в штабной машине разведать дорогу впереди. С трудом я следил за рукой офицера, указывавшего мне предстоящий маршрут.

– Вам надлежит добраться только вот до этих двух сел, и не дальше, – подчеркнул он.

Мы ехали великолепным днем мимо плодородных полей, раскинувшихся по обе стороны дороги, и роскошных виноградников, покрывавших склоны окрестных холмов. Мы все дальше углублялись на вражескую территорию. Солдаты с опаской поглядывали на плантации высоченной кукурузы, где легко могла укрыться целая рота. Меня это мало беспокоило, лишь бы скорее очутиться в этих селах: тогда снова отдых и спасительный сон.

Наконец сквозь густую зелень фруктовых деревьев проступили соломенные крыши села Великие Копани. К нему мы приближались, соблюдая сугубую осторожность. Едва сгибая дрожавшие от слабости колени, я вышел из машины на дорогу и попытался расспросить стоявшую на обочине юную девушку. Но она словно окаменела и в ответ на все мои вопросы только трясла головой. Вероятно, передо мной была комсомолка. Раздосадованный, я оставил ее в покое. Тем временем в дверях дома напротив показалась женщина, которая и снабдила нас необходимой информацией. По ее словам, последние части Красной армии прошли через село три часа тому назад.

– Они ушли вот в этом направлении, – указала она рукой.

Мы медленно ехали по селу, мужчины и женщины угощали нас молоком и дынями. Я неизменно отворачивался: мне было невыносимо видеть, как люди пьют молоко.

И снова по обе стороны дороги замелькали виноградники, фруктовые сады и поля созревающей кукурузы. Но вот и второе село. Когда мы въехали в него – с меньшими предосторожностями, чем следовало, – то обнаружили, что оно кишит вооруженными красноармейцами. Услышав скрежет тормозов и увидев вражескую военную форму, один из посыльных молниеносно развернулся – и был таков. Второй, ни секунды не мешкая, тотчас же последовал за ним.

С некоторой опаской я вышел из машины, сидевший рядом со мной солдат на всякий случай вскинул автомат. В этот момент к нам приблизился рослый солдат-украинец и заявил:

– Война капут…

Затем он стал жаловаться нам: мол, здешние крестьяне отказываются кормить его голодных товарищей. Я собрал в кучу все имевшееся у красноармейцев оружие – винтовки, пулеметы и минометы – и затем распорядился позвать сельского старосту. Но такого должностного лица в селе не было.

– Прекрасно, тогда ты будешь старостой, – сказал я, указывая на пожилого сельчанина.

Тот заулыбался, явно польщенный оказанной ему честью. Как оказалось, мой выбор был на редкость удачным. Старик провел пять лет на принудительных работах за отказ вступить в колхоз и поэтому всей душой ненавидел большевиков. Вскоре голодные военнопленные были накормлены. Прошло совсем немного времени, и в село примчался весь наш батальон, ожидая обнаружить лишь наши бездыханные тела. И радости не было предела, когда наши боевые товарищи нашли нас целыми и невредимыми.

Минуло уже две недели с тех пор, как во мне поселились дизентерийные бактерии.

– Теперь мы попробуем кое-что действительно специальное, – заявил батальонный врач. – Касторку, в значительных дозах… Должно помочь.

– Все будет в порядке, приятель, если выдержите, – шепнул мне фельдшер. – Ну а если нет, тогда – крышка… Зайдите ко мне после процедуры, я дам вам кое-что…

За Чулаковкой русские вновь окопались на вершине невысокой гряды холмов. Мы с ходу атаковали, но из-за отсутствия поддержки артиллерии и танков были вынуждены после нескольких часов ожесточенного боя отойти на исходные рубежи. Вечером к нам пришли четыре жительницы села и попросили отвести их к немецкому начальнику. Как они рассказали командиру батальона, в их селе появилась женщина, которая не только сама являлась комиссаром, но и готовила пищу для комиссаров выше рангом.

Подозрительную женщину задержали и подвергли допросу. Она ни в чем не призналась, а только твердила, что лишь занималась стряпней на кухне, как ей было приказано. В конце концов привели тех жительниц, которые давали первичные показания, и устроили им с задержанной очную ставку, которая превратилась в дикую свару. Рассерженный командир батальона приказал посадить всех на ночь за решетку.

Этим же вечером в расположение батальона явились в полном вооружении два русских моряка-дезертира, пробиравшиеся от самой Одессы. По соображениям безопасности командир решил пока подержать их взаперти и велел поместить вместе с женщиной-комиссаром. На следующее утро один из двух моряков, отталкивающий тип, весь разрисованный татуировкой и, как видно, большой бабник, горько жаловался на оскорбления, которые пришлось ему вытерпеть от женщины, поносившей его всячески за предательство и измену родине, которая для него, как якобы выразилась женщина, ничего не значит. Вся эта история стала мне известна уже позже, со слов переводчика.

Когда женщину-комиссара вновь начали допрашивать, она, поняв, что ее ожидает неминуемая смерть, повела себя вызывающе, и это решило ее судьбу. Привести приговор в исполнение должна была команда, сформированная из посыльных, но тех как ветром сдуло. Женщину расстреляли добровольцы из транспортного подразделения, доставившие в нашу часть боеприпасы и солдатский рацион.

Позднее четыре украинские крестьянки пришли к командиру просить разрешения взять себе добротное обмундирование расстрелянной, но он даже не пожелал с ними разговаривать. Вскоре они вернулись и принесли сто тысяч рублей и две карты с точным обозначением немецких позиций. Все это они будто бы обнаружили в кармане военных брюк казненной женщины-комиссара.

На другой день на рассвете прилетели девять пикирующих бомбардировщиков U-87 «Штука», сбросивших бомбы на окопы противника, не подававшего признаков жизни. Но стоило самолетам удалиться, как на наши позиции обрушился прицельный артиллерийский огонь. В полдень наконец к нам прибыла батарея 105-миллиметровых пушек, и мы, возобновив атаку, заставили русских отступить. После этого мы продолжили движение в южном направлении по обширной Причерноморской низменности, стремясь выйти к морю.

И снова мой автомобиль находился в авангарде, выполняя разведывательные функции, только на этот раз мне еще составили компанию один офицер и переводчик. По-прежнему за нами следовали на мотоциклах двое связных. Жара усиливалась. Стали попадаться низкие песчаные холмы, похожие на дюны побережья Северного моря. Между ними – узкие живые изгороди полезащитных полос. Повсюду виднелись плантации проса и кукурузы, попадались и небольшие рощицы. Смерть могла легко подстеречь нас где угодно, и каждый последующий момент мог стать последним. Автоматы мы держали наготове, магазины – полные патронов. Но вот показались первые дома, и мы спросили повстречавшуюся нам старушку, есть ли в селе русские войска.

– Нема, нема, – затрясла она головой, – давно ушли красные дьяволы… более четырех часов назад.

И в самом деле, противника в селе не оказалось. Один из посыльных на мотоцикле отправился доложить об этом, а мы поехали дальше – в неизвестность. Чаще стали попадаться настоящие лесные заросли, вплотную подходившие к дороге. Внезапно мы натолкнулись на железнодорожные пути, не обозначенные ни на одной из наших карт. Мы стояли на железнодорожном полотне с автоматами наготове, каждое мгновение ожидая вражеского шквального огня. Второй наш посыльный находился в этот момент в ста метрах позади нас, что позволяло надеяться – по крайней мере один вернется в батальон и поведает о постигшей нас участи. Но ничего не произошло. И мы продолжали ехать через села, свободные от вражеских войск; их жители, мужчины и женщины, встречали нас, нарядившись в праздничные одежды, у своих глинобитных хат или вдоль дороги, махая нам руками. Какая-то старушка принесла огромный каравай и очень огорчилась, когда мы вежливо, с улыбкой, отказались принять этот дар. Нас осыпали цветами – красными, белыми, желтыми и голубыми астрами. Никто не принуждал этих людей украшать наши автомобили гирляндами из цветов, никто не просил их об этом, и тем не менее они сознательно рисковали жизнью. Ведь расправа была бы короткой, узнай об их поступках какой-нибудь блуждающий поблизости отряд Красной армии. Немало людей поплатились жизнью за один-единственный цветок. Нас буквально завалили дынями. Мы были уже не в состоянии принимать подношения, даже яйца и виноград.

Вскоре подтянулся и весь наш батальон, мы опять были вместе. К вечеру вокруг нас вновь начали рваться снаряды и над головой засвистели пули, в ушах звенело от пронзительного, выворачивающего душу воя летящих мин. Парад цветов закончился, возобновилась зловещая пляска смерти.

Но над степью уже веял крепкий морской бриз, а вдали, у горизонта, отчетливо виднелась легкая белая дымка. Мы достигли Черного моря.

1-й взвод 16-й роты получил приказ продвинуться к небольшому порту, где русские прилагали все силы, чтобы вывезти морем остатки своих разбитых частей. Выполняя приказ, мы устремились вперед по плоской равнине. Вскоре повстречались первые жилые строения, и мы подъезжали к ним медленно, соблюдая осторожность. Солдаты внимательно, с напряжением следили за происходившим вокруг. В любой момент мог разразиться огненный шторм. Но в селе никого не было, кроме нескольких оборванных и истощенных красноармейцев, более похожих на огородные пугала. Призванные под ружье всего лишь несколько недель тому назад, они уже несколько дней ничего не ели и с радостью сдались в плен первому же немецкому солдату.

Соскочив с автомобилей, мы, с винтовками и автоматами наготове, основательно прочесали рыбачий поселок. Издалека доносился непрерывный гул мощных взрывов; сначала мы подумали, что ведет огонь береговая артиллерия, но, как оказалось, это работали наши пикирующие бомбардировщики.

Затем мы их увидели. Пролетев над нашими головами, они ушли в сторону моря. Мы могли наблюдать, как первый U-87 спикировал, и тут же морская вода вздыбилась огромным фонтаном. Потом – мы затаили дыхание – раздался оглушительный грохот и в воздух взметнулись деревянные и металлические обломки, детали механизмов и человеческие тела – прямое попадание в военный корабль русских. Бомбардировщики сделали два захода, только два – и все было кончено. Смерть снова одержала верх над людьми и техникой.

Возле заваленного всяким хламом причала дымились догоравшие обломки исковерканного парусника. Поодаль, в нескольких сотнях метров, из раскаленного докрасна корпуса пораженного бомбами парохода вздымались к небу густые струи искр. И мы слышали, как еще дальше, уже в открытом море, рвались авиационные бомбы.

– Они пытались вывезти свои войска морем, но, как видите, никто не уцелел, – сказал мне местный рыбак, указывая на множество торчавших из воды корабельных мачт и догоравшие остатки различных судов.

Весь берег до самой кромки воды был заставлен брошенными автомашинами, среди них попадались и пушки. Не теряя времени, наши войска приняли меры по обеспечению безопасности прибрежной зоны и созданию здесь надежных оборонительных рубежей. Подтянули артиллерию, специальные команды очистили прилегавшую территорию. Несколько разрозненных отрядов русских, застрявших на занятой нами территории, сдались без сопротивления.

Некоторое время спустя я прогуливался по поселку в компании с молодым новобранцем, рассматривая развешанные повсюду рыболовные сети и другие немудреные приспособления для ловли рыбы. В палисаднике одной из рыбацких хижин мы неожиданно обнаружили брошенное орудие русских. Движимый любопытством, присущим всякому солдату, заполучившему в руки незнакомое оружие, рекрут стал со всех сторон ощупывать пушку, которая была в полной исправности и даже с замком на месте.

В это время на дороге, ведущей в поселок, показался большой автомобиль. Вглядевшись, я узнал сидевшего в нем нашего командира батальона. Внезапно сзади меня раздался оглушительный грохот. Оказалось, что орудие было заряжено и рекрут, трогая руками различные детали, нечаянно произвел выстрел.

Но что еще хуже – снаряд угодил на дорогу в нескольких метрах от подъезжавшей автомашины. На нее обрушилась лавина земли и осколков. Каким-то чудом никто не пострадал.

В следующее мгновение мы оба были уже за ближайшим углом и растворились в толпе стоявших вокруг солдат. Расследование длилось целых два дня, но и рекрут, и я по понятным причинам помалкивали.

Тем временем наступил вечер, по степи поползли сумерки, и в конце концов нас, расположившихся у моря, накрыла темнота южной ночи. Стало тихо, и только зарево догоравших в море судов напоминало о войне.

Свою задачу в этом крае мы выполнили, и поговаривали уже о нашей якобы предстоящей переброске в Крым, где у Перекопа наши дивизии уже вели ожесточенные бои. Но вышло иначе, и мы продолжили наш путь вдоль Азовского моря мимо слабо защищенного Мелитополя на Мариуполь.

Глава 4

К Таганрогу

Весь день шло яростное сражение за обладание огромным, бескрайним полем подсолнухов, светившихся яркой желтизной созревших растений. Заходившее солнце посылало косые лучи на заросли терновника, где мы занимали позиции нынешним утром. Небо было освещено заревом пылавших вокруг сел. На землю опускались вечерние сумерки.

Бой закончился, и мы остались наедине с ветерком и подсолнухами, радуясь наступившему покою. Всякий раз, заслышав первый выстрел, увидев первый разрыв мины или снаряда, мы испытывали знакомое чувство, похожее на нервное возбуждение. Давно уже нет того страха, какое мы испытали при первом боевом крещении. Мы – уже бывалые солдаты, и испугать нас может только что-то действительно из ряда вон выходящее. И все-таки первый выстрел неизменно оказывал свое магическое действие, распахивая врата в беспросветную тьму и возвращая в суровую реальность. Но, как это ни странно, тот же самый первый выстрел приносит и облегчение, снимая напряжение томительного ожидания. А теперь вечерний покой умиротворил наши мятежные души.

Жаркий день кончился, воцарилась спасительная тишина, которую нарушал лишь шелест листьев под воздействием ветерка, слегка колыхавшего огромное поле подсолнухов. Мы укрылись во вражеских окопчиках и траншеях, глубоко изрезавших многострадальную украинскую землю. Вокруг нас повсюду виднелись остатки бушевавшего здесь сражения. Россыпи ручных гранат, стальные каски, противогазы. Повсюду тела поверженных врагов, лежащие там, где застала их наша атака. Вон стоит станковый пулемет «максим», его расчет сдался, невзирая на призывы и угрозы комиссаров. Там – хорошо замаскированный миномет, доставивший нам столько хлопот, рядом на земле – его расчет, срезанный прицельной очередью немецкого пулемета. Куда ни взглянешь, повсюду, на каждом квадратном метре, смерть собрала богатый урожай. Впереди, на краю поля, в бывших траншеях противника расположились наши наблюдательные посты, хорошо укрытые со всех сторон от посторонних взоров зарослями подсолнухов. Среди них сделались невидимыми даже зенитные и противотанковые пушки. Казалось, будто здесь, среди подсолнухов, обосновалась со своим двором сама госпожа Смерть.

Еще вчера в ее владениях гостили люди, отмеченные красной звездой, а сегодня – уже мы. Над ближайшим холмом поднимались столбы дыма: там горел какой-то хутор. Мы лежали на бруствере траншей в ожидании контратаки. Однако она не последовала.

Подсолнухи. С малых лет я любил эти растения, тонкие, стройные и тем не менее такие крепкие. Они были частью моего детства, символом молодости и возмужания. Сначала юношеская свежесть и грация, потом расцвет экзотической красоты, наконец, материнская щедрость зрелости, вознаграждающей за труды.

Поэтому первые украинские подсолнухи невольно напомнили мне о родном доме и моем счастливом детстве. Мы все прониклись к этим прекрасным растениям еще большим уважением, когда узнали, какое место они занимают среди возделываемых здесь сельскохозяйственных культур и какое важное значение имеют для домашнего хозяйства местных крестьян. Подсолнухи доставляли нам только радость до тех пор, пока однажды из-за их высоких стеблей не выглянула смерть и не провела косой по нашим рядам, собирая богатый урожай. Горький опыт в конце концов научил нас отождествлять подсолнухи со смертью.

Бои на этом поле шли с переменным успехом. Один день его могли занимать краснозвездные, затем наступала наша очередь. Сегодня подсолнухи, плотно смыкавшие свои широкие головки, укрывали под этой своеобразной крышей противника, а завтра – уже немецких солдат. То была своего рода малая война в рамках войны большой, и наградой служило обширное поле этих восхитительных растений. Сможем ли мы когда-нибудь опять смотреть на подсолнухи, не видя маячившую между ними отвратительную тень смерти?

Но в данный момент на нашем поле царила тишина. Из-за горизонта вставала бледная луна, осветившая своим безжизненным, мягким светом бескрайнюю желтизну вокруг, и почти забытый покой охватил наши души, сопровождаемый странным чувством защищенности.

Медленно тянулись часы, но вот наступил день, и первые лучи солнца, коснувшиеся стволов нашего оружия, напрочь стерли из памяти все мысли о вчерашних событиях. Когда солнечные лучи ярко осветили подсолнухи, окружавшие свежие могилы, мы отправились в дорогу.

Тем временем другие подразделения и части нашей дивизии заняли Мариуполь, и нам не оставалось ничего другого, как шагать через город за ушедшими вперед войсками и глазеть по сторонам. Наш путь пролегал через территорию гигантского металлургического завода, который через пару дней после падения города уже снова работал, но только теперь на Германию.

Какое-то время военно-воздушные силы Красной армии были для нас предметом нескончаемых шуток и язвительных замечаний. Их бомбы редко попадали в цель, и немало русских самолетов было сбито стрелковым оружием. Судя по всему, и летный состав, и самолеты ВВС Красной армии заметно отставали по боевым качествам от пехотных и танковых соединений русских. Среди наших солдат бытовала поговорка: «Если вас убила русская бомба, то виной лишь ваша собственная глупость». Нам еще не приходилось видеть русский самолет, летевший вдоль дороги, всегда только поперек – бесполезное занятие как для истребителя, так и для бомбардировщика; они проносились мимо, не успев поразить цель.

Но ситуация круто изменилась во время нашего движения от Мариуполя к Таганрогу, когда военно-воздушные силы Красной армии весьма неприятным образом напомнили о своем существовании. С рассвета до заката наши передовые части подвергались беспрерывным атакам с воздуха сотней вражеских самолетов. Весь день нескончаемый грохот рвущихся авиационных бомб давил на наши барабанные перепонки. Но и ночами каждые несколько минут бомбы сыпались с неба на отдыхающие колонны. Но, как это ни удивительно, подобное, на скорую руку спланированное массовое применение авиации причиняло лишь незначительный вред. Однако если материальный ущерб был и в самом деле невелик, то эти бесконечные бомбежки со временем стали тяжело сказываться на наших нервах.

Была ночь, я устроился в брошенной крестьянской хате. Осколки разбитых оконных стекол дребезжали от далеких взрывов. Рядом мирно спали глубоким сном два солдата. Один я бодрствовал и, прислушиваясь к ночным звукам, перебирал в памяти события минувшего дня.

Мы уже много часов ехали не останавливаясь, держа курс неизменно на восток – навстречу врагу, чей боевой дух сломили наши доблестные войска. Из-за проблем с двигателем у моей машины мы далеко отстали от батальона и теперь, обгоняя нескончаемый поток наступающих германских частей, старались воссоединиться со своими. Водитель Вильгельм пристально вглядывался в даль, щурясь от яркого полуденного солнца. Вот мы обогнали легкое зенитное орудие, впереди виднелось еще одно. Затем я вытаращил глаза: переднее орудие замерло на месте, его ствол стал подниматься, принимая почти вертикальное положение.

– Скорее направо! – крикнул я, и первые бомбы уже начали взрываться вдоль дороги.

Треск и грохот моторов наших колонн заглушили приближение вражеских самолетов. Мы бросились на землю. Неподалеку виднелась полуразвалившаяся старая хата. Одним прыжком мы преодолели низкую изгородь и распластались за глинобитной стеной. Нас уже было не двое, а трое: к нам присоединился незнакомый солдат. Я только приготовился с ним заговорить, как рядом с нами взметнулся к небу фонтан земли вместе с множеством обломков – прямое попадание в строение. Я тотчас же вскочил на ноги.

– Быстро за угол! – крикнул я сквозь какофонию взрывов и неистовой стрельбы зениток, толкая Вильгельма перед собой.

Незнакомец последовал за нами. Лежа на земле под прикрытием остатков глинобитной стены, я невольно подумал, что ему нужно бы держаться поближе. Новый взрыв прервал ход моих мыслей. В налете участвовало не менее дюжины русских самолетов, отчаянно пытавшихся прикрыть отступление своих войск. Еще одна бомба взорвалась настолько близко, что меня подбросило в воздух; кто-то вскрикнул. «Неужели Вильгельм?» – невольно подумалось мне. Разглядеть что-либо в густых облаках дыма и пыли я не мог. Затем кто-то застонал рядом со мной. Это был прибившийся к нам незнакомый солдат.

– Санитары! – позвал я.

Вильгельм тоже поднялся и начал звать санитаров, но они уже подходили. По лицу санитара, перевязывавшего рану, было заметно, что надежды никакой: осколок прошил солдату насквозь спину и грудь. А бомбы все сыпались, но теперь уже в доброй сотне метров от нас и в стороне от дороги. Затем я увидел, что одна из бомб угодила почти в то место, где мы прежде лежали, не более метра от угла дома, и этот самый угол спас нас. Ну а как же незнакомый солдат, который теперь лежит при смерти?

– У вас на шее кровь, – сказал Вильгельм.

Проведя рукой, я нащупал небольшую царапину, других повреждений не было. На сантиметр глубже, и было бы все кончено. Я повернулся к умирающему и увидел, что он смотрит прямо на меня. Его серьезное юношеское лицо мне показалось до боли знакомым, будто мы уже давно знали друг друга. Я склонился над умирающим и отвел прядь волос с его лба, покрытого каплями пота. В этот момент прибыли люди из его части и старались как-то помочь. Если бы тогда я подтащил его поближе к себе – он остался бы жив! Расстроенный, я зашагал к своему автомобилю.

В оставленной жителями деревне царила тишина. Несколько бесхозных напуганных лошадей галопом носились по широкому выгону. Ночное небо освещалось дрожащим заревом далекого пожара. Из темноты, неуклюже ступая, медленно вышла корова и остановилась передо мной, тяжело и шумно вздыхая. Ее, по-видимому, уже несколько дней не доили. Отчетливо доносился лязг гусениц шедших по дороге танков. Наступление продолжалось. Напряжение, давившее на нервную систему весь день, постепенно спадало. И я начал понимать глубокий смысл случившегося.

Все мы трое лежали вместе у стены придорожной полуразвалившейся хаты. Если бы бедняга был к нам еще ближе, спасло бы это ему жизнь? Нисколько. Смерть зашла с левой стороны, и одному из нас, загородившему своим телом двоих товарищей, пришлось умереть, чтобы оба оставшихся в живых могли помогать строить будущее родины. Зайди она справа, и уже продолжала бы наступление пара бойцов в ином сочетании. Последний час солдата на поле боя не сопровождается печальным звоном церковного колокола и рыданиями безутешных близких и воспринимается как неизбежная реальность.

Воздух все еще дрожал от далекой канонады. Мне сделалось холодно, и я вернулся в дом. Заснул я под нескончаемый лязг гусениц проходивших мимо наших танков и тихое дребезжание оконных стекол. Преследование отступавших русских продолжалось.

Утром главные силы по-прежнему наступали вдоль магистрального шоссе. Одновременно в стороны были посланы специальные группы на автомашинах с задачей разведать боковые дороги. Эти группы поддерживали друг с другом визуальный контакт.

Мы ехали по прибрежной равнине, наш грузовик едва вписывался в узкую колею, но мы все-таки благополучно преодолевали незначительные препятствия. Справа от нас темно-синие волны лениво накатывались на низкий песчаный берег, а белая кружевная пена почти достигала колес автомобиля. Слева, освещаемые лучами ласкового осеннего солнца, теснились жалкие жилища здешних рыбаков и портовых рабочих. Серебряные нити осенней паутины тянулись поперек дороги. Вскоре мы достигли какого-то поселка, и вокруг нас моментально собралась толпа людей, мужчин и женщин. Вильгельм, который был родом из Ганновера, показал им несколько любительских фотоснимков своих жены и детей, и они, широко раскрыв глаза, с нескрываемым любопытством рассматривали фотографии. Внезапно молодая женщина начала что-то взволнованно говорить, потом повернулась к нам и, указывая то на фотографии, то на свои лохмотья, горько зарыдала. Остальные стояли и молчали, опустив головы. Уж больно сильно отличалась жизнь нарядно одетой жены простого немецкого солдата от их собственного жалкого, нищенского существования… Покурив, мы отправились дальше.

– До свидания! – крикнул нам мальчик на прощание единственные известные ему немецкие слова.

И здесь, как и повсюду на оккупированных нами территориях, призыв к партизанской войне не нашел отклика у гражданского населения. (Пока не нашел! Вскоре даже многие недовольные властью коммунистов, поняв цели войны, которую развязала Германия, активно включились в саботаж и другие акции сопротивления (для партизанщины местность здесь была неподходящей). А акции устрашения со стороны оккупантов вызывали у русских еще более активные действия (черта национального характера!) против захватчиков и их холуев. – Ред.) А ведь нас было только двое – два немецких солдата. Словом, советская империя трещала (как казалось. – Ред.) по швам. Люди разуверились в ней, они собственными глазами увидели правду и прозрели.

Впереди, на склоне холма, виднелось длинное, довольно большое строение с выкрашенным яркой краской фасадом – местное летное училище. Изнутри доносилась музыка, сначала едва различимая, но по мере нашего приближения все более слышная. Снаружи немецкие зенитки вели интенсивный огонь по нескольким вражеским самолетам, которые в конце концов отвернули и, подобно злым духам, исчезли в стороне моря. Пианистка, худенькая женщина средних лет, не сразу заметила меня. Она сидела слегка согнувшись, полностью поглощенная музыкой. Увидев меня, женщина в смятении вскочила.

– Ничего, – поспешил я успокоить ее. – Не обращайте на меня внимания.

– Мерси, месье, – проговорила она неловко на почти забытом мной со школы французском языке. – Я очень давно не сидела за пианино. Это так чудесно, просто чудесно.

Некоторое время я стоял и слушал. Женщина играла Чайковского. Затем, повернувшись, я тихо, на цыпочках, вышел из зала. В коридоре я увидел троих русских подростков, собравшихся вокруг статуи ложного бога Советской России, который выглядел так, будто приготовился перенестись в вечность с поднятой вверх рукой. Какой-то момент они шептались, потом толкнули, и гипсовый Ленин кувырком полетел вниз по лестнице и разлетелся на части. Напуганные собственной смелостью, школьники замерли на месте. Но ничего не произошло, по-прежнему звучала музыка.

Неподалеку, где все еще пылали и дымили подожженные русскими цистерны с нефтью, наши части перегруппировались в преддверии нового наступления на вражеские позиции. Все наши автомашины съезжались к месту сбора.

Дорога, по которой мы ехали, пролегала вдоль лазурных вод Азовского моря. Затем мы повернули на северо-запад и вновь оказались среди необозримых полей, засаженных подсолнухами и пшеницей. Вскоре мы опять вступили в бой с противником.

Темная ночь накрыла нас со всех сторон. Впереди на фоне ночного неба темнели силуэты соломенных крыш украинского села. Нам потребовался весь день, с рассвета до позднего вечера, чтобы продвинуться до этих рубежей сквозь заросли высоких подсолнухов, скрывавших нас с головой. Постоянно терялась связь с ближайшим соседом, исчезающим в зеленой гуще, и человек невольно оставался в одиночестве перед лицом врага, который был повсюду и нигде. Сибиряки, которых было много среди сражавшихся против нас советских подразделений, показали себя стойкими и отважными воинами, и много солдат, наших и их, остались лежать на широком поле, увенчанные желтыми головками прекрасных подсолнухов.

Бой закончился лишь поздним вечером. Какое-то время еще раздавались отдельные выстрелы, потом установилась мертвая тишина. Даже стоны раненых прекратились. Мы лежали примерно в тридцати метрах от ближайшего дома, чьи очертания были едва различимы в темноте. Иногда под воздействием легкого ночного ветерка скрипела распахнутая входная дверь, и наши сердца тревожно сжимались всякий раз, когда до нас долетал этот звук, хотя мы давно поняли, что в доме никого нет.

С запада доносились лязг и скрежет танковых гусениц: вероятно, нам на подмогу под покровом ночной темноты подтягивались танковые части. Внезапно небо справа от нас озарилось ярким огнем множества осветительных ракет, напоминавших рождественские свечи; они образовали настоящие гирлянды. Вскоре послышался характерный гул моторов бомбардировщиков «Мартин» (так немцы называли советские бомбардировщики СБ, созданные в 1934 г. в КБ Туполева, в серии с 1936 г., – немцы считали, что русские сделать подобный самолет сами не могли и скопировали его с американского самолета фирмы «Мартин» (закупался в СССР для ознакомления в 1936 г.). – Ред.). Однако через несколько минут он стал удаляться и вскоре вовсе исчез. Но неожиданное освещение позволило нам получше разглядеть находившийся перед нами хутор, он в самом деле казался покинутым.

– Внимание! Мы пошли, – шепнул мне сосед, толкая в бок.

Медленно, держа винтовки и автоматы наготове, мы начали выползать из укрытия. Я слышал, как тихо выругался командир отделения, когда глухо звякнула какая-то деталь ручного пулемета. Мы крались, чутко прислушиваясь к малейшему звуку. Но вот мы добрались до низкой изгороди. В этот момент мы, все девять, дружно плюхнулись на землю: опять неожиданно скрипнула проклятая дверь. Шедший впереди солдат бросился к дому и широко распахнул дверь. Внутри все ящики шкафов и столов были выдвинуты и пусты, на простых кроватях – голые матрацы. На полу – беспорядочная куча пожелтевших от времени писем, выцветших фотографий и другого хлама. Повсюду следы поспешного бегства.

Снаружи донеслись приглушенные шаги следующего отделения, затем на пороге появился командир взвода. Солдат, участвовавших в бою с самого утра, оставили в деревне отдыхать и привести себя в порядок. Остальным было приказано выдвинуться за деревню и, преодолев заболоченный луг за ее пределами, оборудовать позиции для обороны.

А в деревенском доме мы старым веником на скорую руку кое-как убрали мусор и, полностью отключившись от внешнего мира, с наслаждением растянулись на хорошо утрамбованном глиняном полу. Засыпая, я услышал, как мне показалось, что-то похожее на слабый детский плач. Но я был слишком измучен, чтобы проявить интерес к чему-либо подобному и тем более доискиваться до причин.

Через некоторое время я проснулся и не сразу сообразил, где нахожусь. Полная луна заливала помещение бледным безжизненным светом. Я попытался собраться с мыслями. С одного боку лежал Франц, на другой стороне – Карл, и мы находились в деревне, которую вчера, несмотря на все старания и потери, не могли взять и которую противник вечером внезапно оставил.

Откуда-то поблизости донесся непонятный писк, и сон мгновенно как рукой сняло. Рядом сидел крошечный белый котенок, не больше моего кулака, и тихо плакал. Я попытался поманить его, но он, жалобно мяукая, попятился к открытой двери. С трудом я поднялся на усталых ногах и стал осторожно приближаться к нему. Но котенок вновь увернулся от меня и выскользнул во двор, как бы приглашая меня следовать за ним. У изгороди он с громким писком, похожим на отчаянный вопль, остановился и не сдвинулся с места, когда я подошел совсем близко. Здесь под широким подсолнухом лежала большая исхудавшая кошка, половину ее головы снес небольшой осколок. Котенок вновь и вновь пытался поднять свою мать, настойчиво зовя ее громким мяуканьем. В конце концов он смирился с неизбежным и застыл на месте, печально глядя на меня.

Опустившись на колени, я начал гладить котенка, но этот крошечный живой комочек никак не реагировал. Жители деревни, по-видимому, покинули ее уже несколько дней тому назад, и с тех пор кошка питалась сама и кормила своего детеныша теми отбросами, которые могла раздобыть. И тут я вспомнил, что у меня в солдатском ранце есть так называемый НЗ (неприкосновенный запас), и в том числе жестяная банка с колбасным фаршем. Открыв банку штыком, я поставил ее перед носом котенка. Тот сначала недоверчиво понюхал содержимое, а затем стал с жадностью есть, а я, довольный, наблюдал за ним. Вдруг послышались чьи-то шаги, а когда я поднял голову, то увидел по другую сторону деревянного забора командира взвода, молча смотревшего на открывшуюся ему картину. Я не заметил его приближения: густая трава, заглушавшая шаги, сыграла свою роль. Смущенный, я встал навытяжку, не зная, что сказать.

– Вас следует предать военно-полевому суду, – проговорил офицер тихо. – Немедленно отправляйтесь спать.

В дом я вернулся расстроенный, мысли путались. Засыпая, я слышал, как на дворе звякала пустая консервная банка, которую вылизывал котенок.

Утром, когда командир взвода вошел в дом, у меня замерло сердце. Но ночное происшествие он больше не упомянул. Вскоре пришел приказ, снова пославший нас навстречу смерти.

Когда мы покидали деревню, идя гуськом, отделение за отделением, по обе стороны разбитой снарядами дороги, нас сопровождал белый котенок, шествуя с задорно поднятым хвостиком посредине между рядами немецких солдат. Он оставался с нами до тех пор, пока степь не приняла нас в свои объятия.

Как правило, в последний час перед атакой все замирает, наступает почти покой, но без того внутреннего содержания, которое доставляет радость. Ибо с каждой минутой все ближе смерть, скрывающаяся до поры до времени где-то там, на бескрайних полях пшеницы или подсолнухов.

Атаковать предстояло 18-й роте 4-го батальона. Через несколько минут тишина должна взорваться, и нашим солдатам предстояло с боевым кличем добыть очередную победу над краснозвездными марионетками (каков язык! Подковали эсэсовца нацистские политинформаторы. – Ред.).

В этот самый момент батарея противника, действовавшего с интуицией обреченного, совершила на позиции 18-й роты, изготовившейся для атаки, мощный огневой налет, стерев с лица земли пулеметное гнездо с прислугой. Изрыгая чудовищные ругательства, ротный командир, лейтенант, собственноручно вырвал осколок из своей ноги, потом встал во весь рост и, прихрамывая, бросился вперед. Началась атака доблестной 18-й роты.

Наступавших встретили шквальным огнем. Укрывшись в глубоких траншеях, русские открыли бешеную стрельбу из всех видов оружия. Ряды атакующих редели, но они, не пригибаясь, неудержимо рвались вперед, пренебрегая возможностью укрыться в высокой пшенице, как это обычно делал противник. Но вот из-под колосьев показались каски оборонявшихся русских, и тут заговорило германское оружие. Все это скорее напоминало охоту на дикого зверя с той только разницей, что дичь тоже была вооружена. В пшеничном поле наши солдаты столкнулись буквально лицом к лицу со смертью. Когда страсти накалились до предела, из окопа поднялся какой-то русский и стал махать немецкой железной каской. «Они сдаются, не выдержали!» – обрадовались наши и, уже не прячась и опустив винтовки, двинулись вперед. Однако лейтенанта все-таки что-то насторожило.

– Немедленно ложитесь! – крикнул он, а сам заковылял навстречу предполагаемому перебежчику. В то же мгновение два пулемета противника открыли кинжальный огонь по спешащим укрыться немецким солдатам. Обозленные подобным вероломством, атакующие еще стремительнее бросились вперед, и развернулась ожесточенная схватка между нашими солдатами, наступавшими по открытому пространству с гордо поднятой головой, и русскими, сидевшими в своих окопчиках. В нужный момент на помощь 18-й роте подоспели две самоходные пушки и активно включились в сражение.

Когда один из солдат был тяжело ранен в грудь, командир его отделения достал свой индивидуальный пакет и стал перевязывать рану. Но этому акту истинного милосердия не суждено было завершиться. Командира отделения заметил красноармеец и убил выстрелом в голову. Теперь уже наших разъяренных солдат не могли остановить ни ураганный огонь, ни хитрые уловки коварного врага; вскоре высота оказалась в наших руках.

Заметив вставшего среди колосьев красноармейца, один из наших солдат жестом дал ему понять, что ему следует подойти и сдаться. Красноармеец усмехнулся, сделал несколько шагов и, внезапно выхватив спрятанную гранату, бросил ее в немца. К счастью, тот успел вовремя упасть на землю. Другой немецкий солдат, находившийся неподалеку и наблюдавший за происходящим, выстрелил и ранил красноармейца. Затем русскому вновь было предложено сдаться в плен, но он лишь отрицательно покачал головой и, достав откуда-то другую гранату, сунул ее себе под подбородок.

Позднее военнопленные рассказали нам, что это был последний остававшийся в живых комиссар полка, изрядно потрепанного нами в ожесточенных боях последних двух дней.

Но не все политические комиссары были такими идеологически закоснелыми и преданными своим вождям, как этот фанатик. Нам несколько раз попадались коробки с полным комплектом гражданской одежды вплоть до рубашек, обуви и даже кепок. Эти находки нас немало озадачивали, и мы бы еще долго терялись в догадках, если бы нас однажды не просветили озлобленные и ожесточенные неудачами военнопленные. Как оказалось, большинство комиссаров предусмотрительно запаслись (тайно, разумеется) подобными комплектами одежды в надежде, что в случае полного краха они смогут, своевременно переодевшись, раствориться среди людей и избежать возмездия. Уже эти заблаговременные приготовления сталинских политических комиссаров свидетельствовали о царившей среди них панике и о том, как мало коммунисты верили в окончательную победу. (Эсэсовец, как и многие немцы, видел то, что хотелось. На самом деле в данном случае планировался переход к партизанским действиям. – Ред.) Словом: «Сражайтесь, товарищи, до последней капли крови. Эй, Иван, а где моя коробка?»

Яркое солнце посылало свои лучи на высоту 180, легкий утренний ветерок шевелил пшеничное поле. За ночь 18-я рота продвинулась вперед и теперь стояла у реки, стараясь закрыть все лазейки и не позволить противнику выскользнуть из затянувшейся вокруг него смертельной петли (в ходе Донбасской оборонительной операции (29 сентября – 4 ноября) советские войска понесли большие потери, 6 дивизий 9-й и 18-й армий попали в окружение к востоку от Мелитополя. Однако немцам не удалось окружить и уничтожить все силы Южного фронта (как планировалось), и вскоре после взятия Таганрога (17 октября) у них начались сложности, закончившиеся поражением под Ростовом (контрнаступление здесь советских войск происходило в период с 17 ноября по 2 декабря). – Ред.). С трудом верилось, что только вчера немецкие солдаты мужественно сражались и умирали ради этого обыкновенного на вид поля пшеницы.

В конце концов мы вышли к реке Миусу и вступили в жаркую рукопашную схватку за селение, которое русские защищали с невиданным упорством. Впереди виднелся город Таганрог. Артиллерия противника вела ураганный огонь, но, к нашему удивлению, лишь немногие снаряды взрывались. А ларчик открывался просто: русские применили боеприпасы замедленного действия. Они начали взрываться позже, когда по дороге к фронту потянулись транспортные колонны. К счастью, ущерб был незначительный.

Тем временем мы достигли, почти не встречая сопротивления, центральной части Таганрога, где мне было приказано во главе группы солдат прочесать несколько кварталов. На улицах – практически ни души. Молча и угрожающе высились многоэтажные дома. В каждый из них мы проникали через задние дворы и затем открывали или взламывали парадные двери подъездов. Улицы оставались безлюдными и спокойными. Вскоре мы вышли к небольшому парку. Перебравшись через низенькую кирпичную ограду, мы, к нашему великому изумлению, увидели похожий на дворе особняк.

Распределив участников группы по боевым постам, я с одним сопровождающим медленно поднялся по широким каменным ступеням, открыл незапертую дверь и оказался в просторном вестибюле, устланном великолепными коврами. Неслышно ступая солдатскими сапогами по мягкому ворсу, мы завернули за угол и застыли на месте при виде двух татарских воинов, облаченных в стальные кольчуги и шлемы и вооруженных мечами и щитами. Одним словом, мы попали в городской музей Таганрога. Не спеша мы проследовали по многим помещениям музея. Все экспонаты находились на своих местах, стеклянные выставочные витрины были целы. Со стен на нас взирали творения древних и современных русских мастеров живописи. Фигурки Будды соседствовали с бубнами шаманов и изображением распятого на кресте Иисуса Христа. Это был зал, посвященный борьбе с религиозными предрассудками и суевериями.

В другом зале мы натолкнулись на собрание игрушек, относящихся к разным эпохам: с древних времен до наших дней. Здесь были представлены и всевозможные куклы – от деревянных до каменных. Я взял две куклы с алым румянцем на щеках и льняными волосами и заткнул их за пояс рядом с ручными гранатами. Затем мы покинули музей через главный вход и вышли на улицу, по-прежнему пустую и мирную. На углу возвышалось многоэтажное жилое здание, возведенное для рабочего люда и похожее на аналогичные строения Вены, только более примитивное. Я разделил наши боевые группы на пары, и мы осторожно стали к нему приближаться, прижимаясь к стенам домов. Внезапно мы застыли на месте. Во внутреннем дворе собрались сотни жильцов дома всех возрастов, смотревшие на нас подозрительно и враждебно. Пулеметчик установил свой пулемет, заправил ленту и, присев, изготовился к стрельбе. Момент был критический. Не зная, как поступить, я только коротко взглянул на Рудольфа, который, поняв меня, отступил назад, готовый при первом же выстреле умчаться в роту за подмогой.

Но тут я почувствовал устремленный на меня пристальный взгляд ребенка и, подняв глаза, с удивлением заметил крошечную девочку, должно быть не старше шести лет, которая, как завороженная, смотрела на мой пояс. Теперь я уже знал, как мне следует поступить. Приветливо улыбаясь, я вытащил из-за пояса краснощекую куклу и торжественно вручил ее малышке. Сначала ее глаза округлились от радости, потом, взвизгнув от счастья и крепко прижав куклу к груди, девочка побежала, что-то лепеча, к молодой женщине, выглядевшей измученной и усталой.

Чтобы окончательно растопить лед отчуждения, я отдал и вторую куклу – еще одному подбежавшему ко мне ребенку. Этого оказалось достаточно; в следующее мгновение меня окружили десятки ребятишек, с мольбой тянувших ко мне детские ладошки.

– У меня больше ничего нет, – громко уверял я и, стараясь поскорее высвободиться из кутерьмы, едва не уронил винтовку.

Раздался громкий хохот, и через какую-то секунду вокруг меня уже толпились дружелюбно настроенные люди, говорившие все разом, перебивая друг друга; они с любопытством ощупывали нашу добротную военную форму и охотно несли нам, усталым и страдавшим от жажды, воду. Некоторые даже совали нам в руки хлеб.

Никогда прежде мне не доводилось наблюдать столь быструю и радикальную трансформацию настроения. Перед нами уже не было ни большевиков, ни врагов. Мы миновали одну, две, три улицы, а маленькая девочка все не отставала от нас, топоча рядом в тени наших винтовок и прижимая куклу с льняными волосами к груди. Несмотря на все наши старания, никак не удавалось заставить ее вернуться домой. И куда бы мы теперь ни шли, всюду нам приветливо махали руками и улыбались довольные горожане.

Я долго не мог заснуть в ту ночь. Чем-то меня странно взволновал этот сам по себе незначительный эпизод с девочкой и куклой, такой обыденный и такой далекий от реальностей войны.

В борьбе за власть большевики, кажется, не упустили и не забыли ничего. Они ловко использовали для своих целей любую человеческую слабость и любые благоприятные обстоятельства, наживая политический капитал на нелегкой жизни в царской России, а заодно раздувая тему Распутина (которого несчастные царь и царица держали, поскольку он «заговаривал» кровотечение у больного гемофилией цесаревича Алексея. Как все было – вопрос дискуссионный. Во всяком случае, критики «проклятого царского режима», придя к власти, на несколько порядков превзошли «свинцовые мерзости» свергнутого режима, что, впрочем, обычно для всех подобных революционных типов – от 1789–1793 до 1991–1993 гг. – Ред.) и умело возбуждая животные инстинкты огромной массы городской и сельской черни. Они не оставили без внимания ни миллионы солдат на фронте, гибнувших в безнадежных (очевидно, таких, как Брусиловский прорыв в 1916 г., в котором русские, разгромив австро-венгров и отбив контрудары немцев, потеряли около 0,5 млн человек против 1,5 млн у австро-венгров и немцев. А впереди были еще более грандиозные наступления, которые весной – летом 1917 г. должны были сокрушить Германию и ее союзников. К решающим наступлениям (которые не состоялись из-за наступившей смуты или были проведены плохо из-за деморализации армии, как в июне 1917 г.) были накоплены огромные запасы оружия и боеприпасов (хватило на всю братоубийственную Гражданскую войну, еще и осталось). Но внутренний враг нанес удар в спину. – Ред.) сражениях за еще более безысходное будущее (ну почему же? Победа в войне была близка. А вот положение Германии к началу 1917 г. действительно становилось безнадежным. Выход России из войны позволил затянуть мировую бойню до ноября 1918 г. – Ред.), ни голодавших (голода не было; им бы увидеть, что творилось в Германии. – Ред.) рабочих и крестьян в тылу. Они приспособили для своих нужд извечную мечту о лучшей доле многих россиян, живших за пределами царских дворцов, и таившиеся в сердцах неудачников темные страсти, которые, в роковой час вырвавшись наружу, превращают миролюбивых, законопослушных граждан в диких зверей. Словом, большевики ничего не забыли и не упустили, кроме самого главного – человеческой души и сердца.

Жаждавших обыкновенного семейного благополучия людей они заманили сказкой о коммунистическом рае, где будут только овцы и никаких волков; неистовым же идейным борцам подсунули миф о мировой революции и Коминтерне, ради которых стоит якобы жить и умереть, смотря по обстоятельствам, а для несогласных создали органы – ВИК, затем ОГПУ, НКВД и т. д., исправительно-трудовые лагеря и мрачные подвалы с выстрелами в затылок. Вот только для души и сердца у большевиков не нашлось ничего привлекательного, и вовсе не по злой их воле – просто им было неведомо, что такое душа.

Отлично сознавая наличие столь серьезного пробела, большевики постарались заменить благородные порывы отзывчивой человеческой души холодной логикой. Напрочь отвергая все до тех пор существовавшие взгляды на прошлое, настоящее и будущее человеческой цивилизации, они разработали свою собственную псевдонаучную абсолютную философию исторического развития, назвав ее высокопарно «историческим материализмом». Безрассудная вера и безудержный эксперимент – вот два краеугольных камня, на которых зиждется эта философия. Но в холодном мире бездушного материализма не нашлось места для теплого человеческого сердца – источника глубочайших чувств и таинственных процессов, определяющих поведение людей. Какое-то время оно стучало в глухую стену, окружавшую властей предержащих, потом слабо пискнуло в исправительном лагере и наконец умерло в каземате ОГПУ. Если бы сердцу позднее вздумалось воскреснуть и вернуться в большевистскую действительность, окружающие не поняли бы того языка, на котором оно с ними заговорило бы. О сердце начисто забыли, выкинули не только из теории коммунизма, но и из повседневной жизни общества.

Иначе мертвые красноармейцы, павшие в боях ради мечты о мировом коммунизме, не лежали бы непогребенными посредине городов и деревень многие дни и даже недели. Иначе бы советские военные медики оказывали раненым посильную помощь, а не пристреливали бы их со словами: «Теперь от него все равно никакого толка». (Эсэсовец разошелся. Советские медики, как и германские, делали все, что могли. – Ред.)

В Таганроге мое отделение определили на постой к пожилой украинке, которую мы тут же окрестили «бабушкой». Она и ее две внучки – Надя, учившаяся в летной школе, и Марушка, студентка медицинского института, – были, по их словам, ярыми антикоммунистками. Муж, сын и невестка бабушки получили по десять лет каторжных работ за участие в мнимом заговоре и отправлены куда-то в Сибирь. С девушками у нас сложились добродушно-приятельские отношения, при этом обе в обращении с нами строго сохраняли приличествующую дистанцию, не допуская никаких вольностей.

Бабушка, работавшая в молодые годы у предпринимателя-немца, говорила на ужасном немецком языке, но ее, по крайней мере, можно было понять. Она была на ногах с раннего утра до поздней ночи, стирая наши носки и нижнее белье и готовя нам особые, очень вкусные блюда. Мы, со своей стороны, делились с гостеприимным семейством нашим весьма обильным солдатским пайком. В общем и целом царила теплая, дружеская, почти семейная атмосфера.

В один прекрасный день, будучи начальником караула взвода, я познакомился с миловидной брюнеткой, бывшей оперной певицей московского Большого театра, бежавшей из Москвы с пятилетней дочерью, чтобы быть с матерью здесь, в Таганроге. Прослышав о том, что создается передвижной эстрадный театр для выступлений в германских воинских частях, она хотела поступить в него в качестве певицы или пианистки. Я пообещал узнать подробности и сообщить Инессе (так звали мою новую знакомую). Из утреннего разговора с толстым обрюзгшим фельдфебелем мне стало известно, что действительно существовала настоятельная потребность в певицах и артистах любых жанров. При встрече на другой день я передал Инессе полученную информацию, после чего она предложила вместе с ней посетить недавно открывшийся бар. Но это заведение оказалось невыносимо скучным, и мне не стоило большого труда уговорить Инессу перебраться на нашу солдатскую квартиру. Здесь мы вместе с моими друзьями, бабушкой и ее внучками пили чай и слушали граммофон. Потом я проводил Инессу до дома, а ее мать пригласила меня прийти к ним на следующий день в гости. Возвращаясь к себе, я невольно подумал, как схожа жизнь в небольших городах.

Маленькая дочка Инессы, прелестное дитя, такая же черноволосая, как и ее мама, крепко привязалась ко мне, не отходя ни на шаг. Когда мне выпадало быть в карауле, она, к моему великому смущению, часами могла находиться возле.

Как-то вечером Инесса поведала мне свою грустную историю. Еще будучи оперным стажером, она познакомилась с редактором одной из московских партийных газет, евреем по национальности, за которого затем вышла замуж. Когда Сталин заключил с Гитлером пакт о ненападении, ее муж был среди тех, кто посчитал данный акт отходом от генеральной линии партии. Свое мнение на этот счет он как-то высказал в кругу ближайших друзей и уже через двенадцать часов отправился по дороге в Сибирь. Его жену, разумеется, не стали больше держать в Большом театре, и Инесса была вынуждена зарабатывать на жизнь уроками музыки. В связи с быстрым продвижением германских войск на Москву она с малолетней дочерью бежала к матери в Таганрог. Несмотря на коренные перемены в политике, ее мужа не освободили, считая ненадежным элементом.

Мне есть за что быть благодарным Инессе. Она неизменно обращала мое внимание на наши промахи, которых следовало бы избегать в интересах укрепления российско-германского сотрудничества. В тот период ошибки сводились главным образом к незначительным и безобидным проявлениям произвола мелких чиновников, что можно было легко исправить: ведь решающее слово в территориальной гражданской администрации принадлежало все-таки военным.

Для гражданских лиц существовал комендантский час, запрещавший им появляться на улицах после наступления темноты. Хотя случаев саботажа или партизанских действий не отмечалось, однако русские в дальнейшем постоянно пытались пересечь Азовское море на аэросанях или парусных буерах нападать на наши одиночные сторожевые посты и создавать панику в городе интенсивной стрельбой.

Однажды поздно ночью (стрелки часов показывали около двенадцати) раздался громкий стук в окно. Схватив оружие, мы распахнули ставни и увидели Инессу, дрожавшую от холода и волнения, с большим свертком в руках.

– Что вы здесь делаете? – удивился я, втягивая Инессу в комнату.

– Красные планируют рано утром окружить Таганрог и уничтожить вас всех, – проговорила она, запыхавшись. – Я принесла вам и вашим друзьям кое-что из одежды моего умершего брата… Поспешите с переодеванием, и я проведу вас безопасным путем через море в Мариуполь.

От изумления мы сначала не знали, что ответить.

– Каким же образом вам удалось миновать часовых? – спросил я, поскольку все немецкие квартиры, командные пункты и склады боеприпасов строго охранялись.

– Они стреляли в меня, но не попали, – улыбнулась Инесса.

– Не знаю, как благодарить вас, Инесса, – сказал я после некоторого молчания. – Но положение вовсе не такое безнадежное. Как мне известно, со вчерашнего дня враги оказывают сильное давление в районе Самбека, но не беспокойтесь: наша оборона выдержит… И, кроме того, если даже случится худшее, я не могу просто взять и сбежать, бросив остальных на произвол судьбы. Или мы выстоим все вместе, или же вместе погибнем. Ведь на всех нас одежды вашего брата все равно не хватит.

Поплакав немного, Инесса вскоре успокоилась. Утром противник в самом деле пытался наступать, но прорвать нашу оборону ему не удалось.

Зная крайне скудное обеспечение населения Советского Союза промышленными товарами всех видов и непомерно высокую их стоимость на черном рынке, я затруднился бы определить, какой из поступков, совершенных Инессой во имя нашего спасения, следует считать более героическим – ее стремление во что бы то ни стало, рискуя погибнуть от пуль часовых, предупредить нас о грозящей опасности или решимость пожертвовать ради нас немалыми материальными ценностями, продав которые ее семья могла бы безбедно существовать на вырученные деньги многие месяцы.

Глава 5

Упущенные шансы

Через несколько дней (17 ноября. – Ред.) мы продолжили наступление с целью захватить Ростов-на-Дону. И вновь мы двигались на восток, на этот раз в условиях необычайно ранней и морозной русской зимы. Танковая группа Клейста включала моторизованную дивизию лейбштандарт СС «Адольф Гитлер», 60-ю моторизованную дивизию и остатки 13-й и 14-й танковых дивизий. У нас не было теплых шинелей, теплого нижнего белья, а большинство не имело даже перчаток. Особенно плохо приходилось ночами. Мы сидели в отбитых у противника траншеях, накрывшись с головой брезентом, застывшим от мороза, а снаружи бушевала метель, наметая высокие сугробы. Много солдат замерзло насмерть. Особенно мучительно было оправляться, и всякое мало-мальски защищавшее от морозного ветра сооружение использовалось нами в первую очередь не для проживания, а в качестве отхожего места.

На третий день нашего наступления густой туман окутал скованную морозом землю, видимость была не более трех метров. Повсюду вокруг слышался тяжелый лязг и скрежет бронированных чудовищ. Медленно и осторожно мы ощупью пробирались вперед сквозь плотную белую завесу, замирая на месте и прислушиваясь каждые несколько минут. В конце концов, полностью потеряв контакт с соседями справа и слева, мы вовсе остановились. Туман несколько рассеялся, но было видно не более чем на двадцать метров. Примерно через десять минут до нас явственно донесся топот марширующих ног, и мы из осторожности на всякий случай залегли в снегу, изготовившись к стрельбе. Командир роты не имел ни малейшего представления о том, что происходит; ведь это могли быть наши собственные части, выдвинувшиеся, подобно нам, слишком далеко вперед. Но в этот момент туман на мгновение рассеялся, и мы ясно увидели не далее как в пятистах метрах перед нами целый полк автоматчиков НКВД.

Командир немедленно приказал открыть огонь и срочно запросил по радио помощи. Вскоре примчалась и развернулась непосредственно за нами батарея 8 8-миллиметровых орудий. Между тем боевой клич атакующих русских показался нам довольно странным: он звучал немного тонко и визгливо. Так кричать могли только подростки, вероятно комсомольцы. Невзирая на наш огонь, противник атаковал с необычайным воодушевлением и быстро приближался к нашей оборонительной линии. Стрелявшие прямой наводкой четыре орудия пробивали огромные бреши в рядах наступавших.

Постепенно их напор стал ослабевать. Заметив это, наш командир роты повел два взвода в контратаку, и остатки неприятельского полка повернули вспять. Когда мы добежали до первых убитых, у меня буквально подкосились ноги. Перед нашими глазами открылась ужасная картина: поле было усеяно изуродованными телами молодых женщин и девушек, на вид не старше двадцати лет. На белом снегу расплывались большие лужи крови, там и сям валялись оторванные конечности. Перешагивая через поверженные женские тела, мы возобновили наступление, которое развивалось быстро и без помех, и скоро достигли предместий Ростова.

В этот вечер мое отделение отрядили дежурить на передовом перевязочном пункте. Сначала мы возликовали, радуясь возможности немного отогреться в теплом помещении, выполняя, как нам представлялось, сравнительно несложные обязанности. Но, окончив дежурство, мы радовались еще больше. Снаряды снаружи падали так близко, что взрывной волной сорвало с петель ставни, и их заменили листами картона. Кроме того, нам приходилось постоянно наблюдать, как на наших глазах души бравых солдат покидают их истерзанные тела.

Вот санитар только что сделал укол ефрейтору, получившему ранение в легкое.

– Вам не следует говорить, – предупредил я. – Ничего не поделаешь.

Тяжело дыша, ефрейтор не спускал с меня лихорадочно блестевших глаз, следя за каждым моим движением, и даже попытался что-то сказать, но я жестом остановил его. Поток раненых нарастал, и у меня уже не было возможности уделять ефрейтору много времени, тем более что скоро его все равно должны были отправить в тыл. Но внезапно он окликнул меня.

– Мне нужно вас кое о чем попросить… Возьмите мой автомат и сохраните его. Ребята из моего взвода непременно придут меня навестить; отдайте автомат им, он очень им пригодится во время уличных боев.

– Хорошо, дружище, твой автомат я сберегу.

Когда его погрузили в санитарную машину, он вновь пытался что-то добавить, но я перебил его:

– Не волнуйся, приятель, твой автомат они получат.

Улыбка скользнула по бледному лицу ефрейтора, затем санитар захлопнул дверцу автомашины.

А раненые все прибывали, и нам приходилось все чаще, держа наготове оружие, выбегать в стужу на изрытое воронками поле, чтобы помочь раненым добраться до перевязочного пункта. Как правило, медицинская помощь для большинства поспевала вовремя, но некоторые уже с самого начала были обречены. На баварца из 17-й роты из засады напал советский политрук и дважды прострелил ему голову. Теперь баварец лежал при смерти в задней комнатке в безнадежном состоянии, но его сильное тело все еще не желало сдаваться. Но вот снова поступили раненые, и с ними двое солдат из 17-й роты; одному осколок перебил руку, а другой получил пулю в живот.

– И кто это здесь бунтует? – спросил один из них и, услышав фамилию, воскликнул: – О боже! Неужели наш Зепп?

По мнению санитара, буквально валившегося с ног от усталости после двадцатичетырехчасовой непрерывной работы, баварец уже находился в состоянии предсмертной агонии. Оба его товарища настояли на том, чтобы побыть с умирающим.

Над нашим передовым перевязочным пунктом непрерывно с воем проносились снаряды русских. В какой-то момент русские задействовали многозарядные пусковые установки реактивных снарядов (имеются в виду 16-зарядные БМ-13, прозванные «катюшами», а немцами – «сталинскими органами», были также варианты пусковых систем не только на автомобилях, но и на легких танках, тракторах, бронепоездах. – Ред.), которые дали залп, выпустив сорок два снаряда. Вскоре вернулась санитарная автомашина, чтобы забрать очередную партию раненых, в том числе и двоих солдат 17-й роты.

– Не отправляйте меня сейчас, – попросил раненный в руку солдат. – У меня есть время, мне можно подождать, а я не могу оставить Зеппа умирать здесь в одиночестве.

Другой солдат, раненный в живот, тоже попытался задержаться, но ему все-таки пришлось уехать. Он отлично понимал опасность своего состояния и знал, что чем быстрее он окажется в госпитале, тем больше у него шансов выжить, и тем не менее он умолял отложить его транспортировку до следующего рейса.

Работа шла своим чередом. Раненые прибывали и убывали. Баварец из 17-й роты вел свой последний бой, и ни врачи, ни товарищи не могли ему ничем помочь, кроме как немного облегчить его страдания своим присутствием.

На следующий день после короткого, но чрезвычайно кровопролитного боя мы вышли к ростовскому аэродрому. К сожалению, именно в этот знаменательный момент мне пришлось вернуться в Таганрог по служебным делам. А через несколько дней русские сокрушили нашу оборону, в частности на участке, который занимала одна из саксонских дивизий, и в итоге вновь заняли Ростов. Нам не оставалось ничего другого, как отбиваться от наседавшего противника на наших прежних позициях у Самбека.

Тем временем в Таганроге поднялась настоящая паника. Тыловые службы и сотрудники гражданской администрации, которым обычно не терпелось держаться как можно ближе к фронту, вдруг засуетились и начали поспешно собираться, чтобы покинуть свои резиденции. Служба материально-технического снабжения даже забыла в суматохе сборов взорвать склады с боеприпасами – многие тонны. Но эти брошенные запасы очень пригодились нашим боевым соединениям: они получили возможность вести огонь по наступавшему неприятелю, не экономя снарядов и патронов. Именно это позволило остановить русских, несмотря на их браваду и полное презрение к смерти.

С исходом тыловых служб исчезло и все то, что отравляло нам жизнь в Таганроге. Теперь нам попадались навстречу только свои офицеры и можно было свободно гулять по улицам без толкотни. Невзирая на постигшую нас крупную неудачу, мы не унывали и сохраняли высокий боевой дух. У нас не возникало и тени сомнения в нашей способности справиться с ситуацией. Городская полиция, сформированная из местных антикоммунистов (более точное определение – коллаборационисты, еще точнее – предатели. – Ред.), неоднократно настоятельно просила дать им больше боеприпасов. Ведь с самого начала каждому полицаю из предосторожности выдали только пять патронов.

Общение с полицаями лишний раз подтвердило верность моей точки зрения касательно русских людей. А какое различие в поведении этих людей и работников наших тыловых подразделений! Сильно обескровленные немецкие дивизии, прозванные «пожарными командами», поскольку их всегда бросали в самое пекло, срочно нуждались в пополнении личного состава. Но вместо того чтобы взять в руки винтовку и помочь нам, фронтовикам, эти тыловые службисты бросились бежать так быстро и далеко, насколько у автомобилей хватало лошадиных сил и горючего. А вот полицаи из местных жителей только попросили снабдить их боеприпасами, которых им так и не дали.

В эти дни, как только главная опасность миновала и положение более или менее стабилизировалось, мы имели удовольствие приветствовать важного господина из канцелярии Эриха Коха (гаулейтер Украины. – Ред.). Великолепная коричневая форма политического босса, украшенная золотой тесьмой, казалась нам здесь, в Таганроге, довольно нелепой. Но только не русским. Они устроили в честь сановного гостя – я забыл его имя – грандиозную попойку. К тому времени уже стало достаточно ясно, что Германия вовсе не собирается выполнять ранее данное обещание относительно роспуска колхозов, встреченное крестьянами с огромным энтузиазмом, а намеревается использовать эти крупные хозяйства для собственных нужд. Ради сиюминутного улучшения благосостояния немецкого народа мы забыли о наших долгосрочных интересах на Украине. Подобно большевикам, немцы, пообещав, тоже не сдержали слово. Проигнорировали мы и горячее стремление многих украинцев добровольно служить в германских вооруженных силах. Правда, отдельные воинские части принимали этот контингент на свой страх и риск, но почти только для выполнения различных вспомогательных работ, например на кухне. Однако и в данных случаях добровольцы не имели ни юридических прав, ни официального статуса, и их условия труда определялись исключительно предварительными договоренностями или единоличным решением командира части.

Я терялся в догадках, ища разумное объяснение всем этим неувязкам и промахам. Но в один прекрасный день наступило прозрение, я понял: гитлеровская Германия вовсе и не собиралась использовать предоставившуюся ей на Востоке великолепную возможность. Теория разделения рас (на высшую нордическую расу, призванную господствовать, и низшие расы, участь которых подчиняться и работать либо быть истребленными – за ненадобностью или вредностью – как евреи и цыгане! – Ред.) слишком глубоко проникла в сознание немцев, возобладав над здравым смыслом и пониманием собственного исторического предназначения. Мы были не готовы даровать порабощенным и угнетенным народам свободу и уравнять их с собой, отказывались признать их равноправными партнерами, лишь отводя им роль вспомогательной рабочей силы. Мы не только не привлекли на нашу сторону миллионы украинцев, которые, безусловно, помогли бы перевесить чашу весов на Востоке в нашу пользу, а, напротив, сделали все, чтобы оттолкнуть их и разочаровать.

Великую и прекрасную идею освободительной миссии на Востоке подменили карательные методы господства. Вместо национальной независимости и свободы немцы принесли еще более тяжелое ярмо. Мы стали вести себя как балтийские феодальные бароны, сметенные ураганом Октябрьской революции.

Эти ужасные открытия не давали мне покоя, постоянно давили на мой бедный мозг. Мы прошли, подобно гигантскому плугу, по необъятным просторам России, и мощную волну энтузиазма, с каким население встретило нас (эсэсовец преувеличивает – меньшинство! – Ред.), можно было бы превратить в широкую и бурлящую реку, но мы с трагической слепотой делали все, чтобы сдержать и перекрыть ее и подчинить нашим краткосрочным интересам. Ради сиюминутной выгоды мы упустили великолепный приз, взять который было не так уж и трудно – стоило только руку протянуть.

Практически все наши солдаты, с которыми мне пришлось беседовать, полностью разделяли мое мнение. Те, кто верил в необходимость жесткой политики и толковал о «диких бурятах», как правило, не отличались большим умом и редко попадались там, где шли жаркие бои.

Честно говоря, меня, главным образом, беспокоила судьба не русских людей, хотя я проникся к ним уважением и любовью, хорошо узнав их в самые тяжелые часы моей жизни. Как немца, меня в первую очередь тревожила судьба моих соотечественников, и я по-прежнему твердо верил в нашу победу над Кремлем. «И сколько же крови лучших сынов Германии и слез безутешных матерей должно пролиться, – думалось мне, – прежде чем цель будет достигнута?» А ведь многие полагали: зачем действовать более тонко и рационально, если тот же самый результат можно получить окриком и хлопаньем бича?

Практически все наши планы, основанные на знаниях об интеллектуальном, экономическом и военном потенциале Советского Союза, были ошибочны, ибо имевшиеся у нас сведения, из которых мы исходили, оказались неверными. Граница, отделяющая Восток от Запада, не просто географическое понятие, а рубеж, имеющий принципиальное значение. Величайший в истории человечества эксперимент, тщательно продуманный и подготовленный и последовательно осуществленный, длился достаточно долго, чтобы принести определенные плоды. Да и он, продолжавшийся на протяжении тридцати лет (в 1941 г. исполнилось 24 года со дня Октябрьского переворота. – Ред.), уже перестал быть экспериментом в обычном понимании этого слова, приобретя индивидуальные отличительные черты. Даже сам Карл Маркс, прародитель коммунистов, при всем его прусском образе мышления, от которого он, будучи евреем, так и не избавился, никогда и не думал о столь дерзкой попытке. Понадобился такой титан мысли, как Ленин, обладавший холодным расчетом и калмыцким (с равным успехом можно сказать «еврейским», «германским», «русским» – если перечислять количество кровей, замешенных в Ленине – сыне получившего дворянство русского мещанина (с какой-то примесью поволжских кровей и рано умершего) Ильи Николаевича Ульянова и дочери крещеного еврея Александра (Израиля) Бланка Марии, которая и дала своим детям «немецкое воспитание», как говорили знавшие семью жители Симбирска. – Ред.) упорством, чтобы путем осуществления целой серии рискованных экспериментов воплотить марксистскую псевдофилософию в реальность. В характерной для него манере мыслить и действовать Ленин, перед тем как выдвинуть свой новый экономический план – венец (не венец, а вынужденная мера – провал «мировой революции» и восстания по всей стране (Кронштадтский мятеж и Тамбовщина – лишь малая их часть, а были и такие грандиозные, как Тобольское, и сравнительно небольшие – десятки и сотни). Поняв, что русский народ сразу не победить, Ильич настоял на принятии своими, в основном нерусскими, соратниками НЭПа, чтобы вернуться к «окончательному решению русского вопроса» позже. – Ред.) его революционной деятельности, – заложил его теоретические и политические основы.

И не случайно большевики, верные своему лозунгу «Религия – опиум для народа», неразрывно увязывали свои успехи на Востоке с уничтожением всякой религии. Среди 20 миллионов, погибших во время Гражданской войны 1917–1922 гг. после Октябрьской революции (согласно серьезным исследованиям, смута 1917–1922 гг. стоила России (в границах 1939 г.!) около 30 млн человек (см.: Население Советского Союза. 1922–1991. М., 1993). К началу 1923 г. от населения начала 1918 г. (148 млн) уцелело 118,5 млн, то есть 19,9 процента исчезло! (18,9 млн человек за эти годы родилось, поэтому чистая убыль около 11 млн). Это в границах 1939 г. Население же царской России в 1914 г. достигло 180,6 млн. На отторгнутых от Советской России землях тоже погибли миллионы людей. – Ред.), были епископы, священники (большинство священнослужителей было истреблено. – Ред.) и члены христианских религиозных общин. Задача изжития любых религиозных проявлений была возложена на контролировавшиеся государством учебные заведения, профсоюзы, Союз воинствующих безбожников, и, прежде всего, на комсомол и партию. Эта борьба закончилась почти полной ликвидацией в Советском Союзе самой христианской идеи. В течение тридцати (двадцати четырех. – Ред.) лет людям вдалбливали при любой возможности мысль о том, что «Бога нет». Все конфессии клеймились, как средневековый предрассудок, и целые поколения выросли с твердым убеждением, что крест – это римско-еврейская разновидность обыкновенной виселицы, а Бог – седобородый старец, чем-то похожий на гнома из народных сказок. Преднамеренная попытка отнять у людей идею Бога – духовную основу жизни – увенчалась полным успехом. (Так, во всяком случае, казалось. Но оказалось неверным. – Ред.) Этот материалистический эксперимент породил на широких просторах России религиозный хаос. В итоге только горстка мужчин и женщин преимущественно старшего поколения, объединившихся в тайные секты и молитвенные группы, продолжают совершать религиозные обряды, но не стоит думать, что они оказывают на население Советского Союза в целом хоть какое-то влияние.

Что же касается московского патриарха, то его существование – явный обман, организованный НКВД, а роль – слишком ничтожна, чтобы ее можно было рассматривать всерьез. Было бы грубой ошибкой полагать, что люди за железным занавесом – по сути, совершенно новая разновидность человека – так же чувствуют и так же мотивируют свои действия и поступки, как и мы. Новые интеллектуальные подходы обусловили и новые эмоциональные восприятия. Побудительные мотивы и аргументы, имеющие для нас решающее значение, абсолютно не действуют в новой России, а порой даже дают прямо противоположный результат. В ходе ленинского эксперимента основательно перемешались привычные критерии и ценности, что в итоге привело к духовной изоляции Востока, то есть к ситуации, которую на первый взгляд даже невозможно себе представить.

В довершение всего случилось так, что для нас существенным источником информации о жизни в Советском Союзе были белогвардейцы, бежавшие из России. Но в подобных вопросах, как известно, беженцы обычно являются чем-то вроде «даров данайцев» для приютившего их государства, ибо их сведения о собственной стране не только всегда субъективно окрашены, но – что более серьезно – они обычно относятся к периоду, давно ушедшему в прошлое. Бывшие участники Белого движения не только не знают современной России, но охотно рисуют созданную собственным воображением картину жизни в Советском Союзе, выдавая желаемое за действительное.

Уничтожение царского режима и ликвидация помещиков, буржуазии и зажиточных селян привели к исчезновению социального, экономического и духовного различия между пролетарскими и крестьянскими массами, пережившими «русский холокост» (по количеству жертв на порядок превышающий хорошо известный еврейский (от 2,7 до 5,7 млн, последняя цифра многими считается сильно завышенной) или геноцид армян в Турции – 1,5 млн. К 30 млн жертв революции (в основном от голода и эпидемий, но несколько миллионов унес террор) надо добавить около 10 млн погибших в ходе коллективизации и индустриализации. Еще некоторое количество людей погибло в ходе «селекции», осуществлявшейся в 1921–1941 гг. органами, – «просто расстреляно» было около 700 тыс., сколько умерло раньше времени от тяжких условий жизни – могут подсчитать демографы. Однако вопрос о «русском холокосте», в отличие от еврейского и армянского, пока упорно замалчивается. – Ред.). Для них наряду с новым экономическим устройством нужно было создать и новый социальный порядок. Ее концепцию заимствовали у практиковавшегося в экономической сфере коллективизма, а ее первой жертвой стали сохранившиеся после Октябрьской революции остатки индивидуализма как нравственной силы. Основой всех аспектов и сторон советской жизни сделались «массы».

Эти рожденные новой эпохой массы, воодушевленные новыми идеалами и целями, полностью обособились от остального мира. Они уже не понимали того, что происходило за пределами границ новой России, изъяснялись уже на своем специфическом языке, на нем говорили также их сердца и разум. Подобному развитию, вне всякого сомнения, во многом способствовали благоприятные внешние условия: пресловутый экономический эксперимент не удался бы нигде в Европе, кроме как на необъятных просторах России. Россия, самостоятельное государство, оставалась изолированной от западного влияния, а экономические промахи в одних областях уравновешивались успехами в других. Аналогичным образом обстояло дело и с экспериментом в духовной сфере. Ни у какого другого народа он не зашел бы так далеко, как у русских. Русские люди издавна с недоверием и подозрительностью относились к своим соседям (было за что. – Ред.) и истово верили в свое предназначение в качестве спасителей мира от всех бед и пороков. У русских любая идея становится религией, даже атеизм. Не последнюю и не менее важную роль сыграло и то обстоятельство, что все эти эксперименты усилили стадные чувства славянских рас. Эти расовые и географические факторы в сочетании с присущей Москве настойчивостью в достижении поставленных целей, невзирая на любые жертвы и препятствия, явились ценнейшими союзниками большевиков при осуществлении ими упомянутого эксперимента.

С вторжением вооруженных сил Германии эксперимент оказался в смертельной опасности. Сталинская политическая изоляция была нарушена, занавес приподнят, и у народов Советского Союза, несмотря на все допущенные нами ошибки, появилась возможность для сравнения. А это уже представляло прямую угрозу самим основам большевизма, особенно если затрагивался чрезвычайно чувствительный вопрос относительно уровня и образа жизни простого люда. Тогда внезапно спадали разбитые вдребезги оковы коллективизма, и перед изумленным взором на горизонте возникал совсем иной мир. Быть может, еще не очень ясный и в чем-то проблематичный из-за издержек войны и многочисленных ошибок германской военной и гражданской администрации, но все же более желанный в сравнении с большевистским «раем».

В этот решающий момент для всего человечества большевиков (уже политических банкротов) спасли превратные представлениям немцев о русских и соответствующее этим представлениям обращение с ними. Но это было еще не все. Побудив русский народ, как при наполеоновском нашествии, дружно встать на защиту своей земли, мы тем самым помогли большевикам добиться внутренней политической консолидации, превосходившей все их самые смелые мечты, и наделить эту войну ореолом «священной и патриотической».

Своим неоправданно жестким администрированием, так напоминавшим царскую Русь времен боярского правления (в представлении эсэсовских политинформаторов. Скорее – времен татаро-монгольского ига или периода военного коммунизма 1918–1921 гг. – Ред.), своим полным игнорированием советской (и русской. – Ред.) истории, непониманием национальных и психологических потребностей измученных людей мы поставили население России, только-только пробуждавшееся от оцепенения, перед необходимостью выбирать между германской нагайкой и большевизмом.

Перед лицом допущенных немцами грубых человеческих и политических просчетов и промахов русские и другие народы СССР проголосовали за большевизм, имевший хотя бы то преимущество, что являлся продуктом не чужеземного, а собственного, отечественного производства.

Сталин моментально ухватился за брошенный ему недальновидным германским руководством (как нельзя кстати!) спасательный круг и, с необыкновенным проворством приспосабливаясь к изменившейся ситуации, сумел с молниеносной быстротой вновь оживить уже отходивший большевизм, на этот раз, однако, без Маркса и Ленина. Сталин восстановил прежние символы и воинские знаки различия (гвардия, офицерство, погоны и др.), выброшенные ранее большевиками на помойку, поспешно очистил их от кровавых пятен, оставленных Октябрьской революцией, и вручил торжественно и с надлежащей помпой уцелевшим остаткам разбитых дивизий Красной армии (понятие «гвардия» было возвращено приказом от 18 сентября 1941 г., и звание гвардейских было присвоено не разбитым, а отличившимся дивизиям. Погоны были введены в январе – феврале 1943 г., когда уже становилось ясно, что победа над Германией – только вопрос времени. В 1943 г. было восстановлено патриаршество, открыты тысячи приходов – война со своим народом была прекращена, многим казалось, что навсегда. – Ред.).

Для удовлетворения духовных потребностей (главным образом представителей старшего поколения) большевики не поленились с помощью и под контролем НКВД воссоздать Русскую православную церковь и посадить в министерское кресло лояльного Кремлю святейшего патриарха.

Таким образом, в результате придания войне захватнического, колониального характера одной стороной (Германией) и невиданного в истории политического жонглирования – другой, война за сохранение коммунизма превратилась в войну освободительную, вненародную, что, в свою очередь, позволило Сталину осуществить свою давнюю мечту о соединении марксизма с наследием Московского удельного княжества (скорее – Российской империи!). Родился новый макиавеллизм советского разлива, свободный от каких-либо теоретических и политических принципов. Научный коммунизм уступил место российскому империализму, сохранив, однако, свою внешнюю форму, словесную атрибутику и логику мышления.

Сочетание российского империализма с большевизмом представляет собой самую серьезную угрозу не только Германии, но и всей западной культуре и цивилизации со времен Чингисхана. Только добившись подобного союза, Сталин смог выжимать из россиян последние силы, чтобы использовать их для создания дополнительных бронетанковых дивизий, а также на фабриках, заводах и в колхозах и для дорогостоящих исследований в области атомного и бактериологического оружия. Только после этого рухнули окончательно всякие надежды, что русские сами найдут в себе силы свергнуть своих коммунистических хозяев.

И уже не имело никакого значения, вызывали ли у народа НКВД или коммунистическая партия чувство ненависти или нет. Ведь речь шла о судьбе отчизны. Ради спасения Родины-матери ее дети были готовы на любые жертвы. В целях укрепления сталинского режима были с успехом задействованы все факторы: политический, военный, экономический и – что особенно важно – психологический.

Предоставленные самим себе, большевики вряд ли пережили бы первоначальную серию военных неудач. Против них наверняка выступили бы русские националисты, желая спасти хотя бы остатки былого государства, но и они в одиночку не справились бы со всеми тяготами войны, как это уже случалось в 1905 и 1917 гг. По сути, поражение правящих классов России в 1917 г. явилось логическим следствием их слабости, проявленной в 1905 г. (В 1904–1905 гг. неудачный исход войны был обусловлен подлым, без объявления войны, нападением Японии, которой в дальнейшем удалось по частям уничтожить русский флот. Однако на суше при дальнейшем продолжении войны у японцев шансов не было, и только начавшаяся революция (и потеря флота, сделавшая решительные действия против самой Японии невозможными) заставила правительство России согласиться на мир с истощенной войной Японией. – Ред.)

Именно после объединения Сталиным духовных и физических сил, русского национализма и большевизма, возникла смертельная опасность для всего некоммунистического мира.

Все это мы четко и ясно понимали, но самым ужасным было то, что мы сами перестали размышлять и задумываться. Наши поступки и даже желания были как бы запрограммированы, и я пережил настоящий шок, сравнивая уровень свободомыслия у немцев и русских. Получалось так, что мы сохранили нашу внутреннюю свободу только в незначительных, второстепенных и несущественных вопросах. Над всеми действительно важными проблемами мы уже не размышляли, за нас думали другие. Разумеется, это не так бросалось в глаза и не имело большого значения в военной области. Ни один генерал не станет спрашивать своих офицеров или солдат, как ему следует поступить в бою: атаковать или отступить. И в самом деле, армия является своего рода механизмом, который можно уберечь от поломок или, наоборот, разрушить, действуя мужественно или трусливо. На поле боя даже один солдат в состоянии подчас решить исход сражения.

С фундаментальными вопросами политики нельзя обращаться механически, тем более нельзя их решать с использованием псевдонаучных методов. И люди не могут служить объектом эксперимента, особенно тогда, когда всем уже ясно, что эксперимент провалился.

Примерно в это же время в разговорах стало всплывать новое имя – Георгий Жуков. Всякий раз, когда наши дела на каком-либо участке фронта шли неважно, когда явственно ощущалось присутствие на противоположной стороне энергичного военачальника, наши командиры обычно знающе улыбались – Жуков!

В лице Георгия Жукова советская Красная армия выдвинула военного руководителя действительно крупного масштаба, настоящего Наполеона большевизма. Своим тактическим и стратегическим искусством он отодвинул в тень изрядно заплесневелых кумиров Гражданской войны, будто их вовсе и не существовало. Все «герои Красного Октября» – Буденный, Тимошенко и старый друг Сталина и его собрат по оружию Ворошилов – почти полностью утратили былую значимость в сравнении с «великим генералом».

Именно он после позорных поражений (в которых и его изрядная вина, поскольку до 29 июля Жуков был начальником Генерального штаба. – Ред.) организовал первое реальное сопротивление германским армиям и затем, сильно измотав в оборонительных боях немецкие войска, перешел в наступление.

А вот на нашей стороне герой военной кампании на Западе, «добрый гений» и моральная сила победоносных танковых армий генерал Гудериан был обречен на бездействие, впав в немилость из-за того, что не достиг поставленной цели; между тем всем была хорошо известна причина: Гитлер, прислушавшись к советам штабных генералов старого поколения, отверг предложенный Гудерианом план наступления. (Гудериан был отстранен от командования 2-й танковой армией из-за противодействия требованию Гитлера удерживаться на занимаемых рубежах, часто невыгодных, зимой 1941/42 г., а также из-за козней личного врага Гудериана – фельдмаршала Клюге, назначенного командующим группой армий «Центр», то есть ставшего непосредственным начальником Гудериана. Ранее, в августе 1941 г., Гитлер отверг мнение Гудериана и других генералов группы армий «Центр» о продолжении наступления на Москву, временно перенацелив часть сил группы армий «Центр» (в том числе 2-ю танковую группу Гудериана) на юг с целью окружения советских войск в районе Киева. – Ред.)

Во мне зрела и накапливалась непреодолимая тяга к родным местам. По моему мнению, я смог бы найти способ довести известные мне факты и одолевавшие меня сомнения до сведения ответственных лиц в государстве, представить реальную картину сложившейся ситуации авторитетным руководителям, лично не знакомым с положением дел на Восточном фронте. Невозможно было и вообразить, чтобы открывшийся нам на Востоке уникальный во всех отношениях благоприятный шанс был бездумно и безвозвратно упущен.

Вскоре я, весьма кстати, получил приказ отправиться на несколько месяцев в гау Вестмарк в «трудовой отпуск». И, сидя в нетопленом вагоне поезда, спешившего в сторону родного дома, я не столько радовался счастливому избавлению на несколько месяцев от ужасов Восточного фронта, сколько почти все время ломал голову над средствами и способами, которые позволили бы мне добраться до представителей высших государственных эшелонов власти.

Прибыв на место, я честно и откровенно поделился своими мыслями и опасениями с гаулейтером Йозефом Бюркелем, прежде всегда с большим вниманием относившимся ко всему сказанному или предложенному мною. На этот раз он наотрез отказался выслушать меня по проблемам восточных земель. При встрече меня также очень серьезно предостерег давний друг, известный венский журналист Эрнст Хандсман.

– Ты только повредишь себе, если будешь повсюду стараться пробить головой стену, – заметил он. – Твой непосредственный командир говорит весьма любопытные вещи о тебе… Будто тебя не устраивает Восточный фронт, например… И тебе следует остерегаться СД (в данном случае внутренняя служба этой службы безопасности. – Ред.), они уже заинтересовались тобою.

– А ты сам разве боялся открыто высказывать свое мнение в те времена, когда партия боролась за власть, когда речь шла о жизненно важных вещах и у тебя было на этот счет свое мнение? – парировал я.

– Но послушай! Ты всего лишь фельдфебель… И ты полагаешь, что видишь проблемы яснее, чем люди на самом верху?

– Я наблюдал за происходившим непосредственно на месте, а потому не могу ошибаться. Вся наша восточная политика – сплошной промах, и вовсе не по мелочам. Меня волнуют крупные проблемы, которые решающим образом определят наше будущее, пойдем ли мы тем или иным путем.

Расстались мы довольно холодно.

По прибытии в редакцию я обнаружил целую кучу дел, ожидавших меня. И все-таки я нашел время составить короткий, но обстоятельный меморандум о совершаемых Германией ошибках на Востоке и отправить его в Антикоминтерн, рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру, Йозефу Геббельсу и в Имперское министерство по делам восточных (то есть оккупированных. – Ред.) территорий. Послал я копию и Йозефу Бюркелю. Какое-то время ничего не происходило, но вскоре я начал замечать, что некоторые из моих друзей стали избегать моего общества. Однажды меня все-таки вызвали в Берлин, где я сначала имел непродолжительную, но чрезвычайно поучительную беседу в кафе «Кайзерхоф» с представителем Антикоминтерна, а затем с капитаном Хадамовски, правой рукой Геббельса. Принял он меня исключительно холодно, перед ним на столе я заметил свой меморандум. Я было начал говорить о содержавшихся в документе идеях, но он перебил меня словами:

– У вас, вероятно, было достаточно времени еще раз все хорошенько обдумать?

– Еще раз обдумать? Зачем?

– Вы должны, я надеюсь, понимать все значение своих, между прочим, бездоказательных утверждений.

– По каждому случаю я могу представить неопровержимые доказательства, – заверил я горячо. – Но меня интересует в первую очередь судьба вовсе не бурят, а Германии и всей Европы.

– Значит, вы и впредь, – холодно улыбнулся Хадамовски, – намерены докучать министру подобными выдумками?

– Так ставить вопрос не следует. Как немецкий журналист, я просто обязан информировать обо всем, что считаю важным для государства.

– Ну что же, – поднялся Хадамовски. – Полагаю, вы достаточно хорошо сознаете свою ответственность.

– Ответственность меня не страшит.

Через несколько минут меня принял Геббельс. И хотя я прежде никогда с ним не встречался, он всячески старался быть радушным и обходительным. Я говорил около двадцати минут. Выслушав меня внимательно, он улыбнулся.

– Я рад, что вы поделились со мной откровенно своими сомнениями, – сказал он чрезвычайно любезным тоном. – Но позвольте мне напомнить вам, что в период величайших исторических свершений мирового масштаба, свидетелями и участниками которых мы все являемся сегодня, нас не должны пугать отдельные незначительные сбои в действующем механизме. Если даже предположить, что ваши наблюдения верны и не являются односторонними, субъективными впечатлениями, сформировавшимися под влиянием вашего личного опыта, то и тогда нет никаких причин для беспокойства. Они, безусловно, свидетельствуют о вашем мужестве отстаивать свои мнения и взгляды, но, когда речь идет об общих, воистину грандиозных замыслах, вы должны полностью доверять своему фюреру, который получает всю необходимую информацию с мельчайшими подробностями и без колебаний и сомнений твердо следует предначертанным курсом.

С этими словами Геббельс поднялся, сердечно поблагодарил за информацию и, пожав мне руку, отпустил.

Выходя, я понял: сообщения, подобные моим, здесь не приветствуются. Более того, судя по спокойной и невозмутимой манере поведения Геббельса, они вовсе не являлись новостью.

Усталый и разочарованный, я вернулся в Вестмарк. По-прежнему не было никакой реакции ни от рейхсфюpepa CC, ни из министерства по делам восточных территорий.

Вскоре я женился, а через несколько недель закончился мой «трудовой отпуск», и я послал телеграмму Бюркелю с просьбой воздержаться от попыток добиться его продления. Когда я явился к нему с прощальным визитом, он был по-настоящему растроган.

– Перестаньте терзаться сомнениями, – сказал он с доброй улыбкой. – В отличие от большинства австрийцев вы слишком много думаете. Но все рано или поздно образуется, уж поверьте мне. Между прочим, я внимательно прочел ваш меморандум и долго размышлял над ним. Теперь я уже тоже не верю, что Эрих Кох подходит для этого рода деятельности. Он занимает ключевую, руководящую позицию, когда человек на его месте может все плохое еще больше ухудшить, а хорошее – улучшить. Что же касается генеральной политической линии, то здесь он ничего не может поделать… В любом случае берегите себя и возвращайтесь поскорее домой. Я не очень охотно расстаюсь с вами, ведь остается все меньше и меньше людей, готовых бескорыстно работать ради правого дела.

Мы выгрузились в Сталино (ныне Донецк. – Ред.) и выехали на грузовиках в сторону Ростова. Наступление на Кавказ шло уже полным ходом. Когда мы проезжали Таганрог, я сумел получить отпуск на двенадцать часов и поспешил на машине посетить памятные места, так много значившие для меня.

В первую очередь я отправился к дому, где мы проживали, когда стояли в Таганроге. Но уже во дворе дома меня поразила какая-то странная общая атмосфера. Выйдя из автомашины, я поднялся по лестнице в свою бывшую квартиру. Старая бабушка в страхе отпрянула, когда я внезапно появился перед ней в комнате.

– Бабушка, – сказал я, разочарованный приемом, – разве вы меня не узнали?

Старуха подошла поближе, пристально разглядывая меня, а потом бросилась мне на шею:

– Пан Эрих, пан Эрих!.. О, Эрих! И зачем вы только покинули Таганрог?

– А где Надя? – спросил я, стараясь ее успокоить.

– В публичном доме, – помрачнела старуха.

Я буквально вытаращил глаза. Не может быть! Изящная, красивая Надя – и в публичном доме.

– Как… как это случилось? – едва выговорил я.

– Не спрашивайте…

– А что с Марушкой?

– Она где-то в Германии. Они пришли ночью и забрали ее. Работает на лесопилке. До сих пор я получила от нее два письма. Ей очень достается: много работы и мало еды.

Мы сидели и беседовали около часа. Я спрашивал, она отвечала, но ничего приятного я не услышал.

– Не все немцы хорошие, – заключила она устало. – Знаю, что вы скажете. О боже, знаю. – Она быстро перекрестилась. – Русские тоже не очень хорошие… Но мы ведь так надеялись на вас, и вы так много обещали…

Я встал, с трудом передвигая ноги, будто налитые свинцом, и принес из машины хлеб и консервы.

– Храни вас Господь! – проговорила старуха, целуя мне руку и заливаясь слезами, и шепотом добавила: – Возвращайтесь, пожалуйста, с вашими друзьями и прогоните полицаев и злобных комендантов.

Как во сне, я брел по улицам к большому многоквартирному дому, в котором жила Инесса. Мои ноги подгибались, когда я вошел в подъезд, но я заставил себя подняться по лестнице. Инесса оказалась дома и сразу меня узнала.

– Итак, вы снова здесь. Ну и как обстоят ваши дела? – идя мне навстречу, спросила она по-немецки, который звучал уже значительно лучше.

– Об этом я хотел спросить вас, – ответил я более серьезным тоном, чем следовало.

Крупные слезы заструились по ее нарумяненным щекам.

– О Эрих! Жизнь такая трудная. Вы знаете: на моих руках моя мать и маленькая дочка… И я постоянно в страхе, что донесут в гестапо. Ведь мой муж – еврей. Как все это не похоже на наши былые мечты, как не похоже на то, что вы и ваши друзья говорили нам. А знаете ли вы, что жители дома до сих пор вспоминают всех вас? Первые, говорят они, были освободители, вторые – поработители, а третьи – палачи.

– Вы слишком сгущаете краски… – пробормотал я. – Война пока еще не закончилась…

– Она никогда не закончится, – тихо заметила Инесса. – Ваши городские коменданты, гестапо и службы, обеспечивающие трудовую повинность, просто вынуждают все больше и больше людей уходить в партизаны, даже тех, кто, рискуя жизнью, приветствовал вас, когда вы впервые пришли. Но теперь они же говорят: «Если нам суждено быть отправленными на принудительные работы, то пусть уж лучше это делают соотечественники, по крайней мере мы сможем с ними разговаривать на своем языке. И, кроме того, Сталин заверил, что после войны все будет по-другому».

– И вы в это верите?

– Нет, я лично не верю, – улыбнулась Инесса. – Но многие верят. Ведь русские готовы поверить в любую сказку… Они очень восприимчивы к пропаганде и забывчивы, как дети… Вы, немцы, могли бы все сделать по-своему. А если повернется иначе, то мне крышка. Ведь я танцую и пою в солдатском кабаре. Меня расстреляют, если те, другие, вернутся, а они непременно вернутся, – закончила она уныло.

– Не говорите глупостей, – перебил я Инессу. – Кавказ вот-вот падет.

– Очень может быть… а может, и нет… Но что это мы все время говорим о политике. Вы, наверное, голодны…

– Нет, постойте. Расскажите мне еще что-нибудь.

– Ах, оставьте, ради бога. Мне все это порядком надоело… Иди ко мне…

Инесса потянула меня к себе, но я не шелохнулся.

– Тебе не следует бояться, со мной ты в полной безопасности, – улыбнулась она сквозь слезы. – Твоя Инесса обязана посещать доктора через день, иначе не позволят петь в кабаре. – Внезапно она прижала ладони к лицу. – Боже мой! Чем мы провинились, чтобы заслужить такое? Сначала НКВД и смерть за каждым углом, а теперь это…

Я встал и тихонько удалился. Сказать мне было нечего. Внизу, во дворе, узнав меня, ко мне подбежала радостная дочка Инессы:

– Пан Эрих! Пан Эрих!

Я отдал ей весь свой дневной рацион и набил ее карманы рублями и марками.

– Напоминай иногда обо мне своей маме!

Глава 6

Танковое сражение на Кавказе

И снова я в Ростове, опять перешедшем в наши руки и сильно разрушенном после необычайно интенсивной бомбардировки немецкой авиацией. Поперек главной улицы над головой – ярко освещенный транспарант: «Солдаты, остерегайтесь смертельных азиатских венерических болезней!»

Затем я проследовал далее в дивизию СС «Викинг», которая как раз приготовилась форсировать Кубань. Меня распределили к истребителям танков.

И опять мы ехали мимо полей цветущего табака, подсолнухов и пшеницы. И я почувствовал громадное облегчение, когда через несколько часов оказался в самой гуще ожесточенного сражения.

Наш противотанковый батальон имел на вооружении почти исключительно русские 76,2-миллиметровые самоходные противотанковые пушки, громоздкие, как амбарные ворота: более 2,7 метра в высоту и почти столько же в ширину. Несмотря на свои внушительные размеры и солидный калибр, эти самоходки имели тонкую броню, и любой противотанковый снаряд пробивал их насквозь, словно нож кусок масла. Фактически мы были защищены только от огня стрелкового оружия, да и то не полностью. Первый номер – наводчик и второй номер – заряжающий были полностью открыты с тыла. По этой причине мы несли большие потери. (Автор не совсем точен. Это истребители танков на базе немецкого легкого танка PzKpfw II с использованием трофейной советской полевой 76,2-миллиметровой пушки Ф-22, называвшиеся «Pzsfl II für 7,62 cm Pak 36(r) Marder II (SdKfz 132)». Активно использовались в наступлении на Кавказ и Сталинград. – Ред.)

Через некоторое время мы достигли района Майкопа, и перед нами раскинулось село, занятое противником, который упорно оборонялся и не желал отступать. Не оставалось ничего другого, как поджечь соломенные крыши домов и таким путем буквально выкурить врага с его позиций. Через несколько мгновений после стрельбы зажигательными снарядами первые избы запылали. Немецкая пехота пошла в атаку. Мне было приказано выдвинуть свое орудие на центральную площадь села и прикрыть атакующих от возможного удара с юга. Но вблизи не было видно ни одного вражеского танка, и, как только подошла наша пехота, я сошел на дорогу. В этот момент из одного горящего дома выбежала старуха, седые космы свисали ей на лицо.

– Немец! – крикнула она, с трудом переводя дыхание. – Скажи мне, немец, Бог есть?

Я с удивлением взглянул на старуху, а потом кивнул:

– Да, да. Бог есть.

Старуха повернулась к группе молодых женщин и подростков и, торжествуя, громко заявила:

– Перед вами первый немец. Вы не верили моим словам, но вы должны поверить ему. Он говорит, что Бог есть… Бог существует, и Он позаботится о том, чтобы все снова было хорошо.

Взобравшись в самоходку, я занял свое командирское место, и мы, сопровождая пехоту, доехали до противоположного конца села.

Такова Россия. Их дома горят, на их глазах рушится мир, а старая женщина и не думает спасать себя или свои пожитки, для нее Бог важнее всего; Бог и Божья благодать.

Как можно править этим народом, руководствуясь нормальными и рациональными программами? Разве что методами большевиков, общественную систему которых мы вознамерились уничтожить. (Интересно сравнить слова этих несчастных людей с реакцией немцев на то, как рушился их мир под ударами с Востока и Запада – в последнем случае чудовищными ударами с воздуха, которые можно назвать геноцидом (Дрезден, Гамбург и др.). – Ред.)

Миновав Майкоп, наша дивизия поднялась в горы, нависая над Туапсе и выполняя роль прикрытия. На самом деле наше пребывание в этих местах больше напоминало отдых на природе. В здешних горных лесах Северного Кавказа царил блаженный покой. Красные, оттесненные на склоны высоких гор, где они испытывали лишения, были не в состоянии как-то влиять на наши передвижения по местности, тем более им мешать. (Чувствуется, что автор находился позади наступавших немецких войск. Бои на Западном Кавказе в районе Туапсе отличались большим ожесточением. Наступление немцев велось здесь с 25 сентября до 23 ноября и провалилось, а 26 ноября – 17 декабря советские войска отбросили немцев на самых угрожаемых участках, после чего ситуация стабилизировалась вплоть до отступления немцев в январе 1943 г. – Ред.)

Хотя в горном лесу нам было мирно и покойно, мы все-таки обрадовались, когда в один прекрасный день нас вновь отправили по дороге на восток. Сменили нас горные стрелки, бравые и мужественные парни; все они погибли позднее – и, к сожалению, напрасно – в жестоких боях на подступах к Туапсе.

И вот уже опять мы двигаемся на восток мимо Армавира и Прохладного. Стоило взглянуть на карту, как брала оторопь: сразу было видно – мы в двух тысячах километрах от границ Германии, а останавливаться все еще и не помышляем. По слухам, нам предстояло добраться до Каспийского моря и обойти горы Большого Кавказа слева. Вскоре мы вышли к Тереку, который форсировали глубокой ночью по деревянному мосту. После нескольких недель затишья авиация противника вновь активизировалась и не оставляла нас в покое ни днем, ни ночью. Пришлось так густо замаскировать наши самоходные пушки ветками и молодыми деревцами, что они стали больше походить на бродячие кусты.

Непосредственно за Тереком мы обнаружили крупное селение, поразившее нас своей аккуратностью, чистотой и полным отсутствием жизни. На одном из домов мы заметили вывеску на немецком языке «Brotladen». У каждого дома – небольшой садик с кустами роз вместо ограды. Церковь сверкала ослепительной белизной. Мы попали в последнее немецкое поселение – Гнаденбург.

В XIX в. в Вюртемберге была основана религиозная секта, члены которой верили в возможность найти дорогу в рай. Некоторое время спустя они обратились к русскому царю с просьбой разрешить им поселиться на юге России в местности, где, по их предположениям, пролегала эта дорога. Стремясь заполучить в свое государство трудолюбивых и предприимчивых немцев, царь охотно дал свое согласие. Вскоре вдоль Черного и Азовского морей, на Кубани и в предгорьях Кавказа один за другим возникли семь крупных поселений. Они должны были представлять собой зоны отдыха для немецких пилигримов на их пути в рай.

Но поток верующих быстро иссяк, и эти семь поселений остались в глубине Российской империи, как символы немецкого сектантства, религиозного рвения и неиссякаемого трудолюбия. Жители Гнаденбурга довольно скоро наладили дружественные отношения с казаками и их соседями, карачаевцами и кабардинцами, платя одному из племен ежегодную дань, чтобы обезопасить себя от опустошительных набегов свирепых горцев. Когда на Гнаденбург нападал кто-нибудь со стороны, то против врага сражались бок о бок кавказские мусульмане и немецкие христиане.

Но теперь НКВД полностью очистил Гнаденбург от людей, не было видно ни одной женщины и ни одного ребенка. В первые же дни войны девяносто девять мужчин поселения, включая и школьного учителя, вывезли на Украину, где заставили копать противотанковые рвы и строить оборонительные сооружения. Руководимые отважным педагогом, они, воспользовавшись внезапной германской атакой, добрались до немецких позиций и стали служить переводчиками и проводниками в различных немецких воинских частях. И вот все девяносто девять мужчин вернулись к своим родным очагам и, стоя безмолвно, с горечью взирали на свои частично поврежденные, разграбленные и опустевшие дома. (А что должны были сделать органы после того, как мужская часть села перешла на сторону врага? – Ред.)

Они бродили, как во сне, в конюшнях и домах, то касаясь полочки, подвешенной всего несколько лет тому назад, то трогая висевшее на стене распятие, которое жена принесла с собой, выйдя замуж. Потом они вновь собирались кучкой на чистенькой улочке, беспомощно озираясь вокруг.

– Моей матери шестьдесят два года, – сказал школьный учитель, обращаясь ко мне, с неподвижным лицом. – Где она умерла? Или где она теперь голодает и дрожит от холода? Это очень тяжелый крест, который Бог ниспослал нам нести… Не знаю, чем мы провинились, чтобы такое заслужить? На протяжении всей истории Гнаденбурга мы всегда неустанно трудились, старались жить честно, блюли нравственную чистоту. Но пути Господа неисповедимы, Он ведает, к чему все это. В этом бедламе кто-то должен знать, куда мы движемся.

Покинув Гнаденбург, мы получили новую боевую задачу: освободить древнюю (видимо, все-таки захватить. – Ред.) Военно-Грузинскую дорогу – наступать в направлении на Владикавказ (или Орджоникидзе, как этот город переименовали большевики), чтобы расчистить путь на Тифлис (Тбилиси). (Военно-Грузинской дорогой называется отрезок трассы, ведущей с Северного Кавказа в Закавказье от Владикавказа (в 1931–1944 и 1954–1990 гг. – Орджоникидзе, в 1944–1954 гг. – Дзауджикау) до Тбилиси через Дарьяльское ущелье Терека, Крестовый перевал и долины рек Арагви и Кура до Тбилиси. Длина 208 километров. Проложена в конце XVIII в. русскими войсками, в дальнейшем совершенствовалась. – Ред.)

Наши сердца непроизвольно сжались при виде величественных Кавказских гор, возвышавшихся у горизонта, но мы тем не менее ожидали предстоящее сражение полностью уверенными в успехе. С наступлением утра на нас вместе с бомбами посыпались и листовки со следующим текстом: «Каждый из вас идет навстречу своей гибели. Кавказ станет могилой гитлеровских армий». Солдаты, читая, смеялись и выбрасывали их или использовали для других целей, поскольку бумаги нам постоянно не хватало.

Настроение мое заметно улучшилось, чего уже давно не наблюдалось. Все свидетельствовало о том, что Германское командование старалось избегать на Кавказе ошибок, допущенных на Украине. Особенно хорошо складывались отношения с мусульманскими народами. По всему Кавказу формировались из добровольцев кавалерийские части, оказавшие впоследствии существенную помощь в разведывательных, а иногда и в боевых операциях, и мы постоянно видели зеленое знамя пророка развевающимся рядом с нашими знаменами. Был издан строгий приказ, в котором говорилось, что кавказские народы – наши друзья и что обращаться с ними следует соответствующим образом при любых обстоятельствах, даже в мелочах. Предпринимались и немалые усилия пропагандистского характера для налаживания взаимопонимания и – за малыми исключениями – с неизменным успехом. (Однако в дальнейшем почти все народы Кавказа по планам Гитлера должны быть истреблены, а освободившиеся земли планировалось заселить «элитой германской нации» из горных регионов – Тироля, Баварии, Судет. – Ред.)

Штабу генерал-полковника фон Клейста (командующий 1-й танковой армией, с ноября 1942 г. – группой армий «А» на Кавказе. – Ред.) были специально приданы два политических советника – генерал от кавалерии Кюстрин и фон Херварт, – отвечавших за правильное и разумное обращение с представителями кавказских народностей. Кюстрин, сын московского книготорговца немецкого происхождения, юные годы провел в российской столице. С началом русской военной кампании 1941 г. он впал в немилость, поскольку, вопреки сложившемуся мнению, постоянно напоминал о действенной мощи Красной армии, и в конце концов, оказавшись не у дел, прозябал в Грюнвальде, пока о нем не вспомнил Клейст и не попросил откомандировать Кюстрина к нему в качестве политического советника. Создание подобной должности отвечало интересам как Германии, так и многих народов Кавказа: карачаевцев, кабардинцев, осетин, ингушей, азербайджанцев и калмыков (см. примечание выше. – Ред.).

Эта древняя страна, где в горных аулах до сих пор, как и тысячу лет назад, жива легенда о Прометее, всегда доставляла России много хлопот. Именно здесь в XIX в. Шамиль, признанный вождь мусульманских горных племен (имам в 1834–1859 гг.), вел длительную героическую борьбу с царскими войсками (сдался в плен в 1859 г. после штурма аула Гуниб). Именно здесь в 1934 г. советские дивизии использовали броневики, артиллерию и авиацию, чтобы сломить очаги сопротивления горцев. (Автор что-то слышал, но материал изучил плохо. К сожалению, после смуты 1917–1922 гг. ситуация здесь долго была нестабильной. Если в 1918–1920 гг. большевики поощряли анархию горцев, наносивших удары в спину белым армиям, то в дальнейшем, укрепившись, подавляли все выступления очень жестко – в 1922, 1925, 1929, 1932, 1941 гг. – Ред.) Эта необычайно плодородная и изумительно красивая страна, по мнению некоторых колыбель человечества, так и не покорилась кремлевским руководителям. (Неверно. Кавказская война 1817–1864 гг. закончилась покорением горцев Кавказа. Однако восстания и бунты были и после этого, и в наше время. – Ред.)

И теперь германские танки катились по этому волшебному краю, а высоко в синем небе орлы описывали свои величественные круги. Черный коршун, самая красивая хищная птица Кавказа, устремился вниз, пристально вглядываясь в нашу громыхающую колонну. Мимо быстро пролетела пара соколов, волки и медведи, испугавшись, прятались в лесной чаще. Из глубины леса черная пантера (леопарды-меланисты (то есть черные) встречаются (изредка) только в тропиках; обычный леопард еще не так давно на Кавказе водился, теперь только изредка встречается в Закавказье. – Ред.) с подозрением смотрела на наших горных стрелков, поднимавших германские флаги на Большом Кавказе. (21 августа 1942 г. немцы поднялись на обе вершины Эльбруса (5642 метра и 5621 метр), самой высокой горы Кавказа, священной горы арийских народов, где установили свои флаги, сорванные нашими воинами-альпинистами (в тяжелейших зимних условиях) 13 и 17 февраля 1943 г. – Ред.)

В полученной нами памятке о поведении при контакте с местным гражданским населением особо подчеркивалась необходимость воздерживаться от выражений похвалы, ибо она могла быть чревата опасными последствиями. Если вы скажете кавказцу «Какие на вас красивые шаровары!» или «Что за чудесный конь!», то владелец шаровар или коня тотчас же подарит вам понравившийся предмет, каким бы дорогим он ни был, разумеется ожидая от вас ответного равноценного подарка.

Сначала, читая инструкцию, мы много смеялись, но потом неоднократно вспоминали о ней с искренней благодарностью. Приведу один характерный пример. Меня пригласил на торжественный обед осетин, в чьем доме я проживал. Прежде чем пойти, я предварительно подробно познакомился с правилами поведения, согласно местным обычаям и традициям.

Когда к столу доставили главное блюдо – целого поджаренного на вертеле барашка, – хозяин, соответственно существующему церемониалу, отрезал ему голову и подал мне в знак уважения, как почетному гостю. Затем я, тоже соответственно церемониалу, передал мозги барашка хозяину и его жене. Явно удивленный моими безукоризненными манерами, осетин важно поклонился. Но после того как я, отрезав от головы левое ухо, отдал его старшему сыну хозяина, меня безоговорочно приняли за своего, и с этого момента все жители деревни стали считать меня человеком с большим жизненным опытом, который не ударит лицом в грязь в любом порядочном обществе.

К сожалению, не все были так предусмотрительны. После поста священного месяца Рамазан карачаевцы Кисловодска устроили для германских вооруженных сил грандиозный и необычно пышный банкет. Для участия в нем специально прибыл представитель Имперского министерства по делам восточных территорий.

Можно легко себе представить наш ужас, когда он после обильной трапезы зычным голосом начал говорить приветственную речь, которая звучала примерно так: «Мужчины и женщины Карачая, мы, германцы, вызволили вас из большевистского плена. Теперь вы свободные граждане. Но это вовсе не означает, что вы уже можете делать и поступать, как вам вздумается. Вы еще должны доказать усердным трудом, что достойны вашей новой свободы. Вы должны засучить рукава и дружно выступать против ваших врагов. И помните: вы должны постараться…» И далее в том же духе. Нет нужды повторять все обиды и оскорбления, высказанные этим достойным джентльменом по адресу радушных хозяев, которые не спускали глаз с его роскошного коричневого френча, буквально увешанного разного рода медалями.

К нашему великому счастью, присутствовавшие на банкете карачаевцы не поняли ни единого слова, хотя его зычный голос и неистовая жестикуляция произвели глубокое впечатление. Но вот поднялся капитан Хан, официально выполнявший роль переводчика, и, сопровождаемый одобрительными улыбками других сидевших за столом переводчиков, сделал «блестящий» перевод речи представителя Имперского министерства, но в форме более приемлемой для кавказского народа. Сказал он примерно следующее: «Карачаевцы! До нас давно доходили разговоры о достойных и благородных людях, живущих в горах Кавказа, о карачаевцах. Мы долго и основательно размышляли над тем, как вам лучше всего помочь. И вот наш фюрер послал войска и освободил вас…» И далее в том же стиле. Когда капитан сел, карачаевцы разразились бурными аплодисментами, и их старейшины заверили, что сделают все, чтобы помочь нам. (Далеко не все карачаевцы, балкарцы, чеченцы и ингуши (в 1944 г. эти народы подверглись депортации) поддержали немцев. Десятки тысяч мужчин этих народов храбро сражались на фронте против захватчиков, среди них десятки Героев Советского Союза. Однако справедливости ради отметим, что, поддавшись на германскую пропаганду, не зная, что после победы Германии будут поголовно истреблены, немало горцев ушло в банды, стреляло в спину советским солдатам, а в результате пострадали целые народы. – Ред.)

Мы вздохнули с облегчением. Если бы речь господина из Берлина была переведена слово в слово, ее бы восприняли как большое оскорбление, и это привело бы к настоящей политической катастрофе на Кавказе.

Посланник Берлина был сильно удивлен, услышав громовой хохот, когда напыщенно, выпятив гордо грудь, произнес:

– Вот видите, господа. Именно так нужно разговаривать с этим народом. Такой язык они понимают, он доходит.

Все промолчали. Сказать ему правду было слишком опасно. Однако, несмотря на подобные трудности в налаживании контактов с местным населением, умонастроения кавказских народностей открывали перед нами широчайшие возможности, но, чтобы их использовать надлежащим образом, нужно было проявить громадное терпение и много чуткости, а также требовался умелый психологический подход. Это наглядно продемонстрировал «специальный советник по делам калмыков», чье имя я не стану разглашать, так как в настоящее время он проживает в восточной зоне Германии. (Книга издана в 1951 г., когда (с 1949 г.) были образованы Федеративная Республика Германия (в зонах оккупации США, Англии и Франции) и, в ответ, Германская Демократическая Республика (в зоне оккупации СССР, существовала до 1990 г. – Ред.) Этот умный и инициативный судетский немец горячо принялся за дело, с головой уйдя в работу среди калмыков, и настолько завоевал их доверие, что они скоро начали обращаться к нему со всеми своими проблемами, безоговорочно подчиняясь его решениям (в результате калмыки тоже подверглись депортации после отступления немцев. – Ред.). Среди друзей и знакомых он получил прозвище «король калмыков».

Сначала никто из нас не смотрел на его деятельность как на серьезное занятие, считая ее скорее персональным увлечением. И каково же было наше удивление, когда в один прекрасный день в штаб-квартиру фон Клейста прибыла делегация калмыцких старейшин. Они проинформировали генерала о том, что по своим каналам приказали всем соплеменникам, служившим в Красной армии, вернуться немедленно на Кавказ, чтобы сражаться на стороне Германии против большевиков. Кроме того, по словам делегатов, калмыки-буддисты направили гонцов в Тибет к далай-ламе с целью информировать о событиях на Кавказе и заручиться его поддержкой германских интересов здесь.

Таким образом, работа судетского немца оказалась намного полезнее нескончаемых дискуссий о том, как поступить с евреями Дагестана, после того как мы возьмем его столицу – каспийский порт Махачкала. Однажды, в конце первого тысячелетия нашей эры, ряд крупных горных племен Восточного Кавказа, населявших теперешний Дагестан, приняли иудейскую веру (верхушка Хазарского каганата (в которую внедрились бежавшие из Ирана и Хорезма евреи), принявшая в начале IX в. иудаизм, заставила принять его и значительную часть населения каганата. Хазароиудейский каганат был уничтожен в 965 г., в ходе выдающегося похода русского князя Святослава, избавившего Юго-Восточную Русь от почти столетней зависимости от этого чужеродного паразитического государственного образования. – Ред.), хотя по происхождению были чистыми арийцами. Сохраняя верность обретенной новой религии, они неуклонно избегали всякого расового смешения и, таким образом, вне всякого сомнения, являлись подлинными арийскими иудеями. По утверждению маститых этнографов, эти дагестанские племена – прямые потомки древнегерманских готов. (До готов, которые отметились в древней истории в первые века нашей эры, здесь жили древнейшие культурные народы, такие как каспии. – Ред.)

Так кто же они? Арийцы или евреи? Следовало их считать друзьями или врагами? Дальнейшее развитие ситуации на фронте помогло нашим несчастным теоретикам выйти с честью из затруднения: ведь нам так и не довелось попасть в Дагестан.

Несмотря на некоторые шероховатости, наша политика на Кавказе в деле налаживания нормальных контактов с местным населением была в сотни раз разумнее, чем на плодородных землях Украины, где уже начали действовать первые партизанские отряды, крупные и мелкие.

Мне тогда еще не был известен важный факт: Кох и Заукель (1894–1946, гаулейтер Тюрингии, назначенный на должность генерального уполномоченного по трудоиспользованию, обеспечил промышленность и сельское хозяйство рейха миллионами рабочих с Востока и Запада. Казнен. – Ред.) уже приступили к мобилизации рабочей силы на восточных территориях, за исключением Кавказа. Знали мы только, что нам предстояло выдвинуться на передний край у селения Нижний Курп (в 18 километрах западнее Малгобека. – Ред.). Мое самоходное орудие было хорошо замаскировано, наполовину врытое в землю в глубокой лощине, и мы провели ночь спокойно: вражеская артиллерия нас не тревожила. Когда связной прибежал нас будить, мы все пятеро уже давно встали и занимались своими делами. Член нашего орудийного расчета Хайнц, молодой солдат из Шлезвиг-Гольштейна, отозвал меня на минутку в сторону. Меня это удивило, ибо только новички имели обыкновение перед боем передавать письма для пересылки родным, а Хайнц, несмотря на свою молодость, был уже опытным бойцом.

Хайнц показал мне две фотографии девушек: очень красивой и довольно бесцветной.

– На какой из них, по-вашему, мне следует жениться? – спросил он.

– Подобные вопросы нельзя задавать на пустой желудок, – попытался я увильнуть от прямого ответа, зная, что Хайнц непременно сочтет мое решение непререкаемым и окончательным.

– А что вы думаете вот об этой? – указал Хайнц на изображение бесцветной девушки.

– Судя по виду, на нее можно положиться, – сказал я, за неимением лучшего ответа.

– Точно так и я думаю, – обрадовался паренек. – У нее от меня ребенок, и она всегда пишет мне и шлет посылки. Очень за меня беспокоится. Я решил написать отцу сегодня… Хочу, чтобы он взял мальчика к себе на ферму, если меня убьют.

Пока мы беседовали, поступил приказ заводить моторы. Сразу началось движение в каждой выемке и ложбине. Я и не подозревал, сколько здесь скопилось сил. Всего собралось не менее сотни единиц различной бронетехники – танков, самоходных орудий, бронетранспортеров и т. д. – любых форм и размеров. Наша 3-я противотанковая рота находилась в середине колонны в относительной безопасности. Но не успели мы отъехать от Нижнего Курпа, как наша 3-я рота получила приказ прикрыть головные танки – значит, опять не повезло. Пока вокруг было тихо, и мы бодро катили вперед по холмам и глубоким лощинам. Внезапно оглушительный грохот разорвал утреннюю тишину – это била русская тяжелая артиллерия. И сразу же вокруг нас стали падать снаряды. А перед нами поперек дороги протянулся широкий и глубокий противотанковый ров.

Сидевшие на танковой броне саперы спрыгнули на дорогу и спокойно пошли ко рву с подрывными зарядами в руках. По борту моей самоходки зацокали пули. Значит, и вражеская пехота была здесь – неприятный сюрприз для нас. Она залегла в глубоких окопах по другую сторону естественной выемки, поросшей высокой травой. Вспышки выстрелов не просматривались, но о ее присутствии возвещала интенсивная ружейная стрельба. Как завороженный следил я через свой смотровой прибор за рослым унтер-офицером, шагавшим, не укрываясь, под градом пуль и прикреплявшим фугас к стенке рва. Неожиданно раздался громкий треск: пуля попала в смотровой прибор. Когда я высунул голову над лобовой броней, то унтер-офицера уже не было: очередной вражеский снаряд разнес его буквально в клочья. Еще один сапер подполз и запалил бикфордов шнур. Затем я увидел, как он дернулся, перевернулся и затих. А пули продолжали свистеть низко над головой, и пришлось спрятаться за броню. Как видно, противник уделял нам особое внимание, быть может, потому, что, находясь на самом краю левого фланга, мы представляли собой великолепную мишень.

Тяжелые снаряды продолжали падать и разрываться вокруг нас, и я с завистью смотрел на танки с закрытыми башенными люками, тогда как мы на нашем истребителе танков «Мардер-II» были уязвимыми сверху и сзади.

Но вот взорвался первый фугас, затем второй и третий. Как саперы ухитрились это сделать под столь интенсивным огнем, было для меня загадкой. И уже первый танк прокладывал дорогу через ров, который не смог существенно снизить темпы нашего наступления. Вплотную за ним последовало мое самоходное орудие, сначала скатившись вниз, а потом взобравшись вверх по склону. Поднимаясь, я, к своему ужасу, заметил пылавшие два наших танка, подожженные снарядами или подорвавшиеся на минах. Но времени долго размышлять над случившимся у меня не было, снаряды рвались вокруг с прежней интенсивностью. Стараясь выйти из-под артиллерийского обстрела, я непрерывно маневрировал: менял позицию и скорость движения. Внезапно на шее сзади я почувствовал какую-то влагу. Провел рукой по шее, и моя ладонь оказалась в крови. Но я не был ранен; потом я увидел кровь, густую алую кровь, капавшую через щели вокруг позиции наводчика.

– Ты ранен, Карл? – крикнул я по внутреннему переговорному устройству.

– Нет, не я, – ответил Карл. – Это Хайнц. Передай-ка мне индивидуальный пакет.

Я протянул Карлу аптечку с перевязочными средствами, но через минуту он тихо сказал:

– Мне кажется, Хайнцу конец… Я уже использовал пять бинтов… Он без сознания.

– Будь сам осторожнее, не высовывайся! – заорал я и в тот же момент услышал, как Карл вскрикнул. Я моментально прыгнул наверх и, перевернувшись через голову, распластался рядом с Карлом. Он был ранен легко в челюсть. А вот с Хайнцем дела обстояли совсем плохо. Ему разворотило нижнюю часть живота. Перевязав Карла, я зарядил пушку и выстрелил по позициям противника, потом еще и еще. И интенсивность вражеского огня действительно несколько снизилась, хотя я стрелял особо не целясь.

– Кто-то там шевелится, – неожиданно крикнул стрелок-радист и, развернув пулемет, выпустил несколько очередей, но тут же прекратил, посылая в воздух проклятия: пуля невидимого русского солдата пробила ему правую руку.

Я быстро перевязал его и направил свою самоходку к командирскому танку. Ротный был очень огорчен.

– Как можно скорее поезжайте назад и ждите дальнейших указаний во втором эшелоне, он расположился где-то в окрестностях Нижнего Курпа.

Мы развернулись и помчались в тыл на предельной скорости. К моему удивлению, мы продвинулись вперед более чем на шесть километров, пехота далеко отстала, находясь все еще вблизи исходных рубежей. На обратном пути мы попали под ураганный огонь из всех видов стрелкового оружия. Казалось, что вся местность вокруг кишит красноармейцами. Они лезли из всех щелей и укромных уголков. Несмотря на ранение, мой радист приладил пулемет на место и дал длинную очередь, оставляя позади цепочку трупов. Мы с Карлом возились у пушки, поддерживая огнем пулеметчика и швыряя ручные гранаты. Одна из них попала прямо в окопчик, и через мгновение оттуда взрывом выбросило тело красноармейца. Один из солдат противника, невзирая на свинцовый ливень, неотступно бежал за нами, держа в руке противотанковую гранату, которую, как видно, намеревался бросить в нас. Я невольно даже залюбовался его одухотворенным лицом, выражением отрешенности от всего земного и непоколебимой решимости. Но он представлял для нас реальную угрозу, и пришлось с ним расправиться.

Наконец показались первые дома Нижнего Курпа, и я, после расспросов, нашел дорогу к главному перевязочному пункту. Хайнц был еще жив, когда мы его клали на носилки, но умер до прихода врача. Страшно расстроенный потерей, я получил его немудреные пожитки, в том числе и два любительских снимка. Письмо отцу он написать не успел.

Двое раненых из моего орудийного расчета остались на перевязочном пункте. Расставание с ними далось нелегко.

– Проклятое невезение! – повторял Карл с досадой.

А стрелок-радист все просил меня не сердиться на него, уверяя, что предпочел бы остаться при орудии.

Усталые и расстроенные, я и механик-водитель поехали искать второй эшелон и нашли его в ближайшей ложбине. И только мы приготовились лечь спать, как засвистели первые бомбы.

К вечеру мне прислали трех новых солдат в качестве замены выбывших в моем орудийном расчете, а вскоре к нам явился обер-фельдфебель и приказал с наступлением темноты сопровождать на передовую два грузовика с продуктами питания.

Пережив по дороге несколько незначительных стычек с противником, мы в конце концов благополучно добрались до передовых линий, где обнаружили, что наш батальон тем временем занял оборону в огромном кукурузном поле. Не успели мы разгрузиться, как заиграл «сталинский орган». В эту ночь я спал крепко и без сновидений.

С рассветом мы снова были в пути. Широкая долина лежала в тумане, а вершины высоких гор были окрашены в розовый цвет. Впереди и слева проступали очертания города Малгобека, центра района нефтедобычи. Большое белое здание было освещено лучами восходящего солнца, приземистые нефтехранилища еще прятались в тени.

Внизу в долине, справа от Малгобека, возвышалась сторожевая башня, будто часовой у ворот, ведущих к Военно-Грузинской дороге. Сколько же сотен, даже тысяч лет здесь маршировали, ехали, скакали солдаты? Сколько же крови пролилось на эту пропитанную нефтью землю?

Большой багровый диск солнца висел в небе прямо перед нами, сидевшие на танках гренадеры пели старую солдатскую песню об алой заре, освещавшей путь в раннюю могилу.

Примерно в километре от нас впереди показался вражеский танк Т-34, затем другой. Наш головной танк остановился, снаряд с воем, рассекая утренний воздух, пронесся к цели, и первый русский танк вспыхнул ярким пламенем – прямое попадание. Наша 3-я истребительная рота мчалась на предельной скорости непосредственно за первой волной немецких танков. Мы снова заняли крайнее положение на левом фланге. Впереди – пятьдесят неприятельских танков, вдали еще сотня. Все почувствовали большое облегчение: наступил решающий момент, предстояло генеральное сражение.

Силы русских увеличивались на глазах, все больше танков выползало из укрытий – небольших оврагов, стогов сена, сараев, – где они прятались, поджидая нас. Как только они начали наступление, моментально ожили и окружающие горные склоны и холмы. Орудия противника всех калибров, в том числе противотанковые пушки и зенитки, открыли шквальный огонь по скоплению наших войск.

Огромные фонтаны земли взметнулись в небо в самой гуще немецкой бронетехники. Мое орудие пока бездействовало: на левом фланге было еще относительно спокойно. Я осматривал выделенный мне сектор обстрела, включая и город Малгобек, который находился слева от нас и слегка позади. Внезапно я заметил вспышку правее от белого дома. Орудийную вспышку! Машинально я стал бормотать: один, два, три… при счете «пять» снаряд разорвался в трех метрах от нас слева, сильно встряхнув самоходку. Немедленно я переменил позицию, отъехав влево. Вновь вспышка, и я опять считал до пяти. На этот раз снаряд упал в десяти метрах справа от нас.

В следующий момент с нами поравнялся танк командира роты, и я, как и положено, отрапортовал:

– Противник ведет артиллерийский огонь со стороны Малгобека.

– Вам просто померещилось! Малгобек с раннего утра в наших руках, – ухмыльнулся ротный и уехал, покачивая головой, вероятно удивляясь такой неосведомленности командира самоходного орудия.

Новая вспышка, и я поспешно сдал назад. Взрыв прогремел точно на том месте, где мы только что стояли. Вскоре я сумел засечь по меньшей мере три батареи, стрелявшие по нас сверху (со склона низкого Терского хребта. – Ред.). Спустя немного времени командир роты вновь оказался рядом с нашей самоходкой.

– Вы были правы, черт возьми! – сказал он. – Пехотный полк, атаковавший город этим утром, понес серьезные потери. Попробуйте подавить батареи противника в Малгобеке. Займитесь этим немедленно.

Я развернулся на 180 градусов. Водитель внизу совсем потерял голову.

– Что происходит там у вас, наверху? Неужели мы бежим?

В танковых сражениях хуже всех приходится обычно водителю. Имея перед глазами лишь узкую щель, он никогда не видит, что делается вокруг его машины, и, что хуже всего, у него нет возможности обозревать все поле боя. Развернувшись, мы, естественно, подставляли неприятелю наш незащищенный тыл. Но изменить ничего было нельзя, и мы открыли беглый огонь по вражеским батареям. Вскоре наши снаряды попали в белое здание, а затем и поразили передовую батарею. Было видно, как вверх полетели различные обломки. Во время стрельбы мне постоянно приходилось маневрировать: уцелевшие орудия противника явно прилагали все усилия, чтобы покончить с нами.

Во время короткой паузы я постарался осмотреться. Положение складывалось для нас не очень благоприятно: вокруг горело не менее тридцати наших танков и самоходных орудий. Немало костров пылало и на вражеской стороне, но для восполнения потерь там уже держали наготове не менее трехсот танков Т-34. (Автор фантазирует. У советских войск здесь было меньше танков, чем у немцев, бросивших в бой до 200 танков. – Ред.)

Неожиданно заряжающий сообщил:

– Осталось три снаряда…

Я обомлел. В пылу боя я совершенно позабыл о необходимости экономить снаряды и расстрелял все боеприпасы. Теперь мы оказались в очень скверной ситуации. Повернув, не мешкая я помчался к командиру, но он не мог ничем помочь. Я предложил самому съездить в тыл и пополнить боезапас, но ротный не разрешил.

– Транспорт с боеприпасами должен прибыть в любой момент, – сказал он. – Постарайтесь как-нибудь продержаться до тех пор. И непрерывно меняйте позиции, иначе вас непременно накроют.

Какое-то время мы кружили по полю сражения. Ощущение не из приятных – курсировать без всякой пользы вокруг, изображая из себя подвижную мишень. Через несколько минут водитель коротко доложил:

– Бензина еще только на шесть километров…

Напрасно в отчаянии я искал глазами транспорт с боеприпасами и горючим, его нигде не было видно. На самом деле он и не мог прибыть: был давно уничтожен, но мы этого не знали. Сообщение о бензине явилось последней каплей. Неужели осколок пробил бензиновый бак? Но что бы там ни было, нам пришел конец. Недалеко, слева от нас, я заприметил неглубокую выемку – не более метра глубиной – и приказал укрыться в ней.

– Приехали, господа, – сказал стрелок-радист, когда мы остановились. – Устраивайтесь поудобнее и чувствуйте себя как дома.

Сидя на командирском сиденье, я пытался найти выход из создавшегося угрожающего положения, но ничто не приходило мне в голову. Сверху на меня упала чья-то тень; подняв голову, я увидел второго номера моего расчета, молодого солдата, впервые оказавшегося в бою. Он с завистью смотрел на меня, сидевшего внизу и надежнее защищенного от осколков.

– Давайте-ка поменяемся местами на некоторое время, – проговорил я спокойно. – Мне нужно немного побыть наверху, чтобы как следует осмотреться.

Солдат кивнул и поспешно сполз вниз, а я поднялся наверх и устроился рядом с наводчиком. Он молчал, мне тоже нечего было сказать. Мы оба уже второй год воевали на Восточном фронте и слишком хорошо сознавали, в какой оказались ситуации.

Пристроившись рядом с сиденьем, оставленным молодым солдатом, я слышал, как повсюду вокруг нас рвались снаряды и мимо по всем направлениям с воем проносились осколки, сея смерть и разрушение. Внезапно я ощутил сильнейший удар в область солнечного сплетения и почувствовал, что лечу вверх. За долю секунды я увидел наводчика, взлетевшего рядом со мной, и огненный шар под нами. Когда я приземлился, мне уже было все ясно – прямое попадание. Лежа, оглушенный, на пропитанной нефтью земле, я краем глаза мог видеть, как молодой солдат изо всех сил старался выбраться из-под обломков горящей самоходки, но, когда я встал, чтобы помочь, его уже поглотило бушевавшее пламя. Взрывавшиеся боеприпасы нашей самоходки – последние снаряды и ручные гранаты – вынудили меня снова прижаться к земле. Где-то рядом послышался слабый стон. Я оглянулся и увидел ползущего по земле командира роты, окровавленного и взмокшего от пота.

– В чем дело? – спросил он.

Я молча кивнул в сторону горящего самоходного орудия.

– Сколько патронов у вас к пистолету?

– Положенных шестнадцать, – ответил я, удивленный вопросом.

Он указал на русские танки с пехотой на броне, развернувшиеся для атаки не далее как в двухстах метрах от того места, где мы находились. Наши же танки медленно пятились назад. В непосредственной близости мы обнаружили узкую и неглубокую канаву и поползли по ней. Ротный двигался с трудом: позднее оказалось, что у него в плече застряло четырнадцать мелких осколков. Тем временем наши танковые подразделения организовали контратаку и оттеснили противника на целый километр. Русские батареи удвоили интенсивность обстрела, который превратился в настоящий огненный смерч. Снаряды сыпались градом, воздух был полон осколков, летевших по всем направлениям. Мы лежали, не смея даже на мгновение приподнять голову.

В конце концов мы все-таки добрались до глубокой ложбины, где обнаружили столпившихся солдат мотопехоты и, вздохнув с облегчением, присоединились к ним, почувствовав себя в сравнительной безопасности. Вскоре на горизонте появилась армада примерно из восьмидесяти самолетов, которые направились в нашу сторону. Наконец-то наши самолеты, давно пора! Мы снова воспрянули духом и приободрились, но затем кто-то прерывающимся голосом сказал:

– Да ведь это красные…

И он не ошибся. Мы не сразу распознали их, так как это были американские самолеты – одна из первых партий в счет помощи России. (Видимо, это были либо ОВ-7«Дуглас» (А-20 «Хэвок»), вооруженные 20-мм пушками и 1800 кг бомб, скорость до 530 км/ч, либо применявшиеся на советско-германском фронте с лета 1942 г. средние бомбардировщики В-25 «Митчелл» – бомбовая нагрузка до 3000 кг, 7 крупнокалиберных пулеметов, скорость до 450 км/ч. – Ред.) В следующую минуту первый самолет вошел в пике и снаряды бортовых пушек стали рваться среди нас. С ужасающим, выворачивающим душу свистом посыпались бомбы, пробивая в наших рядах огромные бреши.

В течение всех этих страшных минут или, быть может, часов, показавшихся нам вечностью, мы лежали на спине, сжимая судорожно руки в ожидании неминуемой смерти. Вокруг кричали и звали на помощь раненые, многие умолкли навсегда.

Потом, наконец, небо опустело, и тут же появились два германских истребителя, только два!

Здесь мы уже никому и ничем не могли помочь: давно израсходовали наши перевязочные пакеты. А потому, перебравшись через груды убитых и раненых, я и ротный командир выползли наверх – вражеская канонада не умолкала – и добрались до самоходного орудия соседней роты, которое, будучи поврежденным, возвращалось в тыл. Несколько снарядов разорвалось поблизости, но, к счастью, нас не задело. Ладонью я отер с лица кровь, свою собственную, сочившуюся из незначительных царапин, и моих товарищей. Взглянув в зеркало, я испытал шок: на меня глядела почерневшая от взрыва и слегка обожженная горячим маслом чужая физиономия. А я тогда в дикой сумятице ничего и не почувствовал.

Когда самоходка остановилась в Нижнем Курпе, я, окончательно выбившись из сил, сразу же упал и остался лежать, совершенно изнеможенный. Но командир роты, невзирая на четырнадцать осколков в плече, нашел в ротной мастерской несколько отремонтированных самоходных орудий, набрал для них экипажи и отправился выручать свою роту, попавшую в беду. Немного спустя мне сообщили о гибели моего давнего товарища; он был тринадцатым из тех, с кем вместе я начинал военную службу в прежней воинской части. Его сразила пуля за противотанковым рвом. В боях у Малгобека и Сагопши наша дивизия потеряла около полутора тысяч человек личного состава, и могилы возле противотанкового рва образовали солидное по размерам кладбище.

Несколько дней спустя мы возобновили наступление на Малгобек и в конце концов захватили город. Он играл ключевую роль в нашем дальнейшем продвижении вперед. Не овладев им, нечего было и думать об успехе операции. (Овладев Малгобеком, немцы продвинуться дальше в направлении Грозного не смогли. На южном направлении немцы до 29 сентября усилиями моторизованной дивизии «Викинг» продвинулись от Нижнего Курпа на 25 километров на юг до Эльхотова и Илларионовки, но выйти к Орджоникидзе (Владикавказу), второй цели наступления, также не смогли. Позже, 25 октября – 5 ноября, немцы пытались прорваться к Орджоникидзе и Грозному, наступая западнее с последующим маневром на юго-восток. Заняв Нальчик и Алагир и выйдя на подступы к Орджоникидзе, немцы (в том числе дивизия «Викинг») были 12 ноября здесь разбиты, после чего фронт до отхода немцев с Кавказа стабилизировался. – Ред.)

И мне все-таки было трудно понять, почему русские, тогда прочно окружившие долину с трех сторон, не перекрыли и четвертую сторону. Для этого потребовалось бы не более дюжины танков и немного пехоты, но тогда бы не спасся ни один из нас.

Через некоторое время неотложные служебные дела привели меня в Кисловодск – еще один своеобразный уголок России. В этом районе находятся небольшие уютные и ухоженные города, основанные в царские времена, с неизбежными добавлениями монументальных особняков советской бюрократии. Это Ессентуки, Пятигорск и конечно же Кисловодск.

В Пятигорске, где был в 1820 г. Пушкин (после чего сочинил поэму «Кавказский пленник»), а Лермонтов в первый раз был в 1837 г., именно в Пятигорске родился замысел написанного позже романа «Герой нашего времени», и там же Лермонтов был убит на дуэли в 1841 г. – там я встретил друзей из родного города. Мы выпивали и беседовали всю ночь напролет, до самого рассвета. Из Пятигорска я переехал в Кисловодск, где у меня сложились нормальные дружественные отношения с местным гражданским населением, особенно с представителями мусульманской общины и сплошь антикоммунистами, настроенными откровенно прогермански. Когда я въезжал в город, навстречу мне попался карачаевский эскадрон, направлявшийся в горы, – все, как на подбор, великолепные всадники, сидевшие как влитые в седлах.

В Кисловодске я случайно познакомился с рядом профессоров Ленинградского университета, главным образом медицинского факультета. Их эвакуировали ранее из Ленинграда на Кавказ, вероятно желая не допустить, чтобы эти представители российской интеллигенции оказались в наших руках. Однако, по иронии судьбы, все они теперь усердно трудились в немецких военных госпиталях. Все эти люди, уже в годах, были серьезными учеными; многие из них в свое время учились в Германии или Австрии. Истории, которые они рассказывали о ситуации в Ленинграде, напоминали самые мрачные страницы Достоевского.

Город был плохо обеспечен продовольствием, и голод наступил уже через несколько недель после начала германской осады. Ели все: собак, кошек, мышей. Были отмечены случаи каннибализма, как в Поволжье во время страшного голода 1921 г. Смерть близких долго и тщательно скрывалась, чтобы получать за умершего лишний паек; на ослабевших или больных, отважившихся выйти на улицу, могли напасть стаи изголодавшихся детей или подростков. С упавших на улице снимали одежду и обувь. Хоронить их, согласно строгому приказу, обязаны были управляющие тех домов, рядом с которыми находили умерших.

А вот склады НКВД всегда располагали достаточным количеством продуктов питания; хорошо отоваривались также партийные чиновники, ответственные за поддержание в городе порядка.

Когда наконец первые поезда с эвакуированными ленинградцами стали покидать умиравший город (сначала людей перевозили через Ладожское озеро по Дороге жизни. Поезда в осажденный Ленинград стали ходить только в феврале 1943 г., после того как наши войска в январе 1943 г. пробили узкий, 8 – 11 километров, коридор. – Ред.), на всем пути их движения вдоль железнодорожного полотна лежали голые трупы. Умиравших в дороге просто выбрасывали из вагонов, избавляясь таким путем от неприятных попутчиков, коими были мертвецы, и освобождая места для живых.

– Это был чистый ад, – рассказывал пожилой профессор, прикрывая трясущимися ладонями лицо. – Не знаю, откуда у нас взялись силы все это вынести и выжить. А ведь в действительности было совсем не трудно обеспечить город всем необходимым. (После того как блокада города замкнулась, а основные железные дороги, ведущие к Ленинграду, перерезаны немцами, то, что было сделано для обеспечения города, выходит за рамки как человеческих возможностей, так и беспристрастного описания совершенного нашими людьми подвига. Профессор лжет. – Ред.) Но проще было уморить нас голодом. Только привилегированные и армия имели всего в достатке, а нас приговорили к смерти… ужасной смерти.

Большинство профессоров оставили своих родственников на кладбищах Ленинграда. Расстался я с учеными под впечатлением от их рассказов. В сравнении с подобными переживаниями самая яростная схватка на поле боя уже не казалась такой страшной.

Я бродил по городу без всякой определенной цели. На каждой улице из разместившихся в полуподвальных помещениях кафе и баров доносилось мелодичное треньканье балалаек. Раненые немецкие солдаты прогуливались по главной улице под ручку с кавказскими девицами или медсестрами, норвежками и фламандками. В вечерних сумерках я увидел сквозь широко распахнутую дверь русской православной церкви мирно мерцавшие внутри свечи. Помедлив секунду, я вошел в храм. Несколько верующих, пожилых мужчин и женщин, стоя на коленях на каменном полу, тихо молились.

Бог возложил на нас, немцев, великую миссию – в это я глубоко верил – трудную, но благородную. Лишь бы только мы это осознали и были ее достойны. Лишь бы великодушной германской нации хватило сил справиться с этой задачей. Лишь бы кровь, пролитая миллионами немцев, способствовала скреплению вечной дружбы с освобожденными нами народами степей и гор на благо всего человечества. (Комментировать подобные высказывания трудно. Благими намерениями, как известно, вымощена дорога в ад. В данном же случае благие намерения, согласно планам Гитлера и Розенберга, касались лишь германского народа, остальные (кто меньше, кто больше) должны были стать расходным материалом (или просто удобрением, если не попадали в категорию людей, как евреи) для строительства очередного «рая на земле» – тысячелетнего рейха – для людей арийской расы: германцев и онемеченных, «очищенных от примесей» других народов. Характерна схожесть в лексике (и практике) с агитпропом строителей другого «рая на земле» – «соединившихся пролетариев всех стран». – Ред.)

Я вошел в небольшой и скромный ресторан, где играла типичная мусульманская музыка. Ее заунывная, тягучая мелодия отпугивала немецких солдат; и посетители были представлены почти исключительно местными жителями. Незнакомый капитан люфтваффе попросил разрешения сесть за мой столик. Постепенно мы разговорились.

– Меня, знаете ли, одно очень тревожит, – сказал он в процессе беседы. – Я только что вернулся из краткосрочного отпуска. У моего тестя на западе Германии завод по производству боеприпасов. Работают главным образом женщины из России… в основном украинки. Все живут в бараках, обнесенных колючей проволокой. Этих несчастных женщин – многие из них приехали в Германию добровольно, соблазнившись заманчивыми обещаниями вербовщиков, – держат взаперти, как заключенных, и выводят на работу под конвоем… Какое-то всеобщее безумие… Я старался растолковать нашим… хотел, чтобы они поняли, но все напрасно – как об стенку горох.

Обстоятельства сложились так, что через некоторое время я оказался в Ногайской степи, которая граничила с калмыцкими степями на севере и с Каспийским морем на востоке и находилась севернее Моздока и Ачикулака. Мы стояли в селении, основанном армянскими беженцами-переселенцами, которые занимались ковроткачеством. В период нашего пребывания здесь по соседству был расквартирован казачий полк, храбро сражавшийся на нашей стороне против общего врага.

Мне посчастливилось провести несколько часов с командиром полка, и это общение подействовало на меня как живительная влага. Этот шестидесятилетний полковник из Восточной Пруссии был подлинным кумиром казаков. Он обращался с каждым из них как с ровней, и они готовы были пойти за ним хоть в огонь. Полковник видел в них подобных себе людей, и они в свою очередь уважали его не только как командира, но и как Человека с большой буквы. Много позже я слышал, что этот полк, прикрывавший отход германских частей, был полностью уничтожен до последнего человека. (Вероятно, автор общался с фон Панвицем (правда, тому было не шестьдесят лет, а сорок семь, и родился он не в Восточной Пруссии, а в 1898 г. в Силезии), действительно организовавшим казачьи формирования в составе вермахта (на Северном Кавказе полк, затем дивизия, в конце войны корпус). Воевали эти формирования в основном не на фронте. Немцы посчитали более целесообразным использовать коллаборационистов-казаков против партизан, особенно в Югославии и др., где эти части особенно прославились тем, что поголовно (и многократно) насиловали женское население сел и городков Хорватии (в партизанских зонах). Православных сербов «казаки вермахта» притесняли меньше. Автор, вероятно, что-то слышал и о том, как этих казаков (вместе с семьями) в конце войны взяли в плен в Австрии англичане, после чего выдали на расправу советским органам. Надо отметить, что Гельмуту фон Панвицу ничто не угрожало и его англичане выдавать не собирались. Однако он добровольно пошел со своими казаками в советский плен, где в 1947 г. был казнен. – Ред.) Но в описываемое время никто еще и не помышлял о каком-то отходе. Только что под натиском наших войск пал Нальчик, столица Кабардино-Балкарской Автономной Республики (немцы заняли город 28 октября. – Ред.).

Вскоре меня вторично на несколько месяцев вызвали в Германию – с предоставлением «трудового отпуска», чтобы помочь местной администрации в ее работе. На этот раз я вел себя тихо, с критикой и предложениями не вылезал. История, рассказанная мне в Кисловодске капитаном люфтваффе, полностью совпала с моими собственными наблюдениями. На самом деле ситуация в некоторых местах была еще хуже. Через неделю после моего возвращения Йозеф Бюркель прислал за мной.

– Как дела на Восточном фронте? – спросил он.

– Так, как изложено в коммюнике Верховного главнокомандования, – ответил я коротко.

Бюркель лишь молча кивнул.

– Я видел, как обращаются с украинцами… словно с каторжниками, – возобновил я разговор после непродолжительной паузы. – Они прибыли к нам помочь победить большевиков и сидят теперь за колючей проволокой. Они питаются хуже немцев, выполняют самую тяжелую работу. Если такое возможно здесь, что же тогда происходит на восточных оккупированных территориях, как вы думаете?

Бюркель поспешно сменил тему разговора и стал расспрашивать о моральном духе немецких солдат, о сражениях, в которых я участвовал. Я правдиво ответил на все его вопросы.

Через несколько дней я заметил, что Бюркель начал регулярно инспектировать условия проживания и питания украинских рабочих, а пару недель спустя я был свидетелем, как он конфиденциально призывал управляющих предприятиями обращаться с восточными работниками гуманно и справедливо.

С каждой нашей встречей его отношение ко мне становилось все более дружественным, и мы часто подолгу беседовали – почти исключительно о положении на восточных землях. Не переставая надеяться на улучшение ситуации там, я был обрадован, узнав, что Бюркель вполне серьезно вынашивает различные планы смещения злодея Эриха Коха с поста рейхскомиссара (по делам восточных территорий. – Ред.) и его замены более разумным руководителем, что, несомненно, пошло бы на пользу Германии. Однако осуществить эти благие замыслы не удалось: помешали партийные интриги. А я был удовлетворен уже тем, что мне удалось привлечь на свою сторону человека, хотя и не принадлежавшего к высшим государственным чинам, но все же обладавшего немалым влиянием. В общем, как я впервые мог заметить, старые и верные своим идеалам национал-социалисты наконец начали проявлять самостоятельность и критически переосмысливать ход событий.

Как-то раз, незадолго до моего возвращения на фронт, Бюркель пригласил меня к себе и, вне себя от возмущения, показал мне текст заявления для печати, подготовленный канцелярией Роберта Лея (1890–1945, руководитель орготдела НСДАП и, одновременно, Германского трудового фронта. После войны был арестован, но в тюрьме покончил с собой. – Ред.). Это было сжатое изложение его речи, произнесенной перед группой солдат-инвалидов, проходивших подготовку для последующей партийной работы. В ней содержались крайне оскорбительные выпады против католических священнослужителей.

– Подумать только! – негодовал Бюркель. – Как мог этот человек говорить подобные гнусности… и это в нынешней непростой ситуации?! Союзникам нужно лишь перепечатать текст в виде листовок и разбросать их в наших регионах, населенных католиками. Эффект был бы более мощным, чем от бомбежек. Порой невозможно определить, имеем ли мы тут дело с отпетыми уголовниками или набитыми дураками.

Я было открыл рот, чтобы прокомментировать, но промолчал: меня все равно не поняли бы, время для этого еще не настало. Подобная политика в отношении церкви заслуживала безусловного осуждения не только по тактическим, но также и по нравственным соображениям. Разве не говорил Фридрих Великий (Фридрих II (1712–1786), прусский король с 1740 г. – Ред.): «Пусть каждый человек в моем королевстве найдет свой рай в соответствии с собственными убеждениями»? Мы не упускаем ни одной возможности процитировать «старого Фрица», но это его высказывание совершенно забыли.

И это еще не все. Наша борьба с религией, которую мы (то есть национал-социалисты. – Ред.) вели (исподтишка, разумеется), выглядела как-то несерьезно, по-детски. На протяжении многих столетий все германские народы – от крестьян Штирии и Тироля до рыбаков Северного моря – жили в орбите христианской религии и под духовным руководством христианской церкви. И теперь вдруг все они должны были поменять свои религиозные убеждения, ориентируясь на духовные постулаты, представленные Розенбергом (1893–1946, из прибалтийских немцев, родился в Ревеле (ныне Таллин). В 1917 г. в Москве получил диплом архитектора (за проект крематория). В 1918 г. бежал в Прибалтику, оттуда в Германию, где с 1919 г. связал свою судьбу с Немецкой рабочей партией (ДАП), позже ставшей НСДАП, куда вступил одновременно с Гитлером. Именно Розенберг – основной разработчик расовой теории для германского нацизма. Главная работа – «Миф XX века» (1929). Казнен. – Ред.) в его книге «Миф XX века». По откровенному признанию большинства высокопоставленных партийных функционеров, они так и не поняли основных идей, изложенных в этом труде, даже прочитав книгу два или три раза.

По сути, борьба с религией стала попыткой отобрать у людей что-то чрезвычайно важное, не давая им взамен ничего даже приблизительно равноценного. Стоит ли удивляться, что затея завершилась полным провалом, по крайней мере у подавляющей массы населения.

Но наличествовал и еще один существенный фактор, который следовало учитывать. Не всякий был в состоянии выдержать ужас кровавого боя, за исключением, быть может, фанатичных националистов, ставивших благополучие своей родины превыше всего, даже жизни, и готовых умереть за нее. Но таких немного. А ведь германская армия – это скопление массы людей, и каждый из них нуждается в чем-то, за что можно ухватиться в минуту смертельной опасности, когда сердце сжимается от страха. Вот этого самого «чего-то» у Розенберга в его опусе и не содержалось, и в грозный час большинство людей, вполне естественно, обращались за нравственной поддержкой к вере своих предков. Мне неоднократно приходилось наблюдать, как горные стрелки непосредственно перед атакой крестились, да и не только горные стрелки.

Однако, вместо того чтобы признать эти очевидные факты и считаться с ними, наши правители продолжали с неослабевающим упорством вести антирелигиозную кампанию, невзирая на чрезвычайно опасную ситуацию – самую опасную из тех, с которыми когда-либо сталкивалась Германия.

В довершение всего настоящим бедствием на Западе стали налеты союзной авиации, серьезно нарушавшие график выпуска готовой продукции, в том числе и военной. Особенно доставалось крупным промышленным центрам. Сначала мощный бомбовый удар пришелся по Саарбрюккену, потом по Мангейму и Людвигсхафену. Было совершенно ясно – германские люфтваффе не в состоянии защитить Третий рейх.

Об этом я как-то беседовал с приятелем, офицером штаба Верховного главнокомандования, ответственным за составление сводок о последствиях воздушных налетов противника. Так вот в разговоре он неожиданно сказал:

– А ведь Удет (Эрнст Удет (1896–1941) был воздушным асом Первой мировой войны, совратителем женщин, пьяницей и наркоманом. С 1916 г. (когда сбил первый самолет) до конца войны сбил 62 самолета англичан и французов, став самым результативным асом Германии, пережившим войну. После войны долго мотался по миру (от Южной Америки и Восточной Африки до Арктики), снимался в нескольких фильмах в Голливуде, выполняя фигуры высшего пилотажа. В 1935 г. другой ас, Герман Геринг, позвал его в возрождающиеся люфтваффе. И Удет сел не на свое место, став в 1936 г. инспектором истребительной и бомбардировочной авиации, в этом же году – главой технического управления люфтваффе, а в 1939 г. – начальником боевого снабжения люфтваффе. Не имея ни соответствующего образования, ни опыта руководства, устраивая дикие оргии и напиваясь до скотского состояния, Удет, по общему мнению, развалил работу по продвижению новой техники. Именно благодаря ему в ходе Битвы за Англию у люфтваффе не было серьезного четырехмоторного тяжелого бомбардировщика (аналогичного, например, английскому «Ланкастеру»), и подавить Англию не удалось. Постепенно Удет был оттеснен от руководства и опустился. Однако решающим для его самоубийства стал разговор с бывшим подчиненным, навестившим Удета 15 ноября 1941 г. и рассказавшим, что творится на Восточном фронте. Через два дня Удет позвонил своей любовнице, попрощался и нажал на спусковой крючок табельного пистолета. – Ред.) прекрасно сознавал, что делает, когда застрелился.

– Застрелился?! О чем это ты, черт возьми, толкуешь? Он разбился, не так ли?

– Кто сказал, что Удет разбился? – сделал удивленное лицо Артур. – В официальном бюллетене по этому поводу говорилось: Удет погиб, испытывая новое оружие. И это абсолютно верно. Как главный инспектор военно-воздушных сил (начальник боевого снабжения. – Ред.) и великолепный знаток своего дела (?! – Ред.), Удет отлично понимал, что с началом военной кампании на Востоке германская авиационная промышленность не сможет одновременно удовлетворить и потребности на Западе. Будучи главным инспектором (начальником боевого снабжения. – Ред.), он остро чувствовал свою ответственность перед собственной совестью, историей и германским народом. Но когда он высказал свои опасения и тревоги, его просто высмеяли и оттеснили на вторые роли. И вот в одно прекрасное утро он взял в руку пистолет нового образца, специально сконструированный для летного состава, и выстрелил себе в висок. Следовательно, официальный бюллетень не соврал: он действительно погиб, опробовав новое оружие (в официальном бюллетене говорилось, что испытывая новый самолет. – Ред.).

Глава 7

Сталинград

Спустя несколько недель Германия претерпела жесточайший за всю свою предшествовавшую историю военный разгром в Сталинграде. И хотя в тот момент я еще полностью не осознавал все трагические последствия этого события для дальнейшей судьбы Восточной кампании, я хорошо помнил слова Гитлера о том, что Сталинград будет нашим маяком на Востоке. И он действительно стал маяком, бросавшим мрачный свет на наше сокрушительное поражение. После этого меня долго мучила бессонница. Мерещились сотни тысяч наших солдат, измученных, изголодавшихся, обманутых, но сражавшихся до конца без всякой надежды выйти из окружения.

Не впервые Сталинград (бывший Царицын) сыграл решающую роль в российской истории. В 1918–1919 гг. этот «город царицы», основанный в XVII в. и остававшийся все время заштатным волжским городишком, не обладавшим великолепием Нижнего Новгорода или Казани, внезапно превратился в важную веху на пути большевиков к власти.

Контрреволюция Белой гвардии, быстро распространявшаяся с юга и востока, разожгла пожар, который должен был уничтожить большевиков. Командование белых стремилось объединить свои силы, сражавшиеся на юге и востоке России. В случае успеха это, возможно, положило бы конец ленинской революции. И белогвардейские дивизии двинулись победным маршем с востока на юго-запад и с юга на северо-восток. Встретиться они должны были у Волги. Итак, белые войска, впереди казаки, наступали вдоль этой могучей реки и вскоре оказались у ворот Царицына.

Битва за этот небольшой провинциальный город с населением не более 60 тысяч человек (население Царицына в 1917 г. составляло 132,7 тыс. – Ред.) имела решающее значение, хотя белые в тот момент этого и не сознавали. (Ну почему же? У них были блестящие генералы, прошедшие до этого великую войну. – Ред.)

А вот большевистские вожди прекрасно понимали, что именно поставлено на карту. Они правильно оценили ситуацию и пришли к однозначному выводу: судьба революции должна решиться в ту или другую сторону как раз здесь, в этом городе на Нижней Волге (не только и столько здесь решался исход Гражданской войны. – Ред.). Если армиям белых удастся соединиться, то с большевизмом будет покончено, а гнев русского народа, подобно урагану, обрушится на головы последователей этого учения. Поэтому Ленин направил в Царицын Иосифа Сталина и Климента Ворошилова. (Сталин стал председателем военного совета Северо-Кавказского военного округа, созданного 22 июля 1918 г., Ворошилов и С. Минин – его членами. – Ред.)

Судьба распорядилась против царских генералов и их армий, вероятно, потому, что они не осознали в полной мере значение рокового сражения или, быть может, в тот день (всего было три наступления белых войск Краснова на Царицын: в конце июля – августе и в конце сентября – октябре 1918 г.; 1 января – середина февраля 1919 г. А 30 июня армия Деникина взяла Царицын (до 3 января 1920 г.), но это не сыграло решающей роли. – Ред.) капризный бог войны был более расположен к войскам красных, кто знает? Но как бы там ни было, большевики в итоге одержали победу, а контрреволюция потерпела поражение. Последующие бои представляли собой обыкновенные гонки: белые повсюду отступали, красные их постоянно преследовали (чаша весов в ходе братоубийственной войны колебалась до конца октября – начала ноября 1919 г., после чего красные стали одолевать. – Ред.).

А Царицын переименовали в Сталинград, в честь ближайшего соратника Ленина, организовавшего здесь оборону. Со временем город превратился в крупный индустриальный центр на Волге. И теперь, в критический момент Второй мировой войны, этот самый город с развитой тракторной, танковой и иной промышленностью и сотнями тысяч жителей (445,5 тыс. в 1939 г. – Ред.) вновь оказался на перекрестке истории. Здесь для решающей битвы встретились два прославленных генерала, Паулюс и Рокоссовский. (Сталинградская битва продолжалась с 17 июля 1942 г. по 2 февраля 1943 г. С 12 июля советским Сталинградским фронтом командовал маршал С.К. Тимошенко, с 23 июля – генерал-лейтенант В.Н. Гордов, с августа по декабрь 1942 г. – генерал-полковник А.И. Еременко. К началу советского контрнаступления здесь были развернуты Юго-Западный фронт (командующий генерал-лейтенант Н.Ф. Ватутин) и Донской фронт (командующий генерал-лейтенант К.К. Рокоссовский). Кроме того, в ходе страшных уличных боев в Сталинграде покрыли себя славой 62-я и 64-я армии (командующие генерал-лейтенант В.И. Чуйков и генерал-лейтенант М.С. Шумилов). В отражении деблокирующего удара немцев с юго-запада главную роль сыграла 2-я армия (командующий Р.Я. Малиновский). Все эти военачальники били немцев и в дальнейшем. – Ред.). Судьба опять распорядилась в пользу Кремля, и 23 ноября 1942 г. двадцать две немецкие дивизии (19 немецких, 2 румынские дивизии, а также много других различных частей. – Ред.) попали в окружение в двух тысячах километров от границ Германии и скоро оказались сначала в десятках, а затем сотнях километров от ближайших немецких позиций. Последние немецкие части в Сталинграде сдались 2 февраля 1943 г.

Через несколько дней, когда я сидел в винном погребке Саарбрюккена, ко мне подошел и заговорил молодой лейтенант, давний знакомый еще со времен совместного пребывания в молодежной организации гитлерюгенд. Мы не виделись продолжительное время, и меня буквально потрясла произошедшая с ним перемена. Когда я выразил свое удивление по этому поводу, он с грустной улыбкой сказал:

– Я был в числе последних раненых, вывезенных самолетом из Сталинграда.

И вот в маленькой таверне на набережной реки Саар перед моими глазами предстала ужасная картина величайшего из всех сражений Второй мировой войны, произошедшего в Сталинграде.

После мощного огня русской артиллерии, обрушившегося на позиции румынских 3-й и 4-й армий, находившихся севернее и южнее города, советские танки и пехота прорвали оборону румын и устремились в образовавшиеся бреши, и кольцо вокруг 6-й армии Паулюса замкнулось. Сначала положение не казалось безнадежным. Боеприпасов и продовольствия было в избытке, а атаки русских отбивались с большими для противника потерями. Разложение началось сначала совсем неприметно, но потом драматически ускорилось. Германская авиация уже не могла снабжать окруженную армию всем необходимым, Геринг в который раз пообещал больше, чем был в состоянии выполнить. С конца ноября Паулюс перестал давать общие указания, предоставив корпусным командирам право действовать по своему усмотрению в зависимости от обстановки.

В середине декабря танки генерала Гота отделяло от Сталинградского котла всего 40 километров; окруженные немецкие солдаты с радостью наблюдали огонь осветительных ракет в ночном небе и лихорадочно готовились к встречному прорыву. Но фюрер запретил прорываться и приказал держать город во что бы то ни стало, как важный стратегический рубеж на Волге.

А между тем рацион питания неуклонно сокращался. Ежедневно прилетали 6–8 (несколько десятков. – Ред.) немецких самолетов, не более, с продуктами питания и боеприпасами для всей 6-й армии (в конце декабря доставлялось всего 70 – 100 тонн грузов при минимальной потребности 400–500 тонн. – Ред.)\ Потери личного состава постоянно возрастали с тысячи до 2 тысяч в день, главным образом от голода и стужи. Тем не менее и солдаты и офицеры держались достойно, настолько достойно, что по окончании сражения русское командование было вынуждено признать, что из 600 тысяч советских солдат, принимавших в нем участие, было убито или ранено 360 тысяч. Чтобы сломить сопротивление германской армии в Сталинграде, понадобилось 60 тысяч орудийных стволов, тысячи «катюш» и около 5 тысяч танков. (К началу наступления советские войска насчитывали 1106 тыс. человек, 15,5 тыс. орудий и минометов, 1463 танка и САУ, 1350 боевых самолетов. Им противостояли 1011 тыс. немцев, румын и др. с 10 290 орудиями и минометами, 675 танками и штурмовыми орудиями, 1216 боевыми самолетами. В ходе ликвидации окруженной группировки, как свидетельствует Манштейн, советские соединения атаковали котел силами около 100 танков с юга и 150 танков с севера. У немцев действительно имевшиеся в 6-й армии сотни танков были практически небоеспособны. – Ред.) А немецкие защитники под конец имели всего 80 танков, да и то без горючего и снарядов. Таков финал Сталинградской эпопеи.

22 января Паулюс просил разрешения у Гитлера на начало переговоров о капитуляции (просьба была поддержана Манштейном). Гитлер отклонил просьбу и отдал приказ 6-й армии продолжать бой до последней возможности. 24 января Гитлер отклонил еще одну подобную просьбу. (24 января Паулюс докладывал, что фронт обороны разорван, дальнейшая оборона бессмысленна. – Ред.)

Начало всеобщего конца наступило 26 января. Русским удалось рассечь окруженную территорию на две изолированные части: северную и южную. Штаб-квартира армии находилась в южной части, в подвале бывшей тюрьмы ОГПУ. Паулюс был совершенно не в состоянии сказать своим войскам хоть слово, сломленный и физически и морально (его взяли в плен 31 января).

Последними сложили оружие 2 февраля 1943 г. немецкие части северного анклава, опустился занавес над сражением, имевшим решающее значение для судьбы всего Восточного фронта. (В ходе Сталинградской битвы немцы и их союзники потеряли 1,5 млн человек убитыми, ранеными и пленными. В плен только в районе Сталинграда с 10 января по 2 февраля 1943 г. было взято 90 тыс. немцев, за этот же период окруженная группировка потеряла 140 тыс. убитыми и умершими, причем только с 24 января по 2 февраля. Погибло более 100 тыс. немцев. Советские войска потеряли в Сталинградской битве 1,03 млн убитыми и ранеными, из них с июля по ноябрь 1942 г., когда немцы наступали, 644 тыс. убитыми и ранеными; немцы с июля по ноябрь 1942 г. потеряли 700 тыс. человек убитыми и ранеными. – Ред.)

Мой друг закончил свое печальное повествование, и мы долго сидели молча, погруженные в невеселые думы. Сирены воздушной тревоги прервали наше молчание, мы медленно поднялись и осушили наши бокалы. Бомбы падали неподалеку, возле железнодорожной станции, но нам было наплевать.

В то время у меня еще не было ясного представления о военных и политических последствиях катастрофы под Сталинградом. Зато мне не потребовалось много времени, чтобы сообразить: Сталин придал этой войне совершенно новый поворот. Война, нацеленная на продолжение мировой революции, превратилась в войну национальную, войну русских большевиков, и условия для подобного поворота мы создали сами своей собственной глупостью.

Мы воевали в России теперь уже вторую зиму. Но еще раньше, в самом начале нашего наступления на Востоке, обнаружилось отсутствие в нашем богатом арсенале одного важного компонента – точной информации о состоянии вооруженных сил Советского Союза, а также о степени большевизации русского народа.

Наши храбрые и опытные войска (хотя и не без труда и с приложением максимальных усилий) вполне могли разгромить военную машину России и уничтожить ее промышленный потенциал, но никто не удосужился предупредить о глубине политического и психологического зомбирования русских людей. Мы столкнулись с новой, незнакомой разновидностью человеческой породы – человеком советским. Доскональные знания произведений Достоевского и поэм Пушкина не могли нам помочь. Нам не попадались ни Анны Каренины Толстого, ни гоголевские типы из «Мертвых душ». Этот мир покоился вместе с русскими офицерами, священниками и кулаками в массовых захоронениях ЧК, он умер в ходе кровавых экспериментов Ленина, которые продолжил «грузинский апостол» большевизма, переиначив их в соответствии с собственными воззрениями. Нам пришлось идти своим собственным путем в этом новом для нас обществе.

Большевики использовали имевшиеся в их распоряжении людские массы, чтобы, действуя в своей гигантской, изолированной от внешнего мира лаборатории, наглядно продемонстрировать всему миру идеи материализма; не считаясь с жертвами, они подчинили все аспекты жизни народа требованиям схоластического учения о революции.

Это общество прозябания, невиданного доселе противоречия между теорией и практикой было разбито вдребезги в роковом 1941 г., когда благодаря высокому военному искусству немецких генералов и необычайному мужеству немецких солдат был сорван железный занавес, отделявший народы Советского Союза от настоящей жизни. Дискредитировали большевиков не только наши славные победы, но и сопутствующие факторы. Миллионы граждан России, глядя на опрятный внешний вид, хорошее поведение (?! – Ред.) и деловитость (особенно в деле ликвидации миллионов советских военнопленных и различного рода «нежелательных элементов» на оккупированных территориях. – Ред. ) немецких солдат, начали понимать, что их систематически вводили в заблуждение и постоянно обманывали, пугая Германией.

В итоге Сталин оказался перед лицом настоящего политического банкротства. Ведь его изолированную лабораторию разрушили, его пропаганда уже не давала желаемых результатов, а порой выглядела прямо-таки нелепо. Однако положение внезапно резко изменилось, и исключительно по нашей вине. И только по нашей. И теперь, сами того еще отчетливо не сознавая, мы очутились на пороге политического, а следовательно, и военного краха. (Автор, рассуждая, постоянно противоречит самому себе. Лаборатория лабораторией, но в деле отражения германской агрессии решающую роль сыграла «глубинная», коренная Россия, но под руководством (если не сказать «железной уздой») партии она вовремя начала поворачивать на дорогу, которая больше соответствовала устремлениям русского народа. Вот этот поворот немцы и проглядели. Как в 1914–1917 гг. проглядело русское руководство необходимость «железной узды» – тогда Германия была бы разбита в 1917 г., и не случились бы последующие катастрофы, произошедшие с русским и другими народами в XX в. – Ред.)

Часть вторая

Обратная дорога

Глава 8

Призрак Таураге[1]

Вскоре после этих событий я вновь отправился на фронт. Несмотря на мужество и отвагу, проявленные немецкими офицерами и солдатами, наше широко разрекламированное наступление под Харьковом провалилось. Благодаря умелым действиям противника немецкое наступление скоро выдохлось. Начали ощущаться и последствия непрекращавшихся налетов на Германию английских и американских бомбардировщиков.

До нас стали доходить тревожные слухи о полной несостоятельности нашей политики в сфере производства военной техники, о постоянных переделках, улучшениях и модификациях наших танков и самолетов. Безусловно, новые танки (имеются в виду танки T-V «Пантера» и T-VI «Тигр». – Ред.) далеко превосходили по своим боевым характеристикам танки противника (по бронезащите и мощи орудий, но не по маневренности, проходимости и запасу хода. – Ред.), непрерывно наращивавшего выпуск своих старых Т-34, но частая смена важных конструктивных элементов требовала такой же частой перестройки промышленных предприятий и их переоснащения новым оборудованием, на что, по словам специалистов, нередко уходили месяцы; на этот период всякая производственная деятельность замирала. А у русских в то же самое время не переставали сходить с конвейера непрерывным потоком уже хорошо известные «тридцатьчетверки».

Когда же в конце концов наши новые танки прибыли на фронт и вступили в действие, они столкнулись с таким огромным количеством бронированных машин противника, что их качественное превосходство утратило всякое значение. По слухам, военно-воздушные силы испытывали аналогичные проблемы (спасибо Удету и Герингу! – Ред.).

Подобная политика в области производства вооружений вызывала недоумение в войсках, сражавшихся на Восточном фронте, по крайней мере у младших офицеров и унтер-офицеров. Единственным ярким лучом во тьме был для нас великий фюрер, слово которого во всех вопросах являлось решающим, он должен был знать, что происходит, и непременно, как мы надеялись, позаботиться о том, чтобы выправить положение. А тем временем мы отходили все дальше и дальше, и количество наших кладбищ ежедневно росло.

Вновь и вновь мы были вынуждены уступать натиску противника – чей боевой дух, как мы хорошо знали, был гораздо ниже нашего (автор пристрастен. – Ред.), – в бессильной ярости обращая взоры на запад в ожидании новых танков, артиллерийских орудий и самолетов. Но на западе продолжали усердно трудиться, непрестанно переделывая, улучшая и модифицируя… Между тем существовала настоятельная потребность в массовых поставках артиллерийских орудий, танков и самолетов, мы же получали жалкие крохи.

Гонка на время с маячившим на горизонте возмездием уже началась.

У германского командования на Востоке не нашлось другого ответа на сложившуюся ситуацию, кроме как применить тактику выжженной земли и уравновесить нехватку материальных средств созданием пустынной зоны перед Днепром, на преодоление которой Красная армия потратила бы много сил.

Словно онемев от потрясения, стоял я, пораженный, и молча взирал на катившийся мимо нескончаемый поток конных повозок, ручных тележек, людей – мужчин, женщин и детей, – бредущих, согнувшись под тяжестью своих немудреных пожитков; а также на проходившие немецкие войска: артиллерию, танки, пехоту, казачьи и немецкие кавалерийские части. Вся эта масса людей, лошадей и техники стремилась на запад, навстречу заходящему солнцу.

Постепенно этот воистину библейский исход принял размеры настоящей катастрофы. А позади, на востоке, уже ярким пламенем пылали города и села, и сумерки наползали на широкую реку, на поверхности которой, отражаясь, дрожало зарево многочисленных пожаров. Как видно, этой реке выпало сыграть важную роль в судьбе Германии. С высоты полуразрушенной стены, где я стоял со своим отделением в охранении, был виден берег, заполненный тысячами и тысячами голов теснящегося и ревущего рогатого скота. Подгоняемые пастухами измученные животные, опустив голову, входили в стремительные воды, и река шевелилась множеством голов, плывущих к западному берегу, где нам предстояло возвести мощный оборонительный рубеж. Но как все переменилось! Каких-то два года назад мы с ходу форсировали Днепр, гоня перед собой разбитые наголову части Красной армии. А теперь?

Начиная с этого лета степь давила на Европу – людьми и техникой. (Если лета 1941 и 1942 гг. прошли под знаком германских наступлений, то лето 1943 г., после провала германского наступления на Курской дуге в первой половине июля, закончилось наступлением советских войск, которое, с короткими перерывами, продолжалось и осенью, и зимой, и дальше – вплоть до конца Третьего рейха. – Ред.) Красные полчища устремились на запад, сметая все преграды в ожесточенных сражениях, каких не знала история, устилая свой путь сгоревшими танками, обломками самолетов и сотнями тысяч трупов.

И опять наступил момент для принятия важного решения, пожалуй самого важного: предстояло сделать очень непростой выбор. Германское командование, изучив и взвесив все существовавшие тогда возможности, остановилось на варианте, имевшем, по мнению генералов, наибольшие шансы на успех при наименьших потерях. Результатом их раздумий и явился небывалый по масштабам исход за Днепр. По плану намечалось вывезти все население, фабрики и заводы, скот и запасы продовольствия. Большевикам должна была достаться огромная пустыня, на преодоление которой Красной армии понадобилось бы много месяцев – достаточно времени, чтобы сделать германскую оборону непреодолимой.

И вот теперь нескончаемый поток людей и грузов все прибывал и прибывал с востока на железнодорожную станцию рядом с рекой, откуда переправлялся по мосту через Днепр дальше на запад. Необычайно длинные составы покидали станцию с интервалом в десять минут, увозя бесценный груз: всевозможное машинное оборудование, целые промышленные предприятия и, главное, зерно, много зерна. Везли и людей – мужчины, женщины и дети карабкались на крыши вагонов, стояли на буферах, гроздьями висели на ступеньках – лишь бы спастись от возвращавшихся большевиков (немало людей в годы оккупации запятнало себя сотрудничеством с оккупантами – сейчас они бежали вместе с хозяевами. Но гораздо большее число людей встречало Красную армию как освободителей, а подросшая молодежь вливалась в ряды наступающих советских войск, обеспечив в 1943–1945 гг. значительную часть (а в пехоте – большую) необходимого призыва – потери, теперь в условиях почти постоянного наступления, оставались высокими, а призывной контингент «коренной Руси» был большей частью исчерпан и выбит. – Ред.).

День клонился к вечеру. А стада все прибывали, с тихим мычанием покорно спускались к реке и, войдя в холодную воду, плыли к противоположному берегу. Ниже по течению слышался визг и хрюканье тысяч свиней, переправлявшихся на большом пароме. Так продолжалось без перерыва час за часом, днем и ночью. Издалека доносились свистки паровозов, тянувших вагоны, набитые зерном, важным стратегическим ресурсом в великой битве с голодом.

Завороженные этим зловещим зрелищем, мы не замечали, как летит время, и совершенно забыли, где находимся. Вражеские бомбардировщики предприняли попытку приблизиться к единственному мосту через Днепр, но их отогнали плотным заградительным огнем немецкие зенитные установки. Потом нас сменили, и мы отправились на отдых, шагая по пустынным улицам. Оранжевое зарево горящих вокруг селений освещало вечернее небо. Откуда-то донесся грохот мощного взрыва, и небо сделалось багровым.

Ночью наши части, согласно приказу, отошли со своих позиций, предоставляя русским возможность утром начать преследование, продвигаясь буквально по пустому пространству, где не осталось ни сел, ни городов, ни людей, ни животных, а также – и это важнее всего – ни крупинки продовольствия, в котором нуждалась Красная армия. Все это, по замыслу германского командования, должно было заставить противника приостановить наступление.

Отход наших войск на линию Днепра прошел в общем успешно (если не считать поражений в Донбассе, где было разгромлено 13 германских дивизий, в том числе 2 танковые. – Ред.), лишь незначительное число солдат попало в плен. По-настоящему большие потери нам еще предстояли. Но на западном берегу Днепра нас ожидал чрезвычайно неприятный сюрприз: оборонительного рубежа не было и в помине. Многократно хваленой Днепровской линии вообще не существовало. Обозленные и разочарованные, мы зарывались в землю, как могли, под непрерывным огнем вражеской артиллерии. Только железная дисциплина удерживала солдат от бунта против ответственных чинов.

На некоторых участках русские переправились через реку почти одновременно с нами. Таким образом, Днепр действительно стал для нас предзнаменованием, но не того, о чем мы мечтали.

Итак, никакого Восточного вала не было, Днепровская оборонительная линия не существовала. (Так сказать нельзя. Другое дело, что стремительное наступление советских войск не дало немцам времени на передышку и дооборудование оборонительных позиций. – Ред.) Но реки, сами по себе, никогда за всю историю войн не являлись непреодолимой преградой. Наши государственные мужи строили свои надежды, в буквальном смысле этого слова, на песке. И только теперь своими бренными телами мы должны были преградить путь врагу. Но именно в эти дни вынужденного отступления сильнее, чем во времена победоносного марша вперед, проявились подлинные качества немецкого солдата, воевавшего на Восточном фронте.

Отступление! Как часто мы прежде явственно ощущали горячее дыхание паники, охватывавшей противника и предшествовавшей повальному бегству. Прежде мы всегда шли только вперед, на всех фронтах – на севере и западе, на юго-востоке и юге и особенно на востоке (как раз на востоке немцы уже с первых дней ощутили, что здесь «не запад», – с первых дней – под Перемышлем, Бродами и Дубно, Рославлем, Старой Руссой, Смоленском и др. – Ред.), гоня перед собой толпы деморализованных врагов и одерживая победу за победой. Затем, когда нам зимой 1941/42 г. впервые пришлось отходить назад, мы тоже ощутили на себе весь ужас отступления. Даже наши последующие победы, позволившие нам продвинуться далеко на восток по бескрайним просторам России, не могли вытравить из памяти когда-то пережитый страх, который испытывает всякий – будь то генерал или простой солдат – при отступлении.

Позднее мы поняли, что именно в те дни тяжелых испытаний мы стали настоящими солдатами, способными, преодолевая страх, выдержать ужасы войны. И мы также осознали, что завоевание нескольких сотен километров вражеской территории, принимавшееся нами до тех пор верным предвестником окончательной победы, в действительности еще ничего не значит. Как мы убедились, эта война, давно вышедшая за рамки разумного, содержала в себе любые мыслимые возможности – как благоприятные, так и неблагоприятные для нас – возможности, которые мы и предоставить себе не могли в долгий период непрерывных громких триумфов. Мы отрешились от иллюзии, что война – это легкая прогулка для нас и что она уже выиграна. Мы уже не перебирали факторы, якобы сулившие нам общую победу, но начали, спокойно и тихо, изучать правила, по которым велась смертельная игра между нами и противником, научились обращать внимание на главных игроков, державших в руках козырные карты, и реагировать соответственно. И эти новые знания крепко засели в солдатских мозгах. Они были предпосылками наших будущих действий как нации, и приобрели мы их как раз вовремя. Постигшее нас политическое фиаско на юге, последовавшее за военным поражением, потребовало от нас не отворачиваться от правды, какой бы горькой она ни была, а смотреть ей в глаза. Абсолютная готовность в любых условиях выполнить свой солдатский долг помогала преодолевать невзгоды и в сражениях на фронте, и в боях с партизанами, и в войне на истощение. Какое-нибудь неординарное событие, которое еще год назад привело бы победоносный вермахт в крайнее возбуждение, теперь воспринималось без всякого удивления, почти безучастно. Сообщение о удачном контрударе уже не вызывало прежнего взрыва энтузиазма, а рассматривалось как дело само собой разумеющееся.

В тот период на нашу долю выпало еще одно тяжелое испытание, одно из самых суровых для всякого настоящего солдата: мы должны были отступать не будучи побежденными. (Непонятно, где и как отступал автор, а германские войска откатывались под ударами советских войск, не дававших возможности немцам зацепиться на промежуточных рубежах. – Ред.) Тысячи раз поднимался вопрос: «Почему мы отходим?» – но вразумительный ответ так и не прозвучал. Солдаты, недоумевая, постоянно просили своих командиров доходчиво объяснить им смысл данного маневра, существенно подрывавший главный источник жизненной энергии всякого солдата – веру в превосходство нашего оружия и в окончательную победу. И еще. Гигантское по своим масштабам отступление с применением тактики выжженной земли, когда позади оставалось обширное мертвое и пустое пространство, уход с территории без соприкосновения с врагом (наши части, вцепившись в отступающих немцев мертвой хваткой, переправлялись через Днепр, не давая врагу закрепиться. – Ред.) – все это таило в себе серьезную угрозу дисциплине и морали воинских частей. Мимо солдат тянулись стада коров, везли кур, гусей, уток и другую домашнюю живность; вдоль дорог громоздились горы всякого неохраняемого полезного и ценного добра, ожидавшего транспорта; рядом с железнодорожным полотном, по которому проносились бесчисленные составы с зерном, медленно брели нескончаемые толпы простых граждан (опрометчиво связавших свою судьбу с оккупантами. – Ред.) – мужчин, женщин с младенцами на руках, совсем юных девушек. Всех их подгоняло стремление спастись от надвигавшейся с востока смерти.

Какая другая армия мира выдержала бы отступление подобного масштаба на пятом году войны (если считать с начала Второй мировой войны), без серьезного ущерба или полной утраты боевого духа и организационной структуры? Несмотря на трудности, какие создало это отступление для тыловых служб, оно явилось великолепной проверкой истинных качеств передовых частей. Разумеется, Сталин постарался сосредоточить для преследования все наличные войска, оставшиеся после тяжелых боев на левобережной Украине, пытался любой ценой использовать эту беспрецедентную миграцию миллионов людей на сотни километров с выгодой для себя. Противник то отставал, позволяя нам передвигаться без помех, то, бросая против нас все силы, прорывался сквозь наши оборонительные заслоны и уходил, как правило, с мизерной добычей. Но добиться решающего успеха врагу ни разу не удалось. Невзирая на тяжелую стратегическую и тактическую обстановку, возникшую для нас в связи с осуществлением плана передислокации на новые позиции, враг так и не смог ни в каком месте и ни в какое время помешать реализации первоначального замысла.

Планомерный (под непрерывными ударами советских войск. – Ред.) отвод войск с Донца за Днепр явился одной из крупнейших военных операций, когда-либо проведенных за всю историю войн. Никогда прежде военное командование не зависело до такой степени от поведения своих воинских частей, действовавших на передовых позициях и участвовавших в столкновениях с противником. Оно было не в состоянии как-то уменьшить тяжесть физических и психических нагрузок, давивших на солдат и офицеров. По тактическим соображениям командование не могло посвятить солдат в общий стратегический замысел или раскрыть им конечный пункт марша. Оставалось лишь в полной мере верить в безграничные способности солдата Германии. И он оправдывал доверие даже тогда, когда не понимал ни сути приказов, ни командиров, которые эти приказы отдавали. В ходе отступления стало ясно, что немецкий солдат уже вышел за рамки обыденного казарменного повиновения и вполне готов сознательно выполнять свой воинский долг.

Довольно скоро мы имели возможность наблюдать, какое влияние имело наше отступление на жизнь каждого отдельного жителя несчастного края.

Он прибился к нашей роте, подобно бродячей собаке, много месяцев тому назад в одном из занятых нами сел. Сначала он был всеобщим баловнем, но обер-фельдфебель скоро определил его на кухню в качестве подсобного работника. Там он и остался, Шура Матчужин из Полтавы, тринадцатилетний подросток, которого комсомол послал на фронт и заставил воевать (непонятно, кто здесь привирает – наш Мюнхаузен или, скорее всего, беспутный мальчишка. – Ред.). Одно из наших подразделений взяло его в плен и отпустило, приняв во внимание его юный возраст.

Скоро он уже довольно сносно говорил по-немецки и успешно справлялся со своими немудреными обязанностями, будто всегда был с нами вместе. Когда дивизия продвинулась на восток (в ходе контрудара немцев под Харьковом весной 1943 г. – Ред.) и заняла позицию за Полтавой, Шура начал частенько отлучаться из роты, чтобы навестить свою родную деревню, находившуюся непосредственно за фронтовой линией. Всякий раз, возвращаясь, он приносил с собой сумку, полную яиц, а потому мы, естественно, не имели ничего против его регулярных отлучек. Нам и в голову не приходило, что он может не вернуться или даже перебежать к противнику. И в работе, и, когда не хватало людей, в бою на него всегда было можно положиться.

Тем сильнее мы огорчились, обнаружив в самый разгар грандиозного отступления, что Шура пропал.

– Просто невероятно, никогда бы не поверил! – сказал с досадой повар.

Даже командир роты крепко рассердился.

– Стоило нам только один раз отступить, как этот чертенок… – проворчал обер-фельдфебель и, обращаясь к толпе гражданских добровольцев, готовых на любую работу, добавил: – Нам никто больше не нужен, хватило и одного…

Дни сменялись ночами, ночи – днями, а великий исход не прекращался. Состав за составом, груженные зерном, громыхая на стыках, проносились мимо, земля дрожала от топота копыт бесчисленных гуртов домашнего скота. Ночью было светло, как днем, от горевших вокруг городов и сел. Покинутые людьми и уничтоженные огнем, они уже не могли дать приют приближавшимся советским полчищам.

Мы подошли к речному берегу. Выше по реке переправлялись по мосту нескончаемой вереницей всевозможный транспорт с промышленным и военным имуществом, шли беженцы и, естественно, воинские части. Все предыдущие дни мы планомерно отходили, преодолевая каждый раз строго определенное расстояние. Противник нам практически не досаждал. (Хорошо жилось автору, когда арьергарды и заслоны немцев обливались кровью и гибли под ударами нашей артиллерии и гусеницами наших танков. – Ред.) Но в последний момент русские, словно опомнившись, предприняли отчаянные усилия захватить противоположный берег Днепра.

У нас было все готово к переправе. Наш обоз был уже на другой стороне, как и первые взводы. Затем паром вернулся, чтобы под огневым прикрытием с другого берега взять на борт оставшийся взвод. Русские передовые отряды вышли к реке по обе стороны от того места, где шла наша погрузка.

За несколько минут весь взвод оказался на пароме. Русская артиллерия стреляла с большим перелетом, и снаряды падали далеко за нашей спиной. Наша артиллерия не осталась в долгу, ведя огонь прицельно, будто на полигоне. К счастью, река была достаточно широка.

Внезапно среди солдат, наблюдавших за берегом, который мы только что оставили и который уже заняли русские, послышались взволнованные голоса. В гуще красноармейцев появилась фигура мальчика-подростка, потом еще двоих.

– Пусть я не увижу другого берега, если это не наш Шура! – воскликнул один солдат.

– Обойдешься и без Шуры, достаточно одного снаряда, – философски заметил другой, поднимая снайперскую винтовку. – Но по крайней мере, мы оставим паршивцу кое-что на память, чтобы не забывал о нас.

Он прицелился, но затем опустил винтовку. Неожиданно для нас трое подростков подбежали к воде и, прежде чем русские сообразили, что происходит, уже плыли, широко загребая руками, за паромом. Все находившиеся на пароме сгрудились на корме. Двое солдат отвязали спасательную шлюпку и поспешили навстречу пловцам. Никто уже не обращал внимания на интенсивный обстрел, все с замиранием сердца следили за тремя юными смельчаками. Когда наш паром коснулся противоположного берега, благополучно пройдя сквозь град пуль и снарядов, двое солдат уже втаскивали в шлюпку первого подростка. Немецкие пулеметчики строчили не переставая, создавая лодке надежное огневое прикрытие. Через несколько минут, длившихся, как показалось, вечно, лодка в целости и сохранности причалила к берегу. Один из мальчишек был ранен в руку, не повезло именно Шуре.

Пока фельдшер перевязывал ему рану, он с жадностью жевал свой первый кусок хлеба.

– Пожалуйста, не сердись на меня, начальник, – попросил Шура, обращаясь к нашему командиру роты. – Когда мы начали отступать, я не выдержал… не мог уйти, не повидавшись с мамой. Но большевики уже оккупировали наше село, а всех мужчин и женщин или увели куда-то, или же поубивали (мальчик, видимо, говорил нечто подобное и сердобольным бойцам Красной армии. – Ред.). Спаслись только два моих брата: спрятались в известном нам укромном месте. Я нашел их ночью, и мы сразу отправились вас догонять… постоянно искали возможность проскользнуть мимо красноармейцев, но напрасно. Однако мы не сдавались, отсыпались днем и шагали ночами, все время искали лазейку. Нашли мы вас в конце концов у самой реки… И теперь все снова будет хорошо.

Шура пытался еще что-то сказать, но не мог уже от утомления выговорить ни слова и вскоре крепко уснул. Солдаты молча стояли вокруг, переживая услышанное. Обер-фельдфебель принес одеяло и бережно укрыл им спящего мальчика.

А теперь еще одна история – портрет бабушки, неизвестной, простой украинской женщины. Для меня же это не только портрет, но целый монумент.

– Большое спасибо, – повторяла совсем древняя старуха, кланяясь вновь и вновь так низко, что я начал опасаться: как бы она не расшибла голову о землю.

С улыбкой мы наблюдали, как старуха подхватила большой котелок с остатками куриного супа, который мы не доели, и исчезла с ним через низенькую дверь. В полдень она вновь пришла. И потом старая женщина стала приходить ежедневно, чтобы взять остатки пищи для себя и своих четырех внуков. Двое ее сыновей были в Сибири, третий погиб, сражаясь в рядах Красной армии. Двух ее невесток большевики забрали на строительство оборонительных рубежей, и она осталась одна с четырьмя малолетними детьми. Скоро вся рота звала ее просто «бабушка».

Но она не только получала что-то от нас, но и сама во многом нам помогала – как могла, по своему, по-матерински. Кому-то она штопала носки, проворно перебирая старческими пальцами, другим стирала нижнее белье или штаны. Ее не нужно было ни о чем просить, она сама заботливо опекала нас день за днем. Но особым ее расположением пользовался всегда слишком серьезный молчун Рудольф. Вероятно, потому, что у Рудольфа были, как бабушка утверждала, такие же голубые глаза, как у ее сына Якова, пять лет тому назад отправленного в Сибирь.

В описываемый период мы занимали узкую полоску земли, вклинившуюся во вражеские позиции, которую собирались в скором времени оставить из-за мощного давления противника с флангов. Мы понимали опасность и ожидали отхода, но, как это нередко бывает, в последнюю минуту возникла неразбериха, а за ней паника, и мы были рады вообще унести ноги. Как раз в тот момент, когда наш бронетранспортер выезжал из села, Рудольф с досадой проговорил:

– Черт возьми! У бабушки осталась моя форменная эсэсовская рубашка.

Последующие несколько денечков выдались особенно горячими, и много бравых немецких солдат полегло в землю, среди них и молчун Рудольф. Вскоре мы контратаковали и вновь заняли уже знакомое нам село. Как и в первый наш приход, вдоль дороги опять стояли женщины и дети, но теперь уже с потухшими глазами и без улыбок. Мы прошлись по знакомым улицам, расспрашивая о наших друзьях. Внезапно мы очутились возле маленького домика бабушки. Никаких признаков жизни. К низкой изгороди, с трудом передвигая ноги, приблизилась женщина из соседней хаты.

– Бабушка капут, – проговорила она глухо. – Много капут.

Затем она указала дрожащими пальцами на изорванную коричневую тряпку, развевавшуюся на веревке, словно сигнал бедствия.

– Боже! – воскликнул Вильгельм. – Да ведь это рубашка Рудольфа!

Рассказ мой короток, как и всякая человеческая жизнь в России, и у нее нет счастливого конца, ибо его и быть не может при большевиках. Военный комиссар части Красной армии (институт военных комиссаров был упразднен в Красной армии Указом Президиума Верховного Совета СССР от 9 октября 1942 г. Этот Указ ввел в армии единоначалие. – Ред.), захватившей село, увидел висевшую на веревке коричневую рубашку. Возможно, на бабушку донесла соседка из зависти, видя, как она получает от нас пищу, или, быть может, в самом деле роковую роль сыграла рубашка Рудольфа.

– Ты помогала гитлеровским свиньям! – заорал комиссар на старуху. – Ты предала мировую революцию! (Последнее, скорее всего, фантазия автора. – Ред.)

Напрасно бабушка с плачем уверяла, что ее внуки могли умереть от голода, если бы немцы не снабжали их едой. Ничто ей не помогло. Ведь сам мудрый товарищ Карл Маркс провозгласил: «Кто не работает, тот не ест».

И бабушку расстреляли вместе с другими «изменниками» и «фашистами» – кто обстирывал и обшивал немецких солдат и заготовлял дрова для немецкой кухни.

Молча мы вошли в хату бабушки, сняли со стены пожелтевшую фотографию, изображавшую ее в молодые годы, и отослали снимок далеко на запад – матери Рудольфа.

Когда спустя несколько недель наша часть была вынуждена вновь оставить село, чтобы сократить линию фронта, мы, прежде чем покинуть бабушкин дом, достали из печи горячие угли и сунули их в сухую солому крыши. Ни один человек, пришедший с востока с кроваво-красным флагом (у немцев был такой же, только эмблема другая. – Ред.), не должен был найти здесь приюта. На краю села мы на минутку задержались, наблюдая, как пылает ярким пламенем дом. Рубашка Рудольфа по-прежнему трепетала и развевалась на ветру, осыпаемая каскадом летевших искр. Затем мы продолжили наш путь, чтобы встретить противника на новых оборонительных рубежах.

Позднее в этот день я случайно услышал, как майор с равнодушной миной произнес:

– Не стоит расточать жалость на эти человеческие отбросы. – Потом, вероятно заметив по моему лицу, какие чувства меня обуревали, спросил: – Или, быть может, вы с этим не согласны?

И хотя горло у меня словно перехватило, я тем не менее спокойно, но твердо ответил:

– Да, господин майор, я не согласен.

Взглянув на меня с удивлением, он повернулся к своему адъютанту и проворчал что-то относительно пресловутой немецкой сентиментальности. А мои друзья-солдаты, присутствовавшие при этом разговоре, окружили меня и молча похлопали по плечу.

Примерно в это же время я стал замечать коренные перемены в воззрениях наших людей, судя по настроениям в роте. И офицеры, и солдаты боевых частей и подразделений начали задумываться и приходить к выводам, сходным с моими собственными. Но ничего подобного не наблюдалось в тех местах, откуда исходили основополагающие распоряжения и приказы, там, как видно, все были словно абсолютно слепыми и глухими.

Однако непрекращавшиеся ожесточенные схватки с превосходящими силами противника не оставляли много времени для размышлений и дискуссий. Снова и снова мы атаковали, отбрасывая вражеские орды. Но история всякий раз повторялась: русские отступали в центре, но наносили удары по флангам, и мы были вынуждены вновь отдавать занятую территорию, чтобы не оказаться в окружении. Наши потери были чрезвычайно высоки, но пролитая нами кровь не могла заменить отсутствовавший Восточный вал, с его предполагавшимися бетонными дотами, траншеями во весь рост и мощными опорными пунктами. Каких только чудесных слов нам ни говорили, официально и неофициально, об этом хваленом оборонительном вале. Мы нисколько не удивились бы, найдя, что многое не соответствует этим россказням, но никак не ожидали обнаружить совсем пустое место, абсолютно пустое, без каких-либо признаков мало-мальски пригодных для обороны сооружений. Это было уже слишком. (Местами Восточный вал был очень серьезным оборонительным рубежом, например по реке Молочной, в районе Запорожья и др., и потребовались огромные усилия и десятки тысяч жертв наших воинов, чтобы его преодолеть. – Ред.)

И тогда мною впервые овладел страх, настоящий страх. Я почувствовал себя брошенным на произвол судьбы, защищающим совершенно безнадежное дело, а вместе со мной в таком положении оказалась и вся германская армия, сражавшаяся на Востоке. Впереди – безжалостный, коварный враг, позади – наше руководство, не имеющее ни малейшего представления об истинном характере противника и упускающее все благоприятные шансы, принося их в жертву надуманным программам и изжившим себя идеям.

В этот период мне предстояло принять самое важное в моей жизни решение. Мы имели возможность познакомиться с текстом обращения господина Зейдлица и его сподвижников по листовкам, сыпавшимся на нас дождем в миллионах экземпляров. Призрак Таураге охотился за нашими душами. Внезапное появление Национального комитета «Свободная Германия» (создан в июле 1943 г. на территории СССР немецкими военнопленными. – Ред.) и Союза германских офицеров (создан в сентябре 1943 г. пленными немецкими генералами и офицерами, вскоре присоединился к Национальному комитету «Свободная Германия». – Ред.) явилось для нас – как военнопленных, так и фронтовиков – громом средь ясного неба. Возглавили их соответственно Эрих Вайнерт, коммунистический лидер и писатель, и Вальтер фон Зейдлиц-Курцбах, представитель знаменитой прусской фамилии потомственных военных. То был бунт немецких интеллектуалов, находившихся за колючей проволокой на необъятных просторах России и Сибири. Затем начали упоминать и еще одно имя, сначала едва слышно, потом все громче и явственнее, – имя Фридриха фон Паулюса, которое у германского народа было тесно связано с судьбой сотен тысяч немецких солдат, сражавшихся в Сталинграде.

Вне всякого сомнения, этот бунт был тщательно спланирован и блестяще осуществлен. Готовили его в Политбюро, используя богатый опыт искушенных профессиональных агитаторов, а реализовывали хитроумный замысел под дулами кремлевских комиссаров. Обоснованием его служили два важных постулата, содержащиеся в политическом завещании Бисмарка, – никогда не подвергать Германию опасности войны на два фронта и придерживаться традиционной идеи прусско-российского альянса. Затее придали нужный глянец ссылкой на исторический пример нарушения Пруссией своих обязательств в Таураге.

Реакция миллионов немецких военнопленных в России на подобные инициативы была на редкость слабой, особенно младшего командного и рядового состава. Помимо политических оппортунистов и явных перебежчиков, движение приобрело очень мало сторонников, да и те в своем большинстве принадлежали к неисправимым немецким романтикам, вдохновленным не столько трагической фигурой брошенного на произвол судьбы сталинградского генерал-фельдмаршала (Паулюса. – Ред.), сколько легендарным мятежом генерала Йорка и его офицеров. А немецкие солдаты в окопах на Востоке дружно отвергли саму идею.

И тем не менее перечень блестящих имен нынешних офицеров-мятежников произвел на немецких фронтовиков и военнопленных на Восточном театре военных действий впечатление разорвавшейся бомбы. Среди прочих упоминались: разумеется, Зейдлиц, генерал-лейтенант барон фон Даниельс, полковник фон Хоовен, полковник Штейдле, генерал-майор Кортес, генерал Латтман, майор фон Франкенбург, майор фон Кнобельсдорф-Бренкенхоф, старший лейтенант Герлах. И поскольку советские руководители наивно полагали, что нынешней Германии нужен свой фельдфебель, они включили в список организаторов и никому не известного фельдфебеля Эммендорфера.

Но по-настоящему потрясло солдат Восточного фронта имя Фридриха Паулюса. Являясь начальником штаба у Рейхенау, он, после убытия последнего по ранению (Рейханау (1884–1942) убыл не по ранению. 12 января 1942 г. в небольшой мороз (-3,5 °C) он, как обычно, пробежал кросс длиной в несколько километров. А затем упал с тяжелейшим сердечным приступом. Его повезли на самолете в Лейпциг, в пути самолет сделал вынужденную посадку, во время которой фельдмаршал получил серьезные травмы черепа. Во всяком случае, 17 января в Лейпциге врачи констатировали смерть еще до посадки. – Ред.), был назначен лично Гитлером, через головы более старших и заслуженных военачальников, командующим 6-й армией. Одно время он вызывал у русских особую ненависть. Еще не так давно Илья Эренбург, персональный журналист Сталина, называл Паулюса не иначе как «харьковским мясником», поскольку тот использовал войска для подавления в городе восстания. Причина его перехода на сторону противника так и осталась загадкой. Но даже этот его поступок не смог подорвать высокий боевой дух немецких солдат Восточного фронта.

А на заднем плане маячили ухмыляющиеся физиономии Сталина и Кагановича; оба, вне всякого сомнения, нацелились на большевизацию Европы. Даже если наш путь развития был изначально неверным, разве можно было нашу страну, наших женщин и детей подвергать подобной опасности? И если мы шли навстречу нашей гибели, разве можно было не слышать голосов наших павших товарищей, призывавших нас из могил, уничтоженных большевиками, исполнить свой долг и сохранить верность присяге?

И я решил не сворачивать с нашего пути, а идти по нему до конца (каким бы горьким он ни был) с открытыми глазами и делать все, что в моих силах.

Я так решил, полностью сознавая, что не только наш путь неверен, но и проводник не тот. Но не попали ли мы в ловушку, не запутались ли мы в сети более крепкой и всеохватывающей, чем могла создать Красная армия, – в сети собственного пробуждающегося сознания? Но никогда впредь не должен повториться этот тоталитаризм, это византийское единоличное правление в таких масштабах! Как может один человек все знать, все видеть, все чувствовать и решать? Подобное обожествление дает определенный эффект до тех пор, пока не появляется что-то более сильное и разумное, и тогда сказывается отсутствие подлинных уз, объединяющих общество. А пока этого нет, все взоры устремлены на одно лицо, ожидая от него чудес. Но любой верховный руководитель всего лишь обыкновенный человек с обычными человеческими достоинствами и недостатками, простой смертный.

Конечно, один такой человек в состоянии принять смелое решение и увлечь за собой весь народ. Но этот же самый человек может совершать большие ошибки, сильно заблуждаться и увлечь народ в пропасть. Путь общества в целом, каким бы ухабистым и извилистым он ни был, всегда более верный. Ведь множество глаз и ушей видят и слышат лучше и больше, чем глаза и уши одного человека. Нет, тоталитаризм не должен повториться! Лишь бы только удалось отвратить нависшую смертельную опасность, лишь бы только отбросить большевиков; тогда бы мы объединили наши силы для революции разума. Жертвы, принесенные нами ради практической реализации принципа вождя, были чересчур велики. Но об истинной величине этих жертв я тогда не имел еще ни малейшего представления.

Именно к этому периоду моих мучительных колебаний и сомнений относится история с умиравшим перебежчиком.

Снова и снова нам приходилось наблюдать, как русские солдаты гибли под уничтожающим огнем наших пулеметов, и каждый раз мы размышляли над странным явлением, характерным для этой войны с Россией. Почему люди, измученные и угнетаемые, как никакой другой народ мира, с такой готовностью шли на смерть ради своих хозяев? Разумеется, нам еще ни разу не попадался красноармеец, так же, как любой немецкий солдат, понимавший элементарные истины и готовый вполне сознательно исполнить свой воинский долг. А потому такое откровенное пренебрежение собственной жизнью, такая беспощадность как к врагу, так и к самому себе осталась для нас загадкой, которую нам так и не удалось разрешить.

Если большевистский эксперимент в чем-то и преуспел, то прежде всего в превращении живых человеческих существ в бессловесных роботов, которыми можно было манипулировать. От рабочего-стахановца, чей сон, пешая ходьба, смех, прием пищи и даже ее усвоение строго нормировались, до рядового красноармейца и его боевых качеств – во всем были видны следы торжества материализма и роботизации человека. Сердце ничего не значило, душа же русского народа погибла под дулами отрядов карателей, но жизнь тем не менее шла своим чередом, на привычный механический лад. И хотя у красноармейцев полностью отсутствовали малейшие признаки боевого энтузиазма, они воевали как заведенные болванчики, как роботы, за чуждое им дело, за лозунги, которые они никогда не понимали, и умирали так же, как и жили, – подобно механическим куклам.

Не раз бывало, что оборонявшийся противник, до последнего момента накрывавший нас шквальным огнем из всех видов стрелкового оружия, внезапно вскакивал из своих щелей, швырял оружие и с довольной ухмылкой просил у нас папиросы. Или же он мог, атакуя, приблизиться почти вплотную к нашим траншеям, а потом, пробираясь ползком, перейти на нашу сторону и сдать вооружение. Я собственными глазами видел, как русский военнопленный схватил лежавшую на земле винтовку и начал стрелять по советскому бомбардировщику, хотя незадолго до этого момента он яростно и упорно защищал свои позиции.

Наступали вечерние сумерки. Мы залегли на склоне пологого холма, откуда утром должны были подняться в атаку и выйти на скованную крепким морозом заснеженную равнину. Дул пронизывавший до костей холодный ветер. Внезапно часовые заметили человека, с трудом бредущего сквозь снежные заносы.

– Не стрелять! – крикнул унтер-офицер. – Пусть подойдет поближе.

В этот момент со стороны неприятеля прогремело несколько выстрелов и человек упал, раненный или убитый. Вскоре три солдата отправились на его поиски, но быстро вернулись. Хотя и тяжело раненный, незнакомец продолжал самостоятельно тащиться к нам. Осмотревший его фельдшер лишь с сожалением покачал головой: три пули в живот.

Позднее, лежа в нашем блиндаже с перевязанными на скорую руку ранами, перебежчик отмахнулся от наших сочувственных слов.

– Ничего, – проговорил он, будто самому себе. – Лучше так, чем иначе.

– Украинец? – спросил я, зажигая сигарету и просовывая ему между губами.

Перебежчик отрицательно покачал головой. Он оказался рабочим с Урала, когда-то поверившим в сказку о «свободе, равенстве и братстве». Но это было очень и очень давно.

– Но с какой стати вы готовы умереть, защищая эту систему? – спросил я.

– Этого вам никогда не понять, – проговорил умирающий, тяжело дыша. – Красную Армию или, в соответствии с ее полным названием, Рабоче-крестьянскую Красную армию можно сравнить с мухой, запутавшейся в паутине, которой нет ни конца, ни края.

Пока сгущались сумерки, а над равниной поднимались клубы тумана, перебежчик слабым голосом рисовал нам жуткую картину состояния армии трудящихся.

Главным в Красной армии является не командир и даже не начальник штаба, а политический руководитель, или – сокращенно – политрук. В первичном войсковом подразделении эту должность обычно занимает помощник политрука (помполитрук). Ему помогают три так называемых тайных осведомителя, личности которых остаются неизвестными даже командиру взвода. Обо всем этом можно прочитать в официальной инструкции, доступной каждому желающему. Осведомителей подбирает сам помполитрук из числа рядовых солдат; они обязаны сообщать ему о содержании всех разговоров и о поступках своих товарищей, какими бы незначительными их высказывания и действия на первый взгляд ни показались. В Красной армии практически невозможно произнести хотя бы одно слово, которое не достигло бы ушей политрука, работающего на уровне роты. Проработавшего в этой должности достаточно долго могут произвести в старшие политруки. В батальонах, полках, бригадах, дивизиях и армиях подобные функции выполняют соответственно батальонный комиссар, полковой или старший полковой комиссар, бригадный, дивизионный, корпусной комиссары, армейский комиссар 1-го и 2-го ранга. На самой верхней ступени этой иерархической лестницы суперосведомителей, одетых в военную форму и причисленных к офицерскому корпусу, восседает верховный политический комиссар – начальник Политического управления РККА. К нему сходятся все нити обширной и убийственной паутины. От нее не избавиться, не спастись. Каждый красноармеец, каждый простой гражданин абсолютно беспомощен перед лицом этой всеохватывающей сети шпионов и предателей.

– Вам кажется, что вы приобрели друга и изливаете перед ним душу, – продолжал повествование перебежчик. – И он, быть может, действительно сдружился с вами. Но он одновременно может являться и осведомителем. Предположим, он пожалел вас и не доложил куда следует. Но политруку уже известно от другого осведомителя, что вы оба долго беседовали. И вашего друга начинают допрашивать. В конце концов тот не выдерживает и раскрывает содержание вашего задушевного разговора. А это конец. Следующим утром вас ликвидируют.

Издалека донесся звук одиночного выстрела.

– Возможно, это стрелял часовой, – прошептал раненый. – Но быть может, поставил точку пистолет политрука. Постоянно, днем и ночью, словно под увеличительным стеклом, что бы вы ни делали, все просматривается и прослушивается. И вы еще спрашиваете, почему солдаты Красной армии с такой готовностью умирают ради своих палачей? Паутина цепко держит всех нас – от полководца до рядового – с первых минут казарменной жизни и до последнего мгновения, когда нас сбрасывают в братскую могилу.

Над нашими головами с воем пронесся снаряд, где-то выстрелила противотанковая пушка. Умирающий затих. Но прежде чем покинуть навсегда этот мир, он вновь открыл глаза и прошептал:

– Разорвите… разорвите эту паутину… вы, немцы…

Вдалеке, у рощи, красноармейцы с криком «ура!» перешли в атаку, защищая интересы своих большевистских хозяев. Но перебежчик уже ничего не слышал.

Глава 9

Нарвский плацдарм

Немного позднее, когда я находился в Кировоградской области, мне было приказано отправиться в столицу Хорватии и продолжить военную службу в составе III танкового корпуса СС, формировавшегося здесь преимущественно из германоязычных добровольцев, выходцев из Голландии, Фландрии, Дании и Норвегии. Командовать новым корпусом предстояло Феликсу Штайнеру, одному из лучших генералов ваффен СС.

Меня и обрадовала, и огорчила необходимость оставить Восточный фронт. Мы часто завидовали нашим парням, воевавшим в Италии и Франции и имевшим возможность веселиться в тавернах Биаррица (курорт на юго-западе Франции) и острова Капри (неподалеку от Неаполя, Италия), в то время как нам приходилось ежедневно и ежечасно увертываться от смерти в бескрайних степях России. И тем не менее я не мог избавиться от некоторого чувства грусти и печали. Есть что-то завораживающее в бесконечно меняющемся русском ландшафте. Он в одно и то же время и отталкивает и очаровывает, тяготит и заставляет по нему тосковать. Даже теперь, после стольких лет невообразимых ужасов и страданий, едва ли найдется бывший солдат, воевавший на Восточном фронте, который не испытывал бы ностальгии по бесконечным просторам России и по широким российским натурам.

Мое пребывание в Хорватии было, к счастью, недолгим. Я говорю «к счастью», потому что и здесь наше руководство повторяло те же ошибки, которые совершались повсюду на оккупированных нами территориях.

Но пришел приказ, и мы, покинув плодородные земли Хорватии, отправились далеко на север. Выгрузившись из эшелона, остаток пути мы проделали на грузовиках и в конце концов прибыли на так называемый Нарвский плацдарм, включавший в себя узкую полоску земли протяженностью не более километра (6 километров по фронту и 3 километра в глубину. – Ред.) на восточном берегу глубоководной реки (с Ивангородом. – Ред.). Нарва находится на западном берегу, а на восточном к небу поднимались столбы черного дыма и языки пламени – результат прямого попадания наших снарядов в русское нефтехранилище. Но в самой Нарве все было спокойно. По всему фронту царило зловещее затишье, давившее на психику и готовое, как мы чувствовали, взорваться в любую минуту.

Вскоре нам стали попадаться по дороге предупредительные надписи: «Дорога просматривается», «Осторожно. Дорога просматривается». Вереница повозок, влекомых низкорослыми мохнатыми лошадьми, невозмутимо следовала по опасному участку дороги. Внезапно по обе стороны от нас стали падать снаряды, к счастью, все обошлось, никто не пострадал. Но вот показались первые дома Нарвы, мы выехали на мощеную дорогу.

– Черт возьми! – услышали мы голос часового. – Вас чуть было не задело!

Голос принадлежал голландцу из Голландской бригады, которая обеспечивала в этой местности охрану.

Затем мы вступили в Нарву, в этот удивительный и загадочный город Северной Европы. Неоднократно осажденный и переходивший из рук в руки, он сквозь столетия дожил до наших времен. Вокруг Нарвы, расположившейся на стыке между честолюбивыми и жаждущими власти странами Европы и Россией, испокон века бушевали опустошительные войны. Теперь же от ее былой красоты и великолепия ничего не осталось. Ураганный артиллерийский огонь и непрерывные бомбежки превратили эту жемчужину Севера в груду развалин. И все же очарование прошлого в узких извилистых улочках Нарвы осталось. На воротах старой городской церкви сохранились изображения шести черепов и двух горящих факелов, а над входом дома Фоне по-прежнему можно было увидеть каменных купидонов. На башне городской ратуши все так же стоял на одной ноге аист и с укоризной смотрел на восток, откуда «красный папаша» слал своим «любимым эстонцам» стальные гостинцы. Над всем этим возвышался символ древнего города – крепость Германа. А рядом находился более молодой соперник Нарвы – Ивангород. То были символы не прекращавшейся столетиями борьбы, неотделимой от их судеб. И вот Нарве вновь выпало стать центром исторических событий, происходивших в Северной Европе.

Основан город Нарва в XIII в. германцами, предположительно датчанами, как бастион против нараставшей угрозы с востока (Нарва известна в русских летописях с 1171 г. как Ругодив. Эта земля с 1030 г. (поход Ярослава) принадлежала Руси, но в середине XIII в., воспользовавшись тяжелым положением Руси, разгромленной татаро-монголами, здесь обосновались датчане, а с 1347 г. – Ливонский орден. – Ред.). Какое-то время спустя его заняли тевтонские рыцари и превратили в главную европейскую цитадель против России. Мощная крепость была возведена при главном магистре ордена Германе фон Брюггени-Хазенкампфе. Напротив крепости высился Ивангород, массивный и вызывающий, наглядное свидетельство решимости России никогда не отказываться от своих притязаний на Европу. Легенда гласит, что к строительству Ивангорода великий князь Иван III привлек греческого архитектора, которого затем, по окончании работ, приказал ослепить, чтобы лишить его возможности впредь соорудить что-либо подобное. (Эта легенда на все случаи жизни. В данном случае крепость была построена не «греком», а псковскими мастерами – в рекордно короткий срок (за 3 месяца) в 1492 г., и потом были достроены отдельные части крепости. – Ред.)

Нарва видела блестящую победу восемнадцатилетнего шведского короля Карла XII над четырехкратно превосходящими силами русских (Нарвское сражение произошло 19 (30) ноября 1700 г. Вопреки устоявшемуся мнению, шведы имели 32 тыс. человек против 35 тыс. русских. Измена состоявших на русской службе командиров позволила шведам одержать нелегкую победу. Русские потеряли 8 тыс. убитыми и почти всю артиллерию, шведы – 3 тыс. – Ред.) и сокрушительное поражение шведов от войск Петра Великого (в 1704 г.), превратившего Нарву на многие столетия в русский город. Лишь в 1918 г. немецкие солдаты смогли вновь маршировать по древним камням города-крепости, но уже в ноябре того же года должны были его покинуть. Оккупировавшие незащищенную Нарву большевики установили здесь режим откровенного террора. Затем эстонские, немецкие и финские добровольцы, сражавшиеся бок о бок с белогвардейскими полками генерала Юденича, прогнали большевиков на российскую территорию.

(Прославившийся на Кавказском фронте генерал H.H. Юденич осенью 1919 г., имея 18,5 тыс. человек, пытался взять Петроград, защищаемый 50, а затем 70 тыс. красных, но был отбит, а затем Эстония, вступив в закулисный сговор с большевиками, интернировала белые части. – Ред.)

Эстония около двадцати лет сохраняла свою независимость, которую СССР признавал. Потом, под предлогом обеспечения безопасности, полчища красных с востока в 1940 г. опять пересекли реку и захватили исконные эстонские и немецкие земли. В августе 1941 г. немецкие солдаты – в который раз! – вернулись и отбросили врага за Нарву – этот североевропейский оборонительный рубеж, защищающий от угрозы с востока, – и продолжали преследовать его почти до стен Ленинграда.

И теперь, после неоднократных наших отходов, с целью сокращения линии фронта (автор имеет в виду разгром немцев в ходе снятия блокады Ленинграда в январе 1944 г. и последующего наступления советских войск в феврале – начале июля. – Ред.), Нарва вновь, как и в прошедшие семь столетий, делалась заставой между Европой и Россией. В блиндажах и траншеях, в дотах и в открытом поле – повсюду представители всех северных государств вновь сражались вместе с эстонскими добровольцами, на этот раз в составе войск ваффен СС – ради спасения Европы, а Нарва и в наше суровое время, как и прежде, стала ключом к Северной Европе. Именно здесь решалась судьба континента, здесь пролегал рубеж, разделявший два противоположных мира.

И это отлично понимали не только мы, но и русские, предпринимавшие атаку за атакой в стремлении овладеть этой грудой битого кирпича и камней и нанести решающий удар по Северной Европе. Город и наш плацдарм беспрерывно подвергались бомбардировкам с воздуха. Практиковались внезапные мощные артиллерийские залпы по нашим передовым позициям с намерением подорвать боевой дух оборонявшихся. Советские танки неоднократно пробовали прорваться к сильно укрепленному берегу. Все напрасно. Солдаты, чьи предки бились вместе с ливонскими рыцарями (Ливонский орден – отделение Тевтонского ордена; распался под ударами русских войск в 1561 г. – Ред.), которые ранее побеждали (а чаще были биты. – Ред.) под знаменами датчан, отражали атаки русских полчищ и удерживали Нарвский плацдарм, возвышавшийся, как скала, среди бушующих волн и вынуждавший Кремль отложить свои грандиозные планы перекраивания Балтийского региона.

Боевой клич эстонцев («Из развалин произрастает возмездие!»), сражавшихся за родную землю в рядах 20-й дивизии ваффен СС, вскоре стал паролем всего Нарвского фронта. И кремлевским руководителям нечего было и надеяться сломить этих людей. (На самом деле после короткой передышки 24 июля наши войска начали Нарвскую операцию, и к 30 июля немцы и их ведомые, разбитые, отползли на 20 километров к западу. – Ред.)

Вместе с эстонцами, голландцами, норвежцами, фламандцами и датчанами в боях участвовали и немецкие поселенцы из Юго-Восточной Европы, потомки германских переселенцев, заселивших плодородные земли Баната и Бачки, леса и альпийские луга Трансильвании. И теперь на далеком севере они защищали свои семьи, домашние очаги и земли. Все эти люди, пришедшие сюда с юго-востока, запада и севера Европы, были связаны узами теснейшей дружбы – узами совместных переживаний, опасностей и жестоких схваток с врагом.

Русские снаряды не всегда накрывали цель, и шпиль городской ратуши, так напоминавший силуэты Амстердама и Харлема, несмотря на все старания неприятельских канониров, продолжал гордо возвышаться над пробитыми во многих местах крышами.

– Теперь уже не имеет значения, попадут ли они или нет… Нарва все равно мертвый город, – сказала пожилая женщина, прачка, по-матерински опекавшая солдат нашей роты.

Немецкая церковь была основательно повреждена, и лишь массивные угловые контрфорсы, по-прежнему сверкая ослепительной белизной, напоминали о былой красоте здания, возведенного трудолюбивыми руками в XVII в. в стиле барокко. В руинах лежала и старая биржа, где мужество и упорство моряков, крестьян и солдат воплощалось в звонкую золотую монету. От старого здания аптеки сохранилась только фасадная стена, стоявшая наподобие театральной декорации. Там и сям среди обломков зданий можно было увидеть изящные калитки старинной работы – разительный контраст с грудами развалин вокруг. Надписи с датами, охватывающими четыре столетия, – свидетельства былого богатства старой крепости на реке Нарве.

Над нашими головами стремительно пронеслась стая ласточек, развернулась и круто взмыла вверх, к голубому небосводу. Они прилетали в Нарву, как обычно, в конце весны. Это при них король шведский разбил русское войско в 1700 г. (наш Мюнхаузен ошибается – в конце ноября птички уже улетели на юг. – Ред.), а ослепленный грек посылал проклятия царю, стоя перед своим творением – мощной крепостью Ивангород (Ивангород, повторимся, построили псковские мастера, а не «грек». Автор не видел крепостные укрепления Пскова (построенные псковскими же мастерами; стены Пскова оказались неприступными для войск польского короля Стефана Батория в 1581–1582 гг. и шведского короля Густава II Адольфа в 1615 г. – шведы пытались взять Псков пять раз – в 1611, 1612 гг., два раза в 1615 г. и в 1616 г.), иначе, видимо, сочинил бы что-нибудь пострашнее «ослепления грека». – Ред.); они были свидетелями взлета и падения серпа и молота и видели боевые знамена – германское и эстонское, развевающиеся рядом. И ласточки продолжали прилетать, как всегда на протяжении столетий, невзирая на огонь и дым, рвущиеся снаряды и шум яростной схватки. Войны, горе и радости приходили и уходили, но ласточки неизменно возвращались в Нарву.

Чугунный крест на кладбище выделялся черным силуэтом на фоне белесого ночного неба. Звезды мигали сквозь крышу большой церкви, разрушенной неприятельским снарядом. По полу разбросаны позолоченные иконы. Мы осторожно пробирались через церковный сад с его цветами и цветущими деревьями. Тропинка, по которой мы шли, местами прерывалась воронками от снарядов, поперек нее лежали поваленные взрывом деревья. Многие поколения бюргеров Нарвы покоились здесь на церковном кладбище этого старинного ганзейского и тевтонского (ливонского) города – немцы, шведы, датчане, голландцы, эстонцы; порой попадались и могилы белогвардейских офицеров и священников.

Слышались призывные и настойчивые трели соловья. А над нашими головами с воем и свистом проносились тяжелые снаряды. Где-то впереди строчил пулемет. И снова пронзительный вой снарядов, на этот раз уже довольно близко. Мы бросились плашмя на землю между могилами, осколки дождем посыпались вокруг, никого не задев. Поднимаясь, я прочел на ближайшем кресте: «Якоб Никодемус Будде. Купец и мореплаватель, род. 21 мая…» Год рождения стер осколок снаряда.

Через несколько часов, возвращаясь к месту своего расположения, я решил все-таки попытаться расшифровать дату рождения на кресте полностью, но русский снаряд избавил меня от лишних хлопот: крест разметало на мелкие кусочки.

На другом конце города, в районе Кренгольмской мануфактуры (созданная в 1857 г. крупнейшая хлопчатобумажная фабрика, использовавшая энергию реки Нарвы (Наровы). – Ред.), пылали два деревянных дома, похожие на два гигантских факела. Утреннее пение птиц мешалось с грохотом рвущихся снарядов.

Старая прачка ошиблась. Нарва не умерла, она жила. Ее красота виднелась во всем: в руинах зданий, в грудах обломков за воротами в стиле барокко, в искусно высеченных датах, в чарующем ландшафте.

И живительную силу придавала этому древнему городу несгибаемая воля к сопротивлению притязаниям восточного соседа. (Автор ставит все с ног на голову. Город со славянскими корнями, захваченный германцами (датчанами и немцами, затем шведами), веками был опорным пунктом для захватнических походов на русские земли. – Ред.)

Наши окопы находились в непосредственной близости от обороны противника, местами их разделяло пространство не более сорока метров. Воевали между собой в основном снайперы.

Тишина царила над узкой, изрытой снарядами полоской земли между нами и неприятелем. Иногда над ней с воем пролетал артиллерийский снаряд, порой слышна была пулеметная очередь. И снова тишина, гнетущая, тянущая за душу. Из низких серых туч непрерывно сыпал мелкий дождь. Вода в траншеях доходила до колен и заливала резиновые сапоги.

Не обращая внимания на погоду, в окопах там и сям парами и в одиночку стояли неподвижно солдаты, пристально вглядываясь в линию вражеских окопов. Одни наблюдали через телескопический прицел, другие – опустив винтовку и сберегая силы для решающего выстрела.

Молодой паренек не сводил глаз с неприятельских укреплений.

– Пока никаких перемен, – прошептал он, не поворачивая головы.

По направлению к нам по траншее, пригибаясь и втянув голову, шли два человека. Поравнявшись, они несколько выпрямились, и тотчас же тишину прорезал, подобно удару бича, громкий выстрел. Мы невольно присели. Кому охота погибнуть в серое, промозглое утро? И опять установилась мертвая тишина, мы же проследовали дальше.

По дороге нам постоянно встречались немецкие снайперы и среди них два молодых парня из Трансильвании: Рудольф девятнадцати лет и Михель двадцати четырех лет. Мы поговорили с ними об их родных местах, семьях, о войне и о других вещах. Отец и брат Рудольфа были охотниками, и у него у самого охотничий азарт был в крови. Михель впервые отправился на охоту еще в мальчишеском возрасте. Теперь они снова находились в засаде, поджидая добычу, только на этот раз она тоже стреляла.

– Мы открываем огонь лишь изредка и непременно наверняка, иначе только обнаружим себя, – пояснил Рудольф.

В окопах напротив показался красноармеец. Снайпер быстро прицеливается, затем выстрел, и вражеский солдат падает лицом вниз. Убит он или просто укрылся? И вновь часы неподвижного ожидания. Наконец появляется цель… выстрел. Человек на той стороне на мгновение замер и затем упал навзничь; этого можно засчитать. Я спросил обоих, что они чувствуют, засчитывая убитых одного за другим.

– Только то, что одним стало меньше… что еще один уже не станет стрелять в нас, – ответили Рудольф и Михель.

Порой вражеский снайпер обнаруживал нашего стрелка. И между ними начиналась дуэль, в которой использовались всевозможные уловки и любые хитрые приемы. Например, расстреляв магазин патронов с ложной позиции, снайпер торопился к основному укрытию и наблюдал, откуда будет произведен ответный выстрел. После обнаружения вражеского снайпера дуэль обычно заканчивалась. Бывало, что в проигрыше оказывался наш человек. Тогда его место занимал другой, чтобы неусыпно следить за врагом и на время позволить своим товарищам расслабиться.

В период ожесточенных боев на Нарвском плацдарме нам однажды пришлось столкнуться с необычным явлением, довольно полно раскрывающим особенности советского мышления. В наступавших сумерках наши гренадеры СС стояли у бруствера наготове и с напряжением вглядывались в ничейную территорию. Противник только что закончил артподготовку, а теперь следовало ожидать наступления. Плотное белое облако выползало из рощи напротив наших окопов – Иван ставил дымовую завесу, стремясь прикрыть от нашего огня атакующих. Тем не менее скоро наши пули уже косили ряды наступавших, а тех, кому все-таки удалось прорваться на наши позиции, закололи штыками в ближнем бою. Еще несколько десятков красноармейцев заплатили своей жизнью за мировую революцию Сталина. (Сталин, в отличие от Ленина и компании, отошел от принципа главенства мировой революции над национальными интересами (к чему снова вернулись, в иных вариантах, Хрущев и другие). А в данном случае шло изгнание оккупантов с родной земли. – Ред.)

Некоторое время спустя в сторону леса вышел на разведку немецкий патруль. Там виднелись какие-то странные мерцающие огоньки. Увидев первых мертвых солдат противника, лежавших недалеко от наших окопов, разведчики в изумлении замерли на месте. Тела убитых обгорели и обуглились. Немного дальше впереди можно было видеть в некоторых местах что-то наподобие пылавших костров. Теперь стало понятно значение огней. Когда комиссары (уже указывалось, что институт военных комиссаров в РККА был упразднен осенью 1942 г. – Ред.) убедились в невозможности унести убитых – и, быть может, тяжело раненных, – они полили их из бутылок керосином и чиркнули спичкой.

Вперед, товарищи! Мировая революция ждет! А если наступит решающий момент, то бутылка с керосином – и гори побыстрее, дорогой товарищ! Гори быстрее!

На следующее утро я получил приказ явиться в штаб бригады. В недавно сформированной 14-й дивизии СС «Галичина» ощущалась острая нехватка в офицерах и унтер-офицерах, и меня откомандировали туда, быть может, потому, что кто-то вспомнил о моем дружеском расположении к народам Восточной Европы. Мне следовало немедленно принять командование взводом. Дивизии предстояло сражаться в Галиции. Приятным для меня в новом назначении было только то, что ехать нужно было через Вену, где я мог повидаться с женой.

Распрощался я с голландцами очень душевно, чуть ли не в слезах.

Глава 10

Битва за Галицию

Приехав в Вену, я был поражен, обнаружив, что большинство людей, в том числе и ближайшие родственники, имело довольно смутное представление о действительном положении дел на Восточном фронте. Они все толковали о нашем чудесном новом оружии, секретном оружии, но, когда я пробовал возражать, говоря, что, хотя мы и очень нуждались там, на Востоке, в таком оружии, нам ни разу не доводилось его видеть даже издали, меня тут же с выражением недоверия на лице и с нетерпеливыми жестами прерывали. Однажды дело чуть было не дошло до драки с моим тестем, старым гауптманом народного ополчения (фольксштурма). Им, видите ли, ситуация была известна лучше, чем мне и моим товарищам, имевшим несчастье воевать на Восточном фронте. Мои рассказы о допущенных нами ошибках и политических просчетах воспринимались скептически, с возмущением и раздражением, и я предпочел больше не распространяться на этот счет.

Как часто это бывало и раньше, я вновь почувствовал облегчение, направляясь на Восток. Но уже в Кракове я услышал невероятную историю о сложившейся тяжелой обстановке во Львове. Теперь уж настала моя очередь отнестись к этому сообщению с недоверием. Разве не Львов являлся главным опорным пунктом обороны Галиции и местом дислокации 14-й дивизии СС «Галичина»? Я попытался выяснить подробности, но какой-нибудь дополнительной информации получить не удалось. Чтобы не попасть впросак, я прервал свое пребывание в Кракове и через несколько часов был уже снова в дороге. Не доехав одной станции до Перемышля (Пшемысля), старого города-крепости Габсбургской монархии (древний русский город Перемышль, основан в X в., в составе Древнерусского государства, затем Галицко-Волынского княжества. С 1340 г. в составе Польши. В результате первого раздела Польши отошел к Австрии. В 1853–1856 гг. здесь австрийцами были возведены укрепления, а к началу Первой мировой войны – мощная крепость – гарнизон 130 тыс., свыше 1 тыс. орудий, внешний обвод 45 километров, 15 фортов и 25 укрепленных пунктов. Крепость пала перед русскими войсками 22 марта 1915 г. Наши войска взяли 120 тыс. пленных и свыше 900 орудий. С августа 1939 г. в составе СССР. В первые часы Великой Отечественной войны немцы заняли Перемышль, были выбиты оттуда 23 июня нашими войсками (99-я стрелковая дивизия), отступившими из города лишь 29 июня под угрозой окружения. После войны город отошел к Польше. – Ред.), поезд внезапно остановился, и в вагоне появился неизвестный майор в сопровождении кучи военных полицейских в стальных касках, с автоматами на груди.

– Здесь формируются боевые части, чтобы закрыть брешь в нашей обороне, образовавшуюся в результате прорыва противника, – объявил майор.

Ехавшие в поезде обменялись понимающими взглядами. Значит, во Львове в самом деле произошла какая-то неприятность. Извинившись, я предъявил майору мое командировочное предписание и специальный паспорт. В свою очередь извинившись, он заявил о невозможности делать исключения для кого бы то ни было. Напрасно я доказывал, что еду все-таки на фронт, а не убегаю в тыл; майор старался заполучить всех до последнего солдата с такой же страстью, как дьявол душу грешника. Нас всех поместили в пустые, мрачные казармы, где мы долгие часы ничего не делали, кроме как спали и слонялись вокруг. Я просто не находил себе места от возмущения и нетерпения. Ближе к вечеру нас снова погрузили в вагоны и доставили в Перемышль. Сначала я решил просто сбежать, но потом все-таки сообразил, что осуществить это одному будет трудно. Кроме того, не было уверенности в том, что ситуация действительно была чрезвычайной, а не просто кому-то пришла охота показать свою власть и покомандовать вдали от фронта.

В Перемышле нас расквартировали в длинных бараках, где было достаточно пространства, чтобы растянуться на полу. Ночью прозвучал сигнал воздушной тревоги, и всем было приказано покинуть помещение и укрыться в траншеях. В отдалении в ночное небо поднялся пунктир трассирующих снарядов одинокой зенитной батареи. Несколько небольших бомб разорвались на значительном расстоянии. Весь этот спектакль имел сильный привкус безмятежной обстановки далекого тыла, и мы, бывалые фронтовики, покинули его, крепко выругавшись и не дождавшись окончания.

Следующее утро не принесло никаких новостей. Наша общая численность достигла по меньшей мере трех тысяч человек. Если в самом деле ситуация была чрезвычайной, то почему из нас до сих пор не сформировали регулярную воинскую часть и не послали на фронт? Во всяком случае, не было слышно артиллерийской канонады, а прорыв без огневой поддержки невозможен. Но вот, наконец, начали создавать роты и взводы. Меня назначили командиром взвода. На плацу, по моим наблюдениям, я был единственным членом ваффен СС.

После этого опять все затихло. Мы бесцельно бродили между бараками, изнывая от скуки и безделья. Весь день из репродукторов звучали бравурные военные марши. Внезапно на бараки опустилось ледяное безмолвие. Затем из репродукторов посыпались слова: «…предотвращено чудовищное преступление… покушение сорвалось… фюрер не пострадал… преступный бунт подавлен…»

Поднялся страшный шум, только офицеры хранили молчание. Угрозы и ругательства посыпались на головы участников заговора. Я не мог выговорить ни слова, слишком потрясенный услышанной новостью. И тут я заметил, как вокруг меня постепенно образовалась пустота, и я стоял в одиночестве, понимая, что это моя эсэсовская форма заставила их отпрянуть. И отчуждение длилось не более двух-трех минут, затем все поспешили заговорить со мной, перебивая друг друга, как бы торопясь сгладить неловкость. Но этот эпизод навсегда врезался в мою память.

Музыкальная передача возобновилась. Потом выступил Геббельс. Примерно час спустя я стоял у забора из колючей проволоки, окружавшего наши бараки; за пределы изгороди запрещалось выходить даже на прогулку. Внезапно я заметил проезжавшего мимо в автомашине знакомого гауптштурмфюрера СС и окликнул его. Узнав меня, он остановился и после короткого разговора со мной отправился прямо к майору, и через десять минут меня выпустили. Гауптштурмфюрер пригласил меня к себе на обед и пообещал помочь мне с транспортом до Львова. Он также рассказал, что 14-я дивизия СС «Галичина» сражается в окружении (в ходе этих фактически первых боев дивизия была разгромлена, потеряв 7 тыс. убитыми из 12 тыс., после чего остатки «галицийцев» отвели в тыл. – Ред.) и в предместьях Львова идут ожесточенные бои.

На обеде меня ожидал сюрприз. Кроме меня, гостями были лишь русский генерал, приближенный Власова, и его молодая жена, хорошо говорившая по-немецки. При ее посредничестве между мной и генералом завязалась оживленная беседа. О наших политических просчетах и ошибках он отзывался с большим сожалением.

– Вы совершили эти ошибки и продолжаете их совершать, – сказал он тихо. – Дело в том, что, несмотря на всю высокопарную риторику, вы по-настоящему не сознаете степень опасности, угрожающей не только вам, но и всему Европейскому континенту. Большевики последовательны и настойчивы. Но вы только рассуждаете об угрозе, демонстрируя на практике что-то среднее между благими намерениями и полным безразличием. Возьмем случай с самим Власовым. Уже после того, как его избрали на роль вашего союзника в борьбе с большевизмом, он отправился на склад военного обмундирования с просьбой выдать ему новые штаны взамен порванных, которые были на нем. Начальник склада, фельдфебель, сначала обругал его по-всякому и лишь потом выдал форменные брюки. Я всегда вспоминаю этот эпизод, когда думаю о вашей восточной политике. – Помолчав немного, генерал продолжал: – А вы знаете, что три миллиона русских военнопленных умерли от голода зимой 1941 года? (Цифра преувеличена. Всего в немецкий плен попало около 4,6 млн (немцы дают цифру 5,75 млн, включая туда всех попавших к ним в руки мужчин от 16 до 60 лет). Умерло в плену около 1,8 млн, особенно много в 1941 – начале 1942 г., в дальнейшем немцы стали пленных «ценить». – Ред.) Мне неизвестно, было ли это заведомо спланированное уничтожение людей «низшей расы», административная оплошность или, быть может, знаменитое немецкое равнодушие, так похожее на наше, русское. Если это было преднамеренно, то почему вы не оставили в живых явных антикоммунистов и ликвидировали всех без разбора? Большевики именно так и поступили бы. И теперь на вашей совести смерть миллионов невинных людей… вероятно, сотен тысяч добровольно перешедших на вашу сторону, и в довершение вы оттолкнули от себя Украину. А коммунистические организации успешно продолжают свою деятельность. Но предположим, что здесь мы имеем дело с обыкновенным упущением… Такое вполне возможно… Но где виновные? Состоялся ли суд над ними? Примерное наказание за чудовищные ошибки могло бы помочь людям воспрянуть духом, вселило бы в них новые надежды. Но нет, глупцы счастливо занимают прежние должности. А вы знаете, что бы сделали большевики на вашем месте? Они тоже уморили бы голодом миллионы, но затем организовали бы показные суды над саботажниками, якобы действовавшими по указке врагов, и с помпой казнили бы их. Но вы неисправимы, и поэтому вы и очутились там, где сейчас находитесь.

Некоторое время я молчал. Наш гостеприимный хозяин, явно смущенный, тоже не нашелся что возразить. В конце концов я спросил:

– Если таково ваше мнение, то с какой стати вы связали свою судьбу с нами?

– Все очень просто. Я знаю большевиков – это сочетание безумия и уголовщины, – вцепившихся в мой бедный, несчастный народ мертвой хваткой и только потому, что наши отцы ранее совершили ту же самую ошибку, которую вы повторяете сегодня. В результате вашей близорукой восточной политики каждый русский был поставлен перед горькой необходимостью выбирать между красными или коричневыми, между русским и немецким пистолетом. И как вы думаете, отчего подавляющее число русских проголосовало за большевиков? Да потому, что они справедливо рассудили: если уж суждено мучиться и умереть, то по крайней мере в этом случае можно разговаривать на своем родном языке. Вам не стоит заблуждаться, будто мы перешли на вашу сторону из особой любви к вам. Отнюдь. Мы поступили так, хорошо понимая, что добиться свободы, действуя изнутри, невозможно. Мы будем вполне довольны тем кусочком России, какой вы милостиво выделите нам. А если нет, то мы будем сражаться с вами за свободу России, чтобы красная чума когда-нибудь исчезла. Но если даже вы, немцы, проиграете войну, мы, русские патриоты, не прекратим борьбу. Не забывайте, мы и сейчас воюем не во имя Германии, а во имя России.

К вечеру того же дня гауптштурмфюрер передал мне санитарную машину, которую нужно было перегнать в 14-ю дивизию СС. Вскоре я выехал во Львов с двумя водителями, не говорившими по-немецки, и в полночь мы прибыли на место. Русские снаряды уже падали на улицы, а русские бомбардировщики высоко кружили в ночном небе. Медленно и осторожно ехали мы по безлюдному, будто мертвому городу. Наконец при свете наших притушенных фар я заметил два немецких грузовика, стоявших без охраны возле большого здания. Остановив свой санитарный автомобиль, я через парадную дверь вошел в дом, где из квартиры на первом этаже доносились звуки веселой попойки и громкая песня. В квартире меня ожидал восторженный прием; знакомый мне молодой офицер-эсэсовец, немецкий фельдфебель и три украинца пировали вовсю. Подобно мне, они пытались отыскать дивизию и, устав от бесплодных поисков, устроились уютно в пустовавшей квартире, ранее принадлежавшей какому-то немецкому офицеру. Я и мои водители с готовностью присоединились к сидевшей за столом компании. Примерно час спустя я стал расспрашивать об обстановке офицера СС, который уже изрядно набрался и знал не больше моего, прибыв лишь несколькими часами ранее оттуда же, откуда и я. Постепенно меня начало охватывать сильное беспокойство, на душе сделалось тревожно, и я вышел в коридор. При этом я услышал этажом выше чьи-то тихие шаги. На улице по-прежнему не было никакого движения. Вдалеке горело несколько зданий, и в ночном небе отражалось яркое зарево. Ракетные снаряды «сталинских органов» разорвались на соседних улицах. Где-то поблизости прозвучали пулеметные очереди.

Вернувшись в квартиру, я постарался убедить офицера по крайней мере попытаться установить контакт с каким-нибудь немецким патрулем, но он не хотел и слушать, да и время для этого было уже слишком позднее. Итак, оставив компанию и дальше бражничать, я вновь вышел в коридор и краем уха уловил, как тихо скрипнула дверь. Не двигаясь, я вынул из кобуры пистолет.

– Куда же вы? – спросил женский голос по-немецки с сильным украинским акцентом. – На улице вас поджидает смерть… Никто из нас не спасется… Но сейчас… сейчас мы еще живые. – Горячая ладонь схватила меня за руку. – Иди ко мне, немец.

После секундного колебания я уступил движению зовущей руки и вошел в другую квартиру, такую же темную, как и коридор. Я чиркнул спичкой, но она тут же задула огонек.

– Что ты хочешь видеть? – спросила она, кладя мою руку на свою по-девичьи крепкую грудь. – Я молода и должна умереть.

– Почему же ты не уходишь отсюда? – прошептал я.

– Моя мама больна, – ответила она тихо. – Она умрет, если я оставлю ее одну, лучше уж мы умрем вместе.

– Ради всего святого, почему ты все время толкуешь о смерти? – сказал я, не в силах скрыть раздражение и стараясь отделаться от мрачных мыслей, давивших на сердце. – Ведь вы украинцы, и те, кто придет, ваши соотечественники.

– Я любила немца, – усмехнулась незнакомка. – Ему прострелили обе ноги, и его увезли в Германию, где у него жена и двое детей. Я никогда больше не увижу его. Я любила немца, а НКВД расстреливает людей и за меньшие провинности (женщина преувеличивает – если ничего другого не было, то могли отправить в исправительно-трудовой лагерь (а могли ограничиться ссылкой или даже просто выволочкой). – Ред.). Останься со мной, это моя последняя ночь… Тебе не следует бояться, – добавила она поспешно. – Я не больна и не гулящая… Училась в медицинском институте, когда началась война, а он был доктором в госпитале… Останься со мной, ведь ты тоже немец… Через тебя я вновь почувствую его, и больше мне ничего не надо…

Когда я обнял ее, то почувствовал горячие слезы, струившиеся по ее лицу.

Было уже раннее утро, когда я поднялся и, не говоря ни слова, ощупью выбрался в коридор. Во вчерашней квартире я взял в охапку совершенно бесчувственного офицера и отнес его в санитарный автомобиль, одиноко стоявший на улице. Два других грузовика исчезли. Вскоре по дороге я встретил немецкий патруль и узнал, что моя 14-я дивизия СС сражается южнее Львова и что в городе уже разворачиваются уличные бои. Мы снова тронулись в путь, держа курс на юг. Выезжая из города, мы слишком отклонились к востоку и попали в рабочее предместье. Заметив стоявших у домов людей, молча наблюдавших за нами, я остановился и спросил, как лучше проехать к нужному нам пункту. Сначала никто не ответил, потом один из собравшихся указал пальцем направление, которое, если верить моему компасу, увело бы нас еще дальше на восток. Когда я спросил, не ошибается ли он, мой доброжелатель отрицательно затряс головой. Остальные, стоявшие вкруг, дружно подтвердили его правоту. Лишь девочка-подросток, не старше четырнадцати лет, не спускавшая с меня глаз, едва заметно качнула головой. Не без колебаний, я все-таки поехал в противоположную сторону и через несколько минут натолкнулся на немецкую зенитную батарею, где и получил подробные разъяснения относительно дальнейшего пути. Теперь мы двигались по направлению на Перемышль. По дороге я несколько раз останавливался, чтобы подобрать раненых.

В Перемышле меня ожидала неприятная новость: моя дивизия в самом деле попала в окружение. Мне вручили депешу для генерала и приказали доставить ее по адресу во что бы то ни стало. Я отправился в путь после полудня на мотоцикле с коляской и снова с водителем-украинцем, не говорившим по-немецки.

Мы ехали по Галиции, вечер был великолепен. Высокое голубое небо раскинулось над золотистыми полями спелой пшеницы. Клочья тумана на склонах Бескидов (Бескиды, по-другому Бещады, горные хребты в пределах Западных и, в данном случае, Восточных Карпат. – Ред.) возвещали о приближении ночи. Дорога впереди и позади нас была заполнена беженцами – бесконечная вереница повозок, ручных тележек, плачущих детей и мычащей скотины, тоскующей по отдыху и родному хлеву. Запыленные и усталые люди сидели и лежали вдоль дороги среди своего немудреного скарба, обращая взоры на запад, только на запад. Вот, с трудом передвигая ноги, тащился пожилой галицийский крестьянин, сжимая в руках, как великую ценность, сошник от плуга. Стоявшие у своих хат гуцулы проводили его долгими взглядами. В самом деле, чем бы была Галиция без плуга? Молодая женщина из Подолии (Тернопольская и Хмельницкая области Украины. – Ред.) никак не хотела расстаться с пожелтевшей мадонной, которую несла под мышкой. По ее словам, оба ее ребенка погибли накануне во время налета русских самолетов. Колонну беженцев сопровождали украинские полицейские с желто-голубыми кокардами на форменных фуражках. Слышался несмолкаемый гул далекого гигантского сражения, а на дороге не прекращался скрип повозок, катившихся на запад. То вверх, то вниз, то вверх, то вниз, но непременно на запад.

То вверх, то вниз – такова история и самой Галиции, раскинувшейся на плодородных пойменных землях Збруча, среди густых лесов и солнечных склонов Карпат. Испокон веков она была разменной монетой в руках более могущественных соседей, но всегда ей удавалось отстоять свою самобытность, чтобы снова оказаться в пекле войны, подвергнуться грабежам и насилию. На протяжении многих столетий, с того самого дня, когда князь Даниил Романович короновался королем Галицко-Волынским, не утихала борьба за независимость этого богатого края.

Победа Германии над Польшей в 1939 г. возвестила для Галиции новую эру обновления, кроме, разумеется, той ее части по восточную сторону границы, прошедшей по реке Сан, которая отошла к русским и вновь стала ареной жестокого усмирения, арестов и депортаций. Этот террор продолжался до 1941 г., когда, невзирая на допущенные нами многочисленные ошибки, страну захлестнула волна великой радости. Галиция стала новыми воротами в Европу, через которые потекли непрерывным потоком плоды богатого урожая, и она наконец-то обрела свое законное место под солнцем (то есть кормить Европу, прежде всего Германию. Чем не повод для «великой радости». – Ред.). Но теперь, в который раз, опять с востока близилась смерть, топча, подобно дикому зверю, мирные села и фермы. И вновь небо заволокло дымом горящих хижин, и вновь украинцы Галиции гибли, потому что судьба поселила их на полосе земли, отделявшей Запад от Востока.

А потому народ Галиции сражался бок о бок с немцами в отчаянной попытке защитить свои домашние очаги. Поднялся весь край. (Автор снова преувеличивает. Многие с радостью встречали победоносную Красную армию (хотя многих ждала мобилизация) и честно сражались в ней, отличившись в будущих сражениях за Будапешт, Вену и Берлин. – Ред.) Пока женщины, дети и старики тащились бесконечными колоннами на запад, мужчины и юноши взяли в руки винтовки и лопаты. Путь Галиции к миру и счастью вновь оказался долгим, история вершилась теперь в Бескидах и в Карпатах, на Балканах и далее на севере, в том числе в Латвии и на реке Нарве.

Перед самым Кросно (центр воеводства на юго-востоке Польши. – Ред.) мы увидели стоявшую на перекрестке группу немецких военных – высокого и дородного полковника, окруженного офицерами и унтер-офицерами с гранатами у пояса и с автоматами на изготовку. «Боже мой, – подумал я, – неужели Иван уже продвинулся так далеко?»

– Сожалею, – сказал офицер, проверявший мои документы, – но вам придется задержаться.

В этот момент к нам подошел полковник, и я доложил ему коротко о моей миссии.

– Хорошо, – кивнул он. – Вы проследуете немного позже, а пока присоединяйтесь к нам.

Я подчинился, все еще не понимая толком, что происходит. Вскоре к перекрестку подошел артиллерийский дивизион с пушками и приданными машинами с боеприпасами – все в безукоризненном порядке.

– Куда следуете? – остановил артиллеристов полковник.

– К месту сосредоточения, в Краков, полковник, – ответил спокойно толстый подполковник, слегка повернув голову.

– Вы останетесь здесь, – заявил решительно полковник. – Мой адъютант укажет вам, где следует занять позицию.

– Извините, полковник, – улыбнулся подполковник, – вы ошибаетесь. Мы следуем в Краков.

Полковник поднял автомат и взял артиллериста на мушку.

– Вы займете позицию здесь. Приказ командующего группой армий. Если вы попытаетесь ехать дальше, то я арестую вас, как дезертира.

Подполковник побелел как полотно, не говоря ни слова развернулся и проследовал за адъютантом, который должен был указать ему место расположения.

В течение четырех часов мы задерживали разрозненные группы отступавших солдат. Большинство из них были рады вновь оказаться под началом командиров, ориентирующихся в обстановке и не потерявших голову. Некоторые, правда, сначала протестовали, но в конце концов смирялись. Еще месяцы спустя мне было известно из военных сводок, что оборона у Кросно продолжала держаться, нанося противнику чувствительные потери. В этом была заслуга человека, который знал, что нужно делать, и был готов к решительным поступкам (кроме того, советские войска, завершая Львовско-Сандомирскую наступательную операцию (13 июля – 29 августа), перешли к обороне, готовясь к будущим решающим боям. – Ред.).

Была уже глубокая ночь, когда мы отправились в путь. Ехавшие с нами случайные попутчики постепенно покидали нас, отправляясь по своим делам, и в конце концов мы остались вдвоем с водителем. Поток беженцев тоже уменьшился, а потом и вовсе иссяк. Перед рассветом мы обогнали эскадрон кавалерии, лошади устало ступали по пыльной дороге. Где-то поблизости вел огонь дивизион легкой артиллерии, и я решил, что, должно быть, фронт уже недалеко. Внезапно кровь застыла у меня в жилах. Какой-то повелительный голос впереди крикнул по-русски: «Стой! Куда едешь!» Неужели этот окрик предназначался нам? В следующий момент вокруг нас уже теснились русские солдаты. В темноте мы не разглядели друг друга. Не теряя присутствия духа, мой водитель быстро свернул на боковую дорогу, на другом конце которой, примерно в двухстах метрах от нас и параллельно главному шоссе, шла на рысях крупная кавалерийская часть противника. В этот момент двигатель нашей машины чихнул и заглох.

– Давай, давай! – закричал я водителю.

– Мотор капут, – лаконично ответил тот, пожав плечами.

Я оцепенел: все пропало! В холодном поту я сорвал с головы фуражку с эмблемой «Мертвой головы» и снял с мундира эсэсовский значок. Тем временем водитель принялся довольно спокойно возиться с мотором. Не спеша он вывинчивал и продувал одну за одной свечи. Сняв автомат с предохранителя и держа наготове гранату, я, вспомнив Марушкины уроки русского языка, спросил:

– Што тако?

Водитель в ответ лишь снова пожал плечами и продолжил копаться. Потом, поставив свечи на место, он нажал на стартер, и двигатель послушно взревел, к моей неописуемой радости. Но чем дальше мы ехали, тем становилось яснее, что мы неуклонно углубляемся в занятую противником территорию. Уже начало светать, и наше положение сделалось по-настоящему затруднительным. И хотя мы старались придерживаться лесных дорог и сельских тропинок, русская пехота уже попадалась повсюду.

А в это самое время далеко на востоке, в районе городов Броды и Рудки, разыгралась трагедия. Только что сформированные украинские части, предназначавшиеся только для выполнения полицейских функций позади линии фронта или, в крайнем случае, для борьбы с партизанами, были выведены на передний край обороны. И первое, с чем украинцы столкнулись, – это разбитые и отступающие немецкие солдаты, те самые солдаты, с которыми они связали свое будущее, свою судьбу и свободу своего края. Никакой враг не мог бы придумать лучший способ подорвать их боевой дух. Нужно, кроме того, иметь в виду, что жители Галиции, в силу своей облагораживающей связи с австрийской монархией и духовной близости с Западом, более мягкие по натуре (видимо, подобную «мягкость» демонстрировали бандеровцы, когда десятками тысяч вырезали поляков и евреев, а после войны вплоть до начала 1950-х гг. вели масштабную партизанскую войну, зверски расправляясь не только с захваченными в плен солдатами, но и с теми местными жителями, кто, по мнению ОУН, «предал украинское дело». – Ред.) и не обладают дерзостью и напором русских. И когда русские нанесли мощный концентрированный удар, армейское командование во главе с генералом Линдеманом, да, по-видимому, и командир 14-й дивизии СС, совсем растерялись, и большевики в короткий срок относительно малыми силами сумели окружить целый армейский корпус.

Украинские офицеры почти не получали помощи от своих братьев по оружию по причине понятной любому бывалому солдату. Когда формируется новая дивизия и возникает потребность в командирах различных уровней, то их обычно подбирают в уже существующих воинских соединениях и частях. Как правило, их начальники отсылают, по требованию свыше, далеко не лучших офицеров, то есть без которых могут легко обойтись или от которых желают почему-либо избавиться.

А потому в новых дивизиях СС, сформированных из представителей местного населения оккупированных Германией областей, командный состав бывал самого низшего качества. Конечно, были и исключения, но они лишь подтверждали правило. Во всяком случае, так обстояло дело в дивизии «Галичина». Усугубило ситуацию и то обстоятельство, что генерал, командовавший дивизией, улетел обсудить создавшееся положение с командованием корпуса, оставив за себя молодого и весьма расторопного офицера, который, однако, был уже не в состоянии исправить допущенные ранее ошибки. Прошло совсем немного времени, и послышался призыв: «Спасайся, кто может!» И многие – рядовые и офицеры дивизии «Галичина» – схватились за пистолеты и винтовки, но не для того, чтобы сразиться с врагом, а чтобы совершить самоубийство.

Видя безвыходное положение, несколько молодых, решительно настроенных офицеров во главе небольшой группы солдат предприняли отчаянную попытку прорваться, увенчавшуюся успехом. Спрашивается: удалось бы окружение, если бы командование не утратило самообладание и не запаниковало? А так из ста тысяч личного состава XIII армейского корпуса спаслось менее десяти тысяч. Особенно большие потери понесла дивизия СС «Галичина».

Между тем высоко в Карпатах бандеровцы набирали людей в свою партизанскую армию. Они останавливали и разоружали бегущие немецкие части, не причиняя им, однако, вреда, и использовали полученное таким путем оружие в борьбе с большевиками.

В ходе всеобщего бегства я вместе с одной из частей украинских добровольцев достиг подножия Карпат, где мы неожиданно оказались лицом к лицу с группой партизан, имевших тяжелое оружие.

– Куда путь держите?

– В Ужгород.

– Мы бандеровцы. Сдайте винтовки.

Мои украинцы ответили, что тоже воюют с большевиками. Партизанский руководитель был до крайности удивлен встречей со своими соотечественниками и изо всех сил убеждал украинских эсэсовцев присоединиться к его отряду. Но мои солдаты наотрез отказались, и бандеровцы в конце концов отпустили нас с миром. В местечке Жердни я обнаружил сборный пункт дивизии и явился с рапортом к командиру. Генерал пребывал в подавленном настроении, офицеры вовсю, не жалея слов, костерили украинских добровольцев, вероятно заглушая собственную нечистую совесть. Командира дивизии Гиммлер наградил Рыцарским крестом за проявленную в бою храбрость. Мы про себя лишь посмеялись, ничего другого нам не оставалось. На церемонии награждения, которая проходила на казарменном плацу перед строем остатков потрепанной дивизии, я, к счастью, не присутствовал: выполнял другое поручение.

В роковой день 23 августа (23 августа началось антифашистское восстание в Румынии, ставшее следствием поистине страшной по своим последствиям для немцев Ясско-Кишиневской операции 20–29 августа. За 10 дней противостоявшая советским войскам (1,25 млн) группировка немцев и румын (группа армий «Южная Украина», 900 тыс. человек) практически перестала существовать. Были уничтожены 22 немецкие дивизии, а почти все румынские дивизии взяты в плен либо разгромлены. Румыния 24 августа вышла из войны и объявила войну Германии, что способствовали тому, что Красная армия, стремительно пройдя Румынию, ворвалась в Венгрию и Югославию, а заодно вывела из войны Болгарию, перешедшую на сторону СССР. – Ред.) я находился в Карпатах. Румыния была потеряна. Это все, что я мог понять из сбивчивых и противоречивых сообщений. Румынская армия находилась в стадии полного разложения. Сомнительная честь первыми перейти на сторону русских принадлежала 3-му полку пограничной стражи. Беспорядочная масса солдат 4-й румынской армии под командованием бесславного генерала Раковита бежала с оборонительных рубежей, стремясь поскорее уйти от войны и добраться до родного дома. Германские войска, обманутые и брошенные на произвол судьбы, с отчаянием обреченных сражались на безнадежных позициях.

Всего лишь за несколько дней до этих событий германский министр, вопреки многочисленным сообщениям, докладывал Гитлеру из Бухареста, что предостережения вермахта и германской разведки о румынском заговоре абсолютно беспочвенны. Через короткое время он застрелился в осажденном здании германского посольства в Бухаресте.

Капитуляция не принесла мира румынским солдатам. Им вновь пришлось маршировать на восток, на этот раз без оружия – армия без будущего. Полтора миллиона румын сделались рабами большевиков, многие офицеры были арестованы и расстреляны, началась коммунистическая охота на ведьм.

Румынский король Михай, московская марионетка, передал своих граждан в распоряжение советской мясорубки; жаждавшие мира румыны были в принудительном порядке включены в дивизию имени Тудора Владимиреску и брошены под пули защищавшихся германских подразделений, где и были истреблены, подобно стаду овец. (Автор путает либо привирает. Дивизия «Тудор Владимиреску» была организована на территории СССР из пленных румын в октябре 1943 г. А после событий конца августа 1944 г. войну на стороне СССР продолжили целых две румынские армии – 1-я и 4-я. – Ред.)

С капитуляцией Румынии всякое сопротивление частям Красной армии в Добрудже и Валахии прекратилось (только за две недели боев, с 20 августа по 3 сентября 1944 г., немцы в Румынии потеряли 256 тыс. убитыми и пленными. – Ред.), и два моторизованных корпуса противника вторглись (не встречая сопротивления. – Ред.) в Болгарию – страну, с которой Россия не находилась в состоянии войны. (Болгария была союзницей Германии, с ее территории весной 1941 г. немцы наступали на Югославию и Грецию, в 1941–1944 гг. действовали против СССР немецкие боевые корабли и подлодки; 5 сентября СССР объявил Болгарии войну, и только 8 сентября войска 3-го Украинского фронта, преследуя остатки разбитых немецких частей, вступили, не встретив никакого сопротивления, на территорию страны, где вспыхнуло восстание в ночь с 8 на 9 сентября, приведшее к власти в Софии Отечественный фронт; 15 сентября в Софию, по согласию новой власти, вошли советские войска. – Ред.) Во главе правительства Болгарии встал К. Георгиев. Регенты и прежнее правительство были арестованы. Первой жертвой переворота стала армия. Большинство офицеров были расстреляны, как «фашисты», или покончили жизнь самоубийством.

Все было готово к вторжению в пушту (степи Венгрии, сходные с южнорусскими степями, слово славянского происхождения – до начала X в. здесь жили славяне, уничтоженные или ассимилированные после 906–907 гг. кочевыми венграми, пришедшими с востока. – Ред.).

В этот период, когда исход войны был уже предрешен и уже ничто не могло спасти нас, кроме чуда, великого германского чуда, в которое продолжали истово верить и о котором молились многие миллионы немцев. Этот массовый психоз искусственно подогревался путем распространения таинственных намеков и слухов.

«Фюрер еще задаст перцу русским, черт возьми!.. Он мог бы уничтожить весь мир, если бы захотел… Он просто выжидает подходящий момент… Наше время придет, вот увидите».

Подобные рассуждения я слышал постоянно как от солдат, так и от офицеров. Причем свое мнение они выражали вполне искренне. От моих сомнений на этот счет просто отмахивались.

Люди верили в чудо, потому что хотелось верить и потому что страшно было думать о последствиях поражения. Они искали спасения в мире фантазий, ибо реальность внушала ужас. Часто я чувствовал себя в обществе сплошных идиотов и героев. Даже в абсолютно безнадежных ситуациях эта вера в предстоящее чудо побуждала совершать наших солдат такие геройские поступки, каких не знала история войн.

Волна этой веры в секретное оружие становилась порой настолько мощной, что подхватывала и увлекала за собой даже наиболее критически и реалистически думавших немцев. Мы одурманивали себя несбыточными надеждами и грезили, но когда дурман рассеивался и мы вновь приходили в себя, то фантазии и мечты быстро исчезали, оставляя после себя лишь горькое похмелье. Я завидовал людям, способным убаюкивать себя ложной верой.

Идти к своей неотвратимой гибели с открытыми глазами очень тяжело.

С 22 июня 1941 г. Гитлер, имея 121 дивизию и 3000 танков (немцы и их союзники на 22 июня сосредоточили против СССР 190 дивизий (имевшиеся бригады пересчитаны по численности в эквивалентное количество дивизий), всего 5,5 млн человек, 4300 танков и штурмовых орудий. – Ред.), молниеносным ударом сокрушил оборону русских из 155 дивизий (на территории западных приграничных округов имелось 170 дивизий, всего 2,7 млн человек, много танков (12 378), но из них лишь 508 KB и 967 Т-34. – Ред.) и практически уничтожил всю вражескую бронетехнику. Его план был смелым, граничащим с авантюрой, но именно эта смелость, а также новизна его тактики и конечно же беспримерная отвага германских доблестных войск почти обеспечили ему победу уже на первых порах.

На фоне гитлеровской стратегии генералы Сталина выглядели опереточными солдатиками (а как, интересно, выглядели немцы и румыны в Ясско-Кишиневской операции 20–29 августа 1944 г., потеряв только убитыми и пленными около 400 тыс. человек, тогда как Красная армия – 13 тыс. человек? – Ред.): никто из них не смог справиться с задачей отражения атаки Гитлера (в конце концов, сражаясь насмерть, отразили и сломили. – Ред.). Иначе не объяснить тот неоспоримый факт, что, несмотря на яростное сопротивление рядовых красноармейцев, часто стоявших насмерть, генералу Клейсту с 600 танками удалось наголову разбить 2500 танков маршала Буденного. (Имеются в виду разрозненные, под ударами захватившей господство в воздухе германской авиации, контрудары механизированных корпусов Юго-Западного фронта 23–29 июня – 4, 8, 9, 15, 19 и 22-го, терявших, как правило, половину танков еще на подходах – под ударами авиации и из-за поломок. Но они тем не менее поставили немцев в тяжелое положение. Выручила авиация. – Ред.)

И в этот момент блестящей победы германского оружия, вершины немецкого военного искусства, Гитлер совершил две роковые ошибки, повлиявшие на дальнейший ход войны. Во-первых, вместо того, чтобы, как предлагал гений ведения танковых сражений генерал Гудериан, немедленно бросить все силы на захват Москвы – этого сердца большевизма, Гитлер последовал совету своих старомодных генералов, которые, напуганные лежащими перед ними бескрайними просторами России и помня постигшую Наполеона участь, хотели сначала окружить и уничтожить вражеские войска (на юге. – Ред.), обеспечивая себе тем самым безопасные фланги.

Это лишь свидетельствует об их незнании новой формы ведения войны – войны тотальной с ее партизанскими отрядами и полной мобилизацией всех ресурсов народа; еще меньше они, эти генералы, понимали подход Гитлера к концепции нации. Между тем фюрер давно пытался заменить понятие «нация» идеей расы, которая при всем желании делала невозможным включение славянских и еще более – тюркских народов Советского Союза в Третий рейх Гитлера. Поэтому война против большевизма с самого начала была обречена превратиться в войну против русского народа. Все фатальные ошибки, совершенные Германией в обращении с народами России (массовые казни, депортации, жестокое правление), – прямое следствие теории Гитлера о превосходстве нордической расы. (К нордической расе немцы относили прежде всего себя и другие германские народы (хотя признавали, что над «экстерьером» многих немцев еще надо поработать лет сто, улучшая генотип – поощряя размножение лучших представителей нордической расы, вроде эсэсовцев). Не отрицая общее индоевропейское происхождение германцев и славян, немцы считали, что нордический тип сохранился примерно у четверти русских, которых и следовало онемечить (как в свое время, в XII–XVII вв., полабских славян – среди прусского офицерства и генералитета очень много фамилий славянского корня). Остальных – выселить в Сибирь либо постепенно, лет за сто, свести на нет следующими методами:

снижение уровня образования до самого необходимого (чтение, счет и письмо);

разрушение национального самосознания, искажение и унижение национальной истории и традиций;

широкое распространение безнравственного образа жизни, порнографии и противозачаточных средств, стиля жизни одним днем;

всемерная алкоголизация коренного населения (много дешевого алкоголя), поощрение курения и т. д.;

как можно больше легкой музыки – везде должны висеть динамики. – Ред.)

А это, в свою очередь, послужило причиной второй, роковой для Германии и всей Европы, ошибки Гитлера: его расовая теория помогла превратить большевизм из обособленного политического явления в панславянскую силу; подобная трансформация большевизма оказала в последующем огромное влияние на ход дальнейшего исторического развития.

Было потеряно драгоценное время. Наступила осень 1941 г., а германские армии еще не достигли Москвы. Мы победили под Вязьмой (под Вязьмой немцам 7 октября 1941 г. удалось окружить 4 советские армии (19, 20, 24 и 32-ю). По немецким данным, в плен попало 663 тыс. человек. – Ред.), но то была пиррова победа: дороги от дождя вперемежку со снегом сделались непроходимыми, и мы дали врагу время подтянуть резервы из Азии. Более того, обращение немцев с «низшими расами» начало менять отношение русских людей к нам.

Много писалось и еще больше будут писать и рассуждать о том, что бы произошло, если бы гитлеровские армии преодолевали заболоченные, залитые жидкой грязью и заснеженные пространства не на колесном, а на гусеничном ходу. Разумеется, это помогло бы выиграть еще несколько крупных сражений, но вряд ли привело бы к окончательному решению проблемы: допущенные ошибки в нашей политике по отношению к русским людям были слишком велики.

Судьба все-таки дала нам еще один шанс. И снова главная роль принадлежала танкам Клейста, которые, достигнув Западного и Центрального Кавказа и стоя у ворот Туапсе и Орджоникидзе, так и не смогли перевесить чашу весов в нашу пользу. На этот раз нас задержала вовсе не непогода и не бездорожье – просто война слишком затянулась. Наши линии тылового обеспечения уже не работали должным образом, да и Сталинград, где, по убеждению Гитлера, решалась судьба войны, оттягивал силы с Кавказского фронта, который мог бы нанести смертельный удар Красной армии.

В одном Гитлер оказался прав. Сталинград действительно решил судьбу войны, хотя вовсе и не так, как представляли себе он сам и его генералы, офицеры и солдаты. Наши решающие возможности – две военные и одна политическая – были упущены и растрачены понапрасну. Почему и зачем – одному Богу известно, но только не нам. Мало кто из нас понимает, почему все так, а не иначе вышло. Те же из нас, кто знал или подозревал, все равно шли вперед, сражались и часто умирали, потому что не видели другого пути.

Я пережил последующие события, словно в кошмарном сне, от которого не было пробуждения.

Глава 11

Сражение за Будапешт

Вскоре мне присвоили давно полагавшееся звание унтерштурмфюрера (то есть лейтенанта) СС и направили в Будапешт со специальной миссией.

Ситуация там постепенно ухудшалась и уже почти достигла крайней отметки. Венгерский регент, адмирал Хорти, сообразив, что дела Гитлера плохи, готовился выйти из игры, спасая страну и собственную шкуру.

С этой целью он начал осторожно налаживать контакты с британскими службами, пытаясь получить гарантии безопасности от вторжения советских войск. В это же самое время играть в политику начал и младший сын адмирала Миклош, более известный как Микки, enfant terrible (буквально: «ужасный ребенок») семейства Хорти.

Имя Микки было у венгров притчей во языцех, главным образом в связи с его разгульным образом жизни и дикими оргиями. В Будапеште рассказывали о его экстравагантных вечеринках на острове Маргит (находится почти в центре Будапешта, парк и зона отдыха. – Ред.), о любовной связи с юной Гольдбергер, дочерью сказочно богатого венгерского промышленника. Злые языки даже утверждали, что у него не все в порядке с головой после мотоциклетной аварии, в которой он сильно пострадал. Но это, вероятно, были лишь пустые разговоры. Верно то, что Хорти еще задолго до войны был вынужден послать свою «черную овцу» с «дипломатической» миссией в Бразилию и дать соотечественникам время забыть о выходках Микки.

Вернувшись из Южной Америки в 1942 г., Микки установил контакт с офицерами связи Иосипа Броз Тито и стал, не имея на то полномочий от венгерского правительства, вести переговоры об условиях выхода Венгрии из войны. Германская разведка своевременно узнала о деятельности Микки и спешно подготовила контрмеры. В их разработке приняли активное участие доктор Везенмайер, представитель Третьего рейха в Венгрии с неограниченными полномочиями, и генерал-лейтенант СС Винкельман. Начались и стали успешно развиваться переговоры с венгерской оппозиционной партией «Скрещенные стрелы» (нилашисты). Их руководителя Салаши поместили под германскую охрану, а другие члены организации начали готовиться к захвату власти в стране; случиться этому было суждено позднее, на фоне полыхающих венгерских деревень и под аккомпанемент плача и стенаний несчастных венгерских женщин, оказавшихся на занятой Красной армией территории. (Наверное, были, но как расплата за страдания русских и украинских женщин, стариков и детей – в областях, где зверствовали, до своего полного разгрома в январе 1943 г. на Верхнем Дону, солдаты 2-й венгерской армии. – Ред.)

Нелепый случай чуть было в последний момент не сорвал заговор против правительства Хорти. По инициативе Германии весь пропагандистский материал нилашистов печатался в Вене; в Будапеште это делать не осмелились: существовала реальная опасность преждевременной утечки информации. Примерно за неделю до даты намеченного переворота материал на автомашинах в сопровождении группы венских полицейских отправили из Вены в Будапешт. И надо же так случиться, что один пакет с брошюрами вывалился из автомашины прямо в центре Будапешта. Более того, именно в этом пакете содержалось заявление Салаши о взятии на себя всей полноты власти в стране и его обращение к венгерской нации.

Между тем пакет подобрал полицейский и отнес его в венгерское полицейское управление. Но здесь фортуна вновь благоприятствовала Германии: чиновник, принявший пакет, оказался членом «Скрещенных стрел». Он понял, какая угроза нависла над заговором, и, не уведомляя свое начальство, передал пакет германской секретной службе.

Тем временем Красной армии удалось, несмотря на отчаянное сопротивление немецких (и венгерских. – Ред.) войск, перейти Карпаты, и советские войска хлынули на равнинную Венгрию. Напряжение в стране достигло высшей точки. По Будапешту распространились настойчивые слухи, что правительство готовится выйти из союза с Германией. Мнения венгерского народа разделились: подавляющее большинство не желало иметь впредь ничего общего с войной, но еще меньше хотело познакомиться с большевизмом. Разрываемые противоречивыми желаниями, венгры упустили время для решительных действий.

А вот Германия, с другой стороны, умело использовала самодеятельность Микки Хорти. Под видом генералов из ставки Тито, якобы прибывших для возобновления переговоров, к нему подослали двух офицеров СС, прекрасно владевших нужными языками. Ничего не подозревавший Микки, предположивший благоприятный ответ Тито на его предложения, легко попался в расставленные сети.

В ходе оживленной дискуссии, проходившей во дворце на Петофитере, один из мнимых титовских генералов подал условный сигнал, после чего германские военные – как в форме, так и в гражданской одежде – ворвались в здание. Микки, ставший жертвой собственного авантюризма и безграничной наивности, был арестован и без промедления переправлен через границу в Германию.

В лице Микки, как надеялось германское правительство, оно заполучило мощное средство давления на старого адмирала Хорти, сильнее привязавшегося к своему проблемному ребенку после смерти в бою на Восточном фронте любимого сына Стефана, военного летчика.

Но расчет не оправдался, и 15 октября 1944 г. Хорти выступил со знаменитой официальной декларацией, в которой объявил о своем желании мира и приказал всем вооруженным силам Венгрии сложить оружие. Наступил час истины, и на рассвете 16 октября 1944 г. немецкие воинские части под предводительством Скорцени, освободителя Муссолини, штурмом овладели правительственными зданиями с минимальными потерями с обеих сторон. Также быстро были захвачены радиостанция и важные железнодорожные узлы, и через несколько часов после рокового выступления Хорти миллионы листовок посыпались на венгерские города и села. Новое венгерское правительство Ференца Салаши призвало всех мадьяр биться до последней капли крови с ненавистными русскими и всеми доступными средствами защищать родную землю.

Всего через несколько часов после обнародования своей декларации Хорти, его жена и премьер-министр генерал Лакатош добровольно согласились принять «покровительство и защиту Германии». По столь торжественному случаю генерал Лакатош нацепил даже Рыцарский крест, врученный ему лично Гитлером, как одному из командующих Восточным фронтом на Дону.

Все это, разумеется, больше смахивало на обыкновенную оперетку. Боевой дух венгерских войск, и без того невысокий даже в лучшие времена, полностью улетучился после призыва Хорти. Первым сдался командующий венгерскими частями Карпатского фронта генерал-полковник Миклош Бела; он вместе с любовницей и армейской казной на шести автомобилях просто переехал к русским. Его не остановили ни Рыцарский крест, повешенный ему на шею лично Гитлером, ни страдания, ожидавшие венгерское население с приходом русских.

Между тем на улицах венгерских городов разыгрывались вовсе не комедии. Сторонники «Скрещенных стрел», долгое время подавляемые режимом Хорти и разочарованные отношением к ним немцев, теперь наконец-то получили свободу действий и были полны решимости воспользоваться ею до предела. Тот факт, что захват ими власти произошел уже в преддверии предстоявшего гигантского коллапса, сделал эту власть еще более истеричной и свирепой.

Перед ротой, которой я командовал, помимо прочего, была поставлена задача захватить с боем будапештскую радиостанцию. Однако воевать не пришлось. Когда мы вошли в здание, никого из сторонников прежнего режима в нем не оказалось. Зато помещения кишели приверженцами Салаши, и все они рвались к микрофонам.

Не успел я присесть на стул, как фельдфебель доложил о том, что куча чрезвычайно подозрительных венгров вовсю выступает по радио. Я тут же распорядился прекратить передачу, после чего ко мне беспрерывной чередой пошли разные люди, требовавшие немедленного разрешения на выступление. Мои знания венгерского языка ограничивались лишь двумя словами «привет» и «спасибо», а с вышестоящим начальством связаться никак не удавалось. Между тем один молодой человек из Будапешта, не имевший никакого официального статуса, хотел во что бы то ни стало призвать жителей столицы убивать всех проживающих в Будапеште евреев, то есть устроить что-то вроде венгерского варианта «ночи длинных ножей».

Предстояло принять нелегкое решение. Ведь все эти проблемы касались в первую очередь самих венгров, а не меня, лейтенанта германских СС. И все-таки я занял жесткую позицию, установив за микрофонами строгий контроль и разрешая передавать только официальные новости и правительственные сообщения и только через членов моей роты, говоривших по-венгерски.

Как мне стало известно позднее, группенфюреру (генералу-лейтенанту) СС Винкельману, командующему войсками СС в Венгрии, была подана на меня официальная жалоба. Меня не очень беспокоили эти проявления официального неудовольствия. Ведь вину за подобную кровавую бойню возложили бы не на Венгрию, а прежде всего на Германию – в дополнение ко всем прочим обвинениям, и ни одна душа никогда не поверила бы, что мы не имели к случившемуся никакого отношения. (Салашисты тем не менее активно взялись за евреев и цыган, десятки тысяч которых были убиты на месте либо отправлены в Освенцим и др. Поскольку евреи часто схожи с венграми, на улицах часто устраивались проверки со спусканием штанов у мужчин сомнительного происхождения, и обрезанные получали пулю или вешались. – Ред.)

Когда мне через несколько часов все же удалось связаться с Винкельманом и Везенмайером, они целиком одобрили все мои действия. Как оказалось, я, сам того не ведая, не допустил к микрофону даже нового военного министра генерал-полковника Берегфи. Но лучше уж было перестраховаться.

Во всяком случае, я был чрезвычайно рад, когда покончил с этим радиобизнесом. А венгры уже начали свару между собой. Германское правительство изо всех сил старалось добиться создания коалиции всех правых партий, но Салаши напомнил немцам об условии, поставленном Гитлером в 1933 г. Гинденбургу («все или ничего»), и настоял на своем, включив в создаваемое им правительство лишь двух «посторонних»: графа Пальфи, в качестве министра сельского хозяйства, и известного журналиста Ференца Райниса, как министра культуры. Все ключевые посты заняли преданные Салаши люди.

Серьезное недовольство существовало среди различных групп, активно сотрудничавших с немцами. Особенно это было заметно в Венгерском легионе ветеранов Восточного фронта. Эта организация, возглавлявшаяся доктором Карлом Леем, бывшим лейтенантом венгерской армии и будапештским адвокатом, насчитывала десятки тысяч членов – антикоммунистически настроенных офицеров и солдат. Эти люди были готовы на все, лишь бы не допустить превращения их страны в «рабоче-крестьянский рай».

Доктор Лей и его друзья были неприемлемы Салаши, главным образом из-за их связей с бывшим премьер-министром Имреди, получившим отставку из-за сомнений в его происхождении. Лей неоднократно предлагал свои услуги, но у германского правительства были другие планы, и оно оставило эти предложения без ответа. Разумеется, Салаши не хотел помогать возможному сопернику, и в результате многие ценные венгерские кадры остались неиспользованными.

Невзирая на все эти осложнения, упомянутая венгерская операция была нашим последним крупным успехом. Мы опять оказались и проворнее, и жестче: не позволили Хорти дождаться сообщения от Фараго, его парламентера в Москве (11 октября в Москве были подписаны предварительные условия о перемирии между СССР, США и Англией с одной стороны и Венгрией – с другой. Они предусматривали участие Венгрии в войне против Германии. Хорти оказался утвердить это соглашение. – Ред.), относительно согласия России с предполагаемой датой выхода Венгрии из войны, а вынудили его действовать преждевременно и впустую. Мы вновь сумели навязать судьбе нашу волю, и этот яркий луч на мгновение озарил вечернее небо нашего заката. Последующие события были всего лишь заключительными актами великой трагедии.

Именно в эти дни моего пребывания в Будапеште я впервые узнал об отчаянной попытке, предпринимавшейся некоторыми моими согражданами, хотя бы в последний момент найти приемлемый выход из безнадежной ситуации. Мне было приказано отправиться к начальнику германской разведки в Венгрии и Юго-Восточной Европе и получить инструкции относительно политической ситуации в нашем регионе. По прибытии я обнаружил, к своему удивлению, что мой собеседник – один из известнейших немецких разведчиков того времени – хорошо мне знаком: когда-то мы вместе служили в одном полку. Это, на мой взгляд, единственная причина (другая мне не приходит на ум), почему он во время беседы со мной разоткровенничался. По его словам, мы не только были не в состоянии выиграть войну, но не могли даже рассчитывать на подобие ничьей. Вместе с тем, продолжал он, нынешняя схватка, при всей ее грандиозности, – это лишь прелюдия к еще более жестокой борьбе между Западом и Востоком, которая неизбежна. «Но именно это господа Рузвельт и Черчилль не хотят понять, – пожаловался мой знакомый. – И именно поэтому они ведут нынешнюю неуступчивую политику». Он назвал подобный политический курс по отношению к Германии близоруким, ибо, как он выразился, не пройдет и нескольких лет, как Америка и Западная Европа будут вынуждены вновь воевать, уже с большевиками. И это, мол, будет им стоить миллионов человеческих жизней и миллиарды долларов. Как утверждал мой собеседник, наиболее трагический эпизод в истории человечества последних десятилетий взял свое начало вовсе не в 1939 г. в Данциге, а в 1943 г. в Касабланке (14–24 января. – Ред.), где Рузвельт и Черчилль договорились принять в будущем от Германии (а также Италии и Японии. – Ред.) только безоговорочную капитуляцию. Этот эпизод, по мнению моего знакомого, будущие историки причислят к наиболее катастрофическим для человеческой цивилизации нашей эпохи.

Из его дальнейших высказываний я мог заключить, что мой знакомый лично, вместе с группой единомышленников, предпринимает определенные шаги с целью убедить западные державы изменить принятую в Касабланке формулу, лишающую Германию всякой надежды.

На следующий день до нас дошли слухи о гибели генерал-лейтенанта Флепса, одного из способнейших военачальников эсэсовских формирований. Никто не хотел этому верить. Через несколько дней, однако, мне пришлось посетить адъютанта генерала Винкельмана, и здесь я мог подержать в руках расчетную книжку генерала Флепса, его генеральские погоны и Рыцарский крест.

Как рассказывали, генерал Флепс сдал, по приказу фюрера, свою элитную дивизию «Принц Евгений», сражавшуюся в Хорватии, другому начальнику и в сопровождении лишь адъютанта и водителя выехал в Венгрию для организации обороны на юго-востоке этой страны. По ошибке регулировочный пост направил их на неверную дорогу, и они, угодив прямо на разведотряд танковой части русских, оказались в плену. Но не успели русские по-настоящему распознать, кто в действительности попал им в руки, как танковую колонну противника атаковали несколько немецких самолетов, и командир русских танкистов, вероятно опасаясь, что в возникшей суматохе немецкий генерал может сбежать, застрелил Флепса.

Через какое-то время группе венгерских жандармов, патрулировавших на мотоциклах данный район, жители одной из деревень сообщили, что несколько часов назад они подобрали и похоронили немецкого генерала. Пользуясь указаниями фермеров, жандармы обнаружили место погребения, эксгумировали тело Флепса, забрали его расчетную книжку, погоны и Рыцарский крест, а затем вновь похоронили генерала.

Так бессмысленно и бесполезно закончилась жизнь прославленного воина, пережившего множество сражений и блестящих побед. Еще во время Первой мировой войны генерал-лейтенант Флепс проявил себя как первоклассный штабной офицер императорской австро-венгерской армии. После развала Габсбургской монархии генералу Флепсу, уроженцу Трансильвании, вошедшей после Первой мировой войны в состав Румынии (в августе 1940 г. Северная Трансильвания была включена в состав Венгрии. – Ред.), была поручена реорганизация румынских горнострелковых частей. Позднее он в военной академии Бухареста преподавал военную тактику. В 1940 г. Флепс, будучи трансильванским немцем, перешел на службу в ваффен СС и командовал полком на востоке, где его смелый прорыв в район Каменки-Днепровской во многом способствовал созданию выгодного плацдарма. После этого его назначили командиром 7-й добровольческой горнострелковой дивизии СС «Принц Евгений», сформированной из фольксдойче в Хорватии. Позднее Флепс вступил в командование 5-м горнострелковым корпусом СС.

Помимо прочего, в приказе о переводе Флепса содержалось требование доложить фюреру о ситуации в Трансильвании и Венгрии, то есть на новой территории подчинения, и Флепс решил лично получить на месте самую подробную информацию, прежде всего об обстановке вокруг Арада (Орадя. – Ред.) и Клаузенбурга (Клуж-Напока. – Ред.). Он также намеревался на следующий день с воздуха подробно обследовать нужные районы и сообщить о фактическом положении дел человеку, принимавшему окончательное решение и отвечавшему за все. В ходе инспекционной поездки этот генерал, участник сотен боев и сражений, пал от пули комиссара (не комиссара, а простого русского танкиста, лейтенанта или капитана. – Ред.).

Такова история гибели группенфюрера (генерал-лейтенанта) СС Артура Флепса, которую нам рассказали и которой мы поверили. Однако несколько месяцев спустя от некоего старшего офицера германской секретной службы мне стали известны некоторые подробности довольно странных событий.

Будто Флепс через день или два после прибытия в Будапешт из ставки фюрера позволил себе несколько пессимистических замечаний, касавшихся перспектив дальнейшего ведения войны, заявив, между прочим, что с этого момента все усилия должны быть направлены на обеспечение будущего благополучия народов Германии и Европы. Настоящее, мол, уже не стоит и ломаного гроша.

Говорил ли Флепс столь откровенно с самим Гиммлером, или же слова, сказанные им в Будапеште, были переданы потом в Берлин – неизвестно. Но уже через два дня после того, как Флепс выехал к новому месту назначения, от Гиммлера поступила весьма любопытная телеграмма: «Задержать автомашину СС №…, арестовать пассажиров и немедленно доложить».

К всеобщему удивлению, указанный в телеграмме номер принадлежал автомашине генерал-лейтенанта СС Артура Флепса. Приказ о задержании и аресте был передан в соответствующие германские органы.

Через несколько дней пришел еще один, уже более конкретный приказ Гиммлера: «Арестуйте генерал-лейтенанта Флепса и его адъютанта. Если потребуется, примените силу. Арестованных под надежной охраной отправить в ставку фюрера». Вскоре поползли слухи о том, что Флепс застрелился.

Вместе с тем за несколько недель до капитуляции с территории, оккупированной советскими войсками, поступила радиограмма: «Генерал Флепс организует в Румынии партизанскую борьбу».

Никто не знает наверняка, что в действительности произошло, и дело Флепса остается одной из многих неразгаданных тайн Третьего рейха. Одно не вызывает сомнения: никакой командир, расстрелявший, по приказу фюрера, генерала Флепса, не присвоил бы себе его генеральские погоны и Рыцарский крест.

Тем временем операции Красной армии продолжались с неумолимой последовательностью по всему фронту. Маршал Малиновский, один из наиболее честолюбивых военачальников Сталина, прилагал все силы, чтобы добиться быстрой победы. В полосе действия 2-го Украинского фронта было сосредоточено несколько армий, в том числе и 6-я гвардейская танковая армия; сюда перебрасывались также соединения с полосы 4-го Украинского фронта.

Несмотря на многократное (превосходство было, но не столь большое и местами, особенно в танках, временами переходило к немцам и венграм. – Ред.) превосходство противника, потрепанные и изрядно поредевшие германские войска оказывали упорное сопротивление. Танковые части, прибывшие из Вюртенберга, Нижней Саксонии, Тюрингии и Восточной Пруссии, австрийские и баварские горные стрелки, бранденбургская и судетская пехота, кавалерийская дивизия СС и остатки германских люфтваффе, в том числе под командованием одноногого пилота-аса Руделя, раз за разом бросались на приближавшиеся советские полчища. Все напрасно. Петля вокруг Будапешта затягивалась все туже.

Рано утром 29 октября Малиновский предпринял генеральное наступление на всем широком фронте между Тисой и Дунаем, и битва за Будапешт началась.

Мое подразделение занимало рубеж обороны у Шорокшар и Дунахарасти непосредственно за пределами Будапешта. Противник уже достиг первых предместий города и остановился, чтобы перевести дух перед решающим ударом. Мы чувствовали его приближение. А позади нас, в чудесном Будапеште, как перед концом света, шла безудержная гульба, все судорожно искали всевозможных наслаждений. И хотя снаряды русских уже падали на улицы города, а русские бомбардировщики каждую ночь сбрасывали на город свой смертельный груз, все рестораны и кабачки были постоянно переполнены. В роскошных гостиницах, расположенных на набережных Дуная, – «Геллерт», «Карлтон» и «Хунгария» – рекой лилось вино и шампанское. Женщины без колебаний отдавались любому встречному, мужчины брали охотно. Всякий желающий мог прокатиться на трамвае к линии фронта: конечную остановку отделяли от рубежа обороны всего несколько сотен метров. Трамваями пользовались и немецкие солдаты, когда отправлялись в город помыться, или выпить, или попробовать счастья у женщин, или же за всеми тремя удовольствиями. Подобную войну мы до сих пор встречали лишь в дешевых бульварных романах, предназначенных для очень невзыскательного читателя. Но это было несравненно лучше того, что мы пережили раньше, на бескрайних просторах России.

Как-то в один из более или менее спокойных моментов в неистовой пляске смерти мне случилось прочесть в венской газете о загадочной смерти моего давнего друга Эрнста Хандсмана – известного австрийского журналиста времен канцлера Шушнига (канцлер в 1934–1938 гг. – Ред.). Известие сильно огорчило меня: живых друзей у меня почти не оставалось. Невольно возникло ощущение собственной обреченности. Со слов бывалых людей, в схожих условиях их тоже обуревали подобные чувства. Мы больше походили на мертвецов, лишь временно оказавшихся среди живых. И я не очень удивился, услышав вскоре сообщение о кончине гаулейтера Йозефа Бюркеля.

С этим человеком исчез и последний столп революционного крыла национал-социализма. Теперь, когда его не стало, у меня в ушах отчетливо зазвучали его прощальные слова, сказанные в 1943 г.: «После этой войны мы обязаны положить конец уродливому суррогату социализма, иначе…» В этот момент его глаза горели огнем фанатика. Быть может, именно ради его великих идеалов Господь уберег этого немецкого бунтаря от расстрела по приговору французского трибунала.

Глубоко тронутый, я прочел официальное сообщение о похоронах Бюркеля в присутствии высших партийных чинов, в последний раз показавшихся на публике. «Пляска смерти! Пляска смерти!» – слышалось в грохоте орудий наступавших русских танков, в вое бомб, сыпавшихся с неба на наши позиции.

Противник форсировал Дунай значительно ниже по течению, отбросил оборонявшуюся там дивизию и полностью уничтожил 22-ю дивизию СС («Мария-Терезия». – Ред.), находившуюся, по существу, в стадии формирования – из проживавших в Венгрии этнических немцев. В итоге части Красной армии оказались у нас в глубоком тылу. Как следствие – наши долговременные, глубоко эшелонированные оборонительные сооружения к востоку от Будапешта сделались совершенно бесполезными. Было отчего прийти в отчаяние, и я вновь стал – впервые за многие месяцы – задумываться над тем, как скверно идут наши дела. Офицеры, с которыми мне приходилось обсуждать эту проблему, были в равной степени шокированы неумелыми действиями руководства при организации обороны Будапешта.

Еще турки прекрасно знали о возможности обойти город с флангов и о том, что с холмов к западу от Будапешта, например с Будаи-Хедыпега, можно беспрепятственно сколько угодно обстреливать город из орудий, не опасаясь серьезной атаки противника. Еще турки понимали, что в битве за Будапешт этим высотам принадлежит важнейшая роль.

Туркам, как я уже сказал, все это было отлично известно, и они действовали соответственно. Но не мы; и в результате Будапешт с запада остался без защиты. Здесь не было ничего – пустое место. Как-то ведя разведку в данной местности в сторону противника, я был поражен полным отсутствием чего-либо похожего на фортификационные работы. (Автор опять преувеличивает. Оборонительные сооружения здесь были, но не столь сильные, как к востоку от города, и были прорваны стремительными действиями наших танков и пехоты. – Ред.) Невольно мне вспомнился Днепр, события годичной давности, и вот мы уже стоим у ворот Германии.

Одним словом, наши основные оборонительные рубежи находились к востоку от Будапешта, но русские, хорошо усвоившие уроки истории, мало обращали на них внимание и, переправившись через Дунай много южнее и продвигаясь вдоль его западного берега, вскоре приблизились к городу.

В ту пору моя рота дислоцировалась в районе горы Геллерт-Хедь (центр города, 235 метров. – Ред.), усиленно тренируясь в осуществлении контратак с учетом рельефа здешней местности. Как я понимал, именно данный участок обороны должен первым подвергнуться массированному натиску противника и готовился, насколько возможно, отразить удар.

Внезапно, словно гром средь ясного неба, поступил приказ: «Роте через час отправиться на запад по Венскому шоссе».

Я начал готовиться к выступлению. Ротный старший фельдфебель чуть не плакал. Был канун Рождества, 24 декабря 1944 г., и он приготовил целого поросенка, всевозможные закуски и напитки. Пока мы в спешке паковались и грузились, низко над нами пронеслись русские штурмовики, ведя огонь из всех видов бортового оружия. Застучали зенитные пулеметы, женщины и дети из близлежащих домов с плачем и криками бросились в подвалы. «Вам придется привыкать к этому», – подумал я с грустью. Затем мы тронулись в путь.

В процессе движения по широкому Венскому шоссе нам повстречался нарядно одетый немецкий фельдфебель в белых перчатках и с огромным букетом цветов. Я остановил его и спросил:

– Куда это вы, черт возьми, в таком виде направляетесь?

– Иду проведать свою мать, лейтенант, – улыбнулся широко фельдфебель. – Она – венгерка.

– Желаю повеселиться, – сказал я. – А вы знаете, который сейчас час?

– Двадцать минут второго ночи, лейтенант, – четко отрапортовал фельдфебель, взглянув на часы.

Вся рота дружно расхохоталась, но это был юмор висельников. Мы только что узнали: Будапешт практически в кольце, и шоссе, по которому мы следовали, противник в любой момент мог перерезать; пока его с трудом удерживали немецкие танки.

Нам чертовски повезло. За несколько минут до нашего пересечения критического пункта штурмовики противника атаковали на этом участке колонну венгров на марше и практически ее уничтожили. Повсюду лежали мертвые и раненые. Но в тот момент все было тихо. Наши танки отбили очередную вражескую атаку, но вечно это продолжаться не могло, и через несколько часов Будапешт был полностью и окончательно окружен.

Новым местом наших действий был так называемый Гронский плацдарм. Но вскоре нам пришлось покинуть этот участок обороны; заменила нас войсковая кавалерия, которая едва ли могла снискать себе лавры в этой лесистой и холмистой местности. А нас перебрасывали к замерзшему озеру Балатон, мы поселились в красивом местечке Кенезе. Здесь мы прожили несколько спокойных дней: авиация противника нас почти не тревожила.

Тем временем в глубокой тайне заканчивались последние приготовления к широкомасштабному немецкому контрнаступлению в Венгрии. И вот однажды утром германская артиллерия открыла огонь невиданной интенсивности по вражеским позициям у Бичке, Татабаньи и Секешфехервара, и IV танковый корпус СС генерала Гилле в составе танковой дивизии СС «Викинг», танковой дивизии СС «Мертвая голова», 1-й и 3-й танковых дивизий (атакже III танковый корпус. – Ред.) глубоко вклинился в оборону противника. Уже через несколько дней Секешфехервар вновь оказался в наших руках, и местами мы даже прорывались к Дунаю и озеру Веленце.

Впереди нас – Будапешт, внутри которого не менее 45 тысяч голодающих немецких и почти столько же венгерских солдат (в Будапеште в окружение попало 188 тысяч). Генерал Гилле намеревался в дальнейшем прорвать вражеское кольцо вокруг города и вызволить блокированные в нем воинские части. Генерал Балк, командующий 6-й общевойсковой армией, приказал атаковать и уничтожить дивизии противника, оборонявшиеся южнее Будапешта.

Но вскоре русские переправили через Дунай севернее Будапешта сотни своих танков и ударили по нашей наступающей группировке.

Противник бросил против нас свежий 23-й танковый корпус, только что прибывший в данный район. Началось ожесточенное танковое сражение, одно из последних, крупных по размаху, на Восточном фронте. Одна лишь танковая дивизия СС «Мертвая голова» подбила не менее двухсот вражеских танков (преувеличение. – Ред.). И все-таки к концу сражения корпус Гилле перестал существовать, ибо русские действовали не менее успешно. (23-й танковый корпус потерял около 100 танков, но ударная группировка немцев из 150 танков и штурмовых орудий, остававшихся из 600 в начале немецкого контрудара, перестала существовать. – Ред.)

Эта операция окончательно определила судьбу Будапешта и, разумеется, его стотысячного (188 тыс. – Ред.) гарнизона; вырваться из окружения и пробиться к нашим позициям смогли не более восьмисот человек, до крайности измученных и истощенных. То, что они поведали о генерал-лейтенанте Пфеффер-Вильденбрухе, главном защитнике Будапешта, и об организации обороны города вообще, никак нельзя отнести к лучшим страницам германской военной истории.

Вскоре – в последний раз – мы вновь воспрянули духом и почувствовали прилив бодрости, когда генерал-полковник Лотар фон Рендулич принял командование группой армий «Юг», сменив на этом посту генерал-полковника Фриснера. Один из способнейших австрийских военачальников, Рендулич снискал славу в качестве начальника штаба у генерала Дитля, известного руководителя горнострелковых частей, а также как командующий 2-й танковой армией.

«Теперь, – подумалось каждому, – должны наступить радикальные перемены. Теперь дела пойдут на лад». Рендулич был в состоянии не допустить распространения военной катастрофы в пределы Германии и Австрии. Но на самом деле ничего радикального не произошло. Мы продолжали удерживать прежние позиции в районе города Секешфехервара.

И надо сказать, что в этой богатой виноградниками холмистой местности мне пришлось пережить прелюбопытнейшую и довольно странную историю. Как-то вечером ко мне явились два перебежчика, оба офицеры Красной армии, не пожелавшие больше воевать, правда по диаметрально противоположным причинам. Молодой украинец, познакомившись с немцами у себя на родине еще до войны, хотел попасть на Запад, жаждал спокойной жизни и высокой культуры. Как заявил другой дезертир, молодой узбек и фанатичный коммунист, он отказывается сражаться потому, что Сталин из коммуниста превратился в империалиста, предал Ленина и Карла Маркса.

Как бы ни различались их политические взгляды и убеждения, оба в один голос утверждали, что противник готовит мощный концентрированный удар между Мором и Секешфехерваром, для чего сосредоточил в данном районе свыше трех тысяч танков. (В это время в составе советских войск здесь было 500 танков против 900 танков у немцев после подхода 6-й танковой армии СС. – Ред.)

Не мешкая, я в тот же вечер отвез перебежчиков к офицеру военной разведки, который, к моему глубочайшему неудовольствию, приказал доставить обоих в армейский штаб. К месту назначения я добрался к полуночи, окоченев от холода, но ввиду важности информации меня сразу же направили дальше, на командный пункт группы армий, располагавшийся во дворце Эстергази, куда я прибыл на своем «Кубельвагене» около восьми часов следующего утра.

Не без труда миновав охрану, я с неким волнением и даже трепетом вступил во внутренние помещения дворца.

Впервые за всю войну я удостоился чести посетить ставку столь крупного оперативно-стратегического объединения, как группа армий, – место, где принимались решения, означавшие жизнь или смерть не только для нас, но и для противника.

После множества расспросов я в конце концов нашел служебные помещения начальника войсковой разведки подполковника графа Риттберга. Первая комната была пуста, вторая и третья – тоже. В конце концов заспанный унтер-офицер с нескрываемым удивлением спросил меня, что мне нужно.

Когда я пояснил, что мне необходимо видеть подполковника, унтер-офицер пояснил: увидеть графа до половины одиннадцатого абсолютно невозможно, если бы даже я пришел с известием о предстоящем конце света. После этого я отправился сначала бриться, затем позавтракал с обоими перебежчиками и вернулся во дворец ровно в десять часов тридцать минут. На этот раз я был принят.

Подполковник граф Риттберг встретил меня весьма приветливо. По его словам, ночью его уже предупредили из армейского штаба о моем приезде. Предложив мне на выбор разнообразные вина, Риттберг с большим вниманием выслушал мой доклад. Затем он познакомил меня с данными воздушной разведки. Они полностью совпадали с показанием перебежчиков (танки были – 18-й и 23-й танковые корпуса, 1-й гвардейский механизированный корпус, но около 500, а не 3000. – Ред.).

– Чрезвычайно интересно, – резюмировал Риттберг. – Я должен сообщить генералу во время обеда. Он наверняка захочет знать… Знаете что? Приходите сразу после обеда, и я, вероятно, уже смогу передать вам какое-то послание для Гилле.

Я откозырял и, отправив перебежчиков в следственные органы, покинул дворец. Обедал я в офицерской столовой, где встретил нескольких друзей. За разговором с ними я совсем забыл о времени, и уже было третий час, когда я, весьма обеспокоенный, поспешил к моему подполковнику. Утренняя процедура повторилась. Первая комната пустовала, вторая и третья и т. д. В конце концов появился мой знакомый унтер-офицер и пояснил: «После обеда», что означало половину пятого. В этот самый момент граф занят верховой ездой, затем последует один час игры в шахматы, а потом он будет отмечать чей-то день рождения. Однако унтер-офицер заверил меня, что граф непременно появится в кабинете в 16.30.

И граф действительно вернулся… в 17.00. Он даже узнал меня, невзирая на чрезмерную занятость из-за столь многообразных обязанностей.

– Генерал в самом деле с большим интересом выслушал вашу занимательную историю, – проговорил он весело. – С большим интересом… Передайте самые сердечные приветы генералу Гилле.

Я стоял и смотрел, ничего не понимая.

– Еще что-нибудь? – спросил граф уже с нотой нетерпения в голосе.

– Но что намечается предпринять? – ответил я. – Как прикажете доложить? Ведь это чрезвычайно серьезная угроза, нависшая над нашим флангом.

– О, мой дорогой друг, не нужно расстраиваться, – улыбнулся граф. – У вас на этом фланге сосредоточена 25-я дивизия венгерских гусар. Они смогут сдерживать русских хотя бы в течение одного часа, а к тому времени Гилле перебросит на опасный участок достаточно артиллерии…

– Венгерские гусары?! – прервал я графа, не веря ушам своим. – Всего с двумя пулеметами на роту? И вы считаете, что они в состоянии в течение часа сдерживать три тысячи (без комментариев. – Ред.) бронированных машин?

– О, приятель, все под контролем… все под контролем, – проговорил граф нараспев, жестом прекращая разговор. – Группа армий предпримет все необходимое.

Расстался я с подполковником графом Риттбергом сильно подавленный. То была моя первая и последняя встреча с представителем Верховного главнокомандования. Как это ни странно, но через несколько недель граф Риттберг был по приговору военно-полевого суда расстрелян военной полицией за какое-то сравнительно незначительное прегрешение.

По возвращении в роту меня ожидал еще один сюрприз: нас передавали в 6-ю танковую армию СС, которой командовал генерал-полковник Дитрих (Зепп). Прибыв на место к озеру Балатон, я обнаружил идущую полным ходом подготовку к грандиозному наступлению, для чего было сосредоточено девятнадцать дивизий. (Всего против войск 2-го Украинского фронта, насчитывавших 407 тыс. человек, 7 тыс. орудий и минометов, 407 танков и САУ, 965 самолетов, немцы сосредоточили 31 дивизию, в том числе 11 танковых, 5 боевых групп, 1 моторизованную бригаду и 4 бригады штурмовых орудий – всего 431 тыс. человек, 5630 орудий и минометов, 877 танков и штурмовых орудий, 900 бронетранспортеров и 850 самолетов. – Ред.) С их помощью намечалось нанести противнику мощный фланговый удар, форсировать Дунай, освободить Венгрию и, продолжая наступление, в конце концов выйти к городу Плоешти.

Предполагалось ко дню рождения фюрера (20 апреля 1945 г.) преподнести ему в качестве подарка румынские нефтяные промыслы, что, в свою очередь, позволило бы снабдить горючим новые самолеты люфтваффе и очистить родное небо от вражеских бомбардировщиков. Справившись с этой задачей, мы, мол, сможем затем навалиться всеми силами на русских и загнать их обратно в азиатские степи.

Познакомившись с подобными планами, я был буквально потрясен. Неужели я все эти годы так ошибался? Неужели все мои наблюдения и выводы были изначально неверными? Неужели мои собственные идеи и размышления ослепили меня настолько, что я перестал видеть правду?

Я чувствовал себя как во сне. Вокруг меня катились танки (причем очень много «Тигров» и «Пантер». – Ред.), маршировали батальоны, кавалерия готовилась преследовать врага. «О боже! – молил я. – И хотя мы не всегда сами поступали по справедливости, позволь все-таки свершиться чуду. Не допусти большевиков в Европу, в мою любимую истерзанную страну».

Наше наступление сначала развивалось медленно: мешала плохая погода. (Прежде всего стойкое сопротивление советских воинов. Несмотря на массированное применение новейшей техники – германские тяжелые танки, оснащенные приборами ночного видения, наступали и ночью, – в первый день немцы вклинились в нашу оборону на 2–3 километра, а всего за 10 дней боев, потеряв 500 танков и 40 тыс. человек, – на 12–30 километров. – Ред.) Затем, когда сражение на подступах к Дунаю приняло особенно ожесточенный характер, русские нанесли мощный контрудар по нашему флангу именно в том месте, на которое указывали два перебежчика и данные воздушной разведки. В минуту венгерские гусары были смяты, и под давлением превосходящих сил противника (наши войска уступали немцам в танках. – Ред. ) танкам Дитриха пришлось отходить.

Наше грандиозное (на 12–30 километров? – Ред.) наступление грозило превратиться в гигантскую западню для наших армий, а потому германские войска на юго-востоке стали отступать и отступать, не имея возможности остановиться. Девятнадцать дивизий (из района озера Балатон – озера Веленце. – Ред.) устремились вспять по узкому коридору: танки, пехота, кавалерия. То было скорее не отступление, а беспорядочное бегство. Девятнадцать дивизий. Никогда прежде за всю войну мне не приходилось видеть столько войск, скученных на небольшом пространстве.

Русские быстро обошли Секешфехервар и продвинулись к западу, обходя озеро Балатон. Вскоре они вышли к реке Раба. Мы попытались преградить им путь в Штирию, но они легко преодолели наше сопротивление и пошли дальше.

Впервые за войну можно было видеть целые колонны немецких солдат в военной форме с офицерами или без них, бегущих по направлению к границе Третьего рейха с единственной целью: поскорее добраться до дому.

Меня сняли с передовых позиций и приказали создать между озером Нойзидлер-Зе и пограничным пунктом Китзе заградительный кордон для поимки дезертиров. В приказе прямо предписывалось расстреливать всех задержанных без оружия.

В один прекрасный день я остановил девятьсот человек. Ни о каком расстреле не могло быть и речи, хотя мне стоило немалых трудов превозмочь себя. На одной чаше весов – недвусмысленный военный приказ, на другой – веление собственной совести. Построенные по моему распоряжению, они стояли с мрачным видом, наверняка догадываясь о моих чрезвычайных полномочиях. Я спокойно разъяснил им, что они просто потеряли голову, что я сформирую из них боевой отряд и отправлю в Нойзидль-ам-Зе, где их вооружат и пошлют на позиции. Из строя выскочил молодой унтер-офицер с нашивками о ранении, со знаком участника штурмов и с Железным крестом 1 – го класса.

– Лейтенант! – воскликнул он. – Вам, как и нам, хорошо известно, что с нами все кончено. К чему тогда все это?

Какой-то момент я молчал. Согласно всем существующим правилам, мне оставалось сделать только одно: вытащить пистолет и застрелить его, чего бы мне это потом ни стоило. Девять сотен пар глаз впились в меня в ожидании.

– Ты женат? – спросил я бунтовщика.

– Да, лейтенант, – сказал он медленно, потупившись. – Какое это имеет ко всему отношение?

– Ты, надеюсь, достаточно наслышан об обращении солдат Красной армии с женщинами. Хочешь видеть свою жену в их руках?

– О нет! – воскликнул унтер-офицер. – Боже мой, нет!

– Тогда ты будешь сражаться… сражаться до конца, независимо от исхода войны… Отряд, смирно! Каждый старший унтер-офицер берет под свою команду сотню человек… Вперед… Направление – Нойзидлер-Зе… Шагом марш!

И с песней они пошли – последние штурмовые колонны Германии. Мне же было не до песен. Меня ожидал военно-полевой суд за неисполнение категорического приказа расстреливать дезертиров. Однако все обошлось. Наверху поняли, что мое решение было более разумным.

Наступила Пасха, и в Пасхальное воскресенье на грузовике с продовольствием ко мне приехала из Вены моя жена, одетая в спортивный костюм. В качестве подарка я вручил ей дамский автоматический пистолет, и она поняла меня.

В нескольких сотнях метрах позади наших траншей пролегал юго-восточный оборонительный вал – защитный вал рейха. Хотя и недостроенный, он выглядел весьма внушительно – с окопами во весь рост, долговременными огневыми точками, оборудованными артиллерийскими позициями и противотанковыми рвами. Если бы у нас было бы хоть что-то отдаленно похожее на Днепре!

Несмотря на безнадежное общее положение, я был доволен тем, как обстояли дела на моем участке фронта. Русским не удастся так легко сбить нас с позиций.

Однако уже на следующий день поползли слухи, будто на весь германский оборонительный вал приходилось всего несколько рот фольксштурма (то есть ополчения – не исключено, если наступавшие 6 – 15 марта у Балатона немцы теперь отступали такими темпами, что с 16 марта до 5 апреля Красная армия дошла до окраин Вены. – Ред.). Подтверждение слухов не заставило себя долго ждать: русские прорвали оборону далее к югу и вторглись в Восточную Штирию (юго-восток Австрии. – Ред.). На следующий день они уже были в Нижней Австрии (северо-восток Австрии. – Ред.), и мы получили приказ отойти к Венскому Лесу (низкий (до 890 метров) горный хребет, северо-восточный отрог Альп, к западу от Вены. – Ред.).

Все теперь стремились на запад, и наш великолепный оборонительный рубеж оказался абсолютно бесполезным.

Пехота, танки, женщины и дети со своим жалким скарбом на ручных тележках, бесконечные колонны заключенных из концентрационных лагерей, целые госпитали с ранеными и больными – все двигалось на запад. Позади оставались лишь склады с продовольствием и одеждой, горы сапог и обмундирования, до последнего момента оберегавшиеся чиновными бюрократами. Внезапно повсюду было сколько угодно бензина, море бензина, хотя еще неделю назад его невозможно было получить даже для самых ответственных операций.

Везде по пути своего движения я распоряжался, чтобы всем желающим безвозмездно предоставлялось содержимое лавок и магазинов. К сожалению, не все поступали подобным образом, и в результате в руки русских попала богатая добыча. Но там, где прошел я, они не получили ни банки консервов, ни пары сапог, вообще ничего.

Глава 12

Одержимость

По радио передали призыв Шираха (Бальдур фон Ширах (1907–1974) – один из главных нацистских функционеров. С 1925 г. член НСДАП и CA. С 1928 г. возглавлял Национал-социалистический студенческий союз, с 1931 г. назначен Гитлером рейхсфюрером по делам молодежи. С 1933 по 1941 г. лидер гитлерюгенда. С 1940 по 1945 г. гаулейтер Вены. По приговору Нюрнбергского трибунала отсидел 20 лет – до 1966 г. – Ред.) и заявление Дитриха, касающиеся обороны Вены. От их слов меня чуть не стошнило. Ведь я прекрасно знал, как мало было сделано, чтобы отстоять Вену. В жертву престижу были принесены один полк дивизии СС «Викинг» да несколько десятков фольксштурмистов и членов гитлеровской молодежной организации. (Бои на ближних подступах к Вене и в самом городе проходили с 5 по 13 апреля и носили ожесточенный характер. Город обороняли не «один полк и несколько десятков фольксштурмистов, а 1 моторизованная, 8 танковых дивизий (танков осталось немного) и 15 отдельных батальонов немцев. 13 апреля наши войска овладели Веной. Всего в ходе Венской наступательной операции Красная армия разгромила 32 дивизии противника и взяла в плен 130 тыс. солдат и офицеров. – Ред.)

Сам Ширах подался в войска, находившиеся достаточно далеко от Вены, и тем самым уклонился от исполнения своего служебного долга; а между тем этот долг обязывал его или объявить Вену открытым городом, или же умереть, защищая ее, и своей смертью искупить множество допущенных им серьезных ошибок и промахов.

Зепп Дитрих, по сути, вообще вышел из игры, практически перестал оказывать сколько-нибудь заметное влияние на ход военных событий. Приказом фюрера его армия – живые и мертвые – была лишена всех отличий, наград и специальных шевронов в наказание за трусость (Гитлер лишил 4 танковые дивизии 6-й танковой армии СС их нарукавных (на левом рукаве) черных лент, на которых серебром были вышиты названия и эмблемы их частей, и не «за трусость» (ее не было), а разъяренный неудачей. Дитрих, старый товарищ Гитлера и такой же фронтовик, ответил следующим: вместе со своими офицерами наполнил медалями ночной горшок и велел отправить в Берлин, в бункер Гитлера. Дитрих велел перевязать горшок лентой штандарта СС «Гетц фон Берлихинген» (в драме Гете «Гетц фон Берлихинген» рыцарь говорит епископу Бамбергскому: «Ты можешь поцеловать меня в зад!»). Гитлер, говорят, оценил солдатский юмор старого товарища. Со своей стороны Дитрих приказ о снятии нарукавных лент проигнорировал. – Ред.), якобы проявленную перед лицом врага, и за провал великолепно задуманного (? – Ред.) венгерского наступления. Теперь солдаты 6-й армии СС должны были сражаться, чтобы реабилитировать себя и своих павших товарищей.

Это явилось тяжелейшим ударом для старого заслуженного воина, более тяжелым, чем предстоящее неизбежное поражение Германии.

Теперь мы, как небольшая самостоятельная боевая единица, вели безнадежную, но кровавую войну среди холмов и цветущих лугов Венского Леса, где разворачивалось действие последнего акта величайшей трагедии в истории немецкого народа.

Очень часто у артиллеристов было не более шести снарядов на орудие. Стрелкам и пулеметчикам раздавали патроны, упакованные в коробки с надписью зеленым шрифтом: «Внимание! Боеприпасы с истекшим сроком годности. Использовать только в учебных целях». Порой мы получали патроны чехословацкого производства, густо покрытые воском и потому малопригодные для нашего оружия. Но деваться было некуда, нужно было стрелять и сражаться.

Гражданское население видело в нас уже не защитников, а ненужную и опасную обузу. Симпатизировавшие коммунистам женщины постоянно и охотно помогали советским частям обходить нас окольными путями, а в одном случае они даже выбросили на улицу наших раненых, оставленных в их домах. Правда, некоторые из местных жителей, но очень немногие, присоединялись к нам, сражались и умирали вместе с нами. Подавляющее большинство гражданского населения в мыслях и чувствах было словно парализовано страхом перед большевиками, мы же в глазах этого большинства представляли собой обыкновенную вооруженную банду, сборище оказавшихся вне закона людей, которые никак не перестанут воевать, хотя война уже проиграна.

Ни о каком политическом руководстве сверху уже не могло быть и речи. Как-то мне поручили отвезти в тыл казенные пакеты. Это случилось в тот самый день, когда мюнхенское радио сообщило о попытке переворота. Я прослушал передачу рано утром перед отъездом. По дороге я случайно узнал, что доктор Юри, гаулейтер (с 1938 г.) Нижней Австрии (Нижнего Дуная. – Ред.), ночует в небольшой гостинице, расположенной на моем пути. Разбудив его, я рассказал ему о восстании в Мюнхене. Доктор Юри ничего не знал и не хотел верить. «Этого не может быть, – повторял он. – Просто невозможно». Вместо ответа, я включил ближайший репродуктор. И без того худое лицо гаулейтера внезапно еще больше осунулось, будто сам ангел смерти распростер над ним свои крылья, что, впрочем, и случилось на самом деле через несколько дней (Юри был расстрелян союзниками 8 мая). Расстались мы молча.

Падение Вены (13 апреля) не произвело на меня большого впечатления. Зато смерть Гитлера глубоко потрясла меня. Не важно, победа или поражение, критика или слепая вера, – для всех нас он был кумиром, чье вероучение мы приняли всем сердцем, как свое.

Безоговорочная капитуляция каким-то образом помогла сбросить нервное напряжение, принесла определенное облегчение. За несколько дней до этого события мы провели последнюю контратаку и оттеснили батальоны русских на восток. Просто удивительно, но в эти последние дни противник сам находился почти на грани поражения (автор верен себе – частный успех готов сделать стратегическим. Советские войска уверенно довели дело до конца и 10 мая у Линца встретились с союзниками. – Ред.). Если бы у нас было хотя бы минимальное количество танковых и моторизованных полков, пригодных для серьезного наступления, кто знает, быть может, изумленный мир стал бы свидетелем панического бегства Красной армии (ни русская дореволюционная, ни Красная армия разрывных пуль не использовали – по моральным соображениям. В отличие от всех остальных, в частности немцев. – Ред.). Но полков у нас не было, остались всего несколько рот и «боевые группы».

В ходе последнего боя имел место случай, который навсегда сохранился в моей памяти. В разгар нашей атаки возникла настоятельная необходимость предотвратить угрозу нашему флангу со стороны противника, и я решил выдвинуть вперед подчиненный мне пулеметный расчет. Враг использовал разрывные пули (войск у немцев еще оставалось немало, но почти не было танков и самолетов, а главное, был утрачен смысл войны. – Ред.), наводившие ужас на наших солдат, и командир пулеметного расчета, родом из Ганновера, уже легкораненый, не спешил выполнить приказ. Взбешенный, я набросился на него с бранью.

Упав на колени и отирая кровь с лица, он тихо проговорил:

– И что мы за несчастный, проклятый Богом народ. Мой дед был убит в 1870 году, отец – в 1918 году и вот мы снова на краю гибели… Без всякой пользы… Трое моих братьев погибли, и теперь настал мой черед.

Он с трудом поднялся, занял со своим отделением указанную мною позицию и отразил фланговый удар противника.

После капитуляции мне предстояло выполнить единственную задачу – увести свою роту за американскую демаркационную линию. Бесконечной вереницей немецкие солдаты ехали и ехали на запад, точно так же, как когда-то двигались на восток.

В Хифлау (примерно в 140 километрах (по прямой) к юго-западу от Вены, на берегу реки Элис. – Ред.) я распустил роту, со мной остались лишь те, кто был не в состоянии самостоятельно позаботиться о себе. Мою жену приютила крестьянская семья, проживавшая в районе Зальцбурга. Сам же я отправился сдаваться в плен.

Всех военнопленных можно было условно разделить на три группы. Во-первых, было немало таких, кто под воздействием физических страданий, неизбежных в любом месте заключения, позабыл и свою страну, и свое звание, и даже собственное достоинство. Затем были и такие, кто не переставал твердить, что в катастрофе, постигшей Германию, повинны предатели и саботажники. И совсем немногие пытались доискаться до истинных причин военного и последующего морального краха. Вскоре я оказался в числе последних.

Как это ни странно, но шок от пережитой катастрофы прошел быстрее, чем представлялось возможным. Мы знали: все уходит корнями в состояние духа. Часами обсуждали мы волновавшие нас проблемы, горячо и страстно оперируя аргументами. И мы чувствовали, что в эти дни величайших нравственных и физических мучений зарождается новое начало.

Главными предметами дискуссий, вызывавшими особенно жаркие, бурные споры, служили такие темы, как наша внешняя политика вообще и восточная в частности, концентрационные лагеря и гестапо. Нам, фронтовикам, впервые довелось услышать о вещах, каких мы себе и вообразить не могли. Вместе с тем нас стали одолевать сомнения, появились многочисленные вопросы. Хотелось разобраться, отделить правду от пропагандистской лжи.

Мы стали глубже интересоваться сутью вождизма и тоталитарного государства. Затем мы перешли на личности Гиммлера и Геринга и наконец взялись за крепчайший орешек – за самого Гитлера.

– А вы знаете, когда началась порча? – проговорил пожилой седовласый майор, один из бывших руководителей CA и представитель старой гвардии. – Это произошло 30 июня 1934 года. Тогда были расстреляны не только Рём и другие руководители CA (штурмовые отряды. – Ред.), но все то, с чем мы связывали национал-социализм, что он значил для нас и о чем мы мечтали. – Майора прервал поток возражений и протестов, но, не обращая на них внимания, он продолжал: – Когда Адольф Гитлер впервые пришел к власти, он столкнулся с необходимостью принять важное по своим последствиям решение, важное прежде всего лично для себя: работать вместе с революционными массами CA или же с высшими чинами армии. На одной стороне находилась народная армия, чем-то напоминавшая Красную гвардию Троцкого, и союз с ней обещал долгий и трудный путь, который в конце концов привел бы к ликвидации империализма. Это был прямой путь подлинного национал-социализма; он означал конец банковского капитала и акционерного рабства, осуществление земельной реформы и создание поселений, проведение настоящей социальной политики и глубокой социализации всего общества.

Другая сторона предлагала немедленное воссоздание вермахта по старому образцу прусского Генерального штаба и, следовательно, возможность захватывать чужие территории и обеспечивать свой народ столь необходимым «жизненным пространством». И вот две грандиозные идеи столкнулись в мозгу человека, наделенного неограниченной властью, какую не имел ни один монарх. Революционный путь означал медленное продвижение к цели, хотя и по широкому фронту. Это был бы эксперимент, чреватый многими опасностями и подводными камнями, требовавший применение методов, до тех пор неизвестных в Германии. Потребовалось бы искать новые подходы и в теории, и в практике. А вот путь, предлагавшийся генералами, был вполне традиционным, испытанным, и довольно успешно, в 1812–1813, 1864, 1866 и 1870–1871 гг. (а также в агрессивных войнах 1740–1748, 1756–1763 гг., при разделах Польши в 1772, 1793 и 1795 гг., в войне с Данией в 1848–1850 гг. – Ред.). Генеральный штаб, горя желанием отомстить за поражение 1918 года, был готов заключить союз с фельдфебелем Гитлером и примириться с национал-социализмом и его социальными реформами, лишь бы заполучить шанс начать еще одну войну. А фюрер, со своей стороны, был готов терпеть генералов, несмотря на их неприязненное отношение к нему, не замечать их консерватизма и не касаться капитализма, лишь бы генералы помогли ему осуществить заветную мечту – захватить огромные территории в качестве «жизненного пространства» для своего народа.

Оба партнера стали активно сотрудничать, каждый надеясь получить свое. И то, что обоим это удалось, обернулось для Германии чудовищной трагедией. В этот период конфликта идей в голове Гитлера революционный национал-социализм не мог предложить ему ничего равнозначного покорению чужих территорий или славе исторической личности мирового масштаба, а предполагал длительное и трудное поступательное развитие величайшего национального эксперимента.

Словно сам дьявол затащил Гитлера на вершину высочайшей горы и показал ему раскинувшийся у подножия мир: «Видишь это? Оно все может быть твоим, если только ты продашь мне свою душу».

На другой стороне были народные массы, своей кровью проложившие и охранявшие дорогу к этой горе. Они могли предложить свою веру, лояльность и свое воинственно-революционное достоинство. Ради этого достоинства заговорили пистолеты и автоматы – как только Гитлер избрал путь генералов. Под дулами этих пистолетов и автоматов погиб цвет старой гвардии, великие умы (такие, как Рём? Погромщик, склонный к гомосексуализму. Типичный «революционер» вроде представителей кровавой «ленинской гвардии», истребленной в междоусобной борьбе Сталиным и компанией. – Ред.), не позволявшие собой помыкать, подобно тем людям, которые присоединились к движению позднее. Тогда погибли руководители организации, сумевшей победить коммунистов и на улицах, и в залах. Я имею в виду CA. Вместе с ними умерла и идея. На смену пришел национал-социализм без социализма. Возможно, это и был фашизм (точнее, нацизм. – Ред.), но только не национал-социализм. Его заменили барабанная дробь, марширующие колонны, развевающиеся флаги и фанфары. В нем уже отсутствовали моральная сила и дух первопроходцев, готовых идти непроторенными путями, невзирая на трудности и невзгоды; и то и другое исчезло.

Буря взволнованных голосов прервала майора, со всех сторон посыпались аргументы за и против. Прошло некоторое время, прежде чем страсти улеглись.

– Но, знаете ли, что-то похожее в самом деле должно было иметь место! – воскликнул молодой офицер из ваф-фен СС с Рыцарским крестом. – Иначе не объяснить столь быстрое моральное падение. В других войнах, которые мы проигрывали, даже в 1918 году, по крайней мере офицерский корпус не терял своего достоинства. Взгляните на наших генералов. Конечно, мы теперь знаем, что двести тридцать один из них погиб в бою, пятьдесят восемь покончили с собой. Но двадцать два были расстреляны за измену и трусость перед лицом врага. Мы также знаем, как господа Зейдлиц, Даниельс и даже Паулюс вонзили нам нож в спину. Я попросту не знаю, на кого мне в данный момент равняться. Что-либо подобное никогда прежде не случалось в нашей жизни. Конечно, и раньше всегда где-нибудь обнаруживался иуда, но не в массовом количестве. Подумать только, генералы-дезертиры! Разве вы не замечаете, ведь рушится целый мир, а это куда ужаснее разрушенных городов рейха. Разве вы не чувствуете, что просто нечем дышать. – Помолчав немного, он уже более спокойно продолжил: – Наш рейхcфюрер запретил хоронить с воинскими почестями моего самого лучшего друга, покончившего жизнь самоубийством, потому что его обманула любимая девушка. И не только. Рейхсфюрер приказал вычеркнуть фамилию друга из списка военнослужащих СС. А после капитуляции этот же самый рейхсфюрер сначала скрывался, под чужой личиной, подобно глупому персонажу в дешевом водевиле, а потом, когда его схватили, сам проглотил цианистый калий. Почему он не взял на себя ответственность за все деяния перед трибуналом победителей и не спас от виселицы сотни людей, выполнявших его же приказы? Было бы слишком просто все сваливать на изменников и предателей. Причины наших несчастий лежат гораздо глубже. Они так глубоки, что у меня пропала всякая охота жить в подобном мире.

– Послушайте, – вмешался я в разговор. – Не говорите глупостей. Неужели вы не понимаете, что нужно жить дальше, хотя бы ради наших детей? Нам необходимо продолжать жить, чтобы уберечь последующие поколения от повторения наших ошибок. Мы, солдаты, прекрасно знаем: главное не знамя, а связанный с ним боевой дух.

– О боже! – воскликнул другой. – Как мне все это осточертело. Смертельно надоела окаянная война, проклятый национал-социализм и вся ваша дурацкая болтовня. Разговорами уже ничего не изменить, мы проиграли окончательно и бесповоротно. Давайте же оставим мертвых в покое и не будем гадить у собственного порога.

– Простите меня, – ответил майор, – но я не думаю, что мы можем сейчас позволить себе подобные буржуазные приличия, какими бы благими намерениями вы ни руководствовались. Только вскрыв собственные ошибки, вскрыв откровенно, мы сможем уберечь будущие поколения от похожей участи. Если мы шли неверной дорогой, то наш долг признать это открыто. А если мы делали что-то правильно и хорошо, то мы заявим об этом во весь голос перед всем миром. Пока мы живы, мы будем верить в вечное существование нашего народа. Или вам уже и это осточертело?

Ему никто не ответил, и собеседники постепенно разбрелись по своим палаткам, готовясь ко сну. На следующее утро мы нашли молодого лейтенанта, кавалера Рыцарского креста, повесившимся в отхожем месте. В кармане лежала записка: «Я не могу больше жить, потому что рейхсфюрер обманул меня. Я знаю, что поступаю неправильно, но у меня не осталось сил. Возвращаюсь к товарищам из моей роты».

Когда полковник разбудил меня и показал записку, мне тоже снова страстно захотелось умереть, как уже не раз после 8 мая. Никакое событие во время войны, даже капитуляция не давили на мою психику с такой силой, как жажда смерти. Снова и снова я принуждал себя воскрешать в памяти два милых образа, связывающие меня с жизнью, – моей матери и жены. Снова и снова я должен был напоминать самому себе о необходимости жить, чтобы однажды поведать правду.

Шли недели, месяцы, – ни конца, ни проблеска надежды. В перспективе нам светили двадцать лет тюремного заключения, как участникам вооруженных формирований ваффен СС, – всех офицеров непременно объявят военными преступниками. Тем не менее рацион питания и обращение с нами заметно улучшились. Какое-то время у нас было достаточно разнообразных продуктов: шоколад, настоящий кофе, консервированная колбаса. Потом положение опять слегка ухудшилось, но осталось на терпимом уровне.

Незаметно для нас наступила осень. Из дома ни строчки. Я не имел ни малейшего представления, живы ли мои родные или нет. Я даже не знал, в какой зоне находится моя мать, в русской или британской. Но мучившее меня неведение помогало мне держаться. Мне непременно нужно было узнать, как сложилась их судьба. После этого занавес мог бы и опуститься, я не стал бы возражать.

В промерзших палатках мерцали слабые огоньки от фитилей, вставленных в американские жестянки из-под консервов. Внутренняя поверхность нашей палатки была изрядно покрыта копотью, но в ней было сравнительно тепло.

– Девять лет, – проговорил тихо штандартенфюрер СС с золотым партийным значком, сжимая кулаки. – Девять лет я пожертвовал Гиммлеру. Каким же я был идиотом! Да что там Гиммлер… или Геринг. Что о них говорить? Во всем виноват этот человек, которого мы привели к власти… один он… Он распоряжался жизнью и смертью людей и, Бог свидетель, в полной мере использовал свою власть. Мы были верны до конца. А он?

Молодой младший офицер, попавший прямо из училища в самое пекло и тяжело раненный, дважды взглянул на меня вопросительно. Его взгляд я понял, но промолчал.

– Я никогда не был членом партии, – вступил в разговор седоволосый подполковник, – но если мы проиграли, то это еще не значит, что теперь нужно пачкать собственное гнездо…

– Мы вели тотальную войну, – усмехнулся штандартенфюрер СС, – и потерпели тотальное поражение…

– Что значит – тотальная война? – не выдержал я. – Как вы можете говорить, что мы вели тотальную войну, когда мы даже не способны на это? Какие глупости… Тотальную войну в состоянии вести только русские. Мы лишь широко размахнулись и бросили, не доведя дело до конца… Но из всего, здесь услышанного, можно не сомневаться – наше поражение действительно тотальное.

– И вы собираетесь взять сторону этого человека после всех бед и несчастий, обрушившихся на головы нашего народа? – спросил меня резким тоном лейтенант полиции. – А вы видели, как умирали наши дети в колоннах беженцев из Восточной Пруссии? Вы видели, как убивали наших женщин и стариков в Восточной и Западной Пруссии, в Югославии, Венгрии и – хуже всего – в Судетской области, где чехи навеки покрыли себя позором?… О, эти чехи!

Мы молчали. Нам было известно: чехи в Праге убили его жену и троих малолетних детей.

– Судетские немцы сражались на фронте и сполна заплатили по счету собственной кровью. Но чехи? Всю войну они просидели дома, имели хорошую работу и достаточно еды. Ни один волос не упал с их головы, кроме случаев, когда кто-то из них оказывался саботажником или террористом. (Имеется в виду уничтожение поселка Лидице 10 мая 1942 г. – в отместку за покушение на Гейдриха, совершенное английскими агентами-чехами. Все мужчины Лидице были расстреляны, женщин и детей отправили в концлагерь. – Ред.) Но таких было немного… И подумать только – чехи! Рослый, светловолосый народ, самый интеллигентный из всех славян! Я еще могу понять, когда сводят счеты с нами украинцы или сербы, но чехи?

– Я не пытаюсь кого-либо защищать, – начал я спокойно. – Я всегда говорил, что Гитлер – голос и глашатай Германии, о каком мы все мечтали. Оставим историкам судить о его делах, так или иначе. Но теперь мы здесь все свои, вдали от эмигрантов (то есть бежавших из гитлеровской Германии евреев. – Ред.), вернувшихся в американской военной форме, чтобы нам мстить, вдали от самозваных сопротивленцев, большинство которых лишь с приходом американских войск обнаружили свои антинацистские взгляды и поспешили ими прикрыть свои выгодные делишки с нацистским режимом. Нет, мы здесь все свои! Так, может быть, стоит задаться вопросом: а не повинны ли мы сами в несчастье, постигшем нас и весь мир?

– Мы сами?! – взорвался штандартенфюрер СС. Послышались возмущенные возгласы:

– Где, черт возьми, вы были все эти годы? Если бы вы хоть намекнули на что-либо похожее раньше, то вас бы сразу же поставили к стенке!

– Каким бы честолюбивым и самоуверенным ни был руководитель, – возобновил я разговор, – он обязан учитывать мнения и настроения своего народа. Но сказали ли мы – хотя бы один из нас и хотя бы про себя – «нет!», когда наши войска вошли в Чехословакию после Мюнхенского соглашения? А это, друзья мои, был именно тот момент, когда мы свернули с пути национал-социализма на глазах всего мира. В этот самый момент мы нарушили слово, данное Гитлером от имени всего немецкого народа: один народ – один рейх. Но ведь чехи не немцы и никогда ими не были. Мы подняли руку на другой народ, не имея на то никаких оснований, кроме чисто империалистических помыслов. Разумеется, тогда Чехословакия как нельзя лучше подходила для удовлетворения наших экономических и географических нужд, но ведь чехи не были немцами. Тогда же последние искры нашего социализма оказались растоптанными сапогами солдат нашей армии. Мы превратились в империалистов как в нашем сознании, так и для всего остального мира. Разве в этот знаменательный день мы сказали «нет!» хотя бы себе самим? Никто этого не сделал, ни один из нас, а кто утверждает обратное, тот лжет ради спасения своей шкуры. Нас опьянила мечта о безграничной власти, о мировом господстве! Нам представлялось все это чем-то новым, но в действительности было старо как мир. Вспомните историю, до нас тот же самый путь проделали все великие нации: греки, римляне, азиатские полчища Чингисхана, французы и англичане. Теперь на очереди русские. (Русские первыми не приходили – только после вторжения агрессора, преследуя разбитого врага. – Ред.) Люди становятся просто одержимыми… одержимыми властью.

– Все это расчудесно, – заметил один из собеседников в сердцах. – Но у моей жены трое детей, которых нужно кормить, а я даже не знаю, на что они существуют и есть ли у них крыша над головой.

– Теперь ты об этом печешься, – вмешался молодой младший офицер. – А не ты ли раньше проповедовал нам, что все должно быть подчинено великому делу? Наши желания, наша воля, даже жизнь и смерть? Вы, я думаю, правы, – повернулся он ко мне. – Но почему мы, солдаты, которые оплачивали счет собственной кровью и, нередко, жизнью, вдруг превратились в уголовников и бандитов, как называют нас расторопные ребята – новоиспеченные противники нацизма и эмигранты из Германии. Ведь мы сражались, атаковали, оборонялись и погибали, как любые другие солдаты повсюду. Разве мы убивали детей, насиловали женщин и расстреливали безоружных? (Еще как (кстати, автор забыл, как расстреляли 4 тыс. военнопленных, в начале книги упоминается этот факт). Тем более что Гитлер освободил от ответственности за преступления, совершенные на Востоке. Казни заложников и массовые ликвидации мирных жителей прямо предписывались приказами Верховного главнокомандования. – Ред.) Неужели нам теперь до конца дней своих жить с ощущением позора, только потому, что воевали и были, черт побери, одержимы идеей?

– Мне хотелось бы задать вам несколько вопросов, – начал я снова. – Несколько вопросов, волнующих меня с тех пор, как я очутился в этой преисподней. Если вы сможете найти ответы, то, значит, я ошибался и больше не пророню ни слова.

У меня никогда не было шанса поговорить с Гитлером. Но даже если такая возможность и появилась бы, это все равно нисколько не повлияло бы на ход событий. Словом, я знаю – или, вернее, знал – его ничуть не лучше миллионов моих сограждан. Но я хорошо знаю немцев, и мне известно: мы, немцы, все одинаковы, все страдаем одним наследственным недугом, данным Господом нашей нации в качестве особого креста. Наш народ дал жизнь великим мыслителям и ученым, но, как только дело касается политики, мы, нация философов, сразу становимся романтиками и мечтателями. Что касается инициативы, настойчивости, способности к изобретениям и созиданию, мы ничуть не хуже (видимо, лучше многих. – Ред.) любой другой нации мира. Стоит нам вступить на зыбкую почву политики, и мы утрачиваем способность к анализу и критике. У нас, немцев, политика существует как бы сама по себе, не соприкасаясь с нашими повседневными мыслями и делами, господствует над нами. Мы же должны быть реалистами, как все другие германские народы, которые подходят к политике по-деловому, подчиняя ее национальным интересам. Они воюют не ради каких-то принципов или идей, а ради получения для себя осязаемых преимуществ и поэтому действуют хладнокровно и расчетливо, сохраняя ясную голову, стараясь использовать благоприятные шансы и избегать ошибок. Мы же поступаем иначе. Мы не хозяева, а рабы политики. Гитлер не мог действовать по-другому, ибо, невзирая на его империалистические помыслы, он был верным сыном своего народа, чьи интересы принес в жертву принципам, быть может даже не осознавая этого. Несмотря на его ошибки, которые мы, вероятно, никогда не признаем своими собственными, Гитлер персонифицировал немецкий народ. Именно поэтому мы проиграли так основательно. Вовсе не из-за допущенных ошибок. Другие тоже их делали, но они не прекращали при этом хорошо просчитывать свои действия. И мы часто хотели поступать в политике точно так же, но у нас ничего не выходило.

И еще. Что именно мир знал о Советском Союзе как о государстве? Что именно было миру известно об угрозе, назревавшей за пограничной колючей проволокой и вышками ОГПУ – НКВД? Белоэмигранты знали о ситуации в СССР не больше тех немецких и австрийских беженцев, которые покинули свои страны соответственно в 1933 и 1938 годах. Покинувшие свою страну после революции русские могли лишь представить нам искаженную и ложную картину, далекую от истинного положения вещей. Но мы провели разведку боем, и теперь весь мир может видеть подлинные цели Кремля. Мы узнали боевые качества советских бронетанковых и кавалерийских формирований, слабости советских военно-воздушных сил и силу пехоты. Мы также узнали слабые и сильные стороны советской военной системы, моральное состояние представителей различных народов России. Нам стали известны и возможности советской промышленности. Распахнулись ворота этой «политической резервации», не осталось «великих загадок Востока». И еще кое-что. Люди из «резервации» получили возможность взглянуть на жизнь за пределами железного занавеса – факт, чреватый нежелательными последствиями для хозяев Кремля. Ничто в этом мире не проходит без последствий, если даже это не сразу заметно. Мы обнажили всему миру истинные цели Советского Союза и исходящие от него угрозы. В этот момент нашего самого позорного за всю историю поражения мы, немцы, бросили Лондону и Вашингтону, Парижу и Нанкину нашу последнюю козырную карту – Советскую Россию без маски. Более того, наша капитуляция породила политический вакуум, который заставит мир принять важнейшие решения. И вынуждаем его это сделать мы, немцы. Ради этого стоит и умереть, если даже награда останется не нам. Наши жертвы не напрасны, они принесут благо всему человечеству.

Я умолк, и в палатке воцарилась тишина, и в этой тишине мы легли спать. Проснувшись через какое-то время, я увидел штандартенфюрера СС, стоявшего снаружи.

– Вам плохо? – спросил я тихо.

– Я не могу уснуть. Своим разговором вы взбудоражили всех нас.

Он повернулся, и в мерцающем свете самодельного светильника я увидел его лицо, мокрое от слез.

Глава 13

Сталинградский счет

Вскоре нас распределили по группам, и началось наше скитание по различным лагерям военнопленных, неизменно обнесенных колючей проволокой.

За все это время я не получил никакой весточки ни от матери, ни от жены, и неизвестность относительно их судьбы мучила меня сильнее любых неудобств плена. Избавлением от страданий явилось для меня первое письмо, полученное в январе 1946 г.

Примерно в это время до нас стали доходить истории, рассказанные немецкими военнослужащими, побывавшими в русском плену. В соответствии с американской политикой «автоматического задержания» всех солдат и офицеров, вернувшихся из советских лагерей для военнопленных, бежавших или освобожденных по болезни, надлежало арестовывать и помещать уже в здешние лагеря. Рассказы этих людей опять мысленно вернули нас на бескрайние восточные просторы России и заставили вспомнить ужасы яростной степной войны.

С неподдельным страхом в глазах мой друг Карл В. поведал о жутком голоде в лагере военнопленных в Фокшанах (Фокшани, Румыния, город в 70 километрах к северо-западу от Галаца. Здесь 21 июля (1 августа) 1789 г. A.B. Суворов, командуя австро-русской армией (25 тыс.), разгромил турок (30 тыс.). – Ред.). За девять месяцев там погибло от 6 до 9 тысяч человек. Из этих повествований у нас сложилась картина еще более ужасная, чем самые худшие опасения. (Лучше бы вспомнил о сотнях тысяч советских военнопленных, умиравших без пищи и воды, от эпидемий – летом, осенью и зимой 1941 и 1942 гг. – Ред.)

Множество ошибок совершили немцы на оккупированных восточных землях, они больно отзываются в наших сердцах и навечно запечатлены в анналах истории. Но за эти ошибки мы давно расплатились, и их перекрывает смерть миллионов беззащитных немецких мужчин, женщин и детей на территории, оказавшейся под управлением красных. (Здесь виноваты не столько советские войска (русский человек отходчив), организовавшие продовольственное снабжение населения в зоне советской оккупации, сколько политика польских, чешских, румынских и других властей – потери среди немецкого гражданского населения, изгоняемого из восточных провинций Германии, Польши, Чехословакии, Румынии, Венгрии и Югославии, составили, по данным немецких исследователей (Арнтц Г. II Итоги Второй мировой войны: Сборник. Гамбург, 1953; М., 1987. С. 598), более 2,5 млн человек погибшими и пропавшими без вести. – Ред.)

Однако все остальные сообщения затмевает история, рассказанная одним майором, который с риском для жизни проделал долгий путь по России и Венгрии, чтобы в порядке «автоматического задержания» вновь оказаться за колючей проволокой уже на западе. Он прошел через сталинградский ад в качестве командира истребительного батальона и попал в плен одновременно с Паулюсом. Ему выпало пережить все фазы трагедии, и его рассказ, исключительно деловитый и основанный только на фактах, был лишен ложного пафоса и какой-либо героики. Майор назвал случившееся «сталинградским счетом», и этот счет оказался чрезвычайно высоким.

Всего в обороне Сталинграда участвовали 235 тысяч немецких солдат и офицеров (в окружение попало более 300 тысяч человек – об этом сообщает и Паулюс), 40 тысяч раненых вывезли воздушным транспортом (с 25 ноября 1942 по 24 января 1943 г. было вывезено, по германским данным, 29 тыс. раненых (Шретер. Сталинград). – Ред.), 90 тысяч попали в плен, следовательно, среди руин Сталинграда остались лежать 105 тысяч наших соотечественников. (Автор или не владеет достаточной информацией, или лукавит. Только с июля по ноябрь немцы потеряли в Сталинградской битве 700 тыс. человек убитыми и ранеными (обычное соотношение – 1:3), большая их часть полегла в уличных боях в Сталинграде (наши войска за этот период потеряли 644 тыс. человек убитыми и ранеными). После окружения немецкой группировки только с 10 января по 2 февраля 1943 г. погибло более 140 тыс. немецких солдат, в том числе только за период с 24 января по 2 февраля более 100 тыс. (Дёрр Г. Поход на Сталинград. Дармштадт, 1955; М., 1957. С. 121). А всего в Сталинградской битве (с 17 июля 1942 по 2 февраля 1943 г.) немцы и их союзники потеряли 1,5 млн человек убитыми, ранеными и пленными, Красная армия – 1,03 млн. – Ред.) 3 февраля 1943 г. русские взорвали вход в огромный командный бункер Тимошенко, хотя внутри еще находилось множество раненых немецких солдат.

Из 90 тысяч военнопленных от 40 до 50 тысяч умерли от голода в первые шесть недель в лагере Бекетовка на Волге, немного южнее от Сталинграда. Рацион питания состоял из жидкого рыбного бульона и крошечного кусочка хлеба дважды в неделю (видимо, все же в день, что тоже мало. Большинство пленных погибали от последствий обморожений. – Ред.).

Две тысячи офицеров и служащих вермахта вскоре перевели в офицерский лагерь, расположенный в волжском городе Красноармейске (к югу от Бекетовки). Ограбленные до нитки, многие должны были маршировать по заснеженным дорогам в одних носках. Отказывавшихся расстаться с личными вещами расстреливали на месте. Неудивительно, что в подобных условиях среди военнопленных начались эпидемии, главным образом дизентерии, сыпного и брюшного тифа. Никакой врачебной помощи практически не оказывалось. Медицинские работники из числа военнопленных также были бессильны помочь: у них не было ни медикаментов, ни подходящего медицинского инструмента.

Через месяц с небольшим 1300 офицеров доставили в Елабугу на Каме, между Казанью и Уфой (к тому времени 700 человек уже умерли). Перевозили в полуразбитых товарных вагонах, предназначенных для транспортировки скота и рассчитанных каждый на 8 лошадей и 40 человек личного состава. Между тем в каждый вагон погрузили по 70 пленных.

Путешествие длилось две недели. Ежедневный рацион включал: ведро водянистого супа на весь вагон, 100 граммов хлеба на каждого и одну селедку на 16 человек. Естественную нужду справляли через щели в стенках вагонов. А там, где ехали больные дизентерией, обстановка была просто ужасной.

Тела умерших по дороге – от 15 до 20 процентов – не выкидывали. Очевидно, начальнику поезда нужно было отчитаться, исходя из количества голов, живых и мертвых. А потому и приходилось живым пленным спать вповалку со своими мертвыми товарищами. Транспорт разгрузили в Кизнере, и отсюда начался четырехдневный марш. Многие умерли по дороге от истощения. Местные жители отбирали у пленных последнее, а сопротивлявшихся избивали палками при полном попустительстве конвойных (русская пословица гласит: «Как аукнется, так и откликнется!» – Ред.).

В новом лагере близ Елабуги, устроенном большевиками в бывшем православном монастыре, также не было ни мало-мальски сносной одежды, ни одеял, ни медицинского обслуживания. Вскоре лагерь превратился в одну огромную инфекционную больницу, но только без лекарств и без врачей. В течение нескольких недель умерло 600 человек. Однако общая численность лагерных заключенных постоянно колебалась вокруг отметки в тысячу человек: с различных фронтов непрерывно прибывало «пополнение». Всех отличала исключительная худоба; даже самые крепкие и рослые не весили более 40–45 килограммов.

Летом 1943 г. положение заметно улучшилось, по слухам благодаря вмешательству американской военной миссии. Питание стало регулярным и достигло 1700 калорий ежедневно. Но в то же самое время военнопленных стали использовать на тяжелых работах, связанных с лесоповалом. Приходилось каждый день возить сани или тележки, груженные бревнами, преодолевая расстояние в 35 километров. Местные жители прозвали лагерных заключенных «сталинскими лошадками».

Обессилевшим разрешалось отлежаться несколько дней на деревянных нарах, дополнительного питания им не полагалось. Но уже и это воспринималось как большое облегчение.

Много раз мы, солдаты Восточного фронта, в суровых условиях ожесточенных сражений обсуждали ужасы немецких концентрационных лагерей и, за редким исключением, горячо осуждали эти бесчеловечные учреждения. Не менее горячо мы осуждали и те позорные дела и поступки, о которых приходилось слышать позднее, и, хотя нашей вины при этом не было, нам все равно было стыдно за Германию.

Но когда я выслушал истории людей, вернувшихся из советского ада, то это чувство стыда за немецкие концентрационные лагеря несколько притупилось. Многие бывшие охранники этих лагерей, которых мы впервые встретили в лагере для интернированных, клялись и божились, утверждая, что у нас не было ничего, даже отдаленно похожего на ситуацию в русских лагерях военнопленных. (Зря божились. Из 4 млн 559 тыс. советских пленных в немецком плену погибло 1 млн 783 тыс. Из 3 млн 200 тыс. немецких пленных в советском плену погибло 356,7 тыс. {Гриф секретности снят; Россия и СССР в войнах XX века / Под ред. Г.Ф. Кривошеева и др.). – Ред.)

Среди непрерывного потока тягостных известий на нашу долю однажды выпало целых полчаса веселья.

Мы сидели рядом с койкой пожилого полковника из Гамбурга, раскрасневшегося в пылу развернувшейся дискуссии.

– Нам следовало оккупировать Англию, – заметил молодой офицер люфтваффе, кавалер Рыцарского креста. – Нам следовало уничтожить этот чертов авианосец любой ценой. Наша роковая ошибка была сделана, когда мы не решились прыгнуть через Ла-Манш сразу вслед за Дюнкерком. Слов нет, операция выглядела довольно рискованной, но зато мы бы выиграли войну. Американцы тогда лишились бы будущих аэродромов для своих бомбардировщиков. Да и захотела бы Америка вообще вступать в войну? В Англии – вот где решилась наша судьба еще задолго до Сталинграда.

– Дорогие друзья, – проговорил пожилой полковник абсолютно серьезно, – давайте же поднимем наши чашки с кофе и выпьем за здоровье победившей английской Лейбористской партии (в конце июля 1945 г. на парламентских выборах консерваторы во главе с Черчиллем потерпели поражение. – Ред.).

В немом удивлении мы обменялись вопросительными взглядами.

– Быть может, господину полковнику пора баиньки? – сказал молодой летчик, откашливаясь. – Мы сейчас же уйдем.

– И вы подумали, будто я рехнулся? – расхохотался полковник, утирая слезы. – О нет!.. Разве вы не понимаете… Никто не мог отомстить Англии за нас более основательно, чем это сделала Лейбористская партия. Великобритания потеряла все, ради чего она сражалась. Ее могучая империя развалилась, и именно после победы над нами. Нам никогда и в голову бы не пришло ставить перед собой столь грандиозные военные цели… Индия, Египет, Палестина и к тому же еще Ближний Восток! И кому Великобритания всем этим обязана? Кому должны быть благодарны мы, немцы, в разгромленной Германии за такое удовольствие? Ну конечно Лейбористской партии! Согласен… Быть может, это и не совсем порядочно, злорадствовать по поводу чужого несчастья, находясь не в лучшем положении. Однако позвольте мне хотя бы эту маленькую радость. Итак, ура Лейбористской партии!

Радостные возгласы и смех еще долго звучали в бараке.

– Это так, – начал я, когда народ в бараке немного успокоился, – но следует иметь в виду один немаловажный момент. Факт остается фактом: любые потери Великобритании одновременно и потери Европы. Нынче британцы оказались в тупике, и выхода из него не видно. Вчерашняя Германия может смеяться по этому поводу до колик в животе, но сегодняшняя Германия должна смотреть с дрожью и страхом на саморазрушительную политику английского правительства. И это сущая правда.

– Вы, я полагаю, правы, – улыбнулся полковник, когда мы начали расходиться. – Но когда я вижу наши разрушенные города, я не могу отказать себе в маленьком удовольствии. Нам конец, тут уж ничего не поделаешь, но мы затянули с собой в бездну чванливую Англию, и пальцем не пошевелив. Мне не следовало бы этого говорить, и вы, пожалуйста, не сердитесь на меня, но я испытал такую радость, что мне теперь легче переносить наше собственное поражение.

Примерно с середины этого года мы стали замечать существенные перемены в обращении с нами. Международная политика начала отбрасывать тень на лагерную жизнь за колючей проволокой. К нам зачастили первые миссионеры из Москвы. Еще вчера они не осмеливались это делать, а сегодня, отбросив всякую осторожность и ловко используя американскую неповоротливость, проповедовали лагерникам свои истины. Группа моих солагерников обратилась ко мне за советом. Мы посовещались и решили не сидеть сложа руки, а действовать и приступили к сбору наиболее важных сообщений из всех газет, какие удавалось заполучить, и в скором времени на этой основе сформировали что-то похожее на «агентство новостей». Это позволяло нам систематически разоблачать коммунистическую пропаганду и, попутно, ортодоксальный национал-социализм, имея в виду тех, кто еще не извлек уроков из прошлого или постарался поскорее все забыть.

Американские оккупационные власти взирали на нашу деятельность с большим подозрением. Они не только не помогали нам, но даже пытались чинить препятствия. Бывшие эмигранты из гитлеровской Германии и дезертиры, работавшие на американскую лагерную администрацию, сильно осложняли наше дело. Однако мы старались, не обращая на них внимания, продолжать свою деятельность. В течение нескольких месяцев мы преодолели коммунистическое влияние, и даже самые угнетенные и подавленные из заключенных вновь обрели надежду и веру в будущее. Предстояло, правда, еще много преодолеть и немало пережить и вытерпеть.

Наряду с разумными и дальновидными американцами, которые хотя и не помогали нашему возрождению, но и не препятствовали ему, было достаточно других, главным образом из бывших эмигрантов, постоянно донимавших нас мелочными придирками, причем даже тогда, когда мы отчаянно боролись с самими собой, стараясь после всеобщего краха обрести душевное равновесие. Эти люди вернулись одетыми в форму американской армии и путали свои личные интересы – во многих случаях обусловленные действительными страданиями в гитлеровской Германии в прошлом – с интересами Соединенных Штатов.

Но и у тех, кто сочувствовал нам, оказавшимся в непростой ситуации, мы часто наталкивались на полное непонимание подлинных проблем Европы. Сравнительно легкая оккупация Германии создала у американцев умонастроение похожее на то, какое охватило Гитлера после победы над Францией. В обоих случаях преобладало чувство абсолютной безнаказанности, граничащее с высокомерием.

Всякий раз, когда мы имели возможность поговорить с американцами, то неизменно возникало ощущение, что, по их представлениям, океан, отделяющий Европу от Американского континента, бесконечно велик. Мы, со своей стороны, тоже старались понять наших завоевателей. Как правило, победители, даже самые благородные, презирают побежденных или, по крайней мере, считают их значительно ниже себя. Разве могли американцы, обладавшие многократным превосходством над нами в продовольствии, вооружении, техническом оснащении и всевозможных удобствах, понять, какие яростные сражения и в каких подчас невыносимых условиях мы вели на Востоке?

Мы также старались убедить себя в том, что есть дела, за которые победитель имеет право вершить суд над побежденными. Имелись в виду отдельные случаи злодеяний и уголовных преступлений. Подобные дела, безусловно, осудил бы и трибунал немецких фронтовиков.

Но мы не понимали стремление держав-победительниц устроить совместный суд над политической идеей и ее сторонниками. Именно это придало оккупации Германии союзниками колониальную окраску.

Нам было также совершенно непонятно, почему победители судят и наказывают солдат, офицеров и генералов, которые лишь выполняли свой долг в соответствии с воинской присягой, что во всех армиях мира считается священной обязанностью всякого солдата, вне зависимости от звания и занимаемой должности.

На нас навесили ярлык членов преступной организации, хотя мы были обыкновенными военнослужащими армии, по общему признанию не самой худшей в мире.

Большинство из нас не были даже членами нацистской партии. Многие вступили в ваффен СС добровольно по той же причине, по какой бравые американцы стремились попасть в элитные дивизии американской морской пехоты.

Мы не служили в концентрационных лагерях, не участвовали в массовых расстрелах и не совершали военных преступлений, которые ужаснули бы и нас, если бы мы о них тогда узнали. Наши офицеры вели себя исключительно мужественно, наши (то есть эсэсовские. – Ред.) генералы Гилле, Хауссер и Штайнер принадлежали к наиболее искусным германским военачальникам. Наши солдаты демонстрировали такую же преданность и храбрость, как британские, американские, французские и русские солдаты.

Суд победителей не трогал нас; повсюду в лагерях военнопленных, как на Западе, так и на Востоке, мы оставались теми, чем были всегда, – солдатами.

Нам было смешно слышать советских судей и обвинителей, объявлявших уставные правила подчинения вышестоящим начальникам недействительными для германского солдата. Из бесед с тысячами солдат и офицеров Красной армии нам было хорошо известно, что ни в одной армии мира невыполнение приказа не каралось так сурово, как в СССР. Кроме того, мы все были знакомы с документами, подписанными генералиссимусом Сталиным и маршалом Булганиным и регулирующими отношения между начальниками и подчиненными, в которых черным по белому записано: «…Приказ командира – закон. Все приказы выполняются безусловно, точно и в срок».

К сожалению, невозможно было спросить этих советских судей, что случилось бы с красноармейцем, отказавшимся выполнить приказ, который он посчитал бы неверным или несовместимым с его убеждениями.

Нет, обвинения и вердикты этих судей не задевали нас. Но нас все-таки неприятно поразил тот факт, что американские солдаты и офицеры не протестовали, когда подобные обвинения и вердикты выносили американские судьи. Ведь, несмотря на разрушенную бомбежками и растерзанную войной Германию, несмотря на сокрушительное поражение вовсе не от сталинских дивизий, а в результате мощнейших ударов американской авиации (все-таки именно от сталинских дивизий. Если на Западном фронте погибло за всю войну 0,5–0,6 млн германских солдат, то на Восточном фронте, по последним, в том числе немецким (Р. Оверманс), данным, от 5 до 5,9 млн человек (еще около 0,4 млн умерло в плену). Только за последние три месяца войны было убито более 1 млн немецких солдат. – Ред.), в глубине души каждый немец связывал надежды на будущее с Соединенными Штатами.

Мы преодолели и коллективную вину, и голод, и отчаяние… и приложили огромные усилия, чтобы медленно, но верно наметить новые пути. И мы их нашли. Как мы поняли, человек должен сам находить и выбирать себе друзей, а противник обнаружит себя без его участия. С врагом не может быть ни соглашений, ни переговоров.

Нашим естественным врагом является большевизм, и тут уж ничего не поделаешь. Это подтверждено, вне всякого сомнения, судьбой, постигшей немцев Прибалтики, Югославии, Венгрии, Украины, Поволжья, Судет, а также немцев восточной части Германии.

И это положение не в состоянии изменить ни подстрекаемые Сталиным чиновные революционеры, ни одобренные НКВД политики типа Зейдлица. Когда они перестанут быть полезными, их тоже сметет с лица земли очередная чистка.

Любой компромисс с большевиками, выступающими под маской ленинской мировой революции или в мундире сталинского империализма, заканчивается одинаково – или исправительными работами в ГУЛАГе, или же пулей в затылок.

В силу своей природы большевизм должен всех уравнивать, создавать породу людей, которых легко контролировать и с которыми можно осуществлять свои эксперименты, не опасаясь критики или оппозиции. И этот факт остается фактом, сколько бы мы ни прятали голову в песок и ни надеялись, что нам одним посчастливится спастись. Нас не минет чаша сия, придется осушить ее до дна.

Но пока у нас есть воля к сопротивлению, не все еще потеряно, и миллионы наших солдат на Востоке погибли не напрасно. И можно с чистой совестью сказать, что мы, немцы, внесли весомую лепту в искупление допущенных в прошлом ошибок.

Большевизм для любого народа означает неизбежную гибель. Давайте же усвоим это как непреложный закон. Всякий, кто приобщается к большевизму, непременно погибнет.

А вот Запад – будь то Франция Ришелье, Англия Черчилля или могучие Соединенные Штаты – говорит нашим языком, мыслит по-нашему, несмотря на опустошенные и разрушенные города с обеих сторон. Европейская междоусобная война не в состоянии уничтожить тысячелетние общие корни. Великий русский марксист-революционер Владимир Ильич Ульянов (Ленин) (чей стеклянный саркофаг находится в Москве на Красной площади, придавая внешний блеск сталинскому империализму царского пошиба) как-то сказал: «На ошибках нужно учиться». Давайте же не забывать эти слова.

Всякому, кто остался в живых после пяти с лишним лет кровавой бойни, но ничему не научился или забыл все уроки, следует размозжить голову.

Германия не погибла 8 мая 1945 г. И ее существование возлагает на нас конкретные обязанности и дает нам определенные права. Ибо мы не бандиты и убийцы, а такие же солдаты и воины, как и повсюду, где реют боевые знамена. Нужно похоронить вероломный романтизм и ложное высокомерие, а вместе с ними ненужное самобичевание и бесхребетную трусость. Давайте считаться с реальностями.

Эпилог

Многие по обе стороны баррикад с возмущением ополчатся на эту книгу. Одни сочтут наши собственные ошибки слишком преувеличенными, другие, наоборот, заведомо преуменьшенными. Господа-«товарищи» с другой стороны объявят ее чистой провокацией. И тем не менее эту книгу писал человек, переживший жесточайшие, в том числе психологические, потрясения Восточного фронта, имея перед собой только одну цель – рассказать правду. Что бы ни говорили в защиту или в опровержение, я могу лишь повторить: все так и было.

Если бы мертвые, лежащие на Северном шоссе под Киевом, у Ростова, на реке Миус, у противотанкового рва близ Малгобека, под Харьковом, у Нарвы и Волхова, в Сталинграде, Львове, Будапеште и в Секешфехерваре, а также в Венском Лесу, могли бы восстать из могил, они бы были моими свидетелями.

Немецкий поэт Ганс фон Шварц в одной из своих пьес изрек: «Нет ничего революционнее долга». Давайте же соблюдать эту заповедь. В жизни это, пожалуй, самое важное. Теперь наш долг служить разрушенному отечеству – Германии или Австрии, – измученному и истерзанному немецкому народу.

Одержимость властью кончилась – навсегда. Благоразумие и рассудительность должны быть нашими путеводными звездами.

body
В Таураге (совр. Литва, тогда местечко Тауроген) в декабре 1812 г. генерал Йорк, командир Прусского корпуса, сражавшегося на стороне французов, заключил сепаратный мир (Таурогенская конвенция) с русскими. Прусское правительство первоначально осудило самовольные действия генерала Йорка и отстранило его от командования корпусом. Однако позднее самостоятельная акция генерала была утверждена Калишским договором (16 (28) февраля 1813 г. –