Заговор под предводительством претора Катилины, пытавшегося захватить власть во времена республиканского Рима, чуть не привел римское общество к гражданской войне. Надеясь на помощь двух консулов, имеющих большое влияние в народе, — Юлия Цезаря и Марка Красса, Катилина рвался к управлению государством сначала путем «демократических» выборов, а затем и с помощью силы. И только мудрость Цицерона, выступившего в Сенате с разоблачительной речью, позволила избежать большой крови. Самые известные персонажи древнеримской истории становятся героями захватывающего боевика, в котором автор проводит аналогии с современным обществом.

Чингиз Абдуллаев

Заговор в начале эры

От автора

Человеческая память концентрирует основные общечеловеческие понятия, среди которых и боль прошлого. Иногда необходимо оглянуться и понять, какой изнурительно тяжкий путь прошло человечество в эпохи своего становления. В иные моменты этого развития кризис сотрясал даже мировые державы, какой была Римская республика в I веке до нашей эры. Под влиянием непримиримых классовых противоречий между угнетателями и угнетаемыми, имущими и неимущими разложение общества достигло наивысших пределов, моральные устои были повержены в прах, непримиримая римская нравственность сменилась неслыханным развратом. Общество, лишенное главных нравственных ориентиров, основанное на ложных моральных устоях и идеалах, неизбежно переживает процесс моральной деградации, стремительного разложения целого государства и народа. Общая атмосфера безнравственности, вседозволенности, распущенности неизбежно порождает заговоры. Заговоры против человечности.

Сейчас, в XXI веке, нелишне вспомнить суровый урок-предупреждение, полученный человечеством еще в канун нашей эры.

Вместо вступления

«Но когда трудом и справедливостью возросло государство, когда были укрощены войною великие цари, смирились перед силою оружия и дикие племена, и могущественные народы, исчез с земли Карфаген — соперник римской державы, и все моря, все земли открылись перед нами, судьба начала свирепствовать и все перевернула вверх дном. Те, кто с легкостью переносил лишения, опасности, трудности, — непосильным бременем оказались для них досуг и богатство, в иных обстоятельствах желанные. Сперва развилась жажда денег, за нею — жажда власти, и обе стали как бы общим корнем всех бедствий. Действительно, корыстолюбие сгубило верность, честность и остальные добрые качества; вместо них оно выучило высокомерию и жестокости, выучило презирать богов и все полагать продажным. Честолюбие многих сделало лжецами, заставило в сердце таить одно, вслух же говорить другое, дружбу и вражду оценивать не по сути вещей, но в согласии с выгодой, о пристойной наружности заботиться больше, чем о внутреннем достоинстве. Началось все с малого, иногда встречало отпор, но затем зараза расползлась точно чума, народ переменился в целом, и римская власть из самой справедливой и самой лучшей превратилась в самую жестокую и нетерпимую…

Не в меньшей мере владела людьми страсть к распутству, обжорству и прочим излишествам. Мужчины отдавались, как женщины, женщины торговали своим целомудрием. В поисках лакомой еды обшаривали все моря и земли. Спали, не испытывая нужды во сне. Не дожидались ни голода, ни жажды, ни стужи, ни утомления, всякая потребность упреждалась заранее — роскошью. Это толкало молодежь на преступление, когда имущество истощалось: духу, отравленному пороками, нелегко избавиться от страстей, наоборот — еще сильнее, всеми своими силами привязывается он к наживе и расточительству».

Гай Саллюстий Крисп «Заговор Катилины»

Часть I

Мечи и тоги

И раскаялся Господь,

что создал человека на земле,

и восскорбел в сердце своем.

Бытие, 6:6

Не обманывайтесь:

Бог поругаем не бывает.

Что посеет человек, то и пожнет.

К Галатам, 6:7

Предаст же брат брата

на смерть, и отец детей:

и восстанут дети на

родителей и умертвят их.

Евангелие от Марка, 13:12

Глава I

Нравы говорящего убеждают больше, чем его речи.

Публий Сир[1]

Он вошел в конклав,[2] в котором уже находилось несколько десятков женщин. Сверкали драгоценные камни, золотые цепочки, изумрудные обручи на головах римских матрон, белоснежные туники.[3]

«Почему все в туниках?» — пришла в голову тревожная мысль. Внезапно все исчезло. В конклаве уже никого не было. Только в дальнем углу стояла стройная фигура девушки. На ней была маленькая туника-интима,[4] едва прикрывавшая ее тело. Он сделал несколько шагов вперед.

— Кто ты? — попытался спросить он, чувствуя, как перехватывает дыхание.

Девушка сделала шаг навстречу, и он узнал в ней свою дочь — Юлию.[5]

— Юлия, почему ты здесь? — тревожно спросил он.

Она молчала.

— Ты слышишь? — Кажется, он закричал.

Дочь по-прежнему молчала, устремив на него загадочный взгляд своих темно-карих глаз.

— Как ты здесь оказалась? Тебе не холодно? — спросил он, пытаясь стянуть с себя тогу.[6]

Дочь молча показала на дверь. Он резко повернулся. В конклав медленно входила женщина в изящном пеплуме.[7]

— Корнелия, — удивился он, узнав в женщине свою бывшую жену, мать Юлии, — ты же умерла пять лет назад, — неуверенно пробормотал он, чуть отступая в сторону.

Корнелия, подойдя вплотную, внезапно подняла руки над головой, и белый пеплум начал медленно сползать на землю. Она отвернулась. Он осторожно тронул ее за плечо. Нет, это не плечо его жены. Женщина сделала несколько шагов к скамье, и он внезапно увидел ее лицо.

— Мама, — узнал он ее, чувствуя, как с него спадают тога и туника. Он вдруг осознал, что стоит перед нею обнаженным. Ему стало неприятно, что мать видит его в таком виде, он попытался отойти в сторону, но ноги уже не слушают повелений его разума.

Мать осторожно опускается на скамью, бросает в сторону мамиларе и делает приглашающие жесты. Он хочет уйти, бежать, исчезнуть, но тело отказывается повиноваться рассудку. А женщина, лежащая на скамье, манит его все сильнее. Вот она схватила его за руку. Неужели это его мать Аврелия?[8] Как хочется убежать. Нет, он не может этого сделать. Не может. Он мотает головой, пытается крикнуть, все напрасно. Женщина сильными руками валит его на скамью. Их ноги соприкасаются. Этого нельзя делать…

Цезарь[9] наконец проснулся. Покачал головой, словно прогоняя сон. Провел рукой по глазам. Этот сон он видит уже во второй раз. В первый раз он видел его еще в Испании, когда служил там в должности квестора.[10] Тогда прорицатели, которым он рассказал о своем сне, заявили, что подобный сон означает власть над всем миром, так как в образе матери он видел землю, почитаемую всеми как прародительницу всего живого. Но в прежних снах он насиловал мать против ее воли, а теперь она уже сама ложится на скамью. Цезарь снова покачал головой, отгоняя неприятное видение, и, резко встав, начал одеваться. Он не любил, когда ему помогали одеваться рабы. Римские патриции носили традиционные туники и тоги, разрешая рабам тщательно разглаживать складки на их платье, но Цезарь предпочитал одеваться самостоятельно. Лишь выходя из дома, он отдавал себя в руки своих рабынь, искусно драпировавших ему тогу. По тому, как она была задрапирована, римляне часто судили о культуре и образовании человека. Даже великий Рим не был свободен от тщеславия толпы, оценивающей человека по внешнему виду.

Цезарь надел сенаторскую тунику с широкой пурпурной каймой, с большой бахромой на руках, слегка подпоясав ее, что всегда вызывало многочисленные насмешки его недругов и служило признаком крайней изнеженности. Надев на ноги сандалии-солеа, он сделал несколько гимнастических упражнений, окончательно приходя в себя после тяжелого сна.

Он уже закончил одеваться, когда к нему вошел его вольноотпущенник, иудей Зимри.

— Что случилось? — спросил Цезарь. — Опять приехали кредиторы?

— Нет, — Зимри покачал головой, — приехала твоя дочь Юлия. Она хочет видеть тебя.

— Скажи, что я буду в триклинии. Пусть пройдет туда. И распорядись, чтобы мне принесли позавтракать.

Зимри, поклонившись, вышел. Цезарь недовольно посмотрел на левую руку. Во время фонтаналий, великого празднества в честь бога источников — Фонтаналия, он сильно порезался, пытаясь заколоть жертвенную овцу. Поднявшись, он быстро направился к триклинию. Дочь уже ждала его, сидя на скамье и слушая веселую болтовню двух греческих рабынь, привезенных с Крита.

Когда Цезарь вошел в триклиний, обе девушки, обернувшись, испуганно замерли, вспыхнули и бросились вон. Он улыбнулся. Молодые рабыни очень боялись своего хозяина, хотя каждая из них в душе мечтала понравиться ему.

В описываемый нами период ему шел тридцать седьмой год. Высокого роста, великолепно сложенный, с красивым подвижным лицом, Цезарь нравился многим женщинам. Уже начинающий лысеть, он зачесывал поредевшие волосы с темени на лоб. Лицо было вытянутое, узкое, нос прямой, ровный. Огромный лоб занимал почти половину лица. Его пронзительные черные живые глаза насмешливо смотрели из-под бровей. Современники утверждали, что не всякий мог вынести взгляд этих проницательно-насмешливых глаз, словно пронизывающий его собеседников. Рот постоянно кривился в усмешке. К тридцати семи годам он уже успел стяжать славу первого любовника многих знатных римских матрон в Риме и далеко за его пределами.

Дочь была похожа на отца. В девятнадцать лет она расцвела, превратившись в настоящую красавицу. Высокая, стройная, с густой копной темно-каштановых волос, красивыми, несколько раскосыми темно-карими глазами, она постоянно улыбалась, обнажая два ряда великолепных белых зубов. Ее ровный, маленький, чуть вздернутый носик придавал лицу неповторимое очарование. От отца Юлия унаследовала чуть выпуклый лоб и пронзительный взгляд, придававший лицу еще большую привлекательность.

Отец гордился красотой своей дочери, стараясь угождать ей во всем. После того как пять лет назад умерла Корнелия, первая жена Цезаря, он отдал дочь на воспитание своей матери, а сам женился во второй раз, на Помпее. Дочь и мачеха не любили друг друга и старались видеться как можно реже. И когда Цезарь полгода назад переехал в государственное здание на Священной дороге, дочь осталась с матерью в доме на Сабуре.

Юлия, увидев вошедшего отца, вскочила и бросилась к нему на шею.

— Добрый день, великий жрец, — насмешливо сказала она, обнимая отца.

— Добрый день, маленькая проказница, — Цезарь улыбнулся, обнимая дочь, — мне говорили, что у тебя появился новый поклонник, и я думал, что ты совсем забыла меня. Дай я на тебя посмотрю, — отец отступил на шаг. — Клянусь Венерой,[11] ты выглядишь прекрасно, — сказал он, радостно улыбаясь.

Дочь вспыхнула от радости. На ней была голубая столла,[12] ниспадающая до земли, через плечо была наброшена палла,[13] на шее виднелось ожерелье из сирийских камней, подаренное ей отцом. Волосы были стянуты в тугой узел сверху.

— Насчет поклонников тебе, конечно, рассказала твоя жена, — сморщила носик Юлия, — она, как всегда, все знает.

— А разве это неправда?

— Конечно, неправда. Эмилий действительно влюблен в меня, но я его не люблю. Он глуп, невероятно глуп. А мой избранник должен быть очень умным, как ты. Или похожим на тебя.

— Значит, он будет намного старше тебя, — вздохнул Цезарь, опускаясь на скамью, — а с таким тебе будет неинтересно.

Дочь подозрительно посмотрела на отца. Широко улыбнулась.

— Великий Цезарь хочет сказать, что женщинам бывает с ним неинтересно. Может, поэтому все римские жены только и говорят о тебе.

— Довольно, довольно, — Цезарь поднял руку, — я не хочу об этом ничего слышать. Посмотри на мою лысую голову. Этот мошенник Эпаминон каждый раз, втирая свои мази, уверяет меня, что волос становится больше. А по-моему, скоро вообще ничего не останется.

Дочь села на скамью рядом с отцом. Посмотрела на него и насмешливо заметила:

— Твоя лысина только украшает тебя. Кстати, Сервилия просила передать, что будет ждать тебя у себя дома. Говорит, что у нее есть к тебе дело.

Цезарь кивнул головой, ничем не выдавая своих чувств. Сервилия была единственной женщиной в Риме, которую он не только искренне любил, но и глубоко уважал, прислушиваясь к ее мнению.

— Да, мы должны обсудить с ней поведение одной из весталок в моей коллегии, — лицемерно вздохнул Цезарь.

— Это ты скажешь своему другу — цензору Крассу, когда он придет к нам требовать отчета о твоей нравственности. А мне говорить не стоит.

Дочь явно переигрывала отца, и Цезарю доставляла удовольствие эта игра. Он с гордостью посмотрел на Юлию. В конце концов, это была его дочь.

Вошедшие рабыни начали вносить кушанья — хлеб, масло, сыр, маслины, мед, фракийские яблоки,[14] доставляемые в Рим поздней осенью. Одна из рабынь поставила на стол большую чашу с пшеничной кашей, приготовленной из двузернянки,[15] столь любимую Цезарем.

Высокий сириец внес небольшой кувшин цекубского вина и начал разливать его в коринфские чаши, украшенные серебряной чеканкой.

Цезарь покачал головой, подзывая к себе раба:

— Как тебя зовут?

— Беллубани, господин. Я из Сирии, — ответил раб, наклоняя голову.

— Учти, Беллубани, я не пью по утрам вина. Ты новичок и поэтому запомни, что в мою чашу нужно наливать только воду. И незаметно для гостей. Когда я захочу вина, я сам скажу об этом.

— Слушаюсь, господин.

— Вот ей можешь налить, — разрешил Цезарь, показывая на дочь, — только разбавь его водой. А мне налей того медового напитка из большого кувшина.

Медовый напиток,[16] столь любимый римлянами, готовился из сока и меда.

В триклиний вошла молодая рабыня в греческом платье, неся заправленных орехами голубей. Юлия внимательно посмотрела на нее.

— Какая красавица, — тихо прошептала она, — откуда это чудо у тебя?

— Прислала Эвноя, царица Мавритании, — ответил равнодушно Цезарь. — Она действительно очень красива, но пока не знает нашего языка. Кстати, не думай, что это такой роскошный подарок, — ворчливо заметил он, — я послал мужу Эвнои, царю Богуду,[17] десять рабынь с известью на ногах.[18] А получил взамен только трех.

— Если они все такие, то стоят десятерых, — восхищенно заметила дочь, вглядываясь в рабыню.

— Если она тебе так нравится, можешь забрать ее, — милостиво разрешил Цезарь, — кстати, научишь ее греческому и латинскому.

Дочь улыбнулась:

— Ты, как всегда, невероятно щедр. Ты не меняешься, Цезарь. Про твою щедрость рассказывают легенды в Риме.

— Что-то обо мне стали много говорить, Юлия, ты не находишь?

— Не больше, чем об этом скандалисте Катилине.[19]

Цезарь, протянувший руку к чаше с водой, замер, повернув голову к Юлии.

— А что говорят о Катилине?

— Разное. Старики его ругают, а молодежь, кажется, поддерживает. Но не все. Многие говорят, что ему нельзя доверять. — Дочь увлеченно мазала на хлеб масло.

— А как считает Эмилий, твой избранник? Его отец — Децим Юний Силан выдвинут для избрания консулом на будущий год. Что думают в их семье?

— Эмилий говорит, что отец считает Катилину авантюристом.

— Так и сказал? — Цезарь испытующе посмотрел на дочь.

— Да, и добавил, что отец удивляется мягкости Цицерона, не решающегося покончить с мятежным сбродом Катилины.

Цезарь задумался. Значит, оптиматы настроены решительно против Катилины. Нужно ли поддерживать его в такой ситуации? Не лучше ли посмотреть, чем все это кончится. Он не заметил, как из триклиния тихо вышли рабыни. Дочь прервала его молчание:

— Почему ты не ешь?

— Я думаю. — Цезарь почесал мизинцем левой руки голову. — Сейчас вдруг я вспомнил, что ты часто бываешь в доме Сервилии. А тебе не нравится ее сын? Он ведь старше тебя всего на два года. И очень умен, по-моему.

— Даже слишком, — презрительно сказала дочь, — он так умен и добродетелен, что ничего не замечает вокруг. Как греческий бог — пустая статуя, увлеченная своим совершенством.

— Ты знаешь, — осторожно заметил отец, — я не верю в предсказания наших жрецов, хотя сам являюсь верховным жрецом. Но наши прорицатели в один голос утверждают, что имена Цезаря и Брута[20] будут стоять рядом.

— А они и так уже стоят рядом, — снова насмешливо заметила дочь. — Весь город считает, что Брут — твой сын. Ты его любишь, по-моему, даже больше меня.

— Я люблю его мать, — честно заметил Цезарь, — и поэтому хорошо отношусь к ее сыну.

— Конечно, — Юлия рассмеялась, макая хлеб в мед, — ты даже не представляешь, как Сервилия просила передать, что будет тебя ждать. Надо было видеть ее лицо.

— Я представляю, — Цезарь устремил на Юлию свои проницательные глаза, — а ты с большим удовольствием передаешь мне ее слова, зная, что я пойду туда и испорчу настроение Помпее.

— Твоя жена недостойна тебя, — заметила дочь с набитым ртом, — тебе нужна совсем другая женщина. И даже не такая, как Сервилия.

— А какая? — улыбнулся Цезарь. — Ты можешь мне помочь?

Юлия встала со скамьи. Пересела к отцу на колени и обхватила его шею руками.

— Ты действительно самый лучший мужчина в Риме. Если я не была бы твоей дочерью, я бы любила тебя как Аполлона,[21] клянусь великими богами. Лет десять назад, я помню, тогда еще была жива мама, она однажды сказала мне: «Твой отец не человек. Он бог или полубог. Он все знает, все видит, обо всем догадывается. Мне так интересно с ним и так страшно». Вчера, — продолжала дочь, — я была у твоей сестры. У ее дочери Атии благодаря покровительству Матуты[22] родился сын. Ты знаешь об этом. Его назвали Октавианом.[23] Я привела к ним старика Пакувия. Говорят, он лучше всех в Риме умеет гадать по внутренностям птиц. Старик рассек при мне двух гусей и, внезапно упав на колени, стал показывать на младенца. А потом встал и объявил, что этот ребенок будет повелителем всего мира. А власть передаст ему мой отец — Гай Юлий Цезарь, верховный понтифик Рима. Предсказатели не могут так часто ошибаться, великий жрец, — тихо прошептала Юлия на ухо отцу, — значит, ты действительно будешь править всем миром.

— Согласен, — улыбнулся Цезарь, — но с одним условием. Ты должна родить мне внука, чтобы я ему передал эту власть, а не Октавиану. Договорились?

— Договорились, — Юлия припала к отцу, — только тогда сам выбери мне мужа.

Отец, закрыв глаза, вспоминал. Он очень любил свою первую жену — Корнелию, мать Юлии. Ведь даже всемогущий диктатор Сулла не сумел заставить его развестись с ней. Корнелия была дочерью самого Цинны,[24] заклятого врага Суллы, четырежды избиравшегося консулом. Это была первая женщина Цезаря. До семнадцати лет он сохранил девственную чистоту, столь удивительную для юношей и подростков того времени. Как он тогда смущался в первую брачную ночь. Впрочем, и Корнелия вела себя не лучше. Спустя десять лет после свадьбы она призналась ему, что очень боялась этой ночи. После смерти Цинны он остался единственной опорой для этой маленькой женщины и не собирался с ней расставаться даже под страхом жесточайших наказаний.

Решением Суллы у него отняли жреческий сан, лишили родового наследства и приданого жены. Но и тогда молодой Юлий проявил упорство. Он не отказался от жены и дочери и даже вынужден был бежать из Рима. В страшной ярости диктатор отдал приказ найти и умертвить молодого патриция. За Юлия Цезаря вступились многочисленные родственники из самых могущественных родов Рима. Сам Сулла был вынужден отступить, при этом он пророчески заметил: «Ваша победа, получайте его, но знайте: тот, о чьем спасении вы так стараетесь, станет гибелью для дела оптиматов, которое мы с вами отстаиваем: в одном Цезаре таится много Мариев».

Гай Юлий всегда с удовольствием вспоминал это высказывание великого диктатора, тем более приятное, что его тетка по отцу была женою прославленного полководца, лидера популяров Гая Мария, шесть раз избиравшегося консулом Римской республики. Пять лет назад, когда он уже был квестором в Испании, умерла Корнелия. По странной прихоти судьбы нынешняя супруга Цезаря — Помпея — была внучкой самого Суллы, дочерью Руфа Квинта Помпея, зятя диктатора, убитого марианцами. Конечно, Помпея очень любит его и, может быть, более страстна и темпераментна, но как иногда ему не хватает непосредственности Корнелии. А любимая дочь всегда чем-то напоминает ему так рано умершую жену.

— О чем ты задумался, — прервала его размышления дочь, — ты уже ищешь мне мужа?

— Да, думаю отдать тебя за Катилину, — насмешливо сказал отец.

— За этого развратника. Я совсем не против. Но неужели великий жрец захочет породниться с таким беспутным типом? Вот никогда не поверю.

— Это единственный человек, который сможет держать тебя в узде. Хотя, конечно, я шучу. Вы бы съели друг друга в первую же ночь. Но, откровенно говоря, тебе нужен сильный мужчина, Юлия. В наше время женщине бывает очень трудно одной. Даже если она моя дочь.

— Но на твое благосклонное покровительство я могу рассчитывать? — лукаво прищурилась дочь.

— Только если ты дашь обет целомудрия, — в тон дочери ответил Цезарь. — Кстати, если ты все-таки слезешь с меня, я позавтракаю.

Дочь, вскочив на ноги, засмеялась:

— Ешь, ешь. Я не буду мешать.

Но едва Цезарь принялся за трапезу, как в триклиний вошел вольноотпущенник Зимри.

— К тебе гость, — тихо сказал он и, выразительно посмотрев на Юлию, еще тише добавил: — Тот самый.

— Проводи его в таблин,[25] там нас никто не услышит, — так же тихо сказал Цезарь, — и проследи, чтобы нам не мешали.

Едва Зимри вышел, как Юлий поднялся. Дочь с улыбкой смотрела на него.

— Твоя очередная поклонница или нежданный кредитор?

— Ты не угадала, — Цезарь ласково коснулся ее волос, — я все-таки должен буду отдать тебя замуж поскорее, чтобы ты упражнялась в остроумии со своим мужем.

Уже выходя, он обернулся.

— А что ты скажешь насчет Цицерона? Он, правда, женат, но его кандидатура как раз для тебя… — Отец подмигнул дочери.

Юлия оглушительно расхохоталась, представив себе вечно озабоченного консула и оратора своим мужем. «Его унылое лицо способно вызвать только отвращение, — подумала девушка. — А его ораторские качества хороши в суде, но не в конклаве».

И все-таки мать была права. В Риме нет более умного и красивого мужчины, чем ее отец. От этой мысли было радостно и чуточку грустно. Она была единственной женщиной Рима, не имеющей абсолютно никаких шансов. Юлия тихонько вздохнула.

А мысли Цезаря были уже далеко. Предстояла очень важная встреча, и он понимал, как много от нее зависит. У входа в таблин стоял Зимри и еще один вольноотпущенник. Цезарь, указав на него глазами иудею, вошел внутрь. Навстречу ему поднялся молодой высокий патриций, одетый в римскую тогу, окаймленную пурпурной каймой, что указывало на его принадлежность к высшему сословию римского народа.

У него было решительное смелое лицо, могучая, выступающая вперед нижняя челюсть, большие темно-серые глаза, густые брови и упрямо сжатые тонкие губы, постоянно кроящиеся в недоброй усмешке. Впечатление портили бледность лица и внезапно загоравшиеся в безумном блеске глаза. Эту мощную фигуру, тяжелое массивное лицо, гордые безумные глаза знал весь город. Это был Луций Сергий Катилина, успевший прославиться своими вызывающими кутежами и дружбой с отъявленным сбродом «Вечного города». Ему шел сорок пятый год. Двадцать пять лет назад он был одним из самых ярых сторонников Суллы и нажил немалое состояние на проскрипциях сулланцев. По существующему положению, имущество осужденного подвергалось конфискации, а часть его шла доносчику или обвинителю. Награда назначалась за убийство или выдачу даже рабу. За укрывательство полагалась смертная казнь. В списки проскрибированных включались личные враги сулланцев, и Катилина умудрился включить туда даже своего брата, чье имущество он затем наследовал. Уже после смерти Суллы, в год консульства Марка Терренция Варрона Лукулла и Гая Кассия Лонгина, Катилина был обвинен в кощунственных связях с весталкой Фабией, причем против него тогда выступал молодой Цицерон, жена которого была сестрой Фабии. Но Катилину поддержали оптиматы. Его адвокатом выступил Квинт Лутаций Катул,[26] и он был оправдан. Но когда через несколько лет, уже при консулах Цецилии Метелле и Квинте Марции, его избрали претором, свирепый нрав Катилины сыграл с ним дурную шутку. Ему дали управление провинцией Африка, и бешеный патриций устроил там настоящий разгул террора и беззакония. Римский суд вынужден был рассматривать дело Катилины по жалобе африканской делегации. Но тот же римский суд оправдал своего наместника. Однако сам процесс подорвал шансы Катилины на избрание консулом. Спустя год он выставил свою кандидатуру и потерпел поражение. И вот теперь Катилина вновь выставил свою кандидатуру, намереваясь использовать свой последний шанс победить на выборах и пройти в консулы. Цезарь понимал, что в случае неудачи Катилина способен на все. Его люди уже не скрывали своих планов силой оружия привести Катилину к власти. В стране назревала гражданская война.

Увидев гостя, Цезарь постарался улыбнуться.

— Ты уже здесь?

— Да. — Катилина сделал несколько шагов вперед. — Я пришел в последний раз узнать, что ты намерен делать, Цезарь?

— Прежде всего доесть свой завтрак, — спокойно сказал Цезарь, стараясь не замечать вызывающего тона Катилины.

— Ты издеваешься над нами, — вспылил Катилина. — Уже который месяц ты не даешь ясного ответа, на чьей ты стороне. Может, ты намерен поддержать на выборах этих толстозадых сенаторов, обжирающихся на своих пирах, зарвавшихся в своей роскоши? Тебя устраивает такое твое жалкое положение верховного понтифика? И это представитель великого рода Юлиев. — Катилина возбужденно зашагал из стороны в сторону. — У тебя ведь не меньше долгов, чем у меня, Цезарь. На что ты надеешься?

— Даже больше, намного больше, — Цезарь спокойно опустился на стоящую рядом скамью. — Ты ведь знаешь, что я выставил свою кандидатуру в преторы, и сенат вместе с римским народом решил поддержать меня.

— Всего лишь претором, — Катилина поднял руки вверх, — великие боги да вразумят такого слепца, всего лишь претором! А мы готовы дать тебе все — звания, титулы, богатства, сделать тебя консулом, если хочешь. Лишь бы ты повел своих популяров за нами. Я достаточно откровенен с тобой, как видишь. Только с твоей помощью мы сможем разгромить этот презренный сенат, только твоя воинская мудрость поможет разбить армию Помпея, вновь сделать римлян римлянами, отменить долги, дать всем землю. Если меня изберут консулом, — продолжал Катилина, — я сам подниму армию в защиту прав римлян.

«Обычная демагогия, — подумал Цезарь, прекрасно знавший, что Катилина и его соратники больше думают о своих долгах, чем о чужих. — Интересно, с каких пор они стали защищать права римлян и так ненавидеть оптиматов. Не тот ли Катилина был ревностным сторонником оптиматов, когда ему было выгодно», — снова подумал Цезарь.

— Еще не время, — загадочно сказал он, — партия сената очень сильна. У оптиматов есть все — легионы, деньги, магистраты, огромная восточная армия Помпея. Нужно готовиться более тщательно, сеять вражду в их рядах, что совсем нетрудно сделать, привлекать на свою сторону их сторонников, суметь собрать собственные легионы и повести их за собой. Но сегодня успех борьбы решается в избирательных комициях, и надо быть готовым к этому спору.

— Мы должны решить наш спор силой оружия, а не болтовней, — гордо отозвался Катилина. — Манлий начал набирать войско в Этрурии. Глупец Цицерон считает, что можно победить одним лишь ораторским искусством. Я докажу ему, что он ошибается.

— Не нужно недооценивать его искусство. Это также необходимо, — возразил Цезарь. — Что касается Манлия, то скажи мне честно, сколько легионов он сможет собрать?

Катилина задумался:

— Два, может быть, три. Но если мы придем ему на помощь и я своей консульской властью разрешу ему набор легионов, то и все пять-шесть.

Цезарь не подал виду, что уловил нотки сомнения в голосе патриция.

— Шесть легионов Манлий не соберет никогда, — уверенно решил он, — да и боеспособность этих войск будет куда ниже армии Помпея. Для консульской власти тебе нужна популярность у народа, а ты отталкиваешь многих своей дикой программой перерезать всех оптиматов, едва придешь к власти. А ведь на этих людях держится наше общество. Даже наш друг Красс, — при этих словах Цезарь улыбнулся, — сказал недавно, что ты часто бываешь неуправляемым. А ведь большую часть твоих денег на избирательную кампанию дал именно он. Нужно завоевывать популярность у народа, а не только у гладиаторов и безземельных должников. Их мечи не засчитываются как голоса избирателей. Успех у нищей толпы можно завоевать, швыряя ей деньги и различные подачки. И эти деньги тебе должны давать те же оптиматы. Необходимо постоянно расширять число своих соратников, а ты своими дикими действиями только сокращаешь их.

Катилина нетерпеливо махнул рукой.

— Ты отказываешься?

— Я не поддержу оптиматов, но и за тобой пока не пойду, — твердо сказал Цезарь. — Может быть, позже, когда буду уверен, что за мной пойдут все популяры.

— Хорошо, — ответил патриций, — я обдумаю все, что ты мне сказал. Но за кого ты будешь голосовать на предстоящих выборах? За меня, Лициния Мурену или Децима Силана?

— Я отдам свой голос за тебя и Мурену, — твердо пообещал Цезарь.

— Я верю тебе, — сказал Катилина, — но и ты решай поскорее, а то можешь опоздать, Цезарь. Прощай, — и он решительными шагами вышел из таблина.

«Кажется, наш государственный разговор закончился», — задумался Цезарь. Неужели он так никогда и не решится. Что это, трусость? Цезарь подумал. Или он излишне осторожен? Нужно спешить, ведь ему уже тридцать семь лет. А он пока одерживает победы только в конклавах знатных матрон Рима. Ему нужны когорты, легионы, армии — преданные и дисциплинированные. Ему нужны восторг и почитание этой, презираемой им римской толпы, ее обожание. Ему нужно поклонение сената. Ему нужна слава Ганнибала, Александра, Гая Мария. А пока…

Пока он должен притворяться и лгать, угождать оптиматам, выставлять себя защитником популяров и незаметно подчеркивать везде, что только он — Гай Юлий Цезарь — наиболее достойный преемник и Суллы, и Мария. А Катилина и его люди очень ненадежная ставка. Они кричат о своих планах на всех углах. Вот Клодий,[27] тот ему может пригодиться на случай всякой неожиданности. Сколько денег он тратит на глупые забавы ребят Клодия. Но он верит, что все это еще окупится. «Великий Юпитер, если бы у меня была такая армия, как у Гнея Помпея». Он даже вспыхнул от этой мысли. Он нашел бы ей более достойное применение, чем сражаться в Азии, на краю цивилизованного мира. Огромные территории лежат здесь, совсем рядом. Вся Галлия, населенная варварами, германские земли, далекие острова бриттов. Вот куда нужно направлять главный удар, завоевывая эти земли. А потом, потом, если повезет, поворачивать свои легионы на Рим. Галлия ведь здесь, на границе, не так далеко, как Сирия. И сразу стать консулом, диктатором, триумфатором. Вот цель, достойная его жизни. На этих выборах он лишь кандидат в преторы. Но он уже сейчас не сомневается, что будет избран. Слишком памятна его недавняя победа, когда римляне единодушно отдали ему предпочтение, избрав его верховным понтификом. А ведь он победил двух сильнейших конкурентов, опиравшихся на всю мощь своей славы, величия, прошлых заслуг и сенатского большинства. Против него не устояли Публий Ваттий Иссаварик и Квинт Лутаций Катул. Даже в их собственных трибах он собрал голосов больше, чем они. Интересно, как будет через три года, когда, согласно римским законам, он сможет наконец выдвинуть свою кандидатуру в консулы. Согласно принятым законам, граждане могли выдвигать свои кандидатуры только по достижении сорокалетнего возраста, и Цезарь знал, как нелегко ему будет ждать эти долгие три года.

Непонятно почему он вдруг вспомнил Сервилию и ее молодого сына — Брута. Нужно будет иметь в виду этого мальчика. Кажется, его действительно ждут великие дела.

Глава II

Дух: из животных он тел

Переходит в людские, из наших

Снова в животных, а сам

Во веки веков не исчезнет.

Публий Овидий[28] «Метаморфозы» (Перевод С. Шервинского)

Несколько всадников скакали во весь опор по Фламиниевой дороге. Они, очевидно, очень спешили, лишь иногда разрешая коням чуть замедлить свой бег, давая отдохнуть измученным животным. Почти у самого Рима они свернули направо, на Остию, и, не сбавляя темпа, перешли на Аппиеву дорогу. Вскоре показалась небольшая вилла, принадлежащая знатному патрицию претору Публию Корнелию Лентулу.[29]

Один из подъехавших всадников сильно постучал. Во дворе залаяли собаки, послышались голоса и громкий крик:

— Кто идет?

— Мы приехали по приглашению наших друзей, — отозвался один из всадников.

— Мрак и свет, — добавил другой, прокричав, очевидно, пароль.

Ворота тотчас со скрипом открылись. Всадники въехали вовнутрь и спешились. В глубине двора их уже ждали двое патрициев, одетые в традиционные римские тоги. Приехавшие начали отстегивать трабеи.[30]

— Приветствуем тебя, доблестный Катилина, — раздалось сразу несколько приветствий.

Патриций кивнул головой, протягивая им руку. Сжимая каждому правую руку у локтя в традиционном римском приветствии, Катилина внимательно всматривался в лица прибывших, словно стараясь проникнуть своим безумным взглядом в душу каждого. Затем обернулся к хозяину виллы:

— Проследи, чтобы нам не мешали.

— Я уже распорядился, — кивнул Лентул.

Несколько слуг увели измученных лошадей, и все двинулись к дому. Миновав эргасту[31] и поднявшись по лестнице, они прошли в дом, пропуская первым Катилину. Хозяин предложил идти в атрий, где их ждали, и Катилина согласно кивнул головой. Атрий считался центральной комнатой в любом римском доме. В середине его был очаг для отопления и приготовления пищи, причем дым уходил вверх через комплювий. В полу под отверстием делалось углубление для стока и хранения дождевой воды. В атриях обычно стояли жертвенники, где произносили молитвы римским богам.

Первым в атрий вошел Катилина. За ним Лентул и все остальные. Там уже сидело человек десять гостей. Одни, постарше, возлежали на почетных ложах, другие, помоложе, ходили по атрию. Вошедшие стали обмениваться с ними короткими приветствиями. Очевидно, многие знали друг друга. Появившиеся рабы внесли две большие амфоры фламенского вина и начали разливать его в чаши. Все расселись по скамьям. В отличие от других, Катилина сел прямо, почти не касаясь спиной края скамьи и не пытаясь разлечься, как многие из гостей.

Переждав, когда все сидевшие в триклинии опустошат свои чаши, Катилина начал своим звучным голосом:

— Наши друзья прибыли из Этрурии от Гая Манлия. Сначала послушаем их. Начинай, Цепарий.

Поднялся высокий мужчина. Пыль еще не просохла на его высоких доспехах римского центуриона. Безобразный шрам, тянувшийся по правой щеке, только усиливал неприятное впечатление от его выпученных, почти неподвижных рыбьих глаз. Глухим голосом он начал говорить:

— Манлий сообщает, что может собрать в Этрурии два легиона солдат из бывших сулланских ветеранов. Если нас поддержат вольноотпущенники Корнелиев, то общая численность наших войск может дойти до двадцати пяти — тридцати тысяч.

При этом известии заговорщики радостно переглянулись.

— Стоящие сейчас в Апулии три когорты пятого легиона почти целиком на нашей стороне, но командующий ими трибун Корнелий Бальб Луций присоединится к нам лишь в том случае, если нас поддержат Красс и Цезарь.

— У тебя все? — коротко спросил Катилина.

Цепарий кивнул головой, опять садясь на скамью.

— А что у нас в самом городе? — обратился Катилина к Лентулу.

Хозяин виллы, не вставая, лениво повернул голову и не спеша начал говорить:

— Наши отряды готовы. Статилий и Габиний уже отобрали людей, которые могут поджечь город одновременно в двенадцати местах. Цетег с несколькими друзьями проникнет в дом Цицерона и убьет его. Новий Приск поедет на юг, к своему дяде Волкацию Туллу, консуляру и бывшему наместнику Македонии, который должен скоро прибыть в Бриндизий. Если не удастся склонить консуляра на нашу сторону, а он примет командование когортами в Этрурии, Новий должен убить его.

— А в самом городе как будет с Аврелием Антистием? — спросил кто-то из гостей.

— Здесь сидит его сын, — мрачно сказал Лентул, — Вибий Аврелий. Если командующий римскими когортами в городе не перейдет на нашу сторону, сам Вибий решит его судьбу.

— Новий и Вибий, — громко спросил Катилина, всматриваясь в лица двух юношей, — не дрогнут ли ваши руки? Сумеете ли вы поднять кинжалы против родных, во имя свободы и равенства? А может, вы боитесь и не решаетесь, есть еще время отступить?

— Нет, — тихо сказал Вибий.

— Не отступим, — чуть громче отозвался Новий.

Катилина радостно кивнул, и его лицо осветила странная улыбка. Некоторые из присутствующих содрогнулись: настолько кощунственной выглядела эта улыбка на лице человека, готовившего здесь массовые отцеубийства.

Погрязшие в долгах, привыкшие к беспутству и мотовству, эти юные отпрыски знатных римских семей успели запятнать себя такими грязными проступками и преступлениями, что от них отреклись даже их собственные родители.

Вибий Аврелий происходил из великого рода Аврелиев, давших Риму несчетное число полководцев и консулов. Еще в семнадцатилетнем возрасте он стал завсегдатаем грязных таверн, связался с Катилиной и даже отрекся от семьи. В поисках денег он, свободнорожденный римлянин, продал себя в гладиаторы и в течение трех месяцев позорил свой род, выступая на потеху толпы. Возмущенный его поведением, Аврелий Антистий, его отец, выкупил сына, запретив ему впредь появляться в Риме. Но беспутный сын вновь не послушал отца и последние полгода тайком часто бывал в стенах «Вечного города».

Что касается Новия Приска, то этот болезненного вида, хрупкий юноша давно находился под влиянием Лентула. Злые языки даже указывали на некую интимную связь между Лентулом и Новием. Как бы там ни было, Новий Приск жил в доме Лентула и считался его близким другом.

В атрии сидело несколько безземельных владельцев латифундий, вконец разоренных кредиторами и откупщиками. В заговоре Катилины они видели свой единственный шанс хоть как-то поправить свои дела. Лишь немногие из них, даже погрязшие в долгах, как Катилина и Лентул, преследовали при этом и политические цели, стремясь к власти в армии и государстве.

Катилина встал, сделал несколько шагов по атрию и, глядя в упор на своих сторонников, начал говорить:

— Чего мы хотим? Чего мы добиваемся? Только справедливости. Отмена всех долгов, наделение каждого землей по справедливости, равенство в правах, возможность занимать высшие должности в государстве без покровительства сената, купающегося в наслаждениях и роскоши. Это ведь наши неотъемлемые права римлян. А кто сегодня решает нашу судьбу? — Катилина остановился и громко крикнул. — Выскочка из Арпина, человек, даже не принадлежащий к сенаторскому сословию. Этот болтун и демагог Цицерон. — Катилина снова начал ходить по атрию. — И мы, потомки древних родов, должны подчиняться такому консулу. После Гая Мария и Суллы Счастливого поистине римский народ не мог сделать лучшего выбора. Да разве мы имели право выбора. Все решают сенаторы — кучка старых, выживших из ума оптиматов, которые наживаются на наших страданиях и богатеют все больше.

Слушатели согласно кивали головами. Никто и не думал напомнить Катилине, что тот сам до недавнего времени был ревностным сторонником оптиматов и Суллы и так отличился, что его назвали «палачом популяров». И вот теперь Катилина защищал права тех самых популяров, которых двадцать лет назад он безжалостно истреблял в ходе гражданской войны.

В прошлом году Катилина выставил свою кандидатуру в консулы вместе со своим другом и союзником Гаем Антонием Гибридой и, казалось, надежно рассчитал свой успех. Но его планы расстроил Квинт Курий, рассказавший о попытке заговора против республики своей любовнице Фульвии, которая донесла все Цицерону. Ловкий оратор воспользовался этим обстоятельством. Сенаторы были встревожены, и в консулы прошел сам Цицерон, выходец из незнатного рода. С этого дня Марк Туллий Цицерон стал не просто личным врагом Катилины, он стал олицетворением тех просенатских сил, которые стремились не допустить его, Катилину, к власти.

Катилина являл собой образец политика, у которого в последующие две тысячи лет найдутся сотни подражателей. Не сумев прийти к власти демократическим путем, они прибегнут к силе, считая ее лучшим аргументом. Но, даже завоевав власть, они будут держаться исключительно благодаря той самой силе, давшей им эту власть. Постоянно усиливая репрессии, выступая против непокорных, они в конце концов обрекают себя на вечный антагонизм со своим народом, в разум которого они отказались когда-то поверить.

В этом году Катилина твердо надеялся на успех. Огромные суммы, полученные у Красса и Цезаря, его возрастающая популярность у беднейших слоев римских граждан, его многочисленные выступления перед римлянами и обильные угощения должны были явиться тем решающим аргументом, который он собирался предъявить на выборах. Но независимо от исхода выборов Катилина собирал своих сторонников, вооружая и готовя их к решительным действиям. Высшая власть нужна была ему как прикрытие того неслыханного террора, который он собирался развязать в Риме, устроив вторые проскрипции.

— Я убежден, — продолжал Катилина, — что нас поддержат и Гай Цезарь, и Марк Красс,[32] которые весьма сочувственно относятся к нашему движению. Из двух консулов Гай Антоний никогда не выступит против нас с консульской армией, а Цицерон всего лишь болтун, а не воин. Армия Антония может присоединиться к нам в любой момент, и в крайнем случае мы возьмем Рим штурмом, даже если придется истребить половину его жителей, — зло закончил патриций.

— Значит, консул Антоний поддержит нас, — спросил, явно обрадованный таким известием, Цепарий, — а Цезарь и Красс? Что передать в Этрурию?

— Да. И Антоний, и Цезарь, и Красс — все будут на нашей стороне, так и передайте нашим сторонникам, — заявил Катилина, — но сейчас главное — выборы. Идите во все трибы и комиции, по всем кварталам Рима, призывайте ваших друзей и родственников отдать свои голоса в мою поддержку. Убедите их, насколько выгодно я отличаюсь от Мурены и Силана. Я думаю, выборы будут назначены на очередном заседании сената — откладывать дальше они уже не смогут. Мы сумеем победить лишь в том случае, если убедим римлян, что действительно готовы отменить постыдные долги наших свободных граждан, наделить их землей, принадлежащей их отцам, дать согражданам почувствовать себя хозяевами в нашем государстве.

В атрий вошел вольноотпущенник Корнелия Лентула и, подойдя к Катилине, что-то тихо сказал ему. Тот вспыхнул от радости, глаза заблестели, на лбу начала прорисовываться набухающая вена.

— Пусть идут, — негромко сказал он и, посмотрев на сидевших вокруг него молодых людей, вдруг улыбнулся: — Сейчас мы увидим, кто из вас собирается действительно сражаться до конца.

Вошедшие рабы начали раздавать сидевшим в атрии короткие ножи. Лентул, очевидно, знавший, в чем дело, принимая нож, лишь усмехнулся, а сидевший рядом Цетег нахмурился. Некоторые патриции, решив, что предстоит необычная форма клятвы, спокойно взяли ножи, другие, наоборот, словно предчувствуя нечто ужасное, бросали по сторонам мрачные взгляды.

Катилина распорядился, чтобы унесли светильники, и атрий погрузился в темноту и безмолвие, лишь изредка нарушаемые чьим-то сдавленным кашлем.

Послышались быстрые шаги, и все замерли, ожидая появления новых действующих лиц. Дверь отворилась почти бесшумно, и на пороге появились две изящные женские фигуры, красоту линий которых только подчеркивали надетые на платья столлы из тончайшей шерсти. Более узкие паллы были перекинуты через плечо и скреплены фибулой.[33] Раб, шедший за женщинами, нес один слабый светильник, освещавший лишь середину атрия. Женщины сделали несколько шагов в центр, оглядываясь по сторонам. Лица сидевших были почти скрыты во мраке комнаты.

— Здесь сидят немые. — насмешливо сказала одна из женщин, указывая на сидевших вокруг мужчин. — И для чего нужны такие тайны, Семпрония? Я давно не скрываю своей свободы, и меня трудно удивить.

— Ты удивишься, Фульвия, — раздался в тишине негромкий голос Катилины, — ты удивишься, узнав, куда ты попала. — Женщина вздрогнула, оглядываясь по сторонам, словно не доверяя своему слуху. — Катилина, — пробормотала она в ужасе.

— Ты узнала меня? — так же тихо спросил патриций, вставая и подходя к ней.

Фульвия не произнесла ни слова, не сводя расширенных от ужаса глаз с этой мощной фигуры. Из груди ее вырвался какой-то всхлип, она отшатнулась, словно ища защиты у своей спутницы. Катилина правильно понял этот жест.

— Спасибо тебе, Семпрония, за то, что привела к нам сегодня эту фурию, — произнес он страшным голосом. Набухшая вена стала пульсировать в такт спокойным ударам его сердца.

Несчастная женщина, уже понявшая, что попала в страшную ловушку, испуганно молчала, даже не пытаясь пошевельнуться.

— Вот эта женщина, — поднял руку патриций, — помогала Цицерону в прошлом году стать консулом. Это она рассказала ему о наших планах. Правда, Фульвия? — спросил он своим звенящим от напряжения голосом.

Женщина попыталась кивнуть головой, но не смогла, чувствуя, что не может пошевельнуться, даже наклонить голову.

— Какого наказания заслуживает эта женщина? — внезапно громко спросил Катилина и закричал: — Отвечайте все!

— Смерти, — громко произнес первым Лентул.

— Смерти, — как эхо повторил Цепарий.

— Смерти, — выкрикнул Цетег.

— Смерти, смерти, смерти, — раздалось по всем углам атрия.

Фульвия даже не пыталась понять, откуда исходят эти голоса. Она не сводила глаз с Катилины.

Встав со скамьи, к ней подошел Лентул.

— А может, отрезать ей язык? — спросил Лентул. — И оставить ей жизнь. Она ведь красивая женщина. Правда, Новий? — патриций посмотрел на сидевшего перед ним женоподобного римлянина.

Тот отвел глаза.

— Я спрашиваю — правда, Новий? — жестко повторил вопрос Лентул.

— Да, — не выдержал его взгляда Новий.

— Тогда бери ее, она твоя. — Лентул сделал два шага вперед и, почти не напрягая рук, разорвал платье на женщине. Затем так же спокойно разорвал хитон,[34] сорвав строфиом.[35] Фульвия стояла теперь обнаженная, и при слабом свете светильника было хорошо видно, как мелкая дрожь сотрясает все тело женщины.

Под взглядами Катилины и Лентула Новий нерешительно встал, подходя к женщине.

— Раздевайся, — предложил ему, улыбаясь, хозяин виллы, — вспоминай иногда, что ты мужчина.

Некоторые, сидевшие в атрии, засмеялись. Другие молчали. Чуть поколебавшись, Новий начал сбрасывать с себя одежду. Сидевший недалеко от него Вибий внезапно вздрогнул, увидев, с каким болезненным любопытством смотрит на происходящее другая женщина. Он увидел ее профиль, тени, отбрасываемые на ее лицо слабым светом светильника. Женщина была подобна богине смерти, мрачная и величественная.

Лентул поднял руку, касаясь лица Фульвии:

— Ты ведь любишь римских мужчин, Фульвия. У тебя их было так много. Чтобы тебя успокоить, нужны настоящие мужчины.

— Одевайся, Новий, — внезапно резко сказал Катилина, — не нужно доставлять последнее удовольствие этой развратнице. Лентул прав. Мы используем ее лучше в качестве жертвы великим богам.

Присутствующие в зале снова рассмеялись, словно решив, что самое страшное уже позади.

— Я не шучу, — громко крикнул Катилина, и все сразу стихло. — Каждый из вас поклянется на ее крови. Так делали более ста лет назад почитатели великого Диониса, бога Вакха.[36] Сегодня мы снова введем эту страшную клятву. И кто нарушит ее, умрет так же, как и эта женщина.

Фульвия, поняв, что этот страшный человек уже решил ее судьбу, внезапно дико вскрикнула, но безумный взгляд Катилины продолжал держать ее. Наконец он повернул голову к Лентулу.

— Дай твой нож, — сказал он неестественно спокойным голосом.

Взяв нож у хозяина виллы, Катилина посмотрел в глаза женщины и так же спокойно сказал:

— Начинай, Пакувий.

В глубине зала поднялся старый жрец, одетый в длинное, белое, ниспадающее до земли одеяние. Он начал медленно обходить всех сидящих в атрии людей. Когда очередь дошла до Вибия, юноша почувствовал, как жрец провел своей ладонью по его лбу, словно помазав его песком. Потерев пальцем лоб, Вибий лизнул его и едва не сплюнул. Это оказалась обыкновенная сажа. Катилина внимательно следил за неясным силуэтом жреца, едва различимым при свете одного светильника.

Женщина, не видя перед собой страшных глаз римского патриция, попыталась бежать, но, запутавшись в одежде, валявшейся на полу, упала. Катилина поднял нож Лентула, непохожий на другие. Это был длинный остроконечный нож с круглой, украшенной резьбой рукояткой с изображением кровавого бога Вакха.

— Кто нанесет первый удар? — спросил он глухим голосом.

— Я, — раздалось за его спиной. Это был Цепарий.

Катилина посмотрел на него, и страшная судорога прошла по лицу римского патриция. Набухшая вена, казалось, сейчас лопнет. Он кивнул головой:

— Бей.

Цепарий поднял свой нож, почему-то попробовал лезвие и, внезапно наклонившись, ударил женщину чуть ниже живота. Фульвия дико закричала, попытавшись увернуться.

— Теперь все остальные, — громко скомандовал Катилина.

Ошеломленные происходящим, все замерли, боясь пошевельнуться. Женщина страшно кричала.

— Я сказал — все! — закричал еще громче Катилина, и римляне, словно сорвавшиеся псы, бросились к середине атрия. Некоторые наносили резаные удары, другие только имитировали их, а женщина продолжала кричать диким голосом.

В этот момент римские герои забыли о высоких мотивах своих поступков, не пытаясь разобраться и понять, что происходит. Животное чувство страха женщины передалось и им, подталкивало их, подстегивало, и они наносили удар за ударом по дергающемуся в нечеловеческих конвульсиях обнаженному телу. Забыты были римская честь, гордость, мужество. Остались только подонки и себялюбцы, убивающие несчастную женщину из-за стадного чувства трусости и подлости. Словно крик Катилины обнажил все то мерзкое, что есть в человеке и что каждый из нас старается подавлять в себе всю жизнь.

Почему-то мерзости, совершаемые в толпе или группе людей, кажутся менее мерзкими и подлыми, словно оправдывают того или иного конкретного человека. Сливаясь с толпой в единое целое, этот человек восторгается своей общностью с представителями данного рода и вида, не вникая в смысл происходящего. И даже когда представители его вида убивают других представителей этого вида, он счастлив и горд своей принадлежностью к этому стаду, словно в будущем это может оправдать его.

Может быть, вся история человечества — это борьба человека за выход из этой толпы, за осознание своего «я», целостности своего мироощущения, ценности своих поступков, за осмысление своего подлинного положения в этом беспокойном мире.

Ибо только осмыслив, кто он и какой он, человек может победить, выйти из стада, противостоять ему и в конечном итоге стать повелителем своих поступков, полностью сознавая их и отвечая за них.

После того как Лентул полоснул, наконец, несчастную по горлу, несколько мгновений все наблюдали, как дергаются конечности несчастной. Лужа крови растекалась по темному полу атрия. Некоторые римляне тяжело дышали, на других было страшно смотреть, третьи представляли собой жалкое зрелище. Почти все были забрызганы кровью убитой.

Только Вибий не принимал участия в этом постыдном зрелище, не сводя глаз с Семпронии. Женщина, почувствовав, что на нее смотрят, обернулась и вздрогнула, увидев в темноте горящие глаза Вибия. Очевидно, привыкшая к подобным взглядам, она хладнокровно пожала плечами и отвернулась.

Дождевой сток начал быстро заполняться еще дымящейся кровью. Жрец, снова возникший из давящей темноты атрия, подошел к убитой, наклонился, обмакнул руку в эту быстро застывающую жидкость и, повернувшись к жертвеннику, громко сказал:

— Тебе, великий Дионис, мы посвящаем эту жертву. Прими ее и помоги нам в нашем испытании.

Римляне наклонили головы, даже не понимая, насколько кощунственными выглядят их молитвы после подобного злодеяния.

— Вот так, — удовлетворенно сказал Катилина, от внимания которого не укрылась ни одна подробность этого страшного убийства. — Лентул, распорядись, чтобы нам дали новую одежду и принесли помыться.

Патриций кивнул головой, приглашая всех идти за ним. Уже в коридоре он остановил Новия:

— Ты, оказывается, можешь быть мужчиной.

Римлянин покраснел и быстро зашагал вслед за остальными. Последними из триклиния выходили Катилина и Семпрония. Внезапно мимо них в атрий вошел Цепарий.

— Я забыл там свой перстень, — громко сказал он.

Недоверчивый Катилина обернулся, чтобы посмотреть. При слабом свете светильника он все же рассмотрел, как Цепарий наклонился к телу женщины и быстро отсек большой палец левой руки, где красовался золотой перстень.

Катилина брезгливо поморщился. Стоявшая за его спиной Семпрония, увидев, что сделал Цепарий, только пожала плечами. Приходилось иметь дело даже с такими людьми.[37]

Глава III

На Капитолий взгляни: подумай,

чем был, чем стал он:

Право, будто над нами новый

Юпитер царит!

Курия стала впервые достойной

такого сената, —

А когда Татий царил,

хижиной утлой была.

Публий Овидий (Перевод М. Гаспарова)

За тринадцать дней до ноябрьских календ 691 года со дня основания Рима светило выплескивало свою ярость с таким остервенением, словно собиралось спалить «Вечный город».

Если бы кто-нибудь из гостей столицы сумел в этот день попасть в Рим и пройти по мосту Цестия, миновав крепостные центурионы, он неминуемо должен был свернуть направо, выходя к Капитолийскому холму, у подножия которого была построена знаменитая курия Гостилия, где обычно происходили заседания римского сената.

Еще неделю назад, после того, как консулы Марк Туллий Цицерон и Гай Антоний Гибрида торжественно объявили о начале избирательной кампании, начались празднества, не прекращавшиеся до сих пор. Римские граждане, выдвинувшие свои кандидатуры в консулы и преторы, щедро развязали свои кошельки, рассчитывая на новые голоса римских избирателей. Открывались лавки, харчевни, раздававшие бесплатно хлеб, масло, мясо. Более ста тысяч человек получали это дармовое угощение. Театральные празднества были устроены во всех кварталах города, на многих подмостках играли бродячие актеры и мимы, на Форуме и в Амфитеатре шли гладиаторские бои, в цирке травили зверей, привезенных из Африки и Азии; на Марсовом поле шли состязания атлетов.

Разбивались бочки, привезенные из Тускулы. Повсюду текли реки дешевого рейтского вина, привезенного, как клятвенно утверждали торговцы, из самой Галлии, хотя злые языки утверждали, что его готовят здесь, в Риме. По римским дорогам шли повозки, запряженные быками, с новыми запасами продовольствия и вина для горожан.

Население города предавалось разгулу и радости. У всех на устах было имя доблестного Помпея, сумевшего, наконец, разгромить армии Митридата и присоединить к римским владениям Сирию и Иудею, раздвинув границы неведомых пределов Азии. Войско Помпея не просто сокрушило Митридата, почти тридцать лет угрожавшего могуществу Рима в Азии, но и совершило поход против кавказских племен — албанов, иберов, мидийцев, сумело разгромить и подчинить себе царя Великой Армении — Тиграна, признавшего владычество Рима, и утвердиться в песках Сирии. Новые потоки золота и рабов хлынули в город.

В описываемый нами период Рим был переполнен жаждущими «хлеба и зрелищ» разорившимися гражданами, единственным имуществом которых было их римское гражданство.

Рим еще не достиг того небывалого расцвета, который произойдет через пятьдесят-шестьдесят лет, в эпоху Августа, но строительство многочисленных портиков, базилик, терм, храмов уже тогда придавало неповторимый колорит строгой планировке «Вечного города».

Город был расположен на семи холмах. И хотя наиболее величественные сооружения, отличавшиеся красотой отделки и необычайностью решений, заимствованных у покоренных народов Востока, появятся несколько позднее, и в этот период город поражал своим величием и красотой. Планировка города, его характерные прямые улицы со строгим римским стилем, в который только начал проникать эллинский дух, напоминали идеально построенный военный лагерь, где все было подчинено гармонии, симметрии и целесообразности.

Насчитывающий около миллиона жителей, Рим был не просто столицей римского государства, а крупным центром экономической и культурной жизни всего Средиземноморья, а теперь благодаря своим легионам он постепенно становился и признанным политическим центром огромного государства.

Сама курия Гостилия, где проходили заседания сената, была построена за много лет до этого времени, и в ней наглядно проявились черты, присущие первым римским архитекторам. Она была не просто строго спланирована, но в ней преобладали моменты рациональности, особенности строгого римского стиля. Мощные колонны, выполненные из белого этрусского мрамора, тянулись вверх к галерее, на которую в исключительных случаях пускали толпы любопытных, стекавшихся сюда со всего Рима. В остальное время на галерее размещались совершеннолетние сыновья сенаторов, имеющие право присутствовать на всех заседаниях.

Зал был полукруглый. В три ряда тянулись скамейки сенаторов, украшенные шерстяными и шелковыми тканями и мягкими подушками, дабы этим представительным мужам было удобнее возлежать на этих сиденьях. В центре зала стояли два больших, искусно отделанных кресла для консулов. Напротив стояли другие кресла, простые и строгие, предназначенные для народных трибунов.

Сейчас этот зал, бывший свидетелем стольких гневных выступлений и пламенных речей, в стенах которого раздавались голоса братьев Гракхов[38] и Сципиона,[39] Суллы и Мария, был почти пуст. Сенаторы, разбившись на группы, обсуждали последнюю речь консула. Консул Цицерон назначил экстренное заседание на завтра, объявив, что выступит с речью.

Перед портиком, стоящим у входа в курию, собралась небольшая группа людей, среди которых был и консул этого года, высшее должностное лицо республики — Марк Туллий Цицерон. Ему шел сорок четвертый год, он находился в зените своей славы. Великолепное ораторское мастерство, частые выступления в сенате и римских судах принесли ему известность далеко за пределами города.

Он был одет в тогу с большой пурпурной каймой, как и подобает должностному лицу его ранга. Высокого роста, исполненный сознания величия своей должности, он подчеркивал каждое произнесенное слово своими нарочито рассчитанными актерскими движениями тела и рук. Большие глаза смотрели из-под густых бровей. Огромный лоб свидетельствовал о широте познаний и ума его обладателя. Крупный римский нос заканчивался двумя жесткими складками, а сильный подбородок уже начинал двоиться, приобретая все большую округлость.

Еще совсем молодым человеком Цицерон выступил против Верреса, наместника Сицилии, известного своими разнузданными грабежами и притеснениями жителей провинции. Молодой юрист не просто участвовал в процессе; он продемонстрировал всему Риму свое блестящее владение словом, свои изумительные способности выдающегося юриста. Всего за пятьдесят дней он объехал весь остров Сицилию, находя и опрашивая нужных свидетелей, подготавливая необходимый материал. Верреса защищал один из лучших адвокатов Рима — Квинт Гортензий, но и он не сумел помочь своему подзащитному. Выступления Цицерона с каждым днем процесса лишь усугубляли вину Верреса, и на девятый день оратор нанес главный удар. Он представил суду свидетелей, подтвердивших, что Веррес распял, без суда и следствия, римского гражданина на кресте, как подлого раба. И не просто распял, а поставил крест на берегу пролива, дабы осужденный видел Италию, к отеческим правам и законам которой он все время взывал.

Когда Цицерон произнес слова Верреса, сказанные им при этом неслыханном акте произвола, зал взорвался криками проклятий. Наместник Сицилии сказал ставшую для него роковой следующую фразу: «Нужно, чтобы осужденный видел родную землю, чтобы он умер, имея перед глазами столь желанную для него свободу и законность». Лишь вмешательство судей и преторианской стражи спасло Верреса от гнева римской толпы. Не помогли ему ни защита Гортензия, ни ходатайства влиятельных римских сенаторов. По совету Гортензия Веррес добровольно удалялся в изгнание, и с этого дня Марк Туллий Цицерон стал признанным мастером латинского слова в городе.

Цицерон еще не раз принимал участие в судебных процессах, каждый раз подтверждая обоснованность такого выступления. И когда в прошлом году он был избран римлянами на высший пост в государстве, казалось, наступил зенит его славы.

Увы, в этом мире удача соседствует с неудачей, а власть порождает зависть; богатство вызывает алчность соседей, и даже природный талант кажется вызовом огромной массе посредственности. Так было и с Цицероном. Его не любили многие, среди которых были и неудачливые адвокаты, стремившиеся стяжать подобную славу, римские политики, завидовавшие его влиянию, знатные сенаторы, не прощающие ему его низкого происхождения. Но среди всех личных врагов Цицерона самым страшным и непримиримым был Катилина.

Несколько дней назад Цицерон выступил в народном собрании, вновь поразив слушателей своим мастерством. Еще больше поразил римлян смысл его речей. По римским законам, консулярам — бывшим консулам — по истечении срока их полномочий поручалась для управления какая-либо провинция. От Цизальпинской Галлии Цицерон отказался уже давно, а полагающуюся ему провинцию Македонию он неожиданно для всех передал своему коллеге по консулату — Гаю Антонию, заявив, что в этот грозный час не покинет стен Рима. Консул не сказал почему, но все присутствующие хорошо понимали, сколь реальными были шансы на избрание врага Цицерона — Сергия Луция Катилины. В этих условиях консул просто не имел права находиться далеко от места событий. Хотя бы исключительно из-за собственной безопасности.

Консул стоял в группе людей, чьи деяния должны были прославить Рим на многие тысячелетия. Среди них был молодой тридцатидвухлетний Тит Лукреций Кар[40] и только что приехавший из Вероны двадцатичетырехлетний Гай Валерий Катулл.[41] Оба поэта еще только начинали свой путь к вершинам триумфа. Ушедшие из жизни молодыми людьми, с разницей в один год, они оба оставили о себе память выдающихся поэтов античного мира.

Среди них стоял давний почитатель Цицерона, его друг и наставник Марк Терренций Варрон.[42] Он был старше Цицерона на десять лет и казался самым старым среди этой шумной молодежи в свои пятьдесят семь лет. Ему еще суждено было дожить до девяноста лет и стать свидетелем многих удивительных потрясений, коими была богата вся история римского государства. Среди сенаторов и всадников, окружавших Цицерона, находился и его близкий друг, известный книгоиздатель, ростовщик Тит Аттик Цецилий, более известный под именем Аттик Помпоний.[43]

Оживленный разговор шел о последнем выступлении консула в народном собрании.

— Клянусь Минервой, славной богиней мудрости и покровительницей всех римлян, ты, Цицерон, первейший из римских риторов, — восхищенно говорил Тит Лукреций Кар, — твое высокое мастерство всех поражает.

— А я уже занес твои мысли в свое новое сочинение «О латинском языке», — добавил Марк Терренций Варрон, — твое мастерство в латинской речи придает языку необъяснимую выразительность и легкость.

— Вы меня перехвалите, друзья, — улыбнулся консул, не скрывая своего удовольствия, — клянусь Юпитером Становителем, латинская речь выразительна лишь тогда, когда она служит интересам Рима и его граждан. Идя в суд или собрание, я не собираюсь блеснуть своим ораторским мастерством, выступая перед толпой, не собираюсь ее поражать. Мне нужно прежде всего отстоять интересы и законные права всех римских граждан. А формы, в которые я облекаю свою защиту или свои речи, могут быть самыми различными.

— Твои — самые удачные, — заметил Катулл, подумав про себя, что консул не совсем искренен в своих речах. Действительно, выдающиеся ораторы очень часто придают большее значение форме, чем содержанию. Желание покрасоваться перед толпой, блеснуть силой своего мастерства и таланта, умение увлечь слушателей становится слишком сильным стимулом для публичных выступлений.

— Кроме того, — добавил Аттик Помпоний, — защищать права римских граждан и достоинство нашего народа — занятие крайне необходимое, особенно в наше время.

— Но мне лично кажется, что в последнее время у нас много судебных процессов, — заметил Тит Лукреций Кар, — по любому поводу наши граждане подают в суд друг на друга. Я даже слышал, что Сульпиций Руф собирается подавать в суд на выдвинутого в консулы Лициния Мурену.

— Римские законы допускают такой процесс до того дня, пока выдвинутый не будет избран и не приступит к исполнению своих обязанностей. Только тогда, в течение всего срока полномочий, их нельзя привлекать к суду, — напомнил Аттик Помпоний.

— А вы разве не догадываетесь, кому выгодно осуждение Мурены? — спросил Варрон.

— Конечно, догадываемся, — жестко сказал Цицерон, — в случае его осуждения и признания виновным в подкупе избирателей останутся только два кандидата — Сергий Катилина и Децим Силан, но я надеюсь, что великие боги не допустят этого. Римляне должны понимать, что несет им этот распутник и скандалист. Сенат и народ римский не должны допускать его избрания. Прежде всего сенат, — воодушевляясь собственной речью, консул поднял руку, — кто, как не мы, должны отстаивать честь и достоинство наших граждан, незыблемость наших учреждений, нашу свободу и порядок, наши Законы XII Таблиц.

Стоявший позади него молодой сенатор внезапно холодно сказал:

— После правления Мария и особенно Суллы от них мало что осталось.

Цицерон стремительно обернулся.

— Действительно, права римлян были несколько ущемлены в связи с Гражданской войной и возникшими смутами, но, хвала богам, мы сумели пресечь беспорядки и восстановить наши права в полном объеме.

Кивнув головой в знак согласия, Аттик Помпоний сказал:

— Но если Мурену осудят, а затем изберут Силана и Катилину, нужно будет идти им на уступки. Катилина встанет во главе голодной и готовой на все римской черни.

— Никогда, — гордо поднял голову молодой сенатор, — никогда. Я гражданин Рима и никогда не склоню голову перед вольноотпущенниками, бывшими рабами, гладиаторами, развратниками, пьяницами.

— Я тоже гражданин Рима, — заметил Терренций Варрон, — и именно поэтому я научился уступать.

— И благодаря этому мы выжили, — тихо добавил Аттик Помпоний. — И при Марии, и при Сулле.

И хотя эти слова были произнесены очень тихо, их услышали все. Наступило неловкое молчание.

Консул примирительно поднял руку.

— Мудрость нужна и сильнейшим.

Молодой сенатор попытался возразить, но, заметив предостерегающий жест Цицерона, смолчал.

— Я давно хотел поговорить с тобой, Катон,[44] — тихо сказал консул, — давай войдем в курию.

Сенатор кивнул головой, пропуская вперед консула. Окружавшие их люди из уважения к высшему должностному лицу Рима остались стоять внизу, у самой лестницы, молча наблюдая, как Цицерон и Катон медленно поднимаются обратно в сенат. Ликторы с фасциями, обязанные также идти впереди консула, остались внизу.

В помещении было прохладно, несмотря на полуденный зной. Цицерон и Катон пересекли зал, проходя на теневую сторону, где почти никого не было.

— У тебя есть известия из армии Помпея? — спросил Цицерон, удобно устраиваясь на одной из сенатских скамей.

Катон сел рядом.

— Я слышал, что Помпей в Дамаске.

— Знаю, но он собирается вернуться.

— Со своей армией? — живо переспросил Катон.

— Конечно. И многие сенаторы уже сейчас стараются заслужить милость великого полководца. Им кажется, что он должен заменить Суллу, — осторожно заметил Цицерон.

Глаза молодого сенатора вспыхнули.

— Да не допустят этого великие боги, покровители римлян, — нервно произнес Катон, хрустнув костяшками пальцев, сжатых в кулак, — и хотя в последнее время мы стали слишком безнравственными, готовы покоряться любому диктатору, я не очень верю в это.

— Почему? — искренне удивился консул.

— Помпей всегда придерживался наших законов, ему чужды насилие и противозаконные акты.

— Ты считаешь, что он распустит свою армию по возвращении в Рим и как примерный гражданин будет ждать решения сената за чертой помария? — улыбнулся Цицерон.

— Да, — твердо сказал Катон и повторил: — Я верю Помпею. Верю гражданской добродетели нашего полководца и его легатов.

— Это очень хорошо, что настолько доверяешь Помпею, — немного недовольно сказал консул, — но твоя ошибка не в этом. Ты все время забываешь, что живешь не в идеальном государстве Платона, а среди подонков Ромула.

Катон вспыхнул, едва сдерживаясь.

— Тем хуже для всех нас, — резко сказал он.

Марк Порций Катон был представителем великого рода Порциев. Вся его внешность обнаруживала сильную волю, ум, необычайную силу духа. Глубоко посаженные глаза сверкали пламенным огнем, широкий лоб, несмотря на молодость, прорезали глубокие морщины, у подбородка тянулись упрямые складки. Уже в самом молодом возрасте этот человек проявил стойкую ненависть к тирании, став ревностным поборником прав и свобод римских граждан, римской морали и традиций. Непримиримый республиканец, он давно сблизился с оптиматами, видя в сенатской олигархии единственную опору против тирании, искренне считая сенаторов оплотом законного римского права. Цицерон, в свою очередь, видел, что сенатская олигархия признает в этом молодом человеке одного из своих вождей, и старался всячески угодить ему.

Неловкую паузу нарушил сам консул:

— А что ты думаешь о Крассе?

— Этот действительно готов задушить весь город, лишь бы получить при этом больше денег. Но надо отдать ему должное. В тяжелой войне с гладиаторами Спартака он проявил себя с самой блестящей стороны. Но меня не беспокоят устремления Красса или армия Помпея. Только один человек волнует мое воображение, и это — Гай Юлий Цезарь, сумевший в столь короткое время обрести в Риме такую большую популярность.

— Цезарь, — удивился Цицерон, — я думал, ты скажешь Катилина или хотя бы Клодий. Этот Гай Юлий делает столько долгов, что об этом говорит весь город. И умудряется не платить почти никому. В один прекрасный день мне придется его защищать, хотя он сам может сделать это не хуже меня. Во всяком случае, для собственной защиты я не желал бы лучшего адвоката. Ты ведь знаешь, мы с Цезарем учились в школе Аполлония Молона, главы родосской школы красноречия, хотя и в разное время. Недавно мой наставник написал мне, что лучшими своими учениками считает меня и Цезаря. Я не вижу никого в Риме, кто мог бы сравниться с Цезарем в безупречности стиля и превзойти его в логическом мышлении. Но, — продолжал консул, — Цезарь неопасен. Правда, его любят плебеи, а популяры даже считают своим вождем, но у него нет ни легионов Помпея, ни денег Красса. А у кого нет реальной силы, тот не очень опасен.

— Цезарь уже стал верховным понтификом Рима, — напомнил Катон, — а теперь он уже выдвинул свою кандидатуру в преторы. И наверняка будет избран. Ему осталась последняя ступенька к власти — быть избранным консулом. И тогда он получит право набрать легионы. Что произойдет в этом случае? Я не верю этому марианцу. Уж слишком быстро он находит общий язык со всеми. Даже с Помпеем и Крассом. А ведь и они тоже видели в нем поначалу преемника Мария.

— Но Цезарь не призывает к отмене долгов, к незаконным действиям. А Катилина смущает сегодня умы и души наших молодых людей, вызывает своими речами насилие на наших улицах, за ним стоят разорившиеся патриции, погрязшие в долгах плебеи, — горячо возразил Цицерон.

— А кто стоит за спиной Катилины? Кому выгодны бесчинства Клодия и его друзей? Кто пытается всех примирить и успокоить, оставаясь в стороне от политической борьбы, играя роль верховного судьи? — мрачно спросил Катон. — Это все он — Цезарь. Я не могу верить этому человеку, — снова подчеркнул сенатор. — Да, Катилина погряз в долгах, а у Цезаря их еще больше. Но за Катилиной идет всего лишь кучка безумцев, а за Цезарем почти половина всех римлян. С одной стороны, Юлий как будто защищает интересы бедняков, плебеев, сельских жителей, а сам живет на широкую ногу, делает огромные долги. А его разврат? Ты, Цицерон, и твои люди кричите на каждом углу о развратнике Катилине, вступившем в связь со жрицей Весты,[45] давшей обет целомудрия. С одной жрицей, которая, кстати, была сестрой твоей жены. С одной, — громко повторил Катон, — а Цезарь совращает всю коллегию весталок, которые танцуют у него дома нагишом. Особенно сейчас, когда он верховный жрец. И такой человек избран нашим верховным понтификом.

После Тиберия Корункания, нашего первого верховного понтифика, известного на весь город своей особой набожностью, избран человек, открыто насмехающийся над богами. А Публий Сцевола, наш консул и верховный жрец, — какие имена в прошлом. И вот теперь верховным понтификом стал Цезарь. Воистину великие боги спят, если не видят подобного кощунства. Катилина встречается с Аврелией Орестиллой, у которой, кстати, нет мужа, и ты снова кричишь о неслыханном разврате. А число совращенных Цезарем знатных женщин просто не поддается исчислению. И ты молчишь. Меня поражает, как Марк Красс и Гней Помпей могут разговаривать с этим человеком, могут вообще переносить его присутствие здесь. Весь город говорит о связях Цезаря с женой Красса — Тертуллой, с женой Авла Габиния — Лоллией, с женой Сервия — Постумией. Помпей из-за него собирается разводиться со своей женой — Муцией. Может быть, хватит перечислять, иначе я займу твое внимание слишком долго. И такой человек — верховный жрец Рима, — почти закричал Катон, — призванный оберегать нашу нравственность! А Марк Лициний Красс, цензор, призванный оберегать наши нравы и отстаивать наши идеалы, предлагает выдвинуть кандидатуру Цезаря в преторы и поддерживает на выборах совратителя своей жены. Стоит только удивляться человеческой породе. Ты не знаешь Цезаря, Цицерон. Прав был Катул, сказавший, что Цезарь покушается на устои государства не путем подкупа, как Катилина, а осадными машинами, расчищая себе дорогу к власти. Примеры Мария и Суллы стали заразительными для многих.

— Да не допустят этого великие боги, — тихо сказал консул, — я все это знаю. Цезарь, действительно, ничуть не лучше, но он хоть внешне сохраняет лояльность нашим демократическим принципам. И с ним можно всегда договориться. А с Катилиной нельзя найти общего языка, он готов на все. Ты ведь помнишь, как он планировал в прошлом году мое убийство, и только благодаря длинному языку Квинта Курия и его любовницы Фульвии, которая очень помогла нам тогда, мне удалось избежать этой опасности. Теперь Катилина снова рвется в консулы. Представляешь, что может произойти в Риме: консул — Катилина и претор — Цезарь, какая прекрасная компания в городе! Катилина не остановится перед насилием, он откроет ворота Рима толпам рабов, гладиаторов, предастся своим низменным порокам, установит личную диктатуру, и республика падет. Пока я жив, я буду бороться против Катилины и его сторонников. И для этого нам очень нужен Цезарь. Если катилинарии получат власть… — Цицерон вздрогнул, словно эта мысль только пришла ему в голову, — нельзя остановить удар волны голыми руками, нельзя остановить бешено мчащуюся колесницу на полном скаку. Только уже будет поздно. Уже сейчас почти поздно. Мы должны обязательно договориться с Цезарем.

— Почему почти поздно? Что-нибудь случилось? — спросил Катон.

— Сегодня ночью на вилле Лентула была убита Фульвия, — мрачным голосом сказал консул.

— У тебя есть доказательства?

— Нет, к сожалению. Аврелия Орестилла, которая привела ее туда, клятвенно утверждает, что Фульвия утонула, но один из гостей Лентула рассказал мне все. Я не могу пока назвать публично его имени, дабы не бросать на него подозрений. Ведь если Катилина узнает про него, несчастного постигнет участь Фульвии. Но заговорщики уже начали действовать. Сегодня ночью на вилле Лентула они наметили план предстоящих действий. Вот почему с самого утра я отменил всякие визиты ко мне, окружил дом стражей и объявил о завтрашнем заседании сената. Я выступлю против этих безумцев еще до выборов, заставив их признаться в своих преступных действиях. Самое страшное, что теперь у Катилины есть армия, — торжественно закончил Цицерон. — Я получил известие из Этрурии. Гай Манлий, давний друг и почитатель Катилины, собирает тайно войска. Это гражданская война, Катон.

Известие поразило сенатора. Он побледнел, не произнося ни слова, ухватился за скамью кончиками пальцев.

— Что ты намерен предпринять? — спросил он очень тихо у консула.

— Прежде всего договориться с Цезарем. Завтра я расскажу обо всем в сенате. Всем четырем городским когортам приказано удвоить обычные посты. Мои люди внимательно следят за Катилиной и его сообщниками.

— А кто поведет консульское войско в случае войны? — спросил Катон. — Ведь Гай Антоний Гибрида, наш второй консул, друг Катилины. Он не выступит против него.

Цицерон довольно улыбнулся.

— Я предусмотрел и это. Когда несколько дней тому назад я выступил в народном собрании, друзья были недовольны моим решением, отметив лишь, что я произнес великолепную речь. Я специально отказался от Македонии в пользу Антония. Серебряные рудники Македонии слишком большая добыча, чтобы ею так просто рисковать. Антоний согласился возглавить войско против Катилины. Конечно, я не доверяю ему до конца, и у него в лагере будут мои люди, которые проследят за всеми действиями консула, докладывая мне о каждом его шаге.

— Нужно послать к нему легатом[46] Марка Петрея. Я его давно знаю. Это старый сулланский ветеран, человек мужественный и отважный, — предложил Катон.

— Согласен, — наклонил голову консул, — кроме того, во всех четырнадцати округах Рима, по всем двумстам шестидесяти пяти кварталам города я разослал своих людей, агентов, вольноотпущенников, рабов, торговцев. Я уже послал известие Помпею, чтобы часть его сил спешно выступила из Сирии. И теперь мы будем ждать. Один неверный шаг Катилины, и я сразу приму меры.

Цицерон поднял руку, сжатую в кулак.

— Нужно будет так наказать виновных, чтобы это надолго отбило у всех желающих саму мысль о возможности диктата. Времена Мария и Суллы давно прошли.

Катон молчал, он понимал, что Цицерон как опытный политик готовит неопровержимые доказательства, изобличающие Катилину и его людей, для последующего процесса над ними.

— А Цезарь нам нужен в противовес Катилине. Пусть он не поддерживает нас, но пусть и не оказывает содействия катилинариям.

В глазах консула сенатор увидел твердую веру в конечный успех. «Видимо, Цезарь действительно необходим в этот момент, — с отвращением подумал Катон, — кто первый сумеет договориться с ним, а затем нанести удар, тот и победит. И если Цицерон опоздает, то ему уже не суждено увидеть календы следующего года. Завтрашнее заседание сената может многое прояснить. Консул не имеет права ошибаться. Речь идет не только о судьбе государства. Цицерон будет спасать и собственную жизнь. А значит, он будет вдвойне осторожен. И все-таки гражданская война». Вспомнив слова Цицерона, Катон внутренне содрогнулся.

— Великие боги, спасите нас от самих себя, — неслышно прошептал он.

Глава IV

Пусть дела твои будут такими,

Какими ты хотел бы их

вспомнить на склоне жизни.

Марк Аврелий

Пока в курии Гостилия шла оживленная беседа между Цицероном и Катоном, на противоположной стороне Палатина, на улице Субуры, быстро двигался человек, о котором с такой ненавистью и подозрением говорил Марк Порций Катон. Цезарь, очевидно, очень спешил, даже не останавливаясь побеседовать с встречающимися знакомыми и друзьями. Ограничиваясь коротким дружеским кивком, он шагал дальше.

В «Вечном городе» хорошо знали верховного понтифика, чья неслыханная щедрость и многочисленные любовные связи были постоянной темой сплетен и разговоров. Слухи о поведении выдающегося человека, его интимной жизни всегда волнуют толпу больше, чем даже деяния самой личности. Так уж устроен средний человек. Ничто не волнует так толпу, как низвержение бывших авторитетов, доказывающее всем истину, что человек слаб и ничтожен. Ничтожеству не страшно находиться в толпе себе подобных. А падение бывшего величия, развенчание триумфаторов служат своеобразным бальзамом для душ слабых и ничтожных, радостно сознающих, что и великие мира сего подвержены слабостям, страстям и сомнениям и, как обычные люди, имеют недостатки и порочные наклонности.

Цезарь знал это и поэтому всегда с улыбкой выслушивал все сплетни и пересуды о своем поведении. Он неистово верил в успех сильной личности и преклонение толпы перед таким человеком. Люди прощают все только тому, кто становится их кумиром, предметом их обожания и преклонения. «Тому, кто сумеет обуздать и повести за собой к единой цели эту малоуправляемую толпу, — считал Цезарь, — сливаясь с ней в одно целое и становясь выразителем интересов этой разноликой массы людей».

Верховный понтифик очень торопился в этот день, спеша к условленному месту, где его уже ждали. Внезапно он услышал крики женщины и поспешил завернуть за угол. Несколько молодых людей методично и жестоко избивали молодого мавританского раба, не пожелавшего вовремя уступить им дорогу. Стоявшая рядом торговка, не в силах вынести этого зрелища, громко кричала. Один из молодых людей со сверкающим золотым медальоном на груди, одетый в протексту,[47] подскочив к ней, толкнул ее прямо в грязь. Торговка, упав на камни, завопила еще громче. Цезарь ускорил шаг, подходя ближе.

— Остановитесь, — громко сказал он. Один из нападавших, уже заносивший ногу для очередного удара, обернулся.

— Цезарь?! — удивленно вскричал он.

Остальные замерли. Верховный понтифик подошел к ним, внимательно рассматривая молодых римлян.

— Ваше счастье, что меня еще не избрали претором, а то я приказал бы немедленно заключить вас под стражу, — не очень строго сказал Цезарь.

— Милосердный Цезарь ошибается, мы не делали ничего плохого, — возразил с улыбкой один из молодых людей, отличавшийся какой-то особенно дерзкой красотой.

— А ты, Клодий, вообще должен молчать, — строго сказал Юлий, — ты же хороший солдат, отличившийся в армии Лукулла. А теперь не знаешь, куда девать свои силы, и избиваешь рабов на улицах города.

Молодой человек вспыхнул, но, сдержавшись, смолчал.

— Хорошо еще, что вас не видели народные трибуны, — продолжал Цезарь, — а то бы вас немедленно выслали из города.

Лежавший на земле раб слабо застонал.

— Эти рабы совершенно обнаглели, — сказал Клодий, пожимая плечами, — их давно пора распять на крестах или отправить на гладиаторские бои. Они стали слишком гордыми и независимыми.

— Займись более существенными делами, — улыбнулся Цезарь, — лучше выстави свою кандидатуру в эдилы или квесторы.

— А может, сразу в народные трибуны, — вздохнул Клодий, — мне всегда хотелось получить именно эту должность, дающую такие большие права. Но я патриций и никогда не буду народным трибуном.

— Можешь быть, — загадочно заметил Цезарь, — вдруг тебя захочет усыновить какой-нибудь плебей, и тогда ты сможешь пройти в народные трибуны, как его сын. И получить эту власть, но использовать ее всегда надо с умом.

Клодий внимательно посмотрел на Цезаря. Их взгляды встретились, и молодой патриций быстро кивнул головой.

— Очень интересное предложение.

— А теперь быстро уходите, пока вас не застала стража префекта Антистия, — предложил Цезарь.

Молодые люди, оживленно переговариваясь, заспешили в другой конец улицы. Цезарь наклонился к лежащему на земле рабу и приподнял его голову.

— Ты сможешь идти? — спросил он у мавританца.

Тот слабо кивнул, попытавшись встать. Цезарь протянул ему свой кошелек с сестерциями.

— Будь в следующий раз осторожен, старайся не попадаться на глаза подобным типам. Это, наверное, твоя корзина лежит опрокинутой. Иди назад на рынок или пошли кого-нибудь, пусть купят все, что поручил твой хозяин. Продукты все равно не годятся уже в пищу. И не говори хозяину, что с тобой произошло.

Глаза раба увлажнились.

— Да хранят тебя великие боги, славный Цезарь.

Ошеломленная торговка и несколько подошедших зевак недоуменно смотрели на верховного жреца, помогающего подняться рабу. Узнав у мавританца, кто его хозяин, Цезарь поспешил продолжить свой путь. Теперь он был уверен, что мавританец расскажет все другим рабам, и слух о новом благодеянии Юлия распространится по городу: уж слишком необычной была милость знатного римлянина к безродному рабу.

Но уже на следующей улице ему вновь пришлось остановиться. По булыжной мостовой несли лектику,[48] и Цезарь узнал идущего впереди раба, доверенное лицо своей возлюбленной Сервилии. Он радостно улыбнулся в предвкушении близкой встречи. Цезарь давно знал Сервилию, молодую женщину, которую он полюбил много лет назад. Сервилия имела уже двоих взрослых детей — сына и дочь, но была целиком охвачена своим чувством, отдавая Цезарю явное предпочтение перед всеми остальными поклонниками в Риме.

Ее муж, Марк Юний Брут, погиб за четырнадцать лет до описываемых нами событий, когда, сделав последнюю попытку спасти дело марианцев, восстание поднял консул Марк Эмилий Лепид. Выступление было жестоко подавлено, а Брут, примкнувший к нему, казнен по приказу Гнея Помпея.

Подойдя к лектике, Цезарь учтиво поклонился, приветствуя молодую женщину. Чуть отогнув полог занавески, Сервилия наклонила голову, не спуская своих темных глаз с Цезаря.

— Завтра вечером? — тихо спросил он.

— Да, — также негромко ответила женщина и, устремив на Цезаря загадочный взгляд, показала в сторону, — за моей лектикой идут двое молодых людей. Марк только вчера вернулся из Далмации со своим другом Кассием.[49] Ты ведь его, кажется, знаешь? Жрецы предсказывают им великое будущее. Почти такое же, как у тебя. Поговори с ними.

Цезарь наклонил голову в знак согласия.

— Я буду ждать тебя завтра, — пообещала Сервилия и задернула занавеску. Рабы понесли лектику дальше, а Цезарь подошел к двум молодым людям, стоявшим у одного из зданий на Палатине. Он сразу узнал сына Сервилии. Высокий лоб, задумчивые глаза, красивые, правильные черты лица. Молодой человек был поразительно похож на свою мать. Цезарь подошел поближе.

— Приветствую вас в Риме, славные юноши, — сказал он, — наш город после долгих путешествий, наверное, кажется вам не таким уж красивым.

— Нет, клянусь молниями Юпитера, город прекрасен, — с восторгом сказал юноша и чуть покраснел. — Привет тебе, славный Юлий. Моя мать всегда восторженно говорит о тебе.

Стоявший рядом Кассий учтиво поздоровался и вмешался в разговор:

— Она считает, что пройдут годы, и ваши имена будут рядом — славного Гая Цезаря и Марка Брута.

Юлий улыбнулся. Ему нравились эти молодые римляне, еще не испорченные лицемерием и притворством аристократического Рима.

— Брут, ты из славного рода, — сказал Цезарь, — будь всегда достоин его. Помни, что Луций Юний Брут, твой предок, был основателем республики, первым из равных. Не посрами этого имени.

Молодой человек устремил задумчивый взгляд на Цезаря.

— Буду помнить, — твердо пообещал он.

Внезапно Юлий почувствовал какое-то непонятное волнение или предчувствие. Он с испугом подумал, что сейчас начнется приступ его страшной болезни, когда какая-то неведомая ему злая сила затмевает рассудок и тело корчится на земле в страшных мучениях, изрыгая проклятия и угрозы с пеной у рта.

Он покачал головой. Кажется, все прошло. Еще раз посмотрел на Брута. Глаза молодого человека как-то странно вспыхнули. «А вдруг он знает о моих связях с его матерью?» — подумал Цезарь, но сразу постарался отогнать эту неприятную мысль. Протягивая руку, он сказал:

— Ты всегда будешь самым желанным гостем в моем доме, Брут, и ты, Кассий, тоже.

Молодые люди радостно закивали. О щедрости верховного жреца в Риме ходили легенды. Уже отходя, Цезарь еще раз посмотрел в глаза юноши.

— Брут, — прошептал он, — поистине этот римлянин будет достоин своего рода.

Навстречу ему несли еще одну лектику. Сидевшая в ней женщина, увидев Цезаря, помахала ему, выглядывая из-за занавесок. Юлий узнал Тертуллу, жену Марка Красса. Сразу вспомнив о назначенном свидании, он заторопился. Ему доставляли удовольствие многочисленные победы над женщинами, так тешившие мужское самолюбие.

Скандальные связи Цезаря с женами многих сенаторов и консуляров ни для кого не были секретом. Помпей однажды назвал его Эгистом,[50] погубившим многие семьи.

Однако Цезарь вовсе не был таким развратником, про которого потом стали слагать песни, а Цицерон во всеуслышание называл «растлителем чужих жен». В век всеобщего падения нравов, упадка и разложения строгой римской морали Цезарь действовал согласно принятым стандартам.

Он многого достиг, этот человек, его любили легионеры, его любили патриции, его любили плебеи, его любили рабы, и его любили женщины. Он не был баловнем судьбы, которому все доставалось даром. К каждой своей победе он шел, терпеливо выжидая, умея в нужный момент проявить все свои лучшие качества. Цезарь не был физически красив, некоторые считали даже, что он был уродлив, но это не мешало его постоянным любовным связям. Женщины ценили в нем обаяние его личности, такт, внимание, искренность чувств, независимость его ума. Говоря об искренности, не следует считать, что он действительно любил всех тех женщин, с которыми бывал в недолгой интимной связи. Но он относился к женщинам предельно честно, уважая их достоинство и не унижая их рассказами о своих многочисленных победах, не причиняя им неприятностей из-за столь естественного проявления человеческих слабостей. Многие ли мужчины могут похвастаться, что относились к женщинам лучше? И все ли они искренне любили тех женщин, с которыми вступали в недолгую связь?

Цезарь был выдающийся стратег, умеющий рассчитывать далеко вперед — в жизни, в сражениях, в походах и даже в любви. Великий человек, притягивая к себе женщин, излучал ту особую магнетическую силу, которую они инстинктивно в нем чувствовали. Вся история жизни этого человека говорит о высочайшем потенциале духовных и физических сил, так привлекавшем к нему людей.

До конца своей жизни он останется сравнительно честным человеком, не прибегающим к насилию, чтобы запугать женщину, к обману, чтобы совратить ее, к соблазну, чтобы купить. Обладая в будущем почти неограниченной властью, он не причинит вреда ни одной женщине, ни одной девушке, в отличие от следующих за ним «маленьких цезарей» — Тиберия, Калигулы, Нерона. И это более всего говорит в его пользу.

Пройдя кварталы Палатинского холма и вступив на улицу, ведущую к Виминалу, Цезарь огляделся. Улица была полна пестрой, шумной массой людей, увлеченных своими делами, поглощенных своими мыслями. Во всем этом шумном многоголосии торговец жареными орехами предлагал свой товар, зазывая прохожих. Чуть поодаль от него стоял калека, потерявший руку, очевидно, в одном из бесчисленных сражений Рима. Инвалид уныло смотрел на оживленную улицу, ожидая подаяний.

Нахмурившись, Цезарь постучал в калитку. Дверь почти сразу открылась, и Юлий вошел в дом.

— Все в порядке? — коротко спросил он у привратника. Тот кивнул головой, указывая в глубь здания. Пройдя остий и атрий, Цезарь вошел в таблин, где его уже ждали. Дом принадлежал богатому торговцу Папирию, живущему в Бриндизии, давнему почитателю и другу Цезаря еще с мрачных времен проскрипций Суллы.

В таблине находилось несколько человек, одетых в традиционные римские тоги. Среди них сразу выделялась коренастая фигура консуляра, сенатора и цензора Марка Лициния Красса, победителя Спартака, жену которого Цезарь только что видел. Рядом с ним стоял сенатор Марк Аттий Бальб, зять Цезаря, женатый на его сестре. Чуть в стороне стоял сенатор Луций Аврелий Котта, старый друг Цезаря, бывший консулом за два года до описываемых нами событий. В таблине находился и Квинт Цецилий Метелл Непот, легат Помпея, вернувшийся из Сирии, где он особенно отличился. Метелл был избран совсем недавно в народном собрании народным трибуном Рима на следующий год. Жена Гнея Помпея — Муция была родной сестрой Метелла, что говорило о многом. В Риме его справедливо считали агентом Помпея, посланным вперед, дабы уяснить тревожную политическую обстановку в городе.

Цезарь постарался улыбнуться.

— Вы уже здесь?

— Да, — Красс сделал несколько шагов вперед, — мы собрались, чтобы, наконец, решить, что нам делать. Поддержать Катилину на выборах или, как два года назад, отказаться от его планов. В городе уже почти все знают об армии Манлия, собираемой в Этрурии. Независимо от исхода выборов Катилина может выступить уже через два-три месяца. Мы должны решать.

— Войско Манлия растет с каждым днем, — добавил Марк Аттий Бальб, — я получил донесение от Корнелия Бальба Луция. Ему предложили перейти со своими когортами на сторону Манлия. И он спрашивает нашего мнения.

— А что ты ему ответил? — быстро спросил Цезарь.

— Он ждет нашего решения, я еще не посылал ответа.

— Что думает твой брат Аврелий Антистий? — спросил Цезарь, обращаясь к Аврелию Котте. — Он ведь городской префект, командующий когортами здесь, в Риме.

— Он никогда не пойдет против республики, — уверенно сказал Котта, — и ни за что не поддержит на выборах Катилину. Хотя бы из-за своего сына Вибия, который попал под влияние этих безумцев.

— Я тоже считаю, что нельзя поддерживать этого варвара, — сердито сказал Метелл Непот, — он безумен, как будто в него вселились все эринии Рима. Катилина станет неудержим, если получит власть.

— Мы ведь только хотим провести аграрные законы, наделить землей наших ветеранов, снизить арендные платы откупщикам, чтобы оживить наше хозяйство, а Катилина рвется в диктаторы. Это может быть похуже сулланских проскрипций, — мрачно сказал Аврелий Котта.

— Я согласен с Аврелием, — быстро произнес Аттий Бальб, — катилинариям нельзя доверять ни в коем случае. — Красс покачал головой, возражая.

— Но и без Катилины мы не сможем ничего сделать. Нам нужны его люди, охотно умирающие за наши идеи.

Цезарь показал на скамьи:

— Давайте сядем и решим все в спокойной обстановке.

Все расселись по скамьям. Вошедший домоуправитель что-то тихо спросил у Цезаря. Тот отрицательно покачал головой. Все присутствующие поняли, что верховный жрец не разрешил подавать вина. Весь город знал, что Цезарь не разрешает подавать вина во время серьезных разговоров. Однажды Марк Порций Катон даже сказал: «Цезарь один из всех борется за государственный переворот трезвым».

После того как домоуправитель вышел, в таблине наступило молчание: все смотрели на Цезаря.

— Я думаю, — осторожно начал верховный жрец, — что нужно немного выждать, посмотреть, чем все это закончится. Я не очень верю, что Катилине и Манлию удастся собрать большое войско. А именно от этого все будет зависеть. И от того, кого поддержит сенат…

— Во всяком случае, не Катилину, — вмешался Метелл Непот, — оптиматы его ненавидят, хотя он и бывший сулланец, а популяры относятся с большим подозрением.

— Я знаю, — согласился Цезарь, — и именно поэтому нам нужно подождать. Выборы начнутся через несколько дней, а завтра наш консул собирается выступить в сенате. Он может потребовать введения чрезвычайного положения. Нельзя недооценивать силу слова Цицерона. Его ораторское мастерство может стоить нескольких легионов. Это очень важный фактор. Кого поддержат на выборах римляне — еще один фактор. И, наконец, многое будет зависеть от армии Помпея. Против его легионов сегодня никто не выстоит.

Красс вспыхнул:

— Это еще неизвестно.

Победителю Спартака было неприятно само упоминание имени Помпея, отобравшего тогда победу у него — Марка Лициния Красса. Красс разбил почти всю армию Спартака, уничтожив и вождей восставших гладиаторов, но подоспевшие легионы Помпея сумели добить отставшие и чудом уцелевшие группы гладиаторов. Тогда это дало право Помпею повсюду говорить о его решающем вкладе в борьбу с мятежными гладиаторами. До этого армия Помпея проявила особую доблесть в Испании против Сертория. И семь лет назад Красс получил только овацию; в его честь была заколота овца, и он прошагал по Риму, так как римская гордость не позволяла приветствовать победителя восставших рабов как триумфатора, а Помпей получил триумф. В его честь закололи быка, и он проследовал через весь город к Триумфальной арке на колеснице. И хотя их обоих выбрали тогда консулами, именно с тех пор Красс невзлюбил Помпея. Но судьбе было угодно, чтобы они постоянно были вместе. Сначала как верные приверженцы Суллы, затем как победители восстания Спартака, после чего они вдвоем отменяли все законы Суллы, восстанавливая привилегии народных трибунов, упраздненные сулланцами. Наконец, позднее они вместе с Цезарем выступили против сената. Поистине история и политика не признают личных амбиций и симпатий. Но Красс еще не знал, кого поддержит на предстоящих выборах Гней Помпей. Не знал этого и Цезарь. И поэтому он справедливо опасался восточной армии Помпея. По существующим римским законам, полководец после возвращения обязан распустить армию и в качестве рядового гражданина ждать решения сената за чертой померия. Но захочет ли это сделать Помпей? Этот вопрос волновал и сидевших в таблине римлян, и сенаторов, и нынешних консулов, и весь римский народ. Тем более что были уже роковые прецеденты, когда римские полководцы Марий и Сулла вели войска на Рим.

— Нужно трезво взвесить все шансы, — спокойно сказал Цезарь, — популяры не простят нам второй резни после Суллы. И кроме того, ты, Аврелий, и ты, Красс, слишком богаты и известны, чтобы симпатии популяров были на вашей стороне. Ведь ты, Красс, бывший сулланец, и это может оттолкнуть от вас плебеев. Точно так же, как оттолкнет многих от Катилины. Чтобы провести в жизнь наши законы, нужна власть, завоеванная демократическим путем, иначе мы снова вовлечем страну в гражданскую войну. А для вооруженной борьбы нам нужна армия Помпея. У катилинариев сегодня очень мало шансов привести Катилину к власти, и партия сената это, конечно, видит. Я предлагаю выждать и посмотреть, что нам предложат оптиматы. А пока не жалеть денег, привлекая все новых наших сторонников.

«Интересно, сколько талантов он опять попросит у меня?» — подумал расчетливый Марк Красс, но вслух громко сказал:

— Я согласен. Не будем торопиться. В конце концов, мы всегда можем вмешаться, поддержав на выборах Катилину.

— А если Помпей будет с нами, это обеспечит успех всем нашим начинаниям, — согласился Аврелий Котта.

Внезапно Цезарь что-то вспомнил. Он обратился к Аттию Бальбу:

— Дай мне твой кошелек.

Удивленный сенатор протянул ему кошелек, набитый сестерциями.

— Возьми, но, во имя всеблагого Юпитера, для чего он тебе сейчас?

— Я быстро вернусь, — улыбнулся Цезарь, стремительно выходя из таблина. У портика дома по-прежнему стоял инвалид, бессмысленно взирая на пустую улицу. Цезарь быстро подошел к нему и вложил в его руку кошелек.

— За что? — удивился ветеран.

— Где ты потерял руку? — в свою очередь, спросил Цезарь.

— В Испании, — недоуменно проговорил инвалид.

— Вот за эту руку, — Цезарь улыбнулся и отошел от ветерана, заходя в дом. Тот долго смотрел ему вслед. По грубому лицу старого солдата скатилась слеза. Он ее даже не заметил, так велико было его волнение.

— Будь счастлив, благородный Юлий, — прошептал ветеран, узнавший своего квестора по испанской кампании.

Войдя снова в таблин, Цезарь улыбнулся уже широко и открыто.

— Итак, завтра нам предстоит грандиозный спектакль. Схватка между Цицероном и Катилиной. Займем места в первых рядах и постараемся ничего не упустить. А пока пусть нам, наконец, дадут поесть и выпить. Клянусь воинственным Марсом, я умираю от голода.

Глава V

Чего не портит пагубный бег времени?

Ведь хуже дедов наши родители,

Мы хуже их, а наши будут

Дети и внуки еще порочнее.

Квинт Гораций Флакк[51] (Перевод Н. Шатерникова)

С самого раннего утра, едва солнце осветило крепостные стены города, к курии Гостилия начали собираться «отцы города». Некоторые сенаторы в силу своей тучности являлись в лектиках и, сходя при помощи рабов у лестниц курии, кряхтя, взбирались наверх. Другие, наоборот, подходили к сенату, оживленно беседуя со своими друзьями или клиентами. От внимания многочисленных праздных зевак, слонявшихся без дела у курии, не ускользнул тот факт, что клиенты многих сенаторов шли вооруженные короткими римскими мечами или облаченные в доспехи. Галерея, и без того ограниченная из-за огромного наплыва посетителей, сегодня просто не смогла вместить всех желающих, тем более что консул разрешил являться на сегодняшнее заседание всем без ограничений.[52]

Только рабам, гладиаторам и иностранцам, не имевшим римского гражданства, вход в курию был запрещен.

Одним из первых в сенат пришел Катон, выглядевший сегодня мрачнее обычного. Он коротко поздоровался с уже подошедшими сенаторами и занял свое привычное место в правой стороне зала, рядом со своим родственником, сенатором Луцием Доминцием Агенобарбом, женатым на его сестре. Вскоре к ним присоединился престарелый Квинт Лутаций Катул, консуляр и известный сенатор, долгие годы возглавляющий партию оптиматов в сенате.

Он вышел из лектики, прихрамывая сильнее обычного, и едва не упал, ступив на землю. Стоявшие рядом рабы поддержали его и довели до дверей сената, решившись подняться с ним по ступенькам в курию. У дверей они остановились и почтительно замерли, ожидая, пока их хозяин войдет в курию. Катулу трудно было идти одному, и поэтому он вошел, опираясь на руку Мания Ацилия, бывшего консуляра, занимавшего высший пост в государстве за четыре года до описываемых нами событий, и своего секретаря, поддерживающего его с другой стороны.

Оба консуляра прошли на правую половину зала и заняли места в первом ряду, рядом с Катоном и Агенобарбом. Увидев Катона, Катул улыбнулся.

— Приветствую тебя, славный Катон. Ты, как всегда, пришел раньше всех.

— Слишком велика опасность, угрожающая республике, — мрачно заметил Катон, — в этот грозный для римлян час я посчитал не вправе отказываться от выполнения своего долга.

— Ты похож на своего знаменитого прадеда. А это был настоящий римлянин, — сказал Катул, устраиваясь поудобнее, — сейчас таких почти не осталось.

Агенобарб протянул Катулу еще одну подушку, и тот с благодарностью принял ее. Катул говорил об известном предке Катона — Марке Порции Катоне Старшем. Непримиримый враг Карфагена, самого грозного тогда соперника римлян, он являлся первым на каждое заседание сената и каждую речь заканчивал традиционно: «И все-таки я полагаю, что Карфаген должен быть разрушен». Гражданская добродетель удивительно сочеталась в нем с истинным мужеством римлянина. Правнук был достойным потомком своего прославленного предка.

Выдвинувшие свои кандидатуры на следующий год в консулы Децим Юний Силан и Луций Лициний Мурена прибыли в сенат почти одновременно и заняли свои места в центре зала. За их спинами разместились сенаторы Луций Маний Торкват, Марций Филип Луций, Аксиний Квинт, Автроний Пет Публий и другие не менее известные и почитаемые «отцы города».

Вскоре в зале раздались аплодисменты. Многие сенаторы встали в знак уважения к прибывшему в сенат консуляру и триумфатору Луцию Лицинию Лукуллу.[53] Знаменитый полководец шел со своим братом Марком, также известным воителем, помогавшим в свое время Крассу и Помпею истреблять гладиаторов Спартака.

— Он неплохой римлянин, но слишком погряз в роскоши и разврате, — неодобрительно отозвался о Лукулле Катул.

— Зато он честный человек и хороший полководец, — вставил Катон, наклоняя голову в знак приветствия прославленного полководца. Лукулл с братом заняли свои места в середине зала.

Через мгновение галерка, уже заполненная народом, взорвалась криками одобрения. Сенаторы повернулись к дверям. В зал почти одновременно входили Гай Юлий Цезарь, Марк Лициний Красс и еще около двадцати сенаторов, среди которых были Марк Аттий Бальб, Луций Аврелий Котта, Гней Кальпурний Пизон и родственник Цезаря — консуляр Луций Юлий Цезарь. Катон, встретившись взглядом с Цезарем, отвернулся, а Катул и Агенобарб, не сговариваясь, сделали вид, что увлечены беседой, стараясь не замечать новоприбывших.

Цезарь скромно улыбнулся. Он шел чуть впереди Красса, и хотя галерка приветствовала всех сенаторов, вошедших в зал, впечатление было такое, что приветствовали только его — Цезаря. Этого он и добивался, войдя вместе со всеми в курию. Цезарь с Крассом заняли места в левой половине зала, в первом ряду, куда начали пересаживаться многие сторонники популяров и оптиматы, поддерживающие Красса. Заметив, что несколько сенаторов пересели на другую сторону, поближе к Цезарю и Крассу, Катул, показав на них Катону, громко сказал:

— И эти люди называют себя «отцами отечества».

После того как в зал вошли ликторы, сенаторы встали в знак уважения перед консулами. Почти одновременно в сенат вошли Цицерон и Антоний, причем последний все время улыбался, здороваясь с друзьями и знакомыми. Цицерон, напротив, был сдержан и молчалив, словно готовился к предстоящему сражению. Едва войдя в зал, он посмотрел налево, вверх, где обычно сидели Катилина и его сторонники. Но их еще не было. Видя это, Цицерон не решился начинать заседание сената, хотя председательствующий сената — Публий Иссаварик — уже занял свое место в центре зала.

Чинно и строго в зал вошли десять народных трибунов, садившиеся в кресла, стоявшие перед консулами. Последними вошли Тит Лабиен и Сервилий Рулл, кивнувшие Цезарю в знак приветствия. Цицерон уже начал нервничать, нетерпеливо заерзав в кресле консула. Неужели Катилина так и не явится на сегодняшнее заседание? Но через несколько мгновений он успокоился. В сопровождении группы сенаторов Катилина вошел в зал и прошел к своему месту. Претор Корнелий Лентул сел рядом с ним, а по разные стороны от них начали занимать свои места катилинарии — Марк Порций Лека, Гай Корнелий Цетег, Публий Габиний и некоторые другие, большинство из которых были на вилле Лентула два дня назад.

Председательствующий посмотрел на консулов, и Цицерон едва заметно кивнул головой. Уже последними в зал входили Марк Кальпурний Вибул, Гай Пизон, Марк Клавдий Марцелл, Квинт Гортензий,[54] Квинт Метелл Непот, Квинт Метелл Сципион, занимавшие свои места справа и в центре зала.

Поднявшись, принцепс сената[55] Публий Ваттий Иссаварик произнес традиционное приветствие:

— Да пошлют великие боги удачу сенату и народу римскому.

Все замерли, ожидая следующих слов председательствующего. Он посмотрел по сторонам и отчетливо произнес:

— Наш консул Марк Туллий Цицерон собирается выступить на сегодняшнем заседании.

Услышав это имя, Катилина нахмурился. Он слишком хорошо знал, как к нему относился Цицерон. Сидевший рядом Лентул, тяжело задышав, тихо прошептал:

— Эта вопиющая добродетель сейчас начнет считать наши грехи.

Катилина демонстративно отвернулся к сенатору Леке, будто его не интересовал выходящий к центру зала консул. Галерка и сенат встретили консула настороженным молчанием.

Цицерон, оглядев зал, начал негромко говорить, стараясь, однако, чтобы его голос был отчетливо слышен повсюду:

— Уже многие годы мы справедливо считали, что наша демократия самая действенная и лучшая, а права римских граждан находятся под надежной защитой. Мы привыкли считать сенат оплотом римской законности, народных трибунов — ревностными поборниками прав наших граждан, преторов, цензоров, ставившими достоинство и честь выше всего на свете, а консулов, облеченных почти неограниченной властью, — подлинными «отцами государства». Но сегодня приходится говорить с болью, что наша демократия не действует, свобода многими понимается как свобода вести себя как угодно и делать все, что угодно. На наших улицах творятся бесчинства, наместники грабят и разоряют наши провинции, суровые законы нашей морали ежедневно нарушаются сотни раз, отцы вступают в кровосмесительную связь с дочерьми своими, а наши патриции соблазняют жен своих друзей и близких.

При этих словах Цицерона Катон, повернувшись, в упор посмотрел на Цезаря, но тот спокойно выдержал этот тяжелый взгляд.

— Наша молодежь погрязла в роскоши и разврате, — продолжал консул. — Дело дошло до того, что многие из них отказываются служить в армии, что всегда считалось высшей честью для римлянина. Последние сорок лет мы проигрываем сражения из-за продажности наших полководцев, неспособности наших солдат, отсутствия военной выучки у наших легионеров. Высшей честью для наших предков было служение отечеству, но сегодня мы забыли эти слова. Мы стараемся извлекать пользу лишь для себя, отечество стало для нас пустым звуком, мы кричим о правах римлянина, забывая, что имеем не менее многочисленные обязанности перед римским народом. Дело дошло до того, что наши народные трибуны сами подстрекают к мятежу и возмущениям, сами становятся источниками смут и бедствий. Я не могу в полной мере выразить все то, что хочу сказать, если не укажу на этих людей. Мы всегда гордились тем, что откровенно высказывались по всем вопросам, указывая виновных и наказывая нерадивых. И теперь последую примеру древних. Я хочу спросить народного трибуна Луция Кальпурния Бестиа, где он был прошлой ночью, что делал?

Народный трибун, к которому так эффектно обратился Цицерон, вздрогнул от неожиданности.

— Я… Я… — залепетал он, не находя нужных слов, — я был дома, — наконец решился выдавить из себя Бестиа и только тут, придя в себя, вскочил на ноги. — Я не буду отвечать на твои вопросы, Цицерон, — закричал народный трибун, — согласно нашим законам, никто не имеет права требовать отчета у народных трибунов, никто!

Цицерон наклонил голову в знак согласия.

— Да, ты действительно хорошо знаешь наши законы и свои права. Но пусть тогда мне ответит претор Лентул Корнелий, где он был прошлой ночью?

Сенаторы посмотрели на Лентула, который не спеша поднялся со своего места и так же спокойно сказал:

— В отличие от Цицерона я не всегда помню, где провожу свою ночь.

На галерке раздался смех. Даже консул Антоний попытался улыбнуться, но осекся под строгим взглядом Цицерона. Многие пожилые сенаторы неодобрительно качали головами.

— Я не помню, — громко и нагло сказал претор.

— А я считал Цицерона умнее, — заметил Красс Цезарю, — так он ничего не добьется.

— Подожди, — посоветовал Цезарь, — он еще не дошел до Катилины.

Выждав, пока смех утихнет и претор сядет на свое место, Цицерон заговорил уже громче обычного:

— А может, Катилина нам расскажет, где были эти люди? Почему ни один из них не ночевал дома в ту ночь и где были сидевшие рядом с Катилиной его друзья и коллеги? Где, наконец, был сам претендент в консулы? А может, он хочет рассказать нам о своем друге Гае Манлии, который начал собирать в Этрурии войска для гражданской войны? Говори, Катилина, не молчи.

— Это ложь! — закричал, вставая, народный трибун Бестиа.

— Нет, это правда, — сурово сказал с места Катон, — сегодня утром оттуда прибыл гонец. У Манлия уже три тысячи сторонников.

Сенаторы заволновались, зашумели. Некоторые люди привстали, стараясь перекричать друг друга. Галерка оглушительно заревела. Председательствующий, подняв руку, довольно долго ждал, пока, наконец, в зале установится относительная тишина.

— Сенатор Катон, я прошу сообщить сенату все известные вам факты, — громко сказал принцепс сената.

— Они известны всему миру, — спокойно начал Катон, — Манлий готов начать войну. А мы здесь занимаемся дискуссиями. Нужно срочно собирать армию и поручать одному из консулов ведение военных действий, для чего необходимо одобрение сената. Сегодня еще не поздно спасти республику, Катилина и его сторонники готовы нанести удар в спину нашей демократии. У них есть друзья и союзники. Эти люди еще страшнее, чем Катилина, ибо они незримо стоят за ним, готовые в любой момент вмешаться и поддержать его.

Катон не рискнул показать на Красса и Цезаря, но, повернувшись к ним лицом, ясно дал понять всему сенату, кого именно он имел в виду. Красс, покраснев, пробормотал какое-то ругательство, а Цезарь только улыбнулся. Закончив речь, Катон прошел к своему месту, а председательствующий снова дал слово Цицерону. Знаменитый оратор сделал несколько шагов к центру зала:

— Подобные обвинения нельзя оставлять без ответа. Катилина должен высказаться и рассказать нам все, объяснить. Обращаюсь к тебе, Катон, готов ли ты повторить свои обвинения в суде?

Катон встал.

— Я готов.

— Ты слышишь, Катилина, тебе предъявлено обвинение в государственной измене? Расскажи, что ты и твои сторонники делали вчера ночью? Какую связь поддерживаете вы с лагерем Манлия, объясни нам его планы в этом дерзком заговоре. А если ты опять промолчишь, я расскажу всем, какую резню готовишь ты и твои безумцы в Риме, какие страшные планы замышляли вы в ту ночь на вилле Лентула и что именно было совершено вами там. Невинная кровь убитой тобой женщины вопиет к великим богам о мщении. Говори, Катилина, настало время твоего ответа перед сенатом и народом римским! — С этими словами Цицерон, театрально выбросив правую руку вперед, эффектно закончил свою речь.

В зале наступила страшная тишина. Словно кровь убитой женщины внезапно стерла все крики и разговоры. На галерке стихли все посторонние шумы. Сотни глаз смотрели на Катилину. Цезарь вдруг подумал, что Цицерон правильно рассчитал — сегодня он победит в любом случае. Катилина медленно поднялся со своего места и пошел к центру зала. Все напряженно молчали. Только Катул, наклонившись, что-то тихо сказал Катону, и тот утвердительно кивнул головой.

Катилина вышел к центру и, обведя зал своим безумным взором, громко сказал:

— Я считаю, что Цицерон прав. Мы все действительно погрязли в роскоши и разврате. Но в нашем государстве есть еще немалые силы. Сейчас перед нами стоит выбор. Или слабое тело со слабой головой, — и Катилина показал на Цицерона, — или сильное тело, но пока без головы. И эту голову вы можете найти во мне, пока я жив, — вызывающе закончил Катилина.

Сенат взорвался негодующими криками. Цезарь повернулся к Крассу.

— Сравнение действительно удачное. У нашего консула по сравнению с Катилиной тело действительно слабое.

— Зато у обоих нет головы, — добавил, нехорошо улыбаясь, Красс.

Сидевший в другом конце зала Катон, с ненавистью глядя на Катилину, сказал Катулу:

— Он действительно безумец, способный ввергнуть страну в гражданскую войну. Нужно дать консулам неограниченные права для борьбы с мятежниками и как можно быстрее провести выборы.

— Да, — согласился Катул, — иначе нас ждут самые страшные проскрипции, которые римляне когда-нибудь видели.

Катилина, видя, что впечатление, произведенное его словами, смутило даже его сторонников, тут же примирительно заявил:

— Но я готов всегда подчиняться сенату и народу римскому во всех своих действиях и никогда не нарушу наших законов. Цицерон говорил, что я готовлюсь устроить резню в городе, посягнуть на жизнь сенаторов и консулов. Я предлагаю Цицерону дать мне приют в своем доме. Я согласен поселиться в его доме до выборов, дабы все знали, что я не замышляю ничего дурного ни против него, ни против сената и народа римского. А что касается погибшей Фульвии, то она действительно утонула, и претор Лентул может доложить об этом в сенате или в суде.

На этот раз крики были еще более громкими. Галерка восторженно приветствовала его решение, и даже многие сенаторы, несогласные с ним, выражали свое одобрение. Консул поднялся снова.

— Я счастлив тем доверием, которое готов мне оказать Катилина, но, может быть, он все-таки скажет, зачем Манлий собирает войска?

— Я не знаю, — Катилина смотрел прямо в глаза Цицерону, — поезжай туда и спроси у него сам. А если боишься, возьми с собой консульскую армию и докажи, что ты искусный боец не только в судебных ристалищах.

Цицерон побледнел от нанесенного ему оскорбления, а многие сенаторы встретили эти слова громким смехом. Консула не очень любили за высокомерный нрав и амбиции.

Катон, видя, что напряжение, вызванное речью консула, постепенно ослабевает, наклонился к Катулу.

— Выступи и ты, иначе мы сегодня ничего не решим.

Согласно существующим традициям, дважды в течение одного заседания никто выступать не мог, и, дождавшись, пока Цицерон и Катилина сядут, Катул попросил слова. С трудом выйдя к центру зала, он начал громко говорить, почти кричать, своим истерически-крикливым голосом.

— Я смотрю на вас и удивляюсь, я сижу здесь и переживаю, — куда я попал? На представление циркового искусства, где мимы показывают нам свое мастерство, или на заседание сената, опоры государства, чьи легионы раскинули свои знамена по всему миру? Клянусь всеми богами, мы или безумны, или сошли с ума. Манлий стоит в Этрурии, совсем рядом, число его людей все время растет, а вы смеетесь, сидя в сенате, словно ничего не происходит. Поистине великий Юпитер не мог наказать вас сильнее. Что происходит с нами? Что может случиться с нами, если мы опять ничего не решим? Манлий соберет свою армию, подойдет к стенам города, возьмет его штурмом и предаст огню и грабежам весь Рим. Пока опасность, угрожающая нам, слишком мала, но она может вырасти, если мы не потушим этот огонь. Десять лет назад, когда мы получили сообщение из Капуи о восстании гладиаторов, мы даже не хотели обсуждать этот вопрос, а восстание превратилось в изнурительную войну, которую мы вели три года. Целых три года. Так неужели мы ничему не научились?

Катул помолчал, словно собираясь с мыслями. Провел рукой по лицу.

— Видимо, не научились. Мы действительно погрязли в своем праздном времяпрепровождения, в роскоши и разврате. Человек, в чьем доме произошло страшное преступление, сидит среди нас, является нашим претором, римлянином, которому мы доверили наши судебные дела, а мы ничего не можем ему сказать. А ведь шесть лет назад именно Корнелий Лентул был исключен из числа сенаторов за безнравственное поведение. Но мы как будто забыли об этом и в прошлом году согласились избрать его своим претором, позволив ему снова входить сюда и сидеть среди нас.

А сегодня мы уже серьезно обсуждаем вопрос об избрании на высший пост в государстве Сергия Луция Катилины, известного всему Риму своим разнузданным поведением, подлостью и бесчестием. Что с нами случилось, римляне? Неужели через несколько дней мы отправимся на Марсово поле и отдадим свои голоса этому насильнику и убийце, человеку, которого прокляли великие боги? И это в тот самый момент, когда он готовится поднять мятеж и начать гражданскую войну.

— Никто не имеет права агитировать заранее, — закричал с места Луций Бестиа.

— Но никто не вправе оставаться безнаказанным, замышляя Гражданскую войну, — возразил ему с правой стороны Катон.

Все снова закричали, заспорили, зашумели. Одни сенаторы поддержали Бестиа, другие Катона, и в курии снова вспыхнули ожесточенные громкие споры, но неожиданно громко закашлял Катул, едва не упав. К нему быстро подскочил Ацилий, поддержав его. Многие вскочили, попытавшись прийти на помощь Катулу, но тот уже пришел в себя и, поблагодарив Ацилия, снова продолжал:

— Нельзя более медлить, римляне. Нужно что-то решать. Если мы ничего не предпримем сегодня, то завтра уже будет поздно. Костер, зажженный заговорщиками, должен сжечь их дотла.

Катул снова закашлял, поднося правую руку ко рту. Отдышавшись, он закончил:

— Я все сказал, теперь вы должны решать.

Он еще не успел дойти до своего места, как в зале вновь начался шум. Катилина напрягся, сделал резкое движение, словно сбрасывая с себя неведомого противника и узы, сковывающие его, встал и громко крикнул:

— Если кто-нибудь попытается разжечь костер, который будет угрожать нашему благополучию, мы потушим его не водой, а развалинами Рима!

— Проклятый изменник! — закричал Катул, указывая на Катилину кривым немощным пальцем.

На этот раз кричали все — сенаторы, консулы, трибуны, преторы, галерка, даже писцы. Только несколько человек сохраняли спокойствие. Цезарь, посмотрев вокруг, обратился к Крассу, пожимая плечами:

— Катилина слишком невыдержан. Так нельзя, можно многое потерять.

Он вдруг почувствовал на себе чей-то внимательный взгляд. И вздрогнул, увидев, как сверху на него смотрит, улыбаясь, Лукулл. Среди громких криков и разговоров он все время следил за Цезарем и Катоном, Катоном и Цезарем — словно единоборство этих двоих решало исход сегодняшнего заседания.

Шум в зале все усиливался, хотя председательствующий все время тщетно пытался воззвать к порядку. Наконец Катилина резко встал и демонстративно направился к выходу. За ним потянулись несколько сенаторов, его наиболее близких сторонников. Лентул, сидевший рядом, остался, решив посмотреть, чем все это закончится.

После их ухода принцепсу сената удалось установить относительную тишину. Выступивший затем Агенобарб предложил вручить консулам неограниченные полномочия по управлению государством и дать согласие на созыв избирательных комиций. Против первого пункта резко выступил Марк Аттий Бальб, заявив, что оптиматы искусственно преувеличивают опасность. Однако его выступление уже ничего не могло решить.

Проект был поставлен на голосование. За постановление проголосовало триста девяносто шесть сенаторов, против — сто семьдесят пять, среди которых были Цезарь, Красс, Бальб, почти вся левая половина зала. Оптиматы встретили итоги голосования долгими радостными криками. Отныне борьба с Катилиной вступала в новый этап.

Публий Ваттий Иссаварик объявил традиционную формулу, вводимую при объявлении чрезвычайного положения: «Пусть консулы наблюдают, чтобы республика не потерпела какого-либо ущерба!»

Глава VI

И оттого только страх

всех смертельный объемлет, что много

видят явлений они на земле

и на небе нередко.

Тит Лукреций Кар (Перевод Ф. Петровского)

Над городом быстро опускались сумерки. Дневная духота сменилась грохотом громовых раскатов и внезапно ощутимо налетевшим ветром Бореем.[56] Упали первые капли дождя, постепенно превращаясь в нарастающий ливень. Молнии освещали семь холмов Рима,[57] являющих собой центр всего цивилизованного мира, на которых сходились все противоречия современной эпохи, где рождались и возносились титаны и падали, разбиваясь, с высоты собственного величия поверженные герои.

Уставшие за день люди разбежались по домам, торговцы быстро собирали свой товар, спеша укрыться в близлежащих строениях, под навесами портиков и базилик. Редкие прохожие торопились к своим жилищам. На город надвигалась тьма, разрываемая молниями, словно неведомый режиссер решил поставить грандиозные декорации перед очередным актом разыгрываемой здесь трагедии. Волны Тибра, вздувшись, побежали еще стремительнее. На Марсовом поле все усиливающиеся шквалы ветра стали сносить установленные здесь несколько дней назад палатки. Лаяли собаки, ржали лошади, гоготали гуси, словно пытаясь во второй раз спасти своим гоготанием «Вечный город».

От Колизея, мимо храма Венеры и эквимелия,[58] по направлению к Квириналу двигались две фигуры. Посторонний наблюдатель мог без труда узнать в этих мощных широкоплечих римлянах Катилину и Лентула. Завернувшись в трабеи, они быстро шли, не обращая внимания на усиливающиеся ветер и дождь.

Лентул громко говорил, словно стараясь заглушить шум грохотавшей стихии.

— Откуда Цицерон мог узнать об убийстве Фульвии? Я думаю об этом с самого утра. На моей вилле было двадцать два человека. Кто из них мог выдать нас?

— Каждый! — громко крикнул Катилина, и его лицо исказила мрачная судорога. — Каждый, кто рассчитывал получить хоть пару сестерциев за предательство.

— Но я приказал бросить тело в море. Мои рабы уже увезли ее. Цицерон не сможет ничего доказать.

— А если он начнет искать Фульвию? — прокричал Катилина, обращаясь к своему спутнику.

Тот пожал плечами:

— Не знаю. Это не мое дело! — закричал в ответ претор.

— Нужно проверить всех рабов, проживающих на вилле, — предложил Катилина, и Лентул только кивнул головой в знак согласия.

Они сделали еще несколько шагов, когда навстречу им пробежало несколько рабов, несущих лектику, очевидно, с богатой римской матроной, застигнутой неожиданно начавшимся сильным дождем.

Катилина улыбнулся.

— Эти люди боятся даже дождя, — громко сказал он Лентулу, — они недостойны управлять миром. А Цицерону мы просто отрежем язык вместе с головой.

— Что? — переспросил нерасслышавший Лентул.

— Вместе с головой! — закричал во всю мощь своей глотки Катилина.

Внезапно улица ярко осветилась. Сверкнула молния, прочертившая небо пополам, и страшной силы заряд ударил в стоящую в ста шагах от Катилины, на кровле храма, статую Юпитера. И осветилась статуя Натты,[59] одна из самых древних статуй, украшавших фронтон храма Юпитера на Капитолии. Сама статуя Юпитера внезапно покачнулась и полетела вниз. Римляне замерли ошеломленно, заметив, что удар молнии пришелся прямо в статую великого божества. Послышались дикие крики, какая-то женщина громко стонала, слева раздавался истерический плач девушек, а справа нарастало карканье ворон, потревоженных ударом молнии.

— Дурное предзнаменование, — прошептал Лентул.

— Для Цицерона и его компании, — сказал Катилина, сумевший непонятным образом услышать слова своего друга.

К поверженной статуе уже бежали женщины и мужчины. Бежавший впереди всех жрец-авгур, указывая на нее, громко кричал:

— Знамение богов! Это знамение богов! Горе нам, римляне. — Он подбежал к статуе и замер, увидев, что линия разлома проходит через всю статую. Жрец пошатнулся, упал на колени, поднимая руки к небу.

— Знамение богов! — снова закричал он. — Великий Юпитер[60] посылает нам тяжелое испытание. Мы прогневали великих богов, и они обрушат свой гнев на наш город. Фурии[61] поднимутся над городом, и слышен будет плач их и стоны. Со скал Скирона[62] будут бросать сынов Квирина. И Орбона, богиня смерти, будет терзать наших детей.

— Берегите детей своих от гнева богов, — громко кричал жрец, — ибо не будет пощады никому. Гнев великих богов подобен урагану, опускающемуся с гор. Трижды Гекаты[63] лай прозвучит над городом. Горе нам, римляне!

Небо осветилось еще раз, и снова грохот громовых раскатов потряс город. Собравшиеся вокруг статуи люди повалились на землю. Даже Лентул был заметно смущен. А Катилина, наоборот, развеселился.

— Уйдем отсюда, — предложил он Лентулу, — иначе завтра Цицерон скажет, что боги метили в нас, а попали в Юпитера. — С этими словами грозный патриций страшно расхохотался. Удивленные люди начали поворачиваться к нему, и даже жрец замер, пораженный его смехом больше, чем ударом молнии.

— Он безумен, — тихо сказал жрец, — безумен.

Люди закричали в один голос. Женщины заголосили, и Лентул потянул Катилину за собой.

— Давай уйдем, а то мы опоздаем к Эвхаристу.

И даже когда оба патриция скрылись во мраке улицы, люди еще долго смотрели им вслед, словно вспоминая демонический смех римского патриция, так потрясший их души.

А во многих домах уже горели светильники, пылали жаровни с углем и уставшие за день люди блаженно вытягивались у огня, благословляя великого Лара, бога домашнего очага. Попадая под надежный кров толстых стен, они быстро забывали о разгулявшейся снаружи непогоде, словно каменные стены домов могли защитить их от всех тревог и забот нынешней ночи.

В одном из старых домов на Виминале уже давно горел свет в конклаве богатой римской матроны. Всюду были развешаны искусно вышитые белые и пурпурные шелковые ткани. На потолке и в углах конклава просматривались вылепленные фигуры Юноны в свадебных нарядах. В углу виднелась статуя богини плодородия Феронии, которую многие римские женщины ставили в свои конклавы, прося у великой богини земли божественного плодородия. Над большим ложем, покрытым толстым слоем шерстяных тканей, висела картина, изображавшая жреца храма Юпитера во время совершения им обряда жертвоприношения. Рядом стояло несколько скамей, украшенных искусной резьбой и покрытых тканями из шелка. На некоторых из них лежали пуховые подушки с вышитыми изображениями восточных языческих богов — Осириса и Исиды, культ которых уже начал проникать в римское общество. Стоявший в углу конклава светильник, сделанный в виде продолговатой чаши, отбрасывал причудливую тень на все происходящее, создавая красочную игру теней на шерстяных и шелковых тканях, покрывающих все вокруг.

В конклаве было необычно тепло. Дома в городе отапливались переносными жаровнями, куда насыпали горячих углей. Однако уже в это время для отопления начали использовать горячий воздух, для чего рядом с конклавом и другими помещениями, которые хотели отеплить, складывали в земле печку, и тепло шло в подземелье этой комнаты, нагревая все помещение. Сейчас в нем находились двое, и язычок пламени светильника плясал по их обнаженным телам.

Тяжело дыша, Цезарь откинулся на ложе. Лежавшая рядом женщина мягко улыбнулась. Четко очерченный профиль, прямой римский нос, большие глаза и чувственный рот принадлежали, несомненно, римской матроне, в которой любой римлянин узнал бы Сервилию, вдову Марка Брута.

Молодая женщина, оставшаяся одна в хаосе гражданской войны с двумя маленькими детьми, сумела выстоять и даже дать достойное образование своему сыну Марку и дочери Юнии. Более десяти лет назад она встретила Цезаря и с тех пор навсегда отдала ему свое сердце.

Слыша теперь рядом дыхание Цезаря, Сервилия удовлетворенно подумала, что их дружба не стареет, хотя ей уже почти сорок и она старше Цезаря на три года. Она знала — многие женщины в Риме мечтают понравиться Цезарю. И хотя в последнее время он заходит к ней редко, каждый его приход был большим праздником для нее. Она осторожно поцеловала его в плечо, и он вздрогнул. Женщина почти неслышно засмеялась.

— Ты умеешь уйти от всего того, что тебя окружает, и остаться наедине с великими богами. Даже здесь ты не бываешь рядом со мной.

Теперь рассмеялся Цезарь. Прижав к себе Сервилию и вдыхая аромат ее распущенных волос, он тихо сказал:

— Я думаю, это единственный мой недостаток.

— Клянусь всеми богами, ты прав, — ласково прошептала женщина, снова целуя его, — у тебя их вообще нет.

— Значит, я подобен великим богам, и мне нечего бояться.

— Да, — Сервилия провела рукой по груди Цезаря, — ты непостижим, как Юпитер. Когда ты приходишь ко мне, я начинаю верить Гомеру. Такого мужчину, как ты, Пенелопа могла бы ждать всю свою жизнь. Ни одна женщина не скажет тебе большего, Цезарь, но мне нечего бояться, ты умен и все понимаешь без слов. Даже моя дочь Юния говорит, что, когда ты смотришь на людей, они не выдерживают твоего взгляда. Ты действительно самый великий из всех смертных.

Цезарь покачал головой, улыбаясь.

— Все влюбленные женщины говорят одинаково. Прости, Сервилия, но твой «великий» любовник уже пережил на четыре года действительно великого Александра[64] и пока ничего достойного не совершил. Разве что удостоился любви такой женщины, как ты. И я ее очень ценю, поверь мне. Ни с одним человеком в мире я не бываю более откровенным, чем с тобой.

— Я знаю, — прошептала женщина, теснее прижимаясь к нему, — я тоже ценю это. Мой сын всегда говорит о тебе с таким восторгом. Я очень хочу, чтобы он был похож на тебя, — добавила Сервилия.

Цезарь вдруг вспомнил Брута. Его устремленный на него взгляд и его слова — «не посрамлю». В этот момент молния осветила дом Сервилии, и Цезарь вдруг почувствовал, как тело куда-то проваливается, исчезает. Голова закружилась, пламя светильника вдруг ударило прямо в глаза, и свет, вспыхнув ярким огнем, стал меркнуть. По телу начали пробегать конвульсии. Правая рука неестественно выгнулась, оставшись лежать под телом, и он вдруг громко застонал, откидываясь на ложе, широко раскрыв глаза.

— Что с тобой? — испуганно спросила Сервилия. — Опять началось…

Она знала о страшном недуге Цезаря. Десять лет назад он впервые потерял сознание в ее конклаве, и она очень перепугалась, решив, что он умирает. Несколько дней спустя жрецы-авгуры объявили ей, что подобная болезнь — печать богов и ею отмечены очень немногие, избранные. Страшной болезнью, которую греки называли эпилепсией, болели Александр Македонский, Пирр,[65] Ганнибал,[66] Кир.[67] Жрецы объяснили ей, что отмеченный этой болезнью способен общаться с богами, и женщина неистово верила им, ибо легко убедить любящую женщину в исключительности ее избранника.

А сам Цезарь в это время был уже далеко. Он снова, как семнадцать лет назад, лез на крепостные стены Митилен.[68] Меч в руке, и он карабкается по лестнице. Повержен один противник, второй. Он врывается на крепостные стены, закалывает еще одного врага. За ним идут римляне, его друзья. Он что-то кричит им, легионеры радостно отвечают.

Внезапно все исчезает, и меч выпадает из его рук. Против него идут враги, и у каждого из них лицо Марка Юния Брута.

— Ты, дитя мое? — спрашивает удивленный Цезарь. Неужели Брут и его друзья решили выступить против Рима, в защиту Митилен? Брут взмахивает мечом, и Цезарь с ужасом чувствует, как холодная сталь пронзает его тело. Он кричит и видит, как другие Бруты по очереди достают его своими клинками.

— Все было не так, — кричит Цезарь, — мы взяли тогда Митилены, а Бруту было в это время всего пять лет. Это неправда, такого не могло быть.

Но его никто не слышит. Снова и снова многочисленные Бруты пронзают его тело, и он, все еще живой и невредимый, видит лица и слышит дыхание этих людей. И тогда он обращается к небесам и кричит вверх, проклиная богов, отнимающих у него победу, уже не понимая, где сон, а где реальность. Но внезапно все исчезает, и тяжелая удушливая тьма наваливается на него, словно пронзенное тело, наконец, отказалось служить и рухнуло вниз с высоких крепостных стен.

Цезарь уже бил ногами по ложу, извиваясь и корчась в страшных судорогах, не сознавая, что происходит с его дергающимся в страшных конвульсиях телом.

Сервилия, испуганно поднявшись, закричала:

— Рубрия, Рубрия! — Это была вольноотпущенница Сервилии и поверенная в ее сердечных делах.

А Юлий уже не владел собой. Изо рта показалась пена, стиснутые зубы, казалось, начинали дробиться, на лбу выступил пот, и он начал задыхаться.

В конклав вбежала Рубрия. Молния еще раз ударила рядом, осветив все происходящее. Не обращая внимания на обнаженную хозяйку, вольноотпущенница бросилась к Цезарю. Достав плоский нож, она начала раздвигать зубы римлянина, пытаясь поставить тупое лезвие между ними. Этому приему ее научил Зимри, знавший, что хозяин часто проводит ночи у Сервилии.

— Держи ноги! — закричала Рубрия, садясь Цезарю на грудь. — Ноги…

Сервилия бросилась удерживать неистово вырывающееся тело Юлия.

После нескольких попыток Рубрии удалось, наконец, открыть рот Цезаря и вставить туда лезвие. Пена пошла еще обильнее, пачкая одежду женщины, но Рубрия не обращала внимания на это, крепко держа нож. Постепенно конвульсии прекратились, и через несколько мгновений Цезарь утих. Казалось, он спал. Женщины недоверчиво прислушивались к его ровному дыханию. Внезапно он открыл глаза. Это было так неожиданно, что Рубрия вскрикнула.

Цезарь молча поднял руку и вытащил лезвие изо рта. Пошевелил языком. Затем знаками предложил женщинам отпустить его. Рубрия осторожно слезла с ложа, а Сервилия, только сейчас вспомнив, что она обнажена, внезапно покраснела, прикрываясь шерстяным покрывалом. Она подала знак рукой, и ее вольноотпущенница быстро вышла, кинув удивленный взгляд на Цезаря. Он тяжело перевел дыхание.

— Вот этого я и боюсь, — глухо сказал он, — вот такого обморока. Однажды я упаду так перед толпой, и она растерзает меня.

Сервилия испуганно молчала, и он внезапно насмешливо сказал:

— И ты еще говоришь, что я подобен богам, тогда как я не подобен даже здоровому римлянину.

— Но великий Александр… — попыталась возразить она.

— Я знаю, — слабо отмахнулся Цезарь, — но он был царь, а я римский гражданин, равный из равных, и римляне не простят мне никакой слабости. Они будут смаковать ее, радостно сознавая, что самый ничтожнейший раб более здоров и счастлив, чем я.

Юлий был прав, и Сервилия, хорошо знавшая нравы римского общества, понимала это. Попытки человеческих устремлений в желаниях бренного тела всегда бывают ничтожны и жалки в своих проявлениях. Только высокие души способны подняться над телесным бытием человеческого тела, устремляя свои мысли в будущее. Но и сами гении так же смертны и бренны, как и все остальные. И чем больше гений, тем нетерпимее относятся люди к любым проявлениям его человеческих слабостей. Завидуя и не прощая ему его гениальность и отличие от других, ничтожные люди, составляющие в массе своей толпу, еще более не прощают гению обычных проявлений человеческих слабостей. И горе тому, кто, возвысившись над толпой, обнаружит перед ней простые человеческие слабости, столь свойственные каждому индивидууму этой толпы. Его сомнут и раздавят, безжалостно и жестоко, как поступают хищные звери, убивая чужака, случайно попавшего к ним в стаю. Не потому ли имена выдающихся людей часто окружены липкой паутиной клеветы, сплетен, пересудов, словно ничтожества радуются, что гениальный человек подвержен их слабостям и сомнениям?

— Я все-таки очень слаб, — тихо признался Цезарь.

— Это знамение богов, они отмечают своих избранников, — горячо возразила Сервилия, знавшая, что стоит такое признание для него.

Юлий, посмотрев на нее, улыбнулся.

— Ты веришь в знамение богов?

— А ты, верховный жрец, в них не веришь? — спросила удивленная женщина, усаживаясь на ложе рядом с Цезарем.

— Верю, — засмеялся Цезарь, — конечно, верю, ведь жрецы предсказывали мне, что имена Цезаря и Брута будут рядом, а они уже стоят рядом благодаря твоей любви. Моя дочь уверяет меня, что римляне всерьез полагают, что Марк — мой сын.

Женщина густо покраснела, наклоняясь к нему, и страстным голосом произнесла:

— Марк мог бы гордиться таким отцом. Можешь считать его своим сыном, Юлий, ибо мать Брута любит тебя больше, чем твоя супруга.

И долго еще в конклаве горел светильник, и Цезарь говорил с женщиной, понимающей его, любящей его и верящей в него. Воистину любой мужчина может мечтать о таком, столь недоступном для многих, огромном человеческом счастье.

А на другом конце города, недалеко от Большого рынка, на Целии, в маленькой грязной таверне, принадлежавшей вольноотпущеннику Корнелия Суллы — греку Эвхаристу, веселились уже подошедшие сюда Катилина и Лентул, а также большое число их сторонников и друзей.

Таверна была расположена на стыке двух улиц и находилась на земле, принадлежащей Марку Лицинию Крассу. Известный своей алчностью и богатством патриций еще двадцать лет назад, в период мрачных проскрипций Суллы, скупил огромное количество домов и земли в городе за бесценок. Теперь Красс фактически владел почти половиной всех домов «Вечного города». Эвхарист, пользующийся расположением самого Красса, иногда оказывал своему патрону кое-какие мелкие услуги, и за это хозяин не требовал с него слишком большой платы за пользование землей и домом. Сам Эвхарист, отпущенный на волю более двадцати лет назад, весьма преуспел, пользуясь покровительством бога Плутоса.[69]

Само строение, возведенное более ста лет назад, давно требовало ремонта. Но Красс, экономя и на этом, считал, что Эвхарист сам должен затратить средства на ремонт своего помещения. Покосившаяся входная дверь вела в большое помещение, где стояло несколько десятков столов и длинных скамей. Стены были расписаны в честь всевозможных греческих и римских богов, а в правом дальнем углу какой-то сирийский художник изобразил даже луканских быков.[70] Сам очаг и жаровня находились во втором помещении, в которое вела узкая дверь, находившаяся слева от входа в таверну. Хозяин и трое его подручных проводили здесь почти все свое время, стараясь угодить многочисленным гостям, среди которых было немало пришельцев с деревянными мечами.[71]

В комнате стояли большие амфоры[72] с различными винами — рейтским, фалернским, велитернским и даже одна амфора цекубского, предназначенного для самых почетных гостей Эвхариста.

Еще одно помещение находилось справа от большой комнаты, и туда вела совсем незаметная маленькая дверь, о существовании которой не подозревали даже многие завсегдатаи таверны. В этой комнате жил сам хозяин. Из нее можно было выйти на улицу с противоположной стороны, и поэтому ею часто пользовались те, кто хотел избежать ненужной встречи с преторианской стражей.

Сегодня вечером за столами расположилось десятка три весело кутящих римлян. Напрасно было бы искать среди собравшихся добродетельных мужей и доблестных защитников Рима. Здесь в большинстве своем сидели те, кто несколькими днями раньше трусливо и подло резал женщину при тусклом свете ночного светильника. Те, кто любил проводить жизнь в душных помещениях таверн и кабаков, не пытаясь защитить с мечом в руках те блага, которые они имели. Те, кто давно предал забвению основные нормы морали и этики, нормы поведения в обществе. Среди собравшихся было и несколько женщин, таких же распущенных и развратных, как и все остальные.

Вино, которое пилось неразбавленным, быстро превращало людей в опустившихся скотов.

Катилина пил, почти не пьянея, и его мрачный взгляд вспыхивал, когда он слышал очередную реплику одного из своих друзей. Лентул, пришедший с ним, уже успел рассказать о сегодняшнем происшествии, и собравшиеся громко смеялись, слушая рассказ претора о сожжении постамента богов и свержении статуи Юпитера.

— Этот жрец мучился, как Геракл, прикоснувшийся к крови Несса,[73] — громко хохотал Лентул, уже успевший оправиться от испуга и теперь стремящийся взять реванш за свое недавнее смятение.

— Ему, наверное, не хватало его Деяниры, — вторил ему, гогоча, Цетег.

— Представляю, сколько священных повязок[74] заготовит он для того, чтобы умилостивить богов, — закричал с другой стороны Габиний, и все собравшиеся снова громко расхохотались.

— Скорее он пропахнет чесноком, как торговец пряностями, — добавил, давясь от смеха, Цетег, и все снова засмеялись.

— Эвхарист, прикажи подать еще вина. И чтоб оно было не хуже прежнего, — грозно прокричал Лентул.

— Конечно, конечно, — проворно склонился грек, — мое вино пил даже Сулла Счастливый, когда однажды посетил мою таверну. Сам Марк Красс, да хранят его боги, пьет мое фалернское.

— Он отдает его своим рабам, подлый обманщик, — негодуя, закричал Цетег, — неси быстрее, а то я посажу тебя на вертел вместо гуся, которого ты так неудачно поджарил.

Грек, продолжая улыбаться, поклонился и быстро исчез за дверью. Через мгновение показались слуги Эвхариста, вносившие новые кувшины с вином. Наполняя их в другой комнате, проворный грек подмешивал в вино немного воды, и, конечно, им менее всего двигало чувство заботы о своих клиентах.

Вибий, сидевший на самом краю скамьи за одним из столов, не сводил глаз с Семпронии. Вот уже несколько дней он неотступно следовал за ней, дежуря у дверей ее дома. Она замечала это навязчивое любопытство, но не подавала виду, словно пытаясь еще больше разжечь чувства юноши. К своим тридцати годам она уже дважды выходила замуж и дважды разводилась, причем в обоих случаях инициатором разводов была она сама. Имея уже взрослых детей, Семпрония в свои годы выглядела настолько хорошо, что за ней увивались многие римляне, стремящиеся снискать ее расположение. Среди ее поклонников, как утверждала молва, были даже Марк Красс и Децим Силан. Высокого роста, скуластая, с горящими темными глазами и чуть изогнутым носом, она скорее походила на уроженку Сирии или Египта, чем на истинную римлянку. Большой чувственный рот придавал чертам ее лица необъяснимую прелесть и делал ее еще более притягательной для мужчин.

Сидевший рядом с Вибием Габиний, заметив горячие взгляды молодого человека, толкнул его ногой и спросил:

— Что, хороша Семпрония?

— Она прекрасна, как Венера, клянусь Аполлоном, — прошептал Вибий.

Габиний визгливо расхохотался.

— Скорее как Прозерпина, богиня преисподней. Она же первая развратница Рима. Здесь за столом нет мужчины, не переспавшего с ней.

— Перестань, — побледнел Вибий, — перестань, или, клянусь Марсом, я разорву тебя на части, — при этом он сжал свои огромные кулаки, и испуганный Габиний почел за благо умолкнуть.

Семпрония, сидевшая на другом конце стола, недалеко от Катилины, не слышала слов Габиния. В самой женщине уже давно жила единственная страсть, владевшая ею безраздельно. Она, отвергая десятки римских мужей и отдающаяся другим десяткам, полюбила странной, дикой, неистовой любовью, как могут любить только очень распутные женщины, полностью отдающиеся своим чувствам. Когда сильно любит девушка, непорочная в своей чистоте, она зачастую сама открывается своему избраннику, становясь дерзкой до безрассудства. Но когда страсть овладевает распутнейшей из женщин, та вдруг становится робкой, как девушка, не решаясь применить весь арсенал испытанных средств, сделать первой признание тому единственному, который может составить смысл ее существования, ради которого она пойдет на любые унижения. В мучительной любви падших женщин есть что-то величественное и омерзительное одновременно.

Внезапно налетевшая страсть захватила Семпронию, и она уже не могла встречаться со своими многочисленными поклонниками, ибо безумный образ Катилины встал перед ее глазами и заслонил весь остальной мир.

А для Вибия весь мир сошелся сейчас в этой дерзкой и бесстыдной женщине, сидевшей недалеко от него в мрачной таверне и громко смеявшейся над очередной колкостью Лентула. Катилина не обращал на нее никакого внимания, занятый своими мыслями, почти не реагирующий на происходящее вокруг.

И каждый раз, когда страшный взгляд Семпронии останавливался на Катилине, на другом конце стола вспыхивал не менее страшный взгляд Вибия. Течение человеческой жизни во все времена напоминало комедию страстей, в которой все роли распределены заранее.

Неожиданно Цетег, сидевший с другой стороны Вибия, вскочил на скамью и высоко поднял чашу.

— Выпьем за Катилину, — прокричал он, — за его победу на выборах! За нашу победу! И пусть Юпитер, Марс и Сатурн покровительствуют нам. — С этими словами он сильно ударил себя в грудь левой рукой и, обращаясь вверх, к закопченному потолку таверны, добавил: — Слышишь, Юпитер, благой и великий, или каково бы ни было твое имя, угодное тебе, я пью за нашу победу!

Присутствующие дружно встали, поддержав тост Цетега. Лишь несколько человек остались сидеть на своих местах, и среди них были Катилина, Семпрония и Вибий.

— Мы посадим голову Цицерона на значки нашего легиона! — крикнул Луций Статилий, сидевший рядом с Катилиной.

Цетег, увидев, что Катилина не очень реагирует на его обращение к богам, добавил:

— Не только Цицерона, но и всех наших врагов. А потом провозгласим двух консулов — Катилину и Аврелию Орестиллу.

Собравшиеся засмеялись, но достаточно осторожно, опасаясь разозлить своего вождя. Однако Катилина только улыбнулся, подобная шутка лишь развеселила его. А Аврелия, сидевшая рядом с ним, улыбнулась, довольная сказанным, словно Цетег еще раз подчеркнул ее влияние на Катилину.

Но для Семпронии, увидевшей эту улыбку, подобная фраза прозвучала неслыханной дерзостью.

— Такой пьяница, как ты, Цетег, не должен обращаться к богам, — громко крикнула она. — Представляю, почему ты хочешь избрать консулом Аврелию. Ведь ты сам не способен даже стоять в храмах во время обряда жертвоприношений.

Ее слова вызвали грохот смеха.

Цетег побледнел и, все еще стоя на скамье, нагнулся к Семпронии, прогибаясь через стол.

— Ты бы хоть помолчала. Клянусь Вестой, ты порочна, как самая негодная блудница парфянских отрядов. Это тебя нужно было избрать нашим консулом. Ведь ты можешь принять нас всех за одну ночь и потребовать еще добавки. — Смех еще более усилился в таверне, и только Вибий сидел с горящими глазами, до боли сжимая кулаки. Даже Катилина рассмеялся над колкостью Цетега. Но Семпрония, как все распутные женщины, быстро приходила в бешенство. Она вскочила из-за стола и крикнула:

— Да, могу, но не таких мужчин, как ты, Цетег. Разве не ты два месяца назад бежал с ложа вольноотпущенницы Суллы — Иолы, не сумев даже к ней прикоснуться, хотя провел с нею всю ночь. Да, таких мужчин, как ты, я могу принять целый легион безо всякого вреда. Любая весталка охотно вступит с тобой в связь, зная, что останется девственницей.

На этот раз смеялись все, даже Эвхарист, пришедший в зал. Катилина громко хохотал, одобрительно кивая, а Лентул сбросил кувшин с вином, который почти неслышно разбился.

Цетег пошатнулся от нанесенного оскорбления и замахнулся кулаком на Семпронию, но тут Вибий резко дернул его за край туники, и он, покачнувшись, упал на стол, ломая выставленную на нем различную утварь. Вино из опрокинутых кувшинов и чаш растеклось по всему столу, и красные пятна стали проступать на складках одежды сидевших вокруг людей, словно пятна крови на их грязных душах. Женщины с визгом вскочили. Несколько мужчин резко встали, и скамья опрокинулась. Среди прочего шума были слышны причитания Эвхариста.

С трудом приподнявшись, Цетег пошатнулся и, изрыгая проклятия, достал свой меч. Вибий тотчас обнажил свой, но внезапно почувствовал, как его руку сжала чья-то еще более сильная рука. Он повернулся и увидел Катилину. Тот покачал головой.

— Уберите мечи, сейчас не время и не место выяснять отношения.

Увидев, что увещевания Лентула, пытающегося образумить Цетега, не очень действуют на последнего, он громко крикнул:

— Перестаньте все! Или во имя великих богов я достану свой меч, чтобы увидеть цвет вашей крови.

Недовольно ворча, Цетег вложил меч обратно. Вибий последовал его примеру. Семпрония, довольная одержанной победой, громко смеялась.

— Давайте выпьем, — предложил Лентул, прижимая к себе Леонию, свою вольноотпущенницу, — мы все равно выиграем эти выборы. Раз я прошел в прошлом году в преторы, ты, Катилина, пройдешь в консулы в этом. А потом мы быстро наведем порядок, — засмеялся пьяный претор.

В таверне Эвхариста снова загремели крики и смех присутствующих. Никто не заметил, как хозяин несколько раз обменялся быстрыми взглядами с сидевшим за дальним столом Луцием Веттием, словно между ними существовала какая-то тайная связь.

Веттий, поднявшись, пьяно качнулся и, выругавшись, направился к выходу. Эвхарист незаметно вышел за ним. На улице дождь уже прекратился, и римлянин жадно вдыхал свежий воздух. Молчание нарушил Эвхарист.

— Что передать консулу?

— Катилина не предпримет ничего до выборов. Но во время выборов Лентул предлагает напасть на консулов, хотя сам Катилина не дает на это согласия, — заговорил, вглядываясь, Веттий неожиданно трезвым голосом.

— Будь осторожен, Лентул ищет предателя. Квинту Курию повезло, что претор не застал его сегодня здесь, иначе этот старый пьяница не унес бы ног отсюда за прошлогоднее предательство.

— Я знаю. Курий ходит по всем тавернам и кабакам, оплакивая свою подругу Фульвию. Ее зарезали твои гости, Эвхарист, и я даже помогал им в этом. Так что придется быть осторожным, если я не хочу встретиться с Орком,[75] — усмехнулся гость.

Хозяин таверны кивнул головой, и Веттий, оглянувшись еще раз, шагнул обратно, возвращаясь в общий зал. Грек вздохнул, подумав, что нужно посылать сразу два донесения — Цицерону и Цезарю. Оба платили достаточно хорошо, и было просто непростительной глупостью отказаться от этих денег.

Неожиданно из-за туч выглянула луна, и узкий луч ударил в маленький дворик Эвхариста, словно пытаясь найти выход. Лунный свет осветил мрачные тупики «Вечного города».

Глава VII

Как в дружбе, так и в государственной деятельности должны быть исключены притворство и лесть.

Марк Туллий Цицерон

Объявленный сенатом созыв избирательных комиций знаменовал собой последнюю, решающую фазу выборов консулов на следующий год. Трое кандидатов в консулы и все многочисленные кандидаты в преторы в последний раз давали угощения, устраивали театральные зрелища, бои гладиаторов, раздавали и без того скудные запасы хлеба в городе. Каждый из них не жалел усилий, дабы повидаться в последний раз с римлянами и заручиться поддержкой как можно большего числа граждан.

В аристократических кварталах Квиринала и Палатина слышались громкие голоса в поддержку кандидатуры Децима Силана. Полководца Лициния Мурену поддерживали кварталы Авентина и Виминала, где жили богатые работорговцы, всадники, менялы, ростовщики, заинтересованные в дальнейших успехах римской экспансии. А из мрачных трущоб Эсквилина и Целия, из гладиаторских школ и полуразрушенных таверн на окраинах города раздавались не менее громкие признания в поддержку кандидатуры Сергия Катилины, человека, обещавшего отмену долгов и наделение всех безземельных землей. Ситуация в городе, и без того напряженная, стала почти неуправляемой. На улицах и площадях, в банях и термах, в домах и храмах вспыхивали потасовки между сторонниками различных кандидатов. Даже городские когорты префекта Аврелия Антистия не всегда могли справиться с этим накалом страстей, выхлестнувшимся на улицы города.

В эти тяжелые дни Цицерон проявил удивительную твердость и настойчивость, столь мало свойственные его характеру. Пользуясь введением чрезвычайного положения, он не только удвоил обычные посты крепостной стражи, но и оцепил большую часть общественных зданий надежной охраной, составленной из ветеранов азиатских походов Суллы и Лукулла, уже наделенных землей и поэтому полностью верных сенату.

По его распоряжению у гладиаторских школ были выставлены целые манипулы городской стражи, и городским ланистам было приказано ежедневно проверять наличие гладиаторов в школах, хранить оружие под надежным контролем, сообщать о всяких фактах подозрительного оживления рабов и гладиаторов. Всем крупным работорговцам было приказано удалиться со своим беспокойным товаром из города до окончания выборов.

Цезарь, принимавший активное участие в предвыборных баталиях, видел, как настроено большинство сенаторов. Он понимал, сколь мало шансов у Катилины, которого ненавидят «отцы города». Сам Цезарь не мог пока из-за своего возраста выдвинуть свою кандидатуру на высшую должность Рима, но он проводил предвыборную кампанию с твердой верой в конечный успех.

Сегодня утром Юлий вышел из дома пораньше, так как в полдень намечалось жертвоприношение в храме Юпитера Капитолийского. Согласно римским законам, после того, как преконины[76] оглашали решение сената, верховный понтифик должен был принести жертву богам, обратившись к ним с просьбой о даровании удачи наиболее достойным.

Цезарь встал сегодня еще до того, как светило поднялось над горизонтом. После быстрого завтрака он позволил рабам искусно задрапировать его небрежно подпоясанную тогу. На ноги он надел калцеи[77] из красной кожи с серебряными украшениями. Поверх тоги он набросил широкую трабею.

Уже перед выходом он помазал специальной мазью Телеума шею и затылок. Сама мазь готовилась его вольноотпущенником Эпаминоном и состояла из оливкового масла и цедры особого сорта апельсинов.

Выйдя из дома, Цезарь не пошел налево, к Капитолию, а свернул направо, выходя по Священной улице к Виминалу. Расположенная на Палатинском холме, Священная улица была уже заполнена людьми, спешащими к Большому рынку на Авентин или к торговой пристани на Тибре, где были расположены Съестной и Овощной рынки. Некоторые сворачивали к кварталу Велабра, чтобы выйти к Скотному рынку и купить животных, необходимых для жертвоприношения богам.

В период выборов продукты и скот дорожали, и многие старались сделать большие запасы впрок, тем самым непроизвольно еще более увеличивая их цену.

Идти пришлось мимо большого скопления людей, и Цезарь не раз останавливался, здороваясь с приветствующими его римлянами. Несмотря на беспокойные времена, верховный понтифик ходил по улицам города безо всякой охраны и сопровождающих. Такой любовью и уважением пользовался Цезарь среди городского плебса, что ничто не могло угрожать потомку Юлиев в стенах этого города.

Его имя снова было у всех на устах. Два дня назад он устроил угощение у храма Эскулапа на несколько тысяч человек, а сегодня он объявил, что принесет в жертву богам черного быка, после чего даст угощение у храма Юпитера Статора еще для нескольких тысяч желающих в честь божественного предка рода Юлиев — Иула. И хотя деньги на эти угощения Цезарю давал Красс, весь город говорил о набожности Юлия, словно эта неслыханная щедрость заменяла столь необходимое для верховного жреца благочестие.

На Виминале сегодня давал угощение Децим Силан, на Эсквиниле — Лициний Мурена, а на Целии — Сергий Катилина. Проходя по кварталам Палантина, верховный жрец слышал голоса, раздававшиеся повсюду.

— Слава благородному Дециму Силану, — кричали одетые в тоги патриции, покрытые трабеями и гиматиями,[78] — долой гладиаторов и рабов Катилины.

— В Тибр всех ростовщиков и откупщиков, — кричали другие, одетые в поношенные паллиумы и пенулы, покрытые рваными хламидами,[79] — долой всех аристократов и оптиматов.

Третьи активно поддерживали Мурену, четвертые просто кричали по всякому поводу и без повода.

Цезарь слушал эти крики, лишь пожимая плечами и недоверчиво улыбаясь. Он хорошо знал, как переменчиво настроение римской толпы, как колеблются ее привязанности и симпатии. Сытая благодаря щедрости одного из кандидатов толпа охотно выкрикивает его имя, но уже завтра, когда голод покажет свой хищный оскал, она готова переметнуться на сторону того, кто быстрее накормит и заплатит. За прошедшие тысячи лет эти качества людей почти не претерпели существенных изменений. И хотя теперь кандидаты прельщают избирателей не похлебкой с хлебом и гладиаторскими боями, а громкоголосыми обещаниями — сущность остается прежней, ничего не меняя.

Уже пройдя Субуру, Цезарь натолкнулся на громко спорящую группу людей, осматривающих поверженное молнией здание. Среди них он сразу узнал Красса. Подойдя ближе, Цезарь приветствовал римлян. Красс, обернувшись, обрадовался и, обращаясь к Юлию, спросил, указывая на здание:

— Как ты думаешь, Цезарь, стоит платить за этот дом двадцать пять тысяч сестерциев? По-моему, это слишком дорого. Этот грабитель Эпидий настаивает на такой цене. А еще жрец, входит в твою коллегию. Посоветуй ему быть благоразумнее, — добавил Красс тихим голосом.

Цезарь понимающе кивнул.

— Послушай, Эпидий, — обратился он к хозяину полуразрушенного строения. — Тебе никто не даст больше десяти тысяч сестерциев за этот дом. А Красс проявляет неслыханную щедрость и готов купить его за пятнадцать тысяч. Думаю, что цена более чем достаточная.

— Клянусь копьем Марса, я купил этот дом за шестьдесят тысяч, — закричал Эпидий, — десять лет назад я вложил в него еще столько же, когда перестраивал здание.

— Но ты же видишь, что в него ударила молния и он скоро совсем развалится, — разозлился нетерпеливый Красс, — и, наверное, ты перестраивал его не десять лет назад, а пятнадцать.

— Подумай, Эпидий, — примирительно сказал Цезарь, — тебе придется нанимать строителей, нести расходы, и потом этот дом у тебя никто не купит. А сейчас есть хороший покупатель. Я думаю, тебе стоит его продать.

Эпидий молчал, не пытаясь спорить сразу с двумя оппонентами. Красс благодарно кивнул Цезарю и снова начал уговаривать Эпидия уступить дом по более низкой цене.

Марк Лициний Красс владел половиной всех домов города и был самым богатым человеком в Риме. Первоначально Красс получил в наследство от отца только триста талантов, но во время проскрипций Суллы он страшно разбогател, покупая у несчастных вдов и сирот их дома фактически за бесценок, а затем продавая с огромной выгодой для себя. Уже став консулом в 684 году римской эры, он посвятил Геркулесу десятую часть своего имущества и устроил небывалое угощение для римского народа, подарив каждому римлянину продовольствия на три месяца вперед. Имея в своем распоряжении более пятисот строительных рабочих, он много лет скупал за бесценок полуразрушенные здания, ремонтировал их и продавал, превращал в инсулы, набивая их жильцами, с которых, соответственно, брал непомерную плату, при этом невероятно наживаясь. Имя Красса стало нарицательным в римском народе, обозначая невероятное богатство и неразборчивость в средствах. В качестве цензора Красс сдавал с торгов на пять лет сбор доходов с государственных имуществ, налоги с провинций, сбор таможенных пошлин. И очень часто в числе подрядчиков оказывались его клиенты и вольноотпущенники, еще более увеличивающие его богатства.

В описываемый нами период ему шел пятьдесят второй год, и он уже успел пройти все магистратуры Рима, занимая посты квестора, эдила, претора, консула и, наконец, цензора, имеющего право пересмотра списка членов сената. Среднего роста, довольно тучный, с прямыми, резкими чертами лица и тяжелым подбородком, он смотрел на людей исподлобья подозрительным, настороженным взглядом своих серо-желтых глаз, словно подозревая, что каждый из них хочет обмануть его. В Риме говорили, что половина сенаторов — должники этого человека. И Цезарь хорошо знал, что это не только слухи. Сам он часто прибегал к кредитам Красса, который поддерживал популяров Цезаря в борьбе против оптиматов, смотрящих свысока на выскочку Красса, не принадлежащего по рождению к сенаторскому сословию. Это, однако, не мешало многим оптиматам занимать у него деньги.

Неожиданно на другом конце улицы возникла свалка — очевидно, сторонники враждующих партий снова начали выяснять отношения. Многие зеваки, следившие за спором Красса с Эпидием, бросились туда, дабы насладиться новым и бесплатным зрелищем. Красс недовольно пожал плечами, даже не повернувшись в другую сторону. Деньги были важнее какой-то стычки. Стоявшие рядом с ним вольноотпущенники и рабы, взявшись за мечи, сразу образовали полукруг, надежно прикрывая своего патрона со всех сторон. Эпидий, беспокойно оглядываясь, согласился на цену Красса, стараясь скорее завершить этот торг.

Цезарь, попрощавшись с Крассом и Эпидием, пошел в ту сторону, откуда раздавались громкие крики. Верховный понтифик имел право наказывать любого человека в Риме за неподобающее поведение или неуважение к богам. А нарушение общественного порядка в городе означало неуважение к богам. Нечленораздельная речь во время драки оскорбляла бога Фабула, ругательства оскорбляли бога Логика, удары по телу римлянина вызывали гнев богини мускулатуры Карны, драки на пороге чужого дома вызывали недовольство бога порогов Форгула. Такое количество богов почти обязательно делало любого римлянина богоотступником, превращая веру в глупый фарс. Чем больше идолов ставит перед собой человек, тем менее он верит в их силу, шарахаясь от одного идола к другому.

Подойдя к толпе, стоявшей у портика дома, принадлежащего Гнею Корнелию Лентулу Клодиану, бывшему консулом в 682 году римской эры, за девять лет до описываемых нами событий, Цезарь обнаружил, что драка уже закончилась и подоспевшие легионеры из городских когорт префекта Аврелия Антистия взяли под стражу нескольких драчунов. На земле, истекая кровью, лежал молодой римлянин. Один из легионеров, грубо расталкивая толпу напиравших зевак, побежал к храму Марса Мстителя за лекарями. Заметив Цезаря, все почтительно расступились. У раненого изо рта шла кровь, и он, изрыгая проклятия, катался от боли по земле. Цезарь подошел поближе, приветствуя самого префекта, оказавшегося здесь во время обхода города.

Аврелию Антистию шел сорок пятый год. За двадцать пять лет безупречной службы он был шесть раз ранен и четырежды награжден дубовым венком. Начав службу молодым легионером Суллы, он вместе с ним участвовал в походах против Митридата и взятии Афин, за что был произведен в старшие центурионы. Затем под руководством Лукулла, уже в должности войскового трибуна, совершал походы в Азию, особо отличившись в сражении у Кабиры,[80] где он был тяжело ранен в голову. Страшный шрам, лишивший его левого уха, тянулся от макушки до шеи. Когда, по закону Габиния, Помпей получил неограниченные права для борьбы с пиратами, Антистий был уже легатом, и Помпей поручил ему ликвидацию главных киликийских баз. Опытный легат полностью выполнил поставленную задачу, истребив несколько основных баз пиратов.

В прошлом году по предложению консула Луция Юлия Цезаря, родственника верховного понтифика, он был назначен префектом городской стражи и в это беспокойное время как нельзя лучше справлялся со своими нелегкими обязанностями.

— Приветствую тебя, Цезарь, — холодно сказал префект.

— Привет и тебе, Антистий. Я вижу: эта молодежь опять доставляет тебе неприятности, — с улыбкой начал говорить Цезарь, — они, наверное, что-то не поделили. Кто из них виноват больше?

— Все виноваты, — твердо сказал Антистий. — Замолчи ты, или, клянусь Юпитером, я размозжу тебе голову, — сурово прикрикнул он на продолжавшего кричать римлянина.

Тот испуганно замолк. Префект презрительно скривил рот:

— Он даже не может переносить боль молча. И это гражданин Рима.

Показались запыхавшиеся лекари, быстро пробирающиеся сквозь толпу. Они сразу бросились к раненому. Цезарь подошел к остальным, стоявшим под охраной легионеров.

— Я вижу знакомые лица, — сказал он, покачав головой, — конечно, здесь Клодий. Без тебя ведь не обходится ни одна драка в городе.

Клодий улыбнулся.

— Я не столь искусно владею оружием, как ты, Цезарь, и могу показывать свое мастерство только в уличных сражениях.

— Это говорит не в твою пользу, — спокойно заметил верховный жрец. — А ты, Цетег, как оказался среди этих молодых драчунов? — спросил Цезарь у знакомого римлянина. — Я думал, ты уже вышел из этого возраста. И Вибий здесь. Аврелий, твой сын тоже среди них, — удивленно сказал Цезарь, обращаясь к префекту.

Тот нервно отвернулся. У него дернулось лицо:

— Клянусь молниями Юпитера, род Аврелиев не признает этого нечестивца своим отпрыском. Его судьбу будет решать суд. Он и Цетег затеяли эту драку, а Клодий пришел на помощь Вибию со своими друзьями.

— Что вы не поделили, Вибий? — тихо спросил Цезарь, наклоняясь к юноше. — Надеюсь, не женщину?

Юноша вспыхнул от проницательности верховного жреца, и Цезарь понял все. Эвхарист уже успел рассказать ему о стычке, происшедшей между Вибием и Цетегом у него в таверне, а Юлий, умевший предвидеть последствия каждого поступка, был убежден, что драка произошла из-за Семпронии.

После того как Вибий столь неудачно толкнул Цетега, тот искал случая отомстить обидчику. И застав его сегодня на Субуре одного, Цетег проследовал за ним на эту тихую улочку, а затем в окружении нескольких собутыльников бросился на него. Вибию, несомненно, пришлось бы очень плохо, не появись вовремя Клодий с двумя компаньонами. В завязавшейся драке было ранено двое римлян, и один из них весьма тяжело. За такую драку в стенах города виновные приговаривались к крупному денежному штрафу в триста ассов,[81] и Цезарь понимал, сколь строг будет Антистий в подобной ситуации.

И он не ошибся. Пользуясь своим правом, Аврелий Антистий приговорил обоих зачинщиков драки к штрафу в триста бронзовых ассов, или семидесяти пяти серебряным сестерциям.

— Послушай, Антистий, — обратился Цезарь к префекту, — отпусти своего сына со мной.

Префект покачал головой.

— Нет, — сурово ответил он, — Вибий пойдет с легионерами и будет сидеть в Мамертинской тюрьме до тех пор, пока не заплатит полностью всего штрафа или пока суд не освободит его.

— Ты забыл, префект, что я имею право как верховный жрец даровать свободу любому гражданину, освободив его от суда и от долговой тюрьмы. Отпусти Вибия со мной, я заплачу за него штраф.

Префект заколебался. По его решительному лицу проскользнула растерянность. Он боялся нарушить закон, ослушавшись Цезаря, но и беспокоился за свою честь, освобождая сына от заслуженного наказания.

— Все будет по закону, — подсказал ему Цезарь, видя его состояние.

— Хорошо, — согласился, наконец, Антистий, — но мои легионеры сами отведут его к тебе в дом.

— Благодарю тебя, — наклонил голову Цезарь, — ты поступил мудро, и я заверяю тебя, что деньги будут уплачены еще сегодня. Отведите его ко мне в дом и скажите моему домоправителю, чтобы выплатил семьдесят пять сестерциев, — обратился Цезарь к легионерам, снимая с левой руки перстень, — отдайте ему это кольцо, и он поверит вам.

Уже выходя из толпы, Цезарь увидел знакомую фигуру, стоявшую у фонтана, почти рядом с портиком. Стоявший оглянулся, и Цезарь вздрогнул от неожиданности. Это был Марк Порций Катон. Сенатор показал жестом на уходившего под стражей Вибия.

— Вот чего вы с Катилиной добиваетесь — натравить детей против отцов, разрушить наши идеалы, разбить наши семьи.

— Ты не прав, Катон, — мягко возразил Цезарь, — я никогда не призывал разбивать наши семьи, и ты это хорошо знаешь.

Молодой сенатор не ответил, лишь сдержанно кивнул и, повернувшись, отошел от Цезаря. Негодуя на себя за ненужный разговор, Цезарь быстро перешел на другую сторону и вскоре был далеко от этого места.

Добродетельные и умные люди, подобные Катону, часто становятся обличителями пороков общества, не замечая, что сами подвержены другому пороку — нетерпимости, возносящей их на крайнюю ступень гордыни и эгоизма. Полагая, что все остальные развращены пороками, они присваивают себе исключительное право на истину, забывая о том, что истина не может принадлежать одному человеку или небольшой группе людей.

Выйдя к подножию Виминала, Цезарь остановился у небольшого портика, ведущего в дом. Открытый с трех сторон и образуемый колоннами, портик завершался треугольным фронтоном, на тимпане которого был изображен бог посевов Сатурн во время красочного обряда сатурналий.[82] У дома стояло несколько легионеров во главе с центурионом. Увидев верховного жреца, они почтительно расступились.

Пройдя портик, Цезарь вошел в дом. Встретивший его управляющий провел верховного жреца через все комнаты в сад. Перистиль был полон чудесного аромата цветущих деревьев, дающих свои плоды и глубокой осенью. В глубине сада находилась беседка, почти закрытая деревьями. Вода била из фонтана в нише, стекала в бассейн, откуда шла небольшим протоком между ложами, а посреди беседки опять била фонтаном.

В беседке сидели два человека, в одном из которых Цезарь узнал хозяина дома Гая Матия.[83] Известному землевладельцу шел сороковой год. Рано отошедший от военной службы и государственной карьеры, Матий посвятил свою жизнь созданию новых сортов яблок и постепенно, из года в год улучшая их свойства, сумел добиться таких успехов, что лучшие яблоки в Риме стали называться матианскими плодами.

Вся его внешность излучала умиротворение, доброту, словно это увлечение наложило неизгладимый отпечаток на черты его лица. Среднего роста, очень подвижный, тучный, он был почти лысый. Близорукие голубые глаза, мягко смотревшие на мир, он постоянно прищуривал так, что мешки под глазами были особенно заметны. Толстые губы всегда были сложены в какую-то грустную полуулыбку. Образованный человек, он был большим почитателем философии Эпикура,[84] сблизившись на этой почве со многими поэтами и учеными «Вечного города».

Цезаря всегда привлекали независимость ума и глубина суждений Гая Матия.

Вторым человеком, сидевшим рядом с хозяином дома, был консул Цицерон, давно друживший с Матием.

— Да пошлют тебе великие боги удачу, славный Цицерон, — начал с традиционного приветствия Цезарь. — Приветствую тебя, Матий, — обратился он к хозяину дома.

— Привет и тебе, достойный Цезарь. Да окажет Юпитер тебе свое покровительство, — улыбнулся Цицерон.

Матий радостно поклонился, приветствуя гостя. По распоряжению хозяина в беседку была подана еще одна чаша, и гость уселся рядом, вдыхая неповторимый аромат плодов Матия.

— А почему я не вижу твоих ликторов,[85] Цицерон? — спросил Цезарь. — В такое время тебе нельзя ходить одному по городу.

— Они завтракают в доме, — мягко улыбнулся Цицерон, — ты, кажется, решил проявить заботу о моей безопасности?

— Думаю, ты сам способен хорошо ее обеспечить. Это тебя так тщательно охраняют легионеры на улице? — иронично спросил Цезарь, указывая на вход.

Гай Матий весело рассмеялся:

— Не успев даже поприветствовать друг друга, вы готовы спорить. Хотя, признаюсь, мне всегда интересно следить за вашими разговорами. Если не считать Квинта Гортензия, вы, наверное, лучшие риторы не только в Риме, но и далеко за его пределами.

— Нет, — покачал головой Цезарь, — мне трудно состязаться с таким признанным мастером слова, как Цицерон.

— Верховный понтифик явно преувеличивает мои скромные заслуги, — возразил консул, — я ведь помню, как блестяще ты выступал полгода назад, когда тебя избрали верховным жрецом. В тридцать семь лет еще никто не удостаивался такой чести в Риме.

— Римский народ оказал мне доверие, и я был не вправе отказать ему, — сумел погасить улыбку Цезарь.

Консул и верховный жрец смотрели друг на друга, с трудом сдерживая смех. Цицерон хорошо знал, как был избран Цезарь, потративший невероятные суммы на подкуп избирателей и наделавший огромные долги за несколько месяцев. Уходя утром на выборы, он даже признался матери: «Сегодня ты увидишь меня либо верховным жрецом, либо изгнанником».

На выборах Цезарь собрал в два раза больше голосов, чем его основные конкуренты — Квинт Лутаций Катул и Публий Сервилий Ваттий Иссаварик.

— Я это знаю, — кивнул Цицерон, — а теперь ты выставил свою кандидатуру в городские преторы и, конечно, считаешь, что римский народ окажет тебе доверие. Не слишком ли много, Юлий? В течение года две важнейшие должности в Риме. Я не удивлюсь, если через три года тебя изберут и консулом.

— Если такова будет воля сената и народа римского, я охотно им подчинюсь.

— Как и всякий законопослушный гражданин, — Цицерон развел руками. — Поистине римский народ благоволит потомкам Юлиев.

— Я думаю, он благоволит и жителям Арпина, — невозмутимо отозвался Цезарь, — сначала Гай Марий, теперь ты. Видно, удел Арпина давать только выдающихся консулов.

Все трое рассмеялись, а хозяин дома сквозь смех сказал:

— Вы, кажется, решили сегодня только хвалить друг друга, воздавая каждому свое. Кстати, Цезарь, ты, наверное, не знаешь, что вы далекие родственники. Ведь тетка Мария была родной бабушкой нашего консула, а сам полководец приходился тебе дядей, мужем твоей тетки.

— Я это знал, — кивнул головой Цезарь, — и поэтому всегда очень хорошо относился к нашему консулу.

— Настолько хорошо, что готов голосовать на выборах за Катилину, — напомнил Цицерон, — кстати, я все время хочу спросить нашего общего друга Марка Красса, откуда катилинарии берут такие деньги? Они ведь погрязли в долгах вместе со своим вождем. Ты случайно не знаешь откуда?

— К сожалению, не знаю, — лицемерно вздохнул Цезарь, — а ты случайно не знаешь, почему Катон и оптиматы так настроены против нас?

— А разве оптиматы раньше очень любили популяров? — спросил Цицерон.

— А что, Красс уже стал популяром? По-моему, он всегда был верным оптиматом, — парировал Цезарь.

— Был, — подчеркнул Цицерон, — был. А сейчас он против оптиматов.

— Так рассуждают оптиматы. И Красс должен в ответ на такие чувства давать деньги Катону и его друзьям? — насмешливо спросил Цезарь.

— От богов мы получаем рассудок, хотя и не уверен, что его получают все. Но как употребить его, зависит от нас, — назидательно проговорил консул.

Рабы Матия поставили на столик медовый напиток и вино, но Цезарь и Цицерон, не сговариваясь, показали одновременно на медовый напиток. Хозяин приказал принести воду, чтобы разбавить густое вино, которое готовили на его плантации в Этрурии.

— Ты знаешь, в чем твоя ошибка? — сказал Цезарь, сжимая в руках чашу. — Ты не хочешь видеть другие цвета. Для тебя все однозначно. Или за Катилину, а значит, против тебя и республики, или за тебя, а значит, и за республику и против Катилины. Но есть много промежуточных тонов.

— Я не считаю, что моя особа столь священна для республики. Но как высшее должностное лицо Рима, — немного напыщенно начал Цицерон, — я обязан отвечать за порядок в городе, где Катилина собирается устроить резню. И число его сторонников в Этрурии все время растет. Поэтому через два дня на выборах я отдам свои голоса Дециму Силану и Лицинию Мурене, против Катилины и его сторонников, да поразят боги этих нечестивцев.

— А за кого будешь голосовать ты, Матий? — обратился Цезарь к хозяину дома.

— Я предпочел бы не выбирать, — честно признался Матий. — Кто лучше? Как решить? Бессовестный Мурена, нажившийся на военных походах и откровенно покупающий сегодня голоса избирателей, погрязший в роскоши Силан, тупой и упрямый, как понтийский мул, или развратник Катилина. Вот это выбор. И вы, два самых умных человека в городе, всерьез обсуждаете, кто лучше из них.

— Приходится выбирать худшее из зол, — честно признался консул.

— Но раз ты это знаешь, подай свой голос против всех трех кандидатов. Выбирайте достойных, которые могут представлять весь римский народ, которые попытаются что-то сделать для всех наших граждан, а не только для себя и своих родственников.

— Ты не прав, Матий, — спокойно сказал Цезарь, — каждый избранный на этот пост старается думать о гражданах в меру своей честности. Но каждый хорошо знает, что полученный пост временный. А раз так, нужно получить хорошую провинцию после консульства, чтобы разбогатеть, и постараться, находясь у власти, решить все свои дела и, если можно, дела своих родственников. Такова человеческая природа, и мы не можем ее изменить. Живые примеры еще свежи в памяти. Гай Марий семь раз избирался консулом в дни наивысшей опасности для республики, а неблагодарная толпа радовалась, когда его тело выкопали из могилы и бросили в реку Аниен.

— А Сулла, — напомнил Цицерон, — при жизни он был и Великий, и Счастливый, и Могущественный, а едва умер, как его начали поносить все те, кто при его жизни не осмеливался сказать ни слова, потакая ему во всем. И его ближайшие соратники, Помпей и Красс, даже отменили все сулланские законы.

— Тем более, — грустно сказал Матий, — вы же знаете все это, видите. Да разве можно так жить. Я сторонник Эпикура, вы это знаете, и не верю в бессмертие души. Все смертно. Из зерен вырастает плод, из плода — зерно. Тщетна суета человеческая. Но что происходит с нами при жизни. Химера власти, денег, славы прельщает умнейших из нас. В огромном городе многие уже не хотят даже знать друг друга. Сосед не помогает соседу. Идя в армию и на службу, каждый старается получить выгоду, не думая о служении отечеству. Каждый старается пролезть вперед другого, оттолкнуть, унизить своего соперника. О каком величии Рима мы говорим, когда наши улицы полны вражды, предательства, интриг, измен. Вспомните, сколько людей получили деньги при Сулле за предательство, стали доносчиками на своих близких, друзей, соседей. — Лицо Матия сморщилось, словно от боли. — И эти люди смели называть себя римлянами. Осмелюсь напомнить вам пример из нашей истории, когда Ганнибал захватил двенадцать римлян, принадлежавших лучшим фамилиям Рима. Он согласился отпустить их в город на переговоры под честное слово, если они пообещают вернуться в лагерь. После их выхода один из римлян вернулся назад якобы за забытой вещью и вскоре присоединился к своим товарищам. Через месяц к Ганнибалу вернулось одиннадцать человек, но двенадцатый решил, что данное слово он уже сдержал. По-своему он был прав. Ведь, действительно, он вернулся в лагерь, выйдя из него. Но наши предки сочли такой поступок недостойным римлянина и выдали его Ганнибалу. Я мог бы привести много примеров нашей добродетели и мужества, но вы знаете все это даже лучше меня. А сегодня? Все больше на выборах побеждает не доблесть солдата и мудрость политика, а талант интриганов, умение болтунов, сумевших выставить себя защитниками народа, толщина кошелька кандидатов, на которые они откровенно покупают голоса избирателей. Скромность, честь, простота, доблесть не в почете. Никто не хочет прислушаться к советам другого, каждый поступает, как ему хочется. Едва получив власть, каждый старается воспользоваться ее привилегиями, забывая о своих многочисленных обязанностях.

— Я сам говорил о разложении нравов в нашем городе, — вставил Цицерон.

— Я слышал о твоем выступлении в сенате, — сказал Матий, — но почему ты считаешь, что источник зла — Катилина? А чем лучше твой друг Катул? Разве он не предлагал Цезарю большую взятку, чтобы тот отказался выставить свою кандидатуру в верховные понтифики? Может быть, Катилина просто более развращен, чем остальные. Но он — наше порождение. Его воспитателями были гражданские войны, проскрипции Суллы, наши нравы в городе и провинциях, взяточничество наших чиновников. На таком фоне выросла наша молодежь. Этого следовало ожидать.

— Должен признаться, что я не ожидал встретить в твоем лице такого обличителя наших нравов, — признался Цезарь, — но ты сам мог бы помочь городу выдвинуть свою кандидатуру в консулы. Однако ты предпочитаешь разводить яблоки.

— Я делаю то, что мне нравится, Юлий, и не пытаюсь делать того, чего не умею. Из меня получился бы плохой консул. Для такой должности нужно иметь ваши способности, а их у меня нет. Но я верю в будущее Рима и римлян. Мне не нравится его сегодняшний день, но я верю, что он скоро пройдет, и новый день принесет нам нравственное очищение.

— Увидим, — загадочно улыбнулся Цезарь, — все зависит от воли богов.

Цицерон усмехнулся. Он хорошо знал, как верховный жрец верит в богов. Они обменялись быстрыми взглядами с Цезарем, и оба поняли друг друга без слов. Матий этого не заметил.

— Я думаю, — продолжал хозяин дома, — вы вспомните нравы наших предков. Прадед нынешнего Катона — Марк Порций Катон Старший, будучи цензором, исключил из состава сената одного патриция за то, что тот поцеловал свою жену при дочери. Подумать страшно, какой путь мы прошли всего за несколько поколений. И я не вижу ничего, что могло бы остановить сегодня наше разложение. А раз так, я решил разводить яблоки. Политика сегодня — это подкуп избирателей, грязные интриги магистров, сделки за спинами римлян. Эта игра не для меня.

— Это не лучший выход, Матий, — словно раздумывая, сказал Цезарь, — не вмешиваться в события, предоставив их самим себе, быть посторонними наблюдателями. Я очень ценю твою честность, но я никогда не смог бы последовать твоему примеру. Раз таковы правила этой игры, будем играть по этим правилам.

— Цезарь предпочитает быть плектором в политике, которую он считает кифарой,[86] — заметил Цицерон, — и самому бить по ее струнам. Но я согласен с ним, Матий. Ты ведь знаешь, я переписываюсь с Посидонием,[87] который стал после смерти Понэтия[88] главой школы стоиков, и он написал мне, когда я стал консулом, что стоику претят мысли о власти, но власть необходимо давать истинно мыслящим людям, и, следовательно, я поступил правильно, выдвинув свою кандидатуру.

— Я не признаю учения стоиков, — заметил хозяин, — и позволь мне остаться при своем мнении. Согласно учению Эпикура, человек по природе своей превосходит все прочие живые существа, и он подобен великим богам во всем, кроме бессмертия. А человек рожден прежде всего для того, чтобы созерцать мир, размышлять и действовать на благо этого мира. Для меня идеал гражданина — римский диктатор Квинций Цинциннат. Когда к нему приехали послы сената, он обрабатывал землю. Вытерев пот и пыль, он надел тогу, поехал в Рим, разбил врагов и на шестнадцатый день, сложив свои полномочия, снова вернулся на свое поле. Я хочу, чтобы вы меня поняли. Ведь мы не радуемся нашей жизни, в которой столько наслаждений — телесных, духовных, чувственных. Можно провести ночь с несколькими куртизанками, но не получить истинного наслаждения. Можно напиться до потери сознания и не почувствовать прелести аромата вина. Вот вы похожи на этих людей. Так же, как и остальные, стремитесь к власти, а получив ее, стараетесь забыть обо всем на свете, кроме самого себя. Нужно просто счастливо жить, не стремясь осложнять свою жизнь ненужными заботами.

— Ты противоречишь сам себе, Матий, — возразил Цицерон, — а кто тогда выступит против нынешних нравов, против людей, подобных Катилине, если все будут только наслаждаться жизнью?

— Если все общество будет состоять из людей, обладающих совершенным разумом, зло в этом мире исчезнет и Катилина останется один.

— Но беда в том, что все общество не может состоять из таких людей, — вздохнул консул, — и поэтому мы должны бороться против тех, кто, пользуясь невежеством толпы, склоняет ее к противозаконным актам.

Подошедший домоправитель что-то быстро сказал хозяину дома, и Гай Матий встал и, извинившись, покинул своих собеседников. После его ухода оба молчали, избегая смотреть в глаза друг другу. Наконец Цицерон осторожно сказал:

— Ты, кажется, приглашен в термы Минуция?

— Да, — ответил Цезарь, метнув быстрый взгляд на консула, — ты тоже приглашен на завтра?

— Говорят, там соберутся некоторые наши сенаторы, — ушел от прямого ответа Цицерон.

Цезарь понял, что завтрашнее приглашение в термы Минуция будет последней попыткой оптиматов уговорить популяров не поддерживать на выборах Катилину. Он незаметно усмехнулся. Интересно, что они предложат лично ему.

— Красс знает? — спросил он уже деловым тоном.

— Его пригласят сегодня вечером.

— А Катон?

— Что Катон? У него свои принципы. Я ему уже говорил, что он всегда забывает, где живет. Не в идеальном государстве Платона, а среди подонков Ромула, — покачал головой Цицерон.

— И что он ответил? — усмехнулся Цезарь.

— Тем хуже для подонков. Нет, он ничего не знает.

— Не хочет знать или не знает? — спросил, уточняя, Цезарь.

— Не хочет знать и не знает, — четко произнес Цицерон.

— Бедный Матий, — в голосе Цезаря прозвучала плохо скрытая ирония, — столько говорил о нравственности, Эпикуре, грязной игре и вот что получил в своем собственном доме — сделку за спинами римлян.

— Но он ведь сам сказал, что все честные люди должны объединяться, — рассмеялся Цицерон.

Оба были довольны беседой, как два человека, отлично понявших друг друга.

Глава VIII

За власть любую цену можно дать…

Луций Анней Сенека

Великолепие городской архитектуры «Вечного города» не могло возникнуть за несколько десятков лет. Семь холмов Рима застраивались постепенно, век за веком вбирая в себя все наилучшее и современное для архитектуры того периода. Строительство некоторых храмов шло десятки лет, холмы заселялись в течение сотен лет, и к 691 году своей истории Рим был одним из самых красивых городов цивилизованного мира.

Многочисленные термы и бани, воздвигнутые римлянами, поражали иностранцев, впервые попадающих в «Вечный город». Непосвященному человеку трудно было понять, какое значение придают суровые латиняне этим строениям, отличавшимся таким разнообразием форм и непривычностью масштабов.

Именно в термах римляне узнавали последние городские новости, вести из провинций, из других стран, обсуждали цены на хлеб, рабов, скотину, другие товары, говорили о кандидатурах магистратов, выдвигаемых на этот год. Своеобразным центром политической жизни города были и термы Минуция. Строительство их началось еще в 533 году римской эры консулом Марком Минуцием Руфом, почти одновременно с началом строительства Фламиниевой дороги. Но начавшаяся через три года 2-я Пуническая война надолго задержала строительство, не позволяя римлянам тратить силы и средства. В 557 году римской эры, уже после победы над Карфагеном и разгрома македонского войска у Киноскефал,[89] в год консульства Гая Корнелия Цетега и Квинта Минуция Руфа грандиозное строительство на Авентине было закончено.

Построенные из альбанского туфа и белого этрусского мрамора, термы стали излюбленным местом отдыха многих знатных римлян. На арочных конструкциях терм, искусно украшенных греческими мастерами, были изображены все двенадцать богов римского пантеона. Но великолепному архитектурному ансамблю терм не суждена была долгая жизнь. Во время пожара в городе в 817 году римской эры, в период правления императора Нерона и консулов Гая Лекания Басса и Марка Красса Фруги, термы постигла участь большинства старых зданий на Авентине. Пожар уничтожил их почти полностью. Позднее, уже в период правления императора Веспасиана, эти места были застроены многочисленными инсулами.

В самый канун выборов термы обычно пустовали, так как римляне предпочитали видеть кандидатов воочию и лишний раз убеждаться в их щедрости. Последнее, разумеется, было куда важнее.

Однако в этот день именно к термам Минуция спешил верховный понтифик, которого уже ждали собравшиеся там сенаторы. И хотя по римскому времени было около девяти часов утра, Цезарь очень торопился.

Поднявшись в этот день с рассветом, верховный жрец быстро позавтракал и в течение почти двух часов принимал клиентов, разбирая их жалобы и просьбы. После чего еще в течение двух часов принимал жрецов своей коллегии, обсуждая с ними предстоящие процедуры ауспиций во время выбора магистратов. После небольшого отдыха он занялся гимнастическими упражнениями. Несмотря на свой жреческий сан, Цезарь справедливо считался одним из лучших фехтовальщиков в городе. В Риме было лишь несколько человек, которые могли соперничать с ним в этом искусстве. Словом, первая половина дня прошла у Цезаря как обычно.

У самого входа в термы его приветствовал управляющий, проведя с поклоном до аподитерия.[90] Верховный жрец заплатил ему символическую плату в один сестерций. Плата была действительно символической, так как попасть в термы Минуция не могли даже очень богатые люди. Войдя в аподитерий, Цезарь обнаружил там сразу шестерых римских граждан, нетерпеливо ожидавших его прихода. На левой стороне зала сидели уже успевшие раздеться Марк Красс, Лициний Мурена и Метелл Непот. Справа раздевались Децим Силан и Марк Цицерон. Катулу, сидевшему рядом, помогали раздеваться сразу три рабыни, аккуратно укладывающие его тогу на край скамьи.

Разноцветный мозаичный пол аподитерия великолепно гармонировал с фресками сцен, изображенных на стенах помещения. Здесь была Медея с сыновьями, находящаяся в гиппокаусте, Пеллий с дочерьми, выходящими из терм, и многие другие сцены античного омовения древних героев мифов. Белые фигуры богов, стоявшие на постаментах, резко контрастировали с темно-красным мрамором стен. На мозаичном полу ярко сверкали блестки голубоватого мрамора.

Цезарь радушно поздоровался со всеми присутствующими и прошел к скамьям, позволяя рабыням раздеть себя. Увидев верховного жреца, Цицерон улыбнулся особенно радостно:

— Я твердо верил, что ты сегодня придешь, Цезарь. Боги благоволят мудрым и оказывают им свое покровительство.

— Именно поэтому римский народ избрал тебя консулом, — любезно ответил верховный жрец, заметив, как улыбнулись Красс и Мурена.

Напротив него было большое зеркало, вставленное в искусно вырезанное отверстие огромного голубого мраморного туфа. От его внимания не ускользнуло, как смотрит кандидат в консулы на одну из рабынь, помогавших раздеваться Катулу. Молодая гречанка все время улыбалась, не решаясь открыто засмеяться. «Видимо, новенькая, — догадался Цезарь, — нужно будет обязательно купить ее и послать в подарок Мурене. Она ему явно приглянулась». В зеркальном отражении Цезарь видел, как тот все время облизывал свои толстые, похотливо изогнутые губы.

— Я думаю, мы не будем играть сегодня в мяч, а пойдем сразу в ункторий,[91] — предложил Метелл Непот. Сердитый и надутый, он даже в термах старался не терять своей значительности. Недавно избранный народным трибуном на следующий год, Метелл Непот пользовался большим авторитетом в городе благодаря родственным связям с самим Гнеем Помпеем. Жена прославленного полководца Минуция была родной сестрой Метелла Непота. А близкие родственные связи с сильными личностями более всего помогали в Риме завоевывать авторитет и уважение в обществе, будто одни имена и титулы родственников могли добавить человеку ума и талантов. Общество, лишенное главного ориентира в своей шкале нравственных ценностей, возвеличивающее человека не по истинным заслугам, а благодаря родственным связям, неизбежно переживает процесс моральной деградации, заменяя подлинные идеалы ложными.

— Я распорядился, чтобы в унктории нас ждали лучшие бальнеаторы, — добавил Марк Цицерон, — а про игры в мяч мы вспомним сразу после выборов.

— Если на то будет воля богов, — добавил Силан.

Все семеро римлян прошли в ункторий, где их уложили на столы, покрытые парфянскими шелковыми покрывалами, и искуснейшие бальнеаторы принялись натирать их тела густым оливковым маслом. Цезарь лег на стол, стоявший между столами Красса и Цицерона.

Долгое молчание в унктории прервал, наконец, Катул.

— Завтра выборы, Цезарь, и ты, конечно, знаешь, зачем мы все здесь. Нас волнует, кто сумеет победить на выборах, кто пройдет в консулы. Разногласия между оптиматами и популярами существуют, но сейчас важно одно — чтобы не прошел Катилина. — Катул закашлял, переворачиваясь на бок и, отдышавшись, снова продолжал: — Катон, Агенобарб, Бибул — все были против нашей встречи, но я сумел настоять на ней. Хотя, если великие боги сохранят нас до сатурналий, мы должны будем благодарить и нашего консула Цицерона. Это он сумел организовать сегодняшнюю встречу.

— Мои заслуги очень скромны, — приподнял голову Цицерон, — я только мечтаю объединить всех римлян против надвигающейся опасности.

— И поэтому сегодня мы здесь, — подтвердил Катул. — Я знаю, Цезарь, что за тобой идут популяры. Еще не поздно отказаться от поддержки Катилины, и тогда мы примем все ваши условия.

Кряхтя под могучими руками бальнеатора, Красс недовольно прохрипел:

— А какие именно условия вы примете?

— Все, — негромко сказал Катул, — все, что вы хотите. Но должны пройти в консулы Мурена и Силан.

Мурена довольно усмехнулся и повернулся на другой бок, чтобы никто не мог видеть его счастливого лица. Децим Силан, напротив, постарался приподняться повыше, словно для того, чтобы все присутствующие могли его рассмотреть.

Цезарь молчал, и, глядя на него, молчал и Красс. Первым не выдержал Силан:

— Мы ждем твоего решения, Цезарь.

Верховный жрец знаком поблагодарил бальнеатора и, поднявшись, сел на столе, подминая под собой парфянский шелк. Шесть заинтересованных лиц обратились к нему. Стоявшие в унктории фигуры богов смотрели пустыми глазами, провожая уходящих рабов.

— Мой друг Красс и я хотим знать, какие условия предлагают оптиматы нашим сторонникам, а наш общий друг Метелл Непот, наверное, хочет знать, что вы можете дать ветеранам Помпея.

С трудом приподнявшись, сел на скамье Катул. Его старческое тело казалось почти женским из-за отсутствия мускулатуры и растительности на груди. Он зло посмотрел на большой живот Красса и начал говорить своим задыхающимся голосом.

— Ты, Цезарь, пройдешь в городские преторы вместе с Марком Кальпурнием Бибулом. Затем после претуры ты сможешь поехать в Испанию или в любую другую провинцию по выбору. И хотя закон запрещает покидать Рим верховному жрецу, для тебя будет сделано исключение специальным распоряжением сената. Кроме Силана, мы, конечно, поддержим на выборах и Мурену. Процесс против него будет прекращен или закончится его оправданием. Сам консул Цицерон обещает вести дело Мурены. Если Красс поручится за тебя, мы разрешим тебе уехать без оплаты своих долгов, хотя и в этом случае наши законы запрещают это делать.

— А что предложите Крассу и нашим друзьям? — спросил Цезарь, словно это было единственным, что его волновало.

— Крассу разрешат по-прежнему скупать любые дома в Риме и его окрестностях. Мы продлим его цензорские полномочия еще на один срок. Он получит преимущественные права на торговлю хлебом и поставки хлеба в город.

— На сколько лет? — деловито спросил Красс, в алчных глазах которого блеснули золотистые огоньки. Когда дело касалось доходов, Крассу изменяли даже его разум и воля.

— На три года, — осторожно сказал Катул, — но с правом продления его в сенате, — тут же добавил он, увидя вытянувшееся лицо Красса.

Бальнеаторы, уже закончившие работу, давно вышли из унктория, но осторожный Цицерон все же насторожился, услышав чьи-то шаги. Это был управляющий термами, предложивший гостям идти в тепидарий,[92] где они могли прогреться. Желающих в фригидарии[93] ждал бассейн с холодной водой, но таковых в этот холодный осенний день не оказалось. При такой погоде никто не хотел прогреваться и в лаконике.[94] Все единодушно выбрали тепидарий и вскоре сидели там, наблюдая, как от горячо натопленного пола клубятся столбы пара.

Цезарь продолжил прерванный в унктории разговор.

— Существует еще лагерь Манлия. Наш консул Цицерон клятвенно утверждал в сенате, что в Этрурии разбит лагерь сторонников Катилины. Что будет с ними? Если вдруг Катилина не пройдет в консулы, он возглавит эти войска, и тогда гражданская война неизбежна.

Цицерон нервно хрустнул костяшками пальцев.

— Тогда тога и меч выступят против этого безумца, и боги покарают его, — напыщенно сказал консул и тут же лицемерно вздохнул, — но я надеюсь, что до этого не дойдет. — Цезарь внимательно посмотрел на него, словно видел впервые, затем перевел взгляд на остальных. Лишенные привычной одежды, почти голые, эти люди являли собой жалкое зрелище. У многих свисали большие животы, виднелись дряблые мускулы, на ногах отчетливо проступали синие прожилки сосудов.

Самым молодым среди собравшихся был Цезарь. Его стройное, молодое, тренированное тело резко выделялось среди других, словно молодой бог сошел с пантеона, дабы устыдить этих людей великолепием своего вида. Катулу давно уже шел шестой десяток лет. Под пятьдесят было Мурене и Силану. У первого тело было в бородавках и родинках и поэтому казалось особенно неприятным. У второго на груди виднелись два плохо сросшихся шрама, полученные, очевидно, в сражениях и вывернувшие мясо наизнанку. Даже Марк Красс и Метелл Непот, несмотря на здоровый образ жизни, имели большие животы и свисающие мешки грудей. А Цицерон, вообще никогда не отличавшийся физическим совершенством, являл собой просто унизительное зрелище своей нескладной фигурой с тощей шеей и разбросанными конечностями.

«Семь голых римлян спасают наш город, — пришла в голову Цезаря нелепая мысль. — Неужели они не видят себя со стороны? Многие из них достаточно умны. Все они действительно убеждены, что творят политику Рима. Какие у них важные и надменные лица. С них сорвали одежду, и уже обнажилась их физическая немощность. А если великие боги действительно существуют, и они позволят однажды увидеть души этих людей. Какое зрелище может открыться тогда нам всем. Нужно верить в богов, — невесело подумал верховный жрец, — поистине они мудры и терпеливы, если видят это жалкое зрелище человеческих душ и терпят подобное кощунство рода человеческого. Какое страшное зрелище можно увидеть, сумей мы, подобно им, заглядывать в души людей. Какие скрытые пороки и преступления таят наши жалкие личины, какая бездна алчности, глупости, разврата, преступлений спрятана в нас. Наверное, и я подобие этих людей, — мелькнула вдруг тревожная мысль, — или я все-таки отличаюсь от них? Неужели боги дали мне разум, чтобы я видел только это отличие? Для чего мне тогда разум, если я не пользуюсь им, если оттачиваю его только в душных конклавах римских матрон. И мне суждено всю жизнь находиться в тесной толпе вот таких голых людей. Это так страшно. Скорее я готов поверить в богов, если они дадут мне подлинное величие. Но если богов не существует, значит, нужно нечто другое».

— Нам нужно решать, что делать с лагерем Манлия, — заявил Метелл Непот, прерывая ход мыслей Цезаря, — клянусь воинственным Марсом, я сам поведу легионы против этого сброда нечестивцев, потерявших честь и достоинство римлян. Но на выборах мы должны избрать достойнейших. Иначе армии Помпея придется разбить свой лагерь у стен Рима.

— Ты решил испугать нас его армией? — недовольно спросил Цицерон.

— Я просто хотел предупредить, — надменно ответил Метелл. От Цезаря не ускользнуло, с каким подозрением и враждой смотрят друг на друга Цицерон и Метелл.

— Думаю, дело не дойдет до этого, — примирительно сказал он, — в любом случае наш выбор должен остановиться на достойнейших. В этом Метелл прав.

— Согласен, — отозвался Цицерон, — нам нужно все решать завтра на Марсовом поле.[95]

— Мурена и Силан должны быть нашими консулами, — тихо сказал Катул, — а мы, в свою очередь, утвердим все постановления Помпея на Востоке и рассмотрим вопрос о наделении его ветеранов землей.

Метелл удовлетворенно наклонил голову. Катул, заметив этот жест, улыбнулся и, уже обращаясь к Цезарю и Крассу, спросил:

— Вы согласны принять наши условия?

Цезарь перевел взгляд на Красса. Тот нехотя кивнул и отвернулся. Мурена и Силан не сводили глаз с верховного жреца. Цицерон с силой закусил нижнюю губу, а Метелл Непот нахмурился. Все замерли, ожидая слов Цезаря.

И он вдруг понял, что теперь может решиться его судьба и судьба римского государства, хотя второе волновало его гораздо меньше. Если он скажет «да», то гарантировано избрание, богатая провинция и другие льготы, если «нет» — хаос гражданской войны и сомнительные выгоды от союза с Катилиной. Его безумцы никогда не превратятся в управляемую массу людей. Он вспомнил страшные глаза Катилины и дерзкие взгляды Лентула. Да, они слишком ненадежная ставка.

И он решился.

— Да, — негромко произнес Цезарь, но стены тепидария отразили эхом его голос. Мгновенная тишина сменилась громкими радостными возгласами присутствующих. Цицерон, Силан, Мурена, Метелл не могли сдержать слов одобрения. Катул пошатнулся, откидываясь к стене. Даже обычно хмурые и подозрительные глаза Красса, казалось, обрели непривычную мягкость. Только сейчас все заметили, как сильно вспотели.

Катул предложил идти в кальдарий,[96] дабы омыть свои тела в горячей и теплой воде. Все двинулись в другой зал. Последними из тепидария выходили Цицерон и Цезарь. Консул негромко произнес:

— Я был прав, Юлий, когда верил в твою мудрость.

«Скорее в алчность Красса и мое властолюбие», — подумал Цезарь, но вслух громко сказал:

— Я думаю, какими мы можем стать, если вдруг горячая вода кальдария смоет всю грязь с наших душ. Наверное, мы превратимся в жертвенных овец на Эквимелии, доверчивых и глупых. И тогда нас будут резать, как их, одного за другим. А мы с тобой сейчас среди тех, кто режет сам. Как плохо быть жертвенной овцой, Цицерон, ты не считаешь?

Консул озабоченно посмотрел на верховного жреца. В кальдарии он был мрачен, словно только что заключенное соглашение его не радовало.

В свой дом Цезарь вернулся лишь через несколько часов, когда были обговорены последние условия их негласного соглашения. И хотя все разошлись, твердо пообещав друг другу поддержку и помощь, каждый из семерых считал в душе, что его обманули другие, сумевшие получить еще больше. И каждый завидовал другому, словно именно этот человек обманул и обокрал его. И это делало их новорожденный союз непрочным и недолговечным.

Вернувшись домой, Цезарь начал отдавать распоряжения, и вскоре большая группа рабов и вольноотпущенников уже спешила выполнять поручения верховного жреца. Предстояло оповестить всех друзей и знакомых о существенном изменении его предвыборной кампании. Бывшие враги неожиданно становились друзьями, а недавние союзники — конкурентами на выборах. Самое примечательное, что это никого не удивляло — таковыми были нравы цивилизованного города, считавшего предательство лишь удачной сделкой, отказ от своих принципов — необходимым компромиссом, а победу на выборах, достигнутую ценой соглашательства, — закономерным итогом мудрой и осторожной политики. Когда смещаются акценты нравственности, все выглядит иначе, чем должно быть у нормальных людей и в нормальном обществе.

А в триклинии дома верховного жреца его уже давно ждала женщина, приносившая, по собственному признанию Цезаря, счастье и удачу в каждом его начинании. Этим человеком была мать Гая Юлия Цезаря — Аврелия. Происходившая из старинного и знатного рода Аврелиев, женщина уже в тридцать семь лет осталась вдовой после того, как ее муж, проконсул Азии, неожиданно умер, оставив на ее попечении троих детей, среди которых самым любимым был сын — шестнадцатилетний Юлий.

С этого дня мать становится наставником сына, заменяя ему рано ушедшего отца. Именно благодаря ее поддержке и многочисленным связям Сулла пощадил молодого Юлия в период самых мрачных репрессий. Мать всегда была рядом с сыном, в дни его поражений и наивысших триумфов и успехов. Куратор Аппиевой дороги, квестор, эдил, верховный жрец — на все эти должности Цезарь избирался огромным большинством голосов с колоссальным запасом прочности. Но каждый раз, отправляясь на выборы, он приходил к своей матери, прося у нее удачи.

Мать и сын были связаны тем особенным духовным родством, которое делает даже чужих людей близкими единомышленниками и друзьями. Для Аврелии Цезарь был не просто сыном. Он скрашивал ее существование, был смыслом ее жизни, тем особенным плодом, который вырастает из семени один раз в сотни лет. Она не была сентиментальной женщиной, восторгавшейся с детских лет каждым словом и жестом своего новорожденного. Она, как никто другой, видела его ошибки и недостатки. Но быть может, благодаря этому и вопреки этому она любила его еще больше, ибо всепоглощающая страсть органически жила в ней с первого мгновения жизни Цезаря. Ничто в мире не могло сравниться по силе с материнской любовью Аврелии.

Сын хорошо знал, сколь многим он обязан своей матери, и всегда прислушивался к ее советам, сообразуя с ними все свои поступки и действия.

Отправляясь в термы Минуция, Цезарь рассказал ей о предстоящей встрече и теперь понимал, с каким нетерпением она ожидала его. Когда он вошел в триклиний, мать поднялась ему навстречу. И первый вопрос был вопросом политика:

— Договорились?

Она могла уже не слушать. Глаза сына красноречиво сказали ей обо всем.

— Да, — спокойно подтвердил Цезарь, — по всем пунктам. Они поддержат меня на завтрашних выборах, дадут мне Испанию в качестве провинции и даже разрешат мне уехать туда, если, конечно, поручатся за мои долги, — добавил он, улыбаясь.

— От этих разбогатевших торговцев я не ожидала ничего другого, — покачала головой мать, — но ты правильно решил, что будет удобнее голосовать за Силана и Мурену. Катилине нельзя доверять ни в коем случае. Его лагерь в Этрурии стал убежищем всех изгоев города.

— И не только поэтому, — согласился Цезарь, — его ненавидит слишком много людей здесь, в городе, и по всей Италии. Его дикая программа оттолкнула от него избирателей.

— Хорошо, что ты это понимаешь. Наверное, они действительно убили несчастную Фульвию, — осторожно сказала мать.

Высокого роста, она имела ту особенную горделивую осанку, которая столь выгодно отличала дочерей Квирина. Большой чистый лоб, внимательный взгляд умной волевой женщины, упрямо сжатые тонкие губы и несколько вытянутое лицо — таким был облик этой женщины, сохранившей в свои пятьдесят восемь лет остатки былой красоты. Аврелия одевалась в традиционную для пожилых римлянок одежду. На ней была белая столла, ниспадающая до земли, и римская палла, обернутая вокруг бедер. Голова была повязана виттой,[97] этим своеобразным знаком всех свободнорожденных женщин. Аврелия не любила носить драгоценных украшений и только на правую руку обычно надевала золотой браслет — подарок покойного мужа. Цезарь всегда утверждал, что своим духовным становлением он обязан матери, столь много сделавшей для этого. Может быть, своеобразная закономерность становления гениев состоит в том, что одним из основополагающих моментов этого становления должна быть гениальность их матерей, сумевших вырастить и сберечь столь уникальные явления рода человеческого.

— Они ее действительно убили, — подтвердил Цезарь, которому Эвхарист рассказал все подробности со слов Луция Веттия.

— И эти люди могут встать во главе государства. Неразборчивость в средствах для достижения цели в нашем городе иногда кажется мне ужасной, — вздохнула мать.

— А меня не хочет приветствовать верховный жрец? — раздалось за спиной Цезаря, и проворные девичьи руки обняли его за шею.

— Юлия, — повернулся отец, — ты давно здесь?

— Она пришла вместе со мной, — сказала Аврелия. — Осторожно, Юлия, ты задушишь своего отца.

— Слишком много женщин в нашем городе мечтают хоть один раз обнять твоего сына, — радостно улыбнулась дочь.

— Ты позволяешь ей так говорить? — укоризненно покачала головой мать. — Нужно скорее выдать ее замуж.

— А как твой Эмилий? — спросил Цезарь.

— Никак, — вздохнула дочь, — я же говорила тебе, он глуп и поэтому мне неинтересен. Я не могу долго находиться в его обществе. Он надоедает мне своим молчанием, а когда говорит, то обязательно что-то не так. Даже девять дочерей Зевса не смогли бы расшевелить Эмилия. Он неисправим.

— Его отец имеет наибольшие шансы на завтрашнее избрание, — осторожно заметил Цезарь.

— Он наверняка будет избран, — добавила Аврелия.

— И поэтому я должна выйти замуж за его сына, — капризно надула губки Юлия. — Неужели верховный жрец думает устроить выгодный брак своей дочери, не спрашивая ее согласия?

— Юлия, — снова укоризненно покачала головой Аврелия.

— Нет, нет, — поднял руку Цезарь, — хотя в наше время все женятся по расчету, я обещаю тебе, что с тобой этого не произойдет. Ты вольна выбирать кого хочешь. Но боги женятся на Олимпе, выбирая лишь подобных себе, помни это, Юлия. Только изредка боги осмеливаются спуститься вниз, к людям, и за это их жестоко наказывают. Я хочу, чтобы главным твоим чувством всегда было чувство ответственности. Ты — моя единственная дочь, наследница рода Аврелиев, а значит, и муж твой должен быть из великого и знатного рода. Ты же не можешь стать женой надсмотрщика, актера или вольноотпущенника. Мне неприятно говорить тебе это, но ты знаешь сама, даже в выборе любимых Юлии не всесильны. Одно я могу пообещать тебе, что никогда не заставлю тебя выйти замуж за нелюбимого человека. Последнее слово всегда будет за тобой.

Дочь внимательно слушала отца, избегая смотреть в его строгие и проницательные глаза. Внезапно отвернувшись, она тяжело вздохнула.

— И даже ты не сможешь понять меня, — тихо прошептала она.

Отец не расслышал:

— Что ты сказала?

— Ничего, — покачала головой дочь, — ничего.

— Хорошо, — удовлетворенно сказал Цезарь, похлопав по плечу девушки.

Она вздрогнула от этого прикосновения. Уже выходя, он обернулся:

— Я буду в атрии.

Проводив взглядом отца, Юлия тяжело вздохнула и внезапно обернулась, словно вспомнив про Аврелию. От взгляда опытных женских глаз Аврелии не укрылось ничего. Она только грустно улыбнулась своей внучке.

— Это бывает, Юлия. Многие девушки любят, как ты…

— Не надо, — покачала головой девушка, подходя к Аврелии и обнимая ее, — я все поняла. Наверное, это очень плохо.

— Это скоро пройдет, Юлия, поверь мне, а сегодня ты больше не тревожь его, — прошептала Аврелия, приглаживая шелковистые волосы девушки. — Завтра у него будет тяжелый день. — И Аврелия, вспомнив о предстоящих выборах, улыбнулась. Она была уверена, что сын сумеет выторговать себе власть. Ведь оптиматы согласились бы на любую плату, стараясь не допустить Катилину к власти.

Как мудрая женщина, она хорошо понимала странный смысл происходящего, когда итоги выборов решались не в народном собрании, а в закулисных сделках и интригах. Такая «двойная» демократия вела к анархии общества, подрывая моральные устои и ценности государства. И тем более расшатывались эти устои, тем более неустойчивой становилась демократия, вырождающая плутократию, ведущую к тоталитаризму. Каждая закулисная сделка, каждая грязная интрига за спинами избирателей, каждая измена демократическим принципам неминуемо вели к падению республики, торжеству тирании, установлению империи.

Мучительные спазмы разлагающегося государства потрясали Римскую республику.

Глава IX

Падений жалких в жизни не ведая,

Сияет доблесть славой немеркнущей

И не приемлет, не слагает

Власти, по прихоти толпы народной.

Квинт Гораций Флакк (Перевод П. Семенова-Тян-Шанского)

День выборов начался восходом солнечного диска, лениво выползающего из-за тяжелого горизонта к свинцовым тучам. Большие застывшие здания города выглядели особенно угрюмо и мрачно на фоне серого рассвета наступающего дня.

Со всех улиц и кварталов, из домов и храмов выходили римляне, направляясь по большой улице Лата к Марсову полю, дабы решить, наконец, вопрос — кто достоин избрания в году 691-м римской эры.

Над Капитолием гордо развевалось высоко поднятое красное знамя. Согласно старым обычаям, во время сбора народного собрания это знамя поднималось на Форуме, символизируя свободу и достоинство римского народа. И едва хмурое солнце осветило своими тусклыми лучами алый стяг на Капитолии, римляне начали собираться на Марсовом поле.

Право голоса имели только свободнорожденные римские граждане и их союзники, приравненные к таковым. Представители всех трехсот семидесяти трех центурий шли на Марсово поле, дабы решить, наконец, вопрос — кто будет консулами их государства в будущем году.

Триста семьдесят три центурии состояли из 18 центурий всадников, 4 центурий ремесленников и музыкантов, 1 центурии пролетариев. Остальные триста пятьдесят делились на пять классов, по 70 центурий в каждом, в зависимости от получаемых доходов. В свою очередь, каждый из классов делился на «старшие» и «младшие» центурии. В первые входили граждане от 46 и старше, во вторые — от 17 до 45 лет.

В дибиторий,[98] стоявший на Марсовом поле, уже начали собираться жрецы и служащие различных магистратов, прибывающие сюда для скорейшего подсчета голосов. Каждый из жрецов, выходя за черту померия, совершал особые ауспиции,[99] прося бога о помощи.

Сам Цезарь с раннего утра вышел в сады Сципиона, собираясь в качестве верховного жреца совершить специальные ауспиции. На нем была пурпурная тога и трабея, полагавшиеся в подобных случаях верховному понтифику. Он торопился, зная, как необходимо ему оказаться на Марсовом поле. Рядом с ним стояло несколько жрецов-авгуров, помогавших ему толковать волю богов. Обратившись лицом в сторону юга, Цезарь поднял свой особый авгурский жезл и провел перед собой две символические линии, одну с севера на юг, другую с востока на запад. После чего принялся ждать знамений. Наблюдаемые с левой стороны считались благоприятными, а с правой — неблагоприятными.

Еще за несколько дней до выборов Цезарь разослал жрецов-авгуров ко всем должностным лицам — консулам, преторам, цензорам, трибунам, — дабы они могли совершить ауспиции перед выходом за черту померия с участием авгуров. И теперь, быстро исполнив традиционный обряд, он ждал обычных знамений. Ждать пришлось недолго. Вскоре справа показалась пара орлов, паривших высоко над верхушками деревьев сада.

— Хвала богам, — негромко сказал пулларий,[100] стоявший за Цезарем, — они обещают тебе удачу, Юлий.

Верховный жрец кивнул, с трудом сдерживая серьезность на лице, и, передав жезл пулларию, возблагодарил богов в кратком и традиционном приветствии. Лишь после этого он, наконец, имел право идти к Септе,[101] где уже собрались римляне.

Сама Септа представляла собой небольшое огороженное место на Марсовом поле, куда сходились римские граждане для голосования. Много лет спустя Цезарь, расширив его территорию, обнес это место мраморной стеной с портиками, но только в 728 году римской эры Марк Випсаний Агриппа[102] закончил перестройку, начатую Юлием.

На Марсовом поле в этот день царило необычайное оживление. Сдержанные и суровые римляне громко обменивались новостями, приветствовали друг друга, обсуждая предполагаемые кандидатуры магистратов. Цезарь быстро прошел к тому месту, где уже стояли Красс и его сторонники. Как верховный понтифик Цезарь должен проверить наличие членов своей коллегии, однако он знал, что все жрецы обязательно будут сегодня на Марсовом поле. Согласно римским законам, они обязаны были принять участие в выборах. Своеобразие римской религии состояло в том, что почти все они, будучи жрецами, являлись полноправными римскими гражданами, часто возглавляющими различные магистраты. Профессиональных жрецов в городе почти не было, и это было отличительной особенностью римской религии и государства.

Только коллегия весталок, состоящая из шести девушек, не имела права присутствовать на поле. Коллегия понтификов в составе шестнадцати человек явилась на Марсово поле в полном составе, готовясь принять участие в выборах. Эта коллегия традиционно считалась самой главной и важной, вот почему ее глава — Цезарь — одновременно считался и верховным жрецом. Понтифики следили за календарем, объявляли о праздниках, вели запись исторических событий, следили за точностью системы мер и весов.

Другая коллегия — фециалов, в составе двадцати человек, считалась второй по значению. Жрецы-фециалы от имени сената объявляли войну, заключали договора, представляли Рим в его отношениях с соседними государствами. Жрецы-авгуры прибывали вместе с должностными лицами, многие из которых были сами фециалами или авгурами. Даже консул Марк Туллий Цицерон считался авгуром и, следовательно, имел право самостоятельно совершать ауспиции.

По двадцать четыре жреца имели коллегии арвалов, саллиев и луперков. Коллегия арвалов состояла из двенадцати палатинских и двенадцати квиринальских жрецов, ведавших обрядами земледельческого культа. Коллегия саллиев, также состоявшая из двух групп, поклонялась Марсу и Квирину. Это была самая демократическая коллегия, так как ее жрецы должны были плясать и петь на улицах во время праздников, и сюда преимущественно избирали плебеев. Луперки считались жрецами бога Сильвана, или Фавна, покровителя стад и пастухов, лесов и полей. В праздник луперкалий, приходившийся в Риме на 17 февраля, они почти голые бегали по улицам города, изображая волков и хлеща ремнем бесплодных женщин, дабы избавить их от столь пагубного для государства недуга.

Пятнадцать жрецов-фламинов явились на выборы, натянув на головы пилосы,[103] так как, согласно положению, жрецы этой коллегии не имели права ходить с непокрытой головой, прикасаться к сырому мясу, ездить верхом, произносить клятвы. Гай Юлий Цезарь уже в тринадцатилетнем возрасте был фламином Юпитера и лишь позднее перешел в коллегию понтификов. Многие должностные лица также с детских лет входили в коллегию жрецов, что не мешало им занимать государственные должности и даже не особенно чтить богов, служителями которых они являлись, вспоминая о них лишь по праздникам.

К Цезарю, ставшему рядом с Крассом, быстро подошел один из его близких друзей — Мамурра. Небольшого роста, подтянутый, подвижный, всегда улыбающийся, он прославился в Риме своим неслыханным развратом и на этой почве близко сошелся с Цезарем, помогая последнему в его многочисленных любовных связях. После взаимных приветствий Мамурра тихо сказал:

— Многие уже беспокоятся. Все ждут Цицерона, а его еще нет.

— Он же авгур, наверное, совершает ауспиции, — напомнил Цезарь. — А что Катилина, уже прибыл? Я не вижу его среди собравшихся.

— Они в той стороне поля, у дибитория, — показал Мамурра, — Катилина и вся его компания. Ты, наверное, не знаешь еще, что случилось сегодня с нашим претором Лентулом во время ауспиций. Когда его авгур начал махать своим жезлом, из-за деревьев вылезла свинья. — Мамурра тихонько захихикал.

— Какая свинья? — не понял Цезарь.

— Похожая на Лентула, — захлебнулся в смехе Мамурра, — такая же глупая и надутая. Она бросилась на авгура, стоявшего рядом с ним, и он упал. И наш претор не смог завершить свои ауспиции.

— Дурной знак, — притворно нахмурился Цезарь, с трудом сдерживая смех. — А откуда появилась свинья, справа или слева?

— Справа. Но, видимо, такова воля Юпитера, — показал на небо Мамурра, — тебе как верховному жрецу нужно будет истолковать это знамение.

На этот раз Цезарь, не выдержав, рассмеялся.

Со стороны улицы Лата послышались громкие крики:

— Консулы идут! Консулы!

На улице уже показались ликторы, несшие фасции, а среди них шли двое консулов. Антоний был одет в обычную для римлянина тогу и трабею, но вид Цицерона ошеломил даже видавших многое римлян, привыкших, казалось, ко всему. Вопреки многовековым традициям выборов консул был одет в военные доспехи и панцирь. Доспехи Цицерона были богато отделаны рельефными украшениями, но сам вид одетого в латы консула вызвал общее смятение на поле. Даже Катилина был, видимо, смущен. Демагогический жест Цицерона, явившегося вопреки всем нормам в воинских доспехах, особо подчеркнул угрожавшую республике опасность. Консулов и ликторов сопровождала большая группа вооруженных легионеров. Едва бывшие магистраты Рима прошли к центру поля, как легионеры Антистия, рассыпавшись в кольцо, образовали плотный круг. Сам Антистий и несколько его центурионов встали за спиной Цицерона. На всех были надеты воинские доспехи.

— Они сошли с ума! — громко крикнул стоявший недалеко от Цезаря Аврелий Котта. — Это нарушение наших традиций. Никто не имеет права являться на Марсово поле вооруженным.

— Цицерон поступил мудро, — возразил Красс, — хотя напрасно он надел этот панцирь сам, достаточно было его охраны. Здесь консулу ничего не может угрожать. Слишком много римлян еще верят в добродетель нашей демократии. Никто не посмел бы у всех на глазах убивать законно избранного консула. Убийцы не ушли бы живыми с этого поля.

— Наш консул достаточно осторожен, — тихо произнес Цезарь, — я, признаться, не ожидал от него такой уловки. Мамурра, постарайся осторожно обойти наших людей и передай всем, кто еще не знает, — голосуем за Силана и Мурену. Вы тоже идите, — обратился Цезарь к окружавшим его сторонникам.

Среди них были Сервилий Гальба, Авл Гирций, Лиций Минуций Басил, Квинт Титурий Сабин, Домиций Кальвин, Гай Требоний. Все они впоследствии командовали легионами в армиях Цезаря, помогая ему утверждать свое господство на трех континентах.

На середину поля вышел жрец, возглавлявший коллегию жрецов. Согласно обычаям, его особа считалась священной, так как он имел право косить священную траву с Капитолия.

— Слушайте все! — закричал он. — Слушайте!

Фециалы повторили его крик в разных концах поля. Собравшиеся люди замерли, обращаясь в слух. Умолкли всякие разговоры, крики, шум. Наступила относительная тишина и последняя, решающая стадия выборов.

— Сегодня мы избираем консулов и преторов на будущий год, — громко начал главный фециал. — Да пошлют великие боги удачу сенату и народу римскому!

По Фламиниевой дороге еще подъезжали последние представители различных центурий, когда жрецы вынесли огромные корзины и установили их у дибитория. Мальчики, одетые в претексту, стали разносить таблички. Каждый гражданин получал табличку, где он должен был написать имена своих кандидатов — двух консулов и шестнадцати преторов, — среди которых двое — городских — считались самыми главными и заменяли консулов в их отсутствие. Оптиматы выдвинули на этот пост сенатора Марка Кальпурния Бибула — человека, который уже был коллегой Цезаря по квестуре и эдилету. Лишенный талантов верховного жреца, Бибул и без того являл собой жалкое зрелище, а в сравнении с Цезарем вообще выглядел абсолютным ничтожеством.

Пока мальчики раздавали таблички, главный фециал, еще раз напомнив, что римляне должны избрать достойных кандидатов, отошел в сторону. Многие, получив таблички, продолжали обсуждать кандидатуры, словно решая в последний момент, за кого из кандидатов следует отдать свои голоса. Некоторые сторонники Катилины еще пытались агитировать, но их прерывали криками представители других враждующих группировок.

Цицерон, стоявший под охраной своих ликторов и центурионов Антистия, внимательно следил за всем происходящим. Заметив Цезаря, он приветливо ему улыбнулся. От внимательного взгляда консула не ускользнуло то обстоятельство, с каким восторгом приветствуют Цезаря многие римляне.

Стоявший недалеко от него Катул также заметил эти изъявления народной любви и, обращаясь к Агенобарбу и Катону, сказал:

— Все-таки наш народ любит Цезаря. Мы поступили правильно, заключив с ним соглашение.

— Не знаю, — сурово ответил Катон, — чем кончатся наши уступки Цезарю. Мы пускаем волка к овцам. Этот человек способен зайти слишком далеко, когда никто из нас не сможет его остановить.

Каждый из граждан должен был пройти по узким мосткам, бросая свою табличку в корзину. Катилина сделал это одним из первых, бросив выразительный взгляд на Цезаря. За ним поспешили его сторонники. Представители всех центурий потянулись к корзинам. Образовались огромные человеческие колонны. Некоторые еще оставались на поле, решая в последний момент, за кого голосовать. Другие, быстро написав имена кандидатов, уверенно шли к корзинам, выходя из Септы. Жрецы внимательно следили, чтобы никто не голосовал дважды.

Цезарь получил табличку, оглянулся по сторонам и вывел на ней имена Мурены и… Катилины. Затем, написав имена преторов, поднял табличку таким образом, чтобы проходивший мимо Цетег мог прочесть имена кандидатов, за которых голосовал верховный понтифик. От одного голоса Цезаря ничто не могло измениться, но Цетег наверняка расскажет обо всем Катилине, рассудил верховный жрец. Следовало оставить хоть небольшую возможность для маневра, на выборах могло многое произойти. Никто не гарантирован от неудач. Интересно, куда так торопится Цетег, подумал Цезарь, видя, как тот, бросив табличку, заспешил в город.

Уже заполненные корзины жрецы с трудом тащили в дибиторий, где голоса подсчитывались и систематизировались по центуриям. Предприимчивые торговцы разносили по полю свой нехитрый товар — жареный хлеб, лепешки, сыр, различные кондитерские изделия, сладости, воду. В дни выборов, к большому огорчению торговцев, им запрещалось выносить вино на Марсово поле, дабы граждане смогли сделать свой выбор только на трезвую голову. Римляне охотно покупали всевозможную еду, устраиваясь прямо на поле.

Цицерон задыхался в непривычно тяжелых латах и доспехах. Он отказался от еды и с нетерпением ожидал исхода выборов. Его коллега Антоний, напротив, с удовольствием усевшись за специально поставленный для консулов столик, охотно вкушал различную снедь, доставленную его рабами из города.

Солнце стояло достаточно высоко, но темные, неподвижно-черные тучи собирались на горизонте, словно огромное войско, готовое обрушиться на крепостные стены города. Многие люди рассредоточились по полю, весело обсуждая предстоящее подведение итогов, но напряжение не спадало, словно предгрозовая духота коснулась и душ этих людей, вызывая томительно-тревожное ожидание бури.

Не выдержав столь томительного ожидания, Цезарь вошел в дибиторий. Как верховный жрец он имел право присутствовать на окончательном подсчете голосов. Подсчитывались голоса центурий всадников. Почти все отдали предпочтение Мурене и Силану. Но Цезарь знал, что решающее слово останется за голосами других центурий, еще не подсчитанных жрецами.

Со стороны поля слышались громкие голоса, споры, частая брань, неоднократно повторяющиеся обращения к богам, имена кандидатов. Часто одна и та же глотка исторгала хвалу богам и проклятия кандидатам, словно бросая вызов небесам своим богохульством.

Катон, заметивший, как Цезарь вошел в дибиторий, недовольно сморщился.

— Этот человек способен на все, — заметил он вполголоса Катулу, — он может даже подменить таблички.

— Почему ты так ненавидишь его? — спросил удивленный Катул. — Он ведь призвал своих сторонников не голосовать за Катилину.

— Я не могу поверить этому марианцу. Я уже говорил об этом Цицерону. Он всем хочет понравиться, добивается признания толпы, любви черни, уважения сената. Самая страшная опасность для Рима — Цезарь, а не Катилина. Но вы все упрямо не хотите прислушаться к моим словам и понять это.

— Скажи тогда, Марк Красс, — вмешался в разговор Агенобарб, задолжавший цензору огромные суммы, — мы все должники этого богача. В сенате, наверное, нет человека, не занимавшего у него денег.

Невдалеке от них послышался смех. Молодые римляне, собравшись в круг, развлекали друг друга смешными стихами и пародиями. Среди собравшихся выделялись Тит Лукреций Кар, Гай Валерий Катулл. Здесь же находился и молодой двадцатилетний центурион Гай Саллюстий Крисп. Истинный популяр, он считал Цезаря достойным преемником Мария. Саллюстий еще не стал тем чванливо-важным и пристрастным историком, которым его сделает судьба к пятидесяти годам. Молодой жизнерадостный римлянин должен был пройти большой путь до брюзжавшего ханжеством воинственного моралиста и историка, давшего позднее столь полное и страшное изображение заговора Катилины. Находясь сейчас в толпе молодых сверстников своей центурии, он не думал, как многое решается сегодня и в его судьбе. Записки Саллюстия о заговоре Катилины, чудом сохранившиеся в городе во время пожара, принесут будущему историку всемирную славу и признание потомков, несмотря на явную однобокость и пристрастие в освещении исторических событий. Сегодня во время выборов он, давно враждовавший с Катилиной, Лентулом и Цетегом, без колебаний записал имена Мурены и Силана на своей табличке.

Стоявший в середине круга Катулл читал свои стихи, привлекая внимание других римлян чистым, звучным голосом:

Пьяной горечью Фалерна
Чашу мне наполни, мальчик,
Так Постумия велела,
Председательница оргий.
Ты же прочь, речная влага,
И струей, вину враждебной,
Строгих постников довольствуй:
Чистый нам любезен Бахус.[104]

Окружавшие Катулла молодые римляне громко смеялись. Услышав его выступления, к нему подошел Клодий, одобрительно хлопнув поэта по плечу.

— Клянусь Аполлоном, ты превзошел своим мастерством даже Тита Мекция,[105] непревзойденного знатока сатиры. Слава греческих авторов кажется ничтожной по сравнению с твоим мастерством.

Катулл улыбнулся, поклонившись.

— Приходи ко мне завтра, — предложил Клодий, — мы собираемся в моем доме на Палатине.

— Приду, — пообещал Катулл, неожиданно вспыхнув, словно само упоминание дома Клодия оказало на него столь магическое действие.

Мамурра, подкравшись к этой группе, заулыбался:

— А меня не хочет пригласить доблестный Клодий?

Клодий живо обернулся и, увидев говорящего, разразился громким хохотом:

— Да разве тебя можно не приглашать, Мамурра. Ты и Эгнатий придете сами, даже если я не позову. Сестра уверяла меня, что вы двое — самые большие развратники Рима, проникающие во все конклавы нашего города.

На крысиной мордочке Мамурры промелькнуло лукавое выражение:

— Не во все, Клодий, далеко не во все конклавы. В некоторые имеешь доступ только ты.

Все собравшиеся вокруг громко засмеялись. Клодий никогда не отличался особым целомудрием.

Катилина стоял довольно далеко от дибитория в окружении большой группы своих сторонников. Здесь же находился Лентул со своими ликторами.

— Думаю, все будет в порядке, — спокойно сказал претор, — сегодня ты обязательно победишь.

Катилина промолчал, стискивая зубы. Его начал волновать затянувшийся подсчет голосов.

— А где Цетег? — спросил Лентул у стоявшего рядом Габиния. — Я не видел его с самого утра.

— Он проголосовал первым и быстро ушел в город. Кажется, они поспорили с Вибием, и он пытается его найти теперь.

— Из-за чего? — быстро спросил Лентул. — Может, из-за того спора у Эвхариста, когда Вибий столь неудачно толкнул Цетега? Два дня тому назад они подрались на улице, и только вмешательство Цезаря спасло Вибия от изгнания и тюрьмы.

— Я думаю, он влюблен в Семпронию, — разжал, наконец, зубы Катилина. — Но Цетег не простит ему нанесенного оскорбления.

— В эту развратницу? — удивился Лентул.

— Они могут убить друг друга, — встревоженно сказал стоявший рядом сенатор Марк Лека.

Лентул беззаботно махнул рукой:

— Это их дело. Все равно нам скоро придется пустить кровь этому городу. Слишком много желчи в его венах. Пора, наконец, выпустить эту гнилую кровь.

Сенатор замолчал, не пытаясь спорить с претором и незаметно отходя в сторону.

Торговцы, уставшие за день, уже покидали поле, когда, наконец, из дибитория вышли Цезарь и другие жрецы. Преконины шли впереди них.

— Слушайте! — раздалось в разных концах поля. — Слушайте!

Цицерон посмотрел на Цезаря, но ничего не сумел прочесть в его взгляде. Верховный жрец улыбался, как обычно, ничем не выдавая своего волнения. Даже Антоний замер, понимая всю сложность ситуации. По знаку Антистия стража, стоявшая вокруг консулов, сплотилась теснее, словно жрецы вышли не объявлять исход выборов, а выносить приговор самому консулу. Этот энергичный жест Антистия не ускользнул от взгляда Цезаря. Заметил его и Красс. Оценили его и Силан, и Мурена. Тревожно переглянулись Катон и Агенобарб. Напряглись лица у Метелла Непота и Катула. Замерли Катилина и Лентул. Все стояли в ожидании.

Главный фециал, взойдя со свитком в руках на возвышенность, оглядел толпу и начал своим громким голосом:

— Юпитер, великий и всеблагой, благодарим тебя за деяния твои для нашего народа. Сыны Квирина, сегодня мы избрали консулов на следующий год. Имена наших консулов… Жрец поднял голову, оглядывая толпу… Все застыло, было слышно, как скрипят котурны[106] Цицерона, негромкое позвякивание воинских доспехов легионеров Антистия.

— …Децим Юний Силан, — громко выкрикнул жрец, снова набирая воздух, и вместе с ним в едином порыве вся толпа вдохнула и выдохнула отравленный зловонными нечистотами воздух Марсова поля, — и… — громко выкрикнул жрец: — и… Весь мир, все это поле, люди, небо, дибиторий, Септа — все вокруг непостижимо изогнулось, словно натянутая струна другого измерения в сознании Цезаря.

И люди боялись пошевелиться, словно рабы, прикованные к триере, слившись вместе в единое, огромное целое. Время еще можно было остановить. Прекратить будущую войну, заговоры, изгнания, мятежи. Будущие империи, диктатуры, триумфы. Будущие страдания миллионов людей, кровь, слезы, ужас, горе. И весь страшный парадокс времени состоял в том, что даже если сейчас жрец выкрикнет другое имя, то и тогда разразятся войны, может быть, еще более страшные и ужасные, будут заговоры, еще более гнусные и отвратительные, появятся новые Суллы и Марии, появятся императоры, диктаторы, триумфаторы, еще более грязные и подлые. И снова будут страдать миллионы людей, и по улицам городов будут течь волны крови, слез, ужаса, горя. История человеческой цивилизации необратима, и на длинном пути ее развития пролитая кровь становилась той живительной влагой, без которой невозможен рост любого живого существа. Океаны крови и слез, пролитые на этом долгом и изнурительном пути, утопили в своей невообразимой глубине многие государства и народы. И может быть, вся история человеческой цивилизации учит тому, как она должна развиваться, обходясь без этой страшной влаги, столь обильно пролитой для ее роста. И… плоскость поля изменилась, трансформировалась, будто на мгновение сознание Цезаря постигло четырехмерное измерение. Натянутая струна сознания затрепетала, словно живой организм.

«Ведь я уже знаю исход выборов, — вспомнил вдруг Цезарь, и, значит, понимаю, чем все это может кончиться. Катилина, конечно, не смирится».

— И… — закончил жрец, выдыхая имя… — Луций Лициний Мурена.

Струна взорвалась. Изогнутая плоскость распалась на квадраты. Все задвигались, зашумели, закричали. Красс откровенно улыбался. Цицерон только сейчас почувствовал, как тяжело давят латы. Катул и Агенобарб не скрывали своей радости. Силан и Мурена открыто ликовали. Даже Катон сдержанно улыбался. А Катилина?

Он стоял бледный, неподвижный, словно слова жреца обладали магической силой взгляда Горгоны Медузы,[107] превращавшей все живое в камень, и он застыл, превратившись в огромную темную глыбу камня. Лентул поднял голову, грозя кому-то кулаком. Испуганно замерли сторонники Катилины, глядя на своего вождя. А тот застыл, и только набухающая вена выдавала его волнение. Внезапно скривившись, словно от страшной боли, он выдавил из себя улыбку.

— Эти люди сами выбрали свою судьбу. Они ее заслужили. Пусть будет так. — Он сказал это негромко, тем свистящим шепотом, каким говорят очень вспыльчивые люди в припадке страшного гнева или безумия.

Но его услышали все — сторонники, окружавшие его, враги, стоявшие вокруг, граждане, заполнившие поле, женщины и дети, ждущие в городе исхода выборов, и все люди, населявшие огромную империю.

Этими словами начинался новый акт надвигающейся трагедии.

А над полем уже кружили вороны и стервятники, словно предчувствующие запах падали на полях Италии. Запах гниющих и разлагающихся тел, столь тошнотворный для проигравших и столь сладостный для стервятников и победителей.

Глава X

О побудь меж нас, меж сынов Квирина,

Благосклонен будь: хоть злодейства наши

Гнев твой будят, ты не спеши умчаться,

Ветром стремимый.

Квинт Гораций Флакк (Перевод Н. Гинцбурга)

Пока на Марсовом поле шли выборы магистратов, город казался вымершим. Лишь редкие прохожие, в основном вольноотпущенники и рабы, попадались на его улицах, пугая друг друга в этой гулко звенящей тишине «Вечного города», спеша скорее перебежать пустое пространство между домами, словно опасаясь заблудиться среди каменных исполинов, нависавших над ними.

На Квиринале, у одного из домов, с самого раннего утра находился свободнорожденный римлянин, которого без труда можно было узнать по традиционной одежде и гордой осанке. Короткая туника и длинный гиматион прикрывали тренированное тело бойца. Это был Вибий, находившийся подле дома Семпронии в тщетной надежде увидеть еще хоть раз предмет своей неистовой страсти.

Семпрония снилась ему ночами, ее четко очерченный профиль виделся ему в каждой встречной женщине. Он давился кошмарными воспоминаниями ее прошлого, но не мог совладать со своими чувствами. Он прятался у портика ее дома, забывая обо всем на свете.

Любовь принесла ему огромное счастье, доступное только смертным, сознающим исключительность этого явления. И страшное горе от сознания порочности своей избранницы. Эту удивительную смесь любви и ненависти, которая кружит головы даже самым стойким мужчинам, суждено было испить Вибию.

Мужчина, любящий порочную женщину, испытывает чувство ненависти к ней тем больше, чем сильнее он ее любит. А чем сильнее он ее любит, тем сильнее ненавидит. Заколдованный круг, как правило, кончается трагедией, ибо порочной душе женщины очень редко удается восстать из этого омута человеческой грязи, обретая первозданную чистоту; а сильные души мужчин не прощают и не забывают грязного прошлого такой женщины. И каждый раз, прикасаясь к священному телу своей избранницы, мужчина будет морщиться от гадливого чувства омерзения, ибо память его и воображение будут услужливо подсказывать, как, кто и где издевался над этим телом, попирая все нормы человеческой морали и нравственности.

Вибий страдал тем страшнее, что слышал не раз разговоры о скандальном прошлом Семпронии. Он живо представлял себе непристойные оргии, участником которых ему не раз доводилось бывать, и он задыхался, мучась от бешенства любви и ненависти к этой женщине.

На пустынной улице с самого утра не было никого, и лишь редкие прохожие нарушали молчание старых камней Квиринала. Внезапно из портика вынесли лектику. Вибий вздрогнул от неожиданности. Это были носилки Семпронии. Женщина, высунув голову из-за занавесок, встретилась взглядом с Вибием.

— Вибий, — удивилась Семпрония, — ты здесь?

— Да, — сумел выдавить из себя юноша, проглотив тягучую слюну.

— Во имя Юпитера Капитолийского, что ты здесь делаешь?

Римлянин молчал.

— Ведь сегодня все мужчины ушли на Марсово поле. А ты разве не должен голосовать? — спросила Семпрония.

— Я уже был там, — неловко соврал Вибий.

— И не стал дожидаться исхода выборов, — что-то поняла Семпрония, — ты слишком часто стал бывать у моего портика, Вибий. Или ты решил купить мой дом?

Юноша вспыхнул, избегая дерзких глаз женщины, столь привлекательных и отталкивающих одновременно.

— У тебя есть деньги на такую покупку, — продолжала мучить Вибия женщина, — или ты хочешь, чтобы я поверила тебе в долг?

Вибий покраснел, не пытаясь что-либо сказать.

Семпрония улыбнулась, довольная произведенным эффектом.

И внезапно вздрогнула. На противоположном конце улицы стоял, криво улыбаясь, Цетег. Вибий стремительно обернулся.

Взгляды мужчин встретились почти в упор. Продолжая нехорошо улыбаться, Цетег достал свой меч. Юноша беспомощно оглянулся, он был безоружен. Семпрония, увидев его смятение, быстро подозвала к себе одного из вооруженных рабов, обычно сопровождавших ее лектику в эти неспокойные дни.

— Отдай ему свой меч, — приказала Семпрония.

Раб охотно повиновался.

Ощутив в руке тяжесть оружия, Вибий почувствовал себя значительно увереннее.

Довольная Семпрония откинулась в лектике, приготовившись наблюдать за смертельным поединком. Рабы невозмутимо замерли, ожидая исхода сражения.

Цетег бросился первым. Он попытался нанести удар в грудь, но Вибий, прошедший изнурительную гладиаторскую подготовку, сумел увернуться. В свою очередь, он попытался поразить соперника в левый бок, но Цетег отбил удар. Послышался звон столкнувшихся мечей. Оба соперника дрались с ожесточением, стараясь завершить схватку до подхода городской стражи. Когорты Антистия в большинстве своем размещались сегодня за чертой померия, на Марсовом поле, где находилось почти все мужское население Рима. В городе оставались лишь передвижные посты.

Удобно усевшись на подушках в лектике, Семпрония с удовольствием следила за поединком. Внезапно Цетег, оступившись, упал, и Вибий замахнулся, намереваясь покончить с ним, но, вспомнив про Семпронию, не стал добивать соперника, а отступил на шаг, разрешая ему подняться. Цетег, едва поднявшись, внезапно сделал быстрый выпад и задел бедро Вибия. Юноша зашатался, хватаясь за бок. Пальцы окрасились кровью. Цетег, зло усмехнувшись, поднял меч.

Вибий услышал дружные крики рабов, но Семпрония молчала, наблюдая, чем закончится схватка. Внезапно Цетег опустил меч. Привлеченные криками, сюда уже спешили несколько легионеров во главе с декурионом.

Увидев их, Цетег быстро вложил меч в ножны и, зло выругавшись, бросился в другой конец улицы. Громыхая тяжелыми солдатскими колиге,[108] мимо пробежали легионеры.

Вибий хотел подойти к лектике, но внезапно почувствовал сильную боль и свалился, едва сделав первый шаг. Он попытался подняться, но, едва пошевельнувшись, вскрикнул от резкой боли, пронзившей его ногу. Юноша застонал от боли. Только тогда, наконец, Семпрония сделала жест рабам, и они, осторожно подняв Вибия, внесли его в дом вслед за лектикой.

А на Марсовом поле уже завершились выборы магистратов, и жрецы объявили имена избранных консулов и преторов, и над полем кружили вороны и стервятники, словно предчувствовавшие запах падали на полях Италии…

Юноша проснулся поздним вечером. В конклаве горел тусклый светильник и видны были лишь неясные силуэты стен и накидок.

«Где я? — подумал Вибий, вспоминая об утреннем сражении. — Как я сюда попал?»

Послышались чьи-то шаги, и Вибий, чувствуя, что не в силах шевельнуться, замер, ожидая дальнейших событий. В конклав вошла Семпрония.

— Во имя великих богов, — спокойно сказала она, — ты дрался, как Геркулес, но напрасно ты был столь благороден, что дал ему возможность подняться. Надо было добить его на месте. Цетег давно задолжал Харону[109] за проезд, и вряд ли тебе скоро представится такая возможность.

Вибий прошептал сквозь зубы:

— Я убью его.

— Сначала ты должен поправиться. И постарайся выздороветь поскорее. Я не могу держать тебя здесь слишком долго, — искренне сказала Семпрония, не сознавая, какую боль причиняет юноше. Уже выходя, она добавила: — И не нужно так часто бывать у портика моего дома, иначе тебя и впрямь один раз убьют.

Женщина вышла, громко рассмеявшись, а Вибий еще долго лежал с открытыми глазами, вспоминая голос и смех своей избранницы.

Сама Семпрония тоже не спала в эту ночь. Новости с Марсова поля разнеслись по всему городу. Катилина вновь не был избран. В одних это вселило надежду, в других, более благоразумных, — ужас. Они справедливо считали, что, не придя к власти демократическим путем, Катилина и его сторонники попытаются поднять мятеж, начав гражданскую войну. Но для Семпронии такой исход дела был более благоприятным. Катилина снова оставался всего лишь претендентом на место консула и, значит, по-прежнему нуждался в ее услугах. Долгую осеннюю ночь она думала о Катилине, беспокойно ворочаясь в своей постели.

Катилина в это время тоже не спал. Ярость его не знала границ. Он был уверен в своей победе, поэтому тем больнее переживал свое поражение. Даже Орестилла, спрятавшись в своем конклаве, не решалась попадаться ему на глаза. Рабы и рабыни боялись напомнить о себе грозному патрицию, но Катилина был из породы людей, чья ярость должна была найти выход. Он понимал, что за его домом могут следить. Вот почему, собрав к полуночи всех рабов, он приказал разойтись по домам катилинариев в городе, оповестив всех, что следующее собрание будет в доме Марка Леки.

Всю оставшуюся ночь он обдумывал свой замысел, строя ужасные планы мщения.

В эту ночь не спали многие римляне.

Не спал Цицерон, радостно сознающий, что и на этот раз он встал на пути Катилины, искренне приписывая себе все заслуги удавшейся с Цезарем сделки. Как трезвый политик, консул понимал, что Катилина, потерпев поражение, стал еще более опасен и теперь прямое столкновение неизбежно.

Не спал Силан, веселившийся до утра, безмерно гордый и довольный своей удачей. И хотя он еще вчера прекрасно знал и сознавал, благодаря каким силам его избрание становится реальным, сегодня он уже искренне считал, что выбран народом, как наиболее достойная и любимая кандидатура римлян. Такова человеческая порода. Стоит человеку добиться успеха, получить малую толику удачи, сделать несколько удачных шагов в своей жизни, как он уже приписывает их полностью своим заслугам и талантам, забывая о цене, которую он за них заплатил. Удача и власть кружат голову даже самым сильным людям, забывающим, как непостоянны успехи и иллюзорны ценности этого быстро меняющегося мира.

Не спал в эту ночь Катон, беспокойно ходивший по атрию. Он понимал всю опасность и неустойчивость положения, при котором Катилина мог в любой момент бросить вызов республике, подбивая своих людей на вооруженный мятеж.

Не спал в эту ночь Клодий, устроивший с друзьями небывалую оргию, на которой три гладиатора были забиты насмерть, двое римлян умерло от чрезмерного потребления вина и более десяти совсем молоденьких рабынь, принадлежавших знатным фамилиям города, были в самой извращенной форме лишены девственности и девичьего стыда. Только великие боги могли снести подобное кощунство и надругательство над живыми телами и душами этих девушек.

Не спал в эту ночь Мурена, забавлявшийся с рабыней из терм Минуция, подаренной ему предусмотрительным Цезарем. Несчастная девушка уже не смеялась, она даже не улыбалась, а только тихо стонала. И в триклинии было слышно скотское мычание Мурены и испуганные девичьи всхлипы, словно затухающие аккорды отчаяния и жалости из тягостной песни, исполняемой в эту ночь в доме Мурены.

Не спал в эту ночь Лентул, страшно переживающий столь тягостное для него поражение своего друга и союзника. Но он быстро утешился, и в его триклинии также раздавалось мычание мужчины и едва слышные болезненные стоны. Но то были не стоны женщины. Это были стоны юноши. Стоны Новия Приска, растленного и развращенного Лентулом еще в юные годы. Слова бессильны описать эти сцены, и только римские боги способны беспристрастно судить их участников с высоты своего пантеона.

Не спал в эту ночь Цезарь. После своего ожидаемого избрания он покинул Марсово поле в сопровождении друзей и сторонников, не успев переговорить даже с Катилиной. Дома его уже ждали мать, жена, дочь, шумно и радостно отмечавшие его успех. Едва жрец огласил итоги выборов, как несколько сот рабов бросились в Рим, стараясь поскорее сообщить своим хозяйкам итоги закончившихся выборов. И не успели еще все римляне разойтись с огромного поля, как Рим уже знал исход состоявшегося голосования. И до поздней ночи на улицах города шло бурное обсуждение новых магистратов. Кое-где вспыхивали драки, ссоры, слышался лязг мечей. Получивший специальный приказ на сегодняшнюю ночь Аврелий Антистий приказал утроить обычные посты, дабы избежать ожидаемых неприятностей. Цезарь сидел у себя в таблине почти до самого утра. Ему важно было продумать свое нынешнее положение и поведение на случай мятежа сторонников Катилины. Верховный жрец хорошо понимал, что Катилина, как умный человек, не сумеет и не захочет поверить в его, Цезаря, непричастность к исходу столь печальных для катилинариев выборов. А значит, Катилина, Лентул, Цетег и их сторонники могут с завтрашнего дня превратиться в открытых врагов, тем более беспощадных от сознания предательства популяров. Это была реальная опасность, и с ней приходилось считаться.

«Нужно будет платить еще больше Эвхаристу, — подумал Цезарь. — События могут начаться в ближайшие дни. Катилине и его сторонникам нечего терять, а лагерь Манлия стоит совсем близко. Необходимо как-то помочь Цицерону и Катону изгнать Катилину из города, усилить панику в сенате. Вне городских стен катилинарии менее опасны».

Не спали в эту ночь и в лагере Манлия, ожидая известий из Рима. Лишь к утру прискакал гонец, и вздох разочарования прокатился по всему лагерю. И все поняли — теперь спор решит только оружие. Тога не оказала доверия катилинариям, и меч должен будет решить давний спор с Римом в их пользу.

Отныне сенаторские тоги становились символами римского владычества, господства старых порядков, столь ненавистных большинству мятежников в лагере. Поднимая мечи, они бросали вызов тому старому миру, сокрушить который они намеревались. Мечи катилинариев отныне точились на тоги римских сенаторов. Никто еще не знал, что под тогами заговорщики обнаружат воинские доспехи и панцири, столь символично надетые Цицероном в день выборов.

Ноябрьские календы несли Риму ужас гражданской войны, и каждый римский сенатор в стенах города, и каждый заговорщик в лагере Манлия хорошо понимали, сколь ужасной будет их судьба в случае поражения. И каждый знал, сколь ужасна будет судьба Рима в случае их братоубийственной войны. Но стремление к безумству уже овладело умами и душами многих. Братья точили мечи на братьев. Отцы проклинали чад своих, сыновья замышляли отцеубийства, жрецы отрекались от богов своих.

Город окутала тьма. Луна зашла за тучи, и эта часть земли была отвернута от солнца, словно пытаясь скрыть от него в темноте все свои пороки и злодеяния. Но солнечные лучи, светившие в эту ночь на другом конце земли, доставали до Рима, пробивались к совести его людей, будили их среди темноты, заставляя давиться кошмарами и ужасами этой долгой ночи.

Ночью, уже лежа в постели и слушая рядом сонное дыхание жены, Цезарь вспомнил события этого дня.

Память услужливо возвращала искривленное лицо Катилины, ликование Мурены и Силана, умиротворение одетого в доспехи Цицерона и звонкий голос молодого Катулла, читавшего стихи.

Внезапно, словно новый приступ болезни подтолкнул его, Цезарь резко поднялся, усаживаясь на ложе. Помпея даже не проснулась, уронив голову ниже. Он вдруг вспомнил, что мучило его в этот день. С самого раннего утра его интересовал вопрос — за кого будет голосовать Марк Брут. Молодые люди в большинстве своем поддерживали Катилину, но Брут совсем не похож на них. Неужели он отдал свои голоса за Мурену и Силана? Не может быть, твердо решил Цезарь, Брут никогда не отдал бы своего голоса этим кандидатам. Не явиться на голосование он не мог — значит, заполнил таблички неразборчивым почерком. К такой наивной уловке прибегали римляне, когда не хотели высказывать определенного мнения по данному вопросу. Иногда это делали даже судьи, что всегда вызывало гнев простых римлян, справедливо считавших подобные уловки предосудительными для стражей закона.

«Нужно будет спросить у Сервилии», — решил Цезарь, устраиваясь снова на ложе.

Он заснул, и сон его был тяжелым и душным, как сон многих римлян в эту тревожную и страшную ночь года 691-го со дня основания Рима.

Наступивший рассвет следующего дня не принес солнечных лучей. Светило не смогло пробиться сквозь тяжелые свинцовые тучи, нависшие над городом. Они собрались высоко в небесах, словно готовясь растворить своей тяжестью этот «Вечный город» со всеми его обитателями.

Рим был великим, и Рим был ничтожен. Рим был силен, и Рим был слаб. Рим раздвигал границы своего государства за много дней пути от города, и Рим не мог защитить своих граждан даже в стенах этого города. Время, пространство, представления чести, порядочности, любви, долга, верности — все изменилось, сместилось, превратившись в невообразимую какофонию понятий и представлений.

Глава XI

Боги! Жалость в вас есть; и людям не раз подавали

Помощь последнюю вы даже на смертном одре,

Киньте взор на меня, несчастливца, и ежели чисто

Прожил я жизнь, — из меня вырвите черный недуг!

Гай Валерий Катулл (Перевод С. Шервинского)

За много дней пути от Рима, почти на самом краю света, запершись в огромном дворце, доживал последние дни своей жизни великий царь понтийский — Митридат VI Евпатор.

Пятидесятисемилетний понтийский правитель некогда огромного царства, наводивший ужас на Римскую державу в течение стольких лет, предавался тяжелым раздумьям, как бы подводившим итог его жизни.

У Рима не было за всю его историю более яркого и непримиримого врага, чем этот старый царь, оставшийся теперь в одиночестве.

Еще мальчиком он бежал из дворца, опасаясь оставаться там после смерти своего отца — царя Митридата V Эвергета. В течение семи лет он, скрывая свое происхождение и страшась людей, не решался называть своего подлинного имени. Его собственная мать, ставшая правительницей Понта, трижды подсылала к нему убийц, и трижды этот юноша, почти мальчик, чудом избегал покушения. Зная, что его могут отравить, Митридат с детства приучил себя к малым дозам яда, постепенно приобретая иммунитет против отравления. За время мучительных скитаний он изучил двадцать два языка своего огромного царства и научился выслушивать мнения самых простых людей — ремесленников, горожан, крестьян, составлявших большинство населения его державы. Но научиться говорить с людьми еще не значит суметь понимать их.

Перенесенные в молодые годы унижения оставят свой глубокий след в душе Митридата. Страдания и лишения не могут быть примерными воспитателями юной души. Они лишь приучают молодого человека к притворству и осторожности, делая его жестоким, коварным и бесчувственным человеком, ненавидящим людей, не страдавших, подобно ему. Так уж устроен человек. Если ему бывает больно, он хочет, чтобы было больно и окружающим, словно чужая боль может заглушить его собственную, а память о страданиях сотрет воспоминания о собственной боли.

Беспринципный Митридат на всю жизнь запомнил горькие уроки молодости. Отныне только собственный эгоизм и его желания становились стимулами всех последующих действий Митридата. Нет ничего более страшного и горького, чем сочетание ума и зла в одном человеке.

Вернувшись в столицу в возрасте восемнадцати лет, Митридат отправил в тюрьму свою мать, а заодно приказал перебить несколько десятков своих ближайших родственников.

Еще около пятнадцати лет понадобилось ему, чтобы упрочить влияние и расширить границы Понтийского государства. Жестокий и вероломный, он не брезговал любыми средствами для достижения своих политических целей. И, наконец, в году первом 173-й греческой Олимпиады, или в 666 году римской эры, он осмелился бросить вызов всесильному Риму.

Воспользовавшись Союзнической войной, разгоревшейся в Италии, Митридат начал свою войну. В течение одной ночи по всем городам Малой Азии без всякой пощады были перебиты десятки тысяч италиков — мужчин, женщин, стариков, детей. Понтийцам даже удалось захватить правителя римской провинции консуляра Мания Аквилия. И тогда впервые Митридат показал свой изуверский характер, словно страдания, перенесенные в детстве, выплеснулись неистовой злобой против римлян.

По приказу царя римского правителя возили в тесной клетке по городам Малой Азии, пытками заставляли его выкрикивать в каждом городе свое имя и титулы. После двухмесячных мучений Мания Аквилия подвергли страшной казни, влив ему в горло расплавленный свинец, словно отдавая дань алчности римлян. Перед смертью римлянин попросил передать царю, что и того ждет не менее мучительный конец. И с тех пор страх впервые начал плести свою липкую паутину в душе Митридата, словно предсмертные слова Аквилия обладали магическим свойством.

Затем в Азии появился Сулла. Царя нельзя было испугать поражением его армии. На смену одним людям приходили другие, но этот римлянин умудрился поразить его при их личной встрече, сплетая еще более тесную паутину страха.

После нескольких поражений Митридат согласился на переговоры. В Дардане, где состоялась эта памятная встреча, царя сопровождали двести военных кораблей, двадцать тысяч гоплитов, шесть тысяч всадников и около восьмидесяти серпоносных колесниц. У Суллы было всего четыре когорты легионеров и двести всадников. В пурпурной, озолоченной одежде, богато украшенной драгоценными камнями, в блеске своего величия встречал Митридат римского полководца, который вышел навстречу в простой солдатской тунике с небрежно наброшенным полудаментом. Митридата поразили тогда глаза этого римлянина — тяжелые, светло-голубые, словно обжигающие лицо. Это были глаза властелина, и царь впервые с ужасом подумал, что не сможет выдержать этот тяжелый взгляд, и, подобно жалкому рабу, первым отвел свои глаза.

Когда царь протянул руку, Сулла, не подавая своей, вдруг дерзко спросил, отчего понтийцы не прекращают войны. Царь замолчал, не зная, как ответить, и тут Сулла сказал свою знаменитую фразу: «Просители говорят первыми — молчать могут победители». Митридату пришлось применить все свое красноречие, пытаясь спасти переговоры. Во время его монолога Сулла, перебив его, сказал, что наслышан о красноречии понтийского царя, но теперь сам видит, насколько силен Митридат в ораторском искусстве, ведь, даже держа речь о делах подлых и беззаконных, он легко находит для них удобные объяснения. Царю пришлось проглотить и эту обиду, словно липкая паутина стала еще гуще, сжимая сердце в неизведанном прежде страхе перед этим человеком, осмелившимся явиться сюда и выставлять свои условия, имея в десять раз меньше солдат, стоявших в центре огромного понтийского войска.

Понтийский царь принял тогда все условия Суллы, словно проклятие Аквилия было лишним легионом римлян. Но едва римский полководец покинул пределы Азии, липкая сеть была разорвана, и Митридат снова начал войну. И снова был разбит. И когда великий Зевс помог ему, собравшись с силами, начать третью войну против римлян, он был уверен в успехе: Суллы уже не было в живых.

Но лев, умирая, оставляет после себя детенышей. Эту персидскую поговорку Митридат вспомнил в первый же день войны. Захваченный в плен тяжело раненный римский юноша Помпоний предстал перед царем. Митридат спросил его, хочет ли он стать другом понтийского царя, если ему пощадят жизнь. Юноша гордо ответил: «Если ты заключишь с римлянами мир — да. Если нет — я враг». Митридат понял тогда, что и эту войну он уже проиграл.

И снова липкая паутина страха сжала его сердце, опутывая живой, бьющийся комок все сильнее и сильнее. Посланный вместо Суллы Лукулл был не менее искусным полководцем и воином. Понтийцам пришлось все время отступать, их армии терпели одно поражение за другим. Особенно страшным был разгром у Кабиры, где Лукулл разбил основные силы понтийского царя.

Спасаясь бегством, Митридат послал евнуха Бакхида, чтобы тот предал смерти женщин царской семьи, опасаясь как бы они не попали в руки римлян. Именно тогда, в последний раз, царь почувствовал боль за другое существо, ибо среди тех, кого предстояло умертвить, была и Монима — его любимая жена.

Он домогался ее любви целых три года. Монима находилась в Милете, и он послал туда пятнадцать тысяч золотых, но она и тогда ответила отказом. Лишь после того, как он послал ей диадему Великого Александра с просьбой стать его женой и царицей, Монима дала согласие. И теперь ей предстояло умереть. Прибывший к ней Бакхид передал приказ царя — пусть каждая женщина умрет так, как она того пожелает.

Почти все женщины из царского дома приняли яд. Но Монима, его любимая жена, решила умереть как царица. На диадеме, подаренной ей Митридатом, она попыталась повеситься. Старая диадема, не выдержав такой тяжести, оборвалась. «Проклятый лоскут, — крикнула женщина в отчаянии, — и этой услуги ты мне не оказал». После этого Монима сама попросила евнуха перерезать ей горло. Потрясенный Бакхид не смог отказать ей в этой последней просьбе. Лишь после возвращения евнуха узнал понтийский царь тягостные подробности гибели своей жены.

После этого в душе Митридата уже не могло оставаться ничего человеческого. Безмерно подозрительный и мстительный, он превращается в настоящего маньяка, страдающего дикой манией преследования и подозрительности. По его приказу казни следуют одна за другой. Гибнут его лучшие друзья, полководцы, родные, близкие, даже сына Махара не пощадил царь, усомнившись в его верности.

Но ни одно государство в мире не может держаться исключительно на страхе и казнях. Измученные долгими войнами и репрессиями, купцы и менялы закрывали свои лавки, ремесленники бросали свои мастерские, уходя в другие города, крестьяне отказывались сеять и пахать, а воины неохотно шли в сражения умирать за деспота, не сплоченные никакой великой идеей, за которую они могли бы отдавать свои жизни. Это было началом конца.

Митридат, начинающий понимать это, неистовствовал еще больше, и чем более он усиливал репрессии, стремясь предотвратить крах своей державы, тем быстрее приближал этот конец. Получался замкнутый круг, из которого не было выхода. Липкая паутина страха владела уже сердцами многих понтийцев, народом овладела апатия, и огромное царство из великой державы начало превращаться в заурядную римскую провинцию. От Митридата отрекся даже его зять, правитель Великой Армении — Тигран.

Гордый и упрямый царь не хотел верить в такой позорный конец. Прибыв в Пантикапей, он начал собирать новое войско, вербовать наемников, рассылать гонцов к варварам в скифские степи. Безумная идея владела Митридатом — собрать новую армию и через дунайские степи вторгнуться в пределы Италии. Но на снаряжение новой армии требовались огромные деньги, и уже потерявший чувство реальности царь начал выколачивать их из населения Боспорского царства. Сначала восстала Фанагория, затем Херсонес. Через день Феодосия. Против Митридата выступил даже его сын Фарнак, назначенный им правителем этого царства. От царя отступились все правители, армия, народ. Сам Фарнак возглавил восстание в собственном государстве. И теперь Митридат сидел один в огромном дворце, с ужасом сознавая, что сбывается проклятие Мания Аквилия. Город был уже в руках восставших, и только несколько десятков его слуг удерживали неприятеля перед высокими стенами дворца. Но такое сопротивление могло продлиться не более одного дня. Крах наступил, крах его замыслам, которые владели им на протяжении всей его жизни.

Послышались чьи-то шаги, и Митридат вздрогнул, словно предчувствуя приближение вестника смерти. На пороге возник Эвтикрит, греческий наемник, командующий дворцовой охраной.

— В чем дело? — безразличным голосом спросил царь.

Грек поклонился.

— Мои люди не смогут долго защищать дворец. Нужно договориться с Фарнаком, великий царь.

«Как он осмелел, — подумал Митридат, — в прежние времена за один этот совет я приказал бы привязать его к хвостам диких кобылиц, а сейчас я должен выслушивать его дерзкие советы».

— Они по-прежнему штурмуют стены дворца? — спросил он у Эвтикрита.

— Они обедают, — мрачно сказал грек, — но очень скоро они начнут штурм, и тогда мы все погибнем.

— Ты же солдат, — устало сказал царь, — неужели ты так боишься смерти?

Эвтикрит выпрямился.

— Я умру вместе с тобой, великий царь, я пришел сообщить тебе, что к вечеру мы все падем.

И поклонившись, Эвтикрит повернулся, чтобы выйти.

— Постой, — громко окликнул его царь, — позови ко мне Бакхида.

Грек, мрачно кивнув, вышел. Митридат снова остался один.

После смерти Монимы он не мог выносить присутствия Бакхида рядом и отослал его сюда, в Пантикапей, в самую отдаленную провинцию своего государства. И вот теперь они снова рядом. Похоже, проклятие Мания Аквилия начинает сбываться. Вчера вечером, призвав к себе Бакхида, он приказал ему, уже во второй раз, удавить всех женщин царского рода, находившихся во дворце. Сегодня с самого раннего утра евнух еще не осмеливался зайти к нему, словно опасаясь, что царь во второй раз не сможет простить ему столь страшного деяния.

Митридат услышал сдавленный кашель евнуха и поднял глаза. Бакхид уже стоял рядом.

— Все? — тяжело спросил царь.

— Да, — кивнул евнух, — все.

— И дочери тоже?

— Они приняли яд, великий царь, — внешне Бакхид был совершенно спокоен.

— Хорошо, — почему-то успокоился Митридат, словно женщины его рода могли попасть в руки врага, а не воинов его собственного сына, осаждавших дворец.

— Ты должен проследить, — с усилием начал понтийский царь, — чтобы слуги позаботились о моем теле. Прикажи рабам после моей смерти привести меня в надлежащий вид и лишь затем показывать моему народу. Думаю, что Фарнак будет не против. А теперь уходи. Впрочем, нет, постой. — Царь встал, выпрямился во весь свой гигантский рост, так часто наводивший ужас на врагов и друзей. — Возьми этот перстень. Его прислал мне когда-то парфянский правитель Готарз. Ты его заслужил, Бакхид. Он твой, — царь протянул массивный перстень. Евнух поклонился. На его застывшем лице Митридат не сумел ничего уловить, словно близость смерти в этом месте уже наложила свой отпечаток и на лицо Бакхида.

Получив перстень и еще раз поклонившись, Бакхид неслышно вышел. Оставшись один, Митридат посмотрел на кубок, стоявший на столике, совсем рядом с его ложем. В кубке был яд, убивающий всякого, кто осмелится пригубить этот смертельный напиток.

Митридат протянул руку и вдруг с ужасом заметил, как она дрожит, словно его жалкое тело протестовало против гордости и величия его духа. Он усмехнулся. Даже здесь он не может остаться великим царем и уподобляется простым смертным. Он заставил эту руку успокоиться и, уже не дрогнув, взял кубок, залпом опорожняя его.

«Я все-таки обманул тебя, Маний Аквилий», — подумал Митридат.

Дикая боль пронзила все тело. Ожидаемая смерть не пришла. Первые мгновения он еще боролся с этой болью, не решаясь закричать, но, поняв, что не сможет долго выдерживать этого зверя, раздиравшего его внутренности, закричал. Собственная осторожность сыграла с Митридатом роковую шутку. С детства приученный к всевозможным ядам, он выработал стойкий иммунитет против сильнейших средств всевозможных отравителей, и теперь даже самый сильный яд не мог убить это закаленное тело.

А Митридат продолжал кричать нечеловеческим голосом.

— Маний, Маний, — призывал он римлянина, — ты оказался прав, проклятый римлянин. Ты слышишь, Маний Аквилий, я умираю в мучениях. — Не выдерживая более этого зверя внутри, Митридат схватил нож и с силой нанес себе удар в живот. Но на этот раз удар не получился. Оглушающая боль, выворачивающая тело наизнанку, помешала ему нанести себе этот роковой удар.

Обливаясь кровью, царь громко закричал:

— Бакхид, Бакхид, где ты?

На пороге возник евнух, словно он ждал именно этого крика. Стараясь сохранить остатки былого величия, Митридат попытался улыбнуться, не замечая скопившейся во рту кровавой пены.

— Помоги мне, — шепотом приказал он, опасаясь, что громкий крик выдаст его боль.

Евнух достал свой меч.

«Проклятый Аквилий, — с ненавистью подумал Митридат, стараясь не потерять сознание в этот последний момент своей жизни, — ты оказался прав».

Бакхид поднял свой меч.

Царь, вспомнив в последний раз о своем величии, выпрямился, насколько ему позволила боль.

«Монима, — вспомнил в это мгновение царь, — он убил ее этим мечом».

Митридат успел еще почувствовать, как холодная сталь входит в его тело, разрезая живую ткань и зверя, притаившегося внутри.

Через несколько дней тело Митридата VI Евпатора было выдано римлянам. Спешивший оказать Помпею такую услугу, Фарнак даже не позаботился как следует о теле своего отца. По странной прихоти судьбы слуги, бальзамировавшие тело, забыли вынуть мозг царя, и именно оттуда началось разложение праха того, кто столько лет наводил ужас на Рим.

Историки рассказывают, что римский полководец содрогнулся, приняв такой дар. Непримиримый и жестокий враг Митридат был куда приятней ему, чем торгующий телом своего отца Фарнак. Но римляне ликовали, получив это известие, ибо таковы были нравы в год второй 179-й греческой Олимпиады, или в 691-й со дня основания Рима.

Глава XII

Властвует над страстями не тот, кто вовсе воздерживается от них, но тот, кто пользуется ими так, как управляют кораблем или конем, то есть направляет их туда, куда нужно и полезно.

Аристотель

Еще не отшумели страсти после прошедших выборов, еще сторонники различных кандидатов выясняли запоздалые отношения на улицах города, еще бессовестные торговцы раздавали припрятанный черствый хлеб, завезенный в город до выборов, когда в дом Цезаря пришел Катилина.

На римского патриция страшно было смотреть. Словно печальный исход выборов помутил и без того безумный рассудок Катилины, и теперь лишь одна страсть владела им безраздельно — отомстить этому городу и его обитателям, трижды отвергавшим кандидатуру римского патриция на выборах. Но даже своим воспаленным воображением Катилина понимал, сколь важна будет поддержка Юлия на новом, последнем этапе борьбы. Римский патриций сознавал, что городской плебс, находящийся под сильным влиянием Цезаря и Красса, отказал ему в доверии, а значит, их вожди не смогли или не захотели повести за собой римлян в поддержку его кандидатуры. Катилина не мог знать о тайной сделке в термах Минуция, но, подобно загнанному волку, он звериным чутьем чувствовал приближение конца, понимая, что ни Цезарь, ни Красс не захотели рисковать своей популярностью и карьерой ради безумных планов катилинариев.

И Катилина решил испытать свой последний шанс. Во время выборов вожди городского плебса еще могли оставаться в стороне, однако в случае вооруженной борьбы им придется выбирать, твердо решили катилинарии. Влияние Цезаря и деньги Красса могли сыграть решающую роль в надвигающейся войне.

Сам верховный жрец Рима отлично понимал состояние Катилины и его сторонников и не торопился вступить в эту кровавую игру, выжидая удобного момента для собственной выгоды. Такая позиция позволяла ему и Крассу влиять и на просенатские круги, опасавшиеся их закулисной сделки с катилинариями.

Но разговора не получилось. Катилина, едва начав беседу, разразился целым потоком обвинений в адрес Цезаря и Красса, не поддержавших его кандидатуры должным образом на выборах. Цезарь слушал, не прерывая, давая возможность своему гостю выговориться. После обвинений Катилина перешел к изложению своей программы, ставшей еще более неуправляемой и дикой в результате печального исхода выборов. Около трети всех сенаторов, почти половина консуляров были занесены в проскрипционные списки, которые Катилина и Лентул уже начали составлять. Некоторых, наиболее видных деятелей сенатской олигархии катилинарии намеревались умертвить еще до своего открытого выступления. В этот список попали Катул, Агенобарб, Катон. И, конечно, нынешний консул Марк Туллий Цицерон, при упоминании имени которого Катилина сжал свои огромные кулаки в страшной ярости. Само имя консула действовало на патриция подобно сильному катализатору, во много раз ускорявшему развитие его ярости и бешенства.

Цезарь слушал внимательно, стараясь не терять основной нити разговора среди потока бессмысленных проклятий Катилины.

— Клянусь богами, — хрипел Катилина, — я расшевелю это сенатское болото, заставлю их вспомнить заседание в храме Беллоны. Сулла тогда не успел покончить с этими толстозадыми. Ты увидишь, Цезарь, цвет их крови, давно превратившейся в воду.

Цезарь мягко улыбнулся.

— Боюсь, что у них вместо воды вино.

Катилина не понял.

— Вино? Какое вино? Ах вино, — он дико расхохотался.

— Клянусь Сатурном, ты прав. У них, действительно, вино вместо крови. Мы наполним их кровью бочки Мамертинской тюрьмы.

— А что вы собираетесь делать потом? — спросил Цезарь.

— Раздать их землю народу и разделить их богатства между римлянами, — быстро сказал Катилина.

— Все правильно. А через десять лет снова появится новый Катилина, который потребует перераспределить богатства уже в пользу его сторонников? — спросил, улыбаясь, Цезарь.

Гость вспыхнул:

— Ты снова не даешь ясного ответа, Цезарь.

— Я дал тебе еще до выборов, — напомнил Юлий. — Для власти нужны большие деньги, дисциплинированные легионы, любовь простых римлян, богатые провинции. У тебя ничего этого нет. Даже жители провинции Африка, в которой ты был претором, приехали в Рим жаловаться на тебя. И ты серьезно хотел стать римским консулом. С твоей репутацией тебя не пускают даже в дома римских граждан, а ты хочешь войти в сенат с ликторами.

У Катилины начало дергаться от бешенства лицо и набухать тяжелая жила на лбу.

— А ты считаешь, Цезарь, что репутация многих наших сенаторов лучше моей. Назови хотя бы десять сенаторов, и я соглашусь с тобой.

— Но никто из них не предлагает перерезать весь город или римский сенат, — возразил Цезарь, — ты не можешь меня понять, Катилина. Почти двадцать лет назад ты прямо на улице, рядом с сенатом, убил Марка Мария, а его голову принес в сенат Сулле. А после этого ты, кажется, зашел в храм Аполлона и омыл свои руки в священной кропильнице. Сделай ты это сейчас, и тебе грозила бы неминуемая смерть за подобное святотатство, а тогда было можно. Времена меняются. Можешь сколько угодно нарушать наши суровые законы и моральные нормы, но делать это тайно, скрытно. Нельзя бросать открытый вызов, который противоречит общепринятым нормам. Тогда можно было убивать человека и омывать руки в храме, сейчас этого нельзя. После титанов рождаются лицемеры. Сулла и Марий опирались на силу оружия, а нынешние — Цицерон и Катул — больше полагаются на обман и лицемерие. А ты со своими друзьями упиваешься своим поведением, бросая вызов нашим лицемерам. И более всего тебя будут обвинять те, кто, подобно тебе, нарушает наши нормы, но делает это тайно, боясь признаться в этом даже своим ближайшим друзьям. Тебе не надо бояться Катона. Он честен в жизни, а значит, не прибегнет к бесчестным приемам в политике. Бойся других — Катула, Цицерона, Метелла, Мурену, Силана, — Цезарь не включил в этот список себя и Красса, хотя мог сделать это с полным основанием. — Эти говорят одно, думают другое, а делают третье. Самые страшные обвинители на свете — это ханжи и лицемеры. Почти весь наш сенат состоит именно из таких людей. А ты, подобно безумному медведю, лезешь за медом к диким пчелам и еще удивляешься, что они нападают на тебя все разом. — Катилина молчал, уже не решаясь спорить, но Цезарь почувствовал, что и на этот раз ему не удалось убедить своего гостя, оставшегося при своем мнении.

— Я подумаю над твоими словами, Юлий, — мрачно сказал Катилина, кивая на прощание.

— Я всегда рад видеть тебя в своем доме, — постарался улыбнуться Цезарь, понимая, что Катилина больше не придет к нему домой.

После ухода патриция Цезарь еще долго сидел один, словно продолжая начатый спор с Катилиной. Его размышления прервал появившийся вольноотпущенник Зимри.

— К Помпее пришли гости. Она хочет видеть тебя, Цезарь.

— Кто у нее? — быстро спросил Юлий.

— Клодия и Катулл, — услышал он в ответ и сразу почувствовал, как портится настроение.

Он всегда неодобрительно относился к дружбе своей жены с этой вульгарной Клодией. Но идти нужно, Клодия всегда в курсе всех городских сплетен. Ее постель служит своеобразным местом сбора информации всех последних известий в Риме. Цезарь поморщился и пошел в конклав к супруге.

Помпея была внучкой самого Суллы, что дало повод популярам упрекать Цезаря в отходе от прежних антисулланских позиций. Однако во время своей женитьбы Цезарь руководствовался не только политическими, но и личными мотивами. Помпея была одной из самых красивейших женщин Рима и приходилась не только внучкой Сулле, но и родственницей Гнею Помпею. Многие историки будут считать ее глупой и самодовольной женщиной, но вполне вероятно, что Помпея была не так глупа, как ее обычно изображают. Просто на фоне гениального Цезаря и тех великолепных женщин, с которыми он сходился за время своей жизни — Сервилии, Эвнои, Клеопатры, — она выглядела несколько тускло и посредственно, будучи простой женщиной без особых претензий на гениальность.

В этот день в ее конклаве находилась одна из самых красивых и самых распутных женщин того периода — сестра молодого Клодия Пульхра Клодия. Необыкновенная красота этой женщины вызывала восхищение многих римлян. Чуть изогнутые брови, ровный нос, высокий прямой лоб, узкое, с резко очерченными скулами лицо, роскошные темно-каштановые волосы, серо-голубые глаза, высокая, стройная фигура с маленькими упругими грудями никогда не рожавшей женщины — таким был облик знаменитой красавицы Рима.

Цезарь всегда считал ее вульгарной и бесстыжей женщиной, не находя особого желания сблизиться с ней. Особенно не нравились ему ее постоянно горящие истерически-томные глаза, притягивающие к себе взгляды остальных мужчин. Надо отдать должное Клодии, она делала все, чтобы сблизиться с покорителем стольких женских сердец, но на этот раз Гай Юлий был неприступен. Он любил находить в женщинах не только физическое, но и эстетическое удовольствие, а в Клодии он инстинктивно чувствовал слишком много чувственного, животного, что было всегда ему неприятно.

Рядом с Клодией стоял молодой поэт, успевший прославиться в Риме своими стихами, в основном посвященными Клодии, в которую он был безнадежно влюблен. Катулл ходил за ней, подобно тени, и римские острословы даже шутили, что Клодия вводит его в конклав, где она принимает своих гостей и, не стесняясь Катулла, занимается там любовью. Надменная красавица была искренне убеждена, что именно она составляет славу поэту, посвящавшему ей такие вдохновенные строчки.

— Приветствую великого жреца, — негромко сказала Клодия, увидев входящего хозяина, — я пришла пригласить тебя с Помпеей на пиршество к Лукуллу. Он просил меня передать тебе его приглашение на завтра.

Сестра Клодии была женой Лукулла, хотя сам консуляр стыдился этого родства. Приглашение, переданное через Клодию, означало оскорбление, ибо Лукулл никогда не любил Цезаря, но не приглашать верховного жреца Рима и только что избранного городского претора было невозможно. Слишком велика была популярность Гая Юлия в стенах этого города и далеко за его пределами. В триклиниях Лукулла, на его пиршества, собирался обычно весь цвет римского общества, и отсутствие Цезаря, любимца и кумира этого общества, славившегося своим остроумием и манерами, сразу бы бросилось в глаза. Именно поэтому Лукулл послал приглашение с Клодией, рассчитывая, что Цезарь откажется.

Но логика внутренней мысли Цезаря была непонятна даже Лукуллу. Он улыбнулся в ответ на слова Клодии и тепло поблагодарил ее за столь великую честь.

У Помпеи от огорчения вытянулось лицо:

— А я собиралась завтра утром поехать в Остию, к своей матери на виллу.

— Ты могла бы уехать через два дня, — мягко сказал Цезарь.

— Конечно, — поддержала его Клодия, — оставайся, а то нам будет тебя очень не хватать. Но я думаю, что твой муж не будет скучать без тебя один в городе. Говорят, богиня Венера благосклонна к верховному жрецу Рима.

На Клодии был белоснежный пеплум, слишком стянутый в бедрах. Она подошла совсем близко, и Цезарь почувствовал запах благовоний от тела Клодии.

— Я не буду скучать, — негромко сказал он, улыбаясь, — по примеру Лукулла я решил собрать библиотеку. И теперь мне нужно скорее покровительство Минервы, славной богини мудрости.

Но от Клодии не так легко было отделаться.

— У меня дома тоже есть несколько редких пергаментов. Когда Цезарь захочет, я могу показать ему свою библиотеку, — многозначительно сказала она, придвигаясь еще ближе.

«Эта распутница даже не знает, в какой стороне дома находится библиотека», — весело подумал Цезарь и громко сказал:

— Я обязательно воспользуюсь твоим советом. В следующий раз мы придем вместе с Помпеей к тебе посмотреть твою библиотеку.

Клодия зло отвернулась от Цезаря.

«Интересно, что общего между образованным и начитанным Катуллом и этой дикой самкой, неужели ее красота так ослепила поэта? А я всегда считал его умным человеком», — огорченно подумал Цезарь, бросая осторожный взгляд на унылое лицо Катулла, от которого не укрылось ни одно слово Клодии.

— Мы пришли поздравить тебя, Цезарь, — невесело начал Катулл, — я был на поле и слышал, как жрецы выкрикивают твое имя. Боги благоволят сильнейшим. Твоя кандидатура, Цезарь, собрала больше всех голосов.

В конклав вошел Зимри.

— К тебе молодой Брут. Он ждет в триклинии.

— Проведи его сюда, — приказал Цезарь и, обращаясь к Помпее, спросил: — Ты приказала рабам накрыть стол в триклинии?

— Сейчас прикажу, — прошептала Помпея, исчезая за дверью.

Через мгновение на пороге показался Брут. Молодой человек был одет в тогу, подобающую римлянину, явившемуся поздравить городского претора с избранием. После традиционных приветствий Брут сердечно поздравил Цезаря с новым избранием.

— Моя мать, — добавил юноша в заключение, — просила передать тебе свой привет и пожелание удачи. — При этих словах Клодия насмешливо фыркнула.

— Сервилия желает удачи Цезарю. Наверное, она посвятила жертву в честь избрания Юлия? — спросила, нехорошо улыбаясь, женщина.

Брут, от внимания которого не укрылись насмешливые нотки в голосе Клодии, вспыхнул, но Цезарь примирительно поднял руку.

— Передай матери, что я благодарю ее за проявленное внимание. Надеюсь, она посетит нас в дни Плебейских игр.

В конклав неслышно прошла Помпея.

— И возьмет Брута с собой, — не осталась в долгу Клодия.

Юноша внимательно посмотрел на женщину, словно впервые увидел ее, и тихо сказал:

— В следующий раз я насыплю в кошелек медных монет, чтобы заплатить за твое остроумие, Квандрантария.

Клодия вспыхнула от бешенства. Весь Рим знал об этой скандальной истории, когда один из любовников Клодии прислал ей кошелек, наполненный самыми мелкими монетами, называемыми квандрантами. После этого случая обидное прозвище Клодии закрепилось за ней навечно, и даже в римских кабаках слышались песенки о похождениях Квандрантарии.

— Ты слишком смел и дерзок, молодой Брут. Смотри, как бы тебе не отрезали твой длинный язык. В Риме не любят болтунов, — гневно прохрипела Клодия.

Цезарь улыбнулся, обнажая целый ряд великолепных белых зубов, и это еще более разозлило женщину. Помпея, испугавшись гнева своей гостьи, предложила Клодии и Катуллу следовать за ней в триклиний, и разгневанная женщина покинула конклав, бросив страшный взгляд на юношу.

Оставшись один с Брутом, Цезарь довольно рассмеялся.

— Садись, Марк, — показал на скамью хозяин дома, — ты хорошо ответил этой фурии. По своему разврату она не уступает ни одной нашей блуднице, а кое в чем даже превосходит их.

— Она действительно красивая женщина, — вздохнул Брут, усаживаясь на скамью, — но такая распущенная и глупая.

— А что, по-твоему, красивая женщина? — спросил Цезарь.

Брут неопределенно пожал плечами.

— Красивая женщина, — начал Цезарь, — часто не бывает особенно умна, словно боги скупятся на подобное совершенство души и тела. Привыкшие с юных лет замечать на себе восхищенные взгляды мужчин, такие женщины становятся рабами своего красивого тела, и постоянные заботы о своей внешности истощают их разум. Ничто не может быть более жалким и комичным, чем глупое выражение пустых глаз красавицы, — вздохнул хозяин дома. — Но ничего нет более прекрасного и возвышенного, — тут же добавил Цезарь, — чем мудрость в прекрасных глазах физически совершенного существа, словно сама природа, соревнуясь с богами, создает подобное божество, которому должны поклоняться все мужчины.

— А разве Катулл не замечает, как глупа Клодия, — попытался возразить Брут, — ведь он же посвящает ей свои стихи.

— Наверное, не замечает. Он влюблен, а все влюбленные мужчины безумцы, а влюбленные поэты безумны еще более. Иногда мы влюбляемся в заведомо ничтожную женщину, потрясенные ее внешностью, словно красота ослепляет нас, лишая разума. Но достаточно добиться этой женщины, и неведомое очарование исчезает, и мы вдруг с ужасом осознаем, какому ничтожеству мы поклонялись, дорисовывая ее портрет собственным воображением. Старайся не увлекаться, Марк, и ты будешь повелителем женщин. Но горе тебе, если ты влюбишься в женщину типа Клодии, она способна свести с ума и более стойких мужчин.

— Не знаю, — задумчиво сказал Брут, — я не уверен, что смог бы полюбить женщину, подобную Клодии.

— И не надо, — усмехнулся Цезарь, — ты для этого слишком молод, или ты уже влюбился в кого-нибудь? — спросил вдруг верховный жрец, заметив тень смятения на лице юноши.

— Кажется, да. Но она еще слишком молода, — смущенно наклонил голову Брут.

— Сколько ей лет?

— Пятнадцать, она почти ребенок, но у нее необыкновенный характер, и она само совершенство. Клянусь Венерой, она подобна Диане, и Фидий мог бы ваять с нее фигуры греческих богинь.

— Пятнадцать лет, хорошо, — словно раздумывая, сказал Цезарь, — но кто она, чья дочь? Я ее знаю?

— Порция. Ее зовут Порция. Она дочь Марка Катона, — почти неслышно сказал Брут.

Цезарь почувствовал толчок, словно слова Брута больно ударились об него и отлетели громким эхом по всему конклаву.

«Только не это, — подумал он со страшным испугом, — все, что угодно, но только не это».

Цезарь искренне любил Марка Брута, наставляя его, как сына.

И теперь он вдруг должен отдавать своего любимого ребенка самому заклятому врагу, разрешить Марку стать зятем Катона. Это страшнее мечей катилинариев. Строгий и принципиальный Катон, с его почти стоической философией непримиримого прагматика, наверняка найдет благодарного слушателя в лице честного и благородного юноши.

«Этому не бывать, — твердо решил Цезарь. — Я не отдам Брута Катону».

— Тебе нужно немного подождать, — осторожно начал Юлий, — в ее возрасте отец может не согласиться на этот брак.

— Я знаю, — грустно отозвался Брут, — но я подожду. И год, и два, и три, сколько угодно. Спасибо тебе, Цезарь, ты всегда меня понимаешь.

Цезарь наклонил голову, с испугом подумав, что когда-нибудь он может потерпеть поражение, самое страшное из всех мыслимых в этом городе, если от него уйдет Марк Брут.

— Скажи мне, Цезарь, — спросил юноша, устремляя на него свои большие проницательные глаза, — в Риме много говорят о тебе и моей матери. Это правда?

Цезарь внимательно посмотрел на Брута.

— Как бы ты хотел, чтобы я ответил?

— Правду, — взволнованно сказал Брут, — в городе даже поговаривают, что я твой сын.

— Это не так, — покачал головой Цезарь, — отец твой был истинный римлянин, и Сервилия была верна ему. После его смерти ей было очень тяжело, и я всегда помогал вашей семье. Я очень хорошо отношусь к твоей матери, — искренне сказал Юлий, — но ты не мой сын.

— Между нами никогда ничего не было, — решил соврать он, понимая, сколь неприятна будет для сына вся правда, — а твоя мать великая женщина, всегда люби и цени ее.

— Спасибо, Цезарь, — взволнованно сказал юноша, — моя мать точно так же говорит о тебе. Я всегда верил тебе больше, чем всем остальным в нашем городе.

«Будет очень плохо, если Брут женится на Порции, — еще раз подумал Цезарь, — нужно будет сказать об этом Сервилии».

— Марк, я давно хочу спросить у тебя, — внезапно сказал верховный жрец, устремляя на юношу взгляд своих пристальных темных глаз, — ты ведь наверняка был в день выборов на Марсовом поле. За кого из консулов ты голосовал — Силана, Мурену или Катилину?

Брут чуть покраснел, опуская голову.

— Ни за кого. Я заполнил таблички неразборчивым почерком.

«Я был прав, — радостно подумал Цезарь, — нет, Катон не получит этого парня. Ему надо еще заслужить подобного ученика». Внезапно пол покачнулся и начал стремительно уходить из-под ног. В глаза ударил яркий свет, и Цезарь почувствовал, как он полетел. Лицо Брута уплыло куда-то в сторону, и он оказался в триклинии, заполненном людьми. Среди сидевших он узнал римлян: Помпея, Красса, Цицерона, Клодия, Катона, Катилину, Лентула и даже сидевших с краю Брута и Кассия.

«Зачем вы сюда пришли?» — захотел спросить Цезарь, чувствуя, что не может пошевелить языком.

Внезапно Катилина встал на ноги, громко крикнул и показал рукой на открывающиеся двери. Все обернулись туда, и Цезарь похолодел, увидев, как в триклиний хлынула волна крови.

Стоявший Катилина покачнулся, и в триклинии раздались крики ужаса… Голова грозного римского патриция, скатившись с его плеч, застучала по мозаичному полу. Цезарь обернулся, смотря на Цицерона, но следом за головой Катилины покатилась голова Цицерона, громко стуча по полу. За ней головы Помпея, Красса, Клодия, Катона. Испуганный Брут попытался удержать свою голову на плечах, но и она покатилась за другими, ударяясь по пути об голову Кассия. Цезарь смотрел на эти катящиеся головы расширенными от ужаса глазами и вдруг почувствовал, как его собственная голова катится вместе с другими. Оставшиеся без голов грузные тела падали на пол одно за другим. Со стороны Цезарь увидел, как медленно сползло на землю его собственное безголовое тело. Сильная судорога свела его губы, и он услышал голос Брута:

— Что случилось, Цезарь?

Еще несколько мгновений он был в кровавом триклинии, заполненном головами римлян, и лишь затем почувствовал, как туман рассеивается, и он вновь сидит в конклаве рядом с Брутом.

— Что с тобой случилось? — испуганно спросил юноша.

Цезарь провел рукой по глазам.

— Ничего, — глухо сказал он, — не беспокойся, уже все в порядке.

Он не мог знать, а если бы и обладал даром Кассандры, то и тогда не поверил бы, что все увиденные им римляне умрут не собственной смертью. Их головы будут слетать одна за другой, словно кровавый сон Цезаря станет кровавой реальностью, во много раз превосходившей своими ужасами увиденное им в этом кошмарном триклинии.

И первым шагом в этой трагедии стали слова Катилины, произносимые им в эти мгновения на другом конце города, в доме Лентула:

— Они не хотят идти с нами. Тем хуже для них. Передай всем, что мы начинаем!

Лентул кивнул головой, не сознавая, что этим кивком он открывает вереницу отрубленных голов знатных римлян. И первой головой в этом кровавом списке должна стать его собственная голова.

Глава XIII

Вам пить и веселиться, мы ж ослов стадо?

Расселись сотня дурней или две сотни,

И думаете нагло, с вами нет сладу?

Гай Валерий Катулл (Перевод А. Пиотровского)

За три дня до ноябрьских календ у портика дома консуляра и сенатора Луция Лициния Лукулла начали собираться наиболее известные и знатные римляне. Хозяин дома еще два дня назад объявил о пиршестве, созываемом в его доме в честь избрания новых консулов. И хотя оба «народных представителя» сознавали, что их избрание всего лишь ничтожный повод для Лукулла, давно отошедшего от политической жизни, тем не менее и они, и приверженцы их группировок охотно согласились почтить своим присутствием очередное застолье одного из богатейших в городе людей.

Приглашения на этот вечер получили не только Силан и Мурена и их многочисленные друзья, заметно увеличившие свои ряды после подведения итогов выборов, но и многие сенаторы, среди которых были Цицерон, Катул, Агенобарб, Метелл, Марцелл, Сципион и другие, не менее известные римляне. Среди приглашенных был и Марк Порций Катон, но он, принципиально не ходивший на пиршества к Лукуллу, известному на весь город своей необычайной роскошью, как обычно, отказался, сославшись на плохое здоровье.

Были приглашены и молодые поэты — Тит Лукреций Кар и Гай Валерий Катулл с группой своих сотоварищей, всегда вносившие разнообразие в толпу гостей своим молодым отчаянным задором и дерзкой поэзией, отвергавшей привычные каноны латинского слова.

Свои знаменитые приемы Лукулл обычно тщательно подготавливал и проводил с небывалым размахом и роскошью. Баснословно богатый, он умел удивлять людей, забавляясь сам и доставляя наслаждение своим гостям. В описываемый нами период Лукуллу шел уже пятьдесят четвертый год. Успевший за время своей политической карьеры занять все высшие должности в Риме, он сравнительно недавно отошел от большой политики, наслаждаясь прелестями роскошной жизни.

Происходивший из знатного рода, Лукулл еще в молодости принял участие в Союзнической войне и сумел отличиться среди римлян своей доблестью и рассудительностью. В двадцать два года он был уже центурионом первой центурии. Через шесть лет, в период 1-й Митридатской войны, он последовал за Суллой в качестве его легата. Не прошло и года, как Сулла сделал его квестором в своей армии. Вернувшись с сулланцами в Рим, Лукулл сражался на стороне оптиматов в гражданской войне, но не запятнал себя убийствами и грабежами своих соотечественников. Победившие оптиматы не забыли его услуг. В тридцать восемь лет он был избран эдилом, а в сорок стал городским претором. Через несколько лет, когда Митридат Евпатор вновь бросил вызов ненавистному владычеству римлян, начав третью войну, именно Лукуллу было поручено отстаивать римские интересы на Востоке. В год 680-й со дня основания Рима Луций Лукулл и Марк Аврелий Котта были единодушно избраны консулами, и им был разрешен набор легионов. Командуя в течение восьми лет огромной восточной армией Рима, полководец добился выдающихся успехов. Сначала он разбил Митридата в ожесточенном сражении у Кабиры, затем вторгся в Армению, куда бежал понтийский царь, ища защиты у своего зятя — Тиграна Великого. Лукулл со своей армией дошел до столицы Великой Армении — города Тигранокерта. Имея в пять раз меньше людей, он разбил армянского царя и взял приступом город.

Во время этих походов он неслыханно разбогател, но, оставаясь верным своим принципам, никогда не допускал грабежей и мародерства в своей армии. И хотя любая захватническая война, какими бы высокими понятиями она ни оправдывалась, есть всего лишь завуалированная форма грабежа, Лукулл продолжал считать себя честным человеком, поступающим согласно древним римским законам. Очевидно, что мораль победителей никогда не бывает сродни морали побежденных, и в морали любых захватчиков всегда есть что-то гротескно-трагикомическое, словно бесстыжая публичная девка пытается прикрыть свои прелести маленьким наперстком.

Между тем Лукулл, единственный из всех римских полководцев, попытался ограничить произвол римских торговцев, рабовладельцев и откупщиков, беззастенчиво грабивших завоеванные земли. Это не могло понравиться оптиматам, засевшим в римском сенате. Вскоре был принят закон Манлия, по которому командование передавалось Помпею, а сам Лукулл отзывался из армии. Вернувшись с Востока, Лукулл благоразумно решил отойти от большой политики, принесшей ему такое разочарование. Образованный и умный человек, он перестал верить в политические идеалы государства, которые он теперь откровенно презирал. Что может быть страшнее для человека, внезапно осознавшего, что идеалы, за которые он так яростно сражался всю свою жизнь, оказались ложными, а политический строй, в который он так верил, оказался насквозь прогнившим и продажным!

Римского полководца постигло самое сильное разочарование в жизни — утрата собственной веры, крушение идеалов, в которые он истово верил и насаждал по всему миру.

Лукулл нашел свой выход из этого тупика. Он начал организовывать невиданные загулы, пытаясь заглушить ими острое чувство горечи от сознания неудачно прожитой жизни. Щедро оплаченные «лукулловы пиры» стали поговоркой у римлян как символы невиданной роскоши на ближайшие тысячелетия.

На торжества к Лукуллу Цезарь явился в сопровождении Помпеи, решившей не упускать столь удобного случая блеснуть своей красотой и нарядами, и Мамурры, который не пропускал ни одного сколь-нибудь заметного застолья в городе. Крысиная мордочка Мамурры была своеобразной визитной карточкой изысканного общества Древнего Рима. Войдя в дом, Мамурра поспешил в перистиль, где уже собралось достаточно много молодых людей — отпрысков знаменитых римских семей. Цезарь, заметив подходившего Красса с супругой, задержался, чтобы приветствовать их.

Тертулла, жена Красса, любезно поклонилась верховному жрецу, лукаво блеснув глазами, и, подхватив Помпею под руку, двинулась с ней в дом. Мужья остались у портика.

— Ты слышал последние известия из Понтийского царства? — спросил Красс в ответ на традиционное приветствие.

— Смерть Митридата? — уточнил Цезарь.

— С тобой неинтересно разговаривать. Ты, как всегда, все знаешь, — чуть разочарованно сказал Красс.

— Я же верховный жрец, — напомнил, улыбаясь, Цезарь, — и должен знать обо всем. Боги помогают мне узнавать все новости, — лицемерно добавил он и, меняя тему разговора, спросил:

— А что ты сам думаешь о смерти Митридата?

— Ничего хорошего, — откровенно сказал Красс, — в течение двадцати лет у нас был враг, и какой враг — сильный, умный, могущественный. Нам приходилось напрягать все силы, чтобы отразить угрозу, исходящую с Востока. Теперь Митридат умер, и огромная армия Помпея скоро вернется домой. Как и прежде, подобно ветеранам Суллы, Мария и Лукулла, они начнут требовать денег, земли, каких-то дополнительных политических прав и свобод. Митридат был не просто нашим врагом, в котором мы видели главное зло. Он был своеобразным идолом, против которого мы более двадцати лет обращали свой гнев, вымещая на нем накопившиеся в нас обиды и противоречия. И вот теперь его не стало. Восточная армия скоро вернется домой, и еще неизвестно, кого поддержат легионеры Помпея. Нас? Сенат? Катилинариев? Или, еще хуже, выдвинут своего вождя. Вот чего я опасаюсь более всего, это диктатуры Помпея, — тихо закончил Красс.

— Я не думаю, что все так плохо, — улыбнулся Цезарь или сделал вид, что улыбнулся, отметил про себя Красс, — самое главное, что мы, наконец, победили Митридата. После стольких лет борьбы мы можем торжествовать, и это главное для Рима и всех римлян.

Красс махнул рукой, не пытаясь спорить. Войдя в атрий, они вышли в перистиль, украшенный мраморными и бронзовыми статуями греческих богов, вывезенных Лукуллом из Греции и Понта. Красс жадно осматривался вокруг.

— А вот эту статую Лукулл привез из Афин, — внезапно сказал он, — знатоки утверждают, что это творение самого Фидия.

Цезарь внимательно присмотрелся. Пустыми глазницами мраморный бог моря Посейдон равнодушно смотрел на верховного жреца.

«Как забавно, — подумал Цезарь, — Фидий умер четыреста лет назад, а его творения живут до сих пор. И все помнят о них. А наши жрецы утверждают, что бессмертны только великие боги. Может быть, в этом и есть истинное бессмертие?»

Он, никогда не веривший в бессмертие души, в последнее время все чаще задумывался над обретением подобного бессмертия. Самая страшная кара мыслящего человека, осознавшего свой разум, понимать, что рано или поздно разум исчезнет, умрет, уйдет в небытие, растворится в природе, не оставив сколь-нибудь заметных следов. И разум восстает против этого варварства, отказываясь поверить в заурядность своей судьбы и роковую предрасположенность неизбежного. И тогда человек, в душе которого разум пробуждает невиданные силы, восстает против законов природы, бросает ей вызов, совершая деяния, достойные титанов. Он отвергает физические законы, делает невозможное возможным, совершая свой беспримерный прорыв в бессмертие. Может быть, величайшие из деяний человечества — это отрицание своего физического бытия, когда, отринув тесную оболочку, дух поднимается над бренностью своего существования, становясь истинно бессмертным на века и тысячелетия. Но не всем доступны подобные прорывы. Некоторых страх смерти толкает на преступления, утверждая их в мысли, что все радости бытия возможны только при удовлетворении запросов своего тленного тела в этой земной жизни, и они, сознавая недолговечность своего существования, стремятся урвать при жизни все доступные им радости, наслаждаясь подобным суррогатом. Другие, скрывая свой страх, ударяются в мистику, ожидая милости богов, истово желая поверить в возможность загробной жизни. Третьи безропотно принимают факт собственной смерти, стараясь не задумываться о конечности своего бытия. Только немногие, понимая, сколь редкий дар отпущен им природой, совершают свой прорыв в бессмертие, используя свой единственный и неповторимый шанс. И побеждают смерть, утверждая небывалую победу разума над слепыми силами природы.

— Я видел скульптуры Фидия в Парфеноне, когда был в Афинах, и еще тогда подумал, насколько гениальным был этот грек, — тихо прошептал Красс, и Цезарь, наконец, оторвался от пустых глаз Посейдона.

К ним уже спешил хозяин дома.

— Я рад приветствовать в своем доме таких римлян, как вы. Клянусь трезубцем Нептуна, вы оказываете честь моему дому, — довольно лицемерно сказал Лукулл.

Цезарь понимающе кивнул головой:

— Лучше поклянись жезлом Меркурия. Это нам больше подходит, — громко сказал он, и все трое засмеялись.

Среднего роста, уже начинающий лысеть, Лукулл был более похож на торговца вином, чем на прославленного триумфатора. Небольшое брюшко выдавало его тайные вожделения, а припухшие мешки под глазами слишком явно свидетельствовали о неправильном образе жизни консуляра, которому он не изменял даже во время своих походов. Несмотря на склонность к роскошной жизни, пирам и возлияниям, он при всех обстоятельствах сохранял ясный ум, твердую волю и необходимые на войне хитрость и осторожность. Именно эти качества в былые годы и выдвинули Лукулла в ряды выдающихся полководцев Рима.

Сейчас он менее всего походил на знаменитого воина. Добрые серые глаза, вечно растянутый в улыбке рот, мягкий округлый подбородок, серая туника, надетая безо всяких украшений, — таким был облик Луция Лициния Лукулла в год консульства Марка Туллия Цицерона и Гая Антония Гибриды.

Гости начали проходить в дом, и Лукулл, оставив своих собеседников, поспешил во внутренние покои, в большой триклиний, где его многочисленные рабы уже подготовили все необходимое для очередного застолья.

Большой триклиний, называемый «Аполлоном», был известен всему городу как наиболее роскошные покои среди многочисленных строений, принадлежащих консуляру. Искусно вырезанные из мрамора и сицилийского дерева ложа были застланы в несколько слоев пурпурными тканями, пропитанными особыми составами масел, настоянных на меду, для придания блеска тканям. Стоявшие на столах чаши были украшены драгоценными камнями, а блюда, на которых подавались наиболее изысканные кушанья, были сделаны из коринфского серебра, богатого большим содержанием золота. Стены были расписаны сценами из комедий Аристофана и Менандра, а верхние фризы представляли собой почти сплошные линии декоративных скульптурных изображений, прославлявших подвиги Геракла во всем их многообразии.

Цезарь с Помпеей вошли в триклиний вслед за Крассом и Тертуллой, и верховный жрец сразу столкнулся с консулом Цицероном, обсуждавшим какую-то проблему с Муреной. Увидев Цезаря, оба замолкли, и Цицерон подошел к Юлию, поспешив приветствовать его. Высшая судебная власть в Риме на весь следующий год была у Гая Юлия Цезаря, а если учесть, что он был еще и верховным жрецом, то в руках одного человека оказывалась власть, почти равная консульской.

— Приветствую любимца богов в этом доме! — немного напыщенно сказал Цицерон, поднимая правую руку.

— Я рад видеть тебя, — просто ответил Цезарь.

— Ты ничего не слышал о действиях Катилины? — осторожно начал Цицерон. — Говорят, они опять готовят какие-то выступления.

Цезарь молчал.

— Я, конечно, не боюсь, что он может предпринять что-то здесь, в Риме. Но его действия начинают внушать опасения, — продолжал консул, — ты не находишь?

Цезарь широко улыбнулся:

— А тебя это очень беспокоит?

— Я просто думаю о благе Рима и его граждан. Как консул я обязан думать о благополучии наших граждан, — лицемерно произнес Цицерон.

«Как часто наши консулы путают собственное благополучие с благополучием всех римлян», — подумал Цезарь, но вслух заметил:

— Катилина может быть очень опасен в городе. Нужно, чтобы он покинул Рим.

Цицерон обрадовался:

— Сенаторы должны поддержать наше мнение, Цезарь. Я рад, что они совпадают и что ты не поддерживаешь этого безумца.

«Значит, Цицерон все знает», — удовлетворенно подумал верховный жрец.

Консул понял, что проговорился, с досады закусил губу и молча проследовал на свое ложе.

По обычаю, наиболее почетные гости садились в правой стороне зала, и консул направился именно туда. Места Цезаря с Помпеей оказались неподалеку, рядом с Муреной и его супругой. Вспомнив голое тело Мурены и его большие бородавки, Цезарь брезгливо поморщился, стараясь не смотреть на этого избранника римского народа.

Луций Мурена был легатом в армии Лукулла во время азиатских походов и прославился не столько своей воинской доблестью, сколько грабежами и бесчинствами. Особенно постыдным был поступок Мурены по отношению к известному грамматику Тиранниону, захваченному легионерами Лукулла. Выпросив у полководца ученого, он отпустил его на волю, став патроном Тиранниона. Неблаговидность действий Мурены состояла в специфике римских законов. Попавший в рабство грамматик мог быть куплен сенатом или консулами и считался бы государственным рабом, чье положение было бы даже лучше положения многих свободнорожденных римлян. А отпущенный на волю, Тираннион стал бы подлинно свободным, насколько можно быть свободным в несправедливом обществе, разделенном на рабовладельцев, вольноотпущенников, бедняков и рабов. Но отпущенный на свободу частным лицом, в данном случае Муреной, он становится клиентом своего патрона, то есть отпустившего его римлянина. Впрочем, это была не единственная подлость Мурены во время долгой войны на Востоке. Лукулл знал об этом, но философски относился к Мурене, ценя в нем исполнительного подчиненного и храброго воина, не пытаясь воздействовать на душевные качества этого животного.

Неподалеку от Мурены сидела Муция, супруга Помпея. Она дружески улыбнулась Цезарю, и он ответил легким кивком головы, с удовольствием вспоминая их прошлогоднюю встречу у Клузии, где у Муции был свой дом. Муция, как и Помпея, сидели ровно, не облокачиваясь на подушки, ибо любая другая поза для женщин-аристократок была недопустимой. В Риме еще отдавали дань внешним формам приличия, давно позабыв об их содержании.

Цезарь с интересом подумал, что слишком хорошо знает пороки сидевших здесь мужчин и женщин. Из более чем ста пятидесяти гостей Лукулла невозможно было найти хоть одного мужчину, не изменявшего своей жене, и почти ни одной замужней женщины, не наставлявшей рога своему мужу.

Пожалуй, лишь сам Цезарь был относительно гарантирован от подобного украшения, ибо собственная жена верховного жреца боготворила его с самого первого дня замужества. Даже весталка Постумия, сидевшая рядом с Силаном, и та, как абсолютно точно знал Цезарь, давно потеряла счет мужчинам, побывавшим в ее постели. Верховный жрец не мог слишком сильно осуждать ее за это, так как одним из этих мужчин был он сам.

Даже Лукулл не был застрахован от подобного позора, так как его жена была сестрой Клодии и отличалась таким же разнузданным характером. Лукулл ненавидел родственников своей жены, особенно молодого Клодия, который воевал под его началом против Митридата и отличался тогда в армии своими невероятными выходками и открытым неповиновением старшим по званию. Несколько раз Лукулл собирался отдать приказ о казни Клодия, но каждый раз ради жены откладывал исполнение этого благого намерения. По возвращении в Рим дерзкие выходки Клодия стали еще более сумасбродными. Лукулл не раз заставал Клодия в покоях своей жены, и хотя она смеялась над подозрениями мужа, тот слишком хорошо знал, сколь безнравствен и растлен Клодий, чтобы доверять брату своей жены даже его сестру.

Едва все уселись, как Лукулл подал знак, и рабыни начали вносить в «Аполлон» экзотические блюда, заставлявшие гостей единодушно удивляться щедрости хозяина и искусству его поваров.

По обычаю, сначала внесли закуски, среди которых были горячие колбасы, изготовленные из смешанного мяса поросят и козлят, различного рода маслины, черные и зеленые, испанский сыр, грибы, зажаренные по галльскому обычаю в масле, устрицы, финики. Затем настала очередь молодых голубей, откормленных специальной смесью из меда, муки и бобов.

Гости не успевали надивиться кулинарному мастерству поваров Лукулла. По очереди подавали петушиные гребешки, обжаренные на меду, страусиные яйца, приготовленные на горячем песке, целиком приготовленных козлят, начиненных жареными каштанами и орехами.

На репозиториях рабы внесли несколько десятков фазанов и дроздов, начиненных изюмом и финиками. На больших подносах несли кабанов, словно приготовившихся к броску. Взрезав их бока, рабы доставали изнутри яблоки, груши и сливы, запеченные вместе с мясом и обильно начиненные орехами. А когда рабы, широко раскрыв двери, начали осторожно двигать к столам большие сосуды с морской водой, многие гости закричали, предвкушая удовольствие. Это были барбуны. По обычаю, их подавали к столу в морской воде, дабы, умирая, рыба переливалась всеми оттенками красного цвета на глазах пирующих.

Миловидные рабыни внесли подносы, на которых были губаны, столь любимые римлянами, златобровки с золотыми полосами между глаз, многоколючники — исполинские окуни, которых ловили у берегов Сицилии, морские ерши, у которых были удалены плавники, где обычно скапливалась ядовитая слизь этих рыб. Для того чтобы его бассейны с рыбой были всегда полны морской соленой водой, Лукулл приказал прорыть в горах канал и вывел его к самому дому.

К яствам подавали фламенское и цекубское вино, и многие чаши были полны этими неразбавленными янтарными напитками, столь сильно ударявшими в голову. Сидевший рядом с Цицероном Квинт Катул, почти не принимавший участия в обеде из-за больного желудка, недовольно пробурчал:

— Этот Лукулл тратит целые состояния на свои обеды.

— Он может себе это позволить, — заметил с набитым ртом Цицерон, услыхавший слова сенатора, — Лукулл очень богат.

Катул метнул на него злой взгляд, но промолчал.

Лукулл, сидевший на другом конце триклиния, встал и обратился к поэтам с просьбой прочесть свои стихотворения. Первым решился молодой Катулл. Выйдя на середину триклиния, он продекламировал своим звучным, красивым голосом:

О, Марк Туллий. О ты, речистый самый
Из праправнуков Ромула на свете
В настоящем, прошедшем и грядущем!
Благодарность тебе с поклоном низким
Шлет Катулл, наихудший из поэтов,
Столь же самый плохой из всех поэтов,
Сколь ты лучше всех прочих адвокатов.[110]

Цицерон даже покраснел от удовольствия, а присутствующие громкими криками выразили свое одобрение поэту.

Клодий, которому надоело слушать поэта, едва тот начал, обратил внимание на проходившую мимо него молодую рабыню. Он поманил ее пальцем.

— Ты откуда? — спросил он шепотом.

— Из Вифинии, господин, — ответила тихо девушка, стараясь не встречаться с безумными глазами патриция.

— А почему я тебя здесь не видел?

— Меня привезла из Вероны госпожа, я работала там в имении.

Клодий промолчал. Выпитое вино уже начало ударять ему в голову, требуя своеобразного выхода. Он хорошо знал, что Лукулл не разрешает на своих пиршествах устраивать гладиаторские бои или приглашать женщин легкого поведения, превращая пиры в оргии. Именно поэтому он встал и, пошатываясь, подошел к сестре.

— Эта новая рабыня, откуда она?

— Я привезла ее из Вероны, вместе с отцом. Он хороший бальнеатор и нужен Лукуллу, — тихо ответила сестра.

— А мне, кажется, нужна будет его дочь, — оскалился Клодий, показывая свои белые клыки.

— Бери ее, она твоя, — засмеялась сестра, — только не трогай ее здесь.

— Это уже мое дело. — Довольный Клодий вернулся на свое место.

Через несколько мгновений, когда девушка вновь проходила мимо него, он наступил ногой на край ее столлы. Не ожидавшая такой выходки рабыня упала, роняя поднос. Выходивший в это время читать свои стихи Тит Лукреций Кар изумленно остановился, и взгляды всех присутствующих обратились на Клодия.

— Она еще не научилась ходить, — громко сказал он, протягивая руку девушке. Несчастная рабыня испуганно смотрела на него, не решаясь схватить эту протянутую руку, словно нависшую над нею, и этим еще больше злила римского патриция, разжигая в нем страсть.

— Клодий! — громко крикнул Лукулл. — Ты опять мешаешь нашим гостям.

— Я плохо себя чувствую, — нагло ответил Клодий, — лучше я выйду.

Он встал и, покачиваясь, вышел из триклиния. Лукулл нахмурился, но не сказал более ни слова, а Цезарь заметил, как хищно улыбнулась Клодия и, поманив рукой Эгнатия, близкого друга Клодия и своего постоянного партнера по развратным оргиям, также вышла из триклиния.

Выйдя на середину триклиния, Тит Лукреций поклонился консулам и начал читать, глядя на фризы, словно отрекаясь от этого зала и своих сотрапезников:

Ты посмотри: как мало для нас значенья имела
Вечного времени часть, что прошла перед нашим рожденьем.
Это грядущих времен нам зеркало ставит природа
Для созерцанья того, что наступит по нашей кончине.
Разве там что-нибудь ужас наводит иль мрачное что-то
Видится там, а не то, что всякого сна безмятежней…[111]

Цицерон, заметивший проходившего мимо раба с большим блюдом, подозвал его к себе. Это были мерланы, или водяные ослы, как их называли римляне, обладавшие особым вкусом и приготовленные по испанскому обычаю, на углях. Едва консул взял рыбу, как в триклиний вошел Антистий Аврелий. Он был весь в пыли и грязи. Поэт перестал читать, повернувшись в сторону городского префекта. В триклинии воцарилась тишина. Все поняли, что случилось что-то непредвиденное. Кое-где раздались сытые отрыжки и пьяное бормотание порядочно захмелевших гостей Лукулла. Цицерон молча встал со своего ложа и под взглядами всех присутствующих гордо прошел в конец триклиния. Очевидно, префект сообщил ему нечто важное, так как Цицерон, сделав знак своей супруге, поспешил выйти. Следом за ним быстро вышли хозяин дома и супруга консула.

«Опять Катилина», — догадался Цезарь. Он один сохранял относительное спокойствие, почти не реагируя на поднявшийся после ухода Цицерона негромкий шум.

Верховный жрец заметил, как испуганно переглянулись Силан и Мурена, как побледнел Квинт Катул, старавшийся не выдать своего нетерпения. Вернувшийся Лукулл занял свое место, и рабы начали вносить новые подносы. Но пиршество было уже сорвано.

Вышедший из триклиния Клодий рыскал по всему дому в поисках рабыни. У входа в одно из помещений он пошатнулся. Неразбавленное цекубское вино било в голову подобно понтийской палице. Внезапно он увидел стоявшего перед ним на коленях старика. Тот что-то говорил.

— Чего тебе? — грубо спросил Клодий. — Поди прочь, ты мне мешаешь.

— Прошу вас, господин, прошу вас, — молил о чем-то старый раб, хватаясь за край туники Клодия.

Пьяный патриций не мог понять, о чем его просит старый раб, и, не вникая в его слова, ударил старика ногой. Тот упал и негромко заплакал. Из помещения выбежала рабыня, которую Клодий искал по всему дому. Она бросилась к старику, помогая ему подняться.

Патриций, не понимавший, в чем дело, взял девушку за руку.

— Пошли, — громко сказал он.

Но с другой стороны руку девушки крепко держал старый раб, пытавшийся подняться с земли. Клодий еще раз ударил старика ногой, но тот продолжал сжимать руку девушки. Из триклиния вышли Клодия и Эгнатий. Увидев сестру хозяйки, старик наконец выпустил руку дочери и пополз к ней на коленях.

— Молю вас, госпожа, пощадите мою дочь. Она еще совсем девочка. Ей всего семнадцать лет. Мой отец исправно служил вашему отцу. Прошу вас, пощадите ее.

— Дерзкий раб! — громко крикнула Клодия. — Ты осмелился просить свою госпожу.

Эгнатий лениво ударил раба по лицу.

— Уйди, старик. Ты должен быть благодарен своим господам, — равнодушно сказал он.

Воспользовавшись суматохой, Клодий поднял девушку на руки и внес ее в другое помещение. Закрывая ногой дверь, он понял, что попал в комнату Лукулла, отведенную под библиотеку. Усмехнувшись, он толкнул плечом небольшой столик, на котором лежали пергаменты, и, сбрасывая их на пол, затем сгреб и бросил девушку вниз.

Молодая рабыня не пыталась кричать и сопротивляться. Она только испуганно замерла, поднося руки к глазам, словно пытаясь закрыться от света перед погружением в темноту, Клодий рывком сбросил с себя одежду и бросился на девушку. Послышался скрип открываемой двери. Это Клодия и Эгнатий пришли полюбоваться на победу римлянина.

Девушка, оказавшаяся девственницей, забилась в приступе животного экстаза, отчаяния и боли. На мраморный пол упали первые капли крови, словно первые капли дождя перед небывалым кровавым ливнем, который должен был обрушиться на Рим и его обитателей. Клодий овладел рабыней настолько грубо и бесцеремонно, что даже его сестра Клодия, привыкшая к подобным зрелищам, поморщилась, отмахиваясь от пытавшегося ее поцеловать Эгнатия, на которого подобное животное зрелище действовало возбуждающе. А Клодий мял и рвал тело девственницы, словно месопотамский лев, пытавшийся добраться до сердца девушки. Эгнатий немного наклонился, чтобы получше рассмотреть все подробности этого постыдного зрелища. Еще через несколько мгновений Клодий поднялся и, глядя на девушку, громко выругался, словно жалея потерянное время. На полу, среди свитков и пергаментов, тихо стонала рабыня, не пытавшаяся даже прикрыться. Внезапно Клодий схватился за живот и со страшными проклятиями стал изрыгать только что поглощенную пищу. Словно грех, совершенный его душой и телом, вызвал такие мучительные боли в его теле, не сумев добраться до души этого существа.

Желтоватая кашица падала прямо на пергаменты и свитки, хранившие мудрость древних греков и римлян, египтян и персов.

Даже Эгнатий был поражен этим страшным зрелищем. Лежавшая внизу рабыня с ненавистью смотрела на корчившегося в муках Клодия. А он покрывал все новые и новые пергаменты непережеванной рыбой и мясом, непереваренными орехами и птицей, словно выплевывая из себя все нечистоты, таившиеся в этом грязном теле. Клодий уже начал задыхаться, когда приступы мучительной боли перестали выворачивать наизнанку его тело. Но даже великие боги были бессильны вывернуть наизнанку душу этого существа, вывалив оттуда все нечистоты, коими так богата была его натура. Тысячелетняя мудрость древних оказалась погребенной под кровью, слизью и грязью Клодия, словно пытавшегося запятнать всю историю народов мерзкой историей своего падения.

А в другом помещении стоял на коленях старый раб. Он уже не плакал, и глаза его были сухие и мрачные, беспощадные в своей правоте и гневе, ибо он молился. Он призывал богов, всех богов, богов известных ему и неизвестных, богов справедливых и несправедливых, богов добрых и злых. Он призывал к мщению. К мщению этому городу, к мщению его людям, к мщению его женщинам, старикам, детям.

— Покарай их, великий Зевс, — гневно шептал старик, — пусть они захлебнутся в собственной крови. Пусть этот город будет погребен под нашими проклятиями, пусть его жители терзают друг друга, как дикие звери. Истребите их всех, великие боги, не щадите никого.

А в триклинии Лукулла еще долго продолжалось пиршество, закончившееся лишь под утро. Выйдя из «Аполлона» и войдя в библиотеку, Лукулл нашел там лежавшую без сознания девушку и кучу человеческих экскрементов на его пергаментах и свитках. Он еще успел в этот день приказать своим рабам никогда не пускать в его дом Клодия и Клодию и объявить своей жене, что разводится с нею.

Глава XIV

Редким сыновьям от отцов порочных

Суждено узнать, как точили предки

Не на персов меч, а себе на гибель

В распре гражданской.

Квинт Гораций Флакк (Перевод Н. Гинцбурга)

Неудача приводит в отчаяние слабого и является действенным стимулом для сильного. Людей неистовых и раздражительных она толкает на безумие, заставляя совершать необдуманные действия.

Проиграв схватку на выборах, Катилина не просто потерпел поражение. Плачевный для катилинариев исход выборов и отказ Цезаря присоединиться к заговорщикам окончательно развеяли всякие надежды на возможность завоевания власти демократическим путем. Отныне только мечи решали этот затянувшийся спор, и Катилина начал готовиться без промедления.

Его люди открыто вербовали сторонников по всем кварталам города. Во многих тавернах посетителей бесплатно угощали дешевым ретийским вином, утверждая, что это щедрый дар Катилины. По всему городу вновь организовывались бесплатные раздачи хлеба и мяса. После выборов цены на продукты стремительно падали, и катилинарии легко воспользовались этим обстоятельством.

Накануне ноябрьских календ, ранним утром, из Рима через Капенские ворота выехало двое всадников. В одном из них римская стража без труда узнала Цепария, наводившего ужас на добродушных легионеров своим мрачным видом, другой был некий Тит Вольтурций, разорившийся плебей, владевший небольшим поместьем в Самнии и служивший связным между катилинариями и лагерем Манлия.

Оба всадника, благополучно миновав Капенские ворота, выехали на Аппиеву дорогу, направляя своих лошадей на юг. Но едва крепостные стены города скрылись за горизонтом, как они резко свернули налево, переходя на Лабиканскую дорогу, а затем на Пренестинскую.

Катилина решил нанести неожиданный удар, захватив крепость Пренесте, стоявшую почти рядом с Римом. Для этого в лагерь Манлия были посланы Цепарий и Вольтурций с приказом Катилины захватить неожиданным ударом крепость для окончательной консолидации там антисенатских сил. Но среди тех, кого оповестил Катилина о готовящемся нападении, был и Луций Веттий, не вызывавший пока подозрений у катилинариев.

Через несколько часов об этом уже знал Эвхарист. Посланные гонцы не смогли проникнуть к Цицерону, который был в этот вечер на пиру у Лукулла. И тогда Эвхарист решился на отчаянный шаг, послав своего вольноотпущенника к префекту Аврелию Антистию.

Получив столь важные сведения, префект не стал медлить и тут же отправился к Лукуллу, дабы предупредить консула. А Эвхарист, хорошо понимая, что столь важная новость заинтересует Цезаря, уже отправлял к нему второго гонца.

Цезарь узнал обо всем лишь после возвращения, почти под утро, но у Цицерона была впереди мучительная ночь. Опытный политик размышлял достаточно долго. Арест двух заговорщиков, посланных к Манлию, не мог принести того эффекта, на который рассчитывал Цицерон. Даже возможные показания Цепария и Вольтурция о связях катилинариев с заговорщиками не могли сколь-нибудь серьезно повредить Катилине и его сторонникам. Весь мир знал о тесной дружбе Катилины с Манлием. Как юрист, Цицерон хорошо понимал, сколь зыбким будет обвинение в нападении на римский гарнизон без решающих доказательств. Кроме того, приходилось учитывать и возможность того, что Цепарий и Вольтурций могли отказаться от показаний.

Дать возможность катилинариям действовать — означало предоставить им способ скомпрометировать себя. Риск был оправдан, считал консул, обсуждавший всю ночь сложившееся положение с Аврелием Антистием. В эту ночь он должен был принять решение, и от того, насколько верным оно будет, зависела и его собственная жизнь.

Цезарь, возвратившийся домой и узнавший о готовящемся нападении, также не спал. Он беспокойно ходил по таблину, решая, как поступит консул в данной ситуации.

Оснований для опасений было более чем достаточно. Среди катилинариев наверняка окажутся и те, кто охотно подтвердит причастность Цезаря и Красса к готовящемуся заговору. А это будет концом его политической карьеры даже в том случае, если его оправдает римский суд. Кроме всего прочего, Цезарь не желал быстрой победы Цицерона точно так же, как совсем недавно не желал победы Катилины на выборах. Во все времена третья сторона, ищущая своей выгоды, благоразумно отступает, предпочитая наблюдать, как две другие истощают себя в ожесточенной борьбе.

Еще не пропели первые петухи, как Цицерон принял решение. Он решил предоставить возможность заговорщикам для активных действий. Их кровавое наступление даст удобный повод для расправы с катилинариями внутри «Вечного города», решил консул. В угоду своим честолюбивым планам и для окончательной расправы со своими противниками Цицерон готов был рискнуть хорошо укрепленной крепостью и тысячами жизней мирных граждан Пренесте. Очевидно, большая политика не всегда основана на сострадании и милосердии к собственному народу.

По его специальному приказу четыре когорты легионеров в полной боевой выкладке, в доспехах, с оружием в руках, под предводительством войскового трибуна Гая Фульвия вышли на Тибуртинскую дорогу и, сумев совершить обходный маневр, оказались в Пренесте еще до того, как солнце раскалилось в зените своего могущества над этим многострадальным городом.

Расположенный в долине Тибра, Пренесте был основан еще в VIII веке до н. э. Небольшой латинский городок много раз подвергался испытаниям, выдерживая изнурительные осады и многочисленные войны. Стоявший на стратегически выгодной позиции относительно Рима, городок притягивал к себе многочисленных врагов и соперников «Вечного города».

Но самое страшное испытание для Пренесте было еще впереди. Именно здесь девятнадцать лет назад нашли свое последнее убежище сторонники Гая Мария, возглавляемые его сыном. Сулла стянул тогда к Риму огромную армию, намереваясь навсегда покончить с марианцами. Но на помощь Марию Младшему выступила союзная армия самнитов и луканов под руководством Понтия Телезина и Марка Лампония. Ожесточенное сражение у стен «Вечного города» завершилось победой сулланцев. А сулланский легат Квинт Лукреций Офелла взял приступом Пренесте несколько дней спустя. Марий Младший покончил жизнь самоубийством, его сторонники и друзья были перебиты. Но это не остановило гнева сулланцев. Сам Корнелий Сулла прибыл в город, дабы показать всей Италии, как оптиматы расправляются с непокорными. Прибыв в город, великий диктатор остановился в доме Генуция Вибулана, старого ветерана, разделившего с ним африканскую кампанию.

По приказу Суллы началось массовое истребление жителей города. Диктатор приказал перебить все мужское население Пренесте, включая малолетних детей. Двенадцать тысяч жителей города были истреблены в течение трех дней. Единственный, кому Сулла даровал жизнь, был Генуций Вибулан.

Однако история римской цивилизации показала нам не только неслыханные образцы жестокости и злодейства, но и невероятные примеры высоты человеческого духа, его благородства. Мужественный ветеран отказался принять такой дар от тирана и убийцы и добровольно пошел на казнь. Вибулан заявил, что не хочет быть благодарным палачу родного города. Он скрыл свое имя, постаравшись затеряться среди осужденных. Узнав о его смерти, грозный диктатор молчал весь день и лишь к вечеру мрачно заметил: «Этот ветеран был настоящим римлянином». Может быть, на таких безвестных римских Вибуланах и держалась вся блистательная мощь Рима и римского оружия. Год 673-й со дня основания Рима, год консульства Марка Туллия Лекулы и Гнея Корнелия Долабеллы, стал самым кровавым годом в истории Пренесте. Даже Луций Офелла, завоевавший для Суллы важную крепость, был убит по приказу диктатора, когда, возомнив себя великим полководцем, он осмелился выставить свою кандидатуру в консулы без согласия Суллы. Еще через три года в ужасных мучениях умер и сам Сулла.

Но как на теле человека постепенно зарубцовываются раны, оставляя лишь мрачные шрамы, словно неприятные воспоминания о прошлом, так и город постепенно сращивал свои шрамы, затягивал раны, оставляя лишь в памяти ужасы прошлых лет. В год 691-й со дня основания Рима население города насчитывало уже более двадцати тысяч человек. Восстановленные крепостные стены охраняло всего лишь три манипулы легионеров и около пятидесяти всадников, итого немногим более четырехсот человек. Столь малая численность крепостной стражи объяснялась близостью к Риму и перенесением боевых действий далеко за пределы Италии. Стража, состоявшая в основном из ветеранов азиатских походов Лукулла, выполняла не столь обременительные обязанности по охране города.

Цезарь, хорошо знавший состояние крепостных стен Пренесте, был убежден, что заговорщикам не удастся овладеть крепостью, если Цицерон пошлет хоть две когорты легионеров. Верховный понтифик в эту ночь так и не сомкнул глаз.

Ранним утром, когда он уже завтракал в триклинии, к нему неожиданно вошла его мать. Он искренне обрадовался ее приходу, приказав рабам снова подать завтрак. От Аврелии не укрылось тревожное состояние сына, его осунувшееся лицо.

— Тебя что-то беспокоит? — спросила она, когда они остались одни.

— Да, — честно ответил сын, который был полностью искренним лишь со своей матерью, — сегодня вечером Катилина попытается захватить Пренесте.

Аврелия не удивилась.

— Цицерон знает об этом? — спросила она полувопросительно-полуутвердительно.

— Со вчерашнего дня.

— Тогда пусть великие боги смилостивятся над этим безумцем Катилиной. Если о его дерзких планах узнают даже его враги, он никогда ничего не добьется, — убежденно сказала Аврелия.

— Но зато многого добьется Цицерон, — тихо парировал сын, вглядываясь в мать.

Даже Аврелия не могла выдержать этого пронзительного живого взгляда и первой отводила глаза. Но она все поняла без слов.

— Оптиматы могут использовать это в своих интересах, — тихо сказала Аврелия, закусив нижнюю губу.

«Политик взял в ней власть над женщиной», — подумал Цезарь.

— И тогда, разгромив катилинариев, они обратят свою ненависть на популяров, — начала размышлять вслух Аврелия, — и тогда вы станете их главными соперниками.

— Не получится, — покачал головой Цезарь, — пока не получится. У них нет Суллы, нет Помпея, а Цицерон, Катул, Агенобарб — это скорее политики, блистающие в сенате, чем полководцы, выигрывающие сражения на поле битвы. Только Катон представляет опасность, но и он не стратег.

— А Лукулл, — напомнила мать, — ты вчера был у него в доме. Ты убежден, что он не поддержит оптиматов?

— Он слишком любит жизнь, чтобы рисковать своими наслаждениями даже во имя республики.

— Значит, ты должен найти общий язык с Помпеем, а до его приезда не очень раздражать своих сенаторов, — рассудительно сказала Аврелия. — Завтра пошли своего друга Красса к Цицерону, пусть он расскажет ему в общих чертах о заговоре. Консул сразу поймет, от кого пришел Красс. И в любом случае твои интересы не пострадают.

Цезарь задумался, обдумывая, какие выгоды сулит ему это предложение.

— Ты должен понимать, что катилинарии не смогут взять Пренесте, — продолжала мать, — раз уж Цицерон знает об этом. Будь осторожен, наш консул хитер, как раненый лис. Хотя и ты достаточно мудр.

Цезарь усмехнулся. Мать так редко хвалила его.

— Когда ты хвалила меня в последний раз, помнишь? — спросил он, улыбаясь.

— А ты хотел бы, чтобы я расточала тебе похвалы, — презрительно сказала Аврелия. — Ты не просто мой сын, я всегда помнила, что в тебе кровь двух великих римских родов — Юлиев и Аврелиев. Подвиги и доблесть твоих предков известны всему Риму. Ты обязан быть не просто наследником их славы, а превзойти всех, всех Аврелиев и всех Юлиев, всех, кто был в наших родах.

— Даже Гая Мария? — иронически спросил Цезарь.

— Даже его, — гордо вскинула голову мать и, помолчав мгновение, тихо начала рассказывать. — Когда ты родился, Юпитер, великий и всеблагой, грохотал в небесах, а на крышу нашего дома сел орел. Прорицатели сказали мне тогда, что я родила необыкновенного римлянина, который превзойдет своей славой Александра и Ганнибала. Как я тогда мучилась, страдала во время родов. Едва тебя подняли, как я увидела твои широко раскрытые глаза, словно ты уже понимал все происходящее вокруг. Стоявшие рядом женщины закричали, им не приходилось видеть такого. И при этом ты молчал. Это было так страшно, что я крикнула: «Почему он не плачет?» Меня успокоила твоя тетка. «Сейчас он заплачет», — сказала она и перевернула тебя. И тогда ты заплакал. Но этот твой взгляд при рождении, твое сморщенное личико с открытыми глазами остались в моей памяти навсегда. Ты рожден для великих дел, Цезарь, — закончила Аврелия, — и я верю в тебя.

Сын улыбнулся. Политик уступил место женщине, а женщина стала матерью, для которой нет в этом мире ничего важнее ее собственного чада.

— А предупредить Катилину тоже нужно, — внезапно сказала Аврелия, и Цезарь подивился ее мгновенному переходу, — иначе его безумные последователи безрассудно полезут на стены Пренесте, и тогда погибнут тысячи невиновных римлян в угоду Цицерону и Катилине.

— Я об этом уже подумал, — кивнул Цезарь, — я пошлю гонцов к Катилине, как только встану из-за стола.

— Сделай это быстрее, — требовательно сказала мать. — И зайди сегодня к этой блуднице Семпронии.

— К ней? Зачем? — изумлению Цезаря не было границ. — Откуда ты ее знаешь?

— Ее знает весь город. Она и Клодия — первые распутницы в Риме, — покачала головой мать, — но ты должен пойти к ней. У Семпронии лежит раненый Вибий Аврелий. Он из нашего рода Аврелиев, и ему не пристало быть в таком обществе. Его отец, Аврелий Антистий, отрекся от него и не придет к тебе, но я прошу тебя забрать его от нее и привести в наш дом. Потомок Аврелиев не может жить в доме блудницы.

— Ты думаешь, он захочет покинуть ее дом? — недоверчиво спросил Цезарь.

— Значит, ты его уговоришь, — улыбнулась Аврелия, — я думаю, что верховный жрец должен заботиться о нравственности в Риме, хоть иногда.

Цезарь рассмеялся, поняв намек матери.

Едва окончив завтракать, Цезарь приказал позвать Никофема и после короткого разговора отправил его в дом Катилины. Никофем послушно бросился исполнять поручение своего патрона. Получив известие о том, что попытка авантюры в Пренесте раскрыта, Катилина вначале не поверил и едва не убил Никофема, посчитав того лазутчиком Цицерона. Но, успокоившись, понял, какой шанс для спасения им предоставил Цезарь. Через полчаса из дома Катилины выехал всадник, спешивший к Капенским воротам.

Именно в эти мгновения Цезарь входил в дом Красса и обдумывал предстоящий разговор. Хозяин дома встретил его в перистиле, куда выходили почти все комнаты его огромного дома. Дом Красса, самого богатого человека в Риме, ничуть не уступал дому Лукулла. Мощные колонны в перистиле покоились на каменном основании — стилобате, завершались сверху искусно отделанным антамблементом, соединительными балками между камнями. Колонны были украшены резьбой, изображавшей сцены римской и греческой мифологии. В эдикулах, обрамленных колоннами, стояли статуи греческих мастеров. В саду перистиля было разбито несколько фонтанов, которые считались для римлян чрезвычайной роскошью. Право на проведение воды в собственный дом не могли получить даже самые знатные римляне, так как вода и водопроводы считались общественным достоянием, и архитекторам Красса пришлось создать хитроумную систему акведуков, скрытую зеленью и деревьями, протянув ее с самого конца города, что обошлось хозяину дома в огромную сумму.

Казалось, колонны росли прямо в саду, настолько незаметными были их каменные основания, скрытые экзотическими кустами цветов, завезенных в сад из разных концов Внутреннего моря.[112]

Цезарь приветливо улыбнулся Крассу, когда тот вышел к нему в одной тунике.

— Во имя великих богов! — воскликнул удивленный хозяин. — Что случилось?

— Катилина собирается захватить сегодня вечером Пренесте, — вместо приветствия сказал Цезарь.

Красс изумленно посмотрел на своего гостя:

— Он собирается начать войну?

— Его люди готовились захватить сегодня Пренесте, но об этом узнал Цицерон, — продолжал Цезарь, — крепость наверняка уже сильно укреплена, и если катилинарии сунутся туда, их постигнет неудача.

— Так, — задумался Красс, — что ты решил предпринять?

— Я на всякий случай предупредил Катилину, чтобы они не осмелились брать крепость. Тебе быстро нужно найти двух-трех сенаторов, желательно из самых знатных семей, например, Сципиона и Марцелла, и пойти к Цицерону.

— Мне к этому болтуну? — недоверчиво спросил Красс.

— И не просто пойти, а взять с собой письмо, которое ты, якобы, получил от друзей. В нем тебя предупреждают о готовящемся заговоре. Нужно показать нашу лояльность не только перед сенатом, но и перед всем римским народом, дабы имена катилинариев не ставились рядом с нашими именами на судебных табличках осужденных к изгнанию.

Красс все понял. Он задумался, медленно просчитывая все варианты такого предложения. Цезарь терпеливо ждал. Наконец, Марк Красс кивнул головой, соглашаясь.

Вечером этого длинного дня у крепостных стен Пренесте не появился ни один воин с оружием в руках. Ночь прошла тихо, несмотря на боевое дежурство всех четырех римских когорт. Наступили ноябрьские календы этого затянувшегося года.

Глава XV

Долгую трудно любовь пресечь внезапным разрывом,

Трудно, поистине так, — все же решись наконец,

В этом спасенье твое, решись, собери свою волю,

Одолевай свою страсть, хватит ли сил или нет.

Гай Валерий Катулл (Перевод С. Шервинского)

Известия из Пренесте Цицерон и Катилина получили почти одновременно. Через несколько часов об этом знал почти весь город. Встревоженные римляне передавали новости друг другу, и к вечеру в Риме уже не было человека, не знавшего о неудачной попытке захвата крепости. Обрастая слухами и рассказами лжеочевидцев, несостоявшаяся попытка захвата Пренесте выглядела как побоище, в котором погибло несколько тысяч сражавшихся. Цицерон, прекрасно осведомленный, что катилинарии так и не решились на приступ, не опровергал диких домыслов римлян, стараясь еще больше разжечь общую панику в городе, которая объективно служила и его интересам.

Преконины и публичные крикуны, в обязанность которых входило объявление официальных новостей в городе, так и не появились в этот день на улицах и площадях Рима. Но если консулы проявили в эти дни непонятную забывчивость, то катилинарии, напротив, были излишне усердны.

В течение последующих нескольких дней заговорщиков можно было видеть почти во всех тавернах Рима. Они убеждали колеблющихся, подталкивали сомневающихся, вносили панику в ряды стойких приверженцев сенатской партии. Смутой воспользовались Клодий, Эгнатий и некоторые другие представители молодого поколения. В разное время почти в каждом квартале Рима вспыхивали драки, ссоры, потасовки, не обходившиеся без человеческих жертв. По городу поползли слухи о готовящемся участии в заговоре катилинариев, гладиаторов и рабов.

Римляне еще помнили невероятное по своему ожесточению и масштабам дерзкое восстание Спартака, переросшее в изнурительную войну. Эти слухи оказались последней каплей, переполнившей чашу терпения. Многие сенаторы стали вывозить из города свои семьи, вооружать многочисленные отряды вольноотпущенников для защиты своих домов и родных. Все чаще стали раздаваться голоса с требованием обуздать катилинариев, наказать зачинщиков беспорядков. Цицерон, почти не выходивший из дому, окружил себя стражей префекта Антистия, внимательно следя за развитием событий.

Наступили ноябрьские сезоны. Улицы и площади города, еще недавно столь многолюдные и шумные, внезапно притихли, словно в каменных глыбах домов и храмов исподволь накапливались те грозные силы, которые неизбежно должны были столкнуться.

За восемь дней до ноябрьских ид на улице Серповщиков, в доме сенатора Марка Леки, начали появляться наиболее известные катилинарии. Уже под вечер последним явился сам Катилина. Он прерывисто дышал, словно совершил тяжкий путь, обходя весь город. Сильно помятая тога и запыленные калцеи более всего говорили о его долгой дороге в Рим. Катилинарии встретили своего вождя мрачным молчанием.

— Мы все знаем, — начал, наконец, Лентул, осмелившийся нарушить столь тягостную тишину, — что произошло в Пренесте. Теперь нужно начинать не откладывая.

— Нужно убить Цицерона, — раздались крики заговорщиков.

Катилина молчал, сжимая огромные кулаки. При упоминании имени Цицерона его зловещая темно-синяя вена на лбу начала стремительно набухать.

— Смерть Цицерону! — громко закричал Цетег. — Я сам отрежу ему голову.

Хозяин дома, сенатор Марк Лека, сильно побледнев, дрожащим голосом предложил:

— Может быть, лучше подождать. Через два месяца истекает срок полномочий Цицерона.

— Через два месяца в Риме будет армия Гнея Помпея, — решительно возразил Лентул, — и тогда мы тем более не сможем ничего сделать. Клянусь Сатурном, божественным хранителем времени, мы должны начинать немедля. Иначе, когда сюда придут легионы Помпея, нам не поможет даже убийство этого болтуна Цицерона.

— Ты прав, — быстро согласился Катилина, — нам надо начинать. Нужно уже сегодня решить, кто из нас пойдет убивать Цицерона. — Все замолчали, глядя друг на друга. Убийство высшего должностного лица в Риме приравнивалось к святотатству или убийству народного трибуна. За это преступление в случае неудачи власти не пощадят никого.

— Я! — громко крикнул Цетег чуть дрогнувшим голосом.

— Я! — отозвался за ним Статилий.

Сенатор Лека растерянно переглянулся с трибуном Бестией. Умеренные катилинарии не решались заходить столь далеко.

— Нужны двое, — задумчиво проговорил Лентул, — если один из них не сможет, другой довершит его дело.

— Отберем сразу двоих — Цетега и Статилия, — предложил Катилина, — и еще несколько человек должны ждать на улице.

— После убийства Цицерона нужно сразу уходить, — напомнил Лентул. — Я, Габиний и Веттий отвечаем за городские кварталы. У Габиния есть списки сенаторов, которых нужно убрать в первую очередь. Поднимаем наших людей и на Форум, там нужно перебить легионеров Антистия и арестовать тех сенаторов, которых не оказалось дома.

— Я выезжаю в лагерь Манлия, — мрачно сказал Катилина, — и сразу же поведу людей на Рим. Манлий и Цепарий не смогут собрать большую армию, зажечь пламя народной войны. Мне нужно самому возглавить их лагерь. Если я попаду к Манлию, то, клянусь всеми фуриями, я сумею расшевелить этот сброд. Кроме того, к нам должны присоединиться еще несколько тысяч наших сторонников, ожидающих моего сигнала. Девять лет назад презренный раб Спартак начинал, имея несколько сотен гладиаторов. Я смогу начать в лагере Манлия, имея не менее пяти-семи тысяч человек.

— Одним из первых пунктов нашей программы мы объявим отмену долгов, — напомнил Лентул.

— В первую очередь, — согласился Катилина, — наделение каждого землей, отмена всех долгов, ограничение власти сената. Удалить оттуда всех этих болтунов — Катона, Катула, Агенобарба. Нужно заменить многих преторов и легатов. Если мы сумеем победить в Риме, то сумеем позднее победить и армию Помпея. Но для этого нам нужна собственная армия. Лагерь Манлия должен стать опорой этой новой армии.

Катилина продолжал говорить, не замечая, как менялось лицо одного из присутствующих. Сидевший на совещании в доме Леки Луций Веттий лихорадочно размышлял, каким образом быстрее сообщить Эвхаристу о готовящемся нападении.

Катилина и Лентул пригласили на это совещание только самых доверенных, самых испытанных. Но в число этих двух десятков людей вошел и доносчик Цицерона. Подозрительный Катилина не мог даже предположить, что все его планы и замыслы выдает этот немногословный плебей, запутавшийся в долгах. Веттий казался катилинариям еще более надежным человеком, оттого что давно уже запутался в долгах. Но это знал и Цицерон, уже уплативший все долги Веттия и исправно плативший ему новые тысячи сестерциев.

Но ни Цицерон, ни Веттий не знали одного — в их общей цепи предательства человек, связавший их, грек Эвхарист, давно уже исправно служил двум хозяевам, получая деньги от Цицерона и Цезаря. В политической игре невозможно предусмотреть все нюансы и ходы, и зачастую один прохвост работает на нескольких хозяев, а те, в свою очередь, продают его новость друг другу.

В доме сенатора Леки еще долго горели светильники, и проходивший мимо дома Цезарь сразу обратил на это внимание. В этот вечер он спешил к дому Семпронии, где уже столько дней томился несчастный Вибий. И если на одном конце Рима вспыхивали необузданные страсти заговорщиков, то на другом горела не менее безумная страсть влюбленного юноши.

Каждая ночь в доме любимой женщины была мучительным испытанием для него, ожидавшего сотворения чуда. Едва солнце скрывалось за громадами соседних домов, как он вновь и вновь погружался в сладостную дремоту, словно предвкушая тот счастливый миг, когда наконец он увидит у своего ложа хозяйку дома.

В его неустроенной жизни бывшего гладиатора было много случайных женщин, среди которых встречались и римские матроны более строгих нравов, чем Семпрония. Но влюбленному она казалась недоступной богиней, словно его страсть облагораживала необузданную натуру женщины.

Однажды ночью, забывшись в тревожном сне, он был разбужен громкими криками, разносившимися по всему дому. Оргия была в самом разгаре, когда он услышал низкий голос Катилины. Вибий вспомнил взгляд Семпронии, обращенный на грозного патриция в таверне Эвхариста, и почувствовал, как бешенство и гнев одновременно душат его. И хотя он ничего более не услышал, тем не менее Вибий пролежал всю ночь с открытыми глазами, словно ожидая услышать этот страшный голос. Но все было тщетно.

Лишь под утро, когда солнце осветило его угол, он забылся в тревожном сне. Цетег и Катилина, слившись в одного воина, каждый раз поражали его своим мечом, и он падал на землю, мучаясь от сознания своего бессилия. Кошмарный сон продолжался с ужасающей настойчивостью, и этот полу-Катилина — полу-Цетег каждый раз одерживал над ним победу.

Внезапно Вибий проснулся, почувствовав присутствие постороннего лица в конклаве. В первый момент он решил, что это одно из его обычных видений. Но спустя мгновение понял, что это не болезненный сон, а сама Семпрония, явившаяся навестить своего невольного пленника. Женщина подошла ближе к его ложу и внимательно посмотрела на юношу. Несчастный влюбленный закрыл глаза, опасаясь, что это видение сейчас исчезнет.

— Ты еще не поправился? — спросила Семпрония вместо приветствия.

Он молчал, опасаясь разрушить это зыбкое состояние счастья. Женщина, посмотрев на него, громко засмеялась, выходя из конклава.

Вибий еще долго лежал, считая удары своего сердца, гулко отдающие в голову.

Через несколько дней, вечером, Семпрония вновь появилась в конклаве Вибия.

— Ты чувствуешь себя лучше? — спросила она.

Юноша кивнул головой, не решаясь ответить.

— К тебе пришел гость, — равнодушно сказала Семпрония.

— Ко мне? — удивился Вибий. — Во имя богини Весты, кто это?

В последние дни в его конклаве бывали лишь эскулап и рабыни, прислужницы Семпронии.

— Ты не поверишь, — загадочно улыбнулась Семпрония, — это сам Гай Юлий Цезарь.

— Цезарь, ко мне? — снова удивился юноша, узнав о визите верховного жреца. — Откуда он знает, что я здесь?

Семпрония рассмеялась:

— Об этом знает уже весь город. По всем кабакам Рима говорят, что я развлекаюсь с тобой по ночам, а твое ранение — лишь гнусная выдумка Семпронии.

Юноша побледнел:

— Этот город недостоин своего величия.

Женщина презрительно махнула рукой:

— Не обращай внимания. Римляне готовы платить даже Харону, лишь бы он доставлял им сведения с того берега Стикса. В нашем городе трудно удивить кого-нибудь сплетнями. Я лучше пойду, позову Цезаря, нельзя заставлять долго ждать верховного понтифика Рима, — сказала Семпрония и, бросив загадочный взгляд на Вибия, добавила: — Я и не знала, что у меня в доме такой важный гость.

Едва она вышла, как Вибий радостно вздохнул. Сбывались, наконец, его самые смелые мечты. Семпрония заговорила с ним, обратив на него внимание. Как и все безнадежно влюбленные, он был готов поверить в самое зыбкое, почти невероятное событие, использовать любой, самый ничтожный шанс для утоления дикой страсти.

В конклав вошел Цезарь. На нем была, как обычно, плохо подпоясанная тога с бахромой, искусно уложенная его рабами, и особо модные в Риме сандалии-солеа, изготовленные из кусков кожи, края которых нарезались ремешками.

— Добрый вечер, Вибий, — приветливо улыбнулся верховный жрец. — Я вижу, моя услуга все испортила. Я был убежден, что спасаю тебя от тюрьмы, заплатив штраф твоему отцу, а оказалось, что едва не стал невольным соучастником твоей гибели.

Вибий покачал головой:

— Нет, благородный Цезарь. Я сам виноват, что лежу здесь раненый. Наверное, великий Юпитер начертал иной путь, и даже тебе не удалось заставить меня свернуть с него.

Цезарь уселся на скамью, улыбаясь:

— Боги благоволят удачливым. А ты, говорят, удачлив. Весь Рим завидует твоему счастью. — Юноша вспыхнул, не решаясь ответить, заметив, как в конклав входит Семпрония.

— Великий Юпитер посетил дом, в котором всегда чтут богов. Я счастлива приветствовать тебя, Цезарь. Позволь поздравить тебя с избранием на следующий год претором. Поистине в Риме не было лучшего претора со времен консульства Луция Эмилия Мамерцина и Секстина Латерана.

— Благодарю тебя за эти слова, — улыбнулся Цезарь, — но думаю, что я менее всего похож на строгих блюстителей наших законов, какими были первые преторы, разве не так, Семпрония?

Женщина громко захохотала.

— Весь Рим говорит о благочестии верховного жреца, — с вызовом сказала она, бросив быстрый взгляд на Юлия.

— В таком случае это правда, — невозмутимо подтвердил Цезарь, — раз об этом говорит весь Рим. Я, правда, не знаю в нашем городе ни одного благочестивого римлянина, но раз так говорят все, значит, они знают, что говорят.

— Цезарь не верит в благочестие римлян? — спросила, притворно удивляясь, Семпрония.

— Так же как и ты, Семпрония, — сказал Цезарь и, обращаясь к Вибию, добавил: — Наверное, один из этих примерных граждан и нанес тебе удар мечом.

Юноша помрачнел еще больше.

— Это был Цетег, — сказала Семпрония, — Вибий мог его убить, но пожалел, а Цетег подло воспользовался моментом.

— То, что ты его не убил, это, конечно, правильно, — кивнул Цезарь, — после этого тебя бы осудили на изгнание. А вот то, что он воспользовался моментом, а не ты, — это глупо. Во время боя нужно прежде всего думать о противнике, отбросив все сомнения. Иначе твоя собственная нерешительность делает врага еще сильнее.

— Говорят, что в нашем городе нет равных великому Цезарю в искусстве владения мечом, — вставила Семпрония, — многие даже уверяли меня, что ты один из лучших воинов нашего города.

— Они, как всегда, преувеличивают, — поморщился Цезарь, — владеть оружием в наши дни естественная необходимость римлян. Это скорее печальная необходимость в нашем городе, который давно пора избавить от насилия, — немного лицемерно вздохнул Цезарь.

Вошедшая рабыня позвала хозяйку, и Семпрония покинула конклав, взяв с Цезаря слово побывать у нее еще раз.

— И долго ты собираешься здесь лежать? — насмешливо спросил Цезарь, когда они остались вдвоем.

Вибий вздрогнул от неожиданности.

— Это ведь очень опасное соседство, — продолжал верховный жрец, — и ты сам прекрасно понимаешь, что так долго продолжаться не может.

Юноша сжал кулаки, не пытаясь возражать. От внимания Цезаря не ускользнул этот жест.

— Меня молила поговорить с тобой моя мать — Аврелия. От имени всей семьи Аврелиев она побывала у меня и просила передать тебе их просьбу покинуть этот дом. Я все знаю, — быстро сказал Цезарь, заметив резкое движение Вибия, — все. И твою любовь, и твое отношение к этой женщине. Только слепец мог не заметить твоей любви. Но ты должен подумать и о ней. Зная нрав Семпронии, в ее целомудрие не верит ни один римлянин. И это хуже всего. В городе и так ползут грязные слухи. Ты должен покинуть этот дом хотя бы ради своей любви. Очевидно, сама Семпрония также желает этого, — сознательно добавил Цезарь, увидев, как передернулось лицо разгневанного Вибия.

В конклаве наступила тишина.

— Я уже не говорю, — снова осторожно начал Цезарь, — что здесь в любой момент может появиться Цетег, а тебе нужно встретить его с мечом в руках, а не в постели. Второй раз он не упустит своего шанса.

— Ты прав, — немного грустно отозвался юноша, — но куда я могу идти, — спросил он безнадежным голосом, — от меня отвернулась вся семья.

Цезарь понял, что победил.

— Твой дядя, Луций Аврелий Котта, готов принять тебя в своем доме. Мои рабы отнесут тебя к нему. А после того как ты сможешь, наконец, встать с постели, ты можешь встречаться с Семиронией сколько угодно. Хотя я искренне советовал бы тебе забыть эту женщину. Она слишком неистова и взбалмошна, чтобы принадлежать одному человеку, даже самому выдающемуся.

Вибий упрямо молчал, и Цезарь понял, что в этом ему убедить юношу не удастся.

Выходя из дома, уже в атрии, Цезарь попрощался с хозяйкой дома.

— Я пришлю сюда своих рабов, и они избавят тебя от этого юноши, которого ты столь великодушно впустила к себе, — сказал верховный понтифик, — видно, боги хотели проверить твое великодушие.

Семпрония хищно улыбнулась:

— Жаль, что боги не захотели проверить мою благосклонность к тебе, Цезарь.

Он покачал головой, улыбнулся:

— Думаю, что я не скоро попаду к тебе, Семпрония. Во всяком случае, меча Цетега я могу не бояться.

Женщина презрительно фыркнула.

— Конечно, даже десять таких бойцов, как Цетег, не одолеют тебя одного. Но, Цезарь, наш город полон слухов. Говорят, что твоей благосклонности добиваются лучшие женщины города — Тертулла, Порция, Сервилия, Клодия. И ты не всегда искусно обороняешься.

— Это слухи, Семпрония, только слухи, — предостерегающе поднял руку Цезарь, — и благодарю тебя за Вибия. Боги будут благосклонны к тебе.

Выйдя на улицу, Цезарь впервые подумал, что его громкие скандальные связи с римскими матронами могут пагубно сказаться на его дальнейшей карьере. Ведь добродетель — один из видов товара, выставляемых кандидатами на выборах, и не следует им слишком пренебрегать.

На пустынной улице навстречу Цезарю, ходившему по городу без провожатых, быстро двигалась одинокая фигура. «Интересно, что еще придумает Катилина. Он должен наносить немедленный удар, иначе Цицерон опередит его», — вспомнил Цезарь и вздрогнул от неожиданности. Мимо него быстро прошел мрачный Веттий. Предатель спешил к Эвхаристу, торопясь выдать замыслы заговорщиков.

Цезарь обернулся и долго смотрел на удалявшуюся в ночи фигуру.

«Как странно, — подумал он, — судьбу истории иногда решает одна ночь и один доносчик. А рядом кто-то любит, мучается, страдает, может, и в этом есть скрытый смысл истории».

Цезарь взглянул на лунный диск, тускло светивший в ночи. «Неужели боги все-таки существуют, — тихо прошептал Цезарь, — и тогда каждому воздается по заслугам. Но никто не торопится на ту сторону Стикса.[113] Все хотят получить свое здесь, на этом берегу. И, наверное, в этом главный смысл нашей истории».

Глава XVI

Решаются на преступление еще и те, кому часто удавалось или скрыть свое преступление, или остаться безнаказанным, а также те, кто часто терпел неудачу.

Аристотель. Книга I, Риторика

Правитель, занимающий высший пост в стране, редко спит спокойно. Даже если в государстве царит относительное благополучие. А в периоды волнений и мятежей сон окончательно покидает его. Каждую ночь, ворочаясь до утра, он снова и снова переживает события последних дней, вопрошая себя: все ли я сделал правильно для наведения порядка в стране? И не подвела ли меня государственная мудрость в момент принятия решений? Ибо слишком часто от этого зависит и его собственная судьба, а удачный мятеж означает конец его правления. Даже самые демократичные правители часто путают собственное благополучие с благополучием своего народа. И получаемое ими право решать для народа они, наверное, толкуют как решение за народ. И в этом часто бывает противоречие между правителем, который должен служить народу, и народом, которым он собирается повелевать.

Цицерон принадлежал к такому типу правителей. Искренне полагая, что от его собственного благополучия зависит судьба Рима, он направлял основные усилия для укрепления своего авторитета и охраны своей, столь драгоценной для римлян, как он считал, жизни.

У его дома постоянно дежурили легионеры Антистия. Никто не мог попасть к нему без разрешения дежурного центуриона. При выходе в сенат его сопровождали легионеры, сенаторы, вольноотпущенники, друзья, и число их иногда достигало шести-семи десятков вооруженных людей.

Последние два дня он готовил большую речь против Катилины, намереваясь выступить с ней в сенате. Речь была длинная, и он заучивал ее наизусть, проходя по многочисленным помещениям своего дома. Каждый абзац речи мысленно прикреплялся к определенному участку дома. Прекрасно зная расположение внутренних помещений своего дома, Цицерон таким образом запоминал всю речь, фиксируя внимание на главных деталях предстоящего выступления.

Давно сдерживающий себя, он понял, что момент настал, когда два дня назад к нему в дом явились Марк Красс, Марк Марцелл и Сципион Метелл. Внушительный состав делегации вызывал невольное уважение. Сенаторы, выступив от имени всего сената, потребовали прекратить бесчинства в городе и навести порядок. Красс достал тогда несколько анонимных писем, посланных сенаторам неизвестными друзьями. В них Красса и его товарищей предупреждали о готовящемся восстании катилинариев и предлагали бежать из города.

Цицерон, хорошо осведомленный об участии Красса в заговоре Катилины, искренне обрадовался. Своим признанием наличия заговора, этими письмами Марк Красс окончательно порывал с катилинариями. Консул хорошо понимал, что приход к нему Красса одобрен Цезарем и популярами, отступившими от катилинариев. Это была очень большая победа.

Цицерон не сумел скрыть своей радости. Катилинарии зашли слишком далеко в своих безумных требованиях, слишком напугали популяров и простых римских граждан, чтобы те пошли за мятежниками. Теперь катилинарии оставались одни, а это уже было не столь страшно. Без денег Красса, без городского плебса Цезаря они не смогут привлечь на свою сторону римлян. И в конечном итоге это было для Цицерона самым важным.

Консул благодарил сенаторов, заверяя, что сможет положить конец бесчинствам Катилины и его друзей в считанные дни. Особенно сердечно он благодарил Красса за его верность республике. После их ухода, окрыленный радостными надеждами, Цицерон принялся готовить свою речь против Катилины.

В ночь за семь дней до ноябрьских ид судьбе суждено было еще раз проверить мужество и стойкость Цицерона. Далеко за полночь ему доложили, что его хочет видеть хозяин таверны грек Эвхарист. Консул приказал немедленно провести его, несмотря на поздний час.

Запыхавшийся Эвхарист быстро рассказал Цицерону о грозной опасности. В последний момент мятежники решили, что в дом к Цицерону войдут двое, Цетег и Марций, разорившийся патриций, известный всем буйным нравом и отчаянной смелостью.

Консул слушал внимательно, почти не перебивая грека. Во время разговора Эвхарист часто улыбался, показывая свои гнилые зубы и пробуждая в Цицероне какое-то нарастающее отвращение.

— Значит, сегодня утром? — уточнил в последний раз консул.

— Сегодня, — подтвердил Эвхарист, — клянусь богами Олимпа, сегодня на рассвете они попытаются убить тебя.

— Потом они соберутся в сенат или заговорщики будут расправляться с сенаторами в их домах? — спросил Цицерон.

— В некоторых домах, но многие пойдут в сенат. Веттий сказал, что твое убийство послужит сигналом для всех. Ты их главная опасность, опора республики, — решил польстить консулу Эвхарист.

Цицерон не захотел замечать лести.

— Я знаю, — гордо кивнул головой консул, — если бы не я, безумец Катилина давно истребил бы весь город. Передай Веттию, что я благодарен ему за столь большое усердие на благо республики.

Эвхарист снова улыбнулся, понимающе кивая головой. Как часто подлость и предательство одних называют верностью и патриотизмом другие. И пока в государстве есть люди, оправдывающие доносчиков и предателей, таковые будут существовать. Но само предательство не может быть оправдано никакими, даже самыми высокими идеалами. Ибо не может быть к чести государства бесчестье его граждан. После ухода Эвхариста Цицерон сидел еще немного один, словно проверяя и взвешивая все обстоятельства дела. Затем, решительно поднявшись, приказал рабам позвать дежурного центуриона и номенклатора. Обоим был дан категорический приказ — не пускать на рассвете в дом никого. К префекту Антистию консул послал легионера с просьбой прислать дополнительные силы для охраны его дома. Несколько гонцов было послано к друзьям и клиентам Цицерона с просьбой собраться в этот поздний час у него дома.

Первым откликнулся на приглашение брат консула — Квинт Цицерон. Неуловимо похожий на своего брата, он отличался от него более резкими чертами лица и упрямо выставленным вперед подбородком. Цицерона очень обрадовал приход брата. Квинт был военным трибуном и мог пригодиться в сложившейся ситуации. Кроме всего прочего, он был еще и другом Цезаря.

Вслед за ним явились сенатор Целий Руф и книгоиздатель Аттик Помпоний, встревоженные ночным посланием консула. Постепенно начали подходить и другие друзья Цицерона. Когда дом уже был полон гостей, подошла еще одна центурия легионеров, посланных Антистием.

Рабы провожали гостей в триклиний, оставляя их в недоумении по поводу столь неожиданного приглашения хозяина дома. Когда в триклинии набралось около сорока гостей, к ним вышел Цицерон. Придав своему лицу выражение скорбной торжественности, соответствующей случаю, он тихим голосом приветствовал гостей, стараясь разжечь еще большее любопытство своим убитым видом.

— Что случилось? — от имени собравшихся спросил Целий Руф. — К чему это ночное сборище, эти тревожные известия с просьбой немедленно быть у тебя в доме? Во имя великих богов, что произошло?

— Друзья мои, — начал Цицерон своим хорошо поставленным актерским голосом, — не удивляйтесь столь неожиданному вызову. Ибо случилось событие необычное, если не сказать больше, почти невероятное. Сегодня утром, на рассвете, презренные мятежники, богоотступники и изменники-катилинарии попытаются убить римского консула в его доме, — патетически крикнул Цицерон, завершая столь необычное выступление о себе в третьем лице.

Послышались возгласы изумления.

— Сегодня, — продолжил Цицерон, эффектно затягивая паузу, — ранним утром сюда явятся Цетег и Марций, дабы убить римского консула в его доме. Слышали ли вы о преступлении более страшном, чем это? И где? Здесь, в Риме, в городе, где римский консул должен чувствовать себя в полной безопасности, готовятся мечи для убийства высшего магистрата нашей республики. Неужели боги примирятся с подобным кощунством и святотатством? Неужели римляне смирятся с подобным надругательством над нашими правами и обычаями? Но я не хочу крови, — лицемерно поднял руку Цицерон, — я не хочу, чтобы пострадали безвинно осужденные. Собрав здесь своих друзей, я предлагаю им всем быть беспристрастными свидетелями происходящего. Мы подождем до утра, и если мятежники явятся, то пусть Юпитер, великий и всеблагой, покарает их, а гнев всех честных римлян падет на их голову.

— А почему ты их сразу не арестуешь, — спросил простодушный Квинт, — если ты знаешь о подобном преступлении?

— Я хочу, чтобы весь город знал о злодеяниях Катилины и его друзей. Пусть сами римляне осудят и раздавят эту заразу, угрожающую нашей республике. А пока, — добавил Цицерон, — чтобы скрасить наше ночное бдение, я приказал подать сюда лучший ужин, какой только можно найти в этом доме, а цекубское немного скрасит нам наше долгое ожидание.

Гости радостно закивали, предвкушая приятный ужин. Целий Руф наклонился к Аттику Помпонию.

— Я не устаю восхищаться нашим консулом, — тихо сказал сенатор, — он продумывает каждый свой шаг.

— Когда ставка — твоя собственная жизнь, будешь и не таким осторожным, — философски заметил Помпоний, — но он делает правильно, что не арестовывает заговорщиков. Его осведомители работают куда лучше, чем шпионы Катилины, а это в конечном итоге может решить судьбу заговорщиков.

Рабы принялись вносить угощение в триклиний, и многие гости совсем скоро позабыли тревожный повод, собравший их здесь, в доме Цицерона.

Веселье было в самом разгаре, когда на рассвете к дому Цицерона подошли полтора десятка человек. Цетег и Марций, выйдя вперед, обратились к трем легионерам, стоявшим у ворот, с просьбой пропустить их в дом, к консулу. Легионеры, получившие твердый приказ центуриона, отказались пропустить непрошеных гостей. На все уговоры Цетега легионеры отвечали отказом. Вспыльчивый Марций уже схватился за меч, когда из дома вышел центурион, услышавший шум.

— Что вам нужно? — сурово спросил он, не скрывая своей неприязни к обоим гостям.

— Мы римские граждане и хотим видеть своего консула, — попытался унять свой гнев Цетег. — Нам нужно видеть Цицерона.

— Он занят и никого не принимает, — коротко ответил центурион, не спуская глаз с пришельцев.

— Но он нам нужен, — настаивал Цетег.

— Я сказал все, — центурион повернулся к ним спиной, намереваясь войти в дом.

Марций, не дожидаясь его ухода, выхватил меч, но все три легионера, тут же обнажив оружие, встали рядом с центурионом.

— Уходите, — гневно сказал центурион, — или вы пожалеете, что пришли сюда.

Теперь уже не выдержал Цетег.

— Ты смеешь угрожать нам, — прохрипел он, также обнажив свой меч, — значит, ты умрешь первым.

Цетег повернулся к портику, стоявшему напротив, и махнул рукой. Оттуда раздался пронзительный свист и крики, и полтора десятка вооруженных людей со Статилием бросились к дому. Центурион, не изменившись в лице, что-то тихо сказал одному из легионеров. Тот кивнул головой и исчез за воротами дома. Подбежавшая группа людей окружила центуриона и двух оставшихся легионеров. Цетег довольно оглядел своих людей и нахально осведомился:

— Теперь ты не возражаешь, если мы пройдем внутрь?

Центурион молча смотрел на Цетега. Не выдержав этого презрительного взгляда, Цетег поднял меч, намереваясь напасть первым, когда послышался шум открывающихся ворот. Из дома Цицерона вышла целая центурия вооруженных легионеров в полной боевой выкладке, в доспехах и шлемах, с металлическими поножами и мечами в руках. Без особой команды быстро и четко центурия, состоящая из антесигнанов, почти бесшумно выстроилась у дома. Тридцать ветеранов, обнажив свои мечи, молча ждали нападения.

Цетег первым понял, что их попытка не удалась. Пятнадцать легко вооруженных римских бездельников не смогут противостоять целой центурии хорошо вооруженных и обученных легионеров, состоящей из отборных бойцов городских когорт Антистия.

Он еще не успел отдать приказ об отступлении, как ворота дома снова открылись и на пороге показались Цицерон, его брат и целая группа вооруженных сенаторов.

Даже Марций понял, что нужно отступать. Консул, предусмотрительно не выходя за линию легионеров, громко закричал, показывая на мятежников:

— Эти изменники пришли убить римского консула! Что же вы медлите, нападайте! Убейте римского консула! Совершите святотатство, да покарает вас Юпитер!

Мятежники, смущенные не столько его криками, сколько устрашающим видом вооруженных легионеров, бросились врассыпную. Цетег, Марций и Статилий отходили, посылая сквозь зубы проклятия консулу и своим товарищам.

Цицерон, глядя на бегущих заговорщиков, вспомнил вдруг гнилые зубы Эвхариста.

«Наша республика — как его зубы: есть она еще может, но при ближайшем рассмотрении вызывает отвращение. Великие боги, спасите нас от полного разложения», — с отчаянием подумал он.

Глава XVII

Когда выступают с обвинением против кого-либо, то нет ничего несправедливее останавливаться на длинном перечне фактов, говорящих против обвиняемого, и умалчивать о фактах, говорящих в его пользу.

Марк Туллий Цицерон

Известие о попытке мятежников напасть на дом Цицерона стало последней каплей, переполнившей чашу терпения римлян. Теперь уже многие, даже умеренные сенаторы не скрывали своего возмущения действиями катилинариев. В некоторых частях города легионерам Антистия пришлось даже спасать катилинариев от разгневанных римлян. Все громче раздавались голоса покончить с беспорядками внутри города.

Весь следующий день у дома Цицерона стояли толпы людей, требовавших немедленной расправы с мятежниками. К вечеру, когда Цицерон объявил о созыве сената, толпа радостно зашумела. И хотя она более чем наполовину состояла из вольноотпущенников, друзей Цицерона, тем не менее такое зрелище народного волеизъявления было приятно наблюдать даже самому консулу.

Предусмотрительный Цицерон объявил, что сенат соберется не в курии Гостилия, а в храме Юпитера Статора на Палатине, подчеркивая своим новым демагогическим жестом угрожающую опасность.

Цезарь, узнавший в деталях о попытке неудачного нападения на консула от Эвхариста, понимал, как важно Цицерону удалить сейчас Катилину из города. Оставшись без вождя, катилинарии лишились бы того могучего импульса, который сплачивал их, являясь знаменем, за которым они охотно шли.

Теперь все зависело от личной схватки Цицерона и Катилины, от ораторского мастерства консула. К этому моменту благодаря своим осведомителям Цицерон имел куда больше шансов, чем Катилина. Сумеет ли теперь консул убедить согласиться на арест Катилины или его изгнание? А может, осторожные «отцы города» примут снова компромиссное решение. Цезарь хорошо понимал, что на заседании сената решается не только судьба Катилины или Цицерона, но и его собственная участь, судьба многих римлян, судьба всего города.

За шесть дней до ноябрьских ид в храме Юпитера Статора состоялось историческое заседание, являвшее собой переломный момент в заговоре Катилины. Еще задолго до рассвета легионеры Антистия окружили храм, не пропуская к нему никого из посторонних. Им в помощь плотной стеной встали отпрыски самых знаменитых римских фамилий — Клавдиев, Метеллов, Сципионов, Антониев, Гракхов, Юлиев, Флавиев. Молодые люди, придя с оружием в руках, демонстрировали свою верность республике, ее заветам и традициям. Среди них были двадцатидвухлетний Брут и Кассий, девятнадцатилетний Марк Антоний, стоявшие рядом у подножия Палатина. Молодые люди еще не знали, что в скором времени им самим придется столкнуться в кровавых сражениях, раздирающих республику на части и приведших в конце концов к ее полному падению.

Кроме юношей, вокруг собралась огромная толпа любопытных, и каждый сенатор был вынужден проходить в храм сквозь живой коридор людей, требующих наказать катилинариев.

Когда у храма появился в сопровождении многочисленных друзей Цицерон, толпа приветствовала его громкими криками одобрения. Не меньше криков уважения получили Катул и Агенобарб. Катона приветствовали тише, римский плебс не любил его за аристократизм и высокомерие. Но самый оглушительный рев выпал на долю Цезаря, которого любили все в городе, начиная с гладиаторов и кончая патрициями и сенаторами. Рев еще долго не стихал после прихода Цезаря, и рассерженный Катул тихо сказал Агенобарбу:

— Какие глупцы. Они даже не догадываются, кто стоит за спинами катилинариев.

Агенобарб хмуро кивнул, соглашаясь.

Толпа восторженно приветствовала и Метелла Непота, в котором римляне видели представителя победоносной армии Помпея.

Но едва у стен храма появились Катилина и Лентул, как толпа негодующе засвистела. И хотя иногда прорывались крики одобрения, общий настрой был явно не в пользу катилинариев. Катилина молча прошел по этому коридору, презрительно кривя тонкие губы. Лишь набухающая вена выдавала его волнение. Лентул следовал за ним, но у самых дверей храма ему преградил путь префект Антистий.

— Это закрытое заседание сената, — негромко сказал префект, — и в храм не могут быть допущены лица, исключенные из состава сенаторов. Туда могут пройти только члены сената, народные трибуны и консулы.

— Согласно Законам XII Таблиц, претор может присутствовать на закрытых заседаниях сената, — громко сказал рассерженный Лентул.

— Консулы вынесли решение не допускать тебя в храм, и ты не должен входить, — ответил Антистий.

— По законам Гая Лициния и Люция Секстия, претор, даже если он не сенатор и не городской претор, может присутствовать на всех заседаниях сената и даже замещать консулов в их отсутствие, — возразил Лентул.

— Но сенат вынес специальное постановление о наделении чрезвычайной властью консулов. А консулы приказали не впускать тебя.

— Согласно нашим законам и обычаям, постановлениям законов Лициния и Секстия, Генуция, Филона, Флавия, чрезвычайная власть консулов начинается за пределами городских стен, и никто не может не пропускать претора римского народа на заседание сената, — снова возразил Лентул, изучивший юридическую казуистику не хуже Цицерона. — Что касается моего исключения, то я собираюсь присутствовать на заседании сената не как сенатор, а как претор, наделенный судебной властью и занимающий вторую после консула магистратуру нашего города.

Будь здесь у входа Цицерон, Лентул не продержался бы и минуты. Опытный юрист нашел бы тысячу законов, не позволяющих Лентулу попасть в храм, но Антистий был всего лишь воином и плохо разбирался в политике. Он молча уступил дорогу, пробормотав сквозь зубы ругательство. Катилина и Лентул вошли в храм, уже заполненный сенаторами. От внимания собравшихся горожан не ускользнул тот факт, что Лентул не совершил жертвоприношения, входя в храм на заседание сената, как того требовал обычай для римских магистратов.

В огромной чаше большого зала храма уже полукругом были расставлены в несколько рядов скамьи, дабы сенаторы могли разместиться. Напротив стояли курульные кресла консулов, чуть левее простые ложи народных трибунов и отдельная скамья для преторов. За курульными креслами находилась величественная статуя Юпитера, и это придавало всей церемонии заседания какой-то театральный привкус.

Цицерон, уже совершивший жертвоприношение перед храмом, сидел в кресле, нетерпеливо постукивая пальцами и приветствуя всех входящих сенаторов. Когда раздался особенно сильный рев толпы и в помещение храма вошел Цезарь, консул нахмурился. Такая сильная радость римлян не доставляла никакой радости Цицерону. Напротив, его коллега по консулату Гай Антоний радостно закивал головой, едва заметив Цезаря. Безвольному и слабому Антонию всегда импонировал верховный жрец за внешнюю мягкость, под которой консул угадывал силу воли, так не хватавшей самому Антонию.

Лентул, проходя с Катилиной по залу, заметив обращенный на него взгляд Цицерона, отправился на скамью преторов, дабы не давать консулу повода к перебранке. Катилина, усевшись на скамью, с удивлением заметил, что оказался один. Даже его ближайшие друзья побоялись в этот день сесть рядом с ним, бросая открытый вызов всему сенату.

После того как председательствующий принцепс сената открыл заседание, слово было предоставлено Цицерону.

Цезарь сидел рядом с Крассом и внимательно следил за происходящим. Уже по тому, как торжественно встал Цицерон, выходя к ростральной трибуне, стало ясно, что сегодняшняя речь консула будет чрезвычайно интересной и важной. Сенаторы затаили дыхание. Стихли обычные шепот и разговоры. Цицерон, выждав небольшую паузу, резко вскинул руку и, показывая на Катилину, начал свою речь громким, уверенным голосом.[114]

— До каких пор, скажи мне, Катилина, ты будешь злоупотреблять нашим терпением? Сколько может продолжаться эта опасная игра с человеком, потерявшим рассудок? Будет ли когда-нибудь предел разнузданной твоей заносчивости? Тебе ничто, как видно, и ночная охрана Палатина, и сторожевые посты, — где? в городе! — и опасения народа, и озабоченность всех добрых граждан, и то, что заседание сената на этот раз проходит в укрепленнейшем месте, — наконец, эти лица, эти глаза наших сенаторов. Или ты не чувствуешь, что замыслы твои раскрыты, не видишь, что все здесь знают о твоем заговоре, и этим ты связан по рукам и ногам? Что прошлой, что позапрошлой ночью ты делал, где ты был, кого собирал, какое, наконец, принял решение, — думаешь, хоть кому-нибудь из нас это неизвестно? Таковы времена! Таковы наши нравы! — притворно схватился за голову Цицерон, — Все понимает сенат, все видит консул, а этот человек еще живет и здравствует! Живет! — закричал Цицерон. — Да если бы только это! Нет, он является в сенат, становится участником общегосударственных советов и при этом глазами своими намечает, назначает каждого из нас к закланию, — показал на всех собравшихся консул.

— А что же мы? Что делаем мы, опора государства? Неужели свой долг перед республикой мы видим в том, чтобы вовремя уклоняться от его бешеных выпадов? Нет, Катилина, на смерть уже давно следует отправить тебя консульским приказом, обратив против тебя одного ту пагубу, которую до сих пор ты готовил всем нам.

— В самом деле, — продолжал Цицерон, — достойнейший Публий Сципион, верховный понтифик, убил ведь Тиберия Гракха, лишь слегка поколебавшего устои республики, а меж тем Сципион был тогда всего лишь частным лицом. Тут же Катилина весь круг земель жаждет разорить резней и пожарами, а мы, располагая консульской властью, должны смиренно его переносить.

— Он, наверное, хочет, чтобы я убил Катилину, — усмехнулся Цезарь.

— Во всяком случае, тебя накажут не слишком строго, — согласно кивнул Красс.

Цицерон продолжал свою речь:

— Было когда-то в нашей республике мужество, позволявшее человеку твердому расправляться с опасными гражданами не менее жестоко, чем с отъявленным врагом. Есть и у нас, Катилина, сенатское постановление, своей силой и тяжестью направленное против тебя. Нельзя сказать, что сословию сенаторов недостает решительности и мужества, — я не скрываю, что дело в нас, в консулах, в том, что мы оказываемся как бы не на высоте своей власти.

— Обрати внимание, как он говорит, — снова не удержался Цезарь, — с одной стороны, тонко льстит сенаторам, с другой — как бы ругает себя за нерешительность.

— Мы допускаем, — громко говорил консул, — что вот уже двадцать дней тупится острие оружия, которое сенат полномочно вручил нам. Ведь у нас есть сенатское постановление, но мы держим его заключенным в таблички, как бы скрытым в ножнах, тогда как по этому постановлению тебя, Катилина, следовало бы немедленно умертвить. А ты жив. Жив, и дерзость не покидает тебя, но лишь усугубляется! И все же, отцы-сенаторы, мое глубочайшее желание не поддаваться гневу и раздражению. Мое глубочайшее желание в этот опасный для республики час сохранить самообладание и выдержку. Но, к сожалению, я вижу и сам, как это оборачивается недопустимой беспечностью.

Цицерон снова сделал паузу и продолжал:

— На италийской земле, подле теснин Этрурии, разбит лагерь против римского народа, день ото дня растет число врагов, а главу этого лагеря, предводителя врагов, мы видим у себя в городе, мало того, — в сенате, всякий день готов он поразить республику изнутри. Если теперь, Катилина, я прикажу тебя казнить, то, я уверен, скорее общий приговор честных людей будет: «Слишком поздно», чем кто-нибудь скажет: «Слишком жестоко!»

Однако до сих пор я не тороплюсь сделать то, чему давно уже пора быть исполненным. И тому есть своя причина. Короче говоря, ты будешь казнен тогда, когда не останется такого негодяя, такого проходимца, такого двойника твоего, который не признал бы мой поступок справедливым и законным. А пока найдется хоть один, кто осмелится защищать тебя, ты останешься в живых, но жизнь твоя будет, как и теперь, жизнью в тесном кольце мощной охраны, и, чтобы ты не мог причинить республике вреда, множество ушей, множество глаз будет следить и стеречь каждый твой шаг, как это было до сих пор.

— Так чего же ты ждешь, Катилина, — спросил Цицерон, обращаясь к мятежнику, — если даже ночная тень не может скрыть нечестивого сборища, если стены честного дома не в силах сдержать голоса заговорщиков, если все разоблачается, все прорывается наружу? Опомнись! — заклинаю тебя. Довольно резни и пожаров. Остановись! Ты заперт со всех сторон. Дня яснее нам все твои козни. Если угодно, давай проверим вместе с тобой.

Катилина, поняв, что сейчас последует перечисление обвинительных пунктов, нахмурил брови, не пытаясь протестовать. Тяжелая набухшая жила бешено пульсировала на лбу, отражая гнев, душивший грозного патриция. В храме стояла тишина, все внимательно слушали Цицерона.

— Ты не забыл, вероятно, как за одиннадцать дней до ноябрьских календ я сообщил в сенате, что поднимет вооруженный мятеж Гай Манлий, в дерзком заговоре сообщник твой и приспешник, и точно указал день — шестой до ноябрьских календ. Разве я ошибся, Катилина? Не только такое — столь ужасающее произошло, во что трудно было поверить, но и в тот именно день — поистине этому можно лишь удивляться! Опять-таки я заявил в сенате, что в пятый день до ноябрьских календ ты собираешься учинить резню самых достойных граждан. Уже многие начали искать убежища за пределами города, но я остался. А дальше? Когда наступили ноябрьские календы, ты с уверенностью рассчитывал взять приступом Пренесте, но я полагаю, ты понял, что город этот был заблаговременно укреплен по моему приказу моими отрядами, сторожившими его днем и ночью. Ни один твой шаг, ни одна хитрость, ни одна мысль не ускользнет от меня, моего взора, моего слуха, порой просто чутья, — чуть самодовольно сказал Цицерон.

— Нужно отдать должное его шпионам, — тяжело задышал Красс, — у него хорошо поставленная информация.

— Наконец, давай припомним с тобой позапрошлую ночь. Мы оба бодрствовали, но, согласись, я вернее действовал на благо республики, чем ты на ее гибель. А именно: в эту ночь ты явился в дом, не буду ничего скрывать — в дом Марка Леки на улице Серповщиков.

При этих словах сенатор Лека страшно побледнел, не пытаясь оправдываться.

— Туда же собралось большинство твоих товарищей в преступном безумии. Полагаю, ты не посмеешь этого отрицать. Улики изобличают тебя, если вздумаешь отпираться. Ведь здесь, в сенате, я вижу кое-кого из тех, кто был там вместе с тобой. Боги бессмертные! — снова крикнул Цицерон. — Есть такой народ, есть город такой, как наш? Что за государство у нас? Здесь среди нас, отцы сенаторы, в этом священнейшем и могущественнейшем совете, равного которому не знает круг земель, здесь пребывают те, кто помышляет о нашей общей гибели, о крушении нашего города и чуть ли не всего мира. А я, консул, прошу высказать мнение о положении государства и тех, кого следовало бы поразить железом, не смею беспокоить даже звуком своего голоса!

— Все-таки он болтун, — недовольно пожал плечами Красс.

— Зато талантливый болтун, — добавил Цезарь.

— Итак, в ту ночь, Катилина, — продолжал консул, — ты был у Леки. Вы поделили Италию на части, установили, куда кто намерен отправиться, выбрали тех, кто останется в Риме, и тех, кто последует за тобой, разбили город на участки для поджога; ты подтвердил свое решение уехать из города, а задерживает тебя лишь та малость, что я жив. Тут же два твоих сообщника вызвались избавить тебя от этой заботы. Они обещали в ту ночь убить меня в моей постели. Я могу назвать их имена. Это Цетег и Марций! — крикнул снова Цицерон, и сенат взорвался криками проклятий.

Подождав, пока шум стихнет, консул продолжал:

— Едва только ваше сборище было распущено, как мне все уже стало известно. Я увеличил и усилил стражу вокруг своего дома и отказался принять тех, кого ты послал ко мне, я заранее собрал у себя многих достойнейших людей, рассказав им об этом, и пришли как раз те, кого я называл, и как раз в предсказанное мной время. Так в чем же дело, Катилина? Продолжай начатое — выбери день и покинь, наконец, этот город, — ворота открыты, ступай! Так называемый Манлиев лагерь — твой лагерь! — заждался тебя, своего предводителя. Да уведи с собой всех, а если не всех, то по крайней мере как можно больше своих сообщников, и очисти город? Ты избавишь мою душу от страха, если между мной и тобой встанет городская стена. А пребывать далее среди нас ты больше не смеешь. Я этого не позволю, не потерплю, не допущу. И если столько раз нашу республику все-таки удавалось спасти от этой гнусной, отвратительной, ужасной чумы, то за это мы должны неустанно благодарить бессмертных богов и прежде всего здесь воздать благодарность Юпитеру Становителю, древнейшему стражу нашего города, — показал на статую Цицерон. — Однако впредь испытывать судьбу нашего отечества по милости одного человека мы уже больше не вправе.

— Твои происки, Катилина, преследовали меня, когда я только еще был назначен консулом, — напомнил Цицерон, — и тогда защитой мне служила не государственная охрана, а моя собственная бдительность. Затем во время последних консульских выборов, когда ты хотел убить меня, теперь уже консула, а заодно и своих соперников — Децима Силана и Лициния Мурену. Но тогда, на Марсовом поле, дабы пресечь твои преступные замыслы, я прибег к помощи многочисленных моих друзей, не возбуждая общей тревоги. Короче говоря, всякий раз, когда ты посягал на мою жизнь, противостоял тебе только я сам, хотя и предвидел, что моя гибель была бы сопряжена с огромными бедствиями для республики.

— Прямо «отец народа», — иронически хмыкнул Красс, — послушать его, так только он один спасает республику и желает ей блага.

— После сегодняшнего заседания сената Катилина не сможет оставаться в городе, — почти утвердительно сказал Цезарь, — слишком много обвинений в его адрес. Он должен будет уехать.

— Теперь, — заканчивал Цицерон, выходя на середину и поднимая правую руку вверх, — ты, Катилина, открыто посягаешь на целую республику, святилища бессмертных богов, на городские кровли и жизнь каждого из граждан, наконец, призываешь сокрушить и разорить всю Италию. Осуществить то, что с самого начала предписывает мне консульская власть и заветы предков, я не дерзаю. Поэтому я поступаю не так сурово, и, думаю, в такой мягкости сейчас будет больше пользы для общего благополучия. Ведь если я прикажу казнить тебя, в государстве все же осядет остатком заговора горстка твоих сообщников, — консул перевел направление руки на Лентула. — Если же ты удалишься, к чему я тебя не раз побуждал, то зловещее скопление нечистот, пагубное для республики, будет вычерпано из города.

— Так что же, Катилина? Неужели мой приказ заставляет тебя сомневаться в том, что так отвечало твоему собственному желанию? «Ты враг. Уйди из города!» — такова воля консула. Ты спросишь: означает ли это изгнание? Я не даю такого распоряжения, но, если хочешь знать, таков мой настоятельный совет, — закончил эффектной фразой Цицерон и в полной тишине прошел к своему креслу.

Не успел он сесть, как храм взорвался криками одобрения. Почти все сенаторы, еще недавно сомневавшиеся, были на стороне Цицерона. Громкие рукоплескания, столь редко раздающиеся в стенах сената, были достойной наградой Цицерону за его выдающуюся обвинительную речь против Катилины.

Раздосадованный Катилина трижды пытался взять слово, но негодующие крики сенаторов не дали ему говорить. Взбешенный патриций в ярости покинул храм, провожаемый неодобрительными криками присутствующих.

Воспользовавшись его уходом, слово взял Катон.

— Возблагодарим великих богов за то, что среди нас, наконец, нашелся человек, бросивший прямые обвинения Катилине. Не только катилинарии представляют опасность сегодня, но и те, кто прячется в их тени, намереваясь нанести удар нашей республике. Сенат всегда должен стоять на страже интересов Рима и республики. Только единство сенаторов спасет Рим от раздоров и гибели, от ужасов гражданской войны.

— Он никак не успокаивается, — с ненавистью сказал Красс, — ему так и хочется обвинить нас в заговоре против республики.

— Сегодня осторожная политика Цицерона и его ораторское искусство взяли верх над безрассудством Катилины и кинжалами мятежников, — сказал тихо Цезарь. — Тоги победили мечи, если пользоваться терминами нашего консула. Но это еще не конец, Красс. Это начало новой гражданской войны.

Часть II

Казнь

Глава XVIII

Нам кажется недостаточным оставить тело и душу детей в таком состоянии, в каком они даны природой, — мы заботимся об их воспитании и обучении, чтобы хорошее стало много лучшим, а плохое изменилось и стало хорошим.

Лукиан

Гражданская война по природе своей наиболее разрушительное и страшное бедствие для любого народа. Гражданская война есть ужасный барьер, пролегающий между гражданами одной страны, одного народа, одной семьи. Раздел проходит по душам людей, когда сын восстает против отца, отец борется с сыном, а друг убивает друга.

Жестокость в такой войне становится общепринятой нормой, когда люди бьются с отчаянием обреченных, порывая свои связи с родными и близкими, рвут кровные нити своего прошлого. Но гражданские войны губительны и по своему нравственному ущербу, наносимому обществу. Победителей в таких войнах не бывает, ибо побежденной является другая половина собственного народа.

В период гражданской войны победителей развращает мысль о том, что врагов государства можно и нужно искать внутри общества, среди собственного народа, ибо половина населения является потенциальным носителем чуждой обществу победителей истины.

И тогда война, уже давно завершившаяся, сменяется террором. Почти всегда социальный конфликт, сопровождаемый гражданской войной, развращает общество и людей до такой степени, что через определенный срок победители, уже привыкшие к истреблению сограждан, начинают террор против собственного народа, а либеральные лозунги народовластия сменяются жесточайшей диктатурой единовластия.

Выступление Цицерона в сенате стало формальным объявлением гражданской войны и подвело черту под трудным периодом временного сосуществования двух враждующих группировок.

Глубокой ночью, когда небо было затянуто набегающими тучами, а тяжкий мрак поглощал огромный город, придавливая его к земле, Катилина покинул город. Он выехал из Рима в сопровождении большого числа своих сторонников, провожаемый неодобрительными выкриками легионеров городской стражи. Претор Лентул, призванный исполнять свои обязанности до конца года, проводив катилинариев до крепостных ворот, вернулся домой в сопровождении двух вольноотпущенников. Всю дорогу домой Лентул проделал молча, обдумывая свои зловещие планы. Отъезд Катилины делал его наиболее важной фигурой среди заговорщиков, оставленных в городе. И претор твердо решил не только заменить Катилину, но и превзойти его, осуществив замыслы, не удавшиеся вождю заговорщиков.

Едва Катилина покинул город, как об этом сообщили Цицерону. Счастливый консул немедленно сел за составление второй речи против Катилины, абсолютно убежденный в могуществе своего ораторского мастерства.

Цезарь узнал о поспешном отъезде Катилины почти одновременно с Цицероном. Окончательный разрыв между катилинариями и сенатом сделал очень выгодными позиции Цезаря и его сторонников, не вмешавшихся в борьбу двух враждующих группировок — катилинариев и партии сената.

Но хорошее настроение Цезаря быстро улетучилось, едва вошедший номенклатор доложил о приходе Домицианы, старшей весталки Рима. Цезарь не любил эту сухую, маленькую женщину тридцати девяти лет, которая через год должна была уступить свое место другой весталке. Согласно римским обычаям, весталками могли состоять непорочные девушки до сорока лет из лучших римских семей. В непорочность Домицианы верховный жрец мог верить абсолютно. Воплощением всех грехов для Домицианы были мужчины, которых она ненавидела. Старшая весталка истово верила, что все беды римского народа являются производными от похоти и разврата римских мужей.

Избрание Цезаря, известного своими любовными похождениями, верховным жрецом Рима она восприняла почти как личное оскорбление, как святотатство, стараясь обращаться к верховному понтифику лишь в самых необходимых случаях.

Коллегия весталок считалась наиболее уважаемой жреческой коллегией в городе, и члены коллегии, весталки, имели право на ликторов, идущих впереди них. Они единственные среди римских женщин распоряжались своим имуществом и обладали гражданскими правами наравне с мужчинами. Весталки даже обладали правом помилования. Но до сорока лет они обязаны были сохранять девственность и поэтому избирались из самых знатных семей Рима еще в раннем возрасте.

Только исключительные обстоятельства могли привести Домициану в дом Цезаря, и он вышел в атрий к старшей весталке, уже догадываясь о цели ее визита. После взаимных приветствий старшая весталка сразу перешла к делу.

— Я пришла просить верховного понтифика о помощи, — начала через силу Домициана, — завтра Юния из рода Сципионов будет посвящена в нашу коллегию, и ты должен принять участие в церемонии.

Цезарь сморщился. В глубине души он всегда считал ненормальной, почти насильственной, церемонию посвящения в весталки молодых красивых девочек. От десяти до сорока лет, лучший возраст своей жизни, римская девушка, посвященная в весталки, не имела права встречаться с мужчинами и выходить замуж. При этом многие весталки и после сорока лет оставались девственницами и не пытались выходить замуж, так как видимых претендентов уже не находилось.

— А родители Юнии согласны? — недовольно спросил Цезарь.

Домициана строго посмотрела на верховного жреца:

— Разумеется. Это большая честь для семьи Сципионов. И ты, согласно римским обычаям, должен принять участие в обряде посвящения.

— Да, конечно, — вынужден был согласиться Цезарь и сухо спросил: — Ты пришла только за этим?

— Не только. Я хочу поговорить с тобой о нашей весталке Постумии.

— Со мной? — притворно удивился Цезарь. — А почему именно со мной?

— Ты верховный понтифик и главный жрец Рима, — вновь напомнила Домициана, с трудом сдерживая свой гнев, — и хотя, клянусь богиней Вестой, ты менее всего подходишь для этого разговора, ты должен выслушать меня.

Цезарь промолчал.

— Постумия пренебрегает своими обязанностями. Дважды по ее вине едва не погас священный огонь в храме богини Весты. Но этого мало. Она посещает дома римских мужей, принимая участие в их оргиях, отдаваясь прелюбодеяниям и похоти. Подобной развратнице нет места в нашей коллегии. Она подает дурной пример другим весталкам. И я требую ее удаления из коллегии, — закончила свою гневную речь Домициана.

— Каким образом? — сдержанно спросил Цезарь.

— По римским обычаям, весталка, нарушившая обет девственности, должна быть предана казни, — сурово сказала Домициана, с трудом сдерживая свой гнев, — у нас не может быть исключения из коллегии. Виновная должна быть предана земле.

Цезарь содрогнулся. Он знал этот дикий римский обычай, по которому весталку, виновную в прелюбодеянии, предавали страшной казни — закапывали живьем.

— Но в последние сто лет не было такого наказания, — осмелился напомнить верховный жрец.

— Тем хуже для нас. Именно поэтому наш город сегодня переполнен ложью и развратом. Я требую наказания Постумии, — твердо сказала Домициана.

Цезарь помрачнел.

— Хорошо, — выдавил он, — я подумаю.

— Как долго? — спросила старшая весталка, и верховный жрец вдруг понял, что столкнулся с самым страшным видом непримиримости — религиозным фанатизмом в сочетании со своеобразной реакцией уязвленного самолюбия старой девы, не имеющей шансов выйти замуж и понравиться мужчинам.

— Я скоро дам ответ, — сказал Цезарь, — это не совсем обычное дело.

— Я буду ждать десять дней. Всего десять дней, — подчеркнула Домициана, — после чего обращусь к трем фламинам, главным жрецам Юпитера, Марса и Ромула. Их согласия на казнь будет мне вполне достаточно, — закончила старшая весталка и, не попрощавшись, вышла из атрия.

После ее ухода Цезарь долго не мог прийти в себя, стараясь унять охвативший его гнев. Любой вид фанатизма, злобного, упрямого невежества в сочетании с истовой верой в ложные постулаты, раздражал Цезаря. Требования Домицианы оскорбляли не столько чувства, сколько разум верховного жреца.

Лишь через несколько часов, сумев остыть, Цезарь вспомнил, что давно хотел зайти в школу Аполлодора, и поспешил одеваться. Среди многочисленных обязанностей верховного понтифика был и общий надзор за состоянием воспитания и учебы подростков в римских школах.

Система образования Римской республики гармонично сочетала в себе воспитание и развитие молодого человека, как будущего воина и государственного деятеля, охватывая все стороны жизни — интеллектуальную, эстетическую, физическое совершенство и нравственность. Римские преподаватели, перенявшие многое у греков, сумели синтезировать лучшие образцы греческих школ, выработав единую систему образования. В римских школах были подготовлены блестящие плеяды воинов-философов, государственных мужей, одинаково хорошо владеющих мечом и словом.

Некоторая однобокость образования в греческих школах, где готовили плохо образованных воинов, как в Спарте, или схоластов-философов, как в Афинах, была решительно отвергнута римской методикой образования. Эстетическое и интеллектуальное развитие гармонично сочеталось с физическим, не подавляя друг друга. Хотя справедливости ради следует отметить, что общий уровень эстетического развития молодых римлян был неизмеримо ниже их сверстников из Греции.

В семь лет дети поступали в школы для обучения азам арифметики и литературы. Через несколько лет, пройдя первую, начальную стадию обучения, подростки поступали в другую школу, где занимались в основном с преподавателями грамматики. Здесь же им преподавали историю, музыку, литературу, обращали большое внимание на физическое развитие.

Последняя стадия обучения включала в себя постижение риторики, философии, астрономии. Некоторые богатые римские семьи отправляли своих детей в Грецию и другие страны для более полного и всестороннего обучения после завершения всех трех стадий римской школы. Именно такое образование получили Цицерон и Цезарь, обучаясь на Родосе у Аполлония Молона.

Пергамский ритор Аполлодор, ученик Аполлония Молона, открыл свою школу в Риме два года назад и уже получил известность далеко за пределами «Вечного города», мудро сочетая в своей школе все три стадии обучения. В его школе лекции читали лучшие преподаватели Рима. Историки Тит Ампий и Марк Акторий Назон, грамматики Луций Аппулей и Асконий Педиан, поэт Гай Лициний Кальв, комедиограф Децим Лаберий, астролог-пифагореец Публий Нигидий Фугул, риторы Луций Вольтаций Пилуй и Авл Цецина — таков был далеко не полный перечень преподавателей, выступающих в этой школе. Лучшие римские ораторы, сенаторы, консулы считали за честь выступить в школе Аполлодора перед его воспитанниками.

Уже при подходе к школе Цезарь услышал громкие голоса спорящих учеников. В школе Аполлодора споры поощрялись, и молодым людям была предоставлена возможность отстаивать свою точку зрения даже в спорах с преподавателями. Пройдя портики небольшого здания, Цезарь вошел во двор. Двое подростков, одетых в претекту, яростно защищались от нападок остальных ребят, которые были недовольны их упорством. Прислушавшись, верховный понтифик понял, что ребята защищают философию Демокрита, отстаивая ее основные постулаты.

— Значит, после смерти вы двое распадетесь на атомы и будете лишены бессмертия, — с вызовом крикнул один из оппонентов двух ребят.

— Они отвергают учение Аристотеля, — с гневом сказал другой.

— Неправда, — возразил один из подростков, — и ты, Марций, знаешь, что я согласен с философией Аристотеля, но я принимаю и этику Демокрита, ибо в ней есть рациональное зерно о видиках, которые и составляют основу больших тел.

— Нельзя примирить божественное учение Аристотеля с богохульными утверждениями Демокрита, — громко сказал Марций, — невидимые атомы не могут существовать в природе, и ты, Марк, никогда не сумеешь нам это доказать. Вы с Секстом считаете, что ощущения всего ложны, ибо нами управляют фигуры и видики Демокрита. Лучше верить в богов, чем в невидимые атомы.

— Но боги и создали из этих атомов наши тела и мир, окружающий нас, — терпеливо объяснял своему горячему оппоненту Марк.

Заинтересованный Цезарь подошел поближе к спорящим.

— Ты еще не нюхал ученой пыли, а берешься судить о вещах тебе неведомых, — сказал Марций.

— Это верно, — заметил стоявший рядом с Марком Секст, — именно поэтому в твоей душе меньше атомов, чем предполагал Демокрит.

Ребята громко засмеялись. Преподаватель, внимательно слушавший их, наконец, заметил Цезаря и поспешил приветствовать великого понтифика. Подростки учтиво поздоровались с Цезарем. Многие смотрели на него восхищенными глазами — имя Гая Юлия было известно всему Риму.

— Пусть боги пошлют удачу Цезарю, — громко сказал преподаватель, — я рад приветствовать тебя в нашей школе.

Цезарь улыбнулся:

— Я давно собирался навестить вас, но события последних дней не давали мне такой возможности.

— Ты прав, — вздохнул преподаватель, — иногда мне кажется, что всем нам не хватает мудрости. Эти раздоры губительны для нашей республики.

К ним уже спешил сам основатель школы, Аполлодор. Высокого роста, подтянутый, с правильными, тонкими чертами лица, одетый в греческую хламиду, он заметно выделялся своей гордой осанкой и живым блеском пронзительно-черных глаз, выдававших в нем уроженца юга.

— Я рад приветствовать верховного понтифика Рима у нас в школе, — начал Аполлодор, — ты давно уже не был у нас, с самого начала учебного года.

— Да, — согласился Цезарь, — последний раз я был у вас до праздников Минервы. Но я много слышал об успехах твоей школы, доблестный Аполлодор. Твоя слава достигла берегов Понта и Геркулесовых столбов.[115]

— Ты слишком любезен, Цезарь, — спокойно, с достоинством заметил ритор.

— Я хотел бы побеседовать с некоторыми твоими учениками, — попросил Цезарь.

— Они перед тобой, — показал Аполлодор, — выбери сам.

Цезарь сам показал на ребят:

— Вот этих.

Он умышленно отобрал двух подростков и их основных оппонентов. Остальные, попрощавшись, пошли с преподавателем. Цезарь и Аполлодор остались с четырьмя учениками, внимательно и настороженно смотревшими на верховного жреца.

— Вы будущие граждане Рима, — начал Цезарь, — и я думаю, вы сможете стать достойными славных деяний наших предков. Рим верит вам, но никто не должен уповать на славу отцов. Каждый сам должен будет завоевать себе славу, оставаясь достойным гражданином Рима и нашей республики.

Четыре пары мальчишеских глаз смотрели на Цезаря, и он вдруг понял, что здесь не нужны громкие слова, и поэтому широко улыбнулся.

— Думаю, что вы четверо еще сумеете прославить свой род, наш город. А мы вправе рассчитывать на вашу доблесть и скромность.

Напряжение тут же спало. Ребята задвигались, заулыбались.

— Великий Демокрит, — продолжал Цезарь, — сказал, что ни искусство, ни мудрость не могут быть достигнуты изначально, если им не учиться.

При этих словах лица подростков вспыхнули.

— Самое страшное для гражданина, — продолжал Цезарь, — это невежество. Невежество ведет к вырождению отдельных граждан, больших родов и целого народа. Не только силой оружия побеждали мы повсюду, но и силой знания. Не потому ли маленькие отряды греков побеждали орды варваров. Если воин знает, за что он воюет, если он умен и хитер, его силы возрастают впятеро. Этого никогда нельзя достичь только за счет физического совершенства. Великий Александр учился у Аристотеля и благодаря этому был великим знатоком не только военного дела, но и человеческих душ.

— Невежество, — строго сказал верховный жрец, — может быть порождено непримиримостью к различным мнениям, когда истина рождается не в споре, а путем унижения и оскорбления своего собеседника. Этот путь воинственного невежества не подходит римлянам.

При этих словах оппоненты ребят опустили головы.

— Но нельзя и унижать своего собеседника, — напомнил Цезарь, обращаясь к другим подросткам. — Тебя, кажется, зовут Секст. Никогда не старайся унизить говорящего с тобой. Старайся понять его, и тогда ты будешь сильнее.

— Это сын Помпея Великого, — тихо сказал Аполлодор, — он всегда так нетерпим.

Цезарь вдруг понял, кого напоминал ему этот подросток. Конечно, Помпея. Коренастый, с несколько грубыми чертами лица, коротко остриженными темными волосами, он удивительно был похож на своего отца. Другой подросток, высокий, с более тонкими, изнеженными чертами лица и светлыми волосами, являл собой разительный контраст рядом с Помпеем.

— Твой отец великий воин, — сказал он, обращаясь к Сексту Помпею, — не сомневаюсь, что и ты будешь достоин его имени. Я хочу, чтобы вы поняли, — обратился он к четырем подросткам, — ни Демокрит, ни Аристотель не смогли объяснить полную картину нашего мира. Мы еще многого не знаем. Но путь к познанию лежит через истину, а истина дается нелегко. Ее нужно искать, иногда всю жизнь. У каждого будет своя истина. В будущем вы должны научиться понимать истину других лиц. Не принимать, а понимать, — подчеркнул Цезарь, — и пусть ваша истина будет самым главным обретением вашей жизни.

Цезарь не знал, что второй подросток, стоявший рядом с сыном Помпея, был Марк Валерий Мессала Корвин. Почти через двадцать лет он примет участие в заговоре Брута против Цезаря, а затем станет ближайшим помощником Августа Октавиана, племянника Цезаря, и будет воевать против своего друга Секста Помпея, объявившего беспощадную войну цезарианцам. Это произойдет много лет спустя, а сейчас эти двое подростков стоят рядом и жадно слушают верховного жреца Рима.

Ни Цезарь, ни Аполлодор, ни оба подростка, да и никто в этом мире не знает, что произойдет в обозримом будущем, когда начнутся губительные гражданские войны, разделившие Рим на несколько враждующих лагерей. Жестокость в этих войнах станет общепринятой нормой, когда люди начнут биться с отчаянием обреченных, порывая свои связи с родными и близкими. Когда раздел будет проходить между гражданами одной страны, одного народа, одной семьи. Раздел пройдет по душам людей, когда сын восстанет против отца, отец начнет бороться с сыном и друг будет убивать друга.

Глава XIX

Горе тем, которые постановляют несправедливые законы и пишут жестокие решения, чтобы устранить бедных от правосудия и похитить права у малосильных из народа моего, чтобы вдов сделать добычею своею и ограбить сирот.

Книга Исаии, 10:1—2

Судьба каждого человека являет собой причудливое сочетание темных и светлых страниц его жизни. В биографиях политических деятелей подобные сочетания носят еще более ярко выраженный характер. Зачастую потомкам, изучающим жизненные пути видных деятелей ушедших эпох, бывает трудно разобраться в особенностях политической карьеры и личной жизни прославленных предков.

В результате одни особенности характера искусственно выпячиваются, тогда как о других исследователи предпочитают умалчивать, дабы не разрушить уже созданного образа-стереотипа. Но жизнь и деятельность политических деятелей редко укладывается в прокрустово ложе подобных исследований. Привычные образы часто ломаются, и за казенными строками о добродетели, героизме, мудрости или пороке проступают зримые черты живого человека, героя и отверженного, палача и жертвы, мудреца и себялюбца.

Невозможно представить себе титана, действующего по определенной схеме, которая составлена его далекими потомками. Так и судьба Марка Туллия Цицерона не укладывается в рамки привычных представлений. Это был выдающийся юрист, оратор, политический деятель, непримиримый боец в судебных ристалищах. Вместе с тем это был беспринципный политик, ловкий демагог, не останавливающийся для достижения цели перед серьезными нарушениями римских законов, умело игравший на противоречиях в сенате и среди римской олигархии.

Одной из самых ярких страниц его биографии стала борьба против Катилины. Но одновременно это была одна из самых грязных страниц его политической карьеры. Для достижения своих целей Цицерон сделал все возможное, не останавливаясь даже перед серьезными нарушениями римских законов.

Этот ноябрьский день консул запомнил на всю жизнь. Именно в этот день, когда он в очередной раз громил катилинариев, собравшихся в лагере Манлия, в сенат прибыл гонец из Этрурии. Цицерон первым понял, что произошло что-то исключительно важное. Сделав знак председательствующему, он подошел к гонцу. Услышанное известие не удивило его, скорее, наоборот, обрадовало. Вернувшись на свое место, он попросил слова для внеочередного чрезвычайного сообщения. Публий Ваттий Иссаварик предоставил ему слово. Сенаторы, поняв по виду консула, что произошло нечто серьезное, затаили дыхание. Цицерон, выйдя на середину курии и сделав подобающее случаю скорбно-торжественное выражение лица, начал говорить:

— Во имя великих богов, я отказываюсь поверить в то, что сейчас услышал. Сегодня утром на италийской земле совершено святотатство, кощунство, преступление, равного которому римляне не знали. Преступник, изгнанный из нашего города, человек, чье имя с отвращением и ненавистью произносят тысячи римлян, объявил себя… — здесь Цицерон увидел насмешливые глаза Цезаря и, чуть поперхнувшись, продолжал: — …объявил себя, — крикнул он, сумев оторваться от этих глаз, — римским консулом, присвоив себе знаки консульского отличия.

Сенат взорвался криками проклятий. Претор Лентул Сура, сидевший на своем обычном месте, нахмурился, стараясь не выдавать своего волнения. Бывшие приверженцы Катилины подавленно молчали.

Слово попросил Катул. Выйдя на ростральную трибуну, он предложил немедленно объявить Катилину и Манлия врагами отечества, поручив консулам набор армии.

Происшедшую потом процедуру голосования и почти единогласного утверждения предложения Катула Цицерон воспринял с видимым спокойствием. Казалось, все идет как надо, по заранее разработанному Цицероном плану. Но внезапно после голосования попросил слова Сервий Сульпиций Руф. Еще не услышав его выступления, Цицерон вдруг каким-то шестым чувством понял, что сейчас может случиться непоправимое.

Высокий, тощий Сульпиций, выйдя на трибуну, начал говорить своим визгливым, тонким голосом, неприятно бьющим по слуху и нервам консула.

— Мы справедливо приняли закон против нечестивца, осмелившегося объявить себя римским консулом, но разве римские законы, обязательные для всех, не действуют в самом Риме? Разве римские консулы, избранные в городе, не должны быть примером добродетели и гражданской доблести? Разве наши предки не показывали нам высоких примеров подобного рода? Я уже заявлял о том, что обвиняю Лициния Мурену в подкупе избирателей. А теперь я готов доказать это в суде.

Цицерон содрогнулся.

— Великие боги, наша демократия когда-нибудь окончательно погубит нас, — тихо прошептал он.

Цицерон быстро просчитал все возможные варианты такого решения. До первого января будущего года, официального срока вступления Мурены в должность, будущий консул мог быть привлечен к суду в качестве рядового гражданина, и в случае его осуждения пришлось бы проводить новые выборы.

Цицерон быстро посмотрел налево. И увидел, как выразительно переглядываются Цезарь и Красс.

— Суд состоится через неделю, — продолжал Сульпиций, — и, согласно нашим традициям и законам, я прошу кого-нибудь из сенаторов выступить со мной на процессе в качестве субскриптора.[116]

Цицерон переглянулся с Катулом. Старый консуляр и сенатор тоже умел считать варианты. Катул сделал резкий отрицательный жест рукой.

— Великие боги учат нас рассудительности, — начал осторожно консул, — перед лицом надвигающейся опасности…

— Кто выступит на процессе в качестве субскриптора? — довольно неучтиво перебил его тощий голос Сульпиция.

Цицерон с ненавистью посмотрел на говорившего.

— Боги лишили его не только разума, но и осторожности, — громко прошептал он, услышанный многими в курии.

Внезапно в курии раздался громкий голос сенатора, согласившегося на предложение Сульпиция.

— Я, — встал Марк Порций Катон, — я готов выступить на данном процессе в качестве субскриптора против Мурены.

И сразу наступила тишина. Сенаторы молчали, ошеломленно переглядываясь друг с другом.

«Безумец, — подумал Цицерон, — он сам не понимает, чего хочет. И что может произойти, если Мурену признают виновным. А ведь я столько говорил с ним».

В курии стояла тишина. Все ждали реплики консула. Цицерон посмотрел по сторонам и увидел сотни внимательных глаз, следивших за ним. Даже Антоний, его никчемный напарник и римский консул, с интересом ждал, что скажет Цицерон. Консул, поняв это, гордо встал.

— Кто будет защищать Мурену на суде? — спросил он у Сульпиция.

— Квинт Гортензий, — ответил тот.

Это был один из лучших юристов Рима. Своим ораторским мастерством и логикой Гортензий не уступал самому Цицерону.

— В таком случае, — громко сказал Цицерон, стараясь не встречаться глазами с Катоном, — и я выступлю в качестве его адвоката.

Здесь зал вновь взорвался криками удивления и недоумения. Цицерон заметил, однако, что многие сенаторы приветствуют его решение.

— Кто еще хочет выступить на процессе? — спросил он, согласно традиции, уже не рассчитывая услышать чье-либо предложение. В городе не было юристов, способных состязаться с Цицероном и Гортензием.

— Я! — раздался громкий надменный крик с левой стороны зала.

Цицерон повернул голову, ахнув от удивления. Сенаторы изумленно переглядывались друг с другом. Третьим адвокатом Мурены соглашался выступать самый богатый человек Рима, цензор и консуляр Марк Лициний Красс.

Консул вздохнул с облегчением. Теперь Сульпиций был обречен. Против столь грозных соперников они с Катоном не устоят. Ни один римский суд не посмеет вынести обвинительный приговор при таком составе защитников.

— Кажется, Сульпиций проиграл это дело, еще не начав его, — шепотом сказал Лукулл своему брату, — силы слишком неравны.

Брат кивнул головой, не обращая внимания на все усиливающееся волнение в сенате.

Вечером этого же дня в дом Цицерона пришел Катон. В этот вечер он был по-особенному печален и задумчив. Консул принял его в таблине, распорядившись приготовить для гостя горячего мульса. Катон учтиво отказался, сообщив, что пришел посоветоваться. Как ни хотелось Цицерону избежать этого разговора, он вынужден был согласиться выслушать молодого сенатора. Катон, помолчав немного, начал говорить, стараясь не выдавать своего волнения.

— Целый день сегодня я пытался понять твой поступок и не мог найти ему оправдания. Ты хочешь выступить на процессе, защищая Мурену. Но ведь ты сам прекрасно знаешь, что он виноват. Ведь он купил себе консульское звание. Разве Законы XII Таблиц пишутся не на все времена? Три года назад разве не признали мы виновным в подкупе избирателей Публия Автрония Пета и Публия Корнелия Суллу? Разве остались они после этого консулами хотя бы на один день? Мы отменили выборы и назначили новые. А что мешает это сделать нам сейчас? Объясни смысл своего поступка.

— Ты наивен, — улыбнулся Цицерон, — я ведь говорил, что сейчас нельзя отменять выборы. Ты же прекрасно знаешь, какое сейчас время.

— А разве для торжества справедливости нужно специальное время? — гневно перебил его Катон.

— В чем ты обвиняешь Мурену? — устало спросил Цицерон. — В подкупе избирателей? В мошенничестве? Но кто сегодня не дает денег в Риме? Кто не берет их, Катон? Нужно спокойно относиться к таким вещам.

— Но он не просто мошенник. Он наш будущий консул, — напомнил Катон.

— Ну и что? Сколько мошенников в нашем городе стали консулами. Нужно философски относиться к этому. Я ведь много раз говорил, что мы живем не в идеальном государстве.

— И это говоришь ты? Непримиримый борец против Катилины, защитник идеалов нашей демократии.

— Именно поэтому я так говорю. Возможен компромисс. Если вдруг Мурену осудят, придется проводить новые выборы, и тогда снова хаос неуправляемой толпы, которая может пожелать Катилину. Мы с таким трудом остановили его недавно. Да, три года назад мы признали двух римских граждан, избранных консулами, виновными в подкупе избирателей. Но тогда один из них был родственником Суллы, и это нужно было сделать. Сейчас в этом нет необходимости. Кроме того, иногда во имя большого нужно уметь жертвовать меньшим.

— Нельзя жертвовать идеалами. Нельзя отдавать закон на откуп сиюминутным интересам, — закричал, не сдерживаясь, Катон, — в государстве законность и справедливость должны быть общими для всех.

— В конкретных исторических условиях, — возразил Цицерон, — могут быть различные решения.

— Тогда у нас нет гарантий от повторного появления диктаторов, людей, творящих закон. Во имя чего ты пойдешь защищать Мурену, во имя каких идеалов?

— Во имя блага республики, — громко сказал Цицерон, — в жизни бывают моменты, когда необходимо выбирать между необходимостью и традиционным консервативным обрядом.

— Закон — не обряд. Твои слова…

— Я не отказываюсь от закона, — перебил своего собеседника на этот раз Цицерон, — но нужно уметь выбирать главное.

— И об этом говоришь ты — римский консул, призванный стоять на страже наших законов, — покачал головой Катон, — ты понимаешь, что может получиться, если ты сам защищаешь подобное беззаконие?

— Я защищаю, — закричал Цицерон, — выбранного на следующий год римским народом римского консула. Пока никто не доказал, что он виноват, и нет решения суда, он считается невиновным.

Катон молчал. Потом вдруг тихо сказал:

— Но ведь ты прекрасно знаешь, что он подкупал избирателей.

— Чтобы не прошел Катилина! — снова закричал Цицерон. — И я помогал ему в этом. Мурена отнял у Катилины голоса его избирателей. Ты хочешь вернуть их Катилине.

— Я хочу всего лишь справедливости. Сохранения законности в демократическом государстве.

— А я хочу сохранения этого государства. Все средства для этого хороши, — уже спокойно добавил консул.

— Никогда, — твердо сказал Катон, — никогда. К благородной цели ведут благородные средства.

Цицерон усмехнулся:

— Ты забыл нашу историю. Разве против Ганнибала мы всегда действовали в рамках наших законов? Или римляне соблюдали законы, когда боролись с Митридатом Понтийским или Филиппом Македонским? Нужно уметь выигрывать любым способом. И поэтому я буду защищать Мурену.

— Я всегда считал тебя достойным римским консулом. И всегда помогал тебе бороться против Катилины. Но здесь наши пути разошлись. Я выступлю против Мурены, чего бы мне это ни стоило.

— Желаю удачи. Но я буду его защищать. И заранее предупреждаю тебя, что вы с Сульпицием проиграете процесс. Все судьи будут назначены мною. Я сделаю все, что в моих силах. Если понадобится, сам пойду подкупать судей, но не допущу осуждения Мурены, — гневно заявил Цицерон. — Это разрыв с Крассом и Цезарем. Это беспорядки новых выборов. Пусть лучше у нас один год будет недостойный консул, чем десять лет будет тиран. Во имя великих богов, неужели это не понятно тебе?

— Когда-нибудь, — сказал Катон, успокаиваясь предельным напряжением воли, — ты пожалеешь о подобном решении. Если закон превращается в прихоть нескольких лиц, если судей можно подкупать даже во имя благого дела, если виноватого мы освобождаем от ответственности, а невиновных осуждаем, то куда мы все идем? Разве подобная демократия спасет Рим? Разве могут несколько человек, даже самых достойных, решать, что для блага Рима, а что ему во вред? И разве не естественно, что в таком случае подобная арифметика рано или поздно сменится тиранией одних лиц над другими? Прощай, Цицерон, — встал с ложа Катон, — я буду выступать в суде, даже зная заранее, что обречен на поражение.

Кивнув консулу на прощание, он вышел из таблина.

Цицерон долго смотрел ему вслед.

— Может быть, он и прав, — прошептал консул, — может быть. Но кто из смертных знает истину в этом мире? И что есть правда, если во имя ее приходится лгать, — почти неслышно добавил Цицерон.

Состоявшийся через несколько дней римский суд почти единогласно оправдал Лициния Мурену. Самым неудачным выступлением, поразившим всех присутствующих на суде, было, по свидетельству очевидцев, выступление Марка Туллия Цицерона, ограниченное по форме и бессодержательное по существу.

Историки утверждают, что, выступая после Гортензия и Красса, консул очень волновался, стараясь превзойти предыдущих ораторов, и этим сорвал свое выступление. Но мы на основе существующих фактов можем предположить, что это далеко не самая главная причина его неудачи. Риторический вопрос Катона отозвался эхом на процессе Мурены.

«Так кто хуже из двоих — консул, приобретающий свои права мошенничеством, или консул, защищающий подобное мошенничество?»

Глава XX

И споткнется гордыня и упадет, и никто не поднимет его;

и зажгу огонь в городах его, —

и пожрет все вокруг него.

Книга Иеремии, 50:32

Объявляя себя римским консулом и присваивая знаки консульского отличия, Катилина понимал, сколь безумная дерзость заключена в его действиях. Это был уже не просто вызов сенату. Это был вызов многовековым римским традициям, всему римскому обществу. Это было началом войны, и мятежники отныне знали, что в случае поражения им не будет пощады. Ликторы с фасциями прошли впереди Катилины под радостный вой его сторонников, и в лагере Манлия была организована бесплатная раздача вина во славу нового римского консула.

В лагере еще продолжалось громкое веселье, когда в палатку Катилины вошел Манлий.

— Я распорядился усилить посты, — коротко бросил он, усаживаясь на скамью.

Катилина взглянул на него, недоумевая.

— Что случилось?

— Ничего. За исключением того, что боги послали к нам в лагерь римского консула, и я теперь должен охранять его, — хмыкнул Манлий, снимая свой шлем.

— Клянусь воинственным Марсом, твоя ирония неуместна, — нахмурил брови Катилина, — я должен был стать римским консулом, если бы не сговор этого болтуна Цицерона с патрициями.

— Конечно, — согласился Манлий, — только как к этому отнесутся в Риме? Римляне не любят, когда их консулов объявляют не на Марсовом поле.

Катилина, вспыхнув, громко выругался, и в этот момент в палатку вошел центурион.

— К нам пришли люди, человек пятьдесят, — коротко доложил он, — просят, чтобы их приняли в лагерь.

— В чем дело, Тиберий? — удивился Манлий. — А почему ты их не принял? Ты же знаешь приказ принимать всех прибывших.

— Это не римляне…

— Ты можешь принимать и союзников. Это неважно, — быстро перебил его Манлий.

— …а рабы? — докончил центурион.

В палатке воцарилось молчание. Катилина задумчиво разглядывал свои калиге. Манлий молчал.

— Рабы, — медленно сказал Катилина, — рабы и гладиаторы.

— А что, — оживился Манлий, — все правильно. Это знамение богов. Юпитер посылает нам свою помощь. Разве десять лет назад Спартак не собрал в свою армию более ста тысяч гладиаторов и рабов? Мы можем собрать в два раза больше и повести их за собой на Рим.

— Нет, — покачал головой Катилина, — рабов мы не примем. — Он сказал это тихо, но вместе с тем таким решительным голосом, что оба собеседника поняли — это окончательное решение.

— Ты сошел с ума, — сделал попытку сломить его непоколебимое упорство Манлий, — легионы гладиаторов пойдут за нами, стоит только бросить клич. Не отказывайся хотя бы от них.

— И от них тоже, — махнул рукой Катилина. — Ты забываешь, Манлий, — несколько надменно произнес римлянин, — я римский консул и не могу принимать в свою армию всякий презренный сброд. Консульские легионы должны состоять из свободных людей.

— Какое благородство, — разозлился Манлий, — ты знаешь, почему я не смог взять Пренесте. Именно из-за этих свободных трусов. Будь в моем распоряжении несколько сотен гладиаторов, я давно бы сидел в крепости.

— Я все сказал, — гордо поднял голову Катилина и, обращаясь к центуриону, добавил: — Иди и объяви по всему лагерю: «Римский консул Катилина не принимает в свой лагерь рабов и гладиаторов. Он римлянин, и честь Рима для него выше собственной судьбы».

Центурион молча выслушал приказ, бесстрастный, как настоящие римские легионеры. Кивнув головой, он вышел из палатки.

Едва он скрылся, Манлий закричал:

— Юпитер всеблагой лишил тебя разума. Как ты не понимаешь, что рабы и гладиаторы понадобятся нам в этой войне. Без них мы не сможем победить римское войско.

— Какое войско? — презрительно спросил Катилина, отстегивая тогу. — Кто его поведет? Болтун Цицерон или неудачник Антоний, который никогда не пойдет против меня? Помпей далеко, а в Риме нет достойного полководца.

— А Красс или Цезарь? — спросил Манлий.

— Они тоже не пойдут против меня, — немного неуверенно сказал Катилина и тут же быстро добавил: — Но Цицерон никогда не доверит им набор легионеров.

— С гладиаторами мы были бы сильнее в тысячу раз, — покачал головой Манлий, — нельзя было отказываться от них. Если мы победим, все забудут, что мы использовали их. А если проиграем, нас все равно распнут. Так какая разница — вместе с ними или отдельно?

— Для нас нет разницы, — согласился Катилина, — но для чести Рима мы не должны превращать нашу борьбу в обычное восстание рабов. Тогда от нас отвернутся все римляне.

— Ты раньше не был таким, — мрачно изрек Манлий, — ты стал слишком рассудительным, Катилина. Это на тебя не похоже.

— Я стал римским консулом, Манлий, — возразил патриций, — и тебе действительно нужно удвоить охрану лагеря. И объяви: в чьей палатке найдут вино, тот будет предан смертной казни. Мы на войне и должны жить по законам этой войны. Распорядись увеличить территорию лагеря. Думаю, к нам скоро присоединятся сторонники из других городов. Если у меня будет хотя бы тридцать тысяч человек, я пойду на Рим и, клянусь эриниями ада, я возьму этот город, — сжал кулаки Катилина.

Манлий покачал головой:

— Это не так просто, Катилина. Рим еще очень силен.

— Показное величие, — насмешливо сказал патриций, — мы сломим его, объявив власть народа вместо власти развратных сенаторов.

Пока в палатке Катилины шел спор, у северных ворот лагеря разгорелся спор между рабами, столпившимися у ворот, и римскими легионерами, не пускавшими их в лагерь. Лагерь заговорщиков, расположенный в долинах Этрурии, был устроен в традиционном римском стиле. Со всех сторон лагерь окружали ров и возведенный земляной вал, укрепленный частоколом. Ровные ряды палаток тянулись по всему квадрату лагеря. В центре находился преторий, где размещалась палатка полководца и приносились жертвы богам. Скорость, с которой римляне сооружали свои лагеря, надежность этих своеобразных фортификационных сооружений вызывали восхищение современников.

Стоявшие у ворот легионеры, высокомерные и надменные, подобно многим своим согражданам, начали издеваться над пришедшими. Рабы, среди которых было много гладиаторов, обнажили свои мечи, приготовившись к схватке, когда, наконец, появился центурион.

— Остановитесь, — громко приказал он. — Римский консул, Луций Сергий Катилина, не желает принимать презренных рабов и гладиаторов в свой лагерь. Мы не будем преследовать вас, вы можете уйти.

— Почему? — раздались гневные голоса из толпы. — Почему Катилина не принимает нас?

— Он римлянин, — важно сказал центурион, — и он не может запятнать себя сговором с презренным сбродом.

— Во имя великих богов! — гневно закричал один из гладиаторов. — Я тоже римлянин и получше тебя, Тиберий. Если бы Юпитер был ко мне благосклонен, я бы сейчас стоял на твоем месте. Только из-за долгов я оказался в гладиаторах, и ты это хорошо знаешь.

— А я? — закричал другой. — Меня обманули проклятые кредиторы, и я не сумел себя выкупить. Значит, я уже не римлянин?

— Убирайтесь! — гневно сказал Тиберий. — Иначе я прикажу распять вас.

— Только попробуй! — снова закричал первый из гладиаторов. — Скорее я проткну твое вонючее тело своим мечом, и ты отправишься на свидание с Хароном.

— В линию, — скомандовал разъяренный Тиберий своим легионерам.

Те послушно выстроились.

— Вперед! — закричал центурион и бросился первым с обнаженным мечом на стоявших гладиаторов.

Гладиаторы и рабы не захотели отступать, и началась ожесточенная схватка. Услышав крики и шум, из лагеря начали выбегать вооруженные легионеры, и вскоре пришельцы были обращены в бегство, за исключением тех, кто остался корчиться на земле в лужах собственной крови.

Отказ Катилины принимать рабов и гладиаторов в свой лагерь стал известен в Риме буквально на следующий день. Это известие еще больше укрепило авторитет заговорщиков у люмпенов городского плебса. Ничто так не импонирует люмпену, как подтверждение его принадлежности к избранной нации. Именно поэтому национализм всегда находил свою питательную среду среди разложившихся представителей среднего класса и подонков из числа люмпенов. Среди десятков тысяч римлян, жадно требующих «хлеба и зрелищ», было немало бездомных бродяг, не имеющих ничего за душой, кроме своего римского гражданства, позволяющего им существовать на подачки магистратов и триумфаторов.

Римский плебс постепенно развращался незаработанным хлебом и незаслуженными богатствами. Победы Мария, Суллы, Лукулла, Помпея становились не только источниками неслыханных богатств, стекавшихся в Рим, но и одной из главных причин разложения целого народа, привыкающего к мысли о хлебе, не заработанном собственным потом.

Страна, граждане которой уже не могут прокормить свое отечество, народ, привыкший к чужому хлебу, начинают переживать естественный процесс разложения и деградации, становясь нахлебниками в собственном государстве. Постепенно формировался целый класс таких нахлебников, не привыкших трудиться, сеять, пахать, выращивать хлеб. Такой класс потенциально нес в себе угрозу демократии, ибо был продажен по своей сущности, всегда готовый переметнуться на сторону более удачливого победителя.

Более всего говорят о чести бесчестные люди. Именно поэтому отказ Катилины столь восторженно приветствовали разложившиеся и опустившиеся низы римского общества, предпочитавшие громкогласные рассуждения о чести и добродетели своему бесчестному и недобродетельному поведению.

В один из таких дней, когда рассуждения о лагере Катилины занимали умы и сердца римлян, Красс и Цезарь сидели в таверне на Авентине, там, где берет начало Остийская дорога, у построенного впоследствии Большого цирка.

Таверна принадлежала богатому нурсийскому торговцу Амбусту Вибулиану и управлялась Пинарием, бывшим легионером Суллы, уже двадцать лет назад вышедшим на покой. Сумев привезти в Рим часть награбленного, Пинарий с помощью Амбуста открыл эту таверну, и она считалась одной из самых лучших в городе.

Красс, не любивший посещать подобные заведения, недовольно хмурился, когда из-за соседних столов раздавались громкие крики в честь Катилины. В отличие от таверны Эвхариста, заведение Пинария было намного больше и состояло из нескольких просторных залов. Негодуя на себя в душе, Красс брезгливо морщился, сидя за столом, и в который раз проклинал себя за согласие зайти в этот кабак вместе с Цезарем. Все знали о непонятной любви Цезаря к злачным заведениям города. Теперь они сидели за столом в ожидании вина, стараясь не привлекать к себе внимание людей.

— И все-таки я не могу понять тебя, Юлий, — сказал недовольно Красс, — какое наслаждение ты находишь в посещении подобных мест. Великие боги соединили в твоем лице два самых известных римских рода — Юлиев и Аврелиев, а ты приходишь сюда, чтобы пообщаться с этим сбродом.

Красс, не принадлежавший по происхождению к старинным римским родам, а выдвинувшийся в первые ряды благодаря своему богатству и связям, всегда немного завидовал Цезарю, имевшему столь блестящие генеалогические корни. Справедливости ради следует отметить безусловные полководческие и государственные таланты Марка Лициния Красса, помогавшие его стремительной карьере.

— Это римский народ, Красс, и его надо знать, — тихо сказал Цезарь.

— Презренный сброд, — снова покачал головой Красс.

— Из такого сброда состоят наши легионы. А это уже реальная сила. Разве тебе не интересно знать, что думают твои легионеры? — спросил, улыбаясь, Цезарь.

— Нет. На войне они обязаны лишь выполнять мои приказы, — твердо сказал Красс, — и в случае отказа повиноваться я наказываю провинившегося. У меня не бывает времени выслушивать каждого из них.

— А ты не считаешь, что полководец, знающий, о чем думают его солдаты, становится сильнее, а государственный политик, знающий интересы своих граждан, становится просто непобедим? Подумай над этим.

— Они почти ничего не решают. Сенат — вот реальная сила. А эти… — Красс презрительно махнул рукой.

Подошедший раб быстро подал на стол кувшин, вмещавший почти конгий[117] вина, и десяток мясных лепешек.

— Здравствуй, Диотим.

Раб вздрогнул, едва не выронив блюдо. Он поднял голову, и радостное оживление осветило его лицо. Он увидел верховного понтифика Рима.

— Приветствую тебя, любимец богов, Гай Юлий Цезарь.

— Откуда этот презренный знает тебя? — подозрительно спросил Красс.

— Я часто захожу сюда. Я же говорил тебе, что люблю бывать в тавернах, общаться с простыми людьми.

— Даже с рабами, — презрительно скривил губы консуляр.

— Даже с ними, — подтвердил Цезарь, — представь себе, Красс, даже с ними.

Едва он произнес это имя, как раб вздрогнул всем телом.

— Марк Красс, — прошептал он с выражением ужаса на лице, — сам Марк Красс.

— Тебе известно мое имя? — сурово спросил римлянин.

— Твое имя известно всем, достойный, — поклонился раб.

— Диотим, — что-то вспоминая, сказал Цезарь, — твой сын по-прежнему помогает на кухне?

— Да, Цезарь.

— Позови его сюда. Пусть он познакомится с Крассом.

Раб внезапно побледнел, застыв на месте.

— Не беспокойся, — мягко улыбнулся Цезарь, — ничего не случится, позови его.

— Ты что, не слышал приказа? — спросил Красс. — Позови своего сына. В чем дело, Цезарь, для чего мне нужно видеть сына этого раба?

— Чтобы лучше знать не только римлян, но и наших рабов, Красс. Это очень важно, знать, о чем думают рабы. Иногда они знают больше, чем их собственные хозяева.

К ним уже спешил сам хозяин таверны. Заросшая клочками рыжих волос лошадиная физиономия Пинария выражала дикий восторг. Вращая своими выпученными глазами, он грохотал на всю таверну:

— Великие боги услышали мои молитвы. Они послали ко мне двух самых достойных граждан нашего города — Марка Красса и Гая Юлия Цезаря. В память об этом дне я прикажу заложить бочку лучшего вина, чтобы рассказать о нем своим внукам.

По залу прошелестели слова: «Красс, Цезарь…» Все замерли, уставившись на гостей Пинария. А тот продолжал славить богов.

— Не так громко, — заметил недовольный Красс, — ты уже достаточно накричался и в ближайшие дни можешь рассчитывать на увеличение своих доходов. Вся таверна уже слышала, кто сегодня пришел к тебе в гости. Перестань так громко славить богов, а то мы сейчас уйдем.

Цезарь начал громко смеяться: практичный Красс сразу сообразил, какую выгоду извлечет хозяин таверны из их посещения. Пинарий моментально закрыл рот. В дальнем конце зала появился Диотим, ведущий за руку мальчика лет десяти-двенадцати. Одетый в короткий темно-серый хитон, ребенок доверчиво держался за руку своего отца.

— Подойдите сюда, — кивнул Цезарь, — это твой сын, Диотим? — спросил верховный понтифик. — Я видел его всего два раза. Скажи, как тебя зовут?

— Сжалься, великий Цезарь, — задрожал Диотим, — он не сделал ничего плохого. Это я, недостойный, дал ему такое имя. Его мать была фракийка.

— Как тебя зовут? — быстро спросил Цезарь у самого мальчика.

— Спартак, — доверчиво сказал ребенок.

В зале наступила тишина. При упоминании этого имени Красс резко вздрогнул. Цезарь, напротив, откровенно улыбался. Пинарий, почувствовав, что его именитому гостю может не понравиться этот мальчик, с досады прикусил нижнюю губу. Диотим не смел смотреть на Красса и лишь бросал умоляющие взгляды на Цезаря.

— Как, ты сказал, тебя зовут? — медленно спросил Красс.

— Спартак, — снова повторил мальчик.

Даже пьяные гладиаторы, сидевшие в разных концах большого зала, смолкли, испуганно наблюдая за римским цензором и консуляром. Красс обвел глазами зал. Тишина становилась гнетущей.

— А меня, — негромко сказал он, но так, что услышали все, — Марк Лициний Красс.

Мальчик даже не испугался. Он сделал шаг вперед, продолжая держаться за руку отца.

— Ты слышал обо мне? — спросил Красс.

— Я слышал, что римлянин по имени Красс собрал много легионов и хотел разбить Спартака. Но ему не удалось победить Спартака. Тот разбил всех римлян и обратил их в бегство.

— А что было потом? — спросил снова Красс.

Левая бровь у него начала дергаться, и это заметили многие из сидевших рядом посетителей таверны. Заметил это и Пинарий.

— Замолчи! — крикнул он на мальчика и замахнулся на него. — Уходи немедленно!

— Постой, — громко сказал Цезарь, — пусть ребенок останется. Римлянин задал вопрос ему, пусть отвечает на него.

В огромном зале было слышно только прерывистое дыхание отца ребенка. Диотим внезапно упал на колени.

— Пощади его, великий Красс, — умоляюще прошептал он.

— Иди сюда, — позвал Цезарь мальчика. Тот попытался подойти, но Диотим крепко держал его за руку. Пальцы отца так сжимали его руку, что ребенок невольно вскрикнул. Испуганный Диотим на мгновение разжал пальцы, и мальчик сделал шаг к Цезарю.

— Что было потом, Спартак? — спросил Цезарь — Ты знаешь?

— Да, — мальчик бесстрашно смотрел на Красса, — потом, в последнем сражении, когда Спартака окружили со всех сторон, он сражался один с римлянами и погиб как герой. Он был великим вождем всех свободных людей, — гордо сказал мальчик, — и меня назвали в его честь Спартаком.

Недавний шум в таверне, разбитый теперь на мелкие осколки звенящей тишины, неприятно резал слух. Все смотрели на Красса, а Красс смотрел на ребенка.

— И это все? — спросил он, криво усмехнувшись.

— Пощади нас, — снова взмолился Диотим.

Красс резко встал. Все замерли, ожидая конца этого мучительного разговора. Цезарь с интересом смотрел на Красса. Тот хотел еще что-то сказать, открыл рот, но внезапно увидел взгляд Цезаря и, смешавшись, замолчал. Затем, посмотрев по сторонам, он швырнул на стол кошелек монет.

— Я покупаю у тебя, Пинарий, этого мальчика и его отца. Может, этот Спартак тоже будет в будущем знаменитым воином. Я отправлю его в свое поместье работать на кухне.

Благоразумный Пинарий понял, что сейчас не время торговаться с Крассом из-за своего раба. Он молча поклонился.

Испуганные посетители зала смотрели, как из таверны медленно выходили Красс и Цезарь. Красс вышел надменный и гордый, чуть быстрее обычного. Цезарь шел следом, как всегда спокойный, размеренным шагом, словно не замечая уставившихся на них десятков пар глаз.

Едва они вышли из таверны, как Красс тяжело вздохнул. Цезарь понимающе усмехнулся.

— Я все думаю, — неожиданно громко сказал Красс, — назовет ли кто-нибудь своего сына в мою честь. Или это удел только побежденных рабов?

Из таверны Пинария доносился громкий гул возбужденных голосов.

Глава XXI

Не оскверняйте земли, на которой вы будете жить; ибо кровь оскверняет землю, и земля не иначе очищается от пролитой на ней крови, как кровию пролившего ее.

Четвертая книга Моисеева, Числа, 35:33

Ранние рассветы в Риме начались характерными криками привратников, отчитывающих особо назойливых клиентов. В городе постепенно складывалась оригинальная традиция, когда продажные клиенты собирались по утрам у портиков своих патронов с пожеланиями доброго утра. За это своеобразное выражение добрых чувств клиенты получали оплату деньгами либо продуктами, в зависимости от щедрости хозяина.[118]

Тысячи людей не видели в этом ничего зазорного, стараясь попасть к патрону ранее других. При таких условиях должность привратника в богатом доме становилась весьма выгодной, и многие вольноотпущенники стремились попасть на это доходное место, получая неограниченный доступ к распределению благ и, собственно, большей части денег, предназначенных для подачек.

У дома Цезаря всегда собирались огромные толпы клиентов, желающих узнать, как хозяин дома провел ночь, и поприветствовать его с наступлением нового дня. Почти все граждане города знали о щедрости Цезаря. Имеющий огромные деньги верховный жрец не задумываясь раздавал деньги для популяризации собственной персоны.

В свою очередь, у дома Лентула в прежние времена почти не было людей, так как надменный претор презирал продажных клиентов, выдавая им лишь сухой хлеб и вино. Однако в последние дни посторонний наблюдатель легко мог обнаружить заметное оживление у дома претора. Более ста клиентов приходили сюда почти ежедневно пожелать доброго утра городскому претору. Многие из них были одеты в дорогие тоги, на которые были наброшены трабеи, и они менее всего походили на несостоятельных римских клиентов. Любой римлянин мог без особого труда узнать среди них людей, принадлежащих к самым богатым фамилиям Рима.

Городской претор Корнелий Лентул Сура по рождению также принадлежал к одной из наиболее известных и знатных фамилий «Вечного города» — Корнелиям.

Еще в молодости за распутный образ жизни он был изгнан из сената, а в период диктатуры Суллы, будучи квестором, умудрился растратить государственные средства. Когда всесильный диктатор потребовал отчета о расходах, Лентул заявил, что отказывается отвечать, и выставил вперед икру ноги, как обычно делали римские мальчики, проигравшие партию в мяч. Сулле понравилась такая необычная форма защиты, и он милостиво простил молодого казнокрада. Но с тех пор за Лентулом прочно утвердилось прозвище Сура, обозначающее в переводе с латинского «икра ноги».

Его привычка запускать руку в государственную казну привела к тому, что однажды ему пришлось-таки держать ответ перед римским судом. Однако Лентул остался верен себе. После того как судьи большинством в два голоса оправдали его, он громогласно заявил, что для него достаточно было оправдания в один голос, и он напрасно истратил столько денег на подкуп еще одного «лишнего» голоса судьи.

После поспешного отъезда Катилины именно этот человек встал во главе антисенатских сил, возглавив заговор в городе. Но если подозрительный Катилина еще пытался безуспешно уберечься от шпионов Цицерона, то Лентул был неосторожным и неумелым конспиратором. В числе ста заговорщиков, посещавших его дом, было сразу четыре шпиона консула.

Согласно последнему плану Лентула, весь город был разбит на сто частей, в каждой из которых одновременно должны были начаться пожары. Несколько десятков людей перекрывали водопроводы, усиливая общую панику. Безумный план претора предусматривал и почти полное истребление римского сената. Габиний с отрядом заговорщиков должен был захватить детей Помпея в качестве заложников, дабы подоспевшая римская армия Помпея не смогла бы изменить ход восстания. Статилий со своими людьми должен был ворваться в казармы городских когорт, убить префекта Аврелия Антистия и склонить на свою сторону городских легионеров.

Новий Приск уже уехал на юг к своему дяде — Волкацию Туллу для переговоров. В случае отказа консуляра встать на сторону восставших заговорщиков кинжал Новия мог обеспечить молчание его дяди. Восставшие намеревались выступить в день открытия праздника сатурналий, за шестнадцать дней до январских календ. В дом Цетега почти беспрерывно несли мечи, кинжалы, копья, доспехи. Слуги Лентула и Цетега заготавливали в больших количествах паклю и серу.

В последние дни Лентула начали мучить сомнения. Безрассудный от природы, он понимал, сколь уязвимым может оказаться заговор, если восставших не поддержит реальная военная сила. Полностью рассчитывать на комплектующуюся армию Манлия и Катилины не приходилось, и Лентулу, как ему казалось, пришла в голову блестящая мысль.

В это утро, за несколько дней до декабрьских календ, после очередного визита клиентов Лентула, к его дому уже спешили Цетег и Цепарий, срочно вызванные претором к себе. В эти тревожные дни Цепарий исполнял роль своеобразного курьера между лагерем заговорщиков в Этрурии, их приверженцами в Апулее и оставшимися в городе сторонниками Катилины.

Едва они вошли в дом, как рабы проводили их в атрий, где нетерпеливо поджидал гостей хозяин дома.

— Клянусь воинственным Марсом, я жду вас с раннего утра, — начал Лентул, не давая им опомниться, — у меня хорошие новости. В городе сейчас находится делегация галльского племени аллоборгов. Они приехали жаловаться на притеснения местных магистратов и откупщиков. Я уже встречался с ними, и они готовы оказать нам всякую помощь.

Цепарий покачал головой:

— Это было неосторожно, Лентул.

Цетег, напротив, обрадовался:

— Прекрасно, они могут выступить по нашему сигналу.

— Да. Они готовы начать, едва мы им скажем, — Лентул в возбуждении зашагал по атрию. На нем была короткая туника из александрийской шерсти, на ногах легкие сандалия. Он нетерпеливо закричал рабам:

— Подавайте завтрак прямо сюда. Всем троим.

— Это очень опасно, Лентул, — снова сказал Цепарий, — они могут выдать наши планы Цицерону.

— Галлы не римляне, — возразил претор, — они не способны так быстро менять свои решения. Послы просят, чтобы мы вручили им письма к вождям за нашими подписями.

— А если это подстроенная ловушка? И лемуры[119] галлов крадутся за ними, подстерегая нас, — недоверчиво сказал Цепарий. — Если вы подпишете эти письма, Цицерон получит столь недостающие ему доказательства.

— Что может сделать этот позер, — резко заметил Цетег, — только окружить себя вооруженной стражей и шпионами.

— Цицерон очень хитер, — напомнил Цепарий, — он умудряется узнавать о всех наших планах.

— Но до сих пор наш консул не смеет никого тронуть, — быстро проговорил Лентул, несколько остывая.

Он сел на скамью, стоявшую в правой стороне атрия, у внутренних дверей. Напротив развалились Цетег и Цепарий. Рабы начали вносить кушанья.

— Ты хочешь все-таки дать им такие письма? — спросил Цепарий.

— Конечно. За аллоборгами могут подняться другие галльские племена.

— Они могут объединиться и пойти на Рим. Во имя двуликого Януса, неужели ты не видишь такой угрозы? — резко спросил Цепарий.

— Нет, — немного подумав, решительно сказал Лентул, — они будут нашими союзниками. А Цицерону мы отрежем его длинный язык прямо на глазах у сенаторов.

— Им нужен Сулла, — сказал, сжав зубы, Цетег, — как жаль, что мы не можем спуститься в Гераклейское прорицалище и вызвать дух Суллы.

— Ничего, скоро Цицерон встретится с ним на другом берегу Ахеронта, — насмешливо сказал Лентул.

— И все-таки это очень опасно, — вздохнул Цепарий, — но если ты считаешь, что это принесет пользу, дай им письма.

— Надо будет, чтобы эти письма подписали несколько человек, — вставил Цетег.

— И кого-нибудь с ними пошлем, — добавил Лентул, пережевывая хлеб, — на всякий случай.

— Ты уже решил, кого? — спросил Цепарий.

— Да. Тита Вольтурция. Я хотел послать Марция, но он пригодится нам в городе. А Тита Вольтурция я знаю уже пять лет. Этот молодой человек выполнит все в точности, как ему прикажут. Он был в Африке вместе с Катилиной.

— Тогда решено, — недовольно сказал Цепарий, — пошлем Тита. Я поеду в Апулею. Думаю, нам удастся собрать там несколько тысяч наших сторонников.

Лентул согласно кивнул головой. Заговорщики еще долго обсуждали предстоящие детали намечавшегося восстания. Ни один из троих даже не подозревал, что в эти самые мгновения, когда они решают, каким образом переправить письма к вождям аллоборгов, послы галльского племени уже рассказывают обо всем своему патрону — римскому патрицию Фабию Санге.

К вечеру этого дня Цицерон уже знал о предложении заговорщиков. Едва получив это известие, консул понял, что это тот самый шанс, о котором он так давно мечтал.

Фабий получил категорическое указание Цицерона не мешать переговорам, и еще через несколько дней письма с подписями и личными печатями заговорщиков были вручены послам аллоборгов.

В декабрьские календы Цицерон вызвал к себе преторов — Гая Помпотия и Луция Валерия Флакка.

— Завтра ночью из города повезут письма заговорщиков, — сообщил консул ошеломляющую весть, — на Мульвийском мосту нужно будет задержать послов аллоборгов и Тита Вольтурция, следующего с ними.

Преторы все поняли. Они не спрашивали, откуда консул знает такие подробности. В общей атмосфере безнравственности доносчики и перебежчики плодились в огромном количестве.

За четыре дня до декабрьских календ ночью, как и предсказывал Цицерон, на Мульвийском мосту были задержаны послы галльского племени и Тит Вольтурций. При обыске у них были найдены письма к вождям аллоборгов с просьбой о помощи в намечавшемся восстании. На свитках стояли подписи Лентула, Цетега, Статилия, Габиния.

Цицерон ждал дома. Окружив здание надежной охраной, он нетерпеливо мерил шагами триклиний.

В эту ночь решалось главное — он, наконец, получил неопровержимые свидетельства заговора против республики. Его супруга, также не сомкнувшая глаз этой холодной декабрьской ночью, время от времени появлялась у дверей триклиния, прислушиваясь к лихорадочным шагам мужа.

Для деятельного человека ожидание бывает невыносимой пыткой. Для Цицерона это была двойная пытка, ибо от успешно проведенного ареста зависела в конечном итоге и его собственная жизнь. Цицерон не смел признаться даже самому себе, что более волнует его. Благо государства или собственное благо? Он почти искренне полагал, что защищает интересы римского государства. Цицерон неожиданно вспомнил Суллу… Каким страшным казался взгляд грозного диктатора при жизни. И как он сейчас далек от всего этого.

Новая, не менее грозная опасность угрожает республике, и теперь история выбрала его — Марка Туллия Цицерона, предоставив ему возможность спасти Отечество.

Глубокой ночью в триклиний, наконец, вошел Помпотий.

— Как? — вырвалось у Цицерона.

— Все в порядке, — коротко ответил претор, — все задержаны.

— А письма? Вы нашли их?

— Да, письма к вождям аллоборгов. Вот они, — достал свитки Помпотий.

Цицерон жадно развернул их, пробежал глазами, посмотрев на подписи.

— Это они, — радостно сказал он, — наконец-то. Теперь все в моих руках. — Он сжал свитки, рассмеявшись коротким, отрывистым смехом. Посмотрев на претора, он добавил: — Хвала богам, мы сумели опередить их. А теперь… — Голос его окреп, и он выпрямился. — Властью, данной мне римским народом и сенатом, я приказываю арестовать заговорщиков, указанных в этих письмах, — Лентула, Цетега, Габиния, Статилия.

— Я не могу этого сделать, — твердо сказал Помпотий, — в пределах города имеет право арестовывать только городской претор, а Лентул сам является претором.

— Да, — согласился Цицерон, — закон прежде всего. Я пошлю за другим претором — Гаем Сульпицием. Пусть Сульпиций проверит и дом Цетега.

Едва Помпотий вышел из триклиния, как Цицерон громко расхохотался, не сдерживая своей радости. Услышав этот смех, Теренция, стоявшая в этот момент у дверей триклиния, улыбнулась впервые за эту ночь.

На рассвете следующего дня сенат, спешно собранный в храме Согласия, ждал очередного выступления консула.

Цезарь, увидев Красса, быстро подошел к нему.

— Кажется, Цицерон добыл доказательства, — тихо сказал Цезарь, усаживаясь рядом с цензором.

— Откуда ты знаешь? — спросил Красс. — Впрочем, иногда я думаю, что ты знаешь о каждом в нашем городе.

— У меня потому такие огромные долги, — вздохнул Цезарь, — что за различные сведения приходится платить большие деньги. — При упоминании о деньгах Красс подозрительно засопел и, потеряв всякий интерес к беседе, отвернулся в другую сторону.

Сенаторы, заметив, как в зал вошли в полном вооружении и встали у дверей городской претор Гай Сульпиций и префект Аврелий Антистий, встревоженно переглянулись. На ростральную трибуну поднялся Цицерон. Он не скрывал своего торжества.

— Сегодня ночью великие боги во второй раз спасли Рим, — начал он, поднимая руку, — на Мульвийском мосту легионерами преторов Флакка и Помпотия случайно задержаны послы галльского племени аллоборгов и Тит Вольтурций. У них были изъяты письма, в которых заговорщики просили… — Цицерон сделал эффектную паузу (Лентул, сидевший внизу, заметно побледнел) и громко произнес: — …помощи в начинающемся восстании.

Сенат взорвался криками проклятий.

— Доказательства, — крикнул Луций Бестиа, — где доказательства?

— Вот они, — произнес Цицерон, поднимая свитки, — в них не только подробные планы заговорщиков, но и их имена с личными печатями. Сегодня ночью арестованы Цетег, Габиний, Статилий, четвертый находится среди нас. Это наш… — Он снова сделал свою знаменитую эффектную паузу и, резко выбросив вперед руку с зажатыми свитками, закричал: — …городской претор Корнелий Лентул Сура.

В зале поднялся невообразимый шум. Лентул сидел молча, словно не в силах пошевельнуться. Цицерон подозвал Сульпиция.

— По моему решению наш второй городской претор Гай Сульпиций сделал обыск в доме Цетега. Он расскажет всем, что он там нашел.

Сульпиций вышел на середину.

— Мы были вместе с Антистием, — сурово подтвердил претор, — и нашли там более трехсот отточенных мечей и кинжалов, а также паклю и серу в больших количествах.

— А как объяснил это Цетег? — спросил своим визгливым голосом Катул.

— Никак. Он молчит, — пожал плечами Сульпиций.

— Позовите Тита Вольтурция, — предложил Катон, — мы обязаны разобраться до конца.

По знаку Цицерона двое легионеров ввели в зал испуганного Тита Вольтурция.

— Встань ровно, — громко сказал Ваттий Иссаварик, председательствующий сената, — ты стоишь перед римским сенатом и консулами.

Юноша попытался выпрямиться, но его била сильная дрожь.

— Ты вез письма к аллоборгам? — спросил Ваттий.

Юноша молчал, озираясь вокруг. Цицерон понял, что наступил самый решительный момент.

— Я предлагаю, — начал он, — гарантировать от имени сената прощение Титу Вольтурцию, если он расскажет нам всю правду, исполнив свой долг. Думаю, что сенат поддержит такое предложение.

— Протестую, — закричал сверху Катон, — всякая сделка с заговорщиками аморальна.

Но многие уже согласно кивали головами, доносились одобрительные крики. Ваттий Иссаварик, посмотрев по сторонам, утвердительно кивнул головой.

Цицерон правильно все рассчитал. Ошеломленный юноша, увидевший столько знаменитостей, напуганный арестом и необычностью происходящего, был окончательно сбит с толку.

— Сенат Рима простит тебя, Тит Вольтурций, — торжественно сказал Ваттий, — если ты расскажешь нам правду и исполнишь свой долг гражданина…

Испуганный Тит вертел головой, не соображая еще, что происходит. Решив, что юноша достаточно подготовлен, Цицерон перешел к допросу.

— Ты вез письма вождям аллоборгов? — спросил консул.

— Да, — кивнул Тит.

— Кто их передал тебе? — закричал невыдержанный Домициан, нарушая заранее заготовленный сценарий.

Юноша собрался с мыслями.

— Кто? — строго переспросил Цицерон.

— Лентул, — почти неслышно выдохнул Тит.

Сенаторы громко закричали проклятия, оскорбления. Претор сидел точно пригвожденный, не пытаясь пошевелиться.

Цицерон с трудом восстановил тишину.

— Кто был еще? — быстро спросил консул.

— Цетег, Габиний, Статилий и Цепарий.

— Ты знаешь их планы?

— Они хотели… Они хотели поднять мятеж в городе.

Теперь уже кричали все. Некоторые встали, пытаясь пробиться к Лентулу. Цицерон посмотрел на Ваттия Иссаварика и, когда тот согласно кивнул, сделал знак рукой Сульпицию. Гай Сульпиций подошел к Лентулу.

— Именем римского сената и народа ты арестован.

Лентул машинально поднялся, снял с себя окаймленную пурпуром тогу, отдав ее Сульпицию. Затем, набросив на плечи темный плащ, он вышел в сопровождении легионеров. Со всех сторон раздавались проклятия.

Ошеломленные сторонники Катилины молчали. Все случилось слишком быстро, и у них не было даже малейшей возможности помешать аресту Лентула.

Цезарь услышал неприятно дребезжащий голос Катула:

— Они хотели пролить кровь, пусть теперь прольется их собственная кровь.

Глава XXII

Горе вам, прибавляющие дом к дому, присоединяющие поля к полю, так, что другим не остается места, как будто бы одни поселены на земле.

Книга Исаии, 5:8

И настал день иом-кипура. Десятый со дня рашхашаны — день великого прощения и милосердия. С самого раннего утра у дверей домов начали появляться немногочисленные прохожие, одетые в длинные одноцветные одеяния, сдержанно поздравляющие друг друга с праздником. И жрецы читали изкор — поминальную молитву по умершим близким. Пост иом-кипура начинался с заходом солнца предыдущего дня и заканчивался с появлением звезд в день текущий. Но на улицах города не было слышно радостного оживления грядущего праздника, задорных ребячьих выкриков, громких мужских голосов, звонких девичьих шуток. Шойхеты, уже несколько дней готовившие специальное кошерное мясо для верующих, напрасно ждут в лавках своих покупателей. Закрыты многие таверны и базары. Пусто в храмах иерусалимских.

Только в одном храме много людей, и его массивные тяжелые двери закрыты с внутренней стороны, ибо в нем уже третий месяц находятся осаждаемые римлянами иудеи. В священный город пришла война, и, казалось, весь Иерусалим пропитан особым составом холодной грязи, горячей крови, солдатского и лошадиного пота, миазмами человеческого ужаса, страха, страданий. И теперь, даже в священный день иом-кипура, когда радость милосердия всемогущего Яхве переполняет сердца истинных иудеев, лики сынов иерусалимских исполнены скорби и страдания.

Вот уже восемь недель два легиона Помпея осаждают храм Иерусалима, национальную святыню и главный религиозный центр всех верующих иудеев. Но почему так спокойно в городе? Почему горожане не ударят в спину римлянам, видя, как те безжалостно истребляют их братьев и сестер? Почему молчат жрецы иудейские?

Увы! Великие государства зачастую разлагаются извне. Удары внешних врагов только довершали это разрушение. Давний конфликт в Иудее между двумя религиозными группами, саддукеями и фарисеями, принял настолько непримиримый характер, что потребовалось вмешательство чужеземцев.

Даже царская семья Маккавеев оказалась разделенной этим конфликтом. Аристобул поддержал саддукеев, а его брат Гиркан высказался за фарисеев. Ожесточенные споры в храмах выплеснулись на улицы города, привели к многочисленным схваткам и в конечном итоге к гражданской войне и интервенции римлян.

И вот уже третий месяц неистовый Помпей ждет, когда падут стены храма Иерусалимского и несколько тысяч сторонников Аристобула, запершиеся в нем, наконец, смирятся перед римскими мечами. Или умрут в стенах храма.

Еще вчера Помпей приказал своим легатам в пятидневный срок овладеть храмом, и едва солнце осветило городские стены, послышались крики погонщиков мулов, подтягивавших к центру города баллисты, катапульты, скорпионы и другие метательные и стенобитные орудия.

Римский полководец имел все основания сердиться. Восемь недель он торчит у стен храма со своими легионерами, когда весь город сдался ему без боя. Да что город? Целые царства покорялись ему в менее короткий срок. Над ним будет смеяться весь Рим, недовольно подумал Помпей.

В описываемый нами период ему исполнилось сорок три года. Выше среднего роста, хорошо сложенный, Помпей выделялся среди римских магистратов приятной наружностью и спокойным, уравновешенным нравом. Мягкие, откинутые назад волосы, чуть свисающие мясистые щеки, округлый подбородок, большой нос, живые блестящие глаза — таким был облик замечательного воина Древнего Рима.

С ранней молодости, еще не сняв юношеской тоги, Помпей принял участие в походах своего отца Страбона. В двадцать три года он, единственный из всех известных миру римских деятелей, был удостоен императорского титула за выдающиеся победы в ходе гражданских войн.[120]

Зверства марианских диктаторов, Цинны и Карбона, переполнили гневом сердце молодого Гнея Помпея, и, набрав три легиона солдат, он на свой страх и риск выступил против марианцев. Одержав несколько убедительных побед, Помпей сумел привести свой корпус на соединение с армией Суллы. Сам Сулла назвал его императором, провозгласив его триумф. Позднее именно Помпею поручено было командовать армией оптиматов, высадившейся в Африке. Разгромив армию марианцев под командованием Демиция, Помпей получил тогда прозвище Магн — Великий.

Сулла почти безгранично доверял молодому полководцу. Именно Помпею были поручены карательные экспедиции в Галлию и Испанию. Согласно специальному поручению римского сената, он подавлял восстание Сертория, громил базы киликийских пиратов, вместе с Крассом уничтожал армию Спартака. Ему было доверено окончание труднейшей войны с Митридатом Понтийским и кавказские походы.

Живи Помпей в любую другую эпоху, его имя стало бы нарицательным для обозначения величайших подвигов и триумфов. Но, на свою беду, он оказался в истории на одном отрезке времени с Юлием Цезарем. Судьба была менее благосклонна поначалу к молодому Цезарю, но в конечном итоге она смирилась, уступая его гению, и в мировой истории нам осталось имя Гая Юлия Цезаря. Противостояние двух выдающихся людей изменило ход мировой истории, и побежденный Помпей отступил в тень, уступая блистательному величию посмертной славы победившего Цезаря.

Но сегодня здесь, на холмах Иерусалимских, в тени душистого кустарника, раздраженный Помпей ждет последних сообщений своих центурионов. По предложению претора он приказал привести сюда Гиркана и Аристобула, дабы брат убедил брата в безнадежности сопротивления его сторонников.

Солнце сегодня особенно нестерпимо, и только прохладные городские сады дают возможность хоть как-то укрыться от этого слепящего зноя.

Появился дежурный центурион.

— Пришел Гиркан, — коротко сказал римлянин.

Помпей кивнул, морщась словно от зубной боли. Он не любил этого бородатого иудея, всегда одетого в темное одеяние, со скорбным лицом и тощей нескладной фигурой. Аристобул нравился ему куда больше, но в политике нельзя было руководствоваться только личными симпатиями. Эту истину римский полководец усвоил с юных лет.

Гиркан появился неожиданно, словно был выдавлен плотным горячим воздухом из кустарника, внезапно материализовавшись, как навязчивое видение.

— Да пошлют тебе боги удачу, — сдержанно приветствовал он Помпея.

— Я послал за тобой, — начал без предисловий римский полководец, — чтобы ты в последний раз поговорил со своим братом Аристобулом. Или осажденные сдаются, или мы разрушим храм. Через несколько дней все будет кончено. Я прикажу не брать пленных.

Гиркан молча слушал, не скрывая горевшей в его глазах ненависти.

— Пусть они умрут все, — гневно сказал он римлянину, — это вероотступники, у них нет ничего святого. Таких нужно истреблять без пощады.

Ненависть в его глазах была слишком очевидна, чтобы Помпей не понял, что она относится не только к соплеменникам-иудеям, но в еще большей степени к чужеземцам-римлянам.

Он недовольно закряхтел, и в этот момент, раздвигая кустарник, появился декурион, доложивший о прибытии Аристобула.

Царь иудеев Аристобул был совсем непохож на своего брата. Коренастый, плотный, неторопливый, он даже физически являл собой тип, резко отличный, противоположный Гиркану. Глубоко посаженные глаза внимательно и спокойно глядели на вождя римлян. Помпей еще раз подумал о слишком частом несовпадении личных и государственных симпатий.

Аристобул коротко кивнул Помпею, демонстративно отвернувшись от Гиркана.

— Оставьте нас одних, — сказал Помпей, делая знак римлянам.

Претор встревожился.

— Великий, я не могу…

— Я сказал — уйдите, — недовольно махнул Помпей.

«Еще не хватает, чтобы легионеры видели, что римский полководец боится двух иудеев», — высокомерно подумал римлянин.

— Ты знаешь, зачем тебя позвали? — спросил Помпей, когда они остались втроем.

— Догадываюсь, — кивнул Аристобул, — ты думаешь убедить меня в бесполезности сопротивления. Напрасно. Я и без того в этом убежден. Но именно поэтому мы будем сражаться с римлянами до последнего человека.

— Будьте вы прокляты, братоубийцы, — гневно сказал Гиркан, — милость всемогущего Яхве не беспредельна. Он явит вам свой грозный лик. Не знаете, не разумеете истины вы, ходите во тьме. Но вы умрете, как человеки и как всякий из князей.

— Это говоришь ты, — изумился Аристобул, поворачиваясь всем корпусом к брату, — ты, который поднял людей друг против друга, ты, который пошел против своего брата, ты, благодаря которому сейчас в городе чужеземные войска. И ты смеешь упрекать нас. Воистину вы, фарисеи, великие мастера притворства. Поднимаете к небесам уста свои, а язык ваш расхаживает по земле. Кто позвал римлян в Иерусалим? Из-за чего идет братоубийственная война, Гиркан? Разве ты не знаешь, что именно вы первыми начали эту братоубийственную войну, разве не вы призывали на площадях и улицах бить богоотступников и предателей веры, разве не вы своим религиозным фанатизмом раскололи народ надвое, и римляне вошли в город? Ибо сказано: сыны человеческие — только суета, сыны мужей — ложь, если положить вас на весы — вы легче пустоты.

— Неправда, — закричал Гиркан, — мы истинно служим Яхве, а вы отреклись от своих богов, забыли их, поэтому боги отвернулись от нашего города. Это вы, нечестивцы и богохульники, призывали отказаться от служения богам, насмехались над традициями и жрецами, оскверняли храмы своими нечестивыми разговорами. И восстанет Боже! — закричал Гиркан. — И защитит дело свое, и вспомнит вседневное поношение ваше от безумного. Ибо удаляющиеся от него гибнут, и боги истребляют всякого отступающего.

— От кого удаляются, — разозлился Аристобул, — от богов, которых придумали вы, которые удобны прежде все вам, чтобы управлять народом, чтобы держать его в неведении и страхе. Вы предали иудейский народ, призвали чужеземцев и, значит, предали своих богов. И не тебе, Гиркан, обвинять меня в богохульстве. Разве во мраке познают чудеса Его и в земле забвения правду Его?

— Господа Бога твоего бойся, — поднял руку Гиркан, — и Ему одному служи и Его именем клянись.

— Не богохульствуй, — строго одернул его брат, — нельзя клясться именем бога и призывать врагов истреблять верящих в него!

Помпей, молча слушавший ожесточенную перепалку между братьями, решил, наконец, вмешаться.

— Я позвал тебя, Аристобул, чтобы узнать, можешь ли ты поговорить со своими сторонниками в храме? — мягко спросил римлянин.

— Я не сделаю этого, — покачал головой Аристобул, — и ты это знаешь, римлянин.

— Ладно, — махнул рукой Помпей, — ты мог бы спасти своих людей от истребления.

— Они меня не послушают, — гордо сказал иудейский царь, — бесчестье для них хуже смерти, и в храме они будут драться до конца.

— Иди, — гневно сказал римлянин.

Аристобул, поклонившись, исчез в кустарнике.

— Проклятый нечестивец, — закричал Гиркан, — он согласен на истребление иудеев ради своего честолюбия.

— А ты? — в упор спросил Помпей. — Ты не согласен?

Глаза Гиркана гневно сверкнули.

— Да, — выдохнул он, — клянусь милостью Яхве, я согласен. Эти вероотступники должны умереть. Ибо Господь учит карать вероотступников.

Помпей содрогнулся. Любой вид религиозного или политического фанатизма был ему крайне неприятен. Воспитанный на традициях эллинской культуры, высокообразованный Помпей в душе скорее сочувствовал вольнодумцам-саддукеям, чем лживым религиозным догматикам-фарисеям. «Но в политике нельзя следовать личным симпатиям», — в который раз с горечью подумал Помпей.

— Я стою здесь уже три месяца, — зло сказал он, — целые царства покорялись мне в менее короткие сроки. Что мне делать, Гиркан?

— Напасть в субботу, — мрачно посоветовал иудей, неприятно улыбаясь.

— В субботу? — изумился Помпей.

Понимая, как необходим им в дальнейшем союз с Иудеей, римляне щадили религиозные чувства иудеев, и по субботам, в дни священного отдыха для иерусалимцев, римская армия не штурмовала стены храма.

И вот теперь брат иудейского первосвященника советует напасть в субботу!

— А твои соотечественники в городе? — усомнился Помпей. — Что скажут они?

— Пусть тебя это не волнует, — торжественно сказал Гиркан, — боги прощают все, сделанное во имя блага всемогущего Яхве.

«Какой мерзавец, — огорченно подумал Помпей, — и это религиозный фанатик? Во имя собственных честолюбивых планов он готов на время отречься и от своих богов, и от своих соотечественников».

А Гиркан, уже обернувшись к солнцу, горячо молил:

— Боже! Гордые восстали против меня, и скопище мятежников ищет моей души, не представляют они Тебя перед собой. Но ты, Господи Боже, щедрый и благосердный, долготерпимый, и многомилостивый, и истинный. Призри на меня и помилуй меня, даруй крепость Твою рабу Твоему и спаси сына раба Твоего. Покажи на мне знамение во благо, да видят ненавидящие меня и устыдятся, потому что Ты, Господи, помог мне и утешил меня.

Помолившись, Гиркан обернулся к Помпею.

— Нападайте в субботу, — коротко повторил он и, кивнув головой, зашагал в сторону, противоположную от солнца.

Помпей долго смотрел ему вслед.

Во время субботнего отдыха, в жаркий полдень, римляне, почти не встречая сопротивления, ворвались в храм. Гней Помпей совершил самое большое святотатство в своей жизни. Он вошел в главное храмовое помещение, куда мог заходить только иудейский первосвященник один раз в год. Тора была осквернена, и по иудейским законам ее полагалось хоронить, как мертвого человека. Стоя на крепостных стенах, Гиркан, получивший, наконец, власть над всем городом, злобно провожал уходящее римское войско. Иудея становилась отныне провинцией Рима, и в городе оставался римский гарнизон. И Гиркан, уже утвержденный первосвященник Иудеи, проклинал от всей души Гнея Помпея Магна.

— Да падешь ты на глазах домочадцев своих, на глазах друзей и близких. И будешь ты убит, как пес, и не совершат над тобой положенного обряда, — проклинал римлянина Гиркан.

Уходящие римляне разрушили храм до основания, и оставшаяся Стена Плача до сих пор стоит в Иерусалиме печальным и назидательным памятником иудейского народа.

Спустя пятнадцать лет после описываемых нами событий Помпей Великий был предательски убит на египетском берегу на глазах жены и сына. Тело его было осквернено, а голова выставлена на потеху врагам.

Глава XXIII

Обвинитель и судья не могут совмещаться в одном лице.

Менандр

За тысячелетнюю историю римского сената можно насчитать немало славных и горьких деяний. Но лишь некоторые из его заседаний вошли в большую историю, став заметными вехами человеческой цивилизации. Заседавший почти непрерывно в течение десяти столетий (сам по себе уникальный случай в истории человечества) сенат провел несколько сот тысяч заседаний, многие из которых известны далеким потомкам.

Одним из наиболее памятных заседаний сената с полной уверенностью мы можем назвать заседание 5 декабря 63 года до Рождества Христова. Или в день декабрьских нон года 691-го со дня основания Рима.

С раннего утра в храм Конкордии, богини согласия, окруженный усиленной охраной легионеров городских когорт, стали собираться сенаторы на это историческое заседание римского сената.

Вопреки обычаю, одним из первых в храм пришел Цицерон. Он был мрачен и задумчив как никогда. Всю ночь провел консул в доме своих друзей, мучаясь в поисках ответа, как поступить с заговорщиками. Доказательства были слишком очевидны, но применять смертную казнь без одобрения народного собрания было невозможно. Кроме всего прочего, согласно обычаям, любой римлянин мог добровольно уйти от наказания, удалясь в изгнание.

Однако такое решение менее всего устраивало Цицерона. Подарить мятежникам жизнь — означало дать им новый шанс для борьбы с республикой. И приходилось выбирать.

Мягкий, по натуре добрый человек, консул понимал, сколь ужасными могут быть последствия любого непродуманного шага. Именно в эту ночь, когда Цицерон мучился, пытаясь найти правильное решение, к нему пришла жена.

Всю ночь честолюбивая Теренция провела в обществе девственных весталок, занятых таинствами праздника Доброй богини. По устоявшейся традиции, празднества проводились в доме консулов или преторов их женами или матерями. Мужчинам, проживающим в доме, в такие дни вход был воспрещен даже в собственное жилище. В этот год праздник проводился в доме Цицерона, именно поэтому столь неприятное совпадение заставило консула находиться в эти тревожные дни в доме своих друзей.

Увидев жену, Цицерон обрадовался и одновременно испугался, встревоженный ее внезапным появлением. Он уважал и ценил ее независимый ум и точность суждений, хотя иногда жаловался друзьям на ее несносный характер: властная Теренция слишком часто вмешивалась в политические интриги мужа.

— Что случилось? — тревожно спросил Цицерон, едва жена переступила порог его жилища. — Ты разве не на празднике?

— Боги, великие боги послали нам знамение, — запыхавшись, сообщила Теренция. — Весталки послали меня к тебе сообщить важную весть — боги благоволят тебе.

— Что произошло? — радостно спросил консул.

— Когда алтарь уже затухал, внезапно из сожженной коры и пепла поднялось большое пламя, и мы все закричали в один голос. Домициана сказала, что это знак богини моему мужу, означающий благоволение и поддержку во всех его начинаниях. Старшая весталка просила передать тебе, чтобы ты делал все, что считаешь нужным для блага государства и народа римского.

— Подожди, — сразу понял, в чем дело, обрадованный Цицерон, — я позову друзей. Повтори при них это сообщение о добром знаке богини.

Несмотря на то, что Теренция охотно исполнила просьбу мужа, Цицерон так и не заснул в эту ночь, тщательно обдумывая создавшееся положение. Он был молчалив и задумчив даже в храме, вплоть до самого открытия заседания.

Как только началось заседание сената, Цицерон первым взял слово. Он вышел на середину зала и, расхаживая мимо сидевших в зале сенаторов, негромко начал говорить, постепенно усиливая свой голос.

— Вы знаете, зачем мы собрались, — начал консул, — нам предстоит решить, что делать с заговорщиками. Сегодня утром, как мне сообщил сейчас Сульпиций, захвачен еще один — Цепарий. Мы должны, наконец, перейти от слов к делу. Заговорщики изобличены многочисленными доказательствами, их заговор раскрыт. Настало время решать их судьбу. Единственно возможная мера — смертная казнь с конфискацией имущества. Я предлагаю вам высказаться, и пусть мнение сенаторов будет решением римского народа, — громко закончил Цицерон свою чересчур краткую речь и вернулся на место.

Сенаторы молчали, глядя друг на друга. Осудить римлян на смертную казнь было противозаконной мерой, и это все понимали. Ваттий Иссаварик, тяжело вздохнув, произнес:

— Децим Юний Силам, согласно нашим обычаям, первым должен говорить ты — избранный консулом на будущий год.

Сердитый и недовольный Силан мрачно оглядел собравшихся и громко сказал:

— Все доказательства безумных планов Лентула и его людей у нас имеются. Этих людей нельзя долго держать под арестом у преторов. Нужно отвести их в тюрьму и применить высшую меру наказания.

В полной тишине Силан сел. Никто не осмелился возражать ему, все молчали.

— Луций Лициний Мурена, говори ты, — четко выговаривая каждое слово, сказал Ваттий.

Новоявленный избранник римского народа побагровел и, встав, произнес всего одну фразу:

— Смертная казнь — единственно возможное наказание для этих людей.

В этот момент Красс тихо сказал Цезарю:

— Он мог бы выступить и подлиннее.

— Мурена не оратор, ничего страшного, — отозвался Цезарь.

— Ну да, в отличие от Цицерона. Ты слышал, что сделал вчера наш консул? Выступая перед народом, он сравнивал себя с Ромулом. Второй отец-основатель нашего города, — иронично хмыкнул Красс.

Цезарь осторожно, стараясь не нарушать укладки редеющей прически, почесал мизинцем голову.

— Про Суллу еще можно было сказать, что его вскормила волчица, а про Цицерона… — он пожал плечами. — Боюсь, скоро нам придется ставить памятник волчице с тремя детьми — Ромулом, Ремом и маленьким Цицероном.

Красс неслышно захохотал, стараясь не привлекать внимания окружающих.

Следом за Муреной выступал Агенобарб. Он тоже высказался за высшую меру. Его предложение поддержали Торкват, Марцелл, Сципион. Очередь дошла до Цезаря, избранного городским претором на следующий год. Цицерон с интересом посмотрел на него, словно впервые увидел сегодня Юлия, и сжал губы, стараясь не выдавать своего волнения.

Цезарь поднялся, чувствуя на себе взгляды окружающих, и не спеша пошел к ростральной трибуне. Остановился, огляделся, заметив, как внимательно смотрят на него несколько сот пар глаз, и начал свою речь.[121]

— Сегодня нашей республике угрожает большая опасность. Катилина собирает войско для похода на Рим, и своими непродуманными действиями мы можем только еще более разжечь костер новой войны вместо того, чтобы постараться его затушить. Принимая какое-либо решение, мы должны быть свободны от чувств ненависти, дружбы, гнева или жалости. Ум человека нелегко видит правду, когда ему мешают эти чувства, и я мог бы напомнить о множестве дурных решений, принятых под влиянием гнева или жалости. Отцам-сенаторам следует помнить, что преступление Лентула не должно в ваших глазах значить больше, чем забота о вашем авторитете, и вы не будете руководствоваться чувством гнева больше, чем заботой о своем добром имени.

Я думаю, — мягко продолжал Цезарь, — если можно найти кару, соответствующую преступлениям этих людей, то я первый готов одобрить беспримерное предложение смертной казни. Но даже если тяжесть преступления превосходит все, что можно себе вообразить, мы и тогда должны подвергать их наказанию, руководствуясь только законом.

Я уверен, — Цезарь метнул быстрый взгляд на Силана, — то, что сказал Децим Силан, муж храбрый и решительный, он сказал, руководствуясь своей преданностью государству, и в столь важном деле им не движет ни расположение, ни неприязнь: его правила и умеренность мне хорошо известны.

При этих словах по скамьям сенаторов пробежал едва слышный смешок, а Силан густо покраснел.

— Это предложение кажется мне не только жестоким, но и чуждым нашему государственному строю. Это, конечно, либо страх, либо их противозаконные действия побудили тебя, Силан, избранного консулом, подать голос за неслыханную кару. О страхе говорить излишне — тем более что благодаря бдительности прославленного мужа, консула, налицо многочисленная вооруженная стража, — показав на Цицерона, с небывалым сарказмом сказал Цезарь.

— Но ведь мы знаем, что Порциев закон запрещает применять смертную казнь к свободным римским гражданам. И каждый из них может отправиться в изгнание добровольно. Видимо, мы думаем о последствиях своего решения для других. Все дурные дела, — громко отчеканил Цезарь, — порождаются благими намерениями. Но когда власть оказывается в руках неискушенных или не особенно честных, то исключительная мера, о которой идет речь, переносится с людей, ее заслуживающих и ей подлежащих, на не заслуживших ее и ей не подлежащих.

Так что же, отпустить их на волю, чтобы они примкнули к войску Катилины? Отнюдь нет! Предлагаю забрать в казну их имущество, а их самих держать в оковах в муниципиях,[122] наиболее обеспеченных охраной, и чтобы впоследствии никто не докладывал о них сенату и не выступал перед народом; всякого же, кто поступит иначе, сенат признает врагом государства и всеобщего благополучия.

Закончив, он осторожно и спокойно прошел на свое место. Сенаторы загудели, заспорили друг с другом.

— Ты задал им трудную задачу, — осторожно вымолвил Красс, — с одной стороны, они, конечно, хотят смерти заговорщиков, но с другой — боятся нарушить закон. Боюсь, что теперь Цицерону будет нелегко.

Но консул не собирался сдаваться. Нарушая существующий традиционный обычай, запрещающий во время опроса сенаторов выступать во второй раз, он поднялся и взволнованным голосом быстро произнес:

— Конечно, мы все согласны с Цезарем, что любое наше решение должно быть демократичным и законным. Но разве нами движет одна жестокость, разве мы не понимаем действия для блага государства и народа римского? Я думаю, сенат может сам решать, что выгодно римлянам, а что незаконно. Я призываю вас голосовать по совести, не заботясь о моей или своей личной безопасности, а руководствуясь лишь интересами государства.

— Предлагаю отложить решение данного вопроса до победы над Катилиной, — закричал со своего места Марк Аттий Бальб.

Цицерон растерялся. Он ждал не такого хода событий. В этот момент, также нарушая все существующие традиции, слова вновь попросил Децим Силан. Сервилий Ваттий, также нарушая процедуру, кивнул головой в знак согласия.

— Говоря о высшей мере, — быстро заявил Силан, — я имел в виду не смертную казнь, меня, видимо, неправильно поняли. Что может быть страшнее для римлянина, а тем более для римского претора и сенатора, чем тюрьма. Позор страшнее смерти для истинного римлянина, — высокомерно-демагогически заявил вдруг Силан. — Я считаю, что заключение их в тюрьму и есть высшая мера наказания.

Антоний посмотрел на Цицерона. Консул понял, что его напарник сейчас отступит, голосуя за это предложение сената. Антоний слабо улыбнулся, довольный таким исходом дела, но Цицерон сжал кулаки.

Кажется, он начинал проигрывать столь хорошо начавшуюся игру. Неожиданно в храме раздался визгливый голос Катула, обвинявший Силана:

— И этот человек будет нашим консулом. Какой позор!

Сенаторы снова зашумели, закричали, задвигались. Цицерон смотрел по сторонам, стараясь найти поддержку среди сенаторов, когда увидел Катона. Молодой сенатор просил дать ему слово. Цицерон показал на него Ваттию, и тот, стараясь перекричать шум, громко объявил:

— Слово Катону.

«Господи, — с внезапным испугом подумал консул, — неужели и он будет говорить о законе. В такой момент?»

Вышедший к ростральной трибуне для выступления Катон строгим взглядом окинул сенаторов, выжидая, пока стихнет шум. Постепенно зал начал стихать. Катон выждал несколько мгновений, неожиданно поднял руку и скорбно произнес, обращаясь к сенату:

— Мне приходят совершенно разные мысли, отцы-сенаторы, когда я оцениваю наше опасное положение и особенно когда размышляю над предложениями, внесенными кое-кем из сенаторов.

Много раз, отцы-сенаторы, я подолгу говорил в этом собрании, часто сетовал я на развращенность и алчность наших горожан, и у меня поэтому много противников. Поскольку я никогда не прощал себе ни одного поступка даже в помыслах, мне нелегко было проявлять снисходительность к чужим злодеяниям и порокам. Вы, правда, не придавали моим словам большого значения, но положение в государстве тогда было прочным: его могущество допускало вашу беспечность. Но теперь, — выкрикнул Катон, — речь идет не о том, хороши или плохи наши нравы, и не о величии или великолепии державы римского народа, а о том, будут ли все эти блага, какими бы они нам ни казались, нашими или же они вместе с нами достанутся врагам. И мы смеем говорить о мягкости и жалости! Мы действительно уже давно не называем вещи своими именами: раздавать чужое имущество именуется щедростью, отвага в дурных делах — храбростью; поэтому государство и стоит на краю гибели. Что ж, раз уж таковы нравы — пусть будут щедры за счет союзников, пусть будут милостивы к казнокрадам, но крови нашей пусть не расточают и, щадя кучку негодяев, не губят всех честных людей.

Прекрасно и искусно построил свою речь Гай Цезарь, рассуждая здесь о жестокости и мягкосердечии. Интересно, что он предложил отправить заговорщиков в другие города, видимо, зная, что в Риме их силой освободят либо участники заговора, либо подкупленная толпа: как будто дурные и преступные люди находятся только в Риме, а не во всей Италии, как будто наглость не сильнее там, где защита слабее.

Следовательно, его соображения бесполезны, если он опасается их, если же при таком всеобщем страхе ОН ОДИН НЕ БОИТСЯ, то тем больше у меня оснований бояться и за себя, и за ВАС.

Многие сенаторы невольно переглянулись друг с другом. Красс тяжело засопел, а Цезарь молча смотрел прямо в упор на Катона. Молодой сенатор, бледный от гнева, не отводил глаза, выдерживая столь пронзительный взгляд верховного понтифика. Напряженное противостояние длилось несколько мгновений, и его заметили немногие. Первым не выдержал Катон.

— Принимая решение насчет Лентула и остальных, — чересчур громко сказал он, отводя глаза, — вы должны твердо помнить, что выносите приговор и войску Катилины, и всем заговорщикам. Чем непреклоннее будете вы действовать, тем больше они будут падать духом; если они усмотрят малейшую вашу слабость, то все, кто преисполнен наглости, немедленно окажутся здесь.

В нашей республике царят сегодня развращенность и алчность, в государстве — бедность, в частном быту — роскошь, мы восхваляем богатство и склонны к праздности; между добрыми и дурными людьми различия нет; все награды за доблесть присваивает честолюбие. И ничего удивительного, — Катон почти кричал, — так как каждый из вас в отдельности думает только о себе, так как в частной жизни вы рабы наслаждений, а здесь — денег и влияния могущественных людей. Может быть, именно поэтому государство, оставшееся без защиты, и подвергается нападению.

Оглушительный шум прервал его выступление. Многие сенаторы, чьи деяния были хорошо известны в Риме, негодовали особенно сильно.

— Будь у нас время, я бы не выступал таким образом, — сказал Катон, когда шум несколько стих, — но мы окружены со всех сторон: Катилина с войсками хватает нас за горло; внутри наших стен, и притом в самом сердце города, находятся и другие враги, и тайно мы ничего не можем ни подготовить, ни обсудить, тем более нам надо торопиться.

Поэтому предлагаю: «Так как вследствие нечестивого заговора преступных граждан государство оказалось в прямой опасности и так как доказано, что они готовили против своих сограждан и Отечества резню, поджоги и другие гнусные жестокие злодеяния, то, как схваченные с поличным на месте преступления, подлежат казни по обычаю предков».

Если вы не примете этого предложения, то давайте простим их, давайте подождем, пока Катилина не подойдет к городу и не возьмет его приступом. Давайте дождемся новых проскрипций. Вы этого хотите? — гневно закричал Катон. — Неужели вы не видите, не осознаете всей опасности, грозящей республике? Благодаря богам и мудрости нашего консула мы сумели раньше времени предотвратить удар, арестовать заговорщиков. А теперь, когда они полностью изобличены, среди вас есть такие, кто берется их защищать? Разве доказательств недостаточно? Разве вы не видели писем заговорщиков, призывавших галлов идти на наш город? Разве вы не слышали Сульпиция, рассказывавшего о складах оружия, найденных в домах заговорщиков? Разве вам мало было признаний Тита Вольтурция и аллоборгов? Так давайте снова пощадим их и снова начнем рассуждать о величии нашей республики, о гуманности к заговорщикам.

Кого пощадят Катилина или Лентул, приди они к власти, кого? Одумайтесь, сенаторы, я призываю вас именем богов, покровителей Рима.

— Смерть им! — гневно закричал Агенобарб.

— Смерть! — повторил Катул.

— Смерть, — как эхо, пронеслось по рядам сенаторов, нарастая все сильнее. — Смерть!

— Ставьте на голосование мое предложение, — крикнул обрадованный Цицерон, видя, как изменилась ситуация.

Ваттий поставил вопрос на голосование. Во внезапно наступившей тишине сенаторы начали поднимать руки. Цицерон напряженно всматривался.

— Большинство, — чуть слышно выдохнул он спустя несколько мгновений.

Резко поднялся Цезарь.

— Хорошо, — громко сказал он, — тогда хотя бы откажитесь от конфискации их имущества, чтобы их детям было на что существовать.

Некоторые сенаторы негодующе зашумели.

— Почему молчат народные трибуны, — строго спросил Цезарь, — или вы не должны защищать права римлян?

— Не надо, — быстро сказал примирительным голосом Цицерон, — Цезарь прав. Думаю, что конфискация имущества несправедлива. Ненужная жестокость будет вредна, особенно в отношении их семей.

Многие согласно кивали головой, одобряя такое решение. Ваттий, даже не ставя вопрос на голосование, также кивнул головой в знак согласия. Все было кончено. Цицерон встал и с сознанием выполненного долга двинулся к выходу. За ним поспешили остальные.

У входа в храм толпа радостно приветствовала Цицерона и Катона. В адрес Цезаря кое-где раздавались угрозы и проклятия. Выходя из храма, Цезарь горестно вздохнул и, не обращая внимания на возбужденную толпу, гордо подняв голову, зашагал к своему дому.

Уже на ступеньках храма Цицерон, словно вспомнив что-то, повернулся и, найдя Катона, подошел к нему.

— Благодарю тебя, — сдержанно сказал консул.

— Да, — мрачно кивнул Катон, — но Цезарь был отчасти прав, это все-таки противозаконная мера.

— Опять, — поморщился Цицерон, — «если закон превращается в прихоть нескольких лиц», — процитировал он Катона, — но это не несколько лиц, а большинство сената.

— Какая разница, — махнул рукой Катон, — уже все равно. Это единственный выход.

— Слава Цицерону, — закричал кто-то снизу, — долой Лентула!

Цицерон широко улыбнулся. Катон резко повернулся. По его лицу пробежала страшная судорога волнения.

— Несчастная страна, — с трудом выдавил он сквозь зубы, — мы стремительно катимся к своей гибели.

Глава XXIV

Люди требуют, чтобы общие законы были для таких случаев, когда при неудаче у каждого есть надежда хотя бы на собственное спасение. Но чтобы их не было раз и навсегда, когда вершится месть, ибо они могут понадобиться людям в беде.

Фукидид

И была ночь. Весть о решении сената быстро разнеслась по городу. Никто не спал в эту морозную декабрьскую ночь, ибо в сердцах людей были холод и тьма. Многочисленные факелы, освещавшие улицы и площади города, не могли согреть души и сердца римлян, осветить им истину, сделав ее достоянием всех. Многих толкнуло на улицы болезненное любопытство, когда, сознавая свою беспомощность, радуешься несчастью ближнего своего. Некоторые злорадствовали, некоторые были напуганы, но большинство просто наблюдали за случившимся, не высказывая никаких чувств. Даже дикая в своей монолитной злобе и беспощадная ко всему толпа менее страшна, чем стадо ко всему равнодушных и безучастных людей.

Римляне, уставшие от политиков всех мастей, без видимого волнения восприняли весть о готовящейся смертной казни.

Цицерон, выйдя из храма, подозвал к себе преторов.

— Всех заключенных перевести в Мамертинскую тюрьму, — неожиданно визгливым, дрогнувшим голосом приказал консул. — Тресвирам[123] подготовить палачей, — добавил он, обращаясь к магистратам.

В сопровождении многочисленной охраны Цицерон лично отправился за Лентулом. За ними следовало несколько сенаторов. Люди, толпившиеся у храма, начали расходиться. Многие из них, однако, пошли к Форуму, где вскоре должен был состояться завершающий акт трагедии.

Через некоторое время на Священной дороге появилась большая процессия, среди которой шли одинаково бледные Цицерон и Лентул. Первый старался вышагивать как можно более величественно, но липкий страх перед надвигающейся казнью уже вполз в его душу. Второй шел, высоко подняв голову, однако и его сердце было сковано ледяной коркой приближающейся смерти.

Цезарь, не присутствующий на церемонии казни, в этот момент сидел у себя дома. Вошедшая Помпея, заметив сумрачное настроение супруга, поспешила удалиться. Она знала, как опасно тревожить Юлия в такие моменты.

По Священной дороге процессия проследовала к Форуму. Цицерон, видя вокруг огромные толпы народа, почувствовал себя неожиданно великим актером на сцене древнего театра. Но страх не исчезал, словно эта незаконная мера наказания была прелюдией к собственной казни Цицерона.

Шедший в окружении легионеров Лентул не обращал внимания на окружавшую его толпу, весь уйдя в себя. Он понимал, что шансов на спасение нет никаких, и не ждал от этой любопытно-скучающей публики какого-либо чуда. Даже недавние сообщники, находившиеся в толпе, напуганные происходящим, старались не попадаться на глаза Лентулу.

Марций, недавний сообщник и друг Лентула, вообще не показывался на улицах города, отсиживаясь в доме своих родственников.

Цезарь, не выдержав ожидания, набросил на себя трабею и стремительно вышел из дому, направляясь к Форуму.

Процессия подошла к тюрьме, где уже ждали тресвиры. Факелы разгоняли ночную темноту, а блики мерцающих огней создавали впечатление дрожащего неба и причудливую картину изогнутого пространства. Лентул, уже полностью уйдя в себя, выглядел безучастным к происходящим событиям. Цицерон, не разжимая губ, кивнул головой тресвирам. Те почти неслышно подошли к Лентулу. Бывший претор невесело усмехнулся (в такой момент!) и вошел вслед за тресвирами в мрачное помещение. Цицерон, вздрагивая, словно от холода, вошел вслед за ними. Следом шагал угрюмый Антистий.

Поднявшись по ступенькам слева от входа, Лентул и тресвиры подошли к подземелью, названному Туллиевым. Оно имело сплошные стены и каменный сводчатый потолок; по свидетельству Саллюстия, его запущенность, зловоние и потемки производили впечатление отвратительное и ужасное. Палачи уже ждали внизу. Тресвиры, завязав Лентулу руки, начали осторожно спускать его вниз. Над бывшим претором в последний раз мелькнули огни факелов.

Цицерон, стоявший у входа, отвернулся, стараясь не смотреть.

В этот момент Цезарь подошел почти к самой тюрьме, где болезненно-любопытная толпа мрачно и торжественно ждала конца этой жуткой церемонии.

Лентула спустили вниз, и он успел еще вдохнуть запах зловонного помещения, когда палач накинул петлю ему на шею и быстрым ловким движением затянул ее. Хрип был слышен лишь несколько секунд.

У входа в тюрьму уже толпились преторы с четырьмя заключенными. Цепарий, проходя мимо Цицерона, мрачно усмехнулся. Цетег сквозь зубы пробормотал проклятия. Габиний испуганно ахнул, когда его повели к подземелью. Статилий молча прошел, даже не посмотрев на консула.

Через несколько мгновений все было кончено. Цицерон в сопровождении преторов и легионеров вышел из тюрьмы. Огромная толпа народа неподвижной, застывшей массой ждала исхода этого затянувшегося дня. Консул, посмотрев на эту вязкую, темную массу, вдохнул воздух и громко, дрожащим от волнения голосом произнес:

— Vixerunt. — «Они прожили».

По традиции, так оповещали о смерти римских граждан. Сообщение было встречено молча. Несколько минут длилось это молчание, но вскоре откуда-то издали стал доноситься гул криков и аплодисментов, пока, наконец, не докатился до передних рядов. Общее возбуждение, охватившее всех, выплеснулось в этих радостных и оживленных криках одобрения.

Люди радовались не столько успеху Цицерона и казни заговорщиков, сколько окончанию этой тягостной церемонии, столь чувственно бьющей по нервам римлян.

Цицерон в сопровождении многочисленной свиты двинулся домой. Почти у каждого дома, у каждого портика были выставлены факелы. Многие женщины, поднявшись на крыши домов, освещали светильниками улицы их следования, создавая трагическое зрелище горящего города. Временами это напоминало какой-то варварский обряд древности. По пути следования толпа, провожавшая Цицерона и его свиту, росла и вскоре превратилась в настоящее факельное шествие, словно римский народ праздновал свой выдающийся триумф, а не отмечал незаконную казнь пятерых римских граждан. Всюду раздавались радостные крики и приветствия. Так римляне согревали себя в эту темную декабрьскую ночь.

Цезарь, видевший вокруг общее радостное ликование, мрачно шагал в толпе, стараясь не привлекать к себе внимания. Домой он вернулся уставшим и раздраженным от этого почти бессознательного, стадного выражения радости и ликования.

На следующий день о событиях в Риме узнали в армии Катилины. Целый день в лагере стояла мрачная настороженная тишина, изредка прерываемая фырканьем лошадей и неторопливыми командами дежурных центурионов. А вечером дезертировали сразу пятеро.

Манлий был в ярости, но Катилина, вопреки обыкновению, был сдержан и молчалив. Он приказал усилить еще более охрану лагеря и по-прежнему отказывать всем рабам и гладиаторам, стремившимся попасть в лагерь.

Через несколько дней в Риме в должность вступали вновь избранные народные трибуны. Согласно традициям, это происходило каждый год за четыре дня до декабрьских ид. Среди тех, кого избрали на этот год, были люди, стоявшие подчас на противоположных позициях: помпеянец Метелл Непот, катилинарий Марк Кальпурний Бестиа и представитель сенатской партии Марк Порций Катон. Это было ярким отражением противоречивых взглядов самого римского общества. Едва вступив в должность, Бестиа и Метелл начали открытую кампанию против Цицерона за проведенную незаконную казнь пятерых римских граждан. Все понимали, что помпеянец Метелл готовит почву для диктатуры Помпея, а катилинарий Бестиа готов сотрудничать с кем угодно, лишь бы свалить Цицерона.

В политике часто идут на заведомо невозможный союз для достижения определенных целей, и недавние враги становятся партнерами, а испытанные друзья — непримиримыми соперниками в противостоянии политических воззрений и догм. Именно в эти дни Цезарь встретился с Метеллом Непотом. Родственник Помпея явился в дом Юлия, опоздав почти на час, не извинился, словно это было в порядке вещей.

Цезарь, сделав вид, что ничего не произошло, радушно принял гостя в триклинии. Разговор шел о возвращении Помпея в Рим.

— Я думаю, — заявил Метелл тоном, не терпящим возражений, — нужно свалить этого выскочку Цицерона и разрешить Помпею заочно выставить свою кандидатуру.

— Подобного прецедента еще не было в Риме, — осторожно возразил Цезарь.

— Но должно быть. Для Помпея будет сделано исключение, — гордо сказал Метелл.

— Даже Великий Сулла не смог этого добиться, — напомнил Цезарь.

— Да, марианцы мешали ему здесь, в Риме. Именно поэтому ему пришлось с армией идти на город, — слишком прямолинейно сказал Метелл.

Глаза Цезаря вспыхнули.

— Ты хочешь сказать, что армия Помпея пойдет на Рим в случае, если требование ее вождя будет отклонено?

Метелл понял, что зашел слишком далеко.

— Я просто думаю, что для Помпея нужно сделать исключение, — нашелся Метелл Непот.

— И для этого вы хотите убрать Цицерона?

— Да, и ты должен нам помочь. Помпей скоро будет здесь, а мы непозволительно медлим.

— Твои выступления против Цицерона известны каждому римлянину, — возразил Цезарь.

— Но не твои, — парировал Метелл, — ты верховный понтифик Рима, будущий городской претор, один из любимцев римского народа. Люди ждут слова истины от представителя рода Юлиев.

— Ты ведь знаешь, что в отличие от вас — народных трибунов — преторы вступают в должность вместе с консулами только по истечении старого года.

— Именно поэтому мы будем ждать, — кивнул Метелл, — а затем выступим вместе против оппонентов.

Благоразумный Цезарь предпочел промолчать. Неприятный осадок от этого разговора сохранялся у Цезаря до вечера, пока к нему не пришла Юлия. Приходу дочери он искренне обрадовался.

— Ты давно ко мне не заходила, — упрекнул он, целуя дочь.

— С тех пор как тебя избрали претором, я не решалась беспокоить тебя и твою супругу, — насмешливо парировала дочь.

— Это очень приятно, — улыбнулся отец, — но я думал, у тебя сейчас больше времени. Ты ведь, кажется, поссорилась с Эмилием?

— Откуда ты знаешь? — изумилась Юлия. — Воистину от тебя не укрывается ни одно событие в этом городе. Правы те, которые говорят, что Цезарь знает в Риме все и обо всем. Или жрецы помогают тебе в твоих пророчествах?

— Помогают, — кивнул отец, — но, если так будет продолжаться, ты никогда не выйдешь замуж.

— Пока не найду человека, похожего на моего отца, — упрямо вскинула голову Юлия.

— Тебе придется долго ждать, — притворно вздохнул Цезарь, — а я сам, к сожалению, не могу на тебе жениться.

— Почему к сожалению?

— Чтобы как-то укоротить твой длинный язык.

Юлия весело расхохоталась вслед за отцом.

— Где ты была во время казни? — неожиданно поменял тему разговора Цезарь. — Тебя видели ночью на Форуме.

Юлия молчала, опустив голову, и отец понял, что не ошибся и на этот раз.

Он нахмурился.

— Это не самое подходящее место для девушки, — строго сказал Цезарь, — прошу тебя помнить об этом.

— Я видела тебя там, — тихо призналась дочь.

Цезарь неожиданно разозлился.

— Этот варварский обычай и никому не нужная жестокость только обострили наши отношения с катилинариями.

— Все в Риме говорят, что ты был против казни.

— Я был против нарушения римских законов, — устало сказал Цезарь, — и боюсь, что этим прецедентом мы только открываем длинный список незаконных приговоров и казней. Цицерон меньше всего думал о нашем государстве. Им двигала скорее личная месть к катилинариям.

Юлия подошла к отцу.

— Римляне любят тебя, — тихо прошептала она, — и, кажется, я начинаю понимать за что. Ты одинаково велик и в гневе, и в милосердии. Юпитер благоволит к тебе во всех твоих начинаниях.

Отец молчал. Мысли его были обращены к Иудее, где в это время находилась армия Помпея. Это сейчас волновало его более всего.

Глава XXV

И ненавижу ее и люблю.

«Почему же?» — ты спросишь.

Сам я не знаю, но так

Чувствую я — и томлюсь.

Гай Валерий Катулл (Перевод Ф. Петровского)

Минули сатурналии, дивалии и ларенталии,[124] проводимые в этом году с меньшей помпезностью и роскошью. И не раздавались голоса празднующих, не чувствовалось привычного веселья. Смертная казнь, столь давно не применяемая в Риме и совершаемая теперь с такой театральной торжественностью, потрясла почти всех римлян своей жестокой реальностью. Смерть, столь нежеланная гостья в стенах «Вечного города», вошла туда, дабы утвердить свое господство, и ее ледяное дыхание словно коснулось каждого. И каждый римлянин интуитивно почувствовал, что эта проклятая гостья собирается остаться в городе очень надолго.

В эти холодные предновогодние дни Вибий, уже несколько оправившийся после ранения, изнемогал от желания увидеть Семпронию. Если бы он мог оказаться рядом с ней, часто думал юноша, вспоминая дни, проведенные в доме женщины. Только после ларенталий эскулап разрешил ему вставать, и, с трудом передвигаясь, морщась от боли, Вибий поспешил к дому любимой.

Семпрония в эти дни испытывала похожие чувства. Но не к несчастному Вибию. Ею всецело владела единственная страсть к Катилине. Но ее возлюбленный был еще дальше, чем от своей любви Вибий, и это еще больше разжигало страсть в этой необузданной натуре.

Вибий, прихрамывая, подходил к дому Семпронии в сумерках надвигающейся ночи. Он сумел незаметно уйти из дома, надеясь объясниться с любимой женщиной.

У портика дома Семпронии в этот вечерний час не было ни души, и Вибий мысленно поблагодарил богов за посланную удачу. На стук в дверь появился привратник, сразу узнавший Вибия. Не расспрашивая ни о чем, он пропустил его в атрий и послал за рабом предупредить хозяйку.

Вибий неторопливо ходил по атрию, хотя подобная нагрузка отдавалась сильной болью в бедре. Наконец, на пороге появилась Семпрония с распущенными волосами. На ней был голубой хитон, не скрывавший прелестей ее фигуры.

— Вибий, — удивилась женщина, — ты уже поправился? Что случилось?

— Да, — угрюмо сказал юноша, — я чувствую себя достаточно хорошо. Но я пришел сюда не только для того, чтобы сообщить тебе от этом.

— Слушаю, — улыбнулась женщина.

— Я пришел сказать, — Вибий замялся и, пересилив себя, продолжал: — Я пришел сказать, что вот уже два месяца я сгораю от тоски по тебе, Семпрония. Я полюбил тебя и, клянусь Юноной, потерял из-за тебя разум.

Женщина самодовольно усмехнулась. Это было далеко не первое признание, услышанное многоопытной Семпронией. Но каждое такое признание было приятно женщине, хотя она была зачастую равнодушна к мужчинам, столь горячо предлагавшим ей свою любовь. Бесстыдное поведение, пренебрежение всеми возможными правилами морали, а скорее даже вызов общепринятым нормам быстро развратили Семпронию, и душа ее, погрязшая в пороках, уже не могла отзываться на волны любви другого человека. Если бы не страсть к Катилине, которая внезапно обожгла ее, она осталась бы равнодушной, слушая слова Вибия. Они скорее льстили ее самолюбию, услаждая слух, чем трогали сердце.

Но сейчас не меньший огонь пылал и в ее груди. Она подошла к Вибию, касаясь его лица кончиками пальцев.

— Бедный мальчик, — нежно сказала она. — Я старше тебя на целых шесть лет. Я слишком стара для тебя, Вибий.

Юноша вспыхнул, весь дрожа от близости любимого существа. В его жизни, столь короткой и беспутной, это была первая любовь, и, как всякая первая любовь, она была сладостно-мучительной и восторженной.

Предыдущий опыт разврата не мог убить в нем надежду на это чувство, столь редко посещающее смертных.

— Я люблю тебя, — упрямо повторил Вибий, делая шаг вперед.

Семпрония легко дотронулась до его головы.

— Боги ослепили тебя, но это быстро пройдет, Вибий, поверь мне.

Юноша жадно схватил ее руку и стал осыпать поцелуями столь сладостное для него тело. Семпрония с улыбкой следила за ним, не пытаясь высвободиться.

— Клянусь Венерой, ты безумен, — ласково сказала женщина, не уклоняясь от поцелуев, — подожди, подожди.

Она отстранилась от юноши.

— Ты красив, как Аполлон, смел, отважен… Я не для тебя, Вибий. Все это я уже прошла, и не один раз…

— Не говори, — закричал юноша.

— Не перебивай, — властно сказала женщина, — я не смогу тебя любить, а просто обладать моим телом тебе мало. Ты хочешь, чтобы я отвечала на твои ласки, поцелуи, объятия. Этого не будет, Вибий… Когда ты захочешь, ты можешь прийти ко мне и провести ночь. Я буду ждать тебя, и в награду за твою смелость ты можешь взять меня. Но только тело, душа моя, увы, уже слишком стара.

Она повернулась и вышла, не прощаясь. Вибий еще несколько мгновений стоял молча, затем, сжав кулаки, поднял их вверх.

— Проклятие! — прокричал он, с трудом выходя из атрия.

Уже на улице, обратившись к небу, он мрачно погрозил кому-то и стремительно зашагал к дому своего дяди — Аврелия Котты, где он проживал все это время. Но, сделав несколько шагов, он едва не упал, настолько сильной была боль, пронзившая его тело.

— Даже боги против меня, — прошептал он с горечью.

А Семпрония, вернувшись в свой конклав, упала на ложе и еще долго терзала острыми зубами шелковое сирийское покрывало, подаренное ей Крассом в прошлом году. Мысли ее были далеко, в лагере Манлия, где находился неистовый Катилина. Каким-то звериным чувством Семпрония сознавала, что эта натура, схожая с ней, столь неистовая и страшная, не сможет полюбить ее. И в душе женщины ревели фурии.

Через два дня, не выдержав такого испытания, римлянин был у портика дома Семпронии, умоляя впустить его внутрь.

Женщина сдержала свое слово. Она радушно отдалась Вибию, как делала это десятки раз до него. Проклиная себя за малодушие, юноша не мог отказаться от подобного дара. Но и получив его, он не почувствовал удовлетворения своей страсти, ибо не только телесные муки были причиной его страданий.

Он приходил к Семпронии через каждые два-три дня, презирая себя и проклиная за эту слабость. Но то была страсть выше его разума, и она гнала его к дому любимой женщины.

Короткое удовлетворение страсти на день отрезвляло его, но уже следующей ночью неудержимая буря чувств гнала его к дому Семпронии.

И ад был в душе Вибия.

И по-прежнему кричали и ревели фурии в душе Семпронии, ибо ад человек создает всегда сам, и он в его собственной душе.

Глава XXVI

Хоть ты и слеп, Тиресий,

Однако это заметить нелегко:

У нас здесь ни у кого нет глаз,

Одни впадины остались…

Лукиан «Разговоры в мертвом царстве»

Старый год завершался триумфом Цицерона. Незаконно казнив пятерых катилинариев, он всерьез уверовал в свою непогрешимость и проницательность. Благодаря поддержке Катона он был провозглашен «отцом Отечества». Этот титул, присвоенный по предложению самого Цицерона, вызвал немало критических стрел со стороны недоброжелателей консула. Напротив, Цезаря даже веселил напыщенный вид Цицерона.

Слагая с себя полномочия консула, предусмотрительный Цицерон провел через сенат закон, запрещавший требовать у него отчета за казнь Лентула и других катилинариев. Распоряжением сената каждый, кто попытался бы сделать это, тотчас объявлялся врагом государства.

Цицерон мог быть доволен. Но срок его консульства истек, и теперь в сенате сидели консулы Мурена и Силан, а бывший консул стал обычным консуляром. Разницу в своем положении Цицерон ощутил почти сразу после обвинительных речей в сенате многих тайных сторонников Катилины. Однако пока это было, по образному выражению Цезаря, лишь «сотрясение воздуха». Но еще был жив Катилина, и в опасной близости находилась его армия.

Антоний, которому была поручена война с восставшими катилинариями, медлил и не спешил с набором легионов. Подобное неопределенное состояние войны и мира могло продолжаться очень долго, но его ускорял сам Цезарь.

Метелл Непот, не скрывавший своей главной задачи сделать консулом Помпея, торжественно заявил, что выступит с подобным предложением в сенате.

Это известие стало первым вестником надвигающейся новой бури.

Встревоженным сенаторам виделась тень нового Суллы. Победоносный Помпей с огромной армией мог без труда овладеть городом, раздираемым внутренними противоречиями. Дать разрешение Помпею баллотироваться заочно, в нарушение существующих традиций, означало признание полного поражения сената. Это понимали даже твердолобые сенаторы. И именно поэтому большая часть «отцов города» была категорически против подобного отступления от норм римского избирательного права.

В эти дни к Цезарю пришел Красс. Он был встревожен и напуган не меньше сенаторов, ибо Помпей был прежде всего его личным соперником.

Цезарь принял Красса во внутреннем саду, где они расположились у фонтана, построенного хозяином в бытность квестором пять лет назад. Несмотря на январь, зима этого года была удивительно мягкой в Риме, словно природа, наконец, решила смилостивиться над римлянами.

Красс поведал Цезарю о сомнениях, столь явно терзавших многих сенаторов. Они не могли и не хотели верить Помпею и ради него нарушать священную традицию избрания римских консулов. Подсознательно они страстно желали избрания никчемных кандидатов, не стремящихся к непомерному удовлетворению своих честолюбивых планов. Цезарь понимал, что Красс руководствуется прежде всего эгоистическими чувствами уязвленного самолюбия, ибо для сенаторов столь же нежелательна была бы и кандидатура самого Красса, популярного в Риме политика и кредитора многих из них.

Но говорить об этом самому консуляру не следовало. Дружба с Крассом нужна была еще больше самому Цезарю, ибо сумма его долга уже превышала три миллиона денариев, что составляло в итоге около пятисот талантов, сумму огромную даже для политических деятелей Рима.

Никто, кроме Красса, не мог так щедро субсидировать различные кампании Цезаря, и Юлий знал это. Но и никто в Риме не мог так хорошо организовывать рекламные избирательные кампании, как Цезарь, и Красс, в свою очередь, также хорошо осознавал это.

Они нуждались друг в друге все более очевидно, и поэтому их разговор носил осторожный, но дружеский характер.

— И все-таки я не понимаю, — недоумевал Красс, — почему ты поддерживаешь этого выскочку Метелла Непота. Ведь всем ясно, что он хочет провести кандидатуру Помпея — оптимата и верного сторонника Суллы. А ты по всему городу распускаешь слухи, что это на благо Рима и его жителей. Тебе нужен еще один консул-оптимат?

Цезарь улыбнулся, подставляя лицо редким лучам солнца.

— Ты забываешь, что и сам когда-то был оптиматом. И воевал вместе с Помпеем на стороне Суллы. У нас давно уже нет привычного деления на оптиматов и популяров. Есть старики-сенаторы, которые всеми силами держатся за власть. Они не отдадут ее никому, даже тебе, Красс, даже «своему» Помпею. Есть честолюбие Помпея, и есть честолюбие Катилины. Есть приверженцы и того и другого. Но привычных партий в Риме давно уже нет. Все признают только одну партию — партию собственной выгоды. И это главный стимул действий наших сенаторов и Помпея.

— Тогда в чем твоя выгода? — подозрительно спросил Красс.

— Поссорить Помпея с сенатом, — ответил Цезарь, — показать Помпею, что только в союзе с нами, с тобой и со мной, он сможет свалить это старое болото.

— Тебе нужен Помпей? — презрительно пожал плечами Красс.

— И тебе тоже, — холодно заметил Цезарь, — без его армии твои деньги никому не нужны. Хотя и они очень важны, — поспешно добавил он, опасаясь обидеть Красса.

Тот молчал, напряженно раздумывая.

— Значит, через несколько дней вы с Метеллом потребуете изменения закона?

— Да, и сенаторы, конечно, не пойдут на это. Если они согласятся, значит, признают свое бессилие, а если откажут, а это случится наверняка, всем будет ясно, что мы — надежные и единственные сторонники Помпея и римских ветеранов его армии, а не сенат. В таком случае кого будет поддерживать эта армия, Красс? Сенат, отказавший в праве их полководцу, или нас, защищающих эти права?

Красс молчал долго, очень долго. Он привык просчитывать варианты.

— Хорошо, — наконец, выдохнул он, — я согласен.

На следующее утро Цезарь устроил бесплатную раздачу хлеба по всем римским кварталам. Недовольным торговцам, потерявшим часть дохода, в тот же вечер были возвращены недостающие суммы. И они славили Цезаря. Хотя и возвращали им деньги Красса.

Во всех тавернах и кабаках рассказывали о подвигах Помпея, о доблести его легионов. Возмущенные люди требовали разрешить великому полководцу баллотироваться в консулы в нарушение закона.

Через два дня, когда эти разговоры достигли своего критического уровня, Метелл и Цезарь объявили о готовящемся проекте нового закона. В этот день к курии подошло несколько тысяч сторонников Цезаря, среди которых было много бывших легионеров и гладиаторов. Некоторые из них были даже вооружены.

Сенаторы, протискивающиеся сквозь эту плотную толпу, видели на лицах людей нетерпение и непримиримость.

На открывшемся заседании первым слова попросил Метелл Непот. Сенаторы, разгоряченные криками толпы, которые доносились с улицы, взорвались, едва Метелл начал говорить. Но деньги Красса сделали свое дело. Довольно много сенаторов кричало в поддержку Метелла, требуя предоставить ему возможность выступить.

Катон в бессильной ярости огляделся по сторонам, когда увидел улыбку Цезаря. Она подействовала на него, как удар хлыста. Он вскочил на ноги.

— Требую прекратить это обсуждение, — закричал он, — нарушение римских законов непозволительно никому, даже самому Гнею Помпею. Как народный трибун я накладываю вето на этот проект.

— Предатель! — завопил Луций Аврелий Котта.

— Я тоже, — вскочил со своего места другой народный трибун Квинт Минуций Терм.

— Я зачитаю свое предложение, — раздался надменный голос Метелла.

— Нет! — гневно закричал Катон.

Крики в зале усилились. Приверженцы Цезаря и Красса кричали особенно громко. Метелл, не обращая внимания на крики, развернул манускрипт.

Увидев, что его слова не действуют, Катон разозлился. Он подскочил к Метеллу и вырвал у него манускрипт. Метелл оттолкнул Катона и начал говорить:

— Я прошу отцов-сенаторов разрешить прославленному Гнею Помпею баллотироваться в консулы…

Дальше он договорить не успел. Подскочивший с другой стороны Терм начал стаскивать его с трибуны, зажимая ему рот. Метелл, пытаясь освободиться, толкнул народного трибуна, но, не рассчитав сил, упал вместе с ним. Все закричали, и к трибуне кинулись сразу два десятка сенаторов. Один из сторонников Цезаря, претор Квинт Тетурий Сабин, размахивая кинжалом, бросился на Катона. Оказавшийся рядом Мурена с трудом успел ухватить неистового претора за тогу, прикрывая телом народного трибуна. Сверху уже спешили сторонники Катона. Увидев, что начинается самая настоящая драка в стенах сената, Цезарь почел за благо выйти из здания. За ним поспешили Метелл и еще несколько сенаторов. Красс решил остаться и посмотреть за развитием событий. Лишь через некоторое время префекту Антистию и ликторам с трудом удалось навести относительный порядок.

Возбужденные сенаторы потребовали немедленной отставки Метелла и Цезаря. Поставив вопрос на голосование, они получили абсолютное большинство. Решением римского сената консулам были предоставлены полномочия по отзыву должностных лиц, не оправдавших доверия народа. Силан и Мурена вынуждены были пойти на отзыв Цезаря и Метелла со своих должностей. Оба консула сделали это под влиянием сената, а не повинуясь внутреннему рассудку. Досталось и бывшему консулу Антонию. Разъяренные сенаторы потребовали от него срочно закончить набор легионов и в двухдневный срок выступить против Катилины. Последний акт перед началом большой бойни был сыгран. Осталось ждать крови.

Глава XXVII

И сказал Саул слуге своему:

Вот, мы пойдем, а что мы принесем тому человеку?

Ибо хлеба не стало в сумах наших,

И подарка нет, чтобы поднести человеку Божию;

Что у нас?

I Книга царства, 9:7

Демократическое правление изначально несет в себе зачатки охлократических начал, ибо решения, принимаемые большинством, не всегда самые лучшие и верные. Весь ход истории подсказывает, что достойные и одаренные люди всегда составляют меньшинство в любом обществе и в любой произвольно взятой социальной группе людей. Но диктат серого большинства торжествует, ибо навязанное ими решение становится обязательным для меньшинства, что несколько противоречит самой идее демократии. В результате торжествует власть посредственности над талантом. Власть толпы над личностью, власть массы над индивидуумом. Человечество старается забыть, что один из самых страшных режимов в его истории — фашизм пришел к власти в результате народного волеизъявления.

При недостаточном сознании людей демократия ущербна, ибо неминуемо ведет к охлократии, подавляя индивидуалистское сознание меньшинства, отвергая его постулаты и принципы.

Римские сенаторы, уже выпускавшие власть из рук, не могли и не хотели понять, как изменились римляне за последние годы.

Они смотрели на власть имущих как на дойную корову, вопрошая, что даст им новый кандидат: «хлеба и зрелищ», новых рабов и покоренные города, прибыльные войны и богатые государства или голые рассуждения о чести и доблести римлян?

В разлагающемся государстве понятия чести, совести, достоинства становятся ненужными атрибутами романтического прошлого. На первый план выступает собственная выгода и нажива. В сильном демократическом государстве, наоборот, главными обязательствами государственной власти становятся защита чести и достоинства граждан. Это основной показатель здоровья общества.

В паразитическом обществе все большее число людей становится нахлебниками ловких мошенников и все большее число людей превращается в паразитический класс люмпенов, продающих все и вся во имя собственной сиюминутной выгоды.

И уже нельзя было идти к народу, неся в сердце своем слово божье и слово Истины. Рука дающего — да не оскудеет. Не преумножать своим трудом мощь и силу государства, а стараться, пребывая в лености, предаваясь своим порокам, урвать от «священной коровы» больший кусок для себя. Ибо смотрели люди и спрашивали: что у вас?

И Цезарь, отрешенный от должности, и Метелл знали, что сумы и руки их полны дарами. Но сердца их были переполнены ложью и притворством.

Уже к концу следующего дня у дома Цезаря собралась толпа, требуя его возвращения в сенат. Метелл, выступивший на площади с гневной речью против Катона, поспешил на всякий случай уехать к Помпею, под защиту его легионеров. Цезарь предпочел остаться в городе, не предпринимая сколько-нибудь решительных шагов.

Но не предпринимать видимых шагов для политика не значит пребывать в бездействии. Верховный жрец встречается с друзьями, принимает клиентов, рассылает рабов по городу, собирая, формируя и направляя действия городского плебса в его защиту.

Он хорошо знает, насколько это неорганизованная и беспорядочная масса и как трудно собрать людей на подобное мероприятие. И именно сознание этого заставляет его удвоить, утроить свои усилия. Только блестящая демонстрация народной любви может спасти сейчас положение Цезаря, и он делает все от него зависящее, дабы энтузиазм толпы не угасал.

К вечеру следующего дня толпа у его дома выросла вдвое. В ней среди подвыпивших гладиаторов и римского плебса часто мелькали физиономии друзей и почитателей верховного жреца — Мамурры, Сервилия, Цепиона, Гая Требония. Здесь же был и вездесущий Клодий, всегда появлявшийся там, где бывали беспорядки. Выделялся своей атлетической фигурой молодой Марк Антоний, девятнадцатилетний племянник консуляра Гая Антония. Собравшиеся требовали возвращения Цезаря в сенат.

Для римлян, уже давно привыкших к уличным беспорядкам, это было по-своему новое и поучительное зрелище — массовая демонстрация в поддержку опального государственного деятеля. Вечными традициями люмпенского класса было пренебрежение к изгнанным и безусловная поддержка находящихся у власти магистратов. Поддержкой опального кандидата люмпенское сословие, возглавляемое несколькими именитыми патрициями, впервые открыто демонстрировало свою мощь всему народу и сенату. Отныне приходилось считаться с этим стихийным и по-своему хорошо организованным движением.

К исходу третьего дня толпа у дома Цезаря выросла до неприличных, с точки зрения сенаторов, размеров и насчитывала уже более десяти тысяч человек. Бойкие мальчики, которым было заранее уплачено, разносили бесплатно вино и хлеб. В результате долги Цезаря выросли еще на несколько талантов, но энтузиазм толпы нарастал с каждым часом.

Когда стали раздаваться крики с призывами насильно вернуть Цезаря в сенат, к толпе, наконец, вышел сам городской претор. Увидев своего любимца, римляне завопили от радости. Цезарь усмехнулся, поднимая руку и призывая к тишине. Он слишком хорошо знал истинную цену любви народа и своей популярности.

— Цезарь благодарит вас за все, — громко сказал о себе в третьем лице молодой претор, — но я прошу вас разойтись.

— Мы останемся здесь, — быстро выкрикнул Гай Оппий.

Толпа одобрительно загудела.

— Я прошу дать возможность сенату отменить свое решение, — очень громко произнес Цезарь, — я не совершал ничего противозаконного и думаю, что сенат отменит несправедливое решение. Я распустил ликторов и готов подчиниться решениям сената, оставаясь частным лицом.

Он знал, что уже через несколько часов об этих словах будет знать каждый сенатор в городе.

Механизм обмана толпы и использования народных масс в своих интересах не изменялся последние две тысячи лет, оставаясь универсальным орудием честолюбивых проходимцев и карьеристов. Спустя две тысячи лет голоса избирателей вновь будут покупать «хлебом и зрелищами», а толпу будет интересовать не предвыборная платформа кандидатов, а их умение накормить озлобленный люмпенский класс, увлечь людей звонкими лозунгами, пустыми обещаниями, демагогическими призывами.

— Мы не уйдем отсюда, — вновь раздался чей-то крик.

— Мы с тобой, Цезарь! — отозвался другой с противоположной стороны улицы.

Толпа радостно зашумела.

Клодий протиснулся вперед.

— Мы пойдем на сенат и заставим этих стариков изменить свое решение, — решительно сказал он.

— А ликторы? — спросил чей-то голос.

— Мы их разгоним.

— А легионеры префекта?

— Их тоже, — решительно махнул Клодий.

— Нет, — быстро поднял руку Цезарь, — я еще раз прошу вас разойтись. Нельзя одно беззаконие восстанавливать другим беззаконием. Я думаю, отцы-сенаторы поймут, что ни я, ни Метелл Непот, выдвигая Помпея, не имели дурных замыслов и стремились действовать на благо республики и народа римского. Мы хотели лишь защитить права римских ветеранов, столь много сделавших для нас.

Толпа одобрительно зашумела. Имя Помпея было у всех на устах. С этого момента все победы Помпея вольно или невольно будут связываться с именем Цезаря. В глазах римлян городской претор становился единственным защитником попранных прав армейских ветеранов, в массе своей составляющих люмпенское сословие.

Стремительно промотав награбленное, эти люди, привыкшие жить войной и грабежами, быстро опускались на дно, составляя неисчерпаемый резерв класса люмпенов. Но в их глазах Цезарь всегда был истинным другом и защитником.

Даже Домициана — старшая весталка, потребовавшая удаления провинившейся весталки Постумии из коллегии весталок, не получила нужного ей большинства голосов у жреческих коллегий, состоящих более чем наполовину из плебеев и разорившихся патрициев.

Ситуация в городе встревожила и самых твердолобых сенаторов. Инстинкт самосохранения подсказывал — с Цезарем лучше не связываться.

Собравшиеся в доме Катула сенаторы предложили восстановить Цезаря в его должности. По предложению Катона одновременно было решено увеличить бесплатную раздачу хлеба на беспрецедентно большую сумму, равную семи с половиной миллионам денариев.

Катон, Цицерон и все остальные понимали — нужно сделать все, чтобы вырвать люмпенское сословие из-под влияния Цезаря. Но что еще, кроме хлеба, могли дать эти магистраты. Спустя два месяца бесплатная раздача хлеба превратится в еще один триумф Цезаря, так как в большинстве своем люди, получая хлеб, считали, что и это милость щедрого Цезаря.

На следующее утро сенаторы, собравшиеся в храме Юпитера, почти единогласно проголосовали за отмену собственного постановления и торжественно разрешили Цезарю вновь приступить к исполнению своих обязанностей. Другим пунктом было решено принять предложение Катона и увеличить бесплатную раздачу хлеба.

Свое возвращение в сенат Цезарь организовал как можно более торжественно. Впереди шествовали ликторы, вновь вернувшиеся к исполнению своих обязанностей. Улыбающийся претор прошел через весь сенат, встреченный одобрительными возгласами своих сторонников.

Красс торжествовал. Его деньги сыграли не последнюю роль в этом спектакле. Катон мрачно взирал на это торжество.

— Мы уступаем все время, — тихо сказал он Агенобарбу, не сводя ненавидящих глаз с Цезаря, — но его надо остановить. Иначе у нас будут два Катилины. Один — в лагере, другой — в городе. И неизвестно, кто из них хуже.

Глава XXVIII

Куда: куда вы валите, преступные

Мечи в безумье выхватив?

Неужто мало полей и волн морских

Залито кровью римскою?

Квинт Гораций Флакк (Перевод П. Семенова-Тян-Шанского)

Ранним утром, когда солнечный диск едва показался на горизонте, Вибий проснулся в постели Семпронии. Она, как обычно, приняла его прошлой ночью, когда юноша, раздираемый своей страстью, вновь пришел к дому любимой женщины. Каждая проведенная в доме Семпронии ночь становилась для него источником невероятных наслаждений и мук. Удовлетворяя свою страсть, он только усиливал душевные муки, чувствуя, как бесстрастно отвечает на его ласки Семпрония. Для женщины это стало своеобразной игрой, не лишенной к тому же удовольствия. Но несчастный влюбленный желал большего, и одно сознание этого желания усиливало его страдания.

В то утро Вибий проснулся с непонятным предчувствием каких-то перемен. Оглядевшись, он недоуменно пожал плечами. Место Семпронии на ложе было пусто. Вибий, резко поднявшись, сел и еще раз поглядел по сторонам. Женщины нигде не было. Он услышал шум и, быстро встав с постели, накинул на себя тунику, выходя из конклава Семпронии.

Из атрия доносились голоса, слышались быстрые шаги нескольких человек.

— Несите все к лошадям, — услышал он твердый голос Семпронии и поспешил через внутренний дворик.

— Что случилось? — спросил Вибий, входя в атрий.

Женщина стремительно обернулась.

— Ты уже проснулся, — ласково улыбнулась ему Семпрония, попытавшись дотронуться до его волос.

Он инстинктивно отпрянул. Ее покровительство, подобное отношению старшей к младшему, приводило Вибия в бешенство.

— Что случилось? — снова спросил он, сбрасывая с себя ее руку.

— Я уезжаю из Рима, — пожала плечами женщина, отворачиваясь.

— Уезжаешь? — изумленно спросил юноша. — Во имя великих богов, что ты говоришь? Ты сошла с ума! Что ты говоришь?

Женщина улыбнулась, но не ответила.

— Фесарион, это отнеси тоже, — указала она на один из мешков и, повернувшись к Вибию, добавила: — Ты видишь, как мало времени у нас было.

— Но куда ты едешь? Во имя Юпитера, великого и всеблагого, ответь мне, Семпрония!

Женщина покачала головой.

— Далеко, — загадочно сказала она, — очень далеко, мой любезный Эпафродит.[125]

— Квиндцемвиры[126] предсказывали мне смерть от безумия, — прошептал Вибий, — и клянусь Марсом, они были правы. Я сейчас потеряю рассудок. Объясни мне, что случилось, куда ты отправляешься?

— Я сказала, что очень далеко, — упрямо повторила женщина, — не спрашивай более ни о чем.

— Но когда ты вернешься?

— Не знаю.

— Сколько дней тебя не будет?

— Не знаю.

— Ты едешь одна?

— Не знаю.

— Клянусь Дионисом, боги лишили тебя рассудка! — закричал взбешенный Вибий. — Отвечай, куда ты собралась?

— Перестань, — строго произнесла женщина, — перестань кричать в моем доме.

Вибий задохнулся от бешенства.

— Старая развратница! — закричал он, не помня себя от гнева. — Я никуда тебя не отпущу.

— Кажется, Цетег не сумел вбить тебе в голову некоторые истины, — презрительно сказала Семпрония, — убирайся из моего дома, ты мне надоел.

Как и всякая развратная женщина, она была чуть истерична и, едва произнеся эти слова, стремительно развернулась и вышла из атрия.

Через несколько мгновений один из рабов Семпронии вынес вещи Вибия. Рассерженный юноша накинул на себя сагнум[127] и стремительным шагом вышел из дома.

Холодный предрассветный январский воздух несколько отрезвил Вибия. У ворот уже фыркали лошади, груженные тяжелыми мешками и тюками. Он зябко поежился и спустя несколько мгновений вернулся обратно в дом. Привратник, привыкший к причудам своей хозяйки и ее гостей, невозмутимо пропустил Вибия внутрь дома, не спрашивая ни о чем.

Юноша быстро прошел в атрий. Семпронии там не было.

— Позови хозяйку, — почти попросил Вибий у одной из рабынь.

Та покорно кивнула головой.

Ждать пришлось долго. Наконец, вышла Семпрония, уже одетая в широкую дорожную паллу. Сверху была накинута темная пенула,[128] украшенная вышивкой. Женщина молча прошла по атрию, не пытаясь заговорить. Она выжидательно молчала.

Первым не выдержал Вибий.

— Во имя богов, — судорожно произнес он, выдавливая слова, — куда ты собралась, Семпрония?

Женщина молчала.

— Я прошу тебя ответить, — почти взмолился Вибий.

Семпрония презрительно покачала головой:

— Ты ничего не поймешь.

— Почему? Я хочу знать, зачем ты покидаешь Рим?

— Ты не поймешь, — снова повторила женщина.

— Но почему ты мне ничего не рассказывала?

— Мне не о чем было говорить. Я все решила для себя лишь сегодня ночью. Ведь ты меня знаешь, Вибий.

— Куда ты уезжаешь? — почти умоляюще спросил Вибий.

— В лагерь Манлия, — коротко ответила женщина.

Это известие поразило Вибия, и он покачнулся, словно молнии Юпитера ударили у его ног.

— Катилина… — шепотом произнес он, — ты отправляешься к нему?

Женщина разозлилась.

— Да! — закричала она. — К нему. Это не твое дело, Вибий.

Каждая ночь, проведенная с Вибием, вызывала в ее памяти мучительные видения вождя заговорщиков. Образ Катилины стоял перед глазами. И сегодня ночью, когда утомленный Вибий, наконец, уснул, она твердо решила отправиться утром в лагерь Манлия.

За несколько ночных часов Семпрония смогла собрать необходимые вещи, чтобы успеть покинуть город утром наступающего дня.

Ошеломленный Вибий понял все. Он вспомнил взгляды Семпронии, обращенные к Катилине.

— Ты его любишь? — почти утвердительно произнес он.

Женщина приняла вызов.

— Да, — коротко ответила она, — и я отправлюсь прямо сейчас.

— Нет, во имя великих богов, я не пущу тебя! — закричал Вибий.

— Только не надо мне угрожать, — усмехнулась Семпрония, — ты ведь знаешь, я не из трусливых.

— Клянусь Фортуной, ты безумна.

— Не менее тебя, Вибий, — гневно ответила женщина, — и не пытайся меня остановить.

Несчастный влюбленный понял, что теряет ее навсегда. Он с трудом подавил нарастающий гнев.

— Я еду с тобой, — сказал он после мучительной внутренней борьбы.

— Что? — удивилась женщина, подходя совсем близко. — Что ты сказал?

— Я еду с тобой, — твердо ответил Вибий.

Теперь настала очередь изумиться Семпронии. Она колебалась несколько мгновений.

— Хорошо, — согласилась она, не выдавая обуревавших ее чувств. — Мы отправимся вместе. Ты смелый человек, Вибий, — добавила женщина, усмехнувшись, — может быть, в будущем… — Семпрония не договорила и быстро пошла к выходу.

Вибий, постояв немного, поспешил следом.

Ранним утром город покинула группа всадников, среди которых были Семпрония и Вибий.

Через два дня из города, наконец, выступили когорты Гая Антония. Полководец оставлял город в отвратительном настроении. Более всего на свете он желал не участвовать в этом походе, но такова была воля сената римского, и он вынужден был подчиниться.

Рядом с ним был легат Марк Петрей, командовавший первым легионом. Чувствуя состояние консуляра, он деликатно молчал. Петрей хорошо знал полководческие способности Антония и не сомневался, что в решающий момент сумеет взять командование на себя. Собственно, это и предусматривал секретный план Цицерона в случае неудачного начала военных действий против заговорщиков.

Еще один легат — тридцатилетний Гай Требоний возглавлял второй легион консульской армии. Его слишком деятельное участие в столь шумной реабилитации Цезаря не укрылось от глаз оптиматов, и он был почти единогласно утвержден на должность легата второго легиона.

Третий легион возглавлял префект Аврелий Антистий, лично попросивший об этой услуге отцов-сенаторов. Узнав от своего брата о поспешном бегстве Вибия с «блудницей» Семпронией к заговорщикам, Антистий пришел в ярость. Для ветерана римской армии подобный поступок был не просто бесчестием, а чудовищной изменой тому делу, за которое всю жизнь сражался сам Антистий. Моральное падение Вибия, по глубокому убеждению префекта, завершилось этим роковым для юноши бегством. Едва получив сообщение, Антистий немедленно отправился к консулу Мурене и попросил включить его в состав действующей против катилинариев армии. Мурена, воевавший вместе с Антистием в Азии и высоко ценивший его за отвагу и честность, сразу дал согласие, а Гай Антоний был несказанно рад получить в свою армию такого прославленного ветерана.

Антистий, сдав дела своему помощнику, присоединился к армии и выступил во главе первых двух когорт третьего легиона. Остальные когорты должны были присоединиться к армии на марше. Конницей командовал Квинт Фабий. Пятидесятилетний ветеран римских армий принимал участие еще в битвах при Херсонесе и Орхомене. Был центурионом и трибуном легионов Суллы в Греции, Азии, Италии. Вместе с Лукуллом, уже будучи легатом, воевал против Митридата. Имеющий одиннадцать ранений, Фабий отправился на войну, получив и двенадцатую, самую тяжелую, рану. Сын его рано умершей сестры, Тит Фабий, примкнув к движению катилинариев, бежал в армию мятежников. Фабий, происходивший из древнего и славного рода, не мог простить подобной измены племяннику, запятнавшему свой род, и поклялся в храме Юпитера Капитолийского собственноручно покарать отступника.

Итак, в поход вместе с Антонием отправилось более двадцати тысяч римлян, дабы начать, наконец, братоубийственную войну в долинах Этрурии.

Цезарь в качестве верховного жреца провожал войско до ворот Рима. Он был мрачен и задумчив, почти не замечая окружающих. Перспектива новой гражданской войны вновь нависла над римлянами, обещая народу римскому неисчислимые страдания и ужасы.

Но Цезаря терзали и другие мысли. Огромная, хорошо вооруженная армия Помпея готовилась вернуться в Италию.

«Как войдет в Рим Помпей? — спрашивал себя Цезарь. — По обычаям предков, как смиренный проситель, распустивший свою армию и терпеливо ожидающий милостивого решения сената на проведение триумфа? Или как победитель, вошедший, подобно Сулле и Марию, вместе со своей армией в город?!»

В таком случае Рим ждала новая война. И она обещала быть более кровавой и долгой, чем с мятежными катилинариями. В уходящей армии Антония было немало друзей Цезаря, и он искренне сожалел об их участии в такой непопулярной акции.

По указанию Петрея были посланы гонцы к претору Квинту Метеллу Целеру с требованием отрезать катилинариям дорогу на север.

Цицерон, также провожавший армию Антония, долго смотрел вслед уходящим легионерам. Теперь была очередь мечей, а тоги должны были терпеливо ждать исхода этой кровавой братоубийственной сечи.

«Кто из близких вернется домой живым?» — тревожно вопрошали в тысячах римских семей в эту ночь.

Но война уже была начата, и оставалось ждать кровавой жатвы.

Такова была жизнь и таковы были нравы в год 692-й римской эры, в год правления консулов Децима Юния Силана и Луция Лициния Мурены. Или за 61 год до Рождества Христова.

Глава XXIX

Вот уже два поколения томятся гражданской войною,

И Рим своей же силой разрушается.

Квинт Гораций Флакк (Перевод П. Семенова-Тян-Шанского)

Известие о казни заговорщиков в Риме первоначально потрясло лагерь катилинариев, вызвав состояние общего шока и ужаса у всех мятежников. Но после первого потрясения число дезертиров начало увеличиваться в геометрической прогрессии, и ночные патрули уже не столько охраняли лагерь от внешних врагов, сколько пытались предотвратить это повальное бегство.

Однако большая часть мятежников, понимающая, что на пощаду рассчитывать не приходится, твердо решила оставаться с Катилиной, разделяя с ним их общую участь.

Приезд Семпронии внешне Катилина воспринял спокойно. В лагере не было строгих запретов на присутствие в нем женщин, и Семпрония поселилась в небольшой палатке недалеко от претория, центра лагеря, где была палатка Катилины.

Вибий был тепло встречен своими бывшими сотоварищами и определен в когорты первого легиона. Он был выкуплен из гладиаторов и потому, согласно своеобразному кодексу чести катилинариев, мог считаться римлянином. Из прибывших мятежников Катилина сформировал два легиона. Первым командовал Публий Торкват, сорокатрехлетний ветеран римской армии. Разорившийся колонист, он охотно примкнул к движению Катилины. Торкват имел ценный боевой опыт: он совсем еще юношей принимал участие в походах Суллы в Азию, брал Афины и был центурионом в одном из легионов Помпея в Испании.

Вторым командовал молодой Квинт Анний. Дерзкий и отважный, он сумел отличиться в армии Лукулла во время походов знаменитого полководца против Митридата Евпатора. Владевший прежде огромными поместьями, Анний имел многочисленные долги и целую кучу кредиторов, спасаясь от которых он и бежал в лагерь Катилины.

Префектом и командующим конницей был назначен фезуланец Марк Кавдим. Префект, кроме боевых успехов, сумел отличиться особой жестокостью во время подавления восстания Сертория в Испании.

Претором у Катилины был Манлий.

Вибий, попавший в легион Торквата, почти все время пропадал на учениях и только вечерами приходил к палатке Семпронии.

С первого дня своего приезда в лагерь все помыслы женщины были заняты Катилиной. Она, страдавшая не менее Вибия, дважды бывала за это время в палатке Катилины. Но точно так, как равнодушно и спокойно отдавалась Семпрония Вибию, так встречал ее Катилина. Опытная женщина могла отличить искренность чувств от механических приемов любви, и это было для нее постоянной пыткой. Именно поэтому она была особенно нежна к Вибию, принимая его по ночам в своей палатке. Недолгие мгновения, проведенные на ложе Катилины, делали ее пребывание в лагере особенно счастливым, наполняли смыслом ее существование.

Впрочем, подобная идиллия длилась недолго. Через несколько дней гонцы принесли тревожную весть — армия Антония движется по направлению к их лагерю.

Катилина понял, что медлить более невозможно.

Ранним утром следующего дня около десяти тысяч человек снялись с места и форсированным маршем двинулись в сторону Трансальпийской Галлии.

Консульская армия шла в двух переходах по пятам за мятежниками.

В походе окончательно проявилась никчемность Гая Антония как полководца и консула. Полностью отстранившись от командования, он доверил армию легату первого легиона Марку Петрею, и старый ветеран с готовностью принял на себя тяжкое бремя. Саллюстий в своей книге пишет, что Петрей был не только отважным и честным воином, но и блестящим полководцем. За тридцать лет служебной карьеры он имел пять дубовых венков и шесть ранений, служа поочередно в войсках как центурион, трибун, префект, легат. Петрей был претором в нескольких консульских армиях, служил под командованием Мария и Суллы.

Опытный легат понимал, что Катилина попытается уйти в Галлию, где найдет поддержку и союзников среди всегда недовольных галльских племен. И тогда заговор, почти подавленный и предотвращенный, может вспыхнуть с новой силой. Именно поэтому претор Квинт Метелл Целер должен был тремя легионами удерживать дорогу в Галлию, дабы помешать мятежникам попасть в столь желанную для них страну.

Целер был исправный служака и, получив первоначальный приказ из Рима, расставил все три легиона на дорогах в Пиценской области, обороняя все переходы в соседнюю страну. Пойди Катилина по любой из этих дорог, он неминуемо должен был столкнуться с одним из легионов Целера. Практически через два-три часа на помощь могли подойти два других легиона, а общая численность легионеров Целера превышала пятнадцать тысяч человек.

Занимая стратегические позиции, весьма удобные к тому же для обороны, Целер мог продержаться в течение двух суток до подхода армии Антония. И тогда разгром Катилины был бы неминуем.

Это понимали Целер и Петрей, но это понимали и в лагере мятежников… Катилина попытался провести свою армию по пастушьим тропам, однако Целер, узнавший от перебежчиков об этом маневре, двинулся в сторону мятежников.

Положение становилось достаточно сложным. А сзади все время напирала армия Антония, где энергичный Петрей не давал покоя своим легионерам.

Теснимое двумя армиями, войско Катилины расположилось лагерем неподалеку от Пистории. День прошел в тревожном ожидании. Мятежники обсуждали свое положение, пытаясь предугадать действия Катилины.

Вдали у холмов было заметно оживление. Это располагалась на ночь подошедшая армия Антония.

Ночью Семпрония пришла в палатку вождя. Грозный патриций был не один. Сидевшие в палатке Манлий, Анний, Торкват и Кавдин угрюмо молчали, не пытаясь нарушить зловещую тишину.

На женщину никто не обращал внимания. Катилина сидел за столом холодный и мрачный, как глыба этрусского мрамора.

Семпрония устроилась в углу, не решаясь нарушить это безмолвие. Молчание становилось невыносимым. Первым не выдержал Торкват.

— Во имя великого Марса, о чем ты думаешь, Катилина? Через три дня у нас кончается продовольствие.

— О больных ногах Антония, — коротко ответил вождь заговорщиков.

— О чем? — изумился Торкват.

— У Гая Антония больные ноги. Насколько мне известно, он отказался от командования консульской армией, — терпеливо объяснил Катилина, — а это всегда плохо действует на армию. Когда полководец не хочет командовать, это разлагает его солдат. Разве не так?

— Ты думаешь, они не смогут сражаться? — спросил Манлий.

— Будут сражаться, — быстро ответил Катилина, — но как? Мы похожи сегодня на загнанных волков, они — на сытых львов. Конечно, если очень разозлить льва, то он опасен, но в сытом состоянии эти хищники не трогают людей. А тем более волков, попавших в засаду.

— Ты хочешь повернуть нашу армию обратно, против Антония, — догадался Манлий.

— Против Петрея, это будет точнее, — кивнул Катилина. — Если я буду штурмовать позиции Целера, то потеряю всю армию. Его легионы укрепились на склонах и могут сдерживать наш натиск достаточно долго. А вот спуститься вниз им будет сложно. Пока Целер будет собирать легионы, чтобы выступить и прийти на помощь Петрею, мы успеем разбить консульскую армию. Здесь очень удобное место, ведь не зря я именно здесь ждал армию Петрея. Слева горная цепь, справа — крутые скалы. Они не смогут воспользоваться своим численным преимуществом.

— У них двадцать тысяч человек, — напомнил Кавдим.

— Зачем ты мне об этом говоришь? — разозлился Катилина. — Клянусь Марсом, если бы я не считал, что их можно разбить, я не предлагал бы подобного плана. Или ты боишься, Кавдим?

Римлянин резко встал.

— Ты знаешь, что я ничего не боюсь. Если ты прикажешь умереть, я умру первым.

— Знаю, — примирительным тоном сказал Катилина, — именно поэтому я прощаю тебе твой вопрос.

Манлий встал вслед за ним.

— Значит, завтра мы поворачиваем армию против Петрея?

— Решено, — выдавил сквозь зубы вождь заговорщиков, поворачиваясь спиной ко всем.

Манлий, не говоря ни слова, повернулся и вышел. За ним потянулись остальные.

Катилина остался вдвоем с Семпронией. Женщина подошла к нему.

— Я тебе сегодня нужна?

— Нет, — глухо ответил Катилина не поворачиваясь, — если завтра мы победим, можешь прийти.

— А если нет? — тихо спросила женщина.

Катилина не ответил.

Семпрония медленно вышла из палатки. Стоявший у дверей легионер, увидев ее, отвернулся. В лагере многие уже спали. После недолгого раздумья женщина вернулась в палатку. Катилина по-прежнему стоял у окна, не изменив позы.

— Катилина, — тихо позвала женщина.

Вождь не обернулся.

— Прошу тебя, — попросила через силу Семпрония, — подари мне эту ночь.

— Я устал, — недовольно отозвался Катилина, — сегодня у меня еще много работы.

— Да, конечно, — почти виновато сказала Семпрония.

В палатку вошел центурион.

— Прибыл гонец с юга из Бриндизия.

— Что там? — почти безразлично спросил Катилина.

— Плохо, — горько ответил центурион. — Наши сторонники в Бриндизии потерпели поражение, погиб Новий Приск.

При этом известии Семпрония едва сдержала крик.

— Как это случилось? — повернулся к центуриону Катилина.

— Он был убит при попытке склонить на нашу сторону легионеров городских когорт Бриндизия. Его убил Волкаций Тулл, его родной дядя.

— А наши сторонники?

— Все арестованы.

Катилина снова отвернулся. Центурион, не дождавшись ответа, неслышно вышел. Не поворачиваясь, вождь заговорщиков произнес одно лишь слово:

— Уходи.

Семпрония кивнула и вышла из палатки. У входа она сразу наткнулась на Вибия. Он стоял у претория[129] Катилины, терпеливо дожидаясь любимой женщины. Она с отвращением отвернулась. Вибий бросился к ней.

— Семпрония…

— Нам не о чем больше говорить, Вибий, — нервно сказала женщина, — все кончено.

— Нет, — побледнел юноша, — только не это. Клянусь Дионисом, я этого не вынесу.

Женщина поспешила к своей палатке. Вибий почти бежал следом. Внезапно Семпрония, словно что-то решив для себя, резко повернулась к Вибию. Тот едва не налетел на нее.

— Обещай мне, — потребовала женщина.

— Все, что угодно, — обрадовался Вибий.

— Обещай мне, что завтра в бою ты будешь тенью Катилины.

— Откуда ты знаешь, что завтра будет бой? — спросил пораженный Вибий.

— Клянись. Только в этом случае ты придешь ко мне в палатку сегодня.

— Клянусь.

— Ты будешь охранять его как брата, как друга, как божество. Клянись богами, клянись Дионисом, столь почитаемым тобою, словно ты на берегу Стикса.

Вибий колебался одно мгновение.

— Клянусь, — сказал он почти честно.

— Идем со мной, — шепнула женщина.

Сердце Вибия радостно забилось. Вместе с тем он чувствовал и горечь подобной сделки. Из-за своей роковой любви к вождю заговорщиков Семпрония готова была отдать свое тело, но душа ее всецело принадлежала Катилине. Вибий шагнул в палатку Семпронии и замер, словно пытаясь остановиться. После недолгой мучительной паузы он покачал головой.

— Не нужно, — с болью произнес он, — не надо, Семпрония. Я буду вместе с Катилиной и, клянусь Дионисом, умру, но не дам ему погибнуть. И пусть мне будет наградой встреча с тобой на том берегу Ахеронта.

Он повернулся и почти бегом бросился в свою палатку, словно боясь передумать. А Семпрония осталась одна, и только великие боги ведают, что творилось в ее душе.

В соседней палатке Манлий негромко говорил Торквату:

— Катилина прав. Или мы завтра умрем, или победим. Другого выхода у нас нет.

Глава XXX

…не соглашайся с ним

и не слушай его;

и да не пощадит его глаз твой,

не жалей его и не прикрывай его.

Второзаконие, 13:8

Государственному мужу, политическому деятелю чрезвычайно опасна подчеркнутая любовь к нему простого народа. Ибо если любят и боготворят искренне, то и требуют от него зачастую дел божественных. В случае если признанный кумир не справляется с этим, его развенчание бывает ужасным, а зачастую и трагическим.

Но еще более губительна для него зависть недругов и других кумиров, ибо площадки на политическом олимпе всегда чрезвычайно малы для амбиций больших политиков.

Выражение всенародной любви к Цезарю серьезно встревожило многих сенаторов, понимавших, что после претуры Цезарь выдвинет свою кандидатуру в консулы. Больше всех негодовал другой городской претор, Марк Кальпурний Бибул.

Биография этого человека столь удивительно сочеталась с биографией Цезаря, что о ней стоит рассказать подробнее. Родившись в один год с Цезарем, он вместе с ним был избран последовательно эдилом, претором и консулом. Словно двуликий Янус были соединены эти люди в жизни и политической карьере. На каждых выборах Бибул выступал политическим соперником Цезаря. И каждый раз проходили оба кандидата.

В мировой историографии к фигуре Бибула зачастую бытует отношение либо комическое, либо унизительно-пренебрежительное. Однако в действительности Бибул был виднейшим представителем сенатской аристократии. Его трехкратные победы на выборах вместе с Цезарем слишком явно говорят в его пользу, чтобы мы могли так просто отрицать значение Бибула на этом этапе римской истории. Но, будучи тенью своего великого соперника, он так и остался в мировой истории лишь тенью Цезаря: и это наложило на его личность какой-то трагикомический оттенок.

Во время их совместного эдилитета[130] Цезарь, проявляя чрезвычайную активность, роскошно отделывает комиции[131] и Форум базиликами.[132] О его неслыханной щедрости узнает весь Рим. Цезарь первым в городе выводит на гладиаторский бой целых 320 пар бойцов, одетых в серебряные доспехи. Благоразумный Бибул никогда не смог бы решиться на такие огромные расходы, но Цезарь делал долги, не очень беспокоясь за предоставленные ему кредиты, а тем более не волнуясь об их оплате.

На этом блестящем фоне терялась фигура Бибула. Во времена претуры Цезарь прославился своей дерзкой выходкой так, что о другом преторе словно забыли. И Бибул жаждал мщения. Его поддерживали Катон, Катул, Агенобарб, Лукулл — вся сенатская олигархия, ясно понимающая, какой враг перед ними. Долго искать удобного повода не пришлось. Во время судебных разбирательств выяснилось, что Луций Веттий, доносчик и осведомитель Цицерона, рассказал следователю Новию Нигеру о предполагаемом участии в заговоре Гая Юлия Цезаря. Подобная новость сразу стала политической сенсацией в городе. Совершенно спившийся и беспринципный курий заявил, что также слышал о подобных планах от покойной Фульвии. Назревал новый, еще более грандиозный скандал. Сенатская партия могла торжествовать. Специальным решением сената было назначено судебное разбирательство по вопросу виновности Цезаря. Это было уже прямой угрозой политической карьере верховного жреца, и Цезарь понял, что обязан нанести упреждающий удар.

За день до судебного разбирательства он зашел к Цицерону. Бывший консул принял его с большим радушием, чем можно было ожидать. Умный Цицерон понимал, что нуждается в Цезаре не меньше, чем тот в его услугах.

Разговор шел о заговоре Катилины. Цезарь в своей обычной, несколько ироничной манере отзывался о заговорщиках. Цицерон по обыкновению, когда речь шла о катилинариях, горячился, нервничал, доказывал, сколь велики его заслуги в предотвращении кровопролития в городе.

— Клянусь Марсом, они бы начали бесчинства в городе, не считаясь ни с чем, — горячился консуляр, — ты плохо знал этих людей, Цезарь.

— Ты наверняка изучил их лучше.

— Конечно, ибо они были прямой угрозой нашей республике, собираясь нанести удар в спину римскому народу.

— Возможно, но вот твои друзья-сенаторы считают, что я, наоборот, знал их очень хорошо, — неожиданно ввернул Цезарь.

— Что ты хочешь сказать? — быстро спросил Цицерон.

— Ты разве не знаешь о готовящемся разбирательстве? Я не думал, что тебя уже не интересуют подобные вопросы, — мягко улыбнулся Цезарь.

— Я понимаю, но, ради великих богов, при чем тут я?

— А кто же тогда может подтвердить мою невиновность? Кажется, тогда в термах Минуция мы обо всем договорились.

— Правильно. Но мы все выполнили честно.

— Разве? Напомни Катулу, что мое осуждение вызовет взрыв возмущения в городе. И напомни о его обещании принять все наши условия. Там явно не было пункта о моем осуждении. Или об этом нужно напоминать?

Цицерон улыбнулся в ответ.

«Кажется, Юлий начинает волноваться», — подумал он, но вслух сказал:

— Не стоит так переживать, Цезарь.

Но даже Цицерон, знаток человеческих душ и опытный политик, не осознавал в полной мере талантов Цезаря. Тот нанес последний, самый сильный удар.

— И, наконец, — сказал Цезарь почти дружески, — я хотел рассказать об этом Веттии. Ведь он был твоим доносчиком, Цицерон. А это не всегда нравится римлянам. Многие могут решить, что именно ты знал обо всем и не принял никаких мер. А мои друзья просто говорят о том, что это ты послал Веттия к Нигеру. Я думаю, что это неправда, но так все говорят.

Цицерон понял угрозу. Она была слишком явной, чтобы проигнорировать ее. Он отбросил всякие сомнения.

— Я все понял, — угрюмо сказал Цицерон. — Веттий не будет выступать на этом заседании.

— Хорошо, — кивнул Цезарь.

— Но и я прошу об услуге, — торопливо добавил Цицерон, — слишком много людей в городе хочет отменить решение римского сената о смертной казни, даже объявить его незаконным. Ты городской претор, и тебе подчиняются все судьи города…

— Согласен, — удовлетворенно сказал Цезарь, — во время моей претуры этот вопрос не будет пересмотрен.

— Мы договорились, — обрадовался Цицерон.

На следующее судебное заседание Веттий не явился. Решением суда он был наказан взысканием налога и конфискацией имущества. Вместе со следователем Новием Нигером, незаконно принявшим жалобу на старшего по званию, он был отправлен в тюрьму на три месяца. Цицерон дал показания в пользу Цезаря, засвидетельствовав, что верховный жрец и претор рассказал ему в свое время о готовящемся заговоре.

Бибул, Катон, Лукулл, Агенобарб — вся сенатская партия были в ярости, но Катул понял и поддержал Цицерона. В ситуации, когда армия Помпея могла высадиться в Италии в любой день, приходилось искать возможные компромиссы и возможных союзников. А честолюбие Цезаря и Красса, как хорошо знал Катул, не уступало честолюбию Помпея.

Именно поэтому он не стал возражать против речи Цицерона в сенате и, выступив сразу за консуляром, горячо поддержал его, убеждая других в невиновности Цезаря.

Когда Катул закончил говорить и двинулся к своему месту, его остановил Катон.

— Ты действительно веришь, что Цезарь невиновен? — достаточно громко спросил молодой сенатор.

Катул хотел пройти мимо, но не сдержался.

— Конечно, нет, — почти неслышно, хриплым шепотом выдавил он из себя, проходя к своему ложу.

Сколь тихо ни были произнесены эти слова, уже через два дня о них знали все сенаторы. Эта новость передавалась городскими сплетниками на улицах и площадях Рима. Но, вопреки обыкновению, эта новость не только не поколебала позиций Цезаря, а, наоборот, еще более укрепила его авторитет в глазах городского плебса. Слишком заманчивы были лозунги Катилины об отмене долгов и раздаче имущества, слишком популярны были его друзья и последователи. Оставшиеся в городе тайные сторонники Катилины признали, наконец, в Цезаре своего вождя. Под знамена верховного жреца собиралось все большее число людей, недовольных политикой римского сената.

Цицерон, понимавший глубину этих процессов, был ужасно расстроен таким развитием событий. Неосторожные слова Катула больно отозвались на престиже оптиматов, прибавив их оппонентам еще большее число сторонников.

Но параллельно с этим росло и число недругов Цезаря, завидовавших его славе и популярности. Ибо государственному мужу и политическому деятелю все-таки опасна подчеркнутая любовь к нему простого народа.

Глава XXXI

Нет для смертного трудных дел:

Нас к самим небесам гонит безумие.

Нашей собственной дерзостью

Навлекаем мы гнев молний Юпитера.

Квинт Гораций Флакк (Перевод Н. Гинцбурга)

Холодное январское утро началось с рассвета, когда неохотно выглядывающее из-за скал солнце осветило лагерь катилинариев, а уже затем лагерь консульской армии, расположенный чуть ниже, в долине.

Словно предчувствуя падаль, над полем начали кружить стервятники, тяжело опускавшиеся на скалы. Им предстояло быть единственными свидетелями кровавой бойни, которая должна была начаться в это январское утро.

Уже привыкшие к подобным зрелищам на полях Италии, стервятники садились на скалы, настороженно наблюдая за обоими лагерями, как бы решая, где именно они соберут наиболее обильную пищу.

Катилина вышел из палатки, когда тяжелые лучи зимнего серо-желтого солнца вовсю освещали его лагерь. Вопреки обыкновению, он спал в эту ночь спокойно, словно находился в городском доме в Риме. Накинув трабею, он поспешил к выходу.

Выйдя на морозный воздух и вдохнув полной грудью, он невесело улыбнулся.

— Здесь очень красиво, — тихо сказал Катилина, — странно, как я не замечал этого раньше.

— Что? — не понял дежурный легионер.

— Ничего, — вождь заговорщиков обернулся назад, — пригласи на совет Манлия и легатов.

Тем временем в лагере консульской армии Петрей уже проводил совещание перед началом боя. Опытный военачальник, Марк Петрей отлично понимал, почему Катилина поджидал его именно в этой долине. Природные условия и сложный рельеф местности не позволяли ему использовать почти двукратное превосходство, а обойти армию мятежников не было никакой возможности.

Консульская армия Антония была сформирована по традиционному набору римских легионов. Сами легионы состояли из шести тысяч человек, или десяти когорт. В каждой когорте было по три манипулы, а в каждой манипуле по два центурия. Легионам придавались легковооруженные пращники и союзническая конница.

В тесной горной долине, где была сосредоточена армия Катилины, действия конницы почти полностью исключались, и Петрей приказал отвести в резерв около двух тысяч всадников.

В каждой когорте одна из манипул состояла из гастатов. Это были молодые воины, зачастую впервые участвующие в сражениях, вторая манипула состояла из принципов — в основном опытных воинов уже зрелого возраста. И, наконец, третья манипула состояла из триариев — самых опытных и закаленных в боях воинов.

До реформы Мария первыми в бой вступали гастаты, затем принципы и, наконец, в третьей линии стояли триарии, считающиеся основной ударной силой легионов.

После реформы, когда обучение воинов несколько унифицировалось и армия стала почти профессиональной, сохраняющееся деление на три категории было достаточно условным, но первые четыре когорты строились обычно в следующем порядке: в каждой когорте справа стояла манипула триариев, в центре — манипула принципов, слева — манипула гастатов. Вторая и третья линии в построениях состояли из трех когорт легиона.

При Пистории Марк Петрей впервые применил совершенно другой принцип. Понимая, сколь важно выдержать первый натиск мятежников и переломить ход битвы на ограниченном участке пространства, он распорядился поставить в первую линию двадцать пять манипул триариев, то есть почти пять тысяч испытанных, закаленных воинов, ветеранов римских армий.

Петрей не любил много говорить перед боем. Он был воином, а не оратором. Поэтому, выехав на коне, он обратился к легионерам с кратким напутствием.

— Воины! — грозно прокричал Петрей. — Я знаю многих из вас по совместным походам, по жестоким битвам, в которых мы сражались бок о бок. Сегодня мы будем сражаться за Отечество, за своих детей, за свои алтари и очаги. Я верю, что мы скоро разгоним этот сброд.

Триарии выслушали это краткое выступление молча и так же молча, без лишней суеты, начали строиться по манипулам. Антоний, наблюдавший за их действиями, зябко поежился. И славу и поражение консул должен был разделить со своим легатом. Левым флангом руководил Требоний, правым — Аврелий Антистий. Сам Петрей командовал центром, где находилась в резерве и преторская когорта.[133]

В отличие от легата консульской армии, Катилина вышел к легионерам в полном вооружении и, взойдя на небольшой холм, произнес довольно длинную речь:

— Мне хорошо известно, — начал он, — что слова не прибавляют доблести и что от одной речи полководца войско не становится из слабого стойким, из трусливого — храбрым. Какая отвага свойственна каждому из нас от природы или в силу воспитания, такой она и проявляется на войне.

Кого не воодушевляет ни слава, ни опасности, того уговаривать бесполезно: страх закладывает ему уши, — быстро добавил под одобрительный смех воинов Катилина.

— Но я созвал вас, чтобы дать несколько наставлений и вместе с тем объяснить причину своего решения.

Вы, конечно, знаете, солдаты, какое огромное бедствие принесли нам и самому Лентулу его беспечность и трусость и почему я, ожидая подкреплений из города, не смог направиться в Галлию. Но теперь все вы так же хорошо, как и я, понимаете, в каком мы положении. Два вражеских войска, одно со стороны города, другое со стороны Галлии, преграждают нам путь. Находиться в этой местности, даже если бы мы очень захотели, нам больше не позволяют недостаток зерна и других припасов.

Куда бы мы ни решили направиться, нам надо пролагать себе путь мечом. Поэтому я призываю вас быть храбрыми и решительными и, вступив в бой, помнить, что богатство, слава, а также свобода и Отечество в ваших руках.

Если мы победим, — продолжал Катилина, — нам достанется все: продовольствия будет в изобилии, муниципии и колонии откроют перед нами ворота. Если же мы в страхе отступим, это обернется против нас, и ни местность, ни друг не защитят того, кого оружие не защитит. Более того, солдаты, наши противники не находятся в таком угрожающем состоянии, в каком находимся мы. Мы боремся за Отечество, за свободу, за жизнь, для них же нет никакой надобности сражаться за власть немногих людей. Тем отважней нападайте, помня о своей прежней доблести.

Катилина обвел взглядом стоявших воинов, помолчал и продолжил:

— Вы были вольны с величайшим позором для себя влачить жизнь в изгнании: кое-кто из вас, лишившись своего достояния в Риме, мог рассчитывать на постороннюю помощь. Поскольку такое положение вам казалось мерзким и нестерпимым для мужчины, вы решили разделить со мной эти опасности. Если хотите избавиться от них, вам нужна отвага: один лишь победитель достигает мира ценой войны.

Восторженный гул мятежников прокатился по всему полю.

— Ведь искать спасения в бегстве, — говорил воодушевленный Катилина, — отвернув от врага оружие, защищающее наше тело, — подлинное безумие. В сражении наибольшая опасность всегда грозит тому, кто больше всего боится. Отвага заменит собой крепостную стену.

Когда я смотрю на вас, солдаты, и думаю о ваших подвигах, меня охватывает великая надежда на победу. Ваше присутствие духа, молодость, доблесть воодушевляют меня, как и сознание неизбежности, которая даже трусов делает храбрыми. Ведь враг, несмотря на свое численное преимущество, окружить нас не сможет, ему мешает недостаток места.

Но если, — закричал вдруг Катилина изо всех сил, — Фортуна не пощадит вашей доблести, не позволяйте врагам с легкостью перебить вас, и чтобы вас, взятых в плен, не перерезали, как скотину, сражайтесь, как подобает мужчинам; если же враги одержат над вами победу, пусть она будет кровавой и горестной.[134]

Воины одобрительно закричали, потрясая оружием. На противоположном конце долины манипулы триариев Петрея, уже построившись, представляли собой грозное зрелище.

Катилина приказал поставить в первую линию восемь когорт двух легионов, применяя марианскую тактику ведения боя. Четыре тысячи восемьсот легионеров, построившись по манипулам, двинулись навстречу войску Петрея.

Правым флангом войска командовал Гай Манлий. Левым — префект Марк Кавдин, спешивший в свою немногочисленную конницу. В резерве находились Торкват и Анний, стоявшие, соответственно, во втором и третьем рядах. Сам Катилина, будучи в первых колоннах в центре войска, приказал поднять консульские знаки отличия и орла, находившегося еще в армии Гая Мария во время войны с кимврами. Ликторы с фасциями, в которые были вложены топоры, выстроились в ряд.

Войска двинулись навстречу друг другу.

Вибий, стоявший в манипуле, непосредственно следовавшей за Катилиной, не сводил напряженного взгляда с парадной трабеи вождя мятежников. Взвыли военные трубы, и по знаку Петрея все когорты перешли на быстрый шаг, неумолимо сближаясь с войском мятежников.

Столь яростным было начало атаки с обеих сторон, что легковооруженные пращники не вступили в бой. Лишь несколько дротиков и копий пролетело в обе стороны, когда передние ряды обеих армий столкнулись, и оглушительный рев тысяч людей и лязг оружия заполнили долину.

Триарии Петрея были действительно лучшими воинами, но первый напор мятежников был особенно страшен. Воодушевленные речью своего вождя, катилинарии бросились на врага с такой яростью, что она вполне заменила им на первых порах военную выучку триариев. Пять тысяч воинов Петрея стали медленно отходить, теснимые когортами Катилины.

Антистий сражался в строю, как рядовой легионер, с непривычным ожесточением орудуя своим мечом. На левом фланге консульской армии против Манлия действовал легат Гай Требоний.

Вибий сражался в ряду своей манипулы. Им было особенно тяжко, ибо присутствие священного для римлян орла в лагере мятежников вызывало озлобление триариев, среди которых было немало ветеранов Мария.

Петрей, осознав, насколько серьезно положение, сколь мощен первый натиск катилинариев, приказал подтянуть еще шесть тысяч человек. Катилина, в свою очередь, отправил приказ Кавдину сосредоточить на флангах по две когорты, а остальные силы бросить в центр. При этом он успевал и лично принимать участие в битве, сражаясь со столь характерной для него яростью.

Подтянутые к центру когорты катилинариев стали сильнее теснить центр консульской армии. Петрей, заметив, что положение в центре начинает вызывать серьезные опасения, приказал выставить против Катилины преторскую когорту и поспешил сам в бой, где тысячи людей сражались и умирали, с ожесточением отстаивая свое право на истину, ибо у каждого она была своя.

Все больше теснили катилинариев на правом фланге, приближая их к скалам. Легионеры Манлия явно не могли сдержать натиска ветеранов Требония. Катилина, видя это, приказал Аннию двинуться на помощь Манлию. Но когда Анний выполнял этот приказ, на левом фланге катилинариев произошел перелом. Антистий, введя в бой последние резервы, начал теснить легионеров Кавдина. Увидев, что его люди отступают, Кавдин бросился в самую гущу сражения, убил трех врагов и был заколот сразу четырьмя легионерами.

После чего, прижатый к скалам, левый фланг мятежников был совершенно расстроен, и катилинарии думали уже не о бегстве, а о том, как подороже продать свои жизни.

Постепенно начало проявляться преимущество Требония и на другом фланге. Несмотря на все усилия Манлия и Анния, правый фланг мятежников был разбит, и легионеры Требония начали обходить центр катилинариев. Вибий, старавшийся держаться поближе к Катилине, видел, как героически сражается вождь восставших. Он проникся симпатией к человеку, столь яростно сокрушавшему своих врагов. В центре Петрей ввел свои последние резервы. Преторская когорта начала, наконец, наступать и на центр вражеского войска.

Катилинарии, поняв, что уступают, сражались с яростью обреченных. Ужасные крики и проклятия перемешивались с ударами мечей и лязгом оружия.

Катилина сражался в первых рядах, почти не помышляя об удаче.

Вибий старался держаться рядом, но ожесточенная сеча все время разлучала их, отбрасывая на некоторое расстояние друг от друга.

Манлий, оттесненный с остатками своих легионеров на скалы, с трудом сдерживал все усиливающийся натиск когорт Петрея. Один из дротиков, пущенный с небольшого расстояния, попал Манлию в ногу. Покачнувшись, он устоял на ногах, но в этот момент легионер консульской армии всадил ему в бок свой меч. С диким криком, обхватив своего обидчика, Манлий рухнул со скалы вниз в ущелье. Через мгновение снизу донесся глухой стук удара двух тел.

Легат консульской армии Гай Требоний, легко раненный уже дважды, вынужден был бросить против остатков войск Манлия свои последние резервы. Несколько сот оставшихся в живых мятежников умирали на скалах, но не сдавались. С разрубленной головой пал Анний.

Сражавшийся на правом фланге Антистий, уже разгромивший левое крыло катилинариев, начал обходить центр мятежников, прижимая их к скалам.

Петрей и Фабий Максим ожесточенно сражались в центре. Катилина и Торкват, последние из оставшихся в живых вождей мятежников, бились бок о бок против легионеров преторской когорты. Рядом сражался пробившийся к ним Вибий.

Внезапно Квинт Фабий увидел среди катилинариев знакомое лицо. Он напряженно всмотрелся. Сомнений не могло быть. Это был Тит, сын его сестры, племянник, опозоривший их род. Фабий с яростью начал пробиваться к нему.

— Тит! — грозно закричал он.

— Дядя, — узнал его испуганный юноша.

С диким криком, разрубив стоявшего перед ним противника, Фабий пробился, наконец, к Титу.

— Бросай свой меч, — потребовал он.

— Нет, — покачал головой Тит, — никогда.

Разговаривать не было времени, и Фабий поднял свой меч. Двумя мощными ударами он выбил оружие из рук Тита.

— Сдавайся, — закричал он с отчаянием, каким-то шестым чувством понимая, что через мгновение все будет кончено.

— Никогда, — Тит бросился на его меч и упал на руки Фабия. — Спасибо, — прошептал он изо всех сил и умер.

— Проклятье богам, — вскричал Фабий, горестно убирая окровавленный меч.

Не обращая внимания на продолжавшуюся битву, он поднял труп юноши и поспешил вынести тело к своему лагерю. Положив труп, Фабий несколько мгновений стоял перед ним, словно отдавая дань уважения мужественному поступку Тита. Затем, забыв о собственной осторожности, отбросив щит, он подобрал второй меч и ринулся в самую гущу схватки, поражая врагов двумя мечами.

Ожесточение достигло своего пика. Один из трибунов, командовавший когортой, воин высокого роста и невероятной мощи, с ожесточением орудуя своим мечом, пробился к Торквату и со всего размаха разрубил его едва ли не пополам. Но тут же пал, пронзенный мечом Катилины.

Вождь мятежников творил чудеса, вселяя ужас в ряды преторианцев. Он лично заколол нескольких центурионов и одного трибуна. Но силы были слишком неравны. Кольцо вокруг Катилины продолжало сжиматься.

Вибий, защищавший вождя слева, в один момент заметил направленное в Катилину копье. Не успев поднять щит, он инстинктивно шагнул, прикрывая собой полководца. Копье попало ему прямо в живот. Он еще успел произнести: «Семпрония» и рухнул на землю. На губах у него была улыбка. Катилина даже не заметил этой смерти. Он с остатками мятежников продолжал яростно сражаться против нескольких тысяч римских легионеров, уже взявших их в кольцо.

Петрею доложили, что тяжело ранен Аврелий Антистий. Командование перешло к трибуну первой когорты, сам легат, весь в грязи и крови, еле держался на ногах, но отважно шел вперед, увлекая своим примером подчиненных.

Катилина рассек еще одного врага, когда стоявший рядом легионер ударил его по левой руке. Щит отлетел в сторону. Сразу два меча одновременно вонзились в тело вождя заговорщиков. Он еще успел заколоть одного из легионеров, когда обошедший его справа центурион нанес последний удар в спину. Катилина без стона рухнул на землю.

Последних мятежников добивали с ожесточением, словно истребляли варваров, вторгшихся в пределы республики. Ни один воин из армии Катилины не попросил пощады, ни один человек не был взят в плен. Римляне, показывая образцы мужества и отваги, умирали молча, как и подобает героям.

А со скал уже поднимались стервятники, радостно перекликающиеся друг с другом. И кружили неизвестно откуда взявшиеся вороны. И долина была усеяна трупами погибших римлян, и смерть собирала свой обильный урожай в этот безрадостный тусклый холодный январский день.

Глава XXXII

Ибо этот сын мой был мертв и ожил,

пропадал и нашелся,

И начали веселиться.

Евангелие от Луки, 15:24

Когда Петрею сообщили о погибших и раненых, он не поверил. Из десятитысячного войска Катилины в плен не сдался ни один. Только сто сорок два тяжело раненных катилинария стонали в палатках, доставленные сюда прежними врагами.

Антоний, Петрей и Требоний обходили места недавней битвы. Почти все мятежники погибли от ударов в грудь. Они умирали каждый на своем месте, не отступив ни на шаг.

Даже привыкший к подобным зрелищам Петрей был подавлен видом этого поля, усеянного соотечественниками, столь героически сражавшимися с его армией. Консульские легионы потеряли около шести тысяч человек, половину из которых составляли триарии, первыми принявшие на себя самый страшный удар мятежников.

В дальнем конце поля среди нескольких трупов нашли, наконец, тело Катилины. Антоний и Петрей поспешили посмотреть на вождя заговорщиков, когда испуганный центурион доложил, что тот еще дышит. Катилина умирал тяжело; несмотря на многочисленные ранения, он был еще жив. Мятежная душа не хотела покидать некогда грозное тело. Антоний приказал перенести его в палатку, рассчитывая, что эскулапу удастся выходить Катилину для последующего триумфального возвращения консула в Рим. Но Петрей не позволил. Старый воин с первого взгляда понял, что Катилине уже нельзя помочь, слишком ужасными и обильными были его раны, слишком много крови потерял вождь заговорщиков.

Катилина, уже не видя ничего вокруг, боролся за жизнь так, как боролся всегда, неистово и неукротимо.

Внезапно к нему бросилась чья-то фигура. Это была Семпрония. Не обращая внимания на лежащий рядом труп Вибия, она дико закричала, рухнув рядом с Катилиной. Словно самка, потерявшая детеныша, рыдала она над его полуживым телом. Только теперь поняла она, насколько страшной и дикой была ее страсть к этому человеку. Антоний испуганно охнул. Грозный патриций еще успел что-то пробормотать, когда кровавая пена, показавшаяся на губах, положила конец его мучениям. Трое легионеров попытались оттащить Семпронию, но она сражалась с невероятной яростью за право остаться рядом с любимым человеком. По знаку Петрея легионеры отступили, и долго еще дикие крики женщины были слышны над полем.

Антоний, вспомнивший, что он консул и командующий армией, приказал готовить гонцов в Рим с известием о победе.

Петрей, не мешавший консулу составлять победную реляцию, поспешил навестить тяжело раненного Антистия, уже доставленного в лагерь. Раненный в живот, он почти не стонал, хотя открытая рана внушала всем серьезные опасения.

Заметив, как тревожно переговаривался эскулап со своими помощниками, Петрей подошел ближе. Увидев его, Антистий чуть улыбнулся.

— Марк, — позвал он своего старого товарища.

— Да, — наклонился к нему Петрей.

— У меня просьба… Сделай это для меня… — Антистий говорил очень тихо.

— Я тебя слушаю.

— В войске Катилины… должен быть мой сын… Вибий… Узнай, что с ним…

— Хорошо, — Петрей повернулся к стоявшему рядом центуриону, отдавая необходимые распоряжения.

— Что-нибудь еще? — спросил он у Антистия.

— Ничего, — тяжело раненный ветеран судорожно дышал. — Я хочу знать… где Вибий.

Ждать пришлось довольно долго. Добросовестный центурион обошел все поле, разыскивая труп юноши. Несколько раз казалось, Антистий не выдержит, но каждый раз мучительным усилием воли ему удавалось удерживаться на грани сознания, приглушая нестерпимую боль.

— Сколько он выдержит? — в один из таких моментов тихо спросил Петрей.

Эскулап отвел глаза.

— Харон давно готов забрать его душу.

Наконец вернулся мрачный центурион.

— Говори, — потребовал Петрей.

Центурион замялся.

— Говори, — едва слышно попросил Антистий.

— Он убит, — коротко доложил центурион, — тело сейчас принесут.

— Как… Как он убит?.. — выдохнул Антистий.

— Копьем. Удар прямо в грудь.

— Великие боги, — попытался улыбнуться Антистий, — я умираю… счастливым. Он… умер… как все… Аврелии… Вибий, — вдруг позвал он, — я иду за тобой.

С этими словами он улыбнулся и склонил голову. Сознание окончательно покинуло его, и через мгновение он умер.

Петрей горестно вздохнул. С Антистием он воевал еще против Митридата в армии Суллы.

— Похороните их вместе. Вибия и Антистия. На одном костре, — распорядился он, затем, подумав, добавил: — Хороните всех вместе. И наших, и катилинариев. Поставьте погребальные костры. Они заслужили это право, умирая, как настоящие римляне.

С этими словами он вышел из палатки, шагая к преторию, где радостный Антоний уже принимал поздравления льстецов и подхалимов из числа своих ликторов и контуберналов.[135]

Рядом, среди командиров, находился Квинт Фабий. Он уже успел распорядиться о надлежащем обряде похорон для своего племянника. Слыша теперь похвалы в адрес Антония, он презрительно отвернулся и достаточно громко сказал Требонию:

— Подумать только, находятся люди, утверждающие, что они победили Катилину.

Требоний, бледный от полученной раны, сквозь зубы добавил:

— Это наша общая беда. Выигрываем сражение мы, а присваивают лавры победителей старые сенаторы.

Петрей, заметивший недовольство легатов и трибунов, быстро оценив ситуацию, подошел к Антонию.

— Я распорядился, — тихо сказал он консулу, — чтобы тела наших погибших легионеров и мятежников собирали на общих погребальных кострах.

— Что? — изумился Антоний, забывший о своей прежней трусости. — Ты приказал собирать их вместе?

— Да, — кивнул Петрей, — но говори чуть тише, или, клянусь богами, тебя услышат наши трибуны, и мне придется силой сдерживать их.

Антоний вспыхнул, но, оглядевшись по сторонам, почел за благо умолкнуть. Он увидел горящие ненавистью глаза своих подчиненных. Многие из них знали о прежней дружбе Антония и Катилины. Консуляр предпочел замолчать, понимая, сколь опасным будет лично для него любое недовольство в армии.

А над полем еще долго стоял крик Семпронии, и тяжело кружили стервятники, сытые от обильной пищи, и кричали вороны, и уже начинали дымиться гигантские костры, распространяя далеко вокруг сладковато-горький запах. Запах горящих человеческих тел, запах трупов, бывших некогда римскими гражданами. Запах междоусобицы и ненависти, национального раздора и человеческих трагедий, приведших в конце концов к падению республики.

А в городе ликовали, услышав о поражении катилинариев, и в храмах благодарили богов, словно забывая, над кем была одержана победа. Взаимное ожесточение, непримиримость обеих сторон, выплеснувшиеся в гражданскую войну, в гибель соотечественников, не стали для римлян трагическим уроком. И это был пролог к еще более страшным трагедиям и мучительному привыканию к истреблению части собственной нации..

Ибо страшна участь народа, ликующего при известии о гибели своих заблудших сынов.

Часть III

Святотатство

Глава XXXIII

Первое дело твое, новобранец

Венериной роты,

Встретить желанный предмет,

выбрать, кого полюбить.

Дело второе — добиться любви

у той, кого выбрал…

Публий Овидий Назон (Перевод М. Гаспарова)

Минул почти год со времени разгрома катилинариев у Пистории. Несколько месяцев после этой битвы еще продолжались политические процессы против предполагаемых мятежников. Но заговор, миновав свою критическую черту, давно уже был не опасен: заговорщики лишились главных своих вождей, а сенатская партия пресытилась кровью казненных в Риме и убитых у Пистории катилинариев.

Последний процесс, на котором обвиняли Публия Корнелия Суллу, племянника бывшего диктатора и близкого друга Катилины, закончился его оправданием. За большую сумму денег его согласился защищать… сам Цицерон. И хотя консуляр утверждал, что брал деньги в долг, это, по мнению оптиматов, еще более усугубляло вину Цицерона.

Однако последние месяцы всех римлян занимали разговоры о Восточной армии Помпея, триумфально завершившей покорение далеких азиатских земель и уже готовой вернуться в Италию.

Среди римлян, большинство из которых помнило вступление в город легионеров Мария и Суллы, ходило немало слухов о предполагаемом походе легионеров Помпея на Рим. В городе не было силы, способной противостоять хорошо обученной Восточной армии легионеров Помпея.

Оптиматы, помнившие о верности Помпея их прежнему кумиру — Сулле, испытывали тем большее смущение, что другой наиболее верный сторонник Суллы — Марк Лициний Красс — давно уже выступал против оптиматов в союзе с Цезарем.

Находящихся у власти сенаторов беспокоило и нарастание политической активности римского плебса, который имел грозных вождей в лице Цезаря и Клодия.

Цезарь, выполнявший свои обязанности городского претора в римских судах, вынужден был часто разбирать многочисленные гражданские и уголовные дела, столь характерные для эпохи общего падения морали и разложения государственной власти. Как умный политик, он понимал — строгость судебных приговоров сама по себе не способна остановить лавину нарастающей преступности и изменить нравы в городе. Здесь требовалось лекарство в виде изменения институтов самого государства, считал Цезарь, и придание этим изменениям необходимой государственной идеи, которую мог бы поддержать весь народ.

Именно поэтому приговоры и решения Цезаря отличались удивительным милосердием и терпимостью к провинившимся.

В один из таких дней, когда Цезарь исполнял обязанности, разрешая в суде очередные гражданские тяжбы, в его дом явились Клодия и Клодий.

Брат и сестра являли собой ту удивительную помесь очарования и бесстыдства, какая бывает только в очень порочных людях. После скандала в доме Лукулла Клодий успел отличиться еще несколькими дикими выходками в городе. Любимец развращенной римской молодежи и люмпенов, видевших в нем своего вождя, он пользовался всеобщей популярностью, и это делало его еще более опасным.

Помпея, тайно дружившая с Клодией, несмотря на неудовольствие мужа, радостно встретила гостей. В Клодии ее привлекало откровенное бесстыдство этой женщины. Природа человеческая такова, что, имея практически все возможное, человек тяготится своим положением, мечтая о недоступном или запретном для него в данный момент. Жена Цезаря, верховного понтифика и городского претора, имела все, что могла пожелать. Но именно поэтому ее так неудержимо влекло к Клодии, в которой она видела развращенную душу, и это чуть пугало ее, но разжигало тем больший интерес из-за острого чувства болезненного любопытства и тайной зависти к успехам Клодии.

Этот феномен трудно объяснить, но в реальной жизни он часто проявляется. Полностью счастливая в браке женщина испытывает болезненное влечение к похождениям своей менее удачливой подруги. И если мужчин к измене часто подталкивает чувство соперничества, собственного эгоизма, желание приключений и острых ощущений, постоянное чувство неудовлетворенного голода, то женщины, более устойчивые по природе своей существа, стремятся получить острые ощущения, наслаждаясь всей полнотой жизни, зачастую испытывая при этом огромный комплекс вины перед своими партнерами. Однако это верно лишь в том случае, если женщина не развращена и не имеет от рождения порочных наклонностей к подобному поведению.

Клодия, пришедшая со своим братом, уже давно настойчиво добивалась внимания Цезаря, но верховный понтифик ловко уклонялся от предлагаемых встреч с развратницей, известной на весь Рим. Странно, что развращенные люди в большинстве своем предпочитают иметь партнерами души чистые и наивные, а не себе подобных, но Клодия была развращена до такой степени, что ей требовался уже утонченный разврат, что возможно только при встрече двух одинаково погрязших в пороках людей.

И постоянные отказы Цезаря больно били по самолюбию Клодии. Именно поэтому она зачастила к Помпее со своим братом, рассчитывая унизить верховного понтифика изменой его супруги.

Помпея, красивая, но неумная женщина, с обычной приветливостью встретила своих гостей. Рабы готовили угощение в одном из триклиниев дома, когда Помпее доложили о приходе Юлии. Несколько смущенная внезапным появлением нежданной гостьи, Помпея распорядилась провести ее в триклиний, где уже все было готово к обильному завтраку.

В комнату Помпея вошла вместе с Клодией и ее братом. Юлия, умевшая скрывать свои чувства, радушно приветствовала мачеху и ее гостей.

— Клянусь Венерой, дочь Юлиев стала настоящей красавицей, — восхищенно сказал Клодий, отступая на шаг и любуясь девушкой.

Юлия, одетая в изящный сирийский пеплум темного цвета, начинающий входить в моду в богатых римских домах, улыбнулась в ответ.

— Ты хорошо выглядишь, Юлия, — чуть ревниво сказала Клодия, усаживаясь на скамью рядом с братом.

— Не думаю, что лучше тебя, Клодия, — не удержалась бойкая на язык девушка.

По возрасту Клодия была почти вдвое старше Юлии, и такой комплимент мог бы понравиться распутнице, если бы не выражение лица, с которым дочь Цезаря произнесла эти слова.

Клодия ядовито усмехнулась, не решаясь вступить в спор, а ее брат, жадно пожиравший глазами девушку, не удержался в очередной раз.

— Римляне повсюду говорят, что ты, Юлия, разорвала с Эмилием. Это правда?

— Во имя великих богов, неужели это так волнует Клодия? — насмешливо спросила Юлия.

Помпея ревниво нахмурилась, разговор все время вертелся вокруг этой девчонки. Она решила вмешаться.

— Во всяком случае, Юлия поступила правильно, — улыбнулась Помпея, — но я считаю, что это прежде всего дело самой Юлии.

— Конечно, — зло улыбнулась Клодия, — Юлия такая умная девушка, вся в отца. Рим давно не имел столь достойного претора и верховного понтифика.

— Он благочестив, — засмеялся Клодий, — клянусь Дионисом, он благочестив, как никто другой. Великие боги Рима никогда не имели столь ревностного слугу.

— Ты хочешь сказать, что он недостоин быть верховным понтификом? — нахмурилась Юлия.

— Скорее наоборот, — с лающим смехом нагло ответил Клодий, — в условиях нашего города только такой, как он, наиболее достойный среди римлян.

— Цезарь почитает богов, — решила вмешаться Помпея.

— Я это знаю, — почти серьезно ответил Клодий.

— Все знают, как Цезарь чтит богиню Юнону,[136] — заметила Клодия, — великий понтифик не просто жрец, он также надзирает за исполнением всех наших обрядов и традиций, он верит во всех богов Рима, и поэтому народ так любит Цезаря.

— И его деньги, — засмеялся Клодий.

Юлия нахмурилась. Ей был противен вызывающий вид и слова Клодия, но Помпея улыбнулась, не решаясь опровергнуть своего гостя. Ей нравился этот наглый тон в его словах, его откровенное пренебрежение к традициям Рима, его манера держаться и вести себя в среде патрициев. На фоне спокойного, уравновешенного Цезаря Клодий являл собой тип, резко противоположный ему. Ироничная усмешка Цезаря отличалась от неслыханной наглости Клодия, галантному отношению к женщинам первого противопоставлялась дерзость второго. Ум, выдержка и воля, привлекавшие в Цезаре, сильно отличались от страстности и безрассудства, столь характерных для Клодия.

В исторической науке вот уже две тысячи лет идет непрекращающийся спор — как могла Помпея увлечься Клодием, каким образом жена «величайшего из римлян» могла стать предметом обожания наглого выскочки, явно проигрывавшего в сравнении с Цезарем. Неужели она отвечала взаимностью? Существовала ли в действительности любовная линия Помпея — Клодий? Не решаясь быть окончательным судьей в этом запутанном вопросе, предложим свою версию.

Современники Цезаря также недоумевали по этому поводу, отмечая невозможность измены Помпеи. Но если непредвзято подойти к этому вопросу, можно отметить, что Помпея вполне могла увлечься Клодием, более того, именно таким, как Клодий, она и должна была увлечься.

Великое вблизи не кажется великим, точно так же, как ни одна супруга не считала своего мужа таковым, за редким исключением. Из истории мы знаем массу примеров, когда талантливые люди уходили из жизни не признанными и не понятыми в первую очередь своими родными и близкими.

Удел гениев — вечно находиться намного впереди остального человечества, и не всегда даже очень близкие люди могут подняться до понимания величия своих родных. Жалость, сострадание, понимание, но не признание. Можно по-своему любить человека, разделяющего с тобой супружеское ложе, но так никогда и не попытаться понять его. Жены полководцев, ненавидящие войну, жены писателей, не читающие их книг, жены художников, равнодушные к их картинам, жены политических деятелей, не восхищающиеся своими мужьями на фоне всеобщей эйфории. Такова жизнь, и жены миллионеров влюбляются в своих лифтеров и мойщиков окон, а жены президентов предпочитают любовные отношения с шоферами и телохранителями своих мужей.

Возможно, что талантливые люди, проявляя себя даже в семье, несколько подавляют индивидуальность супруги, и те, в свою очередь, стремясь освободиться от подобного гнета, увлекаются другими людьми, с которыми они могут себя чувствовать на равных.

Возможен и второй вариант, при котором талантливые люди настолько интеллектуально насыщают женщину, что происходит перенасыщение. Реакция на обилие сладкого незамедлительна — хочется чего-то кислого. Происходит обратный эффект. И, наконец, самое главное — физическая беспомощность гениев. Гомосексуалисты и импотенты населяют всю мировую историю, начиная с древнейших времен. Может быть, это дань своему гению, ибо великий талант подавляет не только окружающих, но и собственную физическую плоть, в результате чего часто происходит смещение акцентов и возникает своеобразное видение окружающего мира. Третий вариант достаточно спорен и уж никак не относится к Цезарю, известному своими многочисленными любовными победами. Но в мировой истории, кроме вулканических типов Гюго и Дюма, Петра I и Людовика XIV, известных своими похождениями, были Сократ и Рафаэль, Леонардо да Винчи и Чайковский. Сморщивание половых органов Наполеона и полное отсутствие интереса к половой жизни у Сталина или Гитлера — не это ли страшная цена их своеобразного таланта? И как жалко выглядят на их фоне Калигула и Нерон, вошедшие в историю отчасти благодаря своему неслыханному разврату.

В любом случае ответ здесь неоднозначен, и оставим эту тему для психологов и психиатров. Однако понять мотивы Помпеи мы сможем, если вспомним, насколько молодой Клодий отличался от почти сорокалетнего Цезаря. И не будем более удивляться человеческой природе. Женщина всегда непостижима.

Ради справедливости стоит отметить, что в жизни Цезаря было немало незаурядных, по-своему исключительно талантливых и достойных женщин. Его окружали Аврелия и Юлия — мать и дочь, столь достойные его величия и гения. В его жизни были Сервилия, мать Брута, и Клеопатра, царица Египетская. Столь разные и непохожие друг на друга женщины. Они по-своему истово любили Цезаря, будучи самостоятельными фигурами в политическом раскладе Древнего Рима.

Тесная связь двух одинаково выдающихся людей дает обычно почти невозможный эффект слияния обеих душ, к чему непостижимо стремятся миллионы людей обоих полов с момента своего рождения.

И только единицам удается этого достичь.

Помпея не принадлежала к их числу. По-своему любя мужа, она не могла и, наверное, не хотела разглядеть в нем человека, чей ореол гения будет держаться тысячелетия, а посмертная слава затмит всех известных римлян. В этот момент Помпея наслаждалась острым чувством страха и болезненного любопытства, сидя рядом с Клодием. Как и многим женщинам, ей казалось, что эта игра может быть прекращена в любой момент по ее желанию. И как миллионы других женщин, она ошибалась, ибо циничный и расчетливый Клодий видел перед собой очередную жертву, которой он твердо намеревался овладеть. И если Помпею, как любую женщину, привлекал невинный флирт и легкое заигрывание с опасным ухажером, то Клодий, как и всякий мужчина, рассчитывал добиться поставленной цели.

Юлия, посидев для приличия еще немного, поспешила уйти, и Помпея осталась втроем с Клодием и его сестрой, вынужденная слушать бесстыжие рассказы Клодии о похождениях знатных патрицианок и их мужей. Развратная Клодия хорошо знала последние новости, которые так интересовали и пугали Помпею. Еще больше ее волновал томный блеск в глазах Клодия. Нескончаемые рассказы его сестры о любовных похождениях римлян и их бесконечных изменах усиливали почву для окончательной победы брата. Не признающая никаких моральных запретов Клодия не верила в супружескую верность Помпеи. Унизить ее мужа, известного своими похождениями, о которых его жена даже не догадывалась, такова была цель Клодии.

Поздним вечером уже в своем доме она зашла в соседний конклав, где находился ее брат. Стоявший с замершей в его объятиях молодой женщиной, он даже не повернул головы при появлении сестры. Клодия подошла к ним поближе. Тела молодых людей изгибались в приступах страсти. Улыбнувшись, она провела по обнаженному телу брата своими красивыми длинными пальцами.

— Она будет твоей, — загадочно сказала Клодия.

— Она и так моя, — проворчал Клодий, обнимая женщину и не соображая, о ком идет речь.

— И она тоже, — улыбнулась сестра, сбрасывая с себя тунику. Она наклонилась к девушке, и когда та подняла голову, они обе застыли в долгом поцелуе.

Между ними причудливо изгибалось мускулистое тело Клодия.

Глава XXXIV

И покажу Мое величие и святость Мою

И явлю Себя перед глазами многих народов…

Иезекииль, 38:93

Гребцы работали слаженно и четко. Слышался шум многочисленных весел, бьющих о воду. Несколько триер следовали по бокам судна, держась на почтительном расстоянии. Море было привычно спокойным на протяжении всего пути.

Вышедший на верхнюю палубу Гней Помпей был в хорошем настроении. Еще ни один римлянин не возвращался подобным триумфатором в город, не вез в Рим столько трофеев и пленных царей. Распределенные на трех других пентерах, следовавших позади, царственные узники ждут своего часа, дабы пройти за его колесницей в триумфальном шествии победителя по всему городу.

Двадцать два побежденных царя, присоединение к Риму новых территорий, неисчислимые потоки золота и серебра, драгоценных камней и художественных изделий — таковы итоги почти трехлетней кампании Помпея на Востоке.

Самый изысканный трофей полководец вез на своей пентере. Это была туника Александра Македонского, захваченная в одном из дворцов царя Понтийского — Митридата.

Пятипалубная пентера выгодно отличалась от чисто военных строгих триер, где могли разместиться лишь сто пятьдесят — сто семьдесят гребцов, два десятка матросов и столько же воинов.

На пентере семьсот гребцов были посажены на пяти нижних палубах. А две верхние занимали пассажиры и команда. На своей пентере Помпей мог отдыхать и развлекаться, не чувствуя аскетичности военного корабля. Двадцать военных триер под командованием его префекта Сервилия охраняли десять огромных пентер, следовавших одна за другой. И хотя море было спокойным и почти во всех прибрежных портах находились римские гарнизоны, такая необычная охрана была дополнительной гарантией беспрепятственного возвращения великого полководца в Рим.

Именно благодаря талантам и мужеству Помпея, отваге и выучке его воинов три года назад было покончено с пиратством во Внутреннем море. За сорок дней Помпей захватил более восьмисот кораблей, разрушил все основные пиратские базы, безжалостно истребил пиратов на суше и на море.

И теперь подобная охрана нужна была скорее в качестве почетного эскорта для самого Помпея Магна, добившегося столь выдающихся успехов.

На расстоянии одного дня пути шел весь римский флот, насчитывающий более тысячи военных и грузовых кораблей, на которых были размещены около семидесяти тысяч человек восточной армии со своим снаряжением и добычей.

Помпей знал, с какой тревогой и надеждой ждут возвращения его армии в городе. Он осознавал силу своих легионеров, мучительно размышляя весь путь, как поступить с армией.

Распустить ее, согласно римским законам, и идти в город в качестве просителя или подойти к Риму во главе огромной армии, подкрепляя свои требования мечами преданных легионеров?

В истории города уже случались подобные прецеденты, но для самого Помпея это была мучительная борьба между сознанием долга и жесткой необходимостью реального выбора. Однако, в отличие от Суллы и Митридата, он не мог нарушить римских законов.

Даже понимая, что ввод его армии в Рим может спасти ситуацию и предотвратить дальнейший распад республиканских институтов, он не мог решиться на такой шаг. В политике часто возникает ситуация, при которой необходимо проявлять определенную жесткость и твердый нрав, последовательно отстаивая выбранные принципы. Зачастую это связано с угрозой кровопролития и применения насилия. Но, отказавшись хоть однажды от избранной линии, проявив нерешительность и непоследовательность, правитель не может более рассчитывать на свою армию и свой народ, ибо сделанный им выбор бывает часто окончательным. Любая попытка вновь овладеть ситуацией обернется еще большим кровопролитием и насилием. Однако на этот раз Помпей не был готов вводить армию в столицу. Не диктатором, а триумфатором хотел он въехать в Рим. Не звон мечей, а шелест лавровых венков должен был предварить его появление в «Вечном городе».

Человек, добившийся больших успехов, он был немного тщеславен и поэтому страстно желал еще большего почитания и славы.

Весь путь Помпея обратно в Рим должен был, по замыслу самого полководца, свидетельствовать о величии и щедрости его души.

В Митиленах он провел состязание поэтов, славивших самого Помпея, и объявил этот город свободным в честь поэта Теофана. На Родосе он присутствовал на состязании риторов Посидония и Термагора, слушая софистов, одарив каждого по таланту.[137] А в Афинах он пожертвовал на восстановление памятников города неслыханную сумму в пятьдесят талантов. И все эти многочисленные благодеяния делались с одной-единственной целью — для упрочения славы и величия самого полководца, ибо, как понимал Помпей, победы сами по себе оставляли слишком слабое впечатление в памяти потомков без надлежащего обрамления этих триумфов историками, поэтами, философами и риторами.

Это были лучшие дни в жизни сорокапятилетнего Помпея. Восхищенная молва шла впереди полководца с Востока на Запад, и триумфальное шествие Помпея длилось несколько недель.

Но в мире нет абсолютного счастья, как не бывает абсолютной гармонии. За два дня до высадки в Бриндизии из Рима прибыли гонцы с последними известиями. Помпей традиционно хорошо принял гонцов, приказав разместить их на своей пентере. Если бы он знал, с какой миссией прибыли послы, его радушие сменилось бы ненавистью. По совету хитроумного Цицерона к Помпею были направлены люди с тайным заданием — остановить победное шествие легионов восточной армии.

Сенаторы не знали, каким будет выбор Помпея, и решили подтолкнуть его к осознанному решению. Для этого Помпею нужно было передать в любой удобной форме известие об измене его жены Муции с Цезарем. Из этого известия, которое послы обязались довести до командующего, сенаторы рассчитывали извлечь максимальную выгоду. Вбивался клин между Помпеем и Цезарем, а опозоренный и ославленный полководец уже не смог бы с прежней уверенностью вести своих легионеров на Рим. Не говоря уже о том, что и сам триумф Помпея выглядел бы просто насмешкой, и сквозь лавровый венок победителя явственно проступали бы очертания рогов обманутого мужа. Это был чрезвычайно ловкий ход, и он почти удался.

К вечеру за обильным ужином гости перепили, и почти до утра были слышны пьяные разговоры и крики. Среди хозяев особенно выделялся вольноотпущенник Помпея Деметрий, столь охотно принимающий участие в пиршествах своего патрона. Под утро между Деметрием и одним из гонцов случилась размолвка, и потребовалось вмешательство дежурного декуриона, дабы разнять ссорящихся.

Выспавшийся Помпей вышел утром на палубу в отличном настроении. Уже после завтрака наверху показался Деметрий. После вчерашней попойки он имел весьма жалкий вид и все время трогал свою разбитую губу.

— Дионис, бог виноделия, благословил вас вчерашней ночью, — сказал Помпей. — Обязательно нужно было драться?

— Да, — угрюмо ответил Деметрий, — это мое дело.

— И мое тоже, — строго сказал Помпей, — ты мог бы вести себя лучше, Деметрий. Эти постоянные кутежи…

— Я понимаю, Великий, — наклонил голову вольноотпущенник, — но гонец был не прав, и я не смог сдержаться.

— В следующий раз тебе разобьют голову, — покачал головой полководец. — Ну, что вы не доделили вчера?

Деметрий обиженно молчал, отведя глаза в сторону.

— Я спрашиваю, — повысил голос Помпей.

— Ничего, — виновато сказал вольноотпущенник.

От полководца не укрылась его неуверенность и некоторая растерянность.

— Что случилось? — уже строже спросил он.

— Прости, Великий, но ты знаешь, я никогда не скрывал от тебя ничего.

— Говори, — разозлился Помпей, внезапно почувствовав большую беду.

— Твоя супруга Муция… Гонец рассказывал сплетни о ней. Прости еще раз, но я не смог сдержаться, — виновато проговорил Деметрий.

— Что он говорил? — бесстрастным голосом спросил Помпей.

— Он говорил… Он говорил… Твоя жена и Цезарь. Гонец говорил, что и Мамурра, Клодий… Прости, Великий, — Деметрий отчаянно затряс головой, отходя в сторону.

Помпей замер, почернев от такой новости. Он, не изменившись в лице, кратко пробормотал какое-то проклятие и, резко повернувшись, ушел в свою каюту. Испуганный Деметрий остался на палубе.

Целый день никто не решался нарушить тягостную тишину главной каюты. К вечеру Помпей вышел сам. Он словно сразу постарел на несколько лет, но держался по привычке спокойно и собранно. Деметрий и дежурные центурионы с тревогой ждали его указаний.

— Подготовиться к высадке в Бриндизии, — громко сказал Помпей, — проверьте весь груз. Деметрий, — обратился он к испуганному вольноотпущеннику, — зайди ко мне подготовить разводное письмо моей супруге. И не забудь вручить его тому самому сплетнику, — тихо добавил он.

Спустя два дня, когда вся римская армия высадилась на берег, Помпей, по обычаям предков, собрал на сходку всех легионеров. Поблагодарив их за верную службу, он приказал легионерам разойтись по домам, распуская армию, согласно существующим законам и традициям.

По свидетельству современников, это стало самой большой неожиданностью в самом Риме и далеко за его пределами. И все время слышим слова гениального историка и философа Плутарха, написавшего по этому поводу:

«Однако божество всегда ревниво старается примешать к блестящим и великим дарам судьбы некоторую частицу невзгод». По мнению самого Плутарха, этой частицей стала Муция — жена Гнея Помпея Магна. Ибо трудно быть одинаково великим повсюду. Приходится чем-то жертвовать.

Глава XXXV

Ложь говорит каждый своему ближнему: уста льстивы, говорят от сердца притворного.

Псалтырь, псалом 11:3

В этот день Цезарь пришел домой ранее обычного. В свою огромную библиотеку он принес трагедии Софокла, мастерски переписанные для него судейским писарем на греческом пергаменте. Бережно положив кодекс,[138] Цезарь приказал подать обед в атрий и поспешил туда, где неласковое ноябрьское солнце уже прогрело стены. Обедая в одиночестве, он даже не заметил, как в атрии появилась Помпея.

— Ты пришел сегодня так рано, — удивилась она. — Зимри говорил мне, что ты пойдешь обедать к Крассу.

— Нет, — устало ответил Цезарь, — я получил новый свиток с трагедиями Софокла. Искусный писарь сделал свою работу почти божественно. Телеф, — обратился он к стоявшему рядом рабу, — принесешь мне этот свиток из библиотеки, когда я закончу обедать.

Помпея опустилась на скамью рядом с ним.

— Скоро в нашем доме будет праздник Доброй богини. Домициана — старшая весталка — уже была в нашем доме. В эту ночь, согласно обычаям, все мужчины и рабы должны уйти из дому.

— Хорошо, — наклонил голову Цезарь, думая о своем, — если этого требуют наши обычаи.

— В прошлом году праздник проходил в доме Цицерона, — напомнила Помпея, — и тогда счастливый знак богов, полученный Теренцией, спас Рим от мятежа катилинариев.

— Конечно, — невозмутимо отозвался Цезарь, — боги помогли Цицерону прикончить Катилину. Наши боги всегда благосклонны к победителям.

Помпея вспыхнула от негодования.

— Клянусь Юпитером, ты неисправим. Ты — верховный понтифик и претор Рима, а насмехаешься над милостью богов.

— Мы все уйдем из дому, — махнул рукой Цезарь. — Только раньше, по-моему, боги были менее привередливы. Но если так нужно, то можешь распоряжаться.

— Завтра днем к нам придут твоя мать, Аврелия, и Домициана.

— Насчет Аврелии я не возражаю. А вот эта старая фурия, Домициана. Постарайся, чтобы она поменьше появлялась в моем доме. Когда я ее вижу, мне становится даже страшно.

— Ты не хочешь, чтобы к тебе в дом приходила старшая весталка, — изумилась Помпея, — поистине ты, Цезарь, исключение для римлян. Приносящая успех и удачу весталка, вошедшая в твой дом, проведет ночь в служении Доброй богине и этим принесет счастье тебе и твоей семье.

— Она мне уже пыталась принести это счастье в прошлом году, когда требовала, чтобы я дал согласие на казнь Постумии, — нахмурился Цезарь.

— Этой блудницы? — оживилась Помпея. — Постумия была неблагочестивой весталкой, а что может быть хуже этого? Разве ты забыл, как она запутала юного Марка Антония? Несчастный юноша не сумел избежать ее любовных сетей.

Цезарь насмешливо посмотрел на Помпею.

— Он не очень уклонялся, — весело сказал Цезарь, выходя из атрия.

В хорошем настроении он вышел в сад. Один из рабов вынес ему тогу, и Цезарь, накинув ее поверх туники, сел на скамью у небольшого фонтана, разбитого в честь Диониса. Раб принес ему трагедии Софокла. Именно в это время ему сообщили о приходе Аттика Помпония.

— Я жду его здесь, — пригласил гостя во внутренний двор Цезарь.

Через несколько мгновений в саду появилась тощая фигура Аттика Помпония.

— Приветствую доблестного представителя рода Цецилиев, — улыбнулся Цезарь, вставая.

— Привет и тебе, любимец римлян, Гай Юлий Цезарь, — серьезно ответил Помпоний, садясь на скамью, — да хранят боги тебя и твою семью.

— Что привело тебя в мой дом, Аттик, — сделал вид, что удивился, Цезарь, — ты уже давно не навещал меня? Хотя именно благодаря тебе я познакомился с последними свитками из Пергома. Признаюсь, твоя книжная лавка — лучшая в городе.

— Я шел в храм Аполлона Понтийского, — солгал Аттик.

Цезарь сделал вид, что поверил.

— Конечно, — кивнул он, — ты благочестив.

Аттик понял, что Цезарь не верит ему, и нахмурился, пытаясь сообразить, как начать неприятный разговор.

— Тебе трудно начать, — сказал Цезарь, не удержавшись от насмешки. — А ведь ты, кажется, хочешь спросить о моем долге?

— Да, — оживился Помпоний, отчего его скучное лицо стало безнадежно унылым, — именно об этом я и хотел с тобой поговорить.

— Аттик, — покачал головой Цезарь, — я должен тебе не так уж много, ты мог бы и не приходить. Другим я должен гораздо больше.

— Они и послали меня сюда, — вздохнул Аттик Помпоний.

— Что, все сразу? — нахмурился Цезарь.

— Да, — уныло сказал ростовщик, — у тебя самые большие в городе долги, почти двадцать пять миллионов денариев.

— Они не верят представителю рода Юлиев? — высокомерно спросил Цезарь.

— Верят, но могут наложить запрет на твое имущество, если ты не вернешь хотя бы часть долга.

— Но почему? Почему такое нетерпение? Я ведь просил немного подождать. Через два месяца, по завершении претуры, я должен получить провинцию.

— Именно поэтому, — пожал плечами Помпоний, — ты уедешь, а долги твои останутся. Еще неизвестно, какая провинция достанется тебе по жребию.

Согласно существующим римским законам, консулы и преторы по окончании исполнения своих обязанностей в Риме имели право на получение провинции в качестве проконсулов и преторов.

— Значит, вы не хотите даже отпускать меня, — изумился Цезарь, — воистину ваш бог Меркурий более велик, чем Юпитер. Алчность и жадность наших римских ростовщиков, кажется, не знает пределов.

— Ты напрасно обижаешься, — мягко ответил Помпоний, — я просто хотел, чтобы ты знал. Тебе нужен будет поручитель, иначе ты не сможешь уехать из Рима. Ты тратил огромные деньги на свое избрание и на бесконечные раздачи хлеба римлянам.

Цезарь все понял. Оптиматов раздражала его популярность в Риме, его авторитет среди римского плебса. А его победы на выборах верховного понтифика и претора Рима окончательно укрепили их в желании остановить его любой ценой. Они смогли найти единственную возможность — его долги. Если он не поедет в свою провинцию, если не сможет вернуться оттуда богатым человеком, оплатить консульские выборы и победить, его карьера закончится здесь, в Риме. Для победы на консульских выборах ему нужны будут огромные деньги. А ведь через два года он уже сможет выставлять свою кандидатуру.[139]

— Что я должен делать? — прямо спросил он у Аттика Помпония.

— Вернуть часть долга, — повторил ростовщик.

— Или… — требовательно произнес Цезарь, — я ведь знаю ваши условия.

— Да, — кивнул Аттик Помпоний. — Помпей вернулся в Рим. Вы не должны его поддерживать. Ни ты, ни Красс.

— А если я его поддержу, вы не выпустите меня из Рима.

— Ты умный человек, Цезарь, — вздохнул Аттик Помпоний, — и знаешь, что во имя блага государства…

— Не надо, — махнул рукой Цезарь, — я все понимаю.

— Кроме того, — осторожно добавил Аттик, — Помпей вряд ли захочет быть твоим союзником после развода с Муцией.

— Я все понял, — усмехнулся Цезарь.

— Что ты решил?

— Выплачу часть долга. Или найду поручителей.

— Да хранит тебя Юпитер, — зло бросил на прощание Аттик Помпоний, — хотя, я думаю, ты не веришь в него.

— А ты, — спросил Цезарь, — ты веришь?

Аттик уже выходил со двора, но этот вопрос заставил его споткнуться.

— Рим держится на вере людей в богов и уважении к устоям государства и его добродетелям, — назидательно сказал ростовщик.

— Государство держится на гражданах Рима, которые уже давно не верят ни римским богам, ни в нашу добродетель, — ответил Цезарь.

— Прощай, — Аттик быстро вышел, словно опасаясь новых слов верховного жреца.

После ухода ростовщика Цезарь долго сидел, задумавшись, пока солнце не скрылось за горизонтом.

В доме уже горели светильники, когда он прошел в свой триклиний. Там его ждала Помпея. Распустив волосы, в небольшой тунике-интиме, она развалилась на ложе.

— Наконец ушел этот противный Помпоний, — капризным голосом встретила она мужа, — римляне справедливо называют его шпионом сената. Что он хотел от тебя? — спросила Помпея.

— Просто говорил о деньгах, — коротко ответил Цезарь. Он никогда не посвящал супругу в свои дела.

— О чем еще может говорить ростовщик, — фыркнула Помпея, — но ты говорил с ним о предстоящем празднестве?

— О каком празднестве? — не сразу вспомнил Цезарь.

— О, Минерва, богиня мудрости, он уже все забыл, — испугалась жена.

— Да, конечно, мы с ним говорили, — сразу вспомнил Цезарь, — он даже обещал помочь. Сколько нужно денег, я дам, но прошу тебя, чтобы после праздника в нашем доме более никогда не появлялась Домициана, — тихо проговорил он, усаживаясь на ложе.

— Ты ведь верховный жрец Рима, — Помпея глядела на Цезаря с изумлением.

Ему начала надоедать очевидная глупость жены.

— Я прошу, — коротко сказал он. — Кстати, все говорят, что в мое отсутствие здесь часто бывает Клодия со своим братом. Это правда?

— Да, — замерла Помпея, — их тоже не впускать? — жалобным голосом спросила она.

Цезарь рассмеялся. Он был слишком уверен в себе, чтобы подозревать жену.

— Если тебе интересно, можешь приглашать их. Но Клодия такое развращенное существо, что от общения с ней краснеют даже куртизанки и вольноотпущенницы Лукулла.

— Но она придет на праздник, — попыталась отстоять свои позиции супруга.

— Разумеется, и только на одну ночь. Я начинаю подозревать, что в эту ночь в моем доме соберутся все женщины Рима.

— Веста — покровительница домашнего очага — будет с нами, — восторженно сказала Помпея, — это так почетно.

— Лучше бы этот выбор пал на другой дом, — проворчал Цезарь, — слишком много ненужной суеты.

Он дотронулся до руки жены, и та замерла в счастливом ожидании, как всегда, когда ее касался Цезарь.

— Ты самый лучший из мужчин, — прошептала она ему страстно.

Через несколько мгновений, уже ничего не помня, она была во власти всепоглощающей страсти. А Цезарь прокручивал в памяти разговор с Помпонием и напряженно размышлял над создавшейся ситуацией. Ему не мешало даже тяжелое дыхание Помпеи и ее чуть приглушенные, сдавленные стоны. Рассудок Гая Юлия Цезаря существовал сам по себе, словно не связанный с его телом, тесно сплетенным объятиями жены.

Глава XXXVI

Делающие идолов все ничтожны, и вожделеннейшие их не приносят никакой пользы, и они сами себе свидетели в том.

Они не видят и не разумеют, и потому будут посрамлены.

Книга Исаии, 44:9

— Нужно очень долго жить в Риме, чтобы понять изменения, происшедшие в нашем городе, — услышал Цезарь громкую речь одного из плебеев, сидевших недалеко от него за столом.

В этот вечер он зашел в таверну Пинария скорее по старой привычке, предпочитая проводить время в обществе бывших гладиаторов и разорившихся торговцев. Сидя в углу, он терпеливо слушал спор двух старых плебеев — ветеранов римской армии.

— Да, — согласился другой, — ты прав, Квинт. Город уже не тот. А помнишь, каким был Рим во время нашей молодости? Я был еще ребенком, когда мой отец вернулся с Югуртинской войны.

— А мой погиб при Верцеллах, — вздохнул Квинт, — но зато римляне тогда победили. Это было сорок лет назад, и тогда казалось, что мы выиграли самую важную войну в нашей истории.

— Да, да, — вздохнул его собеседник, — это было именно так. Но потом была Союзническая война.

— Я сражался в третьем легионе, под руководством Гнея Помпея Страбона,[140] — воодушевленно сказал Квинт, — и получил ранение во время осады Аскула. Какое страшное сражение мы тогда выиграли. Армия пиценов прорвалась в город сквозь порядки нашего легиона, но, клянусь Марсом, богом войны, они потеряли три четверти своих людей. А потом мы вошли в Аскул.

— А я сражался в это время под руководством Суллы Счастливого. Ты знаешь, Квинт, я иногда думаю, что это были лучшие годы моей жизни. Во время взятия Геркуланума я был первым на крепостной стене. Тогда мне чуть не разбили голову. Сам Сулла вручил мне дубовый венок. Он был величайшим полководцем Рима.

— Ты, Публий, всегда был тайным сулланцем в душе, — недовольно заметил его собеседник, выпив очередную чашу вина.

— Да, Квинт, и, клянусь всеми богами, не стыжусь этого. Он был великим человеком, наш Корнелий Сулла. Такого римлянина больше не было в нашем городе. Рим с тех пор не рождает героев. Я последовал за ним на Балканы, брал Афины, сражался при Херсонесе и Орхомене. Тогда я был уже старшим центурионом и трижды был ранен. Но мы всегда побеждали. С именем Рима на устах и имея Суллу во главе армии.

— А потом вы пришли в Рим, — проворчал Квинт.

— Я знаю, знаю, ты тогда был сторонником марианцев. Но я не виноват, что вы проиграли.

— И мне пришлось бежать из Рима. Целых пять лет я не мог вернуться домой, пока твой кровавый диктатор не умер. И только тогда я сумел приехать в Италию, тайком пробравшись на морском судне в Тарент.

— Почему мой кровавый диктатор? — обиделся Публий. — Можно подумать, что ваши Марий или Цинна были менее кровавыми. Это ведь они начали в Риме террор задолго до Суллы. Разве не Цинна уничтожил тысячи римлян на улицах города? Разве не по его приказу был убит консул Гней Октавий и несколько римских сенаторов? А что было потом, ты помнишь, Квинт? Марианцы начали творить в городе такое неслыханное насилие, истреблять честных римских граждан, что самому Цинне пришлось отдать приказ Серторию об их ликвидации. Или ты забыл, как отряды претора Квинта Сертория уничтожали своих же марианцев, повинных в убийствах и грабежах? Лучше уж диктатура Суллы, чем подобная власть марианцев.

— Клянусь Минервой, богиней мудрости, ты сошел с ума, — разозлился Квинт, — ты, видимо, забыл, что принесла Риму диктатура этого чудовища. Сорок убитых сенаторов, пять тысяч римских граждан. Сыновей учили доносить на отцов, жен на мужей, клиентов на патронов, предавали друзей, близких, родных. Сулла развратил всех римлян — он разрешил доносчикам брать себе часть имущества казненных. Сколько людей поплатилось жизнью из-за случайно оброненного слова, из-за дружеского гостеприимства, родственных связей. Доносительство стало нормой. Римляне боялись выходить на улицу, встречаться, протестовать, даже разговаривать друг с другом. Страх поселился в душах людей. И это ты считаешь благом для Рима? Ты слепец, Публий!

— Клянусь молниями Юпитера, это ты лишился разума, — разозлился Публий. — Во время Суллы величие Рима простиралось до Геркулесовых столбов и границ Парфии. А что происходит сейчас? В Египте волнения, галлы вновь угрожают нашим границам, в Испании неспокойно. Даже пираты осмелели настолько, что стали захватывать наши суда, забирая заложниками римских граждан. Хвала богам, Помпею удалось покончить с ними, но разве подобает Риму воевать с таким противником? А восстание рабов и гладиаторов под началом презренного Спартака! И наши легионы бежали от них! Разве подобное бесчестье возможно было при Сулле? А подлый заговор Катилины и интриги «отцов-сенаторов»? Это идеал нашей республики?

Цезарь, внимательно слушавший обоих стариков, решил, что настала пора вмешаться.

— Да пошлют вам удачу римские боги, — смущенно сказал он, — я невольно услышал ваш спор.

Оба ветерана обернулись к нему. На Цезаре была накинута темная трабея без пурпурной полосы. Римляне не узнали городского претора и верховного понтифика. Он пересел поближе к ним.

— Бог изобилия Сатурн развязал нам языки, — немного недовольно проворчал уже основательно подвыпивший Публий.

— Я слышал ваш спор и решил высказать свои суждения.

— Ты молод, — вздохнул с пьяным умилением Квинт, — наши рассуждения кажутся тебе давней историей. А для нас это вся жизнь. Мы помним Рим во времена его былого величия.

— А разве сейчас величию Рима что-то угрожает? — весело спросил Цезарь, подзывая Пинария: — Принеси нам лучшего вина, которое может быть среди твоих запасов.

Пинарий, поклонившись, быстро исчез. Он знал, что не всегда нужно узнавать Цезаря.

Старики оживились.

— Ты не римлянин? — спросил один из них. — Видимо, ты приехал издалека?

— Нет, — улыбнулся Цезарь, — я римлянин, и мне интересно слушать ваши слова о величии Рима.

— Его не осталось, — вздохнул Публий, — уже нет Суллы, а Помпей никогда не заменит диктатора. Я сражался под руководством Помпея и знаю его мягкий нрав.

— А разве Риму нужен новый диктатор? — удивился Цезарь.

— Риму нужны новые проскрипции, — разозлился Квинт. — Видимо, Юпитер поразил твой разум, Публий. Нам нужны мудрые консулы и сенаторы, чтобы спасти республику.

— Сенат не сможет спасти республику, — твердо сказал Публий, — они погрязли в роскоши и разврате. Их не интересует ничего, кроме собственного честолюбия. Благо государства для них прежде всего возможность разбогатеть в новых провинциях. Выбирая из своей среды консулов и преторов, они думают только о своей личной выгоде. Триумфа добиваются ради самого триумфа и собственных амбиций, а не во благо государства, их деньги идут на новых рабынь и всевозможные утехи, а римские граждане умирают от голода.

Раб принес кувшин, наполненный секстарием[141] фламенского вина. У стариков заблестели глаза.

— Клянусь Церерой, богиней плодородия и земледелия, я не пил подобного вина уже давно, — счастливо улыбаясь, сказал Публий, первым попробовавший этот напиток. Цезарь из вежливости пригубил чашу с вином, фламенское было сильно разбавлено, но он не стал говорить об этом ветеранам.

— Ты прав, — воскликнул Квинт, — это напиток богов. Спасибо тебе, добрый человек.

— А что ты думаешь о судьбе Рима? Ты не согласен со своим другом? — спросил Цезарь у Квинта, возвращаясь к прерванной дискуссии.

— Согласен, — кивнул ветеран, — все правильно, но не диктатор нужен Риму, а умные правители. Пока вся власть будет у сенаторов, ничего не изменится. Они сменяют друг друга каждый год и думают только о благе для себя.

— А популяры, — осторожно спросил Цезарь, — они ведь против оптиматов?

— Они ничем не лучше, — вздохнул старый сулланец Публий.

— У популяров только Цезарь мог бы стать достойным консулом, — сказал Квинт, — а остальные думают лишь о собственной выгоде.

— А Цезарь не думает о личной выгоде? — быстро спросил верховный понтифик.

— Конечно, и он такой, как все, но он всегда жертвует часть своих денег римским гражданам, и это все знают.

— Да, да, — согласился Публий, — только Цезарь думает о бедняках вроде нас. Остальные так же далеки от римлян, как наши боги. Но он тратит не свои, а чужие деньги. Я слышал, у него огромные долги. Ему не разрешат даже уехать наместником в Испанию после завершения претуры. Так все говорят, — проговорил Квинт уже заплетающимся языком, — а больше никого нет. Есть еще Помпей, но он далеко от Рима. И есть Красс, который слишком богат, чтобы понимать римских граждан.

— Значит, только диктатура? — спросил Цезарь, вставая.

— Нет, — ответил Квинт.

— Да, — стукнул чашей Публий.

— Если у нас будут достойные сенаторы… — начал Квинт и, вдруг уронив голову на скамью, пробормотал: — Впрочем, достойных все равно не будет, среди наших сенаторов таких нет.

— Нужен новый Сулла, — сказал более трезвый Публий, — и тогда сразу будет порядок. Римляне больше не будут ждать хлеба из Египта. Они его будут забирать силой.

Цезарь подозвал Пинария и отдал ему несколько сестерциев:

— Дай им еще вина. А когда я уйду, расскажи им, что их угощал Гай Юлий Цезарь.

— Хорошо, — Пинарий торопливо взял сестерции. — Тебе понравилось мое вино? — лицемерно спросил он.

— Очень. Где ты достаешь такую вкусную воду? Она мне понравилась.

Пинарий с ужасом помахал руками.

— Это настоящее фламенское.

— Выпей его сам во славу и величие Рима. Хотя наша слава и величие так же разбавлены водой, как и твое вино. — Улыбаясь, Цезарь пошел к выходу.

— Кто это был? — подозрительно спросил Публий.

— Сам Цезарь, — угрюмо отозвался хозяин.

— Цезарь? — Публий долго смотрел вслед ушедшему. Затем перевел взгляд на заснувшего Квинта и тихо пробормотал:

— Я же говорил, нам нужен диктатор.

Глава XXXVII

Несчастный, что ты сделал?

Что замыслил?

Какой бедой твой разум помутился?

Софокл «Антигона»

Словно внезапный толчок во сне разбудил девушку, и она проснулась, пытаясь вспомнить свой растаявший сон. Кажется, что-то связанное с отцом. В последние ночи она часто видела один и тот же сон, в котором рядом с отцом уже не было Помпеи. Ей изначально не нравилась красивая мачеха, но, когда чувства к отцу окрепли и усилились в ее душе, она возненавидела Помпею. В сравнении с мужем та проигрывала еще больше, ибо часто не понимала Цезаря во время его многочисленных бесед в триклиниях с гостями. Помпея по-своему, конечно, любила Цезаря и уважала его, в глубине души сознавая превосходство мужа. Но, как и всякая женщина, рассматривала мужа, делящего с ней ложе, со своих, сугубо заземленных позиций. Тонкие, иронические замечания Цезаря, понятные лишь немногим, зачастую были просто недоступны ей, а его поведение и насмешки над богами даже возмущали и пугали ее.

Отдавая должное мужу как государственному деятелю и политику, Помпея считала себя более компетентной в вопросах человеческих отношений, на встречах с соседями и друзьями.

Грубые, циничные замечания Клодия, развратный шепот его сестры, напыщенные беседы глупых римских матрон и пустые рассуждения недалеких сенаторов были куда ближе Помпее, чем все речи Цезаря. Она представляла собой соответственно продукт римской эпохи со всеми своими слабостями и недостатками.

Выросшая в традиционной римской семье, привыкшая к роскоши и безделью с детских лет, Помпея находила особое удовольствие в общениях с себе подобными римскими гусынями. Для полноты ощущений ей требовалась только дружба с Клодией. Бесстыжая и развратная Клодия с удовольствием рассказывала Помпее все городские новости, иногда сочиняя более обычного. Найдя в Помпее благодарного слушателя, Клодия рассказывала о римских семьях, уверяя жену Цезаря в необузданном разврате всех римлян, молодых и старых, мужчин и женщин. Выдавая заведомую ложь, Клодия находила в этом особенное удовольствие, пытаясь приписать собственные пороки другим. Хотя справедливости ради отметим, что Клодия часто говорила правду, живописуя римские нравы.

Эти разговоры заставляли Помпею проявлять еще более болезненный интерес к вечной теме отношений мужчины и женщины. Именно почувствовав этот интерес и решив сыграть на нем, Клодия и ее брат, просчитав действия Помпеи и видя, что плод полностью «созрел», решились на необычную акцию, которая стала самым громким политическим скандалом в семейной хронике древнеримского общества.

Но в этот день, когда солнце лишь наполовину показалось из-за серого, более темного, чем обычно, горизонта, ранним утром проснулась только Юлия. Все действующие лица приближающейся драмы еще спали. В соседнем конклаве почивала Аврелия, бабушка Юлии.

После тяжелой, развратной ночи, в обнимку с двумя своими поклонниками лежала Клодия.

Еще не пришел в себя после очередной попойки Клодий, перепивший более обычного.

На супружеском ложе дремали Цицерон и Теренция.

Дремал и Цезарь, спавший, как всегда, отдельно от своей жены.

Уставшая за ночь от приготовлений по дому Помпея забылась почти под утро усталым, но счастливым сном, в котором ей снились предстоящие празднества.

Солнце медленно, словно нехотя, оторвалось от горизонта, и очередной день римской истории вступил в свои права.

Юлия, набросив тунику, вышла во внутренний двор, постояла немного у фонтана, словно ожидая увидеть нечто невозможное.

Но ничего не происходило. Она зябко поежилась, утро было холодным. Томление молодой девушки, впервые познавшей любовь, похоже на ожидание грозы, когда духота становится почти невыносимой и в воздухе густо пахнет озоном. В такие мгновения все решает быстрый удар молнии.

Но девушка понимала, что ее любовь обречена на безответность. Слишком необычным был объект ее грез — собственный отец. И хотя римская история, да и последующая мировая история дали нам немало примеров такой кровосмесительной и кощунственной для сознания обычных людей любви, у Юлии не было никаких надежд. Цезарь слишком любил ее и слишком любил женщин вообще, чтобы увлечься собственной дочерью.

Может ли быть любовь кощунственной или святотатственной? Божественное чувство, посылаемое нам богами, свято. Свята любовь к девушке втрое младше внезапно влюбившегося кавалера. Свята любовь двух пожилых людей, ибо в любви не бывает стариков, и, наконец, тогда свята любовь дочери к собственному отцу.

Мы рискуем зайти очень далеко в своем логическом построении, ибо по этой логике свята любовь двух мужчин друг к другу и двух женщин. Святы любые чувства и любая любовь. Но что тогда есть грех? И если проявление любви есть божественное начало в человеке, то что тогда козни дьявола?

Уже вокруг суетились рабыни, поднявшиеся с рассветом, уже слышен был голос Аврелии, когда Юлия вернулась в свой конклав. Там ее ждала бабушка.

— Ты пойдешь сегодня к Помпее? — спросила Аврелия.

— Нет. — Девушка старалась не смотреть ей в глаза. — Я не смогу сегодня.

— Как хочешь. — Аврелия была действительно мудрой женщиной.

Нет смысла описывать все приготовления в доме Цезаря. Однако долг его возрос еще на десять талантов, и это было самой большой загадкой Цезаря, ибо никто лучше его не мог брать деньги взаймы, не возвращая их кредиторам. Можно даже предположить, что некоторые наиболее проницательные ростовщики, давая в долг Цезарю, и не думали о возвращении денег. Они мудро гарантировали свое будущее, вкладывая золото в наиболее перспективного политического деятеля. И, надо сказать, Цезарь почти всегда оправдывал их надежды.

Одетые в белые одеяния женщины ждали, когда на город опустится ночь, дабы началось таинство Доброй богини. Уже был поставлен шатер, украшенный виноградными лозами, уже по древнему обычаю в дом была принесена змея, символизирующая мудрость и святость. Женщины, пришедшие в дом, переодевались в белые одеяния, специально приглашенные музыканты-женщины, коих держали исключительно для подобных случаев, занимали свои места.

Цицерон и Плутарх были убеждены, что действия женщин, оставшихся без мужчин в доме во время праздника, не всегда бывают целомудренными и часто носят орфический характер, схожий с лесбийскими оргиями.

Не пытаясь оспаривать это утверждение, мы обращаем внимание лишь на то обстоятельство, что в доме не должно быть мужчин, а несколько сот женщин и музыкантов в огромном доме создают почти идеальные условия для встречи двух людей. Однако можно ли считать, что именно на это рассчитывал Клодий?

Переодетый в женское одеяние, он сумел незамеченным проникнуть в дом, спрятавшись в одной из комнат. Можно только догадываться, знала ли Помпея о его дерзком поступке заранее. Плутарх убежден, что Клодий пользовался взаимностью. Но весь маскарад Клодия носит скорее характер вызова римскому обществу и его нравам, чем желания любовника увидеться со своей любимой. Для встреч римские матроны и патриции могли находить куда более удобные места.

Своей дерзкой выходкой Клодий, безусловно, хотел обратить на себя внимание и вновь противопоставить себя традиционным римским обычаям, словно пытаясь взорвать и расколоть общество изнутри. А может, он принадлежал к числу мужчин, для которых нет запретов в любви, и чем кощунственнее вызов, тем сильнее удовольствие.

Подкупленная служанка Абра благополучно привела Клодия в одну из комнат и отправилась за хозяйкой. Но… что особенно интересно, Клодий не стал ждать Помпею. Словно нарочно пытаясь привлечь к себе внимание или насладиться большей святотатственностью своего поступка, он выходит из конклава Помпеи, пробираясь по комнатам и рискуя быть обнаруженным.

Одна из служанок, видя его, спрашивает, что нужно римской матроне здесь. И Клодий ей грубо, по-мужски, отвечает, что ищет Абру. Тут, наконец, начинается настоящий скандал.

Служанка закричала диким голосом, не столько от страха, сколько от изумления. Несколько смущенный таким криком, Клодий бежит обратно, где… (и это тоже интересно) быстро находит комнату Абры.

Но в доме уже переполох. Аврелия, прекратившая празднества, спешит на место происшествия. Искушенная служанка рассказывает ей о мужчине, тайно пробравшемся в дом. Это настолько кощунственно, настолько невероятно для римлян, что Аврелия сначала не поверила, затем приказала обыскать дом. Со светильниками в руках женщины обходят весь дом и, наконец, находят Клодия, который и не пытался бежать, словно рассчитывая, что его найдут и опознают. Обнаружив Клодия, Аврелия в гневе прогнала его, но скандал получил свое достойное завершение.

Уже утром разошедшиеся по своим домам женщины разнесли слух об этом происшествии. Цель была достигнута. И можно предполагать, что этой целью была не глупая самка Помпея, а желание представителя наиболее оголтелой части популяров и люмпенов вновь проверить свои возможности в римском обществе, вызвав очередной политический скандал.

Хотя любого политика, кроме тщеславия, могут волновать и красивые женщины. Но это тема уже другого разговора.

Глава XXXVIII

И я, когда шел сюда, не смешивался с остальными, а бросив всех тонущих, побежал вперед к лодке и занял самое удобное место.

Лукиан «Разговоры в царстве мертвых»

Как поступает муж, обнаруживший измену жены? Убивает ее — утверждает мировая литература, во всяком случае, ее классики. Убивает соперника — убеждают криминальные истории прошлого и нашего времени. Разводится с ней, пытается сдержать чувства, постичь происшедшее рассудком, — подсказывает нам здравый смысл. Цезарь выбрал последнее. И нам предстоит разобраться в его поступке.

Все утро Рим гудел от возбужденных сплетен и разговоров тысячи «очевидцев» печального происшествия. Среди сплетников находились даже очевидцы, убеждавшие всех, что совершили сей галантный подвиг вдвоем с Клодием. К вечеру этого дня число мужчин, попавших тайком в дом Цезаря, насчитывало уже полтора десятка человек. Подробности передавались одни ужаснее других.

Вопреки слухам, Клодий не бежал из Рима, а скрывался у своей младшей сестры. Цезарь, напротив, был в доме у Аврелии, где имел долгий неприятный разговор.

— Я всегда говорила, — настаивала мать, — что Помпея недостойна тебя, но ты не хотел меня слушать. Теперь ты сам убедился в ее легкомыслии. Неужели после всего происшедшего ты останешься с ней?

Цезарь чуть улыбнулся:

— Я подумаю об этом. Но прошу тебя об одном. Никому не рассказывай о Клодии. Кроме тебя, его лица никто не видел. Это очень важно.

— Тебе это нужно, — просто сказала мать, — значит, я не видела его лица.

Цезарь, улыбнувшись еще шире, кивнул на прощание, выходя из атрия, где стояли скульптурные изображения знаменитых предков Аврелиев и Юлиев.

На улице его ждал Зимри, сообщивший, что Помпея с самого утра находится в храме богини Юноны, моля богов послать ей прощение мужа.

— Передай, что боги услышали ее молитвы, — просто сказал Цезарь, — я простил ее. Но, как верховный понтифик, я не могу жить с женщиной, виновной, пусть даже косвенно, в святотатстве во время праздника Доброй богини. Отныне мы будем жить отдельно. Ты знаешь небольшой дом на Квиринале, который я покупал в прошлом году?

— Конечно, господин.

— Передай, что он теперь принадлежит ей. И пусть управляющий домом даст мне список всего необходимого. Я пошлю из своего дома.

— Больше ничего не надо говорить? — Преданный иудей смотрел на Цезаря выжидательным взглядом.

— Этого вполне достаточно, — махнул рукой Цезарь, — ступай. — В душе он даже был доволен, что сумел обойтись без личных объяснений, которых не любил.

Мужское самолюбие Цезаря было, безусловно, уязвлено, но инстинкт политического деятеля подсказывал ему не возбуждать излишнего волнения, в результате которого он сам мог оказаться в смешном положении.

Помпея не вернулась в свой дом, отправившись на Квиринал, но через день в гости к Цезарю пришел сам Цицерон. Хозяин принял его в атрии, и после взаимных приветствий они уселись в триклинии. Цицерон, чуть пригубив вина, сразу начал свой разговор, не дожидаясь, пока рабы покинут помещение.

— Я слышал, ты разводишься со своей женой, Цезарь.

— Великие боги, — насмешливо ответил Цезарь, — я только подумал об этом, а ты уже знаешь.

— Для этого нужно знать тебя, Цезарь, — нахмурившись, сказал Цицерон, — ты ведь отправил ее в свой дом на Квиринале.

— А ты считаешь, что постиг душу Цезаря?

— Если это неправда, я уйду, — встал с ложа Цицерон.

— Ложись,[142] — махнул рукой Цезарь, — я действительно развожусь с Помпеей, если это тебя так интересует. Хотя, насколько я понимаю, не это волнует тебя. Тогда зачем ты пришел, Марк Туллий?

— А ты не догадываешься? Рим возмущен, римляне негодуют. Коллегия понтификов единодушно вынесла решение о святотатстве. Дело передано в суд. Но Клодия поддерживают городской плебс, народные трибуны, популяры. За него все недовольные властью оптиматов недобитые катилинарии, скрытые марианцы. За ним стоишь ты, Цезарь. Вернее, стоял до недавнего времени. В любой момент в Риме могут начаться серьезные волнения.

— Коллегия понтификов была не единодушна. Я воздержался при голосовании, — ровным голосом сообщил Цезарь.

— Я знаю. — Цицерон все-таки вскочил с ложа, словно считая, что он уже в суде, на обвинительной речи против Клодия. — Все сенаторы и все достойные граждане Рима хотят знать, чем все это кончится, Цезарь? Что дальше? Избранные на новый год консулы Марк Туллий Пизон Фруги Кальпурниан и Марк Валерий Мессала Нигер вступают скоро в должность. Они заявили, что не потерпят беспорядков во время процесса над Клодием. Заметь — оба заявили одновременно.

Городским претором на твое место уже избран Публий Корнелий Лентул Спинтер, — продолжал Цицерон. — Ты знаешь его как убежденного оптимата. Мы не допустим появления в Риме второго Катилины. Одного было вполне достаточно. Теперь все зависит от твоей позиции, Цезарь. Тебя послушают и Марк Красс, и другие твои сторонники.

Цезарь молча слушал эту длинную речь.

— Мы не можем понять, — продолжал Цицерон, возбужденно ходя по триклинию, — что связывает тебя с Клодием и им подобными. Эти люди — отбросы общества. Популяры хотят все уничтожить, всех разорить. Среди них почти нет настоящих римлян. Это люди, приехавшие в Рим и получившие теперь здесь гражданство, бывшие провинциалы и сельские жители, мечтающие теперь о власти. Среди них почти нет политиков и воинов, за исключением старых марианцев. А ты, Цезарь, поддерживаешь популяров. Ты, представитель двух великих римских родов — Юлиев и Аврелиев, водишь дружбу с грязным плебсом.

— Но ты сам, Цицерон, тоже приехавший из провинции, римский гражданин, — заметил Цезарь, улыбаясь.

— Да, — остановил на мгновение свой шаг Цицерон, — но, как и твой родственник Гай Марий,[143] я служу Риму и римлянам, а не плебсу Рима. Ты не видишь разницы, Цезарь?

— Обрати внимание, — вместо ответа вдруг сказал Цезарь, — что нашими консулами и преторами часто стали избирать граждан из провинции, лишь недавно ставших римлянами. Рим вырождается, — заключил он, притворно вздыхая, — у провинциалов больше упорства и наглости, чем у настоящих римлян.

Цицерон вспыхнул, покраснел и, не сказав ни слова, еще больше развалился на ложе.

— Кроме того, — Цезарь сразу перехватил инициативу, — осмелюсь напомнить о нашем соглашении в термах Минуция. Мы тогда смогли понять друг друга, и ты выиграл гражданскую войну, Цицерон.

— Мы, — вспыхнул Цицерон, — мы все выиграли эту войну.

— Неправда, — покачал головой Цезарь, — это была твоя личная победа над твоими личными врагами. И твоя личная месть. Я и сейчас считаю, что нельзя было казнить римских граждан в нарушение наших законов.

— Великий Юпитер, всеблагой и милосердный, — громко закричал Цицерон, — я спасал тогда Рим.

В триклиний испуганно заглянуло несколько рабов Цезаря.

— Вы мне не нужны, — удалил их Юлий и, обращаясь к Цицерону, посоветовал: — Не так громко, а то соберешь всех рабов в моем доме.

— Я не могу понять, — горячился Цицерон, — что может быть общего у тебя с популярами. Мне понятны мотивы Клодия — безумца и развратника, пытающегося сделать себе карьеру, слывя защитником популяров. Но ты, Цезарь? Или Красс, который дает деньги популярам. Может быть, он считает, что популяры будут благодарны всадникам[144] за их помощь? Придя к власти, чернь сметет сначала сенатскую партию оптиматов, а потом примется и за всадников. Кто поддерживает, кроме вас, популяров? Безумные поэты и скульпторы, опустившиеся торговцы и ремесленники. Потерявший разум Лукреций Кар или влюбленный в распутную Клодию Катулл. Это не политики, Цезарь.

Но только ты и твоя слава делают популяров столь опасными для всех. И для тебя самого в первую очередь. Теперь, после этого случая с Клодием, я думаю, ты во всем разобрался сам. Не разводись с женой, тем более что она невиновна. Вместо этого иди в суд и выступи субскриптором на суде против Клодия.

Цезарь молчал.

Ободренный этим молчанием, Цицерон продолжал:

— Ты уезжаешь в Испанию в качестве пропретора. Мы отпустим тебя, забудем все твои долги. Вернувшись, ты сможешь претендовать на место консула Римской республики. А в Риме наконец восстановится стабильность. Кроме того, — очень тихо добавил Цицерон, — ты отомстишь за честь дома Юлиев.

Цезарь принял решение.

— Благодарю тебя, Цицерон, — сказал он, вставая, — но я не собираюсь выступать на суде в качестве обвинителя. Согласись, что это довольно смешная роль — защищать свою честь подобным образом.

— Ты его простил, — не поверил услышанному Цицерон, вставая вслед за хозяином дома, — но что скажут римляне?

— Я не могу думать за весь римский народ, — терпеливо произнес Цезарь, — мне неизвестны также отношения Клодия с моей бывшей супругой. В любом случае я ничего не хочу знать об этом.

— Ты бросаешь всех на произвол судьбы, — тихо сказал Цицерон, — бросаешь всех нас. Ты занял самую удобную позицию невмешательства. Воистину, Цезарь, тебе можно удивляться. Но как ты расплатишься со своими долгами?

— Думаю, что это менее всего волнует оптиматов, — улыбнулся Цезарь, — я найду поручителя.

— Да хранят тебя боги, — сказал на прощание Цицерон. — Кстати, обвинителем на процессе готов выступить и Лукулл, — выпустил он свою последнюю стрелу.

— А я слышал, вы не хотите утверждать распоряжений Помпея на Востоке. Неужели это правда? — ответил еще более сильным ударом Цезарь.

Цицерон быстрым шагом вышел из триклиния.

«Как поступает муж, обнаруживший измену жены, — подумал, усмехаясь, Цезарь. — Разводится с ней, чтобы семейная жизнь не мешала карьере. И сдерживает чувства, постигая происшедшее рассудком, подсказанным ему здравым смыслом».

— К тебе пришел трибун Фуфий Кален, ты его звал, — доложил Зимри.

— Пусть войдет, — разрешил Цезарь.

«Но Клодий действительно невероятный мерзавец», — подумал он напоследок.

Глава XXXIX

В грехом обильный век оскверняются

сначала браки, семьи, рождения,

Отсюда выйдя, льются беды

В нашей Отчизне, во всем народе.

Квинт Гораций Флакк

Январские иды выдались в году 693-м римской эры особенно холодными. Римляне почти не покидали своих жилищ, предпочитая проводить дни с друзьями и клиентами в своих триклиниях.

За семнадцать дней до февральских календ был проведен традиционный праздник освящения храма Конкордии, богини согласия и милосердия. Проводившим обряд жертвоприношения консулам было не до веселья, ибо уже на следующий день сенат должен был рассматривать дело Клодия.

После святотатственного поступка Клодия прошло уже несколько недель, а римляне по-прежнему волновались, гадая о возможном исходе дела.

А тут еще начали опаздывать хлебные караваны из Египта и Сирии. Это подогревало и без того растущую ненависть к сенату, которую умело сеяли популяры. Сам Клодий в термах, храмах и других общественных местах, пользуясь своим правом квестора, устраивал вызывающие собрания, обрушиваясь с обличительными речами против виновников народных бедствий.

Люмпены охотно внимали ему, ибо ничто так не льстит самолюбию плебса, как осуждение правителей и власть имущих. Бездарные, опустившиеся люди, разорившиеся торговцы, малоимущие ремесленники с понятным одобрением внимали гласу Клодия. Они находили в его речах безусловное оправдание своей никчемности, ибо их счастью и успехам в полной мере мешала сенатская партия.

Во время этих митингов никто не задавал себе вопроса: а могу ли я сам работать, умею ли вести хозяйство, быть рачительным и бережливым хозяином?

Во всем виноваты оптиматы, радовались плебеи и люмпены, слышавшие в речах Клодия и других популяров то, что они хотели слышать.

Феномен толпы еще недостаточно изучен и усвоен историками, хотя прошедшие несколько тысяч лет дали подтверждение нашим взглядам. Толпа никогда не приемлет мнения, отличного от ее мнения. Потакание низменным инстинктам, безудержная лесть в свой адрес, зачастую неумеренное восхваление несуществующих достоинств, грубая критика власть имущих — психоз достигается во многом путем самовозбуждения. Лишь гениальным единицам удается переломить настроение и ход мыслей единого пространства людей. Но, потакая низменным инстинктам, разжигая их, государственный деятель должен быть готов и к тому, что рано или поздно психический накал страстей ударит и по нему, ибо в рамках данного пространства людей уже не остается места независимым суждениям. Сливаясь в единую массу, толпа ищет идолов своей любви и своей ненависти, выражая свой восторг и неприязнь с одинаково безумной силой. Римский плебс своеобразно любил Клодия, всегда видя в нем нарушителя традиционных устоев и морали Древнего Рима, а это импонировало люмпенам, словно вызов Клодия был и их собственным вызовом.

Сенаторы собирались на свое заседание ранним утром, когда тусклый январский день еще не успел вступить в свои права и улицы города не заполнились народом.

Многие отказывались даже от традиционного жертвоприношения, поскорее входя в сенат.

Цезарь явился на заседание одним из последних и сел с Крассом, будто ничего не произошло. Он даже улыбался, вызывая ярость оптиматов.

Агенобарб, заметивший его улыбку, не сдержавшись, громко сказал Катону:

— Они уже отнимают друг у друга жен, а Цезарь все улыбается.

— Он сумел все просчитать, — нервно отозвался Катон, — развелся с Помпеей, будто ничего не произошло, и по-прежнему благосклонен к нечестивцу Клодию.

— Боги, боги карают за такое кощунство, — вздохнул Агенобарб.

В зал входили народные трибуны. Увидев их, Катон презрительно отвернулся.

— Среди них всегда есть люди Цезаря, — негромко сказал он. — Раньше это были Сервилий Рулл и Тит Лабиен. Кто теперь, об этом мы сегодня узнаем позже.

— Он их покупает, — с ненавистью произнес Агенобарб. — Цезарь, имеющий больше всех долгов, по-прежнему имеет большие деньги. Мы не должны отпускать его из Рима. Если он уедет в Испанию пропретором, он вернется богатым человеком, а это совсем плохо.

— Законы Рима есть достояние наших граждан, и мы не можем помешать ему, если он сумеет найти поручителя, — возразил Катон.

— Законы Рима, Катон, — разозлился Агенобарб, — всегда удобны только тем, кто их предлагает. Остальным римлянам они часто мешают.

Катон промолчал, не пытаясь спорить. Его душа честного республиканца протестовала против подобных выражений, но разумом он понимал, что Агенобарб был прав.

Недалеко от них опустился на свое ложе бывший второй городской претор Марк Кальпурний Бибул. Среднего роста, рано начавший седеть, с выступающим вперед небольшим брюшком, Бибул являл собой жалкое и смешное зрелище одновременно. Вечно недовольное лицо претора было еще более угрюмым, чем обычно. Не обладая знаниями и талантами Цезаря, он получил в качестве пропретора Далмацию и теперь с тоской думал о своем будущем месте службы. Бибул был по-своему талантливым человеком, особенно в вопросах земельных спекуляций и ростовщичества, но как полководец и государственный деятель был ниже всякой критики.

Послышались громкие голоса сенаторов, галерка взорвалась криками приветствий. В зал входил Гней Помпей Магн. Учтиво поздоровавшись с сенаторами, он прошел на свое место. Рядом с ним шел еще молодой, но безобразно полный Марцелл, с трудом подавляя одышку. Он лег рядом с Помпеем на ложе, блаженно отдуваясь.

К Агенобарбу и Катону подошел Катул.

— Марцелл будет предлагать устроить триумф Помпею, — начал он своим визгливым голосом, едва опустившись на подушки.

— Ты против этого? — удивился Катон. — Помпей заслужил свой триумф, разгромив пиратов, устроив наши дела на Востоке и в Иерусалиме.

— Я не против, но подождем выборов консулов на будущий год. Ты помнишь, кого мы хотели выдвигать?

— Конечно. Квинт Цецилий Меттел Целер. Он был одним из легатов Помпея. Вполне подходящая кандидатура.

— Была, Катон, была. Помпей развелся с сестрой Метелла Муцией. И теперь я не знаю, устроит ли его эта кандидатура.

— Что ты хочешь сказать?

— Вчера я говорил с Марцеллом. У них появилась своя кандидатура. Ты помнишь, мы хотели выдвинуть Метелла и Лентула Спинтера. Но Помпей собирается выдвинуть своего бывшего легата Луция Афрания. И похоже, Марцелл, молодой Сципион, некоторая часть сенаторов поддержат эту кандидатуру.

— Афраний прекрасный воин и гражданин Рима, — сурово произнес Катон.

— Но его выдвигает Помпей, — разозлился Катул, — твоя правдивость делает тебе честь, но вредит нашему делу.

К ним подошел Цицерон.

— Кажется, все собрались, — озабоченно сказал он, — вы слышали новость об Афрании?

— Мы об этом сейчас говорили, — недовольно выдавил Катул.

— Это кандидатура Помпея, — убежденно начал Цицерон, — и нам нужно подумать, стоит ли усиливать и без того сильные позиции полководца.

— Вот видишь, — обрадовался Катул, обращаясь к Катону, — я говорил тебе об этом.

Катон молчал, не вмешиваясь более в разговор.

Слушание дела было открыто вызовом представителей коллегии понтификов. Верховный жрец коллегии Гай Юлий Цезарь и два его помощника предстали перед сенатом. Одним из них был консуляр и друг Цезаря Аврелий Котта. Другим был тучный, с трудом передвигающийся Марк Клавдий Марцелл. Последний, тяжело поднявшись с ложа, осторожно спустился вниз к ростральной трибуне. Марцеллу было всего тридцать два года, но из-за своей тучности он казался намного старше своих лет…

Обвинителем по данному делу выступал Люций Домиций Агенобарб.

Клодия не пустили в сенат, а его попытки проникнуть на галерку пресекли легионеры претора Публия Корнелия Лентула Спинтера.

Агенобарб, выйдя в центр зала, по поручению председательствующего сената престарелого Публия Сервилия Ваттия Иссаварика, обратившись к трем жрецам верховной коллегии понтификов, спросил, было ли, по их мнению, совершено святотатство.

По обычаю, жрецы молчали.

Тогда Агенобарб обратился к Цезарю:

— Верховный понтифик Рима Гай Юлий Цезарь, произошло ли святотатство в день праздника Доброй богини в твоем доме?

Цезарь молчал. Согласно обычаям молчание означало отсутствие ответа. Сенаторы, ожидавшие этого, все-таки недовольно морщились, а галерка разразилась криками в честь представителя семьи Юлиев.

— Понтифик Рима Марк Клавдий Марцелл, — обратился Агенобарб к другому жрецу, — было ли совершено святотатство?

— Коллегия жрецов вынесла свой вердикт, — делая большие паузы между словами, сказал Марцелл, — Клодий совершил святотатство и достоин осуждения. Пусть юстиция скажет свое слово, — произнес он традиционную формулу.

Сенаторы одобрительно зашумели, с галерки раздались крики проклятий.

— Подтверждаешь ли ты, понтифик Рима Луций Аврелий Котта, слова Марка Клавдия Марцелла? — спросил Агенобарб.

Согласно закону и традициям, для передачи дела в суд требовалось мнение коллегии понтификов, высказанное не менее чем двумя членами коллегии.

Цицерон замер, боясь пропустить хоть одно слово. Напряжение в сенате разлилось по всему залу, выплеснувшись даже на галерку. В относительной тишине Луций Аврелий Котта мрачно произнес:

— Коллегия понтификов вынесла свой вердикт о святотатстве. Пусть торжествует юстиция.

Зал наполнился одобрительными криками. Цицерон вытер пот и впервые улыбнулся. Сидевший на одной из сенатских скамей, сверху за событиями следил Помпей, неприязненно оглядывающий сенат. Галерка протестующе роптала.

Понтифики прошли на свои места. Цезарь опустился рядом с Крассом.

— Ты правильно промолчал, — кивнул Красс, — нельзя требовать от тебя большего.

Внизу Агенобарб обращался к консулам.

— От имени сената и народа римского: я прошу консулов Рима Марка Пупия, сына Марка, Пизона Фруги Кальпурниана и Марка Валерия, сына Марка, Мессалу Нигера подготовить закон о назначении чрезвычайного трибунала над совершившим святотатство Публием Клодием Пульхром.

— Да будет так, — наклонил голову принцепс сената, — пусть говорят консулы.

Встал Мессала Нигер и коротко, очень четко, почти по-военному выдал свое заключение:

— Коллегия понтификов признала Публия Клодия Пульхра виновным в святотатстве. Мы, консулы Рима, предлагаем передать дело в суд, для чего городскому претору Лентулу Спинтеру поручается назначить судей для обеспечения процесса. Пусть торжествует юстиция.

— Клодия, безусловно, осудят, — прошептал Марцелл Помпею, — там будут не слишком беспристрастные судьи.

— Согласны ли с этим мнением народные трибуны? — спросил в заключение Ваттий Иссаварик.

— Нет, — громко закричал, вскакивая со своего места, молодой народный трибун Квинт Фуфий Кален.

— Мы слушаем тебя, — строго произнес, нахмурившись, Ваттий Иссаварик.

— Насилие может также маскироваться под право, — начал народный трибун известной латинской пословицей, — но мы, римляне, не смеем заменять насилие правом. Еще не так давно в этих стенах мы уже совершили акт незаконный и бесчестный, казнив пятерых римских граждан без суда, вопреки нашим законам. Теперь мы хотим осудить человека за его святотатство, даже не выслушав его. Какими будут судьи, назначенные претором Публием Корнелием Лентулом Спинтером, я могу себе представить. Во имя богов, великих и всеблагих, разве это справедливо? Миру более всего противны насилие и нарушение права, — привел он еще одну латинскую поговорку.

Фуфий Кален был неудачливым соперником Цицерона по судебным ристалищам и любил щеголять латинскими пословицами.

— Неужели мы вновь допустим такое нарушение, — почти искренне возмущался народный трибун, — неужели снова осудим человека, не выслушав его, не дав ему возможность защитить себя, назначая угодных нам и заранее пристрастных судей?

— Это все проделки Цезаря, — гневно прошептал Цицерон Катулу, — он все просчитал, этот Юлий.

— Что ты предлагаешь? — спросил принцепс сената.

— По обычаям предков и законам Рима передать дело в народное собрание. Пусть римляне сами решают судьбу Клодия. Если народное собрание примет предложение консулов, пусть претор назначает судей. Если не примет, значит, судей будут выбирать по жребию — это один из самых древних обычаев и законов Рима. Я прошу Гнея Помпея, прославленного полководца и достойного римлянина, поддержать это справедливое решение, выступив за народ Рима.

Галерка разразилась приветствиями в адрес Помпея и Фуфия Калена.

— Какой негодяй! — возмутился Катул. — При чем тут Помпей?

— Это Цезарь, — снова тихо сказал Цицерон, — только его гений мог придумать такой ход.

Ваттий Иссаварик немного растерялся. Нельзя было выступать против предложения народного трибуна. Он поставил вопрос на голосование. Сенаторы, не желавшие прослыть врагами Помпея и нарушителями прав римского народа, один за другим голосовали за предложения Фуфия Калена.

— Я сам выступлю на суде, — гневно сказал Катул.

— Я тоже, — отозвался Агенобарб, услышавший восклицание Катула.

Цицерон кивнул в знак согласия.

Уже выходя из сената, Катон столкнулся с Бибулом.

— Ты видел этот спектакль? — зло спросил Бибул.

Катон впервые подумал, как все-таки ничтожен Бибул в сравнении с Цезарем.

Глава XL

Вы посмотрите, с каким мне

и ныне готовят коварством

Козни, как, густо таясь,

голове угрожают единой.

Публий Овидий Назон

Народное собрание, состоявшееся через несколько дней, поддержало требование трибуна Фуфия Калена, и, к ужасу оптиматов, судей решено было выбирать по жребию. Такой куда более демократический закон не позволял оптиматам назначить своих судей, и в результате в составе коллегии судей из пятидесяти шести человек лишь около двадцати были явными оптиматами. Полтора десятка судей были явными популярами. Остальные выбранные по жребию римские граждане представляли довольно неустойчивое большинство.

Возглавлять обвинение на суде взялся Агенобарб. Лукулл и Цицерон дали согласие выступить на процессе свидетелями. Подготовка к процессу заняла три месяца. Вынужденный из-за непредвиденной задержки проводить время в Риме, Цезарь проявлял максимум изобретательности, скрываясь от многочисленных кредиторов.

Оптиматы с удовольствием натравливали ростовщиков на Цезаря, дабы тот не смог покинуть пределы Рима. Долг Юлия к тому времени превысил четыре тысячи талантов, или двадцать пять миллионов сестерциев. Но в трудной ситуации Цезарь всегда находил оригинальный выход. Ему удалось найти единственного поручителя — Марка Лициния Красса, согласившегося поручиться за Цезаря на восемьсот тридцать талантов. Такого крупного поручительства не было в истории Рима ни до, ни после Цезаря.

Кредиторы были частично удовлетворены, к большому неудовольствию сенатской партии. Но оставалась проблема Клодия.

Всю зиму римляне ожесточенно спорили по поводу будущего судебного процесса. Большая часть плебса и люмпенов, соглашаясь с недозволенностью поступка Клодия, оправдывала его, видя в этом дерзком святотатстве своеобразный вызов партии оптиматов. Страсти накалялись до такой степени, что городские преторы и эдилы вынуждены были несколько раз прибегать к помощи вооруженных легионеров для наведения порядка в городе.

В Риме в эти дни все труднее становилось поддерживать порядок, ибо люмпены все более привыкали решать все вопросы на народных собраниях, выливающихся в неуправляемые сборища городского плебса.

Находясь под таким силовым прессингом, судьи заранее склонялись к компромиссу, не решаясь выносить определенного решения. Популяры Гай Азиний Поллин, Тит Сабин, Авл Гирций, Сервилий Гальба появлялись повсюду, сея семена ненависти к оптиматам, к сенатской партии вообще.

Среди молодых популяров особенно выделялись три брата Антония, племянники консула Гая Антония Гибриды. Старшему, Марку, в описываемый нами период исполнилось двадцать два года. Среднему, Гаю, было двадцать лет и младшему, Луцию, восемнадцать. И если первый городской претор Корнелий Лентул Спинтер еще пытался наводить порядок, то второй — Гай Глабрион, пожилой ветеран сулланской армии, вообще не любил вмешиваться. Его эдилом был Гай Октавий, муж племянницы Цезаря Атии и отец Октавиана. Одним из трибунов при эдиле был Гай Галлий, отец совсем еще маленьких Квинта и Марка Галлия. Дети часто играли вместе, не подозревая, что спустя много лет ставший императором Октавиан Август заподозрит своего товарища по детским играм претора Квинта Галлия в измене. И хотя подтверждения своим словам Октавиан так и не найдет, позднее он лично будет пытать Квинта и выколет ему глаза, после чего прикажет умертвить Галлия.

Возможно, под влиянием поздно наступившего раскаяния Октавиан утверждал всю жизнь, что Квинт Галлий погиб при кораблекрушении. Но до этого дня было еще далеко, и их отцы, охранявшие покой граждан, одинаково на словах возмущались действиями люмпенов, не пытаясь, однако, воздействовать силой, в душе оба солдата все-таки были ближе к популярам, осуждая олигархию оптиматов.

Едва минули мартовские ноны, как Клодий при поддержке Авла Габиния, бывшего легата Помпея и родственника казненного Цицероном Габиния, начал широкомасштабный подкуп судей.

Многие всадники охотно давали деньги Клодию, видя в нем орудие борьбы против сенаторского сословия. «Вечно вторые» желали оттеснить «вечно первых», используя при этом пробивную силу люмпенов и плебса. Собственно, очень часто неуправляемая стихия народного взрыва используется более слабой олигархической группой для захвата власти и смещения более сильной. Хотя в истории нередки случаи, когда люмпены сметают сразу оба класса и к власти приходит охлократия, потакающая самым низменным инстинктам толпы.

В течение нескольких недель благодаря стараниям и усилиям Габиния были подкуплены или запуганы более половины судей, принимающих участие в процессе над Клодием. Но в одном случае Габиния и его сторонников постигла крупная неудача.

Отказался взять деньги победитель Катилины легат Марк Петрей. Полководец, к которому обратился Габиний, заявил, что это бесчестье, и он будет голосовать за осуждение Клодия. Ни угрозы, ни шантаж, ни подкуп не смогли сломить Петрея. К тому же этот факт стал широко известен в городе и придал смелости многим судьям.

Клодий был в ярости, но предпочел отступить. Марк Петрей был известен всему Риму как отважный солдат и верный гражданин. Собственно, на примере столкновения с Петреем мы можем проследить характер самого Клодия.

Имея перед собой запуганных, трусливых людей, Клодий, не колеблясь, шел напролом, действуя нагло и открыто. Одного из судей, отказавшегося взять деньги, он просто избил, вручив ему насильно полталанта. Но Петрею Клодий не посмел сказать ни слова.

Безрассудная смелость и хамство Клодия, очевидно, имели свои границы, и он отказывался подставлять себя, вступая в поединок с более сильным духом соперником. Такой характер одного из вождей популяров был показателен для всего движения люмпенов. Сталкиваясь с решительными противодействиями, они, словно воры, бежали от честных людей, не пытаясь вступать в конфликты и столкновения.

Но решительных и честных людей в Риме оставалось все меньше и меньше.

На майские календы был назначен суд, и многие судьи, опасаясь народных масс, требовали вооруженной охраны для себя и своих семей.

Форум был заранее оцеплен вооруженными легионерами, а появившиеся ликторы и преторы разгоняли толпу, делая проходы для консулов. Едва консулы заняли свои места, как процесс начался.

Женщины не давали показаний, но вставший Агенобарб рассказал о событиях той ночи в доме Цезаря и потребовал для Клодия пожизненного изгнания из города за святотатство. Клодий кратко опроверг эти обвинения, нагло утверждая, что в этот день его вообще не было в городе.

Первым свидетелем обвинения выступал Лукулл. Пятидесятитрехлетний полководец, император и консуляр спокойно поднялся по ступенькам к судьям на комиций, словно направляясь к себе домой. На толпу, кричавшую вслед ему ругательства, он не обращал никакого внимания. Римский плебс не любил его за вызывающий образ жизни, за роскошь и показное пренебрежение к люмпенам.

— Во имя богов, великих и всемогущих, — начал громким голосом Лукулл, — я свидетельствую против развратника, клятвопреступника, растлителя и мошенника Публия Клодия Пульхра.

Толпа несколько притихла, испуганная его сильным голосом.

— Этот человек, — продолжал Лукулл, — попирает законы божьи и человеческие. Для него нет ничего святого. Он воевал в моей армии против Митридата, и я хорошо знаю его дикий, необузданный нрав, его дерзкие выходки. Несколько раз трибуны наказывали Клодия за непослушание. Он был плохим воином, но стал еще худшим гражданином Рима.

Клодий презрительно скривил губы, отворачиваясь.

— Публий Клодий Пульхр виновен не только в святотатстве, но и в еще более страшных грехах, — продолжал гневно Лукулл, — и этот римлянин умудрился совратить всех трех своих сестер, с которыми он вступил в преступную связь — прелюбодействие. Моя жена, с которой я развелся, состояла в любовной связи с Клодием.

Толпа нехорошо зашумела, послышались оскорбительные выкрики. Лукулл даже не повернул головы в их сторону.

— Он совратил свою сестру Клодию, жену Квинта Метелла Целера, выдвинутого на будущий год консулом Рима. Он совратил свою сестру Тертию, жену трибуна Марка Рекса. Можно удивляться только, как боги терпят присутствие подобного нечестивца. Он вызывающе вел себя в термах и на площадях нашего города. Список совращенных им женщин может быть очень большим. Мог ли такой человек совершить святотатство, задайтесь вы вопросом. И я убежденно отвечаю — мог. Он готов был соблазнить Помпею, жену своего благодетеля Цезаря, ибо нет в этом мире для него ничего святого. Но оскорбления людей было ему недостаточно, он оскорбил и богов.

Речь Лукулла была встречена криками, среди которых были и бранные слова в адрес Клодия.

Следующим свидетелем выступал Цицерон. Уверенно взойдя к судьям, он начал своим красивым, хорошо поставленным голосом:

— Я хочу спросить вас — кончатся когда-нибудь эти бесконечные процессы? Я хочу спросить судей — когда, наконец, будет торжество юстиции и справедливости, ибо многие сегодня хотят видеть в суде справедливость? Я хочу спросить богов — когда они, наконец, покарают нечестивца, виновного в святотатстве? Я хочу спросить римлян — достоин ли этот человек находиться здесь, среди нас?

Цицерон эффектным движением левой руки показал на Клодия, словно подчеркивая ничтожество этого типа.

Клодий кусал в бешенстве свои губы, но молчал, выслушивая все оскорбления.

— Ты, — продолжал Цицерон, — не только виновен в святотатстве и прелюбодеянии. Ты виновен также в обмане, ибо нагло лжешь, обманывая судей и римский народ, утверждая, что тебя не было в тот день в городе.

— Я — Марк Туллий Цицерон — свидетельствую, что именно ты, Публий Клодий Пульхр, был в тот день у меня дома, когда заходил ко мне вместе с твоим распутным приятелем по совместным оргиям Эгиютием Туллом, находящимся в моем жилище.

Толпа снова начала волноваться. Многие легионеры, охранявшие судей, начали незаметно обнажать мечи.

Рассерженные преторы принялись кричать на толпу, создавая еще больший шум и неразбериху.

Привыкший к подобным зрелищам Цицерон, чуть помолчав, продолжал:

— Святотатство Клодия не есть случай, происшедший с ним во время свидания с любимой женщиной. Это результат продуманного вызова нашим ценностям, нашему образу жизни, нашим богам и нашим законам.

Цицерон говорил по привычке еще долго, но многие судьи уже не слушали его, рассматривая толпу, стоявшую вокруг Форума.

После Цицерона был вызван Цезарь. В толпе сразу произошло еще более заметное оживление, послышались приветственные крики.

Цезарь взошел на Форум, привычно улыбаясь, в богатой, отделанной пурпуром тоге. И если расточительство и аристократизм Лукулла вызывали ненависть плебса, то щедрость и аристократизм Цезаря доставляли толпе необъяснимое удовольствие.

— Гай Юлий Цезарь, — строго спросил Агенобарб, — что ты можешь сказать по делу о святотатстве Публия Клодия Пульхра?

— Ничего, меня не было в доме этой ночью, — невозмутимо ответил Цезарь.

В толпе послышался громкий смех. Агенобарб рассердился.

— Ты выступаешь свидетелем на судебном процессе, — напомнил он Цезарю, — что ты можешь рассказать мне о происшедших событиях в твоем доме?

— Я не знаю, был ли там действительно Клодий или его не было, — уклончиво ответил Цезарь, — многие говорят, что был. Но его лица никто не видел. Мне трудно что-либо сказать.

— Во имя Юпитера, — разозлился Агенобарб, — и это все?

— Да, — кивнул Цезарь, — я могу идти?

Председательствующий на суде наклонил голову, и Цезарь, повернувшись, уже сделал три шага, когда опомнившийся Агенобарб закричал:

— Но почему ты развелся с женой?

Толпа стихла.

Цезарь остановился. Судьи смотрели на него, все пятьдесят шесть пар глаз напряженно следили за ним. Клодий облизал пересохшие губы.

Переглянулись Цицерон и Лукулл.

— Потому, — почти в абсолютной тишине ответил Цезарь, — что на мою жену не должна падать даже тень подозрения.[145] Жена Цезаря должна быть выше всяких наветов.

И сошел вниз. В тишине раздался четкий звук его сандалий-солеа. Площадь потрясли оглушительные, радостные крики. Здесь было даже не столько ликование за Клодия, сколько восхищение и восторг великолепным ответом Цезаря, мгновенно ставшим нарицательным.

После этого выступления вызывали еще пять человек. Среди них были известные всему городу римляне-оптиматы. Не сговариваясь, они одинаково обвиняли Клодия во всех смертных грехах, но это уже не могло отразиться на настроениях толпы, окончательно принявшей сторону своего любимца. Даже гневное выступление Катула не смогло изменить общего настроя толпы.

Голосование началось под вечер. Итоги подсчитывали так медленно, что встревоженный Цицерон подошел к преторам Гаю Глабриону и Лентулу Спинтеру, наблюдавшим за подсчетом голосов.

— Что случилось? — тихо спросил он у Спинтера. — Почему так долго?

— Многие судьи поставили неразборчивые подписи, не решаясь осудить Клодия, — сквозь зубы произнес претор.

Цицерон все понял, но, не показав явного огорчения, отошел к трибуне свидетелей.

Через некоторое время претор Гай Глабрион объявил решение суда. За осуждение Клодия высказалось двадцать пять судей. Против — тридцать один. Неразборчивая подпись традиционно считалась высказыванием судьи против осуждения.

Толпа дико зашумела в радостном восторге. Многие бросились поздравлять Клодия.

Катул, подойдя к судьям, гневно сказал:

— Правильно поступили вы, потребовав себе для безопасности стражу, вы боялись, как бы кто-нибудь не отнял у вас полученных денег.[146]

Уже сходя с Форума, Цицерон встретился глазами с Клодием, который находился в тесном кольце своих поклонников.

— Вот видишь, — закричал ему Клодий, — судьи поверили мне больше, чем вашим измышлениям.

Цицерон посмотрел на него и очень громко произнес:

— Но ведь мне поверили двадцать пять судей, ибо столько было их, осудивших тебя, тебе не поверили тридцать, так как они оправдали тебя не раньше, как взяв деньги?[147]

Глава XLI

Ибо и пророк и священник — лицемерны: даже в доме Моем я нашел нечестие их, говорит Господь.

Иеремия, 23:11

Едва завершился процесс над Клодием, как Цезарь, оставив Рим, выехал, наконец, в Испанию для выполнения своих обязанностей пропретора.

Неизбежный спад эмоций, так бурно проявившихся на процессе Клодия, установил относительное затишье в столице республики. Баланс интересов не нарушили даже состоявшиеся выборы консулов. Кандидат оптиматов, уже достаточно пожилой Квинт Цецилий Метелл Целер, прошел в консулы Рима на будущий год. Вторым консулом был выбран Луций Афраний. Несмотря на серьезные препятствия сенатской партии, Помпею удалось провести своего ставленника. Его поддержали не только помпеянцы, но и большинство популяров, видя в нем реальную оппозицию сенатской партии.

Одним из городских преторов на будущий год был избран Гай Октавий.

Немолодому уже Октавию очень помог на выборах его тесть Марк Аттий Бальб, который был одновременно и родственником Помпея.

Гай Октавий к тому времени успел зарекомендовать себя в Риме как честный и мужественный человек. Имеющий троих детей, он был хорошим отцом и достойным гражданином. Старшая дочь Октавия была от рано умершей первой жены Анархии. Двое других — Октавия-младшая и Октавиан — были от племянницы Цезаря Атии. В момент избрания Октавия будущему императору Рима исполнилось всего три года.

Юлия, дочь Цезаря и двоюродная сестра Атии, любила приходить в дом к родственникам, чтобы поиграть с маленькими детьми. Ей шел уже двадцать второй год, а для римлянок, выходивших замуж в четырнадцать-пятнадцать лет, это был почти предельный возраст.

Ее бабушка Аврелия, не любившая своего зятя Марка Аттия Бальба, происходившего из знатной сенаторской семьи Бальбов из Ариции, тем не менее благосклонно относилась к мужу своей внучки Гаю Октавию, происходившему из плебейского рода Октавиев.

Последняя ступень в римской иерархической лестнице — должность претора — давала Октавию неплохие шансы попытаться через два года выставить свою кандидатуру на консульских выборах и добиться успеха.

Атия приняла Юлию в атрии, где по краям имплювия[148] были посажены цветы, привезенные ее отцом Бальбом из Азии. Кормилица увела детей во внутренние покои, и молодые женщины, оставшиеся вдвоем, удобно расположились в относительной прохладе атрия.

— Я рада тебя видеть, Юлия, — улыбалась Атия, — ты давно не заходила в наш дом.

— Не так давно, — возразила Юлия, — на консуналиях[149] мы виделись с тобой.

— С тех пор прошло уже пять дней. Вчера мы отмечали с детьми праздники опикалий,[150] а завтра пойдем к Тибру на волтурналии.[151]

— Ты возьмешь обоих детей?

— Конечно. Октавиан уже все понимает. Вчера он принял участие в обряде жертвоприношения богине. Он помогал отцу держать нож.

— Я очень люблю твоего сына. Помнишь, жрец Пакувий говорил о его власти над всем миром?

— Помню, — засмеялась Атия, — но, согласно предсказаниям, власть ему должен передать твой отец.

— А я в это верю, — тихо сказала девушка, — в нем есть что-то божественное.

— Ты слышала, что случилось в Альпах? — спросила Атия. — Когда друзья Цезаря въехали в маленький варварский город, они стали смеяться, расспрашивая Цезаря — есть ли здесь раздоры и споры из-за должностей различных магистратур. Но твой отец очень серьезно ответил, что предпочел бы быть первым там, чем вторым в Риме.

— Это так похоже на него, — ответила Юлия.

— В Риме мало равных ему, — согласилась Атия, — разве только Помпей.

— Помпей, — удивилась Юлия, — но он намного старше моего отца. Я родилась в год победы сулланцев над марианцами, и уже тогда Помпей получил имя Великого.

— Но тогда ему было всего двадцать четыре года. Ты ведь знаешь, мой отец близкий родственник Помпея, и тот дважды бывал в нашем доме.

— Странно, — задумчиво сказала Юлия, — я считала Помпея намного старше.

— Нет, — засмеялась Атия, — просто он многого добился в своей жизни. Он чем-то похож на твоего отца, тоже любит высмеивать наши привычки и традиции. Но, в отличие от Цезаря, он никогда не богохульствует. Ты ведь знаешь, — понизила голос Атия, — он развелся со своей женой Муцией. В Риме уверяли, что из-за твоего отца.

— Наглая ложь, — вскипела Юлия, — это все слухи, распускаемые недругами Цезаря.

— Может быть, — сразу согласилась Атия, морща маленький лоб, — я никогда особенно не верила слухам. Но про жену твоего отца тоже рассказывали всякое.

— Это другое дело, — сказала Юлия, ненавидевшая мачеху. — Помпея не понимала и никогда не любила Цезаря. Она просто жила в его доме.

— Рассказывают, что она заперлась в доме и никого не принимает. — лукаво промолвила Атия. — А как твои дела, Юлия? Тебе уже много лет, почему ты не выходишь замуж?

— Не вижу достойного, — вздохнула девушка, — мне нужен человек, похожий на моего отца. А в Риме таких людей нет.

— Но все говорят о твоей будущей помолвке с Сервилием Цепионом. Это правда?

— Он чуть умнее Эмилия, но так же глуп, — вздохнула Юлия. — Аврелия хочет, чтобы я поскорее вышла замуж.

— Ты его не любишь, — поняла Атия. — Аврелия не признает таких слов, и тебе придется выйти замуж за Цепиона. Если, конечно, Аврелия и твой отец не найдут более достойного жениха. Но о твоих чувствах они спрашивать не будут.

— Отец обещал мне спросить мое мнение, — возразила Юлия, — но я чувствую, что Сервилий ему не понравится.

— Твоему отцу в Риме могут понравиться только два человека — Красс и Помпей. Они оба великие римляне и достойны величия Юлиев, но они мало годятся тебе в женихи.

Юлия, помнившая Помпея по детским воспоминаниям, вдруг подумала, что он совсем не старый, сорокашестилетний человек.

В это время в аристократическом квартале Карины, расположенном между Целием и Эсквилином, в доме консуляра Квинта Лутация Катула проходила встреча виднейших оптиматов, и в этом доме также где-то упоминалось имя Гнея Помпея Магна.

Среди приглашенных были Цицерон, Агенобарб, Бибул, Лукулл, Катон, два брата Марцелла, младший Сципион, сын Суллы — Фавст Корнелий и один из консулов нынешнего года, Марк Пизон Фруги.

Конечно, трапезы Катула не могли сравняться с пиршествами Лукулла, однако все необходимое для доброго застолья было подано на стол, а фалернские и цекубские вина развязали языки присутствующим.

Разговор шел об утверждении указов и законов Помпея на Востоке. Ревнивый Лукулл, аполитичный к любой форме государственной деятельности, сразу занервничал, услышав имя своего вечного соперника. Лукулл не мог никогда простить Помпею, что именно он сумел покончить с Митридатом и завершить победой долгие войны на Востоке.

По мнению Лукулла, что в немалой степени было верно, именно он сумел сокрушить Митридата, а Помпей лишь воспользовался плодами его успехов. И теперь утверждение всех указов Помпея на Востоке больно било по самолюбию Лукулла.

— Никогда сенат не утвердит указов Помпея, создающих условия для диктатуры, — горячился Лукулл, — наделение всех ветеранов землей и аграрные законы Помпея — это шаг к его личной диктатуре.

— Но он достойно провел кампанию на Востоке, — возразил сидевший напротив Лукулла Катон. Он, не любивший застолий, поддался уговорам женатого на его сестре Агенобарба, придя в дом Катула. Однако вина он почти не пил и вместе с немощным Катулом был немногим из сохранивших абсолютно ясный, трезвый ум.

— Катон, — испуганно закричал Цицерон, — ты опять говоришь об отвлеченных вещах.

— Помпей действительно великий полководец и верный гражданин Рима, — медленно произнес Катул, — но его распоряжения дают ему слишком большую власть. Нам нужно подумать, следует ли утверждать все законы Помпея.

— Согласен, — кивнул Бибул, — великий Марс не только бог, но и хранитель гражданского коллектива. А для нас выше всего должно быть благо Рима, — напыщенно закончил он.

Катон с усиливающимся чувством неприязни следил за ним. Его старшая дочь уже была обручена с Бибулом, и он постоянно видел никчемность своего будущего зятя. Катон знал, что младшая дочь Порция влюблена в сына его сводной сестры Сервилии — Марка Юлия Брута. Но Катона отталкивала от Брута именно мать юноши, долгие годы находящаяся в любовной связи с Цезарем. Порядочный и проницательный Катон не только в государственных делах, но и в личной жизни придерживался строгих правил морали.

— Нужно утверждать все законы Помпея, — говорил Марк Клавдий Марцелл, — это будет сильный враг популяров. По своей популярности Помпей не имеет равных в Риме.

— За исключением Цезаря, — заметил Цицерон.

— Нет, — резко возразил Марцелл, — включая Цезаря. У Юлия нет армии, а за Помпеем стоят легионы его восточной армии.

Рабы вносили новые урны и конгии с вином.[152]

— Благословенны времена ушедшие, — вздохнул Катул, — уже семнадцать лет, как ушел от нас Сулла Счастливый, а мы до сих пор помним его деяния. Во времена Суллы мы не думали, что полезно, а что невыгодно государству, сенаторы никогда не задавали себе вопроса — утверждать или не утверждать его распоряжений. Он делал все для блага Рима.

— Он был кровавым диктатором. И многие тысячи римлян проклинают его до сих пор, — резко возразил Катон, — этот римлянин узаконил убийства, расправы без суда, вводя систему проскрипций. Граждане, не разделявшие его взглядов, уничтожались — разве такой идеал подходит Риму и нашей республике?

Лукулл усмехнулся. Опровергая Катона, почти криком одновременно заговорили Катул, младший Марцелл и Пизон Фруги.

— Это был великий римлянин! — кричал Гай Марцелл простуженным голосом.

— Он обеспечивал стабильность в государстве, — горячился консул.

— Сулла принес Риму мир и спокойствие после марианских бесчинств, — доказывал Катул, у которого отец был убит по приказу Гая Мария.

— Да, — поднял руку Катон, — все правильно. Но для меня не имеет значения, кто победил тогда — Марий или Сулла. Оба диктатора одинаково несли несчастья римскому народу. Победи марианцы, и террор был также неминуем. Хотя превзойти Суллу было трудно. Он сумел и здесь сотворить, казалось, невозможное, истребляя целые города.

— Мы не будем с тобой спорить, — примирительно сказал Цицерон, — но нельзя отрицать, что Сулле удалось восстановить республиканские порядки, обеспечить стабильность в государстве. А его диктатура лишь необходимое условие для гарантии мира внутри страны.

Катон тяжело вздохнул и усилием воли заставил себя промолчать.

— Но мы обсуждаем проблемы сегодняшнего дня, — продолжал Цицерон, — и по примеру предков должны обеспечить стабильность и мир в Риме.

— Конечно, — сразу поддержал его Агенобарб, — мы обязаны продумать наши действия.

— Нужно провести триумф Помпея, — снова вступил в разговор Марк Марцелл. Его полные губы были испачканы жиром куропаток, и, вытирая их пальцами, он добавил: — Полководец имеет на это право.

— Обязательно, — неожиданно для всех горячо поддержал Марцелла Цицерон, — свой триумф Помпей заслужил. Мы уже оттолкнули в свое время Марка Лициния Красса.

Лукулл разозлился.

— Ты хочешь сказать, что другие триумфы были незаслуженны?

— Конечно, нет, — Цицерон усмехнулся, — но мы не можем отказывать Помпею по всем пунктам. В конце концов, празднование триумфа не есть утверждение его указов.

— Согласен, — сказал Катул, быстро понявший, в чем дело.

— Вы слышали новость? — спросил Пизон Фруги. — Вчера в Рим из Греции вернулся Марк Эмилий Лепид.

— Во имя Минервы, богини мудрости, великие боги, помогите нам сохранить спокойствие, — прошипел Катул, — в свое время его отец[153] доставил много неприятностей Риму и всем нам. Хвала Помпею, тогда он разгромил мятежника. Теперь его сын может пойти по пути отца.

— И тогда вам снова понадобится Помпей? — насмешливо спросил молодой Сципион.

— Тогда нам понадобятся римские армии, — зло ответил Катул, — а достойного полководца мы найдем. Когда это нужно было во имя Рима, я сам предложил встречу в термах Минуция.

— Лепид может стать возмутителем спокойствия, как Клодий, и нам будет трудно справиться с их отрядами, — вздохнул Пизон, поднимая чашу с вином.

— У нас должны быть свои, не связанные рамками наших законов отряды молодых людей. Как в свое время Мария поддерживали банды Квинта Сертория, — предложил вдруг Катул.

Идея всем понравилась.

— У нас есть такой римлянин — плебей Публий Сестий. Он ненавидит Лепида, считая его отца виновным в разорении своей семьи. Если ему помочь деньгами, то он может собрать необходимых людей, — предложил Марк Марцелл.

— А против Клодия у нас есть хорошая кандидатура — это Анний Милон. Его пока недостаточно знают в Риме, но в Остии, куда он приехал в прошлом году, ему нет равных. Его любят плебеи, вольноотпущенники, рабы.

— Он способен стать еще большим негодяем, чем Клодий, — цинично заявил Агенобарб, разминая затекшие руки.

— Очень хорошо, — обрадовался Цицерон. — Это то, что нам нужно.

— И как можно быстрее, — добавил Пизон Фруги.

Молчаливый Катон поднялся с ложа.

— Благодарю за угощение, Катул. Мне завтра нужно быть в Сполеции.

— Да хранит тебя Сильван[154] в пути, — пожелал ему на прощание Катул. — Рим превыше всего, — старческим ворчливым голосом пробормотал он, — помни всегда об этом.

Цицерон, понявший, от чего уходит Катон, в ответ на его горький взгляд пожал плечами.

«Я принимаю правила игры», — словно говорил его жест.

Катон вышел из триклиния, миновал перистиль и атрий. Уже на улице, взглянув назад, он прошептал какое-то ругательство и стремительно зашагал к своему дому.

Вольноотпущенник Катула, провожавший его домой, испуганно держался чуть позади.

Через три дня умер старый сулланец и глава партии оптиматов Квинт Лутаций Катул. Катон, приехавший на похороны консуляра, принял участие в траурной церемонии прощания. Но на предложение Цицерона выступить ответил отказом. Он еще не знал, что совсем скоро, кроме впавшего в безумство Лукулла, ни один римлянин, принимавший участие в этой вечерней трапезе, не умрет собственной смертью.

Катул был единственным и последним.

Глава XLII

Ты, из потемок таких дерзнувший

впервые воздвигнуть

Столь ослепительный свет, озаряющий

жизни богатства,

Греции слава и честь!

За тобою я следую ныне

И по твоим стопам направляю

шаги мои твердо.

Тит Лукреций Кар

За пять дней до октябрьских календ года 693-го со дня основания Рима попавший в город чужеземец увидел бы зрелище, равного которому Древний мир еще не знал.

В этот сентябрьский день началось триумфальное шествие по городу квадриги[155] Помпея.

В первый день триумфа по всему городу раздавались здравицы в честь великого полководца Гнея Помпея Магна. Повсюду именем Помпея выдавали хлеб и мясо. Шестнадцать могучих понтийских волов с десятком искусных погонщиков через весь город несли две огромные таблицы с деяниями римского полководца. Четыре шеста в высоту и два шеста[156] в ширину занимали бронзовые таблицы с перечислением триумфальных побед Помпея.

Побежденные государства, казалось, представляли весь мир — Понт, Армения, Каппадокия, Сирия, Киликия, Месопотамия, Финикия, Палестина, Иудея, Аравия. Более тысячи крепостей и почти столько же городов было захвачено легионами Помпея в восточной кампании.

На отдельных повозках везли сокровища Митридата Евпатора и царей — иудейского, армянского, коммагенского, колхидского. Собранные по всему миру с берегов Понта и Киликии, отобранные у пиратов произведения греческих скульпторов занимали четырнадцать повозок в процессии, растянувшейся по городу. Среди драгоценностей, захваченных на войне, были невиданные камни из Индии и с берегов Иберии, привезенные из храмов в Иудее и пиратских сокровищниц Киликии.

С наибольшей осторожностью на тяжелых колесницах, запряженных мулами, везли восемь мехов[157] благовоний, захваченных в походах.

Более пятисот золотых венков, традиционно полагавшихся триумфатору, несли легионеры Помпея. В Риме такие венки назывались венечным золотом и высоко ценились за качество и чистоту изготовления. Орлоносцы[158] несли на своих древках бронзовых орлов наиболее прославленных легионов.

Отдельной когортой шагали особые солдаты в легионах, получившие двойной паек за храбрость и мужество. Вслед за ними маршировали цепеносцы: золотую цепь давали за исключительную доблесть, а две золотые цепи считались высшим проявлением героизма.

За ними двигались шеренги ординарных цепеносцев. За цепеносцами следовали знаменосцы, несшие знамена наиболее отличившихся центурий.

Более сорока военных египетских колесниц везли золотые и бронзовые доспехи, захваченные во время сражений и в покоренных городах.

Еще за несколько дней до триумфа Помпей раздал донативы, так называемые денежные подарки для воинов, вручив самому молодому и неопытному воину полторы тысячи драхм.

Среди отличившихся были и такие ветераны, чей донатив был в десятки раз больше.

Буцины[159] легионов возвещали, что вслед за нескончаемым шествием движется квадрига триумфатора.

По традиции, ликторы шли впереди колесницы, в их числе были представители самых прославленных родов в Риме.

Наконец, под оглушительный вой толпы на площади перед курией Гостилия показалась колесница Помпея. Украшенная драгоценными камнями, запряженная восьмеркой белых лошадей, колесница несла триумфатора. Правил колесницей вольноотпущенник Помпея молодой Деметрий.

Сам Помпей был в невыразительной серой тунике. Ее достоинство определялось только прежним хозяином. Добытая у Митридата, она принадлежала самому Александру Македонскому. На голове триумфатора красовался венок, на плечи была накинута парадная трабея.

Самые видные полководцы, легаты и трибуны Помпея маршировали за ним в этот день. Здесь были и Луций Афраний, избранный консулом на будущий год, и Публий Аттий Вар, отличившийся в Мидии, и Гай Клавдий Марцелл, покоривший Аравию и разбивший племена альбанов. Молодой легат Сервий Гольба шел с суровым Луцием Флакком, лицо которого пересекал безобразный шрам, полученный в Иудее. Гай Флавий, имевший восемь ранений в восточном походе, шел рядом с Нумерием Генуцием, тяжело раненным во время столкновения в Каппадокии.

Среди тех, кто отважно дрался в легионах Помпея, доблестно сражаясь в его армии, были трибуны[160] Гай Меммий, Марк Фавоний, Луций Корнелий Лентул, флотоводец Аполлофан, вольноотпущенник Демохар, сын Суллы Счастливого — Фавий Корнелий Сулла. Следом шли воины, распевавшие обидные песенки про Помпея. Это тоже была одна из традиций Рима, дабы триумфатор не очень зазнавался даже в день своего триумфа.

Уже стемнело, когда закончился первый день триумфа. На следующий день буцины вновь призвали жителей Рима участвовать в этом театрализованном и красочном зрелище.

По городу вновь двигались нескончаемым потоком колесницы с квадригой Помпея, а за ней вели захваченных по всему миру царей, полководцев и вождей покоренных народов.

Кого здесь только не было! И главари страшных киликийских пиратов, наводящие ужас во всем Внутреннем море и разгромленные Помпеем за три месяца. Высоко подняв голову, шел царь иудейский Аристобул, семейство армянского царя было представлено женой Зосимой, сыном Тиграном-младшим, его женой и дочерью. Пять детей и обе скифских жены Митридата Евпатора шли за колесницей триумфатора. Здесь были знаменитые заложники, сыновья и братья вождей иберов, альбанов, каппадокийцев, финикийцев.

Вышедшие ранним утром Юлия и Атия стояли у портика дома Сципионов на Палатине, наблюдая за триумфальным шествием Помпея. Второй день, казалось, должен был превзойти первый.

Новые колесницы и повозки, груженные драгоценностями, оружием и редкими изделиями из дальних стран, заполнили улицы «Вечного города».

Помпей, стоявший в колеснице, уже порядком уставший от этого шествия, длящегося второй день, тем не менее добросовестно улыбался, изображая радость при всеобщем ликовании.

Катон, выступающий за обязательное проведение триумфа, был недоволен. За прошедшие два дня было истрачено около двухсот талантов на организацию никому не нужного спектакля. Но говорить об этом никто не посмел. Традиции римлян были сильнее всяких денег. Хотя надо отдать должное правоте Катона, такого расточительного триумфа Рим еще не знал.

По приказу Помпея десятки тысяч людей получали бесплатно хлеб и мясо в этот день триумфа, а в школах гладиаторов уже отбирали пары для смертельных поединков на празднике во славу римского оружия.

— Смотри, — шептала Атия сестре, — Помпей самый великий из живущих римлян. Он настоящий триумфатор, покоривший полмира.

Юлия равнодушно глядела на проходивших мимо царственных узников. Внезапно словно толчок вывел девушку из равновесия. Она подняла глаза и увидела быстрый взгляд Гнея Помпея. Он, скучающий триумфатор, стоя в колеснице, вдруг обратил внимание на двух молодых женщин, находившихся у самого портика. Он сразу заметил высокую стройную девушку с густыми темно-каштановыми волосами. Не приметить ее было невозможно. Кроме совершенной красоты, она выделялась своим независимым и гордым видом, совершенно не поддаваясь общему психозу толпы, словно присутствовала при подобных триумфах ежедневно.

— Боги, — прошептал Помпей, заметив ее, — какая красавица!

В этот момент Юлия подняла глаза и увидела Помпея. Колесница проехала еще несколько локтей, а они не сводили глаз друг с друга. Наконец Помпей первым отвел глаза.

— Деметрий, — тихо позвал он своего вольноотпущенника.

— Да, повелитель, — тот даже не обернулся.

— Посмотри налево, — строго сказал Помпей, — вон там у портика стоит девушка. Ты видишь?

— Во имя Венеры, богини любви, какая? Вон та маленькая? — изумился Деметрий.

— Другая, рядом с ней.

— Да, вижу. Она действительно красива.

— Узнай, кто это?

Деметрий усмехнулся.

— Великий, весь Рим у твоих ног. Она сегодня ночью будет умолять тебя быть снисходительным к ней.

— Не знаю, — искренне и немного растерянно сказал Помпей, — она не похожа на обычных римских матрон.

В отличие от Цезаря Помпей большей частью избегал женщин и выделялся редким постоянством и верностью.

Внутренне он усмехнулся.

«Кажется, я влюбился в сорок шесть лет», — подумал он с непонятным волнением. Словно вдруг эта встреча подарила ему нечаянную радость. Он выпрямился. Теперь он мог стоять еще целый день. Колесница двигалась дальше.

Взгляд Помпея, брошенный на Юлию, заметила и Атия. Она сразу заволновалась.

— Юлия, ты видела, как смотрел на тебя триумфатор? Он, кажется, удивился. Ты ему понравилась. Видишь, даже его возничий обернулся. Они, наверное, говорят о тебе.

— Не говори глупостей, Атия, — взволнованно сказала девушка, покраснев. Юлии казалось, что в Риме и во всем мире нет человека, равного ее отцу. Но этот триумфатор с его добрым, ласковым взглядом вдруг понравился ей. У него был немного растерянный вид, совсем неподходящий консуляру и прославленному полководцу.

Она ничего не сказала более Атии, но, придя домой, прошла в свой конклав. Долго-долго лежала девушка у себя, не зажигая светильника, пытаясь осмыслить происшедшее с ней сегодня событие.

А Помпей, закончив триумфальное шествие, отправился к Марцеллу, где продолжал свой триумф уже в окружении своих преторов и легатов. Но девушка у портика не выходила у него из головы.

Его немного раздражало отсутствие Деметрия, обычно такого исполнительного во всем, что касалось данных ему поручений.

Домой он вернулся под утро. Вольноотпущенник не показывался ему на глаза. Рассерженный Помпей приказал найти своего любимца.

Через некоторое время сам Деметрий вошел в триклиний, где его ждал Помпей.

— Что случилось? — впервые закричал на своего любимца Помпей.

— Прости, Великий, — робко пробормотал Деметрий. — Я не смел показываться тебе на глаза.

— Во имя Марса, что случилось? — окончательно разозлился Помпей.

— Я узнал, кто эта девушка. Она свободна. Но она никогда не придет к тебе. И ты никогда не пойдешь к ней.

— Говори.

— Это Юлия. Дочь Гая Юлия Цезаря, — тихо произнес Деметрий, отводя глаза.

— Гая… Юлия… Цезаря… — изумленно пробормотал Помпей.

Выдохнул воздух. Вдохнул. Снова выдохнул. И медленным шагом, не сказав более ни слова, вышел из триклиния.

— Все равно, — прошептал он, усилием воли успокаивая себя, — сегодня я самый счастливый человек в Риме. Сегодня день моего триумфа.

А Юлия, заснувшая в эту ночь почти под утро, увидела во сне колесницу, в которой стоял ее отец. Но когда он сошел с колесницы, направляясь к ней, он вдруг превратился в Помпея. И она в страхе попыталась убежать, но сразу проснулась. И долго лежала с сильно бьющимся сердцем в ночной тишине.

Ровно через тринадцать лет после своего триумфа, день в день, Помпей погибнет, убитый предательским ударом в Египте. Но пока до этого дня еще очень далеко, и он — император, отпраздновавший свой невиданный триумф в Риме.

Глава XLIII

Так иногда средь огромной толпы возникает

Бунт, безродная чернь, ослепленная гневом, мятется,

Факелы, камни летят, превращенные буйством в оружие,

Но лишь увидят, что муж благочестьем и доблестью славный,

Близится, — все обступают его и молча внимают

Слову, что вмиг смягчает сердца и думами правит.

Публий Вергилий Марон[161] «Энеида»

Триумф Помпея был одним из самых ярких и запоминающихся зрелищ в Древнем Риме за последние несколько десятилетий. Но никаких практических результатов от этого спектакля ни Помпей, ни его полководцы, ни простые легионеры не получили. Сенат по-прежнему упорно отказывался утверждать все распоряжения Помпея на Востоке и проводить аграрные законы в пользу его сторонников.

Попытки немногочисленных друзей Помпея добиться конкретного результата наталкивались на решительное противодействие обеих сторон.

Оптиматы, не доверявшие в полной мере Помпею, требовали больших уступок сенатской партии, пытаясь заставить полководца защищать интересы олигархии. В партии оптиматов было немало личных врагов Помпея, среди которых особенно выделялись Лукулл и братья Цецилии Метеллы, с сестрой которых — Муцией — полководец не так давно развелся. Несмотря на все попытки Цицерона примирить Помпея с оптиматами, сближения не происходило. Сенаторы справедливо опасались усиления влияния Помпея, и без того пользующегося огромным авторитетом в римской армии.

С другой стороны, против Помпея резко выступали популяры, не забывшие его походы в составе сулланских армий. Даже гениальные полководцы, вынужденные сражаться в армиях диктаторов, несут на себе это клеймо подозрения — ибо пролитая тиранами кровь обращает их победы в бесчестье.

За популяров выступал сам Марк Лициний Красс, враждовавший с Помпеем еще десять лет назад во время их совместного консульства. Красса поддерживали и сенаторы-популяры, в основном из сословия всадников, и у Помпея не было никаких шансов преодолеть этот двойной заслон.

Именно в это время по совету своего друга Марка Теренция Варрона полководец, памятуя удачный опыт Цезаря и Катилины, обращается к помощи народных трибунов. Один из его бывших квесторов, Луций Флавий, благосклонно отнесся к идеям новых аграрных законов Помпея и твердо пообещал провести их в сенате.

Триумфатор рассчитывал также на одного из консулов — бывшего своего легата Луция Афрания. Но все получилось иначе.

Едва началось заседание сената, как Луций Флавий попросил слова. Принцепс сената предоставил ему право выступить вне очереди, как народному трибуну.

С первых слов стало ясно, что Флавий предлагает новый аграрный закон в пользу Помпея. До сих пор в казну государства поступало около пятидесяти миллионов сестерциев прибыли. Земли, завоеванные Помпеем, давали ежегодный суммарный доход в восемьдесят пять миллионов. Именно на эти деньги Флавий предлагал в течение пяти лет покупать землю, наделяя ею ветеранов армии и флота.

Оптиматы сразу распознали уловку Помпея. Проект аграрных законов давал полководцу самую мощную поддержку по всей Италии. Тысячи людей, покупающих или выкупающих землю на деньги Помпея, славили бы его имя повсеместно. Тысячи ветеранов, обязанных лично Помпею, пошли бы за ним даже на Рим.

Первым высказался против Агенобарб. Затем Бибул. Выступивший Марцелл поддержал Флавия. Популяры молчали, не решаясь ввязываться в эту схватку. Отказывая Флавию, они теряли свой авторитет народных защитников. Красс нервничал, но благоразумно молчал, сидя на скамье.

Решительно против выступил Лукулл. Неожиданно всех поразило выступление Цицерона, поддержавшего проект Флавия. Умный политик, Цицерон понимал, как смертельно опасно полностью отталкивать от себя Помпея.

Слово попросил Катон. Цицерон, зная, как уважительно относится к славе Помпея Марк Порций Катон, обрадовался, решив, что его поддержит другой оптимат, ставший после смерти Катула одним из вождей сенатской партии.

Но он ошибся. Катон, несмотря на приверженность ценностям олигархической республики, был убежденным демократом и честным человеком.

— Как можно, — горячился Катон, — утверждать этот закон, по сути, ставящий всех нас в положение клиентов, зависящих от милости своего патрона? Как можно отдавать все на откуп одному человеку, пусть даже великому и достойному? Нам нужны деньги на содержание армии, ведение наших военных кампаний в Галлии, Испании, Азии. А нам вместо этого предлагают потратить деньги на увеличение числа сторонников Помпея.

— Я не верю, — сказал Катон с присущей ему прямотой, — что Луцием Флавием движет бескорыстие. Скорее наоборот, он лично заинтересован в успехе этих аграрных законов, ибо верно служит одному человеку — Гнею Помпею Магну. Мы не утвердили еще все распоряжения римского полководца на Востоке, решив рассматривать их в отдельности, а теперь нам наносят такой удар, как подобный аграрный закон. Я выступаю против, — жестко закончил сенатор.

Чуть выше среднего роста, подтянутый, худощавый, Катон производил сильное впечатление своей искренностью и убежденностью.

Помпей разозлился. Он понял, что и это предложение сегодня завалят в сенате. Вслед за Катоном выступал Квинт Метелл Непот, еще недавно близкий друг, родственник и представитель Помпея в Риме. Он также высказался против.

Слово попросил его брат — консул Метелл Целер. От старшего брата Метеллов Помпей вообще не ждал ничего хорошего. Консул не просто выступал против, он оскорблял и самого Флавия.

— Или ты не знаешь, Флавий, — грубо говорил Целер, — что народные трибуны Рима призваны защищать народ Рима, а не его полководцев? Или ты забыл о своих обязанностях? А может, блеск огромных денег или величие славы Помпея помутили тебе рассудок?

— Это ложь! — закричал в гневе со своего места Флавий.

— Тогда почему ты так стараешься? Ведь, наделяя землей ветеранов Помпея, ты усиливаешь возможность новой диктатуры. Или нам недостаточно было Суллы Счастливого? А может быть, благодаря воле богов ты сам хочешь получить лавры Помпея или Цезаря, так часто выступающих народными избранниками? — не удержался от сарказма консул.

Семья Метеллов, не любившая Помпея за развод с их сестрой, ненавидела еще более Цезаря, ставшего причиной этого развода. Другой консул — Луций Афраний, на которого так рассчитывал Помпей, молча просидел все заседание, не пытаясь выступить.

На улице перед курией Гостилия уже шумела многочисленная толпа, требующая поддержать проекты Флавия.

Сенат постановил продолжить на следующий день прения. Квинт Метелл Целер, довольный итогами дня, прощался с друзьями, намереваясь идти домой в сопровождении двенадцати положенных ему по званию ликторов.

Но на площади бушевала толпа. Клодий, появлявшийся в самых опасных местах, возбуждал толпу, натравливая людей против сенаторов. Многие сенаторы вынуждены были идти под охраной легионеров нового претора Гая Октавия.

Претор, выстроив своих легионеров в линию, пытался пробить в толпе проход для сенаторов. Узнавая многих консуляров и полководцев, толпа свистела им вслед, выкрикивая ругательства и оскорбления.

Особенно досталось Лукуллу и тучному Марцеллу. Катона толпа проводила приглушенным ропотом: в Риме знали и уважали его республиканские убеждения. Цицерону незаслуженно достались отборные ругательства всех сторонников Клодия.

Метелл Целлер, спустившись к толпе, попытался пройти, когда раздались особенно яростные крики. Внезапно сквозь шеренги легионеров к Октавию шагнул Флавий в сопровождении Гая Вибия Пансы.

— За оскорбление народного трибуна я прошу эдила отвести консула Квинта Цецилия Метелла Целера в тюрьму, — четко произнес Флавий. Эдил кивнул головой, шагнув к изумленным Октавию и Целеру.

— Прошу дать мне двух легионеров, — попросил Панса у претора.

Октавий растерялся. Он хорошо знал законы Рима. Консулы были высшими должностными лицами Римской республики, но их власть начиналась вне стен города и во время военных походов была практически безграничной.

Но в самом городе власть имели народные трибуны, как высшие защитники народа. Правда, их власть, наоборот, ограничивалась размерами крепостных стен города. Октавий честно не знал, что ему делать.

В их сторону просвистело уже несколько камней, слышались угрозы и проклятия. Толпа, разгоряченная призывами Клодия и словами самого Флавия, напирала все сильнее.

Ликторы консула, имевшие право на ношение оружия только вне стен города, тем не менее сплотились вокруг консула. У некоторых были ножи. Несколько ликторов успели взять у знакомых легионеров мечи.

Толпа напирала все сильнее.

— Мы ждем твоего решения, претор Октавий, — строго произнес Флавий.

Если бы перед Октавием стоял только народный трибун, он, возможно, отложил бы решение вопроса на завтра. Но здесь же был и эдил, ведавший судопроизводством в городе. Римлянин, привыкший чтить законы, колебался.

Ликторы начали отвечать на ругательства. Несколько легионеров встали к ним. Другие, в основном ветераны армии Помпея, явно сочувствовали Флавию.

Октавий понял, что кровавой стычки не избежать.

— Что мне делать? — тихо спросил он у консула.

Метелл Целер видел и понимал все. Он был хорошим солдатом в римских армиях, строгим и честным полководцем. Ему не повезло в личной жизни — его бывшей женой была распутная Клодия, в которую старый ветеран влюбился несколько лет назад. Но, видя ее неслыханную развращенность, он развелся с ней, почтя за благо остаться одному, спасая честь семьи известного рода Рима.

И теперь от его решения зависела судьба нескольких десятков, а может, сотен римлян.

— Нет, — решительно сказал консул, которому нельзя было отказать в мужестве, — всем спрятать мечи! Народный трибун вправе задержать любого человека в городе на одни сутки, а эдил вправе проводить его в тюрьму. Кто бы я ни был, нельзя нарушать римские законы.

И сделав знак своим ликторам, консул добровольно пошел за эдилом.

Видя это необычайное решение, даже Клодий замолчал, не пытаясь что-либо сказать. Из толпы послышались приветственные выкрики в адрес самого Метелла.

Помпей был у себя в доме, когда к нему ворвался бледный Цицерон.

— Твой трибун с помощью эдила Гая Вибия Пансы, — задыхаясь, объявил он, — арестовал консула Метелла Целера. Это может вызвать резню в городе.

Полководец вначале даже не поверил. Но, быстро придя в себя и накинув трабею, он поспешил выйти из дому в сопровождении Цицерона, спеша к Палатину, где находился дом эдила Гая Вибия Пансы.

У дома уже стояла довольно большая толпа сторонников оптиматов. Среди людей выделялся один, высокого роста, с резкими чертами лица, в темной тунике. Он громко говорил, обращаясь к толпе.

Помпея и Цицерона эти люди встретили радостными криками. Толпа расступилась, и Помпей решительно вошел в дом. За ним следовал Цицерон.

В вестибуле[162] их встречал сам Панса.

— Немедленно освободить консула, — гневно сказал Помпей.

— Но, Великий, — попытался возразить Панса, — Метелл Целер оскорбил народного трибуна и…

— Он снимает свои обвинения против консула, — перебил его Помпей, — немедленно освобождайте консула, иначе сейчас толпа штурмом возьмет твой дом.

— Хорошо, — сразу все понял Панса.

Выходя из дома, Помпей обратил внимание на предводителя этой толпы, собранной здесь в защиту оптиматов.

— Кто это такой? — спросил он у Цицерона.

— Анний Милон, но я его совсем не знаю, — лицемерно прошептал Цицерон.

«Похоже, скоро у Клодия будет достойный соперник», — невесело подумал Помпей.

Глава XLIV

Если желание сбывается свыше

Надежды и меры,

Счастья нечайного день

Благословляет душа.

Гай Валерий Катулл

Весенние дни выдались в Риме небывало теплыми, и уже с апреля римляне начинали посещение площадок для спортивных игр на открытом воздухе в термах, гимнасиях и других общественных местах.

Некоторые термы были приспособлены для совместного пользования, когда левую часть построек отдавали женщинам, а правую — мужчинам.

В Риме еще не прижился обычай совместного посещения терм, получивший столь скандальное распространение в более поздние времена.

В этот майский день Аврелия и Юлия посетили термы Минуция, где уже собрались многие знатные матроны и девушки из прославленных фамилий «Вечного города».

Несмотря на солнце, ярко светившее в этот майский день, желающие могли пройти в открытое помещение, куда из гипокаустерия[163] по трубам поступал горячий воздух. Это было новое изобретение Сергия Ората, позволяющее пользоваться термами и в зимние дни.

У входа женщин встречал управляющий, получавший символическую плату, и капсарий, которому женщины сдавали свои деньги, драгоценности и верхнюю одежду.

Кого только не было в этот день в термах! Своенравная Теренция — жена Цицерона и старшая весталка, благочестивая Домициана, веселая Тертулла — жена Красса и всегда молчаливая Лоллия — жена Авла Габиния.

Даже в термах выделялась своей громкой речью и цинизмом Клодия, сидевшая в окружении своих беспутных сестер.

Юлия подошла к группе молодых девушек, среди которых были ее двоюродная сестра Атия, дочь Сервилии — Юния, дочь Катона — Порция и дочь Цицерона — Туллия. Девушки весело шутили над Юнией, день свадьбы которой был уже назначен на календы квинтилия.[164] Она выходила замуж за Гая Кассия Лонгина.

Аврелия, заметившая сидевшую недалеко Сервилию, направилась к ней.

— Пусть Юнона пошлет счастье в твой дом, Сервилия, — радушно сказала Аврелия, присаживаясь рядом.

— Спасибо, — встрепенулась задумавшаяся женщина, не заметившая подошедшую Аврелию, — пусть Венера будет благосклонна и к твоей внучке Юлии.

— Мне рассказывали, что свадьба Кассия Лонгина и Юнии состоится во время календ квинтилия. Это правда? — спросила Аврелия.

— Да. Семья Гая Кассия решила провести свадьбу летом. Они очень торопятся, — усмехнулась Сервилия, — но молодые любят друг друга. Кроме того, Гай самый близкий друг моего сына.

— Мне говорил об этом Цезарь, — спокойно ответила Аврелия. При упоминании этого имени Сервилия непроизвольно вздрогнула и покраснела. От Аврелии, имевшей наблюдательность сына, не укрылся ни один мускул на лице молодой женщины.

Она подвинулась ближе.

— Ты по-прежнему его любишь, Сервилия? — очень тихо спросила Аврелия.

Ее собеседница на этот раз не вздрогнула. Она, помолчав немного, так же тихо ответила одним словом:

— Да.

Аврелия все понимала. Она знала о взаимной многолетней любви своего сына и Сервилии. Догадывалась об их прежних встречах. Но как тактичная мать старалась не вмешиваться в личную жизнь сына. И сегодня впервые прикоснулась к этой деликатной теме.

— Цезарь скоро возвращается в Рим из Испании, — начала нелегкий разговор Аврелия.

— Я слышала, — кивнула в ответ Сервилия, — но он будет ждать за чертой померия права на триумф. Говорят, в Испании он одержал немало побед.

За символической чертой померия[165] оставался триумфатор, как бы официально не въезжающий в город. Только после триумфа он считался формально попавшим в Рим, даже если проживал в городе несколько лет. Но претендент на триумф автоматически исключался из политической жизни Рима до проведения триумфа, считаясь как бы отсутствующим. Таким образом, он не мог претендовать ни на одну административную должность.

Цезарь, которому исполнилось сорок лет, несомненно, захотел бы выдвинуть свою кандидатуру в консулы. Но жесткие законы Рима ставили его перед выбором — проведение триумфа или выдвижение в консулы.

— Я слышала о его успехах. Претор Рима разбил несколько племен лузитанов и коллаиков, — улыбнулась Аврелия, и Сервилия впервые подумала, как внешне и внутренне похожи мать и сын.

— Но я знаю своего сына. И ты его знаешь, Сервилия. Ему этого мало. Он откажется от триумфа, чтобы выдвинуть свою кандидатуру в консулы Рима. И обязательно победит на выборах.

— Да, — прошептала Сервилия, — так, видимо, и будет.

— Но он холост, — очень серьезно произнесла Аврелия, — а после развода с Помпеей прошел почти год.

Сервилия похолодела, догадываясь, о чем идет речь.

— Ему нужен сын, — укрепила ее худшие опасения Аврелия, — и он должен жениться.

Сидевшие недалеко девушки весело смеялись над очередной шуткой Юлии.

— Почему не выходит замуж Юлия? — вдруг спросила Сервилия. — Она ведь ровесница моей дочери Юнии.

— Юлия не любит никого. Она похожа на своего отца. Чтобы быть рядом с человеком, ей нужно полюбить его. Даже над Сервилием Цепионом, с которым она уже помолвлена, Юлия насмехается. Но она не Цезарь, и внук Цезаря не его сын, — поняла невысказанный вопрос Аврелия.

— Я знаю, — грустно отозвалась Сервилия, — и все давно решила для себя. Я люблю твоего сына, Аврелия, люблю давно и страстно, о чем ты, конечно, догадывалась. Он великий человек, и величие Рима будет связано с возвышением Цезаря, в этом я всегда была убеждена. Но помешать его карьере я не хочу. Я все отлично понимаю, Аврелия. У меня не может быть более детей. Великие боги дали мне любовь твоего сына, а на большее я не претендую.

Мимо прошла высокая красивая женщина с распущенными волосами.

— Это Кальпурния, дочь Пизона, — прошептала Сервилия. — О ее красоте говорит весь город. Вот такая жена нужна твоему сыну — здесь и величие рода, и невероятная красота.

Аврелия задумчиво смотрела на Сервилию.

— Нет, — решительно сказала мать Цезаря, — ему нужна ты. Величие и красота твоей души, Сервилия. Однако, клянусь всеми богами Рима, в которых никогда не верил мой сын, ты права. Но бессмертные боги видят, что и ты достойна любви Цезаря.

Сервилия не могла более сдерживаться. Даже получив известие о смерти мужа, она смогла сдержать слезы горя, а сегодня, прижавшись к Аврелии, она беззвучно плакала, впервые обнаружив некоторую слабость в своей гордой и независимой душе.

Никогда Цезарь не узнает об этих слезах. Никому не расскажет об этом разговоре Аврелия. Никто более не увидит плачущей Сервилии.

Но, обнявшись, женщины в едином порыве чувств обнаружили то высокое родство духа, которое Цезарь так ценил в женщинах. С этого дня Сервилия стала желанным гостем в доме Аврелии, до смерти сохранившей материнскую привязанность к этой женщине и уважавшей ее нелегкий выбор.

Некоторые женщины уже прошли в кальдарий, дабы омыться горячей водой перед выходом. Среди них была и Клодия, охотно и часто посещавшая термы, служившие в немалой степени рассадником грязных сплетен и всяческих слухов в городе.

В описываемое нами время термы еще не полностью стали тем местом светского времяпрепровождения молодых людей, коими они станут тридцать лет спустя. Поздние постройки терм уже к моменту падения республики будут архитектурным шедевром Древнего Рима, напоминающим скорее дворцы, чем общественные бани.

Термы Минуция были самыми знаменитыми сооружениями в этот период, но это были пока еще общественные бани. Только в 721 году римской эры Марк Випсаний Агриппа построит первые термы, ставшие по-настоящему духовными центрами римлян. При термах будут открывать даже библиотеки и гимнастические залы.

Юлия, прошедшая в кальдарий вслед за Клодией, с любопытством смотрела на голое тело известной на весь Рим женщины.

Клодия была по-настоящему красива лицом, но фигуру имела обыкновенную, более того, на теле было несколько крупных бородавок, портивших цельное впечатление. Юлия, заметив одну из них, отвернулась, вынуждая себя не смотреть более на Клодию.

В мировой литературе и в общественном сознании очень часто складывается образ распутной женщины, игравшей роковую роль в истории, как тип восточной красавицы с большой грудью, вечно горящими глазами, идеальной фигурой и длинными ногами. На самом деле развращенность женщины не зависит абсолютно ни от ее фигуры, ни от других частей тела. Эта развращенность в самой душе женщины. И, не обладая никакими высшими параметрами женской красоты, такие фигуры входят в историю благодаря своему вызывающему поведению и свободной душе, отвергающей всяческие преграды, в том числе и моральные нормы поведения.

Клодия первой вышла из терм, где ее уже ждал верный партнер, сопровождавший женщину повсюду, поэт Гай Валерий Катулл. Двадцатилетний поэт был влюблен в развратницу почти юношеской восторженной любовью. Приехавший из провинции, Катулл первое время поражался диким нравам, царящим в столице, но, встретив Клодию, забыл обо всем на свете, снова и снова посвящая ей свои стихи.

Рядом с ним стояли Эгнатий и Мамурра, специально приходившие сюда, дабы найти новые объекты для своих любовных утех. Вот и сейчас, едва из терм вышли две сестры Марка Марцелла, как оба развратника весело шагнули к ним, не давая молодым женщинам сесть в лектику. Довольно скоро сестры уселись, наконец, в свои лектики, а оба развратника, сговорившись о встрече, радостно обернулись к Катуллу.

— Что стоишь, поэт, — завизжал обрадованный состоявшейся сделкой рыжеволосый Эгнатий, — ждешь свою Лесбию?

Катулл презрительно молчал.

Узкая мордочка Мамурры растянулась от смеха.

— Он хочет помочь Клодии встретиться с очередным любовником.

— А он будет наблюдать за ними, — заорал Эгнатий, — потому что сам ни на что не годен.

Катулл быстро обернулся к Эгнатию и громко продекламировал:

— Эгнатий? Чем гордишься — бородой клином? Оскалом челюстей, что ты мочой моешь?

Выходившая из терм Клодия даже закричала от смеха. Мамурра чуть не упал в приступах буйного веселья, а Эгнатий, зло пробормотав ругательство, схватился за меч.

— Оставь, — заорал Мамурра, увлекая Эгнатия за собой, — пошли быстрее, нас ждет Клодий.

Катулл, подойдя к лектике Клодии, кивнул женщине, продолжавшей громко смеяться.

— Иди за нами, мой дорогой поэт, — давилась от смеха развратница, давно переспавшая и с Эгнатием, и с Мамуррой, — я хочу послушать твои новые стихи.

После возвращения из терм Аврелия удалилась в свой конклав, а Юлия, дождавшись свою сестру, отправилась к отцу Атии — Марку Аттию Бальбу.

Дом сенатора был в районе Авентина, недалеко от роскошного квартала Карины. Известный своими строгими нравами Бальб не очень высоко ценил такое соседство, предпочитая проводить время в кругу друзей на Авентине. В Карины, где были роскошные дома Лукулла, Марцелла, Сципиона, Красса, сенатор не любил заглядывать, старательно обходя этот квартал. Он был другом Цезаря, и родственники часто встречались в доме верховного понтифика, расположенном на Священной дороге, ведущей к Капитолию. Бальб, женатый на сестре Цезаря и любивший верховного понтифика за добрый и мягкий нрав, тем не менее никогда не одобрял безумных расходов Цезаря и его огромных долгов.

В атрии, куда прошли Юлия и Атия, уже слышались голоса приглашенных на дружеский ужин к Бальбу друзей сенатора.

Сегодня здесь собрались несколько легатов и трибунов Помпея, принимавших вместе с Бальбом участие в восточной кампании. Марк Аттий Бальб сражался в армии Помпея в течение трех лет, после чего вернулся в Рим с тяжелым ранением левой ноги.

Его симпатии представителя плебейского рода были всегда на стороне популяров, но Помпея он уважал и любил за честность и мужество, проявленные полководцем во время войны с Митридатом.

Девушки вошли в атрий, когда стоявший в центре зала у самого бассейна Марк Терренций Варрон что-то рассказывал гостям. Все весело смеялись, и даже хозяин дома был в хорошем настроении.

— Во имя Сатурна, дарующего нам изобилие, — закричал Варрон, — посмотрите на этих двух прекрасных богинь. Откуда они взялись?

Мужчины повернулись к девушкам почти одновременно. Юлия улыбнулась, Атия чуть испугалась. К ним подошел Бальб, обнимая девушек за плечи.

— Это мои дочь и племянница.

— Какие красивые девушки, — раздался чей-то приятный голос.

Юлия явно смутилась.

Из толпы мужчин выступил одетый в роскошную тогу, украшенную пурпурной каймой, сам Гней Помпей. Он сделал несколько шагов по направлению к ним.

Юлия сжалась от волнения, опустив глаза.

— У тебя очень красивая дочь, — сказал он, не сводя глаз с Юлии.

— Да, — кивнул ничего не замечающий Бальб, — а это моя племянница Юлия, дочь Гая Юлия Цезаря.

— Счастлив отец, имеющий такую красивую дочь, — мягко произнес Помпей.

Юлия решилась, наконец, поднять глаза и увидела, вопреки предположению, добродушные, понимающие и умные глаза триумфатора.

— Мы получили от него известия, — ответил Бальб, — скоро он возвращается в Рим.

Юлия чувствовала, как сила и добродушие, исходящие от Помпея, передаются ей, прибавляя спокойствия. Она не сводила глаз с триумфатора.

— У такой красивой девушки есть, наверное, жених? — спросил Помпей.

Юлия вдруг испугалась, словно от ответа Бальба что-то могло измениться.

— Она помолвлена с молодым Сервилием Цепионом, — ответил Бальб, — но, по-моему, она и его не захочет взять себе в мужья.

Юлия вспыхнула от радости. Она впервые от всей души обрадовалась словам вечно сурового дяди.

— Ты так своенравна? — улыбнулся Помпей.

— Не знаю, — растерялась Юлия, но, быстро собравшись, вдруг выпалила: — Только с глупыми женихами.

Все вокруг засмеялись. Бальб, кивнув девушкам, пригласил гостей в триклиний. Уходя, Помпей еще раз обернулся, посмотрев на Юлию. Взгляды их встретились, и на этот раз в глазах девушки был вызов.

Глава XLV

Стыдно смотреть на наше время…

Плиний Старший «Естественная история»

В июне вернулся в город Цезарь. Как и предсказывала Аврелия, он добровольно отказался от триумфа, дабы иметь возможность выдвинуть свою кандидатуру в консулы. Но обстановка за этот год несколько изменилась.

После смерти Квинта Лутация Катула партию оптиматов возглавил личный враг Цезаря, непримиримый Катон. И если Катул мог пойти на переговоры, то от Катона этого ждать не приходилось.

Сенатская партия после отъезда Цезаря в Испанию серьезно укрепила свои ряды. Неудачи Помпея в сенате привели к тому, что все предложения популяров провалились огромным большинством голосов.

Красс, растерявший своих сторонников, вынужден был все чаще признавать свое поражение в сенате, хотя всадническое сословие метало в его адрес громы и молнии.

Несмотря на шумные выступления Клодия, в городе постепенно начинала собираться другая люмпенская сила, уже служившая опорой оптиматов.

На выборах оптиматов был выдвинут Бибул, женившийся на старшей дочери Катона. И, наконец, самый сильный удар нанесли в сенате Цицерон и Агенобарб.

По их предложению будущим консулам впервые не отводилось никаких провинций и земель по завершении их карьеры. Сенат принял издевательское постановление, по которому консулы по истечении своих полномочий должны были наблюдать за лесами и пастбищами. Даже в случае избрания Цезаря он не мог рассчитывать на получение провинции и армии и на разрешение на набор необходимых ему легионов.

В городе все ждали ответных шагов популяров. Но, к их удивлению, Цезарь, выставивший свою кандидатуру в консулы, почти не вел предвыборной борьбы, словно его мало волновало само избрание и будущая деятельность на посту консула.

Однако городской префект, преторы и эдилы почти ежесуточно докладывали консулам об участившихся надписях на стенах римских домов. Впервые в практике римских выборов Цезарь проводил пропаганду таким необычным способом, агитируя за свое избрание.

Надписи появлялись в огромном количестве, пока, наконец, оптиматы не сообразили, что Цезарю незачем собирать митинги в свою поддержку. Надписи говорили сами за себя.

«Ремесленники, голосуйте за Цезаря!»

«Если кто отвергнет Цезаря, тот да окунется в нечистоты!»

«Все честные граждане города призывают голосовать за триумфатора Гая Юлия Цезаря!»

Когда за несколько дней до выборов по приказу сената стали замазывать надписи на стенах, было уже поздно — весь город читал эту «искусную агитацию за Цезаря».

За пять дней до выборов верховный понтифик, убежденный в своей победе, впервые собрал своих сторонников. На этот раз речь шла о будущем голосовании. Цезаря поддерживали, по существу, все римские горожане.

Вернувшийся из Испании богатым человеком, он уже не боялся кредиторов, действуя без оглядки на свои долги.

Именно за три дня до выборов в доме сенатора Бальба состоялась знаменитая встреча троих римлян, определившая судьбу Рима, римской и мировой истории. Дом Бальба был выбран не случайно. Он был родственником Цезаря, полководцем Помпея и принадлежал вместе с Крассом к сословию всадников.

Цезарь ждал в триклинии. Первым явился Красс.

— Во имя Марса, громовержца и хранителя гражданского коллектива, — проговорил, входя, Красс, — ты, Цезарь, сделал невозможное. За тебя будет голосовать весь Рим, твои надписи читают повсюду. Весь город будет на Марсовом поле, — добавил он, опускаясь на подушки.

На столе стояло несколько чаш с водой и лежали простые лепешки.

— Что это? — удивился Красс. — Такое угощение? Ты ведь вернул все долги, стал богатым человеком.

— Мы собрались поговорить, — объяснил Цезарь, — и должен подойти еще один римлянин.

— Хорошо, — кивнул Красс, усаживаясь на ложе, — втроем будет немного веселее. А кто этот третий?

— Помпей, — просто ответил Цезарь.

Красс изменился в лице. Помолчал, потом осторожно и серьезно спросил:

— Я надеюсь, ты шутишь?

— Нет, нисколько. Мы действительно ждем Помпея.

Красс вскочил со своего ложа.

— Я ухожу. Прощай, Цезарь.

— Подожди, — поднял руку Цезарь, — выслушай меня. Мы не смогли за весь год провести ни одного закона. От тебя отвернулись даже многие твои друзья и клиенты. С другой стороны, Помпей тоже не добился никаких успехов. Разве не лучше нам объединить свои усилия?

— Я не верю ему, — угрюмо сказал, набычившись, Красс, — он верный сулланец и всегда будет на стороне сенаторов.

— А ты сам не бывший сулланец? — спросил Цезарь. — Или это не вы вдвоем отличились в армиях Суллы? Разве не вы оба одновременно были избраны консулами Рима? И, наконец, разве не вы подавляли восстание Спартака? Ты ведь знаешь, Красс, как его любит армия. Если мы сумеем удовлетворить хотя бы часть требований ветеранов Помпея, его успех будет разделен между нами троими. И армия уже будет благодарна всем троим. Разве это малая плата за сотрудничество с Помпеем? От оптиматов отвернутся даже бывшие сулланцы. Что нам еще нужно?

Красс молчал. Долго молчал. Наконец сел и коротко вопросил:

— Пусть принесут вино. Не могу же я пить воду.

Цезарь, кивнув, вышел из триклиния. Вскоре рабы внесли пол-амфоры фалернского. Красс выпил первую чашу залпом, продолжая молчать.

Именно в этот момент в триклиний вошел Гней Помпей. Цезарь, наконец, успокоился. До последнего момента он не верил в появление Помпея в доме Бальба.

— Пусть Лары, божества семьи, пошлют этому дому изобилие и процветание, — произнес традиционное приветствие Помпей.

— Пусть боги будут благосклонны и к тебе, Помпей, — отозвался Цезарь.

Красс хмуро кивнул головой.

— Привет тебе, Великий.

Помпей сел на ложе напротив Красса. Ни один, ни другой не откинулись на подушки, предпочитая сидеть. Цезарь сел между ними. Наступило неловкое молчание, когда все трое настороженно разглядывали друг друга. Первым начал разговор Цезарь.

— Я не присутствовал на твоем триумфе, Помпей, но даже в Испанию пришла весть о твоем победном шествии по городу. Римляне рассказывали, что ничего подобного в городе давно не было.

— Благодарю тебя, Цезарь, — наклонил голову Помпей, — но весть о твоих успехах достигла и стен Рима. Мой сын вернулся из Цизальпинской Галлии, где говорили только о твоих победах.

— Несколько варварских племен лузитанов, — возразил Цезарь, — это не победы Помпея над двадцатью двумя царями и Митридатом Евпатором.

Красс молча слушал этот обмен любезностями, багровея от волнения. Цезарь понял его состояние.

— В твоем войске сражался декурионом молодой Публий Красс. Как юноша проявил себя? — спросил он у Помпея.

— Он стал центурионом. Храбрый и очень смелый римлянин, — честно ответил триумфатор.

Красс вспыхнул от радости.

— Спасибо тебе, Великий.

Цезарь решил, что настал удобный момент.

— Помпей, — обратился он к полководцу, — ты знаешь, почему мы тебя позвали. Бальб все объяснил тебе. Наши законы проваливают в сенате, даже не выслушав аргументов в их защиту. Сенаторы не могут и не хотят понимать ситуации в Риме и в наших провинциях. Но и твои ветераны до сих пор ничего не получили. Их не наделили землей, а рассмотрение всех твоих законов на Востоке в отдельности займет долгие годы.

Помпей внимательно слушал. Цезарь вдруг почувствовал какое-то непонимание, словно Помпею было все равно, что скажет Цезарь, ибо мысли триумфатора были далеко. Он встревожился.

— Мы считаем, что, объединив все наши усилия, — продолжал Цезарь, — мы сможем принять необходимые нам законы, утвердить твои аграрные реформы, наделить ветеранов всех наших армий землей. Кроме того, будут утверждены все твои распоряжения на Востоке.

Он замолчал.

— Да, — сказал словно очнувшийся Помпей, — а если сенат опять не проголосует за эти законы?

— Тогда мы перенесем решение вопросов в народное собрание, — быстро ответил Цезарь.

— Народное собрание никогда ничего нормально не решало, — вставил недовольный Красс.

— Это если все останется, как сейчас, — кивнул Цезарь, — но мы должны подготовить римлян.

— Ты думаешь утвердить в народном собрании аграрный закон? — удивился Помпей. — Никто не захочет тебя слушать так долго.

— Мы утвердим комиссию по принятию аграрного закона, — усмехнулся Цезарь, — а это разные вещи. Всего лишь несколько имен. Нас услышат.

— Но сенатская партия не согласится, — покачал головой Помпей, — в сенате очень сильны позиции оптиматов.

— Мы что-нибудь придумаем, — успокоил его Цезарь, — например, пошлем Катона с поручением в какую-нибудь провинцию. Или Агенобарба.

— Лучше Цицерона, — вставил Красс, не любивший оратора.

— Это мы решим, — засмеялся Цезарь, — через три дня выборы консулов, и, как только меня изберут консулом, мы начнем действовать.

— Нужно поддерживать порядок в городе во время выборов, — сказал пунктуальный Помпей, — чтобы оптиматы не обвинили нас в беспорядках.

— За порядок на Марсовом поле отвечает претор Гай Октавий, муж моей племянницы Атии, зять Бальба, — успокоил его Цезарь. — Мы уже договорились, что поможем ему поддерживать порядок.

— Я поговорю с трибунами городских когорт, — кивнул Помпей, — чтобы все было согласно нашим законам.

— А в будущем году, я думаю, мы сможем провести тебя в принцепсы сената, — добавил Цезарь.

— Но нас могут обвинить в заговоре, — пожал плечами Помпей, — скажут, что мы сговорились за спиной сената.

— А разве сенат справедливо решает все вопросы? — спросил Цезарь. — Разве он не отказал тебе после стольких побед? Разве не унизил себя, приняв закон о пастбищах для консулов, разве такого сената достоин римский народ?

— Верно, — кивнул Помпей, — но все равно будут говорить, что это заговор против римского народа.

— Когда мы сделаем то, что хотим, пусть говорят, — алчно пробормотал Красс.

— Это не заговор против римлян и нашей республики, — возразил Цезарь, — это заговор на благо Рима, его граждан и всей республики. Разве наведение порядка и справедливое разрешение всех вопросов является чем-то противозаконным? Если это заговор, то во имя справедливости и величия Рима, — лицемерно, но с пафосом закончил Цезарь.

— А как быть с долгами? — быстро спросил Красс, сообразивший, что может опоздать к дележу будущей добычи. — Наши откупщики взяли на себя обязательство на огромную сумму. Мы просто не сможем собрать столько с провинции Азии.

— Тогда нужно будет снизить на треть откупную сумму, — предложил Цезарь.

— В таком случае, — растрогался Красс, — все кредиторы, ростовщики и откупщики будут на нашей стороне.

— Ветераны будут с тобой, Цезарь, — кивнул Помпей, — если мы твердо пообещаем наделить их землей.

— И обязательно утвердим все твои распоряжения на Востоке, — кивнул Цезарь.

— Я согласен, — твердо сказал Помпей.

— Согласен, — проговорил Красс.

Цезарь встал, протягивая к ним обе руки.

— Десять лет назад, во время вашего консульства, вы оба, выдающиеся полководцы и великие римляне, по предложению Гая Аврелия, родственника моей матери, пожали друг другу руки. Во имя Рима и по моей просьбе пожмите их еще раз.

Помпей первым протянул руку. Красс тут же протянул свою. Твердое рукопожатие обоих консуляров сопровождалось радостным криком Цезаря:

— Еще вина! И дайте что-нибудь поесть.

Спустя некоторое время, по завершении этого своеобразного политического ужина, когда Красс уже покинул дом Бальба, а Помпей собирался уходить, он вдруг обратился к Цезарю.

— Послушай, Цезарь, — сказал, чуть смущаясь, Помпей, — я давно хотел поговорить с тобой об одном необычном деле.

В отличие от Красса, Помпей почти не пил вина, а Цезарь вообще не употреблял вина во время таких встреч. И от него не укрылось явное смущение Помпея.

— Что случилось? — спросил Цезарь. — Ты можешь говорить со мной о чем угодно.

Помпей молчал, словно собираясь с мыслями.

— Я слушаю тебя, — мягко произнес Цезарь.

— Не знаю, как сказать, — вдруг выдохнул с улыбкой Помпей. — Когда ты родился, Цезарь?

— Это все, что ты хотел узнать? — засмеялся Цезарь. — Но это не такая большая тайна. В год шестого консульства Гая Мария и Луция Валерия Флакка, в году 654-м римской эры.

— Верно, — кивнул Помпей, — я так и думал. Я старше тебя на шесть лет. Я родился в год консульства Гая Атилия Серрана и Квинта Сервилия Цепиона, в 648 году.

— Ну и что, — весело спросил Цезарь, — это сильно мешает нашим отношениям? Красс вообще старше меня на пятнадцать лет. Ему сейчас пятьдесят лет.

— Я знаю. Но это действительно сильно мешает.

— Объясни, чем тебя не устраивает мой возраст? — строго спросил Цезарь. — Я достиг сорокалетнего рубежа, когда можно избираться консулом. Кажется, это ты в нарушение римских законов был избран консулом в тридцатишестилетнем возрасте… Что случилось?

— Я люблю твою дочь, Цезарь, — просто сказал Помпей.

Цезарь хотел рассмеяться, но смех забулькал в его горле.

— Где ты ее видел? — наконец, угрюмо спросил он.

— Здесь, в доме Бальба. Всего один раз.

— Вы с ней говорили?

— Нет, — покачал головой Помпей. — Я хотел все узнать у тебя.

— Она обручена с молодым Цепионом.

— Но она его не любит.

— Откуда ты знаешь? — разозлился Цезарь.

— Она сама сказала об этом.

— Сказала, что не любит?

— Сказала, что он глуп.

Наступило молчание.

— Я думал, — неожиданно сказал Цезарь, — что готов к любой сделке. А вот к этой оказался не готов.

Помпей, разгневанный, резко встал с ложа.

— Я люблю ее. Если ты думаешь, что это сделка, я ухожу…

— Подожди, — тихо ответил Цезарь, — подожди. Я тоже люблю ее. Она моя единственная дочь.

Он помолчал.

— А как быть с Цепионом?

— Я отдам ему свою дочь, — решительно предложил Помпей. — Ей уже восемнадцать.

Цезарь вспомнил о дочери Помпея и о его жене Муции, с которой Помпей развелся.

— Ты хочешь отомстить? — тихо спросил он.

— Что? — не понял Помпей.

— Ты из-за меня развелся с Муцией?

— Да, — закричал Помпей, — только из-за тебя. Но это уже в прошлом. А сегодня мне нравится твоя дочь. Меньше всего на свете я хотел бы быть твоим зятем, неужели ты этого не понимаешь, Цезарь?

— Теперь я тебе верю, — кивнул Цезарь и, помолчав, наконец, выдавил: — Хорошо. Если моей дочери ты понравишься больше, чем Цепион, можешь рассчитывать на мое слово. А Цепиону отдашь свою дочь.

— Если и они понравятся друг другу, — пробормотал Помпей, протягивая ему руки.

Цезарь, посмотрев на него, словно увидел впервые, вдруг невесело проговорил:

— Никогда не думал, что у меня будет такой старый зять.

Глава XLVI

…Над делами бессмертных

и смертных

Вечная власть тебе вручена

И молнии стрелы.

Публий Вергилий Марон «Георгики»

Шумная, хорошо продуманная избирательная кампания Цезаря сделала свое дело. Повсюду говорили о его щедрости и милосердии, о его победах в Испании, о его мужестве во время сулланских проскрипций.

Именно в это время стала складываться своеобразная команда Цезаря, с которой он будет побеждать все последующие годы. Здесь было много молодых людей: уже успевший отличиться в скандальной попытке ареста консула Метелла эдил Гай Вибий Панса; развратный товарищ Цезаря по интимным утехам Мамурра; ближайший друг Юлия, сопровождавший его в Испанию в качестве войскового трибуна, Гай Оппий; сумевший добиться известности в Риме благодаря своим похождениям и неистовому характеру Марк Антоний; вернувшийся в Рим Марк Эмилий Лепид; народный трибун Квинт Фуфий Кален, так явно поддержавший Клодия во время процесса; племянник Цезаря Квинт Педий и племянник Суллы Публий Корнелий Сулла; уже успевшие, несмотря на молодость, отличиться в армиях Лукулла и Помпея Сервилий Гальба, Авл Гирций, Квинт Титурий Сабин, Гай Требоний и совсем юные Каррина и Домиций Кольвин.

Среди них пока не было Луция Корнелия Бальба, вернувшегося в Рим спустя полгода и ставшего одним из главных военных советников Цезаря.

Благодаря этой энергичной, хорошо подобранной, агрессивной команде шансы Цезаря возрастали с каждым днем.

Напуганные такими размерами небывалой пропаганды оптиматы собрались в доме Агенобарба, решая, как им противостоять столь мощному натиску. Помпей и Красс, каждый в отдельности, также сформировав свои независимые команды, выдвинули двух молодых преторов, а у оптиматов из трех имевшихся кандидатур имел небольшие шансы лишь Марк Кальпурний Бибул.

— Юпитер, великий и всеблагой, отвернулся от нас, помогая Цезарю, — негодовал Агенобарб.

— Он хорошо проводит свою избирательную кампанию, — возразил практичный Цицерон, — нам есть чему у него поучиться.

— Клянусь всеми богами, — разозлился Бибул, — я не желаю повторять его путь, заискивая перед плебеями и попрошайками ради избрания.

— Поэтому мы всегда проигрываем ему, — с горечью признался Катон, — он умеет находить общий язык с народом, и римляне его любят.

— Нужно будет уже сейчас принять постановления, — предложил хитрый Цицерон, — о возвращении старых порядков. Не пускать более во время заседаний сената граждан Рима без особого разрешения самих сенаторов. Не консулы, а сенат выносит такое решение. Только старшие сыновья сенаторов, согласно нашим традициям, могут посещать курию Гостилия без специального разрешения.

— Что это нам дает? — недоуменно спросил Агенобарб.

— В сенате у нас абсолютное большинство, — терпеливо объяснил Цицерон, — а когда не будет давления толпы, сенаторы не станут голосовать за предложения Юлия, даже если Красс заплатит всем своим состоянием.

— Это верная мысль, — обрадовался Бибул, — принять закон нужно еще до выборов консулов.

— Да, — согласился Катон, — у нас нет выбора. Но как унизительны эти бесчестные приемы, чтобы остановить Цезаря.

Цицерон переглянулся с Агенобарбом. Катон был верен себе, оставаясь принципиальным идеалистом даже в политической жизни.

— Цезарю помогает деньгами Марк Красс, — вмешался в разговор Лукулл, — я не удивлюсь, если Красс проведет угодных ему консулов. Чтобы их остановить, я готов дать двадцать талантов.

— Я дам десять, — горячо поддержал его Агенобарб, — на избрание Бибула, и нужно поскорее принимать закон о регулировании допуска посторонних лиц в сенат. Тогда Цезарь останется наедине с сенаторами. Это прекрасная идея, Цицерон.

На следующий день, накануне выборов, был принят закон, к огромному негодованию популяров. Оптиматы торжествовали — они убрали толпу из сената, лишив оппозицию столь необходимой поддержки. В сочетании со смехотворными функциями, закрепленными за консулами после завершения их магистратур, все это, казалось, должно было отбить у Цезаря попытку всяких амбиций.

Но, вопреки обыкновению, после заседания сената Цезарь не выглядел обескураженным, напротив, громко насмехался над сенаторами, приводя их в еще большее бешенство.

Кроме подозрительного Цицерона, никто не задумывался, почему Цезарь ведет себя подобным образом. Катон приписывал его поведение бесстыдству и разложению римских нравов, Агенобарб и Бибул считали его насмешки вызовом сенаторам.

И только Цицерон, хорошо знавший, как Цезарь умеет просчитывать варианты, испуганно спрашивал себя: «Что еще готовит им представитель семьи Юлиев?» И не находил ответа.

Состоявшиеся на следующий день выборы закончились полным триумфом Цезаря. Он получил подавляющее большинство голосов.

Бибул, прошедший с огромным трудом, сумевший лишь немного обойти других конкурентов в конце голосования, был встревожен и подавлен. Но оптиматы, предвидевшие победу Цезаря, хотя и не столь внушительную, еще не знали, какой страшный удар готовит им верховный понтифик.

Консулы избирались ежегодно, а консулат Цезаря и Бибула, без права последующего набора легиона, должен был стать, по замыслам оптиматов, лишь очередным исполнением магистратуры, даже несмотря на внушительную победу Юлия.

Популяры торжествовали. Они, наконец, достигли своей цели, проведя в консулы одного из вождей своей партии. Клодий, избивавший со своими друзьями сыновей сенаторов-оптиматов на улицах города, уверял всех, что в победе Цезаря есть и его заслуга.

Красс и Помпей, явно и тайно помогавшие Цезарю, были особенно довольны. Все было так, как задумал Юлий. На первое заседание сената, сразу после победы, Цезарь явился в сопровождении большого числа своих друзей и сторонников. Он опустился на ложе рядом с Крассом, где они сидели последние несколько лет.

Довольно скоро в сенате появился Помпей, которого оптиматы приветствовали более восторженно, чем обычно, после победы Цезаря.

Помпей, отвечая на традиционные приветствия, прошел на свое место. Триумвират пока ничем не проявлял себя, а победа Цезаря казалась лишь важным звеном в карьере самого Юлия.

По общей договоренности, Помпей не демонстрировал явного изменения отношений с Цезарем и Крассом. Это был тот тщательно скрываемый удар, который Цезарь готовил оптиматам. Но время вступления в консулы еще не подошло, и Цезарь, весело кивнув Помпею, продолжал свои беседы с Крассом.

В эти дни после избрания у Цезаря было много встреч и бесед. Но две из них, состоявшиеся сразу после победы на выборах, стали очень важными не столько для личной жизни верховного понтифика Рима, сколько для его политической карьеры. Хотя эти разговоры состоялись у него с матерью и дочерью.

Давно намереваясь поговорить с Юлией, он откладывал разговор более месяца, пока, наконец, дочь сама не начала его первой.

Они сидели в перистиле во внутреннем саду дома Цезаря, и дочь рассказывала об успехах юного Октавиана.

— Он уже все понимает, — уверяла дочь, смеясь над проделками маленького племянника.

Цезарь задумчиво смотрел на Юлию, гадая, как начать трудный разговор. Но дочь вдруг спросила его:

— Ты видел Помпея?

— Откуда ты знаешь? — удивился Цезарь.

— Мне говорила Атия. Вы встречались в доме ее отца.

— Да, — засмеялся Цезарь, — мы сделали все, чтобы об этом никто не узнал. А вот Атия нас подсмотрела. Я всегда говорил, что любые тайны ничего не стоят, ибо сразу становятся известны всем.

— Она никому не расскажет, — возразила Юлия, — я просто спросила.

— А почему ты не спросила о Крассе? — поинтересовался Цезарь.

Дочь покраснела.

— Помпей чем-то похож на тебя, — пробормотала она, смущаясь, — и у него добрые глаза.

— Это ты успела заметить сразу, — недовольно проворчал Цезарь.

— Юлий гневается? — улыбнулась дочь улыбкой отца.

— Ты могла бы рассказать мне о встрече с Помпеем.

— Какой встрече? — изумилась Юлия. — Я видела его только у дяди, всего несколько мгновений.

«Господи, как трудно, — подумал вдруг Цезарь, — и больно». Впервые дочь, которую он привык считать частичкой себя, любимой частичкой своей души, вдруг могла уйти к чужому, незнакомому человеку. И Цезарь испытал почти физическое чувство боли.

— Он тебе нравится? — просто спросил отец.

— Не знаю, — искренне ответила Юлия, — но у него добрые глаза. По-моему, он похож на тебя, Цезарь.

— А Сервилий Цепион тебе уже не нравится?

— Он так же глуп, как Эмилий. Хотя нет, немного лучше.

Нужно было решаться. Прыгать в эту холодную воду. Цезарь собрал силы. И прыгнул…

— Помпей хочет на тебе жениться. Он говорил об этом со мной.

Дочь коротко охнула.

— Я его почти не знаю, — как-то совсем беспомощно, по-детски, сказала она, и Цезарь сразу вылез на берег.

— Если Помпей тебе не нравится, свадьбы не будет, — угрюмо пообещал он.

Дочь молчала. Она вспоминала триумфальное шествие Помпея. И первый взгляд, брошенный на нее.

— Я его плохо знаю, — жалобно произнесла всегда смелая Юлия, — но если так будет нужно…

Он снова оказался в холодной воде. На этот раз без всяких шансов выбраться на берег.

— Я приглашу его к нам домой. Вы сможете поговорить, — пообещал Цезарь, чувствуя, как ему холодно.

На следующий день утром к нему зашла Аврелия. Несмотря на прохладную осеннюю погоду, она была в свадебном пеплуме, привезенном ей сыном из Испании.

— Мне нужно поговорить с тобой, Цезарь, — начала Аврелия, едва опустившись на ложе в триклинии.

— Что случилось?

— Вчера ты беседовал с Юлией. Я все знаю, твоя дочь пока еще доверяет мне. Ты действительно хочешь выдать ее замуж за Помпея?

— Ты пришла меня отговаривать? — тихо спросил Цезарь.

— Я пришла узнать, правда ли это? — невозмутимо парировала мать.

— Да. Помпей сам просил меня об этом.

— Это удачный выбор, Цезарь, — кивнула Аврелия. — Ты укрепишь свои позиции в армии и свое влияние в Риме. Помпей будет надежным союзником, хотя он старше тебя на шесть лет.

— А как Юлия? — спросил он. — Ты думаешь, ей понравится такой старый муж?

Аврелия усмехнулась. Посмотрела на Цезаря.

— Ты очень молод для такой взрослой дочери. И ты даже не догадываешься, какой удачный выбор сделал, — вновь сказала она. — Для нее кумиром всегда был только один человек — ты. А Помпей подходит под этот идеал более всех остальных. И кроме того, он, кажется, нравится ей.

Цезарь не почувствовал радости, хотя тяжесть последних дней все-таки спала. Но вместо облегчения появилось ощущение пустоты. Аврелия редко ошибалась в жизни, тем более когда дело касалось Юлии.

— Они встретятся у меня дома, — ровным голосом сообщил Цезарь, — и если понравятся друг другу, я не буду возражать. Помпей обещал выдать свою дочь за Сервилия Цепиона, жениха Юлии.

— Значит, мы женим сразу две пары, — улыбнулась мать, — но я думала, их должно быть три.

— Что ты хочешь сказать? — недовольно спросил Цезарь. — Я еще очень молод. И после развода с Помпеей прошел всего год.

— Полтора года, — поправила его Аврелия, — тебе нужен сын, Цезарь, и нужна хорошая жена.

— Ты уже нашла мне супругу? — Цезарь усмехнулся.

— Конечно. Это Кальпурния, дочь Гнея Кальпурния Пизона. Она очень красивая девушка, может быть, самая лучшая в Риме, а ее отец и дяди пользуются большим влиянием в сенате и в армии.

Цезарь в который раз восхитился умом своей матери. Она была дальновидным политиком, умеющим просчитывать все варианты.

— Я знаю Пизона и его дочь, — согласно кивнул Цезарь, — она прелестна. А ее род может помочь нам укрепиться в сенате. Как ты это все продумала, я удивлен.

Он встал с ложа, подходя к матери и целуя ее в лоб.

— Ты мой самый выдающийся стратег. Я люблю тебя и Юлию больше всех на свете.

Мать вдруг посмотрела ему в глаза и прошептала:

— И Сервилию тоже.

Цезарь замер, боясь шевельнуться.

— Что ты хочешь сказать?

— Она великая женщина, Цезарь, достойная тебя и твоего ума. Береги ее.

— Вы с ней говорили, — понял Цезарь.

— Она любит тебя, почитая божеством, сошедшим с небес. Столь редкий дар, зажженный огнем Венеры, не должен угаснуть.

— Благодарю тебя, — еще раз поцеловал мать Цезарь, — ты всегда была для меня богиней Бона Деа, доброй богиней моей судьбы.

Глава XLVII

С этого времени Цезарь один управлял всем в государстве по своей воле.

Гай Светоний Транквилл «Жизнь двенадцати цезарей»

Январские календы года начались торжественным шествием в сенат новых консулов, Цезаря и Бибула, с ликторами впереди. Это были первые и последние совместные мероприятия обоих консулов. Буквально со следующего дня начались раздоры.

Через несколько дней, накануне январских ид, Цезарь выступил в сенате с предложением нового аграрного закона, проваленного сенатом в прошлом году. Это был сильный ход.

Во-первых, консулы почти никогда не вносили подобных проектов, предоставляя эту сомнительную честь народным трибунам. Во-вторых, многие сенаторы вдруг начали понимать, почему Цезарь так спокойно относился ко всему накануне вступления в должность. Он был уверен, что его поддержат не только люмпены и плебеи, не только деньги Красса и стоявшие за ним ростовщики, но и легионеры Помпея.

Осознав эту страшную для себя угрозу, сенаторы начали откладывать рассмотрение аграрного закона Цезаря. Принцепс сената, престарелый Сервилий Ваттий Иссаварик, находящийся под влиянием оптиматов, давал слово для выступления лишь противникам Цезаря, просто блокирующим все попытки рассмотреть закон. В первый день Агенобарб выступал до конца заседания. Во второй — Лукулл, а в третий — сам Бибул. Когда на четвертый день слово взял Катон, явно намереваясь держать речь до конца заседания, Цезарь, наконец, не выдержал.

— Вы нарочно не даете рассматривать мои предложения, — гневно крикнул он.

— Не знаю, — сурово ответил Катон, — но очень многие сенаторы еще не выступили.

— Ты собираешься выступать целый день, — разозлился Цезарь, — и снова сорвешь обсуждение законов.

— Это право сенаторов, — закричал с места Агенобарб.

— В нашем сенате почти шестьсот человек, — ответил ему Цезарь, стараясь успокоиться, — если каждый сенатор будет выступать целый день, я буду выступать на пастбищах перед овечьими стадами, куда меня вы послали своим решением.

Сенаторы-популяры громко захохотали.

— Это единственное место, — не смог удержаться Катон, — где ты не будешь угрожать нашей республике.

— Именем Рима, — впервые Цезарь изменил себе, — ты арестован, Катон, за неуважение к сенату, консулам и народу римскому.

— Протестую, — немедленно закричал Бибул, вскакивая с консульского кресла.

К стоявшему на трибуне Катону подошел эдил в сопровождении легионеров.

Катон усмехнулся.

— Цезарь угрожает, — громко сказал он. — Вы видите, к чему может привести диктатура этих людей.

И, сойдя с трибуны, подняв голову, с небывалым достоинством он проследовал вслед за эдилом.

Понимая, как это глупо, Цезарь пожалел о своей ошибке. Но еще больше он расстроился, когда увидел, как вслед за Катоном поднялись почти все сенаторы. Более трехсот пятидесяти человек покидали зал заседаний. Оставшихся сторонников было недостаточно даже для кворума. Юлий понял, что напрасно погорячился. Он быстро подозвал народного трибуна Фуфия Калена.

— Наложи вето, — коротко попросил консул.

Фуфий Кален, все сразу поняв, побежал к выходу.

— Стойте, — закричал он, — остановитесь. Именем народного трибуна, действующего во благо народа и по его поручению, я накладываю вето на решение консула Гая Юлия Цезаря.

Среди сенаторов послышались изумленные голоса.

Все знали о близости народного трибуна к Цезарю и понимали, что решение отменил сам консул. Оптиматы начали возвращаться в зал, сдержанно улыбаясь. Кое-где слышались поздравления, Катон, вопреки обыкновению, вернулся на заседание почти сразу, и даже на его суровом лице явственно проступало удовлетворение от поражения Цезаря.

Популяры были расстроены, они потерпели явное поражение. Сторонники Помпея недоумевали — стоило ли связываться со столь ненадежными союзниками? Уже на следующий день Цезарь решил нанести два ответных удара. Первым указом он объявил, что отныне по городу будут раздаваться краткие обзоры о заседаниях в сенате — «акты сената». По существу, это были первые газеты, введенные для обеспечения гласности.

Вторым указом Цезарь выносил новый аграрный закон на обсуждение народного собрания. Но оба консула выполняли свои функции поочередно, по месяцам. В феврале ликторы с фасциями шли впереди Бибула, и уже он должен был назначать дату созыва народного собрания. Бибул, понимавший, чем грозит народное собрание оптиматам, целый месяц говорил о неблагоприятных знамениях богов, испытывая терпение Цезаря. Птиц, привезенных для гадания, предварительно кормили до отвала, и они отказывались есть, что считалось дурным предзнаменованием.

Цезарь, наученный горьким опытом с Катоном, терпеливо ждал. Наконец, в конце месяца, совершив очередное жертвоприношение, Бибул торжественно объявил, что в этом году вообще все дни неблагоприятны для проведения народных собраний.

Это было уже явное издевательство. Цезарь, всегда насмехавшийся над верой в богов, впервые до конца осознал, как можно использовать эту страшную силу. Но остановить его уже было нельзя. Пользуясь своими правами верховного понтифика, Цезарь объявил, что Бибул неправильно истолковал волю богов, и как консул назначил наконец день народного собрания на Капитолии.

Вечером этого дня в доме Бибула собрались видные оптиматы.

— Он назначил выборы, — кричал взбешенный Бибул, — отменив мое решение. Клянусь Юпитером, я такой же консул, как и он.

— Цезарь еще и верховный понтифик, — напомнил Цицерон, — толкующий волю богов.

— Но консулы имеют право ауспиций,[166] — возразил Бибул.

— Да, — горько признался Катон, — Юлий получил все высшие должности в государстве. Ему не хватает только армии Помпея и диктатуры.

— Он их никогда не получит, — твердо сказал консуляр Децим Юний Силан.

— Мы не допустим этого, — поддержал Лентул Спинтер.

— Завтра нужно будет в сопровождении народных трибунов Гая Меммия, Марка Латеренсия и Гая Фанния пройти на Форум и помешать Цезарю принять его аграрный закон, — предложил Цицерон, — из десяти трибунов только они трое твердо будут на нашей стороне. Кроме того, их появление внесет неразбериху, и никто не станет слушать проект нового закона Юлия.

— Клянусь Минервой, славной богиней мудрости, ты прав, — согласился Агенобарб, — нужно помешать Цезарю принять новый закон, который выгоден только ему и Помпею.

На следующий день уже с раннего утра римляне потянулись к Форуму, на Капитолий, где должно было состояться народное собрание. Предусмотрительный Цезарь заранее подготовил несколько отрядов своих сторонников, собрав их поближе к Форуму.

Уже была установлена ростральная трибуна на Форуме, и легионеры городских когорт сдерживали все напирающую толпу людей.

Цезарь появился на Капитолии в сопровождении двенадцати ликторов. Под оглушительный рев толпы он прошел на Форум, приветствуя римлян. Слева от него стоял Марк Лициний Красс, справа, к огромному удовольствию популяров и огорчению сенаторов, сам Гней Помпей Магн. Это однозначно свидетельствовало — армия на стороне триумвирата.

Совершив ритуальное жертвоприношение, Цезарь вышел к народу.

— Хвала богам, — громко произнес он, — сегодня мы собрались здесь, чтобы узнать волю римского народа.

Толпа ответила криками благодарности, умело отрежиссированными сторонниками Цезаря.

— Мы хотим наделить землей наших ветеранов, всех разорившихся римских граждан, всех легионеров вернувшейся армии Помпея, — демагогически начал Цезарь.

Именно в этот момент с разных сторон возник неясный шум, усиливающийся по мере приближения процессий. В сопровождении двенадцати ликторов и трех трибунов со стороны Палатина по Священной дороге двигался Марк Кальпурний Бибул. Со стороны Квиринала двигалась другая, не менее величественная процессия, состоящая из сенаторов под руководством Катона и Агенобарба. В белых торжественных тогах, украшенных пурпурными полосами, в накинутых парадных трабеях, они походили на отряд бело-красных орлов в окружении стервятников. Зрелище было, действительно, внушительным, но оптиматы, излишне самоуверенно понадеявшиеся на такой сценический вариант и свой авторитет, не учли главного — площадь вокруг Форума контролировалась сторонниками триумвирата.

Катон и Агенобарб уже достигли Форума и поднимались к Цезарю на трибуну, когда Бибул, находившийся на расстоянии пятидесяти шагов,[167] закричал:

— Именем Рима и наших богов, остановитесь! Это народное собрание недействительно. На него не было согласия богов.

— Он лжет, — крикнул Красс, — понтифики дали согласие.

Катон уже был почти на трибуне.

— Не верьте этим людям, — гневно начал Катон, — они думают только о себе.

Цезарь молчал. Помпей, решив, что нужно вмешаться, громко сказал:

— Если сенаторы не хотят слушать римский народ и консула, я готов применить оружие.

Это прозвучало как сигнал к началу активных действий. Сенаторов начали теснить с Форума, а подбежавшие Гай Оппий и Гай Требоний вцепились в Катона, пытаясь стащить его с трибуны.

Легионеры, опустив оружие, не вмешивались в начинавшиеся беспорядки, не понимая, чьи приказы выполнять. В другом конце Форума отряды Клодия и Антония избивали ликторов Бибула. Вошедший в раж Марк Лепид начал ломать фасции консула, а подоспевшего трибуна Марка Латеренсия Клодий ударил по голове древком выхваченного знамени. Гай Фанний, получивший удар кинжалом в ногу, стонал в нескольких локтях[168] от них.

Катон, которому помогли подоспевшие Агенобарб и Лентул Спинтер, сумел вырваться из рук Оппия и Требония.

— Подумайте, римляне, — снова кричал он, — кому мы отдаем свои голоса, кто правит нами? Этот триумвират…

Договорить ему не дали. Народный трибун Фуфий Кален и Сервилий Гальба еще раз стащили Катона с трибуны. Началась общая свалка. Все кричали и дрались одновременно.

К Цезарю, стоявшему рядом с Помпеем и Крассом в окружении своих ликторов, подбежал бледный префект Марк Поппилий.

— Что мне делать, Юлий? — запыхавшись, спросил он у консула.

— Наводить порядок, — строго сказал Цезарь, — нужно проследить, чтобы не было жертв.

По приказу префекта легионеры начали оттеснять дерущихся с площади. Цезарь, не дожидаясь конца свалки, подошел к трибуне и прокричал:

— Нам нужен новый аграрный закон. Сенаторы и наш консул не хотят его обсуждения. Давайте составим комиссию из двадцати самых уважаемых людей, и пусть они сами решают, что нужно римскому народу. А возглавить комиссию я предлагаю двум великим римлянам, снискавшим благоволение богов, — Гнею Помпею Магну и Марку Лицинию Крассу.

В ответ раздался радостный рев толпы. С площади убегали последние сторонники оптиматов. Катона и Агенобарба под охраной выводили с Форума. Бибула, впавшего в беспамятство, просто унесли легионеры Поппилия. Под радостные крики толпы народное собрание утвердило комиссию по подготовке нового аграрного закона.

Вскоре новый закон был принят и утвержден на очередном народном собрании. Триумвират уже не выносил законы на обсуждение сената. Следующий аграрный закон, о наделении землей всех римлян, имевших трех и более детей, также обсуждался и утверждался народным собранием.

В угоду Крассу трибутные комиции — народные собрания, собиравшиеся по трибам, приняли решение о снижении откупной платы за провинцию Азию. Эти бессовестные методы широко практиковались в Риме, когда откупщики и ростовщики заранее брали на себя денежные обязательства перед сенатом, а затем безжалостно грабили провинции.

Учитывая, что по всей Азии несколько раз прошли легионы Суллы, Лукулла и Помпея, откупщикам не удалось собрать суммы, на которую они рассчитывали. А закон Цезаря, снизивший откупную плату сразу на треть, сделал их горячими сторонниками консула.

Другой закон был принят по просьбе Помпея и провозглашал египетского царя Птолемея XII Авлета «союзником и другом римского народа». Правда, за это Цезарь и Помпей, кроме морального удовлетворения, получили по три тысячи талантов каждый.

Оптиматы, видя все бесчинства Цезаря, молчали, сознавая свое бессилие, а он принимал все новые законы.

Другой консул, Марк Кальпурний Бибул, заперся у себя дома, ежедневно посылая в сенат письменные обращения с оскорблениями в адрес Цезаря. Но Юлия это мало трогало.

Римские острословы начали поговаривать, что год консульства Цезаря и Бибула превратился в год Юлия Цезаря.

Чтобы окончательно закрепить свое положение и наладить связи с умеренно настроенными сенаторами, Цезарь, наконец, объявил о готовящемся браке с Кальпурнией, дочерью Пизона, и о предстоящей свадьбе своей дочери с Помпеем. В Риме никто уже не удивлялся. Марк Терренций Варрон назвал союз троих политических деятелей «Трехглавым чудовищем».

— Нельзя терпеть этих людей, которые с помощью женщин добывают высшие должности в государстве, — негодовал Катон, обрушиваясь на триумвиров.

Но это только веселило Цезаря, Помпея и Красса. Их союз давал все новые плоды, увеличивая и без того возросшее могущество триумвиров в Риме.

Глава XLVIII

Дом и имение — наследство от родителей, а разумная жена — от Господа.

Притчи Соломона, 19:14

Что чувствует отец в день свадьбы своей дочери? В литературе подробно описано состояние молодой девушки, готовящейся к своему бракосочетанию, состояние жениха, влюбленного и счастливого. Но кто из смертных, не переживший подобного, знает состояние отца в этот день?

Естественное чувство радости и острая ревность к постороннему, чужому для него мужчине, опасения за первую брачную ночь дочери и почти физическая боль от ощущения своего бессилия. Все эти чувства усиливаются тысячекратно, когда девушка не потеряла своей невинности, а жених старше самого отца на шесть лет.

Когда Юлия, согласно обычаям, за день до свадьбы принесла складывать на алтарь домашних богов свою старую одежду и детские игрушки, Цезарь почувствовал, что не сможет присутствовать при этом бесхитростном ритуале, и быстро ушел из дому.

По дороге он встретил Красса. Консуляр был чем-то сильно недоволен.

— Мой сын Публий совсем сошел с ума, — гневно сказал Красс, — он всерьез увлекся философией болтуна Цицерона и почитает его своим учителем. Великий Рим, куда мы идем, Цезарь? Наши собственные дети не хотят понимать нас.

— Ты прав, — грустно согласился Цезарь, — но это участь всех родителей, не понимающих своих детей.

— Он меня позорит, — горячился Красс, — почему сыновья Помпея не увлекаются сочинениями Цицерона? Больше всех на свете я не люблю этого болтуна, и, похоже, боги решили посмеяться надо мной.

Менее всего Цезарю хотелось говорить о сыне Красса. Но его собеседник вдруг сказал:

— Завтра Цицерон призовет их что-либо совершить против нас, и они пойдут на все, даже против собственных отцов. Какой позор!

— Что ты сказал? — встрепенулся Цезарь, отвлекаясь от невеселых мыслей.

— Молодежь находится под влиянием Цицерона, — проворчал Красс, — во всяком случае, очень многие.

— Это хорошая мысль, — медленно произнес Цезарь, — особенно если вдруг выяснится, что сыновья наших оптиматов готовят заговор против нас и Помпея. Лучше против Помпея, за ним стоят легионы.

— Хвала богам, мой сын такого не совершит, в этом я уверен, — жестко сказал Красс.

— Твой — да, а другие? Это очень интересное предложение, Красс.

Красс, не любивший, когда Цезарь говорил загадками, не ответил ему, задумавшись, а затем вдруг сказал, переводя разговор на другую тему:

— Ты слышал о смерти консуляра Квинта Цецилия Метелла Целера?

— Конечно. Он даже не успел выехать в Галлию, куда был назначен наместником.

— Ему был разрешен набор трех легионов, — алчно произнес Красс, — это большая сила. По нашим обычаям, его должен заменить один из нынешних консулов.

— Я подумаю над твоими словами, Красс, — согласился Цезарь, — а ты подумай над моими.

На следующий день, уже успокоившийся и серьезный, как никогда, Цезарь присутствовал на бракосочетании своей дочери. Одетая в белую тунику и специальную женскую тогу, стянутую поясом, завязанным «узлом Геркулеса», Юлия стояла бледная и торжественная, как все невесты. Лицо девушки покрывала короткая фата шафранового цвета, называемая в Риме нупта.

У невесты была необычная форма прически, характерная для весталок, когда шесть прядей волос, переплетенных с шерстяными нитками, укладывались под свадебный венок из цветов.

Обряд жертвоприношений совершал старый жрец Пакувий, приносивший жертвы: Юноне — супруге Юпитера, богине брака и супружеской любви, Теллуре — богине земли и Церере — богине плодородия. Рядом присутствовали Марцелл и Аврелий Котта — жрецы из коллегии понтификов.

Юлию вывели в триклиний, где ее уже ждал Помпей, одетый в белоснежную тогу без отличительной каймы. На голове у него был лавровый венок триумфатора.

Цезарь, стоявший недалеко, с гордостью подумал, как прекрасна его дочь в качестве молодой женщины. Впервые он взглянул на нее глазами мужчины, и снова дикая острая ревность болью отозвалась в его сердце. Словно от него уводили молодую красивую жену, с которой он прожил много лет.

Новобрачные сели в огромные, искусно отделанные резные кресла, покрытые шкурами жертвенных буйволов. За ними расселись остальные гости.

Двое маленьких детей поднесли им куски пирога. Помпей откусил свой кусок, Юлия чуть притронулась. Стоявшие перед ними два маленьких мальчика, улыбаясь, глядели на них, толкая друг друга.

После этого начали подавать различные блюда.

Непонятно почему, Цезарь ревниво следил за каждым внесенным блюдом, словно пытаясь устроить заочное соревнование с пиршествами Лукулла. Аврелия, понимавшая его состояние, только усмехалась.

В этот день в доме Цезаря подавали фрукты из Испании и финики из Азии, рыбу, пойманную у берегов Греции, и сало, заготовленное в Нумидии.

Искусные повара приготовили каждому гостю зажаренного голубя, начинив его орехами и бобами. Зайцы, откормленные к этому дню, подавались в оливковом масле с медом и грушами. В тыквы закладывали уток, приготовленных на пару. Лучшие сорта вин подавались целыми амфорами, а рабы ставили рядом горячую и холодную воду для разбавления слишком крепких напитков. Улитки и моллюски, поданные по киликийским обычаям почти сырыми, сменялись огромными змеями из муки, начиненными куриными яйцами с орехами и чесноком.

В этот день повара Цезаря даже превзошли мастеров Лукулла, приготовив на молоке львиц, отловленных в Египте, языки павлинов и фламинго.

После того как рабы подали десерт, наступила пора прощания. Цезарь, почти не притронувшийся к пище, вдруг почувствовал, как трудно ему оторваться от ложа.

По традиции, Юлия должна была подойти к отцу и матери, чтобы попрощаться. Вместо матери рядом с Цезарем встала ее бабушка Аврелия.

Юлия подошла к отцу. Он, ловивший ее взгляд за фатой, не сумел выдавить ни слова.

— Папа, — сказала девушка, и он впервые почувствовал, как ноги отказывают ему. Качнувшись, он устоял.

В глазах у Юлии были слезы.

«Господи, — с испугом подумал Цезарь, — что со мной? Еще немного, и я не выдержу. Она ведь, кажется, любит Помпея».

Юлия подошла к Аврелии, которая сказала ей несколько успокаивающих слов. Девушка согласно кивнула головой.

По обычаю, Юлия должна была громко кричать, отказываясь идти в дом жениха, и только пронуба, своеобразная сваха на свадьбе, должна была вырвать ее из рук матери. Но Юлия, отойдя от Аврелии, подошла к Помпею и кивнула ему.

Пронуба Флавия подошла к ней поближе. Она была женой Мурены. Весь город знал ее набожность и целомудрие. Встав лицом к Юлии и Помпею, она сказала:

— Именем Венеры — богини любви и Юноны — богини семьи, следуйте за мной.

Процессию возглавил племянник Цезаря — шестнадцатилетний Квинт Педий. Он нес факел из прутьев терновника. За ними двинулись молодые. Выходя, Юлия внезапно обернулась и, в нарушение всех законов, бросилась к отцу, обнимая его. Она заплакала, а Цезарь почувствовал, как помимо воли глаза его увлажняются и ему труднее всего на свете отпустить сейчас дочь.

— Юлия, — предостерегающе сказала Аврелия, взяв ее за руку, — тебе пора.

Дочь оторвалась от отца, и он, задыхаясь, хватая воздух непослушными губами, отвернулся.

Процессия вышла из дома.

За новобрачными шли двое ребят, которые должны были внести невесту в дом. Это были Гай Азиний Поллион и Луций Галлий Цимбр. По обычаю, оба молодых человека должны были иметь живых родителей. Оба они впоследствии станут командовать когортами и легионами в армиях Цезаря. И если первый останется ему верен, то второй будет в числе заговорщиков, наносивших ему удары в день убийства.

За ребятами следовали сыновья Помпея — Гней и Секст, родные и близкие жениха и невесты. Рядом с Юлией род Помпея казался ничтожным, несмотря на все заслуги полководца и его отца. Юлия была прямым потомком трех величайших родов Рима — Юлиев по отцу, Аврелиев по бабушке, Корнелиев по матери. В ее свадебном шествии принимали участие представители этих и других виднейших родов «Вечного города». Замыкали шествие певцы, музыканты, актеры, мимы.

Во время шествия новобрачных осыпали орехами и монетами, желая им счастья. Подойдя к дому Помпея, пронуба Флавия распорядилась, чтобы мальчики принесли жир кабана и волка, после чего вместе с Юлией смазала порог дома, предварительно рассыпав вокруг орехи.

Жир кабана укреплял, по вере римлян, семью, а жир волка считался даром Марсу, охранявшему молодых от различных напастей. Помпей, подойдя к порогу, взял в руки две чаши с горящим огнем и водой.

Юлия, подойдя к нему, приняла обе чаши, бросив в каждую по лепестку из венка на голове. После чего передала чаши пронубе.

Пока Флавия, высоко подняв чаши, призывала богов, а жрецы совершали жертвоприношения, оба молодых человека, подняв Юлию, внесли ее в дом.

Дальше, кроме новобрачных и пронубы, никто не смел проходить. Поллион и Цимбр, взяв чаши, встали у входа.

Пройдя вестибул, молодые вошли в атрий, где находилось супружеское ложе. После чего Флавия оставила молодоженов.

Юлия стояла спиной к Помпею, когда услышала шаги подходившего мужа. Она вдруг испугалась, поворачиваясь к нему.

Но его взгляд, брошенный на жену, полный любви и понимания, чуть успокоил ее.

— Юлия, — просто сказал Помпей, — я действительно люблю тебя, — и шагнул к ней.

Какую ночь пережил Цезарь, можно догадываться. Ибо только бессмертные боги знают, что чувствует отец в день свадьбы своей дочери.

Глава XLIX

Приблизились замышляющие лукавство; далеки они от закона Твоего.

Псалтырь, 118:150

Год консульства Гая Юлия Цезаря стал годом народных собраний. Практически все вопросы выносились на обсуждение шумных сборищ народа и принимались большинством голосов. На Форуме беспрерывно выкрикивались популистские лозунги, к восторгу собравшихся. В таких условиях трудно было обсуждать целесообразность принятия того или иного закона. Достаточно было крикнуть несколько лозунгов о величии Рима и римлян, как под восторженный рев собравшихся проходил любой закон.

Бибул, запершись у себя дома, посылал отчаянные послания сенату, на которые давно никто не обращал внимания. Оптиматы не рисковали появляться на площади перед народом, и многие сенаторы просто отсиживались дома, предпочитая даже не ходить на заседания сената.

Сенаторы-оптиматы, рисковавшие пройти в сенат, подвергались всевозможным оскорблениям со стороны люмпенов и плебеев. На одно из заседаний вообще не явилось две трети сенаторов. Недовольный Цезарь, заметив, что нет даже кворума, обратился к старейшему сенатору, заменившему в этот день принцепса сената, Консидию:

— Почему сенаторы не хотят выполнять своих обязанностей во благо Рима и римского народа?

— Они боятся приходить, — невозмутимо ответил Консидий, — толпа, стоящая перед курией, требует их отречения и изгнания. Ты ведь знаешь, Цезарь, как в городе сейчас не любят оптиматов.

— Так почему ты сам не боишься и не остаешься дома? — с улыбкой спросил Цезарь.

— Меня освобождает от страха моя старость, — сказал сенатор, — ибо краткий срок жизни, оставшийся мне, не требует большой осторожности.[169]

Цезарь промолчал, но по его указанию в день заседаний сената преторы и эдилы оттесняли толпу от курии.

На Форуме сам Цезарь появлялся только в сопровождении Помпея и Красса под радостные крики толпы. В сенате отныне первое слово всегда предоставлялось Помпею, а второе — Крассу.

По предложению народного трибуна Публия Ватиния Цизальпинская Галлия была передана на пятилетний срок Цезарю с правом набора трех легионов. После того как этот закон был утвержден в народном собрании, сенаторы вынуждены были согласиться, не рискуя возражать против мнения римлян.

Замученные и растерянные, сенаторы не просто отменили свой собственный закон о пастбищах, но разрешили Цезарю набор еще одного легиона, присоединив к его провинциям и Нарбонскую Галлию.

Нам кажется странным и невозможным, чтобы высший орган правления Рима — древний сенат, состоящий из гордых и в общем мужественных людей, мог отменять собственное постановление. Но под влиянием окружавшей курию Гостилия толпы римлян сенаторы становились удивительно сговорчивыми и послушными, не решаясь выступить против собственного народа.

Самая страшная сила, заставляющая гордого и смелого человека подчиняться, — это мнение толпы, мнение его собственного народа. Принявший яд по воле своих соотечественников Сократ и бежавший из Карфагена после величайших побед Ганнибал, изгнанный из отечества после его освобождения Фемистокл и спасший свою страну и отстраненный от власти Перикл — несть им числа, титанам, сражающимся во имя своего народа и не понятых своими согражданами.

Самая горькая обида — непонимание соотечественников, непризнание в родной стране. Нет кумира в своем отечестве.

Люмпены, плебеи — люди ничтожные, составляющие в массе своей толпу, охотнее всего обрушиваются на кумира, еще вчера бывшего идолом поклонения. Для римских сенаторов оскорбления и крики римлян были хуже позора и смерти, ибо это был их собственный народ в родном городе.

По договоренности триумвиров на будущий год в консулы были выдвинуты кандидатуры бывшего легата Помпея — Авла Габиния и тестя Цезаря — Луция Кальпурния Пизона. Оптиматы, понимавшие, что на выборах консулов в народном собрании они не сумеют провести необходимые кандидатуры, выдвинули в городские преторы двух своих сторонников — Агенобарба и Гая Меммия, рассчитывая победить в городе.

В эти дни во время одного из закрытых заседаний сената, обсуждавшего вопрос о положении дел в провинциях, Цезарь и Помпей поднялись на галерку.

Внизу, в зале курии, шли вялые споры, а здесь, наверху, почти не было сыновей сенаторов.

— Нужно будет что-то делать с Катоном, — задумчиво сказал Помпей, — он все равно, даже в одиночку, выступает против наших законов.

— А Цицерон ему помогает, — кивнул Цезарь, — нам нужно придумать способ удалить их из города.

— Это нелегко, Цезарь, — задумался Помпей, — Катона очень уважают в городе. А Цицерон до сих пор считается «спасителем Отечества».

— Они мешают нам, — ответил Цезарь. — После окончания консульства я должен отправиться в Галлию. А что, если и тебе понадобится покинуть город? Красс один не справится с этим болотом, — он кивнул на сидевших внизу сенаторов. — Нужно решать все до нашего отъезда.

— Ты прав, — сказал Помпей, — но поверь, я не могу выходить на площадь, видя эту толпу черни. Клодий, Марций, Лека, Бестиа, племянник Суллы Публий. Ты посмотри, с кем мы имеем дело! Да, среди популяров есть порядочные люди, но в большинстве своем — это люмпены, люди без гражданства, бывшие вольноотпущенники, сельские жители. Когда я вижу этих людей, мне становится страшно. Как можно с ними договариваться? О чем, Цезарь? Толпа всегда хочет хлеба и крови, развлечений, зрелищ. Я не могу без содрогания смотреть на этих полулюдей.

Цезарь слушал своего зятя, не перебивая его.

— Да, я знаю, — горько говорил Помпей, — оптиматы ничуть не лучше, но среди них есть римляне известных фамилий, служившие нашему городу сотни лет. Мне трудно делать выбор, Цезарь.

— Мне тоже, — вдруг согласился с ним Цезарь. — Ты думаешь, я не вижу всей ограниченности популяров, недостатки нашего движения, эти перекошенные в дикой злобе лица на народных собраниях, не слышу криков, требующих новых проскрипций и разгона сената? Я все знаю, Помпей, и более тебя не доверяю Клодию или катилинарию Бестиа. Но разве оптиматы лучше? О какой чести и доблести ты говоришь, о каком служении Отечеству? Наши сенаторы погрязли в роскоши и злоупотреблениях. Вымогательства на каждом шагу, почти в любой провинции. Вчера Децим Силан взял деньги у откупщиков Лузитании, а уже сегодня он выступает за сокращение налогов в этой провинции. Вообще нужно будет принять особый закон о вымогательствах, чтобы положить конец бесчинству оптиматов.[170] Но не это главное. Ни одни, ни другие не могут спасти Рим, не могут поддержать наше величие.

Помпей не возражал, мрачно слушая Цезаря.

Спустя несколько дней Цезарь встретился с Эвхаристом. Хитрый грек морщил крючковатый нос, пытаясь сообразить, зачем он понадобился консулу. Цезарю пришлось разъяснять трижды, пока, наконец, кошелек с сестерциями не помог Эвхаристу понять все, что от него требовалось.

За второй кошелек Эвхарист был готов выполнить любое задание Цезаря.

Вечером этого дня он уже встречался со своим старым осведомителем, бывшим катилинарием и агентом Цицерона — Луцием Веттием.

Давно привыкший к выполнению щекотливых поручений Эвхариста, Веттий не удивился, когда грек позвал его к себе.

Длинный, тощий, с немного вытянутой головой, неприятной улыбкой, большими крупными зубами и коротко остриженными волосами, Веттий был отвратителен даже Эвхаристу. Он был доносчиком и подлецом не но принуждению, а по призванию. Есть люди, у которых порочные наклонности заложены с рождения и только ждут благоприятной среды для развития.

Сам Эвхарист, презиравший Веттия, называл его часто в разговорах с другими людьми «рафас», что на языке пиратов Киликии означало «предатель».

Веттий выслушал предложение Эвхариста, не удивился и, приняв плату, согласно кивнул головой.

Через два дня весь Рим знал о неудачной попытке покушения на Помпея. Куринон Младший, к которому обратился за поддержкой Веттий, рассказал все отцу, а тот сенаторам.

Рассерженные сенаторы собрались в курии Гостилия. Явились многие, несмотря на огромную толпу, собравшуюся перед входом в сенат. Появился почти не приходивший в последнее время Бибул. Вместо заболевшего Ваттия заседание вел Консидий.

Первым он дал слово Цезарю. Консул вышел на ростральную трибуну.

— Заговор против Рима и римских граждан, кажется, уже не пугает и не волнует нас, настолько мы свыклись с этой мыслью, — начал он хорошо поставленным голосом, — или мы уже не римляне? До каких пор мы будем терпеть в городе людей, покушающихся на устои государства? Сегодня мы узнаем о попытке заговора некоторых сенаторов против республики.

Несколько лет назад, когда подобный заговор угрожал римскому государству, наш доблестный консул Цицерон не колебался в отношении виновных, — демагогически заявил Цезарь.

Цицерон сверкнул глазами, едва сдерживаясь. Агенобарб, сидевший рядом, тихо пробормотал ругательство.

— Как можем мы спокойно заседать в сенате, зная, сколь велика опасность, угрожающая республике? Я предлагаю заслушать Луция Веттия и принять необходимые меры. Только мужество и гражданская доблесть римлян спасут Рим и нашу республику от бесстыдства заговорщиков.

С достоинством Цезарь прошел к своему консульскому месту, усаживаясь рядом с Бибулом. Консидий вызвал Веттия.

Появившийся на ростральной трибуне доносчик имел наглый и вызывающий вид. Получив разрешение говорить, он оглядел зал, словно гордясь своей удачей выступать перед столь знаменитым собранием.

— Что ты можешь нам рассказать? — спросил Консидий.

— Я не знаю, в чем меня обвиняют.

— Не притворяйся, — крикнул из зала Марк Марцелл, — ты стоишь перед римским сенатом.

— Но в чем меня обвиняют? — спросил Веттий.

— В заговоре против республики, — сказал, вновь вставая со своего места, Цезарь, — я думаю, будет лучше, если мы допросим его сами.

Консидий согласно кивнул головой.

— Расскажи нам, Веттий, кто именно поручил тебе обратиться к Куриону Младшему? — громко спросил Цезарь, — И почему ты решил это сделать?

— Во имя великих богов Рима и римского народа, — начал Веттий, — заговор против республики был подготовлен давно. Мы должны были убить Помпея и вызвать волнения в армии, чтобы легионы перешли на нашу сторону. Вместе со мной заговор готовили сыновья Куриона, Эмилия Павла, Долабеллы, Лентула Спинтера…

— Если хочешь опозорить родителей, начинай с их детей, — тихо, но выразительно сказал Цицерон Агенобарбу.

Тот кивнул головой, не отрывая взгляда от Веттия.

— Кто еще был в составе заговорщиков? — строго спросил Цезарь.

— Консуляр Луций Лукулл… — ответил Веттий, и сенаторы громко зашумели. Лукулл презрительно скривил губы, не пытаясь опровергнуть это нелепое утверждение.

— … Луций Домиций Агенобарб… — продолжал Веттий, и в курии уже громко кричали многие сенаторы.

Агенобарб не выдержал.

— Это клевета, — закричал он, вскакивая, — зачем мне убивать Помпея?

— Сядь и успокойся, — строго посоветовал Катон, — мы должны дослушать этот спектакль до конца.

— … Марк Туллий Цицерон… — назвал еще одно имя Веттий, и даже сам Помпей раздраженно отвернулся, настолько глупо и неправдоподобно все это выглядело.

За стенами шумела толпа, требовавшая сенаторов.

Но в самом сенате настроение резко изменилось. Даже явные сторонники Цезаря начали понимать, что этот балаган только позорит римский сенат и их всех. Цезарь понял, что нужно заканчивать.

— Хватит, — сказал он, — я думаю, Веттия нужно арестовать и допросить нашим следователям.

— Кто дал ему нож? — крикнул Цицерон, сознавая, как изменилась обстановка в сенате.

— Это мы узнаем, — кивнул Цезарь.

Но Веттия, охотно выполняющего свои грязные дела, уже трудно было остановить.

— Мне его дал Бибул, — закричал он, указывая на второго консула.

От неожиданности Бибул чуть не поперхнулся.

Но эффект был обратный. Теперь уже сенаторы начали смеяться. Смех нарастал, и Цицерон, воспользовавшись благоприятной возможностью, тут же поднялся с места.

— И такому доносчику верит Цезарь, — сказал он, улыбаясь, — по словам Веттия, весь сенат хотел убить бедного Помпея. Я просто не понимаю, как он жив до сих пор. Несчастный Помпей, его хочет прирезать своим ножом Бибул.

Над его словами хохотал уже весь сенат. Нервное напряжение спало, и теперь все смеялись, довольные таким исходом дела.

Цезарь, словно получивший пощечину, замер и взглянул на Красса. Тот пожал плечами, зло кивая на Веттия. Цезарь, с трудом сдерживая самообладание, проговорил:

— Пусть сенат вынесет решение.

Единогласным решением Веттий был взят под стражу для последующих допросов.

Довольные и веселые, несмотря на окружающую толпу, сенаторы расходились по домам.

На Форуме Цезарь, шедший в сопровождении ликторов, встретил Клодия с огромной толпой его сторонников.

— Клодий, — позвал консул.

— Да, — оскалился молодой патриций, подходя ближе.

— Мне нужно с тобой поговорить, — требовательно произнес Цезарь, — сегодня приходи ко мне домой.

— Хорошо, — почтительно кивнул Клодий, — обязательно приду.

«Теперь посмотрим, как понравится моя шутка Цицерону», — зло подумал Цезарь.

На следующий день в куриатных комициях патриций Публий Клодий был усыновлен плебеем Публием Фонтеем. Усыновление санкционировал сам консул Гай Юлий Цезарь. Еще через несколько дней Клодий, наконец, был избран народным трибуном Рима.

А Луций Веттий был удавлен в тюрьме в первую ночь своего ареста. Убийц, конечно, не нашли, что дало пищу для многочисленных пересудов и сплетен.

Но о них быстро забыли.

Такова участь всех доносчиков и предателей.

Глава L

Надобно носить личину свою с осторожностью, дабы нравом своим, повадкою и лживыми речами подтвердить поддельную жизнь.

Флавий Филострат

Неудавшаяся провокация триумвиров нанесла серьезный удар по их положению, особенно подорвав авторитет Цезаря. Осмелевший Бибул начал появляться в сенате, многие предложения триумвиров уже вызывали нападки не только в сенате, но и в народном собрании. Среди тех, кто кричал у курии Гостилия, стали попадаться и сторонники оптиматов.

Больше всех гневался Красс. Он рассчитывал на осуждение и удаление Цицерона, собираясь утвердить покупку домов осужденных им катилинариев в его отсутствие.

Цицерон, казнивший пятерых римлян, особенно рьяно настаивал на соблюдении их гражданских прав после смерти, как бы утверждаясь в роли неукоснительного блюстителя римских законов.

Но дело Веттия неожиданно обернулось поражением для триумвиров, и вся партия популяров болезненно переживала этот позор. Собравшиеся в доме Марка Леки популяры впервые без Цезаря выдвинули несколько требований, с которыми должен был выступить в сенате избранный народным трибуном Клодий.

В адрес Цезаря, которому после смерти Катилины популяры особенно не верили, было высказано немало обидных замечаний. Красса и Помпея популяры вообще никогда не считали полностью своими, помня подвиги обоих в сулланских армиях.

На состоявшихся выборах на будущий год консулами были избраны Гней Кальпурний Пизон и Авл Габиний, фавориты триумвиров. Но досадный срыв с делом Веттия обошелся Цезарю очень дорого. Городскими преторами на будущий год, в свою очередь, были избраны два видных оптимата — Агенобарб и Гай Меммий Гемелл.

Помпей и Красс, не сговариваясь, открыто выражали свое недовольство. Казалось, их соглашение находилось под угрозой, когда в сенате начал свои выступления Клодий.

С первого дня пребывания на заседаниях сената он вел себя вызывающе, громко требуя фактов расследования коррупции должностных лиц, сенаторов, наместников в провинциях.

Осенним днем, совершив ритуальное жертвоприношение перед входом в сенат, Клодий появился в курии Гостилия, пройдя в зал.

Заседание уже началось, и выступал Агенобарб.

— Толпы людей, — гневно говорил он, — осаждают все время место заседания римского сената, мешая нашей нормальной работе. Сенаторов запугивают и оскорбляют. В этих условиях мы должны, наконец, навести порядок в нашем городе, восстановить законы, привлечь к суду виновных в бесчинствах.

— Ты лучше расскажи, как твои наместники бесчинствуют в провинциях, — крикнул Клодий.

— Прошу меня не перебивать, — разозлился Агенобарб, обращаясь к Консидию.

Принцепс сената, посмотрев на Клодия, примиряюще сказал:

— Народный трибун Клодий, прошу тебя не перебивать сенатора Агенобарба во время его выступления.

— Люди, которые подстрекают толпу, находятся в курии, на заседаниях римского сената, — продолжал Агенобарб, — эти недостойные еще смеют называть себя римлянами, натравливая чернь против сенаторов.

— Это ростовщики и откупщики натравливают людей, — снова крикнул Клодий, — своими пиратскими процентами. Разве ты не знаешь этого, Агенобарб?

— Конечно, ты на них очень зол, — не выдержал Агенобарб, — ведь ты до сих пор платишь проценты с тех сумм, которые раздал судьям во время своего оправдания.

Клодий в бешенстве вскочил. Его едва сдерживали сидевшие рядом другие народные трибуны — Ватиний и Фуфий Кален. Он вырвался из их рук.

— Расскажи, — кричал Клодий, — расскажи еще о продажности римских судей, назначаемых вами. Пусть все узнают, сколь продажны судьи, подбираемые нашим сенатом.

В курии, как обычно в последние дни, началась общая свалка. Все закричали, зашумели, перебивая друг друга. Рассерженного Агенобарба, бросившегося к Клодию, оттащили его сторонники. К ростральной трибуне вышел Гай Меммий.

— Я считаю, — заявил он грозно, — что Клодий ведет себя вызывающе. Нужно положить этому конец. У меня достаточно сил и способов заставить его замолчать.

Снова зашумели все сидевшие в зале, когда на трибуну вышел Цезарь.

— Как римский консул и верховный понтифик, — мягко начал консул, — полагаю, что нам всем нужно успокоиться и дать слово Клодию, если он хочет что-то предложить. Пусть он, во имя согласия римского сената и народа, выскажет нам свои соображения завтра. Агенобарб был прав, но очень взволнован. Так нельзя выступать в сенате. А сегодня нужно закрыть заседание.

Мудрое предложение Цезаря понравилось всем. Консидий быстро закрыл заседание.

На улице в поддержку Клодия собралась огромная многотысячная толпа, приветствовавшая своего любимца криками восторга.

На следующий день, когда в курии собрались почти все сенаторы, принцепс дал слово Клодию.

Народный трибун вышел на ростральную трибуну, оглядывая зал. Все замерли, ожидая его слов.

Клодий, привыкший кричать на народных собраниях, не был оратором и не умел выступать. Свою речь он сразу начал со своих предложений.

— Именем римского народа, предлагаю на ваше рассмотрение проекты четырех законов, — начал Клодий.

Сенаторы недовольно загудели. Сразу четырех!

— Первый закон должен отменить всякую плату за ежемесячно раздаваемый хлеб, — сказал Клодий, — народ Рима заслужил это право.

В зале раздались крики негодования. Злился даже Красс.

— Он сошел с ума, — гневно произнес триумвир, обращаясь к сидевшему рядом Аврелию Котте, — о чем думает Цезарь?

— Второй закон — восстановить квартальные коллегии римского народа и разрешить создавать новые.

— То есть узаконить все права популяров и дать им возможность собираться, — зло произнес Цицерон Агенобарбу.

Тот сжал кулаки.

— Мы этого не позволим.

— Третий закон — не допускать в день народных собраний наблюдений за небесными знамениями, когда консулы отменяют или изменяют волю римлян.

— Это святотатство, — крикнул не выдержавший Бибул со своего консульского места.

— И, наконец, четвертый, — быстро произнес Клодий, не обращая внимания на усиливающиеся крики, — запретить цензорам вычеркивать кого-либо из списка сенаторов за его политическую деятельность.

Оптиматы, стараясь перекричать друг друга, возражали. Популяры отвечали им, и в зале стоял общий шум.

Внезапно со своего места встал молодой Нинний Квадрат. Не выдержав общего волнения, он прошел в центр зала и крикнул:

— Именем народного трибуна Рима, я накладываю вето на принятие этих законов.

В зале наступила тишина. Согласно законам, один народный трибун мог наложить вето на предложения другого народного трибуна.

— Протестую, — закричал Фуфий Кален.

— Решение принято, — быстро сказал Цицерон, — прошу Консидия дать слово Катону.

Принцепс дал слово сенатору. Катон вышел на трибуну и, строго оглядев зал, негромко начал:

— Мне все более стыдно находиться на заседаниях римского сената. Толпы нищих плебеев и вольноотпущенников решают в Риме все вопросы, словно нас уже не существует. Они издеваются над нами, принимают свои законы, пользуясь нашей добротой и слабостью. Вернее, нашей нерешительностью в наведении порядка в городе.

В зале установилась относительная тишина. Катона уважали даже его противники. Несмотря на свой буйный нрав, Клодий не решался мешать добродетельному Катону.

— Может быть, нам стоит подумать, куда идет наше общество? — с болью спросил Катон. — Республика переживает небывалый кризис, а мы словно ждем, когда она падет. После тирании Мария наступила тирания Суллы, после заговора Катилины и его друзей наступает время других заговоров. Пора, наконец, остановиться и одуматься. Пора положить конец этим бесчинствам. Четыре года назад нам это удалось. Неужели опять нужно казнить римских граждан и снова собирать армию, чтобы римляне убивали друг друга? Не пора ли вспомнить, что все гражданские войны кончались проскрипциями, убийством невиновных, нанося огромный вред нашей республике и римскому народу?

Я спрашиваю вас, римские сенаторы — оптиматы и популяры, патриции и плебеи, консулы и консуляры, преторы и народные трибуны: жизнь римских граждан и благополучие республики — не слишком ли велика цена, которую мы платим за свои амбиции? Подумайте об этом, римляне, если мы и дальше хотим оставаться свободной нацией, вызывающей страх и уважение во всем мире.

В абсолютной тишине он прошел на свое место, усаживаясь рядом с Цицероном.

— Да, — тихо сказал Цицерон, — ты действительно великий гражданин, Катон. И только ты один среди нас говоришь то, что думаешь.

Глава LI

Я доволен, что после столь долгого исполнения государственных обязанностей вы ловите меня на том, что я давал, а не брал.

Ликург Плутарх «Сравнительные жизнеописания»

После свадьбы Помпей увез Юлию в свое альбанское имение. Именно там проходили первые сладостные месяцы новобрачных. Несмотря на разницу в возрасте более чем в двадцать лет, супруги не чувствовали себя духовно разделенными. Помпей, любивший и понимавший античную литературу, общительный, не по годам жизнелюбивый, но умудренный опытом человек, удивительно подходил проницательной, дерзкой, вызывающе свободной Юлии, словно сама природа решила соединить эти два сочетания — юности и зрелости, молодого задора и жизненного опыта.

Помпей, ежедневно открывающий в супруге новые грани ее удивительной души, серьезно влюбился в молодую жену, проводя с ней лучшие дни своей жизни.

С раннего утра супруги проводили вместе все время, и Помпей значительно отошел от государственных дел, зачастую пропуская даже заседания сената.

В один из таких приятных дней, когда сухой воздух был наполнен ароматом свежести и прохлады зимнего дня, Юлия и Помпей находились во внутреннем саду. Внезапно управляющий доложил о прибытии гонца от Цезаря. Консул просил своего зятя срочно прибыть на утреннее заседание сената в Рим. Помпей, пропустивший несколько последних заседаний, серьезно встревожился, приказав приготовить лошадей на завтра.

Юлия, видя встревоженное лицо мужа, попыталась его успокоить.

— Не волнуйся, — улыбнулась она, — Цезарь обязательно пришлет подробное известие, если в Риме случится что-нибудь серьезное. Я знаю его, наверное, опять важное заседание в сенате.

— Этот Клодий, — беззлобно ответил Помпей, — он все время призывает людей к беспорядкам. Не понимаю, как Цезарь этого не видит. Он может быть очень опасен.

— Может, не хочет видеть? — спросила Юлия.

— Да, наверное, ты права. Но Клодий очень опасен. Призывы к мятежу и неповиновению находят благодатную почву у нашего народа. Это очень опасно, — повторил Помпей, — поднявшаяся волна может снести всех.

— Он сумел утвердить все твои распоряжения на Востоке, а оптиматы только мешают, — возразила Юлия, — ведь, кроме триумфа, они ничего тебе не дали.

Помпей молчал, соглашаясь в душе с Юлией. Вместе с тем полководцу, проведшему большую часть жизни в походах, были не по нраву дерзкие выходки Клодия и его людей. По натуре законопослушный аристократ, Помпей по происхождению и воспитанию скорее принадлежал к лагерю оптиматов, чем к популярам, и, вынужденный в силу тактических обстоятельств блокироваться с популярами, он, как и Красс, не любил простых граждан и не понимал их.

В отсутствие Помпея Цезарь сумел договориться с трибуном Ниннием Квадратом. Оптиматы, сознавая, как трудно сопротивляться проекту закона о бесплатной раздаче хлеба населению, вынуждены были пойти на некоторые уступки. По совету Цицерона сенат утвердил все четыре закона. Запрещение цензорам вычеркивать сенаторов из списка, в конце концов, касалось не только популяров, но и оптиматов, справедливо рассудил Цицерон, еще не зная, что готовит себе ловушку.

Нинний Квадрат, на которого оказывалось давление сразу с двух сторон, взял свои возражения обратно, и все четыре закона после принятия их народным собранием были утверждены в сенате.

Расчетливый Цезарь попросил Нинния отправиться в Сицилию, поручив ему незначительную проверку финансовых дел претора Гая Вергилия. По законам Рима, народному трибуну никогда не давались подобные поручения, но Нинний согласился, мотивируя это своим отсутствием всего на несколько дней. Он не знал, что Цезарь умел просчитывать варианты.

На следующий день Помпей появился в сенате, вызвав большую бурю восторга с обеих сторон, каждая из которых считала его своим.

В сенате вновь ждали выступления Клодия. Он появился на трибуне в небрежно наброшенной тоге, с растрепанными волосами, взволнованный более обычного.

— Опять этот негодяй собирается предлагать свои законы, — зло прошипел Агенобарб.

— На этот раз он приготовил что-то очень серьезное, — взволнованно сказал Цицерон, — не напрасно Цезарь вызвал Помпея на сегодняшнее заседание.

С ростральной трибуны Клодий говорил о завещании египетского царя Птолемея XII Авлета. Это вызвало удивление многих, так как народные трибуны, как правило, не вмешивались в международные дела.

— Для чего нам нужно знать о завещании этого египетского царя? — довольно громко спросил Марк Марцелл.

Несмотря на глухой шум, Клодий его услышал.

— Пусть мне разрешат закончить, — крикнул он, снова продолжая говорить.

— Он что-то задумал, — тревожно прошептал Цицерон, сидевший между Катоном и Агенобарбом.

И, наконец, Клодий, завершая свою речь о наследстве царя, сказал:

— Кроме всех остальных владений, остался Кипр, который, по завещанию царя, отошел к нам.

— Ты хочешь забрать его себе? — спросил Лукулл под смех присутствующих.

— Нет, — Клодий не принимал юмора во время обсуждения законов, — запутанных дел на Кипре очень много, и нужен честный и неподкупный человек для их разрешения.

— Это, конечно, Красс, — снова крикнул Лукулл, вызывая еще больший смех. Все знали о корыстолюбии консуляра.

Красс, шумно поднявшись, пошел к выходу, презрительно отворачиваясь от Лукулла. Выходя, он обернулся, и Цицерон с растущей тревогой увидел злорадную улыбку на его лице.

«Что они задумали?»— с нарастающим страхом подумал он.

— Единственный человек, — продолжал Клодий, — в чьей честности и порядочности мы никогда не сомневались, — это сидящий здесь сенатор Марк Порций Катон.

— Господи, — ахнул Цицерон, — вот что они придумали.

Все замерли, переглядываясь друг с другом. Оптиматы не могли отказаться, так как всем была известна суровая добродетель Катона. Но отправлять его на Кипр означало лишиться признанного вождя. Это понимали все.

— Клянусь Юпитером-громовержцем, это Цезарь придумал такое поручение, — закричал пришедший в себя Агенобарб.

Все зашумели одновременно.

— Даже если он, — закричал в ответ Клодий, — разве Катон недостаточно честен для такого поручения? Или уже личные интересы, Агенобарб, для тебя выше интересов Рима?

Агенобарб не ответил, продолжая негромко ругаться.

— На Кипре нужно будет конфисковать крупные суммы в пользу римской казны, — говорил Клодий. — Неужели величие Рима не стоит такой заботы Катона? Или он считает, что не справится с подобным поручением?

Катон вспыхнул, резко вставая.

— Я готов без обсуждения выехать на Кипр немедленно, — гневно сказал он, — и не тебе, Клодий, учить меня любви к Риму и его величию.

«Какой глупец», — огорченно подумал Цицерон.

— Хорошо, — сразу согласился Клодий, — но это только первое мое предложение. Второй закон, который я предлагаю принять, — это «лишение воды и огня»[171] римских магистратов, виновных в незаконных казнях римлян.

Все замолчали, поворачиваясь к Цицерону. Услышав слова Клодия, он замер, выпрямившись, но не пытаясь произнести ни слова.

— Это позор, — гневно сказал Катон.

В ответ никто не проронил ни слова.

— И, наконец, проект еще одного закона, — окончательно осмелел Клодий. — Мы уже однажды ошиблись, приняв закон о консулах с выделением им пастбищ для скота. Хорошо еще, что потом мы исправили эту ошибку, — Клодий уже откровенно издевался над сенаторами, — теперь великий римский сенат должен принять мудрое решение. Я предлагаю выделить избранным консулам — Кальпурнию Пизону и Авлу Габинию — провинции Македонию и Киликию.

«Он подкупает их, — понял огорченно Цицерон, — кажется, Цезарь учел все варианты».

Клодий, сошедший с трибуны, уже шел к своему месту среди народных трибунов, когда поднялся Сципион.

— Мне непонятно одно — почему Клодий так заботится о наших консулах? Откуда такая предусмотрительность, столь несвойственная тебе, Клодий?

— Он думает об интересах народа, — гневно закричал трибун Фуфий Кален.

— Точнее, об интересах плебса, — поправил его Лукулл.

Снова закричали все разом, и заседание опять превратилось в неуправляемое сборище орущих римлян. Спустя некоторое время пришлось прервать заседание.

Собравшаяся у курии толпа, уже знавшая о предложениях Клодия, громко скандировала, требуя отставки и изгнания Цицерона. Домой он возвращался под охраной легионеров городского префекта.

Весь вечер и всю ночь Цицерон провел в одиночестве, размышляя о трудном положении, в которое попал.

Ранним утром он вышел из дому, одетый в темную одежду и небритый. У дома его уже ждали несколько сторонников, друзей и клиентов, среди которых были сын Красса Публий и Аттик Помпоний. Как и все политические деятели, Цицерон любил преувеличенный интерес к своей особе. Как эмоциональный человек, он легко впадал в крайность, считая, что его траур вызовет почти национальную трагедию в Риме.

Несколько дней он ходил по улицам, сопровождаемый растущей толпой поклонников. Некоторые призывали к насильственному устранению Клодия из города. Кое-где произошли свалки. Одному из его сторонников — Милону — чуть не сломали руку. Другого — Элия Ламию — новый консул Габиний приказал вообще выслать из города за организацию беспорядков.

Цицерон окончательно пал духом. Он понимал: достаточно народному собранию принять закон, и Клодий, не дожидаясь утверждения сената, передаст дело в суд. И однажды ночью он пришел к Цезарю.

Юлий принял его сразу, словно ждал этого визита. Как радушный хозяин, он велел накрыть стол в триклинии, а пока в ожидании ужина они сидели в атрии.

— Я пришел, Цезарь, посоветоваться с тобой, — осторожно начал Цицерон.

— В моем доме ты желанный гость, Цицерон, — радушно улыбнулся Цезарь, — мне всегда приятно с тобой разговаривать.

— Великие боги дали тебе разум, равный величию твоей семьи, Юлий, — мрачно сказал Цицерон, — но сегодня мне хотелось бы узнать у тебя только одно — что мне дальше делать, Цезарь?

— Ты имеешь в виду новый закон Клодия? — Цезарь решил не играть, понимая, что его собеседник все отлично сознает.

— Конечно, — вздохнул Цицерон, — новый закон Клодия направлен против меня. Может быть, ты что-нибудь посоветуешь, Гай Юлий?

Цезарь сдержал усмешку. Он наклонился к Цицерону и, сделав озабоченное лицо, с трудом сдерживая смех, произнес:

— А что тебе советует твой друг Аттик Помпоний? Он ведь такой любитель давать советы.

Цицерон понял издевку, но промолчал, проглотив и эту обиду.

— Клодий слушает тебя во всем, Цезарь, — выдавил он, — может, тебе с ним поговорить?

— Но что скажут римляне, — словно раздумывая, произнес Цезарь, — ведь многие требуют твоего изгнания.

— Перестань, Цезарь. Я ведь знаю, как ты умеешь ладить с римским народом.

— Но это не я, а ты «спаситель Отечества», друг и охранитель всех римлян, — издевательски сказал Цезарь, — хотя, правда, в последнее время римляне немного изменили свое отношение к тебе, ты не находишь, Цицерон?

— Хватит издеваться надо мной. Цезарь, — разозлился Цицерон, — ты думаешь, я ничего не понимаю. Вы избрали новых консулов, чтобы они не возражали против моего изгнания. Один из них — твой тесть Пизон, другой — бывший легат Помпея. И этого вам было мало. Чтобы заглушить в них остаток совести, вы беззастенчиво подкупили их.

— «Я доволен, что после столь долгого исполнения государственных обязанностей вы ловите меня на том, что я давал, а не брал», — напомнил Цезарь известную фразу Ликурга.

Цицерон, уже с трудом сдерживаясь, сумел взять себя в руки и произнести:

— Значит, ты признаешь, что все заранее обдумал и приготовил?

— Как тебе известно, я вообще уезжаю из города в Галлию, назначенную мне сенатом. Хорошо еще не на пастбище, куда вы меня хотели отправить.

— Ты отказываешься поговорить с Клодием? — резко спросил Цицерон.

— У меня другое предложение, — наконец, ответил его собеседник. — В городе тебе оставаться сейчас опасно и не нужно. По всей Италии мои легаты набирают легионы. У меня как раз нет легата пятого легиона. Давай уедем вместе. Ты достаточно смел — это ты доказал всем во время заговора Катилины. Но сейчас обстановка немного изменилась. Я думаю, так будет лучше для всех. А за это время здесь все переменится, народ успокоится, и мы вернемся триумфаторами.

— Все понятно, — вскочил Цицерон, — ты давно придумывал этот план. Пока ты будешь завоевывать Галлию, Помпей и Красс будут царствовать в Риме. Армия у тебя, власть у Помпея, деньги у Красса. Вы все разделили, все просчитали. А мы вам мешаем. Катона вы отправляете на Кипр, меня в Галлию. Ты хочешь диктатуры, Цезарь?

Цезарь поднялся.

— Ты отказываешься быть легатом в моей армии?

— Конечно, — завопил Цицерон, — и он еще спрашивает. Я скорее отправлюсь в изгнание.

С этими словами Цицерон выбежал из атрия.

Через несколько дней состоялось повторное обсуждение предложений Клодия в сенате. Толпа уже громко требовала изгнания Цицерона. Рев людей был слышен даже в здании сената.

— Из-гна-ни-е, из-гна-ни-е! — скандировала толпа.

Сенаторы, проводившие свое заседание под этот шум, так и не пришли ни к какому результату. Оптиматы были в растерянности, соглашаться на изгнание Цицерона они не хотели. Но и отказывать Клодию они уже не могли.

Вечером Цицерон в сопровождении нескольких друзей на закрытых повозках отправился к Помпею. Полководец, проводивший время со своей молодой женой, не принял его, выйдя через задние двери. Цицерон понял, что он проиграл окончательно.

Глава LII

Многие же будут первые последними

И последние первыми.

Евангелие от Марка, 10:31

Проснувшийся с неприятным ощущением горечи во рту, Красс приказал принести ему сладкую воду. Он еще не закончил утреннего туалета, как всегда тщательно выбривая лицо, когда к нему ворвался его сын Публий.

— Это правда? — дерзко закричал он.

Красс, даже не посмотрев в сторону сына, спокойно продолжал бриться острым каппадокийским ножом на узкой деревянной ручке.

Усилием воли сын успокоился и уже тихо, обращаясь к отцу, спросил:

— Это правда, что завтра будет принят закон Клодия об изгнании Цицерона?

— Ты успокоился? — невозмутимо спросил Красс. — Да, это правда.

— Во имя богов, — снова закричал его сын, — разве можно допустить подобное!

— Перестань кричать, — Красс начал выходить из себя, — а почему нельзя? Цицерон виновен в гибели пятерых римлян без суда и следствия. На нем кровь римских граждан.

— Почему вы вспомнили об этом сейчас? — задыхаясь, спросил Публий. — Вам так нужно его осуждение? Неужели триумвирам мало власти, полученной в Риме? Все и так решаете только вы трое. Народ для вас — прикрытие. Римляне не понимают или не хотят понимать, что вы устанавливаете свою диктатуру. Осуждение Цицерона — предлог для расправы с оптиматами и их устранения.

— Никогда не спорь со мной, — сжав кулаки, сказал Красс, — мне лучше знать, что делать во имя Рима и его блага. А теперь убирайся отсюда.

— Хорошо, — Публий чудовищным усилием воли подавил свой гнев, — тогда разреши мне уехать в армию Цезаря, в Галлию.

— Поступай как знаешь, — отрезал Красс.

Публий повернулся и, не прощаясь, выбежал из дома. В этот момент рука Красса дрогнула, и он порезал лицо.

— Будь проклят Цицерон, — зло проговорил Красс.

В другом доме, на Палатине, уже готовился к отъезду Катон, поднявшийся с рассветом. Проводить его пришел Цицерон с несколькими друзьями. Отпустивший за последние дни бороду и усы, одетый в черные одежды, Цицерон неузнаваемо изменился, и не каждый знакомый на улице узнавал его, так разительны были перемены в облике консуляра.

Говорить, собственно, было не о чем. Все понимали сложность положения и Катона, и Цицерона. Уже усаживаясь в повозку, Катон негромко посоветовал Цицерону:

— Если можешь, уезжай. Они не успокоятся, пока не добьют тебя. Сейчас не время выяснять, кто прав, Марк Туллий, сила на их стороне.

— И ты тоже советуешь уезжать? — изумился Цицерон.

— Да, — горько ответил Катон, — наш бедный народ не совсем понимает, что такое демократия. Эти прохвосты используют римлян в своих грязных целях. Прощай, Цицерон. Прощай, Лукулл. Прощайте, Агенобарб и Бибул. Я надеюсь скоро вернуться в Рим.

С этими словами он сел в повозку, и она тронулась, направляясь к выходу на Лабиканскую дорогу.

Лукулл, стоявший рядом с Цицероном, обнял его за плечи.

— А может, мы еще сразимся с ними в сенате?

— Спасибо, Лукулл, — искренне ответил Цицерон, — но, видимо, боги отвернулись от меня. Мне действительно лучше уехать. Вчера я перенес на Капитолий статую богини Минервы, сделав табличку: «Минерве, охранительнице Рима». Может быть, действительно богиня мудрости спасет наш город от безумства. Не знаю.

Он с трудом сдерживал слезы.

— Я уезжаю сегодня ночью, — объявил он друзьям.

— Тебя хотят испачкать в крови катилинариев, чтобы запятнать и нас, — мрачно произнес Агенобарб.

— Они не успокоятся, — негромко сказал Лукулл, — и постараются затем достать тебя, чтобы осудить. Не попадай к ним в руки, Цицерон.

Ночью этого дня, выехав из города в сопровождении нескольких провожатых, Цицерон покинул город. Собравшаяся на следующий день толпа у его дома и у стен сената вновь скандировала «из-гна-ни-е», не зная, что он уже бежал.

Но слух об этом уже разнесся по городу, вселяя страх в одних и надежду в других.

Собрав в цирке Фламиния народное собрание, Клодий в присутствии обоих консулов принял закон против Цицерона о «лишении воды и огня», повелевавший не давать ему приюта в радиусе 500 миль[172] от Италии.

Триумвиры были довольны, но Клодию этого показалось мало. В сопровождении нескольких тысяч своих сторонников он ворвался в дом Цицерона, разграбив и разгромив все внутри. Почти все ценности были украдены, рабы избиты, рабыни изнасилованы, а сам дом сожжен и разрушен до основания.

Вошедшие в раж и рассвирепевшие люмпены пошли на Капитолий, дабы снести статую богини Минервы. Они испытывали радость от этого деяния, словно подобное надругательство над памятником делало их более значимыми и придавало какой-то непонятный смысл их действиям. Во все времена будут крушиться монументы и скульптуры, и виноватый камень будет отвечать за грехи людей. Но боль и страдания, причиненные камню, непонятным образом переходят на судьбы людские, ибо, сокрушая каменные изваяния, человек восстает против естества своего, ломая что-то и в своей душе. А невиновные камни вопиют о человеческих грехах, словно своей смертью они искупают все мерзости людей, воплощенные в них. И люмпены, не доставшие титанов, ломают их копии, находя в этом удивительную радость и величие, словно это в какой-то мере роднит их друг с другом.

На месте дома Цицерона Клодий торжественно пообещал построить храм Свободы. Люмпены торжествовали, ведь, снеся дом Цицерона, они мстили за свою неудавшуюся жизнь, за свои унижения и обиды, прегрешения и преступления. Никогда человек, имеющий бога в душе, не замахивается на божеский дар, ибо бессмертные творения в камне есть дар, посланный человеку свыше. Но люмпены, не имевшие в душах своих божественного огня, радостно свершают подобное святотатство, словно эта радость в будущем хоть как-то оправдает их существование на земле, переполненной мерзостями дел человеческих, их горем и страданием.

Вечером в доме Цезаря собрались триумвиры. Разгром и поджог дома Цицерона потрясли всех троих. Они впервые начали понимать, какую страшную силу им удалось разбудить. И каждый спрашивал себя с затаенным страхом, сможет ли он в будущем обуздать это животное или вырвавшийся на свободу хищник съест всех троих.

Триумвиры долго молчали. Их заговор удался. Они были победителями и властелинами Рима.

— Мы победили, — хрипло сказал Красс, вспомнив глаза своего сына Публия.

— Мы победили, — согласился Помпей, содрогаясь от рассказов о зверствах Клодия и его людей.

— Мы победили, — прошептал Цезарь, понимавший, как трудно ему придется в будущем с неистовыми люмпенами.

Они сидели молча, три великих гражданина Рима, предавшие и продавшие его идеалы во имя своих личных эгоистических интересов. Три простых человека, сильные и слабые одновременно, столь непохожие внешне и столь внутренне одинаковые. Они молчали, стараясь не глядеть в глаза собеседникам. Цезаря ждала его армия, Помпея — молодая жена и почет в сенате, Красса — его деньги и откупщики. Все было кончено, все законы утверждены, все постановления приняты. Они были победителями, но каждый из них глубоко в душе еще надеялся стать единоличным правителем Рима, диктатором, который возвысится над двумя остальными.

Три римлянина сидели в доме Цезаря.

А за стенами раскинулся «Вечный город» — такой страшный, непонятный, великий и жалкий одновременно, вызывающий страх и внушающий ужас всему миру. И они были правителями этого города.

Год 696-й со дня основания Рима был их годом. Им казалось, что вершина, к которой они так долго шли, наконец, достигнута, и один лишь небольшой переход отделял их от подлинного триумфа, величия и славы. Они не умели видеть будущее и не хотели заглядывать в эту бездну. Но мы, их потомки, знаем, что величие государственного деятеля есть ничто перед величием души человеческой.

Все трое римлян умрут страшной смертью, преданные и обманутые. Но в последнее мгновение своей жизни каждый из них проявит величие, достойное римлянина, и деяния этих людей останутся нам на века. Заговор всегда остается фактом противоправным, и раз обнаживший меч должен всегда опасаться другого меча.

Марк Лициний Красс погибнет через пять лет. Его обманут, предадут и отрезанную голову выставят на потеху врагам. Но его мужество и смелость в последний час останутся нам на века, как деяние, достойное потомков.

Гней Помпей Магн погибнет через десять лет. Его тоже обманут, предадут и, также убив, отрежут голову, выставляя ее на радость врагам. Но гражданская позиция, стойкость и чувство долга Помпея останутся нам в назидание, как пример славно прожитой жизни.

Гай Юлий Цезарь — и его обманут, предадут, убьют. Правда, голова его врагам не достанется. А в историю этот удивительный человек войдет благодаря своим великим подвигам, невиданному милосердию и мудрости. Это произойдет через четырнадцать лет.

Но пока они живы!

И они триумвиры!

И эта ночь — время их торжества!

А моя книга? Аристотель сказал: «Чтобы разбудить совесть негодяя, нужно иногда дать ему пощечину». Пусть эта хроника будет пощечиной негодяям и сладостным утешением всем остальным. Ибо нас больше, так учит история!

Публий Сир (I век до н. э.) — древнеримский поэт и мыслитель, некоторые источники указывают, что в начале своей жизни он был даже рабом.
Конклав — в первоначальном значении спальная комната римской матроны, позднее помещение, где запирались кардиналы для выбора папы римского.
Туника — род рубашки из шерсти или льна. Мужчины носили тунику до колен, женщины до лодыжек.
Туника-интима — небольшая рубашка без рукавов, которую носили девушки и женщины.
Юлия (82–54 гг. до н. э.) — дочь Гая Юлия Цезаря. Была замужем за Гнеем Помпеем, часто смягчая отношения между отцом и мужем. После ее смерти конфликты между ними разгорелись с большей силой.
Тога — верхняя одежда в Риме из белой шерсти. У сенаторов и всадников носилась с пурпурной каймой.
Пеплум — белое шерстяное платье, несколько стянутое в бедрах.
Аврелия (121—54 гг. до н. э.) — мать Цезаря, сыгравшая большую роль в его становлении.
Гай Юлий Цезарь (100—44 гг. до н. э.) — римский военный и политический деятель, полководец, писатель, оратор. Племянник Гая Мария, вождь популяров. Известен своими выдающимися полководческими талантами и качествами мудрого политического деятеля. Фигура Цезаря неоднозначно оценивается современной историографией, однако все признают мировое значение его деятельности.
В Риме все должности делились на две категории — ординарные и экстраординарные. К первым относились консулы — высшие должностные лица республики, избираемые на один год. Их власть была ограничена только в пределах города, вне его стен они пользовались неограниченными правами. В пределах городских стен на их решения могли наложить вето народные трибуны, также ежегодно избираемые в составе десяти человек. Трибуны могли налагать вето и на решения друг друга, что вело к многочисленным злоупотреблениям, однако вся их власть ограничивалась стенами города. Существовали также должности квесторов, или казначеев, избираемых на один год и действующих в городе и в провинциях. Часто квесторы являлись своеобразными начальниками интендантской службы в армии; эдилы исполняли функцию надзора за общественным порядком и благоустройством в пределах Рима. После консулов высшими должностными лицами были преторы, сначала десять, потом шестнадцать, уже после Цезаря — тридцать два. Главными считались так называемые преторы, являвшиеся как бы заместителями консулов в их отсутствие. Из всех должностных лиц только цензоры избирались на пять лет и следили за нравственностью в сенате, имея право пересмотра списка сенаторов. В связи с этим цензорами обычно выбирали наиболее уважаемых людей, консуляров, то есть бывших консулов. К экстраординарным магистратурам относились должностные лица, назначаемые во время чрезвычайных событий. Это были диктаторы, начальники конницы, избираемые военные трибуны с консулярной властью.
Венера — богиня любви и красоты.
Столла — широкая юбка из тонкого полотна с большим поясом.
Палла — римский женский плащ, который имели право носить только свободные гражданки, наподобие мужской тоги.
Фракия — территория современной Болгарии, завоеванная римлянами. Фракийцем был вождь восставших рабов Спартак.
Пшеничная каша из двузернянки — описана Плинием Младшим в его письмах (Книга I, письмо 15).
Медовый напиток — готовился из виноградного сока и меда: на 13,13 л сока клали 3,27 кг меда.
Богуд — царь Мавритании, союзник Цезаря в гражданской войне.
Известь на ногах — клали на ноги девушкам, впервые выставленным на продажу.
Луций Сергий Катилина (108—62 гг. до н. э.) — вождь заговорщиков против сената. Беспринципный авантюрист, известный своей жестокостью и развращенностью, во всяком случае, таким его рисует Саллюстий Крисп.
Марк Юний Брут (85–42 гг. до н. э.) — вождь заговора против Цезаря, один из его убийц, известный политический деятель, зять Катона. По свидетельству Светония и других историков, Цезарь очень любил его мать Сервилию. Согласно некоторым источникам, Брут даже сын Цезаря.
Аполлон — древнегреческий бог красоты и любви.
Матута — богиня утренней зари, помогавшая женщинам разрешаться от бремени.
Октавиан Август (63 г. до н. э. — 14 г. н. э.) — преемник Цезаря, первый римский император, внучатый племянник Цезаря.
Луций Корнелий Цинна (141—84 гг. до н. э.) — политический деятель, отец первой жены Цезаря.
Таблин — городской римский дом, состоит из атрия, то есть приемной комнаты, или в больших домах парадного зала, куда входили с улицы через портик и остий (то есть переднюю). За атрием обычно находился таблин — комната хозяина дома, кабинет. Из атрия и таблина коридоры вели к перистилю, внутреннему дворику, открытому сверху и окруженному колоннадой. По сторонам жилые и рабочие комнаты, триклиний (то есть столовая), конклав (то есть спальня) и другие помещения. Дома часто бывали двух- или трехэтажными.
Квинт Лутаций Катул (консул 78 года до н. э.) — один из вождей оптиматов, непримиримый враг Цезаря и Помпея.
Клодий Публий Пульхр (93–52 гг. до н. э.) римский политический деятель, известный своими разнузданными выходками и дерзким характером. Враг Цицерона и Катона, создавший специальные отряды молодых людей, терроризировавшие Рим.
Публий Овидий Назон (43 г. до н. э. — 18 г. н. э.) — известный римский поэт, создатель целого цикла любовных элегий.
Публий Корнелий Лентул Сура (уб. в 63 г. до н. э.) — римский политический деятель, сторонник Катилины, исключен из сената за свое аморальное поведение, принимал активное участие в заговоре Катилины.
Трабея — парадный плащ римлян с большой пурпурной каймой.
Эргаста — специальное помещение для рабов на виллах.
Марк Лициний Красс (115—53 гг. до н. э.) — римский политический деятель, полководец, подавил восстание рабов Спартака, известен своим неслыханным богатством. В начале своей карьеры приверженец Суллы, позднее сблизился с Цезарем, был участником так называемого 1-го Триумвирата Красса, Помпея и Цезаря.
Фибула — специальная заколка для платьев.
Хитон — древнегреческая одежда женщин, надеваемая на голое тело. Геродот и Гомер отмечают, что она надевалась с большим красивым золотым поясом и называлась «ионическим хитоном».
Строфиом — предшественник женского бюстгальтера. Полоска материи, которую женщины подвязывали под грудь.
Дионис, Вакх — в греческой и римской мифологии боги растительности, виноградарства и виноделия. Почитание бога Вакха, или вакханалии, было строго запрещено в Риме.
Плутарх и Саллюстий настаивают на этих деталях, утверждая даже, что заговорщики во главе с Катилиной во время обмена клятвами убили человека и отведали его мяса.
Братья Гракхи — Тиберий Семпроний (162–133 гг. до н. э.), Гай Семпроний (153–121 гг. до н. э.) — вожди популяров, пытавшиеся наделить землей неимущие слои Италии. Их обе попытки окончились неудачей, а оба брата были убиты по приказу сенатской олигархий.
Сципион Публий Корнелий Эмилиан (185–129 гг. до н. э.) — римский политический и военный деятель. В 146 году до н. э. под его руководством римляне овладели Карфагеном. Был ревностным поклонником эллинской культуры.
Тит Лукреций Кар (95–55 гг. до н. э.) — римский поэт и философ-материалист. Большой поклонник философии Эпикура о безграничности Вселенной и ее атомистическом строении. Поэма Лукреция «О природе вещей» считается выдающимся трудом литературы и философии Древнего мира.
Гай Валерий Катулл (87–54 гг. до н. э.) — римский поэт-лирик, особенно известный своими стихами, посвященными Клодии, сестре Клодия. Не путать с Квинтом Лутацием Катулом, его однофамильцем. В исторической литературе поэт обычно пишется с двумя «л», а сенатор с одним. Мы решили оставить такой перевод, дабы читателям было легче ориентироваться.
Марк Терренций Варрон (116—27 гг. до н. э.) — римский писатель, ученый. Уже в преклонном возрасте командовал одним из легионов Помпея. Был прощен Цезарем и по его поручению основал в Риме публичную библиотеку. Написал около восьмидесяти работ.
Аттик Помпоний (109—32 гг. до н. э.) — римский всадник, друг Цицерона, ростовщик, книгоиздатель. Вместе с Терренцием создавал первую публичную библиотеку в городе.
Марк Порций Катон Старший (243–149 гг. до н. э.) — политический деятель, оратор, историк, писатель, известный как образец древнеримской нравственности и архаического слога.
Веста — богиня домашнего очага и огня.
Легат — командир легиона.
Протекста — белая тога с узкой красной каймой, ее носили юноши, не достигшие совершеннолетия.
Лектика — закрытые занавесками носилки, которые обычно несли рабы.
Кассий Гай Лонгин (85–42 гг. до н. э.) — один из вождей заговора против Цезаря, был женат на сестре Брута — Юнии.
Эгист — герой известного мифа, любовник Клитемнестры, побудивший ее убить своего мужа, Агамемнона.
Квинт Гораций Флакк (65—8 гг. до н. э.) — римский поэт-философ. В молодом возрасте был другом Брута, принимал участие в боях в качестве командира легиона — легата, позднее полностью посвятил себя литературному труду.
Без ограничений на заседания сената обычно допускались только старшие сыновья сенаторов.
Луций Лициний Лукулл (117—56 гг. до н. э.) — римский политический деятель и полководец. В последние годы своей жизни отошел от политической деятельности и давал знаменитые «лукулловы пиры».
Квинт Гортензий Гортал (114—50 гг. до н. э.) — римский политический деятель, оратор. Известен своими выступлениями в римских судах.
Принцепс сената — председательствующий.
Ветер Борей — северный ветер.
Семь холмов Рима — Капитолий, Палатин, Виминал, Квиринал, Целий, Эсквилин, Авентин.
Эквимелий — рынок на Капитолии, на котором продавали животных для пожертвований.
Статуя Натты — одна из древнейших статуй, действительно украшавших фронтон храма Юпитера на Капитолии. Была попорчена ударом молнии. Подробнее об этом написал Цицерон в своей первой книге «О дивинации».
Юпитер — бог неба, грома и молний, главный бог римского пантеона.
Фурии, или евмениды (греч.), — богини мщения за пролитую кровь.
Римляне верили, что в загробном мире грешников бросали со скал Скирона, где их поедала огромная черепаха.
Геката — богиня Луны, появлявшаяся при затмениях рассудка.
Александр (356–323 гг. до н. э.) — македонский царь, известный полководец, завоевавший огромные территории в Азии и Африке.
Пирр (319–273 гг. до н. э.) — царь Эпира, известный полководец, нанес римлянам несколько поражений, но позднее был разбит.
Ганнибал (247–183 гг. до н. э.) — карфагенский полководец. Государственный деятель. В ходе 2-й Пунической войны нанес римлянам несколько чувствительных поражений, но из-за отсутствия резервов был вынужден оставить Италию. Позднее был разбит. В мировой истории считается одним из выдающихся полководцев.
Кир (580–530 гг. до н. э.) — царь из династии Ахеменидов в Персии, создал довольно сильное государство, получив прозвище Великого.
Митилены — в двадцатилетнем возрасте Цезарь участвовал в войне с Митридатом и при взятии крепости Митилены первым ворвался в город, за что был награжден дубовым венком.
Бог Плутос — римский бог хитрости и плутовства в торговле, в отличие от Меркурия — бога торговли, скотоводства и прибыли.
Луканские быки — слоны.
Пришельцы с деревянными мечами — гладиаторы, которым не разрешалось носить оружие в городе.
Амфора — 26,2656 литра.
Геракл в крови Несса. Согласно легенде, умирающий коварный кентавр Несс рассказал жене Геракла Деянире, что его кровь поможет ей сохранить любовь мужа. Глупая жена послушалась совета, и Геракл умер в страшных муках, так как кровь кентавра была отравлена.
Священные повязки обычно надевали на жертвенных животных.
Орк — повелитель царства мертвых.
Преконины — официальные глашатаи сената.
Калцеи — высокие башмаки, сапоги, завязывающиеся на икрах кожаными ремешками. Знатные римляне носили калцеи из красной кожи с серебряными украшениями, остальные — из черной и без украшений.
Гиматий — верхний роскошный плащ с большим количеством складок.
Пенулы, паллиумы и хламиды — вид коротких плащей и хитонов, обычно надеваемых низшими классами.
Кабира — в сражении у Кабиры в 72 году до н. э. армия Лукулла разгромила войско Митридата VI Евпатора.
Два бронзовых асса равнялись одному дупондию из латуни; 2 дупондия равнялись 1 серебряному сестерцию — 1 грамм; 1 серебряный денарий (4 грамма) равнялся 4 сестерциям; 1 золотой ауреус (около 8 граммов) равнялся 25 денариям.
Сатурналии — 17 декабря, праздник посева в честь бога Сатурна — бога посевов, научившего людей земледелию, дающего изобилие.
Гай Матий — друг Цицерона и Цезаря, известный землевладелец.
Эпикур (341–270 гг. до н. э.) — греческий философ-материалист, учение которого обозначило целую эпоху в мировой философии.
Ликторы с фасциями. Впереди консулов обычно шли двенадцать ликторов, несшие пучки розог, в которые вне стен города втыкались топоры, а впереди преторов шли шесть ликторов.
Плектором называлась небольшая палочка, которой били по музыкальному инструменту — кифаре, извлекая таким образом звуки.
Посидоний Апамейский (135—51 гг. до н. э.) — греческий философ-стоик, глава школы Средней Стои после смерти Понэтия Родосского.
Понэтий — глава родосской школы стоиков (185–109 гг. до н. э.).
Киноскефалы — дословно: собачьи головы. Сражение, во время которого римляне разгромили македонскую армию в ходе 2-й Македонской войны (200–197 гг. до н. э.).
Аподитерий — раздевальня, откуда обычно начиналась процедура купания в банях. Подробно описана Плинием Младшим в его Книге II, письме 17.
Ункторий — зал для натираний.
Тепидарий — помещение, где прогревались.
Фригидарии — помещение с бассейном холодной воды.
Лаконик — зал, где прогревались в сухом горячем воздухе, то же самое, что гипокауст.
Марсово поле — место, где традиционно собирались народные собрания и устраивались погребальные костры выдающимся римлянам.
Кальдарий — помещение, где мылись в горячей воде и обмывались теплым душем.
Витта — лента, которой повязывали волосы только свободнорожденные римлянки.
Дибиторий — здание на Марсовом поле, где производился подсчет голосов.
Ауспиции — гадание авгуров, подробно описано Цицероном в его 1-й книге «О природе богов».
Пулларий — дословно «цыплятник», жрец, помогавший авгурам и гаруспикам во время их гаданий.
Септа — огороженное место на Марсовом поле для голосования в народном собрании.
Марк Випсаний Агриппа (62–12 гг. до н. э.) — ближайший помощник Октавиана, его зять, известный полководец.
Пилос — головной убор наподобие чепца.
Перевод А. С. Пушкина
Тит Мекций Плавт (254–184 гг. до н. э.) — древнеримский комедиограф. Сохранилось более двадцати его комедий, любимых римским народом.
Котурны — обувь на толстой пробковой подошве, особенно модная в Древней Греции. Изготовлялась из цветной кожи и богато украшалась.
Горгона Медуза — согласно древнегреческой легенде, ее взгляд превращал в камень все живое.
Колиге — сапоги римских воинов с подошвой, укрепленной острыми гвоздями. Удерживались на ноге с помощью ремешков, оставляя открытыми кончики пальцев, а над щиколоткой шнуровались, образуя подобие сетки.
Харон — перевозчик душ умерших через воды Ахеронта, согласно древнеримским представлениям.
Перевод З. Морозкиной
Перевод Ф. Петровского
Внутреннее море — Средиземное море.
Стикс — священная река, где произносили клятвы боги.
Речь Цицерона против Катилины почти полностью сохранилась и дана в переводе Т. Васильевой.
Столбы Геракла — побережье Испании у берегов Атлантического океана.
Субскриптор — сообвинитель.
Конгий — чуть более трех литров.
О подобной бессовестной манере вымогательства писал, в частности, Колумелла в своем трактате «О сельском хозяйстве».
Лемуры — духи злых сил.
Императорский титул в республиканском Риме провозглашался легионерами за особо выдающиеся заслуги и победы их полководцев. Он не имел ничего общего с тем словом «император», которое позднее стало нарицательным для единовластных правителей.
В сокращении даны подлинные речи Цезаря и Катона по Саллюстию.
В муниципиях — в различных городах Римской империи.
Тресвиры — три младших магистрата, несшие полицейскую службу. Они отвечали за своевременное тушение пожаров и исполнение приговоров.
Дивалии — праздник самого короткого дня (21 декабря), ларенталии — праздник Ларов, покровителей дома (23 декабря).
Эпафродит — любимец Афродиты, счастливый.
Квиндцемвиры — греческая коллегия прорицателей.
Сагнум — короткий дорожный плащ.
Пенула — короткий плащ из войлока.
Преторий — центр, место в лагере, где была палатка полководца.
Эдилы — магистраты, ведавшие благоустройством города, организацией общественных празднеств, снабжением города продовольствием.
Комиций — возвышенная часть Форума, место традиционных народных собраний.
Базилики — места торговых сделок и судебных процессов.
Преторская когорта — специальная когорта из лучших воинов, предназначалась для охраны полководца и военачальников.
Речь Катилины дана в подлиннике по Саллюстию.
Контубернал — адъютант командующего.
Юнона — богиня брака и супружеской верности, супруга Юпитера. В словах Клодии была явная насмешка.
Талант — римская денежная единица, 6000 драхм.
Кодекс — форма книги, написанной на пергаменте.
Согласно римским законам, гражданин Рима мог стать консулом по достижении сорока лет.
Гней Помпей Страбон — отец Гнея Помпея Магна.
Секстарий — насчитывает 12 кифов, или 0,5472 литра.
Римляне на ложах не сидели, а полулежали.
Цицерон и Марий были из одного города Арпина.
Всадники — второй сословный класс Древнего Рима после сенаторов. Красс был из этого сословия.
Плутарх. Избранные жизнеописания. Цезарь.
Плутарх. Избранные жизнеописания. Цицерон.
Там же.
Имплювий — небольшой бассейн в атрии.
Консуналии — праздник уборки урожая в честь бога Конса 19 августа, но в это время в римском календаре август назывался секстилий.
Опикалии — праздник изобилия в честь богини Опс, праздновавшийся 25 августа.
Волтурналии — праздник в честь бога реки Тибр, отмечавшийся 27 августа.
Урна — четыре конгия, примерно 13 литров.
Отец Лепида — Марк Эмилий Лепид Старший. Одновременно в 78 году до н. э. консулами были избраны Лепид Старший и Катул. Лепид поднял восстание против сулланских порядков, жестоко подавленное Катулом и Помпеем.
Сильван — бог лесов, дорог и полей.
Квадрига — древнеримская колесница.
Шест — римская мера длины. Один шест равнялся 10 футам, или 2,963 метра.
Мех — римская мера жидкости, насчитывала 20 амфор, или 535 литров.
В Риме традиционно были орлоносцы, целеносцы и знаменосцы.
Буцины — сигнальные рожки легионов.
Трибуны — не путать войсковых трибунов, командовавших когортами легионов, с народными трибунами, избираемыми для защиты интересов плебеев.
Вергилий (70–19 гг. до н. э.) — выдающийся поэт Древнего Рима.
Вестибул — передняя в римском доме перед атрием.
Гипокаустерий — подвальное помещение в термах.
Календы квинтилия — первое июля. Месяц июль был переименован позже в честь Гая Юлия Цезаря.
Померий — городская граница Рима.
Право ауспиций — право толковать волю богов.
Римский шаг — примерно полтора метра.
Локоть — примерно полметра (0,444 м).
Плутарх. Избранные жизнеописания. Цезарь.
Этот «Акт о вымогательствах» был принят сенатом в сентябре по предложению Цезаря и состоял из 110 пунктов.
«Лишение воды и огня»— такую формулу применяли при изгнании.
Римская миля равнялась 1000 шагам. Одна миля примерно — 1,5 км.