Во многих сказках царский сын непременно едет добывать невесту в тридевятое царство, в некоторое государство. Сказка, как известно, ложь, да в ней намек... Издавна цари и царевичи, короли и королевичи, а также герцоги, князья и прочие правители искали невест вдали от родных пределов. Почему? Да потому, что не хотели, чтоб измельчала порода. А еще хотели расширить связи своих государств с тридевятыми царствами.

Елена Арсеньева

Развратница. И заговорщица в придачу!

Вильгельмина-Наталья Алексеевна и Павел I

***

Не скупись, красавица! Позолоти ручку! А я тебе такого жениха нагадаю!

– Вилли! – послышался голос сестры Амалии. – Вилли, она обращается к тебе, эта ужасная богэмьен [1]!

Голосок Амалии дрожал. В самом деле, какой ужас, какой кошмар, какой позор! Из всех трех принцесс, дочерей ландграфа Людвига Гессен-Дармштадтского, цыганка заговорила именно с Вильгельминой! Этого надо было ожидать!

Конечно, этого надо было ожидать. Ведь карета остановилась (форейторы искали чеку, выскочившую из колеса) неподалеку от цыган, сидевших вокруг своего костра. И нет ничего удивительно, что самая проворная из цыганок бросилась к богатой карете, предлагая дамам погадать. Занавески были отодвинуты по случаю сильной жары, и цыганка, само собой разумеется, обратилась к Вильгельмине, сидевшей у самого окна. Амалию и Луизу, трусливо забившихся в глубь кареты, она даже не видела. Потому и разговаривала только с Вильгельминой, которая осмелилась высунуть из окна руку и протянуть ее цыганке.

И что она услышала!..

– Будешь, будешь королевой. Нет, императрицей! Будешь императрицей, вот помяни мое слово! Тебя полюбит несравненный красавец, и ты полюбишь его, и у вас родится сын… Но бойся ревнивой королевы, бойся злой королевы, бойся старой королевы! – выкрикивала цыганка, сверкая черными очами. – Ты уедешь в далекую страну, в далекую зимнюю страну!

– А ну, пошла прочь! – раздался крик с козел, и Вильгельмина увидела, как длинный кучерской кнут опоясал тщедушное тело цыганки – слишком худенькое для пышного вороха ее разноцветных юбок. Принцесса едва успела отдернуть руку – кони резво взяли с места, и цыганка мгновенно пропала из виду.

Вильгельмина откинулась на спинку сиденья и обнаружила, что сестры придвинулись к ней, силясь не пропустить ни единого слова из цыганкиных пророчеств. А когда Вильгельмина обернулась, и Луиза, и Амелия живо убрались на противоположный конец сиденья и сделали самые скучающие лица. Однако ядовитая зависть, которой были с малолетства переполнены все три принцессы Гессен-Дармштадтские, не позволила им сохранить спокойствие.

– Смотри-ка! С ума сойти! – тоненьким злым голоском пропела Луиза. – Она станет королевой! Нет, императрицей! Ее полюбит красавец! Какая чепуха! Зачем красавцам эта унылая уродина?

Вильгельмина только скривила презрительно губы. Вовсе она не уродина, и уж тем паче – не унылая. Она не визжит от восторга, когда выпадает возможность поездить верхом, или когда приходит приглашение на бал, или когда отец устраивает катания на лодках, – да, это истинная правда. Не визжит! Но не потому, что ей не нравится ездить верхом или танцевать. Ее бесит кудахтанье сестер, она не может видеть, как они всплескивают руками и закатывают от восторга свои блеклые глазки. Она не хочет уподобляться им. Она хочет быть другой!

И разве это плохо? Окажись она такой же трусихой, как Амалия и Луиза, к ней не подошла бы цыганка и не напророчила бы чудес, из-за которых сестрички просто изнемогают от зависти!

Честное слово, они вот-вот расплачутся!

– Не горюйте, барышни, – усмехнулась Вильгельмина. – Как только я стану императрицей, я приглашу вас обеих погостить и немедленно найду вам самых красивых и богатых женихов из своих владений.

Малышка Амалия, куда более добродушная, чем старшая сестра, радостно закатила свои небольшие светло-голубые глазки. Зато вредная Луиза сразу приняла высокомерный вид.

– Ох, какая добренькая! – противно засюсюкала она. – Да ты сначала стань этой самой императрицей! Веришь в какую-то глупую болтовню и нас с толку сбиваешь!

– Почему же это глупая болтовня? – вступилась Амалия. – Разве ты не знаешь, что цыганское гаданье всегда сбывается?

– Сбывается, если за него заплачено! – засмеялась Луиза. – А разве Вилли позолотила этой богэмьен ее ручку, как та просила? Нет! Значит, и гаданье не сбудется!

А между тем…

Они въехали в ворота замка и сразу поняли: дома что-то произошло. Матушка, Генриетта-Каролина, урожденная принцесса Цвейбрюкенская, мерила быстрыми шагами террасу. Это матушка-то, проповедница сдержанности и образец безупречных манер!

Уж не случилось ли что-то ужасное? Уж не хватил ли удар батюшку?

– Девочки, скорей! Скорей! – замахала руками Генриетта-Каролина, когда дочки одна за другой выскочили из кареты и бросились к крыльцу. – Немедленно умываться, переодеться, причесаться. Даю вам полчаса времени. У нас гость! У нас такой гость!..

– Ну, матушка, не его же величество дядюшка Фридрих II прибыл с неожиданным визитом! – насмешливо протянула Вильгельмина. Она могла себе позволить быть чуточку – о, самую чуточку! – фамильярной при упоминании прусского короля: ведь его племянник и наследник Фридрих-Вильгельм был женат на их старшей сестре Фредерике.

– Нет, это не король. Но это… это что-то невероятное! Такой визит! – Матушка не могла больше хранить тайну. Обхватила всех трех дочек за плечи, притянула к себе: – Прибыл барон Ассенбург!

Сестры разочарованно переглянулись. Имя им ничего не говорило.

– Ну и кто же это? – осведомилась Луиза.

– Это русский посланник при германском дворе. Его направила к нам сама императрица Екатерина! Она велела… она велела барону повнимательнее присмотреться к вам, мои дорогие девочки!

– Зачем? – выдохнули «дорогие девочки» взволнованным хором.

– Затем, что… – начала Генриетта-Каролина, заикаясь от волнения. – Затем, что императрица Екатерина ищет невесту для своего сына! Сначала господин Ассенбург побывал у принцессы Луизы Саксен-Готской, но она отказалась перейти в православие, а это непременное условие императрицы. Потом барон Ассенбург побывал у Софьи-Доротеи Вюртембергской, однако же она еще сущий ребенок, ей всего лишь двенадцать. А императрице нужна взрослая, разумная девушка. Поэтому посланник ее величества Екатерины прибыл к нам. Он знал, что у нас три дочери на выданье. Я думаю, что одна из вас непременно, непременно подойдет для русского принца!

И тут Генриетта-Каролина остолбенела. Вместо того чтобы начать возмущаться, что их очередь настала лишь после знакомства Ассенбурга с другими претендентками, вместо того, чтобы начать яростно спорить, кто из трех красоток Гессен-Дармштадтских наиболее подойдет на роль невесты для русского принца, сестры молча переглянулись, а потом Амалия и Луиза вдруг побледнели и уставились на Вильгельмину с таким выражением, словно увидели призрак.

– Значит, эта богэмьен все-таки не наврала! – пробормотала Амалия. Луиза обиженно надула губы, а Вилли… Вилли, любимица матери, скромно, таинственно улыбнулась…

* * *

И все пошло как по маслу! Именно средняя дочь ландграфов Гессен-Дармштадтских Вильгельмина приглянулась посланнику русской императрицы. Именно о ней барон Ассенбург отправил Екатерине такое донесение: «Мать отличает ее. Она из всего молодого Дармштадтского семейства имеет наиболее грации и благородства в манерах и в характере, точно так же, как она имеет всего более находчивого ума. Наставники хвалят способности ее ума и обходительность нрава; она хотя холодна, но одинакова со всеми, и ни один из ее поступков не опровергнул еще моего мнения, что сердце ее чисто, сдержанно и добродетельно, но ее поработило честолюбие…»

Ах, Боже мой, господин Ассенбург оказался проницательней любой богэмьен, хоть и не смотрел на ладошку Вильгельмины! Он с первого взгляда различил главную черту хорошенькой принцессы. Но для будущей императрицы честолюбие – это совсем не такое уж плохое качество. Главное, как говорят полководцы, воля к победе. А все остальное приложится.

Екатерина Алексеевна осталась довольна донесением своего эмиссара. В этой девочке из захолустного германского герцогства она видела словно бы свое отражение. Именно такой была некогда она сама, Софья-Августа-Фредерика, принцесса Ангальт-Цербстская, – в чем-то неловкая, в чем-то смешная, ужасно испуганная, но безмерно честолюбивая. И когда императрица Елизавета Петровна пожелала сделать малышку Фике женой своего племянника Петра Федоровича, наследника русского престола, та поняла, что сбываются ее самые смелые мечты. Так пусть же сбудутся мечты и этой захолустной принцессы, пусть она навеки сохранит ту же признательность к русской императрице, какую Софья-Фредерика хранила к своей благодетельнице Елизавете Петровне, – несмотря на то, что их отношения вовсе не были безоблачны и благостны…

Конечно, императрица должна была посмотреть на Вильгельмину. Но письмом от 23 апреля 1773 года в гости в Россию она пригласила ландграфиню со всеми тремя незамужними дочками и тремя сыновьями – все-таки выбор должен был сделать сам Павел. Вдруг ему понравится не Вильгельмина, а другая сестрица? Чем черт не шутит!

Прекрасно зная, сколь скудна жизнь владельцев небольших германских княжеств, Екатерина приняла все издержки по путешествию на счет русской казны и послала Генриетте-Каролине 80 тысяч гульденов. Великая императрица, которая властно руководила огромной страной, ничего не могла пустить на самотек. Ритуал встречи гостей был продуман до мельчайших подробностей. Гессен-Дармштадтскому семейству предстояло самостоятельно прибыть в Любек, а уж там их ожидала, под командованием кавалера Крузе, флотилия из трех судов: «Св. Марк», «Сокол» и «Быстрый». Прием в Любеке и сопровождение ландграфини с семейством до Ревеля были возложены на генерал-майора Ребиндера, а сопровождение от Ревеля до Царского Села – на камергера барона Черкасова.

Генерал-майору и барону были даны Екатериной особые инструкции. В «секретнейших» пунктах инструкции Ребиндеру императрица выражала желание, чтобы он во время пребывания в Любеке и морского переезда подметил особенности характеров и душевных свойств молодых принцесс. Ландграфине он должен был дать понять, что от нее ожидается: во-первых, отсутствие лицемерия и ровное, ласковое обращение со всеми теми, с кем ей придется встречаться при дворе Екатерины; во-вторых, доверие к императрице; в-третьих, уважение к цесаревичу и ко всей нации.

К инструкции барону Черкасову приложена была бумага под заглавием: «Наставления императрицы Екатерины II, данные княгиням Российским». Они были составлены самой императрицей и представляли собой краткие правила для руководства той принцессе, которая будет «иметь счастье сделаться невесткой Екатерины и супругой Павла Петровича».

Ландграфиня зачитала «краткие правила» всем своим дочкам вслух.

– «Среди развлечений и забав принцесса, сделавшись женой Павла Петровича, всегда должна помнить то положение, которое занимает. А потому держать себя с достоинством и не допускать короткого обхождения, которое может вызвать недостаток почтительности», – начала она, слегка запинаясь от почтительности к той, чьей волею были начертаны сии строки, как вдруг ее перебила Вильгельмина:

– Неужели императрица думает, что вы, матушка, и наш батюшка не научили нас правилам приличия?

– Тише, дитя мое, – кротко ответила ландграфиня. – Конечно, ее величество так не думает. Слушай дальше. «Что касается тех денежных средств, которые будут отпускаться на ее расходы, то ими она должна пользоваться благоразумно, чтобы никогда не делать долгов».

– Кстати, матушка, а вы не знаете, сколько мне будет положено «на булавки»? – небрежно перебила Вильгельмина.

– Откуда же мне знать? – изумилась Генриетта-Каролина. – Об этом еще и речи не было! Ведь ты еще не только не жена, но даже не нареченная невеста принца Павла.

Луиза и Амалия, которые слушали «правила» с самым смиренным видом, сложив ручки на коленях и поджав губки, быстро переглянулись. Ай да Вилли! Не рано ли она начала показывать свой противный характер?

Погрозив пальчиком строптивой дочери, Генриетта-Каролина вновь поднесла к глазам бумагу, исписанную каллиграфическим почерком секретаря императрицы:

– «Сделавшись женой Павла Петровича, принцесса не должна слушать никаких наветов злобных людей против императрицы или цесаревича, а в деле политики не поддаваться внушениям иностранных министров».

Вильгельмина фыркнула:

– Мне кажется, государыня слишком много на себя берет! Неужели она будет шпионить за мной, своей невесткой, чтобы убедиться, как я себя веду?

– Замолчи, глупая девочка! – не сдержалась ландграфиня. – Если ты будешь так много болтать, ты никогда не станешь невесткой императрицы!

Луиза и Амалия сидели потупившись, однако их сердца, стиснутые корсетами, колотились, как пойманные в капкан зверушки. В принцессах пробудилась робкая надежда, что противная богэмьен все-таки ошиблась в своих предсказаниях. Вильгельмина забыла, что и у стен есть уши! Вдруг кто-нибудь услышит ее ехидные реплики и донесет Екатерине о том, как непочтительно ведет себя эта принцесса? Вдруг Екатерина обратит свой благосклонный взор на другую сестру?..

Похоже, в голову Вильгельмины пришла эта же самая мысль, потому что строптивица наконец-то присмирела и молча внимала прочим наставлениям Екатерины, которые ландграфиня произносила с особым выражением почтительности и усердия:

«Так как праздность влечет за собой скуку, последствием которой бывает дурное расположение духа, надо стараться исполнять все свои обязанности, искать занятий в свободные часы. Чтение образует вкус, сердце и ум; если принцесса сумеет найти в нем интерес, то это будет, конечно, всего лучше; кроме того, она может заниматься музыкой и всякого рода рукоделиями; разнообразя свой досуг, она никогда не будет чувствовать пустоты в течение дня. Столь же опасно избегать света, как слишком любить его. Не следует тяготиться светом, когда придется бывать в обществе, но надо уметь обходиться без света, прибегая к занятиям и удовольствиям, способным украсить ум, укрепить чувства или дать деятельность рукам…»

К тринадцатому пункту «Наставлений» сестрицы уже начали клевать своими востренькими носиками, а между тем этот пункт был самым интересным:

«Следуя этим правилам, принцесса должна ожидать самой счастливой будущности. Она будет иметь самого нежного супруга, счастье которого она составит и который, наверное, сделает ее счастливою; она будет иметь преимущество именоваться дочерью той императрицы, которая наиболее приносит чести нашему веку, быть ею любимой и служить отрадой народу, который с новыми силами двинулся вперед под руководством Екатерины, все более прославляющей его, и принцессе останется только желать продления дней ее императорского величества и его императорского высочества великого князя, в твердой уверенности, что ее благополучие не поколеблется, пока она будет жить в зависимости от них».

– Да вы меня не слушаете, противные девчонки! – с досадой воскликнула Генриетта-Каролина, обнаружив, что взоры дочерей подернулись пеленой невнимания. – Ну вот ты, Вилли, повтори, что я только что сказала!

– «Принцессе останется только желать продления дней ее императорского величества и его императорского высочества великого князя, в твердой уверенности, что ее благополучие не поколеблется, пока она будет жить в зависимости от них», – отчеканила, встрепенувшись, Вильгельмина, у которой была изумительная память.

Мать довольно кивнула. А Вильгельмина подумала, что если она все же станет женой русского принца, то постарается как можно скорее перестать «жить в зависимости» от причуд свекрови.

И она принялась представлять себе встречу с будущим женихом. Может быть, в жизни он окажется не так непригляден, как на присланном портрете?..

* * *

А между тем цесаревич Павел Петрович, наследник российского трона, тоже с волнением размышлял о встрече с будущей невестой. Он уже видел изображения всех трех сестер Гессен-Дармштадтских, но особое внимание уделил Вильгельмине. Приходилось признать, что его властная матушка, у которой, по мнению, Павла, был весьма дурной вкус, на сей раз не ошиблась и выбрала самую миленькую из девиц. Чем-то эта Вильгельмина напоминала первую любовь цесаревича, Верочку Чоглокову, прелестную фрейлину императрицы Елизаветы Петровны.

Нет, впрочем, нельзя сказать, что Верочка была самой-самой первой любовью! Еще гораздо раньше, совсем мальчиком, Павел доверчиво рассказывал своему воспитателю Семену Андреевичу Порошину о некоей таинственной фрейлине-чаровнице и даже застенчивым шепотком читал стихи, сочиненные в ее честь:

#Я смысл и остроту всему предпочитаю,

На свете прелестей нет больше для меня,

Тебя, любезная, за то я обожаю,

Что блещешь, остроту с красой соединя.

– О, ваше высочество! – воскликнул Порошин. – Вы хорошо начинаете! Предвижу, что со временем вы не будете ленивым или непослушным в стране Цитере!

Воспитатель как в воду глядел. Страну Цитеру, где правила богиня любви Афродита, этот мальчик осваивал споро и бесстрашно – особенно после того, как любовник его матери Григорий Орлов, который понимал воспитание царевича весьма своеобразно, взял двенадцатилетнего Павла в комнаты к фрейлинам.

Что-то гости увидели. Что-то подсмотрели в скважины и щелочки… Именно после этого Павел и влюбился в Верочку Чоглокову.

На первом же балу он пригласил ее танцевать, начал нежно перебирать пальчики и осмелился пылко выдохнуть:

– Если бы сие пристойно было, я бы поцеловал вашу ручку!

Верочка, отводя поскучневший взор от курносой физиономии царевича, ответила с приличным поджатием губок:

– Это было бы уж слишком, ваше высочество!

Однако Павел не унялся. Он донимал скромницу своими ухаживаниями, стихами, охами и вздохами. И показал себя истинным Отелло, когда ему почудилось, что предмет его сердечной склонности в свою очередь склоняется к смазливому пажу Девиеру. Этой вымышленной «измены» он так и не простил Верочке и простер свою благосклонность на другую «чаровницу».

Любовники Екатерины не баловали царевича разнообразием методов воспитания. Они хаживали с юнцом в покои фрейлин и в комнаты служанок. Потом, с благословения своих фривольных менторов, Павел познакомился с прелестной вдовой, фрейлиной Софьей Семеновной Чарторыжской, и узнал, что в стране Цитере произрастают не только эфемерные цветы платонических наслаждений, но и весьма сочные плоды сладострастия.

Эти плоды понравились ему. Он норовил лакомиться ими как можно чаще. «Плоды» нежно и покорно улыбались наследнику престола, а про себя думали, что в объятиях какого-нибудь лакея или помощника истопника можно найти гораздо больше удовольствия, чем с этим царевичем, который думает только о себе.

Наконец слухи о том, что наследник сделался истинным потаскуном и не пропускает ни одной дворцовой юбки, стали утомлять Екатерину.

– Мальчишку пора женить, – сказала она Орлову. – А то он мне весь двор обрюхатит!

– Да уж, – самодовольно кивнул фаворит, который имел все основания гордиться размахом страстей своего воспитанника. – И в кого он такой уродился?

Екатерина нахмурилась: она была отнюдь не ханжа, но не терпела брошенных всуе намеков на свои любовные шалости. Тем паче что вопрос о том, в кого уродился Павел, был большой загадкой для всех…

Но сейчас речь не о том.

Итак, Павел одобрил по портрету выбранную матерью невесту, однако решил все-таки подстраховаться. Он приложил все усилия, чтобы командующим на корвете «Быстрый» был назначен капитан-лейтенант граф Андрей Кириллович Разумовский.

Почему?

Да потому, что граф Разумовский был лучший и ближайший друг Павла Петровича. Они дружили с самого детства. Очаровательный, статный, вкрадчивый, самоуверенный Андрей Разумовский легко кружил головы петербургским красавицам и опережал по количеству любовниц самых заядлых ветреников. Он не сомневался, что Фортуна обожает его. Ведь Фортуна женщина, а женщины были от него без ума! Именно поэтому граф Андрей полагал, что ему все дозволено, и его отцу не раз приходилось платить долги молодого щеголя. Бранить графа Андрея было бессмысленно, с него все было как с гуся вода. К тому же он находился под покровительством цесаревича. Павел называл Андрея «fidele et sincere ami» [2] и советовался с ним во всем, до самых мелочей.

И само собой разумеется, что именно молодому графу Разумовскому он доверил оценить выбор матушки!

И Андрей его оценил…

Три сестры одинаково присели перед капитаном «Быстрого», одинаково скромно потупились, одинаково покраснели. Все три были одеты в похожие убогие платьица. Но граф смотрел только на одну из них. Мелькнула мысль, что, быть может, это не Вильгельмина, а другая… быть может, не эта красавица предназначена в невесты цесаревичу… Но тут же Разумовский понял, что ревнивица Фортуна не может допустить, чтобы ее фаворит нашел счастье. Та, в которую он почти влюбился, была предназначена его господину!

«Ну что ж, – со вздохом рассудил граф Андрей, который славился своей способностью мгновенно находить выходы из самых запутанных положений и с легкостью решать самые трудные задачки (учителя математики считали его истинным гением!), – если нельзя получить все чохом, то я возьму хотя бы то, что удастся взять!»

А Вильгемина, которая смотрела на него во все глаза, вообще не имела представления о какой-то там математике. Зато она твердо знала, что влюбилась – не почти, а всем сердцем. Сразу, с первого взгляда, – и на всю жизнь.

Боже, Боже! Так вот что это такое – любовь! Не солгала богэмьен, когда пророчила ей невероятного красавца! Это он, без сомнения. Самый красивый, самый…

Вильгельмина была так переполнена чувствами, что далеко не сразу поняла: этот «самый-самый» всего лишь капитан корабля «Быстрый». А не наследник русского престола. Чертова богэмьен все-таки ошиблась!

Но сейчас это не имело никакого значения. Главное, что между невестой Павла и его ближайшим другом мгновенно вспыхнула неистовая страсть. И теперь они могли думать только о том, как бы ее утолить.

Уроки сдержанности и благонравия, постулаты о чистоте и непорочности, среди которых выросла Вильгельмина, – все было забыто в одно мгновение. Развеялось, как утренний туман! Осталось только желание, с которым девушка не знала, что делать. Ну не может же она подойти к этому обворожительному мужчине и сказать, что любит его, что хочет его…

На ее счастье (а вернее, горе!), граф Андрей уже давно знал наизусть книгу Любви и мог прочесть ее с первой до последней страницы хоть с закрытыми глазами.

Отплывали из Любека через три дня. Высочайшее семейство уже расселилось на предназначенных для того кораблях. Сама ландграфиня и Вильгельмина, само собой разумеется, определились на «Быстрый». Это ни у кого не вызвало подозрений. В самом деле, кому как не близкому другу цесаревича сопровождать его невесту!

В самом деле…

Присутствие матушки осложняло ситуацию, но в то же время упрощало ее донельзя. Ибо, едва ступив на палубу, Гертруда-Каролина испытала приступ сильнейшей морской болезни, после которого была почти без чувств отнесена в свою каюту и поручена неусыпным заботам служанок. Им было велено глаз с ландграфини не сводить и ни под каким видом не дозволять ей вставать с постели. Приказ отдал сам капитан. Он пригрозил, что того, кто ослушается, сбросят за борт в открытом море.

Капитан на судне царь и бог. До выхода в море было еще далеко, а служанки ландграфини уже дрожали за свою жизнь. И были до такой степени поглощены исполнением воли капитана, что им оказалось не до принцессы Вильгельмины.

А ведь бедная девушка тоже нуждалась в присмотре. Корабль произвел на нее ошеломляющее впечатление. Поэтому не удивительно, что потрясенная Вильгельмина вообще обо всем забыла. Например, запереть свою каюту на ночь. И, конечно, не было ничего удивительного, что капитан, обеспокоенный состоянием своей высокой гостьи, бесшумно приотворил эту незапертую дверь под покровом темноты…

Наутро «верный и искренный друг» мог с полным на то основанием сообщить цесаревичу, что весьма обстоятельно ознакомился с его будущей невестой и нашел ее истинным сокровищем.

Он диву давался, откуда у этой принцессы, воспитанной в самой унылой атмосфере, какую только можно вообразить, нашлось столько пыла, столько неистовства и страсти! Андрей Кириллович решил, что службу во флоте надо поменять на службу при особах его и ее императорских высочеств!

Однако молодой Разумовский не учел одной малости. Кавалер Крузе, командующий флотилией, не доверял «паркетному шаркуну», как он втихомолку называл графа Андрея. Кроме того, у Крузе был острый, приметливый взгляд настоящего моряка. И от него не укрылся ни предательский трепет принцессы Вильгельмины, ни алчное выражение, которое появилось на лице записного дамского угодника Разумовского. У Крузе был на «Быстром» свой человек, который получил приказ тайно следить за каждый шагом этих двух особ. Так что о безрассудном поведении принцессы, о котором не имела представления ее матушка (даже мысль ни о чем подобном не могла закрасться в ее бедную благонравную, к тому же кружащуюся от корабельной качки голову!), кавалеру Крузе стало известно еще до того, как граф Андрей покинул каюту свой новой любовницы.

Кавалер Крузе почувствовал, что на его голове прибавилось седых волос, а на лице – морщин. Однако он не хуже молодого Разумовского умел разрешать неразрешимые задачи. Все-таки Крузе был боевой командир…

Он воспользовался правом верховного главнокомандующего: отдавать приказы, которые не подлежат обсуждению. Отправил капитан-лейтенанта Разумовского в Петербург по срочному, важному, только что выдуманному государственному делу. Отправил сушей… Командование «Быстрым» Крузе взял на себя и таким образом сделал его флагманским кораблем. А к императрице был послан курьер с тайным донесением. То есть Екатерина оказалась осведомлена о государственной измене довольно быстро.

Можно было ожидать, что императрица разгневается, придет в неистовство и отправит назад распутную невесту вместе с ее семейством. А Разумовскому не сносить головы… Но Екатерина прекрасно понимала, что огласка вызовет ужасный скандал. Опозорены будут и ее сын, и она сама. Под удар попадут добрые отношения с Пруссией. Нет, скандала допустить нельзя… А потом, вопрос о невесте еще не решен окончательно. Вдруг Павлу понравится какая-нибудь другая сестра? Екатерина решила, что отныне перестанет навязывать сыну свою волю и совершенно во всем положится на судьбу.

Надо сказать, Андрей Разумовский, при всей своей кажущейся неосторожности и дурацком легкомыслии, безошибочно просчитал резоны императрицы. Он не сомневался, что, даже если тайное станет явным, никакого скандала не разразится и «шалунишка Андре», как его ласково и снисходительно называла порою Екатерина, останется безнаказанным. Императрица пожалеет отпрыска семейства, сыгравшего такую огромную роль в истории России! К тому же граф Андрей отлично знал, какие темные слухи роились вокруг самого факта его рождения. Слухи эти состояли в том, что его считали внебрачным сыном самой Елизаветы Петровны, рожденным от страстного романа с Кириллом Григорьевичем Разумовским. Этому верили очень многие. Кажется, и сама Екатерина…

Да, императрица не тронула «шалунишку Андре». Однако она решительно изменила порядок встречи цесаревича с невестой. Когда Дармштадтское семейство, утомленное морским переходом, прибыло в Ревель и отправилось дальше сушей, 15 июля в Кипени ландграфиню и ее детей встретил граф Григорий Орлов. Он пригласил гостей отобедать у него в Гатчине, предупредив, что познакомит их с несколькими высокопоставленными дамами.

К изумлению Генриетты-Каролины, им предстояла встреча с самой императрицей Екатериной! Она явилась в Гатчину с небольшой свитой – по ее словам, чтобы избавить усталых с дороги гостей от официального приема. Дамы слегка надулись – они-то жаждали как можно большей пышности! – однако с императрицей не спорят.

Екатерина втихомолку присматривалась ко всем трем сестрам. И с тайным вздохом признала, что мужчины (и добродетельный посланник Ассенбург, и распутный граф Разумовский) сделали единственно возможный выбор. Луиза и Амалия были очень милы, но не более того. При ближайшем рассмотрении они казались отчаянно скучными. А к Вильгельмине можно было применить только одно слово – очарование.

Против воли Екатерина сама была покорена и красотой, и умом, и манерами, и победительной женственностью этой девушки. То есть уже не девушки – ах, какая жалость… «Распутница!» – твердила себе императрица, силясь глядеть на Вильгельмину возможно суровее, – однако не могла удержаться от улыбки. Не могла не вспоминать себя, только что прибывшую в Россию, – шалую, неосторожную, жаждущую любви, любви, любви! Не могла не думать, что от Павла эта девушка в постели испытает мало радости – точно так же, как она, Екатерина, не испытала никакой радости от своего мужа Петра Федоровича, царство ему небесное, ну до чего же кстати он одиннадцать лет назад нечаянно закололся вилкой в Ропше…

Наконец обед закончился. Все общество тронулось в путь. Ландграфиня и три сестры ехали в шестиместной карете вместе с императрицей и ее наперсницей Прасковьей Брюс. За несколько верст до Царского Села путь каретам пересекла кавалькада. Среди всадников оказался не кто иной, как великий князь Павел Петрович. Его сопровождал воспитатель – граф Никита Иванович Панин.

Состоялось непринужденное знакомство. Дальше дамы и Павел с воспитателем ехали в еще более пышной, восьмиместной карете.

Екатерина и приметливая Прасковья Брюс так и ели глазами цесаревича и Вильгельмину. Да, приходилось признать: Павел мгновенно очаровался ею. На других сестер он даже не взглянул! Его решение было очевидно. Он выбрал ту, которая… распутницу выбрал!

Екатерина только покачала головой: делать нечего, сама ведь решила положиться на судьбу. С видимым вниманием выслушивая какие-то бредни ландграфини, которая, видимо, тронулась умом от волнения и принялась рассуждать на тему непримиримого различия лютеранской и православной веры (!), императрица с трудом сдерживала усмешку.

Да, Судьба… Как она умеет все ставить на свои места… Екатерина невольно вспомнила ту ночь, когда она родила своего сына. Своего… но не своего мужа. Уж кто-кто, а она-то знала, что отцом ребенка был Сергей Салтыков, граф, камергер, с которым у нее была давняя любовная связь, – с ведома, между прочим, Елизаветы, которая отлично знала неспособность своего племянника к продолжению рода и молилась о продолжении династии любой ценой, пусть даже ценой откровенного адюльтера. Однако Судьба любит интригу! Екатерина родила мертвого ребенка… Императрица была тут же, в Летнем дворце, около покоев молодой родильницы. Узнав о несчастье, она приняла решение мгновенно. Отряд доверенных гвардейцев сей же час на рысях вышел в чухонскую деревню Котлы, что возле Ораниенбаума. В эту ночь там родился мальчик. Новорожденный был незамедлительно отвезен в Петербург и передан из рук в руки Елизавете. Было приказано палить из пушек Петропавловской крепости и сообщать, что у великого князя Петра Федоровича и великой княгини Екатерины Алексеевны родился сын. На молодую мать больше никто не обращал внимания. Шесть дней после родов она пролежала почти без всякого ухода.

Кстати сказать, Екатерина потом, много лет спустя, размышляла: может быть, Елизавета потому не велела оказывать ей ухода, что тоже положилась на судьбу. Выживет молодая женщина, которая оказалась неспособна выполнить возложенную на нее государственную задачу, родить наследника, – прекрасно. Ну а нет… значит, не судьба.

Разумеется, события той ночи никогда и никем не обсуждались. Только однажды, в предсмертном бреду, Елизавета шепнула огорченно:

– Ну что б ему было родиться хотя бы в русской деревне!

Екатерина бодрствовала у постели умирающей. Она одна это слышала…

И сейчас смотрела на своего сына , на его курносый нос и уродливое лицо, – и мысленно покатывалась со смеху. Павел сам сделал свой выбор. Он сам захотел в жены именно Вильгельмину. Да, в самый раз для этого «чухонского мальчишки» получить в жены невесту, которую распробовал не кто иной, как побочный сын императрицы Елизаветы!

Ну что ж, если от их связи родится ребенок, в нем все-таки будет хоть капля русской императорской крови! Так или иначе!

Екатерина выглянула в окошко кареты и посмотрела в небеса. Интересно, ее покойное величество Елизавета Петровна что-нибудь видит из своих заоблачных высей? И как ей нравится то, что она видит?..

Спустя три дня после встречи Павла с Дармштадтским семейством Екатерина просила от имени сына у ладграфини руки принцессы Вильгельмины. Согласие было немедленно дано, и тотчас послали курьера к ландграфу Людвигу, чтобы получить его разрешение на брак.

Таким образом все формальности были соблюдены. На распутницу было наброшено столько флера невинности, сколько могли выдержать ее прелестные, беломраморные, округлые плечики.

* * *

А Вильгельмина?

Каково было ей? Что думала она, что чувствовала?

Это вряд ли кого заботило. Да и вряд ли кому-то могло прийти в голову, что она может ощущать хоть что-то, кроме восторга и счастливого трепета.

А между тем в ее хорошенькой головке так и роились мысли. Невеселые. Тревожные. Мятежные.

Она во всех деталях вспоминала гаданье богэмьен. Снова и снова, на все лады повторяла ее слова, которые запали ей в душу:

«Будешь, будешь королевой. Нет, императрицей! Будешь императрицей, вот помяни мое слово! Тебя полюбит несравненный красавец, и ты полюбишь его, и у вас родится сын… Ты уедешь в далекую страну, в далекую зимнюю страну!»

Она уехала в далекую страну, это правда. Она когда-нибудь станет императрицей. Ее полюбил несравненный красавец. У них родится сын… наверное, сбудется и это!

Что-то там было еще насчет старой королевы, но сейчас это не играло никакой роли. Главным было то, что основные пункты гадания сбылись. Однако Вильгельмина вовсе не чувствовала себя счастливой. Ведь она, которую любил красавец, принадлежала уроду. Урод должен был стать императором. А Вильгельмина – императрицей. Но она хотела принадлежать красавцу. Значит, надо сделать так, чтобы императором стал красавец!

Теперь цель была ясна. Вильгельмина очень любила ясные цели. У нее стало легче на душе, тем паче когда она убедилась, что жених влюблен в нее по уши и им, кажется, будет очень легко управлять. Он был доверчивый неловкий мальчишка. Она была младше Павла на год, но чувствовала себя гораздо старше, умнее и опытнее. Такой ее сделала любовь к графу Разумовскому, которому, по замыслам Вильгельмины, предстояло сделаться императором. Надо только немного подождать…

А события тем временем развивались своим чередом. Поскольку Екатерина ставила непременным условием брака принятие православия невестой, то гессенской принцессе пришлось немедленно приступить к изучению основ новой религии. В наставники ей был избран сам архиепископ Московский Платон.

15 августа совершилось миропомазание Вильгельмины. Отныне она звалась Натальей Алексеевной.

Новое имя не нравилось девушке… Оно звучало мило, однако было слишком слабым, на ее взгляд. Вильгельмина давно заметила, что те женщины, которые носят мужские имена (Валентина, Евгения, Александра, Вильгельмина), нравом гораздо сильнее своих тезок-мужчин и крепче их умом. Конечно, бывают исключения, такие, как Александр Великий или Вильгельм-Завоеватель. Но они только подтверждают правила. Как будто мужское имя придает силу носящей его женщине! А имя Наталья было слишком мягким, каким-то расплывчатым… Утешало лишь то, что так звали матушку самого великого Петра. Правда, самостоятельно править ей не удалось, однако тогда были совсем другие времена. Надо думать, новой Наталье повезет!

На следующий день после миропомазания было торжественно отпраздновано обручение Павла и Натальи, а полтора месяца спустя, 29 сентября 1773 года, состоялось бракосочетание.

Статс-дамы облачили Наталью в парчовое серебряное платье, осыпанное бриллиантами. Оно привело не знавшую такой роскоши принцессу в восторг. А на императрицу, одетую в русское платье из алого атласа, вышитое жемчугами, и в мантии, опушенной горностаями, Наталья смотрела, едва скрывая презрение и смех. Старушка, видать, совсем спятила, если разрядилась как на маскарад. И новоиспеченная великая княгиня тотчас дала себе клятву, что никаких русских причуд при своем дворе не потерпит.

Надо сказать, Россия ее раздражала. Она была слишком большая! Неуютная. Русский язык показался ей непомерно трудным. Что за нелепая причуда – изучать его? Все нормальные люди говорят по-немецки, ну, в крайнем случае, по-французски. Русский – язык дикой, отсталой нации. Чем меньше дела будет иметь Наталья с этой нацией, тем лучше.

Она заранее презирала народ, над которым собиралась властвовать. Однако у нее хватило ума пока скрывать это. Тем более что празднования, устроенные в честь ее свадьбы, могли бы удовлетворить самое неистовое честолюбие. Бракосочетание было совершено с величайшей пышностью; потом следовал целый ряд праздников для придворных, для дворянства, купечества и простого народа; закончились они 11 октября фейерверком. 15 октября ландграфиня с двумя дочерьми и свитой покинула Петербург.

Вильгельмина-Наталья была довольна собой. Она превосходно разыграла убитую горем расставания сестру и дочь. Она даже выдавила из глаз несколько слезинок. И все это время она словно бы смотрела на себя со стороны – и помирала со смеху. Боже мой, до чего же просты люди! До чего доверчивы! Она подозревала это раньше – но только теперь совершенно поняла. Главное не быть – главное казаться той, кого они хотят видеть. Жаль, жаль, что она не усвоила это прежде… Но ничего. Лучше поздно, чем никогда.

Супруг хочет видеть в Наталье нежного ангела? Да ради Бога, она и будет такой. Свекровь хочет видеть в ней веселую, милую, покорную дочь? Сколько угодно! Наталья старалась быть приветливой со всеми и угодить всякому. Даже своей новой гофмейстерине, статс-даме графине Екатерине Михайловне Румянцевой, которая показалась Наталье довольно противной. Даже фрейлинам, княжнам Евдокии Белосельской и Прасковье Леонтьевой, которых она считала глупыми. А чего стоили эти их плебейские имена!.. Наталье даже удалось скрыть свое разочарование от того, что наследнику и его супруге императрица не разрешила заводить своего двора. А ведь это был бы верный способ поставить к себе как можно ближе обожаемого графа Андрея…

Возможность лицезреть «обожаемого графа», встречать его исполненный любовного пыла взор, слушать его голос, интимно понижавшийся, когда Разумовский обращался к великой княгине Наталье Алексеевне, замирать, когда он позволял себе шепотом назвать ее просто Натали и украдкой касался ее руки, а то и добирался через ворох юбок до колена, – вот что помогало Наталье казаться, а не быть. Вот что позволило ей, цветку заморскому, прижиться на чужой почве. И даже стоически переносить ласки мужа, которого она находила отвратительным.

Насчет первой брачной ночи она немножко поволновалась. По счастью, эта ночь совпала с днями ее женского нездоровья. Наталья стонала, охала, вздыхала – и не очень-то притворялась, изображая на лице муку мученическую. Павел остался вполне доволен своей миленькой невинной женушкой. Надо думать, императрица тоже – во всяком случае, наутро после знаменательного события она смотрела на томную новобрачную с искренней симпатией. И даже удостоила ее поцелуя в побледневшую щечку.

Бывшая Вильгельмина была бы очень изумлена, узнай она, о чем в эту минуту думала императрица.

Екатерина была прекрасно осведомлена о тайнах естества своей снохи. И понимала, как лихой девчонке удалось ввести мужа в заблуждение. Императрица пришла в восторг от женской хитрости! Чухонец сам виноват, что так глуп. Есть на свете мужья, которые просто-таки созданы, чтобы их водили за нос лукавые жены. Павлушка как раз из таких.

Но Наталья-то какова, а?! Екатерина тихонько смеялась от восхищения. Вот если бы у нее была такая дочь! Причем дочь, которую она могла бы признать, а не отдавать на воспитание на сторону, чтобы лишь издалека наблюдать, как растет и взрослеет княжна такая-то…

Про себя Екатерина знала, что была плохой женой. Но у нее был плохой муж. У Натальи тоже плохой муж. Она заслуживает лучшего, чем этот чухонец. Жаль, конечно, что ее встреча с красавчиком Андрюшей не принесла плодов… Но, Бог даст, все еще образуется, подумала Екатерина, которая в глубине души была и цинична, и романтична одновременно. Недаром молодые супруги нижайше просили позволить графу Андрею, этому самому «верному и искренному» из всех друзей на свете, поселиться близ отведенных им покоев. Екатерина снисходительно дала свое согласие, не сомневаясь, что скоро чухонец будет рогат, как целое стадо оленей, на которых небось ездили его предки из приснопамятной деревеньки Котлы. Да и на здоровье!

Екатерина умилялась своей невесткой. Положила ей 50 тысяч рублей в год «на булавки» и совершенно искренне расхваливала ее в письмах к ландграфине Гессен-Дармштадтской:

«Ваша дочь здорова; она по-прежнему кротка и любезна, какой вы ее знаете. Муж обожает ее, то и дело хвалит и рекомендует ее; я слушаю и иногда покатываюсь со смеху, потому что ей не нужно рекомендаций; ее рекомендация в моем сердце; я ее люблю, она того заслужила, и я совершенно ею довольна. Да и нужно бы искать повода к неудовольствиям и быть хуже какой-нибудь кумушки сплетницы, чтобы не оставаться довольной великой княгинею, как я ею довольна. Одним словом, наше хозяйство идет очень мило. Дети наши, кажется, очень рады переезду со мною на дачу в Царское Село. Молодежь заставляет меня по вечерам играть и резвиться…»

В это же время английский посланник Гуннинг доносил своему двору:

«Недавно императрица высказала, что обязана великой княгине за то, что ей возвращен ее сын и что она поставит задачей своей жизни доказать свою признательность за такую услугу; действительно, она никогда не упускает случая приласкать эту принцессу, которая, обладая даже меньшим умом, чем великий князь, несмотря на то приобрела над ним сильное влияние и, кажется, до сих пор весьма успешно приводит в исполнение наставления, несомненно данные ей ее матерью, ландграфиней. Общество ее, по-видимому, составляет единственное отдохновение великого князя; он не видит никого, кроме молодого графа Разумовского».

Павел не видел никого, кроме молодого графа Разумовского. Его жена не видела никого, кроме молодого графа Разумовского… Екатерина от души забавлялась этим трогательным единодушием.

Однако ей вскоре стало не до этого любовного треугольника: других забот хватало. Еще в день свадьбы Павла и Натальи в Петербург пришло известие о появлении в Оренбургских степях шаек смутьяна и бунтовщика Емельки Пугачева, называвшего себя царем Петром III Федоровичем. Ровно год длилось мучение Екатерины, пока 16 сентября 1774 года Пугачев не был взят в плен. Тогда императрица смогла вздохнуть свободно и обратить взор на дела домашние.

И была немало ошарашена, обнаружив, сколь многое в них изменилось.

Началось со скандала.

Как-то раз за завтраком Павел обнаружил в поданных ему сосисках кусочки стекла. Со свойственной ему мнительностью и склонностью преувеличивать малейшую опасность он немедленно начал кричать о заговоре. Екатерина пыталась увещевать сына, говорила о случайности, о недоразумении: чего только не бывает на кухне, даже и на дворцовой кухне!..

Однако Павел не унимался:

– Моя смерть кому-то выгодна!

Екатерина наказала поваров. Сын остался недоволен:

– Наш великий предок Петр велел бы их четвертовать!

Насчет великого предка Екатерина только хмыкнула и колесовать поваров не велела.

– Вы неверно управляете государством! – запальчиво выкрикнул Павел.

Впрочем, это была старая песня. Екатерина привычно пожала плечами и приказала цесаревичу удалиться.

– Уж ты небось направишь, когда до власти дорвешься! – язвительно пробормотала вслед.

Однако спустя малое время Павел явился к императрице с самым официальным видом и подал ей докладную записку с претенциозным названием «Рассуждение о государстве вообще».

Екатерина бегло просмотрела несколько строк.

Страна бедствует… необходим парламент… необходимо отказаться от захватнических войн, заняться обороной… ввести строжайшую дисциплину в войсках, муштру на манер прусской армии…

– Ей-богу, кабы не знала наверняка, что Петрушка покойный был не его отец, подумала бы, что глупое яблочко от дурной яблони недалеко упало, – проворчала императрица. – Однако откуда ж этот ветер дует? Просвещенец-то наш, вольнодумец, Никита Панин, который спал и видел, чтобы Павлушку на престол усадить да парламентскую республику тут нам учинить, давно удален… Кто же теперь моего чухонца с толку сбивает?

Тайное расследование установило такое, от чего Екатерину едва удар не хватил.

Великая княгиня Наталья ни днем, ни ночью почти не расставалась с графом Андреем Разумовским. Ведь Павел очень скоро пресытился исполнением супружеских обязанностей и предпочитал проводить время в задумчивости, тишине, покое… и в долгом послеобеденном сне, предоставляя жене возможность развлекаться с fidele et sincere ami. Эта внезапно пробудившаяся любовь к продолжительному отдыху у Павла, который всегда отличался болезненной подвижностью и неспособностью долго сидеть на месте, наводила людей наблюдательных на очень неприятные размышления. Например, можно было предположить, что цесаревича опаивают опием или еще каким-то сильнодействующим сонным зельем. В то время, пока он спал, Наталья и Разумовский могли совершенно безнаказанно проводить время вместе.

Но это было полбеды! Оказалось, что воинствующий адюльтер великой княгини сделался известен посланникам Франции и Испании, которые шпионили за нескромным графом Андреем. В то время Франция и Испания старались посеять несогласие между Россией, Австрией и Пруссией. Французский и испанский посланники встретились с графом и сообщили ему, что готовы открыть цесаревичу и императрице глаза на происходящее. И они это непременно сделают, если Разумовский не примется влиять на Павла и требовать, чтобы тот как можно активнее вмешивался в политическую жизнь страны, склонял сенаторов и министров к прекращению победоносных войн России и вообще требовал коренного изменения внешней политики страны. И это только первый шаг. Среди далеко идущих планов европейских монархов был и государственный переворот в России!

Выслушав угрозы шантажистов, граф Андрей засмеялся им в лицо. Тогда посланники пригрозили, что откроют глаза не только Екатерине и Павлу, но опозорят великую княгиню на всю страну. Более того – на всю Европу! Тогда, как бы терпима ни была Екатерина, как бы ни был глуп Павел, они больше не смогут закрывать глаза на происходящее. Не поздоровится самому Разумовскому, а уж участь его любовницы страшно вообразить.

Ну что ж, граф Андрей со снисходительным пожатием плеч согласился сотрудничать с посланниками. Однако вовсе не потому, что он встревожился за реноме Натальи. Шантаж оказался им обоим очень кстати, ибо любовники и сами начали искать контактов с посланниками стран, враждебно относящихся к России. Наталья не оставила своих надежд посадить возлюбленного на трон. Но она прекрасно понимала, что быстро такие дела не делаются. Сперва следовало свалить с этого трона Екатерину, потом возвести на престол Павла, сделаться императрицей, ну а затем… если отец Павла закололся вилкой, то почему бы и сыну когда-нибудь не последовать его примеру? Особенно если кто-нибудь ему поможет в нужный момент?..

Для начала Павла следовало сделать популярным в народе и среди государственных мужей. Отнюдь не все и во всем поддерживали Екатерину! Наталья строила и лелеяла честолюбивые планы… Однако подвел Павел. Мало того, что он составил свое «Рассуждение о государстве вообще» крайне неубедительно. Он еще и предъявил его матери – предъявил с торжеством подростка, который желает произвести на родительницу самое лучшее впечатление.

Ну и произвел…

– Матушка Пресвятая Богородица! – пробормотала Екатерина, когда результаты тайного расследования стали ей известны. – Она не токмо распутница! И заговорщица в придачу!

Оказывается, в Европе уже всерьез обсуждали возможность переворота в России! Оказывается, князь Вальдек, канцлер Австрийской империи, говорил родственнику Екатерины, принцу Ангальт-Бернбургскому:

– Если эта не устроит переворота, то никто его не сделает!

Понятно, кого он подразумевал под словом «эта»!

Оказывается, английский посланник Джеймс Гаррис в донесениях своему правительству давно уже намекал на неминуемую борьбу между свекровью и невесткой за власть в России!

А Екатерина узнала обо всем только теперь?!

Нет, конечно, дело не зашло пока слишком далеко, еще не стало непоправимым. Это был еще не заговор – лишь прелюдия к нему. Екатерина, впрочем, не стала ждать, когда нарыв вызреет. Она немедленно повидалась с наследником и выложила ему все, что ей стало известно. Не осталась неупомянутой и очень тесная дружба Натальи с графом Разумовским.

Всполошенный Павел, который, как истинный флюгер, всегда поворачивался туда, куда дул ветер, ринулся к жене и пересказал ей разговор с матерью.

Что тут началось… Обмороки, слезы, истерики, угрозы немедленно покончить с собой!

– Она задумала отравить нам жизнь! – кричала Наталья, словно в бреду. – Она хочет разлучить нас с нашим лучшим, с нашим единственным другом! И вы… вы спокойно, покорно слушали все эти наветы? Вы не защитили меня и Андре?! Какой же вы муж после этого? Какой же вы друг?!

Несчастный, одурманенный Павел был совершенно порабощен парочкой этих авантюристов. Он ползал перед женой на коленях и клялся, что не позволит матери портить им жизнь. Будет так, как хочет Наталья. Ничто не разлучит их с обожаемым Андреем!

Наталья рыдала непритворно. Она сразу вспомнила, как цыганка напророчила: «Бойся ревнивой королевы, бойся злой королевы, бойся старой королевы!» Все-таки она показала свой мерзкий характер, эта засидевшаяся на троне старуха!..

Наталью мало заботило, что Екатерине тогда было сорок пять. Отнюдь не старуха! Но ей-то только девятнадцать! И она считала, что свекровь заедает им, молодым, жизнь. По мнению Натальи, Екатерина должна была тотчас же по женитьбе сына постричься в монастырь и освободить престол.

Что она сама станет делать в этом возрасте, великая княгиня предпочитала не загадывать. И правильно делала, строго говоря, ибо ей-то сорок пять не исполнилось никогда…

Однако Наталья поняла: срок для государственного переворота еще не настал.

Скандал в августейшем семействе не разразился. Дело само собой сошло на нет. Но прежней приязни меж императрицей и наследниками не стало. Павел откровенно грубил матери. Наталья вела себя вызывающе. «Шалунишка Андре» делал вид, будто ничего не произошло.

Екатерина не скрывала перемены отношения к невестке. Все, что раньше привлекало, трогало, забавляло ее в Наталье, теперь только отвращало от себя. Даже видимое нездоровье великой княгини (у нее подозревали чахотку) не смягчило императрицу. В одном из ее писем можно прочесть такие саркастические строки:

«Как не быть болезненною; у этой дамы везде крайности; если мы делаем прогулку пешком – так в двадцать верст; если танцуем – так двадцать контрдансов, столько же менуэтов, не считая аллеманд; дабы избегнуть тепла в комнатах – мы их не отапливаем вовсе; если другие натирают свое лицо льдом, у нас все тело делается сразу лицом; одним словом, золотая середина далека от нас. Боясь злых, мы не доверяем никому на свете, не слушаем ни добрых, ни дурных советов; словом сказать, до сих пор у нас нет ни в чем ни приятности, ни осторожности, ни благоразумия, и Бог знает, чем все это кончится, потому что мы никого не слушаем и решаем все собственным умом. После более чем полутора лет мы не знаем ни слова по-русски, мы хотим, чтобы нас учили, но мы ни минуты в день не посвящаем этому делу; все у нас вертится кубарем; мы не можем переносить ни того, ни другого; мы в долгах в два раза противу того, что мы имеем, а мы имеем столько, сколько вряд ли кто имеет в Европе. Но ни слова более – в молодых людях никогда не следует отчаиваться!»

Екатерину бесило пуще всего то, что Наталья теперь дерзко и откровенно противопоставляла себя той стране, которой ей предстояло управлять. Она нипочем не хотела становиться русской – в глазах Екатерины, которую ее неприятели с раздражением называли более русской, чем сами русские, это было грехом смертным, незамолимым!

Ну и, конечно, императрицу не могло не раздражать мотовство невестки. 50 тысяч рублей в год Наталье оказалось откровенно мало. Она постоянно была в долгах как в шелках, она все время перехватывала некоторые суммы у знакомых, не гнушалась брать в долг и у своих придворных, ну а сестра графа Андрея, Наталья Кирилловна Загряжская, уже потеряла счет тем деньгам, которые у нее занимала великая княгиня. О ее финансовых затруднениях ходили слухи в Москве, и в Петербурге, и за границей. Наталья была так недовольна скупостью «ревнивой королевы, злой королевы, старой королевы», что с помощью Разумовского подбила мужа на новую авантюру: был задуман иностранный заем – без ведома императрицы! – с помощью секретаря французского посольства де Корберона.

Когда эти слухи дошли до ушей Екатерины, едва не грянула новая буря, посильнее прежней. Однако тут стало известно, что великая княгиня беременна…

Екатерина мгновенно стала с невесткой если и не по-прежнему ласкова, то хотя бы очень осторожна. «Мне безразлично, чей это ребенок! – думала она с привычным здоровым цинизмом истинного государственного деятеля. – От души надеюсь, что от Разумовского. Пусть Наташка только родит – и больше никогда не увидит дитятю. Я воспитаю его сама, по образу своему и подобию. Я сделаю из него истинного государя для России. Назначу наследником в обход чухонца!»

Уже тогда бродили в ее голове мысли, которые потом, через много лет, до смерти пугали Павла и заставляли его ненавидеть своего старшего сына Александра…

Поначалу Наталья переносила беременность хорошо, и даже общее состояние ее здоровья улучшилось. О чахотке забыли. Однако, когда уже миновали все сроки для рождения ребенка, а долгожданное событие никак не происходило, врачи встревожились. Екатерина испугалась до такой степени, что проводила дни и ночи у постели невестки. Сейчас было забыто все, кроме ее здоровья и жизни… кроме здоровья и жизни ребенка!

И вот врачи, среди которых был и лейб-медик принца Генриха, брата Натальи, прибывшего из Германии, вынесли ужасный приговор: дитя умерло во чреве матери. Необходимо немедленно делать кесарево сечение, чтобы спасти великую княгиню, которая страшно мучилась.

Отчего-то консилиум замешкался с принятием решения, и наконец стало ясно, что операция запоздала. У Натальи началось заражение крови. Она знала, что умрет, но так намучилась, что ожидала смерти почти с нетерпением. И до последнего дня через преданную ей фрейлину Алымову она продолжала посылать своему любимому графу Андрею нежные записки и цветы. Страсть поглощала ее всю и значила для нее куда больше, чем какая-то смерть.

Когда ее соборовали и причастили, Наталья велела позвать к себе Разумовского – проститься – и долго смотрела на него с отрешенной нежностью.

Граф Андрей стискивал кулаки, чтобы удержать себя и не броситься на колени перед смертным одром. Нельзя. Если он не берег чести Натальи при жизни, то должен был охранять ее перед лицом смерти. Это был способен понять даже «шалунишка Андре».

Наталья увидела, что взор графа Андрея заволокло слезами, – и счастливо улыбнулась…

На мужа она едва повела глазами. И наконец закрыла их – словно с облегчением, что больше не увидит эту нелепую, ненавистную физиономию.

Губы ее еще шевелились, будто она что-то шептала. Граф Андрей приблизился, склонился. С другой стороны наклонился Павел.

– Не сбылось… – выдохнула Наталья. – Я ей не заплатила – и ничего не сбылось!..

Это были ее последние слова.

– Что она говорила? – ревниво выкрикнул Павел. – Что?

Граф Андрей промолчал. Он знал о том давнем гадании, Наталья рассказала ему. Но Павлу Разумовский не стал растолковывать странных слов умирающей. Эта тайна принадлежала только им двоим, любившим друг друга.

* * *

Пока граф Андрей недвижимо стоял над телом возлюбленной, а Павел громко рыдал, оплакивая жену, кабинет покойной был по приказу императрицы вскрыт, шкатулка с письмами доставлена к государыне. Екатерина просмотрела их, задержалась взором на строках некоторых посланий, сардонически хмыкнула, увидав список долгов великой княгини, доходивший до трех миллионов рублей, и опечатала шкатулку. Это было 15 апреля 1776 года. В тот же день императрица, цесаревич, принц Генрих и все придворные, в том числе граф Разумовский, переехали в Царское Село. Немедленно же после переезда комнаты великой княгини в Зимнем дворце были переделаны и перестроены, а мебель подарена архиепископу Платону, духовнику Натальи, напутствовавшему ее перед кончиной.

Павел был в страшном горе. Он вел себя как безумный, приближенные и врачи опасались за его рассудок и жизнь. За ним следили, чтобы удержать от самоубийства.

Екатерина встревожилась. Она призвала к себе наследника и, не тратя лишних слов на утешения, вскрыла перед ним запечатанную шкатулку с бумагами Натальи. Выбрала несколько писем, протянула Павлу.

– Что это? – едва проговорил тот дрожащим голосом.

– Читайте.

Запухшими от слез глазами он с трудом разбирал слова. Почему-то это были слова любви, обращенные к его жене. И написаны эти слова были… графом Андреем! Fidele et sincere ami!

Павел долго не мог поверить, что держит в руках доказательство измены своей обожаемой жены и своего самого близкого друга. Это закончилось страшной истерикой. Из императорских покоев наследника унесли почти без чувств.

Наутро граф Андрей, как обычно, явился к цесаревичу, однако тот был странно задумчив. Сказал Разумовскому только несколько невнятных слов, сдержанно обнял его и удалился к себе в опочивальню. И тут же растерянного графа вызвали к императрице.

Екатерина держалась непривычно холодно. Она вручила Разумовскому запечатанный пакет и велела собственноручно доставить в Петербург, фельдмаршалу князю Александру Михайловичу Голицыну.

Когда фельдмаршал вскрыл пакет перед своим высокопоставленным курьером, выяснилось, что письмо Екатерины предписывало графу Разумовскому остаться в Петербурге и принять участие в распоряжениях по погребению великой княгини.

Разумовский решил, что произошла какая-то ошибка. Он написал Павлу, умоляя объяснить причину удаления в такую минуту, когда он так желает быть полезным цесаревичу своей искренней, беспредельной преданностью.

Ответ пришел скоро и был, к ужасу графа Андрея, написан не лично цесаревичем, а секретарем. Смысл послания состоял в том, что приказ императрицы не может быть изменен ни под каким видом.

Графу Андрею осталось уповать только на то, что рассудок Павла помутнен горем, что после похорон все так или иначе уладится…

Тем временем стало известно, что тело покойницы подверглось врачебному вскрытию. Выяснилось, как записала в своем дневнике Екатерина, что «великая княгиня с детства была повреждена, что спинная кость не токмо была такова, но часть та, коя должна быть выгнута, была вогнута и лежала у дитяти на затылке. Кости имели четыре дюйма в окружности и не могли раздвинуться, а дитя в плечах имело до девяти дюймов…»

Между прочим, дитя это было мужского пола. Наталья не смогла родить обещанного цыганкою сына…

Как только результаты вскрытия стали общеизвестны, начал возмущаться барон Ассенбург. Он-де удостоверился в свое время у докторов, пользовавших принцессу Гессен-Дармштадтскую, что невеста русского цесаревича была совершенно здорова и не страдала никакими отклонениями.

Но какое это имело теперь значение?..

26 апреля состоялось погребение Натальи Алексеевны в Александро-Невской лавре (но отнюдь не в усыпальнице дома Романовых!). Павла при этом событии не было – он оставался в Царском Селе. Императрица на погребении присутствовала.

На другой день она сделала через фельдмаршала Голицына новые распоряжения относительно судьбы графа Разумовского. Графу предписывалось ехать в Ревель и там ожидать решения своей судьбы.

Это была опала. Настоящая государева опала, чего больше смерти страшились царедворцы…

Разумовский уехал, совершенно не зная, сколько месяцев, а может, дней он проживет еще на этом свете.

Между тем смерть любимой жены, а еще пуще – предательство ее и наилучшего друга произвели разительную перемену в натуре Павла Петровича. Из легкомысленного, словоохотливого, непоседливого человека он сделался сумрачным и недоверчивым, крайне подозрительным, что доходило у него порою до мании. И в то же время его неумение ни на чем толком сосредоточиться спасло ему рассудок. Когда – спустя несколько дней после кончины Натальи – Екатерина осторожно заговорила о необходимости поиска новой невесты и упомянула принцессу Софью-Доротею Вюртембергскую, Павел отнюдь не разгневался и не возмутился такой спешкой. Он обратил к императрице оживившийся взор и с большим интересом спросил:

– Брюнетка? Блондинка? Маленькая? Высокая?..

И немедленно началось сватовство, которое очень скоро кончилось браком. В России появилась новая великая княгиня – Мария Федоровна. К общему, надо полагать, удовольствию!

Екатерина со свойственной ей философичностью писала по поводу этого брака, пытаясь оправдать и свою поспешность, и слишком быстрое утешение Павла: «Если считал себя счастливым и потерял эту уверенность, разве следует отчаиваться, что снова возвратишь ее?»

Смысл этих слов можно расшифровать двояко: то ли все будет хорошо, то ли все, что ни делается, делается к лучшему…

А что же Разумовский? Как сложилась его судьба?

Ничего, с ним все обошлось. После нескольких месяцев скуки и тревоги в Ревеле он был назначен на дипломатический пост в Италию. И тогда граф Андрей понял, что он прощен, что ему сошел с рук неудавшийся заговор. В России того времени назначение в Италию было обычным наказанием для скомпрометированных любовников великих княгинь, но отнюдь не для разоблаченных заговорщиков!

Фортуна вскоре перестала ревновать и вновь обратилась к этому своему любимчику с улыбкой. Граф Андрей Кириллович Разумовский весьма далеко продвинулся на своем поприще и сделался одним из видных русских дипломатов. О связи с великой княгиней Натальей Алексеевной он, конечно, не болтал, однако об этом все и так знали. Граф Андрей всю жизнь весьма кичился этим. В Австрии его даже прозвали «эрцгерцог Андре» – за его гордость и высокомерие.

Ну что ж, бывший «шалунишка Андре» имел все основания гордиться собой!