Богатый и благополучный бизнесмен Григорий Бронников арестован за убийство своей любовницы – можно сказать, за руку схвачен! Это необъяснимо жестокое преступление вызывает ярость у следователя Александра Бергера, он даже не в силах быть справедливым к Бронникову. Однако постепенно понимает, что с равным успехом убить Римму Тихонову мог и кто-то другой. Тот, кто испытывал к ней двойственное чувство – любви и ненависти, а из-за такого коктейля многие способны потерять голову. Убили ее в порыве необузданной ярости и ревности? Или это тонко обдуманное, изощренное, тщательно разработанное преступление? На эти вопросы Бергер так и не найдет ответа. Но он все же вычислит убийцу – и будет потрясен…
ru Miledi doc2fb, FB Writer v2.2 2008-12-19 http://www.litres.ru/ Текст предоставлен издательством «Эксмо» 98d25713-1e64-102c-96f3-af3a14b75ca4 1.0 Последняя женская глупость Эксмо М.: 2002 5-699-00766-0

Елена Арсеньева

Последняя женская глупость

Убил он ту, кого любил,

И должен умереть.

Но убивают все любимых…

О. Уайльд

Взгляд из ниоткуда

…Меня уже нет. Я смотрю на все с какой-то неизмеримой высоты… а может быть, из столь же неизмеримой глубины. Еще не поняла хорошенько, вознеслась я все-таки или пала в безвозвратную бездну. Слишком недавно все произошло, слишком неожиданно, даже для меня – неожиданно и внезапно, хотя с тех пор, как я узнала, что сделал Григорий, я бессознательно готовилась к такому исходу.

Впрочем, почему бессознательно? Я прекрасно все осознавала, я не сомневалась, что иного финала у всей этой истории быть не может. То, что произошло, – логично и закономерно. Как говорится, все, что ни делается, делается к лучшему. Жизнь прожила, слепо доверяя этому постулату, не собираюсь сомневаться в нем и теперь. Мне-то сейчас определенно лучше, чем было раньше, особенно мгновение назад, когда оглушительная, ослепительная боль пронзила мой висок… Нет, почему – мгновение назад? Вроде бы уже двое суток с тех пор миновало, а может, и больше. А может, и меньше. Я теперь путаюсь во времени и временах, в прошедшем, настоящем и будущем – наверное, потому, что для меня существует только прошлое.

Все в прошлом. Все сметено могучим ураганом! Не то чтобы я успела отвыкнуть от земного времени – просто как-то отстранилась от привычных понятий, а главное, никак не привыкну к тому, что живу теперь вне всякого времени и пространства.

Живу… Хорошо сказано!

Ладно, существую. Или и это слово неточно? Неистинно? А что истинно? Любимая фразочка: «Все, что ни делается, то к лучшему»?

Насчет меня все ясно. Мне, повторюсь, – лучше. И тому, из-за кого все случилось, – ему, любимому мучителю, теперь, конечно, тоже лучше. Легче и спокойнее.

Интересно, знает ли он уже?.. И что почувствовал, когда узнал? Сие мне неведомо. Я до сих пор еще не видела его. Как и раньше, непрестанно вижу Григория. Всегда, везде и всюду, рядом со мной – Григорий. Вот и сейчас я вполне отчетливо различаю каждую морщинку на его лице, рассматриваю седину, серебрящую русые волосы, словно ранний снег. Я слышу каждое его слово, я постигаю подоплеку его поступков. Слишком много мы значили друг для друга, чтобы он не пропитал собою плоть мою и кровь. Даже если я сейчас, по вполне понятным причинам, бесплотна и обескровлена, дух мой полон им по-прежнему. А значит, он сам, его душа и мысли, как и прежде, мне понятны. А тот, другой…

Вопреки расхожему убеждению, что после этого получаешь какую-то особенную свободу перемещения и некое всезнание, ничем таким я по-прежнему не обладаю и живу, вернее, существую в прежнем мире своих непредсказуемых фантазий, догадок, домыслов и неопределенности. Я не способна оказаться рядом с ним, заглянуть в его глаза и мысли, поцеловать его – хотя бы и призрачно, эфемерно, неощутимо. Вот обидно, да? И при жизни никогда не могла толком угадать, что он там думает, и теперь не могу. За что боролись, на то и напоролись. Ничего не изменилось! А ведь сколько прочитано книг насчет этих всяких постжизненных явлений к любимым людям! У Фламмариона, у Дьяченко, Моуди про это тонно-километры страниц исписаны. И второй акт «Жизели» я не потому ль так исступленно любила, что он давал какую-то надежду на возможность встречи потом?..

Увы, увы. Нехорошо обманывать, господа!

А может, они и не обманывали, господа Фламмарион, Адан и иже с ними? Может, это только мне не повезло? Может, лишь меня не наделили особым даром? Ради грех наших незамолимых, как прочла я некогда в старинной, пахнущей тленом книге.

Есть грех. Вернее, был…

А возвращаясь к незабвенному постулату, мол, все, что ни делается, делается к лучшему, остается добавить: лишь одному человеку случившееся определенно не пошло на пользу. Григорию!

Нет, что ни говори, не только я знала Григория до донышка! Он тоже досконально изучил, прочувствовал меня. Может быть, он единственный на свете меня понимал… И любил – только он. Только он!

И вот вам результат его любви. Меня уже нет. Я смотрю с какой-то неизмеримой высоты… а может быть, из столь же неизмеримой глубины, – смотрю на Григория, который сидит сгорбившись в убогоньком кабинетике с голым, заклеенным на зиму окном, под пыльной лампочкой, напротив слишком молодого служителя правосудия и пытается впарить ему, Фоме неверующему, что не виноватый он, Григорий, в смертоубийстве своей любовницы, будущей жены, что все это мрак и туман, чушь дичайшая, необъяснимая, неожиданная…

А следователь, аккуратный мальчик с немецкой фамилией, как ему и положено по службе, пытается уверить моего несостоявшегося супруга, что их встреча и беседа вполне естественны и закономерны, поскольку за всяким преступлением неотвратимо должно следовать наказание.

Александр Бергер

25 ноября 2001 года. Город Семенов

– Да не было меня там, не было! Говорю вам, не было! – Высокий русоволосый мужчина стукнул кулаком по столу, но тут же спохватился, что, мягко говоря, не в своем кабинете сидит и имеет дело не с перепуганным его откровенным гневом подчиненным: – Ладно, извините. Вы должны понять мое состояние. Ну какие еще слова нужны, чтобы вас убедить? В двадцать восьмой раз повторяю: я приехал, вошел в дом, увидел ее…

– И вас увидели, – негромко перебил его следователь. Он был молод (только два года назад закончил юрфак университета), нервов себе истрепать еще не успел, а потому говорил очень спокойно и сдержанно, хотя бесконечное переливание из пустого в порожнее могло бы до смерти утомить и разозлить кого угодно. – Вы оставили машину в укромном месте и к дому прошли через огород, тропкой, чтобы вас никто не увидел с улицы, но напрасно. Дом был полон народу, вас засекли с крыльца и задержали, когда вы кинулись назад, пытаясь скрыться. А впрочем, вы правы: это обсуждается уже не первый раз. Может быть, не двадцать восьмой, как вы изволили выразиться, но не первый и даже не второй. Поэтому не лучше ли все-таки уточнить, как мог принадлежащий вам пистолет, пулей из которого была убита Римма Тихонова, оказаться на тропке неподалеку от ее дачи?

– Можно мне воды? – тусклым голосом попросил мужчина, и следователь открутил крышку на бутылке «Целебной Терской», мельком подумав, что только эта пластиковая бутылка красивого голубовато-зеленоватого цвета и пластиковый же стаканчик выбиваются из целого набора штампов, которыми обставлен весь нынешний разговор. В прежние времена, сколько помнил молодой следователь по кинофильмам, водичку ослабевшему либо желающему выиграть время преступнику наливали в граненый стакан из тяжелого такого графина, причем непременно наливал сам следователь, потому что этот графин, даром что стеклянный, тоже мог бы стать в руках подозреваемого оружием убойной силы. А пластиковая бутылка, к тому же полупустая, – это чепуха. Вполне можно было не ухаживать за этим типом, пусть бы сам себе наливал, а то, вишь ты, выдул почти целую бутылку казенной минералки, да еще налитой чужими руками.

Что же касается прочих штампов… Право слово, можно подумать, что следователь и его собеседник читают «по ролям» какой-нибудь детективчик, продукт досужего и не больно-то изобретательного вымысла, настолько все здесь было вторично.

Уж мог бы, казалось, сочинитель сего детективчика начать свое творение с более острой и оригинальной сцены, чем допрос мужчины, обвиняемого (пардон, пока еще подозреваемого!) в убийстве своей любовницы. И мог бы сей сочинитель обставить кабинет Семеновской районной прокуратуры более комфортно и привлекательно. А то что это за убожество: стол, два стула, облупленный (разумеется!) сейф в углу, с потолка на голом шнуре свешивается лампочка в пыльном, надтреснутом плафоне, голое окно, уже заклеенное на зиму вопиюще-белыми полосками бумаги, облупленный, как и сейф, подоконник без единого цветочка на нем…

С другой стороны, это не оранжерея, чтоб тут цветочки разводить: амариллис в тяжелом глиняном горшке убрали после того, как предшественника нынешнего следователя им чуть до смерти не убил аналогичный задержанный. Вот так же сидел, бормотал что-то в свое оправдание, вот так же водички попросил (из графина!), а лишь только усталый следователь отвел от него взгляд, мужик ка-ак повернулся, ка-ак схватил тяжеленный горшок, шарахнул следователя по кумполу, потом швырнул горшок в окно… На что надеялся, непонятно: третий этаж, ноги бы переломал, если бы успел выпрыгнуть. Охранник вовремя вбежал, заломал строптивца, не дал покалечиться.

Однако «Целебная Терская» подозреваемого, по всей видимости, взбодрила. И уже более твердым голосом он сказал:

– Хорошо, давайте обратимся к элементарной логике.

– Давайте, – покладисто согласился следователь, даже где-то обрадовавшись, потому что именно она, эта самая элементарная логика, просто-таки во весь голос кричала, что убийство совершил не кто иной, как этот красивый мужчина с холодными, нагловатыми глазами, хищным испанским профилем и эффектной проседью в русых волосах и ухоженной бородке. Ровно неделю назад, как нарочно, следователь видел своего теперешнего собеседника по телевизору в престижной передаче «Действующие лица». Григорий Александрович Бронников и впрямь был значительным лицом не только в Нижнем, но и в стране – директор и совладелец, а теперь и фактический хозяин нижегородского книгоиздательского концерна «Бук», который успешно конкурировал на рынке со столичными акулами того же бизнеса.

Помнится, тогда, на экране, волосы его были однозначно русыми, без малейших признаков седины. Или просто ее не было заметно? А может, за два дня в кутузке поседел? И глаза его стали не холодными и наглыми, а покрасневшими и усталыми. Но не растерянными, нет! Он был собран, он был готов бороться за себя до последнего, не надеясь ни на кого. От государственного защитника он отказался – и оперативник его, видит бог, понимал, потому что неопытность и неуверенность в себе были просто-таки аршинными буквами начертаны на лице у дежурившей в тот день молоденькой хорошенькой адвокатши. Бронников небось подумал, что эта телка с куриными мозгами ему больше напортит, чем поможет. Не мог он также рассчитывать и на своего собственного хорошо оплаченного адвоката, который оказался настолько глуп, что позволил себе угодить в больницу с черепно-мозговой травмой, как раз когда его богатый и щедрый клиент совершил преступление.

«Спокойно, – сам себя одернул следователь. – Спокойно. Никакие обвинения еще не предъявлены, поэтому господин Бронников пока не преступник, а всего лишь задержанный на предусмотренные законом десять суток. Мое дело не эмоциям предаваться, а найти неопровержимые доказательства его преступления. Хотя куда уж неопровержимей?!»

– Логика, говорите вы? – произнес он вслух. – Ну, а что может быть логичнее улик, которые имеются против вас?

– Вы Чехова любите, Александр Васильевич? – перебил его вдруг Бронников.

– Нет, – признался следователь, которого, давно пора упомянуть, и впрямь звали Александр Васильевич. Фамилия же его была Бергер. – При чем тут Чехов? А, понял! «Шведская спичка», да?

– Быстро соображаете, – во взгляде Бронникова мелькнула насмешка. – С тех пор как Антон Павлович описал убийцу-растяпу, во множестве детективов глазастые милиционеры или следователи начали находить на месте преступления пуговицы, спички, как россыпью, так и в коробках, недокуренные сигареты, как отечественного производства, так и импортные, как со следами зубов на фильтре, так и испачканные губной помадой (в том случае, если убийца – баба), обрывки конвертов – непременно с указанием имени или даже адреса злодея (честное слово, сам читал такую чушь, вы же знаете, наверное, что у меня в издательстве целая редакция детективной и приключенческой макулатуры) – ну и прочие всякие «полезные мелочи». Но, с моей точки зрения, все это чистая литературщина. Не станет нормальный человек забывать на месте преступления вещь, которая криком кричит о его причастности, о его виновности! – не станет, понимаете? Трижды три все осмотрит, постарается ликвидировать все свои следы, тряпочкой мокрой, а то и в спирте смоченной, протрет мебель, уничтожая свои отпечатки. Если уж только он полная размазня и мямля нервная, шизик, параноик или обкуренный, тогда, конечно, выложит полный набор вещдоков. Но честно – я напоминаю вам размазню и мямлю? Или шизика обкуренного? Хотя бы отдаленно?

– Честно – нет.

– Ну вот видите. – Красиво очерченные, хотя и немного тонкие губы Бронникова разъехались в издевательской ухмылке. – Тем более удивительно, что я кинул пистолет. Будто наемный киллер, который торопится избавиться от орудия убийства. К тому же вы уверяете, что выстрел сделан именно из моего «вальтера». Какого же черта мне собственный «вальтер» швырять где попало, если через него можно выйти на меня? А вот если предположить, что кто-то, настоящий убийца Риммы, выкрал его и нарочно бросил, чтобы меня подставить покрепче…

– Вы Булгакова любите? – не удержался от мелкой пакости Бергер.

– Да, – кивнул Бронников. – Но при чем тут Булгаков?! А, понял! «Ваш пакетик? – Нет! – ответил Никанор Иванович страшным голосом. – Подбросили враги! – Это бывает, – согласился следователь…»

Бергер посмотрел на собеседника с невольным уважением. Далеко не всякий, нет, не всякий вот так, с места в карьер, сможет процитировать «Мастера и Маргариту». С другой стороны, для поколения Бронникова «Мастер» был в свое время практически настольной книгой, культовой вещью. Вдобавок Бронников босс крупного книжного издательства. Ноблесс оближ, как говорил кот Бегемот из того же «Мастера». Положение обязывает!

Бронникова положение обязывает запираться. А его, Бергера, – изобличать преступника.

– Враги, которые подбросили ваше оружие, оставили бы на нем отпечатки пальцев, как ни тривиально это звучит. А там только ваши отпечатки. Ваши и покойной Риммы Тихоновой.

– Риммы? – Бронников страдальчески свел брови. – Ну, это понятно. Она любила оружие, у нее просто руки от восторга тряслись, когда держала пистолет. – Бронников рассеянно провел рукой по лицу: – Странно. Ее нет в живых только три дня, а я уже привык говорить о ней в прошедшем времени…

– Ну, я полагаю, преступление вы задумали давно и давно подготовили себя к мысли, что убьете свою любовницу, – бросил Бергер, которого донельзя раздражил этот театральный, надуманный, ненатуральный жест Бронникова.

Но тут же он спохватился: не следовало это говорить! Будь у задержанного адвокат, он бы сейчас от следователя Семеновской прокуратуры Бергера А. В. камня на камне не оставил! Во всяком случае, если Бронников вдруг бросится на него с кулаками, Александр Васильевич не очень удивится…

Впрочем, у Бронникова только щека слегка задергалась да голос самую малость подсел:

– А как насчет презумпции невиновности? Ее, надеюсь, еще никто не отменял? Кроме того, насколько я знаком с Уголовным кодексом, всякое сомнение там советуется трактовать в пользу обвиняемого. У вас нет прямых доказательств того, что убил Римму именно я. Так что извольте добавлять слово «предположительно». Предположительно замыслил убийство, предположительно выстрелил, предположительно бросил пистолет…

Никита Дымов

22 октября 2001 года. Нижний Новгород

Родительскую дачу Никита продавал, как государственную тайну агентам заокеанского империализма. С трудом! К примеру, ты обладаешь некоей чрезвычайной тайной, каким-то стратегическим секретом, но толку от него – ноль без палочки, кроме сознания: дескать, вот он – секрет, а вот он – я, его владелец, такой крутой. И больше ничего, то есть совершенно никакой практической пользы. Квартиру на одно сознание не купишь, даже не элитку и не сталинку, а просто приличную халупу. Равно как и машину – самую что ни на есть подержанную. Вообще – одна докука от этого сокровища! Государственная тайна просто-таки прожигает тебе карман, до того хочется ее загнать и положить в этот карман мало-мальски приличную сумму. Уж с нею ты нашел бы что делать, тут и о собственной жилплощади можно было бы помечтать, и об иных прочих радостях жизни – как материальных, так и моральных. Как физических, так, извините за выражение, и химических. Но где отыскать этих самых агентов империализма? Как найти тех, кому можно было бы сказать: «У нас товар, у вас, ребята, купец, так что гоните монету, забирайте тайну и отправляйтесь с нею хоть на Луну, хоть за Пасифик оушн, если вы такие уж заокеанские!» Не станешь же в самом деле давать объявление в газету «Из рук в руки»: «Продам секреты Родины. Недорого». У тебя небось и объявление такое не возьмут, несмотря на то, что у нас сейчас как бы демократия.

Впрочем, тем и отличается торговля недвижимостью от торговли вышеназванными секретами, что объявление: «Продам дачу в Семеновском районе. Недорого» – ни у кого не вызывает никаких эмоций. Ни у приемщиков газетных объявлений, ни у потенциальных покупателей. И то сказать, в октябре сего года подобными объявлениями газета «Из рук в руки» и аналогичные издания были просто-таки перенасыщены. Предложение на два-три порядка опережало спрос, за десять тысяч «деревянных» можно было купить вполне приличный коттеджик не столь далеко от железной дороги. Легко! А вот продать дом за околицей полузаброшенной (из всех жителей остались там спившаяся фермерша и две нелюдимые и бегущие от общения старухи) деревушки, дом, стоящий почти на болотине, от которой по утрам и вечерам поднимаются вреднючие туманы, а до железной дороги чуть не час надобно чапать по вечно, даже и в самые сухие дни, раскисшей тропе… И путь на электричке туда не близкий – полтора часа в битком набитом вагоне, потому что людская масса начинает рассасываться лишь на Линде и в Кезе, а на этой станции под названием Мельница еще и не всякий поезд останавливается…

Но ведь домиком мог заинтересоваться и человек с машиной, которому плевать на железнодорожные превратности! Желательно также, чтобы он обладал при этом и крепким здоровьем, дабы не подействовали на него отрицательно сизые туманы, которые по утрам, в предрассветье, а особенно в лунные ночи напоминали медлительных, задумчивых призраков и будили не столько страх, сколько поэтическое воображение.

А что до соседок, то фермерша, повторимся, спилась, а старушки слегка сдвинулись от вековечной заброшенности и теперь воображали, что на дворе – начало шестидесятых, время, так сказать, повторной коллективизации, и к ним вот-вот нагрянут потомки пламенных революционеров с требованием искоренить остатки личной собственности, как-то: двух хрюшек, пятерых куриц и пожилого, усталого петуха. Поэтому они носа из дома практически не высовывали, и для человека, алчущего спокойствия и одиночества, лучшего общества (то есть полного его отсутствия) и пожелать было нельзя!

Нет, наверное, Никита хотел слишком много: чтобы попался покупатель и с машиной, и с поэтическим воображением, и с жаждой одиночества, и с требуемой суммой в кармане… Честно говоря, он уже и сам начал сомневаться в возможности встречи с таким редкостным индивидуумом и даже подумывал, не прибавить ли к своему объявлению сакраментальную фразу «Торг уместен», как вдруг однажды вечером раздался звонок.

– Это вы дачу на Мельнице продаете? – спросил серьезный и где-то даже интеллигентный мужской голос, порою заглушаемый характерным треском. Похоже было, что звонили с Автозавода, там вечно какие-то страсти-мордасти на телефонной станции творятся.

– Да, – недоверчиво ответил Никита. Сколько уж было их, этих звонков, даже где-то интеллигентных, но, когда доходило дело до описания дома, а особенно – до цены, интонации все более начинали напоминать базарные. – Да, продаю. Дом двухэтажный, вернее, с мансардой, сад – десять соток, огород – пятнадцать…

– Кошмар, – отозвался мужчина, – пятнадцать соток огорода! Это с ума сойдешь – жуков с картошки убирать.

– А вы не сажайте картошку, – посоветовал Никита, – сажайте морковку да свеклу. Их жуки не едят. Или вообще ничего не сажайте.

– Надо полагать, так вы и поступаете? – поинтересовался мужчина с легким смешком в своем интеллигентном голосе.

– Есть маленько, – признался Никита.

– Значит, огород зарос до стадии джунглей? – Мужчина оказался не в меру проницательным. – А сад в каком состоянии? Яблони у вас какие?

– Пепин шафранный, антоновка, анис. Ну и «звездочка», – не без грусти сообщил Никита, впервые осознав, что, если сделка состоится, он больше никогда не залюбуется облачным цветением этого старого сада, не увидит тугих, глянцевитых яблок, выглядывавших сквозь темную листву раскидистых яблонь и впрямь напоминающих маленькие бордовые звездочки… И цветения сирени больше не увидит. Одно окно выходило прямо в ее заросли, и в мае-июне, когда цвели, сменяя друг друга, разные сорта, можно было умереть от счастья, задохнуться от восторга, расплакаться от этой несказанной сиреневой красоты…

Ну и ладно, ну и в пень, как принято выражаться, надо же ему на что-то жить! Дядюшкино наследство если и привалит, то, как сказали в юридической консультации, только лет через пять. Не раньше. Когда «безвестно отсутствующего» Резвуна Н. А. признают погибшим – со всеми вытекающими последствиями для его единственного наследника. Не в натуре Никиты – еле сводить концы с концами, влачить жалкое существование на хиленькую зарплату театрального художника-декоратора. Такие подарки судьбы, как гонорар за оформление «Барбариса», выпадают, увы, крайне редко. Продажа дачи даст ему возможность продержаться какое-то время, несильно бедствуя, так что… простите, сирени и яблони!

– А как бы вашу дачку поглядеть? – осведомился мужчина.

– Да ради бога. Хоть завтра!

– Завтра? – Он замялся, и Никите даже послышалось, что он с кем-то быстро перемолвился. Второй голос был тоже мужской, но ни слова Никита не различил. – Ой, нет, – спохватился покупатель, – завтра я никак не могу.

– А послезавтра? – почти с отчаянием спросил Никита, потому что завтра и послезавтра были последними условно свободными днями в обозримом будущем: накануне сдачи был спектакль, который он, по своему обыкновению, затянул до неприличия, и счет тому сроку, когда на него обрушится неумолимая кара главрежа, шел уже не на дни, а даже на минуты.

– Да и послезавтра тоже… – нерешительно протянул мужчина, а потом вдруг воскликнул: – А впрочем, согласен. Где встречаемся? Когда?

– Наверное, лучше всего на вокзале? – предложил Никита. – Скажем, около расписания пригородных поездов. Лучше поехать пораньше, на восьмичасовой электричке, на семеновской. Сейчас народу не больно-то много, сезон окончился. К тому же будний день. Вам это не слишком рано?

– Слишком, – весело ответил мужчина. – Встретимся в одиннадцать, не раньше. А вам непременно охота ехать на электричке?

– Можно и на автобусе, – покладисто ответил Никита. – Но я расписания не знаю.

– А как насчет автомобильного транспорта?

– Ну… моя машина сейчас в ремонте, – солгал Никита, у которого машины вовсе не было. Раньше была, отцовская. Но раньше у них много чего было: и машина, и квартира четырехкомнатная в «дворянском гнезде» на улице Горького… Да что проку вспоминать!

– Зато моя на ходу, – жизнерадостно сообщил его собеседник. – На ней и поедем, договорились?

И они договорились.

Иннокентий Сироткин

15 июня 2001 года.

Дачный поселок Бурьяны Арзамасского района

– Кеша, угомонись, – ласково сказал он. – Ну дохлое дело, Кеша, пора понять! Не ерепенься, я тебя умоляю…

И улыбнулся терпеливо, понимающе, участливо. Глаза у него при этом были усталые, но тоже исполненные терпения и понимания.

Никогда Иннокентий Сироткин не видел у своего старинного дружка таких глаз, не слышал такого голоса. Всегда он был под стать своей фамилии – резкий на слово, резвый в мыслях и движениях, стремительный, как бы звенящий, бряцающий оружием при каждом шаге. Говорил коротко, точно, в глаза не смотрел, а взглядывал, словно на курок нажимал, ну а если уставится пристально, задумчиво – это беда: возникало ощущение, что он выцеливает жертву, медленно ведет вслед за нею ствол пистолета с навинченным на него глушителем. Черт его знает, почему именно эта ассоциация возникала у Сироткина, когда он видел этот оценивающе-прицеливающийся взгляд у своего старинного дружка.

Да, они и впрямь могли называться старинными друзьями, ибо знакомы были лет сто, не меньше, еще с институтских времен, когда вместе перепечатывали на машинке, а потом втихую распространяли исключительно среди своих, проверенных и доверенных, диссиду, и запрещенного Замятина – штучку покрепче любой диссиды, и Солженицына, и массу прозы подобного рода, в которую самым причудливым образом порою затесывались неприличная «Лолита», стишки Баркова, «Заветные сказки» Афанасьева и прочая, и прочая, и прочая, извините за выражение, эротика, где всякая часть человеческого тела называлась своим настоящим именем, и это безумно будоражило, гораздо сильнее политических филиппик Солженицына и Максимова.

Потом они втроем (потому что у Иннокентия Сироткина было два закадычных дружка) враз кинули на стол директору гибнущего проектного института, в котором маялись по распределению, заявления об уходе и одними из первых в Нижнем ударились в книжный бизнес. Во Дворце спорта, в парке имени Ленинского комсомола, позднее названном просто и скромно – Швейцарией, топтались над стопками бестселлеров (в ту пору книжного голода всякое новое издание было бестселлером, поскольку шло на ура), мотались на перекладных в Москву, на книжный клуб в «Олимпийском», возили тяжеленные сумки, тележки, потом смогли позволить себе нанимать машину, потом купили «Газель» одну на троих: к тому времени у них уже был крохотный офис и прочно забитые местечки как в «Олимпийском», так и в самом Нижнем. Вскоре они ворочали целыми тиражами: брали у провинциального издательства (в ту пору еще не все они ликвидировались как класс и печатали не по 5–10 тысяч, а по 200, 300, даже по полмиллиона книжек зараз!) тираж какой-нибудь там «Анжелики», или «Приключений Рокамболя», или Алистера Маклина, или безумно популярного Чейза на реализацию и садились на телефон, продавали товар с предоплатой в отделения «Союзпечати», книготоргам или таким же, как они сами, книготорговым посредническим фирмам, которых расплодилось великое множество. А деньги издательствам выплачивали потом, когда прокрутят не раз и не два… иногда и вовсе не выплачивали, такое случалось, когда они доподлинно знали, что ждущие от них денег вот-вот накроются большим медным тазом. Кидали, короче, как могли. Случалось, кидали и их, но постепенно приятели поняли, что закон теперь на стороне сильного, и не стеснялись посылать вышибал к недобросовестным плательщикам. Первым у них был такой Егорушка Малышкин аж из Южно-Сахалинска. К нему поехали два наемника – «афганца», Коля и Вова, профессиональные тестомесы, умеющие с разгону взбегать на стены, – и оставили вместо Егорушки выжатый лимон. А деньги привезли в чемоданчике. Потом таких случаев было множество, но этот – самый первый, он вселил веру в удачу, оттого и запомнился. Постепенно Резвун, Сироткин и Бронников прославились как мужики, которые умеют за себя постоять и спуску никому не дадут. За все то время их самих качественно кинули только раз – и то по форсмажорным обстоятельствам. Это случилось, когда они еще в 92-м году дали оглушительную промашку и загнали десять тысяч «Кавказских сказок» в злополучный город Грозный… Комментарии излишни?

Обиднее всего, что сказки эти были их собственной продукцией. Да, к тому времени они уже издавали книги, начав именно со сказок, потому что они расхватывались, как горячие пирожки. Издательство их называлось «Реброс» – этакая звучная аббревиатура: Ре-звун, Бро-нников и С-ироткин. Однако находились шутники, которые позволяли себе глумливо поинтересоваться: «Чье-с ребро-с?» Название они сменили, конечно, не из-за этих шутников: пора пришла побегать от налоговиков, перерегистрируя фирмы то в одном районе города, то в другом, в эти игры они тоже играли!

Господи боже, да в какие только игры они не игрывали, на чем только денежку не наваривали, пока не возник «Бук» (не дерево – бук, а книга – book, название четкое, емкое и интеллигентное) – издательство с собственной полиграфбазой в виде бывшего «Нижполиграфа», который удалось подгрести под себя, и теперь с ними уважительно разговаривали даже крутые мэны из столичного «ЭКСМО», ну а всякие провинциальные «Фениксы» общались исключительно с придыханием. И всегда они были втроем, всегда вместе, всегда рядом, и настолько все между ними было крепко, надежно на зависть другим, тем, кто подставлял ножку своим компаньонам, отстреливал их, «заказывал», что люди диву давались. Честно, Сироткину и самому такая прочность отношений порой казалась чем-то необыкновенным! Ведь десять лет, десять лет вместе. Они вросли друг в друга, они знали друг друга наизусть, казалось, могли наперед предсказать каждый шаг, каждый поступок, они стали почти как братья… Но испокон веков жила старинная приговорка: «Кто тебе выколол око? – Брат. – То-то столь глубоко!» Именно ее вспомнил Сироткин сейчас, глядя в новое, незнакомое лицо человека, бывшего ему как бы братом – другом и братом, слушая его новый, приветливый, смертельно-убедительный голос:

– Ты должен это сделать. Тебе просто ничего не остается, понимаешь? Иначе…

И он чуть кивнул в сторону соседней комнаты. Там, за плотно запертой дверью, таилась смерть. Медленная, мучительная, неотвратимая.

Иннокентий медленно повернул голову и посмотрел на эту дверь. Парень с косой темно-русой челкой, одетый в грязно-серую футболку, – тот, который приволок его сюда и был, само собой, пособником в преступлении, – надежно заткнул все щели тряпками. Палачи сами боялись плахи, на которую готовились возвести жертву, и по спине Сироткина снова и снова потекли струйки ледяного пота. Стоило только представить, что станется с ним за неделю… Тем особым зрением, которое проявляется у некоторых особенно чувствительных натур в минуты смертельной опасности, он заглянул в будущее и увидел себя сломленным, сдавшимся.

Да, он сдастся, но будет уже поздно. Он дойдет до состояния, когда согласится на все, чтобы только спасти собственную жизнь, но в это время его организм уже окажется непоправимо разрушен. И согласием он выкупит не спасение от смерти, а лишь незначительную отсрочку!

В то время как теперь… Только взять ручку и подписать несколько отпечатанных на принтере страничек! Больше ничего!

– Слушай, а где гарантии, что ты от меня после этого отстанешь? – безнадежно спросил он. – Что не потребуешь, к примеру, возврата ссуды, и вообще?.. Где гарантии, что не решил обобрать меня до нитки?

– Ради бога, Кеша! – воскликнул «друг и брат», изумленно, светло улыбаясь. – Зачем, ну сам посуди, зачем мне это? Я хочу только то, что прошу, а все остальное так у тебя и останется. Можешь поверить и не беспокоиться: я забочусь только о будущем, а прошлое меня не волнует. Все, что было в прошлом, в том числе эта несчастная ссуда, – все твое.

– Скажи мне одно: знает об этом Саныч? – исподлобья поглядел Иннокентий. Это было отчество третьего компаньона, именно так его близкие и звали, а вовсе не по имени или фамилии. Смешнее всего, что они все трое были Александровичами: Иннокентий Александрович, Григорий Александрович, Николай Александрович (одна из их фирм-однодневок так и называлась «Саныч»), однако прозвище это прочно приклеилось только к одному из них, самому старшему, умному, хваткому. – Это вы вдвоем измыслили или все тут – твоя личная инициатива?

«Друг и брат» мягко улыбнулся:

– А ты сам подумай, решился бы я на такое дело сам-один? Конечно, знает! В конце концов, он же все уже подписал, один ты дергаешься. Подписал – и спокойно уехал в отпуск. Отдыхает сейчас на бескрайних иорданских просторах.

Иннокентий отвел глаза. Да, Саныч подписал все эти бумаги. Он так же, как друг и брат, любил крутую игру. Особенно сейчас, когда постепенно становилось модным быть порядочными, законопослушными дельцами. Если честно, то Иннокентий Сироткин стремился к этому с первого дня создания их первой фирмы. Но тогда, в начале 90-х, быть законопослушным негоциантом значило пустить себе пулю в лоб, перерезать вены, шагнуть с табурета с петлей на шее, сунуть голову в газовую духовку и выпить несметное количество тазепама, причем проделать все это одновременно, враз. Но теперь ситуация изменилась, и изменилась очень сильно. Почему бы не измениться им самим? Почему бы не зажить, как и подобает порядочным буржуям, получая законную прибыль, платя законные налоги?

Нет, Сироткин, конечно, не дошел до такой степени альтруизма, чтобы вообще восстать против «черного нала». Это глупость. Но содрогания в виде учреждения дочерней фирмы по продаже земельных участков и замораживания прибыли… Он сопротивлялся, как мог, да что проку в его сопротивлении? Еще вчера он дал бы в морду человеку, который предсказал бы ему события сегодняшнего дня. Но что, если Саныч и вправду подписал бумаги и уехал в отпуск, наверняка зная или догадываясь о том, какими методами будет убеждать Сироткина «друг и брат»? Умыл руки, так сказать. А почему нет? Если его продал один из тех двоих, которым Сироткин верил как самому себе, даже больше, чем самому себе, почему не может продать и другой? Но как же им потом жить, как работать дальше?

– Я должен подумать, – выговорил он хрипло.

– Да ради бога, – пожал плечами друг. – Сколько угодно. Пока не надоест. Только вон в той комнате.

И он опять кивнул на дверь, за которой таилась смерть Иннокентия Сироткина:

– Открыть?

Сироткин устало качнул головой:

– Не надо.

Похоже, делать нечего. Придется подписать эти клятые бумаги, потому что «друг и брат» уперся тупо, несходно, как сумасшедший.

Сумасшедший… Не в этом ли ответ? Что, если он и впрямь спятил? Конечно, конечно, ведь требования его совершенно безумны! Только безумец не способен дотумкаться, что, стоит Иннокентию выбраться отсюда, он немедленно скроется, уедет из города, чтобы обезопасить себя, и оттуда, из какого-нибудь тихого местечка, откроет процесс против бывшего компаньона, который под страхом смерти вынудил у него эту губительную подпись. Странно, что «друг и брат» не понимает такой очевидной вещи. Всякому разумному человеку было бы ясно…

Но так ведь это разумному! А Иннокентий явно имеет дело с психом. Поэтому очень возможно, что Саныч в эту грязь и впрямь не замешан. Подписал бумаги – и подписал. Запросто может быть, что он сделал это, дабы отвязаться от «друга и брата» с его навязчивой идеей. Надеялся, что Сироткину удастся ему противостоять. Но тот не смог. А кто смог бы? Нет, этот парень все-таки спятил. Определенно. Грозить смертью своему компаньону – и ради чего?!

– А когда я подпишу, что ты со мной сделаешь?

– Совершенно ничего, – ответил «друг и брат». – Выйдешь отсюда, сядешь в машину и уедешь восвояси. И делай сам с собой что хочешь, ты будешь вольная птица.

– В чью машину я сяду? – спросил Иннокентий.

– В свою, в чью же еще? – озадачился «друг и брат».

– Нет, спасибо. Мало ли что ты там мог с тормозами проделать! Или подсунул что-нибудь. Я возьму твою тачку, понял? Уж в свою ты точно мину не подложил. Оставлю ее на стоянке около издательства, потом заберешь.

– А, понял! – резво закивал «друг и брат». – Боишься, что, получив бумаги с твоей подписью, я тебя потороплюсь спровадить на тот свет? Да ну, зачем же так? А впрочем… – Он усмехнулся своей обаятельной, опасной улыбкой. – Конечно, у тебя есть повод считать меня ну очень большой сволочью. Ладно, считай кем хочешь, только давай с этим, наконец, покончим.

Иннокентий стиснул губы и взял протянутую ему авторучку. Вечное перо, как писали в старинных романах. «Друг и брат» терпеть не мог шариковых ручек, писал только вечными перьями, из-за чего слыл в своих кругах пижоном. Вообще он коллекционировал авторучки и собрал их чертову уйму. Знакомые, особенно те, кто хотел приобрести особое расположение «друга и брата», дарили ему или привозили из-за границы только авторучки, авторучки, авторучки… Постепенно он и компаньонов приучил подписывать все мало-мальски важные и значимые документы «Реброса», «Саныча», «Трех товарищей», «Книжного мира», «Трех купцов» и, наконец, «Бука» именно авторучкой.

«А ведь, похоже, я в последний раз ставлю подпись на нашем фирменном бланке», – отрешенно, без малейшей грусти подумал Сироткин, разглядывая изогнутую в форме лука, изысканно-черную «Серенитэ Вотерман». Перышко из золота не меньше чем в 18 карат, отделка родиевая, держатель из цельного серебра. Долларов на восемьсот тянет такая игрушка… Ну что же, приятно собственный приговор подписывать ручкой баснословной цены! Сироткин быстро расписался на всех трех экземплярах каждого документа: протокола общего собрания учредителей ЗАО «Бук» насчет открытия дочерней фирмы, учредительных документов этого нового ЗАО под названием «Бук-Пресс», протокола собрания о продаже земельных участков, принадлежащих первому «Буку»…

Зачем нужно было подписывать этот протокол, Сироткин понять не мог. Ведь сначала должна была образоваться фирма «Бук-Пресс», в нее уйдет 51 процент активов, спрятанных от налога на прибыль. И только потом можно будет продать участки, составляющие львиную долю активов оставшегося «Бука». Куда спешить? Эти бумаги можно было подписать позже! Видимо, «друг и брат» решил воспользоваться случаем и ковать железо, пока горячо, – вообще все железо разом выковать, собрать все подписи до кучи. Чтобы потом Сироткин из чистой вредности никак не мог помешать воплощению этих наполеоновских замыслов.

– Могу идти? – спросил он, опуская глаза, чтобы не видеть довольнехонькой рожи напротив. Взрослый мужик, полтинник разменял, а так и не научился скрывать своих чувств. Хоть бы постыдился человека, которого так опустил!

Главное, вот же бесовское обаяние у этой сволочи. Он угрожал тебе смертью, он вынул твою душу, он унизил тебя, а твой рот все равно непроизвольно расплывается в ответ на эту стремительную, как вспышка молнии, улыбку. Что поделаешь, устойчивые рефлексы многолетней дружбы и братства.

– На посошок? – гостеприимно предложил «друг и брат», открывая бар.

– Спасибо большое, – раскланялся Сироткин. – Черт тебя знает, что ты мне плеснешь. А впрочем, наливай. Страховка – твой «Линкольн». Уж свою тачку ты мне угробить не дашь.

– Для хорошего человека ничего не жалко, – хмыкнул «друг и брат». – Но ты прав: за рулем надираться не стоит. Возьми вон сигарку – и с богом.

«Друг и брат» достал из металлического тубуса красивую, как сказка, шоколадного цвета «Ромео и Джульетту Черчилль». Она и впрямь была толстенная, как те сигары, которыми не переставал чадить знаменитый мистер Уинстон. Ну да, фирма веников не вяжет, «друг и брат» ничего не курит, кроме коллекционных сигар, которые надо не из коробки доставать, а из отдельного тубуса. Пижон – он пижон и есть! Непременно ему надо выставиться – даже перед тем, кого только что уделал почем зря. Логично было бы подмокшую «Приму» сунуть опущенному тобой человеку, нет же – дороженную, ручной сборки сигару презентовал! В своем роде такое же произведение искусства, как «Серенитэ» с золотым перышком.

Иннокентий сигар не любил, но с паршивой овцы хоть файф-о' – клок. Сунул сигару в рот, с каким-то прощальным, губительным наслаждением ощутив горьковатый, изысканный вкус, вдохнув возбуждающий дымок.

Разумеется, благодарить не стал. Больше не взглянув на бывшего друга и компаньона, вышел из дому, спустился с широкого крыльца.

Парень в серой футболке, несостоявшийся палач, выбрался из «Линкольна», которого как раз подогнал прямо к ступенькам.

– Бак полный, – доложил хозяину, не глядя на бывшего узника.

Сироткин сел за руль, проверил «бардачок». Слово это никак не вязалось с линкольновской кожаной роскошью, но некий ящичек для хранения документов и разной мелочи все же имел место. Там лежали доверенности на вождение этой дороженной колымаги, выписанные «другом и братом» на двух других его компаньонов. Ну да, у них же как бы все было общее: фирма, машины, деньги…

Ага! Держи карман шире!

Сироткин дал газу, изо всех сил удерживаясь, чтобы не глядеть в зеркальце заднего вида, не видеть фигуру, машущую с крыльца. Только сейчас его накрыла, будто тяжелая туча, безысходная злость. Во рту появился омерзительно-горький привкус – может, от сигары, не зря он не любил сигар. Хотел выплюнуть эту гадость, но, сам не зная почему, вцепился в нее зубами еще крепче, так, что челюсти заломило.

Взять, что ли, да шарахнуть «Линкольн» обо что-нибудь этакое, железобетонное? Деревце покрепче тоже сойдет. Помять крыло, багажник изуродовать. Пусть хозяин выложит побольше денежек, выправляя. А впрочем, машинка застрахована на безумную сумму от всех и всяких неприятностей. Ну ни с какой стороны эту сволочь, «друга и брата», не уцепишь!

Тьфу, до чего же погано в этом салоне, сделанном по спецзаказу… Омерзительный багровый оттенок кожи, будто кровью все залито. Запекшейся кровью… Ну и вкус у того, кто этот дизайн выбрал!

А ссуду теперь он им хрен вернет. Сто тысяч «зеленых» на покупку нового дома – это тоже не кот начихал. Ссуду Сироткин просил пол – «лимона», но прошла только одна первая выплата, не даст «друг и брат» больше денег компаньону, которого выдавил из фирмы. Значит, не будет и дома на волжском откосе, о котором он так мечтал.

Да что дом!.. Главное – за что его так ломали, почему?! Стоило вспомнить страх смерти, который скручивал его в течение трех дней, что он провел на этой дачке в далеком поселке, как от унижения начинались натурально рези в желудке.

Неужели новое ЗАО стоило почти совершенного убийства? Нет, все-таки этот тип спятил, определенно спятил!

Безысходность накатывала на сердце, как боль. Почернел день: погода портилась или просто от сознания собственного бессилия темнело в глазах? Сироткин тупо скользнул взглядом по небу и ничуть не удивился, обнаружив, что оно меняет цвет. Только что было голубым, только что белые облака бесились в вышине, неслись, одно обгоняя другое, а сейчас облака стали темно-красными, а на небо кто-то плеснул зеленью.

«Я пьян? – смятенно подумал Сироткин. – Нет, я не пьян, я же не стал пить коньяк, я только курил. Значит, это не пьяный бред, это все правда!»

Зеленое небо, это ж надо… Чудеса! Почему зеленое? А, понятно. Оно поменялось колером с зубчатым лесом, окаймлявшим дорогу! А лес стоит загадочный, впроголубь, это что же за порода древесная имеет такой оттенок листвы? О, все понятно, деревья не сами собой так поголубели – их красят из пульверизаторов мужики с косыми челками и в серых футболках, один в один схожие с тем, виденным совсем недавно… где?

Сироткин почему-то не мог вспомнить. Да оно и не важно было. Важно было другое: один из этих мордоворотов взял да и направил пульверизатор на «Линкольн»! Прямо в лобовое стекло! Как же Сироткин поедет дальше? Если краска зальет стекло, ничего не будет видно!.. И он резко вывернул руль вправо, пытаясь уйти от ядовито-голубых брызг.

Широкий ствол березы метнулся вдруг навстречу, дурашливо всплескивая ветвями, оглушительно захохотал. И рассыпался вместе с остальным миром на сверкающие осколки.

Грохот взрыва долетел до коттеджа с высоким крыльцом, на котором до сих пор стояли двое.

– Типа о-па! – сказал парень в серой футболке. – Не успела старушка…

– Быстро управился! – покачал головой тот, кого покойный Сироткин столько лет считал другом и братом. – Я и не ждал, чтоб так быстро…

Вид у него был слегка растерянный. Все-таки сейчас погиб тот, кого он столько лет считал братом и другом. Растеряешься, наверное!

Никита Дымов

24 октября 2001 года.

Нижний Новгород–Мельница

Из голубой «Волги» выглянул светловолосый парень и спросил:

– Это вы Дымов? Тогда мы вас ждем.

Никита с трудом сдержал ухмылку: а дядька не без юмора! «Мы вас ждем», главное дело. «Волга» только сей момент подъехала, а Никита топчется на остановке возле кинотеатра «Спутник» уже добрых четверть часа. Даже приуныл несколько, решив, что потенциальный покупатель беспардонно его кинул.

– Садитесь.

Задняя дверца распахнулась, Никита забрался внутрь.

Водитель обернулся, сунул ему руку:

– Я вам звонил. Костя меня зовут.

– Никита.

На переднем сиденье – еще один мужчина. Широкие плечи обтянуты черным кожаном, на голове – седоватый «ежик».

– Это Эдик, – сказал Костя. – Он со мной.

Эдик, надо же! Никита вдруг очень живо вспомнил мальчишку из детсада, с которым когда-то ходил в одну группу. Славный был мальчишка, замечательно лепил из песка башенки. Рядом с детсадом была школа, и вот как-то большие пацаны, из класса, наверное, пятого, а может, и седьмого, услыхав, как воспитательница окликает Эдика, вдруг хором заорали: «Эдик-педик!» – и никак не могли успокоиться. Чуть не каждый день они потом приходили и вопили за забором, хотя в этом смешном прозвище не было для детсадников ничего особенного. Ну что вы хотите, это же происходило почти двадцать лет назад, даже воспитательница делала большие глаза и мямлила: «Какие глупые мальчишки, ну что они пристали к Эдику, ведь он не учился в пединституте. За что же его называть педиком?» Невинная старушка, святая душа…

Ну не знали в ту пору страшного и позорного смысла этого слова, и потаенного значения голубого цвета не знали, что поделаешь, такие вот были тогда времена сексуально не пуганных идиотов. Дальнейшей судьбы своего одногруппника Никита, само собой, не ведал, как, впрочем, не представлял, какова была ориентация этого нового Эдика. Да фиг ли ему в той ориентации? Главное, дачку толкануть!

Между тем Эдик и головы своей кучерявой, седоватой не повернул к Никите, только еле заметно кивнул, неотрывно глядя вперед. Ну и ладно. Может, у него обострился хондроз, в шею вступило, кто знает!

«Волга» тронулась, лихо развернулась, подрезав какую-то маршрутку, и понеслась вниз, по Алексеевской, к Звездинке.

– Как думаете, за пару часов обернемся? – озабоченно спросил Костя, даже не позаботясь притормозить на пересечении с пешеходной Покровкой. – У меня дикий цейтнот.

– У меня тоже, – сказал Никита. – Но за два часа… Не уверен. Как дорога будет. И там же надо все посмотреть, верно?

– Да чего особенно смотреть? – хмыкнул Костя. – Могу себе представить эту халупу. Но жинке вынь да положь дом на Мельнице. Она когда совсем девчонкой была, у них там родня какая-то жила, в деревушке этой, ну и вдруг на старости лет взыграла такая ностальгия, что невтерпеж.

Никита задумчиво посмотрел в подбритый затылок водителя. На вид ему не больше тридцати, надо думать, и его жене примерно столько же. Даже с точки зрения двадцатитрехлетнего Никиты, до старости еще далеко.

– Я уж ей предлагал дачку и в Линде, и в Киселихе, даже домик в Рекшино почти сосватал – нет, ее заклинило на этой Мельнице, ни о чем другом слышать не хочет, – оживленно рассказывал Костя, проскочив под самым носом трамвая и устремляясь вниз по Егорьевскому съезду, к первому мосту через Оку.

– Места у нас там отличные, грибов в этом году было – страшное дело, – отозвался Никита, радуясь, что Костину жену так прочно «заклинило на этой Мельнице». Честно говоря, родительскую избенку за требуемую сумму только и можно толкануть какому-нибудь фанату этих мест. В данном случае – фанатке.

– Грибы? – передернул плечами Костя. – Терпеть не могу грибы. У нас, помню, соседи траванулись грибами лет десять назад – целая семья померла, вся оптом. С тех пор я на грибы и глядеть не могу. Кому охота вот так, за здорово живешь, в ящик сыграть?

– Конечно, – вежливо пробормотал Никита, невольно зажмурясь, когда автомобиль совершил тройной обгон и на полном ходу влетел на волжский мост. Внизу, по путям, громыхал состав. Мост ощутимо качало. – Запросто… в ящик.

– Не каркай, – раздался тяжелый, деревянный какой-то голос с переднего сиденья, и Никита не сразу понял, что это отверз уста Эдик. Потом он протянул руку и включил радио. И больше уже никто не произнес ни слова, потому что Эдик врубил звук на полную мощность и соперничать с «Радио-рандеву» означало зря сорвать голос.

Привыкнув к стереотипам насчет быстроходности импортного и тихоходности нашего автотранспорта, Никита был приятно удивлен. «Волга» летела на ста двадцати, только на Бору и в поселке Октябрьском слегка, словно бы из вежливости, сбросив скорость; идиллические картины золотой осени по обе стороны дороги слились в непрерывное мельканье красного и желтого с редкими промельками зеленого (сосняки да ельники) и темно-бордового (грушевые сады). Никита не поспевал смотреть на дорожные указатели: Рекшино, Киселиха, еще какая-то поселковая мелкота, вот поворот на Линду, вот Кеза, Тарасиха…

– Как бы до Соложенок, а то и до самого Семенова не проскочить, – выкрикнул он озабоченно, пытаясь перекрыть трагическую скороговорку Леонтьева: «Танго, танго, это танго, танго…», но в эту минуту Эдик выключил радио, и Никита, как дурак, проорал в полной тишине: – Я автомобильную трассу плохо знаю. Вроде бы справа будет такой приметный дуб у дороги, а за ним сразу проселок.

– Есть дуб! – дурашливо завопил Костя. – Поворачиваем?

– Рискнем! – в тон ему ответил Никита.

«Волга», свистя шинами, резко повернула на проселочную дорогу и вдруг неконтролируемо понеслась, виляя из стороны в сторону. Костя припал к рулю, пытаясь обуздать разошедшуюся машину.

– Тормози! – утробно завопил Эдик, с маху опуская тяжелую ручищу на плечо Косте, да так, что тот совсем рухнул на руль и, видимо, рефлекторно еще больше увеличил скорость вместо того, чтобы затормозить.

Никиту швырнуло влево, вправо с такой силой, что он даже не успел схватиться хоть за что-то. Запахло паленой резиной. Послышался страшный мат Эдика. По счастью, до слуха долетали только какие-то обрывки, заглушенные визгом тормозов. Потом последовал бросок вперед, от которого смерклось в глазах, рывок назад. Распятый силой инерции, Никита бессильно привалился к спинке сиденья. Потом вдруг стало тихо и как-то свободно. И хоть не сразу, не вдруг, но все же до Никиты дошло, что распоясавшаяся «Волга» угомонилась – стоит наполовину на дороге, наполовину заюзив в кювет.

Неподвижно стоит. Фигурное катание по проселку кончилось.

Несколько мгновений все сидели тихо, потом Костя полушепотом, но вполне отчетливо сообщил, что он думает о проселочных дорогах вообще, а об этой – конкретно. В ответ Эдик, отнюдь не понижая голоса, информировал приятеля о его водительских качествах. Никита только и мог, что зажмурился: такого подбора слов он, пожалуй, никогда не слышал… А Костя даже как-то приободрился.

– Ну живы да и ладно, – весело сказал он. – Надо лучше под ноги глядеть – и все будет хоккей, верно? Поехали дальше, что ли?

– Поехали, поехали, – живо отозвался Никита, уже начавший побаиваться, что потенциальные покупатели сейчас сделают поворот налево кругом. – Осталось-то всего ничего.

Однако поехать вот так сразу не получилось. «Волга» нипочем не пожелала выезжать из кювета, в котором, судя по всему, чувствовала себя вполне комфортно.

– Толкните, мужики, – попросил наконец Костя. – Ну что проку зря сцепление рвать?

Эдик неуклюже полез наружу.

– На, – сказал Костя, вынув из-под сиденья монтировку и подавая ему. – Да смотри поаккуратнее там. Не запачкайся.

– Ладно, в первый раз, что ли? – деловито буркнул Эдик, а Никита, помнится, еще удивился: зачем монтировка? Вместо ваги под колесо? Ничего себе, только шину помнет, а больше проку никакого не будет. Но, наверное, Костя и Эдик знают, что собираются делать?

Вот именно! Они очень хорошо это знали!

– Иди, Никитка, поможешь, сколько успеешь, – велел Костя, обернувшись к заднему сиденью и светло улыбаясь.

Никита покорно выбрался на пожухлую, но все еще зеленую траву, обошел «Волгу» сзади, уперся ладонями в багажник и с усилием начал толкать. Эдик тоже сначала толкал, потом вдруг засопел и выпрямился.

– Арбайтен, арбайтен, – сказал он почему-то по-немецки. – Старайся давай!

Никита натужился, наддал – но перестарался. Слишком много сил вложил в руки, вот ноги и потеряли опору. К тому же трава была еще упругая, скользкая. Подошвы поехали назад, и Никита рухнул на колени, только чудом не расквасив нос о багажник. И в тот самый миг, когда он мысленно ужаснулся, представив, как хорош был бы с разбитой физиономией, рядом с его головой в крышку багажника врезалась монтировка.

Александр Бергер

25 ноября 2001 года. Город Семенов

Голос Бронникова по-прежнему был только усталым, без малейших признаков истерии. И Бергер снова невольно восхитился его способностью мгновенно овладевать собой. Нельзя было не согласиться, что задержанный правильно намекнул следователю на необходимость быть профессионалом на своем месте. Презумпция невиновности – оно конечно… Другое дело, что у Бергера оставалось все меньше сомнений в виновности этого человека. Конечно, свидетелей преступления не имелось, но история криминалистики знает сколько угодно случаев, когда всходили на эшафот, садились на электрический стул, шли под расстрел или обрекались на пожизненное заключение люди со значительно меньшим количеством косвенных доказательств, чем этот расчетливый убийца.

– А вот, кстати, о третьем лице, – продолжил Бронников. – Почему вы не допускаете, что он мог протереть руки спиртом, прежде чем взялся бы за пистолет? На небольшое время это как бы затемняет отпечатки пальцев, в смысле сушит жировые выделения. Я читал в каком-то журнале. А еще читал, что руки можно покрыть таким составом, который образует на них этакую пленочку. То есть человек берет пистолет, но как бы находится в перчатках. И никаких отпечатков.

– Конечно, – согласился Бергер. – Однако прикосновение пленки стирает другие отпечатки. В частности, были бы полустерты ваши и Риммы Николаевны отпечатки на рукояти, на стволе, на курке. Они же на диво отчетливы.

– У меня такое впечатление, что вы заранее уверены: я – самый удобный кандидат под статью, потому это третье лицо и не ищете. Зачем лишние хлопоты?

Бергер пожал плечами:

– Вы вправе предполагать все, что угодно. А я, например, предполагаю, что третьего лица в природе не существует. Пистолет и в самом деле держали в руках только вы и Римма Тихонова. Вы же и произвели из него выстрел. Она сидела в кресле около журнального столика и редактировала рукопись. Как обычно, взяв с собой на дачу работу. Конечно, она не ожидала, что вы подойдете и выстрелите ей в висок. Предполагаю, вы и сами не ожидали такого страшного зрелища: брызнувшая кровь, агония… У вас сделался как бы шок, все-таки самолично вам убивать людей еще не приходилось, к тому же перед вами лежала не чужая, мягко говоря, женщина. Вы бросились прочь из дому, к своей машине, и, может быть, непроизвольно отшвырнули пистолет или выронили его на бегу.

– Но почему я потом, очухавшись, не вернулся подобрать оружие? – глухо спросил Бронников. – Это же смертельная улика!

– Вы и вернулись. Только гораздо позже. Ближе к ночи. Если бы соседка не пришла к Римме Николаевне посмотреть свой любимый сериал, как делала это каждый вечер, не обнаружила бы убитую и не вызвала милицию, вы вполне могли бы вернуться за пистолетом и уйти незамеченным. Но… не удалось. Не получилось.

– Зато у вас как-то больно уж гладко все получается! – подался вперед Бронников. – Честное слово, если бы дело происходило не наяву, а в каком-то детективе, из тех, что во множестве печатались в моем издательстве, я бы сказал, что у автора фантазия бедновата. Сразу, с первой же страницы, вывалить на бедного читателя такой ворох неопровержимых улик можно только при полном неумении развивать интригу. Хотя нет, это делается в двух случаях: при полном, повторюсь, непрофессионализме – или в том случае, если эти так называемые неопровержимые улики в ходе расследования будут опровергнуты. К вящему изумлению читателя – а частенько и самого уголовного розыска. Не боитесь, что такое обязательно случится и в данном конкретном детективе?

– Почему я должен бояться? – пожал плечами Бергер. – Напротив, буду рад, ежели вдруг вскроются обстоятельства, подтверждающие вашу невиновность. Другое дело, что и я вправе предполагать: они не вскроются. И суть здесь не в моем преступном пренебрежении служебными обязанностями или нежелании отыскивать обеляющие вас обстоятельства. Допускаю, что в тех детективах, о которых вы изволили упомянуть, автор держит про запас главных виновников, а также основные причины преступления. Допускаю. В вашем же случае, увы, все ясно. Все предельно ясно уже теперь!

Возможно, Бронников не понимал, отчего это следователь вдруг заговорил такими округлыми и в то же время высокомерно-высокопарными фразами, совершенно несвойственными его обычно суховатой, сдержанной речи. Может быть, Бергер решил, что сегодняшний допрос следует закончить именно вот на такой высокомерно-издевательской ноте, чтобы как можно доходчивее выразить свое презрение к задержанному? Да, Бронников вполне мог подумать именно так. Однако отчего же вдруг пересохли его напрягшиеся губы, а виски заблестели от легкой испарины? Бергер наблюдал за ним со всей пристальностью, он не сомневался, что Бронников различит за дымовой завесой словесных фиоритур два простых слова. Ну чей ход следующий?

– И как же называются эти «основные причины»? – двинул пешку Бронников. Ах, как он держался, как великолепно он держался! Он уловил эти два слова, но даже умудрился ухмыльнуться своими пересохшими, как бы враз истончившимися губами.

Ну что мог сделать Бергер, как не ухмыльнуться в ответ?

– Эти причины зовутся Никита Дымов и Николай Резвун.

– А что, Резвуна тоже я убил? – с той же ухмылкой спросил Бронников. – Именно я устроил его загадочное исчезновение в Нанте, с фестиваля фантастики? Ну это как раз чистая фантастика! Супэ́р, как говорят французы! Особенно если учесть, что я в это время в Нижнем сидел безвылазно, а в Нант и Париж смог поехать только в октябре. Резвун, главное!.. Да его исчезновение столько проблем мне создало, вы и представить себе не можете! Я тут на части рвусь. Оба компаньона, главное, будто сговорились… Кстати, может, вы мне и трагическую гибель Сироткина пришьете? Для полного комплекта? Ну я получаюсь не преуспевающий книжник, а леди Макбет во плоти! – И он нервно потер свои длинные, суховатые, с отличным маникюром пальцы, повторяя знаменитый, описанный Шекспиром жест беспощадной леди, которая без толку пыталась отмыть кровь безвинных жертв. «Нет, с рук моих весь океан не смоет крови…»

– Сироткин? – вскинул брови Бергер. – Насчет вашей причастности к аварии, в которой погиб Иннокентий Сироткин, я подумаю, спасибо за совет.

– Подумайте, подумайте, – зло сказал Бронников. – В июне над этим уже думали такие же сократы в форме. Мы с Резвуном тогда языки стерли клясться-божиться, что ни сном, ни духом… Ни вю, ни коню, как говорят те же французы. Теперь снова-здорово? А Никита Дымов тут вообще при чем? Нет, вы всерьез думаете, что я настолько ревнив? Убил Римму за то, что она разочек-другой трахнулась с этим нелепым мальчишкой? К тому же до нашей предстоящей свадьбы. До, заметьте себе. Это ведь даже изменой считать нельзя. Думаю, сам Отелло не стал бы душить Дездемону. А вот Кассио мог бы возревновать к супругу своей возлюбленной…

– Вы намекаете, что убийство вашей любовницы мог совершить Дымов?

– А почему бы и нет?

– Из вашего пистолета? Ну… это вряд ли. Кстати, почему вы так уж афишируете свою терпимость? Ревность могла быть для вас хоть каким-то смягчающим обстоятельством. Убийство в состоянии аффекта и все такое. Но я не зря две эти фамилии – Дымов и Резвун – упомянул рядом. Догадываетесь почему?

– Это в том смысле, что Дымов – племянник Резвуна, а если будет установлен факт гибели самого Николая и его дочери – единственный его наследник?

– Совершенно верно, – кивнул Бергер. – Дымов рассказывал мне, что еще в октябре с ним произошел весьма загадочный случай, напоминавший организованное покушение на его жизнь. Вы к этому не имеете отношения?

– Как вы думаете, на такой вопрос кто-нибудь ответит «да»? – с искренним изумлением спросил Бронников. – Кроме членов террористической группировки, желающей непременно выставиться, подобно той самой лягушке, которая закричала с небесной высоты: «Это я! Это я! Это я придумала!» А если всерьез, в это время я даже не знал, что Дымов – любовник Риммы. Все это вскрылось уже потом, после нашего возвращения из Франции.

Если покопаетесь, узнаете, что обе эти вести грянули как гром с ясного неба. О факте встреч Риммы с Дымовым я узнал совершенно случайно, благодаря какому-то хренову доброжелателю, накатавшему мне анонимку. С-сука какая-то постаралась, вот с-спасибо! – прошипел Бронников. – Главное дело, письмо вскрыла моя секретарша, так что через день все издательство знало, где, когда, с кем трахается фаворитка и будущая супруга господина директора. Ну уволил я эту профурсетку в мини-юбке, а что проку? Слух все равно остался. Теперь все убеждены, что Римму шлепнул именно я – в том самом состоянии аффекта, о котором вы изволили упомянуть. А ведь я всю жизнь придерживался принципа: «Меньше знаешь – лучше спишь». Я вообще предпочел бы не знать, что у них с Дымовым роман.

Анонимка пришла буквально две недели назад, уже в ноябре. То есть, по-вашему, получается, что я на Дымова авансом покушался? А какой смысл? Потому что Дымов как наследник Резвуна должен получить какие-то деньги с «Бука»? Ну это крохи. Во-первых, Резвун только через год будет признан «безвестно отсутствующим» и аж через пять лет – мертвым. И Дымов как наследник может получить дивиденды только через шесть лет.

А если «Бук» к тому времени совершенно разорится? Это будут копейки. Не проще ли мне было фирму на нуль свести, чем грех на душу брать и на него покушаться? Конечно, если бы органы опеки могли признать Никиту достойным управлять фирмой на то время, пока Резвун числится в нетях, тут я мог бы сильно рассердиться. Но он неделовой человек, никогда не занимался административной деятельностью. О бизнесе не имеет представления. Он мне вообще не соперник. И никогда им не был, ни на каком поприще. Ведь мне с ним даже бороться за Римму не пришлось, он ее сам бросил, вульгарно бросил. Так что… В покушении на него уж точно без меня обошлось, факт!

– А где без вас не обошлось? – безмятежно спросил Бергер.

– Не ловите меня на слове, не надо, – так же безмятежно ответил Бронников. – Хотя, с другой стороны, работа у вас такая – ловить. Но напрасно, потому что без меня обошлись как покушение на Дымова и смерть Сироткина, так и исчезновение Резвуна и… убийство Риммы.

И на этом имени его ровный голос вдруг сломался, и лицо вдруг пошло резкими, страдальческими морщинами, и повлажнели глаза.

– Я ее не убивал, – выдохнул он хрипло, изму-ченно. – Можете вы усвоить такую простую вещь? Не у-би-вал! Не знаю, кто это сделал, но не я. Я просто не мог, не мог… я ведь только недавно понял, насколько люблю ее. Смешно? Мы встречались несколько лет, она считалась моей официальной любовницей, и вот наконец я захотел на ней жениться, я наконец понял, что она для меня значит, как нужна мне, но именно тогда… именно в это время она вдруг погибла, она взяла и погибла! Как же она могла так со мной поступить?!

Он облокотился на стол, закрыл лицо руками, поник. Какое-то мгновение Бергер смотрел на его слабо подрагивающие плечи, думая, что все это было бы смешно, когда бы не было так грустно: обвинять убитую в том, что позволила себя убить. И при всем при том его не оставляло ощущение, что в последних словах Бронникова, в этом неконтролируемом, почти истерическом выкрике что-то прозвучало: если не ответ на все вопросы расследования, то хотя бы намек на этот ответ, а ему, Бергеру, не хватило проницательности этот намек понять.

Маша Самохвалова

2 мая 1967 года. Благовещенск

– У них же через месяц выпускные экзамены. В июне уже все заметно будет! А выпускной? Как она будет выглядеть на выпускном?! В шелковом платьице? Я уже и крепдешину прикупила… легонького такого, розовенького… куда его теперь? Неужели пропадет?

Тетя Лида обвела собравшихся жалобным взглядом, как будто именно в невозможности сшить любимой племяннице на выпускной бал розовенькое платьице состояла главная беда.

– Ничего страшного, – буркнул дедушка. – Девку родит – нашьете пеленок. Для девок как раз положено розовое все.

– Что ты такое говоришь? – ахнула бабушка. – Пеленки – из крепдешина?! Младенцам бязь потребна, баечка, легонькое что-нибудь.

– Ну, значит, на свадебное платье пойдет, – покладисто согласился дед.

– Прекратите! Вы тут с ума сошли, что ли?

Дородная рыжеволосая женщина, доселе мертво сидевшая, а вернее, полулежащая в кресле, куда ее свалило внезапно полученное известие, вдруг резко выпрямилась и ожгла своих разговорившихся родителей таким взглядом, что они мигом прикусили языки:

– Какая свадьба? Какие пеленки? О чем речь? Этого не может быть! Этого случиться не должно! Я не отдам ей своего сына! Она должна от этого избавиться!

Резким жестом ткнула в Машу, до сих пор топтавшуюся в уголке у двери. Сесть ей не предложили, а сама она так и не осмелилась сделать несколько шагов к дивану. Там как раз было свободное местечко – рядышком с ним. Но в том-то и дело, что Маша совсем не была уверена, что он не вскочит и не бросится прочь, если Маша сядет рядом. А ведь когда-то все было иначе, совсем иначе!

Она продолжала стоять у двери, прижавшись спиной к притолоке, потому что голова чуть кружилась и Маша боялась пошатнуться. Жалкой выглядеть не хотелось, она даже радовалась, что на нее не обращали внимания.

Смешно, конечно. Разговор вообще-то шел о ней, но как бы о ней отсутствующей. Вот сейчас первый раз зеленоватые глаза хозяйки обратились на Машу – ненавидящие глаза!

– В конце концов, мы живем не в католической Италии, где аборты запрещены церковью, а в нормальной стране. В консультации ей дадут направление, в районной больнице сделают операцию. Это, конечно, немного болезненно, но терпимо, я отлично знаю, сама через это проходила…

Она вдруг осеклась: похоже, сболтнула лишнее, да поздно спохватилась! Слегка порозовела, но в следующую минуту уже овладела собой:

– Можно вытерпеть какую угодно боль, только бы вернуть себе доброе имя. Сейчас еще никто ни о чем не подозревает, а вы представляете, что начнется уже через месяц?!

– Но как же сейчас делать это… ну аборт? – Тетя Лида тоже порозовела, вымолвив запретное слово. Старая дева, вековуха, как говаривали в старину, сама, первая, она никогда бы не осмелилась это слово выговорить в приличном обществе, но поскольку хозяйка, Алла Анатольевна, женщина очень приличная, интеллигентная, работник облисполкома, уже произнесла его, то повторить можно, – конечно, понизив голос и с запинкой. – Какой может быть… аборт? Уже поздно, ведь у Машеньки четыре месяца…

Зеленоватые лютые глаза хозяйки так и впились в Машу. Та даже чуточку пригнулась, втянула в себя живот. Она никогда не была худышкой, поэтому сейчас еще вообще ничего не было заметно. Если только раздеться догола, встать в профиль перед зеркалом и пристально всматриваться, то увидишь, что животик немножко надулся. И грудь налилась, соски теперь были всегда набухшие, они выпирали так, что мальчишки в классе беспрестанно косились на эти торчащие даже сквозь лифчик, школьное форменное платье соски. Маша вспомнила, как он ласкал их ртом, вспомнила, что с нею от этих прикосновений делалось, – и зажмурилась, чтобы задавить слезинки, вдруг ожегшие глаза.

– Не похоже, что четыре, – отрезала Алла Анатольевна. – С чего вы вообще взяли, сколько у нее там месяцев?

– Машенька сказала, что они… у них это было… – запиналась бедная невинная тетя Лида, – что это случилось на каникулах новогодних, когда на турбазу поехали всем классом.

Дедушка крякнул, явно подавляя смешок, но бабушка так ткнула его в бок, что он снова умолк, украдкой поглядывая на дочь, лицо которой пошло красными пятнами.

– Может быть, и случилось один раз, – резко бросила Алла Анатольевна. – Но кто мне докажет, что она, – непримиримо указала выпяченным подбородком на Машу, – в это время была еще девушка? Вполне возможно, она начала вести половую жизнь не с моим сыном, а с кем-то другим. И не факт, что потом, после моего сына, у нее ни с кем ничего не было. Она могла продолжать тот же образ жизни. Знаю я подобных девиц! Забеременеют невесть от кого, а потом ищут виноватого. И находят, что характерно, не бича какого-нибудь, не грузчика из магазина, а мальчика чистого, воспитанного, из обеспеченной семьи, безответного ребенка, которого самым наглым образом совратили, а теперь хотят…

Маша зажала руками уши, чтобы не слышать, но голос Аллы Анатольевны способен был проникнуть и сквозь железобетон. Маша слушала, слушала ее несправедливые, оскорбительные слова и ждала, каждую минуту ждала, что вот сейчас он воскликнет: «Хватит! Это все неправда!» – вскочит, возьмет Машу за руку и уведет ее прочь… куда-нибудь, хоть к тете Лиде, потому что она единственная не разозлилась на Машу, не стала ее позорить случившимся. Даже он, он рассердился, испугался, сделался жалок. Но Маша сейчас все простила бы ему, только бы вскочил, вскрикнул протестующе, заступился за Машу, только бы остановил мать…

Никто не вскочил, не вскрикнул, не заступился за Машу. Алла Анатольевна остановилась сама, да и то лишь потому, что у нее перехватило дыхание.

– Он у меня первый был, – услышала Маша тихий, прерывающийся голос и даже не сразу поняла, что говорит сама. Осмелилась-таки! – Первый и единственный. И ребенок – его. Между нами это только два раза случилось: когда Новый год встречали у Люськи Калинкиной, ну и потом, на турбазе, на зимних каникулах. Наверное, тогда и… А что срок четыре месяца, так это мне врач в консультации сказала. Не думайте, я и сама хотела аборт сделать, я пошла к врачу, а она говорит: поздно. Говорит, можно только до трех месяцев. Я потому и тете Лиде сказала, что я… ну про это. А так хотела потихоньку из… избавиться – и все, и никто бы ничего…

Она бормотала, уставясь в пол да еще зажмурясь вдобавок, чтобы не взглянуть ненароком на него, не встретить его испуганного, затравленного взгляда. Как он смотрел на нее раньше, когда встречались на переменках, когда выбегали из классов как угорелые, думая только об одном: вот сейчас увидятся, вот сейчас поглядят друг на друга! Они учились в параллельных классах, и эти несчастные сорок пять минут урока казались бесконечными. А на школьных вечерах, когда они танцевали только вдвоем, сходя с ума от прикосновений тел?.. Вот где была мука! Хотелось запретного, до смерти хотелось, но никто не решался даже словечком обмолвиться, не то чтобы позволить себе что-то. Да и где, когда позволять? У него дома вечно торчали дед с бабкой, у нее – тетя Лида, надомница-машинистка. Провожал он ее редко, потому что после уроков его всегда ждала машина: мать присылала облисполкомовскую, чтобы, не дай бог, не опоздал на секцию. Он уже входил в городскую юношескую сборную по стрельбе из пистолета, имел шансы попасть в школу олимпийского резерва, сдавал норму мастера спорта, и Алла Анатольевна спала и видела республиканские, союзные, а там и мировые победы, славу любимого сына… То же будущее ожидало и его младшую сестру, которая занималась художественной гимнастикой. Мать была уверена, что девчонки есть и останутся в жизни сына лишь какой-то незначащей мелочевкой, мимолетным развлечением… и, в конце концов, она оказалась права! Он первым отдалился от Маши, начал смотреть как на чужую, он первым произнес слово «аборт», когда узнал про ребенка!..

– Погоди-ка, – пробормотала вдруг Алла Анатольевна, уставясь на Машу совсем другим, не ненавидящим, а исполненным какого-то священного ужаса взглядом, словно перед ней была не высоконькая девчонка с русой косой и заплаканными серыми глазами, а какой-нибудь Соловей-разбойник, Одихмантьев сын или чудовище вроде того, про которого Радищев упоминал в своей книжке «Путешествие из Петербурга в Москву», ну которое обло, огромно, стозевно, лайяй и что-то там еще. – Погоди! Ты говоришь, что была у врача? В женской консультации, что ли?

– Ну да, – кивнула Маша. – А где бы я еще врача нашла?

– Го-спо-ди… – прошелестела Алла Анатольевна пересохшими губами. – В женской консультации?! Там же по паспортам принимают! Они твой домашний адрес спросили?

– Да, в карточку записали, – кивнула Маша. – Как положено.

– Положено, положено, – простонала Алла Анатольевна. – А когда спросили, где работаешь или учишься, ты что ответила?

– Сказала, что учусь в школе, в 13-й. В 10-м «Б»…

– Дура! Идиотка! – внезапно заорала Алла Анатольевна, вскакивая с кресла с таким проворством, как если бы ему, этому креслу, вдруг надоело держать на себе тяжелое тело хозяйки и оно мощно выперло ее из себя. Наверное, это выглядело смешно, однако Маше было не до смеха: уж очень жутко закричала Алла Анатольевна, очень уж страшным стало вдруг ее лицо!

– Аллочка, ты что?! – закудахтали доселе безответные дед с бабкой, и даже тихая тетя Лида не выдержала:

– Как вам не стыдно, Алла Анатольевна! Держите себя в руках!

– Держать себя в руках надо было этой проститутке, когда она лезла в штаны к парню, а потом все разболтала в консультации! – рявкнула на нее Алла Анатольевна, а потом вновь обратила ненавидящие глаза на Машу: – Идиотка! Ты что, не понимаешь, что врач обо всем сообщит в школу? Ты когда была в консультации? Вчера? Ну так я не удивлюсь, если в школе уже знают о том, что ты беременна!

– Как сообщат? – пролепетала Маша. – Почему? Они мне не сказали, что сообщат.

– И потом, существует врачебная тайна! – поддержала племянницу тетя Лида, но Алла Анатольевна их словно не слышала: снова рухнула в кресло, закрыла лицо руками и глухо выкрикнула:

– Все пропало! Теперь уж точно все пропало! И звание мастера, и краевые соревнования, и… Все, все пропало! Об этом узнают все!

Странные звуки раздались вдруг. Маша чуть не ахнула: неужели Алла Анатольевна плачет? Нет: хозяйка опустила руки, уничтожающе взглянула сухими глазами на Машу – и удивленно вскинула брови, не обнаружив на ее лице ни следа слез. Понятно, она думала, что это Маша рыдает! Но нет, не дождетесь!

Алла Анатольевна перевела взгляд – и вдруг замерла, испуганно округлив приоткрытый рот, уставившись куда-то в сторону.

Маша повернулась туда – и сама застыла неподвижно. Точно в таких же окаменелых позах пребывали тетя Лида и родители хозяйки. Все они ошарашенно смотрели на парня, скорчившегося в углу дивана, опустившего лицо в колени. Это он издавал приглушенные, жалобные всхлипывания. Это он плакал!

Он… это он… из-за Маши… Нет, из-за сборной! Из-за краевых соревнований! Из-за звания мастера спорта! Из-за пистолетов своих дурацких!

Маша постояла еще немножко, быстро, мелко сглатывая, потому что в горле вдруг пересохло и начало ужасно першить. Потом подошла к тете Лиде, взяла ее за руку и потянула со стула, на котором та сидела:

– Пошли, тетя Лида. Пошли.

– Куда? – покорно поднимаясь, спросила та.

– Домой.

– Как домой? А это… как же это все? – пробормотала тетя Лида, совершенно потерявшись.

Маша тяжело вздохнула, посмотрела на нее и объяснила терпеливо, как маленькой девочке:

– Никак. Мне ничего не нужно… из этого дома. Поняла? Так что пошли!

Никита Дымов

24 октября 2001 года. Нижний Новгород

Что характерно, Никита не сразу оценил опасность. Он был слишком изумлен, он еще успел обернуться и посмотреть, что именно происходит. Происходило много чего, и происходило оно невыносимо медленно – рапидом, как говорят киношники.

Эдик неторопливо, словно в задумчивости, вздымал монтировку вверх, занося ее над головой. Так же неторопливо Никита подумал, что, судя по всему, первый удар тоже нанес Эдик. Это было очень тонкое наблюдение: в самом деле, не с небес же прилетело! И Костя тоже не мог ударить по багажнику – он только сейчас вылез из кабины и разворачивался к Никите с выражением нестерпимого охотничьего азарта на лице, в свою очередь занося монтировку.

И тут вдруг что-то словно щелкнуло в голове. Понимание и страх ударили мгновенно, однако не обессилили, а, наоборот, вызвали к жизни невиданное проворство. Никита отпрянул, упал на спину, ногой поддел ногу Эдика, рывком вынудив его потерять равновесие и свалиться на колени. Эдику повезло меньше – его физиономия вошла-таки в соприкосновение с багажником – как раз рядом с тем местом, где виднелась сверкающая голым железом вмятина со сбившимся крошевом краски в ней. Зримая картина успела еще ожечь воображение Никиты: его собственная голова со вмятиной посередине, а в ней – красное крошево мозгов, костей, волос…

Костя был уже рядом! Никита вскочил, пнул неуклюже раскинувшегося Эдика между ног – ну просто грех было не пнуть эту сволочь! – и с такой скоростью прянул в кусты, что снова едва не упал. Но повезло. Перескочил через канавку – и понесся по осиновому и березовому подлеску, петляя и пригибаясь, словно по нему стреляли.

С дороги несся хриплый, исполненный боли рев Эдика. Никита обернулся – позади мелькнуло что-то черное и тут же замерло, чуть видное за разноцветной листвой. Костя бросился следом! Почему же остановился? Эдик прорычал что-то, напоминающее слово «лай». И тотчас Никита понял, что это было совсем другое слово! Послышался негромкий щелчок, потом свистнуло рядом, опять щелчок, опять свист… И тут Никита на собственном опыте осознал сакраментальное выражение: «Вокруг свистели пули». Не зря он пригибался – по нему и в самом деле стреляли! Вот что кричал Эдик: «Стреляй!»

На миг ноги заплелись от страха, но тут же Никита с удвоенной скоростью ломанул в чащу, выделывая уж вовсе диковинные вензеля, огибая деревья, но иногда все же натыкаясь на них, раздирая сплетение ветвей. Сломанные ветви трещали, чудилось, что звук доносился до самого Нижнего. Никита понимал, что этим треском выдает преследователю направление своего бегства, замер, пытаясь понять, где сейчас Костя, но жутко было превратиться в неподвижную мишень. Снова рванулся вперед. Свиста пуль он теперь не слышал, но это вовсе не значило, что выстрелов больше не было: в ушах звенело, загнанное дыхание оглушало. Пот заливал глаза, и он наконец понял, что больше не может бежать. Нет, надо перевести дух хотя бы на мгновение. Поглядел на часы. Не слабо! Наверное, в самом деле пора устать! Ведь он мечется по лесу уже почти час…

И в эту минуту впереди меж деревьев что-то забрезжило. Дорога? Он снова вышел к дороге?

Никита нахмурился. Вроде бы в окрестностях Мельницы, исхоженных им вдоль и поперек, не было никаких асфальтированных дорог, кроме шоссе и поворота к деревне, а впереди тянулась именно серая асфальтовая лента. Что за черт? Вернее, что за леший, потому что в лесу хозяин именно он? Неужели леший его так поводил, что заставил сделать кругаля и снова вывел на ту же боковую дорогу? И что теперь делать? Если бы попалась попутка, без разницы в каком направлении, можно было бы либо в город вернуться, либо попросить подвезти до станции. Деньги у него есть, если водитель не станет шибко заламывать, можно поладить. Если даже убийцы хотели его потом ограбить, им это не удалось.

И тут Никита первый раз лоб в лоб столкнулся с вопросом, который потом долго будет отравлять его существование, но ответа на который он так и не найдет. Никита впервые – раньше времени не было! – задумался: а что нужно было от него этим двум парням, лихачу Косте и угрюмому Эдику, предположительно – педику?

Что он им сделал? Или чего не сделал? Может, его за кого-то другого приняли?

Издалека послышался шум мотора. Никита отмахнулся от безответного вопроса, как от докучливой ветки, норовившей хлестнуть по глазам, и ринулся к дороге. Сейчас он все равно ни до чего толкового не додумается, а вот случайную попутку жалко будет упустить. Машина идет по направлению к городу, и если удастся тормознуть…

Он сам не знал, почему вдруг замер на месте. Наверное, и впрямь во всех нас неистребимо живет приглушенный, придавленный «благами цивилизации» инстинкт – даже не то чтобы самосохранения, а некое чутье, неосознанное, ничем не объяснимое, дающее необоримый импульс нашим поступкам – или, наоборот, не поступкам, а мгновениям выжидания, промедления, порою спасающим нам жизнь.

Никита остановился, досадуя на себя, но все же не в силах отклеиться, выбраться из-под прикрытия еловых ветвей. В это время мимо неторопливо проехал серый «Форд». Водитель смотрел не столько на дорогу, сколько пристально всматривался в лес, да и пассажир был занят тем же самым. Водителем был Костя, а пассажиром – Эдик…

Никиту они не заметили, очевидно, потому, что его темно-зеленый «бурбур» вполне сливался с хвоей. Он же их узнал мгновенно, однако не поверил глазам. Подумал: мерещится с перепугу, но через миг увидел, как «Форд» свернул к обочине. Вгляделся – там что-то голубело. Мотор замолк, хлопнули дверцы – страшные лесные разбойники вышли из машины, потоптались, снова сели в «Форд», и тот, с места взяв скорость, умчался по направлению к городу.

Никита не скоро заставил ноги сдвинуться с места. Его трясло так, что чахлая елочка, рядом с которой он стоял, ощутимо ходила ходуном. То голубое пятно, понятно, «Волга». Ничего себе, круто же поводил его лесной хозяин! Вывел практически на то самое место, откуда он стреканул чуть не час назад! Правду говорят, что леший кругами водит. Выйди Никита на проселок чуть раньше, и опять встретился бы лицом к лицу со своими заклятыми приятелями. Ишь ты, заранее где-то спрятали «Форд», чтобы убраться с места преступления!

Судя по всему, «волжанка» угнанная – возможно, непосредственно перед самой встречей с Никитой. Робятки попользовались ею и хладнокровно бросили, больше не тратя сил на вытаскивание из канавки, в которую так виртуозно загнали. Очевидно, не распорядись судьба иначе, рядом с «Волгой» через какое-то время нашли бы труп с размозженной головой. Труп Никиты… «Волга» к тому времени уже была бы в розыске, поэтому легко догадаться, по какому пути пошло бы расследование: угнал с каким-нибудь хмырем на пару чужую машину, а потом угонялы чего-то не поделили, и вот вам результат… Круто, конечно, а с другой стороны, сам виноват: не угоняй чужих машин!

Больно, пугающе ударило мыслью: нет, не случайность нападение на него – это заранее спланированное покушение, вон как обставлено, как продумано!

Никита затравленно огляделся. Пуганая ворона куста боится, это понятно: ему теперь за каждым деревом чудились какие-то недобрые тени. То тут, то там мерещились фигуры Кости и Эдика, а главное – этого неизвестного водилы. Неизвестный – самый опасный!

Снова послышался шум мотора. Никита прянул было в чащу, но усилием воли удержал себя на месте: звук раздавался опять же со стороны Семенова. Вряд ли у загадочных злодеев по всей трассе натыканы машины, это элементарная логика подсказывает. Однако логика логикой, а ноги у Никиты ощутимо подкашивались, когда он рванулся к дороге, и рука проголосовать поднималась с трудом.

…Ах, как он потом вспомнил это мгновение и вещий ужас, ледяными пальцами прохаживающийся по спине! Ругал себя за трусость, а на самом деле это было все то же подспудное чутье, тот же инстинкт самосохранения, который подсказывал, кричал: стой на месте, подожди! Кто знает, задержись он тогда под прикрытием ели…

Но никто вперед ничего знать не может, а стало быть, и говорить не о чем.

Никита выскочил на дорогу, взмахнул рукой, и темно-синяя «Ауди», уже скользнувшая было мимо, вдруг взвизгнула тормозами, приостановилась и приблизилась к нему задним ходом.

Павел Малютин

15 августа 2001 года. Нант, Франция

Великий человек оказался прав: дело не должно было представлять никакой трудности. Эти трое даже не замечали тени, неотступно следовавшей за ними, хотя Нант, видит бог, не такой уж большой город. Конечно, имел место большой наплыв туристов, жаждущих побывать, к примеру, в Шато дюков[1] Бретани, построенном аж в двенадцатом веке, в кафедральном соборе или в домике Жюля Верна, но прежде всего привлеченных странной, неторопливой, обворожительной красотой этого города. То есть нынче в Нанте вполне можно было основательно затеряться. И все-таки Павел то и дело, словно по заказу, оказывался лицом к лицу с этой семьей.

Вот именно что по заказу…

В Нанте у него был заказ. Вот эти трое. Высокий седеющий мужчина с сухим, моложавым лицом и ледяными глазами, красиво попыхивающий трубкой с ароматным табаком; его холеная, безмятежная, судя по всему, глуповатая дочь – и тихий, задумчивый мальчишка, внук.

Они жили в «Нов-отеле», как все участники ежегодного Фестиваля фантастики, а Павел – в «Анри» на Рю-де-Ришбор, рядом с площадью Дюкессы Анны. Отельчик был простенький, но очень симпатичный, да и располагался сверхудобно: в самом центре, практически напротив знаменитого Шато. Еще в самолете (Павел и его клиентура летели одним рейсом из Москвы, потом мчались скоростным поездом от Парижа до Нанта, и на него никто не обращал внимания!) он умудрился снабдить сумочку дочери невидимой наклеечкой, которая позволяла быть в курсе всех их планов и передвижений, рассудив, что микрофончик на одежду пришлепывать без толку: ее ведь меняют! К тому же во Франции все обновляют гардероб, так что вообще без толку добро переводить, будет валяться в чемодане.

Конечно, был риск, что дамочка сменит и сумку, однако Павел рассчитывал, что нет: сумка была новехонькая, крокодиловой кожи, привлекала завистливые взгляды так же, как многочисленные бриллианты на пальцах и в ушах этой глупышки, а ведь женщины тщеславны…

Расчеты пока оправдывались, техника не подводила. А почему она должна была подвести? Такая же вот невидимая наклеечка две недели назад спасла ему жизнь в Нижнем… То есть еще должна была спасти. Это в будущем, а в настоящем…

В настоящем Павел таскался практически бок о бок с этой троицей, которая его в упор не видела! Иногда он оказывался с ними и за соседним столиком в кафе, и семейка окидывала его словно бы незрячими, неприветливыми взглядами, как это водится у русских даже за границей. Эта неприветливость вызывала недоумение у очаровательных официантов, сыплющих направо и налево свои пардоны и мерси, – даже выставляя на столик заказанное, они говорили: «Мерси, мсье, мадам!» Нант вообще, как всякий французский провинциальный город, необычайно любезен, гостеприимен, люди охотно улыбаются на улицах друг другу, даже если незнакомы. В Париже таких улыбок не встретишь: там любезность более официальная, купленная, магазинная – в том смысле, что приветливость в глазах видишь только в магазинах да кафе, за свои деньги. Все равно как у нас в зверино-лютой Москве, думал Павел, который столицу на дух не выносил. С другой стороны, провинция наша тоже угрюма, замкнута, а в Нанте Павел и сам ощущал, как по его губам порою скользит совершенно неконтролируемая, непроизвольная ухмылка.

Чудилось, в этом очаровательном городе не могло случиться ничего плохого… и все-таки частенько то в темно-зеленом, затянутом густой ряской рву вокруг Шато, то в одной из средневековых темных и тесных улочек, где дома зловеще смыкались крышами, а под ногами гулко отдавалась стертая брусчатка, или в мрачноватых закутках великолепного кафедрального собора, или в тихих, безлюдных аллеях Ботанического сада перед Павлом возникал некий призрак с выжидательным, требовательным взглядом, словно бы готовый спросить: «Что? Еще не готово? Неужели до сих пор не нашлось случая?»

Конечно, великий человек имел все основания быть недовольным Павлом. Ему уже представлялось по меньшей мере четыре случая совершенно незаметно для посторонних расправиться с объектом, его дочерью и внуком.

И останавливало отнюдь не то, что его засек этот одиннадцатилетний глазастый пацан, какой-то слишком взрослый для своей легкомысленной, слишком молоденькой мамаши. И приметливый! Не раз он встречал стремительный, по-взрослому оценивающий промельк взгляда, не раз подмечал, как мальчик (его называли Кирюшкой, но это смешное имя совершенно не шло к его замкнутому лицу, вот Кирилл – другое дело!) в городской или магазинной толчее старается встать так, чтобы прикрыть от Павла знаменитую сумочку, болтающуюся на плечике его легкомысленной мамаши. Пацан явно принимал Павла за вульгарного карманника. То есть он был встревожен, однако его детского воображения не хватало на то, чтобы просечь настоящую опасность. И наверное, в семье его не больно-то принимали всерьез, потому что он даже не пытался высказать свои тревоги матери или деду.

Уж Павел знал бы, если бы мальчишка хоть словечко вякнул! Во-первых, микрофон доложит, во-вторых, поведение этих людей резко изменилось бы. А так… мужчина был всецело поглощен своими деловыми переговорами на фестивале, где он выискивал среди зарубежных фантастов будущих авторов для своего издательства, желательно таких, чтобы писали получше, а гонорар согласились бы получить поменьше. Иногда его деловые контакты бывали очень смешными.

Например, его откровенно домогалась представительница издательства «Дьяболо», которую звали Мазурик. Имя это или фамилия, Павел не понял, но смеяться не переставал долго. Как-то раз он услышал отзыв о ней: «Эта Мазурик похожа на полуседого чертенка, стриженного настолько коротко, что нечаянно даже рожки состригли!» Это сказал объект своей дочери, но та, похоже, не оценила юмора. Дочь с утра исполняла при отце обязанности переводчицы, а в свободное время была поглощена рысканьем по магазинам. Ребенок занимался самосозерцанием и порою – слежкой за следившим за ними Павлом. Его это не тревожило, а забавляло, мальчишка ему с каждым днем нравился все больше.

Конечно, это ни в коем случае не могло бы помешать сделать дело, исполнить заказ… если бы Павел еще дома, в Нижнем, не решил бы на сей раз не проявить себя безупречным исполнителем, а поступить с точностью до наоборот.

Причина имелась, и весьма существенная. Настолько существенная, что он чуть ли не впервые в жизни чувствовал некую неуверенность и, бродя по Нанту за этой безмятежной троицей, порою очень тщательно проверял, выискивая, не бродит ли кто за ним… Конечно, этого быть не могло, Павел совершенно точно знал, что, пока заказ не исполнен, его здесь не тронут, да и тронут только дома, в Нижнем, по возвращении, а все-таки не мог отделаться от странной тревоги, от ощущения чужого, недоброго взгляда, выцеливающего его затылок.

Наконец, к исходу третьего дня Павел почувствовал, что больше тянуть нельзя. Этак недолго и в сущего невропата превратиться!

Семейство стояло около парапета напротив великолепного Шато и оцепенело таращилось на его серые, изъеденные временем, округленные стены. Чуть левее, за большой башней, медленно клонилось к закату солнце, и весь нижний дворик замка был уже погружен в густую тень, зато флюгера золотились и сияли так, что на них смотреть было больно. Порою набегал ветерок, и тогда радостно начинали шуметь листвой огромные платаны в нижнем дворике. Деревья были такие высокие, что их ветви почти достигали парапета, на который облокотились эти трое.

Павел какое-то время смотрел на их незащищенные спины из-за стеклянной двери маленького магазинчика, где продавались сувениры и всякая антикварная рухлядь. Прямо у двери стояли доспехи средневекового рыцаря – современная подделка, конечно, но очень качественная, их разрешалось трогать и даже примерять, так что, возясь с этим лязгающим сооружением, вполне можно было сделать три стремительных выстрела по трем спинам, и никто бы даже не заметил, откуда, как принято выражаться, «прилетело». А потом он свернул бы за угол и затерялся в лабиринте улочек. Все просто!

Павел вздохнул, снял со своей головы и поставил на место, на плечи рыцаря, его черный шлем с этакой форточкой для проветривания лица (то, что называется «забралом»). Шагнул вперед.

– Добрый вечер, – проговорил он, останавливаясь рядом с мужчиной и непроизвольно опуская руку в карман пиджака, где лежал пистолет. На обочине сознания мелькнула мысль о том, что и сейчас было бы очень удобно выстрелить ему в бок, потом в голову и сразу – в женщину и мальчика. Но в таком случае труднее было бы уйти незамеченным: какие-то люди выходят из лавчонки, где продают глиняные игрушки и краски для их раскрашивания, еще кто-то усаживается за выставленные на улицу столики бистро, вереница туристов бредет вдоль парапета, то и дело приостанавливаясь и щелкая фотоаппаратами, – его непременно засекли бы.

Павел вынул руку из кармана и заставил себя улыбнуться в ответ на вопросительный взгляд обернувшегося мужчины:

– Добрый вечер. Вы русский? Надо же. А мы с дочерью буквально только что говорили, до чего странно, что еще не видели в Нанте ни одного русского. В Париже ступить негде от соотечественников, а здесь – благодать!

Хорошенькая, пухленькая, беленькая, как ванильный зефир, женщина улыбалась с обычной безмятежностью. Мальчик стиснул руку матери и исподлобья уставился на Павла.

Узнал, конечно. Но молчит.

– Вас зовут Николай Александрович Резвун? Могу я с вами перемолвиться парой слов? – сказал Павел, с каким-то мстительным удовольствием увидев, как взлетели вверх брови этого человека.

– Вы меня знаете? Тоже на фестиваль приехали? Видимо, только сегодня, я что-то раньше вас не видел… А из какого издательства? Странно, я думал, что из российских издательств приглашен только «Бук».

Он говорил с легкой улыбкой, вынимая из кармана маленькую трубку и собираясь безмятежно закурить, но глаза его вцепились в глаза Павла, и тот ощутил: мужчина молотит языком только для того, чтобы успокоить дочь и внука, а на самом деле он просек, что у Павла какое-то весьма серьезное дело. Почуял опасность…

Ну наконец-то! Не прошло и полгода!

– Кирюша, погуляй с мамой вон там, по площади, а мы переговорим с господином… – Он вежливо приподнял брови, ожидая, что Павел назовет себя, но тот лишь бегло улыбнулся в ответ, а представиться и предложить тост «За знакомство!» решил отложить на потом.

Мальчик смерил его взглядом исподлобья и потянул за руку свою маманю, которая с кукольной беззаботностью водила по сторонам голубыми глазками.

«Вот клуша! – отчего-то озлился Павел. – Цыплячьи мозги! И это дочь такого человека! Правду говорят, что природа отдыхает на детях великих людей».

Мальчик и его мама со знаменитой крокодиловой сумочкой пошли горбатой улочкой вперед, к площади Дюкессы Анны, а Павел знаком попросил Резвуна повернуть к воротам в верхний двор замка. Ворота были уже заперты, туристы разбрелись, царила приятная тень, можно было спокойно посидеть на парапете, не рискуя быть подслушанным… хотя кого в прелестном, спокойном Нанте могли бы заинтересовать разговоры двух приезжих из варварской России? Наверняка говорят об убийстве!

Совершенно верно.

– Значит, так, Николай Александрович, – сказал Павел, глядя прямо в испытующие глаза собеседника, – чтобы избавить нас от излишних недомолвок и взаимного недоверия, скажу откровенно: я – тот человек, которого ваш старинный друг и компаньон Сироткин последним видел непосредственно перед своей смертью.

Никита Дымов

24 октября 2001 года. Нижний Новгород

– Слушайте, у вас такой вид, будто вас чуть не убили, – сказала она, задумчиво и обстоятельно разглядывая Никиту.

Вот именно – чуть. Вернее, чуть-чуть. Самую чу-точ-ку.

Он рассеянно провел рукавом по лбу, обтирая что-то липкое. Думал – кровь, но то были пот и паутина, которой он немало нацеплял на себя, скитаясь по лесу этим погожим днем запоздалого бабьего лета – таким чудесным, таким ясным днем… самым страшным в его жизни, чуть было не ставшим для него последним.

– Ох, да у вас, кажется… – выдохнула она и умолкла, уставившись большущими серыми глазами на его рукав. Да, без крови не обошлось-таки, но это ничего, это не страшно, просто Никита где-то наткнулся на ветку, скорее всего, там же, при дороге, когда прянул в кусты, как трусливый заяц.

Ничего себе заяц! А что ему оставалось делать – одному против тех двоих, столь весомо, грубо, зримо ворвавшихся в его жизнь и чуть было не оборвавших ее своими монтировками и пистолетом?

Он вынул из кармана платок и тщательно вытер рукав куртки, чтоб ни следа не осталось. Скомкал платок, выбросил в окно. Украдкой сглотнул, полуотвернувшись. Тошнота подкатывала к горлу. Может, эта женщина не заметит, до чего ему худо? Никита ведь совершенно не выносит вида крови, бабская слабость накатывает, в глазах темно, ноги подкашиваются. Сейчас он, правда, сидит, да и крови всего чуть, а все равно – самочувствие на грани обморока. Не дай бог увидеть настоящее ранение или, к примеру, убийство – сам умрет, наверное!

Ни с того ни с сего вдруг вспомнилось, как на монтаже какого-то спектакля на одного из рабочих упала стойка и острым краем рассекла ему плечо, будто бритвой. Кровища как хлестанула! К нему со всех концов сцены бросились люди, а Никита, который стоял совсем рядом, вдруг бросился прочь. Вообще вон из зала! Опомнился только в своей мастерской, и то потому, что девочки-портнихи его начали тормошить. Он был практически без сознания, совершенно не соображал, что делал.

Потом тот работяга на него обиделся, да и остальные начали поглядывать как на труса, а что, интересно, мог Никита поделать? Это у него свойство организма такое. Бывают нормальные, храбрые люди, которые, к примеру, боятся замкнутого пространства, у них в лифте делается натуральная истерика. А у Никиты – кровефобия, или как это там называется? А вот интересно, если бы Костя по нему не промахнулся, он бы чего больше испугался: боли или вида собственной крови?

Что за чушь в голову лезет, однако!

– Поехали, ладно? – попросил он угрюмо.

– Что, так и бросите машину? – поинтересовалась незнакомка, как-то слишком медленно поворачивая ключик в стояке.

– Какую? – чуть не с ужасом спросил он, озираясь, готовый снова увидеть серый «Форд».

– Да «Волгу» же! – воскликнула она, махнув в сторону голубого пятна на краю дороги. – Разве это не ваша «Волга»?

– Н-нет, – сдавленно выговорил Никита. – Нет, не моя.

– А чья же?

– Представления не имею, – произнес он как мог холодно. – Да и вам какое дело? Ну стоит себе «Волга» и стоит. Может, водитель по грибы пошел.

– Оставив дверцы нараспашку? – спросила она, вглядываясь вперед. – Сомнительно.

– Ну, значит, он где-то недалеко. – Никита уже едва сдерживался, чтобы не завопить: «Да езжай ты, в конце концов! Вот болтушка!» – Покурить отошел или там, не знаю, по малой нужде.

– А не он ли вас так качественно повалял по траве? – спросила вдруг «болтушка», округляя глаза. – И часом, не оставили вы его отдыхать в тех зарослях, откуда только что вывалились? В смысле, отдыхать вечным сном? Может быть, это не вас чуть не убили, а вы кого-то… – Она многозначительно замолчала.

Никита только и мог, что жалобно моргнул. Язык присох к гортани, ну натурально присох, и оторвать его удалось с большим трудом.

– Я не… не уби… – прохрипел он, и внезапно на смену ошеломляющей растерянности пришла злость: – А не опасно ли, с вашей стороны, задавать такие вопросы незнакомому человеку? К примеру, я и впрямь могу оказаться душегубом-профессионалом. Киллером! А что? Есть много профессий, хороших и разных!

– Я бы в киллеры пошел, пусть меня научат? – вскинула она брови, но тут же опасно улыбнулась: – Да ну, бросьте, Никита, какой из вас киллер?!

У него снова перехватило дыхание – уже в который раз за этот многотрудный день.

Она его знает?! Откуда?

Понятно откуда: эта дамочка – из той же самой компании, что и Костя с Эдиком. Какой же он был дурак, что сел в эту машину! Интуиция же подсказывала, ну просто криком кричала: останься в лесу! Ох, как крепко они обставились, да у них что, на каждом шагу запасные машины с убийцами? И все на него, все против него?

Да почему, за что, господи?! Какой-то сюрреалистический кошмар, сон, от которого невозможно проснуться.

Тогда, именно тогда, он в первый раз подумал: какое было бы наслаждение – убить ее! Сдавить горло пальцами и держать до тех пор, пока не погаснет свет этих серых глаз. Или подойти этак небрежно, обнять за плечо, может быть, даже поцеловать в теплый висок, а потом приставить к этому виску, к тому самому месту, где еще сохранился влажный след его губ, пистолет. И нажать на курок прежде, чем она успеет отпрянуть. А может быть, она не захочет отпрянуть?..

Потом подобные мысли будут возникать у него не однажды, но тот раз точно был самым первым.

– Господи, я и забыла, какое вы еще дитя! – вдруг тихо, нежно усмехнулась она. – Сейчас у вас ведь совершенно детские глаза…

– Что? – пролепетал он, сам ощущая, как глупо звучит его голос.

– Никита, Никита, ну перестаньте! – Теперь она уже откровенно смеялась. – Ну да, я вас знаю, а вы меня нет. И никакого тут нет чуда или подставки какой-то. Я была на той вечеринке в «Барбарисе», ну в честь открытия, помните? Там же вас всем представляли как одного из дизайнеров, говорили, что вы театральный художник и все такое. Я с тех пор даже стала обращать внимание на театральные афиши, особенно тюзовские – вы ведь в ТЮЗе работаете? Но почему-то ваша фамилия в качестве художника-постановщика упоминается довольно редко. Зажимают, да?

– Бывает, – пробормотал Никита, все еще слабо соображая, что говорит, не в силах вникнуть и в смысл ее слов.

Видела его на вечеринке в «Барбарисе»? Странно, что он ее не видел. А впрочем, может, и видел, да не обратил внимания. Там было море девок и всяких дам. Некоторые сверкали бриллиантами, некоторые – голыми плечами. А уж сколько сверкающих глазок имело место быть! И они еще пуще засверкали после того, как рекой полилось бесплатное шампанское. Никита по опыту знал, что стоит дамам, подобным тем, какие собрались здесь (в большинстве – не бог весть какого высокого пошиба), чуть набраться, как они начинают к нему жутко клеиться.

Он даже собирался смыться чуть пораньше и уже высматривал подступы к гардеробной, но Валера, хозяин, его задержал. Пошли в директорский кабинет и там на четверых, вместе с Валерой, его супружницей Жанной и вторым дизайнером, – вернее, первым, потому что Никита был у него на подхвате, а не наоборот, – неслабо приняли на грудь «Реми Мартен».

Честно говоря, Никита вполне, и даже с большим удовольствием, выпил бы и шустовский или даже (какое кощунство!) «Дербент», не говоря уже о тираспольской «Дойне». Но только самоубийца мог брякнуть при Валере что-либо подобное. А Никита, конечно, не был самоубийцей, поэтому молчал. Молчал и пил. Одно было утешение: смаковать и цокать от восхищения языком не принуждали. Валера, даром что был похож на итальянского мафиози и маркиза де Сада одновременно, с этой его тщательно выбритой бородкой и умопомрачительным кожаным пиджаком, пил коньяк как стопроцентный россиянин, – будто водку, махом, опрокидывал стопарь за стопарем и знай подливал себе и другим, закусывая персиками, виноградом и «Дор-блю», только не с зеленой, а с голубой плесенью. Плесень и «Реми Мартен» великолепно дополняли друг друга, так что Никита был уже хорошенький, когда снова вышел в зал. Разумеется, его тут же облепил какой-то многочисленный баб-с, к гардеробной было не пробиться, но к тому времени он уже забыл про свое намерение уйти пораньше, почувствовал себя привычно-комфортно и принялся играть глазами направо и налево, одновременно болтая что-то приятно-ничего-не-значащее.

Обычно этим удавалось обойтись, потому что, когда дам вокруг много, это все равно, что нет ни одной: никто не даст сопернице и близко подойти к желанному мальчонке, и он потом уходит, отполированный взорами, ну, может, слегка облапанный, не без того, но вполне в целости и сохранности. Порою приходилось ответно тиснуть какую-нибудь особенно напористую особу. Или легонько провести губами по шейке. Но это – все. Баста! Никаких поцелуев взасос, не говоря уже о спринтерском трахен-бахен в укромном закутке или поездках на конспиративную явку, к продавленному дивану. Уходя таким вот девственно-непорочным, Никита доподлинно знал, что вслед ему глядят обиженные, недоумевающие, порою даже слезой подернутые глазки, а в куриных умишках рождается коварный вопросец: «А не голубой ли он?..»

Он был совершенно не голубой и считал, что сущее кретинство – иметь дело с парнями, когда вокруг столько красивых девушек! Ему нравились девушки, он был нормальный, вот только беда – шибко разборчивый. Никите почему-то совершенно необходимо было знать, что женщина, с которой он целуется, которую трогает везде, где можно и нельзя, с которой задыхается в одном ритме, – это только его женщина, что нет у нее в запасе ни бойфренда, ни ревнивого спонсора или, чего доброго, подружки-лесбиянки…

Но как-то не выпадало ему пока что такой карты. Непременно у всех имелся какой-то запасной вариант. Впрочем, немало было и желающих сделаться «абсолютно его», но, как правило, это оказывались девушки, на которых он даже на необитаемом острове не взглянул бы. Ну не нравились они ему, и все тут.

– Напрасно напрягаетесь, пытаясь вспомнить, как меня зовут, – послышался голос рядом. – Нас с вами не знакомили. Некому было, и вообще, к вам в тот вечер было не пробиться даже при желании. А у меня, знаете ли, правило: никогда не навязываться мужчине. Он должен сам, первым руку протянуть. Хотя теперь мои взгляды могли бы считаться устаревшими.

Никита встрепенулся. Бог ты мой, забыл, где находится! «Ауди» летит по шоссе, рядом та женщина, что подобрала его. Она решила, что Никита пытается вспомнить их встречу, а он так расслабился – почти задремал. Это у него от шока, ясное дело. На смену слишком сильному напряжению приходит аналогичное расслабление, и глаза закрываются сами собой, и язык еле шевелится.

Еще не хватало заснуть при своей благодетельнице! Никита резко повернулся к ней, чрезмерно внимательно тараща глаза, и наткнулся на улыбку:

– Ой, извините, вы задремали? Я вас напугала?

Ничего себе – да разве может такая дама напугать? Красивая сероглазая женщина, лет этак за тридцать, может, даже очень за, но это не портит ее в глазах Никиты, скорее наоборот. Как говорил герой какого-то романа, «из-за этого он не выгнал бы ее из своей постели». Вот именно! Никите вообще нравились взрослые, зрелые женщины. Нравились, но в то же время заставляли его робеть. Особенно такие вот – интересные, ухоженные, хорошо одетые, глядящие на него снисходительно-оценивающе, как бы с высоты своих лет, и в то же время с явным женским интересом. Именно этот их нескрываемый интерес помогал ему преодолеть робость и держаться в меру насмешливо, в меру игриво, где-то даже развязно, порою слегка похотливо – словом, куртуазно. Он чувствовал, что именно этого от него и ждут.

Таким образом, он жил в атмосфере легкого флирта, которая была для него не только привычкой, но и насущной необходимостью. Но он всегда мгновенно просекал, при ком можно себе, так сказать, позволить, а при ком – нет. Всех просекал, а эту незнакомую даму – нет. Вроде бы смотрела она, как на него всегда смотрят женщины, – с огоньком в глазах, но как-то отстраненно. Будто бы смотрит она на Никиту, а думает о ком-то другом, и не поймешь, кому светят ее глаза, кому предназначена улыбка – ему или другому?

Он насупился, но тотчас одернул себя, чувствуя, что ревнует совершенно незнакомую женщину к мужчине вообще – гипотетическому, воображаемому. Глупее ситуации не придумаешь!

Вдруг ее ласковая улыбка сделалась напряженной, в глазах появилась озабоченность.

– Нет, ну все-таки, Никита, – спросила она вкрадчиво, – что там произошло, в лесу? Вы кого-то прикончили – или кто-то чуть не прикончил вас?

Павел Малютин

15 августа 2001 года. Нант, Франция

Серые холодноватые глаза распахнулись, в них что-то вспыхнуло, Резвун отшатнулся.

– Спокойно, – досадливо нахмурился Павел. – Сироткин – это Сироткин. Что сделано, то сделано. Если б у меня были те же намерения относительно вас, я бы их давно осуществил. Который день шатаюсь бок о бок с вами по Нанту, да мы и из Москвы до Парижа вместе летели, и в скоростном ехали вместе – правда, в разных вагонах. Масса была возможностей, вы уж поверьте!

– А от Нижнего до Москвы мы тоже в одном поезде добирались? – спросил Николай Александрович, и Павел восхищенно покачал головой:

– Быстро соображаете! Да, я из Нижнего. Там же и распоряжения получил. Относительно вас и вашей семьи.

– В первую минуту я решил, что тут замешаны москвичи. Вспомнил, как в «Дельте» компаньоны отстреливали конкурентов, а потом и друг на друга перешли. А здесь, значит, сразу… – Резвун запнулся, сунул трубку в рот, но тотчас выхватил, стиснул в кулаке: – Значит, Григорий?

– Давайте без имен, ладно? – попросил Павел.

– Почему без имен? – сощурился Резвун. – Напротив, давайте с именами – если хотите, чтобы я вам поверил.

– Да и не верьте, – пожал плечами Павел. – Это ваше личное дело. Но я бы на вашем месте выслушал все, что я вам собираюсь сказать, а уж потом решал, верить или не верить.

– Вы уж сказали, – пробормотал Резвун, и Павел впервые понял, что значит расхожее выражение: «Человек постарел на глазах». – Вы уже практически все сказали. Бронников заказал вам Сироткина, теперь меня. И мою семью, так ведь? Потому что только в этом случае он получает все, все без остатка! Хотя нет! У меня ведь останется еще племянник, сын покойной сестры, он станет наследником в случае, если больше никого нет. Так что, выходит, он тоже приговорен?

– Вообще-то да, – кивнул Павел. – Но пока что он поживет. Скажем, где-то до октября-ноября, чтобы времени побольше прошло.

– После чего? – не понял было Резвун, но тотчас сообразил: – А, ясно. После нашей…

– Ну да, – не стал спорить Павел. – Вот именно.

– Ага… – Резвун внезапно усмехнулся. – Ну бедняга Никитка, не повезло ему! Сестра меня пилила всю жизнь, что я племянничку никак не помогаю, не беру под свое крылышко, а меня кто брал? Я всю жизнь сам карабкался как мог, сам пробился и выбился. У меня своя семья, свои проблемы, дочь… не совсем здорова, к тому же проблемы в личной жизни, мне надо внука поднимать, у меня бизнес, дел выше крыши, а Никита – парень здоровый, талантливый, не без дури, конечно, но это по молодости, это пройдет. Одна беда – Казанова такой, что я уже устал слушать россказни о его похождениях, честное слово. Хотя подозреваю, все это больше треп, для форсу такого мужского: если он в мою сестрицу уродился, однолюбку несчастную, то должен быть…

Он вдруг осекся, провел рукой по лицу. Умолк; присел на каменный парапет, свесил плечи так, как будто вся усталость, накопленная за полсотни лет жизни, вдруг разом навалилась на него и придавила. Вроде бы самое время было ему закурить, но нет – просто сжимал трубку в кулаке.

Павел чуть усмехнулся. Ему и прежде случалось – чисто ради спортивного интереса – сообщать жертвам об их грядущей судьбе. В смысле, о том, кто он такой, Павел Малютин, и чего с ними намерен сотворить. Разумеется, он делал это, если время позволяло и если была твердая уверенность, что приговоренный не сумеет оказать сопротивления. И сколько уже раз приходилось наблюдать одну и ту же реакцию: на смену недоверию, ужасу приходила неконтролируемая болтливость, а потом наступала апатия, воистину смертельная апатия. Человек как бы заживо умирал на глазах, он был уже неживой, и Павел своим выстрелом всего-навсего прекращал течение каких-то физических процессов: биение сердца, кроветок, работу мозга в уже неживом организме. Ну вроде как выключить свет, щелкнув тумблером. Не более того.

Конечно, могло статься так, что приговоренный все-таки преодолеет эту свою апатию, вновь исполнится воли к жизни и набросится на убийцу, но Павел старался не дать ему шанса. Однако сейчас ему впервые захотелось, чтобы потенциальная жертва оклемалась от первого шока как можно скорее. Ему было интересно посмотреть, как поведет себя именно этот человек, от которого он ждал столь многого, которому предстояло спасти не только себя, но и своего убийцу!

Резвун вдруг поднял голову. Лицо его было по-прежнему пепельно-серым, потрясенным, постаревшим, однако глаза уже не смотрели так уныло и обреченно. И голос не дрожал:

– Сколько вы хотите взамен?

Павел медленно улыбнулся и вздохнул с облегчением. Недаром он с самого начала чувствовал к этому объекту такую симпатию!

– А давайте прикинем, – сказал он дружелюбно. – За вашу голову мне обещано сорок тысяч. Не рублей, сами понимаете. За дочь – двадцать, за внука – десять. Ну а я хочу ровно вдвое. Надеюсь, вас это не разорит?

– Забавный вы человек, – усмехнулся Резвун. – Более чем забавный. Сумма большая, конечно, но для меня вполне реальная. Нереальным мне кажется другое.

– Гарантий нет? – догадливо спросил Павел.

– Правильно. Разве я могу быть уверен, что вы, слупив с меня эти деньги, потом выполните заказ и получите в двух местах сразу?

Павел кивнул. Он нисколько не обиделся этим явным недоверием. Только дурак мог ожидать, что Резвун сейчас кинется ему в ноги, облобызает их, а потом подпишет чек. Сам Павел на его месте задал бы точно такой же вопрос. Поэтому он был готов к ответу.

Достал из кармана плейер, протянул Резвуну:

– Послушайте-ка пленочку, Николай Александрович. Голоса немного нечетки, потому что запись велась в автомобиле, при работающем моторе, к тому же это копия только одного, самого важного фрагмента. Но вы голос заказчика сразу узнаете. Второй узнавать даже не напрягайтесь, этот человек для вас останется совершенно неизвестным. То есть хочется верить. Боже упаси вас с ним встретиться. От души надеюсь, что и я его больше не увижу. Если честно, это мое самое заветное на сегодняшний день желание.

Резвун глянул на него исподлобья, а потом взял плейер. Он осторожно вставил в уши ракушечки, а Павел вдруг подумал, что плейер тоже может быть орудием убийства! Ведь из чего нынче только не убивают друг друга, из чего только не палят в противника! Из зонтиков, зажигалок, портсигаров, кейсов, сигар, флаконов с духами, патрончиков с губной помадой, бутылок с вином… Все это имитации, конечно, но некоторые можно использовать и с пользой. Помадой губы красить, зонтиком от дождя прикрываться. В портсигаре хранить сигареты. И – убивать людей попутно. Главное – знать, на что нажать и откуда вылетит пуля. Чтобы в себя ненароком не попасть…

Секундочку! А как стрелять из плейера? Где разместить спусковой крючок, чем будет подана пуля?

Нет, с выстрелом не проходит. Вот что надо сделать, идея! Один наушник должен быть снабжен небольшим взрывным устройством, которое приводится в действие, как только жертва нажимает на кнопочку «Play». Ба-бах! – и у человека нет половины головы. А если заминировать оба наушника, то не будет и второй половины. Эффективно, эффектно! Небось ноу-хау в способах убийств? Не запатентовать ли Павлу этот способ?

Но это потом. Сейчас гораздо интереснее казалось смотреть на лицо Николая Александровича. Услышать голос своего ближайшего друга и компаньона, обсуждающего твою смерть… Наверное, именно такое выражение было и у Павла, когда он услышал голос своего хозяина, обсуждающего его, Павла, смерть!

«– Нет, за результат я не беспокоюсь. Малюта работает чисто, красиво, спокойно, тут я ему вполне доверяю. С Сироткиным он мне помог поладить, поможет и с Санычем.

– Подстраховаться не думаете?

– А что, во Франции захотелось побывать? Милая страна, когда-нибудь съездишь. За Малюту ты получишь столько, что вполне хватит отправиться в турне. Но ведь ты языка не знаешь, верно? А Малюта, между прочим, свободно говорит по-французски, он все-таки иняз кончал, да и вообще практиковался, не потерял язык. Жалко мне будет с ним расставаться, но… сам виноват. Начал разговоры вести разные… нехорошие. На тему: я знаю о вас так много, что мне не терпится с кем-нибудь своим знанием поделиться, а если желаете, чтобы я молчал, то гоните монету. Никогда так не делай, Костя. Никогда! Ну да ты парень умный, сам понимаешь, что нельзя кусать руку, которая тебя кормит. Значит, так, по Франции мы вопрос закрыли, да? Ты мне пока нужен тут. Давай-ка потихоньку подбираться к племяннику. Присматривай за ним, ищи подходы. Надо сделать дело так, чтобы никакой комар носа не подточил, понимаешь? На меня явно всех собак вешать будут, когда еще и он отправится в невозвратную даль. Я, собственно, потому и хотел, чтобы Малюта отработал Саныча в загранке, что это ко мне трудновато будет пристегнуть…»

Запись кончилась. Николай Александрович вынул из уха ракушечку, напряженно взглянул на Павла:

– Я так понимаю, Малюта – это вы?

Тот кивнул:

– У меня фамилия Малютин.

– Ясно. Гришка всегда любил исторические романы. И детективы. Мы, когда еще в розницу книжками торговали, еще при самом начале дела, всегда везли из Москвы литературу своего профиля: я – фантастику и поэзию, даром что ее в те годы никто брать не хотел, Сироткин был уверен, что будущее за дамскими романами, и, что характерно, он не ошибся, ну а Гришка таскал попеременно то детективы, то историю всякую. Малюта, значит… Первый зарегистрированный историей русский киллер, да?

– Выходит, что так, – кивнул Павел, которого отнюдь не коробило ни прозвище, ни определенное сходство с упомянутым историческим персонажем. Сходство и в самом деле имелось. Впрочем, некорректно представлять дело так, будто Малюта Скуратов подвешивал на дыбу либо чиркал ножичком по горлу исключительно невинных агнцев. Истреблял врагов царя и отечества, скажем, Афоню Вяземского, отца и сына Басмановых, Ивана Висковатого, которые этого самого царя и родимое отечество пытались продать полякам… Тезка из XVI века исполнял свой долг и приказы государя Ивана Васильевича Грозного, у коего был вернейшим цепным псом.

Павел Малютин тоже был человек верный и преданный – то есть он искренне пытался быть таким, но когда хозяин сам вульгарно продает тебя…

– Костя, надо думать, – это ваш, не побоюсь этого слова, сменщик, – продолжал строить свои догадки Резвун, и Павел снова кивнул:

– Совершенно верно.

– Можно узнать, почему вы решились подслушивать вашего хозяина? Почему подозрения возникли?

– Просто интуиция. И знание человеческой психики. Я ведь о нем и правда слишком много знал. Так, решил проверить свои практически беспочвенные подозрения – и вот вам результат. Я этого будто бы и ждал, а все же был, не побоюсь этого слова, ошарашен.

– Наверное, будешь тут ошарашенным… А вы что, в самом деле пытались шантажировать Бронникова? – Резвун прищелкнул языком: – Опасная игра… Гриша не тот человек, чтобы позволять садиться себе на голову.

– Я и не пытался, – усмехнулся Павел. – Не в моих это правилах. Если я вам сейчас предлагаю определенную сделку, то лишь потому, что мне и самому надо жизнь спасать. Почему бы не спасти заодно и чужую?

– Ну да, особенно если за это хорошо заплатят, – слабо усмехнулся Резвун. – Да нет, я не в упрек, это просто констатация факта. Я вам благодарен… сами понимаете как. Но этот фрагмент, который вы дали мне послушать, вызывает к жизни определенное количество вопросов. Получается, Григорий нарочно оговорил вас перед этим Костей, чтобы оправдать собственное предательство? А как вы думаете, почему он все же решил расправиться с вами, учитывая, что вы безупречно «сделали» Сироткина? Нас, конечно, с Бронниковым вызывали в милицию и в прокуратуру, которая вела это дело, но вопросы я бы не назвал серьезными, они задавались просто для проформы. Факт гибели Сироткина в дорожной аварии не вызывал сомнений… вашими стараниями, надо полагать. Хорошей отмазкой для Бронникова было то, что Иннокентий разбился на его «Линкольне». Все знали, как Григорий трясся над этой машиной. Салон по его собственным эскизам оформляли, это все знали.

– Ну да, – перебил его Павел. – Только никто не знал, что оформление Григорию Александровичу не понравилось. Совершенно! Он хотел продать «Линкольн», но цена ведь строго на любителя, он никак не мог найти покупателя. Тогда он застраховал свою обалденную тачку и велел мне использовать «Линкольн» как орудие убийства Сироткина.

– Бог ты мой… – пробормотал Резвун, тиская в кулаке свою трубку. – Бог ты мой… А какое орудие убийства предусмотрено для нас?

– Вы должны пропасть без вести, – спокойно сообщил Павел. – То есть это был бы для заказчика идеальный вариант. Почему? Да потому что гибель одного компаньона – это случайность. Гибель второго – закономерность. А если при этом погибают и наследники этого компаньона, дочь и внук, а потом, через какое-то время, и племянник, тут уж только ленивый не станет задавать вопросы. Поэтому я должен был откровенно пристрелить вас только в том случае, если мне не удастся устроить ваше бесследное исчезновение.

У меня были три варианта… Не стану обременять ваше воображение всеми тремя, упомяну лишь про отверстие в набережной Луары, неподалеку от Сада камней. Я кое-что читал по истории Нанта – в такие вот отверстия в былые времена сердитые люди частенько прятали трупы неугодных… Река забирала их и уносила в океан. Нечто подобное происходило в знаменитых сточных канавах под Парижем, в так называемой Клоаке. Это описано, если не ошибаюсь, у Гюго в «Отверженных». Ну вот и в Нанте не обошлось без своей «клоаки».

Теперь эти подземные каналы необходимы исключительно для водотока, они забраны решетками, однако запорные системы поднимаются над водой. Нужен минимум технических знаний и оснащения, чтобы открыть такое отверстие. Минимум практики, чтобы загрузить туда три трупа…

Самым трудным было бы заманить вас туда ночью поближе к тому месту. Впрочем, можно было бы организовать убийство где-нибудь в другом местечке, а трупы доставить на машине. Я же говорю, это всего лишь дело техники. Итак, вы и ваша семья исчезли где-то в Нанте. Начинаются беспокойства: в отеле, где остались ваши вещи, среди устроителей фестиваля, et cetera. Круги расходятся, вот затревожились в консульстве, потом в посольстве, ну и в России, конечно. Безумно встревожен ваш компаньон Григорий Александрович Бронников, он ставит на ноги милицию, полицию, Интерпол… ну не знаю, что там еще. А тем временем совершенно случайно в Нижнем Новгороде погибает ваш племянник. Никто больше не мельтешит у Бронникова под ногами, он единолично распоряжается делами и деньгами «Бука». Через год, согласно действующему законодательству, вы будете признаны безвестно отсутствующим. А наш Григорий Александрович вправе официально обратиться в органы опеки, чтобы ему передали в доверительное управление ваши с Сироткиным доли имущества фирмы. А через пять лет вы будете признаны умершим, несмотря на то, что нет доказательств вашей смерти.

– Но мы-то с Сироткиным не собирались никого убивать… – пробормотал Резвун. – Что же это Бронникова вдруг понесло? Мы же друзьями были, а деньги… нам с Кешей денег вполне хватало, это Гришка вдруг одурел. Такое бывает: не зря говорят, что денег всегда мало. Отсюда эти гонки от налогов, это желание непременно вот сейчас организовать дочернюю фирму, продать активы… Как-то вдруг все это произошло. Почему?

– Отнюдь не вдруг, – покачал головой Павел. – Боевые действия готовились не один месяц, мы с ним собрали немалое досье на каждого из вас. Проследили все родственные связи. Григорий Александрович хотел быть застрахованным от любых неожиданностей, чтобы не возник где-то неожиданный наследник, который, к примеру, пожелает получить ссуду, выплаченную Сироткину незадолго до смерти. Это было очень непросто, какая-то информация еще не собрана, осталось кое-что прозвонить, уточнить.

– Знаете, до меня только сейчас дошло, – потрясенно воззрился на него Резвун. – Те бумаги, которые подписал Сироткин накануне своей гибели… я все гадал, как Гришке удалось его убедить, ведь Иннокентий ни за что не хотел дочерней фирмы! Что же его все-таки заставило изменить решение?

– Не что, а кто, – углом рта ухмыльнулся Малюта. – Я его заставил.

Александр Бергер

7 ноября 2001 года. Соложенка

Женщина, которая нашла убитую Римму Тихонову и вызвала милицию, была следователю Бергеру дважды тезкой – по имени и отчеству. Правда, не однофамилица – фамилия у нее была Калинникова. У Александры Васильевны Калинниковой уже полгода не работал телевизор, отремонтировать его в деревне Соложенке было негде, в Семенов везти – накладно, вот Александра Васильевна и ходила каждый вечер к молодой соседке смотреть передачи. Как заявлялась в семь-восемь, так и уходила в десять-одиннадцать, по очереди перебирая все каналы. А если не было ничего интересного, включала видеомагнитофон и смотрела какие-нибудь старые фильмы. «Девчата», к примеру, или «Весна на Заречной улице», или «Добровольцы». Видеокассет с хорошими фильмами было много.

По ее словам, хозяйка Римма Тихонова совершенно ничего против этого не имела – телевизор стоял на первом этаже в комнате, а она обычно устраивалась со своей работой или просто с книжкой на кухне или в спальне на втором этаже. Даже когда она была в городе, позволяла Александре Васильевне приходить и смотреть телевизор сколько угодно. Тем более что та вообще за домиком Риммы приглядывала в ее отсутствие, а иногда и на огороде возилась, если были время и силы. Это летом. А в холодное время, когда Римма приезжала в Соложенку от случая к случаю, Александра Васильевна топила печи и поддерживала в доме чистоту, чтоб можно было в любую минуту заявиться – и застать там порядок и уют.

Она уверяла Бергера, что Римма свой дом в Соложенке очень любила, но к огороду ее и на вожжах было не подтащить. И когда он совсем уж неприлично зарастал, Александра Васильевна все-таки находила часок-другой прополоть и окучить морковку-петрушку и всякую такую мелочевку, которую Римма каждую весну торопливо совала в землю, уверенная, что в этом-то году будет заниматься землей исправно. Но свободного времени потом не оказывалось, вот и приходилось надеяться на помощь соседки.

А у Александры Васильевны какие особенные заботы? Свои пятнадцать соток сада-огорода при доме да еще делянка картошки за селом – десять соток, корова, хрюшка, две козы, семь кур с петухом, пес Бобик и блудливая кошка Зинка. Правда, работать в службе Александра Васильевна не работала, того, что выручала на семеновском базаре за плоды своих трудов, на жизнь вполне хватало. К тому же племянник с женой ей регулярно платили кое-какие деньжата за то, что присматривала за их сыном.

Славику было десять лет, но в школу он не ходил. Опять же за деньги к нему дважды в неделю ходила учительница из соложенковской школы, худо-бедно учила читать и писать. По-хорошему Славику надо было ходить в специальную школу, потому что он считался умственно отсталым ребенком. Но Александра Васильевна предпочитала называть его так, как называли в старину: блаженным либо юродивеньким. Славик в школе никак не мог прижиться – у него начинались припадки от страха. Нет, его никто там не бил, не пугал – просто он боялся людей, а отчего, никто не мог понять. Неведомо ведь, что там происходило, в его крохотном умишке, какие тучи там клубились. Он даже отца с матерью… не то что боялся, но дичился. Вот бабу Шуру не дичился. Учительницу Любовь Михайловну не дичился, ну еще пятерых-шестерых соложенковских жителей. И кроме них – Римму.

– Он ее даже мертвую не испугался, – рассказывала Александра Васильевна Бергеру. Она поминутно смаргивала слезы со своих небольших, очень ярких темно-карих глазок, но все же ясно было, что в очередной раз повествовать о том, как она нашла убитую соседку, причиняет ей не столько боль, сколько удовольствие. Бергеру довольно часто приходилось сталкиваться с такой словоохотливостью свидетелей, и, хоть его это несколько коробило, все же болтливый свидетель лучше молчаливого, поэтому он сам молчал и внимательно слушал, изредка поощряюще кивая. Впрочем, Калинникову и не требовалось поощрять!

– Я чуть не упала, аж ноги отнялись, когда заглянула в комнату, – а она вон в том кресле сидит, голова набок, вся в крови. – Александра Васильевна перекрестилась. – А Славик подошел, стал на нее смотреть. С той стороны зайдет, с этой… Наверное, он даже не понял, что она мертвая, решил, что это игра такая. Риммочка с ним часто играла, они шептались, секретничали… Я думала, он в крик ударится при виде ее, а он – ничего. Смотрел, смотрел… Там на полу валялись бумажки какие-то, видать, из рук у нее вылетели, он все поднял, аккуратно на столе сложил. Видеомагнитофон выключил – фильм кончился, а телевизор все работал…

Он знал, что Риммочка беспорядка не любила, у нее, может, огород и заросший был, зато в доме все чистенько, аккуратненько, все сверкало. И Славик у нее никогда не сорил, вещей не разбрасывал, всякую мусоринку норовил подобрать, если замечал. Риммочка с ним такая ласковая была, своих детей не имела, вот она чужих и привечала.

Я ей вот буквально на днях сказала: «Риммочка, вам первым делом нужно ребеночка родить, как только с Григорием Александровичем зарегистрируетесь!» А она грустно так усмехнулась: «Ну я уже завела себе одного ребенка. Причем весьма капризного!» Не пойму, она это про Славика говорила, что ли? Ну какой же он капризный, он очень тихий.

Риммочка вечно ему что-нибудь дарила, конфеты из города привозила, игрушки, раскраски – ну и он угождал ей как мог. Хоть и блаженненький, а понимал, кто его жалеет, кто к нему добрый. Она его рисовать научила, его теперь от альбомов, да ручек, да фломастеров и не оторвешь. Ой, этих ручек она ему передарила – не сосчитать! Бывало, как увидит у нее новую ручку, так давай просить. Нет, он не выпрашивает, мол, дай, а просто так сядет в уголке и смотрит, смотрит жалобно… Она посмеется и отдаст ему, чего он хочет. Конечно, для нее это пустяк, а для мальчонки такая радость… Правда, Славик, она тебе всегда все дарила, что ты хотел?

Александра Васильевна ласково обернулась к худенькому мальчику, пожалуй, слишком маленькому и худенькому для своих десяти лет. Ну что ж, не всем же быть акселератами! К тому же, вспомнил Бергер, ребенок болен. Хотя выглядел-то он вполне нормально: тонкие черты лица, высокий лоб, глаза хорошие, – только выражение в них какое-то… не то испуганное, не то задумчивое, а скорее все вместе. И отвечал он, когда к нему обращались, не скоро, чаще всего приходилось вопрос снова задать, тогда он обронит словечко.

– Славик, правда, Риммочка тебе всегда все дарила? – снова сказала Александра Васильевна – и аж руками всплеснула, когда он вместо того, чтобы кивнуть, вдруг покачал головой:

– Не-а.

– Да как же тебе не стыдно! – возмутилась Александра Васильевна. – Чего она тебе не подарила, ну чего?!

Славик насупился, отвесил нижнюю губу, опустил глаза.

Бергер тяжело вздохнул. У него не было времени ни выслушивать пререкания бабки с внуком, ни утешать плачущего мальчишку. А то, что у Славика слезы на подходе, и слепому ясно. Еще не хватало!

– Ты с пола-то, кроме бумажек, что-нибудь подбирал? – спросил он, пытаясь отвлечь мальчика, но тот, как надулся, так и стоял, не поднимая глаз. Только чуть головой покачал – ничего, мол, а ни словечка из себя не выдавил. Слез, впрочем, тоже лить не стал. На том спасибо!

Бергер снова, уже не первый раз перебрал бумаги, лежавшие на столе. Та самая рукопись, которую редактировала Римма Тихонова перед смертью. Титульного листа нет, не известны ни название, ни автор, а впрочем, какое это имеет значение? На страницах кое-где пометки карандашом или чернилами, знаки вопросов или восклицательные знаки. Наверное, там, где редактору что-то особенно нравилось или не нравилось. И это теперь не имеет никакого значения… Некоторые страницы были забрызганы кровью.

Бергер взял один листок, пробежал глазами отчеркнутый абзац, рядом с которым стоял восклицательный знак:

«…Тут я решил показать свою образованность и поведал о восхищении, кое вызвало у меня созерцание скульптурной группы Бернини „Экстаз святой Терезы“, виденной в церкви Санта-Мария делла Виктория. Святая изображена в экстазе божественной – и в то же время такой естественной любви, этот прелестный юный ангел со стрелой в руке как будто хочет обнажить ей грудь, чтобы пронзить сердце, а как он смотрит на измученную любовью женщину!

– Какое божественное искусство! – пылко воскликнул я. – Какое сладострастие!

Отец Филиппо слегка качнул головой, и в чертах его появилась печаль.

– Какая жалость, – сказал он негромко, – что эти статуи легко могут вызвать мысль о мирской любви!..»

На взгляд Бергера, в этом отрывке не было ничего, способного вызвать такое уж внимание редактора. Но почему-то ведь отметила его Римма Тихонова этим своим щедрым восклицательным знаком. Почему-то эти слова восхитили ее. Или, наоборот, огорчили? Не потому ли, что здесь речь идет о любви?

По этой странице, исчерканной синими чернилами, особенно щедро рассыпались красные капельки…

Интересно, не эти ли слова спровоцировали Бронникова спустить курок? Он отрицает, что убил свою подругу из ревности, но, может быть, все-таки…

– Александра Васильевна, – повернулся Бергер к соседке, которая притихла, прижимая к себе внука, – при первом опросе, когда с вами ваш участковый говорил, вы показали, что в этот день в Соложенку приезжал Григорий Александрович Бронников. Но время не назвали. Забыли? Или не помните точно?

– Как не помню? – отчего-то обиделась Александра Васильевна. – Точно помню! Я крыльцо подметала, когда он мимо проехал. У него «БМВ» такой темно-зеленый. А Римма на своем крылечке стояла, уж не знаю, то ли она его ждала, то ли просто воздухом подышать вышла. Но как только он из машины начал вылезать, Римма вдруг повернулась и ушла в дом. Уж не знаю – может, они в ссоре были, хотя он такой приятный человек, Григорий Александрович…

Бергер посмотрел на соседку испытующе. Наверняка она еще не знает, что этот «приятный человек» подозревается в убийстве своей любовницы. Иначе не стала бы его нахваливать. За годы работы в районной прокуратуре, то есть фактически – по деревням, Бергер успел узнать: деревенские – народ крайне осторожный.

– Стало быть, Риммочка в дом пошла, – повторила Калинникова. – А на крылечке приостановилась и мне крикнула: Александра, дескать, Васильевна, не забудьте, что сегодня вторник, а значит, «Зимнее сердце» по шестому каналу не в восемь начнется, а в семь, смотрите не опоздайте. У вас ровно четыре часа осталось! Ну а если от семи отнять четыре, то и выходило, что разговаривала она со мной в три. В последний разочек… – жалобно протянула Александра Васильевна.

– А во сколько Бронников обратно поехал? Не обратили внимания?

– Не обратила, – огорченно сказала соседка. – Я в теплицу пошла, а оттуда ничего не слышно, что перед домом делается, на улице. Вот и пропустила машину, виновата.

Бергер кивнул. Ну понятно – в семь Калинникова пришла смотреть это самое «Зимнее сердце» и обнаружила труп Риммы Тихоновой. Убийство, значит, произошло с трех до семи – точнее, как значится в заключении эксперта, «смерть предположительно наступила между пятнадцатью и девятнадцатью часами».

Застрелив любовницу, Бронников спешно вернулся в город, отправился в бильярдный клуб «Карамболь», где слыл завсегдатаем, и весь вечер гонял там шары. Поразительное хладнокровие! Он алиби себе надеялся обеспечить, что ли? В принципе, это могло бы ему удасться. Если бы Калинникова не нашла Римму тем же вечером, тело могло пролежать в пустом доме и до завтрашнего дня, и до послезавтрашнего, и тогда установить время смерти было бы гораздо труднее. И Бронников вполне мог бы смастерить себе алиби, пусть и шаткое. Он же не знал, что Александра Васильевна придет смотреть «Зимнее сердце»!

Нет, почему не знал? Отлично знал. Он не мог не слышать, как Римма крикнула соседке, что ждет ее через четыре часа. Или все-таки не слышал?

А может быть, он, Бергер, переоценивает хладнокровие Бронникова? Вот ведь бросил же он пистолет, а потом вернулся за ним…

Наверное, после убийства Бронников был в таком шоке, что совершенно утратил контроль над собой, вот и кинулся сломя голову в этот «Карамболь». Любитель психологических надломов Федор Михайлович Достоевский счел бы, что стуком шаров Бронников надеялся заглушить грохот выстрела, все еще звучавшего в его голове. Хотя, впрочем, какой там такой уж особенный грохот у «вальтера» калибра 5,6? Пуля даже не прошила голову убитой насквозь, застряла в мозгу…

Надо будет завтра же предъявить Бронникову результаты вскрытия. Бергер знал: порою чтение сухих, протокольных, невыразительных строк, описывающих положение тела после смерти, перечисляющих содержимое желудка, к примеру, скупо описывающих огнестрельное ранение или состояние черепа, из которого была извлечена пуля, производит на убийц самое неожиданное действие. Человек иногда только при таком вот чтении начинает соображать, что он сделал, что натворил! Жаль, болен эксперт Григорьев, не проведена пока что баллистическая экспертиза, но результатов вскрытия, может быть, окажется достаточно, чтобы произвести на Бронникова особое впечатление?

Ну а если нет… Если нет, то надо будет показать ему еще одну страницу – заключение экспертов. Ту самую, где указано, что Римма Тихонова была на момент своей смерти беременна. Срок, правда, совсем небольшой – две недели, но факт налицо.

Интересно, Бронников убил вместе с женой своего собственного ребенка? Или все-таки чужого?

Бергер положил на стол страницу, которую все еще держал в руках, и подумал: а Римма-то Тихонова знала о своей беременности или нет? Наверное. О чем же еще она могла говорить соседке, мол, уже одного капризного ребенка завела себе?

Никита Дымов

24 октября 2001 года. Нижний Новгород

– Ну вот, теперь вы практически и дома, – сказала она.

– Ага, – буркнул Никита и нервно дернулся на сиденье. Взялся за ручку двери и замер.

Странно, что она остановилась именно здесь. Метров сто до его дома осталось, могла бы и довезти. Спасибо и на том, конечно, только как-то очень внезапно она остановилась. Надоел он ей, что ли?

По идее, ему следовало сейчас поблагодарить даму и вылезти из гостеприимной «Ауди». А как быть с платой за проезд? Все-таки она везла его чуть ли не от самого Семенова, час в дороге… Конечно, у Никиты с собой всего ничего, но чем богаты, так сказать. Однако как предложить деньги такой женщине? Мягко говоря, не бедной, это по всему чувствуется. Еще пошлет… Таким же мягким голосом, с теми же изысканными интонациями, с которыми говорила с ним в пути. Знавал он таких вот внешне вполне благовоспитанных дамочек – при случае умеют так размазать человека словесно, что диву даешься, в каком вузе преподают такую науку побеждать. Нет, он все-таки должен ей что-то такое пробормотать, типа, нельзя ли мне как-нибудь отблагодарить вас за вашу любезность… Ага, а она скажет: трахни меня!..

Честное слово, у него уже был подобный случай. Правда, та дама подвозила его не из Семенова, а всего лишь с Автозавода, где отмечали день рождения одного актера из ТЮЗа, однако это не суть важно. Она была молодая, красивая, но Никита на нее никоим образом не запал, поэтому не имел ни малейшего желания исполнить ее желание, тем паче – в машине. А она не унималась. Похоже, его оторопь ее только пуще раззадорила. Заблокировала дверцы с помощью пульта, сунула его себе под задницу и говорит: «Трахни меня, тогда отпущу». Никита только и мог, что брякнул: «Извини, не могу, я ведь голубой!» Она еще долго пыталась уверить его, что он никакой не голубой, а бисексуал, но в конце концов жутко рассердилась, обложила его совершенно убийственным матом и распахнула дверцу. Но только Никита ступил на землю, она рванула машину с места, он упал, вывозился жутко… Противно.

А вдруг и эта незнакомая дама устроит что-нибудь вроде? Хотя не переоценивает ли он свои чары? Она отнюдь не смотрит на него голодными глазами, не играет ими, взгляд у нее скорее задумчивый, отрешенный. Был какой-то промельк нежности в голосе, в улыбке, но только один раз, когда она сказала: «Господи, какое же вы еще дитя!» Да, в самом деле, он по сравнению с ней жуткий мальчишка, ну в дети ей не годится, конечно, а в младшенькие братишки – в самый раз.

Черт, а ведь он даже ее имени не спросил! Время в пути промелькнуло как-то слишком быстро. Рассказывал про свои злоключения – разоткровенничался по-страшному! Что-то в ней было такое, что внушало полное доверие. Такое чувство, что все, что с ним связано, ее необычайно интересовало. Да ну, чепуха какая. С чего бы это? Просто мимолетное любопытство! Так или нет, однако Никите уже через минуту казалось, что они знакомы давным-давно. Имени не знает, а от ощущения, будто хорошо, даже близко знакомы, – не отвяжешься. Даже странно.

Ну и вот, он ей все выложил, и факты, и подозрения, а потом они вместе обсуждали, что все это могло значить, было ли это спланированным покушением или случайностью. Незнакомка больше слушала, изредка вставляя вопросы, которые сразу усмиряли смятенное метание Никитиных мыслей, заставляли сосредоточиться. Даже странно, что женщина может настолько логично рассуждать! Это и помогало Никите, и странным образом раздражало его – где-то на краешке сознания. Обидно, что он, мужчина, не способен выстроить такую стройную цепочку умозаключений, а она – запросто. Женщина! С другой стороны, она, конечно, старше, у нее жизненного опыта побольше…

Короче, объединенными усилиями они пришли к выводу: на свете нет ни единого человека, который мог бы настолько желать смерти Никиты, чтобы тратить время и силы на организацию покушения. Он и сам был уверен: ну нет у него врагов. С мужчинами делить ему было нечего, никому дорогу он не перешел. Женщины, девчонки, которых он отвергал? Он делал это с такой обворожительной улыбкой, так мягко и добродушно, что они продолжали оставаться Никите добрыми подружками. Ему никогда не было жаль поиграть для них глазами, и у многих, самых закоренелых дурочек всегда оставалась надежда, что, может быть, пройдет время… Нет, Никита терпеть не мог, когда его безоговорочно покидали, когда количество умильно взирающих «подружек» уменьшалось. Он умудрился даже с той нервной особой, любительницей трахен-бахен в автомобиле, как-то поладить: она при встречах продолжала лезть к нему в штаны, но только взглядами. Виртуально! Точно так же он научился мило отделываться от приставаний особей мужского пола.

Конечно, была еще Светоня… Смугленькая травести из драмтеатра, более-менее хорошенькая, но простоватая, несмотря на подобие внешнего лоска, так и оставшаяся девчонкой с Автозавода, какой она и была. Вдобавок Светоня чем-то походила на таракашку или другое противное насекомое – столь же неотвязное. Она Никите просто-таки прохода не давала, норовила навялиться в гости, а когда он отнекивался, приходила без приглашения, но у него, к счастью, был «глазок» в двери, и он взял привычку смотреть, кто там явился.

Светоне он не открывал, хоть она и имела обыкновение устраивать истерики под дверью и около подъезда. Плачет девочка в автомате, слезы льются на пальтецо… Являлась в театр, садилась в углу мастерской и смотрела круглыми, жадными, темными глазами, не то влюбленными, не то ненавидящими. Вот уж полное впечатление – пожирает взглядом! Звонила беспрестанно, Никита даже телефон с определителем номера поставил, но Светоня частенько звонила из автомата, а ведь в этом случае номер не определяется. И с места в карьер начинала убеждать Никиту, что он ее на самом-то деле любит и хочет так же, как она его, но просто робеет, стесняется, а какого черта робеть, когда она, Светоня, вся к его услугам?!

«Я уже вся теку…» – говорила она с придыханием. Это было ее любимое выражение, Светоня не сомневалась, что от него Никита немедленно должен страшно возбудиться, а на самом-то деле от этой пошлости у него начиналась зубная боль, тошнота и расстройство желудка. Светоня натурально не давала ему житья, то клялась в любви, то проклинала, то желала всяческих напастей. Стращала своей бабкой, какой-то деревенской ведьмой из Дрюкова, а ведь всем известно, что в Дрюкове испокон водятся ведьмы да колдуны. Никита порою всерьез опасался, что Светоня с ее бабкой напустят на него сухотку или, что еще хуже, какую-нибудь невстаниху.

Да, на это «таракашка» вполне была бы способна, но натравить наемных убийц… Ни Светоня, ни другие женщины. Совершенно точно! Он убежден.

– Нет, с этой стороны никто не может иметь ко мне претензий, – почему-то с особенной запальчивостью уверял Никита. Ему казалось, что эта тема его собеседницу враз и забавляет, и волнует. Ну и он волновался, конечно…

– Тогда с какой? – спросила она, поглядывая по своему обыкновению чуть исподлобья, с затаенной улыбкой.

Нет, не поймешь – то ли она насмехается, то ли всерьез заботится о нем!

– А что, если это у них такой странный бизнес? – вдруг пришло ему в голову. – Выслеживают человека, заманивают в уединенное место и там убивают, чтобы ограбить. Я читал в газете – была целая банда мошенников, промышляющая убийствами владельцев квартир.

– Конечно, – согласилась она. – А также владельцев автомобилей и дач, желающих их продать либо купить. Человек шел на сделку с деньгами или возвращался с ними домой – но по пути исчезал. Потом обнаруживали только его труп. Без денег, понятно. Да, сюжет достаточно распространенный… Однако вряд ли к вам применима эта ситуация.

– Почему вы так думаете?

– Так ведь вы не продавать и не покупать ехали. А только показать свою дачу. Ради какой корысти вас было тогда грабить? Или у вас карманы набиты наличкой и платиновыми кредитными карточками, и ваши попутчики об этом знали?

– Да у меня всего пятьсот рублей! – почему-то обиделся Никита. – Ради такой мелочевки гнать машину черт-те в какую даль – бензину проездить чуть не на все эти деньги… Глупо! Кстати, откуда им было знать, что у меня вообще есть какие-то деньги, пусть даже и незначительные? По виду определили? Встречают, так сказать, по одежке…

– Ну что ж, одежка у вас нормальная, приличная одежка. Шотландская куртка «бурбур» минимум две тысячи долларов стоит. Предположим, на вас напали, как пишут в милицейских протоколах, с целью грабежа, но зачем для этого голову пытаться проломить? Классная курточка мигом потеряла бы товарный вид, когда на нее брызнули бы ваши кровь и мозги, – сказала незнакомка с поразительным хладнокровием. – А уж изрешеченная пулями, она представляла бы вовсе необыкновенно ценный трофей!

– Да уж… – передернулся Никита.

– Значит, ваш «бурбур» самоцелью не был. А что было самоцелью для этих загадочных Кости и Эдика?

– Утолить простую, элементарную, такую понятную и объяснимую – ха-ха! – жажду крови? Выехать с первым попавшимся придурком за город и размозжить ему башку монтировкой, – предположил Никита и пояснил: – Это шутка.

– Насколько я поняла, вы вовсе не были для них «первым попавшимся придурком», – продолжила она серьезно. – В том-то и дело, что они покушались именно на вас, Никиту Дымова! И ради этого устроили вам выезд на природу, притворившись, будто хотят купить вашу дачу на Мельнице. Но как они узнали, что вы ее продаете?

– Ну с этим как раз все ясно, – бодро ответил Никита. – Прочли объявление в газете «Из рук в руки», позвонили по указанному номеру…

– Минуточку! – Она строго, как-то по-учительски воздела вверх указательный палец. – Ничего ясного тут нет! Если отбросить совершенно бредовую мысль, что они покушаются на всех продавцов деревенских домов или хотя бы на тех, кто торгует недвижимостью в Семеновском районе, почему такая честь была оказана конкретно вам? Откуда они вообще узнали, что за этим телефонным номером кроетесь именно вы? Кстати, вы не помните, как объявление давали? Сами в редакцию относили или по телефону продиктовали?

– Продиктовал, – вспомнил Никита.

– Тогда, возможно, они прослушивали ваш телефон, отыскивая удобный способ к вам подобраться поближе. Но если так, то опять получается, что нужны им были все-таки вы. Почему?

Никита воззрился на нее обреченно. Снова они уперлись в тот же самый вопрос! И как раз в это время «Ауди» притормозила на светофоре.

Никита огляделся, как только что проснувшийся человек.

Ого! Уже Речной вокзал! Почти приехали.

– Вам, собственно, куда? – спросила женщина.

– Вообще-то на набережную Федоровского, – виновато ответил Никита. – Знаете, тот дом, где раньше был магазин «Весна» для новобрачных?

– А, тогда нам надо было сразу от моста наверх подняться. Что ж вы не предупредили?

– Задумался, извините. Но я могу и здесь выйти.

– Какая чепуха, мы ведь уже почти приехали. – Она тронула машину на зеленый, чуть поднялась от Нижне-Волжской набережной, объехала по Ильинке, свернула вниз, к больнице водников. Остановилась: – Ну вот, теперь вы практически дома.

Никита поглядел на нее недоуменно, потом взялся было за ручку, как она вдруг сказала:

– Погодите! Вы думаете, почему я до вашего дома не доехала? Бензину жалко? Просто я подумала: а вдруг они вас где-нибудь во дворе ждут? Или в подъезде?

Никита смотрел на нее, чувствуя себя полным идиотом:

– Мне и в голову не пришло! Вы такая внимательная! Честное слово, из вас бы получился отличный частный детектив. Как эта, у Агаты Кристи, мисс Марпл…

Он подавился комплиментом, потому что тот вполне мог быть воспринят совершенно противоположным образом: ведь мисс Марпл было лет под восемьдесят! Кто их знает, этих женщин, у них ведь искаженное восприятие таких вещей, как разговоры о возрасте и о внешности. Скажешь, к примеру: «Как вы сегодня хорошо выглядите!» А она: «Только сегодня?! Значит, обычно я выгляжу плохо?» И прочее в этом роде.

Но незнакомка вроде бы не обиделась:

– Вы бы тоже дали фору мисс Марпл и товарищу Каменской, если бы прочли столько детективов, сколько я их прочла.

– Детективы любите читать?

– Не то чтобы, – сказала она, чуть сморщив нос. – Работа у меня такая. Я в издательстве «Бук» работаю, в редакции приключенческой и детективной литературы. Строго говоря, восемьдесят процентов издаваемой нами художественной литературы – это именно детективы. Как наши, так и зарубежные. Начиталась – и поневоле начала мыслить по законам их парадоксальной логики. Не слышали такое выражение? Это профессиональное, я его у Жапризо вычитала, если не ошибаюсь. А может, у кого-то другого, не суть важно. Парадоксальная логика свойственна именно писателям-детективщикам, никому другому. Оттого, как правило, настоящим следователям не нравятся самые хорошие, изощренные, запутанные книжки. Говорят, неправдоподобно, в жизни такого не бывает. Именно поэтому от этих книжек и невозможно оторваться, но они пишутся для настоящих интеллектуалов, для тех, кто ищет в книге игру ума и чувства, а вовсе не гору трупов и усталого, но доброго опера или следователя, который эту гору терпеливо разгребает. Ну ладно, это я отвлеклась. Стало быть, логика, как парадоксальная, так и самая обыкновенная, мне вот что подсказывает сделать: оставить вас в машине, а самой пойти пройтись. Ноги размять. Дойти до вашего дома, прогуляться вокруг него, подняться на ваш этаж. Вы на каком этаже живете?

– На пятом, – виновато сказал Никита. – А лифта нет, но это хрущевка, так что невысоко.

– Ничего, – бодро отозвалась незнакомка, выбираясь из машины. – Говорят, хождение по ступенькам здорово подкачивает э-э… ноги сзади. Вот и подкачаюсь заодно.

– Погодите! – Никита распахнул свою дверцу. – Да вас зовут-то как?!

– А вам зачем? – Она обернулась смеясь, и в серой влажной мгле, окутавшей город в сумерки, как-то особенно ярко, солнечно блеснули ее глаза и улыбка. – Чтобы помянуть незлым, тихим словом? Вернусь – скажу. Если вернусь, конечно!

Маша Самохвалова

20 сентября 1967 года. Благовещенск

– Девочка у тебя, – ласково сказала докторша, – ой, какая хорошенькая девочка…

Эта самая докторша только что рычала на Машу, аки лютая зверица: «А ну тужься! Тужься, кому говорю! Что? Орать вздумала? Я тебе сейчас так поору!.. Тужься, дурочка, иначе порвешься вся!» А теперь вон как воркует. Впрочем, она ворковала и раньше, и утром, и днем. Когда тетка привезла Машу в роддом, испуганная и причитающая при каждой схватке больше, чем племянница, именно эта докторша их принимала. Она тогда участливо молвила:

– Рано начинаешь, молодая! – а потом как бы спохватилась: – Слушай, девонька, а это не ты из 13-й школы?..

Маша слабо кивнула. Даже удалось не заплакать! Она уже успела немного привыкнуть к своей позорной известности. Такое ощущение, что о ней весь город знал. Маша слышала, и в роно ее обсуждали, классная и директриса, а также оба завуча получили выговоры. Предлагали исключить ее из школы, но она сама забрала документы. В смысле, через тетю Лиду. Ладно, что ей в этом аттестате? Мечта о филфаке университета лопнула вдребезги. Теперь, чуть только оклемается после родов, надо будет сразу устраиваться на какую-то работу, ночным сторожем, к примеру, или уборщицей, только чтоб не с утра до вечера сидеть. Надо же будет нянчиться с ребенком, тетя Лида сутки напролет молотит по своей старенькой «Москве», ей не до нянченья особенно. Надо деньги зарабатывать. Невелики те деньги, да и Маша вряд ли сможет много приносить в дом, даже если найдет работу. Больше не на кого надеяться, не на него же, не на его же мамашу…

Видно, Машина печаль отразилась на ее лице, потому что докторша вдруг обняла ее за плечи и вот этим воркующим своим голосом проговорила:

– Не горюй, моя хорошая. Все проходит, знаешь ли. И это пройдет. Сейчас тебе тяжело, да ведь жизнь полосатая. Выйдешь из тьмы на свет, ничего, ничего, главное, верь в это!

Она улыбнулась Маше и вышла, оставив молоденькой сестричке записывать остальные анкетные данные будущей мамаши. Сестричка посмотрела на закрывшуюся дверь и сказала таинственным голосом:

– Она же у нас верующая. Ее так и зовут – Вера Ивановна. И всем всегда говорит: верь, верь… А что проку-то? Верь не верь… – Девушка с сожалением вздохнула и велела Маше встать на весы.

С Верой Ивановной они поговорили еще и потом, днем, когда тетя Лида, почему-то безостановочно рыдающая, долго стоявшая под окнами больницы, наконец-то ушла домой, но звонила в приемный покой чуть ли не каждые полчаса, интересуясь, как там Самохвалова, не родила ли еще.

– Тетушка твоя нас всех замаяла, – сказала Вера Ивановна, после обеда входя в предродовую палату и подсаживаясь к Маше. – Что ж она у тебя такая беспокойная? Видать, не рожала ни разу?

– Не-а, – повозила та головой по подушке. – Она не была замужем. Как-то не получилось. Ее жених на фронте погиб, ну а потом она ни в кого не могла влюбиться. И так как-то упустила время…

– Бывает, – кивнула докторша. – Со мной то же самое было. Мой тоже погиб… правда, не на фронте, а утонул. Я его очень сильно любила и думала, что для меня жизнь кончилась. Вообще жить не хотела. Меня имя мое спасло.

– Как это? – спросила Маша, обнаружив, что, когда рядом кто-то что-то рассказывает, значительно легче переносить мучительные спазмы, опоясывающие живот и отдающие в поясницу.

– Да так. Меня Верой почему назвали? Это такая история… Вот слушай. Моего отца в тридцать седьмом году забрали, хотя он участник Гражданской войны был и коммунист. Забрали за то, что он скрыл, что женился на поповской дочери. То есть у мамы моей отец был сельский священник, а тогда же за это… – Докторша усмехнулась и погладила Машин живот: – Смотри, как прыгает там твое дитятко! Очень хочет родиться.

– Рассказывайте, рассказывайте! – вцепилась в ее руку Маша, вся напрягаясь – и медленно расслабляясь, когда схватка прошла.

– Ну и вот. Его отправили в лагерь в Зырянский край. Это теперь называется Коми АССР, а тогда – Зырянский край. Мама писала в разные места, просила дать свидание, и наконец-то ей каким-то чудом позволили. Она накопила продуктов и поехала. А чтобы отцу побольше довезти, она всю дорогу ничего не ела, а только соленую воду пила. Ее мужики-попутчики спрашивают: ты, дескать, бабонька почему не ешь, чем питаешься? Она все отшучивалась: святой верой! Потом они вынудили ее рассказать, что не ест, дабы мужу продуктов привезти, так они ее всю дорогу из своих припасов кормили и еще с собой целый мешок пшена дали и сала. А поезд на тот полустанок, при котором был лагерь отцовский, прибывал поздно ночью. Простилась мама со своими попутчиками и осталась одна. Ни огонька, ни человека, у которого спросить, куда идти. Ни встать, ни лечь, кругом грязюка. Постояла мама, ноги у нее подкашиваются. Думает – а пойду-ка я пешком. А куда, в какую сторону идти – не знает. Нащупала наконец торную дорогу – и отправилась по ней. Вдруг проглянула луна из-за туч, и нагоняет маму какая-то женщина. Одета как все – в какую-то кацавейку и в платочек беленький. Спрашивает, куда, дескать, направляешься. Мама ей – так и так, в лагерь иду. «Да что ты, – говорит та женщина, лагерь совсем в другой стороне. – Пойдем со мной, я тебя провожу, потому что я живу в поселке в двух километрах от этого лагеря, и нам с тобой по пути». Подхватила какую-то самую большую мамину сумку и споро так двинулась вперед. И маме идти легче стало, и вообще веселее на душе сделалось.

Шли они сколько-то времени, а потом женщина говорит: «Ну вот развилка. Там, направо, лагерь, видишь огни? А с другой стороны наш поселок. Тут я с тобой прощаюсь, ты уж дальше и сама дойдешь, здесь два шага!» – «Милая ты моя сестра, – говорит мама, – и не знаю, как тебя благодарить. Скажи, как тебя зовут, за кого бога молить?» – «Вера меня зовут», – отвечает та женщина. – «Ну-ка, – говорит моя матушка, – я за твою доброту тебе хоть сальца дам, того, что мне добрые люди отжалели». – «Что ты, не надобно мне ничего!» – отнекивается та. – «Нет, погоди!» – уговаривает мама и полезла в сумку. А когда подняла голову, рядом с ней никого не было. Она окликнула, позвала – никто не откликнулся. Тогда она собрала свои сумки и пошла дальше в лагерь. А потом, через день или два, стала спрашивать, что за поселок рядом с лагерем, в такой-то стороне. Что ты, говорят ей, отродясь тут никакого поселка не было, ближнее жилье – аж за полустанком. А рядом с нами – никого…

– Так это что, – спросила Маша, снова вцепляясь в руки докторши и медленно выпуская их, – это что было? Призрак, что ли?

– Почему призрак? – усмехнулась та. – Вера это была. Истинная вера, которая на помощь людям приходит. Меня в ее честь и назвали, потому что я родилась после того, как мама у отца в лагере побывала. Я у них была последышем. Когда жених мой погиб, я руки на себя наложить хотела, а мама говорит: «Ты верь, верь, вера тебя не оставит!» И правда – не оставила. Встретила я своего мужа, он, наверное, самый лучший человек на свете. Имя помогло, я же говорю. У меня два сына, дочки бог не дал, а то я и ее непременно Верой бы назвала. Хочешь, назови девочку – если девочка, конечно, родится – Верой?

– Нет, – с сожалением сказала Маша. – Имя очень красивое, и вообще… эта история, что вы рассказали… она прямо в сердце мне попала, но я не могу дочку Верой назвать. Я ее в честь моей мамы назову. Она умерла, когда меня рожала. И мы с тетей Лидой договорились, что я девочку ее именем назову. Иначе никак нельзя. Понимаете?

– Конечно, – кивнула Вера Ивановна. – Раз так, то конечно… ого!

«Ого» относилось к потоку жидкости, который вдруг хлынул прямо под Машу, на постель. Она чуть не умерла со стыда, но Вера Ивановна засмеялась и сказала, что это очень хорошо, это отошли воды, а значит, пришла пора Маше перейти в родовую палату.

Она и пошла, придерживая руками свой огромный живот. Ей иногда даже не верилось, что там лежит только один ребенок. В этаком животище вполне могли поместиться двое или вовсе трое. Ну вот, теперь ей предстояло узнать наверняка, одно оно там, долгожданное дитя, или их несколько!

Примерно через полчаса (это ей Вера Ивановна сказала, что все длилось около получаса, сама-то она времени не замечала) Маша точно знала, что весь ее огромный живот занимала только одна девочка.

Она смотрела на орущее, красненькое, лысенькое, лупоглазенькое существо и думала, что никого и никогда в жизни не любила так, как эту кроху. Одинокая девчонка, не знающая ни отцовской (он оставил дочь на попечении сестры покойной жены и пропал в нетях, Маша о нем слыхом не слыхала!), ни материнской любви (тетя Лида, конечно, очень любила племянницу, а все-таки мать вполне заменить не смогла!), жившая словно бы на сквозном ветру, она наконец-то ощутила себя полностью, со всех сторон защищенной от всяких сквозняков. Как будто эта новорожденная дочь могла обеспечить ей то, чего так недоставало в жизни!

Впервые Маша перестала чувствовать и тоску по нему. Не то чтобы минула ее любовь – нет, просто она вдруг сделалась странно уверенной. Перестала чувствовать себя отвергнутой, брошенной, ненужной, вот в чем дело! Теперь у нее был ребенок, она была мать – а он? Нет, ну в самом деле – кто такой он? Избалованный сын вздорной мамаши, которая готова его защищать и оправдывать во всем, даже в подлости? Человек должен уметь отвечать за свои поступки, и кто знает, что такое эта ответственность. Неужели только наказание? Нет, в самом деле! Может, они были бы счастливы, если бы сумели плюнуть на все и быть вместе. Кому какое дело? Маша, конечно, так и так бросила бы школу, а ему никто не мешал сдать экзамены, поступить в институт…

Маша знала, что выпускные он сдал с трудом, хотя весь год шли разговоры если не о золотой, то о серебряной медали – точно. И в институт поступил еле-еле, только из-за спортивных достижений взяли его в политехнический, потому что ректор политеха, это всем известно, помешан на спорте, спит и видит сделать институтскую сборную на уровне городской. А поначалу-то он хотел на инфак в педагогический – Алла Анатольевна считала, что там единственное приличное образование в городе дают. Конечно, история с Машей помешала бы поступлению на инфак – поэтому о Маше постарались забыть, как будто ее и не было. И вот, пожалуйста! В политех он так и так поступил бы, даже будучи женатым на своей однокласснице!

Обо всех этих неприятностях Маша узнавала… от кого бы вы думали? От его бабушки и дедушки! В обстановке строжайшей секретности – «Господи помилуй, если Аллочка узнает!» – они порою навещали «внучку» и приносили ей все новости о нем, не переставая печалиться, что «у молодых не заладилось», и воспринимая все беды любимого внука как разновидность божьей кары.

Маше они все обсказывали в подробностях, очевидно, полагая, что проливают бальзам на ее душевные раны. Но нет, она не злорадствовала. Та вспышка обиды и ненависти, которая заставила ее бросить: «Мне из этого дома ничего не нужно!» – и исчезнуть, тоже давно прошла. И любовь ее к виновнику своих страданий, как ни странно, осталась. Наоборот – юношеское влечение превратилось в зрелое чувство. Оно было окрашено глубокой печалью – ведь у Маши не было ни единого шанса соединиться с ним, – но в то же время исполнено надежды. Время лечит все раны, время и учит людей осознавать свои ошибки. А вдруг настанет час, когда до него дойдет, какую все-таки гнусность он совершил, каким трусом себя показал! Вдруг он опомнится и ринется к Маше за прощением? И она его простит… И они будут вместе, все время вместе. Он, Маша и их дочка. Втроем!

Маленькую девочку помыли, запеленали и увезли в детскую, пообещав, что Маша увидит свою дочку теперь через сутки, когда настанет пора кормить: «В первые сутки младенец не хочет есть, но потом – только держись!» Машу тоже вымыли и повезли в послеродовую палату. Но там не нашлось свободной койки, и ее оставили пока в коридоре. Да какая разница! Маша заснула сразу, едва ее переложили с каталки на кровать. Во сне ей виделось именно то, о чем она мечтала на – яву. Как она гуляет с дочкой и случайно встречает его. Он заглядывает в коляску, видит деточку, потом поднимает восхищенные глаза на Машу – и вдруг понимает, что больше не может жить без нее и без их ребенка. Назавтра он приходит к ней с цветами и мольбами о прощении. И тогда начинается счастье, настоящее счастье!

Сон этот был так прекрасен, что Маше не хотелось просыпаться…

Она и не проснулась.

Александр Бергер

27 ноября 2001 года. Соложенка

Он все ходил и ходил по этой небольшой чистенькой комнате. Калинникова сидела в углу диванчика, прижав к себе притихшего внука. Сначала она с неотвязным любопытством наблюдала за Бергером: небось ожидала, что он вытащит из кармана лупу и начнет разглядывать следы на полу. Или сделает что-нибудь в этом роде. Но он просто бродил по комнате. В конце концов Александра Васильевна устала за ним наблюдать. Славик уже задремал, опустив голову на ее колени, теперь начала клевать носом и она.

Бергер, избавившись от ощущения ее пристального взгляда, почувствовал себя свободнее. Он подходил к книжным полкам, к столу, разглядывая безделушки на комоде и на телевизоре, рассматривал видеокассеты…

Правда, что говорила Калинникова: Римма Тихонова, видимо, очень любила свой деревенский дом. Наверное, все эти вещи, которыми хозяйка его обставила, были уже отжившими свой век, ненужными в ее городской квартире, но в маленьком деревенском домике они смотрелись отлично и придавали комнате особенный уют. И все так тщательно продумано, нет ничего лишнего, и в то же время без каждой из этих вещей не обойдешься.

Он остановился у стола, в который раз перебрал лежавшие на нем бумаги. Опять прочитал отчеркнутый и забрызганный кровью абзац, где рассказывалось о статуе со странным названием «Экстаз святой Терезы». Его что-то смутно беспокоило – нет, не в этих несколько выспренних словах, а в самом виде письменного стола. Что-то было на нем не так, чувствовалась какая-то неправильность, словно бы не хватало чего-то. А чего, Бергер никак не мог понять. Стол как стол. Полированная темная столешница, на которой стопочкой лежат словари: четырехтомник «Толкового словаря живого великорусского языка» Даля в старинном написании, с диковинными буквами (Бергер об этом словаре только слышал, а видел его, тем более – в руках держал, первый раз в жизни), уже более привычный «Словарь современного русского языка», тут же почему-то итальянско-русский словарь, рядом – французско-русский (это понятно, Тихонова иногда занималась переводами с французского, ведь она закончила иняз, как успел узнать Бергер); в стороне толстенный справочник «Малый энциклопедический словарь». Ничего себе – малый, его и не поднять! Коробка с видеокассетой. Ну рукопись, пустая папка от нее. Очки в изящной, очень тонкой оправе. Длинный, остро заточенный карандаш с ластиком в виде зелененького слоника на конце и пустая карандашница.

Все очень обыкновенно. Но чего-то явно не хватало. Чего-то очень естественного, что непременно должно присутствовать на письменном столе. Какой-то мелочи. А Бергера будто заклинило – никак не мог понять, чего же тут не хватает.

Послышался звук, очень напоминающий всхрапывание. Бергер невольно оглянулся.

– Ой, извините, Александр Васильич, – смущенно захихикала Калинникова, отирая мягкой ладошкой рот. – Я вздремнула, да так сладко. И Славик совсем разоспался. Может, мы уж пойдем к себе, коли вам больше не нужны?

– Сейчас пойдете, – рассеянно кивнул Бергер. – Еще несколько минут… Александра Васильевна, посмотрите на стол и скажите, что на нем не так, с вашей точки зрения? Он всегда так выглядел?

Калинникова осторожно переложила темно-русую голову внука со своих колен на пушистый плед, покрывающий диван, и как-то крадучись, словно бы с опаской, подступила к столу. Поджав от старания губы, окинула вещи пристальным взором.

– Уж и не знаю, что вам сказать, – наконец вымолвила она покаянно. – Вроде бы все как всегда, не знаю я, чего недостает. А лишнее – есть. Кассета эта… Риммочка кассеты вон в том шкафчике держала. А эту Славик из видеомагнитофона вытащил, выключил его. Помните, я вам рассказывала, как он порядок начал наводить, когда мы сюда пришли и Риммочку мертвую нашли? Ну вот, он тут хозяйничал, а я стояла как в столбняке. Наконец пришла в себя, на Славика шикнула, чтоб ничего не трогал, кинулась к телефону, милицию стала вызывать… С тех пор так все и есть, как было на столе. Убрать на место? – И она протянула руку к кассете.

– Погодите, – остановил ее Бергер. Взял коробочку с яркой наклейкой. Отважное лицо Харрисона Форда, силуэт красивой печальной женщины вдали. Так, «Свидетель». Старый, но очень хороший боевик, Бергер его любил. Значит, и Римме Тихоновой этот фильм нравился, если она смотрела его в последние минуты жизни. Нет, что за чушь, ничего это не значит, она же не знала, что эти минуты станут для нее последними, что ее убьют.

Жаль, что включен в эту минуту был видеомагнитофон, а не видеокамера! К примеру, она бы что-то снимала и оставила камеру включенной, и та совершенно случайно запечатлела бы лицо убийцы в момент совершения преступления…

Да-да-да! Такое только в кино бывает! И то лишь в самом плохом. Лицо убийцы, ишь чего захотел!

Он уже протянул коробку Калинниковой, чтобы та ее и в самом деле убрала, как вдруг увидел, что на наклейке на самой кассете что-то мелко, неразборчиво написано карандашом. Вгляделся пристальнее: «Барбарис».

Что за «Барбарис» такой? Фильм новый, о котором Бергер даже не слышал? Ну сейчас столько всяких киношек выходит, за всеми не уследишь, тем паче с его безумной работой.

Сдержать любопытства Бергер не мог. Он вставил кассету в видеомагнитофон и включил его.

… – Да говорил я вам, что столов слишком много! Не только танцпола практически нет, но и когда певица стоит вот здесь, на краю сцены, кажется, что она вот-вот свалится на столик.

– Не свалится. Иришка, правда, не свалишься?

– Ну я постараюсь, если мальчики не столкнут.

Этими полусердитыми-полушутливыми репликами обменивались какие-то люди, лица которых то резко освещались разноцветными блуждающими бликами, то разрывались на части стробоскопами, то вновь тонули во тьме. Высокая девушка в чисто условной, мерцающей блестками одежонке моталась по сцене, тиская в руках микрофон и будто мечтая от него поскорее избавиться. На заднем плане топтались два красивых подтанцовщика, с интересом вслушиваясь в спор.

– К такому платью нужны черные колготки.

После этой реплики камера подскочила. Описала ломаный круг и обратилась объективом на темноволосого молодого человека в узких джинсах и серой майке. Лицо его было плохо видно, однако что-то в нем показалось Бергеру знакомым.

– У платья же рукава черные, значит, и ноги должны быть в черном. Я уж не говорю, что у тебя, Иришка, извини, ножки хорошенькие, но им бы чуть-чуть похудеть. А черный цвет скрадывает объем.

– Отстань. Делай свое дело, понял? У нас есть человек, который занимается костюмами и отлично в этом разбирается!

Камера показала красивую рыжеволосую женщину с нервным, усталым лицом. Голос у нее звучал напряженно, и вообще чувствовалось, что все участники этого спора ужасно устали и с трудом сдерживают раздражение.

– Да пожалуйста, – передернул плечами молодой человек, плюхаясь прямо на край сцены. – Пусть ваш человек разбирается в костюмах, а я разбираюсь в женских ногах.

– Разбираешься в ногах? – повторила рыжеволосая женщина, многозначительно поднимая красивые брови. – Фу, пошляк! Никита Дымов в своем репертуаре!

Странно: сначала Бергер подумал, что именно эта холеная красотка придала словам молодого человека двусмысленный оттенок, а только потом понял, кто перед ним. Никита Дымов? Ну конечно! Как ни странно, Бергер узнал его только после этих слов, хотя не далее как два дня назад сам лично с ним встречался. Но тогда Никита выглядел совсем иначе. Бергер запомнил осунувшееся, очень бледное лицо, глаза, окруженные темными тенями, стиснутый рот, дрожь которого Никита старался подавить, но это, видимо, был какой-то тик, что-то чисто нервное, неконтролируемое. Как бы он ни относился к Римме Тихоновой, какими бы ни стали их отношения со временем, не было сомнений: ее гибель потрясла Никиту. Он напоминал испуганного мальчика, ждущего наказания за свой проступок, но всеми силами пытающегося его избежать. Однако сейчас, просматривая видеозапись, вглядываясь в темноглазое, щедро улыбающееся лицо, Бергер вынужден был признать, что этот парень должен был чертовски нравиться женщинам. Даже с точки зрения мужчины, Никита был несусветно обаятелен. Наверное, его смело можно было назвать красивым, но Бергер сурово относился к красавчикам одного с ним пола. И голос у Дымова приятный: может быть, слишком мягкий для мужчины, но до чего заразительно хохочет!

– Между прочим, вон те господа, – Никита махнул куда-то в сторону, – поспорили, под «фанеру» поет Иришка или это живая музыка. Я им говорю, что живая, а они не унимаются. И ставки все растут. Не пора ли нам быстренько организовать тотализатор?

Кругом засмеялись, начали предлагать певице, чтобы снять все сомнения, спеть около столика спорщиков, потом – на самом столике, потом – сидя на коленях у каждого или в вип-зале – наедине с каждым. Сильнее всех изощрялся Никита, и, какую бы чепуху он ни молол, все слушали его с удовольствием. Наконец он завладел микрофоном, уселся на высокий табурет, стоявший посреди сцены, и, оплетя его ножки своими длинными ногами, пропел, дергаясь из стороны в сторону, явно подражая певице:

О луна, моя луна!
Я совсем, как ты, одна…
Сверху радостна,
А в сердце – серый лед!

Повторил, завывая трагически:

Сверху радостна,
А в сердце…

Оборвал себя, нахмурился:

– Ну да, я понимаю, сверху ей радостно, а каково тому, кто внизу? Серый лед? Ну-ну…

Все так и покатились со смеху. Рыжая красавица, правда, осуждающе простонала: «Никитка! Вечно ты что-нибудь этакое…» – но потом начала хохотать громче всех.

Бергер поймал себя на том, что тоже улыбается, и тотчас принял суровое выражение лица.

– Эй, слышите? В «Барбарисе» все натуральное! – приставив ладонь ко рту, крикнул Никита, помахав микрофоном спорщикам.

И до Бергера наконец-то дошло.

Ну конечно – «Барбарис»! Это новый ресторан и ночной клуб, рекламу которого гоняют сейчас по всем нижегородским телеканалам. Рыжая красотка – известный в городе хореограф, постановщик многих сногсшибательных шоу, а заодно, на минуточку, – жена хозяина «Барбариса». Ее, кажется, зовут Жанна, а фамилию Бергер вспомнить не смог. На этой кассете, судя по всему, была записана какая-то рабочая тусовка, организационный момент. Наверное, Никита имел отношение к оформлению «Барбариса», он ведь театральный художник. А может быть, просто приятель хозяев.

Как, каким образом попала запись к Римме Тихоновой – неведомо, да это и не суть важно. Главное, что у нее эта кассета была, и даже после того, как молодой и капризный любовник, этот всеобщий баловень Никита Дымов, бросил Римму, она продолжала терзать себя, снова и снова всматриваясь в его лицо, слушая голос, может быть, упиваясь иллюзией, что это он с ней разговаривает, ей улыбается, на нее смотрит с любовью…

Между прочим, очень легко можно представить себе такую ситуацию. Вот Римма сидит в кресле, углубившись в работу, Бронников ходит по комнате, решает посмотреть телевизор, включает видеомагнитофон – и видит человека, о котором достоверно известно, что это – любовник его подруги. Бывший? Как сказать… Нет, он так и не стал прошлым для Риммы. Она не может оторваться от его изображения, он ее настоящее, он смысл ее жизни. И Бронников понимает: Римма по-прежнему изменяет ему, пусть только мысленно; она прелюбодействует в сердце своем, беспрестанно упиваясь созерцанием этого раздражающе красивого, беззаботного, жестокого, ненавистного Бронникову лица. И тогда он хватается за пистолет и, совершенно потеряв от ревности голову, стреляет…

«В этом случае получается, – азартно подумал Бергер, – что Бронников всегда носил свой „вальтер“ с собой или держал его где-то здесь, на даче. Ну это нетрудно выяснить. Главное, что так вполне могло быть!»

– Ой, батюшки мои! – вдруг перебил его мысли чей-то изумленный голос. – Да ведь это ж он!

Бергер обернулся к Александре Васильевне, о существовании которой, признаться, успел подзабыть.

– Он – кто? – спросил озадаченно.

Соседка скользнула по нему рассеянным взором и снова уставилась на экран, где Никита Дымов продолжал кривляться с микрофоном, теперь прижав к себе певицу и откровенно ее тиская, против чего та, похоже, совершенно ничего не имела, даже наоборот.

– Да вот этот блядун, – простодушно выразилась Александра Васильевна, ткнув пальцем в веселое лицо Никиты. – Он сюда приезжал, в Соложенку, я его видела.

– Когда? – неизвестно почему насторожился Бергер, хотя, конечно, не могло быть ничего особенного в том, что любовник приехал к Римме в ее дачный дом. Надо же им было где-то встречаться! – Давно?

– Нет, недавно, – покачала головой Александра Васильевна. – Как раз в тот день, когда… когда мы со Славиком Риммочку нашли. Убитую.

Как теперь принято выражаться, о-па!

– О-па… – протянул Бергер. – В тот самый день? Вы уверены? А когда? Утром, днем, вечером?

– Уверена, уверена, – истово закивала Александра Васильевна. – Вот именно что днем. Но ближе к вечеру. Ровно без двадцать пять, – проговорила она на нижегородский манер, сильно «якая».

– Откуда вы так точно знаете? Посмотрели на часы? – Бергер даже растерялся.

– Ага, посмотрела. У меня как раз будильник остановился, я его накручивала и в окошко поглядела. А он бежит от Римминого дома через двор как ошпаренный. Я еще, помню, подумала, не с Григорием ли Александровичем он поругался? Хотя нет, «БМВ» возле дома уже не было… – неторопливо размышляла вслух Калинникова, как вдруг тихо ахнула, схватилась ладонями за щеки: – Матушка родимая! А не он ли… не этот ли… Риммочку-то и застрелил?!

«Смерть предположительно наступила между пятнадцатью и девятнадцатью часами», – вспомнил Бергер заключение эксперта. А «без двадцать пять» – это и есть между пятнадцатью и девятнадцатью…

Бергер непроизвольно шагнул к столу, схватил знакомую страницу в россыпи красных капелек:

«Этот прелестный юный ангел со стрелой в руке как будто хочет обнажить ей грудь, чтобы пронзить сердце, а как он смотрит на измученную любовью женщину!..»

Да неужели вот так все и было?!

Римма Тихонова

24 октября 2001 года. Нижний Новгород

Она шла по мостику через овраг, разделявший набережную Федоровского на две части, и улыбалась, глядя на клубившуюся внизу осеннюю сумятицу. Отчего-то даже сумерки не уняли буйного разноцветья листвы: там, под мостом, в полумгле, все краски чудились еще ярче, словно внизу полыхал диковинный костер. Римма на минуточку склонилась над перилами, и, как всегда, когда смотрела с высоты, мелькнуло мгновенное желание с этой высоты сорваться. Броситься в осенний, последний костер, сгореть в нем…

Выпрямилась, подавляя головокружение и блаженную улыбку, пляшущую на губах. Встречный прохожий посмотрел с некоторой опаской: уж не спятила ли дамочка?

Ты прав, родимый, есть маленько!

Налетел ветер, ударил в спину, подхватил и понес. Римма перебежала мостик, не чуя земли под ногами, но ветер был тут почти ни при чем. Или при чем? Или это он, осенний ветер, напоенный последними теплыми дуновениями, разлохматил ее волосы, нагнал на ее лицо странную улыбку, сделал глаза мечтательными, а мысли – хмельными?

– Клены выкрасили город колдовским каким-то цветом, – вдруг пропела она негромко. – Это снова, это снова бабье лето, бабье лето!

Вообще-то конец октября на дворе. Бабье лето было в сентябре. А она что поет?

– Что им нужно, этим листьям, ничего мне не понятно… Я ловлю, как эти листья, наши даты, наши даты. Я забыл, когда был дома, спутал ночи и рассветы. Ах, это омут, ах, это омут, – бабье лето, бабье лето!

Странно. Эту песню пели, когда Римма еще в институте училась. Давно. С тех пор ни разу не вспоминался ее ошалело-счастливый мотив и слова. Почему же вдруг сейчас?..

Захотелось оглянуться и проверить, смотрит ли Никита ей вслед, но машина осталась слишком далеко, не разглядеть. Да какая разница? Смотрит не смотрит, любит не любит… Хорошенький мальчик, однако что ей до него? Вроде бы ничего, кроме чисто человеческого интереса, сочувствия к «собрату по разуму», попавшему в нелегкое, опасное положение, ничего, кроме естественного желания помочь. Чистейшей воды альтруизм!

А вот интересно, сделалась бы ты такой же альтруисткой, если бы в лесу в твою «Ауди» подсела какая-нибудь женщина, без разницы, старая или молодая, какой-нибудь мужчина, тоже без разницы, старый или молодой, – словом, кто-то другой, а не этот темноглазый парень, которого ты практически не знаешь, но от одного взгляда, от одного слова которого твоя голова кружится так, словно ты залпом выпила бокал хорошего шампанского в смеси с мартини? Ох уж эта смесь…

Забавные бывают на свете совпадения! На той вечеринке в «Барбарисе» она, конечно, обратила внимание на красивого художника из ТЮЗа, подумала, что такие глаза не часто встретишь – правда что как звезды, – а эти чуточку нависшие, похожие на крылья голубя веки придавали им странное, томительное выражение. Ну а потом, когда эти глаза начали с равно обещающим выражением сверкать во все стороны, Римма поняла, что видит перед собой очередного юного Казанову. Даже от себя она скрывала совершенно неконтролируемое ощущение ревности, которое вдруг овладело ею, и странной, необъяснимой потери, когда пришло время уходить. На прощание оглянулась. Вокруг Никиты по-прежнему вился целый рой дам и девиц, словно он был медом намазан, честное слово! Его обалденные глаза все так же неутомимо и ласково сверкали, чудилось, во всех направлениях сразу.

Римма начала собираться, но пришлось посидеть в холле и подождать гардеробщика, который куда-то запропастился. В углу работал видеомагнитофон, и Римма с изумлением обнаружила, что на экране мелькают знакомые лица хозяев «Барбариса» и… Никиты. Наверное, здесь нарочно крутили пленки, которые писали во время ремонта этого старого, заброшенного здания, преображения его в модерновый клуб, во время оформления. Римма смотрела, смотрела… Потом вдруг просто протянула руку и вытащила кассету из магнитофона. И тотчас в ужасе огляделась: что же она делает, клептоманка несчастная?! Сейчас ее за ушко да на солнышко!..

Но холл был по-прежнему пуст. Впрочем, стоило Римме сунуть кассету в сумку, как из туалета появился важный гардеробщик, по привычке всех русских мужиков проверяя ширинку уже в дверях. И неразоблаченная клептоманка удачно смылась домой, ругательски ругая себя за глупость: ну что было бы, если бы она попалась?

Словно в наказание, пришлось долго ждать маршрутку, Римма озябла и промокла, поскольку начался дождь, а зонтик она не взяла. Наконец добралась до дому, надеясь найти успокоение в родных стенах, которые просто обязаны помогать, об этом даже пословица сложена. Однако нашла на автоответчике сердитое послание от Григория, который, оказывается, вернулся из Москвы сегодняшним вечером, на сутки раньше, чем намеревался, и сразу с вокзала хотел приехать к Римме, но ее не было, поэтому он отправился домой. «Ладно, увидимся завтра в издательстве!»

Ждать до завтра не хотелось; Римма решила попытать удачу и позвонила домой Григорию. Однако удача в этот вечер во всем подражала Никите Дымову и благосклонно улыбалась кому-то другому. Трубку снял не Григорий, а Марина, его жена, и настроение у Риммы вовсе испортилось. С Мариной она, понятно, говорить не стала, бросила трубку, с горя набухала себе полный бокал «Кампари» с апельсиновым соком, причем перевес был настолько на стороне «Кампари», что Римма уснула, едва коснувшись головой подушки. И приснилось ей то, что называют эротическим сном… только почему-то видела себя Римма не в объятиях Григория, как следовало быть, а с этим юным Казановой из ТЮЗа. И сон этот оказался такой безумный, грешный, страстный и живой, что, когда Римма проснулась, у нее ноги сводило от судорог, точно не во сне, а наяву она обвивала этими ногами бедра своего нечаянного любовника, плечи ломило, будто их наяву сжимали чьи-то руки, и губы припухли, словно нацелованные, и по телу разливалась блаженная истома, как будто не во сне, а наяву она испытывала снова и снова самое острое в жизни наслаждение, глядя в эти сияющие от счастья, исполненные любви глаза.

Римма подошла к окну, открыла пошире форточку и стояла под ней, пока не озябла. Но дрожь, которая пронизывала ее тело, не имела никакого отношения к ознобу… Нет, конечно, она была разумная, очень ироничная женщина, она умела посмеяться над собой, что и не замедлила сделать, но подчинить своей воле нечаянные, шальные мысли, и замирание сердца, и невнятную тоску, в этом сердце поселившуюся, она не могла. Время шло, впечатление безумного сна, казалось, должно было остыть, однако никак не остывало.

Римма не искала встреч с Никитой, их пути не пересекались даже случайно, на светских и полусветских тусовках, куда изредка выводил ее Григорий. Но, чудилось, она видела его перед собой постоянно. Никому и никогда она не призналась бы в этом, однако даже в моменты близости с Григорием перед ней иногда вспыхивали эти глаза, которые смотрели на нее с такой любовью, с такой нежностью, что у нее горло перехватывало судорогой и блаженство становилось вовсе уж непереносимым. А уж стоило вообразить это себе днем, как она совершенно не могла работать и сидела, часами сидела без дела за своим столом, незряче глядя в рукопись очередного детектива либо дамского романа, которую надо было срочно прочесть, а она не читала, не могла читать – снова и снова оживляла постыдные воспоминания, и ей казалось: самые лучшие книги про самую пылкую любовь меркнут перед ее любовью.

Любовью? При чем тут любовь?!

Глупость полная – самозабвенно влюбиться в сон! В сон – и в те несколько кадров на краденой кассете. Да разве может быть такое? Ведь она любит Григория, они пять лет вместе, все эти годы только с Григорием были связаны все надежды и мечты о будущем: как он разведется с Мариной и женится на Римме, да и если не женится, все равно, он слишком крепко привязан к Римме, чтобы расстаться с ней, они всегда будут вместе, всегда! А теперь она вдруг почти с ужасом ощутила, что Григорий как-то померк в ее глазах. Его импозантная внешность, его ум, его заразительное веселье, его щедрость, его пылкость в постели – все, что раньше доставляло ей столько счастья, вдруг перестало радовать Римму и даже начало раздражать ее. И, осознав это, она испугалась не на шутку.

Уж она гнала, гнала прочь свои блудливые мечтания, свои бесплодные томления, уж она возвращала, возвращала себя к реальности и, наконец, почти избавилась от наваждения по имени Никита Дымов, как вдруг (совершенно так, как это всегда и происходит в детективах или любовных романах – стремглав, неожиданно, внезапно, вдруг!) он выбежал на проселочную дорогу из лесных зарослей и попросил у нее помощи.

«Дас ист фантастиш!» – как любил говорить директор «Бука» Николай Александрович Резвун, приятель и компаньон Григория. Правда что – натуральная фантастика. И история, рассказанная Никитой, была нелепой, фантастичной, однако Римма всему этому сразу поверила и очертя голову кинулась ему помогать. Пока не удалось ни помочь особенно, ни заглушить в душе нелепое, но почти до слез отчаянное разочарование оттого, что он ее, оказывается, в тот вечер в «Барбарисе» даже не заметил. А она-то робко, таясь даже от себя, надеялась… А она-то думала: не мог бы, ну никак не мог бы присниться ей тот исполненный взаимного безумия сон, если бы эта взаимность не зародилась между ними наяву!

Выходит, мог.

– Я кружу напропалую с самой ветреной из женщин. Я давно искал такую – и ни больше и ни меньше! – бормотала она, отчаянно мечтая выдать желаемое за действительное.

К концу пути Никита немножко успокоился и даже начал испытывать на Римме свои чары. Чисто по привычке, безотчетно и рефлекторно, автоматически, так сказать. Она сразу просекла этот автоматизм и известную отработанность, но все равно – настроение немедленно улучшилось. И поэтому сейчас с легким сердцем вбежала в подъезд дома, где раньше находился магазин «Весна», а теперь какой-то маркет, и, совершенно не чувствуя ног, принялась подниматься по лестнице.

Ног-то она не чуяла, а вот задыхаться начала довольно быстро. Может, потому, что горло все еще перехватывало от девчоночьего, дурацкого, но непроходящего ощущения счастья, или потому, что лестница была неудобная и крутая, как во всех хрущевках. Но дыхание вовсе пресеклось, когда она увидела двух мужчин, обосновавшихся между ящиками с картошкой на площадке перед пятым этажом.

Мало ли кто это мог быть! Но у Риммы заколотилось сердце, когда она встретила их настороженные взгляды. И только тут вспомнила, что и Никита не сказал, и она совершенно забыла спросить его, как выглядели напавшие на него Костя и Эдик-педик. Тоже мне мисс Марпл!

Впрочем, на первый взгляд никто из них на педика однозначно не походил, и Римма слегка совладала с колотящимся сердцем. Прошла мимо, поднялась на площадку, чувствуя, как те двое внимательно изучают ее бедра (куртка у Риммы была короткая, до талии, а джинсы в обтяжку). Позвонила в квартиру под номером 20.

Поскольку единственный жилец этой квартиры сидел сейчас в «Ауди», оставленной около больницы водников, Римма очень удивилась бы, если бы кто-то появился на пороге. Но она держалась так, словно чрезвычайно удивлена тем, что ей никто не открывает. Пожимала плечами, звонила снова и снова, вслушивалась в тишину за дверью… Наконец приняла самый разочарованный вид и начала спускаться по лестнице.

– Никого нету? – подал голос светловолосый, очень приятный на вид парень лет тридцати со светлыми приветливыми глазами. – Обидно, да? Мы тоже в гости пришли, а хозяев нету. В девятнадцатую квартиру. Вы их не знаете?

– Никого я тут не знаю! – огрызнулась Римма. – Надо же, свинство какое! Я так спешила!

– Свинство, – охотно поддержал светловолосый, и второй, с крупной головой, широкоплечий, склонил бычью шею в знак согласия.

– Подружка подвела? – Светловолосый оказался весьма словоохотлив.

– Нет, друг.

– Гад! – сказал широкоплечий, и Римма даже запнулась, с таким глубоким чувством это было произнесено.

– Ждать не будете? – спросил первый.

– Нет, спасибо! Пусть он меня теперь поищет!

– А зовут вас как? – грубовато поинтересовался широкоплечий. – Может, появится этот, ваш-то, привет передадим?

– Обойдется он без моего привета, – Римма изо всех сил изображала оскорбленную гордость.

А светловолосый игриво попросил:

– Телефончик не дадите, девушка?

– В другой раз, – сказала Римма, вприпрыжку сбегая по ступенькам и чувствуя, как с каждым шагом рассеивается напряжение, владеющее ею. – Когда-нибудь потом!

Хлопнула дверью подъезда, с наслаждением вдохнула влажный сумеречный воздух – и со всех ног, благо на ней были легкие кроссовки, понеслась прочь со двора, через мостик, юркнула во двор кирпичной высотки, оглянулась, выждала… Нет, никто не вынырнул из сумрака, никто не гонится за ней. Мостик тонет во мраке, Римма никого не видит, значит, и ее не видать никому. Отлично! Очень может быть, эти два парня и впрямь дожидались соседей Никиты. Ну желают дождаться, а у меня свои дела.

Через дворы, поминутно озираясь, она добежала до машины, рванула дверцу, в первую секунду ужаснувшись, что Никита не дождался ее и ушел, – но нет, он был тут, просто сполз на сиденье, уснув так крепко, что даже вспыхнувший в салоне свет его не разбудил.

Римма посмотрела на его склоненную голову и ничего не смогла с собой поделать – наклонилась, легонько коснулась губами шеи, выступавшей из грубого ворота куртки. Золотая цепочка была теплой, стриженые волосы щекотали ей губы…

Вообще-то она терпеть не могла золотых украшений на мужчинах, всяких там цепочек, перстней, браслетов – это казалось ей ужасным мещанством.

Раньше казалось. До этой вот минуты.

Выпрямилась, глядя в клубившуюся сизую даль над Волгой и ничего не видя. Желание, вспыхнувшее в ней, было неодолимым, пугающим. Ладони вспотели, она беспомощно помахала ими. Пыталась призвать на помощь рассудок, искала спасения в привычном юморе, но безуспешно. Ничего не получалось, она только моргала беспомощно, пытаясь прогнать подступавшие к глазам слезы. Это было потрясение, это было как удар. Солнечный удар!

Несколько раз глубоко вздохнула, но сердце все равно колотилось, словно бешеное, когда она осторожно села за руль и стиснула его, чтобы не дать рукам коснуться этих темных спутанных завитков на его круглом затылке.

– Никита, Никита, проснитесь!

Он вскинулся, мгновение заполошно таращился на Римму, с видимым усилием вырываясь из сна, а она опять прогоняла свои дурацкие слезы: смотреть на него, такого заспанного, с этими детскими глазами, по-мальчишески смешного, милого, глупого и почему-то невероятно родного, было невыносимо.

– Я что, правда заснул? А вы как? Все нормально?

– Сейчас расскажу.

Включила зажигание, развернула «Ауди», выехала наверх, к трамвайной линии, все время поглядывая в зеркальце заднего обзора. Нет, никто их не преследует. Наверное, те парни в подъезде и впрямь ни при чем.

И вдруг сообразила: сейчас они расстанутся! Сейчас Никита скажет, что да, те двое – нормальные ребята, знакомые его соседей, никакой опасности нет. Поблагодарит ее за помощь – и уйдет. Навсегда уйдет! А она останется – и что будет делать с этими своими дрожащими руками и пересохшими губами? И она взмолилась – так жарко, как никогда ни о чем не просила, – взмолилась, чтобы те парни в подъезде оказались Костей и Эдиком, чтобы Никите некуда было податься, чтобы он все еще нуждался в ее помощи. Пусть это сбудется, ей необходимо побыть с ним хотя бы еще немножко, только бы не расставаться прямо сейчас, она этого не выдержит, просто не выдержит! Еще немного, пусть недолго – владеть им, его мыслями, его душой. А потом – будь что будет, все что угодно, она согласна на все!

«Берите, что хотите, – сказал странникам господь, – только не забудьте потом заплатить…»

– Но ведь это же они, – пробормотал Никита, выслушав рассказ Риммы. – Честное слово! Светловолосый – это Костя, одет в серую куртку, затылок высоко подбрит, верно?

– Затылка его я не видела, – призналась Римма. – Куртка и впрямь серая. А у второго черная, кожаная, на плечах трещит; волосы седоватые, ежиком.

– Эдик… – Никита обреченно покачал головой. – Точно, Эдик. А тот, другой, Костя! Бли-ин… Значит, им известно, где я живу. Значит, мне и домой дороги нет. Вот так номер. А что же теперь делать? Куда податься?

«Ко мне», – чуть не воскликнула Римма, но прикусила губу, почувствовав, что еще не время выдать себя. И страшно стало, просто до ужаса страшно: а вдруг он скажет – нет?

Ну и что? Ну и что, если даже скажет «нет»? Почему кажется, что это для нее – как приговор? Почему каждое его слово, сказанное и даже еще не сказанное, она воспринимает как судьбоносное?

– Если вам не трудно, – угрюмо попросил Никита, – вы не могли бы меня в театр отвезти? Я там переночую, и вообще, я в своей мастерской лучше соображаю. Отвезете?

– Запросто.

Павел Малютин

15 августа 2001 года. Нант, Франция

– Он просто подумал, хорошо подумал и сделал выбор. Правильный выбор.

– Но все-таки вы убили его.

– Нет, ну вы сами прикиньте, Николай Александрович, – рассудительно сказал Павел, – разве можно ему было после этого в живых остаться? Он бы все рассказал и про эту ванну с серной кислотой, которая стояла в соседней комнате, и про угрозы приковать его к этой ванне на неделю… Представляете, что бы с ним за эту неделю сделалось от кислотных испарений? Все равно он подписал бы все нужные бумаги, но вышел бы оттуда живым трупом. Волосы вылезли, зубы выпали, через неделю – похороны.

– Похороны и так были через неделю, – буркнул Резвун. – Как аварию-то подстроили? Что-то с машинкой сделали?

– Нет. Ему дали курнуть напоследок. Обычная сигара, но обработанная ЛСД. Уж и не знаю, какие глюки его одолевали, но мотался он по дороге так, словно убегал от стаи чертей. Ну и врезался в дерево на полной скорости. Ко всеобщему изумлению. Верно? Ведь в организме после вскрытия не нашли ни следа алкоголя. Григорий Александрович не хотел, чтобы к нему хоть в чем-то можно было придраться. А так выходило, что у «мерса» Иннокентия Александровича был не в порядке бензобак, он позаимствовал у господина Бронникова «Линкольн», но не справился с управлением.

– А почему вы не сделали попытки содрать деньги и с Сироткина, как пытаетесь?..

Он не договорил, почувствовав, что окончание фразы «как пытаетесь содрать с меня» прозвучит грубо и оскорбительно. А ведь киллер пришел к нему со взаимовыгодным предложением, этого нельзя не учитывать!

По лицу Павла промелькнула тень, но голос звучал ровно, без обиды:

– Я никогда не предавал своих работодателей. Вы не забывайте, Николай Александрович, что господин Бронников первым решил от меня избавиться, только потому, что я слишком много знал. Но, быть может, мы все-таки к делу перейдем? К вашему делу?

– Давно пора. – Резвун обеспокоенно покосился в ту сторону, куда ушли дочь с внуком, только сейчас вдруг осознав, что весь этот разговор, все эти закругленные, осторожные фразы и признания незнакомца могли бы быть ловушкой, чистейшей воды подставкой, а в это время с Ниночкой и Кирюшей невесть что происходит.

– Да не волнуйтесь, – досадливо махнул на него Павел, мигом прочтя его мысли. – Ничего с ними не случится… во всяком случае, пока.

– Мне придется вам поверить, – хрипло проговорил Резвун, доставая из кармана трубку, но тотчас словно бы забыл о ней, стиснул в кулаке.

– Придется, – покладисто кивнул Павел. – Давайте спрашивайте. Что вам еще непонятно?

– Насколько мне известно, Григорий никому и никогда не верит на слово. Какие доказательства нашей смерти вы должны будете ему представить? Уши отрежете, как в каком-то жутком рассказе Конан Дойла?

– Нет, зачем? – брезгливо передернулся Павел. – Уши ваши при вас останутся. Фотографии э-э… тел пошлю, только и всего. Ну и сам факт вашего и вашей семьи исчезновения, шумиха в полиции-милиции. Это я уже говорил.

– Так. Какова форма вашего расчета с Бронниковым?

– Я получил аванс в размере десяти тысяч. Фотографии передам электронной почтой в зашифрованном виде, к этому файлу никто, кроме него и меня, доступа знать не будет. После этого он переводит мне в «Кредит Лионне» семьдесят процентов оставшейся суммы. Потом я возвращаюсь в Россию, к этому времени вас должны искать уже вовсю. Как только начинается шумиха дома, Григорий Александрович должен со мной окончательно рассчитаться. Все просто.

– В свете известного нам контекста слова «окончательно рассчитаться» звучат двусмысленно, не правда ли? – слабо усмехнулся Резвун.

– Более чем, – кивнул Павел.

– Скажите, а вы не беспокоились вот о чем… Представьте, что ваш замысел исполнен, но в Интерполе или даже местной полиции сыскался какой-нибудь дотошный мент, который установил: некто Павел Малютин, подданный РФ, находился в Нанте одновременно с исчезнувшим семейством. Не так трудно проследить ваш путь от Нижнего и обратно. Не боитесь, что может быть установлена ваша связь с Бронниковым? Вернее, он этого не боится? Или у вас паспорт на чужое имя? Типа паспорта гражданина мира?

– Та нормальный украиньский, – солидно усмехнулся Павел. – Кличуть мени в циём мисте Павло Малютко, здоровеньки булы!

Резвун машинально кивнул:

– Ага, здрасьте. Ну с вами все ясно. Что же вы предлагаете нам?

– Как что? Мы с вами организуем соответствующие фотографии, я их отправляю в Нижний по электронке, получаю деньги от Бронникова (конечно, это будет не вся сумма, но ладно, иначе невозможно) и от вас – и сваливаю в неизвестном направлении. Понятно, что в Нижний я больше не вернусь, не полный же идиот самому в лапы волку лезть, – ну что ж, велика Россия…

– А отступать некуда, – пробормотал Резвун, раскуривая трубку.

– Что?

– По-моему, это Кутузов сказал в 1812 году, а может, и кто другой, точно не помню. Велика Россия, а отступать некуда. К нам это выражение вполне катит. Нам ведь в Россию тоже путь теперь заказан.

– Да почему?

– Да потому. Как вы не понимаете? Предположим, Григорий получает фотографии наших якобы бездыханных тел. Но что ему мешает снять в ту же минуту трубку и позвонить сюда, в «Нов-отель»? Просто так, ради всякой пакости. Доверяй, но проверяй и все такое. Я бы на его месте именно так и поступил. И что же он узнает? Что мы преспокойно тут существуем, фестиваль продолжается: «Если вы желаете, мы вас переключим на номер господина Резвуна…» А поскольку эти жуткие фотки вы не могли изготовить сами, без нашего участия, Григорий догадывается, что мы с вами спелись и он обманут. Он не платит вам, а на нас и на вас начинается настоящая охота. Понимая, что замыслы его открыты, Григорий пойдет ва-банк, вплоть до того, что сам примчится из Нижнего нас отстреливать. Правда, стрелок он никакой, но по такому случаю небось в тридцати шагах в карту промаху не даст. Разумеется, из знакомых пистолетов.

– Что? – нахмурился Павел. – Ах да, помню. Пушкин. Но ведь вы можете собрать вещи и уехать из отеля…

– Можем. Отчего нет? – вскинул брови Резвун. – Но тогда Григорию доложат, что мы выехали с вещами. Тогда ожидаемый шум не поднимется. И он опять же поймет, что его надули-таки, что мы ушли от вашей карающей руки. И у него начнет гореть земля под ногами. А насколько я знаю Григория, он в этом состоянии не просто опасен, а очень опасен. Вы-то растворитесь в нетях, а нам что прикажете делать? В каждом человеке видеть убийцу? Понимаете, я ваших планов не знаю, конечно, может быть, вы спите и видите обжиться где-нибудь подальше от Нижнего, но я этот город люблю. Я не хочу расставаться с «Буком», не хочу исчезнуть из России и скитаться по миру, шарахаясь от собственной тени, как этот самый… citoyen du monde, гражданин мира.

– Но вы можете обвинить Бронникова в организации… – начал было Павел, но тут же осекся.

– Вот именно, – сердито сказал Резвун, хлопая себя по карману в поисках кисета. – Не могу. У меня ведь нету никаких доказательств, кроме вашего рассказа о смерти Сироткина и планах Григория относительно меня и моей семьи. А вы ведь не позволите записать этот рассказ на видео или даже на обычный магнитофон, верно?

– Ну это самоубийство, – фыркнул Павел. – Тогда за мной уж точно будут охотиться и люди Бронникова, и милиция, и Интерпол.

– Будут, но мне-то от этого не легче. И чем больше я думаю над вашим рассказом, тем отчетливее вижу, что нам до конца придется сыграть в эту навязанную нам Гришкой игру.

– Какую?

– А в исчезновение. Я имею в виду, мне и моей семье и в самом деле придется исчезнуть. Бесследно. Понятное дело, не навсегда!

Филипп Шарафутдинов

27 ноября 2001 года. Нижний Новгород

– День добрый. Мне бы Римму Николаевну.

– Нет ее, – ответил женский голос после некоторой заминки, от которой у человека проницательного непременно создалось бы впечатление, что названная Римма Николаевна сидит на своем рабочем месте, просто к телефону подходить не хочет, вот и сигналит соседке по кабинету: скажи, мол, что нет меня.

– Нету? А когда будет? – спросил Филипп, старательно вслушиваясь в раздававшиеся в трубке шумы. Кто-то что-то определенно там говорил, напряженно, взволнованно, однако голос был мужской, Римме Николаевне он никак не мог принадлежать, а потому нисколько не заинтересовал Филиппа.

– Когда будет? – Женщина снова замялась, не то размышляя, не то советуясь с кем-то, что сказать. Нет, пожалуй, и правда говорит с каким-то мужчиной. Может, Риммы Николаевны и в самом деле нет на месте?

– А вы по какому вопросу? – В трубке вдруг послышался мужской голос, и было в нем что-то такое, от чего Филиппу стало не по себе. Не понравился ему этот голос – просто слов нет, и не то чтобы он, Филипп, был какой-то шибко впечатлительный, а голос какой-нибудь особенно неприятный… Голос как голос. И все же… и все же отчетливый холодок пробежал по спине Филиппа. Этот холодок слишком часто предупреждал его об опасности, чтобы он мог себе позволить не прислушиваться к нему. Он нажал на «сброс» и сердито сунул телефон в карман.

– Не успели, – с сожалением произнес мужчина, голос которого не понравился Филиппу. – Слишком быстро. К тому же он наверняка звонил с мобильного телефона, а эти номера практически не расшифровываются.

– Он уже не первый раз звонит, – сказала женщина, которая разговаривала с Филиппом. – И в пятницу звонил, настойчиво спрашивал о Римме. И в понедельник, и сегодня с утра, пока вы еще не подключились. Сначала все выспрашивал номер ее домашнего телефона, да я не дала.

– Правильно сделали, там сейчас все равно никого нет, – одобрил мужчина.

– А… Григорий Александрович когда вернется? – робко спросила женщина.

Мужчина посмотрел на нее испытующе, потом решил, что не будет большого греха, если он откроет то, что и так может узнать в Семеновском РОВД всякий гражданин, интересующийся судьбой задержанного Бронникова:

– Трудно сказать. Следствие имеет право задержать человека на десять суток. Трое уже прошло, осталось, значит, еще семь. Но потом семеновские ребята либо должны будут предъявить ему обвинение, либо отпустить. Вот через семь дней все наверняка и узнаете.

– То есть это получается, что Григорий Александрович к нам может вообще не вернуться?! – в ужасе спросила женщина.

Мужчина уклончиво пожал плечами.

– А кто будет руководить издательством? – спросила она в том же тоне.

– А сейчас им кто руководит? – ответил он вопросом.

– Заместитель Григория Александровича.

– Ну вот он и будет продолжать руководить, если что!

– Кошма-ар… – протянула женщина. – Но вы знаете, у нас никто не верит, что Григорий Александрович мог это совершить. Он Римму очень любил, очень, он ведь ради нее с женой развелся, ну с чего стал бы ее убивать? А тому письму, например, ну насчет того, что у Риммы был молодой любовник, у нас никто не верил. Честное слово, я уверена, что ее кто-то оклеветал. Мы же с ней два года в одном кабинете просидели, ей никогда не звонили посторонние мужчины, разве что по поводу рукописей…

Мужчина, специалист по прослушиванию звуковой аппаратуры, в свое время читал чудный роман Константина Воробьева «Вот пришел великан» и мог бы кое-что рассказать о звонках в редакции издательств – якобы по поводу рукописей. Однако он только кивнул и промолчал. Его дело было – сидеть тут и выяснять, кто звонит покойной Римме Тихоновой и зачем. Ребята из Семенова сами не знали, чего ждут и от кого, они и сами слабо верили, что от прослушивания будет толк, однако обставились по всем правилам. Что ж, так и надо.

В эту минуту телефон опять зазвонил, и мужчина, поправив наушники, кивнул женщине, разрешая поднять трубку.

Филипп сердито побродил по кабинету, выглянул в салон. Магазинчик в эту пору всегда был пуст, продавщица Аня меланхолически прихлебывала минералку, тоскливым взором озирая натюрморт с ломтями розовой ветчины, сизыми виноградными гроздьями и желтыми персиками. Тут же были изображены бокал с золотым вином и несколько тугих, будто капустные кочаны, бордовых роз. Натюрморт был написан в духе голландской школы, выглядел очень недурно, стоил дорого, шансов продаться имел мало, однако Филипп очень хотел бы от него избавиться, хотя бы потому, что сие полотно весьма разлагающе воздействовало на его продавщицу.

Анечка, женщина умная, честная, хваткая, отлично знающая толк в антиквариате, обладательница голоска, который буквально гипнотизировал покупателей, верная помощница и просто находка для Филиппа, имела один недостаток. Только один, зато весомый в полном смысле этого слова. Она была необъятно толстая! При росте сто шестьдесят четыре сантиметра она весила девяносто шесть килограммов. А магазинчик у Филиппа был тесный, Аня то и дело что-нибудь задевала своими крутыми боками и сваливала с места какой-нибудь хрупкий товар. А уж когда она начинала что-то показывать по просьбе покупателя и умащивала при этом на прилавок свою несусветную грудь, закрывая витрину…

Бывали случаи, честное слово, когда люди, которых интересовал только антиквариат, а вовсе не выдающиеся формы, сердито просили: «Девушка, грудь подвиньте!» Грубо, конечно, а против правды не попрешь. Вообще из-за этой дурацкой толщины вид у Ани всегда был какой-то сонный, хотя голова у нее работала, что пара «Макинтошей», и однажды до Филиппа дошло: чтобы Аня стала идеальной продавщицей, ей надо похудеть. И он своею хозяйской волей отправил ее на шейпинг – просто пошел и сам записал в группу, благо студия занималась в том же здании, где размещался магазинчик Филиппа.

Ну шейпинг – дело такое, там ведь надо не только ногами-руками в темпе двигать, но и режим питания соблюдать. Того есть нельзя, сего нельзя, за три часа до занятия вообще ничего нельзя, только минеральную водичку или чай без сахара, после занятия три часа – тоже вообще ничего, да еще какие-то тонкости, когда фрукты можно, когда овощи, когда мясо-рыбу. Аня рассказывала, да Филипп не дослушал: страшно стало и жалко бедную девушку. Но жалость свою он спрятал подальше и по мере сил следил за тем, чтобы Анечка режим соблюдала. До занятий она еще как-то выдерживала, но после… особенно поглядев на этот аппетитный натюрморт…

Минералка ставилась в холодильник, а Анечка начинала жаловаться на головную боль, выскакивала «подышать воздухом» – на самом деле, в соседний магазинчик, откуда возвращалась с умиротворенным видом, сладострастно облизывая губки, и Филипп не сомневался, что одним пирожным или, к примеру, шоколадкой Анечка не обошлась.

Вот и сейчас опытным глазом Филипп прозревал, что натюрморт уже начал оказывать свое пагубное влияние, и через минуту, самое большее – две последует жалоба на головную боль, которую вылечить можно только прогулкой на свежем воздухе. Надо было срочно отвлечь девушку. А ну-ка, пусть пользу принесет! Конкретную, практическую. Пусть-ка позвонит еще разок по этому номеру, вот что! Его голос там уже наверняка знают, он ведь не первый раз звонил и спрашивал о Римме Николаевне. И главное, без толку: все молчат, как партизаны.

Не хотелось думать, что Римма Николаевна нарочно его кинула, что она знала: та долларовая сотня поддельная, однако нарочно всучила ее Филиппу, уверенная, что он не сразу заметит, а потом не вспомнит, кто его так наколол. Расчет был правильный, однако Филиппа угораздило в тот же день сдать бумажку в обменный пункт – деньги понадобились моментально, срочно, в большом количестве – и там выяснилось, что президент Франклин на баксах не настоящий, а самозванец. Еще хорошо, что у Филиппа с девочкой из обменника были свойские, доверительные отношения, она поверила его недоумению и разочарованию, его репутация человека порядочного не пострадала. К тому же он поклялся Аллахом, что нечасто позволял себе делать. Все обошлось. Осталось только выяснить отношения с Риммой Николаевной, и тут перед Филиппом словно невидимая стена выросла. Он не знал ни ее домашнего телефона, ни где работает.

Анечка пошла на шейпинг, надеясь встретить там Римму (они занимались в одной группе, через продавщицу Римма и вышла на хозяина магазина), однако та на занятиях не появилась. Единственное, что удалось Ане, – это раздобыть у тренера рабочий телефон Риммы и узнать ее фамилию. Тогда Филипп и начал названивать по этому номеру, однако Римму застать никак не мог.

Сначала он верил, что произошла досадная ошибка, что не могла такая красивая, интеллигентная, такая печальная, такая волнующая женщина, как Римма Николаевна, вульгарно кинуть порядочного человека, он не сомневался, что его клиентка сама стала жертвой мошенничества, однако чем дольше длился этот заговор молчания, тем чаще Филипп сомневался. Сто долларов вовсе не были для него такой уж большой суммой, были, честно говоря, суммой маленькой, но все же деньги. И не только в деньгах дело! В разочаровании.

Его просто-таки зациклило, он непременно должен был найти Римму Николаевну! И вот сейчас доехало: а что, если она нарочно попросила сослуживцев не звать ее к телефону, если будет звонить человек по имени Филипп Алимович? Хотя нет, никто не спрашивал, как его зовут, а Римму Николаевну все равно не звали к телефону. Может быть, она просила не звать, если ее будет спрашивать мягкий, чуть заикающийся мужской голос? Ну а как насчет женского, интересно знать?..

Он окликнул Анечку, объяснил задачу, вручил ей телефон, вызвал нужный номер. И заодно нажал кнопку громкой связи.

Чудилось, трубку взяли практически одновременно с первым же гудком – не то, что раньше, когда Филиппу приходилось ждать довольно долго. И голос был другой, не тот, который отвечал ему.

– Издательство «Бук», здравствуйте.

Ого! Так вот где работает Римма Николаевна! В знаменитом издательстве! Не зря Филипп сразу понял, что она необычная женщина.

– Здравствуйте, – запела Анечка своим милым голоском. – Это вас побеспокоили из антикварного магазина «Русская старина». Пожалуйста, Римму Николаевну Тихонову пригласите.

– Перезвоните еще раз по этому номеру, у нас параллельные телефоны, – автоматически ответила женщина, но вдруг понизила голос: – Только… знаете, Риммы Николаевны нет.

Опять нет! Она что, от всех скрывается, не только от Филиппа?!

– А не подскажете, когда она будет? – поинтересовалась Анечка, и голос ответил с запинкой:

– Не могу… не могу сказать.

Очень интересный ответ, правда? То ли не могу сказать, потому что не знаю, то ли не могу сказать по ряду объективных причин…

– Как же мне быть? – Голос Анечки запел, словно печальная флейта. – Понимаете, она хотела кузнецовские тарелки приобрести в нашем магазине, даже деньги оставила, и вот ее заказ привезли, а я никак не могу ей сообщить об этом. Который день звоним я или мой директор, а ответ все время один – нет ее, да и все. Римма Николаевна не заболела?

– Да как вам сказать… – неопределенно протянула та женщина. – Не заболела, но…

– Извините, а вы ее домашний телефон не дадите? – жалобно попросила Аня. – Надо же как-то решить этот вопрос, может, ей уже и ни к чему эти тарелки, мы бы тогда их продали, у нас и покупатель есть, каждый день ходит, надоедает, а мы ни туда ни сюда, а Римме Николаевне, может, деньги нужны, мы б ей тогда деньги вернули…

Женщина глубоко вздохнула, словно на что-то решившись.

– Не нужны ей деньги, – проговорила быстро. – И заказ свой она не заберет. Дело в том, что Римма Николаевна… ну это… ее больше нет. Она умерла. Ее убили. Извините, до свиданья.

И бросила трубку, словно испугавшись чего-то.

Она и в самом деле испугалась. В редакции научно-популярной и прикладной литературы, имевшей параллельный телефон с «детективщиками», все уже два дня как были предупреждены: когда звонит городской телефон, трубку не поднимать. Ее возьмут сначала в соседней комнате, где установлена записывающая аппаратура и дежурят работники милиции. А она вот оплошала: задумалась и чисто машинально схватила трубку. К тому же всем рекомендовали особо не распространяться о гибели Риммы, тем паче, – что это было убийство. А она проболталась… Но, кажется, никто ничего не успел услышать, видимо, в соседней редакции случайно никого не оказалось. Вот и хорошо.

Или все-таки сообщить сотруднику милиции, что Римму спрашивали из какого-то магазина «Русская старина»? Да нет, вряд ли это имеет значение. Какие-то тарелки, какие-то деньги… Кому это интересно?

Римма Тихонова

24 октября 2001 года. Нижний Новгород

– Вот это да! – сказала она тихо. – Я и представить себе не могла…

Голос ее слетел со сцены и мягко прокатился по темному залу. Бархатное эхо ответило из самого дальнего угла: «Не могла… могла… а…» Римма передернула плечами, подавляя невольный озноб, и оступилась. Никита подхватил ее под руку:

– Осторожней! Лучше стойте на месте, пока я не включу свет, я совсем не хочу, чтобы вы угодили в какой-нибудь люк.

«А я совсем не хочу, чтобы ты отстранился так быстро! Интересно, заметил ли он, что я к нему очень охотно прижалась? И не потому ли отшатнулся?»

Что-то похожее на обиду шевельнулось в душе, и Римма вздохнула, в который раз удивившись собственной глупости. Никита тем временем прыгнул куда-то вниз. Послышались его шаги, потом он опять взбежал по ступенькам и остановился, что-то бормоча. Раздался щелчок – и сбоку вспыхнул свет, после полной темноты показавшийся слишком ярким. Римма опять вздохнула… Огляделась.

Когда смотришь на сцену из зала, она вовсе не кажется такой уж высокой. А вот когда смотришь со сцены в зал, особенно темный, чудится, он тонет в каких-то глубинах. Даже страшно – ты один на свету перед всем темным миром. И все твои мысли и чувства выставлены напоказ, и каждое слово кажется особенно значительным, и не скрыть самого сокровенного движения души…

А интересно, почему этот старый вахтер, который после недолгих уговоров Никиты, закончившихся передачей чего-то из рук в руки, все же пропустил их в пустой по причине выходного дня театр, посмотреть сцену, так пристально разглядывал Римму? Из обыкновенной бдительности, свойственной этому подвиду человеческой расы – vahtorus vulgaris, вахтер обыкновенный? Или ему просто любопытно стало, кого привел удалой добрый молодец Никита на этот раз? Небось удивился, что это не какая-нибудь молоденькая лялька, а дама… И зачем, думает, она сюда притащилась, неужели такая страстная любовь к театру выгнала ее из дому в поздний час? «Любите ли вы театр? Нет, любите ли вы его так, как люблю его я?..»

Что за чепуха!

Прошла от кулисы к кулисе, стараясь не смотреть на большую низкую кровать, стоявшую почти на авансцене. На кровати в живописном беспорядке валялись самые разнообразные подушки, украшенные кистями, кружевом, лентами, искусственными цветами. Выставка подушек! Из темноты выступали картонные очертания стен, стрельчатых окон, заросли тряпичных и бумажных роз пахли краской. Наверное, их совсем недавно покрасили, так же как те охапки голых веток, которые Римма только недавно видела в мастерской Никиты. Ветки тоже пахли краской – они были выкрашены в белый цвет. Выглядело это немного пугающе – как будто сплетение костей. Чудилось, в таких кладбищенских зарослях прогуливаются одни только скелеты. Даже для виллис из балета «Жизель» они были бы страшноваты.

– А это зачем?! – ужаснулась Римма, одним пальцем трогая жуткие ветки.

– Для спектакля, не просто же так. «Зимняя сказка» спектакль называется.

– И вот эта дама для спектакля? – Она махнула в сторону огромного, метра три высотой, полотна ДВП, прислоненного к стене мастерской. На полотне нагая особа стояла, облокотясь на мраморный вазон, выставив ножку. Это напомнило Римме какую-то знаменитую картину, вот только автором ее был не то Буше, не то Фрагонар, не то еще какой-то знаменитый француз из XVIII века, а называлась картина… дай бог памяти… «Маркиза какая-то-там в образе Дианы-охотницы». Дама же на этом полотне, даром что стояла в классической позе, более всего напоминала кустодиевских венер, только еще покруче телесами.

– И это для спектакля. Не для вернисажа ведь.

– Ну как тут Базарова не вспомнить: «Этакое богатое тело! Хоть сейчас в анатомический театр!»

– Что-что? – с явной растерянностью спросил Никита, который, конечно, как и подобает нормальному человеку, забыл о существовании Евгения Базарова еще в девятом классе средней школы, как только кончили «проходить» бессмертный роман И. С. Тургенева «Отцы и дети». Римма быстренько загнала переизбыток интеллекта в самые дальние закоулки. Не хватало еще спугнуть его своей образованностью! И так словно балансируешь на проволоке…

– Где ж вы нашли такую роскошную женщину? Неужели в наше время такие еще остались?

– А я и не нашел. Правильно вы говорите: их сейчас больше нет. Все как ошалели: либо тощие, как швабры, либо накачанные культуристки. А таких вот мягких округлостей не найдешь. Пришлось призвать на помощь фантазию.

Ах, вот как? Значит, ему нравятся мягкие округлости? Римма мысленно оглядела свое собственное тело. Не швабра, отнюдь – еще не успела довести себя до такого состояния, несмотря на то, что регулярно издевается над собой с помощью шейпинга. До стадии культуристки тоже качаться да качаться. А некоторое количество мягких округлостей все же можно отыскать, особенно если действовать на ощупь.

Она отвернулась, чувствуя, что краснеет. Почему кажется, что когда он вот так смотрит, чуть исподлобья, этими своими необыкновенными глазами, то видит ее насквозь и читает все блудливые мысли, которые вихрем носятся в ее голове, словно ведьмы на шабаше? Ну и ладно, ну и пусть носятся, что ж тут такого, это естественные мысли красивой женщины в присутствии красивого мужчины! Ну да: «Вы привлекательны, я – чертовски привлекателен… Приходите вечером к сараю, останетесь довольны».

Нет, а правда – почему бы вот так прямо не сказать ему, что?.. Если язык присох к гортани, можно же как-то дать понять – взглядом, жестом. Нет, задрала нос, как гордячка-восьмиклассница! Хочешь, чтобы он сам, первый руку протянул? А ведь он, скорее всего, этого и не делал никогда. Нужды не было. К нему столько рук тянется…

Римма, от смущения держась подчеркнуто прямо, промаршировала к фанерной загородке, сплошь в разноцветных потеках, кляксах, пятнах краски.

– А там что?

– Загородка – это моя палитра. Классно выглядит, да? А внутри – так, комната отдыха. Иногда завалюсь на этот диванчик, покемарю часок и опять за работу.

Вообще-то это был никакой не диванчик, а застеленный потертым пледом топчан, продавленный просто-таки до неприличия.

Римма старательно пыталась отвернуться, но взгляд против воли так и липнул к этому «диванчику». Интересно, он сюда заваливается один или вдвоем с какой-нибудь сговорчивой театральной куклой? И как это у них происходит? Он ее нежно уговаривает или деловито предлагает: «Трахнемся?» А может, все еще проще: молча пришли, молча поимели друг друга, молча разошлись… Любопытно, Никита понимает, что сейчас мысли Риммы заняты только одним желанием – оказаться на месте этой бессловесной куклы?!

Да, вид ложа слишком прямолинейно направлял ее мысли в определенное русло, и поэтому она с удовольствием приняла приглашение Никиты пройти через двор в здание самого театра – посмотреть на сцену. И надо же, чтобы основной деталью декорации оказалась именно кровать! Наваждение какое-то!

Темнота у правой кулисы шевельнулась, от нее отделился силуэт, двинулся к Римме.

– Вот вы где! – сказала она, нервно усмехнувшись. – А я думала, куда подевались?

– Стоял, думал, что вы очень хорошо смотритесь на сцене.

– Смеетесь, что ли? – Совсем смутившись, она отвернулась. – В этих декорациях можно хорошо смотреться только в платье с кринолином или, на худой конец, в фижмах. И чтобы прическа вот такая, облаком. И всякие бриллианты, бриллианты на шее, в волосах, серьги сверкают, перстни искрятся… А я… – Она развела руками, совершенно не соображая, что делает и говорит, чувствуя только, что он стоит рядом и смотрит… так смотрит, что у нее опять пересохли губы. – Какой… какой это будет спектакль?

– «Ромео и Джульетта».

Господи боже ты мой! Вот уж правда что в масть! Хотя… какая может быть масть, если героине Шекспира около 14 («Ей нет еще четырнадцати лет, пускай пройдут еще два пышных лета, тогда женою сможет стать Джульетта!»), герой чуть старше ее. А этому Никите сколько – 22, 23? А ей, перезрелой Джульетте? Ей 35, кошмар. Иди домой, домой, ну что ты тут топчешься, как девочка, которая не в силах отклеиться от своего кумира, и несешь какую-то чепуху, только чтобы время протянуть?

– «Ромео и Джульетта»? Значит, это платья, перехваченные под грудью, рукава с буфами, сеточки на волосах? А у мужчин такие панталоны пышные, башмаки с загнутыми носами, колеты… или кюлоты? Вечно я их путаю.

– Колеты – это что-то вроде нагрудников. Кюлоты – штаны, – пояснил Никита. – Но чтоб вы знали, у нашего режиссера в этом спектакле две гениальные придумки. Первая – все действие крутится вокруг этой кровати. На ней сидят, стоят, по ней ходят, скачут, на ней умирают, любовью занимаются…

– Ну она вроде бы для того и предназначена, – вставила Римма, нервно хихикнув, и тотчас устыдилась этого глупого хихиканья.

Но Никита спокойно продолжал:

– А второй гениальный сдвиг – на тему костюмов. Декорации более или менее в стиле эпохи, а костюмы – современные. Джинсы, курточки вроде как у вас, кроссовки. То есть вы типа в точку Джульетта. Даже на балу она одета в стиле «унисекс», не побоюсь этого слова. Слава богу, хоть мотоциклы на сцену не выезжают и Меркуцио – не трансвестит, как в том американском фильме.

– Чудный фильм, кстати, – грустно сказала Римма. – Я так рыдала… Впрочем, я от «Ромео и Джульетты» всегда рыдаю, в какой бы постановке ни видела. Если только текст не очень курочат, конечно. А как у вас с текстом?

– Да бог его знает, – равнодушно передернул плечами Никита. – Мое дело – сцена.

– А перевод выбрали чей? Щепкиной-Куперник или другой какой-то? – спросила Римма, но тотчас вспомнила, что решила не давить на мальчика интеллектом. Не столько чтобы не смущать его разницей в образовании, сколько опасаясь намекать постоянно на другую разницу.

Роковую, пагубную. В годах!

Предположим, она млеет при взгляде на его загорелую шею и очаровательные глаза. И надеется, что у самой глаза тоже довольно очаровательные и шея длинная, лебединая. Но ведь ее глаза уже окружены сеточками морщинок, а шея… так-то вроде ничего, но когда голову поворачиваешь, вот здесь, за ухом, такие предательские складочки образуются. И с другой стороны – тоже…

«Риммочка, иди домой, а? – с тоской сказала она себе. – Ну ведь ни к чему хорошему это не приведет, только сердце изранишь! – И тут же спохватилась: – Нет, но как его оставить? Он же в таком опасном положении. Может быть, ему еще понадобится мой совет, какая-то помощь…» И стыдилась этого лукавства с собой, и злилась, и если кто-то был тут в опасном положении, то она сама.

Между тем Никита сделал несколько шагов в полутьме к авансцене, нагнулся, нашарил что-то на полу и вернулся к Римме с кипой разрозненных листков.

– Вот суфлерский текст. Посмотрите, чей там перевод.

Римме достало одного взгляда:

– «Когда рукою недостойной грубо я осквернил святой алтарь, прости…» Да, это Щепкина-Куперник. По-моему, это самый лучший перевод. И нежный, и чувственный.

Никита всматривался в листочки, оставшиеся у него в руках:

– Это слова Ромео – то, что вы сказали. Так и написано: «Ромео (Джульетте)»:

Когда рукою недостойной грубо
Я осквернил святой алтарь – прости.
Как два смиренных пилигрима, губы
Лобзаньем могут след греха смести.

У Риммы зашлось дыхание. Опасные шутки у мальчика. Или для него это и впрямь всего лишь игра? Или… или что-то вдруг появилось в этих темных глазах? То, чего не было раньше? Не только сознание своей неотразимости и безотчетное желание испробовать свои чары еще на одной женщине, а… просто – желание? И что теперь делать? Подыграть ему? Ведь она знает диалог наизусть…

– Здесь по ходу действия герои уже садятся на кровать и разговаривают сидя, – сказал Никита и тотчас сел, похлопав рядом с собой ладонью.

Римма не могла сдвинуться с места, тогда он дернул ее за руку, и она плюхнулась-таки на это довольно жесткое ложе. И, удивляясь тому, как нервно, почти испуганно звучит ее голос, с усилием вымолвила:

Любезный пилигрим, ты строг чрезмерно
К своей руке: лишь благочестье в ней.
Есть руки у святых; их может, верно,
Коснуться пилигрим рукой своей.

– Даны ль уста святым и пилигримам? – серьезно вопросил Никита, опуская глаза к листку с ролью, и Римма смогла чуточку перевести дух и сообразить, что вовсе не Никита ее спросил, а Ромео – Джульетту. Это роль, это шутка, не забывай!

– Да, для молитвы, добрый пилигрим, – ответила она, и голос задрожал, потому что она вспомнила, что сейчас должно произойти в пьесе.

– Святая! Так позволь устам моим прильнуть к твоимне будь неумолима, – попросил Никита, все так же не поднимая глаз, и по его голосу Римма поняла, что он улыбается.

– Не… не двигаясь, святые внемлют нам, – ответила Джульетта, замирая в предчувствии неизбежного, а Ромео снова посмотрел в ее глаза:

– Недвижно дай ответ моим мольбам.

И… и ничего не произошло. Они просто сидели и смотрели друг на друга, а между тем у Шекспира дальше следовала однозначная ремарка: «Целует ее».

Он – ее. Ромео – Джульетту. Никита, значит, целует… кого?

Да никого!

Разочарование подкатывало к горлу, даже в глазах защипало. Вот будет стыд, если она сейчас расплачется перед ним! А главное – с чего?! Что вообще происходит с сердцем?

– Тут написано: «Целует ее», – вдруг сказал Никита.

Римма почувствовала, что у нее похолодели пальцы. Вот сейчас… Но вместо того чтобы ожечь его страстным, поощряющим взором, вместо того, наконец, чтобы уставиться на него нежно и покорно, она усмехнулась так равнодушно, как только могла:

– Да мало ли что написано у Шекспира! В конце концов, его герои переспали, – так что же, мы будем делать то же самое?

Мягкий свет в его глазах потух, они стали просто темными, непроницаемыми. И голос звучал насмешливо, когда он произнес реплику Ромео:

– Твои уста с моих весь грех снимают.

Римма вся сжалась от ненависти к себе. Что она натворила! Ведь уже близко, близко было то, чего она так отчаянно хочет! Поцеловать его, а потом… кто знает, что может случиться потом! Откуда вдруг подступила эта неумолимая дуэнья – гордость, зачем встала рядом, презрительно щуря свои не знающие пощады, надменные глаза?

– Так… так приняли твой грех мои уста? – заикаясь спросила бедная Джульетта, а Ромео ответил с той же неприкрытой насмешкой:

– Мой грех… О, твой упрек меня смущает. Верни ж мой грех.

– Вина с тебя снята, – пробормотала Римма, пытаясь вспомнить, есть ли там авторская ремарка: «Целует его».

– Синьора, ваша матушка вас просит, – комическим, старушечьим тоном проговорил Никита, и Римма вспомнила, что это уже реплика кормилицы, а разговор между Ромео и Джульеттой закончен, дальше ремарка: «Джульетта уходит». Шанс упущен, нет надежды, что Никите захочется прочесть диалог влюбленных в саду или наутро, когда они спорят, жаворонка слышат или соловья. Все, вот и все, и ей пора уходить, как той Джульетте…

– А ведь я вас еще не поблагодарил, – вдруг сказал Никита.

– За что? – не поняла Римма.

– Вы ж меня как бы спасли.

– Да ну, бросьте, какая чепуха.

– Ничего себе! Конечно, может, я для вас ничего не значу, но сам-то я к себе отношусь очень хорошо, для меня моя жизнь отнюдь не чепуха, – усмехнулся он. – А ведь я даже не знаю, как вас зовут. Кошмар! Извините, я так лоханулся, не спросил…

– Вы спросили, да я не ответила, – напомнила она.

– А теперь ответите?

– Да, пожалуйста. Римма меня зовут, – сказала она как-то неуклюже.

– Римма? Ого! У меня никогда не было знакомой девушки, которую бы звали Римма.

«Ну насчет девушки это ты, конечно, поторопился…» – сказала она себе, снова попытавшись найти спасение в привычной иронии, но тут Никита быстро произнес:

– Спасибо, Римма. – И, чуть подавшись вперед, поцеловал ее.

Может, он только этого и хотел – прикоснуться губами к ее губам. Один раз, другой, так же легко, тепло – и не более. И Римма сидела оцепенев, только чуть приоткрыла губы, даже ничего не чувствуя от волнения.

– Ну вот, – прошептал он, и этот шепот тоже был как поцелуй. – Еще третий раз – и все.

И все? После того, как она столько ждала? После того, как он ее до такой степени измучил?

Она схватила его за плечи и торопливо, боясь, что он вот-вот отстранится, провела по губам языком.

Чуть-чуть прикоснулась к уголкам рта, а когда, испугавшись потрясения, которое испытала, решила отстраниться, он ответил – так же робко, так же осторожно, и Римма вдруг поняла – не сознанием, думать она сейчас была не способна, – а желанием своим поняла, что он так же хочет ее, как она его, и так же боится… нет, еще сильнее. Она-то считала, он ощущает себя рядом с ней сильным мужчиной, а он казался себе неуклюжим мальчишкой, с которым играет взрослая, опытная, равнодушная женщина. До дрожи хочется протянуть руку и взять – но в то же время страшно получить даже не пощечину – это как бы для взрослых! – а небрежный шлепок, какие дают заигравшимся детям: «Куда?! Не тронь!» То, что Римма принимала за равнодушие заласканного красавца, было неодолимым страхом!

Теперь она уже не могла отстраниться, даже если бы он просил об этом. Все улетело, все унеслось, все забылось, прошлого не было, опыта не было, все происходило впервые, и те вздохи, те слова, те очаровывающие движения губ, рук, которые она когда-то дарила другим мужчинам, сейчас исторгались словно бы впервые, и ощущения, нахлынувшие на нее, были новые, незнакомые, словно бы никогда не изведанные – неодолимые.

Они метались по этому бутафорскому ложу придуманной, небывалой, смертельной любви, и с каждым мгновением в их движениях оставалось все меньше осторожности, недоверия, опаски: они уже не трогали, не ласкали, не гладили, а хватали друг друга, терлись телами, оплетали руками и ногами – до боли, до ломоты, не целовали, а терзали друг друга губами до стонов, заглушаемых в глубине неразделимо слившихся ртов, и все время, каждое мгновение Римма ощущала растущую жадность сгустка плоти, притиснутого к ее бедрам. Да и весь он был сейчас – как напряженный сгусток желания. Плечи его были каменно-напряженными, сжимавшие ее руки – упруго-стальными, губы сделались беспощадны, но что-то еще сдерживало его, и чудилось, бесконечно много времени минуло до того мгновения, когда он наконец нашарил застежку ее джинсов.

Они были не на «молнии»: дерг! – и готово, – нет, джинсы были модные, с пуговицами, и его пальцы путались в этих пуговицах, доводя Римму до экстатического напряжения. Казалось, она вот-вот кончит от беспорядочного движения этих пальцев, которые как бы небрежно касались ее тела, а на самом деле подвергали его изощренной пытке.

Вдруг он разочарованно охнул. «Колготки, – вспомнила Римма, – на мне же еще колготки!»

И их еще надо снять. И трусики. Сколь многое их еще разделяет!

Его пальцы впились в ее тело.

– Я больше не могу, – выдохнул он, утыкаясь ей в плечо. – Я не могу, я больше…

Он задохнулся, схватил ее руку, прижал к своим нетерпеливо напрягшимся бедрам.

– Сейчас, – шепнула Римма. – Сейчас. Подожди меня!

К счастью, его-то джинсы были на «молнии». Рванула застежку, скользнула к стиснутым коленям, развела их. Дыхание захватило от запаха его тела – жаркого, пряного, дурманного. Незнакомого и чужого. Любимого до того, что сердце останавливалось.

Нашарила его плоть своим влажным, нетерпеливым ртом.

Сдавленный стон, другой… дрожь, судороги…

Счастье, словно медленная смерть.

Марк Лакшин

28 ноября 2001 года. Нижний Новгород

Стряхивая с волос снежинки, Марк осторожно приотворил тяжелую металлическую дверь – и по лицу сразу хлестнул ветер истерики.

– Как это вы не можете? В рекламе написано: заговариваете от алкоголизма, лечите запойных пьяниц! А говорите – не можете! Зачем тогда голову морочить?

Немолодая, очень худая женщина с изможденным лицом в отчаянии стучала сухоньким кулачком по столу администратора.

– Что вы тут расстучались! – Катя выхватила из-под кулачка последний номер «Астрологического вестника», от которого вот-вот клочки полетели бы. – Никто никому голову не морочит, просто у каждого мага своя специализация, понятно? Кто-то любовью занимается, кто-то алкоголиками, кто-то делает астропрогнозы.

Марк чуть не подавился усмешкой. «Любовью занимается!» Умеет Катерина сказануть, что да, то да. О чем могут клиенты подумать? Уж не о том, конечно, что некий мастер занимается приворотами и отворотами, установлением мира в семье, отводит чары соперниц и все такое.

Вообще эта телка глупа безмерно, не такой администратор был бы нужен в «Надежде», нет, не такой! Однако найди другую, чтоб и умная, и тонкая, и сообразительная, и умела уговорить клиента, раздраженного долгим ожиданием мастера, занятого с другим посетителем, не дергаться, подождать, не бежать очертя голову через дорогу к частной гадалке, и чтоб при этом согласилась сидеть в тесном, душном подвальчике, целый день без глотка свежего воздуха, за никакую плату было нереально! И еще отбрехиваться от приставаний некоторых магов, у которых к концу дня накапливается астрально-сексуальная потребность такой силы, что, если не снять ее мгновенно, причем не магическим, а простым дедовским способом, можно натурально свихнуться. А вот Катя никогда не возражала против такого окончания своего трудового дня. Правда, ревновала иногда к клиенткам, про которых достоверно знала, что с ними тот или иной маг «уходит в астрал». Марк сам недавно испытал на себе приступ жуткой Катиной ревности и потом долго не мог снова снискать расположения этой мягкой, как перина, безыскусной и простодушной ляльки.

Все-таки простодушие было основным Катиным достоинством. Женщина должна быть глупа, Марк в этом не сомневался. С умными трудно. Впрочем, есть одна сфера, в которой глупеет всякая, даже самая умная женщина. Это сфера интимных чувств. Любовь называется. С влюбленной, причем безнадежно влюбленной женщиной умелый маг может делать все, что в голову взбредет. Из нее можно выкачать какие угодно деньги, надо только сеансы вести по-умному. Главное, динамить клиентку, никогда не ляпать сразу, что ваше дело безнадежно, предмет вашей страсти к вам совершенно равнодушен, муж уйдет к другой, жених сбежит со свадьбы, а любовник бросит, подарив на память о себе не колечко с бриллиантом, а неприличную болезнь, – и вообще, оставь надежду, всяк сюда входящий. Наоборот! Центр астрологии, магии и гадания «Надежда» назывался так отнюдь не в честь Надежды Константиновны Крупской или еще какой-нибудь женщины с таким же именем. Он назывался так именно потому, что давал людям надежду на лучшее!

Вот и этой замордованной бытовухой бабенке Центр сейчас даст надежду на разрешение всех и всяческих ее проблем.

– Здравствуйте, – сказал Марк своим вкрадчивым голосом, который, как он доподлинно знал, всегда производил на женщин самое благое впечатление. – Вы не волнуйтесь, пожалуйста. Вам надо пьяницу отчитать, я так понял?

Женщина сначала глянула на него вполоборота очень недоверчиво, потом вдруг покраснела и начала странными, неумелыми движениями поправлять жуткую, какую-то клочковатую шапку и одергивать поношенное пальто.

Марк отлично научился прятать самодовольную улыбку – лицо его осталось просто внимательным и участливым. А это суровое испытание, когда красивый мужчина смотрит на тебя внимательно и участливо… Марк совершенно точно знал, что эта бабенка, уже давно определявшая свою половую принадлежность исключительно по первичным признакам, сейчас внезапно ощутила себя женщиной!

– Ну да, – сказала она не прежним, скандальным, истеричным тоном, а мягким, просительным. – У меня муж запойный. Он уезжал, мы уж было вздохнули свободно, а сейчас вернулся, и снова жизни от него никакой не стало. Кодировался, зашивался – все без толку. Помогите, Христа ради.

– Христа ради! – фыркнула Катя, безуспешно разглаживая смятый «Астрологический вестник». – Христа ради только нищим подают, а у нас прейскурант есть на каждую услугу.

Нет, все-таки она дура редкая!

Марк бросил на девушку ледяной взгляд, от которого та съежилась на стуле и даже газету оставила в покое, сообразив, наконец, куриным своим умишком, что не туда заехала, и снова обратил неотразимую улыбку на клиентку:

– К знахаркам, бабкам, колдунам не обращались?

– Нет… – покачала та головой. – А что, надо было? Мне советовали, да я как-то боюсь. Опоят мужика неизвестно чем, еще помрет. Жалко! Какой-никакой, а все-таки муж.

– И очень хорошо, что не обращались, – кивнул Марк. – На ауру человека все это наслаивается, все эти посторонние вмешательства, порою негативные, неумелые, нам потом трудно к его душе пробиться. Я почему-то верю, что у вас все будет хорошо. Поступим так. Вы приезжайте сюда завтра в это же время, а с собой принесите бутылку водки и два корня любистока – на базаре его купите, знаете, на Канавинском базаре есть несколько прилавков, где лечебными травами торгуют?

– Любисток, два корня, и бутылка водки, – доверчиво повторила женщина, – я запомнила. А потом что?

– Завтра как раз будет принимать маг, который лечит алкоголиков, Владимир Иванович его зовут. Он будет два дня заговаривать водку, потом вы ее заберете и дадите дома мужу стакан. Иногда, в особо тяжелых случаях, придется дать и второй стаканчик, хотя обычно достаточно и одного.

– И все пройдет?

– Конечно, – улыбнулся Марк. – Владимир Иванович – опытный маг. Ему удавалось разрешать самые трудные проблемы.

– А… а вы этого не делаете? – робко спросила женщина. – Ну вы сами водку не заговариваете? Может, возьметесь? Я заплачу, конечно. Как не заплатить?

– Извините, не могу, – обаятельно улыбнулся Марк. – У каждого своя сфера деятельности. Я занимаюсь любовными отношениями. Вот если от женщины уходит муж, а она желает его вернуть, – это моя сфера. Но у вас, как я понял, такой проблемы нет?

По лицу женщины промелькнуло мгновенное сожаление о том, что у нее такой проблемы нет, а значит, нет законной причины снова встретиться с этим красивым, любезным волшебником, на темных волнистых волосах которого блестят растаявшие снежинки. Но тут же ее унылые черты озарились вспышкой радости.

– У меня сын с нехорошей девушкой связался! – восторженно воскликнула женщина. – Как бы не женился на ней, она ж его погубит! Нельзя ли его отвадить от нее как-нибудь? Это вы сможете?

– Да, такими вопросами занимаюсь именно я, – приветливо кивнул Марк. – Если желаете, могу для начала погадать на него, как там и что с этими сердечными делами. Прямо сейчас. Гадание – 200 рублей, ну а если какие-то меры принимать придется, то цена в зависимости от сложности дела.

Женщина задумалась так тяжело, что сразу стало ясно: лишиться 200 рублей – это значит проделать ощутимую прореху в семейном бюджете. Марк терпеливо ждал, глядя на нее с прежней лаской. Почему все эти тетки уверены, что маг должен совершенно бесплатно навешивать на себя их проблемы, все эти клочья тьмы, которые к концу рабочего дня облепляют тебя, словно липкая паутина? Дело совсем даже не в том, что церковь считает гадателей пособниками врага рода человеческого, а значит, маги беспрестанно и страшно грешат.

На эту проблему можно и с другой стороны посмотреть: если гадание облегчает страдания людей, значит, оно благо. Как и все прочие магические действия, направленные на избавление человека от разных бед. Но это вопрос сложный, тут можно спорить до бесконечности. Гораздо проще подойти к проблеме совершенно прагматично: всякий труд должен быть оплачен. Врачам же платят, а в частных клиниках даже очень дорого платят. Что делает маг? Врачует душу! Значит…

– Ладно, – наконец-то решилась женщина. – Погадаем.

– Тогда пройдемте в мой кабинет, – сияя своей неотразимой улыбкой, Марк сделал приглашающий жест, но тут Катерина вскочила из-за стола:

– Тебя там… то есть это, Марк Васильевич, вас там ждут! Мужчина пришел, он у вас уже был, в ноябре был, я помню. У него там что-то насчет жены. Я его в ваш кабинет проводила.

Марк наградил Катю очередным убийственным взглядом. Миллион раз говорено, чтобы ни в коем случае не водила клиентов в кабинеты, когда там нет магов! Мало того, что разрушается атмосфера, так ведь еще и спереть кто-нибудь что-нибудь может! А впрочем, его стол заперт, ну а иконки со стены вряд ли кто снимать будет, что там особенного – бумажные картинки, никакой материальной ценности.

Мужчина приходил в ноябре насчет своей жены?.. Что-то не припомнить. Все больше женщины насчет своих мужей приходят. Хотя да, был один, но его интересовала не своя, а именно чужая жена. Впрочем, тот вопрос, надо надеяться, закрыт. Надо надеяться! Вот чего Марк хотел меньше всего на свете, так это снова встретиться с тем типом! У него даже холодок по спине пробежал от одной только перспективы этого.

Да нет, зачем ему возвращаться? Он не вернется, не вернется никогда!

– Извините, тогда подождать придется, – обернулся он к женщине. – Если этот человек раньше пришел, значит, его очередь первая.

– А долго ждать?

– Минут пятнадцать, не больше, – успокоил ее Марк. – Вы вот тут посидите, на диване, почитайте – очень интересная газета.

Вручив ей подшивку «Астрологического вестника», он толкнул дверь – и замер на пороге своего кабинета.

– Привет, колдун, – не оборачиваясь, сказал высокий темноволосый человек. Он стоял спиной к Марку и рассматривал иконы, соседствующие на стене с изображениями Шивы, Кришны, Будды и причудливыми абстрактными сплетениями разноцветных линий. – Проходи, чувствуй себя как дома.

Марк невольно обернулся, тоскливо глянул на злополучную жену пьяницы и мать непутевого сына – и судьба этой замордованной, забитой, несчастной женщины внезапно показалась ему светлой, сияющей и желанной по сравнению с собственной участью. Ему захотелось кинуться прочь, он даже изобразил ногами некое движение, обозначающее попытку к бегству, однако посетитель обернулся и из-под низко нависшей, уродливой челки уставился на него холодными серыми глазами:

– Сказал же, проходи.

Марк осторожно шагнул через порог, притворил дверь, изо всех сил пытаясь сохранить достоинство, однако подавить внутреннюю дрожь был не в силах.

– Садись, – сказал посетитель и опустился на узенький диванчик в дальнем углу кабинета. Похлопал рядом с собой по кожаному сиденью: – Ну?

Марк медленно сел.

Может, и правы были профессионалы-коллеги и неудовлетворенные клиенты: магом он был никаким, все его успехи держались на чисто человеческом обаянии и легковерии прекрасного пола. Однако людей он просекал быстро – их настроение, их намерения, их желание получить успокоение либо причинить боль другому и вампирически утешиться самому. Но этот посетитель всегда был закрыт для Марка. Никак невозможно понять, с чем он пришел, он словно бы шторкой задернут, однако сейчас Марк сразу почувствовал: гость на пределе. Одно неосторожное слово может иметь для Марка самые пагубные последствия. Вплоть до…

Неведомо, почему он так решил, с чего взял, что посетитель именно сейчас готов выполнить свою угрозу, но руки вдруг похолодели, виски взмокли.

«Да нет, убить он меня не убьет, – слабо пульсировала мысль. – Там ведь Катька в приемной да еще эта женщина. Не станет он рисковать… А впрочем, ему ведь ничего не стоит и их заодно положить, чтоб свидетелей не осталось!»

– Не трясись ты так, – с досадой сказал посетитель. – Будешь хорошо себя вести – вполне возможно, и живым останешься.

– Что-то случилось? – осторожно выдавил Марк, с трудом узнав свой голос, так он вдруг осип.

– То-то и оно. Случилось.

– А… что?

– К тебе, значит, еще не приходили? – ответил вопросом на вопрос посетитель.

– Нет. А кто должен прийти?

– Блюстители порядка. Имей в виду, если ты уже все знаешь и сейчас нарочно пинжака строишь, а потом, когда я уйду, сразу настучишь про факт нашей встречи, – то лучше не надо. Понял? Лучше не надо! Я тебя успею заломать прежде, чем мне руки назад выкрутят, это ясно?

– Ясно, – выдохнул Марк. – Я и не собираюсь, я не собираюсь…

Он понимал, что этот человек использует с ним дешевую и вульгарную тактику угроз, что не стоит так вот сразу ломаться и рушиться ему под ноги, но не мог ничего с собой поделать. Ничто, никакая защита, которую он пытался выставить, не помогала. Этот человек был живым олицетворением расхожей истины: «Против лома нет приема».

– Да что случилось-то? – почти выкрикнул он.

– Ситуация такая, – деловито начал посетитель. – Клиентка твоя к тебе больше не придет.

Ну это Марк и без него знал! Помнил, как они расстались с этой женщиной, в каком состоянии она уходила, – тут не надо быть магом, чтобы предсказать будущее: она теперь «Надежду» за три версты будет обходить!

– Не придет, потому что… словом, она умерла, – произнес посетитель. – Ее убили.

– Что?.. Убили?! Кто?!

– Этого никто не знает. Но они ищут, ищут, допрашивают кого ни попадя, рано или поздно выйдут на того, на кого надо, и, возможно, найдут фотографии.

– Неужели он их не уничтожил?! – вскричал Марк.

– В том-то и дело, что нет. Он их переправил… другому человеку. А зря, правда? Фотки получились и в самом деле отменные, хоть сейчас в порнушный журнал отправляй. Вы вместе хорошо смотрелись… Того человека я попытаюсь убедить, что фотографии его до беды могут довести. Хотя он упрям и глуп. Будем исходить из худшего варианта и предположим, что менты фотографии нашли.

– Нашли… – унылым эхом выдохнул Марк.

– Они, конечно, будут допытываться, откуда у него эти снимки и что за супертрахальщик на них запечатлен. Парень знать не знает, кто ты такой. Но опыт жизни научил меня, что возможны всякие подлянки, причем в тот момент, когда их меньше всего ждешь.

Марк тоскливо понурился. Опыт жизни научил его тому же самому. Вот, к примеру, вся эта история – одна из самых крупных и неожиданных подлянок, какие только подкидывала ему жизнь. Конечно, был в ней ряд приятных моментов, но они не искупают целой кучи мелких и крупных пакостей!

– Предположим, тебя вычислили. К тебе пришли. Тебя спросили. Что будешь отвечать?

– Ну это самое простое. Ко мне ведь сюда столько женщин приходит! И она пришла – предположим, просто погадать. Мы понравились друг другу, ну и… это произошло. Собственно говоря, со мной такое бывало и раньше, я ведь не безразличен женщинам, и они не безразличны мне.

– Да ты головой думай, а не головкой! – грубо прервал его посетитель. – Го-ло-вой! Что, ты на пленочке запечатлеваешь всех баб, с которыми койку давишь? Ладно, предположим, у тебя такое хобби, извращенец ты, ну не повезло человеку в жизни, бывает. Однако как получилось, что эти снимки попали именно к любовнику нашей девушки?

– Ну я могу сказать, что у меня действительно такое хобби, мы снимались, даме это понравилось, это ее возбуждало, как и меня, а потом я отдал фотографии ей, чтобы она не думала, будто я хочу ими воспользоваться в корыстных целях.

– Не говоря уже о чисто технических деталях, – усмехнулся посетитель, – типа: кто конкретно снимал или где был установлен фотоаппарат, откуда у тебя вообще такая техника, где она теперь, – без ответа остается самый основной вопрос: как фотки попали к этому господину? Не могла же сама наша дама принести их и положить в его почтовый ящик, верно?

– А их положили в его почтовый ящик?

– Ага. В беленьком таком пакете. Без обратного адреса, – ухмыльнулся посетитель, и Марк быстренько подавил уже готовый сорваться вопрос: откуда он знает, что пакет был именно белый и без обратного адреса?

Дурацкий вопрос. Мягко говоря.

– Кстати, а почему она не могла снимки сама передать? – спросил он с умным видом. – Предположим, она давно хотела с этим мужчиной развязаться, но не видела способа. И отправила эти фотографии. Ну а он…

– Так, – сосредоточился посетитель. – И она тебе об этом говорила, да?

– Нет, – сказал Марк. – То есть… да, говорила, конечно, она, собственно, ради этой цели и убедила меня сниматься. То есть это была ее идея, понимаете? И вообще, она ко мне пришла за отворотным средством. Чтобы отвязаться от надоедливого кавалера.

– Пять баллов, – тихо сказал посетитель. – Даже шесть. Молоток, колдун. Вот на этой позиции и стой, как памятник Яше-шапочнику на Покровке, – несходно. Чао. Пошел я. Но смотри… ляпнешь где-нибудь что-нибудь не то, я тебя из любого астрала выдерну и все чакры узлом завяжу. Просекаешь?

Марк молча кивнул, слишком обессиленный этим разговором, чтобы в очередной раз заверять пугающего посетителя в своей готовности молчать.

Тот вышел. Марк сидел, ощущая, как медленно-медленно, словно бы неохотно, его отпускает напряжение.

Дверь приоткрылась, он подскочил: неужели тот человек вернулся?!

Но это была всего лишь Катя:

– Марк Васильевич, можно женщине к вам?

– Какой женщине? – всполошенно спросил он, но тотчас вспомнил: – Ах да. Пусть проходит, ладно.

Жена пьяницы и мать непутевого сыночка вошла – и Марк подивился происшедшей в ней перемене. Глазки ее засияли, щечки порозовели, согбенные плечи разогнулись. И к Марку, словно к засыхающему цветку, политому водичкой, – жизнь, начало возвращаться ощущение своей неотразимости. Вот что сделало с женщиной всего лишь ожидание общения с ним! Ну что ж, он постарается не обмануть это ожидание.

Женщина подошла прямиком к Марку и низко склонилась к нему, обдав запахом нафталина: видать, пальтишко в течение лета тщательно оберегали от моли.

– А он чего хотел от вас? – спросила оживленным, таинственным шепотом.

– Кто? – не понял Марк.

– Ну этот, с челочкой. Мой сосед. Снял квартиру как раз напротив моей: у нас 35-я, у него 38-я. С начала месяца живет, а мы про него ничего, ну ничегошеньки не знаем! Раньше там такие хорошие люди жили, приятные. Правда, черные, но очень общительные. А этот… Приходит – уходит. Столкнемся в подъезде или во дворе – здр! – и все. Здр, главное дело. Как-то раз в городе его видела, нарочно подошла, так он даже «здр» свое не сказал. Посмотрел как на пустое место. У него чего, болячка какая-то? Приходил про здоровье погадать? Или с бабами нелады? Живет-то он один, как сыч, мы уж думали, может, педикулез у него, вот и нету женщины. При нем парень молодой несколько дней провел, да потом съехал. Красавчик был такой, что только в кино его показывать. Неужели у них это самое?

Каким-то непостижимым образом Марк догадался, что «педикулез» в понимании этой особы – синоним слова «гомосексуализм». А еще смекнул, что перед ним – профессиональная сплетница, оживило ее и воодушевило вовсе не предстоящее общение с красивым магом, а возможность разжиться информацией про соседа. Они с женщинами – соседками, надо полагать, – моют кости всем, кому не лень, и пугающий Марка человек не является исключением. Открытие, что этот посетитель, который всегда появлялся с внезапностью нечистой силы и вообще казался скорее зловредным фантомом, чем обычным существом, может быть предметом чьих-то сплетен, сильно вдохновило Марка.

– Скажите, пожалуйста, а вы живете где? – спросил он самым вкрадчивым, самым обольстительным голосом, на какой только был способен. – Адрес какой? Улица? Номер дома?

Зная адрес человека, многое можно сделать. Маг он или не маг, в конце концов?

Но тут же вспомнил пистолет, который словно бы сам собой появлялся в руках этого типа…

Маг-то он, конечно, маг, а все-таки против лома и в самом деле нет приема!

Лидия Дмитриевна Ненашева

21 октября 1967 года. Благовещенск

– У вас нет никаких оснований травмировать психику моего сына и мою! Вы не имеете права шантажировать мою семью! Вы ничего от нас не получите. Мы не обязаны содержать вас с вашим ребенком!

Тетя Лида уже успела забыть, что голос Аллы Анатольевны больше всего напоминает звук, который издает электрическая дрель во время интенсивной работы. Иногда это было просто невыносимо, но тетя Лида снова, уже в который раз напомнила себе, что ни на что не должна обращать внимания. Надо держать себя в руках. Ради Маши. Ради ее дочки.

– Этот ребенок настолько же мой, насколько и ваш, – сказала она совершенно спокойно и прижала палец к виску, где болезненно бился пульс. – Более того. Эта девочка мне внучатая племянница, а вам – родная внучка.

– Я уже говорила, что не верю вам, – яростно бросила Алла Анатольевна. – Не верю! Мой сын не имеет никакого отношения к этому… существу!

Тетя Лида с изумлением почувствовала, что ее вдруг что-то ужалило в сердце. Жалость, что ли? А ведь и в самом деле! Да, нельзя не пожалеть человека, который до такой степени отравлен ненавистью. И к кому? К беспомощной крохе, которой всего-то месяц от роду! В ней, в этой маленькой девочке, Алла Анатольевна видит угрозу своей семье, своему счастью, на нее перенесла ненависть, которую питала к ее матери. Да ребенок-то тут при чем?! Если уж на то пошло, это тете Лиде надо ненавидеть новорожденную, которая погубила свою такую молодую, такую чудесную мать. Маша могла бы жить да жить, прожила бы еще много лет, не бросила, не осиротила бы свою одинокую тетку, если бы не эта девочка! Ведь для тети Лиды вся жизнь была в племяннице. А теперь ее нет.

Правда, врачи сказали, что этот несчастный тромб, который стал причиной легочной эмболии и Машиной смерти, мог оторваться в любой момент, от любого чрезмерного напряжения, но все-таки тетя Лида им не очень верила. Конечно, они пытались себя оправдать. Снять с себя ответственность. А разве тетя Лида кого-то обвиняла? Она была слишком потрясена, она и сама слегла с сердечным приступом, когда наутро пришла поздравлять племянницу – и узнала, что та умерла, оставив после себя дочь, дочь-сироту. И именно ей, немолодой, усталой, больной тетке, придется вырастить Машину дочку, как когда-то она вырастила саму Машу. Но тогда Лидия была молода, полна сил. А теперь? Да ей на пенсию скоро! Самое время деток растить, ничего не скажешь! И главное, не от кого и неоткуда ждать помощи.

Чего греха таить, в глубине души тетя Лида ожидала, что рождение внучки и трагическая смерть Маши смягчат сердце Аллы Анатольевны. Но не очень удивилась, когда этого не произошло. Отец и мать Аллы Анатольевны, которые одни только и поддерживали тетю Лиду все это время, – украдкой от дочери, конечно! – говорили, что та откровенно радовалась, что сын теперь «развязался с одной напастью, хорошо бы и девчонка отправилась вслед за своей мамашей». Они-то сами, родители, давно перестали спорить со своей дочерью, потому что она отлично умела сделать жизнь человека, даже самого близкого, невыносимой. Они просто ужасались ее злобной душе и понять не могли, как из их дочери, из их веселой Аллочки, сотворилось вдруг такое чудище. И еще их ужасало, что любимый внук оказался точной копией матери.

Нет, он (тетя Лида невольно переняла Машину привычку называть ее бывшего возлюбленного не иначе как он, но если Маша говорила так от слишком нежной, слишком возвышенной любви к этому человеку, тете Лиде было просто противно называть его по имени), конечно, не радовался смерти девушки открыто. Может быть, даже переживал в глубине души. Но ничем никогда не перечил матери, которая громогласно вещала, что запрещает сыну даже думать о новорожденной, что вообще неизвестно, чей это выблядок (она употребляла именно это слово), а потому нечего забивать себе голову всякой ерундой, надо думать об учебе и о спорте: впереди краевые соревнования, вот о них и следует беспокоиться.

И сейчас, глядя в его красивое, с четкими чертами, небольшим упрямым подбородком и сердитыми серыми глазами лицо (такие лица в романах называют породистыми!), тетя Лида не видела ничего, кроме тревоги за себя самого. Мальчик и впрямь думал только о грядущих соревнованиях, а все, что могло помешать его сосредоточенности, отбрасывал, как досадную помеху. И кто знает, может быть, Алла Анатольевна за эти месяцы смогла убедить сына, что ребенок – и впрямь не его, что Маша могла переспать с кем угодно, ну а если умерла – так с кем не бывает!

Тетя Лида глубоко вздохнула. Она не просто так пришла в этот дом – сотрясать воздух бессмысленными упреками или еще более бессмысленными мольбами. Она приготовилась к этому разговору. Давно приготовилась. Еще до Машиной смерти. Конечно, она не думала не гадала, что вот так все обернется, племянница умрет; наоборот – думала, что заживут они втроем: тетя Лида, Машенька и ее маленькая девочка. Но ведь им надо будет как-то жить! Человек, из-за которого Маша так пострадала, школу бросила, репутацию свою загубила, – этот человек должен хоть немного искупить свою вину. Заплатить за то, что сделал. В буквальном смысле слова – заплатить.

И пусть все, что намерена была сказать тетя Лида, попахивало откровенным шантажом, она заставила себя собраться с силами и все-таки высказаться. Не ради себя, а ради этой девочки, к которой она все никак не могла привыкнуть, даже к имени ее не могла привыкнуть, хоть это и было имя ее родной сестры, – таким оно казалось холодным, звонким, странным для крохи, которая тоненько плакала по ночам, пачкала пеленки, отказывалась от еды, но иногда так сияла своими сизыми глазами (цвет изменится, сказали тете Лиде, глазки у девочки будут то ли серыми, то ли голубыми), разевала свой беззубый ротишко в такой сияющей улыбке, что тетя Лида едва не плакала от любви к ней.

– Слушайте, – спросила тетя Лида, – вы что – не люди? Для вас что, нету ничего святого? Да неужели эти краевые соревнования – самое главное, что у вас в жизни осталось?

– Вам этого не понять, – высокомерно произнесла Алла Анатольевна. – Вы вообще не цените хорошего отношения. Я вполне могла вам дверь не открывать, с лестницы могла бы спустить, а вместо этого сижу и выслушиваю клеветнические измышления о моем сыне. Еще раз повторяю: мы не имеем отношения к этой истории и к этому ребенку.

– Ну хорошо, – сказала тетя Лида. – Не имеете так не имеете. Значит, ваша совесть чиста и вам абсолютно безразлично все, что по этому поводу скажут ваши знакомые?

– Какие знакомые? – насторожилась Алла Анатольевна.

– Самые разные. У вас ведь много знакомых, правда? Завотделом облисполкома, где вы работаете. Ну и председатель исполкома, конечно. Декан строительного факультета и ректор политехнического института, куда вы с таким трудом пристроили своего сына. Тренер сборной, где занимается этот молодой человек. Да мало ли!

Алла Анатольевна вскинула свои ухоженные брови. Да, брови у нее красивые, ничего не скажешь, почему-то вдруг подумала тетя Лида. И у сына такие же. А вот внучка, похоже, унаследовала бровки своей матери. У Маши они были смешные, домиком, придавали лицу выражение постоянного удивления. Как будто она поверить не могла, что жизнь так прекрасна. Или, наоборот, так несправедлива…

– Вы что имеете в виду? – высокомерно спросила Алла Анатольевна, но голос ее чуть дрогнул. И тетя Лида почувствовала: Алла Анатольевна уже все поняла. Она заранее знает, что сейчас будет сказано. Более того! В глубине души она все время ожидала именно этого, наверное, удивлялась, что ничего не сказано, не выражено никаких угроз, не предпринято никаких шагов, могущих повредить ей и ее ненаглядному подленькому сыночку. И втихомолку, конечно, считала Машу и ее тетку ужасными простофилями. И радовалась, что они такие простофили!

– Вы думаете, почему мы с Машей все время молчали? – спросила тетя Лида. – Почему она ушла из школы, ни слова не сказав, кто виноват? Да, да, не сама она сделала себе ребенка! Их было двое. Но пострадала только Маша. А он доучился совершенно спокойно. Получил аттестат зрелости… Может, кто-нибудь что-то и подозревал, но ведь Маша промолчала! Ни ей, ни мне неохота было о вас пачкаться, мы верили, что какая-то совесть в вас еще осталась, что рано или поздно вам стыдно станет. Теперь вижу – нет. Нет в вас ни стыда, ни совести. Если вы ее и после смерти продолжаете порочить, значит, вы не люди, а нелюди. Звери. Волки! Ну а с волками жить – по-волчьи выть. Слышали такое? И я теперь буду отвечать на каждую вашу подлость. Вы мне – я вам. Но для начала я вам за Машу отомщу. За то, что вы с ней сделали. У меня дома лежат готовые пять писем. В институт, в облисполком, в спортшколу. А еще два – в газеты. В «Амурскую правду» и «Амурский комсомолец». Попробуйте угадать, о чем в этих письмах написано. И что произойдет после того, как эти письма прочтут все, кому надо.

Алла Анатольевна прижала ладонь к губам и сидела так, не сводя с тети Лиды остановившихся глаз. И он таращился на нее – глаза у него были не то испуганные, не то недоверчивые, и рот приоткрыт, словно он не мог поверить, что кто-то способен так с ним поступить. Вдруг по лицу Аллы Анатольевны словно бы что-то промелькнуло, что-то вроде самодовольной, хитрой усмешки, и тетя Лида, все чувства которой были обострены, нервы напряжены – она вся была сейчас как охотник, который выцеливает дичь, как снайпер, который стережет малейшее движение неосторожного врага, – мгновенно поняла ее смысл. И откровенно улыбнулась в ответ:

– Знаю я, о чем вы сейчас подумали. О том, что у вас все секретарши облисполкомовские – подружки, и в приемной сидят свои люди, и им можно взятку дать, чтобы они мое письмо далеко не пропустили. Чтобы к руководству оно не дошло. А еще вы подумали, что можете использовать свои связи и не дать этому делу хода в газетах. Там же все редакторы перед вашими начальниками на цыпочках ходят. А если продолжать на Машеньку клеветать, мол, она была девочка развратная и сама вашего сына соблазнила, то, пожалуй, и в сборной можно его выгородить. Конечно. Все можно. И вы все это сделаете. Так оно и пойдет: я буду писать, вы будете сыночка выгораживать. И рано, поздно ли, а какое-нибудь из моих писем попадет в нужные руки. Капля камень точит, а я все камни проточу, какие вы на моей дороге баррикадой уложите. Да и все равно слухи про вашего парня пойдут, мол, не такой уж он и ангел, каким его мамочка выставляет, потому что дыма без огня не бывает. Это раз. А второе… Я как раз на днях в «Амурской правде» прочитала статью про установление отцовства по группе крови. Дескать, у нас в судебной экспертизе такие вещи начали делать. А что? Наша наука – самая передовая в мире! Додумались умные люди, спасибо им.

– На подобную экспертизу нужно постановление суда! – выкрикнула Алла Анатольевна. – А до суда еще надо дело довести!

– Доведу, не беспокойтесь, – спокойно кивнула тетя Лида. – Не такая уж вы важная персона, чтобы из-за вас ваши начальники копья ломали. Поначалу, может, и попытаются защитить, но очень скоро поймут, что это себе дороже. Когда я в Москву писать стану… а я стану!.. они от вас быстренько отрекутся. Посоветуют подать заявление по собственному, чтобы не пачкать честь облисполкома, – и распрощаются с вами с большим удовольствием. А дальше вы будете предоставлены только себе самой. Что, скажете, такого не может произойти?

По мгновенно исказившемуся лицу Аллы Анатольевны сразу стало ясно, что она уже думала о таком исходе дела. Но тотчас снова приняла свое обычное спокойное выражение.

– Ладно, – сказала с деланой небрежностью. – Хотите с нами воевать – воюйте. Добивайте женщину, которая одна, без мужа, растила детей с самого младенчества, перебивалась с копейки на копейку, у которой на шее престарелые родители сидят…

Тетя Лида просто-таки глаза вытаращила от осознания этого эпического лицемерия. Насколько ей было известно, муж Аллы Анатольевны умер всего лишь два года назад, в то время сыну было пятнадцать, а дочери – одиннадцать лет. Поскольку муж ее был полковником, после него вдова получала солидную пенсию. Да и в облисполкоме не гроши платили, вдобавок всякие пайки давали. Что же касается сидящих на шее родителей, то отец Аллы Анатольевны в свое время был видным геологом, одним из разработчиков месторождений якутских алмазов. Его пенсия была просто невероятной, да и у жены, имевшей северный стаж, – тоже весьма значительной. Мало того – у них были сбережения на книжках, вдобавок очень немаленькие. Так что еще вопрос, кто у кого на шее сидел. Старики вполне могли бы вести самостоятельную и обеспеченную жизнь, однако дочь не переставала грозить, что запретит им общаться с внуками, вздумай они отселиться. Алла Анатольевна умела держать в руках бразды правления! Очень жаль, что тетя Лида так поздно додумалась, как встать ей поперек дороги. Но лучше поздно, чем никогда.

– Вам что нужно? Деньги нужны? – продолжала Алла Анатольевна, причем в ее голосе появились визгливые, истерические нотки. Теперь не электродрель работала, теперь казалось, что кто-то скребет железкой по стеклу. – Дадим мы вам денег, только отвяжитесь. Вам все равно не удастся добиться, чтобы мы этого выблядка взяли в свою семью. Ваша племянница его родила – вам и растить, и воспитывать.

– А я только этого и хочу, – сказала тетя Лида, и сама поразилась тому, как спокойно звучит ее голос. Нет, не спокойно – мертво! Она так старательно внушала себе, что нужно держать себя в руках, что почти убила в себе все чувства. Сейчас не время было хвататься за сердце или заливаться слезами. Даже при новых оскорблениях в адрес Маши и маленькой девочки. Надо все вытерпеть – потому что только так можно добиться того, чего она должна добиться. – Я только этого и хочу! Но не выблядка, как вы говорите, воспитывать я мечтаю, а девочку, у которой есть отец. Отец, который признает ее своей законной дочерью. И если я этого добьюсь, я от вас отстану. Клянусь. Даже денег не возьму. Продам дом, уеду к своей двоюродной сестре в Хабаровск, она меня давно зовет. Проживем с девочкой вдвоем. Но только, если он официально ее усыновит. То есть удочерит, хотела я сказать! – махнула она рукой. – Официально!

– Но это же все равно, как если б я вышел на площадь Ленина и во весь голос закричал, что она моя дочь, – послышался безнадежный голос, и тетя Лида с удивлением воззрилась на парня, окаменело приткнувшегося к диванной спинке. Не сразу поняла, что это он заговорил. Отверз наконец-то уста! В первый раз не только за этот вечер, но и вообще за все время, что тетя Лида его знала.

– По-хорошему, молодой человек, вам бы следовало поступить именно так. Но ладно. Бог вам судья. Думаю, то, что вы сделали, вам еще в жизни аукнется, и очень больно. Это сейчас, пока вы молодой, вам кажется, что жалеть ни о чем и никогда не будете. А может выйти так, что в этой девочке все ваши надежды сойдутся, все будущее, вся жизнь! Однако пока о другом поговорим. О том, как усыновление провести – и вашу подлость в тайне сохранить. Я тут еще при Машенькиной жизни съездила в Хабаровск, нарочно съездила, чтобы у одного знаменитого адвоката проконсультироваться, как быть и что предпринять.

Алла Анатольевна сделала громкое глотательное движение, но ни слова не произнесла. Только взяла руку сына и прижала к своей щеке. И все время, пока тетя Лида излагала свой план, она так и сидела, не выпуская его руки.

Она любила сына так же, как тетя Лида любила Машу, а теперь – эту маленькую девочку со звонким, гулким именем. И Алла Анатольевна тоже была готова на все ради своего ребенка. «Выходит, мы чем-то похожи», – подумала тетя Лида, и ей стало тоскливо при этой мысли.

Павел Малютин

17 августа 2001 года. Нант, Франция

– Добрый вечер.

Павел резко обернулся, изумленный тем, что не слышал шагов за спиной:

– Добрый… Откуда вы взялись?

– А вон оттуда, снизу, – Резвун кивнул на маленький катер, притулившийся к самому берегу.

Это был ресторанчик, один из многих подобных суденышек, пристроившихся на кромке воды и всю ночь принимавших посетителей. Иной раз там помещалось всего два-три столика, а то и просто стойка бара да бильярд, больше ничего. Неведомо, какой доход приносили они своим владельцам, скорее, это было место дружеских или интимных встреч, а вовсе не место для бурных пирушек. В таких ресторанах подавали мули – варенные со специями ракушки-перловицы, салаты, теплый хлеб с красным вином, картофель фри, ну и иногда, как признак особой утонченности, авокадо с креветками. Павел обожал такие ресторанчики за ощущение полной уединенности, которое в них испытывал. Садишься в уголке и держишь взглядом все окружающее пространство. Милое дело! Это тебе не фешенебельный ресторан, где в любую минуту к тебе может бесконтрольно приблизиться кто угодно, тут сам ощущаешь себя хозяином положения.

Этот «пункт приема пищи» под названием «Petit riche», «Маленький богач», особенно нравился ему. И мули здесь были просто отменные, и место тихое, народу после полуночи практически никакого, и строение набережной подходящее… Собственно, поэтому он и назначил встречу Резвуну именно здесь. Но все же как так вышло, что ему удалось подойти к Павлу бесшумно и незаметно? Ведь не зря Малюта явился за четверть часа и держал, постоянно контролировал все подходы. Он поступал так по привычке, а вовсе не из недоверия к Резвуну, однако сейчас почувствовал себя крайне неуютно, как будто открылся противнику.

Ладно, не комплексуй, Малюта. Резвун тебе не противник – напротив, жизнь этого человека зависит от тебя, от твоей доброй или недоброй воли. Стоит тебе вот сейчас, словно невзначай, опустить руку в карман и…

– А что это у вас? – спросил он, кивком указывая на плоский чемоданчик, с которым явился Резвун. – Ноутбук, что ли?

– Он самый. Я его во все поездки беру с собой. Удобнейшая вещь. Хочу вам одну дискетку показать, настолько интересная дискетка, что нет терпежу ждать. Понимаете, у нас там, в оргкомитете, стоят компьютеры для участников фестиваля. Связь с Интернетом бесплатная. Ну я слазил в свой почтовый ящик, а там… «мыло» из Нижнего. От друга Гриши. Я его на дискету сбросил и немедля вам в клювике притащил. Понимаете, у меня такое впечатление, что Гриша свои замыслы в корне изменил. Давайте присядем… Может, вон туда, на лавочку, поднимемся? – Он указал чуть вверх, на набережную, где под платанами и впрямь стояли чистенькие многочисленные лавочки для отдыха добропорядочных нантцев.

– Как изменил? – недоверчиво пробормотал Павел, не трогаясь с места. – С чего вы взяли? И даже если бы он их изменил, он, наверное, сообщил бы об этом прежде всего мне, а не вам.

– А вы когда почту проверяли? – спросил Резвун.

– Да сегодня днем. У моего хозяина в офисе стоит компьютер, там есть интернетская связь. Я проверяюсь ежедневно, однако никаких новых инструкций мне не поступало, пришло одно сообщение, но это всего лишь ответ на старый запрос, а никаких инструкций при нем не было.

– Во сколько вы проверялись?

– В шесть часов.

– Ну вот, видите. А я влез в Интернет в 22.00 по местному времени. Видимо, там у Гришки что-то экстренно сдвинулось в башке. Или… или я не знаю что. Так мы идем на набережную или нет?

– Полиция, боюсь, привяжется, – угрюмо ответил Павел. – Они по ночам очень лихо шмонают поздних прохожих. А тут два иностранца сидят на лавке, пялятся в ноутбук… Не шпиены ли? Тем паче – русские, русских они не больно любят.

– А кто нас любит? – удивился Резвун. – Да бог с ними со всеми. Тогда где присядем?

– Пошли вон туда, – Павел указал чуть левее, где из тьмы выступало некое украшение набережной, формой напоминающее немаленькое такое ухо.

Чуть скользя на наклонной насыпи, он пошел вперед. Резвун спешил следом, изредка оступаясь и тихонько чертыхаясь.

Вскоре стало ясно, что «ухо» имеет довольно объемное «слуховое отверстие», куда и забрались Павел, а следом Резвун. Запахло застоявшейся водой и табаком. Павел сообразил, что Резвун недавно курил.

– Это что за сооружение? – шепотом спросил Николай Александрович. – Сыровато несколько…

– А помните, я вам рассказывал о сточных отверстиях в набережной? – хитровато усмехнулся Павел.

– Да-да, – живо отозвался Резвун. – Наше предполагаемое кладбище? По вашему описанию я представлял его несколько иначе. Где ж тут вода, в которую вы намеревались спрятать концы?

– Еще шага три по тоннелю – и увидите люк, забранный решеткой. Под решеткой – вода. Хотите посмотреть?

– Непременно, – спокойно ответил Резвун, может быть, чуточку слишком спокойно. – Только чуть погодя.

– Николай Александрович, – насмешливо произнес Павел, – да вы что, меня боитесь? Думаете, я вам лапши на уши навешал и сейчас заманил в это уютное местечко, чтобы нагло и дерзко нарушить наш уговор? Но ведь мы еще не сделали фотографий, которые должны будут убедить Бронникова в факте вашей смерти! А без них я не получу от него свой гонорар.

– А кто вам мешает сделать эти снимки сейчас?

– То есть? – не понял Павел. – Но вы ведь должны быть втроем… А, ну понятно. Стало быть, я расправляюсь с вами, делаю фото, прячу концы в воду, как вы сказали, ну а потом мне не составит труда разделаться с вашей семьей. Без вас они будут совершенно беспомощны и все такое. Это вы имеете в виду?

– Предположим, – сдержанно ответил Резвун.

– Довольно глупое предположение!

Павел почувствовал, что начинает злиться. Нет, ну в самом деле, все сто раз обговорено, разъяснено, зачем опять начинать все снова-здорово! Хотя, с другой стороны, нелегко ожидать от обреченного полного и безоговорочного доверия к своему потенциальному палачу, вдруг пожелавшему сделаться его благодетелем. Любой на месте Резвуна все время ждал бы подвоха. Недоверие – свойство человеческой натуры, и в этом смысле гораздо приятней и спокойней иметь дело с трупами. Они намного легче… поддаются убеждению!

– Довольно глупое предположение. Потому что не вернись вы в отель, и ваша семья мгновенно поднимет тревогу. После этого мне будет гораздо труднее к ним подобраться, а то и вовсе немыслимо. К тому же они наверняка сообщат полиции о вашем долгом приватном и загадочном разговоре с каким-то русским и дадут мои приметы.

– А почему вы убеждены, что наш с вами разговор – загадка для моих близких? Может быть, я выложил им все карты?

Павел только хотел возразить, что уж он-то знал бы об этом, но счел, что Резвуну совершенно необязательно знать, что каждое его слово прослушивается, а каждый шаг под контролем.

– Да вряд ли, – ответил примирительно. – Зачем бы вы стали их понапрасну беспокоить? Женщина… ребенок… Нет, вряд ли!

– Вы правы, я им ничего не сказал. Хотя, пожалуй, следовало бы. Понимаете, Павел, я вам в принципе верю, интуиция уверяет, что вам можно и нужно верить, что только вы можете нас выручить из той ситуации, в которую мы влипли по милости господина Бронникова. Однако полученная мною сегодня информация…

– Да что за информация такая? – сердитым шепотом вскричал Павел.

– Письмо от Бронникова, вот что это такое. Давайте присядем, что ли, хоть на камни. Неудобно держать ноутбук на весу.

Притулились бок о бок на каком-то относительно сухом выступе. Резвун откинул крышку ноутбука, включил его. Экран не загорался довольно долго, и все это время Павел напряженно думал: что могло случиться в Нижнем? Что за письмо отправил Бронников компаньону и почему ничего не сообщил о перемене своих планов, если таковая перемена имеет место быть, ему, Малюте? А может быть, Резвун что-то неверно понял? Конечно, человек в таком напряжении, что на воду дует, пуганая ворона куста боится и тому подобное.

Наконец экран засветился. Заставка была забавная: по лесу ходит кот, трогая лапкой качающуюся траву. Ничего подобного Павел еще не видел и невольно засмотрелся. Но Резвун уже вставил дискету, включил проводник, и еще через мгновение на экране появился текст.

«По результатам проведенной мною проверки имею сообщить следующее.

1. На даче господина Б. в поселке Бурьяны Арзамасского района обои на стенах, краска на полу и известь на потолке в одной из комнат действительно выглядят так, как будто некоторое время подвергались отдаленному воздействию паров серной кислоты. Пол кое-где разъеден – возможно, туда попали капли кислоты. Кое-где на полу комнаты мною обнаружены подтеки содового раствора, который нейтрализует серную кислоту, – очевидно, комната была промыта именно этим раствором, чтобы уничтожить все следы действия кислоты.

2. В мусорной яме на задворках участка обнаружены лохмотья чего-то, напоминающего синтетическую дорожку. Анализ показал на ней большое количество кислоты.

3. Насколько удалось выяснить, при вскрытии тела погибшего С. никаких следов алкогольного либо наркотического отравления не обнаружено. Однако известно, что некоторые наркотики, например, ЛСД, растворяются в крови в течение 45 минут и установить их наличие в организме невозможно».

Это письмо, не имеющее ни начала, ни конца, очевидно, отрывок из более пространного доклада, Павел читал в полной растерянности.

– Вы что, меня проверяли? – спросил он с оттенком обиды. – Правду ли я сказал насчет серной кислоты и Сироткина?

– Разумеется, проверял, – спокойно отозвался Резвун. – Почему бы и нет?

– В самом деле, – пробормотал Павел, – почему бы нет? А кто проводил проверку?

– Я обратился в некое хорошо мне известное частное агентство.

– Когда успели?! Я же только два дня назад рассказал вам о планах Бронникова и о том, как нам удалось сломать Сироткина!

– Ну, двое суток – довольно долгий срок. К моим услугам были телефон, электронная связь, электронные переводы немалой суммы на счет этого агентства… Все просто.

– Да уж! – Павел не мог не усмехнуться.

Резвун уже в который раз вызывал в нем не только сочувствие, но и уважение к себе. Приятно работать с таким сообразительным человеком. И в то же время немного опасно. Все-таки с ним нельзя расслабляться. Как и с Бронниковым, впрочем. Не зря же они дружат чуть не тридцать лет! Было время кое-чему научиться друг у друга. Вот покойный Сироткин – тот оказался совсем другим. Слабаком! В детстве небось был отъявленным маменькиным сынком, оттого, наверное, и прожил жизнь бобылем. Явно играл в трио компаньонов самую последнюю скрипку. А эти ребятки, Резвун и Бронников, что хочешь из зубов вырвут!

– Уважаю! – вслух выразил свои чувства Павел. – А о каком письме Бронникова вы говорили?

– Сейчас увидите, – Резвун вызвал на экран другой документ.

«Николай, здорово.

Как делишки, как городишко? Как семейство, все здоровы? Слушай, для реверансов времени особо нет, очень странная история приключилась. Ко мне сегодня с утра пораньше в кабинет прибежала твоя секретутка с вытаращенными глазами, сказала, что был совершенно дикий телефонный звонок. Звонил какой-то тип с очень выраженным иностранным акцентом, причем не кавказским, как мы уже привыкли, а мягким, „европейским“, по выражению твоей Любаши. Сначала он долго допытывался, не было ли от тебя каких-либо известий (то есть как бы знал, что ты в солнечной Франции), потом – когда ты намерен вернуться. Любашка сказала, что ждут тебя в 20-х числах, и спросила, что передать. И вот что он ответил (прости, акцент на бумаге изображать не буду!): „Передайте господину Бронникову, что он своего компаньона больше не увидит. Если пожелает найти его следы, ему придется изучать историю очистных и сточных сооружений на Луаре. Самому господину Бронникову также следует поостеречься. Ведь где двое, там и трое!“

Сам понимаешь, Любашка была на полшага от истерики, да и я несколько озадачился. Что там происходит вообще? Я полдня пытался до тебя дозвониться – никак. Даже мобильник не отвечает. Опять забыл зарядить, что ли? Меня завтра целый день не будет – хочу съездить в Бурьяны, слух прошел, там по некоторым дачам пошарили лихие люди, надо посмотреть, не наведались ли в мою. Возьму с собой Риммочку и… проведем день с пользой для здоровья. А ты либо брякни мне на сотовый, либо отправь „мыло“, что там вообще делается, в Нанте. Сумасшедший Любке звонил? Шутник? Или кто?

До связи. Григорий».

– Не понял… – медленно сказал Павел. – Не понял… Это что, шутка?

– Чья? Моя, что ли? – хмыкнул Резвун, выключая ноутбук, закрывая и осторожно опуская его на землю.

– Да уж не моя.

– И не моя. Кстати, зачем, вы думаете, я тащил с собой эту тяжесть? Мог ведь просто распечатать сообщения на бумаге, правильно? Но я хотел, чтобы вы поверили мне. Потому что ситуация осложнилась. Эта шутка не моя и не ваша. Это шутка Гриши Бронникова, который может оказаться похитрей и нас с вами, и действующего законодательства.

– В смысле?

– Видите ли, Павел, я тут, пользуясь свободным доступом в Интернет, побродил по нему на предмет выяснения некоторых современных российских законов относительно признания гражданина безвестно отсутствующим или умершим. Вот что я выяснил. В принципе, должен пройти год, чтобы человека признали безвестно отсутствующим, и пять – для признания умершим. Совершенно так, как вы говорили. Это согласно статьям 42 и 45 ГК РФ. Однако в той же 45-й статье есть одна тонкость. Если суду становятся известны обстоятельства, дающие основания предполагать, что существовала некая угроза жизни и здоровью пропавшего гражданина, то он может быть признан умершим в течение шести месяцев. Скажем, человек отправился кататься на байдарке-каноэ по речке Амазонке, кишащей пираньями. Были обстоятельства, угрожающие его жизни и здоровью? Ого, еще какие. То есть такой гражданин в случае своего безвестного отсутствия будет признан умершим через шесть месяцев совершенно запросто. Или, к примеру, некоему русскому издателю в мирном городе Нанте поступают письма угрожающего содержания, раздаются пугающие звонки в его адрес, как в России, так и во Франции…

– Вам конкретно кто-то звонил? Писал? Угрожал? – перебил Павел.

– Нет. Но где гарантия, что после моего исчезновения, моего и моей семьи, в наших вещах не найдут писем такого рода? Что на гостиничном коммутаторе не вспомнят о каких-то звонках Резвуну? Все это легко организуется, ну а заполнить подобными посланиями мой электронный почтовый ящик – вообще раз плюнуть. Конечно, еще вопрос, признает ли суд подобные примочки «обстоятельствами, угрожающими жизни и здоровью», но ведь попытка не пытка. Почувствуйте разницу: либо пять, а с необходимым предварительным годом – и все шесть лет, либо шесть месяцев.

– Что-то здесь не то… – пробормотал Павел.

– В смысле?

– В смысле, я не понимаю, почему Григорий Александрович засуетился. Ведь Сироткин погиб совсем недавно, два месяца назад. И тут же исчезаете вы. Сама по себе ситуация не без напряга, верно? Один компаньон, второй…

– Да уж…

– Он не потому настаивал на исчезновении всей вашей семьи, что жалко было доли наследства. В течение пяти лет фирму можно было бы тихо и спокойно разорить и никому практически ничего не платить. Совместное исчезновение всех вас должно было придать некую правдоподобность ситуации. Понимаете?

– Конечно, – согласился Резвун. – Но знаете что? Мы все еще гадаем на пальцах. Нам не постигнуть истинных замыслов Бронникова. Кроме того, ситуация опять-таки осложняется взаимным недоверием. Так?

– Не без того! – усмехнулся Павел. – Хотя знаете, я вам, пожалуй, верю.

– Ну и зря, – дружески сказал Резвун, доставая из кармана свою трубочку и подсовывая ее к самому лицу Павла.

Тот какое-то мгновение недоумевающе смотрел на трубку, готовый вежливо ответить: «Спасибо, не курю!» – потом вдруг тень подозрения затуманила его глаза, но прежде, чем подозрение оформилось в мозгу, Резвун сорвал с трубки мундштук, что-то вспыхнуло – и Павел откинулся назад и начал медленно валиться с выступа, на котором сидел.

Подхватив его одной рукой и придерживая так, чтобы кровь из простреленного лица стекала на сторону, Резвун свободной рукой спрятал трубку. Возникло мимолетное воспоминание: вот они с Бронниковым сидят в гостях у некоего забавного господина, который когда-то служил в Конторе Глубокого Бурения и с тех пор коллекционировал игрушки вроде такой трубочки, добывая их в спецвойсках, для коих они и выпускаются. Товар был штучный, однако за немалые деньги и благодаря прочным связям коллекция этого господина постоянно пополнялась. Наигравшись, он кое-что продавал за очень немалые деньги. Вот и Резвуну с другом Гришей перепали в тот день эта трубка и еще одна игрушка.

Трубка досталась Резвуну, потому что он всегда курил только трубки, ну а ту, вторую вещицу забрал Бронников. Вряд ли ему пришлось хоть когда-нибудь пустить свое приобретение в ход. А Резвуну пришлось вот…

Он обшарил карманы Павла. Нашел пистолет с навинченным глушителем. Осторожно опустил тело, дважды выстрелил в лицо – практически не целясь, с небрежной меткостью профессионала. Пистолет сунул в карман – пока, временно.

Еще раз проверил карманы, бумажник, повертел в пальцах кредитную карточку и небрежным щелчком отправил вон из «уха». Если упадет в воду, тем лучше. А может быть, какой-нибудь бомж местный подберет, если только в Нанте обитает это племя. Клошары, да, они тут называются клошары!

В нагрудном кармане рубашки убитого лежала дискета. Она была совершенно такая же, как та, которую только что показывал Павлу Резвун: черная, плоская TDK, и Резвун даже подумал, что это его дискета, но тотчас вспомнил, что она осталась в дисководе ноутбука. А эта принадлежала Павлу, и Резвуну остро захотелось прочесть ее. Кто ее знает, вдруг там содержится ответ на вопрос: почему Бронников вдруг засуетился? Почему придумал этот угрожающий звонок в издательство, а главное, почему счел нужным предупредить о нем Резвуна? И не связан ли этот вопрос с другим: почему, за каким чертом Бронникову так нужна гибель всей семьи Резвуна? Ведь Павел прав: гипотетическое наследство – кошкины слезки в сравнении с тем, что будет иметь Бронников через пять лет, если поведет дело с умом. Чего он хочет? Вообще-то Резвун знал: единоличная власть над издательством, а значит, над доходами – не самый крупный выигрыш, который мог бы выпасть удачливому игроку в случае его смерти. Но этот выигрыш Бронников никак, ни под каким видом получить не сможет. Он достанется только законному наследнику по линии родства. Этих наследников Бронников и пытается уничтожить… Что ж, действует по знаменитому принципу: «Не доставайся ж ты никому! Я этого не получу, так и другим не дам!»

Нечего голову без толку ломать. Все равно никогда не понять побудительных причин Гришкиных поступков. Он человек неожиданный, потенциальный предатель, как и всякий Близнец. Неожиданностью повадок и коварством натуры он и привлекателен до неотразимости!

Повертел в руках дискету. Откуда взялось это предчувствие, что она очень многое значит для него? В принципе, прочесть дискету можно было бы прямо сейчас, включив ноутбук снова, однако Резвуну не хотелось задерживаться. Разумеется, он не боялся покойников и не верил, что Малюта вдруг откроет простреленный глаз и задаст какой-нибудь сакраментальный вопрос, как и подобает ожившему мертвецу, но принцип всякого нормального преступника – как можно скорее покинуть место преступления. Конечно, он всего-навсего убил того, кто с минуты на минуту мог сделаться его собственным убийцей, то есть как бы в порядке необходимой самообороны, но… но если его сейчас застукают ажаны, вряд ли они станут выслушивать его доводы. Поэтому он сунул дискету в карман, решив, что проверит ее на досуге, и больше из вещей, принадлежавших Малюте, не тронул ничего, кроме маленького фонарика и… паспорта. Паспорт был на имя громадянина Павло Малютко из вильной, самостийной и жовто-блакитной страны Хохляндии.

– Гоп, мои гречаники! – тихонько пропел Резвун, вглядываясь в изображенное на фотографии напряженное лицо под темно-русым чубом. Пятерней начесал себе волосы на лоб… Нет, такие штуки надо делать перед зеркалом. Да и без краски не обойтись…

Документ Павло Малютко был надежно захован в кармане Резвуна. После этого он задумчиво потер пальцы, будто прикидывая, как быть дальше. Он не чувствовал ни малейшего волнения, ни страха наедине с мертвецом. Обошел тело, всмотрелся в своды «слухового отверстия», подсвечивая себе фонариком. Как он убедился еще прошлой ночью, облазив чуть не все сточные сооружения на набережной Луары, ничего похожего на описанные Малютой бездонные пропасти в них не было. Все забрано очень прочными решетками, вдобавок такого диаметра, что даже ребенок застрянет, не говоря о взрослом мужике. И труп не скроешь… Впрочем, у Резвуна такой надобности не было. Поэтому он вылез из каменного «уха», огляделся, взобрался на набережную, перемахнул через парапет и пошел, бесшумно ступая в своих мягких туфлях и с немалым облегчением вдыхая теплый, пронизанный легким лунным светом воздух.

Впрочем, шел Резвун торопливо, наслаждаться тихой ночью времени особо не было. Ему нужно было успеть на последний скоростной поезд в Париж.

Римма Тихонова

24 октября 2001 года. Нижний Новгород

– Господи ты боже мой… – неловко выдохнул Никита. – Как же это я!.. Вы простите…

Римма засмеялась, уткнувшись в его бедро. То наслаждение, которое она получила, даровав Никите торопливое облегчение, оказалось ни с чем не сравнимым, ослепляющим. Невозможно было выразить словами счастье самоотречения, служения ему. Почти с восторгом Римма ощутила свою рабскую зависимость от этого странного, эгоистичного мальчишки.

«Да я же люблю его! – подумала она, вновь осторожно целуя горячую кожу. – Что происходит? Разве так бывает? Я его люблю!»

Никита шевельнулся, отстраняясь, и Римма вдруг почувствовала некоторую неловкость. Мягкими, ласкающими движениями привела в порядок его одежду, каждое мгновение ожидая, что он воспротивится и, наоборот, начнет раздевать ее, чтобы продолжить начатое. Или… или он настолько удовлетворен, что больше ничего не хочет?

«Эгоист, – подумала она со смешанным чувством нежности и легкого, чуть заметного разочарования. – Милый мой, ненаглядный, очаровательный эгоист!»

Вдруг вспомнилось, что не далее как вчера, покупая в «Алексеевских рядах» тушь для ресниц, видела в соседней витрине мужские духи, которые так и назывались: «Эгоист». А строчкой ниже на этикетке обозначался оттенок запаха: «Платина».

«Это он и есть – эгоист платиновый, – невольно усмехнувшись, подумала Римма. – Надо будет ему такие духи подарить. Хотя нет, обидится!»

Определенно обидится. Но главное не это. Главное – выпадет ли ей случай сделать такой подарок? Может быть, эта их встреча, этот порыв торопливой, исступленной страсти – все, что им отпущено судьбой?

Ой нет! Только не это!

Она осторожно прилегла рядом с Никитой, всем существом своим напряженно ожидая чего-то большего, чем рассеянное блуждание его пальцев по своему рукаву. Дыхание, ерошившее ее волосы, становилось все более спокойным, размеренным. И движения пальцев замедлялись.

«Да он что, засыпает?» – подумала она чуть ли не с испугом, как вдруг…

Жуткий, истошный звон раздался над головой. Римма вскинулась – села, озираясь, испуганно поджав колени к подбородку. Никита вскочил с кровати, машинально проведя рукой по ширинке, и уставился куда-то в угол, где в полутьме с трудом можно было разглядеть распределительный щиток.

Римме почудилось, будто рядом с этим щитком приплясывает какая-то маленькая черная фигурка.

Чертовщина. Бесовщина!..

В следующую минуту фигурка вынырнула из темноты, и Римма увидела, что это девушка маленького роста, смуглая, черноволосая и черноглазая, одетая в черные джинсы и черную же коротенькую курточку. Она и в самом деле была похожа на хорошенького чертенка. Хорошенького – и очень свирепого.

– Блядун! – закричала она, погрозив Никите маленьким кулачком. – Сучка! – Это адресовалось Римме, и взмахи кулака – тоже. – Старая сука! Ты что тут делаешь? Ты чего сюда приперлась?! А ну пошла вон!

Голос ее, отнюдь не тихий, все же был едва слышен за этим безумным, истеричным звоном. Вдобавок к звону примешался некий железный скрежет, и эта какофония была невыносима для слуха и нервов.

Никита метнулся было к щитку, но девушка преградила ему путь, подпрыгнула, повисла на шее и оплела ногами. Он вертел головой, уворачиваясь от ее поцелуев, но она была чрезвычайно проворна и порою все же исхитрялась присосаться то к его шее, то к щеке, а то и к губам.

Это был какой-то фарс, жуткая пантомима – жуткая, мерзкая и одновременно смешная. Римма оцепенело таращилась на эти две фигуры, как вдруг мимо них размашистыми скачками промчалась третья – в распахнутой жилетке-душегрейке, с всклокоченными седыми волосами и протянутыми вперед руками. Фигура устремлялась к щитку.

При виде ее черненькая девушка отцепилась от Никиты и накинулась на человека, в котором Римма с большим торможением, но все-таки узнала вахтера.

Вахтер на какой-то миг оказался блокирован тисками ее цепких рук, хотя целовать его девушка не целовала – чего не было, того не было.

Освобожденный Никита вдруг развернулся и кинулся не к щитку, как собирался сначала, а к кровати. Изо всех сил толкнул Римму в плечо – так, что она скатилась на пол. Никита не помог ей встать – схватился за край массивного ложа и с видимым усилием поволок его в глубь сцены.

– Отойди, чего стала! – грубо крикнул он, бросив взгляд на Римму. – Раздавит!

Не слова его, которые она разобрала с трудом, заставили Римму опомниться, а некое движение у нее над головой. Глянула вверх – и ошалело уставилась на тяжелую вертикальную плиту, спускающуюся прямо на нее с потолка. Оставались считанные мгновения до того, как эта плита, длиной с весь просцениум и шириной не менее двадцати сантиметров, соприкоснется с головой Риммы!

Она неуклюже отскочила на авансцену, и буквально тотчас плита уперлась в пол. Жуткий звон в это же мгновение утих – то ли Никита с вахтером добрались наконец до распределительного щитка и вырубили сигнал, то ли он отключился автоматически, когда прекратилось движение плиты.

Римма оказалась в полной темноте: плита надежно отделила сцену от зрительного зала, свет остался по ту сторону. И люди: Никита, вахтер, безумная девица. И кровать, которая была бы раздавлена плитой, если бы Никита не оттащил ее.

В полной растерянности Римма коснулась плиты. Она была холодная, словно бы железная, и вдруг до нее дошло, что на ее глазах только что опустился тот самый железный занавес, который есть в каждом театре и предназначен отделять сцену от зала в случае пожара. Кажется, именно по аналогии с этим занавесом и возникла знаменитая идиома, означающая непреодолимую грань между капиталистическим Западом и Советским Востоком. Железным занавесом – как физическим, так и идиоматическим – Римма была сейчас отделена от Никиты.

Она осторожно пошла по сцене, нащупала ногой ступеньки, ведущие в зал, спустилась и двинулась к тому месту, где, по ее представлениям, находилась дверь. Из-за занавеса доносились неразборчивые крики: Никита, чернявая девица и вахтер продолжали выяснять отношения.

Римму начало знобить – стало страшно, что не найдет выхода и будет вечно блуждать по залу, слушая вульгарные взвизгивания. Бред, конечно. Но сейчас ей ничего не хотелось, только бы оказаться как можно дальше отсюда.

Уперлась в стену, начала ее ощупывать. Часть стены вдруг неохотно подалась под руками. Да это же дверь, вот радость-то!

Вышла – и оказалась в коридорчике. Справа стеклянная стенка – за ней вахтерская. Там сейчас пусто, понятное дело. Вахтер находится на сцене и участвует в известном фарсе. На здоровье!

Римма выскочила на длинное крыльцо ТЮЗа, обежала здание. Около входа в кассы стояла ее «Ауди». Села, начала прогревать мотор. Надобности в этом никакой не имелось, чай, не январский мороз на дворе, но надо же было каким-то образом собраться с мыслями.

Ее трясло все сильнее, руки сделались ледяными; вдобавок во рту был какой-то странный привкус, чуточку солоноватый. «Да я не заболела ли?» – подумала она вяло, безо всякого беспокойства. Вдруг сообразила, что это за привкус, – и опустила лицо в ладони, как в студеную воду, не то устыдившись случившегося, не то упиваясь воспоминаниями…

Глаза ожгло, и Римма поняла, что плачет.

Мотор работал, он уже прогрелся, можно было ехать, а она все сидела и сидела сгорбившись, стараясь ни о чем не думать, а сама всем сердцем ждала: вот сейчас откроется дверца и послышится голос: «Как хорошо, что вы еще не уехали!» Или: «Я боялся, что вы уедете, ну как бы я вас потом нашел?!» Или хотя бы, на худой конец, просто: «Извините… Это местная сумасшедшая, она иногда забирается в театр и набрасывается на всех встречных-поперечных мужчин. А я с ней практически не знаком».

Да-да-да-да-да…

Не нужны ей были извинения, не нужны оправдания. Он был ей нужен, он, с этим запахом его, с этим солоноватым привкусом, оставшимся на ее губах, с этими его заглушенными стонами, которые все еще звучали в ее памяти, с этими его пальцами, которые впивались в ее плечи, когда судороги били его тело. Она ждала, ждала, но надежда на то, что он появится, с каждой минутой истекала из ее сердца, как кровь из открытой раны.

Поставила ногу на педаль газа.

Но ведь его преследуют, вспомнила она вдруг, ему ведь помощь нужна. Как можно уехать и бросить его? А вдруг эти загадочные Костя и Эдик сообразят, что если беглец не появляется дома, то его надо искать в театре?

«Да угомонись ты, – приказала она себе почти с ненавистью. – Совсем не факт, что Костя с Эдиком не существуют исключительно в твоем воспаленном воображении. Навешал тебе мальчишка лапши на уши, чтобы ты его бесплатно в город привезла, да еще и… Да еще и – вот именно! А если даже его и в самом деле преследуют, ревнивая девица отстоит его своей плоской грудью от любого врага. Увидела своего Никитку с другой – и вон какое светопреставление устроила, чтобы спугнуть парочку. Вот это боевая подруга, я понимаю! Под ее защитой никакие киллеры не страшны, где уж мне с ней тягаться. Наверное, это его постоянная любовница. А может, даже и жена. Ну и ладно, мне-то что?»

Тронула машину с места, развернулась прямо на перекрестке Ошарская – улица Горького, доведя до столбняка и сердечного приступа как минимум трех водителей. Римма вряд ли соображала, что делает. Двинулась не к площади Свободы, откуда ей всего проще было проехать домой, на улицу Бориса Панина, а почему-то в совершенно противоположном направлении, к площади Горького. И безостановочно повторяла про себя: «Мне-то что, мне-то что, мне-то что?!.»

Неведомо куда она бы заехала, но уже где-то напротив парка Швейцария ее вернул на землю звонок мобильного телефона. Разъяренный Григорий интересовался, вернулась ли она из Соложенки, а если да, то где шляется и не сошла ли она вообще-то с ума? Или Римма забыла, что они сегодня вечером уезжают в Москву, откуда завтра рано утром вылетают в Париж, на ежегодную Книжную выставку-ярмарку?! И до отправления поезда осталось всего два часа?..

Изобразив на пересечении улицы Медицинской с проспектом Гагарина новый безумный вольт и чудом избежав лобового столкновения с автобусом, Римма отправилась наконец домой.

Александр Бергер

28 ноября 2001 года. Соложенка

Метаться меж двух огней, не зная, кто же из любовников Риммы Тихоновой, постоянный или временный, стал ее убийцей, Бергеру пришлось недолго. Стоило только вспомнить строки заключения: «Отпечатков третьего лица на пистолете не обнаружено». Ни четких отпечатков третьего лица, ни смазанных – что на стволе, что на рукояти. Приходилось признать, что Никита Дымов этот пистолет в руках не держал. Если он и убил Римму, то из какого-то другого оружия, однако пока никаких признаков этого оружия не возникало.

Могло, конечно, статься так: застрелил, но оружие унес с собой. А «вальтер» подкинул нарочно, чтобы отвести от себя подозрение. Держал его очень осторожно, кончиками пальцев. Ага, так двумя пальчиками и нес всю дорогу до Соложенки от Нижнего, непосредственно от квартиры Бронникова, куда забрался, видать, через окошко. Чепуховина. Тогда получается, «вальтер» валялся на даче Риммы где попало? И Дымов его случайно нашел, случайно совершил убийство… Не тянет даже на подобие версии. Между прочим, Бронников уверял, что сам не знает, как пистолет исчез из его квартиры. Ну ему так и положено, Бронникову, от всего отрекаться. Однако пока что он – единственный подозреваемый, у которого имелось все: и возможность совершить преступление, и орудие убийства, и повод сделать это. И вот с этим самым «поводом» Бергер снова захотел повидаться.

Они уже встречались с Дымовым – буквально на второй день после гибели Риммы. Оперативно-следственная группа тогда частым бреднем и очень быстро просеяла всех знакомых убитой, а на художника Бергер вышел через издательство: там человек пять как минимум рассказали и об анонимке директору насчет его подруги, и о том, кто был главным героем этой анонимки.

Во время той встречи Дымов поразил его своим убитым видом. Он практически ничего не мог сказать, его время от времени начинало трясти, словно в приступе малярии (Бергеру приходилось видеть таких страдальцев). Никита Дымов походил на малярийного больного не только этой дрожью, но и заострившимся, пожелтевшим лицом. Тогда Бергер подумал, что его скручивают приступы скорби по любимой, хотя и покинутой женщине, однако теперь, выслушав Калинникову, он посмотрел на эту ситуацию иначе.

Скорбь скорбью, но к ней определенно примешивался страх. Даже если Дымов не убивал Римму, он видел ее полулежащей в кресле, с простреленной головой. Увидел – и бросился наутек, даже не сделав попытки проверить, жива ли она. Медэксперт совершенно определенно уверял, что тело не трогали и не передвигали после смерти, на это указывали трупные пятна на пояснице, где сразу начала застаиваться кровь.

Короче, Бергер решил как можно скорее встретиться с Никитой Дымовым. Сначала хотел вызвать его к себе в прокуратуру, в Семенов, однако затем сам поехал в областной центр. Хотелось побывать в издательстве, поговорить со «слухачами», которые по его требованию установили аппаратуру на телефон редакции, где работала Римма.

Он выехал ранней электричкой и уже в девять был в Нижнем. Прослушал записи разговоров с теми, кто спрашивал Римму в издательстве. Какие-то подруги, пытавшиеся выяснить, почему у Риммы не отвечает домашний телефон и куда она подевалась, авторы, мечтающие узнать, принята ли к изданию их рукопись и каков может быть гонорар, переводчики – с теми же самыми вопросами, продавщица из магазина «Русская старина», сообщавшая, что заказ Риммы выполнен… Да, к изумлению сотрудницы соседней редакции, ее разговор с продавщицей тоже был записан на магнитофон, и дама получила суровое внушение от «слухача» за свою чрезмерную болтливость. То есть среди звонков не было совершенно ничего замечательного, хотя, с другой стороны, каждый из них мог оказаться той самой зацепкой… Еще бы знать, который именно!

Из издательства Бергер прошел сразу в ТЮЗ, благо театр располагался минутах в десяти ходу от огромного красно-серого здания на Варварке. Явился было на вахту, втихомолку радуясь, что пройдет сейчас по театру (никогда не был в театре, в этом таинственном месте, просто так, а не на спектакле!), может быть, увидит сцену во время монтировки, но ему объяснили, что мастерские находятся в отдельном здании во дворе. Там и надо искать Никиту Дымова.

Исследование таинства с изнанки не состоялось. Бергер спустился с высокого крыльца во двор, пересек его и вошел в приземистое кирпичное здание с тяжелой металлической дверью.

Навстречу, едва не сбив его с ног, стремительно вышел какой-то высокий человек. Темная куртка, надвинутая на лоб шапка, напряженные серые глаза.

– Вы не скажете, как мне найти… – начал было Бергер, но человек не оглянулся – явно очень спешил.

Бергер постоял в коридоре, присматриваясь к запертым дверям, гадая, в которую войти. Две узкие, на которых намалеваны ночные горшки, – это понятно, и Бергеру туда пока что не треба. Еще одна, с нарисованной красоткой в умопомрачительном платье, какие носят только сказочные принцессы, – ателье по пошиву театральных костюмов, тоже ни к чему. Оставалось исследовать еще три двери. Но для начала Бергер засмотрелся на пожарный щит. Щит тоже оказался нарисованным, прямо как очаг в каморке у папы Карло. Из всех противопожарных инструментов настоящим был только огнетушитель, а багор, топор, ведерко и рукав были тщательно намалеваны на стене. И надпись внизу аккуратненькими белыми буквами: «Ответственный за противопожарную безопасность Н. Дымов».

Не успел Бергер оценить издевательский характер надписи, как огромная, более похожая на ворота дверь слева от него распахнулась, и из нее вышел не кто иной, как ответственный за противопожарную безопасность Н. Дымов собственной персоной.

При виде Бергера он сначала замер, словно не поверил своим глазам, а потом сделал попытку отпрянуть за дверь, но, видимо, тотчас смекнул, как нелепо это выглядит, и словно бы поймал себя на полушаге.

Глянул исподлобья, затравленно:

– Здравствуйте. Вы снова ко мне? Зачем?

Впрочем, по его лицу уже пробежала тень озлобленного понимания. Он догадался, зачем пришел Бергер. Догадался, что тот знает о его приезде в Соложенку! Наверное, будет запираться, но это же глупо. Впрочем, он же не знает, что его приметила Калинникова. Так что попытки отовраться окажутся бессмысленными.

– Где мы можем поговорить, чтобы нам не мешали? – спросил Бергер.

Никита нехотя посторонился:

– Проходите сюда.

Бергер прошел в мастерскую – огромный зал с опоясывающим стены металлическим балконом. Сверху огромные окна, на балконе цветы. Просто удивительно, как они выживают здесь, в тяжелом запахе краски, скипидара, бензина, сырого дерева, еще бог весть чего!

– Осторожнее, – предупредил Никита, – здесь все в краске.

При этом на его лице промелькнуло какое-то мстительное выражение, и Бергер сообразил: Никита пожалел, что предупредил следователя: с удовольствием полюбовался бы, как тот вывозится в чем-нибудь несмываемом.

Пытаясь не доставить ему такого удовольствия, Бергер стоял столбом и озирался. В принципе, он так и представлял себе театральную мастерскую. Фанерные раскрашенные деревья, горы, стены домов – все подряд составлено у стен, чтобы освободить место для загадочного сооружения, чего-то вроде летающей тарелки. Тоже фанерной, конечно, но уж больно здорово сделанной. Бергер какое-то время глаз не мог от нее отвести! Вообще мастерская Дымова произвела на него завораживающее действие. От едкого запаха чесалось в носу, слезы выступили на глазах, но он смотрел, смотрел, оглядывался, оглядывался, не подозревая, какое у него сейчас детское, изумленное, восторженное лицо.

Вдруг взгляд его упал на длинный фанерный щит. Очевидно, это была афиша какого-то спектакля, с усеченным названием: «…ер ведет следствие».

Н-да…

– Кто же это следствие ведет? – Бергер повернулся к Никите. – Крамер? Бюргер? Крайслер? Клейстер? Бластер? Мистер? Твистер? Или прямо вот так: мистер Твистер?

– Да нет! – Никита слабо усмехнулся. – Не мистер Твистер, а мисс Пайпер! Очень смешной спектакль – «Мисс Пайпер ведет следствие!»

– Да, есть такой спектакль, я его когда-то смотрел, – кивнул Бергер. – Правда смешной. Потом фильм был по той же пьесе – «Ищите женщину», тоже классный. Видели?

– Нет, – напряженно ответил Никита. – Вы поговорить хотели? Вот сюда пройдемте.

Он провел Бергера за перегородку, всю заляпанную засохшей краской. Здесь стоял морально и физически устаревший диванчик с отчетливой яминой посредине и относительно целый стул. Никита предоставил право выбора гостю. Тот выбрал стул, хозяин сел с краю дивана, прилежно сложив руки на коленях. Бергер обратил внимание, что ноги он поставил носками внутрь, как мальчишка. Да это и был мальчишка – перепуганный, загнанный в угол, несчастный. Бергер знал, что Никита Дымов младше его всего лишь на два года, однако ощущал себя рядом с ним, как взрослый рядом с ребенком.

«Да нет в нем ничего такого, чтоб из-за него… из-за него…» – промелькнула мысль, но Бергер отогнал ее.

– Скажите, Никита, когда вы в последний раз видели Римму Тихонову?

Тот сделал нервное глотательное движение, потом потер горло.

– В последний раз? – Голос его был нетверд. – Кажется, числа 10 ноября. Или 11-го. В этом роде, точно не помню.

Так. В это время Римма была еще жива-живехонька. Значит, Дымов твердо решил помалкивать о приезде в Соложенку. Придется припирать его к стенке. И можно не сомневаться, что, когда это произойдет, он скажет, с наивным видом хлопая этими своими огромными глазищами: «Ах, это? Ну я не понял, думал, вас интересует, когда я в последний раз видел Римму живой!»

«Спокойно, не дергайся раньше времени», – приказал себе Бергер. И вдруг ни с того ни с сего он подумал: «А ведь на том рекламном щите вполне могло быть написано: „Бергер ведет следствие!“ Никакая не Пайпер, а Бергер. И не мисс, а мистер, если уж на то пошло. Вернее, герр!»

– И что это была за встреча? – спросил он.

– В каком смысле?

– В обыкновенном. По поводу чего вы встретились, где, когда, о чем шел разговор, в каких отношениях расстались.

– Встреча была нормальная, – буркнул Никита. – Но потом Римма еще мне звонила, и мы расстались в отвратительных отношениях.

– Поссорились? Из-за чего?

– Ну не то чтобы поссорились… – Он нахмурился. – Понимаете, мы хоть… встречались, но… между нами что-то было всего два раза, и то… – Он махнул рукой. – Так, спонтанно. Сначала, после первого раза, я думал, что мы вообще никогда больше не увидимся, но она позвонила, уже в ноябре, когда вернулась из-за границы. Понятно было, что хочет продолжения. Нет, она мне нравилась, конечно, и все же… между нами слишком много было… препятствий. Она гораздо старше меня и все такое. Меня к ней тянуло, что скрывать, но… Может, я боялся ее, не знаю. Решил, что больше продолжать не стоит. Но потом мы встретились случайно – и как бы вспыхнули оба. Это было… как-то особенно! Ну и когда у тебя не просто трахен-бахен происходит с женщиной, а что-то такое невероятное, ты невольно начинаешь думать, что она как бы только твоя. Особенно если это такая женщина, как Римма, и если она говорит тебе, что любит.

– А она говорила? – спросил Бергер и сам удивился странному, ревнивому чувству, которое вдруг легонько ужалило его.

– Говорила. Особенно когда мы второй раз увиделись – в «Барбарисе». Это ночной клуб такой, – пояснил Никита, и Бергер кивнул с видом превосходства:

– Знаю. Вы его оформляли как дизайнер.

– Ну да, – растерялся Никита. – А вы откуда знаете? А, ну понятно. Вы уже обо мне как бы сведения собираете? Может, дело мне шить собираетесь?

– Давайте без истерик, ладно? – попросил Бергер. – Ничего я вам не шью и даже не собираюсь («Но очень хочется», – мысленно добавил он). Я спрашиваю – вы отвечаете. Значит, вы встретились в «Барбарисе», между вами что-то произошло, что уверило вас в любви Риммы. Так?

– Ну.

– А что случилось потом? Почему вы поссорились? Вы на нее рассердились, что ли?

– Ну да, – сказал Никита. – Не то слово, как. Потому что я узнал, что у нее есть другой.

– Вы говорите о Бронникове? Но быть такого не может, чтобы вы не знали об их отношениях! Или Римма скрывала от вас его существование?

– Ничего она не скрывала, – сердито сказал Никита. – Она откровенно говорила, что раньше уже была один раз замужем и теперь у нее тоже есть мужчина, они давно вместе, она вроде бы как привыкла к роли заместительницы его жены и подруги для командировок, но этот человек вдруг к ней разительно переменился и начал предлагать вступить в брак. Даже будто бы на развод подал, и вот-вот состоится процесс, потому что детей там нет, и все произойдет очень быстро. И она говорила, что раньше спала и видела, как бы за него замуж выйти, а теперь ей этого не хочется.

– Почему? – насторожился Бергер.

Так… Получается, что Римма узнала о Бронникове нечто такое, что вызвало у нее отвращение к нему. И она не скрыла этого от Бронникова. И он застрелил Римму, опасаясь, что порочащая его информация пойдет дальше… А что? Чем не версия?

Впрочем, в следующее мгновение версия Бергера оказалась разбита в пух и прах.

– Потому что… потому что в ее жизни появился я, – с несчастным видом сообщил Никита. – То есть она так говорила, понимаете? Мол, никогда ничего так остро с мужчиной не чувствовала, все для нее как в первый раз, это как первая любовь, которой у нее в жизни не было… Ну и все такое, что обычно говорится в таких случаях, – махнул он рукой, и на какой-то миг прежний, пресыщенный, избалованный, сверкающий Никита Дымов возник перед Бергером. Возник, но тотчас исчез. – Я ей не поверил, конечно… а может, и поверил. Поверил, чего скрывать! Особенно когда она мне пода… Но это к делу не относится. А буквально на другой день я получил письмо. Его на вахту театра принесли в таком толстом конверте и передали мне. Еще хорошо, что никто не додумался туда заглянуть, а то у нас любят нос совать в чужие дела!

– И что там было, в этом конверте?

Никита вздохнул:

– Фотографии.

– Чьи?

– Ну вы что, не понимаете? Фотографии Риммы с другим мужчиной.

– В постели, что ли?

– Если это можно назвать постелью, – с отвращением буркнул Никита. Помолчал. – Сейчас вы, наверное, спросите, остались ли у меня эти фотографии.

– Именно это я и собирался сделать, – суховато произнес Бергер.

– Остались, – кивнул Никита. – Я, правда, пообещал их выбросить. Лучше бы выбросить, конечно, а то так и тянет на них смотреть. И больно, и отвратительно, и невозможно удержаться. Как больной зуб трогаешь, знаете? Я вам их сейчас покажу. Они у меня спрятаны в одном местечке, чтоб никто не нашел. Только я вам вот что хочу сказать. Вы имейте в виду, я мог вам про эти снимки ни словом не обмолвиться. Ведь я себе сам напортил, понимаете? То есть как бы получается, что у меня повод был… ну… из ревности, в состоянии аффекта и все такое, как это там называется. То есть вы могли бы подумать, что это я ее…

Внезапно Бергеру стал ненавистен его неуверенный голос, его слабый подбородок, его ввалившиеся глаза, которые теперь казались еще больше в окружении темных теней.

«Может быть, умные, взрослые женщины обречены влюбляться в молодых, красивых и жестоких идиотов? И нет ничего странного в том, что это происходит осенью, – ожесточенно подумал Бергер. – Бабье лето, или как там? Песня такая была, что ли? Ах, это омут, ах, это омут, бабье лето, бабье лето… Я кручу напропалую с самой ветреной из женщин, я давно хотел такую…»

В том-то и дело, что не хотел ее этот красавчик. Не хотел!

Бергер не имел права на такую вспышку ненависти, не имел, это было непрофессионально, дурно, неэтично и все такое, однако поддался ей – и со странным, почти мстительным торжеством бросил:

– Конечно, подумать можно все что угодно. Особенно когда мне стало известно, что вы приезжали в Соложенку в день гибели Риммы. И даже приблизительно в то самое время, когда, по мнению нашего эксперта, она погибла.

– Но она была уже мертвая, когда я ее увидел! – вскрикнул Никита и тотчас испуганно, по-детски прихлопнул ладонью рот.

«Да он в самом деле совсем мальчишка, – брезгливо подумал Бергер. – Глупый, эгоистичный, безответственный, капризный мальчишка! Так вот кого имела Римма в виду, когда говорила соседке, мол, уже завела себе капризного ребенка…»

И тут он вспомнил о беременности Риммы. Она погибла 23 ноября. Разрыв с Никитой произошел числа 11-го. Встреча, любовная встреча – на день раньше. Срок беременности – около двух недель. Она могла забеременеть и от Никиты…

Сказать Дымову об этом? Добить?

Странно. Никогда с ним не было такого, чтобы хотелось уничтожить человека. Чужого, не имеющего к нему никакого отношения, не причинившего лично ему никакого зла! Вот это уж правда – неэтично и непрофессионально.

– Ладно, – сказал Бергер со смешанным чувством жалости и отвращения. – Значит, признаете, что были в Соложенке? Уже хорошо. А зачем вы туда приезжали?

Никита поспешно сунул руку в карман и вынул ее, сжатую в кулак. Распрямил пальцы. На его ладони лежал очень красивый, массивный золотой перстень, вместо печатки у которого было искусно сделанное сердечко.

– Я приезжал, чтобы вернуть вот это. Это она мне подарила – тогда, в «Барбарисе». И сказала, что это ее сердце, но пусть оно теперь всегда будет со мной. Я… хотел вернуть ей кольцо. Сказать, что мне ничего от нее не нужно, и сердце тоже. Пусть она отдаст его тому, с кем была там… на фотографиях. Но я… опоздал. Извините, но я очень крови боюсь. Увидел кровь – ну и…

Он вдруг нагнулся и сунул руку под топчан. Вытащил оттуда какую-то старую-престарую корзину, пошарил в ней, извлек сверток. Размотал обертку, достал белый пакет. Подал Бергеру:

– Вот. Эти самые фотографии. Посмотрите. Вы… вы же понимаете: за это и в самом деле хочется убить, да?

Да…

Бергер быстро просмотрел снимки и убрал их в пакет, чувствуя и злость, и тоску одновременно. Если бы у него была женщина, которая клялась ему в любви, а потом он ее увидел в таком виде, он, наверное, и впрямь мог бы ее убить. Неудивительно, что такая же мысль мелькнула у Никиты.

А вот интересно, заметил ли он… заметил ли этот оскорбленный, ревнивый, капризный мальчик, что человек, с которым Римма запечатлена на этих позорных снимках, удивительно похож на него самого, на Никиту Дымова?

Григорий Бронников

30 октября 2001 года. Нант, Франция

Сначала они, как и собирались, побывали в Париже. Ярмарка была, как всегда, шумная, яркая, глаза разбегались от обилия стендов, качество полиграфии подавляло. Предложений о совместных изданиях Бронников получил как никогда много: «Бук» постепенно, крошечными шажками, но становился известен в Европе. Однако стоило прикинуть себестоимость этих сверхкрасивых, очаровательных книг, особенно детских и учебных, при виде которых просто руки тряслись, так хотелось их взять, полистать, поиграть (некоторые книжки были лучше всяких игрушек!), а потом посчитать соотношение продажной (хотя бы оптовой, не розничной!) цены их и средней российской зарплаты, как появлялось желание вообще навсегда расстаться с издательской деятельностью. Потому что эти книжки еще долго останутся в России товаром штучным, для избранных.

Удивило его на этой ярмарке изобилие комиксов. Помнится, Коля Резвун (надо надеяться, покойный) уверял, что за комиксами, особенно фантастическими, – будущее. Отчасти Коля был прав, хотя в России они никак не приживались, а вот во Франции и впрямь заполонили стенды: прекрасные издания, большого формата, в твердом целлофанированном переплете, с очень яркими картинками, на великолепной бумаге. И притом, касаемо содержания, – жвачка такая, что тоска брала. Жвачка для ума!

– Не пойму я что-то: Европа совсем оскудела интеллектом, или как? – сердито спросил он Римму, раздраженно ставя на стенд очередной комикс, но та пожала плечами – не знаю, мол, – отвернулась и пошла к стендам с детективными и дамскими романами: это ее интересовало куда больше комиксов. Как будто мгновенно забыла и о Григории, и о том, что ему нужен переводчик.

Она вообще была какая-то странная все эти дни, дерганая необыкновенно. Бронников, который обычно терпеть не мог всех этих женских штучек, на сей раз терпел стоически. Во-первых, у нее были нехорошие дни, а с женщинами в эти дни надо быть побережней. Во-вторых, он не сомневался: Римме в очередной раз осточертел ее статус, вернее, полное отсутствие такового. Еще хорошо, что в либеральной Франции никто не искал штампов о браке в их паспортах, в прелестном отельчике на Рю-де-Прованс им отвели один номер на двоих, как и было заказано, и никого не волновал моральный облик гостей, никого не интересовало, с кем конкретно спит русский турист Бронников: с женой или дамой сердца. Однако Римму двусмысленность ее положения всегда особенно сильно начинала бесить в их совместных поездках, она безумно комплексовала по поводу этих самых штампов в паспортах. Со дня на день следовало ждать бурного взрыва негодования и сто восемьдесят пятой попытки выяснить отношения.

Бронников, как и подобает нормальному мужику, никаких таких сцен не терпел, однако на сей раз ждал взрыва Римминого негодования почти с нетерпением. Не потому, что внезапно сделался извращенцем и садо-мазо, который ловит кайф, когда его хлещут моральным, если не физическим хлыстом. Совсем нет! Просто у него был для Риммы припасен некий сюрпризец, который должен был ее сразу обезоружить и осчастливить на веки вечные, но по натуре своей Бронников просто не мог вот так преподнести себя женщине на блюдечке с голубой каемочкой. Римма получит этот приз, да… но пусть еще немножко подергается. Еще немного, еще чуть-чуть. Тем более что дело здесь было не только в его резко изменившихся чувствах к ней, отнюдь нет. Суть состояла в другом, но об этом Римма не узнает никогда.

Определенно он решил сказать ей все сразу после поездки в Нант. Эта поездка не входила в программу выставки, была просто частной, но Бронникову требовалось побывать в Нанте непременно. Римма хотела остаться в Париже, походить по музеям, по магазинам, но Бронников настоял на поездке в Нант вдвоем. В отеле и в полиции он ничего бы не выяснил без хорошего переводчика. Все, что он для Риммы мог сделать, это побродить однажды вечером по Монмартру и холму Сакре-Кер (сам Бронников это место и особенно храм, отчего-то напоминающий ему Тадж-Махал, терпеть не мог, однако Римма там просто задыхалась от восторга), стоически присутствовать при закупках у «Маркса и Спенсера», в «Галери Лафайет» и еще в каком-то маленьком, но чрезвычайно дорогом бутике под названием «Мисс Опера», а потом еще зайти в две оружейные лавки: «Армюрери Рено» на той же самой Рю-де-Прованс и «Гостин Рено» на авеню Франклина Рузвельта.

Все-таки страсть Риммы к оружию была странная, почти неестественная в женщине. К примеру, из старенького «вальтера», принадлежащего Бронникову, она стреляла куда лучше, чем он сам. И сейчас он с трудом увел ее от витрин с пистолетами, револьверами, охотничьими ружьями, ножами, кинжалами, кастетами, газовыми баллончиками, электрошокерами…

Магазин как магазин, практически ничем не отличающийся от российских такого же рода, но, как ни странно, только здесь Римма на несколько мгновений сделалась прежней: восторженной, доверчивой, любящей, – а потом замкнулась, начала отводить глаза и отмалчиваться. Бронникову даже захотелось еще немного побыть в оружейной лавке, но было уже поздно – через час с вокзала Монпарнас отходил скоростной поезд в Нант, а им еще нужно было заехать в отель за вещами.

В поезде от скорости закладывало уши почти так же, как в самолете, и Бронников с Риммой почти всю дорогу не то спали, не то просто дремали, порою бездумно глядя в окна, за которыми медленно погружалась в сумерки прекрасная, действительно прекрасная Франция. В восемь, когда они вышли на маленькую причудливую площадь перед маленьким причудливым вокзалом Нанта, было уже совсем темно.

«Нов-отель», где Бронников заказал места, находился в десяти минутах ходьбы от вокзала. Они не стали брать такси, а прошли через мост над одним из рукавов Луары, нарочно громко шурша ногами по опавшим платановым листьям. Воздух был тихий, необыкновенно ароматный. Пахло листьями и осенью, и Бронников услышал, как Римма прерывисто дышит, словно пытается скрыть слезы.

Ее что, растрогал и довел до слез этот щемящий аромат? Конечно, приятно пахнет, да и Нант вообще потрясающий город, это с первого взгляда ощущается, но чтобы вот так, сразу ударяться в слезы?!

«Черт, да что случилось?» – в первый раз задумался он, и тень каких-то смутных опасений внезапно коснулась души. А что, если она каким-то образом узнала?..

Да ну, глупости. Не могла она узнать. Узнать можно, если только послать запрос, а чтобы его послать, надо опять же узнать. Замкнутый круг. Беспокоиться не о чем.

Они разместились в номере с видом на Луару (разумеется, никто не заглядывал в их паспорта на предмет проверки брачных печатей, однако Римма оставалась по-прежнему напряженной), наскоро поужинали в маленьком ресторанчике отеля и снова подошли к стойке портье. Блондинка с жестким, кукольным личиком, какие часто встречаются у француженок, смотрела так радостно, словно только их и ждала. Бронников с улыбкой взял зеленую мятную конфетку из вазы на стойке, а Римма начала разговор. Кое-что Бронников схватывал с пятого на десятое (он понимал по-французски гораздо лучше, чем говорил), кое-что Римма переводила на ходу, так что он постоянно был в курсе разговора и то и дело встревал в него. Разговор, впрочем, оказался короче, чем хотелось Бронникову, и носил слишком общий характер.

Для начала блондинка очень удивилась, что печальное происшествие, случившееся в «Нов-отеле» (исчезновение во время фестиваля фантастики русского гостя и его семьи), стало кому-то известно за рубежом. Разумеется, работники отеля получили строжайшее распоряжение не болтать об этом прискорбном случае. Да, конечно, в газетах была информация, эти папарацци все на свете раскопают, но чтобы об этом знали в России…

Ах, мсье – друг исчезнувшего господина? Мадам и мсье работали вместе с ним? Тогда понятно. И все-таки Жаклин (у девушки на пиджаке была картонка с этим именем) не может, не имеет права вдаваться в подробности. Да, конечно, всех поразила эта история. Сначала ушел господин – у него такая странная фамилия, Жаклин ее никак не могла запомнить… ах да, Резвун! – ушел и не вернулся ночевать.

Наутро его испуганная дочь обратилась к администрации отеля и в полицию. День прошел в тревоге, а утром горничная обнаружила, что дочь и внук пропавшего тоже исчезли. В номере остались все их вещи, создавалось такое впечатление, будто они просто вышли в чем были – и пропали бесследно. Администрация вновь обратилась в полицию, и вновь никого не обнаружили. Все трое русских словно бы растворились в воздухе, бросив все свое имущество и многочисленные покупки, которые успела совершить в Нанте молодая дама! В «Нов-отель» приезжал русский консул, вообще была большая суматоха, половина которой, впрочем, прошла мимо внимания Жаклин, ибо она уехала в отпуск. Однако еще до ее отъезда был очень острый момент, который заставил всех довольно сильно понервничать…

– Какой? – насторожился Бронников.

О, это была просто неприятная ошибка. Ложная тревога. В одном из сточных отверстий на набережной Луары нашли труп мужчины. При нем не было документов, лицо изуродовано несколькими выстрелами. У полиции возникло подозрение, что это мсье Резвун…

– Господи боже! – потрясенно воскликнула Римма, а Бронников…

Бронников промолчал. Покрепче оперся ладонями о стойку портье. Покачал головой.

– О да, мсье совершенно прав, – воскликнула Жаклин, подметившая его движение. – Это оказался какой-то совершенно посторонний человек. Он несколько ниже ростом и плотнее сложением, чем пропавший господин русский, у него более темные волосы, а прическа очень вульгарная: челка на лоб, затылок высоко подбрит… Его фотографии показывали всем работникам нашего отеля, но никто его никогда и близко не видел.

Конечно, с абсолютной точностью Жаклин утверждать не может, но ей кажется, что этот человек так и остался неопознанным.

– Спасибо. Мерси боку! – расшаркался Бронников, вызвав милую улыбку на лице Жаклин. – Данке шен. Сэнкью вери мач. Шукрат и все такое. Скажи ей спокойной ночи, Римма. И пошли спать.

– Бон нюи, мадемуазель.

– Бон нюи, мадам, мсье…

В номере Римма сразу ушла в ванную, а Бронников пошарил в столе и нашел то, что искал: план города, предназначенный для туристов. На одной стороне была большая карта, на другой – список основных магазинов, ресторанов, кафе, баров, музеев, галерей, отелей.

Шрифт был ужасно мелкий, Бронников ничего не мог толком разобрать, вдобавок у него всегда от волнения резко садилось зрение. Пришлось искать очки. И лампы, как назло, были все интимно-приглушенные. Наконец глаза начали привыкать и к свету, и к шрифту.

Бронников медленно повел пальцам по строчкам: так, «Аббат Жюр», «Бурже», «Шато», «Ке – де-Люар», «Гран Монарх», «Анри»…

Отель «Анри», вот что ему нужно! 31, Рю-де-Ришбор, телефон 02-40-74-08-32.

Прислушавшись к шуму воды в ванной, Бронников снял трубку, набрал единичку, дающую возможность выхода на городскую телефонную линию, затем номер.

– Бон нюи! – послышался сонный женский голос, и только тут Бронников догадался глянуть на часы. Черт, уже почти одиннадцать! Н-да, как это время умудрилось так быстро пролететь? В тихом, буржуазном, добропорядочном Нанте ложатся рано. Насколько он помнил по прошлому приезду, в девять на улицах уже совсем пусто.

Положить разве трубку? И все же он решил попытать счастья.

– Спик инглиш? – спросил он, с надеждой ожидая ответа.

С пятого на десятое, с трудом подбирая слова, женщина на том конце провода ответила, что говорит она по-английски «комси-комса», то есть так себе, но хозяин отеля говорит хорошо, жаль только, что его сейчас нет, будет только туморроу, завтра, андестенд, мсье?

– Андестенд, – со вздохом отозвался Бронников и положил трубку как раз в то мгновение, когда Римма вышла из ванной.

Пока он брился и умывался, она уже уснула, а может быть, сделала вид, что спит. Бронников слушал ее затаенное дыхание и вдруг, неизвестно почему, ощутил желание – не просто заняться с ней любовью, это как раз было понятно, а как бы закрепить свои права на нее. Нет, ну правда – сколько можно вести себя, будто они вдруг стали чужими?! Нехорошие дни… да шут с ними, настоящего мужика такой ерундой не запугаешь, а женщинам, говорят, в такие дни еще слаще.

Начал целовать. Губы ее ответили вяло, сонно, потом повлажнели, сделались упругими. Пробежали по его губам россыпью мелких поцелуев, нежного, чуть слышного шепотка: «Радость моя… о моя радость!»

Никогда не слышал у нее такого глубокого, почти надрывного шепота. Разволновался до головокружения. Едва сдерживая нетерпение, начал гладить ее груди, соски, зная, что против этого Римма устоять не сможет. Она и не смогла – тихо застонала, начала нетерпеливо извиваться, все теснее вжимаясь в его бедра. И уже раскрылась было с отчаянной готовностью, но Бронников вдруг захотел другого. Лег на спину, осторожными движениями начал подталкивать ее вниз.

Ого, какими каменными, неуступчивыми сделались вдруг ее плечи! Странно, раньше ей эти ласки нравились даже больше, чем ему. А сейчас она напряглась, начала упираться, пыталась вырваться.

Но уж нет, теперь Григорий просто не мог ее отпустить. Ладно, пусть будет, как хочет она. Растолкал коленями ее ноги, вторгся в нежную глубину, ощутив, как всегда, в первую минуту такое острое блаженство в этой жаркой тесноте, что даже испугался: вот сейчас кончит, прямо сейчас! С трудом успокоил себя, начал двигаться медленно, но вскоре вновь потерял терпение. Удивительно, необыкновенно возбуждало его скрытое сопротивление, которое он ощущал в Римме. Чудилось, она совсем остыла, только и ждет, чтобы он побыстрее оставил ее в покое.

Ну он ведь спал с ней не в первый раз. Знал, что она любит больше всего! С трудом сдерживая себя, встал на колени меж ее ног, начал гладить кончиками пальцев живот, спускаясь все ниже, и сам при этом медленно, ритмично качался взад-вперед.

Так, совсем другое дело. Ну он же не в поле обсевок, знает, как довести женщину до логического завершения!

За окном горел фонарь: блики света падали на запрокинутое лицо Риммы; напрягшиеся груди выступали из тени, темнели набухшие соски. Слабо застонала, забила кулаками по подушке, подняла бедра. Бронников задвигался быстрее. Римма вскрикнула раз, другой. Настигло, настигло ее! Бронников смотрел с каким-то особенным, болезненным любопытством. Вдруг, совершенно внезапно, промелькнуло в памяти воспоминание о какой-то газетной заметочке, мол, женщины ощущают это в восемь раз острее, чем мужчины. Да уж, сейчас – определенно!

Римма что-то выдохнула, какое-то слово. Бронников не разобрал, но послышалось: «Никогда! Ни-ког-да…»

Почему? Что – никогда? Или он ослышался, она что-то другое сказала?

Но ему уже стало не до размышлений. Смотреть, как она кончает в его руках, – это невыносимо. Теперь следовало и о себе позаботиться. Двинулся в путь медленно, но скоро сбился на торопливый бег, а к финишу примчался задыхаясь, резкими, стремительными скачками.

Распростерся плашмя, с трудом утихомиривая дыхание, слепо, бездумно шаря ртом по щеке неподвижной Риммы. Щека отчего-то показалась соленой.

Пот? Слезы? Да ну, с чего бы ей плакать? Хотя… может быть, от счастья? А почему бы и нет?

Александр Бергер

28 ноября 2001 года. Соложенка

Очевидно, каждый сыщик, зашедший в своем расследовании в тупик и измученный сакраментальными вопросами: «Кто, зачем, каким образом?», мечтает однажды проснуться с радостным воплем: «Эврика! Я все знаю!» Желательно, чтобы догадка была не просто умозрительной и под подушкой вдобавок оказалась парочка-троечка весомых доводов в подтверждение новой версии.

Очень может быть, что об этом и в самом деле мечтает каждый сыщик. Александр Бергер вовсе не был исключением. Но уж вот о чем он совершенно определенно не мечтал, так это однажды утром проснуться – и обнаружить под подушкой некоторое количество весомых доказательств того, что его отличная, убедительная версия – не что иное, как досужие измышления самонадеянного мальчишки.

Нет, конечно, обнаружилось это не утром, а вечером, и не во сне, а наяву. Хотя Бергеру необычайно хотелось спать, когда он сошел с электрички в Семенове и побрел со станции в родимую прокуратуру. Вернее, в ту сторону, где она располагалась. Был уже поздний вечер, вполне можно было повернуть от вокзала совершенно в другом направлении и пойти домой, но дома следователя Бергера никто не ждал, поскольку был он одинок, семейством не обзавелся по младости лет, а значит, ужина ему никто не приготовил. Питаться же всухомятку или магазинными пельменями Бергеру как-то вдруг внезапно надоело. А рядом с прокуратурой располагалось недорогое и очень милое кафе, где можно поужинать в обстановке, максимально приближенной к домашней. Вдобавок оно называлось очень уютно: «Зеленая лампа».

Очень может быть, что пельмени, которые Бергер заказал в этой самой «Лампе», тоже купили в магазине, однако Бергер съел их с удовольствием, щедро поливал сметаной, смазывал горчицей, запивал горячим сладким чаем и вскоре ощутил себя сытым, как удав. От сытости у него несколько даже помутилось в голове, ноги окончательно отказались повиноваться. Жутко было даже подумать, что надо выйти отсюда и завьюженными улицами брести домой, в настывшую квартиру. Окна до сих пор не заклеены, там и сям гуляют сквозняки. Посуда не мыта который день, пол не подметен, вдобавок утром Бергер так спешил на электричку, что даже постель не застелил. Кошмар! Где же пресловутая немецкая аккуратность, которую Бергер обязан, просто обязан был унаследовать от своих предков?! Видимо, с предками и ушла в небытие…

Воспоминание об этой неубранной постели, настывшей и одинокой, произвело на Бергера совершенно деморализующее действие. Он решил, что лечь туда успеет всегда, и через час, и даже через два, а пока зайдет в прокуратуру. Там всегда кто-нибудь засиживается допоздна. Может быть, удастся получить какое-то количество положительных эмоций, прежде чем настанет все-таки время идти домой?

И эмоции не заставили себя ждать… вот только вряд ли их можно было счесть положительными! Едва войдя в коридор, Бергер столкнулся с невысоким аккуратным седоволосым человеком в жилетке со множеством карманов. Эта жилетка, карманы которой всегда были чем-то набиты, делала человека объемистым и даже солидным, хотя на самом-то деле он был строен и подвижен, как юноша, задирист, будто уличный мальчишка, и едок на слово, точно серная кислота. Человек в жилетке был тем самым экспертом-криминалистом Григорьевым, который должен был произвести баллистическую экспертизу по делу об убийстве Риммы Тихоновой, но до последнего времени не сделал этого по болезни.

Выздоровел, значит. И этот самый эксперт Григорьев в одну минуту превратил сытого, всем довольного, разомлевшего удава по имени Александр Бергер в голодного и озлобленного гончего пса.

– Пуля выпущена не из «вальтера», – сказал он без особых предисловий.

– Какая пуля? – по инерции спросил Бергер, но тут же сообразил, о чем речь. Однако не поверил ушам: – Как не из «вальтера»?

– Молча, – ответил эксперт Григорьев. – А ты случайно не в «Зеленой лампе» попитался?

– Откуда ты знаешь? – с усилием выдавил Бергер.

– Да что-то вдруг позеленел…

Это он так шутил, эксперт Григорьев.

Может, и насчет пули шутит?!

Бергер на всякий случай спросил:

– Ты что, шутишь?

– В этом деле кто-то другой шутит, не я, – дернул плечом Григорьев. – Причем шутит очень круто. Прикинь: гильза выброшена «вальтером», именно этим, который представлен для экспертизы, тут нет никаких сомнений. Однако пуля гильзе не соответствует.

– Почему? – глупо спросил Бергер.

– По кочану да по капусте, – тоном уличного хулигана ответил эксперт Григорьев. – Почему – это вопрос как раз к тебе. Кто здесь следователь, ты или я?

– Ну я, – признался Бергер.

– Ну вот и расследуй, почему не соответствует. И еще: почему гильза лежала не там, где должна быть? Судя по раневому отверстию, выстрел произведен в упор в висок. Где должна лежать гильза? Вижу, начал соображать. Правильно. А она где лежала?

– Ну это как раз понятно, – безрадостно ответил Бергер. – Первыми убитую нашли соседка с внуком, так там валялись листы бумаги, и этот пацаненок начал их подбирать, порядок наводить. Он немножко уошенька, понимаешь? Наверняка это он пнул гильзу не в ту сторону. Хорошо еще, что не подобрал или не выбросил!

– Ты уверен?

– В смысле?

– В смысле, что уошенька этот гильзу не подобрал и не выбросил? Потому что найденная гильза всяко не соответствует пуле. А соответствующей гильзы нет. Почему? Не потому ли, что ее кто-то подобрал и выбросил? Кто, зачем, спросишь? Эти вопросы тоже не ко мне.

– Ты уверен? – осторожно спросил Бергер.

– Абсолютно. И вот еще какая тонкость. На гильзе, которую мы имеем, частицы земли. Не пыли, какую она могла бы набрать на себя, валяясь на полу, а именно земли. Не помнишь, какая погода была в тот день, когда произошло убийство?

– 23 ноября? Чрезвычайно поганая, слякотная. А потом вдруг ударил мороз, и сразу лег снег.

– Хорошо, – кивнул Григорьев. – Судя по протоколу, «вальтер» нашли на приусадебном участке, возле тропинки. Я посмотрел – на нем частицы той же самой земли. Между прочим, не только на стволе и рукояти. А также… в стволе. Смешанные со следами пороховой гари, размазанные, нечеткие. Но они есть.

– Ну да, он ведь там валялся, на земле, вот она и набилась в ствол, – пробормотал Бергер.

Эксперт Григорьев нахмурился:

– Плохо слушаешь, что тебе говорят. Если бы земля набилась в ствол после выстрела, она покрывала бы пороховую гарь. А я тебе сказал русским языком: частицы земли смешаны со следами пороховой гари внутри ствола. Это как понимать?

– Стреляли в землю, что ли? – недоверчиво сказал Бергер.

– Есть такое ощущение. И только для того, чтобы создать видимость недавнего выстрела. Думаю, если бы можно было снять все эти сугробы, которые навалило с 23 ноября, а потом качественно перелопатить землю на том месте, где нашли пистолет, удалось бы дорыться до пули, ушедшей глубоко в землю. Не самый большой идиот все это придумал, честно тебе говорю. Фантазия у человека отменно работает! Выстрелил, бросил «вальтер», подобрал гильзу и положил ее в комнате. Почти наверняка – на том месте, куда она и должна была упасть. Допускаю, именно твой уошенька ее пнул в другую сторону, а наш стрелок определенно пристроил ее туда, куда надо. Гильзу же, которая была выброшена из подлинного орудия убийства, он аккуратненько подобрал и спрятал, судя по всему, в карман. А может, выкинул где-нибудь в лесу, при дороге, в унитаз спустил, наконец. Масса вариантов! Теперь ее только с помощью нечистой силы можно разыскать, но ты же не пойдешь на росстани в полночь для вызова чертей и продажи души дьяволу?

Бергер невольно покосился в окно, за которым пуржило все сильнее.

– Да, – сказал Григорьев, проследив его взгляд. – В такую ночь на росстанях неуютно. Студено. Как в морге…

У Бергера почему-то вдруг ослабели пальцы, и он выронил шапку. Поднял ее, машинально отряхнул о колено, прижал к себе.

Он думал не о шапке. Как и эксперт Григорьев, он думал о Римме Тихоновой, тело которой сейчас находится в морге и не будет похоронено до тех пор, пока может оказаться потребно для следствия. А снега выпало уже столько, что до земли теперь не больно-то скоро дороешься. И с каждым днем усиливаются морозы и сковывают землю все крепче. Когда Римму будут хоронить, земля станет каменно-неподатливой, могильщики будут втихомолку браниться и заламывать непотребно высокую плату, а провожающие – ежиться на ветру и мечтать о том, чтобы печальная церемония поскорее кончилась, можно было ринуться в столовую, где пройдут поминки, и тяпнуть по стопочке на помин души новопреставленной рабы божьей Риммы – а главное, для сугреву.

– То, что смертельный выстрел произведен не из пистолета Бронникова, – снова заговорил Григорьев, – однозначно. И даже то, что именно он пулял из своего «вальтера» в землю, ни в коей мере не делает его преступником. В любом случае – гильзу подобрал и подбросил в комнату тот, кто убил женщину. А кто?..

– Кто? – повторил Бергер. – Да, я был уверен, что это сделал Бронников. Мне было все понятно: время, способ, наверное, мотив… И даже когда я ради очистки совести пытался выстроить какие-то другие версии, то делал это по принципу: кому нужна и выгодна смерть Риммы Тихоновой? А теперь… теперь, наверное, надо смотреть на всю историю иначе? Может быть, убийство Риммы – это лишь средство, а не цель?

– Средство уничтожить Бронникова? – подхватил Григорьев. – Не исключено. Но не проще ли было убить его самого?

– Этот человек, настоящий убийца, наверное, ненавидел Бронникова так, что смерть казалась ему чем-то слишком малым, – медленно произнес Бергер. – Он хотел не мгновенного уничтожения – он хотел насладиться зрелищем мучений своего врага. Ведь если бы Бронникова все же осудили за убийство, дали бы немало, правда?

– Да уж, удовольствие растянулось бы на долгие годы. Может быть, и на десятилетия, – согласился Григорьев. – Выходит, что? Надо искать не только убийцу женщины, сколько врага мужчины. Причем безжалостного врага – настолько озлобленного и мстительного, что для него смерть безвинного человека – ничто, лишь ступенька, точка опоры, лишь средство. Нервы у него, должно быть, крепкие и голова хорошо работает. Умный враг…

– Видимо, так.

– И вот еще что, Саня, – медленно проговорил Григорьев. – Ты когда Бронникова отпустишь – а деваться тебе совершенно некуда, придется отпустить, – попроси его, нет, потребуй, чтобы он тщательно осмотрел свою квартиру. Если не он сам пулял из «вальтера» в землю, то как, каким образом убийца мог раздобыть пистолет? Пусть Бронников напряжется и подумает: кто мог безнаказанно и незаметно забраться к нему? Не исчезло ли в квартире что-то еще – сам знаешь, иногда по одной пропаже можно выйти на след другой. И вот что я тебе посоветую… Устрой так, чтобы самому отвезти Бронникова домой. И побывать при этом осмотре квартиры. Может быть, ты найдешь то, чего даже не ожидаешь найти.

Про эксперта Григорьева говорили, что он иглу в яйце видит. Бергер по младости лет считал эти слова изрядным преувеличением. Однако очень скоро ему пришлось убедиться в их справедливости.

Римма Тихонова

31 октября 2001 года. Нант, Франция

Днем они все-таки побывали в полиции. Хотя вопросы были заданы и ответы даны все те же, что и раньше: по электронной почте, телеграфом, по телефону. Поскольку еще в Нижнем Римме приходилось переводить эти разговоры и переписку, она вдруг ощутила, что страшно устала от этих однообразных вопросов и ответов, этих впустую произнесенных слов. Загадку исчезновения Резвуна и его семьи не мог разгадать никто. Люди просто исчезли. Исчезли бесследно. Ушли в чем были – и сгинули.

– О господи! – шумно вздохнул Григорий, выходя на крыльцо комиссариата. – Какие эти французы беспечные, просто удивительно. Чирикают, будто птицы, а слова толкового не скажут, как искали Резвуна, где, обшарили реку, в конце концов, или нет…

– Думаешь, их убили, а трупы сбросили в реку? – недоверчиво спросила Римма.

– А что? Где-то же надо их прятать, почему не в реке? Или еще ров вокруг Шато – тоже крутое местечко. Обратила внимание, какой ряской он подернут? Такое ощущение, что его несколько лет не чистили.

– Вряд ли, видишь, стены подновляют, – показала Римма на серые пятна свежего раствора, которыми были затерты слишком уж явные проплешины на древних стенах Шато. – Наверняка ров тоже чистят.

– Мэй би, мэй би, – рассеянно отозвался Григорий. – Слушай, ты не хочешь немножко погулять? У меня еще одна деловая встреча намечена.

– Ради бога, – слегка удивилась Римма такому внезапному повороту событий. – А как же ты без переводчика обойдешься?

– Этот человек нормально спикает по-английски, – успокоил ее Григорий. – Как-нибудь обойдемся. Встретимся в отеле, часика так через два, хорошо?

– Давай.

Он поцеловал Римму и ушел, обогнув окруженный рвом замок. Римма смотрела ему вслед. Она еще видела, как Григорий аккуратно, повинуясь маленьким причудливым светофорам, пересек площадь Дюкессы Анны, а потом затерялся в боковых улочках.

Римма побродила вокруг Шато, посидела на теплом, нагретом мягким осенним солнцем парапете, бездумно глядя в нижний двор замка, где метались узорчатые тени платанов. На душе было странно – не то тоскливо, не то радостно. Не шла из памяти прошлая ночь, когда, вкушая мучительную сладость от близости с Григорием, она беспрестанно вызывала в памяти глаза Никиты. Показалось или, не сдержавшись, все-таки выкрикнула его имя? Наверное, нет, судя по тому, как спокойно держал себя Григорий. Наверное, ей почудился звук собственного голоса, страстно зовущий недостижимое.

– Где ты, где ты, где ты, Сын Неба? – пробормотала Римма, отчаянно пытаясь улыбнуться. Но как-то почему-то не улыбалось. Неужели это возвышенная красота Шато навеяла на нее такую тоску?

Она поднялась к кафедральному собору, но готическая архитектура никогда ее не волновала. Вдобавок собор был наполовину затянут лесами: его чистили от вековой копоти, обновленные стены сияли белизной, но утратили большую часть очарования древности и тайны.

Римма пошла куда глаза глядят. Направо от собора маленькие улочки манили изобилием витрин, украшенных разнокалиберными тыквами, игрушечными ведьмочками и чертиками: нынче был знаменитый Хеллоуин, и по улицам там и сям бродили ряженые – сторонясь, впрочем, кафедрального собора, как и подобает нечисти. Конечно, вполне можно было посетить одну-другую «торговую точку», но Римма уже настолько пресытилась шопингом в Париже, что больше не могла видеть лавочки и магазины. Повернула налево, перешла площадь Оратории и двинулась по улице Жоржа Клемансо. На ней не было ни одной витрины, зато вскоре Римма набрела на Музей изящных искусств. Уже совсем собралась было зайти туда, однако ее отпугнула афиша, извещавшая, что в музее открыта выставка картин Пикассо. Сильнее, чем Пикассо, Римма ненавидела только Кандинского и Марка Шагала, поэтому она прошла мимо музея – и вдруг увидела прямо через дорогу, за чугунной оградой, огромный сад. Это был знаменитый Жардин-де-Плантес, Ботанический сад.

…Она долго ходила по боковым дорожкам, сначала читая все таблички подряд, а потом, пресытясь изобилием красот и диковинок, останавливалась только перед некоторыми, особенно чудными произрастаниями. Например, там было дерево, название которого напоминало название какого-нибудь динозавра: цефалотаксус. Само дерево смахивало на невиданную птицу – все перистое, зеленое, пушистое, бьющее под ветром не ветвями – крыльями. Рядом стояло что-то вроде боярышника, только с аккуратненькими кожистыми листьями.

– Гингко, – прочитала Римма и не сразу поверила глазам.

С ума сойти! Дерево гингко, о котором она только у Жюля Верна читала. Или еще где-то, теперь не припомнить. Так вот ты какой, цветочек аленький…

Да уж, цветов тут было море, и аленьких, и каких угодно. Крокусы, розы доцветали, буйствовали хризантемы. Белые, желтые, сиреневые, охряные, темно-бордовые, совершенно немыслимые. Бабочки метались над ними, как ошалелые, и сами более всего напоминали летающие цветы. Осени поздней цветы запоздалые…

А впрочем, почему – запоздалые? Здесь снег не выпадет, мороз не грянет, здесь мягкий морской климат, здесь все спокойно, тихо, предсказуемо, ожиданно, мирно. И жизнь людей, насколько успела заметить Римма, здесь такова же. Все тихо, спокойно. Все радостны, оживлены. Может быть, они даже не болеют. И сердца у них не рвутся от любви.

Римма свернула в боковую дорожку, выложенную плоскими камнями. Казалось, она идет по следам, оставленным диковинным зверем.

Сбоку появился раскидистый куст, усыпанный мелкими белыми цветами. Необыкновенно сладко пахнущий, томно жужжащий пчелиными голосами. Да разве так бывает в последний день октября?!

Весьма деловые утки что-то непрестанно ловили в пруду, окуная в воду шелковистые шеи и выставляя тугие хвостики. Над прудом царил какой-то потрясающий клен с фиолетовой до черноты листвой. Поодаль, в соборе Святого Клементия, начали мерно бить колокола.

Римма села на лавочку под кленом, огляделась… И вдруг выхватила из сумки ручку и торопливо нацарапала на лавочке, там, где облупилась краска: Никита + Римма = любовь.

Слезы выступили на глазах то ли от стыда за собственную полудетскую глупость, то ли оттого, что весь этот день, последний день октября, был такой же невыносимо-прекрасный, солнечно-увядающий, щемящий, смертельный, как ее любовь. И тут слезы полились, побежали по щекам, закапали часто-часто, как слепой дождь средь ясного неба. Она едва успевала утирать их, задыхалась и еще силилась сохранить безразличное выражение лица. Вот ведь и не отличишь состояние невыносимого счастья от столь же невыносимого горя. Каким-то образом два эти чувства слились в одно, и бороться с этим невозможно, невозможно, как бедной святой Терезе, о которой Римма недавно прочла в какой-то рукописи, невозможно было бороться с ангелом, посланным убить ее.

Это и есть экстаз. Когда смерть кажется блаженством…

«Ну не смех?! – подумала она беспомощно. – Приехать в чужую страну, за тридевять земель, чтобы понять: ты умираешь от любви. Это твоя смертельная болезнь. Ну не смех ли: плакать из-за этого в Ботаническом саду города Нанта, под звон католических колоколов и неумолчный ветер с Атлантики, шелестящий листьями черного клена?»

Как страшно было вдруг осознать: ты можешь плакать хоть до бесконечности, но утешит тебя только одна утешительница – смерть. Она же и утрет твои последние слезы.

Внезапно блаженное безлюдье сада нарушилось множеством народу, словно все посетители, гулявшие ранее по другим аллеям, решили сейчас пройти мимо этой скамейки, на которой сидела Римма.

Веселые французские дети катили на своих маленьких трехколесных велосипедах, и это было совсем ужасно: плакать у них на глазах. Но она просто не могла успокоиться. Поднялась и ушла. Казалось, все смотрят на ее заплаканное лицо, но нет – у каждого были свои дела, на нее никто не обращал внимания, ее ухода никто не заметил.

«Вот так же я когда-нибудь умру, и этого никто не заметит», – угрюмо подумала она, глядя на клумбу необычайно ярких оранжевых крокусов, среди которых там и сям сквозили траурно-фиолетовые, почти черные анютины глазки, которые здесь называются виолы. Римма пошла прочь, и вслед ей смотрело нагромождение серых, бородавчатых, поросших бледно-зеленым мохом камней, похожих на семейство огромных, печальных, заколдованных жаб.

Почти у выхода из парка, недалеко от вольера с пятнистыми оленями, попался навстречу парень в кожаной куртке и черных джинсах с металлическими заклепками. Его наголо бритая голова была покрыта не менее чем десятком коричневых рожек-присосок. Это был, конечно, посланец Хеллоуина, но Римма не сразу догадалась об этом и удивленно вытаращилась на него сквозь слезы. И он тоже не сводил глаз с ее заплаканного лица.

«Жаль, что у меня нет темных очков», – пристыженно подумала Римма, опуская голову.

О чем подумал «чертик», неизвестно. Может быть, пожалел, что он – не ангел и у него нет крыльев?

Григорий Бронников

31 октября 2001 года. Нант, Франция

Хозяин отеля «Анри» в самом деле очень недурно говорил по-английски – в тех случаях, когда вообще давал себе труд ответить. Потому что сначала он больше молчал, угрюмо посверкивая на Бронникова маленькими глазами, казавшимися за толстыми стеклами очков не больше булавочных головок. А если ронял словечко, то повторял, мол, все рассказал в полиции. Да, был в его отеле постоялец по имени Павло Малютко, как написано в регистрационной карте, гражданин Украины. Да, он был среднего роста, с темно-русыми волосами, зачесанными на лоб. Глаза вроде бы тоже темные. Да, однажды он исчез, оставив в номере свои вещи, и мсье Жюно через несколько дней обратился в полицию, как положено. Здесь ему показали фотографии какого-то мертвого человека с обезображенным до неузнаваемости лицом. Вся голова его была залита кровью, цвета волос не различить. Тогда мсье Жюно отвезли в морг. И он сразу признал своего бывшего постояльца – по одежде, по кривоватым ногам. Да и голова его была теперь обмыта, он увидел характерную челку. К несчастью, Павел Малютко был жестоко убит какими-то неизвестными злодеями. Но это все, что мсье Жюно может сказать. А если у русского господина есть желание узнать подробности, ему следует обратиться в комиссариат. А он, мсье Жюно, совершенно не обязан сообщать какие-то сведения случайному человеку. Его время дорого.

После этого заявления Бронников выложил на стойку бумажку в двести франков. Мсье Жюно посмотрел на купюру поверх очков и снисходительно пожал плечами. Бронников добавил еще столько же. Нет, ну хватит: четыреста франков – это больше чем пятьдесят баксов! Куда еще?

– Увы, мой дорогой сэр, – с мягкой укоризной проговорил мсье Жюно. – Этой сумме еще очень далеко до долга, который остался после исчезнувшего мсье Ма-лют-ко. Плата за комнату, за стол – он любил, чтобы завтрак подавали в номер, плата за телефонные переговоры и пользование моим компьютером… Кроме того, мсье Малютко разбил раковину в ванной, уронив туда бутылку, а также разбил два стакана, и все потому, что пользовался каким-то варварским приспособлением для кипячения воды. Также он умудрялся дважды засорять ванну, услуги водопроводчика также обошлись в приличную сумму…

Неведомо почему Бронников вдруг вспомнил причитания Шпака из бессмертного «Ивана Васильевича»: «Три куртки кожаных! Три магнитофона!»

– У вас есть счет? – спросил он.

– Конечно.

Покопавшись в столе, мсье Жюно вытащил бумагу с указанием номера счета, сумма на котором внушала глубокое уважение. Оказывается, номер в «Нов-отеле» стоил практически столько же, сколько в этой двузвездочной дыре! Не дрогнув, Бронников вынул из бумажника карточку «Америкэн экспресс». У хозяина отеля сделалось такое оскорбленное выражение лица, что Бронников на миг затревожился: а вдруг тот потребует наличные? Не то чтобы ему было жалко наличных, но пока дойдешь до банкомата, пока то да се… Надо ковать железо, пока горячо!

Видимо, мсье Жюно придерживался тех же принципов, потому что кобениться больше не стал, сунул карточку в автомат и вернул ее назад, облегченную на энную сумму. Затем он сделал Бронникову знак зайти за стойку и провел его в маленькую комнатку с двумя креслицами и компьютером на столе.

– Вот здесь, – сделал он широкий жест, – ваш покойный друг работал с компьютером. Он обычно садился на то кресло, а я выходил к стойке…

Бронников довольно невежливо прекратил эту экскурсию:

– Меня интересуют вещи господина Малютко.

– В полиции, – охотно сообщил мсье Жюно. – Как только я опознал в трупе неизвестного мужчины своего постояльца, сюда пришли два агента и забрали все его вещи. Вы понимаете, я не мог хранить их у себя. Во-первых, следовало освободить номер, а во-вторых, откуда мне было знать, что они кому-то понадобятся?

– Ну хоть опись у вас осталась? – безнадежно спросил Бронников, однако был приятно удивлен, когда мсье Жюно подал ему два листа бумаги.

Бронников бегло просмотрел список. Это была опись вещей, оставшихся в номере, а вовсе не то, что нужно было ему.

– А известно, как был одет убитый? Что нашли в его карманах?

– Конечно, – подтвердил мсье Жюно. – Правда, описи их содержимого у меня нет. Однако я отлично помню, что кредитной карты там не было. То есть она была, ее нашли брошенной в воду. Воспользоваться ею не удалось, именно поэтому долг господина Малютко вырос до таких внушительных размеров. Учитывая проценты за неуплату, вы понимаете?

«А если бы я выбрался сюда на месяц позже? – подумал Бронников. – Ты меня бы вообще разорил?»

Разумеется, эти мысли он оставил при себе и спросил:

– У него имелось оружие?

– Ничего не нашли, – дипломатично ответил мсье Жюно. – Однако я знаю, что стреляли в него из двух видов оружия: пуля, ставшая причиной смерти, была калибра 5,6, а две другие – 9 миллиметров. Я читал протокол экспертизы, – с гордостью сообщил он. – Мне показали – ведь я не должен был ошибиться в опознании трупа! Конечно, описания пуль мне читать было не обязательно, тут я просто не удержался. Я вообще человек любопытный и приметливый.

– Мсье Жюно, – перебил Бронников эти дифирамбы хозяина себе самому, – в полиции никак не объясняли, почему в Малютко стреляли из двух видов оружия?

– Сожалею, – видно было, что мсье Жюно и впрямь сожалеет. – Это осталось для меня тайной. Думаю, и для полиции тоже. Как и то, почему гильзы калибра 5,6 мм на месте не оказалось. Две другие – пожалуйста, а этой не было. Как будто убийца нарочно ее унес. Хотя это глупости, конечно. Очевидно, гильза куда-то закатилась, ее просто не смогли найти.

«Очень может быть, – подумал Бронников. – А может быть, это оружие не отбрасывало гильз?»

От этой мысли ему стало жутковато и тоскливо. Он знал, какое это может быть оружие, знал, у кого оно имелось. Но стоило только эту мысль допустить, как в воображении возникал истинный триллер – охота покойников друг на друга. Или… или Резвун опередил Павла? Но тогда почему исчез? Куда пропала вся его семья? Нет, если бы Резвун почуял от Малюты опасность, он бы так обставился… он бы такие бастионы вокруг себя возвел… Полиция стояла бы на ушах, вот что творилось бы. А вместо этого Резвун пропал, и Нинка с Кирюшкой пропали, даже не взяв вещей… Представить себе дочку Резвуна, по доброй воле бросающую свое дамское барахло, у Бронникова не хватало воображения. По всему выходило, что Малюта исполнил-таки заказ, однако подтвердить это Бронникову не успел. На что-то наткнулся… на чью-то пулю калибра 5,6. А двумя девятками ему просто так добавили – для верности. Возможно, даже из его собственного пистолета.

Но кто добавил? На кого наткнулся Малюта?!

– Вы говорите, он пользовался вашей электронной почтой? – спросил Бронников, осененный внезапной идеей. – А те письма, которые он получал из России, вы стерли? Или сохранили?

– Их уничтожал сам господин Малютко. Были стерты все, кроме последнего. Я это письмо скопировал на дискету и передал в полицию, – гордо ответил мсье Жюно. – Но, конечно, на всякий случай сохранил и в компьютере. Желаете посмотреть?

– Конечно, – у Бронникова даже во рту сухо стало.

Жюно открыл почту, и Бронников встрепенулся, увидев свое последнее послание.

«Кому: henri.nantes@wanadoo.fr

Тема: Nantes. L'hotel „Henri“. Pour monsieur Malutko. Aont 2001[2].

Грозный – Малюте.

Привет, родимый. Ответ на наш запрос пришел. Все мы с тобой правильно рассчитали – письму за подписью переполошенного папаши они не могли не поверить! А уж подпись эту я за эти годы освоил так, что он и сам небось не различит. Так что бог с ним, с оригиналом, если он даже и в самом деле пропал, как тетушка уверяет, у нас есть аутентичная копия. Я ее отсканировал, так же как и теткино письмо, и посылаю в прилагаемых файлах. Но ты там сам смотри, по обстоятельствам. Если сочтешь, что нашему другу лучше перед смертью немного помучиться, можешь ему как-то предъявить эти документы. Начнет спрашивать, как они ко мне попали, просто скажи: случайно. Господин Случай сыграл на моей стороне. Но ведь это в самом деле так! Если бы Римма тогда, еще в апреле, не уехала в командировку и не попросила меня проверять почтовый ящик, я бы не нашел это письмо. И ведь чистая случайность, что конверт оказался надорванным, так что я сразу наткнулся глазами на это бесконечно дорогое имечко… И тут же, признаюсь, остановиться не смог: конверт порвал окончательно, письмо прочитал. Были там и еще некоторые приметы, которые указывали на вполне конкретного человека. Ну я и воспользовался благоприятной ситуацией на полную катушку! Только дурак не воспользовался бы…

Честно скажу – мне бы хотелось, чтобы он знал, кто останется полным и окончательным хозяином его шахмат. А впрочем, смотри сам, по обстоятельствам, хочешь, открой карты, хочешь, промолчи, только я тебе советую: если эти файлы в дело не пойдут, ты их лучше сотри.

Удачи тебе. До связи».

Вложенные файлы Бронников просматривать не стал. Он отлично знал, что в них.

– Это письмо получал сам Малютко? – спросил он настойчиво. – Вы уверены, мсье Жюно?

– Разумеется, – пожал плечами тот. – Не только получил, но и скопировал на дискету. Своей у него не было, я дал… Кстати, а ведь той дискеты не обнаружили при нем, когда нашли труп! – вдруг воскликнул он с торжеством. – Надо же, ведь я только сейчас об этом вспомнил. И в полицию не сообщил. Прямо сейчас позвоню!

– А какой смысл? – пренебрежительно сказал Бронников. – Нет, правда? Дискеты не нашли – либо Малютко ее потерял, либо ее забрали убийцы, да и выбросили за ненадобностью. Содержимое письма в полиции известно, ведь вы говорите, что передали туда копию? Если бы оно их каким-то образом заинтересовало, они, очевидно, предприняли бы какие-то шаги, чтобы обнаружить отправителя, что ли…

Вряд ли этого отправителя нашли бы. Бронников посылал распоряжения и информацию Павлу через Костю, да и там электронный адрес был на другое имя. Теперь он вообще ликвидирован.

– Вы правы, не буду суетиться, – согласился мсье Жюно. – Что вам еще угодно узнать?

– Пожалуй, больше ничего, – поразмыслив, решил Бронников. – Но давайте договоримся: если вопросы возникнут, я вам позвоню.

– Когда приблизительно ждать звонка?

– Только сегодня. Мы с моей… переводчицей уезжаем завтра девятичасовым скоростным прямиком до аэропорта Шарль де Голль. В четыре – рейс на Москву. А впрочем, едва ли я вообще позвоню. В принципе, мне все ясно.

В принципе, ему совершенно ничего не было ясно. Настолько не ясно, что Бронников думал об этой истории весь день, благо Римма не требовала от него никакого внимания: пришла с прогулки тихая-тихая, прилегла поспать, потом посмотрела телевизор и после ужина безропотно отправилась с Бронниковым на променад – проститься с Нантом. Конечно, собеседник был из него нынче никакой, но она и сама все время молчала.

Опять прошли мимо Шато. В лунном свете он выглядел внушительнее, чем при дневном, внушительнее и страшнее. На Римму произвел просто жуткое впечатление! Пятна плесени на стенах казались следами трупного разложения, и даже Бронников не мог не содрогнуться, а уж Римма-то откровенно тряслась. В окнах замка мелькали отраженные огоньки далеких зданий, но создавалось полное впечатление, что внутри, в залах, мечутся блуждающие огни. Возможно, устроили бал призраки этих самых дюков Бретани, которым некогда принадлежал Шато?

Они прошли через аллеи Сент-Пьера и Сент-Андрэ и оказались на берегу реки. Бронников вспомнил, каким образом Павел хотел избавиться от трупов. А что, если ему все-таки это удалось? Не зря же его собственный труп обнаружили в одном из сточных люков на набережной?

Хотелось, ах, как хотелось поверить в лучшее: Павел выполнил задание, но отчитаться о проделанной работе просто не успел, потому что сам стал жертвой каких-то неизвестных убийц. А что? Почему этого не могло быть? Странное совпадение, да? Ну в жизни бывают порою такие совпадения… Сам Бронников узнал недавно о совпадении, которое совершенно перевернуло его жизнь!

Он покосился на Римму, идущую рядом. Ей еще о многом предстоит узнать… скоро. Надо полагать, это станет для нее приятным сюрпризом. Конечно, горе и радость всегда ходят рука об руку, так что в бочке меда для Риммы окажется и немалая ложка дегтя. Ну что ж, такова жизнь. Зато для него среди унылых событий нынешнего дня выдалось-таки приятное: теперь-то Павлу не придется платить гонорар. И, что характерно, не придется платить его и Косте, потому что дело обошлось без его участия, Малюта отправился к праотцам другой дорогой. Нет, в самом деле – нет худа без добра!

Они прошли по набережной до маленького дебаркадера-ресторанчика «Petit riche», «Маленький богач», постояли, глядя на тихую темную воду.

– Зловещее место, – тихо сказала Римма. – Правда?

Ничего особенно зловещего Бронников здесь не находил.

– Тебе сегодня что-то всякие ужасы мерещатся, – сказал он покровительственно. – Вернемся в отель?

Она кивнула.

Пошли обратно. Город был на удивление тих, улицы пусты.

– Да ведь уже около полуночи, – сказала Римма, когда Бронников обратил на это внимание. – Здесь народ добропорядочный, по домам сидит.

– Сегодня же ночь Хеллоуина, – вспомнил Бронников. – Неужели и в такую ночь они с петухами ложатся?

– Вернее, с курами, – усмехнулась Римма. – Встают с петухами, а ложатся с курами.

– Да какая разница? – отмахнулся Бронников. – Эй, посмотри, что там такое?

Впереди, метрах в пятидесяти, из темноты выступала освещенная холодным неоновым светом мемориальная стена, на которой были высечены имена всех жителей Нанта, погибших в Первой и Второй мировых войнах. Над нею возвышались мрачноватые, хотя и необыкновенно внушительные, статуи Бертрана Дюгесклена и Оливье де Клиссона, символов безупречного рыцарства, коннетаблей Франции в XV веке. Даже днем эти изъеденные временем, безносые каменные лица выглядели пугающе, а уж сейчас, в полночь, при виде них мурашки по коже бежали. Так и чудилось, что оба коннетабля вот-вот сойдут со своих пьедесталов, подобно статуе Командора, и двинутся по улицам старого города – искать прошлое. Тяжело-звонкий цокот по потрясенной мостовой…

Однако Бронников смотрел сейчас не на статуи.

У подножия стены мельтешили какие-то фигуры. Они передвигались со странной, плавной стремительностью, так не могут двигаться обычные люди!

– Черт, да это же роллеры, – вдруг сообразил Бронников. – Надо же, а я-то подумал…

Он не договорил. Толпа роллеров, человек тридцать, а то и больше, вдруг вся разом сорвалась с места и понеслась по улице. Один за другим они промчались совсем близко от замерших под платанами Бронникова и Риммы.

Улица шла чуть под уклон, поэтому фигуры на роликовых коньках катились как бы сами собой, практически не двигая ногами. Все они держались чрезвычайно прямо, все были молчаливы, напряженно смотрели куда-то вперед. Все были наряжены в честь Хеллоуина: ведьмы с распущенными волосами, в черных шляпах, коротких лиловых юбках и полосатых чулках, чертики со множеством рожек и длинными, перекинутыми через руку хвостами, колдуны-трубочисты в своих цилиндрах и оранжевых косматых париках. Совершенно такие же фигурки Бронников сегодня видел в витринах. Теперь чудилось, что они все разом ожили и ринулись на какой-то шабаш.

На роликах то у одного, то у другого посверкивали красные огонечки.

Стояла тишина, только ветер шуршал палой листвой, кружил ее, взвихривал, совершенно заглушая легкий посвист роликов по стертым камням мостовой. И странные фигуры казались такими же легкими, невесомыми, неземными, нереальными, уже неживыми, как эти опавшие листья. Стая духов занебесных, в последний день октября на миг опустившаяся на ветки земного древа – и тотчас сорванная осенним ветром…

– Господи, – сказала вдруг Римма. – Господи помилуй!

Последней с площади выпорхнула высокая черная фигура в желтом плаще, украшенном изображениями пляшущей нечисти. Из-под ее ног вырывались мертвенные синие огоньки. А на лице… на лице была маска Смерти!

Широко раскинув руки, так что плащ взвихрился за спиной, Смерть ринулась вперед, обогнала остальных и увлекла всю толпу в лабиринт боковых улочек.

Призраки пропали во тьме.

– По мою душу, – вдруг прошептала Римма. – Это они по мою душу прилетали…

Бронников с трудом подавил желание перекреститься. Надо было сказать: «Да брось ты! Какие глупости!» Но у него почему-то не повернулся язык.

Николай Резвун

1 ноября 2001 года. Нижний Новгород

Он вернулся домой в морозный, яркий день, какие редко выдаются в Нижнем в начале ноября, когда либо беспрестанно сеется мелкий студеный дождь, либо метется снег, такой же мелкий, влажный, жестоко секущий, только еще более холодный, чем дождик. А тут солнце сияло во все небо и легкие сугробы искрились нетронутой, свежей белизной. Такое впечатление, что на дворе стоял сияющий январь, а не промозглый ноябрь. Конечно, вполне могло статься, что завтра же ударит оттепель и все это снежное великолепие превратится в серую слякоть (что, кстати, и произошло, и новый снег, нормальный, выпал и прочно лег только в конце месяца), однако тот день был чудесным и праздничным. Каким и подобает быть дню возвращения на Родину. И он в очередной раз подумал, до чего же ему всего этого не хватало. Нет, все-таки он не смог бы выжить ни в какой из теплых стран, даже во Франции, которая ему очень нравилась, не смог бы, даже на Украине, в Киеве, где провел больше двух месяцев, ему было невмоготу, хотя, уж казалось бы, Украина – это почти Россия. Почти, да не совсем. И во всяком случае, Киев, как бы ни был он хорош и красив, – это не Нижний.

Удивительно, до чего он любил этот город, хотя родился вовсе не здесь: приехал сюда уже почти взрослым. Но прикипел к нему так, что оторваться теперь не мог. И никак иначе, чем с ненавистью, он не мог думать о человеке, который поставил его перед выбором – либо погибнуть, либо превратиться в скитающегося призрака, изгоя, вечного беглеца, принужденного жить в тени ради спасения своей жизни. Направо пойти – убиту быти, налево пойти – себя потеряти. Он предпочел пойти прямо – ну не то чтобы совсем прямо… чуть повернув налево. То есть смириться-таки с потерей своего «я» в качестве временной меры спасения.

Но только временно. До поры.

Сначала его жутко коробило от этого безобразного словосочетания, которое теперь стало его именем. Очень трудно было в первое время – приходилось постоянно себя контролировать, чтобы отзываться на эту кликуху – Павло Малютко, называться так, а не прежним нормальным, человеческим, привычным именем. В зеркало долго вообще не мог смотреть: эта косая челка, низко опускавшаяся на лоб, делала его похожим на питекантропа – если, конечно, питекантропы носили челки и коротенькие бачки, а также высоко подбривали затылки. С другой стороны, конечно, такие характерные черты делали его неузнаваемым, внушали уверенность, что никому и в голову не придет искать под этой уродливой личиной некогда благообразного, привлекательного господина.

Больше всего его преображение бесило дочь: она непрестанно нудила, чтобы отец вернул свою прежнюю внешность, перестал подкрашивать волосы и изменил прическу. Все-таки Нинка была дура редкая – счастье, что внук уродился не в нее, а если его отцом оказался подлец из подлецов, то это хотя бы был умный подлец! Бог ты мой, каких трудов стоило заставить ее расстаться со всем накупленным в Париже и Нанте барахлом, со всеми этими тряпками, туфлями, шубками, побрякушками, а главное – с великолепной сумочкой из крокодиловой кожи! Не будучи уверенным, куда именно Малюта присобачил микрофончики (а в том, что они были, ну хотя бы один, сомневаться не приходилось), Резвун завлек семейство в ванную и там, под шум воды, они переоделись во все новое, буквально вчера купленное, от белья до туфель, вместо крокодиловой сумки дочь взяла другую, новехонькую, явно свободную от какой-нибудь опасной наклейки. Только после этого он увел их из отеля – стараясь сохранять самый беспечный вид, будто бы погулять отправились.

«Гуляли» они, однако, не по предназначенным для этого улицам старого города, а уехали на трамвае черт знает куда, в какие-то новые кварталы, делавшие очаровательный Нант безликим современным промышленным центром, то ли это Германия, то ли Франция, то ли один из спальных районов Москвы, – и там, сидя на удобнейших лавочках трамвайной остановки, около массивного, вандалоустойчивого автомата по продаже билетов, они как минимум три часа обсуждали, что нужно сделать, чтобы выжить.

Это был тяжелый разговор – прежде всего потому, что Нинка вообще сначала ничего не понимала, а когда до нее что-то доехало, начала спорить, рыдать, пререкаться, требовать немедленно идти в полицию, и если бы не Кирюшка, она, конечно, загубила бы все дело. А этот мальчик, который всегда казался Резвуну словно бы не от мира сего, на поверку оказался хватким, хладнокровным и смекалистым, как черт.

И Резвун впервые почувствовал, что гордится внуком. Все-таки мальчишка не только в своего папашку выдался – кое-что и у деда перенял. Главное – эту редкостную способность после любого потрясения мгновенно переставать стонать и охать – не смиряться с обстоятельствами, не тупо против них переть, размахивая руками, а применяться к ним. Подстраиваться под них. И в конце концов подчинить эти враждебные обстоятельства себе. Обратить на пользу то, что должно было принести вред.

Вдобавок Резвуну пришлось признать, что во внуке такого умения побольше, чем было в нем самом в его возрасте. Хотя и Кирюшка рос тепличным растением, почти как его дедуля в свое время. Николай-то вообще был избалован так, как его внуку и не снилось. Но когда стукнуло по темечку, сумел понять, что ради большего нужно уметь поступаться меньшим. И хотя один раз обстоятельства вынудили-таки им подчиниться, он (благодаря матери, конечно, сам бы он так быстро не воспрянул вновь!) сумел потом даже этот провал обратить себе на пользу.

Просто начал новую жизнь в другом месте, в Нижнем, и этот город дал ему все, чего он от жизни хотел. Никакая безумная Москва не могла бы заменить ему этот город. Поэтому он хотел вернуться туда, вернуться во что бы то ни стало, именно там расквитаться с врагом своим, бывшим другом, и если бы ради этого потребовалось свернуть Нинке ее безмозглую головенку, он бы сделал это не задумываясь. На той же трамвайной остановке!

Обошлось, конечно. Все взял на себя Кирилл – впервые Резвун назвал внука так, по-взрослому, когда тот сказал: «Мама, ты понимаешь, что одно твое слово может стоить нам всем жизни? Ладно, если тебе на меня и на дедушку наплевать, ты подумай, что тебя тоже убьют. И тогда уж точно ты и эти платья свои потеряешь, и новых никогда не купишь!»

Вундеркинд, подумал тогда Резвун. Железная и убийственная логика! Ну можно ли в одиннадцать лет быть таким мудрым?! Когда его пятнадцатилетняя дочь, выражаясь народным языком, «принесла в подоле», он не сомневался, что внук окажется такой же ошибкой природы, какой уродилась Нинка. А оказалось, что она произвела на свет классного парня, и Резвун дал себе слово, что если они живыми и невредимыми выберутся из этой передряги, если прижмут к ногтю врага, то дед возьмется за внука всерьез. Все будет его, Кирюшкино! Резвун вырастит из него истинного наследника!

И тогда, в ту напряженную минуту, он вдруг вспомнил своего деда. И пожалел, второй раз в жизни пожалел, что мало общался с ним, хотя они жили в одной квартире, что вообще не принимал его всерьез. Так его воспитала мать. Резвун считал деда бесполезным пережитком прошлого. И только много лет спустя, перед смертью, этот «бесполезный пережиток» открыл, чем смог обеспечить своего внука… Вот тогда-то, услышав его историю, Резвун первый раз пожалел, что дед был для него фактически чужим. Вернее – что он был чужим для деда. Но было уже поздно что-либо менять. Дед вскоре умер, оставив внука не просто богатым, но баснословно богатым человеком. Другое дело, что при большевиках этим богатством невозможно было воспользоваться, не рискуя все потерять. А потом, когда власть захапали чокнутые демократы, афишировать свое состояние стало еще более опасно – опасно для жизни, особенно такому одиночке, каким был в ту пору Резвун.

Постепенно он сделался другим, он сколотил немалое состояние – сам, с помощью удачи и двух верных товарищей, один из которых был теперь убит, а другой стал убийцей. Он испытывал огромное наслаждение, зарабатывая деньги и тратя их – именно эти, собственными силами заработанные. Он ввязывался в самые рискованные ситуации, когда фирма могла все потерять в одно мгновение – время-то было какое, вспомнить жутко! – ввязывался с ошалелой храбростью – и не проигрывал. Его компаньоны седели на глазах, ожидая разорения с минуты на минуты, даже Гришка Бронников, уж на что был казак лихой, настоящий стервятник, и тот как-то раз сказал с дрожью в голосе: «Думал, все, конец нам. Как ты мог быть уверен, что все нормально пройдет, – не понимаю!» А просто-напросто ему не было страшно. Даже лишившись фирмы, он не оказался бы гол и бос. У него были тылы в виде дедушкиного секрета. Очень крепкие тылы!

Иногда он напоминал себе игрока, который швыряется козырными шестерками и семерками, имея в запасе все картинки. Вплоть до козырного туза. И именно тогда его дернул черт за язык – взял да и рассказал все Бронникову. Более того – показал! И этим подписал смертный приговор своей семье. И, как он теперь, по прошествии многих дней, понял, подписал приговор и своему племяннику – ведь Григорий думает, что это единственно живой наследник Резвуна. Именно потому последовала расправа, что Резвун все же почувствовал смутное беспокойство, раскаялся в своей откровенности и унес это из дому. Снял банковский сейф и отныне хранил это именно там.

Вот к чему рвался, сметая все на своем пути, Гриша Бронников! Не только к единоличному владению фирмой. Отнюдь не только! Кстати, очень может быть, именно желание завладеть личным имуществом Резвуна, а ради этого – избавиться от компаньона и его семьи и навело его на мысль заодно разделаться и с Сироткиным, подгрести под себя «Бук» и «Бук-Пресс». Планов громадье росло и ширилось, так сказать! Но это Резвун понял уже потом, много позже, когда прочел дискету, найденную в кармане Павло Малютко. Письмо подсказало, что Григорий что-то узнал о нем. Но что? У каждого есть в шкафу скелет, который не стоит выставлять на всеобщее обозрение. У Резвуна их было несколько. О котором именно пронюхал Гришка? Очевидно, подробности содержались в файлах, открыть которые Резвуну не удалось – они были зашифрованы.

Но в тот жаркий летний день на трамвайной остановке в пригороде Нанта на повестке стоял один вопрос. Выжить. По пунктам: избавиться от Малюты, создать видимость исчезновения Резвуна, потом скрыться Нине с Кирюшей, изменив всем троим внешность, добраться до Парижа и затеряться в нем. Когда у Нинки прошел первый шок, она стала немножко соображать, затверживала назубок, что и как нужно делать, как себя вести, что говорить, но в основном-то Резвун полагался на внука. И Кирилл не подвел, хотя от одиннадцатилетнего мальчишки трудно было ожидать такой стойкости.

Смех, конечно, однако в минуты сомнений – долго ли сможет внук выдержать такое напряжение, не сломается ли, не выдаст ли их всех каким-то неосторожным словцом или поступком – Резвуна утешали воспоминания о читанных в детстве книжках про всяких там пионеров-героев и сынов полка. Ведь факт, что в экстремальных ситуациях люди взрослеют до времени!

Кирилл оказался на высоте.

Резвун почувствовал, что соскучился по внуку. Это было новое ощущение. Он был привязан к своей семье, но эта привязанность носила оттенок чувства долга: человек должен быть привязан к своей семье! Любить? Никого он не любил, ни жену, ни дочь, ни внука, было что-то у него один раз в жизни, мелькнуло и ушло – давно, так называемая первая любовь, а с тех пор – все больше по обязанности. Но вот Кирюшку он мог бы полюбить, потому что гордился им и уважал его.

Разумеется, ни дочери, ни внуку нечего было и думать о возвращении в Россию или выезде из Франции – пока. Они ведь числились в нетях, как говорили в старину, а значит, имена были внесены в полицейские компьютеры. Их бы затормозили на первом же пункте проверки документов. И это стало бы известно в русском посольстве. А там дошло бы и до Бронникова, который, в этом можно не сомневаться, ведет собственное расследование и «исчезновения» компаньона с семьей, и гибели своего наемника.

Разумеется, о смерти Павло Малютко он уже знает. Интересно, какие выводы из всего этого сделал? А еще интересно, какое у него личико станется, когда вдруг откроется дверь и на пороге предстанет человек с темно-русой дурацкой челкой Павло Малютко и лицом Николая Резвуна? Два мертвеца в одном флаконе! Не хотел, ох не хотел бы Резвун оказаться в эту минуту на месте Бронникова.

Но до этой сладостной минуты было еще далеко. Ради нее еще предстояло потрудиться.

Марк Лакшин

3 ноября 2001 года. Нижний Новгород

Как она появилась в «Надежде», Марк отлично помнил. Катя куда-то отлучилась, поэтому Марк, который как раз был свободен от посетителей, подежурил в приемной на телефоне. И он сам взял трубку.

С первого звука его поразил ее голос: высокомерный и в то же время беспомощный. И очень сексуальный. Как ни странно, в ее голосе все эти оттенки отлично уживались. Потом Марк узнал, что она вся такая, как этот голос.

– Мне срочно нужна консультация, – сказала она. – У меня… вернее, у одной моей подруги проблемы с… с ее учеником. Сама она прийти не может, вот попросила меня. Ситуация крайне тяжелая, она… мы за него очень беспокоимся.

– Приходите, постараемся вам помочь, – ответил Марк. – Когда сможете?

– Сейчас.

– Жду. Спросите Марка Васильевича, если я буду занят, чуточку подождете. Вас как зовут?

Но она уже положила трубку.

Создалось впечатление, что она звонила либо из автомата на углу, либо по сотовому, буквально со двора, потому что появилась через пять минут.

«Ого, – подумал Марк, окинув ее взглядом. – Ого!»

Она посмотрела на него как-то странно, можно сказать, изумленно – потом-то он понял, почему, а сперва показалось, что она, наверное, ожидала увидеть в астрологическом центре какого-нибудь почтенного старца с бородой, а тут нормальный мужик, вдобавок – красивый…

– Это я вам звонила – насчет ученика подруги.

– Да, я понял. – Марк открыл дверь в свой кабинетик. – Проходите, садитесь. Значит, я Марк Васильевич, можно и без отчества, как вам удобнее. А вас как зовут?

Она слегка насторожилась:

– А это обязательно?

– Ну должен же я как-то к вам обращаться, верно? – мягко улыбнулся Марк. – Любое имя подойдет, даже вымышленное.

– Меня зовут Римма, – сказала она вызывающе, и Марк почему-то сразу догадался: имя настоящее.

– Редкое имя. Интересно, что оно означает?

– Римлянка, кажется.

– Едва ли, ведь по-латыни Рим – Рома. Вот Роман – это да, римлянин. А вы… Кстати, вы знаете, что раньше Римма было мужским именем?

– А как же! – усмехнулась она. – Кстати, Инна – тоже. Святые мученики Римма, Инна и Пинна были учениками святого апостола Андрея – в первом веке, если не ошибаюсь.

– И родом они были славяне, – добавил Марк. – Похоже, мы с вами читали один и тот же «Словарь имен», да?

– Похоже…

– Так я вас слушаю, Римма, – он чуть наклонился вперед, показывая, насколько внимателен к ее проблемам. – Значит, у вашей подруги есть ученик, который внушает вам некоторые опасения. Что это – наркотики, алкоголь, дурные женщины?

– Точно не знаю. Видимо, последнее.

И голос ее зазвенел отзвуком непролившихся слез.

«Ага, – подумал Марк. – Так вот в чем дело…»

Она была как натянутая пружина, вся так и дрожала, так и вибрировала, хоть и держалась внешне очень хорошо – спокойно, даже надменно. Но почему-то при виде ее Марку сразу почудилась какая-то опасная болезнь, которая ее изгрызла, может быть, даже смертельная болезнь. И скорее всего, Римма о ней не подозревает…

Так ему показалось уже в первую минуту. Но теперь он знал почти наверняка, что это за болезнь.

– У вас его фотографии нет?

Она мгновение помедлила, потом вынула из сумки фото – любительское, не очень хорошее. Потом, уже позднее, она призналась Марку, что тайком сорвала снимок со стенда в ТЮЗе. Стенд был оформлен в честь минувшего год назад юбилея театра и пестрел фотографиями рабочих сцены, художников, костюмеров, гримеров и так далее. Словом, «тружеников невидимого фронта».

Марк сразу понял, что где-то видел этого парня. Но где? Это была первая мысль. А вторая – ничего себе ребеночек! Значит, его догадка была правильна. Подругой тут и не пахнет. Поведение этого «ребенка» внушает опасение ей самой.

– Сразу виден абсолютный лидер, – сказал он, разглядывая красивое, так и пылающее внутренним огнем лицо. – Видимо, женщины ему прохода не дают?

Она кивнула.

– Давайте раскинем карты? Посмотрим, что с ним и как?

– Да, да, конечно.

Он перетасовал колоду Таро, выложил несколько карт. Удивительно – все они легли перевернутыми. Стал рассматривать. Карта «Шут» – наш герой небрежен с людьми, нерешителен, эгоистичен. «Мир» – его отличают неподвижность, бездействие, упрямство, зацикленность на каких-то проблемах. Тут же стала видна и проблема в виде тройки пентаклей – парню перманентно не хватает денег. Двойка пентаклей – все его интересы направлены на достижение богатства и благосостояния. Карта «Умеренность» гласила, что концентрация внимания на своих проблемах и потворство собственным желаниям могут привести героя к прямо противоположным результатам, возможно, даже плачевным. Ну и так далее. Ничего страшного и в то же время ничего вдохновляющего. Ни одной карты, имеющей отношение к миру чувств.

– Либо он в самом деле настолько материален и меркантилен, либо очень тщательно прячет свои эмоции. Как вам кажется, это скрытный человек?

– Ну да, – ответила Римма, чуть поразмыслив. – Я никогда не понимаю, о чем он думает. Даже когда говорит что-то определенное, всегда остается ощущение, что истинные мысли его – совершенно противоположные.

– Знаете что? – сказал Марк. – В отличие от этого мальчика я – человек конкретный. В данном случае вы от меня чего хотите? Погадать я на него погадал, ничего плохого рядом с ним не вижу, дурных женщин тоже не наблюдается. Он себя очень хорошо оберегает, может быть, даже заговорен. Такие вещи встречаются гораздо чаще, чем вы думаете! – ответил он на недоверчивый взгляд. – Конечно, почти против всякого заговора есть отговор, однако охранять этого парня сейчас не от чего, можете мне поверить. Ну не хватает ему высокой духовности, ну такая натура.

– А что его может изменить? Может быть, любовь? – спросила Римма.

«Надо сначала его спросить, хочет ли он измениться», – чуть не ляпнул Марк, но все-таки удержал неуместную реплику на кончике языка.

– Может быть. Но, говорю, я пока никакой любви рядом с ним не вижу. Мне кажется, он по натуре холодный человек.

Она посмотрела так, что Марку показалось: вот-вот заплачет. Да, хорошие дела…

– Хотите, на вас погадаю?

– Конечно, пожалуйста!

Он перетасовал колоду, разложил карты. Совсем другая картина!

– Вот это вы, видите? «Жрица». Карта означает любовь, таинственность, романтизм. Ваша натура именно такова. На линии сердца перевернутый вестник кубков – измена. Вы боитесь измены любимого человека. Восьмерка кубков – вы разочарованы в любви. А рядом с вами опасный враг. Видите – перевернутый король мечей. Очень сильный, очень коварный человек. Его следует избегать, потому что он может повредить всем вашим планам. Вы… извините, вы замужем?

– Что-то вроде, – неопределенно ответила Римма. – Оставим этого короля в покое, ладно? А эта карта что означает?

– Как ни странно, облегчение вашим переживаниям и любовным страданиям принесет перевернутая четверка кубков: новые связи.

– Это то, что по-русски называется клин клином вышибай? – с кривой улыбкой спросила Римма. – Да ну, вряд ли. Я… мне сейчас никто не нужен, кроме…

– Пока вы к этому не готовы, верно, – согласился Марк, открывая карту «Мир». – Ваш знакомый молодой человек зациклен на финансах, а вы – на своих чувствах. Так гласит вот эта карта.

Она усмехнулась не то зло, не то с отчаянием:

– При чем тут карта? Вы же и без нее сразу все поняли. Верно?

– Понял, – признался Марк. – Но мне хотелось услышать это от вас.

Он взглянул на фотографию. Да… обычная история. И очень грустная, к несчастью. Но парень в самом деле красив, что и говорить. Кого, кого же он так напоминает?

– А дети у вас есть?

– Нет. И никогда не было.

– Римма, а вы уверены в… ну как бы это сказать… в своих чувствах к нему? Ему сколько лет?

Она вызывающе вскинула подбородок:

– Двадцать три. Я, как вы сами можете видеть, гораздо старше. И при этом в своих чувствах я совершенно уверена. Кстати, не вижу в них ничего постыдного. Почему-то немолодому, пожилому, старому мужчине не зазорно влюбиться в молодую девушку и даже бросить ради нее привычную, надоевшую жену, а женщине, которой около… я хочу сказать, которой за тридцать, полюбить юношу как бы стыдно. А может, у меня комплекс Федры?

– Интересное выражение, – понимающе кивнул Марк. – Никогда такого не слышал. Эдипов комплекс – это для мужчин, правильно. А вот комплекс Федры… В связи с этим – такой вопрос: а может быть, вам просто нужен ребенок? Капризный ребенок? Вам некого любить, а в этом юноше для вас сосредоточено все: и жажда любить кого-то, и заботиться о ком-то…

– Вы что, не понимаете? – перебила она грубо. – Я его хочу! Я хочу его в своей постели, вот что мне надо!

При этих словах Марку пришлось повозиться на стуле, чтобы сесть поудобнее. Брюки вдруг сделались тесны. И даже весьма.

– Понимаю, – выговорил он с некоторым усилием. – В конце концов, Ипполит был пасынком Федры, а она от любви к нему такое натворила…

– Вот именно, – буркнула Римма.

Марк бросил взгляд на ее склоненное лицо, на тень в глубоком вырезе пуловера – и вынужден был откашляться, чтобы справиться с севшим голосом. Голос-то у него сел, а вот кое-что встало, да еще как! С трудом вспомнил, что гадание не закончено. Открыл две предпоследние карты и не мог сдержаться – ахнул:

– Очень интересно! Карты советуют вам бороться. Девятка жезлов уверяет, что вы должны подойти к своим проблемам решительно, и тогда вас ждет успех, несмотря на всякое противодействие. Обратите внимание на пятерку кубков. Успех в любви. А вот то, что нам поможет… «Первосвященник», видите? Знак веры, вдохновения, объединенных усилий. Помощник во всех ваших начинаниях.

– Ну и кто это, по-вашему?

– Например, я, – скромно ответил Марк. – В конце концов, вы ведь именно за этим сюда пришли. Чтобы я помог вам, верно? Чтобы этот человек полюбил вас. Ведь так?

Она смотрела изумленно, как будто до сей минуты сама толком не понимала, зачем же все-таки пришла сюда.

– А это реально?

– Если хотите, можем попытаться.

– С помощью колдовства, что ли? – В голосе звучала угрюмая усмешка.

– С помощью магии.

– Черной! – воскликнула она с издевкой.

– Нет, только белой. Обычной любовной магии.

– Восковые куклы, черные свечи, змеиный глаз, сердце лягушки, гвоздь из гробовой доски – или что там еще?

– Никаких змей и лягушек. Никаких кладбищенских атрибутов. Свечи – красные, потому что это цвет любви. Восковые куклы – это уже самый край, так же как и запечатывание души в ключ. Это мы применим, если другое не удастся. Но ведь существуют самые простейшие способы. Например, во время соития помазать спермой свой лоб. Очень действенное средство!

– Для этого как минимум нужно, чтобы соитие произошло, – проговорила Римма с таким отчаянием, что Марку захотелось обнять ее и утешать, утешать до тех пор, пока она не забудет свою глупую выдумку, свою дурацкую фантазию, свое нестоящее увлечение, этот каприз взрослой, большой девочки, которой вдруг понадобился… пупсик. Вот именно – пупсик! И чтобы заполучить его, она начинает разрушать весь мир вокруг себя. А пупсик сидит и хлопает своими очаровательными глазками. Потому что ему все равно, кому принадлежать. Кто первый протянет руку… Нет, скорее, кто заплатит подороже.

Может быть, он ошибался, даже скорее всего – ошибался, нарочно старался представить этого юнца в самом дурном свете, но ничего не мог с собой поделать.

– Извините за вопрос – между вами что, ничего не было?

– Можно сказать и так. Один раз я его поцеловала… и не только в губы, ну, понимаете? И все. А по-настоящему ничего не было. Потом, после того случая, я уехала за границу, вернулась буквально на днях, сразу позвонила ему в театр. Я… не только потому позвонила, что истосковалась по нему, – я за него беспокоилась, у него были очень крупные неприятности. Он взял трубку, но создалось такое впечатление, что даже не сразу вспомнил, кто я. Или нарочно хотел создать видимость этого… Потом стал немножко помягче, рассказал, что неприятности кончились, эти типы от него отстали, хотя он все еще не ночует дома. А где, спросила я, и он ответил, у друзей, мол. Я спросила, а может, у подруг? Не надо было спрашивать, конечно, я не имею права вмешиваться в его жизнь. Он, наверное, обиделся. Сказал – это его личное дело. И сразу прервал разговор, дескать, очень много работы, просит его извинить и все такое.

– И все? Больше вы не говорили, не виделись?

– Нет.

– А какая-то соперница есть, как вы думаете?

– Да уж наверняка. Одну я конкретно видела, она устроила жуткую сцену, поломала нам всю нашу встречу… Не думаю, что она одна. Вы его не видели, вы просто не представляете, какой он, как к нему женщины липнут. Он светится весь, понимаете? Особенно его глаза, эти глаза… – И вдруг Римма осеклась, уставилась на Марка: – Господи, да вы похожи! Вы так похожи, я все время думала – ну кого вы мне напоминаете, и только сейчас поняла! Вот таким он станет, наверное, через десять лет. – Она слабо улыбнулась. – Да, годы его не испортят, хотя что такое тридцать, тридцать три? Вам примерно столько?

– Тридцать два, – сказал Марк, сам не зная, принять ли за комплимент ее слова об этом сходстве, а может, обидеться. Вот почему лицо этого парня казалось таким знакомым! На фотографии он увидел словно бы некое подобие себя самого – давным-давно. Тогда у него точно так же сияли глаза – сами собой, просто от радости жизни. Сейчас-то он научился заставлять их сиять, когда надо. Строго по надобности. Чтобы зря электричество не тратить… Ничего, этот, как его там, тоже недолго продержится в этой жизни на самосветности! Жизнь – она штука стервозная, и не такие огоньки гасила!

– Как его зовут, нашего героя?

– Никита Дымов. Никита…

Они говорили еще довольно долго. Марк рассказал, что именно попытается сделать, какие магические действия предпримет. Договорились, что Римма зайдет к нему через три дня – а предварительно поговорит с Никитой, попытается выяснить, изменилось ли его отношение к ней. Нет, в самом деле – в некоторых случаях магия дает результаты очень быстро. Бывает, конечно, что дело затягивается надолго…

Об оплате его услуг Римма сама спросила. Он протестующе выставил ладонь:

– Я беру деньги только за гадание. Тут твердая такса – двести рублей сеанс. А все остальное… тут сколько вы сами хотите дать. Это как бы ваше пожертвование ради вас же самих. Так что сами смотрите.

Римма вынула кошелек. Достала оттуда две сотенные, потом – пятьсот рублей. Марк заметил, что кошелек опустел. И догадался – было бы у нее больше, она так все и отдала бы.

Уходила она уже в другом настроении, чем пришла. И улыбка у нее была такая сияющая, детская, светлая, что Марк только и знал, что бесконтрольно улыбался в ответ.

А про последнюю карту он совершенно забыл. И только когда за Риммой закрылась дверь, перевернул ее. И тотчас пожалел об этом. Потому что перед ним лежала перевернутая девятка мечей – знак отчаяния, бесчестья, ужаса.

Наверное, надо было позвать Римму, вернуть, сказать ей об этом. Но стоило вспомнить ее влажные от счастливой надежды глаза…

Марк нахмурился, перемешал карты, закопал злополучную девятку поглубже в середину.

Все равно Римма уже не остановится, он таких женщин, балансирующих на грани последней надежды, видел-перевидел. До края дойдет, а не остановится. Никаких денег не пожалеет, только бы добиться своего. Выгодная клиентка, ему сегодня здорово повезло. Последняя любовь и все такое.

Нет, надо быть честным с собой, если не с ней. Безнадежно, вся эта ее любовь безнадежна. Наверное, нужно было ей сразу сказать, но… теперь он и сам не мог остановиться.

Маг называется! Как же он не просек, что перевернутая девятка мечей сулит отчаяние, бесчестье и ужас не только Римме, но и ему самому?!

Александр Бергер

30 ноября 2001 года. Семенов

Надо отдать должное Бронникову – он воспринял весть о своем освобождении с потрясающим спокойствием. Не орал, дескать, вы отняли у меня целых пять дней жизни – бесценных дней бесценной жизни моей! Не грозился найти управу на всех тех, кто эти самые дни отнимал, а прежде всего – на главного своего супостата, следователя Бергера. Хмыкнул:

– Ну-ну! Это ж надо, сколько времени вы зря потеряли, пытаясь меня расколоть! Я же сразу сказал: не делал я этого, не де-лал! Небось следы настоящего преступника давно снегом замело.

Бергер покосился в окно. Да уж…

– Кстати, – поинтересовался Бронников, – а почему вы меня отпускаете? Законное время вышло? Прокурор санкцию на арест не дает, а вы не можете предъявить мне обвинение? Что-то у вас рассыпалось, да?

– Рассыпалось, – кивнул Бергер. – Именно так. Я вас отпускаю, но прошу все-таки дать подписку о невыезде.

– Откуда? – хитровато посмотрел на него Бронников. – Откуда я не должен выезжать? Из Семенова? То есть вы меня вместо камеры поселите в гостинице и будете содержать на казенный счет? Или из Нижнего? Но как же я тогда смогу к вам на допросы являться? Или можно считать, что я окончательно выпал из поля зрения следствия?

– Еще нет, – с сожалением признал Бергер. – Не окончательно. Думаю, мы с вами еще пообщаемся, а что касается подписки о невыезде, то явка в такой-то пункт по вызову органов милиции и прокуратуры не является ее нарушением. Понятно?

– Понятно. То есть в Семенов ездить можно, а на Риммину дачу, к примеру, в Соложенку, нельзя?

– Нельзя.

Возможно, он ответил слишком поспешно, слишком категорично или в голосе что-то такое прозвучало, но Бронников взглянул на него с любопытством. Еще не хватало – позволить ему ездить в Соложенку, общаться с Калинниковой, может быть, сбивать ее с толку! От бабки и так не бог весть сколько проку как от свидетельницы, нечего ей голову морочить.

– Да вы не беспокойтесь, Александр Васильевич, – сказал вдруг Бронников. – Не поеду я в Соложенку. Что я, неживой, что ли? Думаете, мне легко снова там оказаться? Все время представлять себе, что, вернись я раньше, может быть, застал бы ее еще живой, может быть, убийца бы до нее не добрался бы, а там, глядишь, и раздумал это делать. Нет, в Соложенку мне путь надолго закрыт, а может, навсегда. Там все Риммино, все ею полно еще. Я и домой-то вернуться могу более или менее спокойно только потому, что Римма у меня после развода моего с женой бывала буквально раза два, и то мимоходом. Моя квартира ею не пропиталась еще, понимаете?

– Понимаю.

– Ну и хорошо. Тогда я откланяюсь, как в книжках иногда выражаются?

– Не получится, Григорий Александрович, – мягко остановил его Бергер. – То есть пока не получится. Мне придется сопровождать вас к месту жительства. Я бы хотел, чтобы вы осмотрели свои вещи. Понимаете, если не вы стреляли в Римму Тихонову из того «вальтера», то есть я хотел сказать, если ее убили не из вашего «вальтера»…

– Ого, – быстро, негромко перебил его Бронников. – Ничего себе новость! Так вот вы почему решили от меня отвязаться… Не из «вальтера»? А из чего? И каким образом «вальтер» оказался валяющимся на дорожке?

– На эти вопросы я пока еще не могу ответить, – с усилием признался Бергер. – Следствие идет. Мы ищем, мы пытаемся найти настоящего преступника. Но давайте мы с вами посмотрим, не найдется ли в вашей квартире следов… ну, не знаю чего, может быть, взлома какого-то, что ли, а то вспомните какой-то эпизод, на ваш взгляд, к делу не относящийся, но который позволит нам понять, как же все-таки ваш «вальтер» попал в Соложенку и кто так тщательно пытался бросить на вас тень подозрения, сначала убив вашу любовницу.

И они поехали в Нижний. Бронникову позволили взять с милицейской стоянки его «БМВ», уже порядком занесенный снегом. Охранники даже помогли его разогреть, потому что машина попала на стоянку еще до морозов, масло застыло. А потом Бронников сел за руль, Бергер – рядом, и они отправились в путь.

Оба молчали. Бергер молчал не потому, что не о чем было говорить или вопросов больше не было. Нет: его покоробила откровенная радость Бронникова от встречи с машиной – по всему чувствовалось, любимой. А впрочем, имел ли он право осуждать человека, который провел почти пять суток в КПЗ, прямо скажем, не отличающейся повышенной комфортностью, а сейчас вдруг получил возможность поехать домой? Неужели кто-то на месте Бронникова не наслаждался бы свободой? Сейчас он может думать только о себе. Это психологически понятно. Наверное, к нему еще вернутся горестные мысли об убитой…

– Кстати, – сказал Бронников, – кстати, о моем «вальтере». Очень может быть, что в мою квартиру никто посторонний не лез. Вы ведь мне не раз говорили, что на нем не обнаружено отпечатков пальцев «третьего лица». И смазанных пальчиков нет. Знаете, почему? Возможно, «вальтер» увезла сама Римма. А убийца наткнулся на него там. И с ходу сообразил, как устроить так, чтобы подозрение пало на меня.

– А зачем бы ей увозить с собой пистолет? – повернулся к нему Бергер, пораженный не столько этим предположением, сколько неожиданным поворотом мыслей Бронникова. Только что сидел, весь разомлевший, в этом своем «БМВ», чуть ли не гладил его, как любимую женщину, а оказывается…

– Вопрос, конечно, интересный. Если бы я знал! Можно только предполагать. Например, неуверенно чувствовала себя одна в деревне. Ночью там, правда, страшновато – глухомань лесная, мало ли кто бродит по лесу и решит заглянуть в окраинный домик, где живет одинокая красавица… А вообще-то я ведь уже говорил вам – она любила оружие. Мне приходилось видеть женщин, которые, перебирая брюлики, испытывают от этого почти чувственное наслаждение. Римма в какой-то девчачий восторг приходила, когда брала в руки «вальтер». Я когда-то хотел купить ей такую игрушечку, даже предлагал добыть разрешение на ношение оружия, но она с сожалением сказала, что, во-первых, когда-нибудь не удержится от искушения пустить его в ход без всякой надобности, а во-вторых, наличие оружия защиты у какого-то человека само собой, спонтанно, может спровоцировать нападение на него. Для меня это слишком сложно, но… может быть, вы понимаете?

– Отчасти, – неуверенно сказал Бергер. – То есть получается, она взяла «вальтер» на всякий случай, а это против нее же и обернулось?

– Что-то в этом роде. Но элемента случайности я в этой истории не вижу никакого. Разве что в том, что убийца сообразил, как спутать следы и запачкать другого человека. А само по себе убийство было тщательно обдумано, время выбрано правильно, и вообще… Думаю, теперь, когда вы от меня отвязались и станете на ситуацию шире смотреть, вы рано или поздно выйдете на этого типа. И припрете-таки его к стенке. Надеюсь, ему не удастся отвести вам глаза и выйти сухим из воды.

Голос его задрожал, руки тоже. «БМВ» вильнул было в сторону, но тотчас выровнялся.

– Погодите, – нахмурился Бергер. – Вы на кого намекаете?

– Да я не намекаю. Я говорю о совершенно конкретном человеке. И не делайте вид, что вы его не знаете, его поганое имя уже всплывало во время наших разговоров. Забыли? Ну так я напомню. Это Никита Дымов. Художник. Красавчик такой, знаете, при виде которого чувствительные дамочки, вроде Риммы, ощущают сухость во рту и предательскую влажность в интимном местечке. Или вы станете меня уверять, будто у него не было причин убить Римму?

– У меня после разговора с ним создалось такое впечатление, что не было.

– А у меня были какие причины, по-вашему? Конечно, теперь дело прошлое, но, знаете, меня по-прежнему гложет любопытство: мне-то за каким чертом надо было убивать женщину, которую я много лет любил и на которой мечтал жениться? Так, на минуточку, откройте мне глаза на побудительные причины моего совершенно кретинского поступка!

Говорил Бронников вроде бы с легкой усмешкой, однако стрелка на спидометре медленно переползла за 100, потом за 120 километров…

– Мне кажется, я видел ограничитель скорости на подъезде к населенному пункту, – чрезвычайно вежливо произнес Бергер.

Бронников расслабился и, видимо, ослабил давление на педаль. Спидометр и Бергер вздохнули с равным облегчением: один тайно, другой – явно.

– Так как насчет причин? – опять начал Бронников, как только проехали Киселиху.

Бергер молчал, старательно делая вид, что дремлет. Он понимал законное любопытство Бронникова, и интересы следствия требовали продолжения разговора, однако… ну бывают люди, которые терпеть не могут превышения скорости! Можно, конечно, удивиться: какой же русский не любит быстрой езды? Так ведь это – русский. А он, Бергер, наполовину немец. Какие в таком случае могут быть к нему претензии?

– Спорим, я знаю, что вы скажете? – не унимался Бронников. – Ревность, состояние аффекта и все такое. Согласен – у меня были поводы для ревности, бессмысленно отрицать, хоть я и пытался поначалу. Но ведь они были не только у меня. Они были и у Никиты Дымова. Причем те же самые – ревность!

– Вы полагаете, он мог ревновать к вам?

– Ко мне? Чепуха какая. Стоило ему только пожелать, и Римма бросила бы меня в одну минуту. Я это прекрасно понимал, я на стенку лез, видя, как она у меня из рук уходит, вытекает, будто вода. Она – из моих рук! Вы не знаете, чем мы были друг для друга, пока не появился этот мальчишка, который ей душу выжег! Именно любовь к нему, вернее, не любовь, а какое-то безумное, неодолимое влечение изменило ее. Она была только моя, она мне принадлежала душой и телом, она была чиста, как алмаз, а из-за этого поганца стала настоящей блядью!

Бергера прижало к спинке сиденья. Стрелка опять поползла по спидометру, но он тупо поглядел на нее и как бы даже не заметил. Это не сила скорости – это догадка пригвоздила его к месту и заставила на мгновение онеметь.

– Ого! – сказал он наконец. – Так вот, значит, кто отправил Никите эти фотографии!

«БМВ» затормозил так резко, что Бергер непременно стукнулся бы о лобовое стекло, если бы не ремень. Бронников ударился грудью о руль и застонал:

– Черт! Идиот! Извините, это не вам. Это я себе. Ох… больно. – Он угрюмо потер грудь. – А откуда вам известно про фотографии?

– Мне их показал Дымов.

– Да ну? Сам показал?! Хитер, сволочь. Козыри из рукава вынул: я, мол, чист, аки ангел! Вы что, не понимаете, он сделал это, чтобы все подозрения от себя отвести? Боялся, что фотки так или иначе на свет вылезут. Не сомневался: тот, кто их ему послал, рано или поздно признается, что сделал это и зачем сделал.

– Ну вы признались, что это – дело ваших рук. А зачем вы их Никите послали?

– Что, не соображаете? – грубо спросил Бронников, трогая «БМВ» с места. – Я хотел, чтобы она с Никитой рассталась. Чтобы он ее бросил. Потому что хоть она там трахалась неведомо с кем, как ненормальная, все-таки сгорала-то от любви она по этому мальчишке. Не сомневаюсь – только потому и трахалась, что тот брюнет глазастый на него был похож. Небось представляла, будто она с ним, с этим… И называла этого стебаря не его собственным именем, а другим! Никогда! Никогда! – вдруг выкрикнул он яростно. – Дурак я! Это она не «Никогда!» шептала, это она «Никита!» шептала, а я просто не понял!

Бергер тоже мало что понял в этой путанице слов, но ему с каждой минутой все больше хотелось вынуть табельное оружие и хоть под дулом пистолета заставить Бронникова остановиться, а потом выйти из этого чертова «БМВ» и пересесть на рейсовый автобус. Он бы даже не поленился пару километров через заснеженный дачный поселок пройти, чтобы добраться до электрички, только бы не оставаться наедине с этим человеком, которого так корежило от ревности и горя, что ему, чувствуется, самому было сейчас все равно, жить или умереть.

«Бронников, немедленно остановите машину!» – хотел сказать он, а вместо этого сдавленным голосом пробормотал:

– А кто он… тот… на фотографиях?

– Представления не имею! – рявкнул Бронников, глубоко вздыхая и садясь прямее. – Знал бы – отрезал бы, что положено отрезать мужику в таких случаях. Но говорю: как я ни взбесился, увидев эти снимки, я сразу понял, что мужик – только средство. А цель – Дымов. Все из-за него и произошло.

– Кстати, а как вы раздобыли эти фотографии?

– Что значит – «раздобыл»? – косо зыркнул на него Бронников. – Да век бы их не видать, еще не хватало что-то там раздобывать!

– Откуда же они у вас взялись?

– Вы не поверите! – Бронников откинулся на спинку сиденья. – По почте пришли! К счастью, на домашний адрес. В отличие от той анонимки, благодаря которой все издательство узнало про красавчика-художника – бойфренда моей любовницы. Да, они пришли по почте… Первым моим побуждением было бросить их в физиономию Римме. Вторым – взять «вальтер» и пострелять всех на хрен. И ее, и того парня… вернее, тех парней. Но «вальтер» я не нашел. Может быть, Римма его уже к тому времени увезла в Соложенку, точно не знаю. Однако, покуда я его искал, кровь от башки немножко отлила, я дал себе труд задуматься.

– Насчет того, что овчинка выделки не стоит?

– Ого! – искоса глянул на него Бронников. – Мне послышалось, или в вашем голосе прозвучало явное презрение? Что, и нам ничто человеческое не чуждо, товарищ следователь? Вы бы на моем месте пошли-таки защищать попранную честь, да? А как же насчет пресловутой нордической выдержанности?

Бергер только и мог, что зубами скрипнул. Востер мужик этот Бронников. Востер, хитер, опасен… Конечно, не стоило бы его отпускать! Мало ли какие выводы там сделал эксперт Григорьев насчет пуль, гильз и всего прочего! От ошибок никто не застрахован, может, и непогрешимый Григорьев маху дал?

– Так вот, дал я себе труд задуматься… Эти фотки не с печки ко мне в почтовый ящик упали, верно? Их кто-то прислал. Возможно, тот самый волоокий стебарь, который так качественно охаживал Римму? Но это вряд ли. Это ведь в некотором роде самоубийство – вызывать огонь на себя! Думаю, он был не только для Риммы средством представить, будто она блаженствует в объятиях своего мальчонки. Он был средством для того, кто снимки делал, а потом мне присылал. Средством достижения какой-то цели. И тогда возник у меня вопрос: какая это была цель? Опорочить Римму в моих глазах? Или спровоцировать меня на какой-то непредсказуемый поступок? Скажем, на убийство Риммы? Или хотя бы построить такой прочный базис для моей ревности, чтобы потом, когда это убийство произойдет, можно было их использовать как непосредственный повод для объяснения моего поступка. То самое состояние аффекта.

– Вы, никак, имеете в виду, что Римму застрелил тот самый человек, который организовал эту съемку, а потом послал вам фотографии?

– В точку! – Бронников стукнул кулаком по рулю, а попал по клаксону. «БМВ» одобрительно рявкнул, словно порадовался догадливости хозяина. – Именно так. Найдете этого любителя фотографической порнушки – найдете и убийцу.

Николай Резвун

1 ноября 2001 года. Нижний Новгород

Может быть, он не чувствовал бы себя так свободно, если бы не знал совершенно точно, что стал неузнаваемым. Эту уверенность подтвердила встреча с Никитой. Уж если родимый племянник прошел мимо него, как мимо пустого места… Впрочем, они с Никитой прежде не баловали друг друга родственной любовью и частыми встречами. Поэтому Резвун не стал почивать на лаврах, а решил еще раз провериться. Подошел к парню почти вплотную и спросил:

– Закурить есть?

– Не курю! – буркнул тот, торопясь пробежать.

– Врешь, куришь, – приветливо улыбнулся Резвун, заступая ему дорогу. – Я отлично помню, как еще пяток лет назад моя сестрица, царство ей небесное, жаловалась мне, что Никитушка с пути сбился, днюет и ночует в каких-то кабаках, а уж дымит совершенно как паровоз, вполне оправдывая свою фамилию. И совсем не факт, что дымит обычным человеческим табачищем, вполне возможно, и травкой балуется!

– Что?.. – тихо сказал Никита. – Вы… дядя Коля?! Да нет же…

– Узнал? Очень хорошо. В обморок не падай. Креститься тоже не обязательно – я скорее жив, чем мертв. Да за лицом следи, следи, совсем ни к чему, чтобы на нас оборачиваться стали!

– Вы что, живы? – недоверчиво выдавил Никита, стоя в прежнем остолбенении.

– А тебя это, никак, огорчает? – Резвун не в шутку рассердился на племянника за такую явную слабость. Нет, в самом деле, сейчас и впрямь в обморок хлопнется, как девушка! С другой стороны, где вы видели в наше время девушек, которые в обморок падают? Надо надеяться, и парень от этого воздержится.

Парень, похоже, и впрямь решил от обморока воздержаться. Более того – он начал проявлять некоторые признаки мужественности. Принял безразличное выражение лица, начал поглядывать на Резвуна даже с юмором. А до того вдруг доехало, что шутка насчет огорчения Никиты могла попасть не в бровь, а в глаз. Нет, правда! Вдруг парень уверился, что дядюшка с семейством того-с? И он теперича их единственный наследник? Никитка гол как сокол, ему всякая малость на пользу пойдет, даже если бы Гриша Бронников умудрился прикончить «Бук» вместе с «Бук-Пресс», Никитка был бы счастлив до соплей, унаследуй он квартиру дядюшки со всей обстановкой, его дачку и две машинки, а также личный счет – не самый маленький, честное слово, хотя Резвун предпочитал деньги в банке не держать, а вкладывать их в собственное дело, ну а уж когда Никита узнал бы о шахматах…

Ведь их, Дымовых, семья так и не поправила свои финансовые дела после того, как сестрица Люда с мужем продали квартиру и все деньги сунули в безумный МММ, дабы заделаться преуспевающими рантье. Себе купили однокомнатную хрущевку – в надежде на будущие миллионы, а не исключено, и миллиарды. Эту хрущевку да старую-престарую дачку, принадлежавшую некогда еще родителям Людкиного мужа, они и оставили Никите после того, как один за другим скатились в могилу от сердечных приступов, узнав, что МММ их расчетливо кинул.

История настолько типичная, что даже скучно повторять. Резвун так и не простил сестру за дурость, даром что Люда уж сколько лет была мертва. Главное, ему тогда так нужны были деньги для развития дела, он у этой дурищи просил хоть миллиончик под несусветные проценты, нет же – ухнула все псу под хвост. Потом плакала-рыдала, умоляла брата, чтобы нормальную квартиру им купил. А он что, Ротшильд? У него дело крутилось, как ненормальное, не мог он такую сумму вынуть, да и компаньоны не дали бы. Конечно, как-то он поддерживал сестру, худо-бедно, и племянника потом поддерживал, однако это был здоровый парень, сам должен был зарабатывать. Резвуна же никто никогда не поддерживал, он всего добился сам! И ему было плевать, как воспринимает его редкие, скуповатые подачки Никита.

А сейчас Резвун насторожился. Может быть, это была ошибка – вот так открыто появиться перед Никитой? А вдруг его слабосильный и бесхребетный племянник перестал быть тем бессребреником, каким был раньше? Вдруг теперь придется стеречься не только Григория, но и его, Никиты?..

Но тотчас он увидел заблестевшие откровенной радостью огромные черные глаза Никиты – и устыдился своих мыслей. Нет, зря он так на парня, в самом деле зря. Его глаза, которые покойная сестра называла «Смерть девицам!», врать как не умели, так и не умеют. Такой припадок радости изобразить невозможно, даже если ты работаешь в театре. Ну, с другой стороны, понять Резвуна тоже можно. Пуганая ворона куста боится, обжегшись, на молоко дуешь, и вообще, попала собака в колесо, хоть пищи, да беги! Вот он и бежит, вообще стал даже не собакой – озлобленным полудиким псом! Неудивительно, что начал и на своих кидаться.

– Дядя Коля! – Еще мгновение, и Никита кинулся бы его обнимать. Резвун дал ему такую возможность, но не прежде, чем дернул племянника за угол, во двор тихого особнячка. – Дядя Коля! Вы живы! А мне тут наговорили всякого… В милицию вызывали, дескать, с вами неведомо чего, пропали вы. А Нина с Кирюшкой как? Они тоже в порядке, или, не дай бог?.. – В глазах снова вспыхнула тревога.

– Все живы, – бросил Резвун, цепко озираясь. – Слушай, я знаю, что ты сейчас спросишь: почему я в таком непотребном виде появился, правильно? Так надо, можешь поверить. Однако мне для здоровья не полезно рядом с тобой тут стоять. Кто-нибудь тебя приметит и задумается – с кем это Дымов лясы точит? А вдруг попадется какой-нибудь глазастый человек? Мне же глазливые нынче без надобности.

– У вас неприятности? – спросил Никита, тоже принимаясь озираться.

– Не пори ерунды, ладно? – сердито велел Резвун. – Если нормальный человек вдруг появляется перед тобой в обличье сущего урода, как физического, так и морального, если он дергается и зыркает по сторонам, это что, показатель нормального состояния? Но не переживай, с законом проблем нет, перед законом я чист как белый день. Подробности потом, ладно? Мы поговорить где можем? Пошли к тебе, если ты, часом, не женился, пока меня не было. Дамочек в мои проблемы лучше не посвящать.

– Я не женился, но домой ко мне лучше не надо, – замотал головой Никита. – Если честно, я уже который день у нашего вахтера живу. У меня тут были неприятности… мягко говоря, поэтому дома появляться просто боюсь.

– Что, какая-то девулька сделалась немножко беременна? И разъяренные папа с мамой норовят повлечь тебя под венец? Не дрейфь, племянник, в нашем семействе это обычное дело! В свое время я точно так же тащил за шкирку в загс твоего папашу, а ты в это время уже вовсю ножкой бил в мамочкином животе. Да и самого меня как-то раз совершенно вот так же чуть было не окрутили. «Судьба Онегина хранила…» И Нинка моя была в аналогичной ситуации, если помнишь… хотя где тебе, ты еще дитяткой был. Впрочем, ты с самого раннего детства подавал большие надежды. Приду, бывало, к сестре, а она: «Никитку не видел?» – «Никита твой, говорю, в подъезде с какой-то девчонкой обжимается так, что чмок по всему дому раздается!»

Резвун нарочно балагурил, давая время Никите прийти в себя. Чувствовалось, что с внезапным возвращением дядюшки парень уже вполне освоился, однако воспоминание о собственных неприятностях может погрузить его в бездну такого уныния, что он оттуда воспрянет не скоро. А Резвуну совсем не нужен был унылый, перепуганный Никита – ему нужен был помощник, глаза и уши, а иногда, очень может быть, даже и руки.

Расчет оказался верным – при воспоминаниях «о подвигах, о доблести, о славе» парень взбодрился, смог улыбнуться и даже с подобием юмора сообщить о том, что его неприятности не имеют отношения к матримониальным. Просто, когда он поехал продавать дачу, на него напали два каких-то явно шизанутых типа, сначала пытались раскроить ему монтировкой голову, потом начали стрелять, однако Никите удалось скрыться в лесу и уйти живым и невредимым.

Тут пришла очередь столбенеть Резвуну:

– Напали в лесу?!

– Ну да. А потом они, эти Костя и Эдик, поджидали меня около квартиры. Не думаю, конечно, что они там установили вечный караул, но с тех пор я дома практически не появлялся.

– Стоп, – негромко спросил Резвун. – Как их звали, как ты сказал?

– Костя и Эдик.

– Костя…

Не самое редкое имя на свете, верно? Отчего же Резвуна будто раскаленной иглой кольнули?

– Костя, говоришь? Костя, надо же! И каков он из себя?

– Ну, среднего роста, волосы светло-русые, глаза тоже светлые. Довольно обыкновенный на вид и вполне беззлобный. А в чем дело? Вы его знаете?

– Не встречал, но кое-что слышал, – отозвался Резвун, пытаясь припомнить, говорил ли ему незабвенный друг Павлуша, да будет ему набережная города Нанта пухом, что-нибудь о внешности своего «сменщика».

Не говорил, к сожалению. Однако если это совпадение, то слишком уж крутое, круче его только волжский откос. Покушение на единственного реального наследника Резвуна! Если оно организовано Григорием, то зачем? Уж кто-кто, а Гришка-то отлично знает, что Никите ни с какой стороны никогда и ничего не отломится, окажись Резвун хоть четырежды мертвым и трижды безвестно отсутствующим. Есть другой человек, у которого по закону – все права. Впрочем, может быть, Бронников просто решил подстраховаться? Например, не очень поверил в силу и законность того старого документа и решил устранить конкурента еще на старте – просто так, чтоб не думалось?

Кстати, очень похоже на Бронникова – такая стилистика. Это вполне его почерк – все сметать на своем пути.

Н-да… если этот Костя – тот самый, то Никите крупно повезло, что он ушел живым. Происшествие из разряда невероятных!

– И где это приключилось?

– Да на Семеновском шоссе, практически рядом с Мельницей.

– Далеко тебя завезли. И как же потом выбрался, на попутке?

– Ну… да, – ответил Никита. Ничего особенного он не сказал, однако тон насторожил Резвуна. Тут такое дело: когда человек живет, постоянно ожидая щелчка снимаемого предохранителя, то способен услышать его даже еще прежде, чем он прозвучит.

Резвун испытующе глянул на племянника. Тот насупился, как обиженный мальчишка, даже нижнюю губу капризно отвесил. Господи боже ж ты мой, да повзрослеет ли он когда-нибудь? Женилка небось в джинсы не вмещается, а мордашка детская-детская…

– Тебя кто подвез-то?

– Так, одна женщина.

– Кто такая?

– Да откуда мне знать? Случайная машина, случайная попутчица.

– Случайная связь… – в той же тональности добавил Резвун и по тому, как ожег его Никитка своими невозможными глазищами, понял, что с догадкой не промахнулся.

– Было между вами что-нибудь? Переспали? Не подцепил чего?

– Да там и была-то всего-навсего легкая феллация, – пренебрежительно ответил Никита.

– Что?! Это по-каковски же?

– По-итальянски фелло – сосать.

– Ах вон оно что…

Резвуну понравился синоним известного термина. Волнующее словечко. Все-таки есть чему поучиться у молодежи, напрасно ее называют пустой и безмозглой.

– И все? Только это самое? Больше ничего?

– Ну тут в театре случился небольшой производственный конфликт – понимаете, дядя, мы с ней на сцене были, – как бы в неких фигурно-смущенных скобках добавил Никита, – и она убежала. Убежала и исчезла бесследно. Как будто и не произошло между нами ничего. Как будто ей только и нужно было – порцию горяченьких гормонов от меня получить.

– Да брось! – отмахнулся Резвун, предполагавший открытие каких-то роковых тайн. – Ты получил удовольствие? Получил, надо думать. Ну и ей тоже надо было что-то получить. Есть такие бабенки, которые за мужиками только ради гормонов гоняются, а как разложишь ее – ну деревяшка деревяшкой! Забудь ты эту… как ее зовут?

– Римма, – с явной неохотой буркнул Никита, и в Резвуна второй раз за последние несколько минут вонзилась та же самая раскаленная игла.

Ну предположим, Константинов на свете и в самом деле много. Но вот женщин по имени Римма… То есть их настолько мало, что ему известна, к примеру, только одна. Да и та – подруга человека, который желает ему смерти…

Нет. Не может быть, чтобы она еще и Никиткину дорожку перешла!

– Какая эта Римма из себя?

– Ну… красивая, высокая, фигура очень хорошая. – Никита начал перечислять сначала нехотя, потом заметно увлекся: – Ноги длинные. Глаза серые, большие и очень интересные брови, таким как бы домиком, будто она все время удивляется чему-то. Волосы… волосы русые. Не короткие и не длинные.

Ох ты, боже мой! Портрет, прямо скажем, настолько обтекаемый, что подойдет каждой третьей женщине, особенно в Нижнем Новгороде, который изобилен на красавиц, но все-таки некоторые черты совпадают один в один. Глаза и особенно брови, эти удивленные, полудетские брови.

– Сколько ей приблизительно лет? И вот что – машина у нее какая?

– Лет ей, конечно, много. Наверняка далеко за тридцать, – откровенно приуныл Никита. – А машина – синяя «Ауди».

Римма. Брови домиком. За тридцать. Темно-синяя «Ауди»…

Все. Аллес капут! Чудес не бывает, пора бы к этому привыкнуть.

Резвун внезапно вспомнил, как его «Пежо» (он вообще любил все французское, а машинки – в первую очередь) ни с того ни с сего встал на перекрестке Республиканской однажды утром: ни тпру ни ну, – а он дико опаздывал на типографскую планерку. И кидался то к одной машине, то к другой – был час пик, все куда-то мчались, ни в маршрутку, ни в троллейбус не влезешь, а городские автобусы в Нижнем давно уже вымерли как класс, и вдруг рядом остановилась синяя «Ауди», дверца открылась – и он увидел Риммочку, завредакцией детективов, а по совместительству любовницу Гришки Бронникова – двоюродную жену, как писал Вознесенский.

– Вас подвезти, Николай Александрович? – спросила она чистым, серебристым голоском, вскидывая эти свои забавные бровки, которые придавали ее красивому лицу выражение враз надменное – и детски-удивленное.

И подвезла. Причем держалась так, словно не в одной компании они позавчера накачивались до полупотери пульса, а потом, под залихватский речитатив Бронникова: «Пара-па-бабам, пара-па-бабам, пара-па-бабам!» – разбрелись парочками: Гришка, конечно, с Риммой, Резвун с одной теплой девахой – не из издательства, он не любил связываться со своими, хотя там встречались стоящие кадры. Нет, еще начнут трепать языками… Таких сдержанных, тактичных, скромных женщин, как Римма, было поискать, Гришка сто раз говорил, как ему с Римкой повезло, какая она верная, любящая и все такое.

А теперь что получается? Эта верная и любящая делает фелло… фелла… как его? Ну короче, делает минет едва знакомому парню!

Вопрос… это еще вопрос насчет едва знакомого! Кто гарантирует, что она оказалась на той лесной дороге случайно? Если Костя – тот самый Костя, наемник Бронникова, то почему Римма не могла принять участия в этой игре в интересах своего любовника – да и в своих собственных, если на то пошло? Конечно, ведь всякой своей добычей Бронников с ней непременно поделится.

Черт, надо же было Никитке так влипнуть! Хотя… ничего плохого ведь не произошло. Скорее наоборот: Резвун разжился полезной информацией. Получается, подруга Бронникова – любительница случайных приключений? Даже если сам Гришка послал ее на ту дорогу, он ей никак не мог приказать насчет фел… феллации, вот, вспомнил, как эта штука называется. Гришка ревнив, что твой Отелло. Значит, это была чисто Риммина инициатива. Значит, вполне вероятно, что такие факты имеют место в ее биографии. А не последить ли за ней? Может выпасть интересная карта…

Но вот что точно надо сделать, так это строжайшим образом запретить Никитке с ней видеться. Пункт первый. А пункт второй – подыскать им с племянничком явку. Короче говоря, снять квартиру. Ему без базы никак нельзя, а Никита при этом пусть будет на глазах. Авось на что-нибудь сгодится!

Римма Тихонова

11 ноября 2001 года

– Девушка, потанцуем?

– Нет, извините, я не танцую.

Долговязый парень, склонившийся над столиком, отошел вертлявой походкой и тут же подцепил какую-то девицу, оказавшуюся более сговорчивой. Римма бездумно посмотрела вслед парочке, которая с места в карьер приклеилась друг к дружке так, словно эти двое встретились не вот только что, а знакомы с детского сада. На худой конец, со школьной скамьи. Парень сразу подхватил девчонку под попку, на которой чуть не лопалась юбочка, и в следующую минуту они уже целовались взасос. Вообще молодняк кругом большей частью не столько танцевал, сколько тискался и целовался. Римма представила, что будет, если она отзовется на чье-то приглашение, и брезгливо передернулась. Деткам около 20, это в общей массе, есть гораздо младше, конечно, и старше есть, но никак не более 25. Все-таки она не педофилка, неумелые тисканья и слюнявые засосы на шее ее не привлекают.

Не педофилка, нет? А за каким чертом она сюда приперлась, если не ради того, чтобы потискаться с мальчишкой, который ей, грубо говоря, в сыновья годится?

К примеру, живя в Средней Азии, она вполне могла бы родить ребенка в 12 лет. И он теперь был бы как раз такого возраста, как Никита…

Римма снова передернулась. Какое счастье, что она не живет в Средней Азии!

Однако сколько можно тут сидеть, как дуре, и передергиваться? Похоже, он не придет. Неужели передумал? А он что, обязан торчать в «Барбарисе»? Ну оформлял клуб, так это же не значит, что теперь тут надо прописаться… Хотя Римма слышала как минимум от трех любительниц ночной жизни, что Никита Дымов украшает своим присутствием почти все тусовки в «Барбарисе».

Вот именно – почти. Информаторы Риммы ошиблись, теперь это ясно. Но гораздо хуже, что ошибся и Марк.

Римма зажмурилась. При воспоминании о Марке щеки ожгло так, что она невольно прижала к лицу ледяные ладони. И сразу в дрожь бросило.

Нет, лучше не вспоминать, лучше не думать об этом безумии. Конечно, безумие – иначе не назовешь. Она не только педофилка – она и сумасшедшая извращенка. Чокнутые кришнаиты, за которыми она с насмешкой наблюдает на Покровке, – это образцы здравомыслия и душевной стойкости по сравнению с ней. Они верят в Кришну, она – в любовную магию. Велика разница! Ходят слухи, что эти кришнаиты напропалую имеют друг друга во время исполнения своих ведических или каких-то там обрядов. Ну а она чем лучше? Переспать с одним, желая завлечь другого!

Магия не магия, но Марк наверняка ей что-то подсыпал тогда в чай, а потом и в вино. У нее голова была как чугунная наутро, когда она проснулась, не помня, как добралась домой. Так и не вспомнила, хотя, конечно, никакого большого секрета тут не было. Наверное, Марк вызвал такси и заплатил шоферу, ну а уж до квартиры Римма добралась на автопилоте. Это скрылось в безднах памяти. Туда же кануло практически все, что у них происходило с Марком…

А впрочем, воспоминаний осталось достаточно, чтобы почувствовать себя то ли последней блядью, то ли сумасшедшей. Скорее всего, она – то и другое вместе.

Заломило в висках. Музыка грохотала как одурелая, медленное качание пар кончилось, все скакало и прыгало вокруг, орало и визжало. По стенам метались разноцветные блики. Может быть, она уже в аду? Говорят же, и не зря говорят, что заниматься магией – грех. И хоть Марк обставился как надо, весь свой кабинетик увешал иконками, это все только декорации. На самом деле грех остался грехом, и за это Римма обязательно будет наказана. Да она уже и наказана.

Грешникам и грешницам положено раскаиваться и оправдываться. Бог, если он только есть на свете, знает, какова степень ее раскаяния. Так бы и убила себя! Зарезала, застрелила, повесила! Только ведь это еще больший грех. А в оправдание того, предыдущего, можно сказать одно: Римма была не в себе, когда позволила Марку себя поцеловать. Она так измучилась, у нее вся душа надорвалась, сколько раз она звонила Никите и сколько раз натыкалась на его ледяное равнодушие: «Мне некогда, работы много, извините, я занят, и вообще не звоните мне больше!» Придя к Марку и рассказывая, что результат его магических действий равен нулю, вернее, минус нулю, она сердито спросила:

– А вы случайно объекты не перепутали?

– А что? – почему-то засмущался Марк. – Почему вы спрашиваете? Вы что, заметили повышенный интерес к вам со стороны другого мужчины?

«Да, с твоей стороны!» – хотела она ляпнуть ехидно, потому что только слепой не заметил бы, как он пялился на ее ноги и как при этом ерзал, пытаясь устроить свои, так сказать, чресла поудобнее. Но почему-то пожалела его, не стала издеваться над человеком и сказала правду:

– Да мне почему-то кажется, что вы эти… магические чары… направляли не на него, а на меня. Потому что я гораздо сильнее все это чувствую, знаете, меня будто какой-то туман окутал, я словно иду по какому-то коридору, со всех сторон серые стены, которые отрезали меня от мира. Один только свет впереди…

Она умолкла, устыдясь той горячности, с какой звучали ее слова, но Марк смотрел участливо, понимающе:

– И это – Никита, верно?

– Ну да.

– То, что ваши чувства стали более концентрированными, это понятно, – кивнул Марк. – Ведь направляю я на нашего героя не свои эмоции, а ваши, вся эта магическая энергия через вас проходит, вы этого не можете не ощущать. Значит, вы говорите, он не хочет больше встреч… А это, пожалуй, неплохой признак.

– Что-о? – Римма вытаращила глаза. Ничего себе! Да этот красавчик заговаривается, что ли? Неплохой признак, вот так номер! Это все равно как если бы врач сказал, что смерть больного – неплохой признак здоровья.

– Я имею в виду, что он вас стал бояться. А вернее, он боится своих чувств к вам. То есть некие вибрации до него уже дошли. Происходит ломка и сознания, и душевного мира. Конечно, это ощущение для него непривычно, поэтому он его боится. И интуитивно отшатывается от вас. Чтобы это его состояние перешло в другое качество, чтобы отторжение стало притяжением, должно пройти время.

– Например, сколько?

– Время, говорю я, – настойчиво повторил Марк. – Его душа – словно сухая губка, которая должна пропитаться влагой вашей любви. И только тогда…

– Тогда – когда? – не унималась Римма. – Через сколько? Через месяц? Через два? Полгода, год? Или еще больше?

– Ну… думаю, больше месяца точно пройдет, – сказал Марк, и она услышала нотку фальши в его мягком, красивом голосе.

То, что он гонит пену, Римме почудилось еще при слове «вибрации», которое она почему-то ненавидела. И теперь она практически уверилась в своей догадке.

Чепуха! Все – чепуха. Этот парень будет просто вытягивать из нее деньги, на каждом сеансе обещая райские кущи, а выманивая все больше и больше. Думает, она у него на крючке? Нашел дуру! Да она сейчас повернется и уйдет, и пусть он остается со своими вибрациями и своей неутоленной похотью!

Римма уже начала нашаривать на спинке стула ремешок сумочки. Ну да, она уйдет… И что потом? Опять ощущать, как ежедневно из тебя уходит жизнь и молодость? Никто не поймет ее, никто, кроме женщины, которую пронзила та же стрела: любовь к молодому, красивому, недоступному, губительная страсть, постыдная с точки зрения общества. А главное – безнадежная! Они есть, такие несчастные, их много больше, чем кажется, потому что у большинства хватает силы духа скрывать свою последнюю любовь, таить ее от окружающих, и даже от того, кого они любят, и даже от себя.

А у Риммы не хватило сил скрывать свои чувства. И что ее ждет впереди? Никита от нее отшатнулся, Марк поманил искоркой счастья, а оказалось – врет, Григорий… Григорий, бывший прибежищем во всех бедах, все больше и больше отдаляется от нее. Или это она от него отдаляется?.. Да конечно, она, Григорий ведь ради нее с женой развелся, а она, Римма… Хоть бы чуточку радости ощутила – нет, пусто в душе. Нечем радоваться. Трещина между ними все глубже, и ночи только разделяют их, хотя раньше сближали, могли исцелить любые раны и навести мосты через все пропасти.

Ночи усугубляют беду, утра усугубляют горе. Ты подходишь к зеркалу – еще в ночной рубашке, непричесанная, неумытая, с подпухшими со сна глазами, с рубцом от подушки на щеке, вся какая-то перекошенная на ту сторону, на которой спала, блеклая, с бледными губами – и в первую минуту не веришь своим глазам. Да неужели это я – там, в том кривом стекле? Когда успела так состариться? Как это случилось, что надо положить тон, и пудру, и румяна, и тени, и тушь на ресницы, и помаду на губы, чтобы вновь сделаться той очаровательной Риммой, которую знают все? Но даже днем не отделаться от воспоминаний об утреннем, неживом лице.

Странно – раньше, до встречи с Никитой, она так остро не ощущала необратимости лет. Конечно, она еще молода и красива, а с точки зрения женщины, которой, к примеру, под шестьдесят, – и вовсе писюшка! Но время идет, идет. Необыкновенная, нежная, прозрачная кожа, бывшая раньше гордостью Риммы, сохнет, покрывается сетью морщинок, как увядшее яблочко. Никакие кремы не помогают, этот процесс неостановим. И все больше сил нужно потратить, чтобы придать себе облик победительной красавицы. Даже от Григория она старается спрятать свое утреннее лицо, а что будет, если она однажды заманит-таки Никиту к себе в постель, он проснется утром и увидит ее такой?

А этот маг-перемаг говорит – месяцы, может быть, год. На кого же она станет похожа через год?! Разве сможет удержать при себе Никиту?

Да ты сначала заполучи его, а уж потом пытайся удержать!

Не лучше ли плюнуть на все, и на магию, и на эту смертельную, невесть откуда свалившуюся на тебя любовь, нет, не любовь, а болезнь, – не лучше ли поскорей уйти отсюда? Перестать смешить народ и себя в первую очередь, забыть горячечные мечтания, которые мешают тебе жить!

И спокойной, размеренной поступью… к достойной старости… к тихой смерти… без единой минуты радости и любви…

Странно – Римма не замечала, что плачет. И только когда рука Марка легла на ее плечо, она встрепенулась – и поняла, что задыхается от слез.

– Римма, да успокойтесь. Не надо так. Не надо, говорю вам, все будет хорошо, я же сказал, что помогу вам, значит, помогу. Выпейте-ка вот это, сразу легче станет.

Что-то пряно и очень приятно запахло рядом.

Римма открыла глаза, мимоходом ужаснувшись, на что после этих рыданий станут похожи ее ресницы. Впрочем, теперь, когда каждый день не снег, так дождь, она, слава богу, пользуется водостойкой тушью.

Ну кажется, пациент скорее жив, чем мертв, если уж дело о туши зашло.

– Что это? – всхлипнула она, принимая от Марка чашку с теплым, чуть сладковатым питьем.

– Да просто чай с травками. Я всегда ношу с собой термос. Бывает, разволнуешься – а чай успокаивает.

Да нет, напиток не просто успокаивал – он одурманивал. Или это бессонные ночи, накопившаяся усталость наконец-то брали свое? Неизвестно. Однако теперь каждое слово Марка Римма слышала как бы в полусне, в каком-то оцепенении сознания и тела. Но не чувств.

Он говорил… он говорил, что поможет ей. Он не сомневался, что все получится! Кстати, нет ли у нее какого-то предмета, который бы она хотела подарить Никите? Цепочки, кольца, браслета, чего-то такого, что он носил бы на память о ней? Марк может заговорить эту безделушку, и ее влияние Никита будет ощущать всегда. Даже против воли подарок будет заставлять его думать о Римме.

Она, помнится, удивилась такому совпадению, потому что, идя сюда, как нарочно, взяла с собой старинное кольцо. Это был перстень, скорее мужской, чем женский, слишком тяжелый для ее узкой руки, Римма его практически не носила, а сегодня утром, открыв шкатулку, подумала вдруг, что он будет очень хорошо смотреться на длинных, суховатых пальцах Никиты. Странно, что Марк вдруг заговорил об этом. Может, он и правда маг, этот странный человек, на которого ей так приятно смотреть? Все-таки он удивительно похож на Никиту, удивительно.

А Марк все говорил и говорил, и голос его обволакивал Римму, словно мягкий полумрак. Что-то о магическом взаимодействии страсти… дескать, подобно тому, как утраченная память может оживиться от случайного намека на забытые обстоятельства, так и утраченное чувство может снова вспыхнуть, если поднести к нему факел соития. Пусть оно произойдет с другим человеком, но если женщина будет представлять себе в эти мгновения своего любимого, значит, она будет с ним. Ведь и костер разжигают от чужого огня! А заветный предмет, омытый в двух слившихся любовных потоках, приобретет такую неистовую силу, что будет своим прикосновением неустанно стимулировать любовную энергию, направляя ее к той, которая сделала этот подарок. Надо непременно и поскорее устроить встречу с Никитой и вручить ему перстень. Чем скорей, тем лучше. Марк знает, чувствует: эта встреча состоится очень скоро. Судьбоносная встреча!

Римма вспомнила, что где-то читала, кажется, у Фрезера в «Золотой ветви», как во время засухи люди занимались любовью на вспаханном поле, чтобы вызвать дождь. И вступали в связь с колдунами и колдуньями, чтобы привлечь к себе любимого или любимую. Это как-то называлось… Симпатическая магия? Симиальная? Или какая-то другая?

Потом Римма еще помнила, как Марк поцеловал ее, и она ответила на поцелуй, но тотчас спохватилась и пробормотала:

– Что вы делаете, Марк?

А он ответил:

– Никита. Скажи мне: Никита…

И с этой минуты она называла его только так.

Прошло три дня. У нее только-только перестало ноги и плечи ломить! К счастью, все это время Григорий был настолько занят разводом и помощью бывшей жене в сборах (она уезжала в Геленджик, где всю жизнь мечтала поселиться и где Григорий, в качестве возмещения морального и материального ущерба, купил ей теперь квартиру), что ему было не до встреч с Риммой. На работе он появлялся набегами, отношения ограничивались стремительными переглядками и «здрасти-здрасти». Так что у нее была возможность залечить хотя бы самые открытые раны – как душевные, так и телесные. Наиболее тяжелый, конечно, был первый день – и голова болела, и сердце, и душа. Типичное похмелье! Потом тошнота стала отходить, голова прояснилась, всплыли некоторые воспоминания, и Римма с изумлением обнаружила, что испытывает гораздо меньшее отвращение к себе. Нет, она каялась, она злилась на себя, но глупо же отрицать, что попалась в руки умелому мужику. Пусть не душу ее тронул, но плотскую тоску утолил по высшему разряду. А если учесть, что она вполне отчетливо представляла, даже порой верила, что любострастничает с Никитой… в конце концов, чем это особенно отличается от снов? Сны-то она не считает грехом, чего же тут переживать?

Между прочим, еще не факт, что с Никитой она испытала бы такое же наслаждение, как с его призраком. То есть в плане душевном – да, но физическом?..

Это она так себя уговаривала, так успокаивала, пытаясь разобраться в сумятице чувств. То казалось, что нужно немедленно забыть и Никиту, и Марка, и весь этот виртуальный бред, то начинала жалеть потраченные силы, как свои, так и магические, и уверяла себя, что нужно непременно довести дело до конца. А что? Увидеться с ним, подарить перстень – и посмотреть, что получится. Если да – прекрасно. Нет… ну что она потеряет? Ведь терять-то нечего!.. Как говорил в фильме «Гатока» тот несчастный мальчишка, который все время опережал своего удачливого брата, когда они соревновались, кто дальше заплывет: «Ты проигрывал, потому что боялся утонуть. Я побеждал, потому что мне было не страшно не вернуться. Когда жизнь ничего не стоит, потерять ее не жаль».

И вот результат этих размышлений. Она сидит в пресловутом «Барбарисе», прикинутая так, что редкий юнец не начинает при виде ее нервничать: кожаная мини-юбка, облегающая ее, как перчатка, батник готов расстегнуться на груди при первом же вздохе, сапожки обливают ногу так, что от колготок не отличишь. Макияж похож на боевую раскраску, а довершает картину… темно-рыжий парик. Короче, полный песец!

Как ни странно, вся эта пошлятина ей идет. Правда, получилась как бы даже и не Римма, однако девка определенно недурна. Прожженная стервь лет двадцати семи-восьми. То есть роковая разница в возрасте существенно уменьшена.

А какой, к чертям, в этом прок? Уж полночь близится, а Германна все нет!

– Девочки, извините, я медляки не танцую. Кого-нибудь другого пригласите, ладно?

Римма встрепенулась. Мерещится от долгого ожидания, или это и впрямь его голос?

– У вас свободно? Можно присесть? Ой… это вы?!

Поразило, что Никита узнал ее с одного взгляда, несмотря на маскировку. Поразило мгновенное превращение его из спокойного, избалованного красавца со жгучими глазами в растерянного, неуверенного в себе мальчика. В того, каким она больше всего и любила его… Капризный ребенок!

– По… танцуем? – спросил он и начал подниматься, не успев сесть.

Римма уставилась на него, как дура, даже рот приоткрыла.

Что это с ним? Почему смотрит такими глазами? Почему не замкнулся, не отшатнулся? Почему не распрощался на ходу и не кинулся опрометью прочь? Почему, заметив ее нерешительность, сам взял за руку и повлек на узкую полоску, занятую покачивающимися, прильнувшими друг к другу телами?

Что за чудеса? Волшебство? Магия?

– А говорит, не танцует медляки… – послышался за спиной плаксивый комментарий.

Не то чтобы это был совсем уж медляк, старый шлягер «Dance me to the end of love», но и скакать под эту музыку никому бы не удалось. А вот мерно покачиваться, втиснувшись друг в друга телами, – самое то. Они были одного роста, правда, на каблуках Римма стала чуть выше, но это не мешало слиться бедрами, плечами, коленями. Только губы их не соприкасались, потому что тогда не удавалось бы смотреть друг на друга. Они смотрели… у Риммы голова кружилась при виде этих глаз. Казалось, она летит, медленно летит в искрящейся темноте…

Не бывает такой темноты? Еще как бывает! В его глазах.

– Не могу больше на вас смотреть, сердце останавливается, – пробормотал вдруг Никита и привлек ее еще ближе к себе, так что они соприкоснулись щеками, и теперь меж их телами не осталось даже малого просвета. И у Риммы тоже начались перебои в сердце, когда почувствовала, что происходит с Никитой. Дыхание его сделалось частым, да и она задыхалась. Он хотел ее, тут никаких слов не надо было, он ее до смерти хотел!

– Боже ты мой… – прошептал он чуть слышно. – Что за духи у вас?

– «Миракль».

– Голова кружится. У меня от вас голова кружится, понимаете?

Dance me to the end of love? О нет, на end of love это не очень похоже!

Опять молчание. Только сердца колотятся друг о друга.

А музыка длится, длится, но ведь и она кончится! А потом что? – заволновалась Римма. Потом они разойдутся? Вдруг «медляков» больше не будет? Вдруг Никита спохватится и уйдет? Мало ли, может, ему надо куда-то. Схлынет минутное очарование, и Римма не успеет, ничего не успеет…

Опустила левую руку, нашарила на своем бедре его правую. Нервно сдернула со своего пальца перстень (слава богу, больше не придется каждую минуту беспокоиться, что он вот-вот свалится!), надела на средний палец руки Никиты, радостно ощутив, что перстень пришелся в самую пору.

– Что это? – Никита чуть отставил руку в сторону, пытаясь в мельтешении бликов разглядеть палец. – Кольцо? Мне? Да ведь оно золотое! За что?!

– Вопрос неправильный, – хрипловато усмехнулась она. – Не за что, а почему.

– Почему?

– Потому что… ты знаешь почему.

Это она первый раз сказала ему «ты». Нет, второй. Вспомнил он сейчас о том, первом случае? Не обидело ли его это воспоминание? Так испугалась, что потянуло спрятаться за привычную броню – иронию:

– Не помню, кажется, в «Трех мушкетерах», а может, и в «Королеве Марго» написано, что в те времена особенно жестких моральных препон не существовало, и молодые люди охотно принимали от своих возлюбленных дорогие подарки.

О черт… Что она несет?!

– В смысле, я, конечно, не твоя возлюбленная, но… то есть, я хочу сказать…

– Почему не моя? – перебил он, резко привлекая Римму к себе. – Ты моя.

– Да.

И опять на несколько музыкальных тактов – молчание, будто глубокий, глубокий обморок, в который упали они оба.

– Я тебя хочу.

Кто это сказал? Он или она?

– Да…

Кто выдохнул ответ – она или он?

– Ты слышишь, что я говорю?

– Да. Я тоже. Сейчас. Прямо сейчас.

– Да.

Никита схватил ее за руку и увлек между качающимися фигурами через всю сцену в какой-то боковой коридорчик. Поворот, еще один, короткий коридорчик, в конце – дверь, которая поддалась рывку Никиты. Темный закуток – какая-то подсобка? Захлопнулась дверь, мрак сомкнулся. Губы сомкнулись. Никита резко прислонил Римму к холодной стене – стынь вошла через ее спину, но она ничего не чувствовала, кроме резких жгучих прикосновений его губ и лихорадочных движений рук. Задыхаясь в поцелуе, Никита торопливо поднимал ей юбку, стаскивал колготки. Она трясущимися руками пыталась расстегнуть его джинсы. Вот прижались друг к другу обнажившимися бедрами – и едва не закричали от нетерпения, не в силах больше ждать. Он приподнял ее, подхватил под широко разведенные колени, она ногами оплела его спину… Ну наконец-то они нашли друг друга, наконец-то они встретились!

Александр Бергер

30 ноября 2001 года. Нижний Новгород

– Вы только не пугайтесь, у меня дома страшный разгром, – предупредил Бронников еще на лестнице. – Жена незадолго до моего ареста уезжала в Геленджик, собрала все свои вещи, а после себя оставила полный тарарам. Я ей сказал, пусть забирает практически все, что хочет, кроме моей коллекции, ну и она постаралась, конечно, как могла.

Про развод Бронникова с женой Бергер уже слышал. Две соседки, бывшие понятыми во время обыска в этой квартире, оказались весьма словоохотливыми и посвятили оперативников во все подробности семейной жизни Григория и Марины Бронниковых – очень приличных людей, которые жили да жили тихо-мирно, никогда ни ссор, ни скандалов, а тут вдруг бах – и разбежались в разные стороны почти с неприличной поспешностью.

Слово «разгром», да еще «страшный», звучало, конечно, весомо, однако даже это определение не вполне давало представление о том, что творилось в квартире. Даже Бергеру стало не по себе, а уж Бронников, надо думать, и вовсе покачнулся, что морально, что физически.

– Да что тут делалось? – пробормотал он ошарашенно. – Хотели ограбить, да никак не могли решить, что в первую очередь выносить?!

– Э-э, Григорий Александрович, – счел необходимым пояснить Бергер, который любил справедливость, – извините. Вы, видимо, забыли, что у вас в квартире, кроме всего прочего, проводился обыск…

Бронников стал столбом. Потом медленно обернулся к Бергеру:

– А знаете, я и вправду забыл. У меня в голове периодически как бы шторка какая-то задергивается. Наверное, срабатывает пресловутый инстинкт самосохранения. И тогда я обо всем забываю. И что протокол обыска вы мне показывали – мол, ничего компрометирующего не найдено, и что я у вас практически пять суток за решеткой провел, и про подписку о невыезде, и про то, что я все еще нахожусь под следствием, а главное, из-за чего все это, – забываю. И первая мысль у меня была, когда сюда вошел, – что надо Римме позвонить. Сказать, что я вернулся, что все более или менее уладилось, скорее всего, на роль убийцы в этом триллере будут искать другого кандидата. А позвонить-то некому… И как мне дальше жить – неизвестно. Как, зачем?..

Прошел среди разбросанных по полу вещей, машинально расшвыривая ногами пепельницу, бумаги, подушку диванную, прикатившийся сюда, очевидно, из кухни большой оранжевый апельсин, несколько шуршащих полиэтиленовых пакетов, еще какие-то мелочи.

Бергер огляделся, приблизился к окну. Оно выходило на Большую Покровку, и внизу заливался надтреснутый, но все еще глубокий голос бывшего солиста оперного театра, ныне пьянчужки и шута горохового, с пятого на десятое перевирающего слова старинных арий и едва наскребающего рубликов в свою старую шапку:

– В сиянье ночи лунной ее я увидал,
Та-рам-та-ра-ра-рам-там чудный взор ее блистал.
В тиши благоуханья… и слезы без конца…
О где же ты… тра-ля-ля-ля,
Где вы, грезы… о где ты, любовь?..

И так снова и снова, словно шарманку крутил.

В эту минуту Бронников резко обернулся:

– Не скажу – не смогу сказать, да и не нужно это, – чего я бы только не отдал, чтобы этого поганого мальчишку посадить за решетку. Ему и расстрельной статьи мало за то, что он сделал с Риммой.

– Ну не начинайте сначала! – чуть ли не взмолился Бергер. – Сами ведь только что сказали: в ее смерти предположительно виновен тот, кто прислал вам фотографии. И вот опять за рыбу гроши…

– В ее смерти виновен Никита Дымов, понимаете? Все снова и снова вертится вокруг него. Тот, кто фотки делал, ведь их не Никите послал. Он послал их мне, он провоцировал меня! Он знал, на что я способен. И отчасти был прав… Еще полгода назад, возможно, я и мог бы убить Римму за такое… В апреле, мае – мог бы. А сейчас – нет. Она мне нужна была живая. Она мне была жизненно необходима, вам этого не понять! И вот разбито все. А разбил – он!

– Секунду, – перебил Бергер, следуя в кильватере как самого хозяина, так и его логики. – Вы говорите, тот, кто послал Римме фотографии, хотел спровоцировать вас на ее убийство, – так?

– Да! – резко глянул на него через плечо Бронников. – Да!

– А вы переправили их Никите Дымову. И теперь обвиняете в убийстве Риммы его. Получается, если он виноват, вы же и толкнули его на это! Вы его спровоцировали! Значит, фактически вы тоже в этом виновны!

Бронников замер. Похоже, такая простая мысль не приходила ему в голову.

– А почему вы думаете, что Никита застрелил ее из-за фотографий? – спросил он через несколько мгновений устало, как бы безразлично. – Мало ли какие могли быть причины? В конце концов, ваше дело их искать, но вы прикиньте: после меня Дымов – кандидат самый подходящий. Не так ли?

Бергер промолчал. Ответ мог быть только один – утвердительный. Хорошо еще, что Бронников не знает о появлении Дымова в Соложенке, когда Римма там лежала уже мертвая. То есть это Дымов так говорит, будто она мертвая была. А на самом деле…

– Мама дорогая… – вдруг пробормотал Бронников. – Как выражается одна моя знакомая бабулька, здесь будто Мамаев курган прошел! Сущий разбой!

Он стоял на пороге кабинета, являвшего картину просто-таки библейского погрома.

«Кстати о разбое, – подумал Бергер. – Если кто-то хотел что-нибудь у Бронникова украсть, лучших времени и возможности просто не нашлось бы. Тут черт ногу сломит, сам хозяин не разберет, где что раньше лежало! И мой приезд, таким образом, – совершенно бесполезен. Хотя… еще не факт!» – И он снова задумался над тем, что только что мелькнуло в голове и уже оформлялось в некую версию – довольно тривиальную, правда, но вполне имеющую право на существование.

– Ох, а это зачем? – почти простонал Бронников, вынимая из-под ящика от письменного стола, теперь перевернутого, длинную, изящную картонную коробку темно-синего цвета, с одной стороны затянутую целлофаном, так что видны были аккуратные гнездышки, в которых торчали самые разнообразные авторучки. Коробка была смята, целлофан порван. – Ну зачем же так варварски с хорошими вещами?! – У него даже дыхание перехватило, он осторожно открыл коробку и начал одну за другой вынимать ручки, шепотом пересчитывая и приговаривая что-то, неслышное Бергеру.

Бергер вспомнил, что об этом множестве авторучек было упомянуто в протоколе обыска. И Бронников произносил слово «коллекция» как бы даже с придыханием. Очевидно, это она и есть.

– Мои авторучки, – сказал Бронников, повернувшись к нему. – Я их столько лет собирал, из всех стран привозил, где только ни бывал. Сначала покупал только те, что подороже и поэффектней, к примеру, вот этот «Вотерман Серенитэ» привез из Франции (815 баксов стоит, прикиньте! Перышко из 18-каратного золота с родиевой отделкой), а эти «Паркеры» коллекций «Эллипс», «Соннет Ориджинал» и «Риальто» – из Великобритании. Вот «Шиффер» – из Германии, а это еще два «Вотермана» – «Льезон» и «Карэн»… Потом увлекся историей авторучек – вечных перьев, как их тогда называли, начал искать антикварные экспонаты. Между прочим, об истории только «Паркера» можно целую книгу написать. Мы говорим – «Паркер» да «Паркер», а у них торговых марок – не сосчитать. И каждая выпускает настоящие сокровища. Вот в этом «Соннет Премьер» перышко тоже из чистого золота – тоже 18 карат. Головокружение, а не ручка! У меня еще к ней под пару роллер был, но я его подарил – роллеры меня не вдохновляют, какие-то они бездушные. Шариковые ручки вообще не переношу. То ли дело – перья! А вот это – знаете, что это такое? Думаете, простой вульгарный «Паркер Дуфолд», коллекция 1996 года? Ха-ха! Зря вы так думаете! Сейчас вы просто ахнете!

– А вот такой вопрос, Григорий Александрович, – перебил его Бергер, который авторучки считал пережитком цивилизации, писал «шариком», а вообще-то предпочитал всему этому компьютер. – Ваша бывшая жена знала о существовании Риммы Тихоновой?

Бронников посмотрел на него снизу, потом выпрямился, сжимая одну из ручек.

– К чему это? – спросил настороженно. – При чем тут Марина?

– Всякое в жизни бывает, – пожал плечами Бергер.

– Да ну, бросьте, это чушь, – отмахнулся Бронников. – Марина про Римму знала, не стану скрывать. Понимаете, она, конечно, очень милая была женщина, но у нас в постели вообще никогда ничего толкового не получалось, разве что совсем по младости лет. Она была классная хозяйка, эффектная светская дама, преуспевающая бизнесвумен (у нее ведь свой магазин был, вы, наверное, знаете?), отличный товарищ, великолепный юрист, но, увы, как женщина ничего из себя не представляла. У меня всегда были какие-то бабы, девки, то да се, но, когда в моей жизни появилась Римма, я более или менее хранил верность ей. Честно – старался не изменять, мне ее вполне хватало. Я ведь ее… – Он осекся.

– Да, вы говорили, что любили ее, – негромко подхватил Бергер. – Но тогда объясните, почему раньше не развелись с Мариной и не женились на Римме? Почему это произошло лишь спустя пять лет после вашего знакомства?

– Да просто мне было удобнее с Мариной, как вы не понимаете? Я был фактически свободен, мог делать, что хотел. А Римма… с ней такой привольной жизни не получилось бы, ее любовь была очень требовательна. Я, честно, опасался, как бы любовная лодка не разбилась о быт. Был уверен – пока мы как бы на расстоянии, мы ближе, чем если будем жить в одной квартире. Да я массу видел таких случаев, когда мужики разводились, женились на своих любовницах, а потом рвали на себе волосы. Да разве только мужики разочаровываются? Женщины тоже обнаруживали, что получили нечто иное, чем казалось. Но Римма долго моим доводам не внимала. Сначала даже скандалы мне устраивала, требуя развестись и жениться на ней. Ну не скандалы, конечно, а так… обижалась, плакала, мучилась и меня мучила. Потом притихла, как-то смирилась. Ну а последнее время вообще вела себя так, будто я ей больше не нужен.

– Не это ли подтолкнуло вас к разводу и желанию как бы закрепить Римму за собой? Вы боялись ее потерять?

– Скажем так – это была одна из причин.

– А другие?

– Да много чего накопилось, – уклончиво ответил Бронников.

– Например?

– Ну я не знаю! Так просто и не объяснишь. Вот, например, еще одна причина. Когда один мой компаньон погиб, а другой исчез без следа, я вдруг подумал, что, если со мной что-то случится, Римма ведь будет единственным человеком, который меня оплачет. Вообще она – единственный человек, который меня любит. Эта мысль меня как-то проняла. И захотелось стать с ней еще ближе. Звучит сентиментально, но так оно и есть.

– А о детях вы подумывали?

– О чьих детях? – Бронников глядел недоумевающе.

«Значит, она ему ничего не сообщила. Почему? Не знала сама? Или сообщать об этом следовало не Бронникову? А кому тогда? Никите? Или… тому человеку на фотографиях?»

– Как о чьих детях? О ваших! В смысле, если решили пожениться, то и детей надо заводить, верно?

– Ну какие могут быть дети! Мне пятьдесят, Римма тоже не девочка была. Она вообще к детям относилась очень спокойно. Если бы хотела их, могла бы завести, когда еще первый раз была замужем. У нас с Мариной, кстати, тоже особого желания не возникало.

– Понятно… Но все-таки давайте вернемся к вашей бывшей жене.

– Знаете что? – сказал Бронников с откровенной досадой. – Бросьте вы это. Нестоящая версия, честное слово. Как если бы вы вдруг вспомнили о притязаниях первого мужа Риммы, который давным-давно спился и влачит существование бомжа где-то на Дальнем Востоке. Впрочем, там бомжей называют бичами. А что до моей бывшей жены… В тот день, когда погибла Римма, Марина была уже в Геленджике и вовсю начинала там новую жизнь. Надеюсь, с новым человеком.

– Что затуманилась, зоренька ясная, пала на землю росой? – на диво звучно, красиво завел за окошком старый певец. Но сразу сбился, засновал на том же месте, как заевшая игла, – громко, не в лад: – Что отуманилась, зоренька ясная? Зоренька ясная, зоренька ясная…

– Убить можно и не своими руками, – рассеянно обронил Бергер.

– Можно, и даже очень запросто, – оживился Бронников. – Полагаете, Марина наняла киллера, а себе обеспечила алиби? Нет, конечно, если хотите, занимайте себя этой ерундой, тратьте на ее разработку время, только я вам сразу скажу – Марина тут ни при чем. Потом сами в этом убедитесь. Это не ее жанр.

– А Дымов при чем?

– При чем.

– Ну какие, какие поводы у Дымова были убить Римму? – почти закричал, не сдержавшись, Бергер – и непроизвольно шагнул вперед: – Григорий Александрович, вы что? Что с вами?

– Ничего…

Вот так ничего! Бергеру один раз приходилось видеть человека, у которого пуля прошила сонную артерию. Лицо его мгновенно обескровилось, он умер в считанные секунды. Вот так же мгновенно сделалось смертельно-бледным лицо Бронникова.

С чего? Бергер что-то сказал? Ну да. В очередной раз задал вопрос, какие причины были у Дымова убить Римму Тихонову. И Бронников, который этот вопрос слышал сегодня раз сто, на сто первый вдруг сделался похож на мертвеца. Но почему?!

Понять это можно только так – Бронников что-то внезапно вспомнил. Настолько важное, настолько веское, что не смог спрятаться за броней своего очень даже не слабого самообладания. И до сих пор еще не пришел в себя – стоит, сосредоточенно опустив голову, вертит в пальцах авторучку, которой только что собирался удивить Бергера, и просто-таки ощущается, слышно даже, как мечутся мысли в его голове…

– Мать твою, – вдруг сказал он, – да что же это такое? Нет, вы посмотрите! Это что такое?

Бергер добросовестно всмотрелся. Авторучка как авторучка. Сразу видно, что тонкой работы и очень дорогая. Отделка – совершенно как золотая, корпус, конечно, из пластмассы, но на первый взгляд кажется, будто из какого-то камня жемчужного оттенка с черными, словно бархатными прожилками. Необычайно эффектная вещь.

– Это и есть «Паркер Дуфолд»? – решил щегольнуть вновь обретенными познаниями Бергер. – Коллекция 1996 года?

– Это… – Бронников торопливо развинтил ручку и теперь осматривал ее внутренности, близко поднося каждую деталь и пружинку к глазам, словно не мог им поверить. Насколько мог судить Бергер, ничего особенного в поршне, стойке для пера и отвинченных колпачках не было. Но Бронников так на них смотрел, словно надеялся найти внутри алмаз, честное слово. – Это подделка! Это гнусная подделка! Но кто мог… почему, как… откуда он узнал?!

И вдруг вновь свинтил ручку – торопливо, небрежно. Сунул Бергеру:

– Держите! Вот вам вещдок. Держите, не удивляйтесь! Она вам пригодится так, что диву дадитесь. А еще вот что скажу: я теперь знаю все. Кто убил Римму. Как. Почему. Все знаю. Есть только один человек, которому, безусловно, выгодна ее смерть и кто мог все сделать именно таким образом!

– Ну и кто это? – осторожно спросил Бергер.

– Вы будете смеяться, – предупредил его Бронников, и сам вдруг захохотал тем смехом, который в романах зовется сардоническим. – Это Никита Дымов. Римму убил Никита Дымов… но ревность тут совершенно ни при чем. Он убил Римму из самых гнусных, самых корыстных побуждений, какие только можно представить.

– Да почему?! – чуть не закричал Бергер, которому показалось, что он стукнулся лбом обо что-то очень твердое. Например, о железобетонную стену. Упорная зацикленность Бронникова на ненависти к Дымову напоминала именно бетонную стену!

– Да потому, что Дымов – племянник моего исчезнувшего компаньона Николая Резвуна.

– Но это и раньше было всем известно. Мы с вами этот вопрос уже обсуждали, и не раз, – начал было Бергер, однако Бронников не дал ему продолжать.

– Вы должны выяснить следующее, – приказал он таким тоном, словно Бергер был младшим редактором его издательства, а то и вовсе курьером. Или, к примеру, Бергер остался тем же, кем и был, а Бронников вдруг сделался генеральным прокурором, на худой конец – прокурором области. – Вы должны выяснить, консультировался ли Никита Дымов с кем-нибудь из адвокатов по поводу наследования имущества Резвуна. Личного имущества! Узнать это будет не так сложно, как кажется, все адвокаты известны, прошерстить их – дело простое. Далее. Надо найти того, кто изготовил эту поганую подделку…

Как раз в эту минуту Бергер наконец перестал ощущать себя «салагой» перед боцманом и сменил стойку «смирно» на положение «вольно».

– Подробнее можно? – спросил он как мог насмешливее. – К примеру, для чего я все это должен делать?

Но остановить Бронникова сейчас было бы так же просто, как встать на пути курьерского поезда, размахивая красным пионерским галстуком (помнится, в отцовском старом учебнике литературы Бергер прочел однажды такой детский триллер). Поезд-Бронников промчался дальше, волоча за собой жалкое тело пионера-Бергера.

– Думаю, изготовил эту мастырку кто-то из антикваров. Некоторые из них умеют не только торговать, но и руками работать. Во всяком случае, они могут вам дать наводку на кустарей, которые занимаются всякими такими мелкими подделками хороших вещиц и продают их за оригиналы. Спросите… ну не знаю, в «Антике» спросите, в «Берегине», в «Русской старине».

«Русская старина», «Русская старина»… Бергер уже где-то слышал это название. Причем совсем недавно. Он напрягся, пытаясь вспомнить, но Бронников не дал ему сосредоточиться.

– Сходите в субботу-воскресенье на площадь Ленина, где книжный рынок, – там поговорите с коллекционерами медалей и всякого этого барахла, – напористо командовал он. – На тусовку всяких нумизматов сходите. Надо узнать, кто подделал ручку. Надо узнать, кто дал этот заказ. Раздобудьте фотографию Дымова и показывайте им всем. Готов спорить на что угодно: кто-нибудь да вспомнит, что именно по просьбе этого смазливого подонка он подделал мою… мою авторучку.

– Может быть, с этим вопросом вам лучше обратиться в отделение милиции по месту жительства? – ехидно спросил Бергер. – Если у вас пропал ценный экспонат коллекции и вы желаете его найти…

– Я желаю найти убийцу женщины, которая должна была стать моей женой, – просто сказал Бронников. – Вот чего я желаю. То есть я его знаю, знаю, но понимаю: чтобы осудить его, нужны веские доказательства. И я вам сейчас даю наводки, наколки, назовите как хотите, – я вам показываю, по какому следу надо пройти, чтобы изобличить этого мальчишку, которого она… который ее… – У него горло перехватило, но только на миг, в следующую секунду он уже мрачно улыбался: – Ну что вы так на меня таращитесь? Ничего не понимаете? Или думаете, я спятил? Да? Ну так вот, в доказательство своего здравого рассудка я вам сейчас вопросик подкину. А вы сами решайте, ответить или нет, потому что ответ я все равно заранее знаю.

– Ну? – глухо проговорил Бергер, которому отчего-то вдруг сделалось не по себе.

– Вопрос такой… Нашли гильзу от той пули, которой была убита Римма?

Бергер моргнул. Не ахнул, не охнул, не покачнулся, ни звука не издал. Просто моргнул. Но Бронникову этого было вполне достаточно.

– Ага, – сказал он с тихим, яростным торжеством. – Я так и понял. Ответ – нет.

Николай Резвун

3 ноября 2001 года. Нижний Новгород

Пожалуй, больше всего его мучило именно это житье в чужой квартире на Бекетовке. Конечно, не самый плохой район, но квартира была поганая. Неуютная, обставленная случайной мебелью, запущенная, с чрезмерно любопытными соседками, которые, чудилось, стерегли под дверью каждый шаг его и Никиты… Сначала они поселились вместе. Однако буквально через два дня Резвун понял, что это неразумно. Если Бронников продолжал охотиться на Никиту, то, следя за ним, он сможет выйти на некоего Павло Малютко. Вот будет изумлен, бедолага… Как ни велико было искушение насладиться Гришкиным изумлением, Резвун счел за благо оставить это удовольствие на потом. И нашел Никите другое жилье, а заодно, в 280 – й раз мысленно поблагодарив изобретателя кредитных карточек, купил племяннику мобильный телефон, чтобы можно было постоянно поддерживать связь. И снова зажил один, страдая от неуютности своего временного жилья и невозможности вернуться домой, в квартиру на Верхне-Волжской набережной, которую он так любил, в которой ему когда-то было так хорошо. Он скучал по своему старому дому около Политехнического института, как по близкому человеку, честное слово!

Странно: когда таились с Ниной и Кирюшкой в Париже, когда Резвун потом жил один в Киеве, эта ностальгия – нет, не по России даже, а именно по родному обиталищу, – так не угнетала. Все зависит от условий жизни, конечно. Бытие по-прежнему определяет сознание. В Париже он снял на имя Павло Малютко отличный дом – собственно, даже не в самой столице, а в Медоне – тихом, изысканно красивом пригороде. В Киеве тоже сразу нашел хорошее жилье, заодно убедившись, что желто-блакитные документы изготовлены как надо. В чем, впрочем, можно было и не сомневаться – покойный Малюта был человек серьезный, всякое дело делал с толком, вот только один раз маленько оплошал: почил на лаврах, недооценил жертву, это его и сгубило.

Иногда Резвун забавлялся размышлениями о том, что в словах Малюты было правдой, а что – ложью. Совершенно определенная правда – намерение Бронникова прикончить компаньона с семьей, а также – избавиться от чрезмерно осведомленного киллера. Все остальное, и прежде всего внезапно проснувшийся альтруизм самого Малюты, – может, правда, а может, и от лукавого. Скорее всего, он и впрямь намеревался слупить деньги в двух местах, а потом все же разделаться с Резвуном и его близкими. А может быть, и нет. Может быть, Резвун перестраховался и в самом деле прикончил человека, который всей душой жаждал сделаться его благодетелем. Ну, значит, ошибочка вышла – извиняйте, дорогой товарищ Малюта Скуратов! С другой стороны, в таком деле лучше перебдеть, чем недобдеть. Кто смел, тот и съел.

В данном случае смелым оказался Резвун.

А ведь и впрямь… Честно признаться – ну перед самим собой можно не лукавить! – он не ожидал от себя такой прыти. Хотя трусом никогда не был: взять хотя бы те рискованные финансовые операции, в которые очертя голову ввязывался сам и ввязывал своих компаньонов. Но эта храбрость в понимании Резвуна была несколько нереальная, выражаясь по-нынешнему, виртуальная – все равно как в компьютерные игры играть, воображая себя черт знает каким удальцом и балансируя на грани несуществующего риска. Он ведь никогда не рисковал потерять абсолютно все, у него всегда оставался банковский сейф и его нехилое содержимое.

А в случае с Малютой… это было настоящее, смертельное, пахнущее кровью, – это было остро, очень остро, как пелось в одной классной старой песне. Резвун даже сам в глубине души удивился тому кайфу, который испытал, когда выстрелил в лицо Малюте, да и потом не столько трясся, сколько делал дело. Конечно, его изменила ненависть к Бронникову, к этому предателю и убийце, именно она дала душе спокойного, благополучного негоцианта новую энергию – гонимого, опасного зверя. И с тех пор он если и менялся, то именно в эту сторону.

Не только потребность постоянно всего остерегаться и всегда быть готовым огрызнуться сделали его другим человеком. Документы профессионального киллера, по которым он теперь жил, самое пусть короткое, но весьма впечатляющее общение с законным владельцем этих документов оказали на личность Резвуна столь же глубокое влияние.

Дело не только в косой челке и цвете волос, которые Резвун теперь вынужден был постоянно подкрашивать, чтобы не слишком отличаться от фотокарточки в паспорте. Даже манера разговаривать изменилась! Она стала грубой, развязной, как бы приблатненной… и, говоря именно так, Резвуну было легче затеряться в массе народа (ведь с некоторых пор вся Россия в большей или меньшей степени ботает по фене, что в электричках, что в Госдуме), не казаться белой вороной – этакой англизированной, элегантной, утонченной белой вороной по имени Николай Резвун. Тем паче что эта несчастная ворона была приговорена к смерти. А грубоватый, напористый, вернее, нахрапистый Павло Малютко мог и сам до смерти напугать кого угодно! Довел же он до судорог этого шарлатана из астрологического центра «Надежда», к которому притащилась погадать Римма Тихонова. Любит – не любит, плюнет – поцелует…

Резвун начал слежку за ней буквально на другой день после того, как обогатил свой словарный запас неким изысканным итальянским термином. Это оказалось на удивление просто. Римма с самого утра заехала в издательство. Резвун со странным, раздвоенным каким-то чувством припарковал взятую вчера напрокат «Ладу» напротив входа, то испытывая чисто рефлекторное желание ринуться в знакомые двери, то глупо хихикая над знакомыми озабоченными лицами. Народ демонстративно опаздывал на работу, положив с прибором на дисциплину. И понятно! Разудалый Гришка никогда не умел держать коллектив, этим занимались добрейший Сироткин и холодно-вежливый Резвун.

Резвун сидел и думал, что главное – удержать себя на месте, если в поле его зрения окажется Бронников. Не выскочить из машины, не наброситься на него. Или просто не выставить из окна доставшийся в наследство от Малюты 9-миллиметровый «глок-19» – и не нажать на спуск…

Ему повезло – Бронников не появился, а Римма на работе не задержалась. Буквально через полчаса вышла, села в «Ауди» и, развернувшись, поехала через площадь Свободы, Горького и Лядова на Окский мост. Что-то ей понадобилось в Заречной части города. Следуя за ней по длинному-предлинному проспекту Ленина, Резвун уже смирился с мыслью тащиться на Автозавод, как вдруг около станции метро «Пролетарская» «Ауди» свернула во двор серой «сталинки». Остановилась в сторонке – Резвуну было видно, что Римма звонит по мобильному телефону. Через несколько минут она вышла, закрыла машину, торопливо пересекла двор и, воровато оглянувшись, скрылась за дверью с черно-белой скромной вывеской.

Выждав некоторое время, Резвун приблизился и прочел вывеску повнимательнее. Учитывая нервозность Риммы, он ожидал увидеть все что угодно, ну, к примеру, кабинет специалиста по женским болезням или вовсе венеролога, однако узнать, что сия сдержанная, несколько таинственная дама, весьма подходящая под определение «настоящая леди», посещает астрологический центр…

И тут же он вспомнил, что у его дочери Нины, которая сдержанностью отродясь не отличалась, вечно валялись на столе гадальные карты, как атласные, так и Таро, она с упоением читала газету «Тайная власть» и книги о чудодейственных свойствах камней, цветов, чисел, шаталась по сеансам всяких там заезжих магистров белой (а тайком, Резвун не сомневался, и черной) магии. А почему? Потому что Нинка перманентно пребывала в стадии устройства личной жизни, вечно пыталась кого-нибудь заарканить. И чутье подсказало сейчас Резвуну, что Римма приехала в центр «Надежда» не ради того, чтобы узнать, благоприятствует ли расположение светил росту курса доллара относительно евро. Она тоже пытается устроить свои личные дела. С его, Резвуна, племянником!

Он спустился в вертеп астрала, узнал у разбитной девахи, зевавшей около телефона, что сейчас дежурит маг с мирским именем Марк Васильевич Лакшин, но у него клиентка, извините. Он охотно извинил и мага, и клиентку, прикрылся газеткой «Астрологический вестник» и полчаса высидел в приемной, усмиряя свое нетерпение и уговаривая себя уйти в машину, не пытать судьбу. Вдруг Римма узнает его?

Но он уже привык к риску и ловил искры этого кайфа где только мог. Не тронулся с места.

Римма вылетела из астрального пространства пулей, проскочила через приемную, пряча глаза, даже не глянув по сторонам. Довольный Резвун проследовал в кабинет мага, и стоило ему только взглянуть на этого самодовольного красавчика, как он сразу заметил его удивительное сходство с Никитой. Только племянничек еще мальчишка, капризный, забалованный мальчишка, а это – зрелый самец. Надо полагать, их сходство не осталось не замеченным и Риммой… И план, блестящий план того, как он может изрядно отравить жизнь Бронникову, немедленно сложился в его голове.

Остальное было делом техники. Опыт жизни научил Резвуна, что такие вот блядоватые образчики мужской красоты редко являются одновременно образчиками доблести и храбрости. Слишком влюблены в собственную внешность, слишком берегут себя, ненаглядного. Он вынул пистолет с глушителем… и изложил упавшему в кресло Марку Васильевичу Лакшину небольшой футурологический прогноз. В прогнозе было четко обозначено, как снискать благорасположение планет и звезд на ближайший период времени – и как его утратить навеки. Причем вечность может вступить в свои права в ближайшие шесть секунд, если вышеназванный маг не расскажет в подробностях, зачем здесь только что была красивая сероглазая дама, и не даст слово слепо повиноваться всем приказаниям загадочного незнакомца. Следуя всегда себя оправдывающей политике кнута и пряника, Резвун после упоминания о вечности положил на стол пять бумажек по сто долларов, присовокупив, что по завершении работы Марку Васильевичу предстоит получить еще столько же.

Маг согласился на все оптом, однако, когда уверился, что его не собираются отправлять в занебесные сады прямо сейчас, осмелел настолько, что спросил, зачем, мол, все это уважаемому господину надо. Резвун изобразил одну из улыбок Малюты, от которых у него у самого-то, помнится, морозец по коже бежал, и сказал, что он представляет здесь интересы своего клиента. Клиент желает разойтись со своей неверной женой, у которой хобби – таскаться с молоденькими мальчиками. А главное – тратить на них денежки своего мужа. Содержать хорошеньких альфонсов этому самому мужу изрядно надоело, вот он и решил развестись с женой, да так, чтобы у нее не возникло охоты требовать от мужа отступного. Однако дама ведет себя чрезвычайно осторожно и, создается впечатление, сама начинает искать компромат на супруга. Сейчас – и Марк Васильевич сам мог в этом убедиться – у нее новое и очень сильное увлечение. Ради того, чтобы добиться этого мальчишки, она горы свернет, не то чтобы…

И Резвун объяснил, что именно потребуется сделать магу, какие конкретно способности пустить в ход.

Марк сначала захлопал своими красивыми глазами, в точности такого глубокого черного цвета, как у Никиты, совершенно с такими же голубиными, томными веками, слегка побледнел, и у Резвуна даже мелькнуло подозрение, что он сейчас встанет в позу. Однако парень посмотрел сперва на компактный, но весьма внушительный «глок», потом на пять зеленых бумажек… и кивнул в знак согласия.

Обговорили детали. Обговорили кару, которая воспоследует за попытку Марка Васильевича поддаться приступу малодушия и сбежать либо в астрал, либо за пределы Нижнего Новгорода. Резвун великодушно согласился накинуть еще двести долларов сверх условленной суммы, подумав про себя, что это, конечно, непомерная цена за возможность потрахаться с красивой женщиной. С другой стороны, цель оправдывает средства.

– Ох, да ведь я ее предупреждал, что надо бояться перевернутого короля мечей! Только я думал, что это ее муж. А это, наверное, вы, – растерянно протянул Марк.

– Приятно было познакомиться, – кивнул Резвун и вышел.

Римма, конечно, уже уехала. Резвун вернулся в верхнюю часть города, а когда вновь проезжал через площадь Горького, увидел вывеску: «Алтекс. Компьютерная техника». Реклама гласила, что фирма «Алтекс» выполняет также все виды компьютерных работ, от сканирования книг и фотографий до отпечатки изображения на футболках и фаянсовых кружках.

Подумав немножко, Резвун припарковал «Ладу» около Центрального переговорного пункта и перебежал дорогу к «Алтексу».

На первом этаже, в собственно магазине, было тихо и спокойно. На втором, где стояли сканеры, принтеры и прочая множительная техника, кипела жизнь. Резвун выждал, пока освободился один из компьютерщиков – молодой, оранжево-рыжий, малость похожий на кота, – и спросил:

– Молодой человек, а не найдется ли у вас какого-нибудь завалящего хакера?

– Почему нет? – не моргнув глазом, отозвался рыжий. – Чего взламывать будем? Пинкод мобильника или сразу банк?

– Да мне два файла надо прочитать, которые вот на этой дискете. – И Резвун достал из кармана дискетку, некогда числившуюся среди имущества Павла Малютина, ныне усопшего.

– Минуточку, – попросил рыжий и подошел к свободному компьютеру.

Вернулся через пять минут и сказал:

– Штука такая. Завалящим хакером вы тут не обойдетесь. Нужен ас. Такой, как я. Дискетку я вам эту прочитаю, но не сегодня и не завтра. Очень может быть, что вообще не на этой неделе. Работы море. Хотите – ждите. Нет – ну как хотите.

Резвун подумал. Дискета лежала три месяца – ну что с ней за неделю произойдет, прокиснет, что ли? Прочтет ее паренек – славно, нет – ну и в пень.

– Подожду. А точно прочтете?

– Обижаете… – Парень подал ему визитку магазина «Алтекс». – Позвоните через недельку. Спросите Максима Чернова.

Резвун не сдержался – хрюкнул насмешливо, глядя на его шевелюру. Оранжевый Максим Чернов понимающе улыбнулся и вернулся к своей работе. А Резвун еще раз перешел площадь, поднялся к магазину «Европа» и купил там недурной фотоаппарат – не мыльницу, но и не «Никкон». Пленку купил, штатив, приспособление для автоматической съемки. Все, что надо. И тщательно проконсультировался у продавца, даже кое-что записал в блокнот. А потом поехал к себе на Бекетовку.

Через четыре дня он, не без ущерба для нервной системы (перевозбудился от таких сцен изрядно, а жил-то один, без женщины!), поработал фотографом. Отправил снимки Бронникову.

И на другой же день узнал, что продолжает недооценивать бывшего компаньона! Потому что пакет с фотографиями уже ждал Никиту на вахте театра!

Римма Тихонова

12 ноября 2001 года. Нижний Новгород

Римма в очередной раз набрала номер, но увидела, как поворачивается дверная ручка, и торопливо нажала на рычаг.

Вошла секретарша Григория, положила Римме на стол несколько конвертов.

– Занято, – зачем-то сообщила ей Римма, кладя трубку и повыше подтягивая и без того глухой, высокий ворот свитера.

Девушка кивнула, и Римме почему-то показалось, что эта быстроглазая проныра отлично знает: номер не занят, просто Римма не хочет, чтобы кто-то слышал ее разговор по телефону. Потому что он не имеет ни малейшего отношения к работе. И вообще к той ее жизни, о которой осведомлено любимое издательство. И вообще к нормальной жизни! А к чему имеет отношение? К безумию. К блаженному безумию, к блуждающим по лицу счастливым улыбкам, отрешенному взгляду, трепету душевному, к смутному беспокойству: ну почему он не берет трубку?! Не случилось ли чего?!

– Римма Николаевна, а… а вы не в курсе, Григорий Александрович будет сегодня или нет? – деликатно осведомилась барышня, хотя кому-кому, как не ей, секретарше директора, знать, когда будет босс!

Римма покачала головой, отводя глаза. Раньше – еще полгода назад, не больше, – такой вопрос доставил бы ей удовольствие, потому что означал, насколько всерьез относятся в издательстве к их с Григорием отношениям. Может, кто-то и осуждает, кто-то завидует, кто-то пожимает плечами, кому-то до фени, однако все признают: Римма Николаевна для коммерческого директора Бронникова – первое лицо. И с этим необходимо считаться! Теперь же ей стало стыдно и вопроса секретарши, и своего молчания. Не потому, что девушка могла подумать, будто Григорий перестал удостаивать Римму своим доверием, будто отношения у них разладились. В том-то и дело, что нет! Римма боялась, что соображучая девка смекнула: мадам провела ночку вне дома, с другим, а теперь сидит и трясется, со страхом ждет приезда официального любовника, который вполне способен, при своем взрывном темпераменте, вывеску ей начистить прямо при всех!

Мне бы ваши заботы, Марья Ивановна… Да наплевать Римме на все в мире скандалы, на гнев Григория, а если честно – то и на него самого. Все, что сейчас волнует ее, это молчание на том конце провода.

– Ваша почта, – секретутка наконец поняла, что Римма не расположена к разговорам. – Там в основном по поводу рукописей и обычная дребедень от читателей, только еще одно письмо ценное на ваше имя, из Хабаровска. Я его не вскрывала, написано – лично.

– Из Хабаровска? – Римма вытащила из стопки конверт – больше обычного формата, твердый, как если бы он был проложен картонками. Адрес написан аккуратнейшим, можно сказать, каллиграфическим почерком, словно каждую букву тщательно срисовывали с прописей для первого класса. Да, письмо из Хабаровска, от Казьминой Тамары Петровны. Впрочем, почерк маминой двоюродной тетушки Римма и так знает наизусть! Что ж там тетя Тома решила такое прислать? Маминых тетушек, Тому и Лиду, Римма, которой они приходились двоюродными бабушками, с детства звала тетя Тома и тетя Лида. Наверное, какие-нибудь старые фотографии. Когда Римма приезжала на похороны тети Лиды, она увезла с собой массу старых фотографий: и своих – детских, школьных, институтских, – и обеих тетушек, и покойной мамы. Наверное, тетя Тома нашла что-то еще. Римма их посмотрит, обязательно посмотрит, но не сейчас. Не до фотографий ей. Вообще ни до чего.

Секретарша вышла, бросив любопытный взгляд на Риммино отрешенное лицо. Все издательство знало, что коммерческий директор сейчас спешно разводится с женой. Одни не сомневаются, что немедленно после развода он узаконит свою давнюю и прочную связь с Риммой Тихоновой, завредакцией детективов и приключенческой литературы. А другие уверяют, что постоянная любовница точно так же надоела Бронникову, как и законная жена, особенно после того, как в издательство пришла анонимка относительно весьма активных шашней Риммы Николаевны с каким-то мальчишкой. Об этом известно всем, кроме героини анонимки. А может, она только вид делает, что ничего не знает, а сама пребывает в грустях. Вон какая бледная Римма Николаевна, наверняка целую ночь не спала!

Римма настолько глубоко погрузилась в свои мысли, что даже не заметила, как осталась одна в кабинете.

Что случилось, что там с ним случилось?! Почему его нет в театре? Ведь уже практически полдень, а он приходит на работу к девяти, это сказала какая-то тетка, объяснившая, что Дымова нет, но, наверное, вот-вот придет, потому что он никогда не опаздывает. Ничего себе – не опаздывает!

А может, не стоит так уж себя накручивать? Мало ли что, может, Никита просто-напросто проспал после вчерашней тусовки.

Римма вспомнила минувшую ночь – и спину пробрал озноб, словно она все еще прислонялась к настывшей стене, а Никита, подхватив ее под колени, бился, бился в нее – издавая тихие, мучительные стоны и впиваясь губами в ее шею… Она безотчетно подтянула повыше ворот свитерка.

Из этой благословенной комнатушки, наверное, кладовочки какой-нибудь, – Римма так и не разглядела, где же она испытала величайшее, может быть, наслаждение в своей жизни, – они выскользнули тайком, порознь, и Римма тотчас шмыгнула на сцену, в толчею скачущих фигур, а оттуда – в дамскую комнату. Стыдясь сама себя, поправила сбившиеся стринги, колготки – и заодно не забыла исполнить совет Марка… Припала к зеркалу. Думала, выглядит так, что пробы ставить негде, однако вид был просто хмельной, немного растерянный, а так – вполне пристойный. Даже парик не сбился, чудеса. Другое дело, что теперь Римме казалось, будто от нее исходит запах – этот непередаваемый аромат блаженного соития, который перебивал даже ее духи. Но может быть, обоняние у публики притуплено табачищем и винищем? Да и взопрел народ – что поделаешь, танцульки нынче стремительные!

Обновив блеск на губах и обильно полившись «Мираклем», Римма вышла в зал, и глаза ее, разыскивая Никиту, так и запорхали над толпой, словно пчелы в поисках меда и цветов. Мед и цветы, мед и молоко – он был такой, он был такой, что насытиться им невозможно!

Подавила чувственную дрожь, стиснула руки, пытаясь успокоиться. Ну подожди. Он что-то пробормотал, мол, его ждут в офисе директора какие-то друзья Валерия и Жанны, хозяев «Барбариса», – вроде бы, обзавидовавшись на его дизайн, хотят как можно скорей переоформить и свою «Сладкую жизнь». Заказ выгодный, ради встречи с этими людьми Никита и пришел нынче в «Барбарис», да вот как вышло… Он сказал, что уйти сейчас никак нельзя – Жанна смертельно обидится, а ведь она добывала этих заказчиков именно для него, обойдя основного дизайнера. Но Никита постарается свернуть разговор как можно скорее, а потом найдет Римму. Договорено определенно ничего не было, но как бы само собой подразумевалось, что они потом поедут к ней или к нему – какая разница, куда, только бы там можно было снова приникнуть друг к другу!

Конечно, его в зале нет. А мимо офиса дирекции никак невзначай не пройдешь: он за сценой. В том самом коридорчике, который заканчивался одной заветной дверкой…

Римма вернулась за свой столик, прихватив по пути в баре белое вино с ананасным соком. Выпила залпом, снова сходила в бар – и села в уголке, чтобы видеть всю сцену. Как только Никита появится, она его заметит.

Но он не появлялся. Время шло. Разговор с хозяевами «Сладкой жизни», очевидно, затянулся. От громкой музыки разболелась голова. Начало познабливать. И, несмотря на лихорадочное ожидание, хотелось спать.

Внезапно Римма заметила, что в тесном «Барбарисе» стало как-то слишком просторно. А куда подевался народ? Утомленные официанты собирают со столов стаканы, пакетики от орешков, шоколадные обертки, уносят полные пепельницы.

Посмотрела на часы.

Что? Четыре тридцать?! То есть Римма ждет уже три часа?

– Извините, – робко обратилась она к официанту, – вы не подскажете, Жанна еще здесь?

– Вы что, девушка? – спросил он, широко зевая. – Жанна Сергеевна и ее гости уехали еще два часа назад. В «Сладкую жизнь». Только Валерий Андреевич остался.

– А художник? – с запинкой выдавила Римма. – Ну этот… дизайнер?

– Никитка, что ли? – Официант перестал зевать и окинул Римму понимающим взглядом. – И Никитку с собой увезли. А вы что, его ждете?

Римма покачала головой, тяжело выбралась из-за стола и побрела к гардеробу.

Клуб работает до пяти. До закрытия осталось полчаса. Можно, конечно, еще подождать, но Никита вряд ли вернется. Наверное, думает, что Римма уже давно ушла.

Почему он уехал? Ну наверное, не смог отбиться. Наверное, хозяева «Сладкой жизни» в него вцепились и потащили в свой клуб, чтобы сразу, на месте обсудить все детали будущей работы. А заодно в него вцепилась и Жанна… Зеленоглазая, рыжая, яркая – у нее свои волосы как раз такого ослепительного цвета, как парик Риммы, – точеная, холеная, с лицом тигрицы – красивой, но не очень доброй… Тигрицы добрыми не бывают! Она просто так заботится об успехах Никиты, из чисто человеческих побуждений? Или тоже не смогла перед ним устоять, перед этими его самосветными глазами, томными веками и запахом меда и молока? Кто она Никите? Покровительница? Приятельница? Или что-то большее между ними? Может быть, эти зеленые острые глаза мигом просекли, что с ее любимой игрушкой что-то не то? И она вцепилась в Никиту, как кошка в мышонка, уволокла с собой, чтобы никто больше не смел тронуть его мягкой лапкой с глубоко спрятанными коготками?

Стала петь мышонку кошка – мяу-мяу, спи, мой крошка, мяу-мяу, ляжем спать, мяу-мяу, на кровать…

Как холодно, как холодно на улице в пятом часу ноябрьского утра, после бессонной ночи и пустого ожидания. Как бьет дрожь! Ревнивая дрожь.

Благо ночные извозчики еще не отправились спать. Около Риммы остановилась первая же машина, которой она проголосовала, и через четверть часа она уже входила в свою квартиру.

Первый взгляд – на автоответчик. Лампочка не мигает – значит, никто не звонил. А если звонил, то не оставил сообщения. Никита номера не знает, он и не мог позвонить. Есть, конечно, такая штука – справочная «09», но в такую пору она еще (уже!) не работает, вдобавок чей телефон Никита должен спрашивать в справочной, если даже фамилии Риммы не знает?

Ну не смех ли?! Смех и слезы… Стоит ли чувствовать себя брошенной, коль их с Никитой разлучило обыкновенное недоразумение? Завтра она найдет его в театре – и все уладится.

А Григорий не позвонил, конечно, потому, что устал от этих занятий разводом, покупкой квартиры в Геленджике для Марины. Упал небось, уснул, замученный хлопотами. Ну и хорошо. Иначе потом прохода не дал бы, выпытывая, где она шлялась целую ночь.

А она таскалась за мальчишкой, который…

Римма так устала, что даже переживать сил не было. Поставила будильник на девять вместо обычных семи – и уснула, как умерла.

И вот сейчас сидит, тупо уставившись в рукопись, которую не может прочесть уже который день, глаза болят, в висках стучит, а в трубке или пустые гудки, или равнодушный женский голос, который, как нанятый, отвечает, что Дымов «еще не подошел».

Снова набрала номер ТЮЗа – и дыхание перехватило, когда услышала:

– Алло? Да! Говорите!

Голос Никиты. Странный какой-то голос. То ли озабоченный, то ли сердитый. Но это неважно, какой он. Главное – он здесь.

– Это я. Доброе утро. Это я.

В ответ – гудки.

Что такое? Связь прервалась? Никита так разволновался, услышав ее голос, что нечаянно нажал на рычаг? Или сама Римма нажала, ведь у этой дурацкой трубки «сброс» около наушника!

Путаясь пальцами, перенабрала номер.

Занято. Еще раз – опять занято! Очевидно, кто-то успел вклиниться.

Пальцы вдруг перестали слушаться. Римма нервно потерла их, мельком удивившись, что они так заледенели.

Опять набрала номер – занято. Занято, занято, занято! Ну чем, ну кем ты там занят, свет очей моих?!

Ничего, это когда-нибудь кончится. Надо перестать дергаться и подождать. Чем-нибудь отвлечься.

Римма взяла ножницы и вскрыла конверт, присланный из Хабаровска. Внутри письмо и еще один конверт – белый, заклеенный полосочкой скотча. Развернула письмо.

«Риммочка, дорогая, миленькая, здравствуй! Что-то я так давно не получала от тебя никакой весточки, даже заскучала и затревожилась. Конечно, понимаю, что после Лидочкиной смерти тебе все еще тяжело даже думать о Хабаровске, а может, дела закрутили. Ты ведь молодая, я понимаю. Меня мои ребятишки тоже не балуют вниманием, а все же они недалеко, во Владивостоке, к ним хоть съездить можно, а ты за тридевять земель! И билет до вас сколько стоит, как вспомню, как ты потратилась, приезжая на Лидочкины похороны!.. Уж и не знаю, увидимся ли мы с тобой. Жизнь, сама знаешь, такая внезапная штука… вернее, смерть наступает внезапно. Вроде бы ждешь ее и даже как-то готовишься, а она всегда неожиданно приходит. Так и к Лидочке пришла.

Помнишь ли ты ее последнее письмо к тебе? Она посылала его как раз за неделю до того, как окончательно слегла, в апреле это было. Не знаю, поняла ли ты что-то из этого письма, кроме того, что утеряна важная бумага. Лидочка так думала, что утеряна, и очень по этому поводу переживала. А я ее недавно нашла! Ты же знаешь, какая Лидочка была осторожная и как боялась воров. И вот она пришила такой карман полотняный снизу матраса, на котором спала, и туда спрятала эту бумагу и еще какое-то золотишко, которое я тебе прислать боюсь, чтобы не украли на почте, а когда приедешь сюда, отдам с охотою, оно все твое. Тут ко мне сынуля приезжал, я его попросила кровать подремонтировать, она совсем разъехалась, и мы матрас перевернули – а там карман, в кармане же нашли и эту бумагу. Вот посылаю ее тебе. Прочти и напиши, что ты обо всем этом думаешь и что собираешься делать. Может, и правда забыть, как Лидочка советовала? Где теперь этого человека искать и зачем он тебе нужен? Но ты мне напиши все равно. Твоя любящая тетя Тома».

Римма слабо улыбнулась. Ничего не поняла! Какая еще бумага? Какое письмо от тети Лиды? Никакого письма в апреле Римма не получала. Побывала на теткиных похоронах в мае, но тетя Тома ни о чем таком речи не заводила…

Да бог с ними, с этими старушечьими бреднями! Какое они сейчас имеют значение? Сейчас ничто в жизни не важно, кроме этого номера, который Римма снова набирает, затаив дыхание.

Занято? Нет, нормальные гудки!

– Алло!

– Никита…

– Это ты? – Он на миг умолк, словно подавился, а потом с усилием выдавил: – Слушай, оставь меня в покое. Поняла? Я видел твои фотографии. Хорошо развлекаешься!

– Никита, ты что? Какие фотографии? Ты меня не узнал, что ли? Это Римма!

– Сам знаю, кто ты такая! – крикнул грубо. – С меня хватит! Один раз перепихнулись – и хватит! Иди к своему стебарю, а меня оставь в покое, поняла? Я брезгливый, извини. Все. Больше не звони, а то я скажу тебе, кто ты такая, а я женщин обзывать не люблю. Поняла? Отстань от меня! И чтоб я больше даже голоса твоего не слышал!

Гудки.

Римма мягко положила трубку. Оперлась на сжатые кулаки, надавила так, что заломило лоб.

Выпрямилась, тупо обводя взглядом стены, стол… Она была так потрясена, что даже не имела сил удивляться или негодовать на грубость Никиты.

В поисках какого-то занятия, за которое мог бы зацепиться мечущийся разум, снова взяла ножницы и аккуратно вскрыла белый конверт без всякой надписи.

Внутри оказался листок плотной бумаги, сложенный вдвое. Римма развернула его – это то, что называется гербовой бумагой. Серая сетка по белому фону, коричневая рамка. И типографский текст с пробелами, в которые аккуратненько вписаны от руки необходимые слова.

«СВИДЕТЕЛЬСТВО ОБ УСТАНОВЛЕНИИ ОТЦОВСТВА

Серия I-ТН номер 308308

Гражданин РЕЗВУН НИКОЛАЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ признан отцом ребенка САМОХВАЛОВОЙ РИММЫ НИКОЛАЕВНЫ, родившейся 20 сентября 1967 года у гражданки САМОХВАЛОВОЙ МАРИИ ДАНИЛОВНЫ, о чем в книге регистрации актов об установлении отцовства года 1967 месяца ноября числа 2 произведена запись за номером 357.

Место регистрации – отдел загс Кировского района города Хабаровска

Дата выдачи – 2 ноября 1967 года

Заведующая отделом бюро загс Кировского р-на г. Хабаровска Т. Г. ЛАТЫНИНА».

Внизу стояла гербовая печать.

Римма прочла бумагу дважды, но едва ли хоть одно слово дошло до нее. Только через какое-то время информация начала просачиваться в сознание – буквально по каплям.

Она всегда хотела знать имя отца – теперь знает. Как странно, что его зовут Николай Александрович Резвун – в точности как пропавшего без вести директора «Бука», компаньона и друга Григория…

Очень странные бывают в жизни совпадения.

Может быть, в другое время она порадовалась бы, что узнала об отце, стала бы думать, как его теперь отыскать, в каком городе он живет, есть ли у него семья… Сейчас на душе было так холодно, что Римма зябко обхватила себя за плечи.

С усилием выпрямилась – и опять, как заведенная, как приговоренный к смерти человек, который просит прокурора еще раз прочесть приговор, не в силах поверить, – опять набрала номер ТЮЗа.

Гудки. Гудки. Безответные гудки. И каждый – словно крик: «Уходи! Отстань от меня!»

Положила трубку – и телефон вдруг разразился звоном.

Против разума, против логики – слезы счастья так и брызнули из глаз.

Он! Никита! Он раскаялся, он позвонил!..

– Римулька? – Голос Григория – счастливый до невозможности. – Римма, с разводом покончено! Марину только что посадил в самолет. Финита!.. Все, я свободный человек. Как насчет того, чтобы прямо сегодня подать заявление в загс? Прямо сейчас!

Еще один загс? Римма рассеянно взглянула на свидетельство. Какой-то сплошной загс настал в ее жизни!

Засмеялась – сначала тихонько, потом громче, не могла удержаться, уже хохотала взахлеб.

– Эй! – Голос Григория стал испуганным. – У тебя там истерика, что ли? Римма, успокойся. Все хорошо. Теперь все будет хорошо, мы всегда будем вместе, ты понимаешь? Всегда, всегда!

– Всегда, всегда! – вторила она, задыхаясь.

– Перестань! Жди меня! Я звоню из аэропорта, но через час приеду!

Он бросил трубку, а Римма прижала свою к голове, с трудом переводя дыхание и пытаясь взять себя в руки.

Нельзя, чтобы Григорий увидел ее такой. Григорий – ее спасение. Это судьба, чтобы в тот миг, когда ее бросил, отшвырнул, незаслуженно оскорбил Никита, ей наконец-то сделал предложение Григорий. Точно, судьба!

А Никита… Если уж она ему так отвратительна, почему он заодно не крикнул, мол, ему не нужен ее перстень? Нет, об этом как бы забыл! Старинное, дорогое кольцо, семейная драгоценность…

Омерзение, обида шевельнулись в душе. То ли на него, беспощадного, то ли на себя, расчетливую сентябрьскую Деву, – Римма не понимала.

Кольцо! Одно кольцо она надела на палец Никите, другое Григорий наденет на палец ей. И правда, есть от чего умереть со смеху!

Николай Резвун

15 ноября 2001 года. Нижний Новгород

Как ни странно, лучше всего ему думалось теперь в Центральной аптеке на Покровке. Приходил туда, усаживался на лавку, с краешку от двух профессиональных нищих: молчаливого благообразного дебила, тихо сидевшего с протянутой, словно бы окаменевшей рукой, и вкрадчивого мужика, который то сообщал о своей группе инвалидности, то жалостно рассказывал об отце, выброшенном из больницы, поскольку неоперабелен, – и погружался в свои мысли.

Отсюда был виден угол дома, в котором жил Бронников. Роскошный, украшенный всякими лепными финтифлюшками старинный дом, один из красивейших в Нижнем. Он напоминал сладко пахнущий праздничный торт (кстати, к одному из его крыльев примыкала кондитерская фабрика!). Помнится, в доброе старое время Резвун не единожды уговаривал Бронникова съехать с Покровки, уверяя, что жить здесь совершенно невозможно. Даром что пешеходная, незагазованная и как бы тихая, Покровка на самом деле никогда не бывала тихой – ни ночью, ни днем. То роллеры, то сборщики подписей за или против кого-нибудь, то брейкеры, то флейтисты-гитаристы-скрипачи, то гнусавые бабули, уже лет десять умоляющие подать погорельцам, то певцы какие-нибудь… А здесь, около драмтеатра, вдобавок прогуливались лошади, сдаваемые напрокат, а чуть в стороне здоровенный мужичина а-ля рюсс, в кожаном ремешке вокруг нечесаной гривы, демонстрировал зевакам нехилого медведя, который изрядно-таки подпортил вековую липу в центре площади, полируя на ней когти с видом скучающего денди. «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей…» А как насчет медведей и когтей?

Сам Резвун жил на тихой, аристократичной Верхне-Волжской набережной, покойный Сироткин – в доме номер один по улице Минина (тоже тырло изрядное, небось похуже Покровки будет!), и каждый был уверен, что ему повезло больше всех, а друзья – сущие идиоты. Похоже, Гриша Бронников продолжал пребывать в этом счастливом заблуждении.

Иногда вечерами Резвун видел мелькание его силуэта в окнах на третьем этаже и думал, что Гриша совершенно не бережется и как славненько было бы влепить пулю в этот силуэт… Нет, не из «глока», конечно, на таком расстоянии пистолет практически бесполезен, а из винтовочки с оптическим прицелом, типа той, что когда-то была выиграна им на соревнованиях в далеком и почти забытом городе Благовещенске и теперь мирно отдыхала от трудов праведных в квартирке на Верхне-Волжской набережной. Но, во-первых, в ту квартиру ему был вход теперь заказан, во-вторых, это надо быть уж совсем наглым: стрелять из винтовки, стоя посреди самой людной улицы Нижнего Новгорода. Да и затруднительно попасть, пуляя снизу вверх: для этого нужно расположиться в третьем этаже дома в стиле Корбюзье, где находилась аптека.

Господи, да если бы Резвун хотел пристрелить Гришку, он не стал бы устраивать публичное представление. Невелика проблема – приблизиться к нему вплотную и… предложить закурить. А потом – ищите, товарищи менты, убийцу преуспевающего бизнесмена! Известно, что преступление совершено из огнестрельного оружия неизвестной марки калибра 5,6. Больше не знают о нем ничего… Конечно, Павлухе Малютко придется немедля ретироваться из Нижнего да и вообще из России, желательно обходными путями, чтобы в самом скором времени на Родину мог воротиться господин Резвун Николай Александрович с семейством.

Где он доселе был? Где был, где был… Пиво пил! Ну что ему можно инкриминировать, кроме как тихое, мирное пребывание в чудной стране Франции? Виза не просрочена, она по конец года действительна. Оставил вещи в «Нов-отеле» в Нанте? Заплатит за хранение, причем с большой охотою. Причинил массу хлопот французской полиции и русскому консульству? А я вас просил за меня беспокоиться? Вот он я сам, вот моя дочь Нинка, при нас внук Кирюшка – все в целости и сохранности. И поскольку нигде, ни на какой таможне или пропускном пункте мира нет никаких следов въезда господина Резвуна в Россию в ноябре 2001 года, никто и никогда не узнает, кто был тот киллер, который положил Гришу Бронникова из огнестрельного оружия неизвестной марки калибра 5,6. А варианты тут могут быть самые разнообразные, с этим-то калибром. Например, «вальтер». Тот самый «вальтер», который, кстати, имеется у Гриши…

Наверное, именно там, на лавочке в аптеке, его и осенило. «Вальтер», старый «вальтер» Бронникова…

Вспомнилось: вот они с Григорием сидят у того самого деятеля «невидимого фронта», который снабдил коллекцию каждого из них потрясающей, оригинальной игрушечкой, и хозяин мягким голоском, уютным таким – и не скажешь, что перед вами профессиональный убивец, пусть во имя победы развитого социализма во всем мире, но душегуб при этом отъявленный, заслуженный, многажды награжденный, – голоском рассказывает: никто ни в жисть не заподозрит, что в дело пошла, к примеру, трубка – «стрелялка» или что-то в этом роде, а не «вальтер». Конечно, если не пришивать убийство к конкретному «вальтеру» с конкретной нарезкой ствола, которая не будет соответствовать нарезке на пуле и на гильзе. Но и тут можно проскочить, потому что эксперт теперь сплошь и рядом пошел непрофессиональный, особенно в сельской местности. То есть ежели грохнуть человека где-то в глухомани, чтобы первым осматривал место преступления какой-нибудь деревенский детектив, а дело вел лопух-следователь из районной прокуратуры, – вообще нет проблем выскользнуть из-под карающей десницы закона!

Навскидку Резвуну известно два таких места – глухоманных, – имеющих отношение к Григорию. Село Бурьяны Арзамасского района – его собственная дача, та самая, вблизи которой был убит Сироткин, – и дом в Семеновском районе, в деревне Соложенке, принадлежавший Римме Тихоновой. Ну в Бурьяны свои Бронников не скоро сунется. Во-первых, далеко, во-вторых, никогда он это место не любил, а уж теперь, когда там бродит призрак Иннокентия Сироткина и до сих пор ощущаются в воздухе стойкие сернокислые пары… Другое дело – Соложенка. Соложенку Римма просто обожает – это Резвун по старым временам помнил. Там ее застать так же просто, как в городской квартире. Кстати, возможно, она ехала именно из Соложенки, когда подобрала в районе Мельницы Никиту после нападения на него Кости и Эдика.

Впрочем, Резвуну по-прежнему плохо верится, что она непричастна к покушению на Никиту. Римма, конечно, женщина загадочная и противоречивая. Вполне могла по заданию Бронникова подобрать Никиту на дороге, чтобы доставить его прямиком к ликвидаторам, – однако по пути пожалела красавчика и… все кончилось звучным итальянским словечком. Потом влюбилась в Никитку по уши, до такой степени, что отправилась его привораживать к магу, а вскоре с этим самым магом в его кабинете трахалась так, что чудо как мебель не сломалась… С другой стороны, следует учесть, что ее собственной воли в этом приключении не было, Резвун видел, что она была одурманена.

Да какая разница? Главное, что замысел с фотографиями не достиг цели.

Все-таки Бронникова нельзя недооценивать. Хитрец из хитрецов, мудрец из мудрецов! Как он мастерски ответил ударом на удар! Не стоит ломать себе голову над тем, как он узнал о связи Риммы с Никитой. Резвун сам ему подсказал…

Резвун мысленно постучал себя по занавешенному челкой лбу. Как любит выражаться Никитка, крепко же он лоханулся! Был убежден, что хорошо насыпал Бронникову соли на хвост, прислав в издательство анонимку насчет связи Риммы с молодым художником из ТЮЗа. Анонимка пришла раньше, чем фотографии, то есть почва для ярости Бронникова была должным образом подготовлена. Причем он знал, что сие послание живенько станет достоянием гласности: все конверты без обратного адреса предписано вскрывать секретарше. Анонимка была артподготовкой, фотографии – залпами из орудий главного калибра. И опять недолет: фотографии отправлены к Никите – как раз к тому человеку, на которого указывала анонимка. Бронников как бы говорил Никите: «Мне, мол, хреново от вашей связи, но теперь ты погляди, как себя ведет твоя любовница!»

Полная путаница. Какое-то время Резвуну удавалось навязывать Бронникову свою игру, но теперь тот снова начал играть с опережением. Тем более что в обороне Резвуна есть такое уязвимое место, как Никита.

Впрочем, о нем, кажется, можно пока не беспокоиться. Вроде бы от него отстали. Строго говоря, если бы хотели его прикончить, в ТЮЗе для этого можно было бы найти массу возможностей. Однако ни Костя, ни Эдик больше не появлялись в поле его зрения. Видимо, Бронников решил на некоторое время оставить парня в покое, не суетиться. Действительно, до той поры, как Резвуна и его семейство официально зачислят в полноправные покойники, времени вагон и маленькая тележка, куда спешить, зачем подставляться? Да, похоже, Никите можно некоторое время ничего не бояться. Резвун несколько раз проверял: никакой слежки нет, только одна малахольная девулька, чем-то похожая на таракашку, бегает за ним, но эту помешанную Светоню Никита умолял не принимать всерьез. Резвун и сам это понимал. К сожалению, он понимал также, кого племянник принимает всерьез.

Римму. Все ту же Римму…

Пока она не возникала, не высовывалась, даже звонить перестала – видимо, Никита крепко ее шуганул. Ну да, ведь он чуть не помешался от ревности: попадись ему Римма под горячую руку, убил бы. Но теперь, когда время прошло, когда безумие оскорбленного любовника начало остывать, Никита стал угрюмым, все время странно задумывается. Не хочет ли вновь наладить с ней отношения? Ведь что-то там между ними все же произошло, куда более весомо, грубо, зримо, чем при первой встрече, и это что-то накрепко запало в голову и сердце Никите. Как говорили в старину, в плоть и в хоть…

Римма опасна. Римма очень опасна! Крепкий напиток, слишком крепкий для неокрепшей Никиткиной головы. Если уж Бронников не нашел сил с ней расстаться после анонимки и порнографического набора, то чего ждать от мальчишки? Причем чем хладнокровнее дама будет к парню относиться, тем сильнее он начнет опьяняться ею. Закон природы, инстинкт охотника и все такое. Легко себе вообразить, что она сможет все-таки подчинить себе Никиту. Ведь он по-прежнему не в силах расстаться с подаренным ею колечком. Резвун на его месте бросил бы колечко в ее коварную и красивую физиономию, а Никитка – нет: таскает на руке это золотое сердечко, прожигает им себя насквозь. Может, это чисто сорочье тяготение к блескучей и дорогой игрушке? Не похоже: уж больно убитый вид у парня. Кстати, не побывало ли колечко у Марка свет Васильевича, алхимика этого долбаного, астролога недоделанного? Уж не заговорено ли оно?

Все это, конечно, полная бредятина… а вдруг не полная? Вдруг в этой магической чепуховине что-то есть? И с помощью колечка Римма держит Никитку на привязи.

Впрочем, что он, Резвун, спятил? Да такой бабе никакого колечка не нужно, чтобы мужика на привязи держать. У нее для этого другие средства имеются.

Все, что Римме сейчас нужно, это выждать время. А потом, когда Никита от тоски по ней вовсе на стенку полезет, явиться снисходительной королевой. И все на свете фотографии будут забыты. Еще небось и подхлестнут вожделение племянника! И начнется все снова-здорово…

Самым непонятным во всей этой истории оставалось спокойствие Бронникова. Разрыва между ним и Риммой не произошло: Резвун сам видел, как эта сладкая парочка недавно посетила уютненький грузинский подвальчик «Пиросмани» и там провела некоторое время. Оттуда пошли ночевать к Бронникову – благо «Пиросмани» тоже находится на Покровке и соседствует с домом-тортом. Дурак не понял бы, что между ними полный ажур.

А что, если… Черт возьми, как же Резвун не сообразил раньше! Что, если Бронников понял: у него нет почти никаких шансов добраться до шахмат, надежно скрытых в банковском сейфе? Даже когда их обладателем станет Никита. Через пять лет он может жениться, обзавестись своими собственными наследниками. И, добравшись до шахмат, роскошно проматывать дядюшкино состояние, оставив с носом человека, который ради этих шахмат положил столько трупов.

Вопрос только в том, на ком женится Никита…

Теперь понятно, почему Бронников не только не расстался с Риммой после двойной информации о ее изменах, но даже стал с нею еще ближе. Ведь один из ее любовников – племянник Резвуна! Сколько там разницы между Риммой и Никитой, двенадцать лет? Многовато… Однако Резвуну известны браки и с гораздо более резкой амплитудой. Скажем, одна известная в городе дама, преподавательница школы бальных танцев, вдруг взяла да и выскочила замуж за своего ученика. Между ними разница вообще в семнадцать лет! В свое время эта новость активно муссировалась светской прессой. Так же, как известия о браках всяких там известных певиц и известных певцов. А как насчет Сергея Есенина, который какую-то женщину сорока с лишним лет называл скверной девочкой и своею милою? Если Римма захочет, если приложит максимум усилий, всякое может случиться!

А потом… а потом с Никитой что-нибудь произойдет. Ну сколько времени этот глупенький мальчик сможет тешить такую женщину, как Римма? В постели он будет неутомим, но жизнь в постели не пролежишь. Опять же эта неутомимость до поры до времени. А вот когда начнет играть роль та самая разница в возрасте… Нет, скорее всего, Никита окажется обречен в ту самую минуту, когда наденет на палец Риммы обручальное колечко. «Когда ей священник на палец надел роковое кольцо, из глаз ее горькие слезы струей потекли на лицо…»

А потом она овдовеет, оставшись полноправной наследницей своего мужа, а через него – некоего господина Резвуна…

Резвун наклонился вперед и крепко взялся за виски. От этих мыслей у него порою настолько шла кругом голова, что он даже забывал, что еще жив, жив, что живы Нина с Кириллом, то есть Никите никак не стать его наследником. Забавно, верно? Забыть, что ты жив, что тебе удалось ускользнуть из страшной западни… Конечно, от этой постоянной игры в прятки с самим собой недолго и з глузду зъихаты, как выразились бы соплеменники Павло Малютко! Вот, к примеру, он не в силах сейчас понять, как в эту схему брака Риммы и Никиты, выработанную Бронниковым (а что без Гришки тут не обошлось, сомнений нет и быть не может!), вписывается посылка Бронниковым фотографий Никите. Вроде бы не должен был Гришка так рисковать, настраивая его против Риммы, а все же…

Нет, этого Бронникова хрен поймешь! Главное – разрушить его планы. Все подряд. Оптом и в розницу.

Вопрос – как.

Самое простое – рассказать обо всем Никите. И о предполагаемых планах Бронникова и о шахматах, о дедушке и о прожженных валенках… Все как есть! Все, что Резвун когда-то по глупости – и это была самая большая глупость, содеянная им в жизни! – поведал Бронникову.

Но вряд ли от рассказа Никите будет прок. Во-первых, он парень с не слишком развитым воображением, книжек практически не читал, кроме парочки авантюрных романов, в числе которых, как это ни забавно, «Наследник из Калькутты»! Еще сочтет дядюшкино предупреждение содранным из подобного романчика.

И это еще полбеды. Гораздо хуже второй вариант развития событий, при котором Никита все воспримет всерьез, расстанется с Риммой, а потом… потом решит не ждать помощи от природы. И в один прекрасный день стукнет дяденьку топором, как Родион Раскольников – старушку-процентщицу. А потом расправится и с Ниной да Кирюшей, как тот же Раскольников расправился со старухиной сестрицей Лизаветой. Нет уж, лучше судьбу не пытать.

То есть сказать – нельзя. А не скажешь – он непременно свяжется с Риммой. Это уж как пить дать!

А этого допустить тоже нельзя. Вот если бы с этой женщиной что-нибудь случилось… Скажем, нечто подобное тому, что случилось с одним украинским подданным на набережной одного французского города… Да еще при этом если бы где-нибудь поблизости оказался старенький «вальтер» калибра 5,6…

Это был бы классный ход. Во-первых, выведен из опасной ситуации Никита. Во-вторых, можно было бы так закопать Бронникова, что его не скоро бы откопал даже тот хитрющий мужик, который ведет его дела. У Бронникова хороший адвокат, но ведь даже хороший адвокат – это всего лишь человек. У него есть голова, которая может болеть. Особенно если по ней бьют чем-нибудь тяжелым.

Самое трудное в этой ситуации – это добраться до «вальтера». Ну а потом останутся чисто драматургические ходы: свести героев в нужное время в нужном месте.

Ладно, как-нибудь. А пока надо что-нибудь поесть. У Резвуна от напряженной мыслительной работы всегда делался просто-таки волчий аппетит.

Он вышел из аптеки и заспешил на Мытный рынок. Потом с полными сумками – на Алексеевскую, где оставил свою «Ладу». Он сразу поехал домой, на Бекетовку, был занят приготовлением ужина и только глубоким вечером вспомнил, что опять не позвонил в «Алтекс». Может быть, рыжий Чернов уже прочитал дискету Малюты? Завтра надо постараться позвонить, а может, просто сразу взять и заехать туда!

Римма Тихонова

12 ноября 2001 года. Нижний Новгород

А в загс они с Григорием так и не попали. То есть пришли, прочитали объявление, что в понедельник никакие заявления не принимаются, – и отправились восвояси.

– Понюхали пробой и пошли домой, – очень сердито, а оттого грубо выразился Григорий. Он и не пытался скрывать, как расстроен. Римма тоже огорчилась. Как было бы здорово выйти из той дубовой двери, в которую они пытались достучаться, уже мадам Бронниковой! Наверное, это событие сразу вернуло бы на место все исчезнувшие чувства. То есть Римме очень хотелось бы надеяться, что вернуло.

А впрочем, окажись сегодня даже не понедельник, их бы так быстро все равно не зарегистрировали. Надо подождать предусмотренный законом месяц, надо проверить свои чувства. Да плевать, что вы, граждане, желающие немедленно вступить в брак, находились в интимной связи целых пять лет. Всякое бывает на свете! Пять лет вы любили друг друга. Но вот вы, гражданка Тихонова Р. Н., однажды встречаете молодого человека с сияющими черными глазами и веками, напоминающими голубиные крылья, – и все, и теряете голову, и гражданин Бронников Г. А. для вас более не существует…

Да, всякое бывает на свете.

– Все равно, давай хотя бы отпразднуем мой развод, – предложил Григорий. – Пошли в «Пиросмани», что ли.

Они замечательно посидели в этом отделанном голым камнем подвальчике, где все было отлично стилизовано, от картин и фонариков на стенах до кубачинских бокалов, в которых золотилось любимое Риммой «Твиши». И кухня была великолепная, особенно хачапури и кучмачи, а впрочем, и лобио весьма удалось, да и язык в томате – тоже. Вот только с национальной музыкой «Пиросмани» оплошал. Томный долговязый парень с невероятно длинными пальцами весьма хорошо играл на синтезаторе всякие блюзы, а когда он уходил, включали почему-то запись Первого концерта Чайковского для фортепьяно с оркестром. С другой стороны, если весь вечер слушать какую-нибудь лезгинку, можно ведь и одичать, как сказал в конце концов Григорий.

Ночевать пошли к нему – в разоренную Мариной квартиру. Беспорядок здесь царил такой, что Римме стало дурно еще в прихожей. Страшно было даже разуться и ступить на этот замусоренный пол. Тогда Григорий взял ее на руки и унес в свою спальню (уже несколько лет супруги вели вполне самостоятельную жизнь не только днем, но и ночью). В этой комнате Римма, помнится, бывала раза два или три – когда Марина отъезжала на летний отдых в свой любимый Геленджик. Здесь оказалось более-менее прибрано.

Давно Римма так тихо, так спокойно не проводила вечер. Особенно если сравнить его, к примеру, с вечером воскресным! Да и вообще – если вспомнить жуткую нервотрепку, в которой она пребывала последнее время. Ей было так хорошо! «Твиши» и обильная еда явились замечательными транквилизаторами. Наверное, и Первый концерт Чайковского тоже оказал свое благотворное влияние – это вам не какой-нибудь там приснопамятный «Dance me to the end of love»!

Дома Григорию почему-то снова захотелось есть. Он принес из кухни поднос, и, сидя прямо на кровати, они поели сыру, яблок и севрюжки горячего копчения. Потом Григорий все убирал, а Римма в это время рассматривала новые авторучки. Что-то они вместе покупали в Париже, что-то Григорий приобретал в Нижнем, благо теперь в его доме открылся новый потрясающий магазин «Консул», с огромным отделом авторучек. Римма полюбовалась главным сокровищем – перламутровым с черными прожилками «Паркером Дуфолд», покрутила его, разобрала, снова свернула…

– Что за страсть у тебя все раскручивать? – удивился Григорий. – Совершенно мальчишеская черта, между прочим. А ты все-таки девочкой была. В детстве машинки игрушечные не разбирала на колесики-винтики?

– Как ты правильно заметил, я была девочкой, – усмехнулась Римма. – А значит, играла не в машинки, а в куклы. Нет, им я руки-ноги не откручивала, как ты мог подумать. Но у меня была губительная страсть расплетать им косы и мыть головы. Горячей водой с мылом. Представляешь, на что они потом были похожи?

– Теперь я знаю, почему ты так любишь каждый день голову мыть! – Григорий взъерошил ей волосы, которые только после многократного мытья самыми лучшими шампунями начали приходить в себя от пытки темно-рыжим париком.

Не думать. Не вспоминать!

Она сосредоточенно крутила «Паркер Дуфолд».

– Ты что вытворяешь? – возмутился Григорий. – Сокровища ищешь, что ли?

– А почему бы и нет? Почему бы не сделать такой приз покупателям – алмазы в «Паркере»? Недавно видела рекламный щит – дамам рекомендуют покупать какую-то там косметику – якобы в одном из тюбиков могут быть захованы камушки. Как бы выигрыш такой, понимаешь? Очень длинная лапша на уши доверчивых покупательниц.

– Почему ты думаешь, что лапша?

– Да потому, что эта косметика какая-то второ – или даже третьеразрядная. Была бы там реклама «Элизабет Арденн», или «Готино», или «Ланкома», какое-нибудь солидное имя, я бы поверила в эти алмазы.

– Между прочим, не все то золото, что блестит, – усмехнулся Григорий. – Слышала такую поговорку? И какая-нибудь неприметная фирмочка вполне может разориться на такой вот сверкающий приз для своих постоянных покупательниц. Кстати, насчет сверкания. Самые великолепные алмазы, которые я когда-либо в жизни видел, имели весьма неприглядный вид.

– Как это может быть?

– Да так. Блестят ведь бриллианты – то есть обработанные, ограненные камни. А алмазы, особенно когда они еще не очищены и не огранены, особенно алмазы «в рубашке», смотрятся очень невыразительно.

– А где же это ты видел необработанные алмазы? Бывал на копях?

– Нет, не бывал. Я их видел у… у одного человека.

– У какого?

Римма спрашивала без особого любопытства, но она ощущала, что рука Бронникова, мягко поглаживающая ее ногу, становится все более настойчивой, а потому хотела отвлечь его. Хотя бы ненадолго отсрочить ту минуту, когда надо будет лечь с ним в постель и…

Вот странно! Умом она сознавала, что изменила Григорию с Никитой, но глупое, дурацкое сердце этого понимать не хотело: оно уверяло Римму, что нельзя изменять Никите с Григорием, оно болело, оно боялось этой приближающейся ночи, оно суеверно уповало, что если удастся сохранить на своем теле прикосновения любимого, то он вернется по своим старым следам, рано или поздно вернется!

Ведь она не забыла тогда, в «Барбарисе», последовать совету Марка и намазала лоб… И если то странное, бесстыдное средство и в самом деле действенно, значит, еще все возможно!

Забудь. Это бред, чепуха. Никита не чувствует к тебе ничего, кроме ненависти. Все это сон, который больше никогда не приснится.

Григорий. Единственная реальность в ее жизни – отныне, и присно, и во веки веков. Аминь!

Но… в постель с ним пока не хочется. Спать – это да, но ведь он сразу не уснет. Не убаюкать ли его разговорами?

– Рассказывай, рассказывай.

– О чем?

– Об этих, ну алмазах необработанных. Где ты их видел?

– Говорю же, у одного человека. Как и ты, между прочим.

– Я? Нет, что ты. Я видела брюлики только на витринах ювелирных магазинов да на картинках.

– Видела, видела. У Резвуна.

При упоминании этой фамилии Римма чуть не подскочила. Она совершенно забыла о полученном сегодня письме! Надо будет рассказать Григорию об этом забавном совпадении: ее родной отец – дважды тезка и однофамилец с Николаем Александровичем Резвуном! Интересно, отец все еще живет в Хабаровске? Забавная все-таки история – узнать, что ты не полная и окончательная сирота-сиротинушка. С другой стороны, своему отцу, известному или нет, она все равно никогда в жизни не была нужна. Еще удивительно, что этот неведомый Резвун расщедрился подписать «Свидетельство о признании отцовства»… Как воспримет эту новость Григорий?

– Помнишь, мы встречали у него Новый год? Марина тогда умотала в Геленджик, а мы с тобой пошли к Резвуну. Помнишь, в шахматы играли?

– Новый год помню, а шахматы нет, – ответила Римма с острым сожалением.

Нет, она не о том жалела, что шахматы не помнила. Она жалела, что воспоминание об этой ночи, долгое время бывшее самым драгоценным ее воспоминанием, теперь потускнело по сравнению с новыми впечатлениями жизни, словно цитрин или фианит – рядом с подлинным бриллиантом.

– Ну бог с ними, не помнишь, и не надо, – нетерпеливо сказал Григорий. – Я их и раньше сто раз видел. Они уникальные – костяные, вернее, из клыка моржового. Николай сказал, это память от деда, который работал долгие годы в Якутии, поэтому фигурки вырезаны не как обычные пешки-ферзи, а в виде туземных богов. Вместо коней – олени, тура – юрта, ну и все такое. Очень забавно, хотя работа не бог весть какая тонкая. И в тот вечер я как-то впервые обратил внимание, что во всех фигурах в головы вставлены какие-то камушки. Сам не знаю, почему я раньше этого не замечал. Впрочем, игрок из меня никакой, шахматы я вообще не люблю. А в тот раз начал Резвуну проигрывать – и дай, думаю, его отвлеку от доски. Начал ковырять один камушек и спрашиваю: зачем, мол, они здесь, это что, национальная якутская традиция – шахматы серыми камнями украшать. «Не столь уж они и серые, – сказал загадочно Коля. – Они очень даже разноцветные!» Взял белого ферзя, развинтил корону и вынул камушек. И я увидел, что с нижнего конца это – алмаз, да какой! Показал камни и в других фигурках. Мне таких и видеть в жизни не приходилось. Практически с горошину величиной, некоторые больше. Коля сказал, они все с одной стороны зачищены, хоть и не огранены. Камни редкостного качества! Белизна их, судя по тому, что я видел, удивительная. На языке ювелиров это называется «файнист вайт» – «отличнейшие белые». Чистота – «флоулесс», то есть самые лучшие, без малейших черных пятнышек или точек. Прозрачность – «лууп клин», то есть «чистые под лупой», абсолютно прозрачные, без видимых включений. Это мне Николай уже потом рассказал, все эти ювелирные тонкости. «Откуда дровишки?!» – начал я спрашивать. Он сначала отнекивался, потом, подвыпив еще, рассказал. Вы с Нинкой тогда концерт по телевизору смотрели. А я слушал про алмазы…

Вот в общих словах история, без особых подробностей. Эти камушки у него от деда. Дед его во время войны работал на каком-то якутском алмазном месторождении. Молодой геолог, по распределению его туда послали. Жили они в бараках, в смысле ИТР, инженерно-технические работники жили, а работали в карьере преимущественно зэки. Рядом был лагерь. Коля обмолвился, дед будто бы говорил, что такой жестокости к людям никогда не видел. Рассказать только, как их обыскивали после работы! Особенно зэков, к ИТР отношение было полегче. Казалось, что и крошки алмазной не сопрешь. Однако русский человек большой мастак – крали и там, и еще как крали…

У деда был приятель – жили они в одной комнате. Постарше его, уже года два работал на копях, опытный человек и классный специалист. Собирался уезжать, срок договора у него заканчивался. И вот однажды разболелся у него живот от непропеченного хлеба, да так, что в крик. Недолго мучился – помер чуть ли не в сутки. Заворот кишок. Тайга, война, врачей нет. Короче, отдал концы мужик, и его похоронили. А надо сказать, что дедок Колин, по его словам, был человек весьма ногастый. То есть лапа у него была огромная, размер сорок шесть. И такие валенки раздобыть ему было сложно, вечно маломерки носил, а в маломерках нога мерзнет. Сосед же тоже оказался могучим дядькой, валенки у него были какие надо, и не просто подходящего размера, а отменно подшитые. В таких по воде пройдешь, аки посуху!

И после его смерти Колькин дед их со спокойной совестью зачалил. Поставил к печке посушить, да и задремал. А они затлели. Проснулся дед, кинулся к печке, да поздно – на одном подметка уже отвалилась и занялась. Начал ими бить об пол, чтоб затушить огонек, – и тут из прогоревшей подметки посыпались камушки… А потом выяснилось, что оба валенка были подбиты алмазами. Как уж накрал их покойник – неведомо, а накрал.

Дед Колькин, наверное, должен был о находке доложить. На его месте так поступил бы каждый советский человек. Каждый, но… не он. Не сделал он этого. Заховал камушки понадежнее, в те же валенки зашил, а потом вернулся с ними из Якутии домой, в Благовещенск, когда отработал договор. Они ведь, Резвуны-то, в Благовещенске раньше жили, на Дальнем Востоке. Вернулся дед небедным, зарплата у него была огромная, потом пенсия пошла, какая надо, и трогать этот клад у него не было никакой надобности. Да и опасно! Колька говорил, миллионов на двадцать долларов шахматы тянут! Даже если он по своему обыкновению и привирал вдвое, все равно хорошая сумма, не так ли?

– Коне-ечно, – потрясенно протянула Римма – и чуть не вскрикнула: – Слушай, так это что получается: шахматы все это время валяются в квартире Николая Александровича? А если воры?

– Да нет, – сказал Григорий, и Римме показалось, что он с сожалением вздохнул. – Больше не валяются. Я ему тоже говорю: спятил, что ли, такие вещи на виду держать? Залезут какие-нибудь придурки и унесут шахматы просто ради всякой пакости, даже не зная, какое это сокровище! Посоветовал на свою голову, – непонятно пробормотал Григорий. – Ну Николай буквально на другой день снял банковский сейф и отнес шахматы туда. Теперь они будут там лежать до тех пор, пока не явятся наследники Резвуна и не предъявят свои права.

– А если Нина с Кириллом тоже погибли? И если у него нет других наследников?

– Так не бывает, – усмехнулся Григорий. – Откуда ты знаешь, может, у Коли целая куча внебрачных сыновей или дочерей где-нибудь затаилась и выжидает, чтобы накинуться на его богатства?

Римма посмеялась – и все. Даже тогда до нее ничего не дошло. И только ночью… только после того, как они с Григорием заснули…

Ей так и не удалось избежать близости, да, если честно, Римма не противилась, воспринимая эту близость как искупление греха, как справедливое и не больно-то неприятное наказание. А среди ночи она вдруг проснулась. Было такое ощущение, словно кто-то подкрался к ней на цыпочках и шепнул в ухо некое слово.

Села в постели и уставилась на голубоватый, матовый от лунного света, тяжелый тюль. Узоры на нем были похожи на те, которые плетет по окнам мороз. Это было одно из самых лучших воспоминаний детства: пронизанные лунным светом, таинственные морозные заросли на окнах. Волшебный лес!

И внезапно она осознала, какое слово слышала во сне: Благовещенск. Они с тетей Лидой жили в Хабаровске, а до Благовещенска была только ночь езды на поезде. Там были похоронены Риммины мама Машенька Самохвалова и бабушка, которую тоже звали Риммой; на их могилку иногда наезжали.

Благовещенск… Помнится, однажды Римма особенно упорно допытывалась у тетки, где ее отец, и та неохотно обмолвилась, дескать, он раньше жил в Благовещенске, а потом куда-то переехал, она и не знает куда, и знать не хочет.

Григорий сказал: «Дед вернулся из Якутии домой, в Благовещенск… Они в Благовещенске жили, Резвуны…»

Римма зачем-то вскочила, подбежала к окну. Отогнула шторку, и очарование лунной ночи сразу исчезло, словно туманное заблуждение, словно некая таинственная недомолвка. Внизу лежала холодная, продутая ветром Покровка, по которой сонно брела подгулявшая компания.

Римма стояла под форточкой, дрожа, и думала: ее отец жил в Благовещенске.

Николай Александрович Резвун – тоже родом оттуда.

Имя ее отца – Николай Александрович Резвун.

Так это что получается – она дочь Резвуна? Того самого Резвуна?

Да разве такое может быть?!

Александр Бергер

1 декабря 2001 года. Нижний Новгород

На книжный рынок на площадь Ленина, куда он двинулся прямо с вокзала, Бергер съездил совершенно напрасно. Книги, да кассеты, да компьютерные диски – вот все, что он там нашел. Несколько продавцов значков, поняв, что Бергер к их товару интереса не проявляет, к нему мгновенно охладели и переключились на более перспективных людей. Вообще слово «авторучки» вызывало у них почему-то нездоровое хихиканье.

– Чернилами писать? – ужаснулся один из продавцов, дядька в огромном малахае, из-за чего личико его, сморщенное от времени, словно печеное яблочко, казалось по-детски маленьким. – А зачем мне? Я еще в школе, помню, с этими ручками маялся, они мне вечно в портфель проливались.

– Чернилами писать? – хмыкнул другой, помоложе. – А зачем? Компьютер есть!

Бергер разделял эту точку зрения, крыть было нечем.

– Знаете что? – сказал наконец мужик в малахае. – Вы на Покровку сходите. В садик Яши-шапочника. Там коллекционеры всех мастей тусуются – нумизматы, филателисты, филокартисты, еще хрен знает кто. Может, найдете и тех, кто авторучки собирает.

Бергеру потребовалось изрядное мыслительное усилие, чтобы понять: садик Яши-шапочника – это садик Якова Свердлова на Покровке, как раз на пересечении с трамвайной линией. Посреди маленького, уютного, заросшего бузиной скверика торчал из постамента не то чугунный, не то бронзовый, не то вовсе каменный торс некоего жуткого существа, в котором только после прочтения памятной таблички можно было узнать несгибаемого революционера, уроженца этого города. Помнится, было время, когда ряженые казаки пытались низвергнуть статую большевика, да и вообще нормальные люди считали, что место этому жуткому типу на свалке истории, однако за Яшу-шапочника пылко вступились как коммунисты, так и демократы: первые – по причине идеологического родства, вторые – какого-то другого. Был момент, некие лихачи пытались у Яши голову отрезать с помощью газового резака, но резак против Яши не выдюжил. Дальше шума и свиста дело не пошло. Так и не тронули монстра, летом засиженного птицами, а сейчас, в декабре, заваленного снегом. На его голове лежал сугроб, и впрямь напоминающий шапчонку.

Как вскоре убедился Бергер, по выходным около Яши действительно собиралась масса народу, и, увидев такое количество коллекционеров, он несколько воспрянул духом. Впрочем, преждевременно, как выяснилось вскоре, потому что авторучками никто не интересовался. Вообще никто!

Бергер обнаружил даже коллекционера плюшевых мишек, который тоже искал собрата по хобби. И, что характерно, нашел! Бергер же по-прежнему оставался в гордом одиночестве, постепенно перешедшем в полный вакуум. Этот вакуум создали вокруг него осторожные вопросы на тему, знает ли кто-нибудь умельцев, которые занимались бы виртуозной подделкой тех или иных дорогих вещичек. От подобных вопросов народ резко скучнел и спешил отвалить подальше от Бергера. Подзадержались только двое: один филокартист и один нумизмат, да и то лишь потому, что при каждом имело место быть слишком большое количество экспонатов, с которыми вот так сразу ноги не унесешь.

– Подделка? Да вы что, это же подсудное дело, – с праведным негодованием сказал филокартист, словно бы насквозь, через куртку и пиджак, видя служебное удостоверение Бергера, лежащее во внутреннем кармане. – Кому охота связываться?

– Подсудное! – воскликнул и молодой, очень веселый нумизмат. – Я недавно был на выставке художественного творчества зэков – там такие подделки! Закачаешься! Вот где умельцы сидят. Ну им делать все равно нечего, вот и оттачивают мастерство. Небось они все что угодно подделать могут, за то и мотают срок. А нам зачем? Мы с законом дружим, да и неинтересно с туфтой иметь дела.

– Понимаете, – сказал филокартист, – подделка – это ведь тоже своего рода искусство. Ведь смысл качественной подделки – настолько запудрить клиенту мозги, чтобы он нипочем не отличил мастырку от оригинала. Знаете, наверное, что иные копии картин можно разоблачить только при помощи специального анализа, там что-то с радиацией связано, волокна краски или холста исследуют и все такое, я не специалист. Но тут речь о больших деньгах идет. А что такое авторучка? Самое большее, на что способен будет наш гипотетический поддельщик, это золотое перышко вынуть, а вместо него анодированное вставить. Но ты еще попробуй сделать это так, чтобы никто не заметил! Тут нужно быть настоящим ювелиром! А зачем, главное? По-моему, овчинка выделки не стоит!

Бергер вспомнил «Вотерман Серенитэ» за 850 долларов и подумал, что овчинки бывают разные. Но общая мысль была понятна: поиски его в садике Яши-шапочника ни к чему путевому не приведут.

– Вы не знаете, где тут магазин «Русская старина»?

– Кстати! – вдруг воскликнул филокартист. – А ведь это идея! Спросите у Филиппа. Если кто-то что-то по вашему вопросу знает, это только Филипп Алимович.

– Точно, – согласился нумизмат. – А если не знает Филипп Алимович, то не знает никто.

– А кто такой Филипп Алимович? – с проблеском оживления осведомился Бергер.

– Это и есть «Русская старина». В смысле, его хозяин. Вот туда идите, через трамвайные пути, Дом культуры обогните – и сразу направо. Между колоннами.

Дом культуры, бывшее дворянское собрание, носил имя того же Яши-шапочника и был ярко отмечен в истории города. Не далее как год назад какие-то чокнутые захватили там в заложники детей, пришедших на занятия бальными танцами. Детали Бергер знал плохо, но рассказывали, что дело не кончилось большой кровью только благодаря учителю этих самых танцев, какому-то совсем молодому мальчишке. Кроме этого события, Дом культуры был примечателен тяжбой, которую вели с его дирекцией страшные и ужасные бизнесмены, желающие непременно устроить в этом последнем оплоте культуры очередной ночной клуб и дороженный ресторан. Напротив дома, тоже в очень красивом, старинном здании, находился областной суд, и Бергер, которому в этом суде бывать приходилось не раз, удивился, что никогда не замечал вывеску «Русской старины».

Он поднялся на крылечко, около которого топтались два мужичка с лицами профессиональных коллекционеров твердой валюты, и вошел в небольшой зальчик, напоминающий музей, столько на его витринах было выставлено всякой красоты. Цены действовали на манер музейных надписей «Руками не трогать».

Бергер оглядел витрины, потом развешанные на стенах картины, потом – совершенно необъятную продавщицу, порхавшую, впрочем, по тесному пространству с легкостью сильфиды, и наконец обратил внимание на невысокого, чрезвычайно благообразного человека, с сильной проседью в гладких черных волосах. Человек мягким, тихим голосом беседовал с какой-то покупательницей, убеждая ее, что фарфоровая статуэтка начала века, пусть даже и с трещинкой, должна, просто обязана стоить дороже новодела, и никакого обмана в этом нет.

Бергер подождал, пока черноволосый освободится, и спросил так же тихо и задушевно:

– Извините, это вы – Филипп Алимович?

– Да, я, – приветливо ответил хозяин.

– Меня к вам послали Саша и Алик, – назвал Бергер своих информаторов, филокартиста и нумизмата, и лицо Филиппа Алимовича сделалось еще более радушным. Видимо, филокартист Саша и нумизмат Алик и впрямь числились в его задушевных приятелях.

– Видите ли, Филипп Алимович, я коллекционирую авторучки…

Хозяин магазина окинул быстрым взглядом куртку Бергера… и тот словно бы услышал тихую насмешку. Вернее, увидел ее промельк в черных глазах Филиппа Алимовича. Мол, человек, который так одевается, – может ли он позволить себе столь дорогостоящее увлечение?

«А может, я как раз и разорился на этих авторучках!» – мысленно – и очень дерзко – ответил Бергер на мысленную усмешку Филиппа Алимовича и, что самое забавное, почувствовал, что этот человек его понял.

– Неужели авторучки? – вскинул тот ровные, очень черные брови. – Впервые вижу человека, который этим занимается. А впрочем, нет, второй раз…

При этих словах по его лицу прошла какая-то тень, но тотчас оно обрело прежнее выражение приветливого внимания.

– Вы имеете в виду Григория Александровича Бронникова? – брякнул Бергер, но Филипп Алимович смотрел равнодушно:

– Извините, не имею чести.

– А кого?

– Ищете собрата по хобби? – понимающе спросил Филипп Алимович. – К сожалению, я не припомню имени той особы, которая обращалась ко мне по поводу авторучек.

– Это что, была женщина? – удивился Бергер.

– Почему вы так решили? – поднял брови Филипп Алимович, и Бергеру показалось, что улыбка его сделалась напряженной. – Слово «особа» навело вас на эту мысль? Но так можно называть и мужчину, и женщину.

Бергер глянул исподлобья. Ради бога, все можно! Но стоит ли так стараться, уходя от ответа на простейший вопрос: мужчина или женщина интересуется авторучками?

Видимо, его недоумение не ускользнуло от хозяина «Русской старины».

– Я догадываюсь, – мягко произнес он, – вам хочется свести знакомство с человеком, который увлечен тем же делом, что и вы. Но у меня правило – не называть своих клиентов. Ведь люди далеко не всегда желают афишировать свои увлечения, особенно если они требуют больших затрат и могут навести на мысль об их доходах. Вы понимаете?

– Да, конечно, – покладисто ответил Бергер, размышляя, сможет ли он что-нибудь вытянуть из этого обтекаемого человека или все же придется показать ему удостоверение? Впрочем, еще не факт, что Филипп Алимович после этого не станет еще более обтекаемым и неуловимым. – Да бог с ней, с этой особой. Дело тут вот какого рода. У меня есть несколько ценных экспонатов, которые я… я боюсь держать на виду. Вам приходилось слышать, что владельцы некоторых баснословных драгоценностей держат их в банковских сейфах, а сами носят копии, практически неотличимые от подлинников? Ну вот и я хотел бы проделать нечто подобное. Не знаете ли вы человека, который выполнил бы такой заказ?

– Наверное, такие люди есть, почему не быть? – спокойно ответил Филипп Алимович. – Но вы прикиньте, заслуживает ли дело расходов? Сколько могут стоить ваши авторучки? Даже самая дорогая – вряд ли больше тысячи долларов, это уж просто что-то такое должно быть… ну я не знаю! А в основном они вряд ли зашкалят за пятьсот долларов. Двести, триста… Копия же обойдется вам не менее чем в сто долларов. Полагаете, дорого? Но ведь она не должна отличаться от оригинала, верно? Дело тут даже не в том, что перышко должно быть не золотое, но совершенно как оное. Это самое простое! К примеру, если у подлинника акриловый корпус жемчужного оттенка с бархатисто-черными вкраплениями, то пластик, который я подберу для копии, должен иметь такой же оттенок!

Он сказал: «Я подберу!»

Сердце Бергера второй раз подряд замерло. А первый раз это случилось мгновение назад, когда Филипп упомянул корпус жемчужного оттенка с бархатисто-черными вкраплениями.

Он достал из внутреннего кармана фальшивый «Паркер Дуфолд», полученный вчера от Бронникова.

– Это вы делали?

Филипп Алимович покачал головой.

«Неужели осечка?!»

– Да, я, это моя работа, – вдруг сказал хозяин «Русской старины», продолжая качать головой, и до Бергера не сразу дошло, что это вовсе не знак отрицания, а выражение глубокой печали.

Римма Тихонова

14 ноября 2001 года. Нижний Новгород

Во вторник, 12, они в загс снова не попали – оба были заняты выше крыши. А в среду Григорий улетел в Питер на книжную ярмарку. Он обожал эти тусовки, на которых встречался с «парнями» (им всем было теперь за сорок, иным за пятьдесят), с которыми когда-то одновременно начинал заниматься книгами. «Сочтемся славою – ведь мы свои же люди!» – говорил о таких встречах Григорий, причем понимал их смысл буквально: хвастаться заслугами, оборотами, забойными авторами – словом, считаться славою! И еще он любил прибавлять, возвращаясь с подобных ярмарок: «Иных уж нет, а те далече!»

Кто-то разорялся, кого-то прищучивали компаньоны, кого-то стреляли конкуренты… Кто-то сам сходил с дистанции – просто по дурости, как, например, один сибиряк, которому еще в 87-м году во всех инстанциях, даже самых таинственных, был предоставлен карт-бланш на выпуск фантастики и который в самом деле за три года издал сто сборников – не сам-один, конечно, а с хорошей командой. А потом забурел, почил на лаврах, женился на какой-то телке из Тирасполя, у которой всех-то достоинств были носик на манер утиного, упругая попка – и гараж с подвалом, в котором стояли цистерны с молодым вином. И… как писал некогда Н. В. Гоголь, погиб казак! Пропал для всего атаманства! Превратился тот казак в обрюзгшего главу писательской организации независимого Приднестровья. Ну это круто…

А удалое, лихое предприятие его с невероятным, нерасшифровываемым названием ВТО МПФ, которое когда-то совершило настоящий издательский подвиг, почило в бозе после недолгой, но мучительной агонии. Кстати, телка казака бросила, как только перестали из него рекой течь деньги. Ходили слухи, что ящиками и цистернами с вином он смягчил сердца каких-то высоких московских чинов и заимел-таки тепленькое местечко в столице, но вживую его никто не видел, так что вполне возможно, это были одни только слухи.

Во всяком случае, на книжных ярмарках он не мелькал и настроение Григорию, который его не выносил, не портил. Вообще положительных эмоций с таких ярмарок Бронников привозил массу, и Римма порадовалась этой поездке. Пусть отдохнет от того напряга, который снова начал возникать между ними. Потому что напряг имел-таки место быть, и как от этого избавиться, она не знала. Самое милое дело было – сидеть в своем кабинете, уткнувшись в какую-нибудь приключенческую рукопись, и чем невероятнее, чем неправдоподобнее там были закручены события, тем лучше. Один бог знает, сколько всякой такой ерундятины одобрила Римма за эти два дня, пытаясь хоть как-то заглушить непроходящую боль в сердце. Она даже за столом сидела согнувшись, прижав руки к груди, словно рану кровоточащую зажимала.

Строчки мелькали перед глазами, она твердила: «Не думать, не думать…»

Думалось. Поделать с этим было нельзя ничего, объяснить – невозможно. Пожаловаться – некому.

Впрочем, был один человек, который бы ее понял, но думать о новой встрече с Марком Лакшиным, этим профессиональным утешителем страдающих от любви дамочек, Римме было тошно.

Наконец Григорий уехал, на прощание наказав Римме перебраться в его квартиру окончательно и оставив ей ключи. Ключи она взяла, однако после работы поехала к себе, на улицу Бориса Панина. Бардак, оставленный Мариной, видеть было тошно, а разгребать его – еще тошнее. Не потому, что она боялась грязной работы, – нет, просто противно было вспоминать, как она когда-то мечтала об этом Маринином отъезде, о том, как они поселятся вдвоем с Григорием в этой роскошной квартире… Впрочем, в те времена она могла быть счастлива с ним в какой угодно халупе или шалаше, хоть на улице Бориса Панина, хоть в Соложенке. Но поезд ушел, и весьма далеко… Может, еще вернется? Время, говорят, все лечит.

Она почему-то так и не сказала Григорию про письмо тети Томы и свои ночные размышления по поводу Резвуна. При свете дня все это еще больше стало смахивать на авантюрный роман. Отец пропал без вести, так и не узнав, что у него обнаружилась взрослая дочь – теперь, очень может быть, единственная наследница его бриллиантов… Очередная серия «Санта-Барбары», вот что это такое! Си-Си Кэпвел, где ты?

Итак, Григорий уехал, а Римма сидела у себя в издательстве, привычно прижимая руки к груди и привычно вздрагивая при каждом телефонном звонке: а вдруг…

Ничего такого не произошло. День кончился. И Римма поехала домой.

С утра мело дождем со снегом, над городом висела почти непроницаемая глазом пелена, а экстремалок на дорогах Римма не любила. Поэтому она оставила «Ауди» в гараже и добиралась до работы на общественном транспорте. Но к вечеру распогодилось, и теперь она изрядно ругала себя за избыточную осторожность. Однако делать было нечего. Она перебежала дорогу – как всегда, в неположенном месте – и втиснулась в первую попавшуюся маршрутку. Заплатила, встала поудобнее. Через несколько минут машинка затормозила около поворота на площадь Свободы, и Римма вспомнила, что не посмотрела на номер. Запросто можно уехать в другую сторону!

– Это какая маршрутка? – спросила она стоящего рядом мужчину в светло-зеленой куртке.

Тот равнодушно покосился на нее светлым глазом:

– Семерка. Устраивает?

– Вполне, спасибо, – ответила Римма с полуулыбкой и отвернулась, гадая про себя, узнал он ее или нет. Потому что она узнала его сразу, с первого взгляда.

Это был Костя.

Костя. Тот самый, светлоглазый и светловолосый молодой человек, которого она видела единственный раз в жизни: на площадке между четвертым и пятым этажом дома на набережной Федоровского. Неподалеку от квартиры Никиты. Тогда рядом с Костей стоял седоватый качок по имени Эдик, и эти два друга-товарища буквально часом раньше едва не убили Никиту!

Узнал ее Костя? Нет? Вряд ли. Она тогда была в куртке, а сейчас в шубке. Простоволосая, а сейчас в шапочке со смешными висюльками. Эта шапка, Римма знала, ей не шла и совершенно меняла лицо, особенно когда ее надвинешь пониже на лоб. Сейчас она была насунута до самых бровей. А Костя ходил без головного убора. Да Римма узнала бы это хитровато-улыбчивое лицо под любой шапкой! Тогда, в подъезде, при виде его она ощутила инстинктивный ужас. Это же чувство пронзило ее и сейчас.

Тварь. Тварь поганая… Ходит, ездит по городу как ни в чем не бывало. Может быть, охотится за Никитой? Не зря же тот по-прежнему не живет дома!

А вдруг он знает, где находится сейчас Никита? Вдруг едет к нему, чтобы?..

– Вы на Бориса Панина выходите? – выкрикнул за спиной сварливый женский голос.

Римма чуть не брякнула – да, но вопрос адресовался не ей.

Послышался Костин голос – очень приветливый:

– Нет, мне до Рокоссовского.

– Тогда не стойте тут, пропустите людей.

– Да пожалуйста, проходите.

До Рокоссовского еще далеко. Есть еще время подумать.

Над чем? Над чем ты хочешь думать, дурочка? Иди-ка лучше домой. Никита говорил, что там, в лесу, Костя в него стрелял. А если у него и сейчас в кармане пистолет?

Все, уже поздно выходить. Родимая остановка осталась позади.

Ч-черт, сколько народу набилось! И какие все толстые стали в теплой одежде, как все толкаются!

Римма прижала локтем сумку и осторожно расстегнула боковой карман. Достала сотовый телефон. Просунула руку в просвет, образовавшийся между двумя чьими-то телами, и опустила телефон в карман светло-зеленой куртки.

Замерла, выжидая. Вдруг ее начало колотить от совершенно кретинского, неконтролируемого хохота, который с великим трудом удалось подавить: ну, понятно, быть схваченной за руку при попытке стащить из чьего-то кармана мобильник! А при попытке подсунуть его в чужой карман? Обидно, однако, будет!

Нет, Костя по-прежнему стоит спокойно, поглядывает в окошко. До Рокоссовского далеко…

Так, следующая – площадь Советская. И если что-то делать, то делать именно сейчас.

Римма рванулась к двери с таким напором, что преграждающие путь тела безвольно разомкнулись.

– Да вы что, девушка?

– Куда лезете?

– Спросила бы сначала, я тоже выхожу!

– Не открывайте двери! – закричала Римма что было сил. – Не останавливайтесь! Меня обокрали! У меня из сумки вытащили сотовый телефон!

Момент тишины и – паническое ожидание, что он станет моментом истины. Вот-вот кто-то завопит: «Да врет она, сама этому парню мобильник подсунула!»

Нет, послышались реплики совсем другого рода:

– Сотовый сперли? Это круто!

– Так тебе и надо, на такси ездий, если такая богатая!

– Ну, девушка, в такой давке сумочку надо в интимном месте держать, а не на плече!

– Пожалуйста! – Римма поймала в зеркале взгляд шофера. – Пожалуйста! Здесь за углом отделение милиции. Поедем туда. В автобусе вор, вы понимаете?

Холодноватые голубые глаза смотрели испытующе. Совсем еще молодой парень, лет двадцати пяти, не больше, но какое собранное, напряженное лицо. Взгляд будто у снайпера. Может, и правда в «горячей точке» служил? Или в милиции работал? Молод, но это мужчина, это уже настоящий мужчина!

Что бы вот в такого было не влюбиться? Нет же, нашла себе…

Господи, о чем она только думает?!

Шофер чуть заметно улыбнулся Римме и кивнул:

– Хорошая мысль. Отделение и правда за углом. Тихо! Это недолго!

Да, в маршрутке и раньше было шумно. А теперь и вовсе…

– Спокойно! – скомандовал водитель. – Если отдашь мобильник, уйдешь своими ногами. Нет – пеняй на себя.

Римма обмерла. Вот сейчас Костя сунет руку в карман…

Маршрутка замерла. Все с подозрением косились друг на друга.

– Нет так нет, – резюмировал водитель, сворачивая на параллельную улицу, где находилось отделение милиции Советского района.

Остановились у крыльца. Шофер нажал на сигнал: на помощь, мол, ребята!

Через минуту на крыльцо выглянул дежурный.

Подошел к маршрутке, поговорил с водителем. Кивнул. Приглашающе помахал рукой, глядя на дверь отделения.

Оттуда вышел невысокий четырехугольный человек, лет под шестьдесят, с красным тяжелым лицом.

– Ого, вот это и есть убойная сила, – пробормотал кто-то рядом с Риммой, и до нее только сейчас дошло, какая тишина теперь царит в маршрутке.

Последовало краткое совещание с шофером, потом дверца открылась, и «убойная сила» ввинтился внутрь с поразительной легкостью, словно просочился. Даже если бы кто-то сейчас попытался выскользнуть вон и дать деру, ему это никаким образом не удалось бы сделать.

– Майор Стольник, – представился страж закона. – Ну что, граждане, так и будем молчать? Может, отдадим девушке ее телефончик? Или мне вас обыскивать каждого? А кому это надо, такая морока? Ведь конец рабочего дня, все домой спешат…

Послышалось несколько реплик от пассажиров, очень убедительно увещевающих вора покаяться. Однако Костя смотрел вокруг с любопытством невинности.

И он имел на это полное право.

– Погодите, товарищ майор, – воскликнула Римма с таким видом, словно ее вот только что сейчас осенило. – У вас есть телефон?

– Ну? – Он сунул руку за отворот куртки, достал радиотелефон – и приветливо улыбнулся: – А, понял… Ишь ты, какая хитрющая! Ну-ка, говори твой номер?

– 8, потом 2, потом 903-59-60, – протараторила Римма. – Скорее!

Казалось, толстые пальцы с коротко постриженными ногтями ползают по клавиатуре ужасно медленно. Но вот номер был набран… и тотчас где-то неподалеку от Риммы раздался пронзительный сигнал.

Впрочем, почему – где-то? В правом кармане светло-зеленой куртки светловолосого и светлоглазого человека…

Секунду до Кости доходило, что телефон звонит в его собственном кармане. Но майор Стольник сориентировался раньше – и выдернул обладателя звенящего кармана из маршрутки. Следом выскочила Римма.

– Поезжай, Василий, – махнул Стольник шоферу. – Народ скучает… Понадобишься – я тебя найду.

А, так Стольник знает шофера. Неужели Римма правильно угадала и тот в самом деле в милиции служил?

Маршрутка развернулась и исчезла за углом. И только тут Костя что-то начал соображать…

– Как?.. – спросил он бессвязно.

– Молча, – вздохнул Стольник, подталкивая его к крыльцу. – Э-э, спокойно!

Костя рванулся было, но тотчас оказался зажат под мышкой Стольника. Дежурный, доселе пребывавший в роли стороннего наблюдателя, пришел на помощь, и через минуту Костя был внесен в здание.

«Может, мне уже смыться?» – подумала было Римма, но Стольник, словно подслушав эти мысли, обернулся с крыльца, ожег суровым взглядом – и Римма пошла следом на подгибающихся ногах.

Костя выкрикивал что-то бессвязно-матерщинное. Потом родилась фраза:

– Она мне сама свой мобильник подсунула!

Как часто бывает с гениальными прозрениями, это тоже не было оценено массами. Дежурный тоскливо хмыкнул: придумай, мол, чего повеселей, а Стольник задумчиво сказал:

– Что-то у него под мышкой есть, а, ребята? Или мне кажется?

Костя снова рванулся и снова был крепко схвачен…

С него стащили куртку и нашли в наплечной кобуре пистолет. После этого дежурный перестал ухмыляться и вызвал подкрепление. Набежал народ.

Стольник тем временем выворачивал Костины карманы. Костя не противился, лежа лицом вниз на грязном полу. Римма ни жива ни мертва стояла рядом, понимая, что теперь-то этому типу ни за что не вывернуться.

Стало жарко. Она расстегнула шубку, сняла шапку, поправила примятые волосы.

Честно говоря, очертя голову ввязавшись в эту авантюру, она даже не ожидала такого феерического финала. Про эту штуку с мобильником вычитала в детективе какой-то местной писательницы, а какой именно – убей бог, не помнила, потому что теперь в Нижнем Новгороде дам-детективщиц развелось – не счесть, полное впечатление, что не писали детективы только самые ленивые.

– Так, – удовлетворенно сказал Стольник, рассматривая содержимое карманов и почему-то предъявляя все это Римме: носовой платок, расческу, записную книжку, ключи, бумажник и все прочее. – Паспорт есть. А где разрешение на ношение оружия? Дома забыл? Поня-атно. А это еще что? Фу, какая пакость…

Лицо его выразило враз отвращение и любопытство. Он разглядывал выпавшую из записной книжки фотографию размером с открытку. Римма посмотрела… и ей показалось, что кто-то с силой хлестнул ее по глазам.

Потому что на фотографии была она сама. В своем любимом черном лифчике… и только в нем. Больше на ней и нитки не было. А мужчина, который стоял на коленях меж ее раскинутых ног, был вполне одет, только джинсы спущены. Темноволосый красивый мужчина. Яркое такое, страстное лицо… А у нее, у Риммы, лицо спокойное, умиротворенное. Очень легко узнаваемое. Да и мужчину она узнала сразу, и кожаный диван, и цветную литографию над этим диваном.

Марк. Его диван, его кабинет. Это она там вместе с Марком.

Стольник метался глазами от фотографии к Римме, сличая портрет с оригиналом. Еще какие-то люди стояли за его спиной и были явно заняты тем же.

– Крутовато, – пробормотал кто-то, а больше никто ничего не сказал.

Но, может быть, они говорили – просто Римма ничего не слышала? Потому что в ушах ее звучал голос: «Я видел твои фотографии. Хорошо развлекаешься! Иди к своему стебарю, а меня оставь в покое, поняла? Я брезгливый, извини…»

Это Никита ей сказал. Он видел эту фотографию. И еще другие, наверное, такие же. А то и хуже. Хотя разве может быть хуже?

Теперь все понятно. Теперь все. Теперь…

Показалось, что ее сейчас вырвет. Зажала рот рукой, подавляя спазм, а потом кинулась вперед, упала на колени рядом с Костей, рывком приподняла его голову. Повернула к себе:

– Откуда у тебя эта фотография? Откуда?!

Он… смеялся:

– На свою голову, да, сучка? Я тебя узнал… Не сразу, но узнал! Думала, ты меня достала, а вышло, что я тебя припек? И сейчас еще сильнее припеку. Эту фотографию и еще десяток таких же, только похлеще, мне твой хахаль дал. Бронников. Знаешь такого? И велел передать одному х-ху-дож-нику. От слова… от этого слова! Черноглазенькому такому. Из ТЮЗа. Поняла, о ком речь? Я передал. А как же! Правда, одну картиночку на память себе оставил. Эх, жаль, что только одну!

И он снова захохотал.

– Ребята! – Дежурный выбежал из своей каморки. – Ребята, вы его еще не отпустили? Я тут посмотрел по компьютеру… Ребята, его держать надо!

Костя рванулся, на него снова навалились…

Но дальше Римма досматривать не стала. Повернулась – и выбежала вон.

Николай Резвун

16 ноября 2001 года. Нижний Новгород

Теперь дело было за малым. Квартиру свою Гришка держал на сигнализации, вот какая история! Код Резвун не знал. А рисковать и вламываться в дом Бронникова, зная, что в любой момент ворвутся менты, – Резвун не видел смысла. Если бы он точно знал, где именно Григорий хранит «вальтер», все было бы гораздо проще. Можно было бы рвануть на спринтерскую дистанцию! Вбежал, схватил «вальтер» и еще кое-что, сделал ноги… А так – искать, метаться туда-сюда… Нет, игра не стоит свеч.

Ночью? Когда Гришка спит? Нет, нет, ему не это нужно, не это!

Вдруг промелькнула реклама по телевидению – в Питере открывается выставка-ярмарка. Черт, до чего же вдруг захотелось поехать туда, поймать этот вечный аромат их молодости, увидеть знакомые лица, новые книги, завидовать и гордиться, и едва успевать разбираться в круговерти планов, которая возникала в его голове всегда на таких выставках, – особенно если рядом был Григорий… Тот всегда все схватывал с полуслова, понимал с полунамека, был лучшим в мире другом, пока… пока однажды не сошел с ума. Он заслуживал мести не только за то, что сделал с Сироткиным и пытался сделать с Резвуном и его семьей, – он заслуживал мести и за этот разрушенный счастливый мир осуществленных мечтаний, надежд, за то, что оплевал их борьбу, их молодость, их победы.

Смерти для него было мало, очень мало.

Но факт, что Гришка теперь уедет. И если Римма будет жить в его квартире, лучше случая может не представиться…

Он воображал, как сделает это, – и тихо, медленно улыбнулся. И тотчас досадливо хлопнул себя по лбу. Все-таки с ним порою что-то происходит, что-то словно бы сдвигается в голове. Как-то странно переливается с боку на бок. И от этого страдает логика.

Он не может прикончить Римму сейчас. Хотя это было бы самым лучшим… Но ведь Бронников в Питере! У него супералиби. Значит, надо ждать его возвращения. Черт, черт, черт… Как же быть? Как раздобыть «вальтер»? Без «вальтера» вряд ли удастся запутать Бронникова. К тому же в его квартире есть еще один предмет, который ему до зарезу нужен.

Конечно, код знает Римма. Но она ничего не скажет. Может быть, она сказала бы Никите.

А что? Это мысль! Может быть, посоветовать Никите сменить гнев на милость?

Счастлив небось будет до соплей…

Однако еще не факт, что Римма сообщит ему этот код. С какой стати? Может быть, ее страсть к хорошенькому мальчику уже поутихла. Скорее всего, так оно и есть.

Выход, в принципе, возможен – вырубить в доме свет. В таком случае приезжают парни из отдела охраны, обходят квартиры и дежурят внизу, в подъезде, до тех пор, пока не будет устранена неисправность. К примеру, Резвун что-то делает со щитком. Что? Это еще вопрос, который предстоит обдумать. Потом поднимается на верхний этаж и там ждет, пока охрана проверит квартиру Григория и спустится вниз. Спокойно входит, быстро наводит шмон, забирает «вальтер» и прочее, поднимается на чердак и выходит в другой подъезд. В общем, дело не столь сложное. У Гришки на диво простые замки: два гаражных, которые открываются элементарно отверткой, – и один похитрее, но тоже вполне доступный. Что ж, надо только выбрать момент. Ярмарка заканчивается в субботу, значит, Гришка вернется в воскресенье.

Холера ясна! Времени-то осталось чуть! Хочешь не хочешь, а завтра надо дело как-то проворачивать. Плохо, что с электротехникой он не в ладах. С кем бы посоветоваться? С племянником, что ли? У Никиты только голова дурная, а руки-то вставлены куда надо.

В любом случае нужны какие-то инструменты. Зажимы, щипцы, кусачки – перчатки резиновые, вот что. На площади Горького есть хозяйственный, там наверняка все это найдется.

Припарковавшись около Главпочтамта, он пошел через площадь – и даже головой покачал, увидев здание «Алтекса». Опять забыл. Ну раз он сейчас здесь, надо зайти, может, Максим Чернов его чем-нибудь порадует.

Рыжий парень, с усилием оторвавшись от компьютера, долго и тупо смотрел на Резвуна.

– Дискету взломать? Ах, дискету! Вспомнил. Да ну, там работа оказалась никакая, это мне сначала показалось, что голову свернуть можно. На самом деле чепуха. С вас полтинник.

Резвун сунул руку в карман и достал пятьдесят долларов. Светло-карие глаза Максима Чернова вдруг сделались огромными и смешными. Он хотел что-то сказать, но только громко сглотнул и взял бумажку.

– Вам текст распечатать или просто на дискетку сбросить?

Голос его звучал сдавленно.

– И то и другое можно? – попросил Резвун, недоумевая, что же с парнем происходит.

Максим повозился около компьютера и вернулся с двумя листками бумаги и знакомой дискеткой.

Резвун поблагодарил его и вышел, причем ему казалось, что Максим все еще пребывает в состоянии изрядного потрясения.

Он перешел площадь и сел в машину. Ну-ка, за что он выложил пятьдесят баксов?

«Кому: henri.nantes@wanadoo.fr

Тема: Nantes. L'hotel „Henri“. Pour monsieur Malutko. Aont 2001 [3].

Грозный – Малюте.

Привет, родимый. Ответ на наш запрос пришел. Все мы с тобой правильно рассчитали – письму за подписью переполошенного папаши они не могли не поверить! А уж подпись эту я за эти годы освоил так, что и он сам небось не различит. Так что бог с ним, с оригиналом, если он даже и в самом деле пропал, как тетушка уверяет, у нас есть аутентичная копия… и т. д.»

Так, это он уже читал. Это письмо Бронникова к Малюте открылось просто. А что же было в закрытых файлах?

Копия первая

«Моя дорогая, моя хорошая Риммочка!

Уж и не знаю, увидимся ли мы с тобой: что-то я себя все хуже и хуже чувствую. Конечно, Тома за мной очень хорошо ухаживает, но ведь она тоже старенькая, как и я, быстро устает, а все хлопочет, хлопочет надо мной, дай ей бог здоровья. Может быть, ты все же выберешь время нас навестить? Понимаю, что ты занята, но очень хочется, может, в последний раз на свете повидаться? Знаю, ты на меня обижена, что я на твой тот вопрос ответить не ответила, однако уж прости свою старую тетку. Думаешь, я со зла тебе говорить ничего не хотела? Просто я слово дала, и какие бы эти люди ни были дурные, сколько бы зла они ни причинили мне и Машеньке, я им дала твердое слово, что до самой смерти молчать буду. Так или иначе, слово мне придется нарушить. Я-то думала, что так и уйду, не сказавши тебе ничего, а уж потом, когда ты все мои и мамочкины бумаги будешь просматривать, сама все и узнаешь, когда прочтешь свидетельство. Но как я стала их в порядок приводить, смотрю, а свидетельства-то и нету! У меня после этого аж сердечный припадок случился. Не могу понять, куда оно задевалось. Главное дело, не помню: видела я его после того, как мы с Томой на другую квартиру переехали, или нет. Уж не затерялось ли при переезде? Уж не выбросили ли мы его? Конечно, я буду искать, все перерою, я разыщу его, если оно есть, ну а как в самом деле потерялось? Тогда тебе придется запрос делать в бюро загса Кировского района города Хабаровска, если ты хочешь узнать, кто твой отец.

Риммочка, ты, наверное, ничего не поняла из того, что я тут накорябала, но свидетельство – это свидетельство об установлении отцовства. Я заставила того молодого человека его подписать, потому что мне хотелось, чтоб хоть на бумаге отец у тебя был, чтоб ты не считалась безотцовщиной. Я тебе говорила, что он умер, по мне, лучше бы так оно и было. Это Тома тебя зря растревожила, дура старая, когда ляпнула, что я про твоего отца знаю больше, чем говорю. А так ты ничего и не знала бы до самой моей смерти, пока не нашла бы это свидетельство… А теперь получается, что его надо заново выправлять по моей собственной дурости! Но тебе его дадут, у тебя же и документы есть, и свидетельство о рождении, даром что ты там записана как Самохвалова. Часто бывает, что детям дают фамилию матери, может, у отца она некрасивая. У твоего отца она тоже некрасивая была – Резвун.

В общем, Риммочка, я должна тебе сказать, что раньше мы жили в Благовещенске. У Машеньки был страстный роман с одним мальчиком, хотя они еще в школе учились. Всякое в жизни бывает, она в него очень была влюблена, но потом он жениться не захотел, а аборт делать было уже поздно. Но ты не думай, Машенька тебя любила, она от тебя избавляться не хотела. Я тоже не настаивала на аборте. Зато очень настаивала мать того мальчика, Алла Анатольевна. А его звали Коля, Николай, значит. Николай Александрович Резвун. Если когда-нибудь встретишь человека с таким именем, то присмотрись к нему внимательнее, может быть, это твой отец.

Хотя что тебе с него, зачем он тебе, этот отказавшийся от тебя отец? Ты теперь взрослая, самостоятельная, дай бог, и без его помощи счастье найдешь. Конечно, меня беспокоят твои отношения с этим твоим мужчиной, ведь он женат, может, тебе другого найти, свободного? Хотя сердцу не прикажешь, это я понимаю. Только знаешь, как бывает? Любишь кого-то, любишь, а от него не получаешь того, чего ждешь. И постепенно начинает сердце подтачивать какая-то обида, даже не обида, нет, а эти неисполнившиеся мечты начинают любовь разрушать. И в тот самый момент, когда тот человек понимает, что он любит тебя и жить без тебя не может, ты начинаешь осознавать, что в тебе все выгорело… У тебя же точно так и с первым мужем было, что я, не помню, что ли? Берегись, чтобы и сейчас этого не произошло. Не проси у жизни слишком много, не жди чудес, я ведь тебя знаю, ты страстная, ты слишком остро все чувствуешь и слишком сильно переживаешь, ты до жизни жадная, тебе надо, чтобы было все – или ничего. Машенька другая была, царство ей небесное, тихая душа, а ты – вот такая, может быть, в него, в Колю Резвуна, и удалась.

Ну вот я и сказала тебе, что хотела. Прости, если огорчила тебя этим письмом. Глядишь, свидетельство еще и отыщется, но вряд ли, чует мое сердце, так оно и затерялось неведомо где. Сделай же запрос в загс. А может, и не надо, жила ты без этого Резвуна – и дальше проживешь!

До свидания. Дай бог, это свидание и правда состоится, встретимся мы с тобой и поговорим, пока я еще жива. Крепко тебя целую, твоя тетя Лида.

3 апреля 2001 года. Хабаровск».

Копия вторая

«16 мая 2001 года

г. Хабаровск

Уважаемый гражданин РЕЗВУН!

В ответ на ваш запрос посылаем Вам копию свидетельства об установлении Вашего отцовства в отношении САМОХВАЛОВОЙ РИММЫ НИКОЛАЕВНЫ.

.

Зам. зав. отделом бюро загс Кировского района г. Хабаровска Н. ЧИХАЕВА.

СВИДЕТЕЛЬСТВО ОБ УСТАНОВЛЕНИИ ОТЦОВСТВА

Серия I-ТН номер 308308

Гражданин РЕЗВУН НИКОЛАЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ признан отцом ребенка САМОХВАЛОВОЙ РИММЫ НИКОЛАЕВНЫ, родившейся 20 сентября 1967 года у гражданки САМОХВАЛОВОЙ МАРИИ ДАНИЛОВНЫ, о чем в книге регистрации актов об установлении отцовства года 1967 месяца октября числа 2 произведена запись за номером 357.

Место регистрации – отдел загс Кировского района города Хабаровска

Дата выдачи – 2 ноября 1967 года

Заведующая отделом бюро загс Кировского р-на г. Хабаровска Т. Г. ЛАТЫНИНА».

Резвун прочел все это трижды, прежде чем до него хоть что-то начало доезжать.

И почему-то первыми всплыли в памяти эти брови – смешные, полудетские брови домиком… Он никогда не любил Вознесенского, но тот однажды потрясающе сравнил память с безумной телефонисткой, которая как попало подключает забытые телефоны и номера. И Резвун схватился за голову, чтобы перестали стучать в висках гудки, вызывающие к жизни прошлое, так хорошо, так прочно забытое прошлое…

Десятый класс. Новый год, турбаза. Теплый, задыхающийся шепот, прерывистое дыхание в тишине и то невероятное, неповторимое ощущение счастья, которое он испытывал, снова и снова повторяя ее имя: «Маша… Машенька…»

Такого в его жизни больше не было. Да он и не хотел повторения. Одного раза вполне хватило!

Резвун выпрямился, отнял руки от головы. Смиренно сложил их на коленях.

Гудки прекратились. Телефонистка закончила работу.

Вот так номер, чтоб я помер…

Ну понятно, совершенно понятно, почему он никогда не реагировал на имя Риммы. Она же прикрывалась фамилией Тихонова – фамилией первого мужа. Да и, если честно, имя той девочки он просто-напросто выбросил из головы. Какое дурацкое, невероятное совпадение!

Резвун растерянно осмотрелся, увидел напротив вывеску хозяйственного магазина.

Черт, он же собирался туда зайти…

Уже открыл дверцу – и снова откинулся на сиденье.

Да нет, это как-то… Может, он и не чувствует ничего, ни радости, ни горя, но это как-то пошло будет – убивать собственную дочь. Ей-богу, пошло!

Придется придумать что-нибудь другое, чтобы дожать Бронникова.

И он поехал домой. Только по пути сообразил, почему был так ошеломлен рыжий Максим Чернов. Да ведь он, наверное, вел речь о пятидесяти рублях! А получил полсотни долларов. Ну что ж, не он один испытал в этот вечер немалое потрясение!

Александр Бергер

1 декабря 2001 года. Нижний Новгород

– Кто вам заказал эту копию? – спросил Бергер.

Филипп Алимович поморщился:

– Ну разве вы еще не поняли, что я не собираюсь отвечать ни на какие вопросы?

– А разве вы еще не поняли, что я спрашиваю не из праздного любопытства? – зло ответил Бергер. Да, его терпение иссякло – вдруг, внезапно, сразу.

– Понял, – протяжно вздохнул Филипп Алимович. – Сказать по правде, вот уже неделю я жду, что ко мне придет кто-то вроде вас и начнет задавать неприятные вопросы. Анечка, – он обернулся к продавщице, – я отлучусь минут на десять, хорошо?

Обошел витрину с поделками из полудрагоценных камней: в основном это были многообещающие, разноцветные «деревья счастья», аметистовые, нефритовые, сердоликовые, яшмовые – и знаком пригласил Бергера в крохотный кабинетик – точнее сказать, закуток о двух стульях и маленьком письменном столе.

– Садитесь.

Сели.

– Ну спрашивайте, – покорно наклонил голову Филипп Алимович. – Что вас интересует?

– Я уже говорил. Кто заказал копию? Да вы напрасно так тяжело вздыхаете, Филипп Алимович, – вдруг пожалел Бергер собеседника. – Думаете, нарушаете какую-то этику? Зря так думаете. Ведь он, этот ваш заказчик, для чего все это устроил? Чтобы человека убить. Женщину. Она его любила, а он ее взял и застрелил, причем так все подстроил, чтобы подозрение пало на другого человека, на ее будущего мужа. Видимо, он каким-то образом раздобыл у нее ключи от квартиры того человека, подменил ручки… В коробку с коллекцией положил подделку, а с собой взял настоящую. Украл также «вальтер» этого человека, подбросил его на место преступления, а настоящее оружие убийства унес с собой. Вы этого заказчика хорошо рассмотрели? Узнаете его при очной ставке?

– Конечно, узнаю, – кивнул Филипп Алимович. – Только я не понимаю, почему вы о моем заказчике говорите в мужском роде.

– А в каком я о нем должен говорить, в женском, что ли? – удивился Бергер.

– Естественно. Потому что это был не заказчик, а заказчица. К несчастью, она погибла. Теперь-то, конечно, нет смысла скрывать… Ее звали Римма Николаевна Тихонова. Это она заказала мне точную копию ручки-пистолета.

Он умело раскрутил «Паркер Дуфолд»:

– Вот видите? Там устройство практически такое же. От перышка до середины та ручка – самая обычная ручка, пишет чернилами, только резервуар меньше, конечно, чем в настоящем «Паркере». И эта черная насадка – в той ручке не простая отделка. Это, так сказать, казенная часть. Туда вставляется патрон – калибра, насколько я понимаю, 5,6 миллиметра. Вставляется он пулей к концу ручки. Пружинный затвор скрывается под карманным держателем. Вот это украшение на держателе – кнопка взведения затвора. Она нажимается, пружина срабатывает – происходит выстрел. Насколько я понимаю, оружие это гильзы не отбрасывает – она остается внутри ствола – и эффективно только при выстреле в упор с близкого расстояния. Вы… молодой человек! Вы меня слышите? Вы что-нибудь понимаете из того, что я вам говорю?!

– Да, – слабо ответил Бергер.

Он слушал все это уже по второму разу. Вчера ему то же самое рассказывал Бронников. Теперь – Филипп Алимович. И ошибки быть не могло!

– Теперь я все понимаю. Все понимаю… Извините, а сейчас времени сколько?

– У вас же часы на руке, – озадаченно ответил Филипп Алимович. – Но вообще-то сейчас двенадцать тридцать.

Бергер вскочил:

– Извините. Я к вам еще приду. Или вызову. Но сейчас… понимаете, через тридцать минут электричка. Я должен на нее успеть.

И выбежал из кабинетика.

Правда, в дверях замешкался. Он хотел сказать, что наконец-то сообразил, чего именно не хватало на письменном столе Риммы в Соложенках. Но ничего говорить не стал, потому что для Филиппа Алимовича это все равно не имело никакого значения.

Римма Тихонова

22 ноября 2001 года. Нижний Новгород

Она сидела в машине, припаркованной около небольшого часового магазинчика на Рождественке, и делала вид, что читает газету. Впрочем, стекла в ее «Ауди» были затемненными, полупрозрачными, да и мало кто обращал внимания на женщину, одиноко сидящую в машине. Ждет кого-то – ну и пусть ждет. Не меня, да и ладно. Или наоборот – жаль, что не меня. Люди проходили мимо, люди уезжали на трамвае (рядом были две остановки номера первого, в направлении Московского вокзала и в противоположном, на Черный пруд), а Римма все ждала, ждала…

Она позвонила в ТЮЗ, но там сказали, что Никита уехал в какой-то ночной клуб, будет только ближе к вечеру, но вернется обязательно, потому что начнется монтировка нового спектакля. Против обыкновения, отвечала не женщина, которая отделывалась одним-двумя словами, отвечал мужчина, и Римме удалось его худо-бедно разговорить. Она сразу поехала в «Барбарис», поставила машину практически напротив входа, чтобы уж наверняка не пропустить Никиту, но прошло уже полтора часа, начинало темнеть, и Римма подумала, что ошиблась, примчавшись сюда. Ночной клуб – да мало ли их? Может быть, это та самая «Сладкая жизнь», оформлением которой хотел заняться Никита. Или вообще что угодно.

Главное, не войдешь же туда, не спросишь, здесь ли Дымов? Нет, естественно, она приехала сегодня из Соложенки в Нижний нарочно ради того, чтобы встретиться с ним и поговорить еще раз, но их встреча не должна произойти в людской толчее. Римма слишком многого ждала от нее. Слишком большую ставку на нее делала.

Напряжение грызло ее. Даже лоб ломило от усилий всматриваться в наступающие сумерки. Вход в «Барбарис» рябил флюоресцирующими гроздьями цветов, размашисто нарисованными на затемненных окнах. Столбики у входа были обвиты гроздьями ягод-фонариков, в асфальт тоже вмонтированы разноцветные лампы. Необыкновенно красиво, ярко, необычно. Оазис света на этой шумной, распутной – и в то же время унылой улице. Если оформление входа придумал Никита, он и в самом деле хороший дизайнер.

А впрочем, не все ли ей равно, хороший ли он дизайнер, хороший ли художник, хороший ли человек? Ее любовь, напоминающая наваждение, порчу какую-то, алкала только его тела, его живой молодости, и Римма иногда с ужасом видела в зеркале эти темные, алчные круги, обведшие ее глаза: у нее был вид ненасытной вампирши, которая умирает без глотка теплой крови. В лучшем случае – человека, который лишен лекарства, необходимого для спасения его жизни…

Ну что же, бывает, видимо, смертельная, неизлечимая болезнь души – так же, как и тела. Для тела это – туберкулез, к примеру, рак, ну СПИД, да мало ли что! Для души – неутоленная страсть.

Забавно. Если рассказать про этот темный огонь, который ее пожирает, десятку людей, вряд ли хоть один человек из этого десятка ей посочувствует. Особенно узнав, кто она, как живет. Небось еще скажет: «С жиру бесится!» Но ведь точно так же можно сказать о человеке, который из-за мучительных болей в желудке не может есть жирное мясо. Или макароны, или свежий хлеб. Однако к физическим недомоганиям люди отчего-то относятся с большим уважением и пониманием, чем к страданиям душевным. Тем паче – сердечным. Тем паче – к мучительным страданиям женщины. Все проходит, все кончается… А если – нет? От любви не умирают… А если – да?

Она так долго смотрела на вход в «Барбарис», что, кажется, уже знала наизусть каждый разноцветный фонарик, каждый нарисованный цветок. Но только сейчас заметила под навесом темный глазок телекамеры. Показалось, объектив устремлен прямо на ее машину. Вдруг Никита сейчас сидит где-нибудь в офисе охраны – или где там установлен пульт – и с тоской смотрит на «Ауди»? И мечтает, чтобы эта надоеда поскорее умотала отсюда. Потому что ему надо в театр, у него тысяча дел, и меньше всего ему хочется встречаться с этой приставучей шлюхой!

Римма нервно потерла горло. Да и в самом деле, не уехать ли? Ну… разве что еще немножко подождать?

В эту самую минуту открылась дверь, и на пороге клуба появилась женщина в короткой оливковой курточке и модных, сильно расклешенных брючках. Свет фонарей заиграл на ее тщательно постриженных и уложенных темно-рыжих волосах. Она вытянула вперед затянутую в перчатку руку с пультом, и черный «Мерседес», стоявший неподалеку от Риммы, отозвался радостным урчанием, словно огромный кот, завидевший хозяйку.

Жанна, это была она, рыжая красотка, жена хозяина «Барбариса». А вслед за ней на пороге появился темноволосый парень в короткой синей стеганой куртке.

Никита!

Римма рванулась было вперед, но замерла, увидев, что он переходит улицу вслед за Жанной и оба садятся в «Мерседес». Жанна – за руль, Никита – рядом. «Мерс» сполз по боковому проулку на Нижне-Волжскую набережную. Римма, от неожиданности замешкавшаяся, ринулась следом. Потом обе машины обогнули поворот, поднялись в гору, на площадь Минина, пронеслись по Варварке и через площадь Свободы вывернули на Ошарскую. К ТЮЗу.

Ревнивая дрожь, колотившая Римму всю дорогу: куда Жанна везет Никиту? Уж не к себе ли домой? Не к нему ли домой?! – малость поутихла. Хозяйка «Барбариса» всего-навсего любезно подвезла своего дизайнера к театру.

Римма мягко объехала «Мерседес» и остановилась как раз перед ним. Обернулась. У нее-то заднее стекло темное, а у «мерса» лобовое – прозрачное. Ей видно Жанну с Никитой, а им ее – нет.

Впрочем, им совершенно не до нее. И не до синей «Ауди», остановившейся в нахальной близости. Сидят, уставились друг на друга. Жанна что-то говорит – так оживленно и темпераментно, что ее лицо, поминутно меняющее выражение, кажется гуттаперчевым. Дерзко улыбается большим темно-розовым ртом. Никита смотрит чуть исподлобья – не поймешь, то ли чуть испуганно, то ли просто выжидает: что она будет делать дальше?

Ну вот и дождался – Жанна протянула руку, коснулась подбородка Никиты, потом затянутые в черную перчаточную кожу пальцы скользнули по его щеке, легли на шею, запутались в темных завитках отросших волос, властно повлекли к себе его голову.

Губы их ближе, еще ближе…

Римма резко отвернулась. Нажала на газ, послала машину вперед.

Вот и все. Она просто хотела узнать, хотела узнать… хотела узнать, остался ли еще хоть один просвет, хоть одна, последняя лазейка.

Узнала.

Нет. Не осталось ничего!

…Если бы она задержалась еще на полминуты, она бы увидела, как Никита смущенно чмокнул Жанну в щеку и, выскользнув из машины, побежал к крыльцу ТЮЗа.

Жанна обиженно поджала губы, но тотчас пожала плечами и засмеялась. Ну нет так нет. Не очень-то и хотелось!

Но Римма этого уже не видела. Она на полной скорости выехала с Ошарской на Белинку, там развернулась и опять же по Ошарской доехала до Черного пруда. По Октябрьской поднялась как могла ближе к Покровке, поставила машину возле магазина «Техникс» – выше машинам было запрещено подниматься, там трамвайная остановка, – и пешком дошла до магазина «Русская старина», благо он помещался сразу за углом.

Филипп Алимович был на месте, и Анечка тоже. Они просияли, увидев Римму.

– Что-то вас не видно на занятиях! У нас новая программа, – весело сказала Анечка. – Ох и трудная! Особенно для пятого тренера.

Римма с некоторым усилием поняла, о чем говорит Анечка. Ну да, в их секции шейпинга новая программа. Очень хорошо. Большое счастье! Ну просто огромное.

Она надеялась, что ее улыбка выражает ошалелый восторг – обижать простодушную толстуху не хотелось.

Филипп Алимович, впрочем, оказался более проницательным и посмотрел на Римму с некоторой тревогой:

– Какие-то проблемы?

– Да так, ничего, простудилась немножко, – ответила она со всей возможной небрежностью, понимая, что, если сказать – нет, все в порядке, он не поверит, по ней видно, что никакого порядка нет. А вот ссылка на простуду – причина более чем уважительная и всем понятная.

– Луковицу надо класть под подушку, – посоветовал Филипп Алимович. – Обыкновенную луковицу, неочищенную, конечно, чем больше она будет, тем лучше, в сторонку положите, чтобы голове не мешала, и всю зиму болеть не будете.

– Всю зиму! – усмехнулась Римма. – Куда мне столько! На мой век здоровья и без луковицы хватит. А у вас… все готово?

– Конечно, – кивнул Филипп Алимович и вынул из внутреннего кармана пиджака два узеньких длинненьких сверточка в папиросной бумаге. Развернул их на прилавке – и даже Римма не сразу смогла отличить подделку от оригинала.

Некоторое время смотрела на них, как завороженная, то развинчивая, то снова собирая две авторучки, абсолютно похожие друг на друга. Коллекция «Паркер Дуфолд». Жемчужного оттенка корпус с черными узорами. Перышки – совершенно как чистое золото. И черный упор для пальцев. И очаровательная черная окантовка на концах ручек. О-бал-деть.

Римма не поскупилась на выражение восторга. Оставила великому мастеру оговоренные сто долларов, забрала заказ и вышла из магазина.

К машине возвращаться не стала – пробежала полквартала пешком и вошла в дом, где жил Григорий. Дома его сейчас быть не могло, но все же Римма предварительно – просто так, для страховки – позвонила по его домашнему номеру. Звонить пришлось из автомата – ее мобильник так и остался в Советском отделении милиции, а новый покупать она не стала. Какой смысл?

На звонок никто не ответил – что и требовалось доказать. Она поднялась на третий этаж, отомкнула замки, отключила сигнализацию. Не разуваясь – в квартире по-прежнему царил несусветный беспорядок, Григорий на все явно махнул рукой, словно бы теперь, когда их размолвка углублялась с каждым днем, жил по принципу «чем хуже, тем лучше», – пробежала в его спальню. Вынула из шкафа, из нижнего выдвижного ящика, коробку с коллекцией и вставила в пустое гнездышко одну из ручек «Паркер Дуфолд».

Григорий явно не заметил, что одной из ручек нет. Иначе уже давно поднял бы тревогу, извел бы Римму звонками, не видела ли она, куда запропастилась жемчужина его коллекции. Все-таки он изрядно охладел к своим ручкам, раньше дня не мог прожить, чтобы не полюбоваться ими, а теперь неделями не притрагивается. На это Римма и рассчитывала. В принципе, можно было и дальше полагаться на авось и не ввязываться в эту затею с копией, но ведь пропажа могла обнаружиться в любой момент. Нет, этак ее затея будет с самого начала обречена. Все должно быть сделано чрезвычайно тщательно. В конце концов, она Дева, а Деве полагается быть скрупулезной и аккуратной.

Ладно, коли полагается – такими и будем!

Римма убрала коробку туда, где она лежала, окинула комнату прощальным, но довольно-таки равнодушным взглядом, лишь на секунду засмотревшись на тяжелые белые тюлевые шторы, за которыми шумела Покровка, – и, снова включив сигнализацию, ушла так же незаметно, как и пришла. Еще одну вещь, которая интересовала ее в этой квартире, она унесла в тот же вечер, когда встретилась в маршрутке с Костей. В тот же вечер, когда поняла, что у нее нет другого выхода, когда придумала свой план. Все это время Римма оттачивала его, продумывала снова и снова, и вот, кажется, настало время, когда надо решаться…

Ну что же. Сегодняшняя попытка увидеться с Никитой означала, в сущности, шаг назад. А обратной дороги, оказывается, нет.

Какое облегчение, что больше нечего ждать, нечего решать, нечего выбирать! Осталось только одно испытание – завтрашняя встреча с Григорием. Хорошо, если бы без нее можно было обойтись. Но нет, никак.

Выйдя на Покровку, она снова позвонила из автомата по домашнему телефону Григория и надиктовала на автоответчик настоятельную просьбу завтра непременно, непременно приехать днем в Соложенку.

Обязательно. Это очень важно.

Приедет. Она знала, что Григорий приедет. Он ведь готов на все, чтобы преодолеть стену, которую Римма воздвигла между ними. Григорий и не подозревает, что ему предстоит увенчать это строение последним, завершающим кирпичиком.

Но это все – завтра. 23 ноября.

Александр Бергер

1 декабря 2001 года. Соложенка

Все оказалось не так просто – он забыл, что эта электричка в Соложенке не останавливается. Пришлось доехать до Семенова, а там сразу бежать на автостанцию. Однако нужный ему автобус уже ушел, следующий был только через час.

Какое-то время дурацкое. Ни то ни се. И домой не успеть – да и неохота домой! – и делать совершенно нечего.

Бергер помотался по вокзалу, потом пошел через площадь в кафе. Взял пирожки и кофе, но аппетит тотчас пропал. Посмотрел на них с отвращением – потом вдруг начал лениво жевать – и съел все подряд, сначала с яблоками, потом с мясом, потом с капустой, не почувствовав никакой разницы.

Наконец подошел автобус. Люди загружались туда невыносимо долго, у всех было много сумок – сельчане приезжали в Семенов за городскими покупками. Бергер забился в угол на заднее сиденье. Старый «ЛиАЗ» невыносимо вонял бензином, окна сразу запотели. Бергера замутило от волнения, от нетерпеливого ожидания. Ехать до Соложенок – почти час. Еще час!

Самое лучшее было – сосредоточиться на своих мыслях, но это никак не удавалось. Две тетки, сидевшие справа и слева от Бергера, оказались знакомы и громогласным, неряшливым нижегородским говором принялись докладывать друг дружке о покупках. Почему-то ни им, ни Бергеру не приходило в голову поменяться местами. Так все трое и страдали, мешая друг другу, пока водитель не крикнул:

– Кто выходит в Соложенке?

Автобус шел гораздо дальше, кроме Бергера, в Соложенке не вышел никто.

Он побрел кривенькой улочкой имени какого-то Симагина к взгорку, за которым стояла школа. За школой – магазин, от магазина начиналась улица Приютная. На улице Приютной жила Александра Васильевна Калинникова. Рядом стоял дом, раньше принадлежавший Римме Тихоновой.

Бергер посмотрел на высокое, аккуратно выметенное крыльцо. И не скажешь, что в доме никто не живет. Вот и дорожка от калитки к крыльцу расчищена. Да, Калинникова, помнится, говорила, что Григорий Александрович разрешил каждый вечер ходить смотреть телевизор. Не там ли она сейчас? Хотя ведь еще далеко не вечер…

Александра Васильевна Калинникова была дома и очень обрадовалась, увидев Бергера:

– Как раз к чаю. Мы со Славиком таких пирогов напекли! С морковкой. Любите?

Мало того, что Бергер был набит тестом по горлышко, – он ненавидел пирожки с морковкой с самого детства. Надеясь, что удалось подавить брезгливую гримасу, отказался как мог любезно. Но от чая с вареньем отречься никак не смог и сел за стол напротив Славика. Пил, – а сам исподтишка посматривал на мальчика.

Он и всегда был тихий-претихий, Славик-то, а сегодня и совсем замер, чуть ли совсем не дышал. Сидел, опустив глазищи, но, когда вскидывал ресницы, смотрел только на Бергера. Конечно, это понятно: на бабулю-то нагляделся небось, а тут гость, все развлечение.

Может быть, и так. И все же Бергера не оставляло ощущение, что Славик его так внимательно разглядывает потому, что смутно догадывается, зачем к ним вдруг нагрянул этот гость.

А что? Очень на то похоже. Говорят же, что люди с ущербной психикой наделены особой, почти звериной интуицией и особенно чувствительны к тем, кого любят или ненавидят.

Интересно, к кому Славик относит Бергера? К врагам или к друзьям? Если к друзьям – есть шанс его разговорить. Если к врагам – дело плохо. Потому что без помощи Славика ничего не добиться.

Конечно, можно взять ордер на обыск у Калинниковой… но еще не факт, что ему такой ордер дадут. Да и неведомо же, где хранит Славик свои сокровища – может, в землю зарывает, с него небось станется. Нет, лучше добром…

И вдруг Бергер почувствовал, что не в силах больше ждать.

Достал из кармана злополучный «Паркер Дуфолд» и, словно невзначай, положил рядом со своей чашкой.

Ого, какие глаза стали вдруг у Славика! Бочком – бочком он выскользнул из-за стола, кинулся в комнату.

Бергер еле удержался, чтобы не броситься следом. Но побоялся спугнуть. Да и Калинникова с любопытством на него уставилась. Не понимает, конечно, зачем он пришел, чего надо…

Славик вернулся на кухню. Улыбчивый, спокойный.

У Бергера чуть отлегло от сердца. Похоже, его догадка и в самом деле верна.

Ну теперь можно и начинать.

– Славик, тебе эта ручка нравится? – Он повертел «Паркер».

Славик кивнул, потом еще раз – очень, мол, нравится.

– А хочешь такую?

– Да вы что? – всполошилась Калинникова. – Она же каких денег небось стоит!

Бергер не постеснялся: припечатал тапочкой – при входе его заставили разуться и снабдили самодельными меховыми тапочками – ее ногу к полу с такой силой, что Калинникова глухо охнула. Но что-то, видимо, смекнула – и умолкла.

– Хочешь такую? – повторил Бергер и сообразил, что задает вопрос неправильно. Вот скажет сейчас Славик: да, хочу! – как потом вывернуться?

Но Славик ответил иначе.

– У меня… у меня такая уже есть, – прошелестел чуть слышно.

Бергер очень хотел вытереть пот со лба, но боялся спугнуть мальчишку даже неосторожным движением.

– Неужели точно такая же?

Славик кивнул.

– Не может быть. Второй такой ручки нет, точно тебе говорю.

– У меня есть.

– Покажешь?

Славик зыркнул исподлобья, потом кивнул – и опять убежал в комнату.

– Да врет он, – благодушно сказала Калинникова. – Откуда у него такая ручка? Это ведь Риммочкина, да?

Сердце Бергера глухо стукнуло.

Появился Славик, держа руки за спиной.

– Ну показывай, показывай свою ручку! – нарочно усмехнулся Бергер. – Не может быть, чтобы такая.

Славик не соврал. А Филипп Алимович и в самом деле оказался великим мастером подделок. Потому что только по весу и можно было эти две ручки различить. Копия – легкая – была вся сделана из пластмассы: ведь она годилась исключительно для письма, и внутри у нее находился пластмассовый резервуар. Та же, которая предназначалась для «выстрела в упор с близкого расстояния», весила гораздо больше благодаря металлическому стволу и довольно тяжелой казенной части. К тому же у нее оставалась внутри гильза – до сих пор внутри оставалась гильза…

Калинникова тихо охнула при виде двух одинаковых ручек, но ничего не сказала.

– А твоя ручка пишет? – спросил Бергер.

Славик плаксиво наморщил рот.

Конечно, нет. Там вообще помещается мало чернил, в том резервуаре, а ведь Римма какое-то время еще правила ею рукопись. Например, отчеркнула тот абзац про юного ангела, на которого святая Тереза смотрит с такой любовью… Или вроде бы это он смотрел на нее с любовью?

Нет, она! Она! В том-то все и горе, что только она!

– Славик, моя ручка пишет отлично. Хочешь, поменяемся? Они же совсем одинаковые, верно?

Славик явно обрадовался. Схватил копию, начал быстренько пробовать перышко на газете, лежавшей с краю стола. Как хорошо, что ручка оказалась заправлена чернилами!

– Да вы что, Александр Васильевич?! – снова не выдержала Калинникова. – Да разве можно ребенку такую дороговизну… Главное дело, совершенно такая, как Риммина! Где же Славик эту ручку взял, понять не могу?! Откуда она у тебя? Говори, горе мое!

«Горе» насупилось, молчало. Глаза мгновенно сделались на мокром месте.

– Не надо так, – тихо сказал Бергер. – Я… знаю, где он ее взял. На полу. Около кресла, в котором сидела Римма… мертвая. Да, Славик?

– Да! – неожиданно громко ответил мальчик, улыбнулся и унес в комнату свою новую ручку.

– Гос-по-ди! – глухо выдохнула Калинникова. – Когда же? Как же? Как же я не заметила? Я-то думала, он ее бумаги подбирает, а он, значит… Ах, сорока-воровка, вот же сорока-воровка, а не мальчишка! Он на эту ручку давно зарился, выпрашивал ее у Риммы, а тут, значит, не выдержал. Грех-то какой, а? Римма к нему со всей душой, а он…

– Никакого греха тут нет, – тихо произнес Бергер. – Римма… она хотела, чтобы все вышло именно так. Она нарочно дразнила Славика этой ручкой. Знала, что он ее подберет… когда увидит. И все вышло именно так, как она рассчитала.

Римма Тихонова

23 ноября 2001 года. Нижний Новгород

Как она рассчитала, так и вышло. Григорий примчался днем – не то настороженный, не то с надеждой.

– Ну что, успокоилась? Зачем звала? Может, скажешь, что с тобой вдруг произошло, зачем сама себя в эту ссылку отправила? Решила меня в отместку помучить? Только в отместку – за что? Неужели есть – за что?

– Есть за что, – тихо ответила Римма. Она едва говорила. Ничего не ела ни вчера, ни сегодня. Вчера – не могла. Сегодня – не хотела. Да и какой смысл добро переводить? Ну да, Дева, расчетливая, бережливая сентябрьская Дева… – Садись.

– Не хочу я тут рассиживаться. Собирайся, поедем в город. Или говори, наконец!

– Скажу, скажу. – Вздохнула поглубже. – Это правда, что ты отправил Никите мои фотографии?

– Какому Никите? Какие фотографии? – спросил он с таким естественным недоумением, что у Риммы зашлось сердце от страха, что она ошиблась, что зря поверила Косте. И если Григорий оправдается, то все начнется снова, все муки жизни. А ей больше нечем жить. Нечем!

И тут он не выдержал игры: криво усмехнулся, махнул рукой:

– Откуда ты знаешь?

– Костя сказал.

– Кто-о?!

Ого, как побледнел…

– Костя. Значит, это ты его посылал еще в октябре Никиту убивать? Зачем? Потому что он племянник Резвуна? Но ведь ты уже тогда знал, кто настоящий наследник. Вернее, наследница… Ты ведь уже тогда все знал, верно?

Если бы она могла испытывать какие-то чувства, она, наверное, испытала бы истинное торжество при виде лица Григория. О, какая картина… Эпическое полотно! Но все же самообладание его было огромным, умение держать чувства в узде – невероятным.

– А ты как узнала?

Римма молча подала ему письмо от тети Томы и свидетельство. И пока он читал, внимательно смотрела в это когда-то любимое, когда-то родное лицо. И – странно – не ощущала в себе ни капли ненависти к Григорию. Он когда-то был ее жизнью. Этого не вычеркнешь и не исправишь. Да и зачем? Все равно смертью ее станет другой.

Не Григорий… Другой!

– А потом я позвонила в Хабаровск, – сказала она, когда Григорий поднял глаза от бумаг. – И еще раз уточнила, когда именно тетя Лида отправляла мне письмо. Вышло, что я в то время в Минске была, в командировке. И тебя просила почту брать, помнишь? Ты письмо получил и вскрыл его.

– Да, все так, – спокойно ответил Григорий. – Ну и что? Ну и что?! Какая мне разница, чья ты дочь? То есть, конечно, очень даже неплохо, что так все выходит, однако я же на тебе все равно жениться хотел, мы об этом столько раз мечтали, помнишь?

– Конечно, помню. А еще помню, как ты много раз говорил: моя женщина должна быть только моя. И как я ни люблю тебя, как ты мне ни дорога, если я только узнаю, что ты мне изменила, если я получу конкретные доказательства этого… я расстанусь с тобой в ту же минуту.

Григорий быстро взглянул на нее, но ничего не сказал.

– И вот ты получил конкретные доказательства… – Римма усмехнулась. – Конкретные и весомые. Не знаю, кто тебя ими обеспечил. Не хочется думать, что ты подстроил все это сам…

– Нет! Это не я, – хрипло сказал Григорий.

– Верю, – ответила Римма. Она действительно верила ему. Чувствовала, что не врет. Наверное, изнурение плоти и сердечные муки обостряют духовное чутье. Чем, к примеру, и пользовались всякие там подвижники. Праведники… Но вот и грешница сподобилась прозрения!

– Я сначала хотела встретиться с этим человеком, который там со мной, на фотографиях, и спросить его, кому он меня так гнусно продал, но сил не нашла. Уж очень все это противно. Да и зачем кого-то винить? Он меня насильно в постель не тащил. Я сама хотела. Правда, еще вопрос, ради чего я этого хотела, но этот вопрос так и останется без ответа, ладно?

– Римма… – начал было Бронников, но она протестующе вскинула ладонь:

– Ничего не говори. Что ты можешь сказать? Получив эти фотографии, ты должен был выгнать меня вон, несмотря на всю нашу великую любовь, но вместо этого потащил в загс. А ведь ты знал еще и про Никиту. Но все-таки хотел как можно скорее закрепить меня за собой. Не потому, что боялся потерять меня. Ты боялся потерять… шахматы!

Григорий вскинул голову, словно получил удар в подбородок.

Постоял, не говоря ни слова. Потом перевел дыхание и начал ходить по комнате.

Он всегда ходил туда-сюда, когда хотел побыстрее успокоиться. И Римма просто-таки физически чувствовала, как спокойствие и трезвомыслие вновь возвращаются к нему. Сейчас он заговорит… Но ни слова больше слышать от него она не желала.

Выставила вперед пульт. Засветился экран телевизора, заработал видеомагнитофон.

…Никита Дымов, сияющий, смеющийся, с микрофоном в руках, сидел на высоком табурете, стоявшем посреди сцены, и, оплетя его ножки своими длинными ногами, пел, дергаясь из стороны в сторону:

О луна, моя луна!
Я совсем, как ты, одна…
Сверху радостна,
А в сердце – серый лед!

Повторил, завывая трагически:

Сверху радостна,
А в сердце…

Оборвал себя, нахмурился:

– Ну да, я понимаю, сверху ей радостно, а каково тому, кто внизу? Серый лед? Ну-ну…

Все вокруг так и покатились со смеху. Рыжая красавица, стоявшая рядом, правда, осуждающе простонала: «Никитка! Вечно ты что-нибудь этакое…» – но потом начала хохотать громче всех.

Римма просматривала эту запись столько раз, что каждый звук, каждый кадр знала наизусть. Но сейчас смотрела на экран, почти ничего не видя и не слыша. Всем сердцем, всем существом своим молила Григория, чтобы он не выдержал, чтобы разъярился, чтобы возненавидел ее, чтобы помог ей…

Помог уйти

Ждала этого. А дождалась только стука захлопнувшейся двери.

Григорий ушел. Римма пожала плечами, услышав, что его «БМВ» стремительно отъехал от дома. Ну что ж, придется рассчитывать только на себя.

Встала, бездумно переложила с места на место листочки рукописи, которую взяла с собой из издательства. Встряхнула ручку – чернил в ней осталось уже мало, ведь не для того она была предназначена! – и отчеркнула абзац, который недавно заставил ее расплакаться.

Но сейчас плакать не имело смысла. Надо сделать дело. Это последнее дело…

Александр Бергер

1 декабря 2001 года. Соложенка

Значит, так. Она взяла заранее привезенный из города «вальтер», вышла в сад и, убедившись, что соседка дома и выстрела никто не услышит, прижала дуло к мокрой земле и нажала на спуск. Теперь никто не усомнится, что из этого пистолета стреляли, причем совсем недавно. Дуло она вытерла, а вот о том, что земля попадет в ствол, не подумала. Или сочла неважным. Подобрала гильзу и бросила ее около кресла. Посмотрела на часы и вспомнила, что в семь придет соседка. И ее внук, который так любил разные ручки и карандаши…

После этого… После этого она, наверное, перемотала пленку в видеомагнитофоне на начало. Снова, снова вгляделась в ненаглядное лицо.

Приставила к виску хитрую игрушечку, некогда купленную Григорием Бронниковым у какого-то военного, и с силой надавила на держатель.

Раздался тихий выстрел. Ручка выпала из мертвых пальцев и упала на пол. Ну а потом…

Потом случилось то, что случилось. Следствие зашло именно в тот тупик, в который направила его месть очень умной, коварной и очень несчастной женщины. Однако Александр Васильевич Бергер, молодой и талантливый следователь, вывел дело из этого тупика.

Нет, конечно, не он один. Без эксперта Григорьева ему бы нипочем не распутать этого хитроумного узла, завязанного женщиной, которая умерла от любви. То есть эксперт Григорьев тоже причастен к успеху…

Вдруг вспомнилось… Там, на Покровке, старый, потрепанный певец с надтреснутым голосом, поет-выпевает одно и то же, как заевшая пластинка:

– Что отуманилась, зоренька ясная? Зоренька ясная, зоренька ясная… Что отуманилась?..

Бергер махнул рукой, как бы отгоняя наваждение и этот вопрос, на который нет ответа. Разумеется, он отлично понимал, что еще многого не знает. Может быть, не узнает никогда. Например, кто был тем человеком на фотографиях. И от кого была беременна Римма. И почему она вообще приняла такое решение, что послужило толчком. А главное, почему она все подстроила так, чтобы подозрение пало именно на Бронникова. На Бронникова, который ее любил, а, к примеру, не на Дымова, который ее предал.

Или Римму предал не он один?.. А кто еще?

Самое странное, что молодой и талантливый следователь Александр Васильевич Бергер чувствовал себя сейчас так, словно он тоже совершил предательство. А почему? Ну почему, в самом-то деле?!

Взгляд из ниоткуда

…Меня уже нет. Я смотрю на все с какой-то неизмеримой высоты… а может быть, из столь же неизмеримой глубины. Еще не поняла хорошенько, вознеслась я все-таки или пала в безвозвратную бездну. Слишком недавно все это произошло, слишком неожиданно, даже для меня – неожиданно и внезапно.

…А вообще-то от моего нынешнего существования я ожидала большего. Какого-то особого прозрения, что ли? Умения провидеть будущее? Но мои способности очень относительны. Например, я так и не знаю, чем закончится схватка между Григорием и моим отцом, кто победит в ней. Не знаю, до чего еще додумается аккуратный мальчик с немецкой фамилией, который разрушил весь мой замысел. Не знаю, что ждет Костю, как будет жить Марк, что станется с Никитой, вообще не знаю, как сложатся судьбы близких мне людей – тех, кого я любила, кого ненавидела…

Но кое-что мне все-таки открылось. Я знаю теперь, что была беременна ребенком Никиты, но это не соединило бы нас. Я бы ничего не сказала ему – и умерла бы от родов в июле будущего года.

Такая мне была предписана участь. Это ведь у нас семейное. Моя мама умерла при родах, моя бабушка…

То есть я все равно была обречена, только мучилась бы дольше, вот и все. Поэтому даже хорошо, что я совершила то, что совершила. Все, что ни делается, делается к лучшему!

body
section id="n_2"
section id="n_3"
Нант. Отель «Анри». Для господина Малютко. Август 2001 года