Дорожку в учреждение пол названием ЗАГС писательница Маня Корытникова протоптала давно — на ее счету уже три печати о регистрации брака. И три — о разводе. А сейчас поступило новое предложение. Влас, ставший владельцем автосалона, оказывается, влюблен в нее с детства. К тому же жениться на писательнице — престижно. И потому он настойчиво зовет Маню пол венец. А почему бы нет? — решает она и в качестве эксперимента переезжает жить в дом жениха. Но бизнесмен принимается тиранить творческую личность: запрещает тушить окурки в кадках с пальмами, разбрасывать вещи и даже… просто загибать уголки в книжках! В конце концов Маня спасается бегством. Подруги в панике: а состоится ли теперь ее четвертая — и самая шикарная свадьба?..
ru ru Roland rooland@aldebaran.ru FB Tools 2006-09-09 OCR: A_Ch 8640966D-565C-46D4-9849-550608F9509E 1.0 Самая шикарная свадьба Эксмо Москва 2005 5-699-13398-4

Анна Богданова

Самая шикарная свадьба

Автор спешит предупредить многоуважаемого читателя, что герои и события романа — вымышленные.

Искупавшись в волшебном океане славы и всеобщего почитания, я будто помешалась. А всему виной презентация моего романа «Убийство на рассвете» в одном из книжных магазинов Москвы.

Я заболела звездной болезнью и теперь часами сидела перед зеркалом и брала сама у себя интервью.

— Расскажите, пожалуйста, о себе, — басило из зеркала мое несколько измененное отражение с зажатой между носом и губами щеточкой от туши для ресниц (что символизировало усы представляемого корреспондента) и массажной расческой в руке, которая успешно выполняла функцию микрофона.

— Меня зовут Мария Алексеевна Корытникова. Мне почти тридцать два года, впрочем, это неважно. Я знаменитая писательница любовных романов, напыщенно говорила я, отбросив щеточку от туши для ресниц и массажную расческу.

— Ну, это слишком скупо! Это все ваша скромность, о которой ходят легенды! Расскажите о своих родителях, друзьях… Замужем ли вы? — спросил мнимый журналист, у которого неожиданно упали «усы».

— Значит, так, — с наслаждением начинала я. — У меня есть мама. Ее зовут Полина Петровна. У мамы есть муж — Николай Иванович, мой отчим. Он старше нее на 13 лет. И у них есть двадцать кошек, с которыми они большую часть года проводят в деревне, в средней полосе России.

— У них что, нет московской прописки? удивился репортер («усы» его снова сели на место).

— Ой! Ну вы прямо какие-то глупости говорите! — раздраженно воскликнула я. — У Николая Ивановича двухкомнатная квартира, мама прописана тут. Вот здесь, где вы сейчас задаете мне свои глупые вопросы! Деревенский дом тоже мамин. Она вообще весьма состоятельная женщина, — важно сообщила я.

— Двадцать кошек? Зачем так много? Она что, их разводит?

— Сами вы разводите! — огрызнулась я отражению. — Она их подбирает по доброте душевной, ну да ладно об этом. Еще у меня есть бабушка — Мисс Двойная Бесконечность…

— Почему это вы ее так называете? — удивленно спросил воображаемый интервьюер.

— Потому что ей восемьдесят восемь лет, а перевернутая горизонтально восьмерка обозначает бесконечность, — неохотно объяснила я, поражаясь тупости «журналиста», и продолжала: — У нее есть сын Жорик (старший брат мамы), у Жорика есть гражданская жена Зоя. Вообще-то мы с мамой между собой называем ее Гузкой из-за поразительного сходства с жирной рождественской… Ошибаетесь! — прикрикнула я на «корреспондента», который якобы хотел было что-то сказать, — не гусыней, а гузкой, с которой стекает жир. А вместе, как одно целое, эта пара называется Зожорами.

— Ха! Ха! Ха! Как оригинально! Это, наверное, вы придумали! Зоя плюс Жорик равняется Зожоры! Ха! Ха! Ха! — умилился «репортер», но я будто не заметила этого и продолжала:

Конечно, у меня есть друзья — так называемое содружество, которое когда-то образовалось из четырех девчонок младшей группы детского сада (меня, Икки, Анжелы и Пульхерии).

— Ну-ка, ну-ка, это уже интересно!

— Не перебивайте меня, а то я вообще ничего говорить не буду! — рассердилась я, а у «корреспондента» снова упали «усы». — Лет девять назад к нам примкнул мой бывший сокурсник — переводчик с французского, испанского и английского языков Женька Овечкин.

— Можно поподробнее? — робко попросил «журналист», изо всех сил сжимая щеточку от туши между носом и губами.

— Зачем это вам? Впрочем, жалко, что ли? Икки — фармацевт, Анжелка Огурцова — бывшая балалаечница, но сейчас в декретном отпуске по случаю рождения второго ребенка, Пульхерия — гинеколог. А недавно Икки с Овечкиным решили сочетаться законным браком! — с восторгом заметила я, забыв на мгновение, что даю «интервью». — Наконец-то Женька выкинул из головы дурацкую идею, что его привлекают мужчины, и влюбился в нашу Икки! — Тут я, словно опомнившись, нетерпеливо потребовала: — Давайте, задавайте свои вопросы — вы у меня и так отняли массу времени!

— Расскажите о своей последней книге.

Моя последняя книга — это что-то вроде личных записей. Я там написала все про всех своих знакомых. Чистую правду! И о маме, и о Николае Ивановиче, и о Мисс Бесконечности, и обо всех друзьях. И про своего любовника — сочинителя детективных романов Алексея Кронского, и о том, как он мне изменил прямо в лифте с отвратительной коровой! Никого не забыла! Даже о своем редакторе Любочке пару слов черкнула! — радостно затараторила я. — Прочитав эту книгу, вы узнаете, что скоро я выйду замуж за… Вы представить себе не можете за кого! За того самого Власа, внука хорошей бабушкиной знакомой Олимпиады Ефремовны, с которым мы отдыхали двадцать лет назад на море! Если б вы знали, каким он был противным в детстве и как я его ненавидела тогда!..

— А что побудило вас написать такую откровенную книгу?

— Вообще-то я не собиралась представлять ее широкому читателю, но Любочка требовала: «Давай новый роман! Давай новый роман!» А у меня нового романа тогда не было. Так вот, собственно, и получилось.

— Спасибо вам, Марья Лексевна, за столь захватывающую историю! Статья выйдет в ближайшем номере «Литобра»! Спасибо!

— Пожалуйста, пожалуйста, — ответила я, а затем невежливо добавила: — Ну, выметайтесь, выметайтесь поскорее, меня муза ждет, мне нужно писать очередной гениальный роман!

Однако звездную болезнь как рукой сняло, стоило только Любочке ознакомиться с моим творением. А уж когда книга появилась на полках книжных магазинов, я и вовсе почувствовала себя песчинкой, затерявшейся в необъятной Вселенной. Как сказал когда-то Паскаль, я ощутила себя «тростником, слабейшим из творений природы», для уничтожения которого «достаточно дуновения ветра, капли воды».

И тут началось такое! Такое! Но нет, нет, нет! Все по порядку.

Первой свое недовольство выразила Любочка — она прочла роман и тут же позвонила мне.

— Я ведь просила вырезать меня из текста! — набросилась редакторша, даже не поздоровавшись.

— Но это жестоко — резать тебя, — неудачно пошутила я.

— Так значит я — Люба «с дуба»?!

— Это не я о тебе так говорила. Это устами Кронского… — попыталась оправдаться я.

— Зато ты об этом написала! Этого вполне достаточно! Так, стало быть, я любопытная? — спросила она, но ответить не дала, продолжая возмущаться: — Была б моя воля, ни за что бы не пропустила этот роман, но главный редактор от него просто в восторге — говорит, настоящий бестселлер, так что можешь радоваться и писать продолжение! Кляузница несчастная! — Она замолкла на минуту — видно, думала, бросить трубку сейчас же или сказать самое главное, что, наверное, мучает ее больше всего.

— Какое продолжение? — растерялась я.

— Можешь писать второй том и обливать грязью всех окружающих! — Она снова замолкла на мгновенье, но все же не удержалась и выпалила: — Я-то думала, мы с тобой подруги, а ты даже не рассказала о том, что Кронский оказался таким… Таким … — Она от волнения никак не могла подобрать нужного слова, но все же нашлась и неожиданно взвизгнула: — Извращенцем!

— Любочка, Любочка… — пролепетала я, но она уже бросила трубку.

Теперь, в начале июля, когда книга поступила в продажу и ее неизбежно прочтут все действующие лица, мне остается только одно — скрыться на необитаемом острове и провести там остаток жизни, прикрывая от стыда перед крокодилами и макаками срамные места фиговыми листочками, питаясь червяками и запивая их мутным, безвкусным кокосовым молоком. Но не тут-то было! Я пишу второй том, продолжая, как выразилась Любочка, обливать грязью всех окружающих. И все-таки, наверное, правильно некоторые считают меня ненормальной!

Одиннадцать утра. В дверь кто-то нетерпеливо и нервозно звонит, я бы даже сказала, по-хамски. Меня охватывает тревожное чувство, мне почти страшно — колени почему-то дрожат, а в голову закрадывается мысль: «А что, если вообще никому не открывать? Мой дом — моя крепость!» Звонки теперь звучат — один короткий, один длинный — вроде азбуки Морзе: точка, тире, точка, тире. Потом этот кто-то нажал на кнопку, и в квартире раздался настойчивый, непрерывный, раздражающий звук, подобно сирене, предупреждающей о скорой бомбежке. «Ну, не убьют же меня, в конце концов», — думаю я, и, чувствуя себя партизаном, пробирающимся по лесу в непосредственной близости от врага, решаю себя обнаружить. Два поворота ключа — и передо мной… мама. Она стоит на пороге с растрепанными волосами, бледным, пожалуй, даже серым лицом, которое выражает злость, раздражение, нетерпение, отчаяние — все вместе.

— Привет… — растерялась я. — Ты почему не предупредила, что заедешь?

— А что, не вовремя? Может, у тебя любовник? Этот… Как его?.. Ну, извращенец-то твой… Кронский.

Тут мне стало все ясно — она уже успела ознакомиться с моим сочинением.

— Да! — торжествующе воскликнула мамаша. — Я не стала ждать, пока ты получишь авторские экземпляры. Вчера возвращалась из Фонда защиты животных и зашла в книжный магазин полюбоваться на романы родной дочери, увидела новинку и купила. Всю ночь читала и поняла, что обсуждать достоинства сего произведения по телефону просто непозволительно.

Мама изо всех сил старалась говорить сдержанно, но, казалось, она уже успела проглотить взрывоопасную гранату минувшей ночью, когда читала мое творение. Сегодня утром предохранительная чека была сорвана, и хватит одного моего неверного слова, как неминуемо произойдет взрыв.

Она кинулась на кухню, резко открыла холодильник и схватила первое, что попалось под руку, — это был стаканчик йогурта, потом отрезала горбушку белого хлеба и, намазав ее толстым слоем горчицы, механически принялась жевать — в этот момент ей было совершенно наплевать, что она ест. (Когда моя родительница сильно нервничает, она может переваривать даже гвозди.)

Затем мамаша достала из сумки книгу и, тыча ею мне прямо в нос, закричала:

— Что это?! Как ты могла так меня опозорить?! Ты из меня психопатку сделала — ненормальную, которая держит у себя дома двадцать кошек!

— Но это ведь правда, — промямлила я.

Правда, что я психопатка? Спасибо за откровенность! Никого не забыла! Это ж надо! Эльвиру Ананьевну, эту добрейшую милую женщину, которая так хотела помочь тебе устроить личную жизнь, которая познакомила тебя со своим неиспорченным сыном, ты сравниваешь с железобетонной плитой и дорожным катком для уплотнения грунта, что-де она не считается ни с чьими интересами, кроме собственных, а собственные интересы у нее меркантильные и корыстные! Шурик, этот невинный мальчик, у тебя и вовсе полоумный!

«Эльвира Ананьевна из глухой, богом забытой деревеньки средней полосы России, с перебитым носом и хвостом, напоминающим помело, которая сжила со свету и отправила к праотцам четверых мужей! Шестидесятилетняя вдовица, которая мечтала женить на мне своего никчемного, инфантильного Шурика, а меня поставить за прилавок торговать тухлой рыбой! Которая движется к заветной цели, словно ракета в направлении, что сама себе задала, переступая мнения и желания окружающих — это она-то добрейшая, милая женщина?!» — возмущенно подумала я, как в этот момент мама набросилась на «ириски» в блестящих золотистых обертках, разбросанные на столе.

— Не… — Я попыталась остановить ее и сказать: «Не ешь эти ириски, козленочком станешь», но она уже проглотила три, отправила в рот четвертую и снова разразилась упреками, не дав мне вымолвить ни слова:

— А как ты, оказывается, была рада, что бабушка тогда в очередной раз сыграла на своей смерти и вызвала тебя из деревни в Москву! — В мамином возгласе слышалось злорадство и одновременно радость, что ей наконец удалось вывести меня на чистую воду. — Я-то, дура, подыскиваю ей достойных женихов, а она, видите ли, влюбилась в «Лучшего человека нашего времени» — великого писателя детективов! В извращенца! Как ты могла отдаваться ему в общественных местах?! О, как низко ты пала! — театрально воскликнула она, прижав руки к груди.

Мамаша замолчала, но, видимо, для того, чтобы снова залезть в холодильник. Я стояла перед ней, словно провинившаяся школьница, напрочь забыв, что мне уже тридцать один год и в мою личную жизнь никто не имеет права вмешиваться — даже мать родная. И тут мне в голову пришла мысль, которая до этой минуты никогда ее не посещала. Ведь больше всех из-за этого романа пострадала я сама! Я выставила себя полной дурой и к тому же откровенно, со всеми подробностями рассказала о постыдном, непостижимом, на взгляд обывателя, романе с Алексеем Кронским, о том, как мы с Икки наклюкались до поросячьего визга в кафе, в самом центре Москвы, как придумали игру «на самый длинный язык» и, сидя у окна, строили рожи прохожим, как танцевали на столе, а потом устроили дебош в аптеке, где Икки работала тогда. Боже мой! Вот стыд-то!

Мама, пережевывая огромный кусок сыра и наливая в кастрюлю воду для пельменей, вдруг спросила:

— А что если это сочинение прочитает твой ненаглядный отчим?

— Ой! Я как-то не подумала о Николае Ивановиче. Не очень-то хорошо я о нем там написала.

— Какая же ты бестолочь! Как раз о нем ты написала замечательно, можно сказать, раскрыла всю его поганую натуру! — сказала она, со злостью вытряхивая пельмени из упаковки. — Но как ты не понимаешь?! Ведь если Коля прочтет роман, он узнает, что я ему изменяла! И что Новый год справляла не с тобой, а с Веней!

— Но Николай Иванович отродясь книжек не читал! А мои любовные романы ему и подавно неинтересны!

Зря ты так думаешь! — ядовито прошипела она, вываливая недоваренные пельмени в тарелку. — После презентации твоего «Убийства на рассвете» он всем теперь рассказывает, что у него дочь (даже дочерью тебя стал называть!) — знаменитая писательша; ходит по деревне — грудь колесом, ноздри от гордости так и раздуваются, а книжку твою под подушкой прячет. Так-то! Наверно, боится, что выкрадут.

— Но есть же такое понятие, как «художественный вымысел»?

— Но только не в твоем романе! Ты даже не потрудилась имена изменить! Балда! — Мамаша схватила с полки баллончик со взбитыми сливками и принялась густо приправлять ими пельмени.

— Да не станет он читать, успокойся! Сама говоришь, книжку под подушкой держит, но не читает ведь?..

— Ой, не знаю! Пожалуй, спрячу я этот твой последний роман.

— Куда?

— «Куда, куда!» — передразнила она меня. — Закопаю в огороде! А ты никому не дари свои авторские экземпляры!

— Да, конечно, — согласилась я и вдруг не своим голосом завопила: — Что будет, если она попадется Власу в руки?! Он узнает, что я, что Кронский, что… — и тут я потеряла дар речи.

— Дошло наконец-то!

И никакой свадьбы?! А я настроилась, я уже распрощалась со своей свободой, я так привыкла к этому подарку… — И я указала на безымянный палец с золотым кольцом с большим овальным цейлонским сапфиром в середине. — Да и к Власу тоже привыкла. .. — добавила я. Говорить маме, что я его уже успела полюбить, означало бы признание того, что она была права с самого начала — когда еще в прошлом году настаивала обратить на него внимание как на достойного кандидата в женихи.

— Когда он из Германии-то приедет?

— Должен послезавтра, а там кто его знает…

— Это ж надо! Будущий муж — владелец крупного автосалона, а она: «кто его знает»! Поразительная безответственность! — возмутилась мама, но тут же утешила меня: — Твой Влас тоже не большой охотник до книг.

— Да, но его бабуся!.. Эта любительница любовных романов уж ни за что не пропустит новинку!

— С Олимпиадой Ефремовной, конечно, дело обстоит сложнее, но она такая скупердяйка, что никогда не купит на свои деньги твою книжку, будет у тебя просить.

— И что мне делать?

— А ты ее с любовных романов переключи на детективы. Завали ее книжками своего Кронского!

— Он не мой!

— Давно ли? — вызывающе произнесла она и тут же с неподдельным интересом спросила: — А вообще-то, как он? Ну… Как мужик-то хоть ничего?

— Ма-ам, — смущенно промычала я.

— Ладно, мне кажется, все обойдется, — сказала она, немного успокоившись, и вдруг воскликнула: — Слушай! Но как ты нашу бабуленцию обрисовала! Ха, ха, ха! — мама залилась смехом. — Мисс Двойная Бесконечность! Все эпопеи строчит! Ой, не могу! Нет, а как она над тобой в больнице издевалась, старая хулиганка! Хорошо хоть Власик был рядом. Ну, мне некогда, я побежала, — заключила она.

— Куда это?

Я теперь внештатно работаю в Фонде защиты животных. Нужно обговорить вопрос насчет отправки кошек из деревни в Германию.

— Ты наконец-то решила избавиться от своих пушистиков?! — удивленно и одновременно обрадованно спросила я.

— Ты в своем уме?! — остолбенела мама. — Наоборот! Я подвизалась подбирать бездомных кошек, держать какое-то время у себя, а потом за ними из фонда раз в две недели в деревню будут присылать машину и отправлять в Германию. Ну, после соответствующей медицинской обработки в ветеринарной клинике. — Последнее предложение прозвучало как довесок.

— А где ты собираешься их держать эти две недели? У тебя у самой их двадцать! — поразилась я.

— Коленька уже начал строить для них домик, — счастливо сказала мама и тут же, спохватившись, воскликнула: — Впрочем, зачем я тебе все это рассказываю?! Вдруг ты решишь написать продолжение, и я там снова буду выглядеть полной идиоткой. Отныне я с тобой не разговариваю!

— У тебя опять кто-то появился! — воскликнула я, чувствуя, что близка к ее разоблачению. Мамаша схватила сумку и направилась в коридор. — И он из этого самого Фонда защиты! Да? — пытливо спросила, заметив, как у мамы забегали глазки; она и сама почувствовала это, отчего вдобавок залилась краской. — Если нет, чего покраснела? — не унималась я.

— Приливы! Вот доживешь до моего возраста, узнаешь! Все! Все! Все!

Немедленно поезжай домой! — воскликнула я, но она надула щеки в знак того, что больше ни слова не проронит, что впредь будет молчать со мной как рыба, и, повернувшись на каблуках, гордо вышла из квартиры, оставив после себя пустой холодильник, гору грязной посуды и меня — терзаемую сомнениями и догадками: было ли кожное покраснение лица моей родительницы, а также смущенно бегающие глазки признаками климакса или это проявление того, о чем я думаю?

Мои размышления прервал звонок телефона.

— Корытникова, здравствуй, — официальным тоном проговорила Любочка — она все еще дулась на меня. — Перешли мне свою фотографию и придумай пару строк, почему ты пишешь свои романы. До свидания.

— Постой, постой, Любочка! — воскликнула я.

— Что еще? Возникли какие-то вопросы? — сквозь деловой тон проскользнула нотка желчности и язвительности.

— Как я фотографию-то пошлю?

— Корытникова! У тебя что, в компьютере нет ни одного своего снимка? Не морочь мне голову, перешли по электронной почте. Пока.

— Да нет у меня в компьютере никаких фотографий! — возмущенно воскликнула я.

— А-а… Ну тогда привези.

— Любочка, когда? Когда привезти? — радостно пролепетала я.

— Хочешь, сегодня. Хотя нет, давай завтра в двенадцать, и не опаздывай.

— До свидания, Любочка, — ангельским голосом попрощалась я.

«Все еще обижается! Ну что ж, пускай! Вообще, мне кажется, обижаться — это глупо. Так не приобретешь никакого жизненного опыта. Нужно просто делать выводы из складывающихся ситуаций и поступков окружающих. А может, Любочка и сделала для себя определенный вывод и решила не подпускать меня впредь так близко? Хотя нет. Если бы она соблюдала дистанцию, не называла бы меня „Корытникова“. Это как-то фамильярно, высокомерно, унизительно даже — явный признак затаившейся обиды. Вот если б она сделала вывод, то называла бы меня Мария Алексеевна — тут и расстояние соблюдается, и все признаки приличия налицо. Ну да ладно, пусть обижается, если ей так нравится чувствовать себя жертвой», — подумала я и занялась поиском своей лучшей фотографии — ведь отныне она будет красоваться на обложках всех моих еще не написанных книг.

Я выгребла из комода альбомы — большие, бархатные, допотопные, напоминающие энциклопедии и словари; маленькие, толстые, глянцевые, словно поэтические сборники плодовитых поэтов; вместе с ними на пол полетели увесистые свертки — там были фотографии, которые не поместились в альбомы. Я уселась на пол среди вороха снимков, и вдруг мне показалось странным, отчего это Любочка сначала сказала приехать сегодня, но потом внезапно переменила свое решение и перенесла все на завтра, на двенадцать часов? Хотя мне же лучше — есть время найти самую хорошую фотографию. Сначала я принялась разглядывать альбомы. До меня еще было далеко — даже моей мамы не было в проекте, не говоря обо мне.

На самой первой странице — большая фотография, сделанная в начале прошлого века: на фоне Новодевичьего монастыря стоит настоящий паровоз с трубой; на паровозе кто где, сидя или стоя, расположились десятков шесть мужиков с бородами, усами и в фуражках, только один среди них без бороды и фуражки — мой прадед, отец Мисс Бесконечности — выделился для потомков. Сидят чинно, лица такие спокойные, будто бы только что в раю побывали и наперед знают, что снова туда попадут; глаза у них совсем другие — умиротворенные, не как сейчас у людей — беспокойные, тревожные, озабоченные чем-то…

Потом пошли бабушкины сестры, братья. Никого не знаю.

О! Мисс Бесконечность в молодости — ей тут всего шестнадцать. В круглой вязаной шапочке, с выбивающимся кудрявым чубом, в платье с заниженной талией и бусами под жемчуг до пупка. Это не ее бусы — она рассказывала, что стащила их у подруги, якобы на время, но я в это не верю.

А здесь бабушка ведет урок в интернате для умственно отсталых детей, где проработала сорок три года, — она склонилась над каким-то мальчиком и тычет ему в тетрадь пальцем; все остальные дети, словно по команде, бессознательно и отрешенно глядят в объектив.

Вот это зрелище! Мисс Бесконечность на море! Она лежит в белом хлопковом лифчике и черных трусах до талии, омываемая волнами — огромная, пышная, похожая на тюленя, которого только что выбросило на берег.

А тут она сидит на высокой бетонной стене в соломенной шляпе; удачно пойманное мгновение — дует сильный ветер, ситцевая юбка поднимается кверху, надувается парашютом, обнажив ее грандиозные, мощные, словно дорические колонны, ляжки.

Наконец-то я! Год и десять месяцев. В клетчатом шерстяном комбинезоне, с разбитым носом, ем картошку из пакетика. В то время у меня было явное ожирение. Покойная бабушка — мать отца (царствие ей небесное!) — была добрейшей женщиной — она сыпала в детскую бутылочку ровно половину сахарного песка, наливала столько же кефира и трясла до образования однородной массы.

— Ефросинья Андреевна, ну зачем вы столько сахара кладете?! — возмущалась мама.

— Ой! Жалко, что ли! Он ведь дешевый! — простодушно говаривала бабушка и продолжала склонять меня к ожирению.

А этот снимок Олимпиада Ефремовна (бабушка Власа и подруга Мисс Бесконечности) случайно заметила на стенде фотомастерской, в качестве рекламы, когда мы (я, моя мама, Власик и Олимпиада) отдыхали двадцать лет назад на море. Она потребовала снять ее и купила за рубль.

На переднем плане стоит какой-то незнакомый мальчишка в вишневых плавках, напоминающий скелет из школьного кабинета анатомии, — руки болтаются, как будто у него нет ни сухожилий, ни мышц — одни только кости, обтянутые кожей. Позади, метрах в десяти от кощея, стоим мы с Власом по колено в воде и, как всегда, ругаемся — на этот раз мы тянем друг у друга большой надувной мяч. На мне надет плавательный круг, но этого кажется мало — нужен еще и мяч. Влас, как обычно, канючит, но я нахожусь в более выгодном положении, потому что как раз с моей стороны пимпочка, через которую надувается мяч, и я тяну за нее. Влас же пытается обхватить предмет желания руками, но руки, впрочем, как и «предмет», мокрые, и ему никак не удается это сделать. В конце концов мяч лопнул, только фотограф не запечатлел такого знаменательного события.

Потом мы, но обыкновению, подрались, с прерывистыми всхлипами и тяжело дыша.

Боже мой! Какой все-таки Влас был противный в детстве! У меня время от времени возникало желание придушить его, и если бы кто-то мне сказал тогда, что через двадцать лет я соберусь за него замуж, заодно придушила бы и этого кого-то.

И как раз в тот момент, когда я рассматривала фотографию с перетягиванием мяча, задребезжал телефон.

— Машка! Привет! Как же мне здесь надоело и как хочется быть сейчас рядом с тобой! Я так соскучился, ты не представляешь! — возбужденно кричал в трубку Влас.

— Я тоже соскучилась! Когда ты приедешь?

— Послезавтра. И как только приеду, ты немедленно переселяешься ко мне, мы подаем заявку в загс и отбываем на море. Как тебе мой план?

— Замечательный план! А куда на море-то? — поинтересовалась я.

— Туда, где мы с тобой познакомились двадцать лет назад. Именно туда! Это моя мечта! Мне все время снится это место, море, станция, наш домик на берегу.

Надо же, какая сентиментальность! Ну уж этого я никак не ожидала — думала отправиться в какую-нибудь экзотическую страну…

— Ты чего молчишь? Тебе не понравилась моя идея?

— Да нет, почему?

— Я по голосу чувствую, что она тебе не по душе. Обещаю, в свадебное путешествие мы отправимся в любую точку земного шара, куда только пожелаешь. Скажи, куда ты хочешь?

— В Венецию, — не задумываясь, брякнула я. Венеция — это моя мечта. Я больше никуда не хочу. Наверное, глупо быть такой ограниченной, но Венеция — самое загадочное, неповторимое место на свете. Мне кажется, что именно там сочетается несочетаемое, то, что всегда привлекало меня, — будь то снег летом или тонкий шелковый шарфик на шее в студеную зиму. Быть может, Венеция представляется мне вовсе не такой, какая есть на самом деле, но это моя мечта.

— Маш, там так воняет застойным…

— Чего-чего? — запротестовала я, не дав ему договорить. В Венеции не может «вонять» чем-то застойным! В моем воображении воздух Венеции сохранил тонкие ароматы духов, которыми пользовались средневековые куртизанки, соблазняя вояжеров.

— Туда лучше всего ехать в мае. Это единственный месяц в году, когда в воздухе не витают запахи разложения.

— Да ну тебя!

— Нет, если хочешь понюхать, можем отправиться на следующий день после свадьбы. Ради тебя я готов на любые жертвы! Ой, мне пора, я тебе еще позвоню. Люблю тебя очень! Пока.

— Пока, — несколько удивленно сказала я, но он этого уже не слышал.

Я снова вернулась к фотографиям: злилась, смеялась, улыбалась и, кажется, совсем забыла о том, зачем я сижу на полу среди кучи альбомов и снимков. За окном уже стемнело, а мне ведь надо выбрать самое лучшее фото для обложек будущих книг и придумать, почему я вообще пишу романы. Я судорожно принялась расшвыривать снимки: тут я уродина, тут вообще с закрытыми глазами, тут слишком толстая, тут меня вовсе нет, здесь — по-дурацки одета — нет, ну что это за позорная длинная юбка?! — да она еще, помню, из буклированного материала, поэтому и зад у меня на два размера больше, чем на самом деле. Вот хорошая фотография — я иду по дороге из леса, худенькая, в стильном платье с нежно-розовыми и голубыми цветами. Только жаль, лица совсем не видно. Помню, я тогда не хотела фотографироваться и накинула на голову кофту — как будто в парандже. Единственный нормальный снимок, но, как назло, не видно лица! Ну, куда это годится?!

Перебрав во второй раз ворох фотографий, я наконец выбрала две и села придумывать причину, по которой я пишу романы.

А действительно, почему я их пишу-то? Непонятно. Никогда не задумывалась над этим вопросом. Пишу себе и пишу. Нет, так дело не пойдет, надо придумать какую-то вескую причину или, как говорят сыщики, мотив.

«Я пишу романы в надежде на то, что мир, глядя на поступки моих героев, станет хоть немного лучше», — черкнула я и призадумалась. Нет — слишком самонадеянно и как-то сухо. Нежнее, Маня, нежнее.

«Я описываю жизнь своих героев и их поступки. Иногда эти самые поступки могут показаться читателю фантастическими, но в том-то и состоит задача литературы — отображать реальную жизнь людей, которая подчас бывает фантастичнее самой реальности, и заставить поверить в это читателя. Вот наипервейшая задача писателя. Поэтому я и пишу свои романы!» — написала я и перечитала. Надо же, вроде бы всю душу вложила в это объяснение, а бред-то какой получился! И потом, слишком длинно.

Д-ззззззз… Д-зззззз-з-з. Звонок телефона помешал мне сразу же перейти к третьему варианту.

— Машенька, деточка, ты еще не спишь? — бодро спросила бабушка.

— Нет. А ты почему в такое время еще не в кровати?

— Ой, Машенька, у меня сегодня столько событий произошло, столько событий!

— Каких событий?

— Утром меня навестил мой бывший ученик — Иннокентий Симаков, такой хороший мальчик, тихий.

— Какой еще ученик? Откуда он взялся?

— Как откуда? Учился в нашем интернате для умственно отсталых детей, в моем классе. Я уж сейчас точно не помню, какой у него диагноз был. Он еще дружил с Костей Ломакиным. Ты не помнишь Костю Ломакина? — Мисс Двойная Бесконечность в свои восемьдесят восемь лет помнила почти всех учеников поименно.

— Нет, не помню.

— Ну как же ты не помнишь! — возмутилась она. — Его еще Ломиком дразнили!

— Как я могу его помнить! Этот Ломик у тебя учился, наверное, когда меня еще на свете не было!

— Нет! Ты должна его помнить! — настаивала бабушка. — Он еще сидел за последней партой. Неужели не помнишь?

— Нет.

Как же так! — растерялась она и снова взялась рассказывать мне о Ломике, для того чтобы я напрягла память и наконец вспомнила его. — Я все время с ним боролась. У Костика была одна ужасная привычка — стоило только раздать детям новые тетради, как он хватал их, комкал — знаешь, шары такие из них делал, под пиджак себе, бывало, запихнет, хохочет и орет на весь класс: «С грудями!», ну вроде того, что груди у него выросли, а я ругаю его и тоже хохочу. Так смешно у него получалось! Хорошие ребятки были! Так вот с ним и дружил Иннокентий.

— Ну и что? Не вижу связи! Как тебя этот самый Иннокентий-то нашел?

— Через Лиду Сопрыкину. Помнишь, девочка тоже тихая такая, хорошая? Она еще все в носу ковыряла. Так вот, оказалось, что Иннокентий живет тут недалеко, в соседнем доме.

Бабушку действительно в отсутствие Зожоров иногда навещали бывшие ученики, но об Иннокентии Симакове я никогда не слышала.

— Он, оказывается, поклонник твоего таланта, любит всякие женские романы читать. Мне сейчас даже кажется, что Лида рассказала ему: мол, Мария Корытникова — это внучка Веры Петровны, ну то есть моя внучка. Он поэтому и пришел. И знаешь, книжечку мне твою последнюю принес.

Тут меня будто обдали из шланга ледяной водой:

— Не смей читать! Немедленно пойди и выброси ее!

— Вот еще! Прямо сейчас и начну! — сказала она и бросила трубку.

Ирония судьбы! Надо же было этому дураку принести бабушке мою последнюю книжку. Теперь она узнает и об истинном количестве маминых кошек, и о том, что я курю, — короче, обо всем, что мы с мамой от нее так тщательно скрываем.

И все-таки, почему я пишу романы? Ничего не лезет в голову. Любочка просила покороче.

Придумала! Записала. Д-зззззззз…. Неужели бабушка уже прочла мое сочинение? Нет, металлический голос автоответчика выдал номер моей подруги — Анжелки Поликуткиной (в девичестве Огурцовой).

— Маша, здравствуй. Мне надо с тобой поговорить. Ты свободна завтра в пять часов? Можно я к тебе заеду? — В трубке слышался детский рев, а Анжела говорила как-то странно, растягивая слова.

— Да, конечно. У тебя что-то случилось? Как Михаил? Вы так и не помирились? Как Стеха?

— Нормально. Пока.

Анжелкин звонок показался мне в высшей степени подозрительным. Во-первых, голос какой-то не ее, во-вторых, про Михаила даже ничего не рассказала — это совсем не похоже на Огурцову.

Дело в том, что ее благоверный после того, как данный им адвентистскому пастору обет «не пить три года» истек, пьянствовал по сей день. Он, кажется, до сих пор не ведает о том, что стал отцом во второй раз — месяц тому назад Анжела родила девочку и назвала ее в честь героини моего романа «Убийство на рассвете» — Степанидой. Как только Анжелка появилась дома со Степанидой, она тут же выгнала Михаила и теперь в воспитании двухлетнего Кузи и месячной Стехи ей помогали родители и свекровь. Бедная Анжела! Нужно что-то срочно делать с этим чернобровым детиной — Михаилом, который добивался руки моей подруги целый год.

Тот факт, что Анжелка продолжает страдать, и известие о том, что моя книга оказалась в руках Мисс Бесконечности, неизбежно привели меня к холодильнику — в последнее время я стала замечать, что во мне проявляются не самые лучшие мамины пристрастия — когда я нервничаю, на меня вдруг нападает дикий голод, и в этот момент не имеет никакого значения ни качество, ни количество заглатываемой пищи. Перед тем как взяться за ручку холодильника, я закрыла глаза, чтобы не видеть плакатики-памятки, которые я знаю наизусть: «Прежде чем открыть эту дверь, посмотри на себя в зеркало!», «Если и это не помогает, встань на весы!», «Заклей рот скотчем!» Раз, два, три — открываю…

Холодильник пуст — мамаша здорово сегодня постаралась! И мне ничего не остается, как лечь спать на голодный желудок.

На следующий день я надела свой любимый крепдешиновый сарафан густо-шоколадного цвета с приглушенно-желтыми, размытыми подсолнухами, на широких бретелях, с юбкой, скроенной по косой, который мама вместе с моими вещами соблаговолила привезти из деревни. Нацепила крупные янтарные бусы, светло-коричневые босоножки на шпильках и вышла из квартиры. У двери, в предбаннике, как обычно, валялись мешки с мусором, в подъезде дурно пахло, как из выгребной ямы. Чертовы соседи! Вечно бросают мусор у порога! Неужели трудно спуститься по лестнице и выкинуть в мусоропровод?! И поговорить с ними невозможно — если мы одновременно собираемся на улицу, соседи стоят за дверью и терпеливо ждут, наблюдая за мной в глазок, пока я не войду в лифт. «Дикари!» — подумала я и, переступив через мешки с мусором, отправилась в издательство.

На улице вот уж который день стоит невыносимая жара. Ненавижу жару. Люблю, чтоб было пасмурно или целыми днями лил дождь. Жара убивает, иссушает меня.

Я стояла у кабинета, взмыленная, словно загнанная почтовая лошадь, и думала, как бы поэффектнее предстать пред Любочкины светлы очи. Я решила не обращать никакого внимания на ее глупые обиды, расправила плечи, высоко подняла голову, открыла дверь, и вдруг увидела Кронского. Не знаю, как получилось — то ли оттого, что я никак не ожидала увидеть здесь «Лучшего человека нашего времени», то ли из-за проклятых босоножек, то ли по собственной неуклюжести, — но я, зацепившись шпилькой о край ковролина, растянулась посреди кабинета у ног своей редакторши.

Вне всякого сомнения, мое появление получилось куда эффектнее, чем я ожидала. Кронский бросился ко мне как ошпаренный и прошептал на ухо:

Ну куда же ты опять пропала, моя Марья-Искусница? И почему ты села тогда, после презентации, в чужую машину? Что, перепутала?

— Ничего я не перепутала, — шепотом прорычала я.

— Мария Алексеевна, вы себе ничего не повредили? Все цело? — спросил он громко, явно работая на Любочку, следовательно, моего романа он еще не читал.

— Господи! Маша! Да как же ты умудрилась-то?! Наверное, каблуком за ковролин зацепилась. Я давно говорила, что этот половик выбросить надо, и так дышать нечем! Не ушиблась? Алексей Палыч, ну что вы рядом с ней-то улеглись? — спросила Любочка и замолкла. Она с нескрываемым любопытством смотрела на нас, боясь пропустить любую мелочь, вместе с тем нервозно поглядывала на дверь — вдруг кто-то случайно заглянет?! Наконец наступил предел — дальнейшее наблюдение могло бы привести к самым неожиданным последствиям, и она в негодовании воскликнула: — Кронский! Что это вы у нее под юбкой ищете?! Поднимайте ее, поднимайте!

— Я ощупываю, целы ли кости, нет ли переломов, — спокойно ответил он, продолжая лежать рядом со мной.

— Прекратите! Я не позволю в редакции и тем более в моем кабинете! — опомнилась Любочка — она, зная теперь о нездоровых наклонностях Кронского, наверное, испугалась, как бы чего не вышло. — Все, все, встали, успокоились. Маш, давай фотографии.

— Ах, да! — Я наконец-то вспомнила, зачем приехала. — Вот, все здесь — и текст, и снимки.

Любочка минуты две рассматривала фотографии, потом прочла мое признание и воскликнула не своим голосом:

— Мань! Ну ты совсем, что ли, свихнулась?! Ты меня, конечно, извини, но ты девица с такой придурью!.. С такой!.. — Она никак не могла подобрать нужного слова для определения разновидности моей придури и сказала так: — Ну с такой глубокой, что на тебя нельзя обижаться, потому что на таких, как ты знаешь, не обижаются. Так что мир! — и она протянула мне руку в знак примирения.

Сначала я почувствовала облегчение от того, что Любочка наконец-то перестала дуться, но потом до меня вдруг дошло — меня обозвали дурой, и мне стало ужасно неприятно.

— Интересно, это почему я — дура?!

Да! Какое вы имеете право обзывать дурой известную писательницу? Если бы вы были мужчиной, Люба, я бы вам дал, извините, по физиономии! — заступился за меня «Лучший человек нашего времени».

— Нет, скажите на милость, нормальный человек предоставит подобные фотографии для оформления своих книг? Я вас спрашиваю, Алексей Палыч?

— А чем тебе фотографии-то не нравятся? — удивилась я. — Самые лучшие, между прочим. Тебе что, обязательно цветные нужны?

— Ну-ка, ну-ка, дайте мне взглянуть. — Кронский схватил со стола снимки и разразился диким хохотом. Любочка не удержалась и тоже хихикнула.

— Ты не могла принести еще более раннюю? Ну, например, где ты на горшке или в пеленках? Корытникова, сколько тебе лет на этом снимке? — строго спросила она.

— Лет десять. Ну и что. Зато я тут хорошо получилась! — настаивала я.

— Какой замечательный ребенок! Просто нимфетка!

— Кронский! — угрожающе прикрикнула Любочка. — Прекратите!

— Что, я так сильно изменилась с тех пор? У меня тут даже прическа такая же, как сейчас! Посмотрите! Ну, если вам не нравится, возьмите другую, там я значительно старше.

«Лучший человек нашего времени» снова захохотал.

— А это вообще порнография! Меня убьют, если я помещу этот снимок на обложку.

— Если я в постели — это уже порнография?

Да ты посмотри! Откровенная ночная рубашка съехала, одно плечо совсем голое, волосы распущены.. . Вывод напрашивается сам собой.

— Ты просто завидуешь!

— Чему?

— Моей красоте!

— Слушай, Люб, возьми ты этот снимок. Сделаете на компьютере другой фон, подправите чуть-чуть — и будет прекрасная фотография для обложки, — сказал «Лучший человек нашего времени» и посмотрел на меня так, будто я была аппетитным пирожным и он вот-вот собирался меня проглотить.

— Ну, а с этим что делать? — пропищала Любочка. — Это ж надо было такую чушь написать: «Я пишу романы, потому что больше ничего не умею, а кушать-то всем хочется!»

Алексей снова засмеялся.

— Ну вас! — обиделась я. — Ничего вы не понимаете!

— Да что тут понимать-то?! Все это никуда не годится!

— Я привыкла быть честной по отношению к читателям и не собираюсь придумывать всякую чепуху о музах и вдохновении.

— Правильно, Марусь, извините, Марья Лексевна. И потом, краткость — сестра таланта.

— Вы оба ненормальные! — прокричала Любочка и вдруг бухнула ни с того ни с сего: — Может, помиритесь, а? Нет, Мань, ну а чего ты на меня так смотришь? Ты мне приносишь какие-то дурацкие фотографии, Кронский вообще переключился с детективов на любовные романы!

— Правда? — поразилась я.

— Правда, правда! Зачем мне тебя обманывать? Это он попросил вытащить тебя сегодня в полдень.

Все канючил: «Устрой нам встречу, устрой нам встречу!» Что, скажете, не так было, а, Алексей Палыч?

— Вы, Люба, Иуда! — будто сделав для себя вывод, проговорил «Лучший человек нашего времени».

— Какая наглость!

— Марусь, а что тут наглого? Я ведь никогда не писал любовных романов, думал, ты мне поможешь. Я и дискету тебе с первой главой привез, чтобы ты почитала.

— Ой, ну ладно, идите, сами разбирайтесь! Мне работать надо, — сказала Любочка, а Кронский схватил меня за локоть.

— Пусти меня! — прошипела я.

— Я тебя держу, а то снова грохнешься.

— Не грохнусь!

— Марусь, ну не будь такой жестокой! — говорил он мне в лифте. — Вернись ко мне.

— Кронский, оставь меня в покое, я замуж собралась, — выпалила я, а когда посмотрела на него, вдруг почувствовала то же, что чувствовала год тому назад, когда впервые увидела его в коридоре редакции — высокого, стройного, с зачесанными назад вьющимися светло-русыми волосами, соболиными, почти черными бровями и носом, чуть похожим на клюв хищной птицы. От него и теперь слабо веет его любимой туалетной водой…

Он сказал мне тогда: «У-у, какие музы сюда заглядывают!» И сейчас, когда я стояла так близко от него, у меня, как и тогда, закружилась голова. Двери лифта раскрылись, и тут я вспомнила его измену: как застала его в новогоднюю ночь вот в таком же лифте с толстенной вульгарной теткой. Они стояли в недвусмысленной позе, полураздетые… Этого я не смогла простить. Встряхнув головой, я будто сбросила с себя вновь нахлынувшее чувство любви и нежности к «Лучшему человеку нашего времени» и твердо сказала: — Пока, Кронский, я тороплюсь.

— Нет! — В его голосе слышался ужас — казалось, он больше всего боялся того, что я сейчас уйду и он никогда не увидит меня.

— Ну что, что тебе нужно-то?

— Поговорить, — сказал он серьезно, что ему было совершенно несвойственно. — Я подвезу тебя.

Я долго не решалась сесть к нему в машину.

— Не съем же я тебя, в конце концов! Садись! — и он буквально запихнул меня в салон.

— Говори!

— Ты правда выходишь замуж?

— Ой, ну какого еще от тебя разговора можно было ожидать! — усмехнулась я и попыталась выйти, но дверца была закрыта. — Выпусти меня!

— Марусь, выходишь замуж — выходи, это твое дело! Что ты так возмущаешься? Я хотел поговорить с тобой насчет своей будущей книги.

— Ты что, и вправду переключился на любовные романы?

— Ага.

— У тебя так хорошо идут детективы, а любовные романы пишут в основном женщины.

— Мои любовные истории предназначены для мужчин. Почитай начало, ладно?

— Ну, хорошо, — согласилась я. — А ты уверен, что твои сочинения будут пользоваться спросом?

— Конечно, моя «Уходящая осень».

— Перестань вспоминать этот дурацкий салат!

Замечательный салат! И назвала ты его романтически — «Уходящая осень», — мечтательно протянул он и тут же спросил: — Не поделишься рецептом?

— Яблоки, крабовые палочки, подсолнечное масло, мускатный орех. Все перемешать и украсить листьями татарского клена…

— Слушай, выходи лучше за меня замуж, ты ведь на самом-то деле меня любишь.

Вылезти из машины я не могла — дверца была закрыта, к тому же мы ехали на большой скорости — оставалось лишь молчать.

— Я тебе обещаю исправиться. Я ведь теперь, Марусь, лечусь. Хожу регулярно к сексопатологу и психотерапевту, — исповедовался он мне.

— И как, помогает?

— Откуда я знаю?! У меня ведь с зимы никого не было. Давай эксперимент проведем?

— Какой еще эксперимент?

— Ну, ты сейчас пригласишь меня в гости, и мы посмотрим, помогает или нет. А то, может, я деньги на ветер выбрасываю?

— Пошляк, — заметила я и, подумав, добавила: — Не буду я тебе с романом помогать.

— Это почему же?

— Потому что роман — повод сбить меня с пути истинного, а я замуж собралась.

— Призналась! Призналась! — он обрадовался, как мальчишка. — Ты сама боишься своих чувств, боишься с пути сбиться, потому что еще любишь меня!

— Вот глупости! — фыркнула я.

— Значит, не пригласишь меня к себе? — спросил он, остановив машину у подъезда.

— Вот глупости! — повторила я и пробкой вылетела на улицу.

Я ворвалась домой — щеки пылали, внутри все дрожало. «Эх, ты — Любочка, Любочка! И зачем тебе нужно, чтобы мы с ним помирились?» — все крутилось у меня в голове.

Может, я не замечаю очевидного — того, что видят все вокруг, может, я обманываю себя, вбив в голову, что люблю Власа?

Кронский для меня, что маленький комочек варенья на самом кончике чайной ложки, варенья не простого, а дающего на время беспредельное счастье и блаженство — варенья, приготовленного не из сливы или клубники, а из индийской конопли. Зелье, к которому хочется прибегать снова и снова, чтобы вновь побывать в поддельном, суррогатном рае, подобно неисправимому гашишисту, который жизнь отдаст за зеленоватый комочек «варенья» на кончике чайной ложки. Но, как обычно, за любое удовольствие и наслаждение следует платить. В данном случае безволием и самоуничтожением.

Кронский — это соблазн, который сравним только с запретным плодом — если вкусить его, потеря спокойствия и благополучия обеспечена.

Жизнь с Власом есть воплощение земного рая, только без дерева с запретными плодами. А какой рай без дерева с запретными плодами?

Кронский снова ворвался в мою жизнь; он подобно цунами сносил в моей душе все благочестивые намерения и правильные, удобные для жизни мысли и представления о безмятежном будущем. И что я за человек такой непостоянный и отходчивый? Как пластилин! Из меня может кто угодно слепить все что заблагорассудится. Нет! Так нельзя! Я не желаю думать о Кронском! Это губительные мысли — они разъедают мое сердце, как соляная кислота (одна из самых сильных), которая растворяет все металлы, стоящие в ряду напряженности аж до водорода! В конце концов, он меня предал, променял на жирную крашеную блондинку с черными у корней волосами и маленькими, невыразительными глазками. Я сказала себе еще полгода тому назад, что никогда в жизни не свяжусь с «Лучшим человеком нашего времени» и не намерена менять своего решения. Влас сейчас далеко — от этого и мысли всякие глупые в голову лезут.

Но я ничего не могла с собой поделать и продолжала думать, думать… Как вдруг задребезжал домофон.

Анжелка! Неужели пять часов?! После вчерашнего маминого нашествия холодильник до сих пор оставался пустым — мне даже подругу угостить нечем! А Огурцова «поесть не любит».

Я открываю дверь, и мною овладевает такое чувство, будто бы до этого я стояла перед скрытой занавесью картиной, зная наверняка, что на ней изображено, но когда вдруг сдернула ткань, увидела совершенно не то, что ожидала. Передо мной стояли все члены нашего содружества.

Все они стояли на пороге и злобно глядели на меня.

— Что, не ждала? — с усмешкой спросила Анжелка. После родов она еще больше раздалась и теперь несоответствие ее нижней и верхней части было поистине комическим — до того места, где по идее должна быть талия — пятьдесят шестой размер, а выше — пятидесятый. Вообще выглядела она плохо — лицо круглое, отечное…

— Почему? Тебя ждала, — я совершенно растерялась и тупо уставилась на друзей. — Что-то случилось?

— Случилось, — грозно проговорила Огурцова, и все они вдруг стали надвигаться на меня.

Я тут же догадалась, что случилось и почему они все вместе посредством Анжелкиной хитрости завалились ко мне — наверняка прочитали книгу и им не терпелось выяснить отношения.

— У меня толстые, упрямые ноги, да? И я стала балалаечницей только потому, что тупая и больше ни на что не способна? — с каждым вопросом Огурцова делала шаг вперед, заталкивая меня в глубь квартиры, остальные же с ненавистью смотрели мне прямо в глаза. Только Пулька давилась от смеха. Мне вдруг почудилось, что они пришли меня убить. — Отвечай! — гремела Огурцова, выталкивая меня из коридора в кухню, однако объяснений дожидаться не стала и продолжила допрос: — Моя главная проблема была в том, что до двадцати девяти лет я оставалась девицей? А как ты посмела трогать моих родителей? Какое тебе дело до их увлечений? Ну и что же, что они любили индийское кино, занимались йогой и уринотерапией?! Значит, мой отец подкаблучник? — спросила она и приперла меня к балконной двери.

— Девочки! Ну что вы стоите и молчите! Ведь она меня сейчас с третьего этажа сбросит! — закричала я, по-настоящему испугавшись.

— Так тебе и надо! — вдруг отозвался мой лучший друг и бывший сокурсник Женька. — Не будешь пасквили писать!

Но я написала всю правду! — крикнула я и вдруг поняла, что действительно ничего не придумывала. — Я описала вас так, как вижу и воспринимаю. В каждом человеке есть что-то хорошее и что-то плохое! А вам нужно, чтобы я вас приторно-сахарными изобразила?! Говорите, про кого я хоть единое слово выдумала? — расходилась я.

— Действительно, что вы к Машке-то пристали, — заступилась за меня Пульхерия.

— А ты вообще молчи! Ты даже о себе не удосужилась прочитать? — вопрошающе крикнула Икки.

— Я Манин роман прочла от корки до корки. Он мне, кстати, понравился, и я совсем не обижаюсь на нее, что она моих предков-гоголеведов там высмеяла. Это действительно ненормально — всю жизнь искать пуговицы, сапоги и уж тем более утерянное при перезахоронении ребро Гоголя! А то, что ей не слишком по душе моя профессия гинеколога, — это ее дело!

— Не то чтобы не по душе, а просто я не понимаю, зачем ты устроила у себя дома музей заспиртованных кистом и всяких там других штук, — разъяснила я ей.

— Вот именно, ей просто непонятно. Что ж теперь на человека кидаться?

— Тебе понравился ее роман только потому, что ты кроме него ни одной художественной книги за свою жизнь не прочитала! — вспылила Икки.

— Икки, а чем ты-то так недовольна? По-моему, в романе видно, что Машка к тебе прекрасно относится, всю жизнь тебя жалела — и когда ты кости себе постоянно ломала, и когда в своем фармацевтическом техникуме училась, и когда в аптеке работала. И про бабку твою ненормальную написала, которая тебя дурацким именем окрестила! Ты какая-то свинья неблагодарная, честное слово!

— Вот именно, теперь все будут знать, что мое имя расшифровывается как Исполнительный Комитет Коммунистического Интернационала, а имя моего отца Роблена — родился быть ленинцем.

— Ну что же делать, если у тебя была такая бабушка? Из-за нее от вас даже отец сбежал — между прочим, ее собственный сын — и вернулся только спустя девять лет после смерти старушки — видно, боялся ее возвращения с того света!

— Ничего смешного! — неожиданно уверенным тоном проговорил Женька. — Зачем тебе нужно было всем рассказывать, что я — ошибка природы, что мне нужно было родиться девочкой; кричать на всех углах о том, что я рассказал тебе по секрету, как меня чуть было не изнасиловала в юности сорокадевятилетняя вдова на подмосковной даче? Что у меня никогда не было женщин, а влюбляюсь я лишь в мужчин, да и то на расстоянии? И эта твоя книга выходит именно тогда, когда я влюбился, когда мы с Икки подали заявление в загс!

Я молчала. Я чувствовала свою вину и не знала, как теперь исправить эту чудовищную ошибку.

— Ой! Овечкин! Да кому ты нужен! — снова вступилась за меня Пулька. — Вы только посмотрите на него! Тоже мне звезда нашлась! Ты что, публичный человек?

— Да! Я довольно известный переводчик в своих кругах! — заносчиво прогремел он.

— Вот и сиди, переводи свои инструкции по эксплуатации унитазов и электродрелей! Известный он!

— А ты консервируй свои кистомы! На большее ты не способна!

— Овечкин, сейчас договоришься, что я тебе тоже кое-что законсервирую!

— Перестаньте, перестаньте ругаться! — воскликнула Икки.

Да отойди ты от меня! От тебя перегаром разит! — Я оттолкнула Анжелку и наконец отошла от балконной двери.

На мои слова о том, что от Анжелки разит перегаром, в эту минуту никто не обратил внимания — всем было не до того.

— А я бы, Икки, на твоем месте помалкивал! — крикнул Овечкин. — После того, что я о тебе прочитал, я вообще отказываюсь на тебе жениться! Ты самая настоящая шлюха!

— Что-о??? — возмутилась Икки.

— Что слышала! Шлюха! Вот кто ты! С кем ты только не переспала! А я тебе достался девственником! Я вообще в этой жизни еще ничего не познал! Теперь мне надо наверстывать упущенное! Свадьбы не будет! — категорически заявил он, ив эту же секунду к нему подскочила бывшая невеста и с наслаждением влепила размашистую пощечину, после чего все вдруг замолчали — все, кроме Пульки — ее это Иккино действие то ли привело в восторг, то ли у нее истерика началась. Непонятно, но она неожиданно заржала, как ослица:

— Ио-гооо! Игого! Иооо!

Я, чтобы хоть как-то привести подругу в чувство, сильно дернула ее за руку. Она взглянула на меня влажными от слез глазами и снова залилась:

— Игого! Иоогого!

Овечкин же в это время забился в угол, закрыл лицо руками и тихо проговорил:

— О, Икки, как вы будете стыдиться своего поступка!

После этих его слов Пулька моментально пришла в себя, перестала ржать и с жалостью посмотрела на Женьку.

— Овечкин! Прекрати цитировать Достоевского! — воскликнула Икки. — Нет, ну вы посмотрите на него — он теперь у нас униженный и оскорбленный князь Мышкин!

Чтобы хоть как-то исправить ситуацию, я пролезла между Икки и Женькой и затараторила:

— Постой, постой, Женька! Ты ведь много лет дружил с нами, с Икки. Ты прекрасно знал и до моей книги, какой она человек, с кем общается, с кем спит, в конце концов! Но несмотря ни на что ты ведь ее полюбил!

— Молодец, Мань, молодец! Очень хорошо сказала, — поддержала меня Пулька и в знак одобрения потрясла за руку.

— Знал! — Женька задумался. — Но когда прочитал это… Понимаете, когда ее действия были отображены, собраны в одной книге, я все это вдруг воспринял совсем по-другому. Короче, когда это написано на бумаге, возникает такое впечатление… Будто это на камне высечено, а камень тот на Красной площади на всеобщее обозрение выставлен, а рядом с ним мы все… голые. Прощайте! Мне больше нечего сказать! — воскликнул Овечкин, хлопнул дверью и ушел.

Мы недоуменно смотрели друг на друга, не зная, что сказать по поводу этой Женькиной выходки, — для нас всех его уход был полнейшей неожиданностью.

— Маша, что же ты натворила! — в ужасе прошептала Икки и заревела.

Мы втроем теперь уставились на нее.

— Я вам всегда говорила, что даже самый совершенный мужчина недостоин последней подзаборной женщины-пропойцы! — заявила Пулька.

А от Анжелки перегаром несет! — ни с того ни с сего выдала я, наверное, действительно крепко вжилась в роль кляузницы.

— Да? Ну-ка, ну-ка, — и Пулька, подскочив к Огурцовой, принялась ее обнюхивать. — Правда! Анжел, ты что, с Михаилом для укрепления семейных уз поддавать начала?

— Отстаньте от меня!

— И отечная ты какая! — прицепилась к ней Пулька. — Точно пила! Это я вам, девчонки, как врач говорю!

— Подумаешь, выпила вчера бутылку пива, — нехотя призналась Анжелка и закурила.

— Даты и куришь?! — я была поражена до глубины души. Наша правильная, верующая Анжела снова начала курить!

— А как же Стеха? — сквозь слезы спросила Икки.

— А что Стеха? Молока у меня все равно нет.

— С бутылки пива не будет так разить перегаром, — не унималась Пулька.

— Две бутылки я вчера выпила! Честное слово! Пульхерия недоверчиво и пристально смотрела на нее.

— Ну, две по два литра, а сегодня ноль пять с утра. Успокоилась?

— Ты меня удивляешь! Вы с Михаилом вместе, что ли, теперь пьете? Вы помирились?

— Одна я пила! Ночью, когда дети спали.

— Пить в одиночку — это прямой путь к алкоголизму! — высказалась Икки — она уже не плакала.

Вам хорошо рассуждать. Мне можно в одиночку, потому что я сама — мать-одиночка! У меня не квартира, а Содом и Гоморра! Дети орут, будто их режут. Да от такой жизни не только спиться, а повеситься можно! И еще… Ну да ладно… — Она хотела что-то сказать, но передумала. Перед нами была прежняя Анжелка, которую мы знали до того момента, когда она еще не ходила в православную церковь, а потом не перешла в секту адвентистов Седьмого дня, не вышла замуж за рослого чернобрового детину Михаила и не родила Кузю. Она снова курила, ругалась матом и, более того, начала пить.

— Почему это «ладно»? Сказала «а», говори «б»! — не унималась Пулька.

— Ну не знаю даже. На душе так погано, девочки, так погано! Выпила вчера этого пива…

— И что? — вытягивала из нее Пулька.

— Как будто туда дурь какую-то подмешивают! — воскликнула она и снова замолчала.

— И что? — снова спросила Пульхерия.

— Что, что! Выпила бутылку и решила пастору позвонить, посоветоваться, что с Михаилом делать! Пока разговаривала, все подливала себе, подливала. И совсем окосела. Не знаю, сколько времени было, знаю только, что неприлично ему так поздно звонить. Но это еще что! Он мне все мол: крепись, дочь моя, поможем… — Она снова замолкла.

— И что? — в третий раз спросила Пулька — у нее от любопытства даже рот приоткрылся.

— А я ему — да, мол, вашу мать, поможете вы!.. И послала его на три веселых буквы! — Хоть Анжелике и хотелось всегда выглядеть очень важной и серьезной, она часто пускала в ход глупые фразеологизмы времен детского сада. — Представляете — пастора, святого отца, туда послать прямым текстом! Что он теперь станет думать о нашей семье?

— Муж и жена — одна сатана! Вот что! — сквозь смех прокричала Пулька.

— А кто сейчас с детьми-то? — поинтересовалась я.

— Мой отец со свекровью.

— А Нина Геннадьевна где?

— Где ж моя мамаша-то может быть?! В церкви, за свечным ящиком, на своем боевом посту. Она сегодня во вторую смену работает, а отец отпросился.

— И все-таки, Маша, что же ты натворила?! Я теперь опять одна! А мы с Женькой так полюбили друг друга! Немецкий язык начали изучать… Он утром, как проснется, говорит мне: «Гутен морген!», а я ему…

— «Гутен морген, гутен таг, шлеп по морде, будет так!» — перебила ее Анжелка, вспомнив глупую детскую присказку.

— Машка нам всем раскрыла глаза, что Овечкин такая же сволочь, как и все мужики! Зря мы его только в содружество приняли! Пригрели змею на груди! И вообще, лучше б он в женщину переделался — дурочки мы, что отговорили его от операции! Как баба Женька был бы ничего! А теперь он все деньги, накопленные непомерным трудом, спустит на проституток и наверняка наверстает упущенное, — выпалила Пульхерия и, поймав мой укоризненный взгляд, удивилась: — Ну, а что я такого сказала-то?!

— Я решила уйти с работы, — вдруг заявила Икки.

— Это еще почему? Даже не вздумай! — запротестовала Пулька.

— Овечкин меня в издательство устроил, он там каждую неделю ошивается, а я не смогу на него смотреть.

Ну, не знаю, — призадумалась Пулька. — Это тебе самой решать, только подыщи сначала что-нибудь приличное. Я надеюсь, ты не собираешься возвращаться в аптеку?

— Не приведи господи! — отмахнулась Икки.

— Я тут с одним проктологом познакомилась, — хитро сказала Пулька. — Такой мужик серьезный, может, он тебе насчет работы что посоветует — у него полно знакомых.

— Ой, девочки, простите меня! — всхлипнула я.

— Да ладно, что мы, не родные, что ли, — понимающе проговорила Икки и, толкнув Огурцову в бок, спросила: — А, Анжел?

— Забыто, забыто! К тому же ноги у меня и вправду выдающиеся — сорок второго размера, — призналась Анжелка.

— А чего дуться-то, Маня ведь все как есть написала, — сказала Пулька, и я почувствовала, что никто из содружества на меня больше не обижается, если не считать Женьку, но он ведь не коренной член содружества, а так — одно лишь недоразумение (пардон за каламбур).

— Ты что, Пуль, уже отдохнула от мужского общества? — колко спросила Анжелка. — Помню, ты вроде говорила, что они тебе все до чертиков надоели.

— А что мне? Аспирантуру я закончила, кандидатскую защитила. Можно и развлечься. Маш, как у тебя с Власом дела?

— Пока хорошо.

— Почему пока?

— Вот прочитает мою книжку, узнает о Кронском и поступит точно так же, как Овечкин. А может, и хуже.

— Ну и дураком будет! — заметила Пульхерия. — Кстати, передай ему, что машиной я довольна.

— Маленькая она какая-то, — возразила Анжелка.

— Для твоей задницы только «Линкольн» подойдет, — съязвила Пулька.

Дело в том, что Пулька купила в автосалоне Власа самую маленькую, компактную машину, как она говорит — «дамскую». В автомобилях я совершенно не разбираюсь, но эта новая Пулькина машина горчичного цвета напоминает мне божью коровку, и я все время предлагаю перекрасить ее в красный цвет, а сверху с помощью трафарета налепить черные кружочки. Пулька бесится и называет меня «темнотой».

— И все-таки с Михаилом нужно что-то делать, — вдруг сказала Икки. — Мань, ты ведь писатель, придумай что-нибудь. На Анжелку смотреть больно!

— Но что ж я придумаю? — растерянно проговорила я, и вдруг в голову мне пришла одна идея: — Слушай, Анжел, а ты не знаешь, что побудило Михаила три года назад дать обет не пить?

— Да что там знать-то! Нажрался до невменяемого состояния, сел за руль совершенно пьяным и перевернулся в кювет. Чудом жив остался, — проговорила Огурцова и добавила: — Ему еще, кажется, тогда видение было. Будто бы сам Господь с небес к нему сошел и сказал: мол, еще раз спасу тебя, раб Михаил, а потом тебе крышка. Ой! Как-то нехорошо я говорю-то, — и Анжелка горячо перекрестилась, шепча: «Прости, Господи!»

— Просто замечательно! — обрадовалась я.

— Да что замечательного-то?! — удивилась Пулька.

— Я тоже что-то ничего не пойму, — отозвалась Икки.

Нужно создать подобную ситуацию для Михайла, после которой он якобы чудом останется в живых, и внушить ему, что это последнее его чудесное спасение. Вот увидите, он сам побежит давать обет, и не на каких-то там три года, а на всю оставшуюся жизнь.

— Я не понимаю, ты хочешь ему подстроить автокатастрофу? — поинтересовалась Пулька. — Уж не при участии ли моей новенькой машины?

— Не знаю, не знаю, — деловито бросила я и тут же спросила Огурцову: — А у него бывают провалы в памяти?

— Да он как пить начал — вся его жизнь превратилась в один сплошной и глубокий провал, — ответила она.

— Я что-то не поняла насчет моей машины, — не унималась Пульхерия.

— Да успокойся ты, я думать буду.

— Зря я за тебя, Маня, заступалась, очень напрасно! — воскликнула Пулька.

— Ой, пойдемте, девочки, а то снова поссоримся, а это нам вовсе ни к чему, — проговорила Огурцова и, подталкивая подруг к двери, шепнула мне на ухо: — Ты, Мань, подумай, подумай насчет дорожно-транспортного происшествия.

После ухода подруг я заглянула в холодильник — он был по-прежнему пуст, никто ничего туда, естественно, не положил, а идти за продуктами было слишком поздно. Я села в кресло и, задрав ноги на Журнальный столик, принялась бессознательно переключать телевизионные каналы. Я чувствовала, что в жизни всех членов содружества произошли перемены исключительно по моей вине. Единственным Моим оправданием было то, что я написала всю правду. Но кому она была нужна, эта правда?

Д-зззз-з-з… Мои печальные размышления были прерваны телефонным звонком, чему я несказанно обрадовалась и схватила трубку.

— Машка, что ж ты, каналья, про меня написала-то?! — послышался в трубке разъяренный голос Мисс Бесконечности. Неужели она так быстро прочитала роман? Невероятно! — Я уже отправила письмо министру культуры! Как это он мог допустить, чтобы обо мне вышла такая ужасная книжка?!

После презентации моего романа «Убийство на рассвете», которую устроили в книжном магазине полтора месяца назад, Мисс Бесконечность постигло глубокое разочарование. Она-то была уверена, что это ее (и ничей больше) звездный час по поводу грандиозной эпопеи о нелегкой жизни преподавателя интерната для умственно отсталых детей, уместившейся на четырех страницах тонкой ученической тетради. Она бросила писать продолжение, впала в двухнедельную депрессию, а потом вернулась в литературу, но уже совсем в ином качестве. Теперь моя бабуля обратилась к давно и несправедливо забытому эпистолярному жанру, коему отдавали предпочтение такие великие творцы античности, как Эпикур, Сенека, Цицерон, не говоря уж о Плинии Младшем! А в эпоху классического рационализма и просвещения форму послания вообще использовали как способ придания этакой непосредственности интеллектуальному общению — взять, к примеру, «Письма к провинциалу» Паскаля. А «Письма русского путешественника» Н.М. Карамзина? А Чаадаев с его «Философическими письмами»? А Гоголь, наконец, с мистическими, поистине пророческими «Выбранными местами из переписки с друзьями»!!!

Вот и Мисс Двойная Бесконечность решила вдохнуть жизнь в уже, казалось бы, похороненный и преданый забвению эпистолярный жанр и тем самым стать достойной последовательницей замечательных вышеупомянутых гигантов мысли. Теперь она строчила письма всем подряд и по любому случаю.

Бабуля уже успела отослать длинное послание мэру столицы, где «во первых строках своего письма» описала дела давно минувших дней, начиная с того момента, как совестливый ее отец Петра, который, подрабатывая, заменял пожарного, стуча в какую-то колотушку и звоня в колокольчик, случайно нашел на одном из пожаров села Судогда, где проживало тогда многочисленное бабушкино семейство, спер банку варенья и не смог пережить такого позора, в результате чего бежал от людского суда с семьей в Москву, за что Мисс Бесконечность ему говорит огромное спасибо, так как она-де именно с того момента стала коренной москвичкой.

Вслед за детальным и обстоятельным рассказом о том, как она стала коренной москвичкой, моя родственница принялась грубо льстить городским властям: мол, какая Москва стала красивая, благоустроенная, какие клумбы разбили во двориках (просто чудо! смотреть приятно!), какие понастроили площадки для детей (теперь ребятишки могут играть в футбол за ограждениями и не бояться автомобилей, которые, как ненормальные, ездят по улицам с недопустимой скоростью). Таким образом, умаслив мэра во второй части эпистолы, бабушка переходит к третьей — основной, ради которой, собственно, и затеяла всю эту писанину.

Зачем, мол, ее, старого человека, руки которого сорок три года продержали мел, а ноги столько же лет простояли около классной доски интерната для умственно отсталых детей, истязают в связи с обменом паспорта старого образца на новый?! Почему ее в восемьдесят восемь лет должен тащить на себе неизвестно куда любимый, слабый здоровьем сыночек — Жорочка, единственно только для того, чтобы расписаться на какой-то промокашке? А теперь еще какая-то карта москвича! «Принесите мне ее домой сами! Я, наверное, все-таки это заслужила!» — настойчиво требует Мисс Бесконечность у градоначальника.

К утопающей в дегте ультиматумов и укоров третьей части письма бабушка не скупясь добавляет половник льстивого, приторного меда в качестве эпилога: «Вы прекрасный мэр! И я вас очень люблю! Если бы вы уделили старушке часок своего драгоценного времени — посетили бы меня с тортиком и букетом цветов, а заодно захватили и карту москвича, я была бы вам весьма признательна и полюбила б вас еще сильнее!

С уважением, преданная вам коренная москвичка Вера Петровна.

P.S. Нельзя забывать стариков! Нужно внимательно к ним относиться, причем к таким, как я, особенно!» — назидательно закончила свое письмо Мисс Бесконечность, а на конверте написала: «Москва. Кремль. Мэру. От заслуженного учителя страны, ветерана труда Веры Петровны Сорокиной».

Теперь бабушка отправила очередное письмо министру культуры, где описала истинное положение литературы на сегодняшний день, в частности об аморальных романах некой Марии Алексеевны Корытниковой.

— И кого ты на сей раз использовала в качестве посыльного? — поинтересовалась я.

— Иннокентий сегодня утром отнес на почту.

— Я смотрю, этот Иннокентий у тебя прописался! У него что, своей квартиры нет? — подобными вопросами я пыталась отвлечь Мисс Бесконечность от обсуждения моего творения.

— Это почему у него квартиры-то нет? — возмутилась она. — Ему по окончании нашего интерната выделили сначала комнатку в Кузьминках, а когда дома стали ломать, он отдельную квартиру и получил, тут неподалеку.

— Он один там живет?

— Один. Жениться ведь ему нельзя. Такой спокойный мальчик в детстве был. Катя Кучкина сидела сзади него… Мань, ты помнишь Катю Кучкину?

— Нет, не помню.

— Ну, как же! — расстроилась старушка. — Она сидела сзади Иннокентия и все время рисовала у него на голове какие-то треугольники химическим карандашом. Послюнявит-послюнявит — и давай калякать. Мальчишек тогда всех наголо брили. Так он и ходил с разрисованной черепушкой. Помню, весь в треугольниках. А ты попробуй химический карандаш-то ототри! Нет, вот вспоминаю, хорошие у меня все-таки ребятки были!

— Да, бабуля, и все это благодаря твоему воспитанию, — подмазалась я, чтобы старушка окончательно забыла о цели своего звонка.

— Конечно, не зря ведь имею знак «Отличник народного просвещения»! Ну, до завтра, деточка, спокойной тебе ночи!

— И тебе, бабуля, — промурлыкала я и положил а трубку, думая, что склероз иногда — это совсем неплохо.

Но не тут-то было! Телефон опять зазвонил, трубку пришлось снять.

— Ты мне зубы не заговаривай! — снова закричала мне в ухо Мисс Бесконечность. — Мои руки сорок три года мел продержали, а ноги у классной доски столько же лет простояли! Я тебя воспитала! А ты из меня старую маразматичку сделала! — Она замолчала, подумала, а потом вдруг сказала назидательным тоном: — Не так нужно было написать, Маша.

— А как?

— Надо было самую первую главу назвать « Моя бабушка». В ней перечислить все мои заслуги перед государством, написать о моей доброте, бескорыстности, о том, как я тебя воспитывала, свинью неблагодарную! — Она опять замолчала и вдруг спросила как ни в чем не бывало: — Мань, а что это у тебя там за мужик, в белом костюме? Ты вроде бы, как я поняла, влюблена в него, но все время почему-то сознание теряешь — то в туалете, то в парке — на самолете, то на кладбище. Он тебя по голове, что ли, бил?

— Да, бабуль, представь себе, — облегченно сказала я — значит, про меня с Кронским она ничего не поняла.

То-то я смотрю, ты какая-то придурковатая в последнее время стала. А у матери все-таки не шесть кошек, а двадцать! Вы мне все врали! Значит, Поля изменяла своему Николаю с охранником! Ха, ха, ха! Так ему и надо, пердуну старому! — Мисс Бесконечность, казалось, разговаривала сама с собой, как вдруг ее осенило: — Постой-постой, да этот мужик в белом костюме тебя не бил… А! — в ужасе воскликнула она на вдохе, будто увидела за окном летающую тарелку, из которой вышел зеленый гуманоид и, ступая по воздуху на уровне четвертого этажа, прямой наводкой направлялся к ее окну. Вы с ним… Он тебя… Ты ему… Прямо на улице… Я только теперь все поняла! — заключила она и властным тоном проговорила: — Значит так. Завтра обе чтобы были у меня! Мне помыться надо. — Это был приказ.

— Но я завтра не могу. Завтра Влас приезжает!

— Н-да?

— Да. И мама тоже занята, кажется, — осторожно заметила я.

— Н-да? И мама занята! Какая незадача! Ну, тогда завтра с утра я позвоню Олимпиаде Ефремовне, поболтаем с ней по душам: о тебе, о Власике, о вашей свадьбе, о человеке в белом костюме… сказала она и, не дожидаясь ответа, бросила трубку.

Честное слово, реакция близких мне людей и одновременно действующих лиц моего романа можно сравнить с построением гоголевского «Ревизора». Вот уж поистине комедия в пяти действиях! В первом действии заглавная роль всецело принадлежит Любочке, во втором — маме, в коем она опасается, как бы Николай Иванович не узнал о ее постыдной связи с охранником ювелирного магазина, в третьем — пожалуй, кульминационном — на сцену выходят сразу все члены нашего содружества, в четвертом Мисс Бесконечность поучает автора, как надо было бы написать роман о ней, пятое действие еще не сыграно, но догадываюсь, что в качестве заглавной роли в нем выступит Кронский, когда прочтет о себе. А в немой сцене, вероятнее всего, я буду играть и за городничего, и за его жену с дочерью, и почтмейстера, и Луку Лукича, и Землянику… А роль ревизора, несомненно, исполнит Влас, после чего «занавес опускается», и моя свадьба и последующая жизнь с Власом (воплощение земного рая без дерева с запретными плодами) полетит в оркестровую яму.

Я находилась в полном замешательстве, я не знала, что делать, и в панике набрала мамин номер:

— Ах, это ты, — томным голосом отозвалась мамаша, но тут же воскликнула: — Ты чем меня вчера накормила?! — и, перейдя на шепот, сказала: — Я со вчерашнего дня из сортира не вылезаю! Я так из-за тебя опозорилась! Ты себе представить не можешь!

— Это ириски.

— Какие еще ириски? — возмущенно спросила она.

— Ты слопала шесть ирисок, что лежали у меня на столе.

— Я не понимаю!

— Это был регулакс — слабительные ириски. Нужно принимать по полкубика на ночь, а ты шесть штук проглотила.

— Ты что, не могла меня предупредить? — разъяренно воскликнула родительница. — Нет, все-таки бабка врет, что она тебя в детстве не роняла. Пока. Некогда мне сейчас с тобой разговаривать!

— Нет! взревела я. — У нас ЧП!

Что за ЧП? — спросила она и перешла на шепот: — Я не одна, ты понимаешь? Давай утром обо всем поговорим, а еще лучше днем.

— Нет! Это дело не терпит отлагательства! Бабушка прочитала мою книжку, она требует, чтобы мы завтра к ней приехали, иначе утром расскажет все обо мне и Кронском Олимпиаде! Ты понимаешь, что это значит?

Ч..! Кто! — Она не могла выговорить ни слова. — Как эта книга могла попасть к ней в руки?! — наконец выпалила она.

— Какой-то ее бывший ученик из интерната — поклонник моего творчества — принес почитать.

— Вот! Вот кто тебя читает! — обличительно закричала мамаша, будто наконец постигла, в чем таится корень мирового зла. — Одни только умственно отсталые бабушкины выпускники! Сейчас, Гришенька, уже иду, — последнюю фразу мама сказала не мне — более того, она даже прикрыла трубку ладонью, чтобы я не смогла ее расслышать, но на слух я никогда не жаловалась. — Я бы на твоем месте сделала соответствующие выводы! — прогремела она и тут же спросила совершенно спокойным голосом: — Не могу найти свой тональный крем. Дорогой, французский. Я, наверное, его у тебя забыла.

— Да ты вообще не доставала косметичку. Но как быть с бабушкой?

— Нет, она еще спрашивает! Завтра придется к ней ехать.

Значит, все же не зря я вчера терзалась сомнениями и догадками после ухода мамы. Стало быть, кожное покраснение лица моей родительницы, а также смущенно бегающие глазки вовсе не являлись признаками климакса, а суть проявление того, о чем я подозревала — у мамы снова кто-то появился. И этот «кто-то» наверняка из Фонда защиты животных, куда она так скоропалительно устроилась на работу.

Рано утром мы встретились с мамашей в метро и отправились к бабушке. Всю дорогу родительница в Унисон со скрежетом колес поезда пыталась мне что-то доказать, но что именно, я расслышать не могла — лишь переходя с одной ветки московского метрополитена на другую, я улавливала отрывки ее возбужденного разговора самой с собой:

— Всю жизнь! Всю жизнь она не давала мне удачно выйти замуж! Помню, придет ко мне в гости приличный мужчина, не рвань там какая-нибудь! Ты же знаешь, за мной всегда ухаживали высокопоставленные чиновники, государственные деятели… Так вот, придет с кучей подарков, с цветами. Она все подарки выхватит и в лучшем случае скажет: «Иди, Поля, поговори с молодым человеком минут пять» и вытолкнет меня вместе с ним на лестничную клетку. А то, бывало, презенты сцапает и скажет: «Нечего к Польке шляться, она замуж вышла!» а на самом-то деле я одна-одинешенька! И скольких она мужиков отвадила! Вот и придется мне теперь век коротать с ограниченным, скудоумным Николаем Ивановичем…

Снова загремели колеса поезда, а мама все продолжала жаловаться на жизнь — в этот момент родительница напомнила мне рыбу — широко раскрывая рот, она, казалось, не издавала при этом ни единого звука.

— Ты тоже хороша! — воскликнула она, когда мы наконец вышли из прохлады подземки на солнцепек. — Вспомни, как в детстве за мной следила! Скажи честно, это она тебя науськивала? Ну, теперь-то скажи?

Но я не сказала, а ответила вопросом на вопрос:

— Кто это у тебя вчера в гостях был так поздно?

— Опять двадцать пять! — рассердилась она. — Кто-кто! Конь в пальто! Кстати, ты не нашла у себя мой дорогущий тональный крем?

— Да не может его у меня быть! Ну, кто? — при вязалась я.

— Приходила одна женщина из Фонда защиты обсудить вопрос перевозки бездомных кошек из деревни в Москву.

— Эту женщину Григорием зовут? — ехидно спросила я.

— Отстань от меня! Ты до сих пор за мной следишь: все подслушиваешь да вытягиваешь. Это не твое дело! Займись своей личной жизнью! Тебе уже скоро тридцать два года!

— Да что ты так злишься! Я ведь из добрых побуждений.

— Знаю я твои добрые побуждения! Сначала из людей все выуживаешь, а потом в книжках своих об этом пишешь! Это по твоей милости мы сейчас по пеклу к дорогой бабушке тащимся!

Мама даже звонить в дверь не стала — открыла своим ключом.

— Иди, что стоишь как бедная родственница! — воскликнула она и пихнула меня вперед, я споткнулась и упала на что-то мягкое прямо на пороге.

— Уродина!

— Я что, виновата, что ли?! Тут какие-то сумки понаставили! — взвыла я.

Мусор, наверное, — предположила мамаша. Дело в том, что в целях экономии Зожоры не пользовались помойным ведром — у них его отродясь не было. Вместо него в кухне на дверной ручке обычно висел старый, изношенный в походах по магазинам и продовольственным рынкам полиэтиленовый пакет, куда они швыряли отходы жизнедеятельности. Один пакет применялся в качестве помойного ведра неоднократно, как, впрочем, и лавровый лист, который Дядя, использовав однажды, вылавливал из супа, промывал и сушил на разделочной доске, бережно храня до следующего приготовления первого блюда. У порога стояли набитые до отказа пакеты, видимо, предуготовленные для дальнейшей утилизации на городской свалке, с заботливо перевязанными моим дядюшкой рваными ручками.

— Никакой это не мусор! Это мои вещи! — завопила Мисс Бесконечность из комнаты.

Мы с мамой открыли дверь и застыли на месте от неожиданности и изумления. За так называемым столом (который представлял собой стул с доской, на обратной стороне которой был инкрустированный портрет Сергея Есенина) на шатком табурете сидел… молодой человек, худой, с выдающимся вперед животом, отчего напоминал рахита; с всклокоченными псивыми какими-то волосами, с безумными, круглыми водянисто-серыми глазами и слишком пухлыми, влажными губами.

— Ой, здгасте! — картавя, воскликнул он фальцетом и вскочил с табурета.

— Это мой бывший ученик — Иннокентий Симаков, я тебе о нем, Маш, говорила. Ну, помнишь, тот самый, которому нельзя жениться и которому Катя Кучкина все время рисовала на голове треугольники химическим карандашом? — пояснила бабушка.

— Мама! Как ты можешь при человеке…

— А что тут такого?! Будто он не знает свой диагноз! Вот, не забывает свою первую учительницу, гостинчики принес, — добавила она и указала на два почерневших банана.

— Здравствуйте, — ошалело ответила мама.

— Иннокентий, это вот эта — писательша-то, — и бабушка презрительно кивнула в мою сторону.

— Ой! — снова взвизгнул он, потом помолчал с минуту, глядя в одну точку, и, словно очнувшись от глубокого сна, крикнул: — А я вас помню, Магия Лексевна! Вы один газ сидели на угоке у Вегы Петровны за последней пагтой, а я впегеди. Вам тогда тги года было, а я в тгетьем кдассе уже учився, — сказал он так, будто это была его заслуга, и мечтательно добавил: — Я люблю ваши гоманы читать.

Стало быть, он старше меня на семь лет, а выглядит, будто ему и тридцати еще нет — «вечный юноша». И как ему удалось так хорошо сохраниться? Наверное, оттого, что он ни о чем не думает.

Иннокентий, сказав, что любит читать мои романы, словно выключился — и вдруг он принялся пускать пузыри, да так сосредоточенно, будто в мире не было ничего важнее и существеннее этого занятия.

Мамаша старалась не смотреть на бывшего бабушкиного ученика и строго спросила:

— А зачем ты свои вещи перед дверью выставила?

— Как зачем? — удивилась Мисс Бесконечность. — Я сегодня переезжаю.

— Куда это ты переезжаешь, позволь узнать?

— К тебе, — заявила старушка. — Сейчас Иннокентий поймает такси, и я поеду к тебе, буду у тебя жить.

— С какой стати ты собралась жить в чужой квартире? Даже я не прописана у Николая! И потом, на днях я уезжаю в деревню! — возмущалась мама.

— И я с тобой, — настаивала Мисс Бесконечность. — Что я тут одна-то сидеть буду?! Жорочка с Дачи только осенью вернется…

— Нет! — гаркнула мама. — Это невозможно!

Что значит — невозможно?! Кошкам можно, а матери нельзя? Мать на кошек променяла?! — грозно воскликнула Мисс Бесконечность.

В этот момент огромный пузырь Иннокентия лопнул, и он принялся надувать другой.

— Что за глупости?! Ты прописана в этой квартире, завещала ее своему любимому Жорику, а я вообще живу на чужой территории на птичьих правах! Как ты себе представляешь свое существование у чужого человека? Да Николай ни за что на это не согласится! Хватит! Закрыли вопрос. Разгружай свои сумки и пошли мыться. Ты нас с Маней, кажется, именно за этим сегодня к себе вызвала?!

— Меня Иннокентий вымоет! — прошамкала старушка и поджала губы — она обиделась и ни с кем не желала больше разговаривать.

— Ты что, совсем с ума сошла? Это вот этот, этот… Он будет тебя мыть?! — Мама была вне себя и уже не обращала ни малейшего внимания на бывшего бабушкиного ученика, пускающего пузыри, — он, впрочем, тоже не ощущал нашего присутствия.

— Что тут такого, подумаешь! А вы можете убираться отсюда, но знай, Поля, я уже написала письмо твоему Николаю. Написала, что ты ему изменяла с охранником ювелирного магазина! И если ты меня не заберешь к себе, Иннокентий сегодня же его отправит!

— Дай сюда письмо! — взревела мамаша. — Немедленно!

— Черта с два! Оно в надежных руках!

— Жалкая шантажистка!

Пока мама с бабушкой вели словесную перепалку, мне удалось завлечь Иннокентия на кухню и перехватить письмо.

— Спасибо, Иннокентий, я очень горжусь, что среди почитателей моего таланта есть такой замечательный человек, как вы. Только у меня будет к вам одна просьба — не говорите Вере Петровне, что отдали письмо мне. Хорошо?

— Гадно, — пообещал он и прыгающей походкой направился в комнату. Я же заперлась в туалете и принялась читать письмо.

«Многоуважаемый Николай Иванович! — снова врала Мисс Бесконечность — она ни капельки не уважала Николая Ивановича и обзывала старым пердуном. — Это вам ваша теща пишет, Вера Петровна. Я не могу спокойно спать и жить, зная, что вы ничего не знаете!

Моя дочь и ваша жена — Полина Петровна — всю зиму изменяла вам с охранником из ювелирного магазина по имени Веня (это предложение бабушка выделила красным фломастером). Сама же я всегда была верной своему супругу и, схоронив его двадцать семь лет назад, так и останусь чиста перед ним до самой гробовой доски! Все думаю, в кого Полька уродилась?.. Вроде не было у меня никого, на нее похожего. Прямо ума не приложу!

Если хотите поподробнее обо всем узнать, то пригласите меня к себе в деревню, я вам еще и не такое расскажу!

С уважением, ваша теща Вера Петровна».

— Где письмо? — все еще допытывалась мама. Бабушка молчала.

— Дай мне его сейчас же!

— Нету у меня его!

— Где ж оно?

— У Иннокентия, — наконец раскололась Мисс Бесконечность.

— Иннокентий, будьте так добры, отдайте мне письмо.

— Оно у Магии Лексевны, — забыв об обещании не выдавать меня, ответил он.

— Предатель! — взвизгнула бабушка. — Уходите все! Не надо меня мыть! — Но, подумав, выдвинула очередное требование: — Если Машка отдаст ему письмо, тогда пойду в ванну.

— Нет, — сказала я. — Письмо не выдержало первичной цензуры!

— Тогда убирайтесь все! — злобно крикнула она и буркнула: — Я новое напишу.

Мама еще долго рылась в вещах старушки в надежде аннулировать данный ей когда-то по глупости свой деревенский адрес. Мисс Бесконечность в это время сидела на кровати, болтала ногами и хохотала. Потом вытащила из-под подушки записную книжку и отдала дочери:

— Возьми и вырви его оттуда! Он мне не нужен!

— Наконец-то! — облегченно вздохнула мама и, вырвав листочек, спросила: — Тебя точно не нужно мыть?

— Нет, доченька, я чистая, поезжайте с богом, — вдруг ласково и смиренно пролепетала она. — И ты, Иннокентий, тоже ступай.

— Мам, ты на меня не обижаешься? — судя по всему, сердце моей родительницы в этот момент переполнилось от нежности к своей матери, душу грызла совесть, и она метнулась назад, в комнату.

— Ну что ты, Поленька, ни капельки. Я вас с Машенькой больше всех люблю. Вы у меня — номер один! Не переживай.

Мама поцеловала бабушку в дряблую щеку и вышла в коридор со слезами умиления на глазах.

— Не переживайте, девочки! — крикнула нам вслед Мисс Бесконечность. — Я адрес деревни наизусть знаю! — Она выпалила точный адрес и властным учительским голосом прокричала: — Кеша, обязательно зайди ко мне завтра утром!

— Тьфу! А я-то ей поверила! Гнусная старуха! Шантажистка! Кляузница несчастная! И ты вся в нее уродилась! — кричала мамаша в лифте.

Иннокентий молча плелся с нами до метро, хотя зачем, если он живет в соседнем доме с шантажисткой и кляузницей, я никак не могла понять.

— Ну, до свидания, Иннокентий, — вежливо попрощалась я.

— Ой! До свидания, — сказал он, однако избавиться от бывшего бабушкиного ученика оказалось не так-то просто — он несколько секунд постоял на месте и теперь снова шел за нами на расстоянии десяти шагов.

В отличие от мамы, которая продолжала возмущаться и не обратила ни малейшего внимания на то, как Иннокентий прыгнул в соседний вагон, я всю дорогу испытывала на себе равнодушный, ничего не выражающий взгляд его пустых телячьих глаз. Мы распрощались с мамашей в метро, и всю дорогу я ощущала на своей спине чей-то настойчивый взгляд.

Наконец я решила спрятаться и, завернув за угол собственного дома, притаилась в ожидании увидеть рахитичную фигуру Иннокентия. Я не ошиблась! Буквально через минуту появился вечный юноша в стоптанных ботинках с развязанными шнурками, в клетчатой рубашке с расстегнутыми манжетами, в потертых, старых джинсах со сломанной (или не застегнутой?) молнией на ширинке. Он в растерянности огляделся по сторонам — куда же подевался объект наблюдения?

— Ты зачем за мной следишь? — грозно спроси л а я. Он вздрогнул и остановился как вкопанный.

— Ой! Вы меня обескугажили!

— Так зачем?

— Пгостотак.

— Тебе Вера Петровна велела за мной следить?

— Не-е, — попятился он, и тут у меня в голову молнией пронеслась одна совершенно бредовая идея, которая даже не успела сформироваться — она только загорелась искрой в моем мозгу, и я тут же начала действовать.

— Послушай, Иннокентий, ты ведь, кажется, один живешь, да?

— Угу.

— А ты не мог бы мне помочь в одном деле? — спросила я. Лицо Иннокентия просияло бессмысленной, какой-то блаженной улыбкой.

— Да! Да! Я гади вас на все, на все готов! — закричал он и вдруг ни с того ни с сего согнул в локтях руки и принялся сжимать и разжимать пальцы, словно повторяя про себя: «Мы писали, мы писали, наши пальчики устали».

— Ты бы мог предоставить мне свою квартиру дня на два или на сутки? — Улыбка моментально слетела с его лица — подобно шелковому платку с ноги модели, не побритой, а обработанной специальным кремом, замедляющим рост волос. — А сам в это время побудешь с Верой Петровной. Я тебе заплачу!

Он стоял и смотрел на меня, как баран на новые ворота, — что на уме у этого человека, понять было невозможно, и я испугалась, жалея, что попыталась воплотить свою еще несформировавшуюся, смутную и неопределенную идею в жизнь.

— А женишься? — вдруг спросил он.

— Чего? — не поняла я.

— А ты тогда женишься на мне?

— Ну конечно женюсь, жалко, что ли! — легко согласилась я и попросила номер его телефона. — Когда мне понадобится твоя помощь, я тебе позвоню. Договорились?

— А с кого?

— Очень скоро. И больше не следи за мной — это нехорошо. Понял? — Я погрозила ему пальцем.

— Если поцелуешь меня, больше не буду, — заявил Иннокентий. Я посмотрела на него — целовать бывшего бабушкиного ученика не было ни малейшего желания, но в то же время я чувствовала, что это просто необходимо для дела.

— Поцелуй лучше ты меня, — предложила я.

— Можно, да? — смущенно краснея, спросил он.

— Конечно, — запросто сказала я и, схитрив, протянула ему свою руку.

Иннокентий вцепился в нее и принялся мусолить, будто бы это была игрушка для прорезывания молочных зубов.

— Ну, все, все, хватит. Я тебе позвоню, — сказала я и побежала домой немедленно отмывать руку.

Я ворвалась домой и сразу же залезла в душ — у меня вдруг возникло странное, чудное ощущение: будто я долгое время находилась внутри того самого пузыря, который так сосредоточенно надувал вечный юноша, сидя у бабушки в комнате. Пока я нещадно драила себя жесткой мочалкой с антибактериальным мылом, в голове все отчетливее и определеннее формировалась моя идея. Поначалу она была похожа на газету, разорванную на мелкие клочки; мозг мой терпеливо собрал все кусочки и, сложив один к одному, смог наконец прочитать всю ее от начала до конца.

Вылетев из ванной, я, обмотанная в полотенце, сразу же бросилась звонить Анжелке.

— Машенька, Анжела не очень хорошо себя чувствует, — замялся ее отец.

— Она что, заболела?

— Да как сказать… Вы говорите, что нужно, я ей передам.

— Не надо мне ничего передавать! — послышался Анжелкин голос, потом она принялась что-то доказывать Ивану Петровичу и в конце концов дико завизжала — видимо, отвоевывала трубку. — Чо надо? — нагло спросила она.

— Анжел! Что у вас там происходит? — удивилась я.

— Ничего, — тяжело вздохнув, ответила она и икнула.

— Ты опять выпила? — укоризненно спросила я.

— А ты меня осуждаешь? — Огурцова была на грани невменяемости.

— По-моему, это тебе нужно обет давать, а не Михаилу! — разозлилась я. — Я придумываю, как твоего супруга от пьянства отвадить, иду на жертвы, — тут я вспомнила, как мою руку измусолил бывший бабушкин ученик и что позволила я это ему исключительно для пользы дела, — а сама-то от него далеко-то не ушла!

Осужда-аешь… — разочарованно протянула она и снова икнула. — Так брось в меня камень! — развязно крикнула она. В этот момент трубкой снова каким-то образом удалось завладеть ее отцу:

— Машенька, вы говорите, я завтра утром ей передам. Анжелу можно понять, не судите ее строго. Кто ж знал, что все так обернется?

— Да, конечно. С кем не бывает! Передайте ей, чтобы она завтра подъехала в наше кафе к пяти вечера. Это касается Михаила.

— Что-то случилось? — испугался Иван Петрович.

— Нет, ничего.

— Хорошо, я все передам. До свидания, Машенька, удачи вам и творческих успехов, — искренне сказал он и повесил трубку.

Решив, что теперь на Анжелку полагаться нельзя, я немедленно набрала Пулькин номер и передала без утайки весь разговор с пьяной подругой и ее отцом.

— Она совсем сдурела! Что она себе позволяет! Двое маленьких детей на руках! Михаил пьет, она пьет! Что ж это получается? — возмущалась Пуля.

— Получается, дети алкоголиков растут, — не к месту ляпнула я.

— Не смешно. Надо что-то делать!

— У меня есть план насчет Михаила.

— Только оставь в покое мою машину!

— Да успокойся ты со своей «каракатицей»! Давайте завтра встретимся в нашем кафе и все обсудим.

— Впять.

— Как обычно. Слушай, а ты не заедешь за Анжелой? Вдруг она снова… Ой! Мне кто-то в дверь звонит!

— Кто-то! Наверное, Влас твой приехал!

— Точно! А я в банном полотенце сижу!

— То, что надо! — усмехнулась она.

Я бросилась открывать дверь — что ж за дни такие сумасшедшие — ни минуты покоя!

Это действительно был он. Я повернула ключ и крикнула, чтоб сразу не входил, потому что еще не одета. В ту же секунду Влас распахнул дверь и успел схватить меня за край полотенца. Полотенце слетело, я стояла в чем мать родила, дверь так и оставалась открытой, и в этот момент в проеме появилась фигура соседа с мусорным мешком в руке. Толстяк застыл на месте, не сводя с меня глаз. Не знаю, от неожиданности, удивления или по привычке швырять мусор у порога, он уронил мешок на пол. В этот миг я напрочь забыла, что стою голая, и решила наконец высказать соседу все, что думаю о нем, о его пигалице-жене с тонной косметики на лице и двух детках, которые визжат до полуночи и не дают мне сосредоточиться и спокойно работать. Судя по всему, они сняли эту квартиру на довольно длительный срок, но бесстыдно лгут, что купили ее. Этот вывод я сделала, потому что несколько лет тому назад бывшая соседка со слезами на глазах поклялась мне здоровьем усопшей бабушки никогда не продавать этой квартиры, после того как два часа простояла у закрытой двери — прежние съемщики установили новую железную дверь и поменяли замки. А памятью покойных, как известно, не шутят, и уж тем более здоровьем — так что эти хмыри точно снимают квартиру! И каково было удивление бывшей моей соседки, когда после томительного двухчасового ожидания вместо скромной, интеллигентной женщины с пучком на затылке и в очках (которая снимала квартиру) она вдруг увидела пятерых здоровяков в камуфляжной форме с автоматами! Женщина с пучком на затылке и в очках оказалась вовсе не интеллигентной, более того, она оказалась аферисткой и занималась тем, что зарабатывала на жизнь, пересдавая чужие квартиры. Эту, соседнюю, снимал сначала какой-то мужик, который все лето проходил в кожаной кепке, будто скрывал под ней не лысину, а сверхсекретные сведения о новейшем оружии массового уничтожения, потом две девицы, явно легкого поведения — к ним постоянно ходили мужчины преклонного возраста с охапками цветов и подарков, потом какой-то не то болгарин, не то югослав, потом чинная немецкая пара — прожили они недолго, месяца два, а цель их поездки, как я догадывалась, заключалась в том, чтобы наконец-то, выйдя на заслуженный отдых, посмотреть на мир и миру показать накопленный вследствие поглощения жареных сосисок, сдобных булочек и баварского пива свой старческий жирок. Каждое утро, кроме понедельника (когда все музеи и исторические усадьбы закрыты), они выходили в кроссовках из «нехорошей» квартиры № 24, а возвращались усталые, но довольные только под вечер. Как говорил один мой институтский преподаватель, древний профессор-пушкинист, приезжают сюда эти пенсионеры-иностранцы не для того, чтобы на шедевры галерей наших российских глядеть, а исключительно из вредности — воздух в музеях портить да паркет своими кедами протирать.

По это не главное, что волновало меня. Больше всего меня поражало свинство нынешних жильцов — этой молодой семейки со своим вечно кричащим выводком. Мешки с мусором, коробки из-под игрушек и бытовой техники, бутылки из-под пива и тому подобную дребедень они швыряли прямо под моей дверью — вонь в подъезде развилась страшная, и вместе с этой вонью развелись и крысы. Одна из них постоянно сидит за мусоропроводом и обнаглела настолько, что даже когда я выношу ведро, она никуда не убегает, а нагло смотрит на меня, будто спрашивая: «Ну, чем на сей раз порадуешь?»

— И до каких же пор вы будете устраивать у меня под дверью помойку?! — грозно воскликнула я. — Вам что, трудно спуститься на девять ступеней вниз и выбросить эту гадость?

Я приблизилась к нему почти вплотную — его глаза, казалось, вот-вот выпрыгнут из орбит, лоб покрылся испариной, очки съехали на кончик носа.

— Я и нес, — растерянно пробурчал он.

— Ничего подобного. Я застала вас на месте преступления! Влас! Ты видел, как он бросил мешок прямо у моей двери?

— Маша! Немедленно оденься!

— У меня свидетель есть! — не унималась я.

— Вы действительно лучше б оделись! — вдруг ощерился сосед, а Влас наконец-то сообразил и захлопнул дверь прямо у него перед носом.

— Я у себя дома! Как хочу, так и хожу. И нечего подглядывать! А это дело я просто так не оставлю! — кричала я, надеясь, что толстяк меня слышит.

Вдруг Влас схватил меня за плечи и тихо спросил:

— Это кто?

— Как — кто? Сосед!

— Ты с ним спала?

— Чего?

— Ты спала с ним?

— Ты с ума сошел?!

— Тогда почему ты с ним в таком виде разговариваешь?!

— Потому что ты с меня полотенце сдернул!

— И все-таки между вами что-то было, — пробормотал он.

— Кроме каждодневной кучи мусора около моей двери между нами ничего не было! И потом, я просила тебя подождать минутку, предупредила, что не одета! Так тебе нужно было проявить свою резвость! — гордо сказала я и ушла в комнату.

— Ну, прости меня. Не будем ссориться, ведь мы целую неделю не виделись! — воскликнул он и провел ладонью по своим жестким, коротко подстриженным каштановым волосам. Потом подошел ко мне, попытался обнять, я выскользнула и скрылась в ванной с платьем и косметичкой. — Ты что, все еще обижаешься?

— Нет, просто хочу одеться.

Я надела шелковое платье — алое с черными маками и одинаково глубокими вырезами как спереди, так и сзади, потом долго пыталась собрать волосы в пучок, но это никак не удавалось сделать, я плюнула и завязала на макушке хвост.

— Что ты там возишься! Мне кажется, ты по мне совсем не соскучилась! — крикнул Влас.

— Отойди от ванной, я спиной чувствую твое дыхание и не могу как следует причесаться, — сказа-лая, но в этот момент я уже рьяно красила щеки — мне казалось, что они должны быть ярче цвета платья, иначе я буду иметь бледный вид.

Когда я наконец вышла и Влас осмотрел меня со всех сторон, он вдруг категорично заявил:

— В ресторан мы сегодня не поедем.

— Почему?

— Мы поедем сразу ко мне.

— Почему?

— Нет, нет, платье, конечно, очень красивое, и ты просто великолепно выглядишь…

— Тогда почему мы никуда не поедем? — недоумевала я.

— Именно поэтому. На тебя все будут пялиться, пожирать глазами. Нет, нет, я этого не переживу. Это все мое! — воскликнул он и сгреб меня в охапку. — Собирай вещи. Ты забыла, что с сегодняшнего дня будешь жить у меня?

Неохота. За вещами завтра приеду.

— Тогда поехали. Я стол накрыл…

Влас жил в трехкомнатной квартире рядом с метро «Бауманская», в сталинском кирпичном доме. Лет десять назад это была пятикомнатная коммунальная квартира. В одной из комнат проживал горький пьяница, в другой — старая карга — бывшая девственница с кривыми ногами и горбом, вредная и злая, которую в пьяном угаре и по доброте душевной лишил чести пухлый, огромный крановщик, что занимал третью комнату; две остальные принадлежали Антонине Ивановне — давней знакомой Олимпиады Ефремовны.

Антонина Ивановна была ее коллегой, правда, преподавала в обычной средней школе в начальных классах. Вообще это была яркая личность во всех отношениях — она знала множество анекдотов, любую историю могла рассказать так, что все с хохоту покатывались, любила брать деньги в долг и умудрялась не возвращать их даже друзьям, продолжая поддерживать с ними прекрасные отношения, в любой момент могла пустить слезу (особенно эффектно это получалось в двух случаях — когда она вызывала у собеседника жалость к себе и к своей нелегкой, неудавшейся жизни, а также в случае сочувствия, понимания, живейшего участия к ближнему, изливающему ей свою душу). Обожала подарки, особенно от родителей своих учеников, но при этом была совсем не жадной и могла отдать, как говорится, последнюю рубашку. Порой яркость этой женщины была настолько ослепительной, что как-то незаметно, сама собой переходила все границы приличия, превращаясь в аляповатость. Особенно это касалось ее манеры одеваться — она любила слишком сочные, ядовитые расцветки, любила носить давно вышедшие из моды кримпленовые платья, кофточки с люрексом и тому подобные наряды.

Лет семнадцать назад мы снимали у нее дачу в Подмосковье, и Олимпиада сразу же предупредила Мисс Бесконечность, чтобы та ни под каким предлогом не давала хозяйке в долг, однако у бабушки ничего не вышло — она никак не могла отказать обаятельной Антонине Ивановне, к тому же доводы для заема денег были настолько убедительны, подчас трогательны, а увлажненные голубые глаза так правдивы, что Мисс Бесконечность не в силах была ничего с собой поделать, с радостью давала деньги, в результате чего к концу лета Антонина Ивановна была должна ей ровно такую же сумму, какую мы заплатили ей за три месяца пребывания на даче. И что самое интересное, она умудрилась не только не отдать деньги, но и окончательно влюбить в себя бабушку — так, что та на следующее лето снова поехала к ней отдыхать.

Помню, у Антонины была собака — огромный черный дог по имени Грация, премилое, добрейшее существо со зловещим баском. Однажды, уже под утро, когда все спали, в дом проникли два мужика. Собака как спала в углу на ватном одеяле, так и продолжала спать, даже ухом не повела. Мужики недолго думая расположились на террасе и тоже заснули младенческим сном.

Утром, как только мы с бабушкой увидели совершенно незнакомых людей, безмятежно посапывающих на диване, кинулись будить Антонину. Та с растрепанными волосами вылетела к ним, затем призвала Грацию и принялась ругать ее, на чем свет стоит. Псина смотрела на нее человеческими, но ничего не понимающими глазами, потом подошла к мужикам и одному из них вдруг лизнула руку, что привело хозяйку в еще большее негодование.

— Дармоедка! В дом воры забрались, а ей хоть бы хны! Гавкнула бы ради приличия! — бесновалась она.

Кончилось тем, что Грация от страха залезла под стол, а мужики, потупив глаза, смущенно ретировались.

Как потом оказалось, весь этот спектакль был устроен, чтобы спасти репутацию и не уронить свое честное имя в глазах моей бабушки, которая для Антонины Ивановны вот уже второе лето подряд служила в качестве кассы взаимопомощи. Тот мужик, которому Грация так опрометчиво, с детской доверчивостью и наивностью лизнула руку, был тайным любовником Антонины, причем далеко не единственным. Это я узнала буквально час спустя, когда хозяйка, сев рядом с обиженной собакой на ватное одеяло, говорила следующее:

— Ну, прости свою хозяйку, прости дуру несчастную. Видишь, как нехорошо получилось, я же не думала, что Федька только под утро придет, да еще с каким-то мужиком. Мы с тобой его до часу ждали, он всегда так и приходил, а тут черт его подери! Ну, прости свою Тонечку! — воскликнула она, вытянув губы трубочкой для поцелуя. Грация прошлась языком по ее лицу, что означало полное примирение. — Ты мое золото! — умилилась хозяйка и принялась осыпать псину щедрыми поцелуями.

Так вот эта самая Антонина Ивановна-то и помогла Власу приобрести квартиру на Бауманской. Мало того что она продала ему две свои комнаты, так еще за определенную (причем немалую) плату умудрилась расселить всех жильцов. Больше всего возмущалась старая карга — она, которая в семьдесят шесть лет наконец-то утратила девственность, ждала очередного подходящего момента, когда крановщик снова напьется до такого состояния, в котором сможет обратить на нее внимание как на женщину.

Но в конце концов все жильцы были выдворены из квартиры, Влас занялся благоустройством гнездышка, Антонина Ивановна переехала с кучей денег на дачу. Все, казалось, были счастливы, за исключением старой карги, но буквально через месяц в стране случилась инфляция, и Антонина Ивановна потеряла все свои деньги — осталось ровно столько, чтобы приобрести корову и навсегда поселиться на даче. По сведениям Олимпиады Ефремовны у Антонины на сегодняшний день уже три коровы, два бычка, овчарка и целый подряд строителей из ближнего зарубежья, которым она по доброте душевной, а также по женской слабости сдает полдома за умеренную плату. Ее же, розовощекую и раздобревшую, теперь можно Увидеть торгующей молоком и творогом у Савеловского вокзала.

Квартира, в которой раньше жила Антонина Ивановна с соседями, претерпела крутые изменения. Из пятикомнатной она превратилась в просторную трехкомнатную — Влас снес две стены сразу как въехал. Все тут было как-то монументально и основательно, и стоило мне только появиться у него дома, как вспоминалась сказка о Машеньке и трех медведях: «Кто спал на моей кровати? Кто ел из моей тарелки?» Все вещи лежали на своих местах — тут было слишком чисто, аккуратно — такое впечатление, что в этом доме никто не живет. Одежда — в шкафах, носки — в ящиках, книги не разбросаны по всей квартире, как у меня, а стоят рядами на полках в кабинете. Когда входишь в просторный коридор, сразу видно, что это не библиотека или продолжение кухни — что предназначен он исключительно для переодевания и не несет больше никаких побочных функций — тут только шкафы, вешалка, калошница, зеркало и низенький резной табурет. Спальню тоже нельзя ни с чем перепутать — там все для сна — широченная кровать под атласным покрывалом, тумбочка со светильником, музыкальный центр (Влас любит перед сном послушать звуки моря, говорит, что это успокаивает), несколько пастельных пейзажей на стенах… В кабинете два кожаных дивана, полки с книгами, компьютер на столе и очень удобное ортопедическое кресло.

В гостиной — длинная стенка с баром, домашний кинотеатр, глубокие уютные кресла, диван, журнальный столик и по углам в деревянных кадках огромные пальмы с листьями, напоминающими огромные веера.

— И отчего у тебя всегда так чисто? Ты сам убираешься или к тебе домработница приходит? спросила я его как-то.

— Нет у меня никакой домработницы, я просто ничего не разбрасываю, а вещи сразу кладу на место. — Это его, наверное, Олимпиада в детстве вышколила, ну ничего, я быстро тут «порядок» наведу.

Сегодня обычная опрятность квартиры была несколько нарушена: в гостиной накрыт стол — всевозможные вина, фрукты, икра… А в центре огромный букет красных роз — видимо, Влас этим букетом лишний раз хотел напомнить мне о своей любви.

Он торжественно взял меня за руку и повел в спальню — постель была разобрана; белые шелковые простыни, пол, тумбочка — все было усыпано кровавыми лепестками роз.

— Здорово! — воскликнула я, а сама подумала: «Из рекламы слизал».

— Ну что, сначала перекусим? — спросил он.

— Да, да, — согласилась я и метнулась в гостиную. Я ведь два дня голодала — после того как мамаша опустошила мой холодильник, мне все было недосуг зайти в магазин и купить поесть.

Влас налил вина и несколько высокопарно произнес:

— Выпьем за нашу любовь, Машенька… — Он, видимо, хотел еще что-то сказать, но я не могла смотреть на всю эту вкуснятину.

— Да, да, за нашу любовь, — поддакнула я, опустошила бокал и набросилась на еду.

В мой желудок летело все, что видели глаза, без разбора — котлеты по-киевски, оливье, икра, окорок, сырокопченая колбаса, внушительный кусок торта «Наполеон», осетрина. Я налетела на еду подобно стае среднерусской саранчи, которая, передвигаясь со скоростью тридцать километров в сутки, умудряется при этом уничтожить всю зеленую растительность, вплоть до стеблей, колосьев, плодов и даже коры! Я не ела, а скорее поглощала то, что было на столе, не видя ничего вокруг и не воспринимая вкуса того, что ем. Наконец, когда дело дошло до фруктов и я с жадностью схватила виноградную кисть, вдруг почувствовала на себе взгляд Власа — он смотрел на меня с удивлением, даже нет, пожалуй, не с удивлением, в глазах его застыл ужас. Я положила гроздь обратно в вазочку и скрестила руки на коленях.

— Ешь, ешь, наедайся, — проговорил он.

— Спасибо, все было очень вкусно, — ответила я и почувствовала себя не в своей тарелке.

— Ты что, голодала без меня? — заботливо спросил он.

— С чего это ты взял? Ничего я не голодала!

— Маша, — начал было он, но замолчал.

— Что?

— Я совсем по-другому представлял нашу встречу. Я так к ней готовился, так ждал ее.

— Я тоже, — ответила я, как вдруг в животе у меня заурчало, и я ощутила неимоверную тяжесть в желудке.

Нет. Вернее, я вовсе не то хотел сказать, — Влас совсем растерялся. — Мне кажется, пока меня не было, у тебя что-то произошло. До поездки все было иначе, ты была какой-то другой, понимаешь… Я был уверен, что ты любишь меня, а теперь я этого не чувствую. Ты сейчас со мной сидишь, разговариваешь, но на самом деле мысленно ты совсем в другом месте. Не знаю, поняла ты хоть что-нибудь из того, что я сказал, или нет… — печально заключил он, и я ощутила на себе свойственный только ему, Власу, взгляд, который испытывала два раза в жизни. В этом взгляде было и восхищение, и любовь, но самое главное — боль, печаль и разочарование, будто он сомневался в моем к нему чувстве, не верил в него. И самым страшным было то, что в глубине души я знала, что он прав — в его отсутствие случилось нечто такое, что заставило меня задуматься всерьез: правда ли я люблю человека, за которого собираюсь замуж? Действительно это только мое решение или я иду на поводу у мамы, подруг? В самом ли деле Кронский мне безразличен или это не так? Нельзя не согласиться с Власом — в его отсутствие произошло то, что независимо от меня изменило мое отношение к нему. Встреча с Кронским в Любочкином кабинете оказала на меня разрушающее действие. Теперь, сидя с переполненным животом, я отчетливо это поняла, но надеялась в скором времени справиться со своими чувствами. Я посмотрела на Власа и тут же поняла, что мне не нужно делать никаких усилий над собой, не нужно справляться ни с какими чувствами. Я любила этого человека — мне нравятся его припухлые глаза, тяжеловатый, упрямый и настойчивый подбородок, атлетическое телосложение. В это мгновение он казался мне намного интереснее Кронского, как внешне, так и внутренне. А самое главное, в чем я не сомневалась, так это то, что он искренне любил меня и никто кроме меня ему не был нужен.

— Ты говоришь глупости. Никого я так не любила, как тебя, — сказала я, и это было чистой правдой, потому что и Кронского, и всех своих троих предыдущих мужей я любила по-разному, совершенно иной любовью.

Правда? — спросил он. В голосе звучали радость, надежда, даже наивность. Его сомнения были моментально развеяны, он подхватил меня на руки и отнес в спальню.

— Постой, постой! — воскликнула я. — Мне нужно в душ! Немедленно!

— Какой душ! Ты что, целыми днями из ванной не вылезаешь? Когда я заехал за тобой, ты ведь только вышла из душа.

Такая жара, такая жара, я уже успела запылиться и взмокнуть, — пролепетала я и улизнула в коридор.

«Куда же лучше пойти-то?! — в панике думала я. — В туалет — посидеть, „подумать“ — или в ванную? И зачем я столько съела?! Я ведь сейчас опозорюсь!»

В животе началась настоящая революция: котлеты по-киевски восстали против «Наполеона», горох из салата, казалось, вот-вот откроет огонь по осетрине. «УООУУУ! — громко раздавалось из моего чрева. — УУУУУ? ООО!» Я больше не раздумывала и рванула в туалет — протяжные звуки доносились из утробы, но не более того. Сидеть тут бесполезно. Я метнулась в ванную, быстро разделась, символически обрызгала водой плечи, как в дверь постучал Влас:

— Что? Что такое?

— Машенька, возьми полотенце.

— Тут есть.

— Это мое.

— Тут целых три, — ответила я. На металлических ручках действительно были аккуратно и ровно развешаны три чистых полотенца.

— Это мои — одно для тела, другое — для лица, третьим я ноги вытираю.

Боже мой! Какая чопорность! Я взяла полотенце и вышла через минуту, Влас сидел на полу у ванной и ждал меня. Он снова подхватил меня на руки и увлек в спальню. В животе началась отчаянная перестрелка. Он уложил меня на кровать, усыпанную алыми лепестками роз, сдернул полотенце и принялся меня целовать. Я, кроме как о революции, ни о чем другом думать не могла: «Только бы не оконфузиться! И за что они там так ожесточенно борются — эти салаты, икра и „Наполеон“?»

— Как я соскучился, соскучился по тебе, — пыхтел Влас, стягивая с себя брюки.

«Как бы чего не вышло!»

— Я тебя очень люблю, очень!

«Только бы сдержать обезумевший горошек из оливье!»

— Я всю жизнь о тебе мечтал! Мне даже не верится, что ты наконец-то рядом! — воскликнул он, глядя мне в глаза. Я собрала все силы и как можно приветливее улыбнулась ему.

Влас закрыл глаза — он любил меня — вдруг в самый ответственный момент в мою правую ягодицу вонзилось что-то острое. Несомненно, это была иголка. «Да что он, шьет, что ли, в постели?!» — злобно подумала я, пытаясь сменить позу и перевернуться на бок, но Влас только еще больше вдавил меня в кровать. Я молчала, решив потерпеть, чтобы дать ему возможность получить удовольствие, но тут вспомнила жуткую историю, которую в воспитательных целях рассказывала мне в детстве Мисс Бесконечность. «Будь осторожнее с иголками, — говорила бабушка, — вот так сядешь на нее и не почувствуешь, как она в тело впиявится, а уж до сердца дойдет — все! Смерть!» — после чего она многозначительно поджимала губы и обычно куда-нибудь уходила, оставляя меня в одиночестве, чтобы я как следует подумала о ее словах. Иголка все глубже и глубже вонзалась в мягкое место, словно острый нож в масло. В конце концов я не выдержала и завопила:

— ААААААА! ОЙОЙЁЙ! АААААА! У! УЁЙЁЙЁЙОЙ!

— Какая ты… Какая ты… — задыхаясь, пролепетал Влас.

— ОЁОЙ! ОЙ! ОЙ!

— ОХ! ООО! — он был в экстазе. — Какая ты! воскликнул он и зарычал.

Наконец он откинулся на подушку и усталым, одновременно счастливым и трепетным голосом произнес:

— Маш, какая же ты страстная! Ты меня просто с ума сводишь своими криками! Передать тебе не могу!

Я тут же повернулась на бок и вытащила из задницы нечто странное — это была явно не иголка. Я соскользнула с шелковых простыней:

— Я в душ.

— Да сколько же ты раз на дню в душ-то ходишь?! — усмехнулся он.

Я закрылась в ванной и принялась разглядывать то, что заставило меня не думать о взбесившемся горошке. Это оказался огромный шип розы. «Нет, ну надо же было искрошить в кровать лепестки вместе с шипами! Жертва рекламы!» — злилась я, но Власу говорить ничего не стала, чтобы не портить радость встречи после недельной разлуки.

Засыпая, Влас проговорил:

— Я так счастлив, что ты тоже получила удовольствие, что мы подходим друг другу по всем параметрам…

— Да, ты был просто великолепен!

Слушай, Маш, я совсем забыл. Ты не могла бы помочь мне — как будущая жена — устроить дома небольшой банкет человек на десять? Ничего себе небольшой!

— Это все очень серьезные бизнесмены, нужные мне люди.

— Когда?

— Через неделю, я думаю.

— А что от меня требуется?

— Я бы тебе помог, конечно, но у меня сейчас столько проблем. К тому же мы ведь собираемся отдохнуть на море…

— Так что я должна делать?

— Накупить продуктов и накрыть на стол. Я хочу похвастаться перед коллегами своей будущей женой — красивой, умной, к тому же умеющей готовить. Ну, что, договорились?

— Конечно, жалко, что ли! Только ты меня за день предупреди, хорошо?

— А как же, это ведь не шутки! Сам Илья Андреевич придет!

Я сделала глупость и спросила, кто такой Илья Андреевич, после чего пришлось до трех ночи выслушивать обо всех его достоинствах, добродетелях и сильных сторонах как в бизнесе, так и в отношении семьи. Влас упоенно рассказывал о том, как Илья Андреевич добился невообразимых высот в своем деле, сравнил жизнь старшего коллеги с «судном посреди морей, гонимом отовсюду вероломными ветрами». Говорил витиевато, книжными оборотами, подобно гоголевскому Чичикову. В результате я ровным счетом ничего не поняла, кроме того, что Влас очень высоко чтит и ценит Илью Андреевича и что это будет самый важный и главный гость, ради которого, наверное, и затевался предстоящий банкет.

***

На следующее утро Влас предложил отвезти меня домой, за вещами.

— Я совсем забыла, ведь я сегодня вечером встречаюсь с девчонками, так что вещи отменяются. И потом, наверное, работать я буду все-таки дома. Я так привыкла.

— Ну, так ты ко мне никогда не переедешь, — разочарованно протянул он. — Где вы встречаетесь? В вашем кафе?

— Угу, — сказала я, зажигая сигарету.

— Зря ты куришь по утрам. Это вредно, — неодобрительно заметил он. — Когда за тобой заехать?

— Куда? — не поняла я.

— В кафе, конечно, куда ж еще? Потом заберем твои вещи и поедем домой.

— Может, лучше завтра? Не стоит заезжать за мной в кафе. Я не знаю, сколько мы там просидим.

— А я тебе буду позванивать.

Я совершенно растерялась и механически потушила окурок в кадке с пальмой.

— Маш! Ну что ты делаешь?!

— Что такое?

— Возьми пепельницу, и вообще, можно ведь на балконе покурить, — недовольно проговорил он, надевая пиджак. — Все, я ушел.

Он захлопнул дверь, и я осталась одна в большой чужой квартире. Но ничего, зато сегодня мне никто не будет мешать — по крайней мере, попишу хоть. В данное время я писала сразу два романа. Один, задуманный после разрыва с Кронским еще зимой, о неземной любви, предательстве и измене, застрял сейчас где-то на середине, второй — продолжение злосчастных «Записок», которые требовал от меня главный редактор, писались по мере развития событий моей собственной жизни.

Я деловито включила компьютер, открыла новый файл и принялась вспоминать, на чем остановилась. Вспоминала минут тридцать, но вдруг почувствовала, что мне чего-то не хватает. Потом мучительно принялась перебирать в уме, чего именно мне не хватает. Конечно же! Заставки: «Работай, бестолочь!» Вот в чем дело! Оттого-то я и не написала еще ни одного предложения. Я немедленно создала точно такую же заставку, как на своем компьютере, которая каждые четыре минуты понуждала меня писать, а не считать ворон. Прошло еще полчаса — заставка почему-то не помогала. От нечего делать я сыграла в пасьянс «Паук» — выиграла, потом в «Классическую косынку», потом в какую-то дурацкую игру, в которой я никак не могла выиграть, постоянно натыкаясь на мины. Плюнула и открыла папку с документами Власа — один неосторожный щелчок мышки, другой и… вся папка удалена. Проверила «корзину» — пустая. В панике принялась искать документы в «журналах», на дисках — нигде нет. Что ж делать-то? Неужели так сложно было установить защиту или пароль? Поразительное легкомыслие! «Хотя… если Влас не установил защиту и с такой легкостью можно влезть в его документы, вероятнее всего, они не представляют никакой ценности», — решила я и успокоилась.

Нет. В чужой квартире просто невозможно работать. Я не смогу тут писать, пока не пойму, чего мне не хватает. Может быть, телефонных звонков? И я тут же позвонила Пульке на работу.

— Ты не забудешь за Анжелкой заехать? — спросила я.

— Да вот она, рядом сидит.

— Она что, сама приехала?

— Как же, сама, — усмехнулась Пульхерия. — Ты подумай, в каком она могла бы быть состоянии, если б я за ней вечером заехала?!

— Тебе для подруги жалко?! — послышался настойчивый Анжелкин голос.

— Чего это она у тебя просит?

— Спирт медицинский! Голова у нее, видите ли, болит! Маш, я убегаю на операцию, поговори с ней, если хочешь.

— Если хочешь! — проворчала Огурцова и взяла трубку. — Вы все меня осуждаете и презираете!

— Анжел, у тебя должен быть светлый и трезвый ум к вечеру, поверь мне. И потом, никто тебя не осуждает. С кем дети-то?

— С кем, с кем! Свекровь с отцом дома. Ой, не могу, голова раскалывается, а эта садистка спирта пожалела. Мне надо-то грамм пятьдесят, — сказала она, но, подумав, поправилась: — Ну, сто.

А Нина Ивановна опять сегодня работает? — Я пыталась отвлечь подругу от губительных мыслей.

Нет, она по святым местам поехала. Молится, чтобы я пить прекратила. А что я, пью, что ли?! Так, расслабилась несколько раз, подумаешь, какое дело!

— А куда по святым местам-то?

— В Дивеево по канавке пройтись.

— А ты что не поехала?

— Ай! — разочарованно воскликнула Анжелка и сказала: — Слушай, Мань, башка раскалывается, спирта не дали, дай я хоть на банкеточке прикорну.

Делать было абсолютно нечего, и я набрала мамин номер.

— Я у Власа, — заявила я.

— Очень за тебя рада, а я завтра уезжаю в деревню.

— Ты ведь через неделю собиралась!

— Как бы не так! Позвонил Коля, сказал, что приедет завтра, и бросил трубку. Я даже слова вымолвить не успела! Буду звонить тебе по пятницам, смотри тут за нашей Бесконечностью, с Власиком не ссорься, — мама всхлипнула в трубку.

— Что ты; не плачь! Не стоит из-за меня так переживать!

— Думаешь, мне очень хочется с Колей в глуши торчать? — Она переживала не за меня, а за свои утекающие, как вода сквозь пальцы, последние годы, когда она еще может быть любимой. — Ты не нашла мой дорогущий тональный крем?

— Мам, я тебе уже сто раз говорила, что у меня его нет!

— Странно, куда он мог подеваться, — задумчиво проговорила она и спросила: — У Власа-то хоть отпуск будет?

— Да, мы поедем на юг недели на две.

И охота вам на солнце париться, когда можете в деревне отдохнуть. Там чудесно летом! Грибы, ягоды, речка. Можно в лес сходить. Ты же помнишь, какая там красота! Сосенки впиваются в небо своими кронами, березки… А если встать на рассвете и отправиться на рыбалку!.. Туман еще не рассеялся над полями, лесами — он паром стоит над рекой, будто в открытом бассейне. Тишина, даже птицы еще спят, не щебечут. Вот где-то в кустах пробежал заяц, трещит ветка, дует легкий ветерок, водная гладь вздрагивает и покрывается рябью, словно кто-то пощекотал ее… А закаты! Какие там закаты! — И мамаша пустилась в описание деревенских закатов. Я уже давно поняла, что именно от нее я унаследовала писательский дар. И чего бы ей книжку не написать?! У нее, наверное, лучше, чем у Паустовского, получилось бы. — А если хлещет дождь за окном, можно закутаться в клетчатый плед, сесть у печурки с книгой в руках и читать, прислушиваясь, как капли ударяются о крышу. Сказка, а не жизнь. И отдохнете. Чего бы вам не поехать? Поехали, — мягко, нежным голосом уговаривала меня мама.

Зря она на сей раз так распиналась — не отрицаю, не будь рядом Власа, я бы снова, как этой зимой, купилась на ее лживый рассказ о прелестях деревенской жизни. Ведь я человек отходчивый и быстро обо всем забываю — я уже забыла и о бане раз в неделю, и о снующих под ногами кошках, из-за которых чуть было не переломала себе кости, и о трудностях отъезда, и о злобной, навязчивой вдовице, и как едва успела унести оттуда ноги, чудом избежав свадьбы с ее придурковатым сынком Шуриком.

— Нет, мам, у Власа мечта съездить со мной на море, он ни за что не согласится променять море на деревню.

Мамаша, видимо, разозлилась, что потратила на уговоры массу своего драгоценного времени, и выпалила:

— Ну и осел твой Власик! — но тут же спохватилась и затараторила: — Нет, он, конечно, хороший мальчик, достойный, не рвань там какая-нибудь, к тому же мы его все прекрасно знаем, все-таки внук Олимпиады, но иногда бывает упрямым. Ну, ладно, мне еще нужно в фонд съездить. Ты смотри тут за бабушкой, как бы она действительно Николаю письмо-то не отправила, — сказала она и бросила трубку.

Я томилась от безделья, скорее бы уже четыре часа, чтобы наконец вырваться отсюда. От нечего делать я решила написать себе плакаты-памятки — дубликаты тех, что висели у меня дома — ведь мне теперь тут жить! Я залезла в письменный стол, быстро нашла бумагу и клей, но никак не могла отыскать маркер или фломастер — объявления должны быть яркими! Искала, искала и наткнулась вдруг на фотографию в рамочке. Это была копия того самого снимка, который Олимпиада Ефремовна случайно заметила на стенде фотомастерской в качестве рекламы, когда мы все вместе отдыхали на море и где мы с Власом стоим по колено в воде, перетягивая друг на друга надувной мяч. Стало быть, она потратила тогда два рубля. И все-таки какой противный был Влас в детстве!

Но приятно, однако, что все эти годы он любовался на мою откляченную задницу в белых трусах с рыжими замысловатыми закорючками — недаром фотография лежит в первом ящике стола.

Наконец я нашла черный маркер и принялась строчить памятки. Первым написала объявление, чтобы оно побуждало меня каждое утро вскакивать с кровати вместе с Власом. «Ни дня без строчки», — гласило оно, потому что я твердо решила работать у себя и ездить утром домой как на работу, а вечером возвращаться обратно. Следующее повторяло то, что висело у меня над кроватью: «Дорогая, вставай, тебя ждут великие дела!» В коридоре я, конечно, поскромничала и не стала вывешивать памятку том, что чрезмерное употребление алкоголя меня деморализует, приклеив к стенке лишь такое: «Не стоит выходить на улицу в разных башмаках или домашних шлепанцах!». Потом я отправилась на кухню и прилепила к холодильнику несколько объявлений о вреде объедания, одно из которых было таким: «Вспомни о революции и агрессивной стрельбе горошка из „армии Оливье“!» Туалет тоже не остался без внимания, на дверь я приклеила маленькую бумажку со словами: «Потише! Ты не одна!»

И тут взгляд мой остановился на часах — четыре! Совсем забыла, что от «Бауманской» до нашего кафе намного дольше, чем от моего дома! Как всегда, я еще не одета, не причесана, в душ лезть уже поздно. Хорошо хоть выбор невелик — в моем распоряжении всего одно платье — алое с черными маками и глубоким вырезом сзади и спереди. Натягиваю и вижу, что поправилась — видимо, результат вчерашнего плотного ужина. Пытаюсь соорудить пучок на затылке, снова ничего не получается, завязываю на макушке хвост, усиленно крашу щеки (кажется, одна намного ярче другой). Ай, ладно! Уже двадцать минут пятого, и я вылетаю из дома.

Лифт, раскаленный от жары асфальт, ступеньки, схема Московского метрополитена перед глазами, лестница, длинный переход, перекошенное отражение моего лица в стекле, эскалатор, брусчатка, сутолока… Уф! Двери кафе.

У стены, в самом дальнем углу сидит Икки. Подойдя ближе, я замечаю, что она ревела: красные глаза, распухший нос.

— Привет! Что случилось? — задыхаясь, спросила я и чуть было не плюхнулась мимо стула.

Привет! Ты представляешь, эта сволочь Овечкин заявился вчера в издательство с какой-то долговязой девкой! Она выше него головы на две, ноги от коренных зубов, рыжая! Дешевка! — выпалила она и завыла так, что я не поняла, кто из них дешевка — Овечкин или долговязая девица. — Прошел мимо меня, — сквозь слезы продолжала она свой печальный рассказ, . — и бросил так, знаешь, невзначай: «Здравствуйте, Икки», — будто я пешка какая-нибудь, его подчиненная. Икки ревела белугой.

— Ну, Овечкин! — я была возмущена до крайности. — Совсем распустился! Да что ты его всерьез-то воспринимаешь — наверное, заплатил этой дылде, чтобы она с ним перед тобой прошлась.

— Воспринимаю всерьез, потому что люблю. Он единственный из мужиков, кто относился ко мне по-человечески. Я с ним вот как с тобой могла поговорить, и он никогда не смеялся надо мной, всегда уважительно относился к моему мнению. И немецкий мы вместе начали изучать. Бывало, проснусь, а он мне: «Гутен морген!», приду с работы, а он мне: «Гутенабенд!» — Икки залилась еще сильнее.

— Перестань, все еще образуется, — я пыталась успокоить ее.

— После этого я сразу же написала заявление об уходе.

— И что?

— Все. Я там больше не работаю. Меня отпустили тут же, даже отрабатывать не заставили, как в аптеке. Теперь я снова одна и без работы. Звонила вам вчера весь вечер — никого. Куда вы все подевались-то?

— Я была у Власа, Анжелка пьяная дома валялась, Иван Петрович, наверное, телефон отключил, она вчера так буйствовала…

В этот момент перед нами выросли как всегда шикарная во всех отношениях Пульхерия, толстая Огурцова с отечной физиономией и незнакомый мужчина лет сорока пяти.

— Всем привет! — весело крикнула Пулька. — Знакомьтесь, это Аркадий Серапионович Эбатов, врач-проктолог. Это мои подруги — Икки и Маша Корытникова, писательница, кстати.

— Очень, очень приятно, — проговорил Аркадий Серапионович густым баритоном и поцеловал ручку сначала Икки, потом мне.

Этот новый поклонник Пульки сразу поразил меня своей внешностью. Высокий, плотного телосложения, но не переходящего того предела, когда человека называют толстым или склонным к полноте, он, казалось, был олицетворением понятия «импозантность». Важность, значительность, представительность и солидность заполняли, казалось, все клеточки его организма и выплескивались наружу. Волосы едва тронутые благородной сединой, голос — бархатный, густой баритон исходил откуда-то из глубины; каждое слово он выговаривал с интонацией, будто читал по радио стихи русских классиков. Глаза слишком выразительные, чуть навыкате и будто подведенные. Он был чересчур красив — так, когда это чересчур при первом взгляде вызывает у людей растерянность и зачарованность, а потом отторжение и отвращение от яркого, до неприличия броского благолепия. Внешность Аркадия Серапионовича настолько потрясла меня, что я подумала: «Ему б актером быть, а он проктолог! Надо же, как все-таки странно и подчас несправедливо распоряжается жизнь судьбами людей! Если б он был актером, его не надо было даже гримировать — с галерки можно было бы без труда разглядеть его выразительные, черные, будто подведенные глаза, естественный румянец на щеках, четкие дуги бровей…»

— Да, Пульхэрия верно сказала, я — проктолог, так что если у вас какие-то проблемы с этим, милости прошу! — проговорил он своим бархатным, ГУСТЫМ баритоном, назвав Пульхерию — Пульхэрией (вероятно, он говорит вместо «крем» — «крэм», вместо «музей» — «музэй», вместо «фанера» — «фанэра» и т.д.) и пикантно отведя мизинец с длиннющим ногтем (все остальные были аккуратно подстрижены), манерно поскреб лоб, который в эту минуту пересекла глубокомысленная вертикальная складка. «Он, верно, отращивал этот коготь всю жизнь. Интересно, зачем?» — подумала я и тут вспомнила рассказ Мисс Бесконечности о тихой хорошей девочке Лиде Сопрыкиной, которая все время ковыряла в носу. Надо же, какие порой глупые мысли приходят в голову!

И зачем Пулька привела его? Я хотела встретиться, чтобы решить насущную проблему с Михаилом, да тут еще у Икки неприятности, а ведь в присутствии этого надутого индюка и не поговоришь.

— Официант! — зычно крикнул он. — Примите заказ!

Как ни странно, к нам сразу подлетел молодой парнишка в красной форменной рубахе.

— Девоньки-э-э, выбирайте… Кто что будет? — великодушно произнес Пулькин кавалер.

— Мне водки! — не задумываясь, крикнула Огурцова, причем крикнула она так, будто боялась не успеть сделать свой заказ, будто официант в красной рубахе — это мираж в пустыне — как появился, так и исчезнет.

— Нет, Аркадий, Анжеле водки не давать! — твердо решила за подругу Пульхерия.

— Ну, Огурцовой, может, и не стоит, а я выпью, — категорично заявила Икки.

Моторкиной можно, а мне нет? Это еще почему? — возмутилась Анжелка. Когда члены содружества переходили на фамилии, ничего хорошего это не предвещало.

Пульхерия прошептала официанту заказ.

— Вот и славненько. Девоньки, пардон, я отлучусь ненадолго-э-э, — сказал Аркадий, облегченно вздохнув. Вообще я заметила, что иногда он продлевал слова и за счет чопорного «э-э» и без того напыщенная речь его приобретала еще большую весомость и значительность.

— Надоела ты мне, Пулька! Целый день меня в черном теле держишь! Хочу водки! — кричала Огурцова. — В том положении, в каком я оказалась, с двумя детьми на руках, с мужем-алкоголиком, у меня только одно желание… — сказала она и замолчала.

— Какое? — спросила Пульхерия.

— Утопиться в море водки. Сначала упиться, забыться и утопиться, чтобы не вспоминать, что я мать-одиночка. Все равно сегодня напьюсь. Вот приеду домой и напьюсь!

— Анжел, мы ведь собрались для того, чтобы помочь тебе! Я придумала, как заставить Михаила дать пожизненный обет. Только вот не пойму, зачем Пулька своего проктолога приволокла!?

— Чем он тебе не нравится? Познакомить привела, и потом, он может быть нам полезен — у него полно связей.

— А куда он ушел? — подозрительно спросила я.

— В туалет. Аркадий разработал целую методику правильного облегчения, даже докторскую по этой теме защитил, поэтому его долго не будет. Так что у тебя за план?

Нужно… — я только было раскрыла рот, чтобы поведать о своем гениальном замысле, как моя сумочка задрожала и из нее раздалось противно: «Тар-лям-пар-ля-ля-ля-ля-лям, тар-лям…»

— Да, Влас. Нет, я еще в кафе. Мы только встретились! Ну, позвони через час, — ответила я и бросила телефон в сумку.

— Начинается! — злобно усмехнулась Пульхерия.

— Что?

— Вы еще не расписались, а он контролирует каждый твой шаг! Ему что, заняться больше нечем? Ну, рассказывай, какой план-то? — спросила Пуля. Мы, словно по команде, придвинулись ближе к столу, и я зашептала:

— Пш-пш-пш-шш-шн.

— Хи-хи! — прыснула Икки.

— Но как? — воскликнула Пулька.

— Пшшш-шш-пш-пш-пш, — снова принялась я объяснять.

— Да ну! — разочарованно бросила Пульхерия.

— Пшик! — злобно возразила я и привела веский аргумент: — Ш-ш-ш, пшш-шшш, пшшшш. Так что это вам не бздык-бздык! И не тра-ля-ля мне тут! Вот только потом я не знаю, как быть! — заключила я, откинувшись на спинку стула.

— Это вы-то, Маненька, не знаете, как быть?! — прогремел Аркадий Серапионович, и Пулька не таясь рассказала ему про Анжелкину проблему.

— Что ж, девоньки, план не плох, совсем не плох. А дальше вот что… Я вам в этом помогу, — деловито пробасил проктолог и перешел на шепот: — Э-э-э-м-м-с, шипе, ш-ш-ш, э-э-э и э-м, э-м, э-м-м, тю, тю, тюитого.

— Здорово! — не сдержалась я.

В эту минуту к нашему столику подошел официант в красной рубахе и с подносом. Пулька снова что-то шепнула ему на ухо, и он принялся выставлять перед каждым по кружке пива и по довольно внушительной порции салата.

Анжелка схватила пиво, залпом выпила полбокала.

— Какое-то противное, — пожаловалась она. Потом (это было видно только мне, потому что Огурцова сидела вполоборота от Пульки) бесшумно открыла сумку, вытащила оттуда колбу с притертом пробкой и в мгновение ока вылила прозрачную бесцветную жидкость в недопитый бокал с пивом.

— Что-то спиртом пахнет, — принюхавшись, сказала Пулька. — От пива, что ли? Вроде нет. Ну ка, — и она склонилась над Анжелкиным бока лом. — Огурцова, мерзавка, все-таки стибрила у меня из кабинета медицинский спирт! Воровка! — Пульхерия попыталась выхватить у нее кружку, но та, вцепившись в нее мертвой хваткой, допивала содержимое. — А я ей пиво безалкогольное заказала!.. Пьяница! И откуда в тебе вдруг такая тяга к спиртному? Ты ведь никогда раньше не пила?

— Гены, — не без гордости заявила Анжелка.

— Ужас какой-то!

— Аркадий Серапионович! — воскликнула повеселевшая Огурцова. — А закажите мне, пожалуйста, нормального пива, а то это, — и она повертела в руке пустой бокал, — совершенно невозможно пить. А вообще-то нет, давайте возьмем водочки и выпьем за успех нашего предприятия.

— Ну, конечно, у всех все нормально, одна я несчастная, — вдруг прорезалась Икки и опять заплакала.

Икконька, что у вас-то стряслось? — участливо спросил Аркадий вкрадчивым и волнительным голосом, и Пулька пересказала ему обо всех Иккиных несчастьях.

— И с работы ушли? — с горечью и сожалением спросил он. — А позвольте узнать, кто вы по профессии?

— Фармацевт, — хлюпая, пролепетала она.

— Да, да, — вмешалась Огурцова, ей, видимо, хотелось побыстрее разделаться с Иккиными проблемами и выпить за успех предприятия. — Она лучше всех в фармацевтическом техникуме умела скатывать свечи!

— Что вы говорите?! — с большой заинтересованностью то ли воскликнул, то ли переспросил Аркадий Серапионович. — А у меня давняя мечта-э-э — открыть в Москве свою проктологическую аптеку, именно производственную, чтобы лекарственные формы изготавливались по моим рецептам. Это в основном свечи, конечно. В городе полно гомеопатических аптек, есть онкологические, но ни одной проктологической! Это досадно, право же! — воскликнул он, ковыряясь вилкой в салате, по привычке пикантно загнув мизинец с длиннющим ногтем. — Давайте-ка вот что, Икконька, предпримем: вы в самом ближайшем времени отправляйтесь-ка в фармацевтический техникум, у них там как раз сейчас выпускные экзамены заканчиваются, подберите себе в помощь толковую девушку и подыскивайте помещение для будущей аптеки. Вы будете заведующей, я найду хорошего бухгалтера, и все мои клиенты будут покупать лекарства исключительно в нашей аптеке.

Вы это серьезно? — ошалело спросила Икки. — Я не делаю опрометчивых предложений, — несколько высокомерно проговорил он.

— Но нужно ведь собрать кучу документов, лицензии, оборудование, в конце концов!

— Сущие пустяки, за три недели управимся, уверяю вас, — сказал он, будто они решили не аптеку открывать, а укропом у автотрассы торговать.

Заметив недоверчивый Иккин взгляд, Пулька уверенно сказала:

— Как Аркадий Серапионович сказал, так и будет. Вы не представляете, какие у него связи! Вся Москва пользуется его услугами. Правда, Аркаша?

— Правда, Пульхэрия. Только не они пользуются моими услугами, а это я их пользую как врач, — поправил Пульку Аркадий Серапионович и, окинув нас взглядом, сказал: — Что-то вы, девоньки-э-э, какие-то грустные. Хотите, я вам стихотворение прочту? — Он огляделся по сторонам — кафе опустело, только вдалеке, у двери сидел какой-то парень в джинсовой куртке с книжкой в руках. — Было мне лет шесть, когда я случайно подслушал эти прекрасные строфы. Скажу честно, не только подслушал, но и подсмотрел, как читал их мой дед — Илларион. А в столь нежном возрасте, как вы понимаете, все запоминается быстро и на всю жизнь. Читал он его моей матери, на кухне, думая, что я уже давно сплю. Я до сих пор не знаю, кто автор этого шедевра, но в стиле, в метком и умелом подборе слов чувствуется твердое перо гениального Пушкина… Итак. — Аркадий Серапионович вдруг вскочил со стула и торжественно проговорил:

— Стихотворение неизвестного мне поэта, — он замолк на минуту, будто в образ входил, затем вдохновенно продекламировал:

«Куча».

В полях давно уж вечерело,

Уж солнце скрылось за горой,

А на полях коса звенела,

Я шел с поникшей головой, -

лирично начал он, затем изменился до неузнаваемости: согнул ногу в колене, словно собираясь сделать шаг, ссутулился, сложил пальцы щепотью и, приложив их ко лбу, продолжил:

Я шел в раздумий глыбоком,

Стихи себе под нос шептал,

(тут он всплеснул руками, а глаза от удивления чуть не выпрыгнули из орбит).

И вдруг дерьма большую кучу

Я чуть ногой не растоптал.

(воскликнул в ужасе Аркадий Серапионович, обходя мнимую кучу).

Далее содержание стихотворения сводилось к размышлению поэта о том, кто ж мог сотворить подобное.

— Браво! Брависсимо!!! Брависсимо!!! — послышалось за спиной чтеца — он зарделся от удовольствия, повернулся, и я увидела Власа.

— Прекрасно! Я все слышал! Вы были просто великолепны! — искренне восклицал он и тут же колко сказал: — Маша, познакомь меня со своим приятелем.

— Это мой приятель, — вовремя внедрилась Пулька. — Аркадий Серапионович Эбатов, врач-проктолог.

Очень, очень приятно, — облегченно проговорил Влас — видимо, обрадованный тем, что врач-проктолог не мой приятель. — А я — Влас Олегович Андреев. Генеральный директор автосалона «Автомат».

— Взаимно, взаимно. А я тут девонькам рассказывал, почему решил стать проктологом, — пояснил Аркадий и поскреб для пущей важности своим длинным ногтем кончик носа, — присаживайтесь, пожалуйста.

— Ох! Я бы с удовольствием! Нет, правда, тут у вас такая замечательная компания собралась, но нам еще к Маше домой нужно заехать, а уже поздно. Маша, ты не забыла о своих вещах?

— Не забыла, — буркнула я. У меня вдруг возникло такое чувство, которое часто испытывают дети, заигравшись с друзьями, когда на самом интересном месте родители зовут их домой. — Всем пока.

— Я завтра заеду за тобой в три часа, — напомнила мне Пулька.

— Да, да, — сказала я совсем поникшим голосом — мне ужасно не хотелось уходить — так весело было с друзьями…

— Ты чем-то недовольна? — спросил меня Влас, подъезжая к моему дому.

— Вещи я могла бы забрать в любое время, я каждый день буду здесь работать. Не понимаю, зачем нужно было так рано уходить?

— Затем, что мне завтра в восемь утра надо быть у Ильи Аидреича дома. А он живет в Куркине.

Я исключительно ради того, чтобы Власа больше не мучила навязчивая идея о моих вещах, набила битком свою самую большую сумку-кишку всякой всячиной и, столкнувшись лицом к лицу с очкастым соседом-толстяком в дверях, смущенно вылетела из подъезда.

— Уже все?! — удивился Влас.

— Поехали.

— Ты до сих пор дуешься на меня?

— Вот еще, глупости какие! — отмахнулась я.

Я и вправду уже забыла о прекрасном вечере в обществе подруг и проктолога, так неожиданно и грубо прерванном. Сейчас моя голова была забита исключительно мыслями о завтрашнем дне.

— Что это? — удивился Влас, тупо глядя на таблички в коридоре, и прочитал вслух: — «Не стоит выходить на улицу в разных башмаках или домашних шлепанцах!» Зачем это?

— Чтобы не забыть, — задумчиво ответила я.

Удивление Власа достигло наивысшей точки после того, как он побывал в туалете и прочитал: «По — тише! Ты не одна!»

Судя по выражению его лица, он здорово рассердился, но потом вдруг ни с того ни с сего разразился диким хохотом и сказал сквозь смех:

— Машка, разберешь вещи и ложись спать, я еще поработаю.

Я сидела в коридоре возле кучи тряпок, и у меня не было ни малейшего желания развешивать и складывать их в отведенном для меня шкафу. И тут меня осенило! Я влетела в кабинет, Влас сидел за компьютером — он только успел включить его…

— Влас, я сегодня утром совершенно нечаянно уничтожила все твои документы, — пролепетала я. Ты понимаешь, я села поработать, и так получилось, я сама не поняла, как это получилось, — промямлила я и тут же твердо, даже с гордостью воскликнула: — Короче, я их стерла! — и так, между Делом, поинтересовалась: — Надеюсь, там не было ничего важного?

Влас схватился за голову, в кабинете воцарилась гнетущая, томительная тишина.

— Зачем ты полезла в мои документы?! Что тебе там нужно было?

— Я ведь говорю, нечаянно: мышкой щелк-щелк — и нет документов, — прощебетала я и подумала, что меня убить мало.

— Ой, Маша! — отчаянно воскликнул он и, помолчав с минуту, сказал: — Ладно, сам виноват, надо было установить защиту.

Я кинулась ему на шею и звонко поцеловала в щеку:

— Власик, я тебя так люблю, так люблю! Ну, я пойду, лягу? А вещи утром разберу.

— Не-ет, — протянул он. — Так просто ты от меня не отделаешься. Ну-ка, вставай в шестую позицию!

Шестая позиция — особая слабость Власа. За шестую позицию он мог простить мне, наверное, все на свете. И чего я полчаса оправдывалась, что случайно стерла документы?! Шестой позиции ног в балете не существует — их всего пять. Эту шестую придумала я сама, и мало кому ее удалось бы изобразить.

Может, он и полюбил меня тогда, двадцать лет назад, на море, когда я впервые встала в шестую позицию, чтобы отобрать его мороженое. Он сидел на камнях в своих красных девчачьих шортах, спрятав эскимо за спиной, и уж было собрался отчаянно защищать свою порцию мороженого, но стоило ему только увидеть меня в шестой позиции, как он сам (!) протянул мне лакомство, и с тех пор его отношение ко мне резко изменилось в лучшую сторону. Он и теперь никак не мог забыть эту дурацкую шестую позицию!

Итак, шестая позиция от Мани Корытниковой, придуманная ею самой.

Пятки вместе, носки тоже — ступни ног не выворочены, как в четвертой, а параллельно плотно прижаты друг к другу, как, впрочем, и колени. Все дело в икрах — они выгибаются, образуя баранку, и моментально мои красивые (до колен) ноги превращаются, превращаются… в кривые конечности человека, который всю свою жизнь занимался конным спортом или просидел с малых лет верхом на бочке.

Влас залился детским смехом, глядя на мои уродливые, изменившиеся до неузнаваемости ноги.

— Ха! Ха! Ха! Машка, ну как они у тебя так гнутся! Ну, научи меня! — он попытался по обыкновению встать в шестую позицию, но чуть было не грохнулся с высоты собственного роста и удивленно спросил: — У тебя там что, костей нет?

Я показала язык и убежала в спальню — стертые документы были прощены и забыты.

Я встала поздним утром (Влас уже давно трудился на благо отечества), потянулась и, зевая, решила обойти новое пристанище. И вдруг на дверце холодильника под моим плакатиком о вреде обжорства я увидела новый, написанный крупными буквами: «НЕ СТОИТ МОРИТЬ СЕБЯ ГОЛОДОМ. ОТ ЭТОГО ПОРТИТСЯ НЕРВНАЯ СИСТЕМА», я ринулась в туалет — под объявлением «Потише! Ты не одна!» висело: «НЕ НАДО СТЕСНЯТЬСЯ — ЧТО ЕСТЕСТВЕННО, ТО НЕ БЕЗОБРАЗНО!», в коридоре, над калошницей — «НЕ МЕШАЛО БЫ ПЕРЕОБУТЬ ТАПОЧКИ, НЕХОРОШО ТАСКАТЬ УЛИЧНУЮ ГРЯЗЬ ДОМОЙ!», на куче с моими тряпками валялась бумажка с надписью: «НЕ РАЗБРАСЫВАЙ ВЕЩИ, ПРИУЧАЙСЯ К ПОРЯДКУ», и, наконец, когда я опустилась в гостиной на мягкое кожаное кресло, узрела еще одну памятку на бочке с пальмой: «НЕ ТУШИТЬ ОКУРКИ В ЦВЕТАХ — ДЛЯ ЭТОГО ЕСТЬ ПЕ ПЕЛЬНИЦА».

Я сварила кофе, села в гостиной и закурила. Если б рядом был Влас, он снова бы сказал, что курить по утрам вредно. Мне стало не по себе — я вдруг почувствовала, что моя жизнь как-то сужается, приобретая все новые и новые ограничения, словно Влас возводит вокруг меня высокий частокол. Не курить по утрам, не бросать окурки в бочки с пальмами, не разбрасывать вещи, также не стоит прикасаться к его компьютеру, а то снова придется вставать в шестую позицию. А вчера даже не дал мне насладиться обществом моих верных подруг.

«Нет, я, конечно, не отрицаю, что нельзя разбрасывать вещи и тушить окурки в цветочных горшках и что во многом Влас прав, но на меня, привыкшую в течение трех лет холостяцкой жизни делать что хочется и когда хочется, новый уклад несколько довлеет. Страшит даже!» — подумала я и, машинально потушив окурок в бочке с пальмой, набрала номер Иннокентия.

г А-алле-е? — вопросительно раздалось в трубке, и мне показалось, что бывший бабушкин ученик не один, что к телефону подошла какая-то девица — не исключено, что Лида Сопрыкина.

— Добрый день, будьте добры Иннокентия к телефону, — попросила я, и сердце мое упало — если Иннокентий не один, плакал наш гениальный план, разработанный вчера в кафе при участии любителя русской словесности.

Ой! Это я, Магья Лексевна! — задыхаясь от радости, взвизгнул он.

— Что ты сегодня делаешь, Иннокентий? — спросила я и, затаив дыхание, ждала, что он ответит. Но он ничего не отвечал — он молчал как рыба. — Алле? Иннокентий?

— Я тут.

— Можно к тебе сегодня приехать в гости?

— Да, да, да! — он буквально захлебывался. — Я буду вас ждать! — воскликнул он и бросил трубку.

«Надо же, странный какой», — подумала я и снова набрала его номер:

— Иннокентий, а ты мне не скажешь свой адрес?

— Зачем? — подозрительно спросил он.

— Как же я к тебе в гости приеду, не зная твоего адреса? — удивилась я. Он молчал. Я поняла, что надо действовать напролом, иначе наш гениальный план разлетится подобно карточному домику. — Нет, если ты, конечно, не хочешь меня видеть, то можешь не говорить своего адреса. Тогда я просто не приеду, и мы с тобой не увидимся, — он молчал как партизан. — Ты меня слышишь?

— Да.

— И мы с тобой не увидимся, — повторила я и угрожающе добавила: — Никогда!!!

— А ты жениться на мне обещала, — капризно заметил он.

— Но не все сразу, Иннокентий, нужно запастись терпением.

— Пгавда женишься? — подозрительно спросил он.

— Я никогда не обманываю! Ведь я обещала тебе позвонить и вот звоню, — мое терпение было на исходе. — Так ты дашь адрес или нет?

Наконец он раскололся и продиктовал свой несчастный адрес, а потом сбивчиво и нудно принялся объяснять, как дойти от метро до его дома.

Двадцать минут четвертого за мной заехали девчонки, и мы отправились к Анжелиному мужу.

— Едва вырвалась с работы! — воскликнула Пулька, когда мы отъехали от дома Власа.

Ползли мы еле-еле, наконец Пулькина «каракатица» остановилась у девятиэтажного дома с одним-единственным подъездом.

— Анжел, а Лидии Михайловны точно дома нет? — с тревогой в голосе спросила Пуля.

— Да они с моим отцом с Кузькой и Стехой сидят!

— Слушай, а что это с внуками все время твой отец со свекровью сидит? — спросила я. — А Нина Геннадьевна где?

— Мамаша сегодня в Серпухов поехала.

— Зачем? — удивилась Икки.

— К иконе чудодейственной приложиться. Есть там одна икона от пьянства — « Неупиваемая чаша», так вот она решила припасть к ней, попросить за нас с Михаилом.

— Девочки, идемте, все вместе, — сказала Пулька, и мы решительно направились «в гости» к Анжелкиному мужу.

Огурцова открыла дверь запасными ключами. Казалось, в квартире никого не было, но Анжела уверенно пересекла комнату, открыла дверь — там оказалась еще одна, маленькая: среди пустых бутылок из-под пива, водки и дешевого вина на грязном, сером белье возлежал Михаил в джинсах, футболке и сандалиях и, уткнувшись в подушку, спал мертвецким, пьяным, тяжелым, беспробудным сном.

Больше всего меня поразила разница между идеально чистой большой комнатой (видимо, здесь обитала Лидия Михайловна) и свинарником, где спал чернобровый детина. Хоть у Лидии Михайловны обстановка была более чем скромная, но повсюду — на столе, на тумбочке — красовались кипенные салфетки, связанные крючком вручную, на кровати — подзоры все беленькое, чистенькое. Причем у меня сложилось такое впечатление, что все эти видимые атрибуты мещанства (как то салфеточки или кружавчики) не несли тут филистерской функции, а скрывали ободранные подлокотники кресел и облезший лак мебели. Судя по всему, Лидия Михайловна была замечательной хозяйкой — находчивой, рукодельной и чистоплотной.

— Что я вам говорила! — воскликнула Огурцова. — Мешок с дерьмом — делайте с ним что хотите!

— Да тише ты! — прошептала Пулька. Она подняла бесчувственную руку Михаила и, проверив пульс, отпустила — рука безжизненно упала на кровать. — Он до утра не очнется, — констатировала она. — Это я вам как врач говорю.

Анжелка проверяла пустые бутылки:

— Вот скотина, все вылакал!

— Действительно! Надо же, свинство какое, даже жене не оставил! — съязвила Икки.

— Ну, хватит болтать, понесли его. Ты, Анжела, взвали его на себя, я возьмусь с другой стороны, а вы, девочки, прикроете нас, — распорядилась Пулька.

Тяжелый, черт! — задыхаясь, проговорила Огурцова, с трудом запихивая своего благоверного на заднее сиденье Пулькиной «каракатицы». — Вообще непонятно, как он туда поместился! Предупреждала я тебя — маленькую машину берешь!

— Я ее покупала не для того, чтобы твоего невменяемого мужа по городу катать!

— Мало ли что в жизни может быть, — проворчала Анжела и уселась вперед.

Мы с Икки поймали такси и велели водителю следовать за горчичной «каракатицей».

— Погоня, что ли? — шутливо спросил шофер.

— Вроде того, — бросила Икки и с беспокойством заметила: — Как бы у Пулькиной машины от такого груза дно не проломилось! Ну и здоровы же эти Поликуткины!

Потом Икки поведала мне о том, что хочет арендовать помещение под проктологическую аптеку напротив «Лекаря Атлетова».

— Я сегодня утром ездила домой, там ателье закрыли месяц назад и объявление висит: «Сдается в аренду» и все такое… Вот телефон, — и она показала мне узенькую полоску бумаги с телефоном.

— Но я не понимаю, почему тебя заинтересовало это бывшее ателье? Ты ведь теперь живешь не у матери. Будешь каждый день на дорогу два часа тратить! И это минимум!

— Ну, во-первых, мне так кажется, что я скоро снова к дорогой матушке перееду.

— Да ты что? — поразилась я.

— По-моему, они с отцом серьезно переругались — то молчат, то орут, как безумные, друг на друга. Мамаша опять на свой холодильник замок повесила. Короче, живут, как кошка с собакой, периодически меняясь ролями.

— Из-за чего они поругались-то?

— Так они мне ничего не рассказывают! Ну, а во-вторых, я хочу быть заведующей аптекой именно напротив злосчастного «Лекаря Атлетова», чтобы утереть нос Вонючке, Кургузой, Дусе, Обезьяне и Женщине с монголоидной физиономией и злыми черными глазами!

Все вышеупомянутые особы являлись бывшими Иккиными сотрудницами, которые издевались над моей подругой, как могли: под любым предлогом не платили ей премию, заставляли работать внеурочно и даже объявили как-то раз бойкот, чего Икки не вынесла и, наконец, высказав каждой мерзавке в лицо, что она о ней думает, написала заявление об уходе и уволилась.

Такси притормозило вслед за Пулькиной машиной у подъезда Иннокентия.

— Ну, иди, — сказала мне Пулька.

— Не-ет, я одна не пойду!

— Ну что ты как маленькая! Иди, кому говорю!

— Я одна боюсь к нему идти, и потом, нужно отвлечь его, чтоб он забыл о ключах. Если у него попросить ключи, он ни за что их не даст!

— Да-а, представляю я этого бывшего ученика твоей бабушки, — вздохнула Пулька и возвела глаза к небу. — Вон, Анжелка пусть идет! В конце концов, ради нее стараемся!

— А что мне делать-то? — с опаской спросила меня Огурцова в лифте.

— Да я сама точно не знаю, но нужен какой-то маневр, чтобы он напрочь забыл о ключах, дальше — дело техники, — сказала я и решительно позвонила в обшарпанную дверь.

— Кто? — взвизгнул Иннокентий.

— Это Маша, внучка Веры Петровны.

Иннокентий что-то долго ковырялся с замком, и когда наконец открыл дверь, мы с Анжелой увидели бывшего ученика моей бабушки в псиво-синих, протертых в некоторых местах тренировочных штанах, натянутых до подмышек и с оттопыренными коленями, в шлепанцах с отлетевшей липучкой на босу ногу — так, что одна из перемычек с поразительной готовностью торчала кверху, мешая владельцу передвигаться; в розовой майке с каким-то зверем, но каким именно, я рассмотреть не смогла — из-за высоко поднятых штанов видны были только чьи-то зеленые уши.

На голове у него был полнейший беспорядок, ему бы следовало давно сходить в парикмахерскую, но Иннокентию, видимо, было недосуг. И тут мне вдруг почудилось, что у него в голове нет ни гипоталамуса, ни мозолистого тела, ни гипофиза, ни таламуса, ни эпиталамуса, ни полушариев — одним словом, нет ничего за высоким лбом его, кроме скрученной мочалки волос вместо головного мозга, и что им там уже не хватает места — они прорвались наружу и растут теперь буйно и беспорядочно.

Он уставился на нас, а мы на него. Я думала о его волосах, занимающих черепную коробку, Анжела стояла как вкопанная, разглядывая с большим интересом вечного юношу, а сам хозяин, наверное, ни о чем не думал — ведь у него вместо головного мозга клубок волос…

Молчание прервала Анжела — прервала грубо и неожиданно — она вдруг начала истерически ржать. Я дернула ее за руку — раз, другой, но, казалось, от этого она расходилась еще больше.

— Ой, здгасте! — наконец прорезался Иннокентий.

— Здравствуй, — как можно вежливее проговорила я. — Это моя подруга Анжела, она очень хочет с тобой познакомиться. Ты не расстраиваешься, что она со мной приехала?

— Ой! Какая большая! — завороженно воскликнул он и, подумав, добавил: — Пускай лучше она на мне женится.

— Вот и договорились, — радостно сказала я, а с Огурцовой в этот момент случился настоящий истерический приступ.

На кухне всю мебель составляли облезлый стол, табуретка и перевернутый деревянный ящик из-под овощей. На столе — грязные чашки и блюдце с глубокой трещиной, на котором лежало угощение — две вафли. Иннокентий деловито налил в чашки воды из-под крана, посмотрел на нас, потом перевел взгляд на блюдце с вафлями, подумал, разломал их, а лишнюю половинку, бережно завернув в газету, убрал под ящик.

— Давайте чай кушать, — сказал он.

— Иннокентий, значит, вот здесь ты и живешь? — спросила я по двум причинам — чтобы избежать «чаепития» и пройти в комнату. — А покажи, где ты спишь.

Бывший бабушкин ученик запрыгал по коридору, я устремилась за ним, сказав Огурцовой:

— А ты пока чайку попей.

О лучшей квартире для нашего предприятия нечего было и мечтать! Обшарпанный коридор с большой коробкой и гвоздем — видимо, коробка предназначалась для обуви, а внушительный гвоздь служил вешалкой для одежды.

— Вот здесь! — воскликнул Иннокентий, войдя в комнату. Он указывал на необъемное белое шелковое полотно.

— Что — здесь? — не поняла я.

— Сплю.

В комнате действительно не было кровати. Тут, в отличие от кухни, мебель отсутствовала вовсе. Огромная тряпка занимала почти половину помещения, в одном углу были навалены горой любовные романы, в другом — вещи: и летние, и зимние, и обувь все вместе. А также повсюду валялись фантики от вафель с кокосовой начинкой.

— А где кровать? — удивилась я. — И что это за тряпка, на которой ты спишь?

— Это пагашют.

— Что?

— Пагашют, — повторил он.

— Парашют? — переспросила я, не веря собственным ушам.

— Да.

— Откуда ты его взял?

— Ну-у, — неопределенно промычал он, и я поняла, что не дождусь от него ни слова.

— А пойдемте все вместе в гости к Вере Петровне! — с молодым задором воскликнула я. Иннокентий вдруг схватился за резинку тренировочных и принялся подпрыгивать — такое было впечатление, что он прыгал в мешке. — Ты согласен?

— Да! Да! Да!

— А переодеваться не будешь?

— Там холодно? — серьезно спросил он.

— Нет, жарко.

— Не буду.

Анжела, пошли! — крикнула я и снова заговорила ангельским голоском: — Сейчас придем к Вере Петровне, я схожу, куплю чего-нибудь к чаю. Что ты хочешь?

— Вафли с кокосовой начинкой.

— Хорошо, куплю тебе вафли с кокосовой начинкой, — нежно говорила я, закрывая дверь. — Ну, иди, вызывай лифт.

Он вызвал лифт — я положила ключи в карман.

Икки с Пулькой глядели в недоумении то на Иннокентия, то на переминающуюся с ноги на ногу Анжелку.

— Держи! — шепнула я и передала Пульке ключи. — Это мои подруги, Иннокентий. Это они купят тебе вафли и затем придут к Вере Петровне.

— А мы?

— Мы прямо сейчас идем к первой учительнице твоей, — и я потащила его к Мисс Бесконечности.

В это время члены содружества должны были отволочь Михаила к Иннокентию домой и привязать его к спинке кровати. Но кровати у бывшего бабушкиного ученика не было, так что к чему они привяжут здорового чернобрового детину, неизвестно.

Мы вошли в бабушкину комнату, она сидела за «столом» и что-то строчила карандашом на пожелтевшем тетрадном листе.

— Бабушка, здравствуй!

— Маша, деточка, Иннокентий! — взвизгнула она не столько от радости, сколько от неожиданности нашего появления.

— Что ты делаешь? — спросила я, зная почти наверняка, что она сочиняет очередное письмо для Николая Ивановича.

— Письмо президенту пишу, — важно сказала она.

— Зачем?

— Ты помнишь Раечку, ну из больницы? — нетерпеливо воскликнула Мисс Бесконечность.

— А, это та пройдоха, которая накормила тебя бисакодилом, после чего заставила меня еще и клизму тебе поставить?

— Никакая она не пройдоха! Она удивительный, отзывчивый, бескорыстный человек. Я так по ней скучаю, а она почему-то ни разу мне не позвонила!

— Ну, а при чем тут президент?

— Так она в Думе работает, она же помощник президента! — уверенно заявила она. — Вот прошу его в письме, чтобы он передал ей, что ее очень просит позвонить Вера Петровна. Ладно, потом допишу, когда ты уедешь, — решила она и властно проговорила: — А сейчас вымойте меня с Иннокентием. Я грязная!

— Иннокентий, включить тебе телевизор, пока я буду мыть Веру Петровну?

— Да! Да! Да! Я люблю телевизог глядеть! — прокричал он и запрыгал, что означало крайнюю радость.

— И я посмотрю, — заявила Мисс Бесконечность.

— А ты иди в ванну.

— Нет, я должна посмотреть.

— Иди, или я отказываюсь тебя мыть! — злобно прикрикнула я.

— Машенька, я только рекламу посмотрю, — проговорила Мисс Бесконечность и зачем-то вплотную подошла к экрану. — Эх! Черт, не показали! — разочарованно воскликнула она и пошаркала в ванную.

В этот момент, как назло, моя сумочка затряслась, и из нее раздалось: «Тар-лям-пар-ля-ля-ля-лялям, тар — лям…»

— Маша, я уезжаю, — дрожащим голосом проговорила мама. — Ты где? Я звонила и тебе, и Власу.

— Я у бабушки, вот помыть ее приехала.

— Ты хорошая внучка! — сердечно проговорила она. — Будь тут без меня умницей и смотри, как бы она… Ну, сама знаешь, насчет письма… — Мамаша не успела договорить, как трубку выхватил отчим.

— Маша, здравствуй! Я чего хотел тебе сказать… Ты, это… — и он задумался — видимо, при всем его косноязычии никак не мог сформулировать собственную мысль. — Пункт первый. Значит, домик для кошек я построил. И свет туда им провел, в общем.

— Ну, вы мастер на все руки! — воскликнула я.

— Вот и я про то же, а твоя мать меня даже не похвалила сегодня ни одного раза! — обиженно проговорил он. — Пункт второй. Я плохо себя чувствую. Прямо такая слабость, мрак какой-то!

— Что с вами, Николай Иванович? — озабоченно спросила я.

— Да не знаю. Ну, я там, в деревне, слышал по радио, есть такие лекарства… Они и общие укрепления дают, и организм поддерживают, и зрение… Третий, значит, пункт — я записал, как называется, и телефон. Ты позвони, узнай, коко стоит.

— Да, да, конечно! — И я, вооружившись карандашом и пожелтевшим тетрадным листом, что лежали на «столе», приготовилась писать.

— Вот, значит… Первое лекарство называется «Чих-пых», — он сделал паузу и продиктовал телефон. — Потом второе, значит, это этой страны-то, ну как ее… Там еще эти, как их… Такие живут, ну такие… — Николай Иванович изо всех сил пытался вспомнить «эту» страну, где живут «такие». — Сейчас, тут у меня где-то было записано. А, китайское! Вот, китайского производства лекарство, называется «Суньмувча». И последнее, третье, оно наше, называется «Трик-трах».

— Это лекарства? — удивилась я.

— Да-да, они весь организм укрепляют. Ты узнай, коко стоит, и, мобыть, надо будет взять, — сказал Николай Иванович, по обыкновению коверкая русский язык.

— Ладно, — согласилась я.

— Да дай сюда трубку! — возмущалась мама на том конце провода. — Иди вон лучше воду отключи, а то снова соседей кипятком зальет, как в позапрошлом году. Мань, ты меня поняла насчет письма?

— Поняла, поняла.

— И вот еще, все хотела у тебя спросить, вы чего это с Власом тянете? Нужно срочно подать заявление в загс. Ой! Ну, пока! Этот кретин, кажется, унитазный бачок разбил! Вот урод! — заорала она и немедленно бросила трубку.

Бабушка стояла в ванной и ковырялась шпилькой в ухе, издавая странные звуки: «Ухохохо! Ух!»

— Прекрати! Вот повредишь себе что-нибудь!

— А знаешь, Машка, как чешется! Я вот по телевизору смотрю — и дикторы, и артисты — ну все чешутся!

Мытье бабушки — это был особый ритуал. Пользоваться мудреным, затейливым душем я боялась — как бы не сломать! — тогда нам с Мисс Бесконечностью не сносить головы, ведь Зожор будет в гневе. Дело в том, что душ крепился к ненадежной палке посредством синей изоленты, сама же палка торчала из стены под самым потолком. Короче говоря, вся эта наисложнейшая конструкция держалась на честном слове, и когда бабушка стоит в ванной, я все время опасаюсь, как бы душ не свалился ей на голову и не вышиб последние мозги. А уж как моются Зожоры — этого я себе даже представить не могу.

Я же для мытья Мисс Бесконечности использую розовый допотопный кувшин с плесневелым дном, из которого мыли еще меня в младенчестве. Набираю в него воду и окатываю старушку, а она либо визжит от восторга, либо громко выражает свое недовольство по поводу слишком высокой температуры вылившейся на ее дряблое тело воды. Сейчас она визжала и все время пыталась встать так, чтобы облить меня с головы до ног.

— Еще раз голову вымой! — приказала она.

И спину, спину потри! О-о-о-й! Как хорошо! — верещала она. — Ну, уж тут ты сама! Совсем обнаглела! — возмутилась я, когда она отклячила удивительно белую для ее возраста, словно отполированную задницу без целлюлита.

Наконец я вытащила старушку из ванной, и в этот момент раздался звонок в дверь.

— Одевайся! — крикнула я бабушке и побежала в коридор.

— Вот кошмар-то! — воскликнула Пулька.

— Ну, как все прошло? Вы его крепко привязали? — спросила я.

— К чему там привязывать? Даже кровати нет! Ничего нет! Мы его связали и завернули в парашют. Это ж надо было такую квартиру откопать!

А вот и владелец квартиры. — И я обернулась к Иннокентию. Он, сидя за «столом», запустил пятерню в свои буйно и беспорядочно растущие (не умещающиеся в черепной коробке) волосы и с большим энтузиазмом чесал голову прямо над бабушкиным письмом к президенту.

— Он что, вшей вычесывает таким образом? — в ужасе пролепетала Пулька.

— Иннокентий, ты что делаешь? У тебя вши? — спросила я.

— Пегхоть, — ответил он и, глядя на ввалившуюся компанию, проговорил подозрительно: — А вафли с кокосовой начинкой купили?

— Какие еще вафли?

— Я совсем забыла, нужно сходить в магазин, купить что-нибудь к чаю.

— Я схожу! — вызвалась Анжелка.

В это мгновение из ванной вышла бабушка совершенно голая, но в платке.

— Ты почему не оделась?

— Что это я одеваться буду, вон какая жара на дворе! — И она было уже направилась в комнату, где Иннокентий вытряхивал перхоть над ее очередной эпистолой.

— Я на минуточку, только одену бабушку, — сказала я подругам и снова затолкала Мисс Бесконечность в ванную.

После долгих уговоров она все же согласилась одеться, и мы наконец вышли из проклятой ванной.

— Дай мне какие-нибудь трусы, — попросила Анжелка.

— А ты без трусов иди, — усмехнулась Пульхерия.

— На, — и я протянула ей обстриженные бабушкой серые панталоны, — лучшего тут ничего не найти.

Девьки! — смачно воскликнула Мисс Весковечность — Как давно вы ко мне не приезжали! А помните, как вы после школы ходили к нам обедать. Анжела, помнишь, сколько ты жрала? — бабушка взглядом искала Огурцову, но та уже усвистала в магазин. — Я все удивлялась, как в нее столько влезает! Ой! Постойте, постойте! — вдруг воскликнула она и ринулась к телевизору — там шла реклама. — Вот! Вот он! — закричала она.

— Кто?

— Да этот крендель в кожаных портках! Нет, вы только посмотрите, сейчас схватит себя за это самое место…

— За какое это самое место? — спросила я — мне было интересно, как она выкрутится.

— За какое, за какое! — рассердилась она. — За причинное! Вот-вот, глядите, и пошел девок целовать. Тьфу! — и бабушка по-настоящему плюнула в экран, отчего на причинном месте у кренделя в кожаных портках неприлично заблестел бабушкин плевок.

— Пойдемте у Зожоров в комнате поговорим, — предложила я.

— Что дальше-то делать будем? — спросила Икки.

— Попьем чай — и надо разъезжаться по домам, — решила Пульхерия.

— Я боюсь Иннокентия на ночь с бабушкой оставлять.

— Оставайся, — спокойно сказала Пулька.

— А этот Иннокентий даже очень ничего, — заметила Икки, Пулька в ужасе посмотрела на нее.

— Влас ничего не знает. Если я не приду ночевать…

— Скажи, что у бабушки останешься.

— Все равно…

— Даже так! Ну, начинается — туда нельзя, сюда нельзя.

— Девочки, а хотите, я останусь? — оживилась Икки.

— Нет, тебя тут с Иннокентием я тем более не оставлю, — проговорила я, помня, как до романа с Женькой Икки отдавалась всем подряд, каждый раз думая, что это последняя в ее жизни близость с мужчиной. — Кстати, хотела тебя спросить, что это за препараты такие — «Чих-пых», «Суньмувча», «Трик-трах»?

— Что это ты спрашиваешь? У Власа проблемы? — испугалась Икки.

— Да при чем тут Влас! Николай Иванович что-то занемог, плохо себя чувствует.

— Это биологически активные добавки для страдающих импотенцией, — пояснила Икки.

— Весь сыр-бор из-за Михаила, — рассуждала Пулька, совершенно не слушая нас. — Вот пусть Анжелка и остается, — твердо сказала она, и это нам с Икки показалось логичнее всего.

Стоило только ей произнести последнее слово, как из магазина вернулась Огурцова с бутылкой водки, тремя огромными пластиковыми бутылями пива и скромной упаковкой вафель. Стало ясно, что и Анжелу оставлять тут категорически нельзя.

— Ну что ж делать-то! Нам нужно продержать тут Иннокентия до завтрашнего вечера! — взвыла я.

— Девочки, а давайте переночуем тут все вместе, — предложила Икки. — Анжел, пойдем, накроем стол, пивка выпьем, — и они с энтузиазмом ринулись на кухню.

— Ну, уж это без меня. Мне завтра на работу. .. — сказала Пулька и собралась уходить.

— Какая работа?! Завтра суббота! — прогремела Огурцова с кухни.

— Мы сегодня напьемся?! — радостно спросила Мисс Бесконечность.

— Похоже на то, — сказала Пулька, положив сумку обратно на тумбочку.

Я решила, что именно сейчас наступил самый подходящий момент позвонить Власу.

— Да. Нет, я не приеду сегодня, я останусь у бабушки. Ну что за глупости! Не нужно тебе сюда приезжать! Хочешь, поговори с ней! — разозлилась я и передала трубку Мисс Бесконечности. Влас не верил, что я у старушки.

— Здравствуй, Власик, — бодро сказала та. — Машенька останется у меня. Что почему? Потому что я себя плохо чувствую, — и голос из энергично-неунывающего мгновенно превратился в скрипучий, будто она умирать собралась. — Что-то сердечко пошаливает, Власик. Годы, годы берут свое.

— И все-таки мне это не нравится! — напоследок выговорил мне Влас.

Это была поистине Вальпургиева ночь, действие которой происходило не на горе Броккен, а в Вавилоне, при возведении знаменитой башни: присутствующие резвились, безумствовали, я бы сказала, бесновались, совершенно не слыша и не понимая друг друга.

Поначалу больше всех буйствовала Мисс Бесконечность — она потребовала включить на всю катушку Жорочкин музыкальный центр и затеяла танцы под хрипловатые голоса исполнителей блатных песен. Старушка отплясывала чечетку и заливисто подпевала: «Чубчик, чубчик, ах чубчик кучерявый, а ты не вейся на ветру-у, а карман, карман ты мой дырявый, а ты не нра-, не нравишься вору…»

Когда зазвучала медленная песня, Мисс Бесконечность жалобно, с непередаваемой тоской (будто ей как никому другому была знакома невеселая жизнь эмигранта — человека без родины) заголосила: «Поручик Голицын, а может, вернемся, зачем нам, поручик, чужая земля» и вытащила в центр комнаты непьющего Иннокентия, желая покружиться с ним в шумном вихре вальса. Бывший бабушкин ученик вытянул руки вперед, растопырил пальцы и вдруг мелко так запрыгал. Он танцевал и, кажется, был счастлив, бабушка же плюнула со злости и пригласила на танец Анжелку, которая уже к тому времени успела порядочно нализаться своего любимого напитка (пила она исключительно «ерш»).

Икки, как только старушка оставила в покое Иннокентия, подсела к нему на диван и принялась что-то рассказывать, потом вдруг вскочила и стала танцевать свой знаменитый танец живота. У меня не было никаких сил поддерживать ее и петь «Ламбаду», к тому же было бы нехорошо вот так взять и оставить Пульку, которую, как обычно, понесло в научные гинекологические дебри. Она вот уж как двадцать минут объясняла мне то, как трудно отличить воспаление придатков от внематочной беременности. Наконец, сказав, что любая случайная половая связь неминуемо ведет к тяжелейшим последствиям — вплоть до удаления всех детородных органов, она вырубилась прямо в кресле.

У меня перед глазами все поплыло, и я увидела дурацкий сон: будто бы Мисс Бесконечность сидит в царской серебряной купальне посреди огромной залы, а моет ее Иннокентий.

— Что так спину-то дерешь, холуй! — властно кричит ему царица Вера Петровна.

А вокруг, на подхвате — Икки, Анжела и Пулька с полотенцами в руках.

В полдень все члены содружества стояли у подъезда Иннокентия, вскоре около нас притормозила длинная черная машина, из которой вылезли двое огромных, накаченных, бритоголовых парней. Один из них подошел к нам:

— Кто тут Пульхэрия?

— Я! Я! — воскликнула она.

— Мы от Ван Ваныча по просьбе Аркадия Серапионовича.

— Да, да, мы вас ждем.

— В принципе мы знаем, что надо делать. Но вот как насчет мордобоя?

— Нет, не надо! Ни в коем случае не бейте его! — взвизгнула Пулька. — Только скажите, что он разгромил спьяну овощную палатку и пока не заплатит вам тысячу долларов, вы его не отпустите. Потом узнайте адрес его жены и уходите.

— Хозяин — барин, — деловито проговорил он.

— А все-таки по морде бы ему не мешало дать! — довольно громко сказала Анжела. — Он этого заслужил.

— Вы сами решите, что вам нужно! — угрожающе гаркнул бритоголовый, и мы всем кагалом отправились к Иннокентию домой, где все это время без хлеба и воды в заложниках находился Анжелкин муж.

С накаченными бритоголовыми парнями нам помог Аркадий Серапионович. Тогда в кафе, когда я изложила подругам свой план (рассчитанный на то, что Михаил, снова попав в переделку по пьяному делу, наконец одумается и прекратит пить, как в прошлый раз — три года назад), любитель русской словесности внес в план кардинальные изменения. А именно, после того, как Михаил очнется в чужой квартире, «на сцене» появляются два охранника и рассказывают леденящую кровь историю, как он спьяну разгромил овощную палатку, и теперь они будут держать его в заложниках до тех пор, пока Анжелка не возместит нанесенный материальный ущерб.

Аркадий позвонил своему благодарному пациенту — Ван Ванычу — директору охранного агентства, которому год назад вылечил геморрой, и тот незамедлительно предоставил нам своих «орлов».

Охранники вошли в квартиру, мы остались на пороге подслушивать.

Орлы вели себя очень убедительно, однако передавать, в какой форме они настаивали на выплате компенсации за разгромленную овощную палатку, я не буду из этических соображений. Скажу только, что выражались они хоть и грубо, но понятно. Они даже показали чернобровому детине фотографию якобы разрушенной палатки.

— Говори, кто за тебя может заплатить?!

— Отпустите меня, я сам вам деньги отдам! — кричал Михаил.

— Я всегда знала, что у него есть заначка! — прошипела Анжелка.

— Говори! — настаивал один из охранников, и до наших ушей донесся звук тупого удара.

— Оставьте в покое мою жену!

Анжелка зарделась от удовольствия и проговорила:

— Смотрите-ка, не выдает!

— Давай адрес жены, не то мы тебя тут и порешим.

— В асфальт закатаем! — прохрипел второй, после чего Михаил не задумываясь выпалил Анжелкин адрес.

— Сволочь! За тридцать сребреников продал! И как мне после этого жить! — всхлипнула Огурцова.

— Дайте хоть попить! — жалостливо попросил Михаил.

— Не давайте, не давайте ему! — категорично прошептала Анжела.

Охранники из агентства благодарного Ван Ваныча сделали свое дело и уехали. Теперь нужно было дождаться вечера.

Мы снова вернулись к Мисс Бесконечности и до пяти часов только и делали, что развлекали Иннокентия, чтобы он не сорвался и не отправился домой.

В пять Огурцова занервничала и сказала, что пора идти вызволять мужа.

— Подождем еще часок, — настаивала Пулька.

— Нет, я иду, — Анжелку, видимо, совесть заела, что она не дала охранникам напоить мужа водой, и все это время она сидела как на иголках.

Ничего не оставалось, как последовать за ней.

Мы снова очутились в скромной квартире Иннокентия, я открыла дверь, и Огурцова ворвалась в комнату.

— Жив! — театрально воскликнула она. — Девочки, мы успели! Он жив, они с ним ничего не сделали!

— Анжела… Любимая! Как ты тут оказалась?

Интересно! Ты сам дал этим головорезам мой адрес! Сколько я натерпелась! Они грозились Кузеньку со Степанидой убить, всю нашу семью вырезать, если я за тебя выкуп не заплачу.

— Ты заплатила?

— Нет, ну а как бы я тут оказалась, если б не за платила?! Девчонки все свои сбережения мне отдали! Наскребли с миру по нитке… — Она поразительно быстро вжилась в роль и даже всхлипнула, но туч же очнулась и закричала: — А ты! Как ты мог! Пьянь подзаборная! Ну что? Получил удовольствие? И дальше пить будешь?

— Нет, Анжел очка! Ни за что! Бог больше не спасет меня! Завтра же пойду к пастору и дам обет Не умею я пить! Вечно в какие-то истории попадаю!

Мы вошли в комнату, и я увидела завернутого в парашют Михаила — он напомнил мне куколку бабочки.

— Девочки, спасибо вам! Я все до копейки верну!

— Интересно, а как же иначе! Конечно, вернешь! — возмутилась Огурцова — она хотела взять с Михаила деньги и положить их себе на книжку — «на черный день».

Наконец-то наша операция с Михаилом была успешно завершена, все они уехали на Пулькиной ма шине, а я под предлогом того, что мне не хватило места, улизнула к бабушке.

Мисс Бесконечность сидела на кровати и заклеивала конверт, бывший бабушкин ученик, отвернувшись к стене, старательно выводил каракули на обоях шариковой ручкой.

— Иннокентий, пойдем домой, я тебя провожу.

— Да, надоел ты мне уже! — откровенно воскликнула бабушка. — Машенька, детка, ты тоже уезжаешь? Тогда отправь письмо, пожалуйста.

Я взяла письмо, довела Иннокентия до подъезда, вручила ему ключи и собралась уходить, как он вдруг недоуменно воскликнул:

— Постой! Ты ведь жениться обещала!

— Теперь же тебе Анжела нравится! А я не могу жениться на таком непостоянном и легкомысленном человеке! — крикнула я ему и побрела к метро.

Весь вечер Влас возмущался по поводу того, что я не явилась ночевать.

— Не дело это! Я не спал, ходил из угла в угол, места себе не мог найти. И зачем ты телефон отключила? Не дело это! — повторял он.

— Ты мне не доверяешь? — спросила я его в лоб и включила мобильник: — Не думаешь ли ты, что я была где-то в другом месте, а не у бабушки?

Он промычал что-то нечленораздельное и замолчал.

— У меня складывается впечатление, что ты меня ревнуешь. Если так, то напрасно — во-первых, не к кому, а во-вторых, это страшное, разрушительное чувство, — выговорила я и, подумав о том, что бы на этот счет сказала Огурцова, зловеще добавила: — Ревность — это смертный грех.

— Да не ревную я тебя вовсе! — Влас сбросил с себя простыню и закурил, а курил он только тогда, когда сильно нервничал. — Ты меня не понимаешь! И я не знаю, как тебе объяснить!

— Скажи просто и честно, — посоветовала я и положила телефон на тумбочку.

Я не верю, что ты меня любишь! — выпалил он, потом, видно, пожалел, что сказал «просто и честно» и стал оправдываться. — Не то чтобы не верю, но любящий человек не поступает так, как ты. Вот я, к примеру, минуты считаю до конца рабочего дня чтобы поскорее тебя увидеть. Понимаешь, для меня мука, когда ты не со мной.

— Но моя бабушка плохо себя чувствовала! негодовала я. — Если бы у Олимпиады Ефремовны было плохо с сердцем, ты бы ее бросил?!

— Нет, но я ведь хотел приехать к вам, а ты мне почему-то не разрешила!

— Понимаешь ли, Влас, все люди разные и любят они по-разному. Я не хотела, чтобы ты после рабочего дня тащился на противоположенный конец Москвы. В этот момент я думала о тебе, — врала я, но не сомневаюсь, что поступила бы именно так, случись такая ситуация на самом деле. — Вот что я скажу тебе — ты хочешь, чтобы я испытывала к тебе точно такие же чувства, какие и ты ко мне, чтобы я ровными стопочками складывала белье в своих ящиках, ела исключительно на кухне, не тушила окурки в цветочных горшках, имела по пять полотенцев, полотенец… Короче, неважно. А я люблю обедать в комнате, сидя на полу по-турецки с включенным телевизором! И если я даже очень сильно захочу, я не стану такой, как ты! — я все сказала и отвернулась от него, после чего он признал свою ошибку, сказал, что был не прав и, нежно обняв, принялся целовать.

Обнимал, обнимал, целовал, целовал, как минут эдак через десять раздалось: «Тар-лям-пар-ля-ля-ля-ля-лям, тар-лям…» Влас дотянулся до тумбочки.

— Алло! А кто ее спрашивает?! — злобно проговорил он и протянул мне трубку: — Вас, Маруся, требует к телефону некто Кронский, — желчно произнес он и снова закурил.

— Здравствуйте, Алексей Палыч.

Моя «Уходящая осень», мой недоступный абонент! Ну, куда же ты подевалась? Звоню домой — нету, звоню на сотовый — выключен! — весело кричал «Лучший человек нашего времени». — А кто это сейчас трубку взял? И почему он твой телефон хватает? Это и есть будущий муж? Натуральный Отелло! Он так взбешен! Но я не специально! Я не собираюсь вмешиваться в твою личную жизнь. Я звоню только узнать, прочитала ли ты первую главу моего романа?

— Нет, коллега, я еще не успела прочесть первую главу вашей книги. Поверьте, как только я с ней ознакомлюсь, я сама вам позвоню или отправлю рецензию по электронной почте. До свидания. — Я изо всех сил пыталась говорить официальным тоном.

— Марусь, а может, ты мне домой рецензию привезешь, а?

— В самое ближайшее время. До свидания. Влас молчал.

— Иди сюда, — нежно проговорила я. Он повернул ко мне серое от злости лицо:

— Кто этот Кронский? Почему он называет тебя Марусей? Даже я себе не позволяю тебя так называть! И как он смеет так поздно звонить?

— До одиннадцати можно, — пролепетала я.

— А сейчас уже двенадцатый час! Что за бесцеремонность! И после этого я должен тебе доверять? А может, ты этой ночью у него была! Вечером специально заехала к бабушке, от нее позвонила мне, чтобы я, услышав голос Веры Петровны, поверил тебе, а потом уехала к этому Кронскому.

Твоя ревность превращается в паранойю! Кронский — писатель. Он попросил меня высказать свое мнение насчет первой главы его книги. Вот и все, — отрезала я, но план Власа оценила по достоинству.

Влас отвернулся от меня и выключил ночник, я тоже отвернулась и, пораженная чудовищной несправедливостью, подумала: «Что ж, если ему так хочется чувствовать себя обманутым — пожалуйста! Жалко, что ли?!» Это была последняя мысль за сегодняшний день.

Все воскресенье Влас разговаривал со мной сухо, только по делу, а в понедельник утром привез меня домой и сказал:

— Вечером заеду, пока.

Даже в щеку не поцеловал. Надо же!

Удивительно, но около двери было чисто — никаких мешков с мусором. Наконец-то я у себя дома! Даже не верится! «Не расслабляться, сразу к делу», — решила я и включила компьютер.

Прочитав добрую половину последней главы, чтобы освежить в памяти, на чем остановилась, я принялась думать, как бы лучше описать следующий эпизод.

Перед глазами уже давно мелькала заставка «Работай, бестолочь!», но сегодня она отчего-то не помогала, и я никак не могла сосредоточиться. Через полчаса до меня вдруг дошло, почему у меня ничего не получается. Нужно воссоздать те каждодневные действия, которые предшествовали работе. Я моментально разделась, натянула пижаму, завела телефонный будильник, нырнула под одеяло и, закрыв глаза, стала ждать. Через пять минут будильник надрывно проревел бодрящую мелодию «Не кочегары мы, не плотники», я открыла глаза и, прочитав плакат на потолке «Дорогая, тебя ждут великие дела», побежала на кухню варить кофе.

Прошел час — никаких сдвигов. Ничего не помогает! В чем же причина моего бездействия? А вдруг у меня начался творческий кризис? Нет! Быть того не может! Не хватает телефонных звонков! Вот в чем дело. «Ну, раз мне никто не хочет звонить, сама позвоню», — решила я и набрала Анжелкин номер. Неудачно. Иван Петрович сказал, что они с Михаилом отправились к пастору.

Икки тоже дома не было. Наверное, поехала в техникум вылавливать себе в помощницы толковую девицу, умеющую лучше всех на своем потоке скатывать свечи.

Пулька была на операции.

В голову закралась мысль позвонить Женьке, но я тут же отогнала ее, вспомнив, как он хлопнул дверью и ушел. Честно говоря, я побоялась звонить Овечкину.

Оставалась только Мисс Бесконечность.

— Вера Петровна у телефона, — с гордостью прогремела она мне в ухо.

— Бабушка, ты что это мне не звонишь?

— А, Маша! — разочарованно проговорила она, будто не ожидала услышать мой голос, а была уверена, что ей звонит президент или, на худой конец, мэр. Я занята.

— Чем? — удивилась я.

— Пишу письмо министру финансов, — деловито сказала она.

— Зачем?

— Чтоб пенсию мне прибавил.

— У тебя и так хорошая пенсия. Тебе что, не хватает?

— Я — тыловик! Мне положено. Ну, все, давай!

Еще надо на телевидение написать, чтоб этого кренделя в кожаных штанах не показывали…

— А откуда ты адреса-то все знаешь? — удивилась я.

— Чудная ты какая-то! Что тут знать?! На одном конверте напишу — «Министерство финансов», на другом — «Останкино», — проговорила она и, поразившись моей тупости, бросила трубку. «Даже она занята, даже у нее есть дело», — подумала я и наконец-то начала писать.

Творческое вдохновение не покидало меня до семи часов вечера — объем романа перевалил за половину, но стоило только посмотреть на часы, как муза, что водила моей рукой, улетела, и я подумала о том, что Влас должен бы уж приехать.

Когда прошел еще час, я не на шутку разволновалась и решила позвонить ему, но тщетно. Я прождала еще полчаса — без толку.

С ним что-то случилось! Такого еще никогда не было — Влас пунктуальный человек, и если задерживался на десять минут, всегда предупреждал меня. Я металась по квартире как загнанный зверь, вылетала на балкон, пристально глядя вдаль, надеясь узреть его машину, но бесполезно. В воображении рисовались страшные картинки того, что с ним могло произойти.

Сначала я представила, как он едет после работы ко мне, попадает в аварию — три машины всмятку, Влас весь в крови уперся головой в лобовое стекло… Потом я вспомнила подстроенное нами похищение Михаила и решила, что Власа тоже могли похитить его конкуренты, — вообразила его связанным по рукам и ногам с кляпом во рту в квартире Иннокентия. «А вдруг это действительно конкуренты?!» — кричало внутри меня. И тут я увидела мысленным взором, как Власа сажают в незнакомую машину, завязывают ему черной тряпкой глаза и везут в неизвестном направлении. Привозят в незнакомый полуразваленный подмосковный дом, который одиноко стоит на пустыре, или нет, лучше в дремучем лесу. Его тащат по земле в этот дом, пытают, бьют, заставляя подписать бумаги о добровольной передаче прав на владение всего движимого и недвижимого имущества на имя злодея, что сидит рядом на стуле и с издевательской ухмылкой смотрит на него свысока. Влас сопротивляется, «Не видать вам моей подписи!» — кричит он. Тогда человек на стуле приказывает своим людям (а они в моем воображении непременно одеты в черное) применить к Власу самую страшную пытку — утюгом. Один из мучителей, здоровый и жирный, берет с полки чугунный утюг, засыпает в него из печки раскаленные угли и после слов: «Сейчас мы тебя погладим! Нежно! Ха! Ха! Ха!», опускает утюг на живот Власа.

На письменный стол сначала упали две слезинки, а потом я дала волю своим чувствам и разревелась по-настоящему. Мне было так жаль Власа! Если бы только я была там! Я бы схватила утюг с живота жениха и «разгладила» бы задницу этому жирдяю так, что он бы долго не смог сидеть, потом отыскала бы увесистую дубинку и принялась бы размахивать ею вокруг, крича: «Не подходи!» Избив и покалечив злодеев, я отвязала бы Власа, дотащила на себе до машины, которую завела, соединив проводки, и вывезла бы его по лесным кочкам на шоссе. Но меня там нет, и ему некому помочь! Когда я поняла это окончательно, заревела с новой силой, и в эту минуту в дверь кто-то позвонил. «Наверное, те самые душегубы, что похитили его, пришли просить выкуп», — решила я и, не колеблясь, направилась к двери, смело повернула ключ — я была готова к испытаниям. На пороге стоял Влас — живой и невредимый, даже со здоровым румянцем на щеках.

— Что с тобой, Машенька? — беспокойно спросил он. — Почему ты плачешь? Кто тебя обидел?

— Ты! Ты! — воскликнула я сквозь слезы, захлебываясь соплями. — Одиннадцатый час! Ты никогда так поздно не приезжал! Я думала, тебя похитили, пытают, я уже собралась морги обзванивать! Где ты был?!

— Что ты! Что ты! Девочка моя! Ты беспокоилась? Беспокоилась обо мне? — в его голосе слышалась радость. — Сегодня совершенно неожиданно Илья Андреевич приехал ко мне с несколькими владельцами автосалонов, и мы обсуждали наше положение в свете последних событий на международном торговом рынке. У меня не было возможности предупредить тебя, они приехали внезапно, и Илья Андреевич попросил всех отключить телефоны, чтобы не отвлекаться. Ты его скоро увидишь. Это премилый человек!

На следующее утро мы с Власом отправились в ЗАГС.

Желающих сочетаться законным браком оказалось немного — мы да еще пара, сидевшая в кабинете. Зато в противоположный кабинет народу было пруд пруди — разочарованные семейной жизнью супруги жаждали немедленно развестись. Некоторые, как я поняла, те, которые вчера не успели этого сделать, пришли сегодня рано утром и, видимо, долгое время стояли на улице — ждали, когда откроется ЗАГС. Некоторые пары, те, что, казалось, на дух друг друга не переносили, теперь объединились и в один голос доказывали другим (тоже объединившимся парам, которые пытались пролезть без очереди), что пришли раньше.

— А мы вообще со вчерашнего вечера тут! — возмутилась сухопарая женщина лет сорока с крашеными волосами цвета насыщенно разведенной марганцовки.

— Позвольте, позвольте! Вы что, выходит, всю ночь тут возле двери дежурили? — поинтересовался мужчина средних лет в голубой тенниске.

Представьте себе! На лавочке ночевали! Ну что ты молчишь? — И женщина с марганцовочными волосами сильно ткнула указательным пальцем между лопаток маленького человечка в белой кепке. — Вечно ты молчишь! Даже сейчас не можешь постоять за себя!

Из кабинета вышла дама в строгом сером костюме.

— Ну разведите нас! Ну разведите! — подлетев к ней, кричала девица лет двадцати пяти. — Нам нечего делить: ни детей, ни имущества! Разведите нас сейчас, я с ним все равно жить не буду!

— Сегодня заполните анкету, а через месяц придете, — выдавила из себя женщина в строгом сером костюме.

— Люся! Может, не надо? — канючил долговязый парень — видимо, муж этой самой девицы.

— Надо, Вася, надо! Я устала с утра до вечера подбирать твои грязные носки и трусы по всей квартире! Мне надоело, что ты все время забываешь после себя смывать в туалете…

Хватит! Ты мне тоже надоела! — крикнул долговязый, пытаясь, очевидно, заглушить жену и не дать ей сказать, что именно после себя он забывает смывать в туалете. — Язва! Ты из меня всю кровь выпила!

— А я, представляете, без зубов, — ни с того ни с сего прошепелявила полная женщина, обращаясь к особе с марганцовочными волосами. — Да, был пародонтоз, и я потеряла все зубы, а сейчас появился новый метод. В десны совершенно безболезненно вживляют такие капсулки, а через месяц…

— Зубы вырастают? — не удержавшись, восхищенно спросила я.

— Да нет, что вы, девушка…

— Маша, пойдем, наша очередь! — радостно воскликнул Влас и потащил меня в кабинет, где сидела женщина, очень похожая на ту, что выбежала из противоположного кабинета.

— Стало быть, вы хотите оформить свои отношения, — задумчиво проговорила она, внимательно изучая многочисленные штампы о регистрации и расторжении браков в моем паспорте. — Девушка, а вы уверены в правильности своего решения? У вас и печать некуда ставить!

— Да как вы смеете?! — взорвался Влас.

— Уверена, уверена, — отмахнулась я, после чего сотрудница ЗАГСа спросила нас, не собираемся ли мы заключить брачный контракт, и, получив отрицательный ответ, дала заполнить анкету. Потом, напряженно улыбнувшись дежурной улыбкой, снабдила нас буклетами с фотографиями моделей в свадебных платьях и адресами ресторанов, где можно отметить сие незабываемое предстоящее событие, и, назначив бракосочетание через месяц, пожелала напоследок счастья фальшивым голосом.

Мы наконец вышли из кабинета. Люсе каким-то образом снова удалось поймать женщину в строгом сером костюме.

— Ну разведите нас! Разведите! — кричала она. — Иначе кончится смертоубийством! Не вводите меня в грех! Не хочу я из-за этого дурака в тюрьме сидеть! Ну разведите нас!

— Ведь мы никогда не будем стоять в очереди, чтобы попасть в этот кабинет? — с надеждой спросил Влас.

— Нет, конечно, — уверенно ответила я и чуть было не брякнула: «Нас пропустят без очереди».

Остаток недели прошел в трудах праведных — днем я творила, и роман мой сдвинулся с мертвой точки, набирая обороты стремительно, приближался к последней трети. Сначала будто кирпичная стена не давала войти в мир моих героев; потом вдруг она дала трещину, разрушилась, и в конце концов я попала внутрь. Там, внутри, я легко манипулировала персонажами — они были у меня как на ладони, или нет, точнее, передо мной словно была шахматная доска и я играла в одиночестве, передвигая фигуры и за себя, и за мнимого соперника, соблюдая правила, которые сама выдумала.

Уйдя с головой в творчество, сидя целыми днями за компьютером, я конечно же не могла не общаться по телефону с подругами. На некоторое время я переступала руины разрушенной кирпичной стены, покидая вымышленный мир для того, чтобы узнать, что происходит в мире настоящем.

А надо сказать, что за несколько дней много чего изменилось.

Во-первых, Михаил дал пастору обет не пить до конца дней своих. Наш план сработал! Не зря мы сутки проторчали в обществе Иннокентия и Мисс Бесконечности. Однако Анжелка заметила, что святой отец смотрел на нее как-то странно, пожалуй, даже подозрительно, вроде бы намекая своим взглядом на то, что ей бы тоже не мешало дать аналогичный обет Но Огурцова сделала вид, будто ничего не поняла, и, наскоро поблагодарив пастора, подхватила Михаила, и они с невероятной быстротой исчезли из церкви.

— Как бы он Михаилу не рассказал про тот звонок! — беспокоилась она. — И надо лее было мне ему в таком состоянии позвонить, да еще и нахамить! Хотя теперь все равно — главное, Михаил больше никогда не будет пить.

В семье Поликуткиных — Огурцовых действительно вроде бы все налаживалось — чернобрового детину быстро и без проблем восстановили на работе как ценного и незаменимого специалиста, и вечером после первого рабочего дня Анжелка стала требовать денег.

— Надо ковать железо, пока горячо. Я ему говорю: «Девочки выручили тебя в трудную минуту, и они не такие богачки, чтобы прощать долги», — объясняла мне Огурцова и в конце концов призналась, что ей удалось уговорить своего благоверного занять тысячу долларов у братьев и сестер во Христе и что она уже успела положить эту сумму за якобы разрушенную Михаилом овощную палатку на книжку, чему была несказанно рада.

Что касается ее матушки — Нины Геннадьевны, то после чудесного исцеления зятя от страшного недуга она совсем помешалась на паломнических поездках, утверждая, что пить он бросил исключительно благодаря ее молитвам и хождениям по святым тестам. Она так глубоко поверила в силу собственной молитвы, что взяла отпуск за свой счет и с неукротимым энтузиазмом совершала паломничества по московским церквям. Это было новым серьезным увлечением Нины Геннадьевны после индийского кино, йоги, космической диеты, сыроедения, голодания, уринотерапии, в которое она бросилась, как в омут.

Подошла она к своей новой страсти с чрезвычайной серьезностью — сварганила за ночь из толстого шерстяного материала черный длинный, какой-то непонятный наряд и теперь с раннего утра до глубокой ночи ходила по городу закутанная в несуразную хламиду, подметая асфальт. На голове стала носить черное же тяжелое покрывало, изнемогая от невыносимой жары. Но этого ей показалось мало, и Анжелкина мамаша еще решила носить вериги, дабы усмирить свою плоть. В качестве вериг Нина Геннадьевна использовала цепи, что крепятся к каждой затычке для ванн.

— Она теперь повсюду их крадет! Уже все заметили: где бы она ни побывала, везде исчезают «унитазные» цепи, — жаловалась мне Огурцова и строго-настрого запретила пускать к себе в дом Нину Геннадьевну. — Наверняка и к тебе станет напрашиваться — она уже всех знакомых обчистила.

Теперь Нина Геннадьевна таскалась от одного храма к другому, бряцая «сантехническими» цепями и рискуя заработать себе солнечный удар, но зато совесть ее была спокойна — она приложилась ко всем чудотворным иконам Москвы, успела съездить в Троице-Сергиеву лавру и Оптину пустынь, не считая ее первых поездок в Серпухов и Дивеево. На вопрос Анжелки: «Что ты целыми днями шляешься без дела?» — Нина Геннадьевна плевала ей в лицо, горячо крестилась, приговаривая: «Свят, свят, свят!», потом, как и три года назад, принималась поносить Михаила последними словами, приговаривая, что дочь у нее оказалась вероотступницей и подалась к адвентистам, а зять бросил пить исключительно ее молитвами.

Но несмотря на то что Михаил снова дал обет и в семье Поликуткиных — Огурцовых воцарилось спокойствие, Анжелкина мамаша продолжала совершать хождения по святым местам и всерьез подумывала о поездке в Иерусалим. Из слов Анжелы я поняла, что у Нины Геннадьевны за минувшую неделю появилось много друзей и сподвижников, с которыми ее теперь связывали не просто «православные отношения», а какие-то еще более возвышенные и нереальные — отношения «паломнические». Странно, но в это последнее увлечение Нина Геннадьевна не втянула своего мужа — на сей раз он не был ее соратником, он вместе с Лидией Михайловной помогал Анжелке с детьми.

У меня на этот счет свое мнение — мне кажется, Нина Геннадьевна так увлеклась хождением по святым местам и самобичеванием своего бренного тела «сантехническими» веригами, что теперь ей была абсолютно не важна цель богомолья, а крайне существенен сам процесс.

Что же касается Икки и ее родителей, то там особая история. Но все по порядку!

За поразительно короткий срок Икки (естественно, не без участия Аркадия Серапионовича) умудрилась арендовать помещение, нанять маляров, чтобы, как она говорит, «привести помещение в божеский вид», и найти себе двух помощниц, ради которых в минувший понедельник побывала в фармацевтическом техникуме, где загубила лучшие годы своей жизни.

— Ты представляешь, — взахлеб рассказывала мне она, — там ничего не изменилось. Только, кажется, подвал перекрасили в другой цвет. Все та же пропитанная потом раздевалка, все та же тоталитарная система, так же проверяют при входе чистоту рук и ногтей, свежесть воротничков и манжет белых халатов! Меня вообще не хотели пускать — приняли за учащуюся и, не обнаружив мешка со сменной обувью, подняли такой хай! Я им битых полчаса доказывала, что я заведующая проктологической аптекой «Эбатов и Кo», что я работодатель, что мне нужны две толковые девочки, которые сильны в технологии лекарственных форм, особенно в приготовлении свечей.

— Вы что, решили назвать аптеку «Эбатов и компания»? — удивилась я.

Чем тебе не нравится? Просто и со вкусом! Аркадий Серапионович вообще сначала настаивал на названии «Попкин и К», но в последний момент Пулька уговорила его переменить на «Эбатов и компания». Мы и регистрироваться будем под этим названием! А что, «Лекарь Атлетов» лучше?

— Да нет, — согласилась я, потому что не согласиться было невозможно.

— У нас на сегодняшний день две проблемы, — жаловалась Икки, — на которые Аркадий Серапионович почему-то не желает обращать внимания, считая это мелочью.

Первая проблема заключалась в том, что сейчас — в связи с полным крахом, бездействием и закрытием производственных отделов в аптеках — перестали закупать масло какао, которое в былые времена поставлялось в нашу страну как оплата за экономическое содействие из Индонезии, Камеруна, Заира, с Кубы и других дружественных стран. Конечно, можно было бы вместо масла какао в качестве суппозиторной основы использовать полиэтилен оксидные основы и ланолевую с примесью парафина, и желатинно-глицериновые студни, а также мыльно-глицериновые студни, но Икки наотрез отказалась внедрять в производство подобную гадость, считая масло какао самой лучшей природной основой. Аркадий Серапионович хоть и знал обо всех преимуществах масла какао, делал вид, что особой разницы между вышеперечисленными основами он не видит, говоря своим бархатным глубоким баритоном:

— Икконька, это блажь! Всего-навсего лишь ваша блажь!

— Ничего не блажь! — противилась ему Икконька. — Вы так мечтали о собственной проктологической аптеке, а начинаете с надувания клиентов! Просмотрите рецептуру прошлых лет, и вы увидите, что для приготовления свечей применялось исключительно масло какао, а не химические основы, в конце концов приводящие к геморрою!

Этот спор об основах для суппозиториев достиг такой высоты и поистине философского глубокомыслия, что по масштабу не уступал, казалось, спору между западниками и славянофилами середины девятнадцатого века, где в общественной борьбе против официальной реакционной идеологии «славянофилки» Икки выступал «западник» Аркадий Серапионович, внедряя в производство свечей новейшие методы.

Кончилось тем, что Икки выдвинула Аркадию Серапионовичу ультиматум: пока он не снабдит ее маслом какао, аптека не откроется и, следовательно, их совместное предприятие понесет крупные убытки.

Вторая проблема заключалась — ни много ни мало — в коробочках. Иначе говоря, в упаковке: приготовленные вручную свечи некуда было складывать. Раньше, когда аптечное производство в стране было поставлено на широкую ногу, картонные коробочки изготавливались как заводским путем, так и в процветающих в то время психиатрических больницах принудительного лечения с трудовым режимом, или, как тогда называли, трудовой терапией. В больницы поставляли заготовки для коробочек, которые нужно было сложить определенным образом, а затем склеить. После завтрака и всех надлежащих процедур пациентов сгоняли в холл обычным для них призывом: «Алики» — налево, «Шурики» — направо», что означало два вида заболеваний — олигофрению и шизофрению. Именно эти люди, наглотавшись поутру аминазину, и склеивали коробочки для порошков, пилюль и свечей. Сейчас с коробочками была напряженка, впрочем, как и с маслом какао.

— Интересно, а куда мы будем складывать приготовленные свечи? — вопрошала Икки. — В полиэтиленовые пакеты? Как вы это себе представляете? Это ведь неэстетично! Существуют определенные правила! — возмущалась Икки и в конце концов выдвинула еще один ультиматум: пока не будет тары, не будет и товара!

Аркадий Серапионович был уже не рад, что связался с Икки, в то время как в помещении бывшего ателье вовсю кипела работа — турки выравнивали стены, будущие Иккины помощницы через неделю должны были получить сертификаты специалистов, а вечерами (после учебы) они приходили к Икки набить руку в непростом ремесле по скатыванию свечей.

Как-то я зашла в бывшее ателье и увидела еле дующую картину: маляры истово штукатурили потолок, на помощниц градом сыпалась известка и куски шпаклевочной массы, но девицы, не обращая на это ни малейшего внимания, сидели за столом и рьяно скатывали суппозитории.

— Ты все-таки умудрилась выбить из Серапионовича масло какао?

— Как бы не так!

— А что они тогда делают? — я удивленно указала на Иккиных практиканток.

И тогда Икки рассказала мне, что купила в магазине канцтоваров несколько коробок пластилина и за три часа до прихода своих подопечных держала его в холодильнике, чтобы он приобрел консистенцию, схожую с маслом какао, а ровно в четыре часа вечера усаживала девиц изготавливать пластилиновые свечи.

— Они совершенно ничего не умеют! Непонятно, чему их только в техникуме учили! — возмущалась она. — Нет! Ну ты сама-то посмотри, Варя, что у тебя получилось?! — прикрикнула Икки на белесую тощую девицу с утиным носом. — Это ж не ректальная свеча, а копье какое-то! Скажи на милость, ты бы смогла себе вот это, — и она покрутила дефектную свечку у девицы перед носом, — себе в задницу запихнуть? Маш, смотри, а у этой натуральная докторская колбаса получилась! Сколько ж ты пластилина, то есть основы, жахнула? — спросила Икки у толстой практикантки со сросшимися бровями.

— Не знаю, на глаз, — пробасила та.

— Света! Квантум сатис — это еще не значит, что ты можешь бухать в ступку такое количество основы, какое ветеринар выписывает для слона! О чем нам говорит Государственная фармакопея? — спросила Икки будто в пустоту — ее ученицы не знали, о чем говорила Государственная фармакопея. — А там ведь ясно сказано, если вес основы в рецепте не указан, то масса одной ректальной суппозитории равна трем граммам!

Икки деловито отщипнула кусок пластилина и, выхватив у ошарашенной Светы деревянный инструмент, очень напоминающий скалку, только плоскую, в два счета скатала свечу идеальной формы.

— Голова от них болит! — пожаловалась она, когда мы вышли во двор, и, закурив, поведала мне причину ссоры ее родителей.

Оказывается, Роблен Иванович, отец Икки, случайно наткнулся на письмо, написанное четверть века назад его зловредной матерью, из чего я сделала вывод, что в старости если не все, то очень многие прибегают к эпистолярному жанру, и Мисс Бесконечность идет по уже проторенной дорожке.

Письмо Иккиной бабки было адресовано дорогому сыну Роблену и содержало компрометирующую информацию о Людмиле Александровне, матери Икки, причем в весьма резкой (грубой) форме.

— Это письмо мне кажется каким-то странным, — призналась подруга. — Такое впечатление, что я его уже когда-то читала. Но ведь этого не может быть!

Прочти, — и она протянула мне пожелтевший конверт.

— Как-то нехорошо чужие письма читать, — заколебалась я.

— Ну, может, тебе что-нибудь в голову придет, — настаивала она. Я вытащила письмо и вот что прочитала.

«Дорогой, любезный сына!

Пишет тебе твоя мать исключительно из материнских побуждений.

Вот уж как семь лет я живу в одной квартире с твоей женой и дочерью. Хочу рассказать о первой, потому что о второй судить еще рано. Что бы ни было, как бы ни сложилась твоя жизнь, не вздумай ни под каким видом возвращаться под крышу этой… своей жены! Я-то уж достаточно хорошо ее изучила.

Довожу до твоего сведения, что как только ты покинул нас, Люда твоя на следующий же день забыла тебя и с того самого дня, мягко выражаясь, не путем искокетничаласъ. А кокетство недаром по читается признаком дурного тона. В нем толку мало. Она радуется, что за нею, как за сучкой, бега ют кобели, подняв хвост трубочкой и понюхивая ее задницу; есть чему радоваться! Как же, легко за собой приучить бегать холостых шаромыжников; стоит разгласить, что-де я большая охотница. Вот и вся тайна кокетства. Было бы корыто, а свиньи будут.

И свиней этих, скажу тебе, было навалом. По началу она меня стеснялась, а уж потом и стесняться перестала и всю мерзость в дом таскать стала — что ни день, то новая свинья. Все на глазах у твоей малолетней, но уже все понимающей дочери творилось. Гулящая она, Робленчик, шлюха, блудница и потаскуха. В крови у нее это, сына. Может, умру и не увижу тебя, так хочу, чтоб ты не остался после моей кончины в неведении.

Мать твоя. С наилучшими побуждениями».

— И после смерти нагадить умудрилась! — выпалила Икки.

— Непонятно, зачем это ей понадобилось. Насколько я знаю, у Людмилы Александровны никого, кроме твоего отца-то, и не было.

— Да какое там! Всю жизнь одна!

— А что ж отец-то вдруг в такую чепуху поверил? Что, он свою мамашу, что ли, не знал?!

— У мужиков в этом возрасте пунктик на ревности, даже если им всю жизнь наплевать было, гуляет от него жена или нет, под старость так беситься начинают — туши свет!

— Действительно, ты права! Такое ощущение, что я тоже читала нечто подобное. Текст знакомый, особенно второй абзац. Как будто она списала откуда-то…

— Заметила? Заметила! — обрадовалась Икки. — Мне бы только найти, откуда она сдула! Тогда станет ясно, что она нарочно, со злости написала, что это клевета! Нужно, чтобы отец знал правду, а то ведь он всерьез подумывает переехать обратно. Мне тогда придется снова жить с мамашей, а я этого не переживу.

— Нужно отнести письмо Пулькиным родителям. Они тебе сразу скажут, откуда твоя бабка его скатала.

— Пока я дождусь, когда Пулькины родители приедут из очередной поисковой экспедиции, мои разведутся.

— Они что, все еще ребро Гоголя ищут?

— Ой! Узнай у нашей Пульхерии. На этот раз Дело, кажется, обстоит еще хуже.

Оказалось, именно в тот день, когда Пулька везла на заднем сиденье своей «каракатицы» втрое сложенное бесчувственное тело Михаила на квартиру Иннокентия, ее родители-гоголеведы покинули бескрайние российские просторы и канули в дивных далях вольной Украины.

Надо сказать, супруги Дерюгины часто покидали Москву в поисках какой-то, где-то и кем-то случайно найденной личной вещи Николая Васильевича Гоголя или клочка бумаги с его почерком. Лет пять они гонялись за сапогами автора нетленных «Вечеров на хуторе близ Диканьки», потом за жилетом, тростью… Боже! Чего они только не искали! Вся их жизнь — это сплошной поиск. Последним предметом их было поиска ребро сочинителя. Они искали его повсюду несколько месяцев кряду, однако поиски не дали результатов.

Теперь они ехали в никуда, вернее, куда — они знали, только их там никто не ждал. Аполлинарий Модестович и Вероника Адамовна Дерюгины оставили на время розыски ребра великого русского писателя — именно оставили, а не бросили совсем — это были не те люди, что бросают на полпути начатое дело — и отправились на Полтавщину, родину бессмертного автора «Мертвых душ» и «Ревизора». Им стало доподлинно известно… Рука не поднимается написать это… Но все-таки, как бы ни абсурдно это звучало, на сей раз они разыскивали не пуговицу или воротничок великого сочинителя. Нет! Все было гораздо серьезнее! Они разыскивали… потомка Николая Васильевича.

Сведения они получили из надежного источника, а именно: их коллега-пушкинист проболтался, что у его знакомого — булгаковеда — есть кое-какая информация, которая непременно должна их заинтересовать. Булгаковед, в свою очередь, направил их к своему другу — специализирующемуся на творчестве В.А. Жуковского — некоему Леониду Михайловичу Протычкину. Именно господин Протычкин и связал все воедино, рассказав супругам Дерюгиным никому неизвестную историю.

В 1828 году Николай Васильевич по окончании курса нежинской гимназии вместе со своим ближайшим другом Александром Сергеевичем Данилевским отправился в Петербург, а через два месяца после этого события крепостная девка помещицы Марии Ивановны Гоголь-Яновской — Ганна родила мальчика, сама же при родах умерла. Малыша назвали Викулой. Дерюгины поначалу отмахивались от этого факта как могли: «Да мало ли от кого могла понести дворовая девка?! У Марии Ивановны было двести душ крепостных крестьян! А Николай Васильевич вообще девственник! Он всю свою жизнь творчеству посвятил! И сам об этом писал!» — возмущались супруги. Но тут Протычкин возьми да и подсунь им под нос документ, который доказывает, что крепостная девка Ганна понесла не от кого-нибудь, а от великого русского писателя. В черновых записях Данилевский писал о том, насколько был расстроен Никоша (именно так в семье называли автора бессмертных «Записок сумасшедшего»), трясясь в кибитке после продолжительного прощания с дорогой, любезной матушкой своей. Данилевский спросил будущего великого писателя, неужто он так печалится разлуке с родными краями и по родительнице своей. Николай Васильевич ответил, что и по родительнице, и по краю родному, но есть еще кое-что. После чего он и рассказал о первой и последней нежной любви своей к красавице Ганне, которую по воле судьбы пришлось оставить в интересном положении.

А уж после того, как Николай Васильевич узнал о смерти своей гарной Ганночки, опечалился настолько, что до конца дней так и не смог полюбить ни одной женщины. Перед смертью Мария Ивановна дала свое согласие на то, чтобы Викула взял вторую часть фамилии ее гениального сына. И отныне Викула Безфамилько стал Викулой Николаевичем Яновским.

Сей документ поверг супругов Дерюгиных в неописуемый восторг — они все уши Пульке прожужжали о том, что в нынешнем-то году непременно перевернут весь литературный мир подобным сенсационным открытием, сто раз рассказывали вышеприведенную историю и в мечтах уже видели прямых потомков Гоголя.

— Бред! Этого не может быть! — воскликнула я после того, как Пулька подробно рассказала мне об объекте последнего поиска своих родителей. — Не могло у Гоголя быть детей!

— Он что, страдал бесплодием? — в голосе Пульки звучал профессиональный интерес.

— Да все знают, что у него никогда детей не было!

— Мне-то что! Главное, предки хоть на какое-то время квартиру освободили! — радостно заявила подруга, но ответить на вопрос, когда ее родители прибудут обратно в Москву, она не могла, и, следовательно, неизвестно, сколько времени Икки будет находиться в неведении и мучиться вопросом, откуда ее своенравная бабка сдула письмо, из-за которого так серьезно переругались Роблен Иванович с Людмилой Александровной.

А в четверг утром произошло нечто неожиданное — по крайней мере, я этого никак не ожидала — мне позвонил Женька Овечкин.

— Ну, как у вас там дела? — прогнусавил он в трубку.

— А что, разве тебе это интересно? — желчно спросила я.

— Да ладно тебе, Машка! Мы-то с тобой ведь сто лет знакомы! Ты хоть и написала обо мне кучу всяких гадостей в своей книжке, но я на тебя зла не держу, наоборот, даже благодарен.

— За что?

Если б я не бросил Икки, не познал бы всей прелести жизни, не почувствовал бы ее полноты.

— И в чем, по-твоему, заключается прелесть и полнота жизни?

— В близком общении с женщинами, конечно! В чем же еще!

— Жень, ты не обижайся, но Икки мне очень дорога, а ты ее предал, и я убеждена, что не имею права с тобой разговаривать и поддерживать дружеские отношения, — неожиданно для себя выпалила я.

— Ну, ты даешь! — поразился Овечкин. — Что за детский сад! Икки твоя подруга, я твой друг, нас с тобой связывают несколько иные отношения.

— Это какие же?

— Ты вспомни студенческие годы — мы были тогда неразлучными друзьями, хотя я и знать-то не знал о вашем содружестве! Если ты вот так просто можешь отвернуться от друга, тогда прощай!

— Нет, нет, Женька! Ты прав, я, наверное, погорячилась. Но ты должен меня понять — мне обидно за Икки.

— Мы взрослые люди и вправе самостоятельно выбирать себе партнеров. Когда у тебя был роман с Кронским, я тебя только поддерживал, хотя все остальные называли ваши отношения аморальными.

Слушай, а давай встретимся, поболтаем. Честно говоря, я скучаю без содружества, — признался он, и мы договорились встретиться с ним в метро на «Тверской».

Через два часа я стояла в центре зала и высматривала в толпе Овечкина.

— Ты что глядишь на меня в упор и не видишь?! — удивился Женька.

Боже мой! Какая грандиозная метаморфоза произошла с ним! Как сильно он изменился! А ведь прошла всего неделя с тех пор, когда Овечкин обозвал свою невесту шлюхой, за что получил от нее размашистую пощечину и, отказавшись жениться, хлопнул дверью и ушел.

Он вдруг показался мне выше — то ли оттого, что перестал стесняться себя самого и выпрямился, то ли оттого, что купил ботинки на каблуках. Раньше он ходил так, будто хотел, чтобы его никто не замечал, чтобы люди не догадывались о его существовании. Сейчас он нес себя, расправив плечи и высоко подняв голову. Мой давний друг всегда напоминал мне желторотого цыпленка — жалкого и беззащитного. Теперь передо мной стоял ну если не орел, то уж точно подорлик — тоже, кстати, птица из семейства ястребиных.

Овечкин полностью сменил имидж — распрощался наконец со своими длинными несуразными патлами и сделал нормальную короткую мужскую стрижку, которая изменила его кардинально. Снял очки и, видимо, стал пользоваться линзами, отчего выглядел уверенным и решительным. Мешковатые джинсы с вытянутой футболкой заменил светло-бежевый летний костюм, будто по нему сшитый. Одним словом, это был совсем не тот Женька, который минувшей осенью заявился в кафе в женском наряде и сообщил членам содружества о том, что он готовится к операции по смене пола; это был не тот Овечкин, которому мы рассказывали все свои беды и тайны, с которым обсуждали последние тенденции моды и шлялись по магазинам женского нижнего белья. Мы сели на лавочку на Тверском бульваре.

— Ты так изменился, — наконец сказала я. Фитнес, массаж, солярий, — небрежно проговорил он, но тут же с нескрываемым беспокойством и каким-то отчаянным разочарованием проговорил: — Я столько времени копил деньги на операцию… Столько работал… Ты ведь знаешь, многое я пишу вследствие необходимости, пишу к сроку, написываю по три с половиною печатных листа в два дня и две ночи. Я — почтовая кляча в литературе, и многие, о, очень многие уверяют, что от моих текстов пахнет потом и что я их слишком обделываю. — Овечкин любил применять к себе эту фразу, сказанную когда-то Достоевским, тем самым сравнивая себя с великим пророком девятнадцатого столетия. — Но ты не представляешь, с какой скоростью они уплывают — испаряются, как утренняя роса на солнцепеке! А тебе не нравится, как я выгляжу?

— Нравится. Тебе так намного лучше, но ты стал, стал… — я никак не могла выговорить слово «чужой».

— Какой я стал? — спросил он, и взгляд его устремился на проходившую мимо девицу в короткой юбке: — Ах! Какие ножки! — восхищенно воскликнул он.

Я разозлилась и выпалила:

— Чужим ты стал! Вот каким! Неродным! Далеким! Мужланом и бабником!

— Ой, перестань! — легкомысленно отмахнулся он. — Ты лучше расскажи, как у тебя-то дела? Как с Власом?

— Подали заявку, через месяц свадьба. А вот Икки страдает. Она хоть и молчит, но я же вижу, что она тебя, дурака, еще любит! — Овечкин самодовольно задрал нос, и я тут же пожалела, что сказала ему об этом. — Но, скорее всего, я ошибаюсь. У нее сейчас полно дел, так что и времени нет о тебе думать, — поправилась я.

— Чем это она так занята?

— Аптеку собственную открывает.

— Чего? — на минуту его лицо приняло свое обычное выражение — недоуменности и беззащитности. — Откуда у нее деньги-то?

— Ей Пулькин приятель помогает. А что ей еще оставалось делать? Ведь с работы она ушла по твоей милости!

— Я-то при чем?

— Не надо было у нее перед глазами маячить в обществе долговязой девицы!

— Так вот, значит, почему она уволилась! — Овечкин задумался на мгновение, потом вдруг как толкнет меня под локоть: — Ты посмотри, посмотри какая! — он впился взглядом в толстушку, что присела напротив.

— Она ведь жирная!

Ну и что! — удивился он, и тогда я поняла, что Овечкин с того момента, как хлопнул дверью после разборки с Икки у меня дома, вдруг полюбил всех женщин. Для него не существовало некрасивых, кривоногих, толстых, худых, лысеющих, слишком длинных или слишком маленьких. Все недостатки для него превращались в достоинства, в изъянах он видел индивидуальность и неповторимость. — Слушай, Маш, а тебе не кажется странным, что мы с тобой сто лет знаем друг друга и за все эти сто лет ни разу не были близки, как бывают близки мужчина и женщина?

— Овечкин! Да ты совсем сдвинулся!

— Почему сразу сдвинулся?! — И он перешел в наступление: — Когда я хотел всерьез сменить пол, вы меня отговаривали в четыре глотки, а когда я стал настоящим мужиком, вам снова чего-то не нравится! У тебя скоро свадьба, можно и погулять напоследок. Поехали ко мне! — Я смотрела на него широко раскрытыми глазами, от возмущения потеряв дар речи. — Ой, не хочешь, как хочешь!

Вдалеке показалась высокая, худая блондинка. Она дефилировала по бульвару, словно по подиуму, профессиональной походкой «от бедра»; и миновав нашу скамейку, быстро удалялась в перспективе размашистых тополей. Женька не мог отвести от нее взгляд — он не удержался и вдруг рванул вслед за костлявой девицей. Я встала со скамьи и медленно пошла к метро, думая, что содружество окончательно и бесповоротно потеряло одного из своих членов и что Овечкин сошел с ума.

Сегодня пятница, а вчера вечером Влас повертел у меня перед носом билетами на море и, спрятав их в шкаф, напомнил о предстоящем банкете. Потом раздвинул огромный прямоугольный стол и поставил его посреди гостиной.

— Сходи за продуктами — купи все, что тебе потребуется. Про напитки не забудь. Кстати, Илья Андреевич кроме водки ничего не пьет. Посуда в стенке, деньги в шкатулке. Мы подъедем к семи. И вот еще что… Сними ты эти свои памятки, — сказал он сегодня с утра и отправился на работу.

Я посмотрела в окно — небо было сплошь затянуто тучами. «Наконец-то циклон!» — подумала я, и тут же по крыше сначала робко, а потом все смелее забарабанил дождь. Идти за продуктами в такую погоду не очень-то хотелось. Я представила, как шлепаю по лужам, в каждой руке по тяжелой сумке, а зонт — в зубах? Нет, так дело не пойдет.

Я открыла холодильник — битком набит! В навесных шкафах залежи риса, гречки, гороха, консервов. В баре полно напитков и водка есть — правда, открытая, но почти полная — перелью в графин, и все дела! Зачем идти в магазин и тратить деньги на пустяки?

Теперь надо решить, что из всего этого приготовить. Стол должен выглядеть необычно. Чтобы ни у кого и никогда такого стола не было! Вот единственное, чего я не смогла найти, так это салфеток. Но не выходить же из-за такого пустяка на улицу?! Салфетки можно сделать своими руками!

Я достала из письменного стола офисную бумагу размера «А 4» и принялась вырезать, как в детстве, ажурные елочки и снежинки. Я так увлеклась этим занятием, что незаметно перешла к изготовлению бумажных лягушек, верблюдов и птиц.

Пр…Пр…Прррр… У Власа отвратительно звонит телефон!

— Машенька, привет. Как у вас дела? Как бабушка? Как Влас? — Мама буквально засыпала меня вопросами, но ответов на них она, видимо, ждать не собиралась, продолжая тараторить: — Я уже десять кошек подобрала, через неделю за ними из Москвы прибудет машина. Один котик такой симпатичный, просто прелесть, я хочу его себе оставить!

— Не смей! — гаркнула я.

— У меня все хорошо, можешь не волноваться, вчера в бане парилась. Жаль, что тебя нет. Сейчас у Эльвиры Ананьевны покупала треску, она тебе огромный привет передает, говорит, что Шурик очень по тебе скучает, ночи не спит.

— Передай своей милой и добрейшей Эльвире Ананьевне, пусть оставит бредовую идею — женить на мне своего инфантильного Шурика! Мы с Власом подали заявку — свадьба через месяц.

— Ты несправедлива к Эльвире Ананьевне! Но я рада за вас! Поздравляю тебя, дорогая! И все же я не буду говорить о свадьбе ни ей, ни Шурику! Мало ли что, и к тому же они расстроятся… Да, ты представляешь, я нашла свой дорогущий французский крем! Ты ни за что не догадаешься, где он был! Я совершенно случайно наткнулась на него в туалете — тюбик лежал среди рулонов туалетной бумаги! Этот идиот — твой дорогой отчим принял мою тональную пудру за мазь календулы и мазал ею свою задницу.

— Зачем?

— У него, видите ли, геморрой! — злобно воскликнула она. Надо сказать, что Николай Иванович использует мазь календулы при любых заболеваниях — будь то ожог, воспаление легких, флюс или отравление — это для него панацея. — Весь тюбик извел!

— Но как можно перепутать почти бесцветную мазь с тональным кремом? — удивилась я.

— Ой, ну ты меня поражаешь! Он всю жизнь чистит зубы кремом, а руки мажет зубной пастой!

— Мы с Власом в понедельник уезжаем на море, так что в следующую пятницу не звони, нас все равно не будет.

— Счастливого пути! — успела крикнуть мамаша, и нас разъединили.

Я на сто процентов была уверена, что сейчас моя родительница набирает номер некоего загадочного Григория из Фонда защиты животных…

«Так чем же попотчевать гостей?» — призадумалась я и решила, что к приготовлению блюд и сервировке стола надо подходить не с позиции «клуши-домохозяйки», девиз которой: «главное, чтобы вкусно да побольше было» и на столе бы стояли хрустальные ладьи с утопающими в майонезе салатами, а исключительно с творческим и эстетическим взглядом на кулинарное искусство. «Мы пойдем другим путем!» — решила я и вспомнила фразу, которую наизусть выучила в институте к экзамену по эстетике: «Все чувства приобретают эстетический статус лишь тогда, когда обозначаемое ими содержание оказывается соответственно оформленным и опирается на художественный принцип, угадывающий за поверхностью символ». Уф! Сама не ожидала, что такая умная! Однако, насколько мне известно, в искусстве содержание далеко не всегда соответствует форме. «Плевать на содержание! Главное форма — и символ!» — решила я и, одновременно поставив варить рис, пшено и гречку, отправилась в гостиную, чтобы вплотную заняться сервировкой.

Я постелила на стол белую скатерть с выбитым орнаментом в виде снежинок — как нельзя кстати — ведь салфетки я тоже вырезала в виде снежинок, поставила тарелки, фужеры и подобную дребедень, без которой праздничный ужин получился бы вовсе не праздничным, расставила бумажные фигурки верблюдов, лягушек и птиц… Чего-то не хватает! В центре стола должно стоять нечто значительное. Но что? Ваза с цветами. Я посмотрела на улицу — там свирепствовал ветер, пригибая сильные вековые деревья к земле; шел проливной дождь. Ну не идти же в такую погоду за цветами! И тут взгляд мой остановился на кадке, из которой торчала огромная пальма с листьями, напоминающими веера. Этот так называемый хамеропс оказался настолько тяжелым, что, когда я оторвала его от пола, потеряла равновесие и с минуту кружилась с ним в обнимку по гостиной, боясь выпустить из рук. И все-таки я умудрилась каким-то немыслимым образом водрузить его на стол, который с гигантским растением в центре приобрел по-настоящему торжественный, я бы даже сказала, предновогодний вид.

Когда я вернулась на кухню, то к ужасу своему обнаружила, что рис вел себя в мое отсутствие просто безобразно и вместо того чтобы свариться, как положено зернышко к зернышку, он слипся в однородную массу, напоминающую крахмальный клей для обоев. «Не беда, — подумала я. — Ведь главное для меня сегодня форма и символ, а вовсе не содержание!»

Я вывалила белое месиво в дуршлаг и занялась самым главным — изготовлением табличек с названиями блюд, которые в точности должны были соответствовать заглавиям моих романов.

Пока я скотчем прикрепляла бумажки с названиями блюд к длинным деревянным зубочисткам, гречка сгорела (хорошо хоть только нижний слой — верхний выглядел очень даже аппетитно).

Пшену еще вариться и вариться, поэтому я занялась первым фирменным блюдом от Мани Корытниковой. Оно называлось в честь моего сенсационного романа «Убийство на рассвете», а основой его яви лось месиво разваренного риса в салатнице из тончайшего фарфора. Я не скупясь полила его кетчупом (что символизировало кровь) и воткнула в середину острый нож.

Гречневую кашу я обильно сдобрила острым перцем, щедро посолила, добавила пряностей для пикантности и выложила черной икрой подобие глаз, бровей, носа; для изображения губ воспользовалась все тем же шашлычным кетчупом — стало похоже на сильно загоревшее недоброе лицо. Подумав, я еще приделала усы из укропа и назвала сие блюдо в честь очередного моего романа — «Роковой мужчина».

Мясо! Я забыла его разморозить! «Не беда», — снова успокоила я себя и, промыв, как учила меня Мисс Бесконечность сплющенные куски свинины под струей холодной воды, бросила их на раскаленную сковородку. Затем, включив конфорку на полную мощность и подумав: «Пусть размораживается», вплотную занялась «Солнечной затрещиной».

Я вывалила на блюдо золотистую пшенную кашу и размышляла над тем, как художественно можно отобразить затрещину на солнце. Взгляд мой остановился на молотке для отбивания мяса, и я недолго думая всадила его в центр блюда с пшенкой.

Пока мясо размораживалось на сильном огне, я решила отнести в гостиную уже готовые произведения кулинарного искусства.

Четыре часа — времени еще вагон с прицепом. «Неужели я стала все успевать? Стала пунктуальной и ответственной, как Влас?» — подумала я, как в квартире раздалось противно: «Пр…Пр.. .Прррр.. — »

— Мань! Ты должна меня спасти! — кричала в трубку Анжелка.

— Что у тебя опять стряслось? — спросила я, но Огурцова молчала. — Говори или я брошу трубку!

— Вот ты как с друзьями! Осужда-аешь?! — протянула она свою коронную фразу, и я поняла, что подруга снова крепко подвыпила. — Так брось в меня камень!

— По какому поводу веселишься?

— Отец со свекровью забрали детей, хотели устроить нам медовые выходные в честь примирения с Михаилом… — Она замолчала, потом вдруг как закричит: — Спасай меня, Машка! Он придет, от меня спиртным пахнет! Что бу-удет! Ой! Чо будет!

— Так ты больше не пей!

— И меньше тоже, — промычала она.

— Анжелка, закругляйся! До прихода Михаила все выветрится!

— Не выв-ветрится! Помоги! — икнув, потребовала она.

— Как я тебе помогу-то? — недоумевала я.

— Можно я к вам с Власом приеду?

— Конечно. Жалко, что ли! — легкомысленно брякнула я и снова почувствовала запах горелого. — Анжел, мне сейчас некогда!

— Даже с другом не поговоришь, — укоризненно проговорила она. — А у друга на душе так погано, так погано, прямо кошки скребут.

— Ты адрес-то помнишь?

— Он у меня записан. В общем, жди, я буду. — Огурцова икнула напоследок и бросила трубку.

Мясо сгорело, хотя, как и гречка, не совсем — только снизу была черная корочка. Поджаривать другую сторону мне показалось бессмысленным. Я выложила ромашкой скукоженные кусочки свинины на блюдо, завалила их сверху зеленью — так, что под ней не было видно, что там, внутри, воткнула зубочистку с табличкой «Неоправданные надежды» и вдруг вспомнила о главном госте предстоящего праздничного ужина — Илье Андреевиче. «Наверное, он очень важный, накаченный, лет пятидесяти… Седовласый от того, что судьба Ильи Андреевича, со слов Власа, была тяжелой — помню, он даже сравнил жизнь старшего коллеги с „судном посреди морей, гонимом отовсюду вероломными ветрами“. Придет в костюме „от кутюр“, весь из себя модный, холеный, подтянутый, высокий, и все его уважают…

Половина шестого. Анжелки все еще нет. Я выглянула в окно в надежде узреть подругу. Дождь прекратился, из-за лилового кучевого облака вылезло оранжевое солнце, но Огурцовой нигде не видно.

Я, как наседка над своими яйцами, прыгала возле стола, поправляя то вилку, то тарелку. Кажется, все: на белоснежной скатерти красуются разноцветные, приготовленные мной угощения с табличками, у каждой тарелки — вырезанные собственными руками ажурные салфетки и какое-нибудь бумажное животное — лягушка, верблюд или птица, бутылки с напитками, графин с водкой выставлены лучами в четыре конца стола, а посредине хамеропс с огромными листьями, напоминающими веера.

Потрясающий стол! Потрясающий!

Шесть часов — Огурцовой еще нет. Я позвонила ей домой — трубку никто не взял. «Наверное, вырубилась», — решила я и больше не стала ее ждать, а пошла приводить себя в порядок.

Я надела вечернее платье глубокого, насыщенного изумрудного цвета — длинное с открытыми плечами. Конечно же к нему как нельзя лучше подошли бы изумруды, но, к сожалению у меня не было, и я нацепила золотой комплект ручной работы с малахитом — квадратные серьги, кулон и кольцо. Тоже неплохо. Вечерний макияж — несколько ярче обыкновенного. Осталось причесаться. Это кошмар какой-то! Волосы распадаются, нет никакой возможности их собрать. Мучилась минут двадцать, потом прибегла к крайнему, но испытанному методу — отошла от зеркала, кое-как закрутила волосы… чпок заколкой. Получилось просто великолепно — небольшой художественный беспорядок.

Мои плакатики! Я совершенно забыла о них, а Влас так и сказал сегодня утром — мол, сними ты эти свои памятки. Хорошо, вспомнила!

Я попыталась сдернуть плакатик «Ям дня без строчки», но он явно не хотел покидать своего места на стене. Что я только ни делала: и поддевала его ножом, и смачивала уголки водой — все бесполезно! Интересно, что это был за клей? Наверное, «Момент» для склеивания резины или дерева. В конце концов мне надоело возиться с этим дурацким объявлением, я взяла ножницы и буквально отодрала его вместе с обоями. Этой же участи подверглись все остальные мои памятки — теперь в некоторых местах на обоях зияли серые дыры цемента. А что делать с ответными объявлениями Власа? Про свои он ничего не говорил. Лучше не буду трогать, а то еще обидится!

«Надеть фартук или не стоит? — раздумывала я. — С одной стороны, не хотелось бы заляпать платье, но с другой — в фартуке встречать гостей и тем более Илью Андреевича (!) — грозу бензоколонок и автосалонов — как-то неприлично, неэстетично». В связи с фартуком я вспомнила Надежду Виссарионовну — покойную матушку Николая Ивановича, моего отчима, вернее, рассказы моей родительницы о том, как та готовилась к приходу гостей.

Бывало, мамаша моя спозаранку не отходит от плиты — запекает буженину и кур в духовке, мельчит овощи для затейливых салатов, колдует над мясной солянкой — одним словом, к приходу гостей валится от усталости и гости ей эти уже не в радость и нужны как собаке пятая нога. Надежда Виссарионовна же (царствие ей небесное!) рано утром успевала сгонять в парикмахерскую, сделать укладку, после чего запиралась в своей комнате и до прихода гостей носа оттуда не высовывала. Когда мама стучалась к ней в дверь и спрашивала, что старуха там делает, та кричала в ответ: «Марафет навожу!» И как только раздавался звонок в дверь, Надежда Виссарионовна при полном параде (с укладкой, накрашенными щеками, надушенная всегда одними и теми же духами «Испахан», которые использовала редко — только в исключительных случаях, в небесно-голубом выходном платье «под глаза», в лаковых туфлях) вылетала из комнаты и с возгласом: «Подождите, не открывайте!», — сдергивала с мамы фартук, немедленно натягивала его на себя и с облегченным вздохом говорила:

— Теперь можно.

И стоило только гостям появиться на пороге, она плюхалась на стул, била себя по ляжкам, говоря:

— Ой! Здрасте, гости дорогие! С пяти часов у плиты! Измучалася вся! И никакой ни от кого помощи не дождешься. Все одна, все одна! — и ее лицо принимало усталое выражение.

Потом она снимала фартук, а мама, теряя дар речи от подобного хамства, смотрела на нее выпученными от удивления глазами.

Семь часов. Динь-дон! Динь-дон!

Прежде чем открыть дверь, я посмотрела на себя в зеркало и все-таки решила снять фартук.

На пороге появилась серо-белая масса, как мне показалось, совершенно одинаковых людей, которую возглавлял Влас.

— Здравствуй, дорогая, — сказал Влас и сдержанно поцеловал меня в щеку. — Проходите, проходите, ребята.

Ребята были высокие, плотные, все как один одетые в серые костюмы, белые рубашки и черные галстуки; мне вдруг почудилось, что коридор наводнился холодильниками.

— Знакомьтесь, это моя невеста — Мария Алексеевна, а это, Машенька, мои коллеги — Пал Сергеич, Фед Матвеич, Ван Ваныч, Карл Рудофыч….

Я, конечно, не запомнила, кто из них Фед Матвеич, а кто Ван Ваныч — имена «холодильников» беспорядочно кружились в моей голове подобно песчинкам, поднятым в воздух сильным порывом ветра.

— Где там хозяйка-то? — крикнул кто-то с порога хрипловатым голосом.

— А это, Мария, наш всеми уважаемый Илья Андреевич, — торжественно, с придыханием произнес Влас. «Холодильники» расступились, и я увидела того, чья жизнь сравнима лишь с «судном посреди морей, гонимым отовсюду вероломными ветрами».

На самом деле Илья Андреевич выглядел диаметрально противоположно моим представлениям. Он не был одет в костюм «от кутюр», я бы не назвала его холеным, подтянутым и уж тем более высоким. А волосы его не тронула благородная седина.

Илье Андреевичу было на вид лет семьдесят, он был значительно ниже меня, одет не как его свита, а в джемпер цвета болотной ряски и коричневые допотопные кримпленовые брюки. Он был практически лыс, но умело это маскировал: отрастив с правой стороны оставшиеся волосы, Илья Андреевич лихо перекидывал их налево, думая, что таким образом ему удалось скрыть плешь. А самое главное, у «гонимого отовсюду вероломными ветрами судна» пол-лица было изуродовано родимым пятном, будто при рождении растяпа-акушерка нечаянно опрокинула на лицо младенца флакон фиолетовых, несмываемых чернил.

— Какая у тебя невеста! Скинуть бы годков десять, так я б ее отбил! Ой, отбил бы! — с задором воскликнул Илья Андреевич. Голос у него был веселый, с хрипотцой, взгляд — с хитрецой, движения — «с озорницой». Одним словом, тот еще шельмец!

— Проходите в гостиную, — сказала я тоном радушной хозяйки, но гости стояли как вкопанные. — Что же вы, проходите…

— А тут написано… — замялся то ли Пал Матвеич, то ли Ван Ваныч.

— Да. Тут написано: «НЕ МЕШАЛО БЫ ПЕРЕ ОБУТЬ ТАПОЧКИ, НЕХОРОШО ТАСКАТЬ УЛИЧНУЮ ГРЯЗЬ ДОМОЙ!» — поддержал его коллега.

— Маша, я ведь тебя просил снять это! — злобно прошипел Влас и покраснел до корней волос, а когда увидел серую дыру — след от моей оторванной памятки — побелел.

— Я и сняла свои, — буркнула я. — Не обращайте внимания, это Влас для меня написал, проходите, садитесь за стол.

И они всем стадом, боясь передавить друг другу ноги, засеменили в гостиную.

Влас остолбенел, когда увидел в центре стола свой любимый хамеропс, и метнул на меня злобный взгляд.

Ба! Красота-то какая! Да у тебя, Влас, невеста просто чаровница! Ча-ров-ни-ца! — повторил по слогам Илья Андреевич и принялся скакать вокруг стола, как вокруг новогодней елки. — Что это за таблички? На латыни? Как в Ботаническом саду! Ха! Ха! Как мило! Вы, Машенька, прелестница, пре-лест-ни-ца!

— Я так горжусь тобой! — сглотнув слюну, прошептал Влас, тронутый до глубины души тем, что его невеста угодила Илье Андреевичу.

— Что это за табличка? — спросил старикашка.

— Это название блюда — «Прелести лета» — «Прелести» были приготовлены из всех тех фруктов и овощей, что дает нам лето, и которые были у меня в наличии, а именно: кабачки, помидоры, зелень, клубника… В наличии также оказались: капуста, бананы, свекла, морковь, ананас, баклажаны, картофель и персики. Все это я порезала и пропустила через электромясорубку. — Каждое блюдо имеет название одного из моих романов, — пояснила я.

— Да вы же писатель! Ну, просто кудесница! Ку-дес-ни-ца! — в восторге кричал Илья Андреевич. — Что вы стоите? Садитесь!

Зашаркали стульями по паркету; наконец-то все уселись.

— Какие интересные салфеточки! — умилился Илья Андреевич и закурил. — Что это? Так дайте мне пепельницу! — ни с того ни с сего злобно воскликнул он.

— В чем дело? Маша! Дай Илье Андреевичу пепельницу! — раздраженно сказал Влас, и тут я поняла причину такой быстрой смены настроения почетного гостя. Дело в том, что он уселся прямо напротив кадки хамеропса с объявлением, которое гласило: «НЕ ТУШИТЬ ОКУРКИ В ЦВЕТАХ — ДЛЯ ЭТОГО ЕСТЬ ПЕПЕЛЬНИЦА».

— Не обращайте внимания, это Влас для меня написал. Вас это совершенно не касается, можете кидать в эту пальму все что заблагорассудится. Правда, Влас? Жалко, что ли?

— Что это ты, Власик, свою невесту притесняешь? Окурки не бросать, тапочки надевать, грязь с улицы не таскать! Эх! Скинуть бы годков десять! Точно б увел такую вол-шеб-ни-цу у тебя, болвана!

В этот момент то ли Рудольфович, то ли Матвеевич положил себе на тарелку ложку «Рокового мужчины», зачерпнул побольше и с удовольствием отправил в рот. Затем произошло нечто невообразимое — он широко открыл рот, принялся изо всех сил махать руками и, налив полный бокал водки из графина, думая, наверное, что это минеральная вода, выпил залпом, вскочил со стула и выбежал из комнаты — видимо, я немного переборщила с черным перцем.

Еще один гость не глядя проглотил кусок «Неоправданных надежд», после чего неприлично громко рыгнул.

Что тут началось! Ни в сказке сказать, ни пером описать! Вдруг все, кроме Ильи Андреевича, начали вести себя, мягко говоря, неприлично. Кто-то заходился в кашле до синевы, кого-то рвало в туалете, кто-то икал и никак не мог остановиться, а один даже, кажется, Пал Сергеич, отрыгнул на белую скатерть «Уходящей осенью» (на сей раз я украсила свой фирменный салат березовыми листьями — у Власа под окном не росли татарские клены).

— Ха! Ха! Ха! — залился Илья Андреич. — То, что красиво выглядит, не только есть нельзя — притрагиваться опасно! — мудро заметил он, продолжая хихикать.

И в этот поистине кульминационный момент ужина раздался звонок в дверь. Я кинулась открывать — на пороге, качаясь из стороны в сторону, стояла пьяная Огурцова… без юбки. Колготы были надеты наизнанку!!!

— Где твоя юбка? — спросила я.

— Подобные вопросы неуместны, — развязно ответила она, собрав все свои силы.

Вообще Анжелка сейчас походила на многопудовый, гигантский, расплывшийся кусок холодца. Все в ней было тяжелым, грузным; ее непропорциональное тело обмякло и тянулось вниз, будто она вся была обвешана невидимыми камнями, которые увлекали ее к полу, взгляд — тоже тяжелый, недовольный, хоть и бессознательный (лишь на миг в глазах проскальзывала осознанная мысль), даже дышать ей было трудно.

— Стой здесь, — сказала я, прислонив ее к стенке, сама же кинулась в ванную, сдернула с перекладины первое попавшееся банное полотенце и обмотала им мощные бедра подруги. А что! Неплохо получилось — полотенце было приглушенно синего цвета, и казалось, что на Анжелке была джинсовая юбка. Я поволокла ее было в кабинет, но в эту минуту, как назло, Влас крикнул из гостиной:

т — Машенька, кто там пришел? Запоздалый гость? Огурцова нехотя, но с силой оттолкнула меня и нетвердо, но целеустремленно направилась на голос Власа. Я схватила ее за руку, но было уже поздно — она успела показать гостям свою пьяную физиономию.

— Зрысси, — сказала она, и в этот момент те невидимые камни, что тянули ее вниз, превратилась вдруг в воздушные шарики, и Анжела влетела в гостиную. — Ба! Сколько тут мальчиков! — воскликнула она, еле шевеля губами.

Огурцова бесцеремонно уселась за стол, мне даже показалось, что она немного протрезвела — я же не сводила взгляд с полотенца, которое того и гляди слетит — и все «холодильники» увидят Анжелкины толстые, упрямые выдающиеся ноги и зад пятьдесят шестого размера.

Влас переводил недоуменный взгляд с Огурцовой на меня, постепенно в глазах появился ужас, потом раздражение и неимоверная злость.

— Знакомьтесь, это моя подруга Анжела, — сказала я — исключительно для того, чтобы хоть как-то разрядить обстановку, потому что девять пар глаз, не считая моих, ошеломленно смотрели на Огурцову. — Она — музыкант, — добавила я, словно оправдываясь — как будто этот факт мог что-то изменить в данной безнадежной ситуации.

— Еще одна прелестница! — весело воскликнул Илья Андреевич.

— Сколько выпивки! — захлебываясь от счастья, прокричала подруга и бесцеремонно добавила: — Поухаживайте за дамой! Налейте водки! — потребовала Огурцова и икнула.

Я не успела сказать, что не стоит ей ничего наливать, что у моей подруги жуткая аллергия от спиртного, как Пал Сергеич, тот самый, который отрыгнул на белую скатерть «Уходящей осенью», уже успел налить Огурцовой водки из графина.

Я выхватила у нее рюмку, а подруга жалостливо так протянула:

— Ну, дай хоть понюхать-то… — Она чуть было слезу не пустила.

— Действительно, — поддержал Анжелку Илья Андреевич. — Человек в гости пришел — грех не выпить!

— Как тебе не стыдно! — отчаянно шепнула я ей на ухо.

— А чо стыдного-то!? — взревела она и, опрокинув рюмку водки, проговорила в свою защиту: — Это не моя вина — это моя беда!

— Влас Олегович, нам, к сожалению уже пора, — проговорил то ли Рудольфыч, то ли Палыч, решительно поднимаясь со стула.

— Да, засиделись что-то, — поддержал его Илья Андреевич. — Если б не дела, я ни за что бы не ушел, Машенька. Прекрасный вечер, пре-крас-ный! Давно я так не веселился. Хе! Хе!

Анжелка смотрела на гостей испуганными глазами, чувствуя, что с их уходом возможности выпить не будет.

— А на посошок? — нашлась она и схватила одного из «холодильников» за рукав.

— Спасибо, нам пора, — ответил он, пытаясь освободиться от навязчивой Анжелы. Он наконец схватил ее руку и откинул от себя с такой брезгливостью, будто это была омерзительная болотная жаба. Мне стало обидно: какое это он имеет право так относиться к моей подруге?!

Чо это вы все повскак-кивали?! Всем вдруг сразу надо уй-йти! Осуждаете?! — прогремела она. — Так бросьте в меня камень! Не судите, да не судимы будете! — крикнула Анжела напоследок и уткнулась лицом в «Рокового мужчину».

— Спасибо тебе за чудесный банкет! Все было на высшем уровне! — раздраженно сказал Влас, а губы его побелели и слились с лицом, будто их вовсе не было.

— Помоги мне уложить Анжелу на диван, а то она задохнется.

Я не понимаю, почему именно сегодня она притащилась к нам да еще в таком состоянии?

— Ну, она последнее время почти всегда в таком состоянии, — проговорила я, решив, что это достойное оправдание Анжелкиного визита.

— А мне-то что? Ты все испортила! Я так рассчитывал на этот вечер, а ты все испортила! Эта твоя Анжела вела себя просто чудовищно! И почему на ней мое банное полотенце?

— Тебе полотенца жаль? Да и вообще, что она такого сделала?! — расходилась я. — Твои коллеги хоть и трезвые были, а вели себя хуже пьяного сапожника: рыгали, икали, а одного даже вытошнило прямо на скатерть! Где они только подобным манерам обучились?! Я с самого утра у плиты стояла, старалась, а они себя так вели… Как это неуважительно с их стороны! Как некрасиво по отношению ко мне!

— Ты совершенно, совершенно не умеешь готовить! — негодовал Влас, укладывая Огурцову на диван. — Если б ты мне об этом сказала, я нанял бы кого-нибудь — какую-нибудь кухарку!

— Это я-то не умею готовить?! — Я обиделась до глубины души — еще никто в жизни мне не говорил, что я плохо готовлю!

Я оттерла Анжелкино лицо от гречневой каши, потом схватила в кабинете первую попавшуюся книжку и ушла в спальню. Влас убирал со стола.

О чем шла речь в книге, я так и не поняла, потому что размышляла над словами Власа: «Ха! Это ж надо было сказать такое — я не умею готовить! Ужас! Ну, может, мясо немножко подгорело, ну и что? С кем не бывает! Зато как я оформила стол! А вдруг Влас прав и я действительно не умею готовить? А что еще можно было ожидать — три года холостяцкой жизни дали о себе знать. Живя одна, я поглощала размороженные овощи, йогурты, покупала продукты быстрого приготовления…»

Влас вошел в спальню, я загнула страничку, на которой остановилась, и отложила книгу.

« — И что у тебя за манера все портить?! Ну вот зачем, скажи, зачем ты комкаешь страницы?

— Чтобы открыть на этом месте и читать дальше. — Для этого существуют закладки!

— Я их все время теряю.

Влас тяжело вздохнул и, отвернувшись от меня, холодно пожелал спокойной ночи.

На следующее утро я не обнаружила Анжелку в гостиной. Ее не было ни в кабинете, ни в ванной, ни в туалете; я заглянула на балкон — ее не было и там — Огурцова бесследно исчезла.

— Анжела пропала! Ее нигде нет! — кричала я, сдернув одеяло со спящего Власа.

— Даже в выходной день… — зевая, проговорил он, как вдруг до него дошли мои слова: — Что значит нигде нет?

Он вскочил с кровати и в точности произвел такой же обход, что и я пять минут назад.

— Может, она ушла? — предположил он и ринулся к входной двери — дверь оказалась открытой. — Какой кошмар! Эта твоя… — он удержался от оскорбления моей подруги. — Она… Ушла, оставив дверь открытой! Удивительно, что нас не обчистили! Ты понимаешь, что нас могли бы убить и вынести все! Все, что было нажито мной за долгие годы! — в ужасе орал Влас, потом сел в кресло и взялся за голову.

Вставать в шестую позицию в данном случае мне показалось неуместным.

— Власик, но мы ведь живы и нас никто не обворовал, — пролепетала я, на что он обреченно махнул рукой.

Что же делать? Звонить Анжеле не хотелось — мне была неизвестна реакция Михаила на ее безумную выходку, ждать ее звонка я тоже не могла — мне нужно знать, куда сгинула Огурцова. А вдруг с ней что-то случилось? Нет, дожидаться ее звонка я определенно была не в силах и набрала Анжелкин номер.

— Алле, — убитым голосом пропищала она.

— Ты куда пропала? Почему ты не предупредила, что уходишь? Дверь открытой оставила… Да и вообще, как ты до дома-то добралась без юбки, в банном полотенце?

Я проснулась, уже темно было, и думаю, что я тут валяюсь — в незнакомой, чужой квартире, в то время как Михаил сидит дома один и не имеет ни малейшего представления, где меня искать. Потом я представила, что будет, если я не приду вечером домой! Что скажет Михаил? Как поступит?! Да он ведь бросит меня с двумя детьми на руках! Вас беспокоить не стала (нехорошо будить спящих людей, которые меня приютили), и, прикрыв дверь, я ушла.

Дальше Огурцова поведала мне совершенно невероятную, я бы даже сказала, безумную историю. Выйдя от нас в полчетвертого утра (в то время, когда на улице еще так темно, что хоть глаз выколи), она побрела в сторону метро по безлюдным улицам в махровом полотенце на бедрах, словно приведение. Судя по всему, свежий воздух не оказал на нее отрезвляющего действия, хмель все еще застилал густым туманом ее мозги. Она дошла до метро и принялась отчаянно ломиться в закрытые двери — вокруг ни души. «Да что ж это такое! Перерыв, что ли?» — подумала она, но все же решила подождать. Минут через двадцать перед ней вырос худощавый мужичок в брезентовой куртке, длиннющих сапогах-ботфортах, с рюкзаком и удочкой. Он встал неподалеку и тоже принялся ждать. Огурцова не выдержала и подошла к мужичку.

— Почему закрыто? — с нескрываемым удивлением спросила она и кивнула в сторону стеклянных дверей.

— Да через двадцать минут откроют, — спокойно сказал тот.

— У них что, обед, что ли? — еще больше поразилась Огурцова, потому что никогда не попадала в то время, когда сотрудники метрополитена обедали все разом.

— Через двадцать минут откроют, — повторил он и совершенно растерялся.

«Странно, почему мы только тут вдвоем стоим и почему это народу нет? Вроде бы вечер», — думала Анжелка и, чтобы разузнать все поподробнее, спросила мужичка:

— А чо это вы в таких сапогах?

— На рыбалку еду.

— Один?

— Один.

— А почему народу-то нет?

— Так рано еще.

— Да? — недоверчиво спросила Огурцова, которая спьяну перепутала раннее утро с поздним вечером. — А все остальные подходят ровно как в метро обед заканчивается?

Мужичок с удочкой и рюкзаком промычал что-то нечленораздельное и поспешил отойти от сумасшедшей девицы, обернутой в махровое полотенце. В это время к метро стал подтягиваться народ.

— Как тебя вообще-то пустили в полотенце? Как тебя в психушку не забрали? — спросила я.

— Издалека полотенце напоминает джинсовую юбку. Я у тебя еще булавку стибрила и на всякий случай заколола его на талии, чтоб ненароком не слетело.

— А что Михаил?

— Как только я пришла, он ушел. Злой как черт, даже слова не сказал! Наверное, завидует!

— Чему?

— Я-то никаких обетов не давала и могу пить сколько душе угодно! — похоже, Анжелка чувствовала свое превосходство над Михаилом.

— А где Нина Геннадьевна?

— Отправилась в очередную паломническую поездку на Валаам, посетить Преображенский монастырь. Якобы молиться, чтобы я пить бросила. Можно подумать, что я пью!

Ты это прекращай, Анжела! А то Михаил тебя и вправду бросит, и останешься ты у разбитого корыта с двумя малолетними детьми!

— Чего?! — угрожающе проговорила Огурцова и приготовилась было пойти в атаку, но я перебила ее и спросила:

— Л почему ты ко мне вчера заявилась без юбки, и колготы у тебя наизнанку были надеты? — Она напряженно молчала, а я продолжала свой допрос, надеясь тем самым вернуть подругу к трезвой жизни: — По моим подсчетам, ты должна была вчера появиться у меня в пять часов, а заявилась в девять. Что ты делала эти четыре часа?

Я ничего не помню, — растерялась Огурцова.

— Вот и сопоставь все: потерянную где-то юбку, колготы наизнанку и четыре часа непонятно с кем и где проведенного времени!

— Батюшки! Грех-то какой! Что ж мне делать? А вдруг Михаил совсем от меня ушел? — ужаснулась она.

— Прекращай пить, приведи себя в порядок и возвращайся к прежней православно-адвентистской жизни, — посоветовала я, решив, что сидеть на двух стульях гораздо лучше, чем на одном, уткнувшись при этом лицом в «Рокового мужчину». Пусть уж лучше Анжелка останется ханжой, пусть осуждает всех и вся, пусть мечется от православного священника к адвентистскому пастору! Из двух зол нужно выбирать наименьшее. — А Михаилу своему напомни, как он сам пьянствовал! Тебя бросил, детей бросил! Давно ли это было?!

— И то дело! — с радостью и с каким-то даже азартом подтвердила она.

— И про овощную палатку ему напомни! — подливала я масло в огонь.

— Точно, точно! Это он меня до такого состояния довел, негодяй! — все больше распалялась Огурцова. — Маш, ты настоящий друг! А то ушел, хлопнув дверью! Спасибо, Мань, что вразумила меня! — от всего сердца поблагодарила меня Анжелка и положила трубку.

После разговора с Анжелой телефон вновь настойчиво зазвонил, Влас схватил трубку и проговорил:

— Здравствуйте, Илья Андреич. Вы извините меня за вчерашний вечер! Так нехорошо получилось, я сам не ожидал! — распинался он и после недолгого молчания удивленно спросил: — Правда? Вам действительно понравилось? Да? — растерялся он и потом затараторил: — Спасибо, спасибо, спасибо. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Хорошо, я передам. Спасибо, спасибо, спасибо, — повторил он и положил трубку. Лицо его сияло от счастья. Я уже догадалась, что сказал ему старикашка с лиловым пятном на пол-лица.

Влас ходил вокруг меня кругами и заискивающе улыбался — я же сидела на кровати поджав губы, листая рекламную газету, делая вид, что смертельно на него обиделась, хотя на самом деле, как я уже говорила выше, обижаться — глупо. Так не приобретешь никакого жизненного опыта. Нужно просто делать выводы из складывающихся ситуаций и поступков окружающих.

— Машенька, — призывно прошептал он, я решила не отвечать, продолжая читать: «Всемирно известная целительница Аглая вернет любимого и отворожит любовницу». — Маш, ну что ты всякую ерунду читаешь, — «сильнейшая рассора между любовниками в день обращения». — Я не отрывалась от газеты. — И отчего ты любишь про этих аферисток читать?! Маша, ну прости меня, я вчера был не прав, вел себя как дурак! Илье Андреичу очень понравился ужин. Он сказал, что ты индивидуальность и что тебя беречь надо! Ты меня слышишь? — «Избавляю от измен навсегда». — Ты меня простишь? — жалобно проговорил он.

— Вставай в шестую позицию!

— Маш, ну это бессердечно!

— Ничем не могу помочь, — сказала я и снова уткнулась в газету.

Влас поставил ступни вместе и тщетно пытался выгнуть ноги в икрах.

— Ну я не могу, ха, ха, ха! Они у меня не гнутся, как у тебя! — он, смеясь, рухнул на кровать рядом со мной, схватил меня в охапку. — Ты простила?

— Конечно! Жалко, что ли!

Целовались-целовались, обнимались-обнимались — и в самый «ответственный», предельный и пиковый момент, когда Влас, как это обыкновенно с ним случается в минуты наивысшего наслаждения в любви, зарычал, яко дикий зверь, на всю квартиру раздалось противно: « Пр… Пр… Прррр…»

Влас чертыхнулся и откинулся на подушку, а я соскользнула с кровати и побежала к телефону.

— Манечка, здравствуй, детка! — крикнула Мисс Бесконечность — настроение у нее было превосходное.

— Как у тебя дела?

— Очень, очень хорошо! — восторженно воскликнула она. — Иннокентий вчера меня выводил гулять!

Гулять?! — удивилась я, зная, что бабушка вот уж как восемь лет не выходит на улицу без крайней надобности.

— А что тут такого?!

— В чем же ты ходила-то?! — снова поразилась я. Дело в том, что Мисс Бесконечность страдала манией укорачивания частей любой одежды; все, что попадало ей под руку — все вещи ее гардероба были изуродованы: у кофт она обычно отхватывала рукава или воротники, у вещей подлиннее, таких как платья или халаты, зигзагом отрезала подол, даже трусы с панталонами она умудрялась укоротить. На вопрос, зачем она кромсает хорошие вещи, бабуля обычно отвечает: «Отрезаю то, что мне мешает». Наивная, возомнила себя Микеланджело. Ко всему прочему ноги после больницы у нее стали так отекать, что она не могла даже тапочки натянуть и ходила по квартире в старых растянутых дырявых шерстяных носках Жорочки.

— Что мне, выйти, что ли, не в чем?! — вызывающе воскликнула она. — На ноги надела шлепанцы Иннокентия, правда, они сломанные у него — какая-то штуковина вверх торчит.

— А он в чем?

— Босиком, — сказала она, как будто это было само собой разумеющимся. — Ну, спокойной ночи, Машенька.

— Какой «спокойной ночи»? Десять часов утра! — возмутилась я.

— На всякий случай — может, я тебе сегодня больше не позвоню.

— Постой, постой. Мы с Власом послезавтра уезжаем на море. Я хотела перед отъездом приехать, привезти тебе продукты.

На море? — задумалась она. — Ну, смотри, не утони там, — это предостережение прозвучало как «Ну и скатертью дорожка!». — А приезжать ко мне не надо. За продуктами я Иннокентия пошлю, — твердо сказала она и бросила трубку.

Я задумалась. Меня взволновало странное поведение Мисс Бесконечности — еще не было такого, чтобы она отказывалась от моего визита. «Старуха что-то затеяла, — решила я. — Только бы вот знать, что именно!»

— Машенька, птичка моя, что-то случилось? — голос Власа был переполнен нежностью.

— Да нет, — рассеянно ответила я и снова задумалась.

— И все-таки мне кажется, что-то случилось, — настаивал он, будто бы ему очень хотелось, чтобы на самом деле что-нибудь произошло.

— Ничего не случилось. Просто я за бабушку беспокоюсь. Ты же понимаешь — восемьдесят восемь лет — это не шутка. Мы уедем, а она тут совсем одна останется.

— О! Это не проблема, я предупрежу родителей — они присмотрят за Верой Петровной, им все равно в выходные нечего делать, да и бабушка с удовольствием ее навестит.

— Спасибо. Нет, и все-таки я сегодня к ней съезжу, хоть она этого не хочет! — решила я и кинулась одеваться.

Влас вызвался меня отвезти к бабуле, и через полтора часа я уже поднималась в лифте к Мисс Бесконечности, держа наготове ключи. Влас же благоразумно решил остаться в машине на тот случай, если Зожоры дома. Около года назад он имел честь встретиться с ними, а это, откровенно говоря, удовольствие ниже среднего. Он тогда сопровождал свою бабушку на день рождения к Мисс Бесконечности и увидел Зожоров, когда они неожиданно появились в самый разгар торжества — Олимпиада, потянувшись за икрой, опрокинула на пол «стол» с закусками…

Наконец двери лифта раскрылись, я вышла на лестничную клетку, и вдруг снизу, этажом ниже, раздался до боли знакомый голос:

— А я тоже петь люблю! Я вообще, между прочим, в молодости в тысячном хоре пела! Правда, у меня слуха не было, а наш регент (Степан Мартыныч, помню, его звали) слышит, что кто-то фальшивит — ходит, бывало, между нами и прислушивается. Как только встанет возле меня, я начинаю рот раскрывать, а петь не пою. Так он и не понял, кто ему все портил! Хе! Хе! Мне очень не хотелось из хора-то уходить, очень уж я попеть любила. Степан Мартыныч даже говорил, что я подаю большие надежды, солисткой меня хотел сделать… — Узнав голос бабушки, я притаилась около мусоропровода и вся обратилась в слух.

— Я, Веровна Петрововна, хоть и по профессии зоотехник, на… Занимался, на, искусственным осеменением коров в колхозе, а вот люблю, на, романсы под гармошку горланить. Я из деревни даже гармошку, на, с собой привез — жить без ее, родимой, не могу!

— Ты, Панкрат Захарыч, совсем в Москву-то?

— Какой там, на ! Это ж меня моя оглобля-Катька с Макаром сюда, на, отправили, а сами кажное лето у мене в деревне, на, отдыхают. Вишь ли, я ихнюю фатеру, на, пока их нет, сторожу. А на самом деле они не переносят меня, на, и сюда отправляют, а когда обратно приезжают, меня, значить, обратно, на. Вот так! Детки-то!

— А жена-то где ж твоя?

— Схоронил я ее давно. Так бобылем и живу, на.

— А я — вдова! — с гордостью призналась Мисс Бесконечность и задумчиво добавила: — Да уж, детки… Мои тоже все меня бросили — по дачам разъехались. Теперь же у всех дачи-клячи! Все богатые стали! Вот и сижу одна. А внучка — говна кучка — та на море собралась!

Я не выдержала (мне не терпелось увидеть загадочного бабушкиного собеседника со странной манерой через слово употреблять частицу «на», явно пропуская слово, состоящее из таких звуков великого и могучего русского языка, которые в этических целях я обозначу как «икс», «игрек», «и» — краткая, и который всю жизнь занимался тем, что искусственно осеменял коров) и, сбежав вниз, спряталась за перилами. Я увидела поистине потрясающее зрелище (по крайней мере, меня оно потрясло до глубины души).

Мисс Бесконечность сидела на ступеньке в обстриженной шелковой сорочке, которую я купила для себя в тот роковой день, когда увидела Алексея Кронского и влюбилась в него с первого взгляда, но подарила бабушке на день рождения, потому что другого подарка тогда у меня попросту не было.

Итак, старушка сидела на ступеньке в сексапильной сорочке, соблазняя Панкрата Захарыча, неприлично оголив морщинистые плечи и дряблые руки; ее серебристо-седые волосы были лихо заколоты с двух сторон ядовито-розовыми прищепками для белья (прическа а-ля Скарлетт). Мисс Бесконечность любит повторять: «Я никогда не была красива, но всегда была чертовски мила!» — причем вторую часть фразы она произносит с гордостью и достоинством. Вот и теперь она была уверена, что чертовски мила, как и в то далекое время, когда фальшивила в тысячном хоре и мечтала о карьере солистки. Взгляды моей бабушки коренным образом расходятся с «королем голоштанных поэтов» — Франсуа Вийоном, который метко описал жалобы одной пригожей оружейницы по поводу того, какая она стала отвратительная в старости:

…Повисли руки, словно плети,

С мочалой сходствуют кудряшки,

Сгнил сад любви — там запах тяжкий,

Обмякли и пожухли сиськи,

И ляжки больше уж не ляжки,

А съежившиеся сосиски.

Нет, Мисс Бесконечность и сейчас, обмахиваясь криво обстриженным подолом, бесстыже открыв свои круглые, словно отполированные коленки и «ляжки, которые больше уж не ляжки», была твердо уверена, что чертовски мила.

— Значить, вам, Веровна Петрововна, тоже с де-тями-то не повезло, на.

— Зовите меня Веруней, так проще, — сказала Мисс Бесконечность, и тут произошло нечто такое, чего я уже не в силах была перенести: Панкрат Захарыч хитро посмотрел на бабушку и с неописуемым удовольствием вдруг ущипнул ее за заднее место.

— Ну и шалун ты, Панкратка! — Она явно была в восторге (давно ее никто не щипал!), назвав Панкрата Захарыча запросто, по-родственному — Панкраткой.

Я встала из-за перил и громко сказала:

— Здравствуй, бабушка!

Она повернулась ко мне и будто не признавала меня или делала вид — глаза ее тут же потухли, превратились в мутные и невменяемые — это длилось секунд двадцать, потом во взгляде Мисс Бесконечности вспыхнула откровенная злоба, и она закричала:

— Зачем явилась?! Я уже пожелала тебе спокойной ночи! — Она надула щеки и поджала губы, одна прищепка съехала совсем за ухо.

— Кто это, Веруня?

— Внучка моя, Маня, — буркнула Веруня.

— А что это ты на лестнице сидишь? Застудиться хочешь? — сурово спросила я.

— Маня, я ей газетку подстелил, на, — заботливо сказал Панкрат Захарович. Теперь, когда я выбралась из укрытия, мне удалось очень хорошо разглядеть бабушкиного ухажера.

Это был старикашка лет восьмидесяти, напоминающий мартышку с мышиными чертами лица. Он был маленького роста (не больше ста тридцати сантиметров), худой, с длинными, почти до колен руками и с пышными, ухоженными бакенбардами, доходившими почти до середины подбородка, с искрящимися хитростью и лукавством глазками. Одет он был в коричневый пиджак, под которым виднелась блекло-зеленая майка; синие брюки были заправлены в валенки, а на голове красовалась «буденовка» из газеты, какие обычно носят маляры. Образ завершали два значка на груди (один овальный — «Заслуженный зоотехник», другой круглый «За спасение утопающих») и два ржавых зуба во рту.

— Панкрат Захарыч, пошли ко мне! — сказала бабушка тоном, не допускающим возражений. Старикан и не собирался перечить ей — напротив, он с молодецкой резвостью вскочил со ступеньки, обнял Мисс Бесконечность за талию и проговорил:

— А пойдем, Верунь! Что мы тут сидим, на! У тебя телевизор есть?

— Конечно! — бабушка даже обиделась — как это у нее могло не быть телевизора?!

— Ты зачем тащишь в дом незнакомого человека? — прошептала я ей на ухо.

— Что значит — незнакомого?! — заорала она. — Это Панкрат Захарыч, я с ним вчера на улице познакомилась, когда меня Иннокентий гулять выводил!

«Выводил! — подумала я. — Будто собачку какую!»

— Вам с матерью все можно! — не унималась старушка. — И охранников всяких! И на улицах всяким срамом заниматься! — последнее восклицание касалось Кронского, этот камешек был явно брошен в мой огород. — Пошли, Панкратка, а ты можешь ехать домой!

— Я тебе продукты привезла.

— Не нужны мне продукты! Я Иннокентия могла попросить! Он мне такие чудесные вафельки покупает!

Мисс Бесконечность с Панкратом Захаровичем уселись на диван и принялись спорить, что смотреть по телевизору: дама хотела сплошной ролик рекламы, кавалер — отечественный фильм, который только что начался.

— Фильм хороший, — упрямо проговорил он и, достав из внутреннего кармана расческу и сняв газетную «буденовку», принялся массажировать сначала свою плешину, потом старательно расчесал бакенбарды.

— Откуда ты знаешь? Ты его уже смотрел?

— Нет.

— Так откуда ты знаешь, что он хороший?! На экране замелькали титры.

Гляди, сколько народу в эпизодах наснимали, на! Человек пятьдесят, на! А раз «в эпизодах», значит, фильм хороший! — И бабушка тут же замолчала, поверив в странное обоснование того, что фильм удался на славу только благодаря тому, что в нем задействовали массу народа.

Я убрала продукты в холодильник — эти двое с головой ушли в какой-то дурацкий фильм.

— Бабушка, можно тебя на минутку?

— Я занята, — недовольно рявкнула она.

— Я все-таки уезжаю! Ты не хочешь сказать мне «до свидания»?

— После рекламы. Не мешай Панкрату Захарычу смотреть фильм.

— Если ты сию же минуту не оторвешься от своего ящика, я отправлю письмо твоему Жорику, где напишу подробно, чем ты тут без него занимаешься! — я шантажировала ее в точности как она нас с мамой. И это подействовало — она вскочила с дивана и подошла ко мне.

— Только попробуй это сделать! — прогремела она. — Жорочка такой ревнивый мальчик, он не вынесет этого. Его нужно подготовить.

— К чему?

— Ну, может быть, скоро у него появится новый папа, — виновато проговорила она, а я, как громом пораженная, плюхнулась на тумбочку.

— Ты тут без меня веди себя, как подобает в твоем возрасте! И не шляйся по улицам, не сиди на лестнице, а то еще, чего доброго, дверь захлопнешь!

— Подумаешь, у Панкратки переночую, — легкомысленно сказала она.

— Прекрати! — прикрикнула я. — Если тебе что-то понадобится, позвони Олимпиаде или отцу Власа. Они сразу же приедут. Поняла?

— Не дура, — прошамкала бабушка, но, видимо, вспомнив о моем шантаже с письмом, ласково добавила: — Отдохни там хорошенько, деточка, за меня не беспокойся.

А когда я уже стояла у лифта, она высунула из двери голову с прищепками и крикнула напоследок:

— Да смотри не утони — ты ведь у меня номер один!

Через день я со своей набитой, как мне казалось, самым необходимым сумкой-кишкой вслед за Власом вышла из подъезда (он тащил неудобный огромный чемодан с вещами). Могу сказать только одно — из Москвы я уезжала с тяжелым сердцем; на душе было неспокойно из-за бабушки.

К последующему повороту событий я была не готова. Оказалось, что Влас купил билеты не как я думала — на самолет, нет — нам предстояло тридцать шесть часов трястись на поезде, причем в плацкартном вагоне.

— Все должно быть как тогда — двадцать лет назад, — трогательно проговорил он, когда я вопросительно посмотрела на него, с усилием проталкивая сумку-кишку между многочисленными боковыми полками вагона.

Однако худшее ждало меня впереди: две узкие верхние полки и попутчики — визгливая девочка лет пяти с мамашей, напомнившей мне щуку, вероятно, из-за сплющенной сверху головы (такое впечатление, будто ее однажды неудачно подстригли, отхватив вместе с челкой пол-лба — он был как-то срезан), а когда она открыла рот, мне показалось, у нее там двойной ряд зубов, причем нижние клыки были похожи на острые кинжалы.

Мужчина — наш с Власом ровесник — щуплый, маленького роста, который, сидя у окна, рассказывал спутникам, что занимали боковые места, как ему довелось однажды, будучи во Франции, есть лягушек. Напротив (на походных местах) расположились бабка в платке и зимнем пальто с воротником из облезлой чернобурки и мужчина лет шестидесяти, лысый, с вытянутым лицом, длинным носом, глазами навыкате и торчащим подбородком — одним словом, все в этом человеке выдавалось вперед — даже живот был выпячен продолговатым арбузом.

Бабка в зимнем пальто, слушая захватывающий рассказ о поедании французами лягушек, поминутно крестилась, называя их басурманами, «выпученный» смотрел на рассказчика не мигая, но без особого интереса, будто самому не раз случалось обжираться лягушками.

— Здравствуйте, — поприветствовал Влас всех присутствующих.

— Здравствуйте, — тихо поддакнула я.

— Вы, значит, оба наверху будете?! — радостно спросил пожиратель лягушек. — Вас как звать-то? Меня Серегой, это моя жена Натаха, дочь Юлька — вот решили вывезти ее на юг, а то у нее такой дерматит! Страшно смотреть! Врачи сказали, море поможет. Эту вот бабушку в пальто зовут Галина Ивановна Голобородько. Я ее спрашиваю: «Мать, ты чо в такую жару пальто-то напялила?» И знаете почему?

— Даже не догадываемся, — буркнула я.

Сноха, говорит, сначала подарила, а потом сказала: «У вас мама и так багаж большой, пальто уж некуда класть!», так наша баушка, не будь дурой, нацепила его на себя! — Бабка продолжала сидеть в пальто, видимо, боясь, как бы сноха неожиданно не появилась в вагоне и не утащила его обратно не обращая ни малейшего внимания на Серегины слова. Она вдруг достала из цветастой матерчатой сумки вареные яйца, за ними на раскладном столике появился маринованный чеснок, хлеб, вареная картошка, помидоры с огурцами, пирожки; последней из сумки вылетела жареная курица в фольге. Надо заметить, поезд еще не тронулся — до его отправления оставалось двадцать минут.

— Этого гражданина, — и Серега указал на «выпуклого», — зовут Михал Васильч, он химик. А вас-то как звать-величать?

— Влас, а мою невесту Маша. Очень приятно.

— Вы садитесь пока рядом, а когда спать соберетесь, так полезете к себе на верхотуру. — Серега проявил небывалое великодушие, в то время как «щука» одарила его убийственным взглядом, за коим скрывалось очень много фраз — она с удовольствием бы высказала их супругу, будь они сейчас одни. Фразы были примерно такими: что Серега настоящий и непроходимый дурак, что скоро начнут разносить белье и эти двое усядутся на него своими замусоленными задницами! — а это недопустимо, негигиенично, антисанитарно! И после такого безобразия ей — да что там ей! — Юлечке придется спать на этом белье! А вдруг задницы этих двоих какие-нибудь инфекционные! И тогда весь отпуск насмарку — Юлечку нужно будет лечить от инфекции, которую она непременно подцепит!

— Уж скорее бы поехали, — нетерпеливо и раздражительно проговорил «выпуклый».

— Куда торопиться… Поедем! За все уплочено!

Никто нас отседова не выгонит, — рассудительно сказала бабка в пальто и принялась терзать жирную курицу грязными руками. Наконец она отодрала у несчастной птицы ногу.

— Куда торопиться?! — Михаил Васильевич еще больше раздражился. — Туалет-то ведь закрыт! Я больше не могу терпеть!

— А ты выйди, милок, встань между вагонами да пожурчи! Делов-то! — посоветовала бабка в пальто, держа в руке куриную ногу, как эскимо на палочке.

— Я не так воспитан, чтоб между вагонами журчать, как вы выразились! — резко отозвался «выпуклый».

— Хозяин — барин. Терпи тогда.

— А я говорю, достань мне куклу! — пронзительно крикнула Юлечка.

— Прекрати, она в чемодане! — строго сказала мать.

— Достань!

— Ус-спокойся!

— Достань! Хочу куклу! Хочу куклу! Достань! — орала Юлечка до тех пор, пока «щука» не отвесила ей крепкий подзатыльник. Теперь дочь орала по другому поводу.

— А вот еще ел я как-то тараканов, — не обращая внимания на Юлечкин вой, Серега начал новую захватывающую историю. — Знаете, то ли они сушеные были, то ли поджаренные, но ничего, есть можно. Огромные такие — их специально раскармливают перед тем, как на стол подать. Это считается деликатес. Вкус очень даже пикантный.

История о тараканах никоем образом не повлияла на неукротимый аппетит Галины Ивановны — она лишила курицу второй ноги и только проговорила:

— Басурмане! Какую только дрянь в рот не суют.

Наконец поезд качнулся и медленно поплыл вдоль платформы.

— Слава богу! — облегченно воскликнул химик и рванул в конец вагона.

Минут через двадцать полная проводница с сальными волосами цвета вороньего крыла проверила билеты, а еще спустя полчаса принесла серое, не простиранное влажное белье с печатями.

Дальше началось нечто невообразимое — все разом принялись стелить белье и при этом пытались вдобавок переодеться. Пыль стояла столбом, из по душек летели перья…

— Пошли в тамбур, — сказала я, дернув Власа за рукав.

— Ты чем-то недовольна? — спросил он, когда я дрожащими руками попыталась зажечь сигарету. — По-моему, очень милая компания собралась, ну, может, за исключением химика. Он какой-то странный. Ты не заметила?

— Просто он в туалет хотел, — заступилась я за «выпученного».

— Кажется, ты нервничаешь, — пристал Влас.

— Да с чего ты взял? Глупости какие!

— Ну я же вижу! — настаивал он, и я подумала, что лучше, наверное, было остаться с коллективом и вместе с ними потрясти пыльными одеялами.

— Ничего подобного.

— Ты, наверное, предпочла бы самолет или, на худой конец, двухместное купе, — он читал мои мысли, — но я хотел, чтобы все было как в детстве, тогда, двадцать лет назад.

«Поразительная зацикленность!» — подумала я и сказала:

— Какая разница?! Проедусь в плацкарте, жалко, что ли? К тому же попутчики попались — просто чудо!

— Ты правда так думаешь? — простодушно спросил он.

— Конечно, — подтвердила я таким тоном, не поверить в который было невозможно.

— Я так тебя люблю, Маш! — умилился Влас и нежно поцеловал меня. — Пойдем? Там, наверное, уже все разместились.

Действительно, все уже постелили непросушенное белье, «щука» улеглась, боясь, видимо, что кто-нибудь из нас посягнет на ее нижнюю полку. Юлечка никак не могла уняться и все просила достать ей из чемодана куклу. Галина Ивановна сняла наконец-то пальто, спрятала его под подушку, чтобы не сперли, и накрылась грязным, видавшим виды розовым одеялом с синими полосками — за белье она платить наотрез отказалась, сказав, что это грабеж среди бела дня. Серега сидел у окна и, закинув ногу на ногу, рассказывал об очередном «басурманском» лакомстве.

— Ложись, я сказала! — злобно зашипела «щука» на мужа, и ее хищный рот показался мне еще страшнее.

Отстань! — отмахнулся он и продолжал как ни в чем не бывало: — Так вот, у немцев есть такой специальный ресторан. Там подают к столу личинок, беленьких таких, ну вроде наших опарышей. Мы-то на них рыбу ловим, а для них это лакомство. Деликатес, так сказать!

— Ложись! — не выдержала Натаха.

— Что немцу хорошо, то русскому смерть, — отрезала бабка, укладываясь на узкую полку.

И ничего подобного! — весело отозвался Серега, не обращая никакого внимания на увещевания жены. — Я попробовал и вот — перед вами, жив, здоров, как видите. А есть у них еще один ресторанчик такой смешной! — воскликнул он и весь как-то сжался и затрясся от смеха — видимо, вспомнил что-то очень веселое. — Туда приходишь, садишься за столик… Народу набивается — жуть! Вдруг, значит, гасят свет — тьма кромешная — друг друга не рассмотреть. И в этой-то темени все едят.

— Во нехристи! — возмутилась бабка. — Чего токо не придумают! Это ж надо — в темноте есть!

— Это еще полбеды! — радостно воскликнул едок опарышей. — Главное в этом кабачке не то, в каких условиях ты обедаешь, а что у тебя на обед!

— Что ж на обед? — удивленно спросила я, стараясь не напылить, расстилая серую простыню.

— Фу ты! Это ж надо! — выразила свое недовольство «щука» — пыль с перьями летела с верхних полок на ее чистое белье. — Юлия! Ложись! Я кому сказала! — взревела она.

— Достань куклу, тогда лягу, — пропищала Юлия.

— А на обед там подают таких существ, не помню, как они называются. Кажется, «Ди грюне рау-пе», это что-то вроде нашей зеленой гусеницы. Я-то не знал, подцепил в темноте что-то на вилку, в рот положил, а она там как начала извиваться, просто, знаете ли, в конвульсиях бьется у меня во рту!

— Выплюнул, поди? — с большой заинтересованностью спросила бабка.

— Вот еще! Я такие деньги за этот обед отдал! Буду я выплевывать! Я, извините, не сын Рокфеллера!

фу ты! — брезгливо воскликнула Галина Ивановна, но, подумав, рассудительно добавила: — Хотя это конечно, чо ж выплевывать, если за все уплочено!

— В туалете мокротень по щиколотку! Что ж завтра-то будет?! — негодовал Михаил Васильевич — он явился из уборной в мокрых тапочках и принес с собой довольно неприятный запах.

— А когда свет включили, — щуплый давился от смеха, — я увидел, что у всех на тарелках эти самые ди грюне раупы расползаются в разные стороны, а у меня больше всех — гора целая!

Тут Натаха не выдержала и, оскалив щучью пасть, вскочила, с силой втолкнула мужа в подушку, потом схватила Юлечку и буквально завалила ее к себе на полку.

— Я писать хочу! — пронзительно завизжала та.

— Там мокро! Завтра сходишь! — ответила мать и прижала Юлечку к стенке.

Мы с Власом залезли на верхние полки и, кое-как переодевшись в темноте, наконец-то улеглись.

За окном то там то сям мелькали огни, чернели мрачные громады заводских или фабричных зданий, потом пролетел скудно освещенный населенный пункт, и поезд, раскочегарившись, понесся по «мертвой зоне». Тут больше не было ни домов, ни вышек, ни огней — только необъятный, с каждой секундой чернеющий пейзаж: поля, поля, поля, которые то и дело заслоняла темная, угрюмая стена высаженных вдоль железной дороги высоких деревьев.

— Спокойной ночи, любимая, — трепетно сказал Влас и отвернулся к стенке.

Мне вскоре надоело смотреть в окно, и я уснула под громоподобный храп Галины Ивановны.

…Проснулась я при весьма странных обстоятельствах. В ушах стоял дикий шум — вокруг спорили и кричали. Я же, открыв глаза, минут пять вовсе не могла ничего понять, чувствуя тупую боль в затылке.

— Машенька, ты в порядке? — с беспокойством спрашивал, склонившись надо мной, Влас.

— Ха! В порядке ли Машенька! Вы бы лучше спросили, в порядке ли мой муж!!! — кричала «щука», но я все еще не могла понять, в чем дело. — Она ему все коленки отдавила! Он теперь ходить не сможет!

Оказывается, именно в тот момент, когда семья с нижней полки чинно села завтракать горелыми сухарями с чаем, я свалилась с верхней полки прямо на колени веселого, простодушного пожирателя зеленых гусениц, слегка ударившись головой о стол. Может, причиной моего падения послужил приснившейся кошмар, а может, я была на сто процентов уверена, что сплю дома на широкой кровати, с которой при всем желании свалиться практически невозможно, не знаю. Скажу лишь одно — упала я очень удач но — как будто, пока летела с верхней полки, умудрилась сделать двойное сальто и приземлиться точно на Серегины колени. А ведь могла бы упасть на «щучий» завтрак и, помимо многочисленных переломов, порезов и ожогов от стаканов и горячего чая, получила бы от Натахи счет за загубленные в связи с падением горелые сухари!

— Девка-то какая неуклюжая! — прошлась Галина Ивановна. — Прямо как моя сноха! Все, что ль, вы такие, москали?!

— Ты не ушиблась?! — спрашивал Влас, прыгая вокруг нас с Серегой. — Это я во всем виноват! Надо было лететь на самолете!

В туалете уже по колено, — констатировал химик, — и очередь огромная. Вон хвост у соседнего купе заканчивается!

— Простите, пожалуйста, — извинилась я, поднявшись наконец с помощью Власа с колен пожирателя лягушек.

— Ничего, ничего! Мне даже приятно! Правда-правда, неожиданно, но приятно, — улыбнулся Серега. «Щука» злобно шикнула на него, но он не принял это во внимание и весело продолжал: — Это еще что! Когда я был на Мадагаскаре, ел огромных таких жуков — коричневых, жирных… Их поджаривали на огромной сковороде, на костре. Возьмешь такого жука в рот, аж панцирь на зубах хрустит, твердый такой… А на вкус семечки напоминает, — заключил он не к месту рассказанную историю.

— И чего ты только не жрешь! — удивилась Галина Ивановна. — Я бы такую гадость даром лопать не стала!

— А если б вам заплатили, чтоб вы съели? А? — спросил весельчак.

— Ну-у, — задумалась она и, поправив белый пластмассовый гребешок на макушке, выпалила: — Ежли уплочено, чо ж не схавать?!

Пейзаж за окном кардинально поменялся — величественные, однообразные поля и леса сменили пирамидальные тополя, похожие на невысокие кипарисы; чайные розы, домики, построенные из самых что ни на есть разнообразных материалов, напоминали лоскутные самодельные одеяла; рыжие, посыпанные тертым кирпичом узенькие дорожки… Одним словом, унылая величественность и подавляющая грандиозность средней полосы России исчезла; перед глазами чем дальше, тем больше открывались непривычные южные пейзажи.

У меня возникло странное ощущение — будто я вовсе не еду в поезде, а просматриваю быстро меняющиеся слайды из какой-то иной, волшебной, сказочной жизни, где нет места бедам, голоду, войнам, несчастьям — жизни легкомысленной, простой, кукольной даже. Это напоминало детскую игру. Когда мне было лет шесть, я раскладывала восьмеркой железную дорогу, со шлагбаумом, сооружала из конструктора домики вдоль нее, разноцветные фишки от настольных игр становились людьми моего вымышленного населенного пункта, горшок с фиалками — клумбой, блюдце с водой — морем. Желтые люди-фишки жили в городе N рядом со станцией по дороге к морю. Я запускала поезд, и он отвозил зеленых людей-фишек к блюдцу, чтобы они накупались и загорели. Потом вместо них в поезд загружались красные люди-фишки (это я делала отвернувшись, втайне от себя) — мол, до такой степени они загорели, и поезд отвозил их обратно домой через шлагбаум, до состояния повторного позеленения.

Весь день мы с Власом валялись на полках и глазели в окно. Весь день Серега рассказывал о том, кого еще ему посчастливилось съесть и в какой именно стране. Когда дело дошло до навозных мух с переливающимися на солнце сине-зелеными крылышками, я отвернулась к стенке и спрятала голову под подушку.

Юлечка всю дорогу просила достать ей из чемодана куклу, однако родители пропускали мимо ушей ее настойчивые, громкие требования. Потом я поняла почему — в чемодане не было никакой куклы, «щуке» стало жаль места, и она оставила куклу дома, спрятав под кровать. И с того момента, когда об этом узнала Юлечка, из нашего открытого купе с небольшими перерывами на весь вагон раздавался дикий рев.

Химика практически не бывало на месте — он только и делал, что ходил в туалет, а выйдя оттуда, по новой занимал очередь, а если и появлялся, то, казалось, для того, чтобы доложить, до какого уровня его ног достигла «мокротень» в отхожем месте.

Бабка к вечеру доела маринованный чеснок с черным хлебом да только и делала, что портила и без того удушливый, кислый воздух купе и сетовала на то, что мало взяла в дорогу «харчей» и до завтрашнего утра с голоду помрет.

Влас каждые десять минут справлялся, не болит ли у меня голова, а ближе к вечеру мы с ним решили перекусить в вагоне-ресторане. Бабка как услышала о нашей идее, чуть в обморок не упала.

— С ума сошли! В ресторан идти! Да там, наверное, один соленый огурец стоит как коралька колбасы! — воскликнула она и, посмотрев на нас как на безумных, откинулась на подушку.

На следующее утро я проснулась от ощущения того, что на меня кто-то пристально смотрит. Оказывается, Влас не спал почти всю ночь, опасаясь, как бы я снова не грохнулась с верхней полки.

— Через час наша станция, — взволнованно сказал он, когда я открыла глаза.

Я посмотрела в окно и обомлела. Передо мной, совсем близко, раскинулось бескрайнее море небесного, лазурного цвета. От неожиданности, с непривычки, от неописуемой красоты водной стихии я вдруг закричала:

— Море! Смотрите, море!

Попутчики посмотрели на меня как на ненормальную, а бабка, вытаскивая из-под подушки пальто, недовольно проворчала:

— Тоже мне, невидаль какая — море! Ох, уж эти москали! Черти, сколько денег на билет тратят, чтоб вот на ейную лужу посмотреть! И сноха у меня такая же вот чумичка — как приедет, так все дни на берегу торчит! Я ей: «Лучше б на базаре помидорами поторговала — и то дело!», а она мне: «Я, мама, сюда не вашими помидорами торговать ехала, а отдыхать!» А где, как не на базаре, отдохнешь?! И поболтаешь с торговками, и поругаешься — душу отведешь, да еще и тити-мити наплывут! Чем не отдых?! И чудные же вы — москали! — воскликнула она и бережно погладила воротник из чернобурки.

Влас очень боялся прозевать нашу трехминутную станцию, поэтому за полчаса до остановки пожелал всем счастливого пути и потащил вещи в тамбур. Я стояла рядом и курила.

— Зря ты все-таки куришь по утрам, — заботливо сказал он.

— А что еще можно делать в тамбуре?

— Готовиться.

— К чему?

— К тому, что через каких-то двадцать минут ты снова окажешься в детстве, будто не было тех двадцати лет, будто ты и не уезжала тогда отсюда, будто это продолжение того самого месяца у моря.

Задевая всех баулами, Галина Ивановна рассекала по узенькому проходу, приближаясь к нам. Она высаживалась на той же станции, что и мы. Оказывается, она тут жила.

Минут через десять в тамбуре появилась полная проводница с иссиня-черными волосами и попросила нас посторониться. Кажется, я слышу, как от волнения бьется сердце Власа — только теперь я поняла, насколько важно ему было приехать именно сюда двадцать лет спустя. Однако истинную причину я разгадать так и не смогла — то ли он хотел вернуться в детство, то ли снова побывать там, где мы с ним познакомились — не знаю.

Наконец состав остановился, я ступила на твердую землю, но мне показалось, что она покачивается под ногами из стороны в сторону. Бабка выкатилась из поезда, выгрузила вещи и стала искать глазами встречающих.

— Дусик! Дусик! Ариадна! Вы что, ослепли? Вот она я! — закричала Галина Ивановна, и к ней подскочил Дусик — толстенький, маленький, кругленький человечек лет тридцати пяти и принялся подпрыгивать вокруг нее, как резиновый мяч. За ним не торопясь выступала двухметровая Ариадна с длинным-предлинным носом.

— Мама! Давайте сюда ваши сумки! Ну, как съездили? — спрашивал Дусик.

Поезд тронулся и медленно поплыл дальше.

— А я ей говорил! Дешево продаешь! Сейчас абрикосы хорошо идут! — истошно доказывал матери Дусик.

— Дура твоя Ариадка. Я еще тебе перед свадьбой это говорила!

Ариадка стояла рядом, мурлыкала себе под нос какую-то песенку, будто этих двоих не было вовсе на свете.

Галина Ивановна обвешала Дусика сумками, словно елку, сверху накинула пальто; троица пересекла железнодорожные пути и направилась к высокой, поросшей зеленью горе. Бабка что-то вдалбливала сыну и невестке — теперь приехала она — полновластная хозяйка «зеленой горы», и их свободной, независимой жизни пришел конец.

— Надо же, платформу сделали, — разочарованно проговорил Влас.

Мы стояли одни — никто нас не встречал и не предлагал наперебой снять комнатку у моря, как двадцать лет назад.

Влас подошел к старушке с торчащим вверх, будто смазанным салом, крысиным хвостиком — она торговала то ли сметаной, то ли творогом — и спросил:

— А вы случайно не сдаете комнату?

— Я продаю козье молоко! Надо?

— Нет, спасибо. Может, вы знаете кого-нибудь, кто бы сдавал…

— Не знаю, — отрезала она, обидевшись, что мы не желаем купить у нее козьего молока.

— Стой тут, сторожи сумки, а я поспрашиваю, — сказал мне Влас.

— Может, тут есть гостиница?

— Нет, я хочу снять комнату на берегу моря, как тогда, — упрямо сказал он и заметался по платформе.

Влас подходил ко всем — даже к тому, к кому явно подходить не стоило: к торговкам, к компании местных выпивох, которые собрались утром на станции, потому что, как они сами говорили, у них «трубы горят» и, наверное, потому что «вокзал» в этом местечке был самым популярным и разбитным местом.

Вдруг меня окликнула женщина в ярко-желтом платье, солнцезащитных очках и соломенной шляпе:

— Девушка, вам нужна комната?

— Да.

— Мы сегодня уезжаем в Москву. Если хотите, я отведу вас к хозяйке. Оставите вещи, а вечером можете въехать.

— Что? Что вы говорите? — подскочил Влас. — Комната? А где? Далеко от моря?

— Нет, минут двадцать ходьбы и недорого, — ответила она.

— Двадцать минут ходьбы! И это вы считаете недалеко?! — Он был возмущен, поражен и даже обижен.

— Ну, как хотите. — Она пожала плечами и ушла.

— Почему ты не согласился? Она ведь хотела нам помочь!

— Я не намерен каждый раз, когда мне захочется искупаться, пилить двадцать минут к морю! Пошли! — скомандовал он, и мы побрели вниз по тропинке.

Шли мы недолго, и вдруг перед нами раскрылось море — именно раскрылось, подобно заветной, непознанной, но пленительной тайне. Оно манило своим загадочным, сокрытым ото всех совсем иным — подводным беззвучным миром, где царит сонное спокойствие, где не существует времени, где водоросли лениво покачиваются по течению, словно на замедленной киноленте, рыбы медленно проплывают мимо затонувших кораблей с канувшими навеки драгоценностями и своими привидениями, огибая коралловые рифы; даже акулы здесь терпеливо, не спеша выслеживают добычу, а потом, так же не спеша и равнодушно, проглатывают ее. И никогда этот подводный мир не раскроется до конца, он всегда будет Для человека загадкой, неизвестностью, как любая стихия — оттого, наверное, никогда не устаешь смотреть на стихии.

Я поставила свою сумку-кишку на каменистым берег и завороженно глядела вдаль, гадая, что еще, кроме живности, водорослей и затонувших кораблей с привидениями, может скрывать море.

— Маш! Если ты через каждые пять минут будешь останавливаться, то ночевать нам придется под открытым небом, — с укором проговорил Влас, и я, словно очнувшись от чудесного сна, побрела за ним.

Боюсь, что Влас, оказавшись здесь вновь спустя двадцать лет, почувствовал глубокое разочарование. На берегу вместо незатейливых одноэтажных домиков выросли гостиницы, дома отдыха, казино, бары, рестораны и т.п. центры развлечений.

Заветная мечта Власа, которую он пытался воплотить в жизнь двадцать лет, дала трещину, а когда он увидел шашлычную «У лысого ежика» на том самом месте, где когда-то в цветущих кустах шиповника утопал наш чудесный домик, трещина мгновенно расширилась и… воздушный замок Власа рухнул подобно дому Ашеров.

— Что же теперь делать? — Он выглядел таким расстроенным, беспомощным, что у меня, глядя на него, сердце сжалось.

— Может, нам поселиться в гостинице? — предложила я.

— Нет! Я ехал сюда в плацкартном вагоне не для того, чтобы жить в гостинице! Я хочу снять комнату недалеко от моря! Как ты не поймешь?! — кричал Влас из-под обломков своей мечты.

Целый день мы шатались по курортному игрушечному городишку в поисках комнаты. Сначала мы крутились недалеко от пляжа, но там все было забито отдыхающими, а на дверях и калитках висели унылые таблички «МЕСТ НЕТ» или «НЕ СДАЕМ!». К трем часам мы уже порядком удалились от моря — виднелась лишь узенькая его полоса. Я изнемогала от жары, свою сумку я возненавидела и всю дорогу порывалась ее бросить (камеры хранения в городишке не было до сих пор). К шести часам мы настолько удалились от моря, что о его существовании напоминал лишь особый запах водорослей, но Влас с упорством фаната все шел и шел, то закидывая чемодан на голову, то засунув его под мышку. Казалось, теперь ему было совершенно наплевать, будет ли «комнатка» рядом с морем или нет, теперь главное для него было снять хоть что-нибудь и все равно где. На мое повторное предложение остановиться в гостинице он категорически отказался. По-моему, сейчас им овладел спортивный интерес — удастся ли нам тут что-нибудь снять или нет. У меня, как и двадцать лет назад, возникло желание придушить его, но я терпеливо молчала и, сбив ноги в кровь, героически плелась вслед за ним. В восемь вечера, когда мы уже окончательно потеряли ориентацию и не знали, в какой стороне находится море (не слышно было ни характерных звуков прибоя, не чувствовалось запаха водорослей), наткнулись на объявление «СДАМ». Мы кинулись к калитке, как к живительному источнику, и принялись изо всех сил по ней колотить. Минут через пять вышел худой старик в шортах, шерстяной женской кофте на пуговицах и в кепке.

— Вы сдаете комнату?! — в один голос восторженно крикнули мы.

— Не комнату, а отдельный от всех жильцов летний домик, — поправил нас старик сиплым голосом.

— Это просто чудесно! Я ведь говорил тебе, Маш, — кто ищет, тот всегда найдет! Этот домик ждал именно нас! — В л ас бы л вне себя от рад ости.

— Но если вы с детьми — не пущу, — отрезал хозяин.

— Нет, мы вдвоем, — поспешил заверить Влас.

— Тогда пойдемте за мной, — приказал старик и увлек нас в глубь сада. Повсюду было полно народу, громыхали кастрюлями, позвякивали вилками — у отдыхающих было время ужина. Миновав сад, хозяин вывел нас на пустырь, где даже трава не росла.

— Вон он! — сказал хозяин и указал на малюсенький деревянный, насквозь просвечивающийся сарайчик метрах в двадцати от нас.

— А что, очень неплохо. Маш, пойдем, посмотрим, — и я, бросив, наконец, сумку, потащилась смотреть.

Ничто не препятствовало нам зайти внутрь — двери у сарая не было, не говоря об окнах. Перечислять, чего там не было, я не стану — проще сказать о том, что там было: навозная вонь и гора сена вместо кроватей. Тут уж я не выдержала и запротестовала:

— Ты как хочешь, а я в этом свинарнике жить не буду!

— Я свиней в дом забрал! — крикнул старик в женской кофте. — Они вам не помешают!

В десять часов вечера мы взбирались на какую-то гору, окончательно утратив способность соображать и логически мыслить. Мы сами уже не знали, куда идем и зачем — просто нужно было куда-то идти и все. Я настолько привыкла к своей сумке, что вовсе перестала ее ощущать — она словно превратилась в часть моего тела.

В одиннадцать часов ночи в темноте мы увидели высоко на горе свет в окнах и, как два лунатика, направились к нему.

Влас бессильно, но настойчиво забарабанил в деревянные ворота.

— Ну, кого еще нечистая несет! Ночь на дворе! — раздался недовольный мужской голос. — Иди, посмотри!

— Ничего не могут! — злобно воскликнул вроде бы женский голос, ворота открылись, и к нам вышла какая-то толстая женщина в светлом халате.

Влас сел на чемодан и пропищал:

— Сдайте нам комнату, ну пожалуйста, сдайте нам комнату.

— Да нет у меня никаких комнат, все занято! — проговорила она.

— Пожалуйста!

— Да чо вы ко мне привязались как банные листы! Дусик! Иди-ка, разберись!

— Галина Ивановна! Боже мой! Какое счастье! Мы вас нашли! Я — Влас, а это моя невеста — Маша — мы в поезде вместе ехали! — радостно прокричал Влас и бесцеремонно втащил вещи на территорию Галины Ивановны Голобородько.

— Шо ж тепирь! Раскынься морэ — говнэ плэ-вэ?! — недоуменно спросила она.

— Мы за день так по вас соскучились, — поддержала я Власа, подлизавшись к бабке.

— Ой! Дусик! Дак то ж чуднии москали, шо у ресторани хавають! — бабка, оказавшись у себя дома, стала говорить на каком-то странном наречии, смешанном из нескольких языков сразу.

— Давай их в последнюю комнату поселим. Чего она будет простаивать? Неизвестно, когда Вадим-то приедет.

— А и то правда! — обрадовалась старуха и показала нам маленькую комнатку с двумя кроватями и тумбочкой. — Порядок у меня такой — шоб за все вперед було уплочено. Вы на скильки приехали?

— Недельки на две.

И тут у бабки в руках, как у фокусника, откуда-то взялся лист бумаги и карандаш. Она послюнявила карандаш, написала что-то на листочке и спросила:

— Кто у вас спонсир?

— Чего?

— Ну, кто плотит?

— Я, — Влас сделал шаг вперед, и бабка сунула ему под нос бумажку.

— Вот цена за две недели, — это прозвучало как «торг здесь не уместен». Я же увидела сплошные нули. Интересно, какие были две первые цифры, хотя нет, намного интереснее, сколько она нарисовала нулей… — Так. Белье чистое, душ с сортиром в саду, до моря рукой подать — сорок минут быстрой, полезной ходьбы. В саду персики не воровать, помидоры не срывать, короче, ничего не трогать. Спикийной ночи. — Она наконец замолчала и, поправив белый пластмассовый гребешок на макушке, вышла из нашей конуры, которой мы были несказанно рады.

И стоило ей только захлопнуть дверь, как мы с Власом упали на койки без задних ног. Весь следующий день мы проспали — проснулись лишь в пять вечера. Болело все — от ногтей на ногах до волос на голове, но несмотря на это мы, покачиваясь, мужественно побрели к морю. Вниз шли ровно час. Я ужасно расстроилась, представив себе, как буду взбираться в гору — на обратный путь времени уйдет, вероятно, в два раза больше. Однако стоило мне только ступить в теплую зеленоватую воду, вчерашние скитания, дом на горе, поездка в плацкартном вагоне в обществе «щуки», пожирателя тараканов, их визгливой Юлечки, химика и бабки Голобородько были мгновенно забыты. Я торчала в воде часа два, потом Влас потащил меня в шашлычную «У лысого ежика». — Не мешало бы перекусить, — сказал он, но я-то знала, что он снова хочет порыться в обломках своей мечты.

Я уплетала шашлыки за обе щеки, а Влас предложил:

— Давай посмотрим, что там, за шашлычной. Помнишь, там раньше росли огромные чайные розы. Ты их воровала еще…

Вместо розовых клумб за шашлычной оказался общественный туалет, Влас совсем поник и жалостливо так попросил:

— Маш, давай хоть светлячков половим, — и он вытащил из сумки две баночки из-под майонеза.

Дело в том, что двадцать лет назад поздними вечерами мы от нечего делать брали по банке и запихивали туда странных насекомых со светящимися брюшками. Влас все мечтал использовать их ночью в качестве настольной лампы, но это ему так и не удалось, потому что я всегда срывала его план — когда моя мама вылетала из домика в своем лучшем платье, я, зная, что она намылилась на свидание с новым ухажером, тотчас бросала банку в траву и отправлялась за ней следить. Влас тоже оставлял затею с настольной лампой из светлячков и тащился за мной. Этой слежки мамаша мне до сих пор простить не может и вспоминает по сей день.

Я, конечно, понимала, что ловить жучков в нашем возрасте — настоящее безумие, но отказать Власу не могла — это было бы слишком жестоко. Поэтому спустя пять минут мы метались, как очумелые, между кипарисами, которые, словно гигантские веретена, вонзались в усыпанное звездами небо, натыкаясь в темноте на случайных прохожих и с детским восторгом отправляя в банку очередного светлячка.

— У меня больше, у меня больше! — возбужденно кричал Влас, показывая свою банку.

— Одинаково! — не менее возбужденно кричала я, схватив сразу пару насекомых, видимо, прервав важный момент спаривания, как вдруг вспомнила кабинет Власа в салоне «Автомаш», где бывала раза три, вышколенных сотрудников, которые боятся его как огня и кроме как «Да, Влас Олегович», «Все будет сделано, Влас Олегович» больше не смеют ему ничего сказать. «Видели бы они сейчас Власа Олеговича, бегающего по пляжу в шортах и футболке с майонезной банкой в руках и чуть ли не с сачком, вылавливающим светлячков из зарослей магнолий!»

Охота на светлячков подействовала на меня престранным образом — это занятие развило во мне такое тупоумие и дурь, что на следующее утро я, не обратив внимания, что отдыхающие не купаются, а лежат на подстилках, с такой же запекшейся кожей, как куры-гриль в московских привокзальных палатках, зашла в море и лихо поплыла к горизонту, разгребая месиво разноцветных медуз. После героического заплыва я схватила в руки по медузе — одну, бледно-розовую, похожую на зонтик, вторую — бесцветную, в форме колокола, очень напоминавшую мне заспиртованную кистому из Пулькиной коллекции с щупальцами по краям, и выбежала на берег с вытянутыми руками, боясь, что, пока я доберусь до подстилки, переступая через тела «кур-гриль», они растают на солнце.

Влас лежал, распластавшись, на животе и, похоже, спал. Очень подходящий момент! Я аккуратно положила прозрачных желеобразных медуз ему на плечи — он вскочил от неожиданности, а когда увидел, какие дары моря я принесла для него, истошно закричал:

— Ты с ума сошла! Я их ненавижу, не переношу! Они ядовитые! Теперь у меня будут ожоги по всему телу!

Однако я никак не прореагировала на его возгласы (дурь, видимо, накрепко засела в моей голове — то ли это следствие охоты на светлячков, когда я позволила себе расслабиться и впасть в детство, то ли результат удара головой о столик при падении с верхней полки в плацкарте; но как бы то ни было — что в первом, что во втором случае виноват Влас). Он сбросил тающие морепродукты, а я, схватив «розовый зонтик», запульнула им Власу в грудь.

— Прекрати немедленно! Это глупо, в конце концов!

— А ловить светлячков в майонезные банки не глупо?

— Это опасно! Ты видишь, никто не купается, кроме тебя! Эти медузы ядовитые! — доказывал Влас, и я запустила в него уже порядком подрастаявшей «кистомной» медузой: — Да что с тобой? Ты почему слов не понимаешь?

Успокойся. Никакие они не ядовитые. Запомни — ожоги вызывают сиреневые медузы с фиолетовой окантовкой по краю, — просветила я его и снова направилась к воде — я не люблю загорать: во-первых, потому что это вредно — так говорит Пулька, во-вторых, загар мне ужасно не идет, а в-третьих, на солнце я еще больше дурею, хотя больше уж, кажется, некуда.

— Я запрещаю тебе лезть туда! Сегодня не море, а какой-то суп со слизью! — окликнул меня Влас, но было уже поздно — я с поразительным энтузиазмом разгребала «слизь в супе».

На следующий день наши с Власом спины покраснели и покрылись волдырями.

— Это итог твоего купания с медузами! А это, — и он указал на свои плечи, — ожог от тех горгон, которых ты непонятно зачем вытащила из моря!

— Это итог твоего страстного желания загореть!

— А у тебя отчего волдыри? Ты ведь не вылезала из воды!

— Ну, москали! Чудные! Не могу! Так в воде ж еще больше обгораешь! — крикнула бабка Голобородько, проходя мимо нас с тазиком абрикосов.

— Понял?! — торжествующе воскликнула я. — Просто мы оба обгорели!

Вообще надо заметить, что две недели отдыха на море тянулись довольно скучно и однообразно. Утром мы сползали с горы и шли завтракать в прибрежное кафе, потом отправлялись на пляж — я торчала в воде, а Влас парился на солнце. Через три дня мы уже ничем не отличались от загоравших на своих подстилках «кур-гриль». Затем обедали в кафе и пережидали солнцепек в тенистом сквере, часов до пяти, потому что подниматься в конуру в такое пекло было равноценно самоубийству. В пять вечера — снова на море. В восемь — ужин в шашлычной «У лысого ежика», охота на светлячков и подъем в гору. Вот, собственно, и весь распорядок дня.

Несколько раз я ходила на почтамт звонить в Москву, но все как-то неудачно: от Мисс Бесконечности я толком ничего добиться не могла — хоть у нее было приподнятое настроение, разговаривать она не желала, Икки решала свои аптечные проблемы — кажется, «лед тронулся» по поводу масла какао, и теперь ребром встал вопрос по поводу коробочек для упаковки свечей, с Анжелкой мне переговорить так и не удалось — к телефону все время подходил ее отец и говорил, что она нездорова, Пульку я тоже ни разу не застала — то ли она была на операции, то ли у нее были дела поважнее. Женьке Овечкину я звонить не хотела за его подлое отношение к Икки.

Пару раз я посетила базар — цены там подняли в летний туристический сезон по самое «не балуй», что я чуть было однажды не воспользовалась одним безотказным маминым приемом, но вовремя остановилась — здесь этот номер не прошел бы.

А безотказный прием заключался в следующем. Дело в том, что моя мамаша раз семь умудрилась побывать в Баку, как в командировке (по долгу службы), так и на отдыхе, и выучила там несколько ходовых фраз. Теперь стоило ей только оказаться на рынке, как она выискивала среди торговцев представителя этой огненной нации (огненной, потому что «азерб» в переводе на русский, если не ошибаюсь, означает огонь), подлетала к нему и спрашивала:

— Ни джя саан? — (за точность воспроизведения фразы я не ручаюсь). Продавец радостно отвечал ей что-то, мамаша уже не понимала, что именно, и плавно переходила на русский язык. — А сам-то из Баку? — в основном ей везло, и негоциант оказывался действительно из Баку. — Как там сейчас-то? — с интересом и участием спрашивала она и тут же врала, что прожила там всю свою сознательную жизнь, а десять лет назад ей пришлось переехать в Москву. Потом спрашивала, где именно в городе на семи ветрах обитает торговец; сама же неизменно отвечала, что жила на улице 26 Бакинских комиссаров и, купив все, что надо и не надо за полцены, получив бесплатно к тому же в качестве презента лимон, гранат или головку чеснока, она, всплеснув руками, от души удивлялась: — Ну надо же, на рынок пойдешь — земляка встретишь! Как неожиданно и приятно! Слов нет! Чоох саол, дорогой! Чоох саол! — и в следующий раз, очутившись на рынке, она таким же чудесным образом встречала земляка.

Но здесь на базаре торговали украинцы, армяне, русские и адыгейцы. Я знала только один язык, на котором можно было пообщаться с земляками, — и хоть он великий и могучий, им тут никого не удивишь.

К концу первой недели нашего пребывания на море мы с Власом решили пройтись по так называемой пьяной дорожке, которую до сих пор благоразумно старались не замечать. «Пьяная дорожка» начиналась с середины спуска с горы и шла до конца пляжа: на каждом шагу стояли торговцы вином — красным, белым, крепленым и сухим.

Мы решили набраться мужества и пройти ее от начала до конца, не пропуская ни одного лотка, уставленного кувшинами вина. Ни разу я не спускалась к морю в таком приподнятом настроении и с такой легкостью! Правда, когда мы незаметно оказались на пляже, я уже мало чего соображала и едва могла что-либо выговорить, но, несмотря на это, мы решили не отчаиваться и не сворачивать с «пьяной дорожки», которая уходила далеко-далеко — туда, где был дикий пляж, отведенный для нудистов.

Когда мы наконец дотащились до нудистского пляжа, стало совсем темно. Я разделась догола и нетвердыми шагами побрела к воде. Помню, набрав пригоршню воды, я подбрасывала ее вверх — капли рассыпались, словно бриллианты, сверкая в лунном свете, а я визжала от восторга, как поросенок. Влас, решив, что я тону и меня надо немедленно спасать, тоже снял с себя все и поплыл ко мне. Еще помню, как он вытащил меня на берег… Все. Больше не помню ничего.

На следующее утро я проснулась на скамейке под пластиковым навесом, прикрытая льняным пиджаком Власа, и увидела прямо перед носом его пятки — следовательно, мы проспали тут всю ночь «валетиком». Народу не было — значит, еще рано.

— Мы совершили грубейшую ошибку, — многозначительно сказал Влас, как только пробудился. — Нужно было идти по «пьяной дорожке» не вниз, а вверх по горе! Тогда мы наверняка бы дошли до дома и нам не пришлось ночевать черт-те где!

Помимо «пьяной дорожки» однообразие курортной жизни несколько всколыхнуло еще одно, на мой взгляд, незначительное событие. Но это только на мой взгляд. Влас придерживался совсем иной точки зрения.

Как-то, оставив меня на пляже, он пошел на базар за черешней. Я лежала, укутавшись в полотенце, боясь загореть еще больше, и чирикала второй том «дневника», где, по мнению Любочки, продолжала обливать грязью всех окружающих, и вдруг рядом присел молодой человек в серебристо-синих плавках.

— Девушка, хотите мороженого? — вкрадчиво спросил он и протянул мне эскимо. Было очень жарко, и я не могла отказаться.

— Спасибо, — поблагодарила я и как-то уж слишком нетерпеливо выхватила у него из рук мороженое.

— Меня зовут Вэл, — с апломбом сказал он, видимо, ожидая, что его необычное, дутое имя произведет на меня колоссальное впечатление. Казалось, он был сам от себя в таком диком восторге, что уже давно потерял голову от любви.

Нет, буду объективна. У Вэла действительно была превосходная фигура, которая стоила ему немалых усилий и денег, чистые, блестящие волосы, фирменные очки — словом, он, наверное, только и делал, что ухаживал и следил за своей внешностью круглый год, чтобы потом месяц рассекать по пляжу в серебристо-синих плавках. Почему-то вспомнилась та самая реклама, в которой «крендель» хватал себя за причинное место, а потом шел целовать девок и они падали штабелями. Мисс Бесконечность еще письмо написала то ли в Министерство культуры, то ли в «Останкино», чтобы сию похабную рекламу убрали с телеэкрана.

— Вэл? Валера, что ли? — я пыталась угадать его истинное имя, зная, что ему это неприятно.

— Почему Валера? Вэл, — настойчиво сказал он и сдул пылинку со своего плеча.

— Валериан? А может, Валтасар? — я выкрикивала имена наугад, издеваясь над ним.

— Да какой еще Валтасар?! — он откровенно разозлился и даже покраснел.

— Валя?!

— Ну, да. Мое полное имя Валентин, а тебя-то как зовут? — спросил он, хотя на «ты» мы еще не перешли.

— Маня, — гордо сказала я, а он отчего-то усмехнулся.

— Ты в какой гостинице остановилась?

— Вон, видишь, — и я указала на самую шикарную гостиницу в городишке, которая называлась «Прибрежная».

— Давай вечером встретимся в фойе, часов в одиннадцать, — не спросил, а уверенно сказал он, привыкший к тому, что ни одна женщина не могла перед ним устоять.

— Ага. В одиннадцать в фойе.

— До вечера, крошка, — промурлыкал он и поцеловал меня в щеку. Метрах в семи от нас стоял Влас с кульком черешни и с неподдельным интересом подслушивал и подглядывал, как я назначала липовое свидание и как этот альфонс чмокнул меня в щеку.

Влас стремительно подошел ко мне и швырнул кулек на камни:

— И после этого ты будешь утверждать, что ты меня любишь?! Ты, которая позволяет целовать себя первому встречному?! А может, он не первый встречный? Может, ты его знаешь? Отвечай! Ты спала с ним?!

— А ты после своей тирады будешь утверждать, что не ревнуешь меня?! Я уже говорила, что ревность — страшное, разрушительное чувство. А этого кренделя я первый раз вижу. Целовать я себя не позволяла, он без разрешения…

— Значит, ведешь себя так, что тебя без разрешения… — он замолк на минуту, но видно было, что внутри он кипел от злости. — Ты ведешь себя в точности как двадцать лет назад. Ты тогда еще чуть было не выскочила замуж за двоечника с Крайнего Севера! Никогда тебе этого не забуду!

Ужас! Он до сих пор припоминал мне историю о том, как в одиннадцать лет мне признался в любви двоечник с Крайнего Севера, когда мы, сидя у костра, поджаривали ячменные колоски и хлеб на палочках. Двоечник склонился над моим ухом и сказал довольно громко — так, что Влас услышал его слова:

— Маша, я тебя люблю. Давай поженимся.

А потом взял и поцеловал меня в щеку. Очень похожая ситуация, только ни в одиннадцать лет я не намеривалась выходить замуж за северянина, ни теперь я не собиралась идти в гостиницу «Прибрежная» на встречу с наглым пижоном Вэлом.

Ценой невероятных усилий мне все-таки удалось вернуть к концу дня прежнее расположение Власа. В ход было пущено все: и женская ласка, и грубая лесть, и охота за светлячками, и даже позиция № 6. Отношения наши, казалось, после этого неприятного инцидента даже укрепились и обрели… впрочем лучше, чем один из великих русских писателей, не скажешь: мы «были совершенно довольны друг другом». То и дело Влас приносил мне кусочек пирожного или конфетки и говорил трогательно и нежно: «Разинь, Машенька, свой ротик, я тебе положу этот кусочек». Я, в свою очередь, не отставала и клала в ротик любимого то кусочек персика, то черешенку. Это доброжелательство между нашими любящими душами было поддержано самой природой — медузы таинственным образом исчезли, море было спокойно, даже волны не пенились у берега — полный штиль, как перед бурей. Так продолжалось до конца нашего пребывания на море.

Обратно мы решили лететь самолетом — так что уже вечером того же дня мы были в Москве.

Мое предчувствие бури оказалось пророческим. За штилем и спокойствием нашего отдыха на море последовали черная полоса и буря не только в моей жизни, но и в жизни почти всех окружающих меня людей.

Но нет, нет! Все по порядку!

По приезде Влас на следующий день пошел на работу, а я первым делом отправилась навестить Мисс Бесконечность.

Еще не было девяти утра, а я находилась метрах в пятидесяти от бабушкиного дома. Миновав еще метров двадцать, я завернула за угол, и до моих ушей донесся странный звук забытого музыкального инструмента и чей-то скрипучий голос.

Подойдя ближе, я наконец разглядела Панкрата Захаровича, который стоял под бабушкиным балконом, ловко нажимая кнопки на гармошке, и надрывно, страстно пел: «Ми-илая, ты услышь меня, под окном сто-ою, я-а с гитарою…» Через минуту на балконе четвертого этажа появилась Мисс Бесконечность, кокетливо махнула ему носовым платком, облокотилась на перила и с нескрываемым интересом принялась слушать серенаду, которая пелась Панкраткой только для нее и в ее честь. Еще через три минуты на соседних балконах появился народ, и тут я услышала возгласы явного недовольства, перебивающие любовную песнь Панкрата Захаровича:

— Да что ж это такое! Каждый день одно и то же!

— С пяти часов никому спать не дает!

— А следующий сеанс у них в восемь тридцать!

— Думает, что больно хорошо поет!

— А я вообще ночью работаю! Мне спать надо, а он тут песни горланит!

— И это уже две недели продолжается! Что ж это такое!

Как я поняла из возгласов соседей, роман Мисс Бесконечности с зоотехником Панкраткой был в самом разгаре и старик ухаживал за своей зазнобой по всем правилам, которые утрачены ныне за неимением времени и падением нравов современной молодежи — а именно: с восходом солнца бабушкин слух ублажала душещипательно-призывающая песнь любви.

Панкрат Захарович, здравствуйте, — пыталась перекричать я его, но это было не так-то просто. Он уже начал следующую песню — о том, как его сгубили очи черные, очи жгучие. Мисс Бесконечность, завернувшись в белую простыню, отплясывала кадриль, соседи всерьез подумывали вызвать милицию. — Панкрат Захарыч! — заорала я ему прямо в ухо.

— Что, на!

— Здравствуйте, я внучка Веры Петровны — Маша! Вы меня помните? — Гармонь издала задушевный последний звук, и песня оборвалась на полуслове.

— Веруни-то, на?

— Да. Пойдемте домой, — и я увлекла его в подъезд к всеобщей радости соседей.

Панкрат Захарович прямой наводкой пошел за мной к Мисс Бесконечности, отчего у меня сложилось впечатление, что возлюбленные не расстаются и обитают большей частью в квартире у Зожоров.

— Машенька! Деточка! Не утонула все-таки! — воскликнула бабушка, но непонятно было, рада ли она этому факту или удивлена им. — А у нас с Панкратом Захарычем для тебя новость. Знакомься.

— Мы уже знакомы, — заметила я.

— Нет! — заупрямилась она. — Это теперь твой дедушка! Мы с Панкратушкой решили пожениться.

— Да, вот, на, — растерянно подтвердил он.

— Да, да, теперь называй его дедушкой! «Очередной бред!» — подумала я и предложила бабушке помыться.

— Нет, что она за ерунду говорит! — обратилась она к «дедушке». — Это когда это меня кто мыл?! — возмущенно закричала она. — И потом, почему ты старших не слушаешь?! Я говорю, мы с Панкрат Захарычем заявку в загс подали, а она мне «мыться»!

— Какую еще заявку?! Кто подал? Каким образом? — я все не понимала того, что пыталась мне втолковать старушка.

— Обыкновенную заявку. Нас Иннокентий в загс отвез! Поймал такси и отвез! Через месяц — свадьба! Так-то! — выпалила она и поджала губы. Судя по всему, Мисс Бесконечность распирало от гордости и от того, что ей наконец удалось меня ошарашить.

— Я пойду куплю тебе что-нибудь поесть, — сказала я и вылетела на улицу. Сейчас я не могла находиться рядом с влюбленными, я не знала, что предпринять, в моем мозгу крутились и перебивали друг друга самые разнообразные мысли: от идеи поехать немедленно в деревню к маме и рассказать ей все как есть до намерения пойти к Иннокентию и хорошенько отколошматить его за подобные проделки.

Не помню, что именно я купила в продовольственном магазине — слишком уж я была взволнованна, — но вышла оттуда с двумя тяжеленными сумками. Пока шла обратно, эти сумки будто вразумили меня, и я подумала: «Какое я имею право вмешиваться в личную жизнь двух взрослых влюбленных людей?! Пусть побудут счастливыми на старости лет. Жалко, что ли?!»

И тут я представила, что если б Уильям Шекспир решил написать не трагедию «Ромео и Джульетта», а комедию и отобразил бы жизнь героев до глубокой старости, то история любви Мисс Бесконечности с зоотехником Панкратом Захаровичем могла послужить достойным ее завершением.

— А я говорю, что нет ничего невозможного! — услышала я с порога бабушкин голос. — Сейчас можно нанять суррогатную мать и она выносит нам ребенка, я по телевизору слышала!

— Да? Вот коров-то я сам искусственно осеменял, а насчет людей не знаю, на, — сомневаясь, протянул Панкрат Захарович. — Вообще-то для крепкой семьи нужен ребенок, на. А где мы найдем эту мать-то, м«?

— Может, моя Машка согласится, — задумалась Мисс Бесконечность. Тут я не выдержала и взорвалась:

— Я сейчас соглашусь! Вот позвоню твоему любимому Жорику, он тебе такую свадьбу устроит — только держись! Невестушка!

— Машенька, это я так, к слову сказала, — смиренно проговорила Мисс Бесконечность. — Ты поезжай, детка, мы тут с дедушкой сами поесть себе приготовим.

И таким образом я была выдворена из квартиры бабушки — было ясно, что сейчас она не нуждается ни в моей помощи, ни тем более в моем обществе. Ничего другого не оставалось, как поехать к Власу и привести в порядок вещи, которые порядком поистрепались за время отдыха на море.

«Все, завтра принимаюсь за работу», — решила я, повесив на веревку последнюю отстиранную рубашку Власа.

«Пр… Пр… Прррр…» Противный телефон! Я прибежала с балкона и, запыхавшись, схватила трубку.

— Маша, я сегодня задержусь. Вообще приеду поздно, — проговорил Влас, и тут же послышались короткие гудки. Даже ничего не объяснил — когда придет, почему задерживается. Перезвонила — не берет трубку. В высшей степени подозрительно!

Чтобы не рисовать ужасных картинок в воображении о том, как Власа похитили и пытают раскаленным утюгом, я решила обзвонить подруг.

У Анжелки никто не брал трубку, Пульки нигде не было, Икки уехала по аптечным делам. Да что ж за день такой неудачный! Лучше бы поехала к себе и поработала! От нечего делать я взяла свежую рекламную газету, которую утром вытащила из ящика, и открыла рубрику «Оккультные услуги». У меня всегда вызывают смех те нелепые объявления, что там печатают. «Сильнейшая рассора между любовниками в день обращения!» — прочитала я и задумалась о том, что значит «рассора» и как это может произойти в день обращения, если любовники в этот день находятся в разных концах света. «Возврат мужа за 1 час» — а если он в данный момент на Камчатке? И вдруг перед глазами мелькнул до боли знакомый телефон — он был напечатан жирным крупным шрифтом, в самом центре листа. Чей же это телефон? Теряясь в догадках, я прочла объявление:

«Госпожа Нина.

Потомственная ясновидящая и целительница в четвертом поколении высшей категории, обладающая могущественной духовной энергией с многолетней практикой. Снимаю порчу, предсказываю будущее, приворот, отворот, исключение мыслей об измене, исцеление от СПИДа, алкоголизма и сифилиса. Сниму порчу. Спасу урожай (вплоть до изгнания колорадского жука с картофельного поля). Могу выехать на дом вызвать дождь. Лечу травами и другими народными средствами. Быстро, дешево, надежно!!!»

«Это же телефон Анжелкиных родителей!» — вдруг осенило меня. А госпожа Нина, надо полагать, Нина Геннадьевна Огурцова! Это она-то потомственная ясновидящая в четвертом поколении! А под народными средствами, наверное, подразумевается уринотерапия. Как-то она говорила мне, что моча вылечивает все заболевания вплоть до сифилиса и СПИДа. Ничего не понимаю! Что у них тут произошло за те две недели, пока я беззаботно ловила светлячков и купалась в море с медузами?!

«Тар-лям-иар-ля-ля-ля-ля-лям, тар-лям…» — задребезжал мой сотовый.

— Маня, ну куда ты пропала? — прогнусавил Женька. — Две недели тебе звоню, а тебя нет.

— Что случилось-то?

— Все бабы — сволочи! — отчаянно воскликнул он и тут же поправился: — Кроме вас. Каким же я был козлом, когда ссорился с Икки! Не знаю, что мне делать теперь. Никому, кроме тебя, я позвонить не могу! Ты ведь понимаешь! А тебя нет! Я буквально погибаю. Мое разочарование в женщинах… Ах! Ты не представляешь! Мне сейчас еще хуже, чем тогда, когда меня чуть было не изнасиловала сорокадевятилетняя вдова на подмосковной даче.

И Овечкин подробно изложил мне свою историю познания гнилой женской натуры. Отказавшись жениться на Икки и уйдя от меня, эффектно хлопнув дверью, Женька недели две пребывал в полной эйфории от близкого общения со всеми подряд женщинами, что попадались на его пути.

— Меня как будто одурманили, будто наркотиками накачали! — оправдывался он. — Я не соображал, что делаю!

Первую неделю он по собственной воле тратил деньги налево и направо, ублажая своих новых знакомых, потом он привел домой ту самую девицу, за которой увязался, когда мы сидели с ним в сквере. Она провела с ним ночь, а утром незаметно исчезла, пока Овечкин спал, после чего он недосчитался порядочной суммы денег, которые вечером достал из шкафчика и в пьяном угаре осыпал ими долговязую манекенщицу.

Однако на этом Женька не остановился, решив, что такая чистая и добропорядочная девушка не может посягнуть на чужое добро, и через три дня повторилось то же самое: он привел какую-то пухленькую незнакомку, и та сперла у него помимо спрятанных (в другом месте) денег все серебряные ложки и вилки.

— Я потом и кровью зарабатывал себе на операцию, а эти прошмандовки за ночь ими овладели, плакался он. — Лучше бы я сменил пол!

Я хотела было сказать, что поделом ему — не будет играть чувствами моей наивной доброй подруги, но не смогла — мне было искренне жаль дурака Овечкина. К тому же кто-то из его случайных знакомых заразил его триппером.

— Что мне теперь делать? — взвыл он. — Только теперь я понял, как сильно я люблю Иккусика! Она ни за что меня не простит!

— У тебя совсем нет денег?

— Да нет, есть, — печально молвил он. — Но по сравнению с тем, что было, — это капля в море! Что мне делать?!

— Лечись, а Икки я беру на себя. Я сама ее две недели не видела и не знаю, осталась ли у нее хоть крупица того чувства, которое она испытывала к тебе.

— Помоги мне, Маша — взмолился он.

— Тебе поможешь, а ты потом еще чего похуже отмочишь! На тебя ведь никакой надежды!

— Нет! Я так люблю ее, ты себе не представляешь. Мне никто не нужен! — взревел Овечкин и в сердцах бросил трубку.

Влас появился дома поздно ночью. Он не позвонил, как обычно, в дверь, а открыл своим ключом. Я выбежала ему навстречу:

— Что случилось? Почему ты задержался? Да на тебе лица нет! — воскликнула я, глядя на него.

Влас ничего не ответил, он даже не переодел тапочки(!), а прямо в ботинках прошел к бару, налил полстакана водки и выпил залпом.

— Ты можешь объяснить, что произошло? У тебя неприятности на работе?

— Неприятности, но не на работе, — ответил он. — Я хотел отложить этот разговор до утра, но вижу, что не получится.

— Хватит говорить загадками. — Я волновалась.

— Вот, — сказал он и протянул последнюю мою книгу, — я прочитал ее.

Понравилось? — сдуру спросила я, но без всякой задней мысли, и тут же подумала: «Вот она — немая сцена гоголевского „Ревизора“. Сейчас мне придется сыграть и в качестве городничего, и в качестве его жены с дочерью, и почтмейстера, и Землянику, и Лука Лукича… А ревизор уже приехал. Сейчас мы исполним последнюю сцену, „занавес опустится“, и моя свадьба, и последующая жизнь с Власом полетят в оркестровую яму. — Где ты взял книгу?

— Утром мне позвонила бабушка, попросила срочно приехать. Я, конечно, все бросил и поехал. Она и дала. А ей дала почитать Вера Петровна.

«Нахалка! Сама крутит роман с осеменителем коров, а мне рушит судьбу!» — со злостью подумала я.

— Я читал роман целый день, и вот что я хочу тебе, Маша, сказать, — продолжал он. — Я тебя очень люблю, но… — Он замолчал, видимо, ему трудно было сказать фразу, которую он репетировал все время, пока ехал домой.

— Что «но»?

— Но свадьбы не будет. Я многое понял… Ты совсем не любишь меня. Ты согласилась выйти за меня замуж только потому, что на твоих глазах тебе изменил Кронский. На самом деле ты любишь его. А я… Это просто стечение обстоятельств.

— Наша жизнь и состоит из этих стечений обстоятельств. А потом глупо так реагировать на какой-то роман. Это всего лишь художественный вымысел.

Нет, это правда, — упрямо проговорил он. — И с этим Кронским ты встречаешься до сих пор. Думаешь, я не знаю, где ты была той ночью, когда сказала мне, что у Веры Петровны плохо с сердцем? Ты была с ним! На следующий день он позвонил тебе! Ты этого не помнишь? — расходился Влас. — Я взял трубку, а он попросил Марусю! И дело ни в каком не в романе, который он дал тебе якобы почитать! Вы договаривались о следующем свидании. Теперь-то я понял, почему ты каждый день моталась к себе домой! Ты не работала там — ты встречалась с этим извращенцем! Как ты могла!

— Это не так! Я никогда не изменяла тебе! — закричала я — больше всего на свете я ненавижу незаслуженные обвинения! — Тебя пожирает ревность изнутри, а я предупреждала, что это страшное чувство!

— Не столько ревность, сколько твое вранье! А главное™ не это!

— Что же главное?

— Как ты могла общаться с таким человеком? Как тебе не стыдно?!

— А чего это мне стыдиться?! — взорвалась я. — По крайней мере, я все честно описала в книге! А вот с кем ты общался до меня — я не знаю! Не будет свадьбы — и не надо, напугал! — Я сняла кольцо с овальным цейлонским сапфиром и, положив его в кадку с хамеропсом, кинулась собирать вещи.

— Ты сейчас никуда не поедешь, утром я сам отвезу тебя.

— Обойдусь как-нибудь.

— И забери кольцо — это подарок.

— Обойдусь как-нибудь, — повторила я, и Влас вдруг крепко схватил меня за запястья.

— Ты меня не понимаешь! Меня не волнует твоя прежняя жизнь. И я вовсе не ревнивец! Я очень люблю тебя! Ты подарила мне много счастливых минут! Возьми кольцо.

— Больно надо, обходилась и без него! Что у меня, колец, что ли, мало!

— Главное не это!

— Что ты зациклился: «Главное не это, главное не это!» Что главное-то?

— Я не верю, что ты меня любишь, — тихо проговорил он.

— Да не верь! Это твои трудности! Я вдруг незаметно для себя заговорила, как Николай Иванович: «А это ваши трудности». — Очень нужно мне было торчать в твоей квартире, когда у меня дел невпроворот! — крикнула я, швыряя на дно сумки-кишки майки и сарафаны. — Нужен мне был банкет! И плацкартный вагон! И светлячки! И каждодневные подъемы в гору! И бабка Голобородько! Уже давно бы роман дописала и сдала! Все бросила, все на месте стоит! Больно мне было нужно зарывать талант в землю ради человека, которого я не люблю! — Я звякнула молнией — вещи были собраны. — Пусти меня! — потребовала я.

— Ну куда ты в пижаме-то собралась?

— Как-нибудь доберусь до дома!

— Нет, завтра утром я сам тебя отвезу. И знай, что я тебя очень люблю.

— Но я тоже тебя люблю! растерянно сказала я.

— Зачем обманывать себя и меня. Я тебе не верю, — упрямо повторил он. Влас зациклился на своем «неверии», точно так же как на юге но поводу «комнатки у моря». Доказывать ему что-либо было бесполезно.

— Если тебе что-нибудь когда-нибудь понадобится, я всегда протяну тебе руку помощи, но в твою любовь ко мне я не верю, поэтому жениться на тебе не могу. Не обижайся! — проговорил он и улегся спать на диване в гостиной.

Я вышла на балкон, выкурила сигарету и подошла к Власу он курил в комнате.

— А я и не обижаюсь! Обижаться — глупо. Так не приобретешь никакого жизненного опыта. Нужно просто делать выводы из складывающихся ситуаций и поступков окружающих.

— Маша, я надеюсь, что когда-нибудь ты меня полюбишь. Я буду ждать этого момента, потому что без тебя не видать мне счастья, — печально проговорил он и потушил окурок в кадке с хамеропсом. Я хотела было встать в шестую позицию — я подумала, что еще можно все исправить и примириться — глупо расставаться двум любящим людям. Странно это как-то, но Влас сказал «спокойной ночи» и отвернулся к стене.

***

Все вернулось на круги своя: я снова жила дома, снова была одна и снова взялась за работу, следуя мудрому совету совсем немудрой Мисс Бесконечности: «Если у тебя плохое настроение или обидел кто, единственное, что может помочь в этом случае — работа. Принимайся за что угодно — стирай, мой полы, гладь белье, размораживай холодильник. Только не сиди и не жалей себя!» Я с головой ушла в работу — писала до глубокой ночи, изредка отвлекаясь на телефонные разговоры с Икки и Женькой. Погода благоприятствовала — август выдался дождливым и холодным — по крайней мере, хоть задница не прилипала к стулу от многочасового сидения за письменным столом. Пулька со своим проктологом укатила отдыхать в Крым, Анжелка по утрам в сопровождении госпожи Нины ездила по колдунам и бабкам лечиться от алкоголизма, а вечерами напивалась до невменяемого состояния.

Но нет, нет, нет! Все по порядку!

После того как Влас привез меня домой, я первым делом позвонила бабушке.

— Ты зачем подсунула мою книжку Олимпиаде? — грозно спросила я.

— Интересно! — вызывающе воскликнула Мисс Бесконечность. — Она попросила мне что, надо было сказать «не дам»?!

— Ты разрушила мою судьбу, не будет теперь никакой свадьбы!

— Как это не будет! Мы с Панкратушкой уже над свадебными костюмами думаем! — возмущенно проголосила она.

— Из-за тебя моей свадьбы с Власом не будет!

— А, твоей! — облегченно проговорила она, что привело меня в бешенство.

— И твоей тоже! Поверь! Сейчас же звоню твоему сыночку, пускай приедет, разберется! — прокричала я и бросила трубку.

Звонить дяде Жоре я, конечно, не стала — пусть делают что хотят, достаточно и одной расстроенной свадьбы, но бабушка, видимо, восприняла мою угрозу всерьез и тут же перезвонила, подсунув трубку искусственному осеменителю коров с пышными бакенбардами:

— Ты, Маша, на не права! Не надо никому звонить! Мы с Веруней любим друг друга! Не порть нам жизнь на старости лет, на!

— Да успокойтесь, не буду я никому звонить!

— Верунчик, она сказала, что не будет, на никому звонить, — утешил «Ромео» восьмидесятивосьмилетнюю «Джульетту».

— Ну и хорошо, — послышался голос бабушки. Панкрат Захарович положил трубку, и влюбленные, наверное, продолжили думать о свадебных нарядах.

В то время как у Мисс Бесконечности наступила белая полоса в жизни, у всех (без исключения) членов нашего содружества наступила черная.

Анжелка продолжала нещадно нить, и хоть сама-то я ее не видела, Икки сказала, что изменилась она до неузнаваемости — стала похожа на опустившуюся пьянчужку. Вообще в семье Поликуткиных — Огурцовых произошли крутые перемены.

Нина Геннадьевна, отчаявшись, вдруг переметнулась в совершенно противоположенную сторону от православия. Недели две назад во время своей очередной поездки по святым местам одна ее новая знакомая, с которой Анжелкину мать связывали высокие «паломнические» отношения, рассказала ей о чудо-экстрасенсе, некоем господине Гвидоне, который не только привораживает и отвораживает кого надо к кому и от кого надо, но также излечивает от всех заболеваний, отучает от всяких вредных привычек и страстей — будь то наркомания, алкоголизм или табакокурение. Мало того, этот самый маг Гвидон еще и делится своими знаниями и обучает магии желающих за умеренную плату. Нина Геннадьевна только услышала словосочетание «исцеляет от алкоголизма», как незамедлительно сорвалась со святого места, не успев приложиться к чудотворной иконе, прибыла в Москву и побежала в церковь просить у духовного отца продлить ей отпуск за свой счет, сказав, что у нее сейчас такие важные дела, что свечной ящик подождет — мол, обойдутся и без нее. На вопрос батюшки, зачем ей понадобились еще две недели отпуска, Нина Геннадьевна ответила как-то пространно, но мудрый батюшка сразу же понял, что одна из его овец пошла но неверной дорожке и заблудилась. Поначалу он убеждал и увещевал ее в неправильности как этой самой дорожки, так и нового у влечения своего духовного чада, но чадо упорствовало, за что в конце концов было с позором выдворено с занимаемой должности «матушки» за свечным ящиком.

И тут уж Нина Геннадьевна развернулась! Как обычно, она отдалась новому увлечению со всей страстью своей натуры.

В тот же день она познакомилась с магом и чародеем господином Гвидоном, записалась к нему на обучение. Из своей монашеской хитоны она за ночь соорудила плащ мага с капюшоном, приклеив к нему блестящие звезды из фольги. «Сантехнические» цепи-вериги полетели в помойное ведро — их заменили многочисленные браслеты со знаками зодиака и всевозможные обереги с талисманами.

Через три дня мать Огурцовой уже получила диплом, подтверждающий, что теперь она не кто иная, как посвященная колдунья, потомственная ясновидящая и целительница в четвертом поколении высшей категории с многолетней практикой, что ей никакого труда не стоит снять порчу, предсказать будущее, исцелить от СПИДа, алкоголизма и сифилиса. За сей диплом пришлось расплатиться с господином Гвидоном теми самыми деньгами, которые Михаил отдал за якобы разрушенную им овощную палатку. До моего отъезда на море Анжелка положила тысячу долларов на книжку, но через пару дней сняла и принялась их пропивать, разбрасывая направо и налево. Ее мамаша нашла тайник, где дочь прятала оставшиеся деньги, изъяла их и на следующее утро отнесла господину Гвидону, получив взамен яркую бумажку о присвоении ей звания мага высшей категории.

Последние две недели Анжелка жила у матери, в квартире Анжелки обитал Михаил, а Иван Петрович с внуками поселился у Лидии Михайловны. «Это удобно для всех», — решила Нина Геннадьевна. Во второй половине дня она принимала страждущих и несчастных, отчаявшихся и больных и за умеренную плату возвращала любимых, снимала порчу, лечила травами, закрыв Анжелку в маленькой комнате. Деньги, которые она умудрялась заработать вечером, утром отдавала таким же аферистам, как и она, таская свою непутевую дочь по экстрасенсам и колдунам в надежде исцелить от пьянства.

Теперь в большой комнате Огурцовых царил полумрак, повсюду горели свечи, с потолка свисали звонкие колокольчики, на круглом столе в центре стоял магический кристалл, через который госпожа Нина видела будущее клиента как на ладони и предсказывала его, пытаясь преобразить свой гнусавый (по причине хронического гайморита) голос в загробный и таинственный. В Анжелкиной квартире снова стоял специфический запах тлеющих индийских палочек, как и в то время, когда супруги Огурцовы увлекались йогой и индийскими фильмами.

Что касается Пульки и ее родителей, то там тоже было далеко не все в порядке.

После того как господин Протычкин представил подлинный документ о том, что крепостная девка Марии Ивановны Гоголь родила сына не от кого-нибудь, а от великого русского писателя, и они, покинув бескрайние российские просторы, канули в дивных далях вольной Украины, прошел почти месяц.

За время моего отсутствия Аполлинарий Модестович и Вероника Адамовна Дерюгины успели побывать на Полтавщине, а точнее, в Великих Сорочинцах Миргородского района Полтавской области, перевернуть там все с ног на голову, перерыть и обстоятельно изучить все бумаги, оставшиеся после революции в архиве местного ЗАГСа, и раскопать все-таки две нужные им выписки из метрической книги Спасо-Преображенской церкви местечка Сорочинец Миргородского уезда. Одна из них касалась непосредственно рождения великого писателя под № 25 за 20 марта 1809 года, другая, под № 225, свидетельствовала о рождении мальчика Викулы Безфамилько, датированная 25 февралем 1828 года. Все сошлось: именно в декабре 1828 года Николай Васильевич по окончании курса нежинской гимназии с другом Александром Сергеевичем Данилевским отправился в Петербург, а через два месяца после этого события крепостная девка помещицы Марии Ивановны Гоголь-Яновской — Ганна — родила мальчика, сама же при родах умерла. Таким образом, Викула появился на свет как раз спустя два месяца после отъезда великого писателя из отчего дома.

Сего вышеприведенного доказательства Пулькиным родителям показалось мало и они пошли дальше — теперь они задались целью во что бы то ни стало найти потомков Викулы, а стало быть, и самого Николая Васильевича.

В тех же метрических книгах они напали на сверхценную и сверхсекретную информацию, в соответствии с которой выстроили следующую цепочку потомков бессмертного писателя:

Викула Николаевич Яновский, рожденный 25 февраля 1828 года, 18 сентября 1871 года родил сына Степана Викуловича Яновского, Степан Викулович Яновский 10 января 1914 года родил, в свою очередь, сына Тараса Степановича Яновского и, наконец, Тарас Степанович Яновский 20 марта 1965 года родил сына Миколу Тарасовича Яновского. На этом цепь то ли потеряла звено, то ли оборвалась вовсе. Прикинув, что Миколе сейчас должно быть лет сорок от роду, гоголеведы решили искать его.

Надо сказать, что разыскивали они праправнука Гоголя с неиссякаемым энтузиазмом, поразительным воодушевлением и необыкновенным душевным подъемом. Супруги, одержимые идеей перевернуть весь литературный мир, прочесали Миргород и его окрестности, побывали в Гоголеве и Великих Сорочинцах; их занесло даже в Котельву, но, переночевав в Опошне у какого-то старика, они узнали от его сына, что есть такой Миколка Яновский, что ему как раз лет сорок, а живет он один в собственной хате, недалеко от того самого хутора, что близ Диканьки.

Во всей этой истории супруги Дерюгины не могли не узреть указующего перста провидения. Слишком много здесь было рокового, таинственного. Взять, к примеру, дату рождения великого писателя — 20 марта, праправнук тоже родился 20 марта. Простое ли это совпадение или сама судьба ведет их по пути, подтверждающему его истинность подобными знаками свыше?! Автора «Мертвых душ» звали Николаем, праправнука зовут так же, только на украинский лад — Миколой! А живет он!.. Ну, это уж точно роковой знак — на отшибе хутора, что близ Диканьки! И гоголеведы немедленно рванули туда и обнаружили того, кого и мечтали обнаружить — Миколу Тарасовича Яновского.

Ему действительно было лет сорок, он был круглой сиротой, и супругов сразу поразило его сходство с дедом — автором «Вия» и «Невского проспекта»: нелюдимый (поначалу даже в хату их пускать не хотел), стрижка «каре», длинный вытянутый нос — одним словом, живая копия Николая Васильевича. По профессии Микола оказался таксидермистом — оттого в хате повсюду валялись шкуры животных, нитки, бинты, бечевки, деревяшки различных размеров, уже готовые чучела птиц… Он продавал их на базаре в выходные дни и на ярмарке, тем и жил. Это его пристрастие к мертвым, убитым животным супруги Дерюгины тоже приняли за очередной знак свыше. Ведь великий прапрадед Миколы так толком ни разу и не описал ни одной красивой живой женщины, а вместо этого отделывался лишь поверхностными зарисовками, зато с наслаждением и упоением изобразил помершую панночку в «Вие». И эта его ужасная смерть, а потом и перезахоронение и расцарапанная в диком ужасе крышка гроба… Словом, тема смерти каким-то таинственным образом связывает прапрадеда с праправнуком. Вероника Адамовна в связи с этим в восторге все твердила знаменитую фразу из «Мастера и Маргариты» М.А. Булгакова, сказанную его героем Воландом: «Как причудливо тасуется колода! Коовь!» (Пулькина мамаша не выговаривает всего две буквы — вместо «ш» она произносит «ф», а «р» вовсе пропускает, и я до сих пор мечтаю услышать, как-то она скажет слово «ребенок», но Вероника Адамовна всегда выкручивается, заменяя на «дитя», «чадо» или «малыфка»).

Кончилось все тем, что филологи-гоголеведы, наобещав потомку Гоголя золотые горы, приволокли его полторы недели назад в Москву.

Придя вечером с работы, Пулька в ужасе обнаружила в своей комнате чудного человека, который сосредоточенно вставлял проволоку в скелет какого-то небольшого зверька. Законная комната моей подруги совсем не походила на себя — музей кистом теперь дополнили экспонат совы с выпученными глазами, шкура лисы, над дверью — чучело летящего ворона; беспорядочно валялись бинты, веревки, шнурки, иголки, ножницы… Посреди комнаты стоял огромный анахронический саквояж.

— Ты что делаешь в моей комнате? — разъяренно прорычала Пулька.

— Поди, умойся наперед! — неприветливо проговорил Микола.

— Ну-ка, убирайся отсюда! Пшел вон!

— А як же ш! Ща по печи сракою! — Потомок Гоголя откровенно хамил.

Пуфочка, выйди на минуту, я поофу тебя, — мягко попросила дочь Вероника Адамовна и рассказала поистине захватывающую историю о том, кто тот человек, что сидит сейчас в ее комнате, как трудно было его разыскать и кем он приходится великому писателю.

Аполлинарий Модестович с удовольствием слушал рассказ жены, лишь изредка, подтверждая, говорил: «Да-с, именно так оно и было-с». Когда рассказ подошел к концу, на кухне появился Микола и сказал:

Кишка кишке кукиш кажет!

— Что? — не поняла Вероника Адамовна.

— Шо, шо! Жрать хоца!

Сейчас, сейчас, накоймим нафего гостя доого-го! — воскликнула она, бросив на сковородку морковные котлеты. (Надо сказать, что Пулькины предки называли друг друга по имени отчеству, на «вы» и никогда не ругались между собой: Вероника Адамовна смиренно относилась к несколько взрывному характеру мужа, а тот, в свою очередь, сносил кислый творог на завтрак и протертую свеклу в обед. Ужин в доме Дерюгиных был не предусмотрен.)

— Завтра посетим могилу вашего, Микола, прапрадеда, — мечтательно произнес Аполлинарий Модестович.

— Непьеменно, непьеменно, — проворковала Вероника Адамовна и достала из холодильника низкокалорийную сметану.

— А где у вас тут чоловича збиральня? — спросил дорогой гость.

— Чего-чего? — не поняла Пулька.

— Это туалет значит по-украински, — пояснил отец. — По коридору направо, Миколушка.

— Ты что, украинский язык выучил? — удивилась дочь.

— Нет, у них такие вывески на общественных туалетах… Вот я и запомнил.

И тут настал самый ответственный момент, когда оба родителя наперебой умоляли Пульку на время освободить свою комнату:

— Пока Микола не уедет обратно, — просил отец.

— Нет, интересно, мне что, на улице, что ли, жить?

— Ну, может, подежуришь пока в больнице…

В этот момент праправнук великого писателя вышел из «чоловичей збиральни», монотонно напевая разухабистую песнь (надо заметить, Пулькины родители записывали все, что говорил отпрыск Гоголя, на диктофон — то ли для последующих поколений, то ли от излишней сентиментальности) — потом вдруг подошел к Пульхерии, которая как-то неудачно сидела на стыке двух табуретов, и, выдернув из-под нее один, возмущенно рявкнул:

— Ну-ка, дай сюды пидсральнык! Одной жопой на два базара! — а взглянув на скудные морковные котлеты, злобно поговорил: — О! Кугуты! — однако что означало сие слово, никто из присутствующих не знал, поэтому никто и не обиделся, но если я не ошибаюсь, «кугут» в переводе с украинского означает жмот или скупердяй.

Пока Микола Тарасович давился морковными котлетами с обезжиренной сметаной, Пулька кинулась в комнату собирать вещи. Вслед за ней побежала Вероника Адамовна и отмочила такое, после чего моя подруга зареклась не появляться дома до тех пор, пока оттуда не исчезнет таксидермист со своей мертвечиной. А сказала Вероника Адамовна вот что, причем на полном серьезе:

— Пуленька! Мы тут с Модестом Аполлинаиечем подумали и ешили, почему бы тебе не выйти замуж за Миколу. У него нет девуфки. Это пьевосходная пайтия для тебя! Ты никогда нас с отцом не слуфала, послуфай сейчас!

— Только попробуйте пальцем тронуть или повредить хоть один мой медицинский экспонат! Никого не пощажу! А вашего потомка тем более, так и знайте! — крикнула она напоследок и переехала жить к Аркадию Серапионовичу.

Все вышеизложенные события, произошедшие в семьях Огурцовых — Поликуткиных и Дерюгиных, мне подробно описала Икки, когда я пришла к ней в аптеку. Я же, в свою очередь, поведала подруге о нашей с Власом ссоре.

— Все-таки Пулька права, когда говорит, что даже самый совершенный мужчина недостоин последней подзаборной женщины-пропойцы! Спрашивается, почему он с тобой расстался? Даже толком объяснить-то не смог! Болван! Чего еще сказать?! — тараторила Икки, успокаивая меня тем, что это вовсе не я такая глупая — не поняла мудрости решения Власа — это он оказался дураком, потому что в его решении напрочь отсутствовала мудрость. — Ты посмотри, как у нас с тобой все синхронно происходит в жизни! Помнишь, вышли замуж в один год — я за Игоря, ты за Славика, недавно мы подали заявление в загс — я с Женькой, ты с Власом, а сейчас нас обеих бросили, — проговорила Икки и печально вздохнула.

В семье самой Икки наблюдались перемены в лучшую сторону — ее родители наконец-то помирились, потому что посмертное письмо злобной старухи — матери Роблена Ивановича — было самым наглым образом сдуто, поэтому-то и показалось нам столь знакомым.

Как только гоголеведы с таксидермистом прибыли в Москву, Икки схватила бабкину эпистолу и потащила к ним своих родителей. Разоблачение последовало незамедлительно.

Вероника Адамовна прочла письмо и восторженно проговорила:

— Несомненно! Несомненно, это пейо Пуфкина! Посмотъите, Модест Аполлинаиевич! И особо обратите внимание на второй абзац!

Модест Аполлинарьевич деловито нацепил на нос очки и с любопытством пробежался глазами по строкам посмертного письма Иккиной бабки.

— Вы совершенно правы, Вероника Адамовна! Это, безусловно, Пушкин. Скажу больше, это его письмо к жене-с. Постойте-ка, — и Пулькин отец достал с книжной полки потрепанный томик синего полинялого цвета. Он пролистал его почти до конца и вдруг воскликнул: — Вот-с! Это письмо А.С. Пушкина к Н.Н. Гончаровой от 30 декабря 1833 года из Болдино в Петербург, в частности тот абзац, где ваша, Роблен Иванович, мать обвиняет Люду, что она «не путем искокетничалась и радуется, что за нею, как за сучкой, бегают кобели, подняв хвост трубочкой и понюхивая ее задницу». Прочтите! — и он передал Иккиному отцу книгу, полосонув ногтем на нужной строчке.

Роблен Иванович ознакомился с оригиналом и бухнулся на колени перед Людмилой Александровной:

— Прости, меня Людик! Прости! Я измучил и себя, и тебя из-за этого глупого письма! — На глазах у Людика выступили слезы умиления, и в этот поистине прекрасный, трогательный момент из «чоловичей збиральни» вышел праправнук великого писателя и остановился на пороге.

— Ты знаешь, взгляд у него какой-то тяжелый, неприветливый, — делилась со мной Икки, — да и смотрел он на меня не как на живого человека, а будто видел во мне уже готовое чучело, набитое паклей!

Микола с минуту разглядывал Икки, потом коротко сказал:

— Кишка кишке кукиш кажет.

— Сейчас, Миколуфка, сейчас, накоймлю тебя свекольными котлетками! — с готовностью воскликнула Вероника Адамовна.

— У меня от вашего буряка соняшныця кажын день! И шо це за жинка у вас, Модест Полинарыч, одным силосом да путрей кормыть! — возмутился гость и удалился в свою комнату, то есть в комнату Пульки.

— А что такое соняшница? — спросила Икки.

— Ой! Это наследственное, — обреченно махнув рукой, проговорила Вероника Адамовна. — Миколуфка, как и его великий пъапъадед, страдает болями в желудке. Гены! Тут уж ничего не поделаешь!

— А путря что означает?

— Это каша такая. Да-с, — пояснил Модест Аполлинарьевич.

Икки не упустила момента и спросила гоголеведов, сколько собирается жить их гость в Пулькиной комнате.

Оказалось, что супруги привезли его в Москву с одной целью — доказать, что Микола Тарасович Яновский является прямым потомком Николая Васильевича Гоголя. Они собирались добиться эксгумации тела великого писателя, чтобы сделать анализ ДНК, который это и подтвердит, потому что, как сказал Модест Аполлинарьевич, «без бумажки ты букашка, а с бумажкой — человек». Из чего мы с Икки сделали вывод, что Пульке придется еще долго радовать Аркадия Серапионовича своим присутствием.

Сам Микола Тарасович далеко от дома уходить не любил (даже на могилку прапрадедушки ехать отказался), а все дни напролет занимался тем, что стрелял из рогатки в воробьев, потом выходил во двор, подбирал несчастных птиц и делал чучела. Так что после недельного пребывания «потомка» в доме Дерюгиных Пулькина комната стала похожа на зоологический музей, где экспонаты совы с выпученными глазами, рыжей лисы и чучело летящего ворона над дверью дополнила бесчисленная коллекция московских воробьев.

Итак, Иккины родители помирились, но в личной жизни самой Икки не было никаких изменений — похоже, подруга до сих пор тосковала по Овечкину, хотя мне об этом не говорила, и чтобы хоть как-нибудь отключиться от печальных мыслей, она всецело отдалась работе.

В мое отсутствие аптека «Эбатов и Кo» открылась и поразила близлежащие дома помпезностью и торжественностью открытия. На всю улицу раздавался знаменитый полонез Огинского «Прощание с родиной», Икки натянула алую ленту перед дверью, а Аркадий Серапионович дрожащими от волнения руками отрезал от нее кусочек и потребовал, чтобы этот клочок поместили под стекло и повесили на стену аптеки на самое видное место. Вслед за этим «Эбатов и Кo» закрыли и устроили в этот день банкет, на котором особо отличилась Анжелка — она, как обычно, напилась, но на сей раз буйствовала и была что-то уж не в меру агрессивна. В конце концов Аркадий Серапионович вызвался проводить ее до дома. Огурцова напрочь забыла, где живет ее мамаша, и они с проктологом до полуночи плутали во дворах, пока снова не наткнулись на «Эбатов и Кo», где любителя русской словесности поджидала Пулька — конечно, она бы давно ушла, только идти ей было теперь некуда — ее комнату занял чучельник с вольной, дивной Украины. Кончилось тем, что Анжелку в совершенно невменяемом состоянии домой привели Пулька с проктологом, и именно с той самой ночи Нина Геннадьевна решила, что дочь, пока не излечится от алкоголизма, будет жить с ней.

Буквально на следующий день в «Эбатов и Кo» прибежала женщина с монголоидной физиономией и злыми черными глазами. Она подскочила к толстой Свете со сросшимися бровями, которая сидела за первым столом на приеме рецептов и сахарным голоском проговорила:

— Здравствуйте, я ваша соседка — заведующая аптекой «Лекарь Атлетов», вон, через дорогу, видите? — Света молчала, только глазами хлопала. — Думаю, что это за конкуренты у нас появились, дайка схожу, познакомлюсь! Можно попросить на минуточку вашу заведующую?

Это был настоящий звездный час для Икки — ее мечта осуществилась: она стала заведующей аптекой именно напротив злосчастного «Лекаря Атлетова» и утерла нос всем ее сотрудницам, которые совсем недавно издевались над ней как могли. Она вышла в просторный светлый торговый зал и тоном строгой, но справедливой начальницы спросила Свету:

— Кто меня тут спрашивал?

— Ика?! — Заведующая «Лекаря Атлетова» остолбенела от удивления и неожиданности.

— Какая я вам еще Ика?! Меня зовут Икки Робленовна, — с достоинством сказала моя подруга. — Что вам угодно? Излагайте свои мысли быстрее, у меня мало времени для пустых разговоров.

— Как… Каким образом ты… вы… стали заведующей?!

— Вас это совершенно не касается, — отрезала Икки и так высоко задрала нос кверху, что, казалось, он поднял ее над кафельной плиткой пола и увлек по воздуху в подсобное помещение.

На этом визиты сотрудниц из аптеки «Лекарь Атлетов» не закончились. Узнав, что «Эбатов и Кo» работает с 9 до 16, Вонючка, Кургузая и в особенности Дуся переполошились не на шутку и принялись обхаживать Икки, чтобы она взяла их к себе на службу. Последней пришла Обезьяна — она не выдержала и тоже попросилась в проктологическую аптеку с чудесным графиком работы. Похоже, у этих четырех напрочь отшибло память, и они совсем не помнили, как издевались над моей подругой, как не отпускали обедать и дружно бойкотировали.

— Иккусик, ну возьми меня! — молила Дуся. — В этом чертовом «Лекаре Атлетове» совершенно невозможно работать! Начальство совсем свихнулось! Ты представляешь, они ввели ночные смены! Я теперь оттуда вообще не вылезаю! И было б из-за чего! Ты ведь знаешь, сколько мы получаем!

Нечто подобное говорили и все остальные бывшие боикотистки, а Икки, прищурившись, учиняла каждой небольшой экзамен, задавая такие заковыристые вопросы, на которые затруднялась ответить даже всезнайка Обезьяна. Например: «В каких пределах может варьировать длина свечи согласно Государственной фармакопее при ширине в основании не более полутора сантиметров?» или «Какова температура плавления масла какао?».

В ответ Икки слышала лишь маловразумительное мычание.

— Вы свободны, меня вполне устраивают мои сотрудники, которые в отличие от вас знают ответы на эти элементарные вопросы, — говорила она, будто подписывая окончательный, не подлежащий обжалованию приговор, и, задрав нос, уходила обратно в подсобку.

Нельзя не сказать о том, что проктологическая аптека открылась благодаря неимоверным усилиям и обширным связям Аркадия Серапионовича, посредством которых он сумел выполнить все Иккины требования и теперь спокойно отдыхал с Пулхерией в Крыму. В частности, два основных требования — о поставке в аптеку масла какао в качестве основы для суппозиториев и тары для них — картонных коробочек.

Первое требование выполнить было не так-то просто и потребовало от любителя русской словесности титанических сил, змеиной хитрости, ангельского терпения и усилий изворотливости, т.е. изворотливости ужа, который попал на сковородку.

Масло какао доставляли ему нелегально из разных стран, расплавляя его и запечатывая в алюминиевые банки из-под пива и кофе. Пулькин поклонник напоминал главаря банды бутлеггеров двадцатых годов прошлого столетия, подпольно торгующего алкогольными напитками на черном рынке в период сухого закона в США по спекулятивным ценам.

С тарой дело обстояло проще — Аркадий Серапионович через своего очередного благодарного пациента вышел на директора нелегальной целлюлозно-бумажной фабрики, производящей женские прокладки и детские памперсы. Специально для единственной в Москве проктологической аптеки любителю русской словесности удалось убедить директора этой самой фабрики в полезности изготовления тары для суппозиториев. Тот поначалу долго сопротивлялся, но в конце концов согласился открыть небольшой цех по производству заготовок для миниатюрных коробочек.

Теперь раз в месяц к аптеке подъезжал микроавтобус, набитый до отказа картонными заготовками.

— Мы ничего не успеваем! — жаловалась Икки. — И все из-за этих заготовок! Коробочки-то ведь надо еще сложить и склеить! А у нас столько рецептуры, столько рецептуры!

В результате трем сотрудницам аптеки «Эбатов и Ko» каждый день приходилось чередовать род деятельности: один день коробочки клеила заведующая аптекой — Икки, Варя (тощая белесая девица с утиным носом) готовила свечи, а толстая Света со сросшимися бровями сидела за первым столом, принимала рецепты.

— Это, конечно, не дело! — сетовала Икки — видимо, вопрос с коробочками ее очень волновал, и я как-то спросила у нее:

— А почему бы вам не нанять кого-нибудь на должность склейщика коробочек?

— Да кто же согласится на такую работу, причем за мизерные деньги?!

— Может, Анжелку задействовать, отвлечь ее таким образом от пьянства, — предложила я, но Икки категорически отказалась:

— Сама посуди, если ей дети не нужны, с какого боку ее могут заинтересовать коробочки? И потом, Нина Геннадьевна ее от себя ни на шаг не отпускает!

Что правда, то правда — я как приехала с моря, еще ни разу не видела Огурцову, только пару раз мне посчастливилось послушать ее невразумительные мычания по телефону.

К началу второй недели августа снова началась невыносимая жара — народ в городе не знал, куда себя деть, листья татарского клена под моим окном совсем пожелтели и пожухли от палящего солнца, я, прилепившись намертво к стулу, медленно, но верно приближалась к концу романа о неземной любви, предательстве и измене.

Все это время меня не оставляли мысли о Власе, о разрыве с ним, а главное, я все думала, кто из нас глуп — я, которая не смогла понять мудрого обоснования расстроенных наших отношений, или он, потому что сам не знает, чего хочет, и никакого мудрого обоснования и в помине нет.

«Он не верит, видите ли, в мою любовь! — размышляла я, качаясь на стуле. — А может, он прав и я действительно его не люблю? Мне только кажется, что люблю, но ему-то со стороны виднее!»

Дзз… Дззззззз…. Телефонный звонок не позволил запутаться в сложном сплетении чувств моей души, в которые не верил Влас.

— Моя кукурузница, мой недоступный абонент! Моя Дездемона! Куда ж ты подевалась? Как поживает твой Отелло?! — радостно кричал в трубку Кронский.

— Что ты хочешь? — строго и неприветливо спросила я.

— Что это за разговор? Ты прочитала начало моего романа? Сколько же можно ждать! Ты ведь обещала!

Черт! Я совершенно об этом забыла!

— Леш, ты понимаешь, я сама тут зашиваюсь, никак не допишу…

— Не нужно было обещать, а я-то, дурак, понадеялся!

— Если я обещала, значит, прочитаю! — твердо сказала я, положила трубку на рычаг, немедленно закрыла файл со своим текстом и вставила в дисковод дискету с началом романа Кронского.

Дзз… Дззззззз….

— Марусь, а ты замуж-то вышла? — спросил «Лучший человек нашего времени» и затаился, ожидая ответа.

— Это не имеет ни малейшего отношения к твоему роману, — сухо сказала я.

— Значит, разругались! — восторженно закричал он мне в ухо и бросил трубку.

На экране компьютера появился текст Кронского. Я увидела название, и мне стало как-то нехорошо — роман назывался «Маруся». И вот что я прочла.

«Маруся.

(любовный роман для мужчин, умных женщин, развитых детей и не впавших в маразм стариков).

Маруся, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Ма-ру-ся. Чтобы произнести ее имя, нужно совершить путь в три шажка: разомкнуть губы, потом вытянуть их трубочкой, нежно коснувшись языком о верхнее небо, и разомкнуть в блаженной улыбке, оголив зубы».

Я бросила читать и тут же набрала номер виртуозного плагиатора.

— Н-да… — важно ответил виртуозный плагиатор.

— Как тебе не стыдно открыто переписывать «Лолиту» Набокова?! — Я была вне себя от праведного гнева — этого не может позволить себе ни один уважающий себя писатель, каким бы великим он ни был! — Или ты издеваешься надо мной? Думаешь, у меня так много времени?

А что, разве мало? Со своим Отелло ты переругалась. Он дурак — твой бывший жених! Дубовый обыватель, которому не дано понять твоей тонкой натуры. Его всегда бы раздражала твоя несобранность и рассеянность. Наверняка он бесился, когда ты разбрасывала вещи по квартире и понаклеила на всех стенах свои неповторимые плакатики-памятки и… Короче, читай, — сказал он, и я услышала в трубке короткие гудки.

«Откуда он узнал, что я расклеила по всей квартире плакатики, что разбрасываю вещи? — в растерянности думала я. — Хотя чего тут думать! Никто не понимает меня лучше, чем Кронский! Нельзя отрицать очевидного!»

Я продолжила читать «начало» списанного у Набокова романа:

«Для кого-то она просто Маня, будущий муж (идиот!) зовет ее Машей, в издательских договорах — Мария, подруги называют Машкой, но для меня она всегда была и будет: Маруся.

Она стояла, задрав над урной ногу и отчаянно пыталась потушить в ней свой дымящийся окурок, рядом валялась сумка, а по полу разбросаны авторские экземпляры книг. (Это было в редакции — она, как и я, оказалась писателем.)

Я сразу влюбился. Я сразу потерял голову. («Надо же! Он тоже, оказывается, влюбился в меня! А я сомневалась. Ну-ка, ну-ка, что там дальше?!» — подумала я и уткнулась в текст.) Она стояла в этой необычной, чудной, но прекрасной позе; круглые, почти черные глаза ее были наполнены детским наивным ужасом — эта глупышка была абсолютно уверена, что от ее бычка может сгореть вся редакция.

Я вытащил ее из урны, довез до дома и поцеловал на прощанье. Я знал (это было видно и по ее глазам, которые не могли утаить ни мыслей, ни чувств), что тоже понравился ей (какая потрясающая самоуверенность!), но, несмотря на это, я все же решил помариновать ее дня четыре и не звонить, чтобы чувство влюбленности переросло в настоящую любовь, чтобы у нее голова кружилась от одного моего вида. (Вот хамство! А я все гадала тогда, почему он мне не звонит! Оказывается, чтобы у меня голова кружилась от его вида! Чтобы взять меня «тепленькой»! Какой мерзавец!) И этот прием подействовал безотказно я не был отвергнут и через четыре дня был уверен в ответной Маруси ной любви ко мне».

Дальнейший текст я прочитала с необычайным интересом, но приводить его здесь не стану, скажу лишь, что Кронский очень много внимания уделил сценам нашей близости в мужском туалете, в парке на крыле «кукурузника», в кабинке телефона-автомата, чудом уцелевшей на окраине города, в глухом переулке рядом с Арбатом, на крыше старого дома, где-то недалеко от Ордынки, ну и в других местах. Внимательно ознакомившись с описанием вышеприведенных эпизодов, мне вдруг стало не по себе (в отличие от меня у «Лучшего человека нашего времени» голова не кружилась — он не падал в обморок от одного моего вида и не терял память, несмотря на сильную любовь ко мне) из-за приведенных подробностей и деталей наших непосредственных любовных контактов.

Увлекательное чтение было два раза прервано Овечкиным — теперь, когда он разочаровался во всех женщинах, кроме тех, что состояли в нашем содружестве, Женька звонил мне по нескольку раз в день и канючил:

— Маш, ну когда ты нас с Икки помиришь?

— Когда ты окончательно вылечишься от венерического заболевания, которым тебя наградила жрица любви в период твоего познания мира!

— Но я, кажется, уже здоров.

— Это тебе только так кажется! — Я оставалась непреклонной.

— Ну, не вредничай! — снова звонил он.

— Послушай, Овечкин, если Икки узнает, что ты переболел триппером, боюсь, что она наотрез откажется с тобой мириться!

— Почему это?

— Да потому что после того, как ее муж Игоряша наградил ее подобным заболеванием, она тут же подала на развод!

— Она что, такая пуританка? Раньше я этого не замечал.

— Нет, не пуританка, просто Игоряшин триппер был последней каплей в чаше терпения Икки, заполненной до отказа в течение восьми лет его изменами!

— Бедная, бедная малышка Икки! А я… Я просто осел! Но ничего, я сегодня последний раз иду к врачу. Я уже здоров. Мань, ну помири нас.

— Во-первых, нужно узнать, что скажет врач, а во-вторых, нужно переждать хотя бы недельный перестраховочный период. На всякий случай, — сказала я и положила трубку.

Через два дня мне позвонил «Лучший человек нашего времени»:

— Маруся! — весело прокричал он. — Ну как тебе начало романа?

— Если тебе так важно мое мнение, тогда слушай… — И тут я сказала все, что накопилось в моей душе: о том, что списанное самым бесстыдным образом начало «Лолиты» Набокова надо либо вырезать, либо поднапрячь свои мозги и написать самому, что имя главной героини — Маруси, равно как и название романа, нужно непременно заменить. — И вообще нужно исключить все сцены близости героев.

Прости меня, но их слишком много, да и описал ты их как-то не очень хорошо, — заключила я, понимая, что если он выкинет начало со сценами близости, от текста не останется ничего.

— Беру пример с вас, уважаемая Марья Лексевна. Давеча прочитал ваш роман. Он потряс меня своей откровенностью! Только так и надо писать!

— Ты что, купил мой последний роман?

— Нет, Люба отдала мне все твои авторские экземпляры, сказала, мол, встретитесь, отдай их Корытниковой, и еще просила тебя поторопиться с новым романом, сказала, что ты совсем обнаглела — уже больше двух месяцев пишешь!

Какая бесцеремонность со стороны Любочки! Это ж надо было отдать мои книжки Кронскому! Это она нарочно! Сводница проклятая!

— Марусь, нет, правда, мне очень понравилась твоя книга!

— Ничего, что я там о тебе немного написала? — робко спросила я.

— Нет, мне даже лестно! — весело проговорил он. Кронскии оказался единственным человеком, не считая Пульки, кому мой роман понравился и кто на меня не держал обиды. Нет, все-таки только он способен понять меня до конца. — Марусь, я заеду сегодня, завезу тебе книжки?

«Ни в коем случае!» — в панике подумала я, но ответила почему-то:

— Ладно, заезжай.

— А можно я себе экземпляр оставлю?

— Конечно, жалко, что ли!

Черт! И зачем я согласилась! Какой же я иногда бываю дурой! Это ведь очередная уловка! Книги — только предлог! Но ничего другого не оставалось, как оторвать зад от стула и привести себя в порядок.

Через сорок минут «Лучший человек нашего времени» стоял передо мной в светло-бежевом костюме, который, как обычно, сидел на нем безупречно; высокий, с зачесанными назад вьющимися светло-русыми волосами, соболиными, почти черными бровями… Одним словом, у меня снова как-то поплыло все перед глазами…

— Здравствуй, моя «Уходящая осень», — проговорил хрипловатым голосом и тут же весело спросил: — Где это ты так загорела? На море, что ль, была? А-а… Понимаю, наверное, там за тобой кто-нибудь начал ухаживать, а твой Отелло не смог этого пережить, и вы с ним разругались! Так дело было?

Кронский, вручив мне огромный букет мелких розовых гвоздик, прошел на кухню, вытащил из спортивной сумки книжки, бутылку ликера какого-то неестественно синего цвета, который мы уже пили с ним однажды, банку черной икры, сырокопченую колбасу, нарезку красной рыбы, банку малосольных огурцов, конфеты, виноград, персики, батон хлеба и черную бархатную коробочку.

— Зачем это ты? — растерявшись, спросила я.

— Затем, что ты вечно забываешь зайти в магазин и у тебя всегда пустой холодильник.

— А это что? — я указала на бархатную коробочку и неожиданно воскликнула, решив, что Кронский надумал сделать мне официальное предложение: — Нет, нет, нет! Убери это немедленно!

— Почему? — удивился он. — Ты хоть посмотри. Я открыла и увидела в прорези бархата золотой ободок… «Точно, кольцо!» — испугалась я, но это оказалась юбилейная монета, изготовленная в честь двухсотлетия А.С. Пушкина.

— Ха! Ха! Ха! А испугалась-то! Думала, кольцо! — заливался Кронский.

— Не удивлюсь, что настоящее кольцо лежит у тебя в кармане, — самонадеянно проговорила я, — а это просто проверка.

— Откуда ты знаешь? — наивно спросил он, но тут же опомнился: — Тьфу ты! Пошли выпьем и мой текст просмотрим, если ты, конечно, не против.

И мы до глубокой ночи работали над началом любовного романа «Лучшего человека нашего времени». Спорили до посинения из-за первых двух абзацев, потом переругались насчет любовных сцен и в конце концов сошлись на том, что имя героини останется прежним, как, впрочем, и два первых абзаца, а подробные эпизоды близости героев Алексей согласился подкорректировать и урезать.

Он уехал от меня около полуночи, и надо сказать, что, сидя рядом со мной за компьютером, вел он себя безупречно и в высшей степени благоразумно, будто между нами ничего никогда не было, будто мы просто давние, хорошие друзья. Лишь выйдя за порог, Алексей обернулся и нерешительно спросил:

— Марусь, можно я как-нибудь к тебе еще заеду? Это ведь мой первый любовный роман. Поможешь?

— Конечно, жалко, что ли! — ответила я, окончательно потеряв бдительность и воспринимая Кронского как друга.

Это его «как-нибудь» произошло буквально на следующий день. И мы снова просидели до ночи над началом его романа — любовные сцены он урезал, но не подкорректировал. Мы снова спорили и ругались — кончилось все тем, что Кронский пообещал приехать завтра ко мне с отредактированным текстом.

Теперь «Лучший человек нашего времени» приезжал ко мне каждый день, и мы вместе работали над его романом.

Сначала я все думала о Власе, меня мучили угрызения совести: «Нехорошо встречаться с Кронским даже по делу. Ведь люблю-то я Власа». Я все размышляла над причиной нашего с ним разрыва… Постепенно образы Алексея и Власа начали перемешиваться в моей голове — я сравнивала их, сопоставляя их душевные качества, и в конце концов нарисовала для себя идеальный образ мужчины, за которого бы не раздумывая вышла замуж: «Если бы в Алексее была та порядочность, верность и немного серьезности Власа, я тут же связала бы с ним свою жизнь. В то же время, если б Влас не был таким зацикленным, пунктуальным и придирчивым, если б ему прибавить капельку легкомысленности и веселости Алексея и если б он понимал меня так же, как „Лучший человек нашего времени“ — не обращал внимания на мои плакатики, не бесился из-за того, что я загибаю страницы в книжках, иногда разбрасываю свои вещи и по рассеянности тушу окурки в горшках с его любимыми хамеропсами, я бы тоже думать особо не стала и сочеталась бы с ним законным браком».

Дня через два мысли о Власе посещали мою голову совсем редко, да и то словно по ошибке: будто мысль о нем шла куда-то по своим делам по длинному коридору с множеством кабинетов, где один из них представляла моя голова. «Дай, — думает мысль, — зайду», и тут же вылетает — нет, мол, ошиблась дверью, и дальше почесала.

К концу третьего дня мозг мой выгнал все и вся, на какое-то время оставаясь совсем пустым, после чего «двери» его были открыты только для «Лучшего человека нашего времени» — более того, Кронский переехал туда, словно в новую квартиру со всеми своими «манатками» — достоинствами и недостатками.

Надо сказать, что где-то в глубине души я понимала, что это неправильно и что я снова поступаю глупо. Для того чтобы проветрить голову и выгнать оттуда навязчивые мысли и «наглых квартиросъемщиков», в пятницу, после маминого звонка, которая пришла в ужас от известия о моей развалившейся свадьбе и долго по этому поводу возмущалась, обвиняя сначала меня, потом несостоявшегося жениха и старую склочницу Олимпиаду Ефремовну (в тот момент, когда моя родительница перешла к обвинениям в адрес Мисс Бесконечности, нас разъединили), я решила навестить окончательно утонувшую в любви восьмидесятивосьмилетнюю «Джульетту», которая совсем перестала мне звонить, видимо, всецело поглощенная подготовкой к бракосочетанию — когда я звонила ей сама, она говорила всегда приблизительно одно и то же.

— Маня, мне некогда! Ты нас с Панкратушкой отвлекаешь от важных дел! У нас все в порядке, и нечего трезвонить! — недовольно восклицала она и швыряла трубку. Уж от каких таких важных дел я их отвлекала, оставалось только догадываться.

Я бесшумно открыла дверь бабушкиной квартиры и с порога увидела престранную картину. В комнате на двух боковых дверцах шкафа висели свадебные наряды престарелых «Ромео» и «Джульетты»:

чье-то незнакомое, порядком поношенное белое синтетическое платье в катышках с обстриженным подолом (на сей раз Мисс Бесконечность проявила редчайшую фантазию, искромсав низ в виде волн или закругленных лепестков) и черный выходной костюм Жорика с укороченными брюками (настолько, что их не задумываясь можно было принять за бриджи) и пиджаком с рукавами в три четверти — так, что теперь в длину он, несомненно, впору Панкрату Захаровичу.

«Молодые» не замечали моего присутствия — они были слишком заняты, чтобы обращать внимание на посторонних! Влюбленные сидели за «столом» перед стопкой пожелтевшей бумаги и разноцветными фломастерами, обмотанными черной аптечной резинкой. Жених брал сверху листов десять и отчаянно шлепал по дыроколу кулаком. Испещрив всю поверхность бумаги дырками, он высыпал маленькие кружочки в мешочек, который с необычайной готовностью подставляла ему невеста.

— Чего это вы тут делаете? — наконец спросила я, сгорая от любопытства.

Они вздрогнули, а бабушка со злостью воскликнула:

— Это ты, на, что тут делаешь?! Я тебя звала, на? — в речи отличницы народного просвещения нельзя было не уловить сильнейшего воздействия со стороны искусственного осеменителя коров — теперь и она через слово употребляла частицу, «на», явно пропуская слово, состоящее из таких звуков великого и могучего русского языка, которые я выше в этических целях обозначила, как «икс», «игрек», «и» — краткая.

Мне бы следовало обидеться и уйти, хлопнув дверью, но я снова спросила:

— Так чем это вы занимаетесь?

— К Новому году готовимся, конфетти делаем, на, — деловито ответила она, смахнув со стола несколько кружочков, Панкрат Захарович взял сверху стопки очередную партию бумаги и принялся неутомимо дубасить по дыроколу.

— До Нового года еще больше пяти месяцев! — удивилась я.

Готовь сани летом, — с мудростью философа проговорила она и от важности надула щеки.

В этот момент за дверью послышался шум — на лестничной клетке кто-то кому-то что-то доказывал. Тот, кому доказывали, вдруг закричал так, что стекла в рамах задрожали. Я знаю только двоих людей, которые способны горлопанить подобным образом; одна из них сидела передо мной и вовсю готовилась к Новому году, второй, по идее, сейчас должен загорать на даче. Но не тут-то было! Дверь распахнулась, и на пороге появился Жорик, к нему через секунду подлетела его сожительница Зоя — бесцветная, с линяло-рыжими волосами, будто их долго держали в тазике с неразведенным хлорным отбеливателем для белья, она стояла в цветастом платье с вытертыми у подмышек местами и лоснящейся, блестящей физиономией, глядя на влюбленных разъяренным взором водянистых поросячьих своих глаз, а еще спустя мгновение рядом с Зожорами появились несуразная великанша в коротком фиолетовом платье и кругленький мужичок с брюшком в тенниске пятидесятых годов.

— Нет, вы только посмотрите на них! — завопила великанша.

— Катя, Макар… — растерялся Панкрат Захарович и, промахнувшись, долбанул вместо дырокола по «столу», который не вынес силы удара и раскололся на две половинки. — Вы что, на, уже отдохнули?

— Сыночек! С приездом! Ты насовсем? Знакомься, это дядя Панкрат, твой новый папа! На… — бухнула Мисс Бесконечность. «Сыночек» косился на свой единственный изуродованный выходной костюм.

И тут началось нечто невообразимое! Две пары с порога вдруг одновременно закричали во все глотки. Зожоры обвиняли великаншу Катю (Оглоблю, как назвал однажды Панкрат Захарович свою дочь) и ее супруга Макара в тенниске пятидесятых годов, который был по плечо супруге, в том, что они хотят избавиться от старика и зарятся па их квартиру. Оглобля с мужем утверждали то же самое — с той лишь разницей, что Зожоры хотят сбагрить свою старуху и положили глаз на их домик в деревне. Потом выяснения переметнулись на костюмы жениха и невесты — Оглобля вдруг узнала свое синтетическое платье с изуродованным подолом, а дядя, долго разглядывая свой единственный выходной костюм, от которого остались рожки да ножки, видимо, только что признал его и понял, что выходить отныне ему больше не в чем, и разразился диким ором.

Из всей этой какофонии мне удалось (замечу, не без труда) уловить, что виновницей всему явилась некая Зинаида Петрыжкина, соседка Оглобли и Макара по лестничной клетке.

Я три раза имела честь видеть эту особу лет сорока пяти, похожую на пересушенную на солнце серо-желтого неопределенного оттенка (именно такого цвета у нее лицо) воблу; подъезд с его обитателями заменял Зинаиде все на свете — и друзей, и врагов, и даже улицу — все ее интересы смыкались тут. Всякий раз, когда я видела соседку Петрыжкину, она неизменно была одета в длинный халат с запахом, с яркими желтыми, зелеными и красными розами, скорее всего купленный на вьетнамском рынке (видимо, когда-то она все же сделала исключение и покинула границы подъезда), и тапочки с массивными бульдожьими рожами. Халат то и дело распахивался, так как рассчитан на миниатюрных вьетнамок, обнажая жилистые ноги Петрыжкиной; а волосы отчего-то всегда накручены на четыре большие бигуди — у меня сложилось такое впечатление, что эта женщина постоянно куда-то собирается, но когда я увидела ее и в третий раз в халате и с четырьмя бигуди на голове, меня вдруг осенило — она никуда не собирается, просто у нее такая прическа!

Именно Петрыжкиной Зожоры стали доверять ключи в свое отсутствие, после того как бабушка два раза чуть было не спалила квартиру, оставив чайник на включенной на всю мощность электрической конфорке — второй раз был совсем критический: потолок в кухне почернел, и тут терпение «сыночка» лопнуло, он не выдержал и отдал ключи Зинаиде — самой активной обитательнице подъезда. И надо же было дяде именно вчера вечером позвонить этой общественнице, справиться, цела ли квартира! Активистка сказала, что квартира-то цела, только вот с Верой Петровной последнее время творится что-то неладное. И тут она рассказала и про Панкрата Захаровича, и про серенады под балконом старушки в пять утра, от которых весь дом не спит, — короче, выдала всю информацию о любви искусственного осеменителя коров и отличницы народного просвещения. Зожоры ждать не стали и рванули в столицу рано утром, чтобы принять надлежащие меры, и первым делом направились к Зинаиде Петрыжкиной.

У Оглобли же с мужем просто закончился отпуск, и они прикатили сегодня домой в полнейшем неведении. Случилось так, что подъездная активистка, только заслышав позвякивание ключа в соседней двери, мгновенно появилась на пороге своей квартиры и принялась обливать грязью чистую, невинную любовь престарелых «Ромео» и «Джульетты». В эту самую минуту двери лифта раскрылись… Одним словом, Зинаиде Петрыжкиной пришлось (наверняка не без удовольствия) повторить историю любви во второй раз, уже для Зожоров, после чего эти «Монтекки с Каппулетями» рванули к ничего не подозревающим влюбленным. И вот теперь они стоят перед нами и голосят в унисон, обвиняя и доказывая друг другу свою правоту.

Все это время бабушка с Панкратом Захаровичем молча сидели на диване и удивленно глядели на детей, изредка моргая — в этот момент они напомнили мне воробьев, которые минуту назад от души плескались в грязной луже, получая от купания неимоверное удовольствие, а теперь вылезли на траву и, увидев в метре от себя толстого полосатого кота в кустах, не знали, что им делать.

Когда все темы для выяснения отношений двух сторон, казалось, были исчерпаны и готовилась вторая волна ярости, Гузка вдруг кивнула в мою сторону и проквохтала:

— Жорчик! Ты посмотри — опять она! — это прозвучало приблизительно так: «Где она — там и смерть!», а я выступала в данном случае в качестве Мисс Марпл. — У нас своя семья, и нечего ей тут делать! У нас своих проблем хватает! — добавила Зоя, понизив голос.

Я не растерялась, схватила сумку, поцеловала «Джульетту» в щеку и, шепнув ей на ухо, чтобы она не сдавалась и боролась за свою любовь, прошмыгнула между разъяренными «Монтекаипулетями» и была такова.

Я пробкой вылетела на улицу, обогнула бабушкин дом, как вдруг прямо передо мной выросла знакомая рахитичная фигура. Это был Иннокентий. Бывший бабушкин ученик шел, наверное, в гости к Мисс Бесконечности. Одет он был в старые джинсы (из кармана которых виднелась пачка кокосовых вафель) с расстегнутой ширинкой и розовую майку (теперь я разглядела, чьи зеленые уши торчали из-под высоко задранных тренировочных — это оказался зеленый заяц с одним желтым глазом, вместо второго была дырка и виднелась белая, нежная, словно у женщины, кожа вечного юноши).

— Ой! Здгасте! — фальцетом воскликнул он и остолбенел от неожиданности. Я тоже была несколько удивлена внезапным появлением Иннокентия.

Ты к Вере Петровне? Не советую. К ней сын приехал, — сказала я, и вечный юноша развернулся и пошел прочь, не сказав ни слова. Когда он миновал огороженную высокой сеткой площадку для детей (где ребятишки играли в футбол, не рискуя очутиться под колесами автомобилей), которую воспела Мисс Бесконечность в одной из своих многочисленных эпистол к мэру города, в моей голове пронеслось многое и сразу: на ум пришла и мысль о многострадальном Аркадии Серапионовиче, который затратил массу усилий, чтобы открыть вожделенную проктологическую аптеку, о том, каких трудов стоило ему убедить директора подпольной целлюлозно-бумажной фабрики, производящей женские прокладки и детские памперсы, в полезности изготовления тары для суппозиториев, вспомнились жалобы Икки по поводу того, что из-за преобразования поставляемых с фабрики заготовок в коробочки они ничего не успевают и что аптека «Эбатов и Кo» могла навсегда потерять свою еще и без того не сложившуюся репутацию. .. В конце концов одна мысль затмила все те, что беспорядочно кружились в мозгу — она подавила их, подмяла под себя, тем самым возвысившись и осенив меня. Короче, на меня снизошло озарение свыше! Я вдруг вспомнила о тех временах, когда аптечное производство в нашей стране было поставлено на широкую ногу, а картонные коробочки изготавливались не только заводским путем, но и путем принудительного лечения «аликов» и «шизиков» в психиатрических больницах.

— Иннокентий! — истошно закричала я. — Постой!

— Чего? — не менее истошно закричал он и остановился как вкопанный — подходить ко мне он и недумал.

— Ты ведь нигде не работаешь? — спросила я, подбежав к нему вплотную.

— Мне нельзя.

А хочешь быть конструктором упаковок для микроторпед по точному и мгновенному поражению целей противника на сверхсекретном предприятии? — выпалила я. Как я могла столь стихийно сформировать эту фразу, не знаю — неизвестно, как вообще пришла мысль о сравнении «Эбатова и Кo» со сверхсекретным военным предприятием — видимо, сработало ассоциативное мышление: Икки говорила как-то, что свечи должны по форме напоминать боевые торпеды. К тому же я понимала — предложи бывшему бабушкину ученику стать простым клеильщиком коробочек, он снова развернулся бы и умчался прочь, не сказав ни слова. Сейчас, внимательно выслушав меня до конца, он мелко запрыгал на месте, согнул в локтях руки и принялся сжимать и разжимать пальцы, что означало крайнюю радость.

— Я тебе позвоню, хорошо?

— Когда?

— Вот договорюсь с заведующей… — я чуть было не ляпнула «аптекой», — секретного предприятия и позвоню. Она моя подруга, так что, думаю, все будет в порядке.

— Подгуга?

— Да, ты ее видел…

Иннокентий вдруг отключился — глаза стали пустыми-пустыми…

— Я габочий человек! — неожиданно крикнул он не с гордостью, а даже с какой-то наглостью и презрением ко всем окружающим, развернулся и мелкой трусцой побежал в сторону своего дома.

Ближе к вечеру приехал Кронский. Теперь он ездил ко мне каждый день, как на работу. Свой роман о неземной любви, предательстве и измене я почти закончила — осталось написать эпилог и свести концы с концами, переженив всех героев.

За окном уже стемнело, а мы с «Лучшим человеком нашего времени» все сидели за компьютером и ругались по поводу сцены близости главных героев его романа в полупустой районной библиотеке.

— Это слишком откровенно! — сердилась я.

Да что тут откровенного?! — удивлялся Алексей. — Ну подумаешь, голый зад на подоконнике! Ты как выпускница института благородных девиц!

— А моя обнаженная нога на полке с детективами Агаты Кристи? — не сдавалась я.

— Всего лишь нога! Не что-нибудь! — он тоже не сдавался.

— Нет, это нужно переписать или вычеркнуть! И потом, ты так пошло описываешь то, что ты чувствовал в этот момент!

Кронский выделил три больших абзаца и с горестью, но необыкновенной решимостью удалил их.

— Вот, — одобрительно проговорила я, — стало значительно лучше. Теперь перейдем к сцене в туалете — ее тоже не мешало бы… смягчить.

Мы молча уткнулись в экран, и я вдруг подумала: «Странно как-то даже. Алексей меня любит, столько времени добивался встречи, и когда, наконец, его мечта осуществилась, сидит рядом, как истукан. Никаких знаков внимания! Будто я не женщина, а деревяшка какая-то!» Мне даже стало неприятно, и в этот самый момент Кронский словно прочитал мои мысли и рухнул передо мной на колени.

— Марусь, а хочешь, я вовсе не буду этот роман писать? Хочешь, я имя героини заменю? — трепетно шептал он, целуя мои ноги. — Или снова займусь детективами? Он поднимался все выше и выше. — А хочешь, я на твоих глазах его уничтожу? — предложил он, страстно целуя меня в губы. — А хочешь… Хочешь, я вообще писать брошу и в чернорабочие подамся? — И он повалил меня вместе со стулом на пол. — Я соскучился, я соскучился… Как ты могла спать с этим своим… Отелло? А ты скучала?

У меня снова закружилась голова — я не могла его обманывать и ответила, что тоже очень соскучилась, просто истосковалась вся!

Мы кувыркались но полу довольно долго, потом каким-то образом закатились в коридор, и Алексей внезапно вскочил на ноги.

— Что-то случилось? — Мой голос прорезался сквозь туман несвершившегося наслаждения.

— Я ничего не могу, — совершенно убитым голосом проговорил «Лучший человек нашего времени» . — Я ничего не могу! Я полгода лечился у сексопатолога с психотерапевтом, платил им бешеные деньги, чтобы стать нормальным, как все — ради тебя, чтобы жить с тобой, быть с тобой… Эти шарлатаны уверяли меня, что после шестимесячного курса лечения я буду запрыгивать в постель к даме сердца, как молодой козлик! И что?! Что, спрашивается?! Я превратился не в молодого козлика, а в старого, немощного козла!

— Всякое бывает, — пролепетала я, пытаясь утешить его (так трогательно, что он лечился и выкинул кучу денег, чтобы жить и быть со мной!). — Сегодня не получилось, завтра получится.

— Дудки! Ничего не получится! — прогремел он и, подойдя ко мне, нежно, неуверенно сказал: — Марусь, ты прости меня, но я должен побыть один…

— Долго? А как же твой роман?

— К черту роман! Я потом его допишу!

— Когда потом? — Я не понимала ровным счетом ничего.

— Я решил. Завтра же я уезжаю в Тибет. Только тибетские монахи способны излечить меня от импотенции! — воскликнул он и ушел, хлопнув дверью. Нет, Пулька все-таки права, когда говорит, что мужики это какие-то совершенно отдельно существующие нечеловеческие особи. И эти самые особи еще поражаются женской логике! У них-то она есть?! Один жаждет жениться на мне в течение двадцати лет. и когда это желание вот-вот должно осуществиться, он вдруг ни с того ни с сего разрывает со мной все отношения и не звонит уж больше недели! И я не намерена ему звонить — я вообще обиженная сторона, несправедливо и непонятно в чем обвиняемая! Я всегда стараюсь придерживаться тех трех пунктов, которые должна соблюдать любая уважающая себя женщина в общении с «особями»:

1. Не терять самообладания.

2. Соблюдать дистанцию.

3. Не вешаться на шею.

Так что моего звонка Влас не дождется!

А взять Кронского! Полгода вымаливал у меня прощение за свою гнусную, низкую измену, и стоило ему только добиться цели, как он бежал! Да еще с какой мыслью! — что его могут спасти от импотенции монахи! Ужас!

После разрыва с «Лучшим человеком нашего времени», я почувствовала себя покинутой, одинокой и никому не нужной. Одним словом, я впала в чудовищную двухчасовую депрессию, размышляя над тем, какая я несчастная и как подло со мной обошлись Влас с Алексеем.

По истечении второго часа я вспомнила мудрое изречение потомка великого писателя Миколы Тарасовича Яновского: «Одной жопой на два базара» и решив, что эта фраза, касаемая Пулькиного зада, неудачно разместившегося посредине двух табуретов, в данном случае как нельзя лучше подходит мне, уселась сочинять эпилог романа о неземной любви, предательстве и измене, и в три часа ночи или утра (для кого как) я поставила жирную точку, дописав последнее предложение.

Проснувшись в полдень, я сладко потянулась в кровати и подумала: «Как хорошо просыпаться одной! Никто не упирается в тебя своими коленками, никто не придавливает твое тело тяжелой сонной рукой к постели, не храпит над ухом! Никому не нужно делать завтрак! Никто не будет ворчать, что курить по утрам вредно! Правда, и кофе в кровать тоже никто не принесет, но это не беда! Сама сварю».

Выпив три чашки крепкого кофе и выкурив с наслаждением первую сигарету дня, я села за компьютер и решила сегодня перечитать роман о неземной любви, предательстве и измене. Я прочла первую страницу и…

Дзз… Дззззззз….

— Манечка, деточка! Это я, твоя бабушка, на! — шептала Мисс Бесконечность в трубку (видимо, «сыночек» шастал где-то рядом). — Да что ж это такое творится! Панкратушку-то опять в деревню отправили, на! Разлучники-и-и! — завыла она. — Мы даже конфетти не успели раскрасить к Новому году! А Жорик теперь никуда не поедет, тут будет сидеть, за мной следить! Ой! — испуганно воскликнула она. — Жорочка! Что ты хотел, сыночек? — ласково спросила «Джульетта» и бросила трубку.

Я снова углубилась в чтение. Но не тут-то было! Дзз… Дзззззззз.

— Машка, привет! Как ты? Я вот сижу, клею эти проклятые коробочки! Зажала трубку между ухом и плечом и сижу клею! А рецептуры, рецептуры просто тьма — ничего не успеваем! — жаловалась Икки.

— А у меня сюрприз! Я нашла вам клейщика коробочек!

— Да какой дурак на это согласится?!

— Ну, дурак не дурак, а Иннокентий согласился!

— Иди ты?! — восхищенно воскликнула она, а потом подозрительно спросила: — А он не опасен — этот Иннокентий?

— Да нет. Моя бабушка характеризует его как хорошего, тихого мальчика.

— Ничего себе — мальчик! Лет сорока!

— Не хочешь, как хочешь! А я, между прочим, вчера с ним договорилась обо всем, и он согласился.

— Спасибо, Маш, спасибо. Не знаю, что бы без тебя делала! А у нас столько всего произошло! Просто тьма! — прокричала она и куда-то пропала. — Извини, трубка упала, — оповестила она меня и принялась рассказывать новости.

Первая новость заключалась в том, что Пулькиным родителям, сколько они ни просили, ни обивали ноги о пороги самых разных контор и инстанций (они даже пытались дать взятку одному высокопоставленному чиновнику), эксгумировать труп Гоголя категорически запретили. И Миколе Тарасовичу Яновскому ничего не оставалось, как собрать все свои пожитки (чучела совы с выпученными глазами, лисы, снять со стены летящего ворона, кучу набитых паклей воробьев, которых он окончательно истребил в Пулькином квартале; бинты, веревки, шнурки, иголки, ножницы) в огромный анахронический саквояж и отправиться на Киевский вокзал в сопровождении Вероники Адамовны с Модестом Аполлинарьевичем Дерюгиными и кануть в дивных далях вольной Украины, затеряться на Полтавщине, в одиноко стоящей хате своей, что близ хутора Диканьки, чтобы через некоторое время вернуться в Москву победителем, совершить переворот в литературе и стать Миколой Тарасовичем Гоголем — законным потомком великого писателя, автора бессмертных «Записок сумасшедшего».

— Миколуфка, дорогой ты наф! Мы, как только получим язъефэние на эксгумацию твоего паапаадедуфки, саазу же тебе отобьем телегамму и вызовем тебя, — плача, говорила на перроне Вероника Адамовна.

— Да! И справедливость восторжествует! Непременно восторжествует-с! — патетично воскликнул Модест Аполлинарьевич, уронив скупую мужскую слезу.

Потомок же, взобравшись в вагон, произнес следующую незабываемую речь, которую супруги — гоголеведы по обыкновению записали на диктофон, а Икки, покатываясь со смеху, переписала ее к себе в тетрадь:

— Дулю вам замисто моего прыезду! По печи сракою прыехав я ище сюда! Да шоб вам всю жизть соняшницей да болячкой страдать! (Что в переводе означает пожелание страдать вперемежку всю жизнь то поносом, то золотухой.) Да шоб вам век сивуху не хлистать да галушек с пампушками не жрать! Шоб вам все ноги переломать и в жизть гопака с горлицей (украинские народные танцы) не отплясывать! И шоб сыдили вы туточки пиджав хвост, мов собака! И шоб макитрой (т.е. горшком, в котором на вольной Украине трут мак) вам тут всем по голове стукнуло, и шоб вы тут уси заморозылыся! Будьте вы прокляты, когуты поганы!

Поезд тронулся, а Модест Аполлинарьевич глубокомысленно сказал:

— Нет, Вероника Адамовна, от генетики не уйдешь-с, скажу я вам! Это ж надо так… Так… Не в бровь, а в глаз попасть! Так обличить наше извечное российское чиновничество и бюрократизм! В точности-с как его прапрадед в «Ревизоре»!

— И не говоите, Модест Аполлинайивич! — пылко поддержала супруга Вероника Адамовна. — Миколуфка в точности, как и его великий пьедок, изобазил нам сейчас паазитический и антинаодный хаактей бюокатии! Это ведь надо было не азъефыть нам эксгумацию Николая Васильевича! — Потрясенные грандиозной речью Миколы Тарасовича, супруги напрочь забыли выключить диктофон.

И они побрели прочь с Киевского вокзала в полной уверенности, что Миколушкины пожелания «страдать соняшницей и болячкой, не хлистать сивуху да не отплясывать гопак» относились не к кому-нибудь, а к тем самым бюрократам, которые не дали добро на эксгумацию трупа как, впрочем, и обидное словечко «когуты».

Вторая новость состояла в том, что Пулька с Аркадием Серапионовичем вчера утром вернулись в Москву и наша подруга наконец переехала обратно к родителям (она стащила у предков диктофон с кассетой обличительной речи отпрыска Гоголя и побежала к Икки в аптеку рассказать об их очередной бредовой идее по поводу эксгумации).

У Анжелки ничего нового не было — она по-прежнему жила у госпожи Нины, которая каждое утро таскала ее по экстрасенсам и гадалкам, дабы излечить от пагубного пристрастия к винопитию; вечером «госпожа» принимала клиентов, а Анжелка, запертая в маленькой комнате, умудрялась каким-то непостижимым образом напиться до потери рассудка.

— А как Кузя-то со Стехой?

— А что?! Они как переселились к Лидии Михайловне, так и живут, Анжелкин отец тоже там, помогает.

— На что они живут-то? Анжелка с матерью мнимый долг давно уж растрясли, а Михаилу надо «братьям и сестрам» его вернуть — он ведь перезанял тогда у них, чтобы Огурцовой отдать.

— Крутятся как-то: Иван Петрович работает, Лидия Михайловна пенсию получает, потом это, как его, пособие, что ли, на детей они получают, да и Михаил кое-что им дает, но с Анжелкой надо что-то делать! — с тревогой в голосе сказала Икки.

— Что же?

— Даже не знаю. После торжественного открытия «Эбатова и Кo», когда Серапионович с Пулькой привели ее домой пьяную, Нина Геннадьевна никуда Анжелку не пускает. Я ее с тех пор и не видела. Приходи завтра в аптеку часам к трем. Пулька с Серапионовичем приедут. Сто лет не виделись! Все дела, дела! У нас новая проблема — тараканы! Просто катастрофа! Приготовление свечей в помещении с тараканами. Нужно немедленно морить! — Икки снова уронила трубку. — Проклятые коробки! Так ты придешь?

— Да, конечно.

— И Иннокентия прихвати, — сказала она напоследок.

Я снова вернулась к чтению текста.

Дз… Дззззззз… Нет, это просто невозможно!

— Машенька, здравствуй, дорогая! Я приехала! — кричала мама. — Меня привезли вчера утром вместе с подобранными кошками. Очень удобно! Хоть независимо от Коли! Ты себе представить не можешь, как он мне надоел! Выехали тут на ярмарку в пятницу, идем по центральной площади, вдруг он нагибается… Я думаю, что это он делает? Из лужи пьет! Ужас! Зачерпнул грязную воду в ладонь и стоит, пьет посреди площади! Я ему: «Ты что?», а он мне: «В лужах самая чистая вода, потому что с неба сыпется!» У него все сыпется — и сахарный песок, и вода, и суп, и каша. Дуреет с каждым днем! Как тут у вас? Как наша Бесконечность? Как ты? С Власом так и не помирилась? — Маму невозможно было остановить. Такое впечатление, что она все это время молчала, а сейчас ее прорвало, как фонтан, струя которого долго удерживалась чей-то рукой. Когда она наконец устала сама от себя, я вкратце рассказала ей печально закончившуюся историю любви отличницы народного образования с почетным осеменителем коров, на что родительница, захлебываясь от смеха, ответила: — Сдурела на старости лет! Ха! Ха! Ха! Тоже мне, свинарка и пастух! Так, значит, любимый сыночек теперь ее пасет? Ну, тогда поездка к бабушке отменяется, — сказала она и, узнав, что с Власом я не помирилась — более того, что он мне даже ни разу не позвонил после разрыва, обозвала его дураком, бабку его Олимпиаду — старой склочницей и осторожно так, по-матерински, проговорила: — Машенька, а я ведь, собственно, что приехала… Сердцем чувствовала, что у тебя тут не все в порядке. Знала, что страдаешь ты, что тяжело тебе. Это ведь надо, свадьбу отменить! Тебе, детка, нужно отвлечься, сменить обстановку, поехать куда-нибудь… Как у тебя с работой-то? — и когда мамаша узнала, что я дописала роман, категорично заявила: — Я тебя тут одну не оставлю! Поедешь со мной в деревню!

— Нет! — прогромыхала я, и передо мной пронеслись все ужасы минувшей зимы в деревне — Эльвира Ананьевна с детьми, торгующие тухлой селедкой, то, как я чудом унесла ноги от вдовицы, которая едва не поженила нас со своим Шуриком, как я не могла оттуда уехать то из-за лютых морозов, то из-за таяния льдов; многочисленных маминых кошек, на которых постоянно спотыкалась и падала, рискуя переломать все кости, Николая Ивановича, его испепеляющие взгляды, ежевечерние лекции о расположении Полярной звезды на небе, его косноязычные объяснения и однообразные выражения — «Мрак!», «Это ваши трудности!», «Я еще и виноват!», «Чав! Чав!», «Хрю! Хрю!» и прочие. — Ни за что! — отрезала я.

— Ну и глупо, — спокойно ответила мама. — Там сейчас чудесно! Вода в реке теплая, как парное молоко, в лесу полно грибов, малины, черники и земляники! Воздух прозрачен и чист. В огороде, на грядках, чего только нет! И укропчик, и петрушечка, и салат! А сколько в этом году клубники — хоть косой коси!

— Опять врешь? — укоризненно спросила я. — Какая может быть клубника в середине августа?

— Какая же ты глупенькая! Ягоды только краснеть начали! У нас же север! Все созревает намного позже!

— Ну какой север, когда это средняя полоса России!

— Север! — упрямо проговорила она. — Ты что, мне не веришь?! Ягоды только кое-где покраснели!

Тебя дожидаются! Они как будто знали, что ты с Власом переругаешься! А закаты! Ты не представляешь, какие в этом году закаты! Какие-то необыкновенные. Солнце гигантским апельсином, причем знаешь, не оранжевым, а бывают такие красные апельсины, сладкие… Так вот солнце красным гигантским апельсином закатывается за горизонт, как глазное яблоко какой-нибудь исполинской рыбы, и небо из чисто-лазурного, безоблачного вдруг окрашивается в плавно переходящие полосы разных цветов — малиновые, искристо-рыжие, алые, нежно-абрикосовые и лиловые. И на фоне этих размазанных, неопределенных полос откуда-то появляются перистые облака самых причудливых форм, подсвеченные в зависимости от расположения их на той или иной полосе. А я сижу в беседке за самоваром, пью мятный чай с пряниками и гляжу на закат. Лиловая полоса темнеет, разливается по всему небу, перемешиваясь с густым благородно-желтым. Становится зябко. Я поеживаюсь и накидываю на плечи тонкую оренбургскую шаль. Вскоре темнеет, одна за другой появляются звезды. Роса на укропе, петрушке и салате переливается бриллиантами в лунном свете, а я иду на речку купаться. Вода в это время суток теплая-претеплая… — Она все говорила и говорила. Я не пыталась ее остановить. Мне было приятно слушать, я даже задремала и увидела в забытьи апокалиптический лилово-желтый закат и гроздья клубники на грядках. Мамаша сегодня была в ударе — даже солнце сравнила с глазом исполинской рыбы! — Поедем, а? — спросила она, описав все прелести деревенской жизни.

— Ну да, приехать-то я туда приеду, а обратно фиг доберешься!

— Это почему? Сейчас ведь лето! Автобусы ходят согласно расписанию. Когда захочешь, тогда и уедешь! Ну? — с надеждой в голосе спросила она.

— Не знаю даже, — почти сдалась я, польстившись на самовар, полосатые закаты и переливающийся в лунном свете укроп на грядках.

— Что тут знать-то! — возмущенно проговорила мама. — Ты замуж быстрее соглашаешься выйти, чем недельку-другую у родной матери отдохнуть!

— Как твой Григорий поживает? — не к месту спросила я.

— Да что ты за человек такой! Нет у меня никакого Григория! — в бешенстве орала родительница. — Поедешь или нет?

— Когда?

— Дня через три, у меня тут еще кое-какие дела, — как ни в чем не бывало проговорила она.

— Поеду, — сказала я, зная заранее, что, согласившись, совершила очередную глупость.

— Вот и умница! — она облегченно вздохнула. — Мать плохого не посоветует. Ну, пока, у меня дел полно, я тебе позвоню.

Стоило мне прочесть две страницы романа, как снова: дз… дзззззззз.

— Мань, привет, до тебя не дозвониться! Ну, когда ты нас с Икки помиришь? Я был у врача, у меня все в порядке, я здоров, и предохранительный период давно закончился, — гнусавил Овечкин.

— А почему бы тебе самому с ней не помириться?

— Робею, — ответил он и запыхтел в трубку.

— Ты знаешь, где находится «Эбатов и Кo»?

— Конечно! — без задней мысли воскликнул он.

— Откуда? Значит, ты следил за Икки?

— Ничего не следил, просто пару раз приехал на нее издалека посмотреть. Скучаю я.

— Ладно, подъезжай завтра к аптеке без пятнадцати три. Только внутрь не заходи, дождись меня.

— Хорошо! Спасибо тебе, Мань! Ты!.. Ты!.. — Овечкин не мог найти слов благодарности.

— Я поняла. Пока.

Я решила поговорить еще с одним человеком и вплотную заняться чтением — этим человеком был бывший бабушкин ученик.

— А-алле-е? — вопросительно раздался в трубке женский голос, Иннокентий, — неуверенно проговорила я.

— Ой! Это я, Магья Лексевна!

— Ты еще не передумал работать конструктором на сверхсекретном предприятии по изготовлению микроторпед по точному и мгновенному поражению целей противника?

— Не-е, я все вгемя ждал вашего звонка.

— Тогда давай встретимся завтра у метро…

— Не-е, можно я к тому углу подойду, где вы меня обескугажили?

— К какому углу? — спросила я, но тут же поняла, что он предлагает встретиться около моего дома. — Хорошо, подходи в полтретьего и не опаздывай.

— Не опоздаю — я габочий человек! — Он во второй раз прокричал эту фразу нагло, с презрением к окружающим.

После этого я до часу ночи редактировала текст, изредка меняя слова местами. «В общем-то неплохо, — решила я, дочитав его до конца. — Сейчас отправлю его Любочке по электронной почте — и баста, я свободна!»

Я подсоединилась к Интернету, но нигде не могла найти ее адреса. Звонить Любочке домой в час ночи — это верх неприличия и неуважения. Не узнавать же у Кронского! Причем где-то этот адрес должен быть у меня записан. Только вот где? Конечно, можно было бы подождать до утра, позвонить в редакцию и узнать адрес, но мне приспичило избавиться от текста сейчас — когда я сдаю очередной роман, я словно сбываю его с рук и перестаю о нем думать.

Я перелистала записную книжку — нет, перерыла все ящики стола — нет, обшарила карманы одежды — тоже нет, принялась вытряхивать все сумки — и вдруг из одной вылетели бабушкино письмо к президенту, которое она просила меня отправить в день «освобождения» Михаила (над которым Иннокентий, запустив пятерню в свои буйно и беспорядочно растущие волосы, с большим энтузиазмом чесал голову, изгоняя «негхоть»), и клочок туалетной бумаги, на котором был написан Любочкин электронный адрес. Почему он был написан на туалетной бумаге? При каких обстоятельствах? Убей — не помню.

Я отправила роман и принялась читать письмо, в котором Мисс Бесконечность слезно просила президента Российской Федерации освободить Раечку хотя бы на день от своих прямых обязанностей и направить к ней по причине того, что старушка истосковалась по этой удивительной, отзывчивой, бескорыстной женщине. В середине письма моей рукой были написаны названия препаратов от импотенции: «Чих-пых», «Суньмувча» (китайское), «Трик-трах» (наше) и телефоны, по которым об этих лекарствах можно узнать все в любое время суток. Далее бабушка просила президента прибавить ей пенсию по причине того, что она тыловик и коренная москвичка.

Тьфу! Совершенно забыла, что Николай Иванович просил меня купить ему одно из этих лекарств или все сразу (точно не помню). Я немедленно позвонила по одному из указанных телефонов, и девушка бодро и учтиво принялась объяснять мне механизмы действия всех этих препаратов, но у меня не было ни малейшего желания посреди ночи слушать подобную информацию — я узнала лишь самое необходимое: куда подъехать и сколько иметь при себе денег.

«Нужно будет в самое ближайшее время вплотную заняться этим вопросом», — решила я и легла спать.

На следующий день ровно в половине третьего я выпорхнула на улицу и заметила на углу моего дома Иннокентия. Он тоже увидел меня и замахал руками, как на демонстрации или на концерте какой-нибудь известной рок-группы в момент исполнения медленной, задушевной песни — я еще подумала, что ему не хватает флажков в руках (как на демонстрации) или зажигалки (как на концерте).

— Ой! Здгасте! А я вас уже тут два часа жду!

— Зачем? — удивилась я.

— Боялся, что вы без меня уйдете. И он поскакал за мной вприпрыжку, бормоча себе что-то под нос, но с каждым словом голос его становился все громче и громче. — Ключи взял, часы взял, воду закрыл, плиту выключил. Двегь, кажется, не закгыл! Или закгыл? — мучился он.

Иннокентий был одет в старые джинсы с вечно расстегнутой ширинкой, клетчатую рубашку не первой свежести; ботинки его, по обыкновению, были расшнурованы… Вообще Иннокентий был воплощением приставки «рас» — расхлябанный, растерянный, растрепанный, рассеянный, расстегнутый, растерзанный… Одним словом, растяпа.

Еще издали я увидела сутулый силуэт Женьки, который прятался в зарослях акаций.

— Наконец-то! — воскликнул он. — Я так нервничаю! Ты с ней разговаривала? Подготовила ее?

— Нет, — растерялась я и вгляделась в Овечкина. Это был прежний Женька — родной, близкий… Он снова будто бы стеснялся себя — казался небольшого роста и напоминал желторотого цыпленка, жалкого и беззащитного. Судя по всему, он больше не посещал фитнес-центр и солярий. Он стоял передо мной в мешковатых джинсах и вытянутой футболке. О прежнем имидже напоминала лишь не отросшая стрижка.

— Сопегник? — воинственно спросил Иннокентий.

— Чего? — попытался уточнить Овечкин, но я твердо сказала:

— Пошли.

И мы зашли в единственную проктологическую аптеку Москвы «Эбатов и Кo».

До закрытия оставалось каких-нибудь минут пять-семь — так что у прилавка стоял всего один гражданин в льняном костюме и пытался получить свои свечи.

— Не вздумайте принимать их перорально, — втолковывала Икки. — Лекарственную форму держите в холодильнике. Видите, какая жара на дворе, но минут за двадцать до введения советую достать одну свечу. — Гражданин переминался с ноги на ногу, и, видимо, в данный момент у него было только одно желание — как Можно быстрее убежать отсюда, пока дотошный фармацевт не перешла к непосредственному объяснению техники введения суппозитория в задний проход.

В кресле сидели Пулька с Аркадием Серапионовичем, напоминающие подпаленных «кур-гриль», и о чем-то тихо спорили.

— Вот иди сам и мирись! — шепнула я Овечкину и бросилась к Пульке.

— Ой! Здгасте! — поприветствовал то ли воркующую, то ли спорящую о чем-то парочку Иннокентий и, подпрыгнув, сел рядом в кресло и выключился.

— Вы так загорели!

— Да ты тоже! — заметила Пульхерия.

— Да, Маненька, вы от нас не отстали, — поддакнул любитель русской словесности незабываемым, густым баритоном.

— Я уже успела отмыться за это время!

— А что здесь делает этот предатель и юбочник? Уж не ты ли его сюда привела? — угрожающе спросила Пулька, но как раз в эту минуту дверь за гражданином в льняном костюме закрылась, а Аркадий Серапионович благоразумно схватил свою «Пульхэрию» за руку.

Икки с Овечкиным разделял прилавок, они стояли и зачарованно смотрели друг на друга, не замечая нашего присутствия. Наверное, они вообще забыли, где они находятся.

— Гутен таг! — робко, с придыханием произнес Овечкин. Казалось, он ждал в это мгновение только одного — что Икки сейчас вылетит из-за прилавка и выгонит его из «Эбатова и Кo» поганой метлой, но она этого и не собиралась делать, а стояла, как статуя, не шевелясь, будто «предатель и юбочник» ее загипнотизировал.

— Гутентаг, — едва слышно проговорила она.

— Ихьлибедихь! — страстно воскликнул Женька, видимо, окрыленный тем фактом, что раз до сих пор его еще не выгнали поганой метлой, уж сейчас и подавно этого не сделают, и, осмелев окончательно, спросил: — Ундду?

— Я, я! Аух, аух! — трогательно ответила Икки.

— Хорошо же эти голубки в немецком поднаторели! Будь тут Анжелка, она ответила бы этому мерзавцу «унд ду»! — прошипела Пулька, а Аркадий Серапионович неожиданно прогремел на всю аптеку:

— Дас истфантастиш! Прэлэсно! Прэлэсно!

На его возгласы из ассистентской выглянули Иккины помощницы. Они встали в уголке и затаив дыхание следили за развернувшимся в торговом зале зрелищем.

— Что тут «прэлэсного», Аркадий, я не понимаю! Овечкин ее предал, а теперь, когда понял, что такой подарок, как он, никому не нужен, решил вернуться! — Пульхерия разозлилась не на шутку.

— Главное, девоньки, в жизни — всепрощение! — назидательно проговорил он, смахнув слезу умиления со щеки алым шелковым платком.

— Нет ему прощения! — взревела Пуля, и я поняла, что сейчас необходимо вмешаться и хоть как-то разрядить обстановку, представив Иннокентия любителю русской словесности.

Аркадий Серапионович, это ваш новый сотрудник, Икки просила подыскать кого-нибудь для склеивания коробочек. Иннокентий. — Я огляделась, но нового сотрудника нигде не было. Дальше была абсолютная копия событий начала увлекательнейшего «Приключения Тома Сойера» Марка Твена.

— Иннокентий! Нет ответа.

— Иннокентий! Нет ответа.

— Может, он в ассистентской? — предположила Света, полная помощница со сросшимися бровями.

Я рванула в святилище «Эбатова и Кo», где непосредственно и приготовлялись свечи — там бывшего бабушкиного ученика тоже было не видать.

— Инноке-е-е-нтий! — прокричала я, а Варя, вторая помощница с утиным носом, сказала:

— Да вон он, под столом сидит.

Однако вечный юноша не сидел под длинным столом для приготовления свечей, а чрезвычайно резво прыгал под ним, то совсем прижимаясь к полу, то с необыкновенной легкостью от него отрываясь, сильно ударяясь при этом головой. Я с любопытством наблюдала за будущим сотрудником «Эбатова и Кo». Он, судя по всему, решил незамедлительно приступить к работе и внести хоть малую, но все же лепту в развитие единственной проктологической аптеки в Москве и решить навалившуюся на предприятие новую проблему — бывший бабушкин ученик с необыкновенным энтузиазмом истреблял тараканов.

— Ты зачем их собираешь? — спросила я, когда увидела, что Иннокентий уже сложил приличную горку их коричневых телец.

— Отвяжись! — довольно грубо ответил он, не отрываясь от своего занятия.

— Ты что, тараканов коллекционируешь?

Сама ты тагакан! Это изюминки! — воскликнул он. Вообще я заметила, что стоило мне предложить ему работу конструктором упаковки для микроторпед по точному и мгновенному поражению целей противника на сверхсекретном предприятии, Иннокентий возгордился настолько, будто в стране только он один — «габочий человек». Теперь он меня и вовсе ни во что не ставил, резко перейдя с благоговейного «вы» на хамское «ты» (по крайней мере, так оно звучало из его уст).

С горем пополам нам с Икки, которую, видимо, позвали в ассистентскую помощницы, удалось вытянуть его из-под стола: я тащила вечного юношу на себя за руки, а заведующая «Эбатова и Кo» выталкивала его с противоположной стороны стола в спину, в результате чего Иннокентий, не удержавшись на корточках, завалился на меня.

— Так ты берешь его на работу? — спросила я подругу, как только встала на ноги, решив, что после подобного инцидента она будет решать проблему с коробочками собственными силами.

— Конечно, он ведь извел всех тараканов и теперь не нужно их морить, — благодушно пролепетала она, явно находясь в состоянии эйфории после объяснения с Овечкиным.

А я вспомнила нашего с Власом попутчика — Серегу, который всю дорогу рассказывал, что ему доводилось есть, в особенности о пикантном вкусе этих вредных насекомых. Как знать, может, они действительно похожи на изюм?..

После принятия бывшего бабушкиного ученика на работу Пулька заострила всеобщее внимание на присутствии в аптеке постороннего лица.

— Это кто тут посторонний? — спросила Икки.

А ты сама не догадываешься?! Совсем никакой гордости нет! И ты с вот этим… Тьфу! — Пулька от злости не нашлась, как бы пообиднее обозвать Овечкина. — Ты с ним собираешься продолжать общение?!

— Представь себе! — пылая от ярости, завопила Икки.

— Девоньки, девоньки, перестаньте. Главное в жизни — всепрощение, — повторил Аркадий Серапионович бархатным, густым баритом так, что мне показалось — эта фраза была девизом его жизни.

— На мое всепрощение, Аркадий, можешь не рассчитывать! — вспылила Пулька. — У меня в отличие от некоторых есть чувство собственного достоинства! Вы, двое, как хотите, так и живите! — И она кивком указала на влюбленную пару. — А Овечкин — не член!.. — Она задумалась на несколько секунд и добавила: — Нашего клуба! И никогда им не будет!

— Вот и ладно, Пульхэринька, вот и ладно, — сердечно проговорил любитель русской словесности. — Давайте решим другой вопрос.

— Какой еще другой? — враждебно спросила Пульхэринька.

— Как же, как же?! А Анжелонька?! Ты ведь сама меня просила…

— Ах, да!

— Я договорился с одним очень хорошим врачом-наркологом, моим другом, он многим мне обязан, но не буду вдаваться в подробности, скажу лишь, что он примет Анжелоньку завтра ровно в полдень. Только, девоньки, прошу не опаздывать, Никита Платоныч — человек занятой.

— А что, что там с ней будут делать? — не удержалась я.

— Ничего особенного, Маненька. Заблокируют на три месяца — и дело с концом.

— На шесть месяцев, — упрямо сказала Пулька.

— Не стоит, уверяю тебя. Девонька не так давно пристрастилась к алкоголю — трех месяцев будет вполне достаточно, чтобы она забыла о существовании спиртных напитков, — мягко произнес он и, манерно отведя мизинец с длиннющим ногтем, поскреб им висок.

После этого мы разошлись, решив рано утром отправиться к госпоже Нине, чтобы застать ее дома, пока она со своей непутевой дочерью не улепетнет к магам и экстрасенсам.

Решено — сделано. Только вот вырвать Анжелку из заботливых и цепких рук ее матери оказалось не так-то просто.

— Хотите, обижайтесь, хотите, нет, а я ее не пущу, — проговорила Нина Геннадьевна в нос, по обыкновению растягивая слова — то ли от природы, то ли по причине хронического гайморита. — Я уже раз доверилась вам, отдала Анжелу на открытие аптеки. Помните, в каком виде вы мне ее доставили? — Она говорила о дочери так, будто это была открывалка для пивных бутылок, которую у Нины Геннадьевны позаимствовали соседи на время семейного торжества, а вернули лишь через год сломанной и ржавой.

Мы стояли в коридоре и буквально задыхались от характерного запаха индийских палочек (как в те славные далекие времена, когда родители Огурцовой страстно увлекались йогой и индийским кино), а Анжелка отчаянно колотила в дверь:

— Пусти, я уже совершеннолетняя! Я мать двоих детей! Ты не имеешь права!

В конце концов госпожа Нина согласилась отдать нам «открывалку для пивных бутылок» под расписку, в коей изложила все свои требования (что вернуть мы ее должны в целости и сохранности к 15.00 сего дня), мы все «поставили свои подписи, и наконец перед нами предстала Анжела Поликуткина (в девичестве Огурцова). Но как она могла измениться за столь короткое время! Уму непостижимо! И это при том, что мать никому не „отдавала“ ее без расписки! Анжелкино лицо было уже не отечным, а каким-то остекленевшим, под правым глазом красовался желто-зеленый фингал, губы сухие, потрескавшиеся… И, по-моему, она еще больше потолстела.

— Чего вы меня только до трех взяли? — возмущенно просипела она, когда мы вышли на улицу, одурманенные запахом и дымом индийских палочек, и сели в Пулькину «каракатицу». — Куда мы едем?

Это сюрприз, — загадочно сказала Пульхерия.

— Анжел, что это с тобой? — тупо спросила я, глядя на ее лицо. Я пребывала в шоке. Неужели это наша правильная, осуждающая всех и вся Анжелка, которая зналась с теми людьми, с кем ее связывали «православные» отношения (с нами она общалась в порядке исключения, по старой дружбе)?

— А что со мной? Все со мной хорошо! А, ты про это? — И она указала на синяк. — Это я неудачно упала. Ой, девочки, мамаша меня совсем затерроризировала! Каждое утро возит к своим шарлатанам, мать их! Позавчера вообще кошмар был! Поехали к какому-то магу Евлампию. Так дурак! Попросил привезти одно яйцо…

— Зачем ему одно? — не поняла Икки, а Пулька неприлично громко загоготала.

— Ой! Ну, ничего вы не понимаете — обыкновенное куриное яйцо. Только побольше.

— Ну, ясное дело, — все еще прыская, сказала Пулька.

— Я сейчас вообще ничего рассказывать не буду! — обиделась Огурцова.

— Нет, нет, мы тебя очень внимательно слушаем, — поддержала я ее.

— Так вот, захожу я, значит, к нему.

— Одна?

— Одна. Там свечи горят, полумрак, как у всех этих чокнутых. Шары там магические, кристаллы… Он меня спрашивает таким загробным голосом — откуда-то из темноты: «Яйцо принесла?», я говорю: «Принесла», а он мне: «Раздевайся совсем, ложись на стол и закрой глаза»…

— Ты что, разделась? — спросила Пулька и чуть было не врезалась в светофор.

— Конечно! Ему ведь мать денег заплатила!

— Чтоб он на тебя на голую посмотрел?

— Чтоб порчу снял. Вы прямо как из деревни! Все эти маги говорят, что меня кто-то сглазил и пока порчу не снимут, я так и буду пить! А что я, пью, что ли?

— Но как ты могла перед каким-то там… раздеться! — недоумевала Пулька.

— Да какая мне разница. Мне с матерью спорить по утрам резону никакого: голова с похмелья раскалывается. Так вот, легла я на стол, и он так медленно на меня надвигается.

— И что?

Приблизился, взял яйцо и начал у меня его на животе крутить. Крутил, вертел, а потом говорит: «Сейчас если расколю и оно будет тухлым — на тебе страшная порча». Разбил об угол стола… Девочки, вы не представляете, какая вонь пошла, а яйцо внутри и вправду тухлым оказалось! Подменил, гад, пока я с закрытыми глазами лежала, и с матери денег содрал!

— Слушай, Анжел, а как это ты пить-то каждый день умудряешься? Тебя же Нина Геннадьевна под домашним арестом держит?! — полюбопытствовала я.

— Ой! Ну, вы и вправду как из деревни! Улучу момент, стащу у нее немного деньжат, и пока она там гадает вечерами, я к концу простыни кулечек привяжу и хрясть в окошко, а там подруга ловит — и ей хорошо, и я не в обиде!

— Что это за подруга?

— Соседка с нижнего этажа. А куда мы все-таки едем?

— Уже приехали, вылезайте, — скомандовала Пулька и шепнула мне: — Надо было все же договориться с Никитой Платонычем на полгода ее заблокировать, совсем дошла до ручки, даже детей не вспоминает!

Мы вошли в какое-то больничное помещение, вывески на дверях не было — наверное, в целях предотвращения побегов тех пациентов, которые ни в какую не хотят возвращаться к трезвой жизни.

— Чего это вы там шепчетесь? — забеспокоилась Огурцова.

— Анжел, пойдем, отдельный кабинет закажем, а девочки нас тут подождут, — и Пуля схватила ее за локоть.

— Куда мы приехали?

— Кутить приехали! В номера! — утешила Огурцову Пулька.

— Чо ж сразу-то не сказали?! — воскликнула та и галопом поскакала по коридору.

В ожидании подруг Икки все уши мне прожужжала про то, как она обрела блаженство, когда наконец помирилась с Овечкиным, и о том, что во время разлуки их любовь только укрепилась. Я была очень рада за нее, но по-настоящему счастливой я почувствовала себя, когда через двадцать минут увидела в конце коридора Пульку с Анжелой. Они шли и ругались.

— Ты посмотри, в кого ты превратилась? В бомжиху! И недовольна еще чем-то! Детей забыла, мужа забыла!

— Из-за этого мужа я и пить-то начала!

— Нечего было за него замуж выходить!

— Мне плохо, меня теперь тошнит! У меня голова кружится! Я сейчас упаду! — орала Огурцова на весь этаж. Мы с Икки подлетели к ней, а Пулька холодно сказала:

— Она врет. Никита Платоныч предупредил, что возможно легкое головокружение и подташнивание.

— Какие же вы!.. А еще подруги! — укоризненно воскликнула «болящая» и бодро зашагала впереди нас.

— Пуль, заедем еще в одно место. Тут недалеко, мне надо Николаю Ивановичу лекарства купить.

— Да конечно, все равно я сегодня не работаю из-за жертвы мужниного алкоголизма.

Наконец-то я выполнила поручение Николая Ивановича, купив ему «Суньмувчу» и «Чих-пых» (от «Трик-трах» меня отговорили, сказав, что этот препарат вызывает некоторые нежелательные побочные эффекты, а именно: непроизвольное мочеиспускание). Я села в машину, и меня будто током ударило Огурцова сбежала!

— Где Анжелка? — в ужасе спросила я.

— Да вон она у пивной палатки стоит, проверяет, как на нее блокировка повлияла.

— Зря вы ее одну отпустили, — с беспокойством заметила я, но через пять минут Огурцова вернулась и пораженно сказала:

— Надо же, все желание отбили. Даже пива не хочу.

Она молчала до самого дома, и нельзя было понять, радует ли ее тот факт, что ей даже пива не хочется, или нет.

— Девочки, а я ведь не сегодня-завтра уезжаю, — сказала я.

— Куда это? — хором спросили они (даже Анжела встрепенулась).

— К маме, на дачу, но это ненадолго.

— Знаю я, как ненадолго. В прошлый раз обещала недельки на две, а проторчала там три месяца почти! — припомнила мне Икки.

— Тогда были проблемы с транспортом, а теперь лето — в любой момент могу уехать.

— И все-таки я не понимаю, как твоей маме каждый раз удается тебя уговорить! Одни торговцы тухлой селедкой чего стоят! — проговорила Пулька.

— Я ни за что не пойду в этот магазин на площади!

— И не вздумай! А то, не ровен час, эта Эльвира Ананьевна тебя за своего Шурика выдаст!

— Ох! Не приведи господь! — набожно прошептала Анжелка и три раза перекрестилась. По-моему, с ней происходила обратная метаморфоза — она снова превращалась в правильную, набожную адвентистку с православным уклоном (или наоборот).

Мы доставили госпоже Нине ее «открывалку для пивных бутылок» на полчаса раньше, чем было указано в расписке, не сломанной и ржавой, а совершенно обновленной, с заново отлакированной деревянной ручкой и хорошенько заточенной — настолько, что стоило только Анжелке влететь в квартиру, первыми ее словами стали:

— Немедленно уничтожить в доме все предметы мракобесия и язычества! — Еще не успел зажить фингал под глазом, а наша подруга снова превратилась в праведного ревнителя церкви. (Только бы вот знать, какой именно?)

Госпожа Нина смотрела на дочь с открытым ртом, та влетела в комнату и принялась крушить магические шары, кристаллы, бубенчики, выдергивала торчащие отовсюду тлеющие индийские палочки, бросала на пол и топтала ногами.

— Анжела наконец-то излечилась от пьянства, — пролепетала я, и мы с подругами поспешили удалиться, предоставив матери с дочерью выяснять отношения без свидетелей.

Я распрощалась с Икки и Пулькой. Теперь между ними отношения обострились: Пулька держала на Икки злость из-за ее примирения с юбочником и предателем Овечкиным — так, что Икки даже слезу пустила и попросила меня побыстрее приезжать.

Итак, все дела в Москве были сделаны. Анжелка избавлена от пристрастия к зеленому змию, Иннокентий стал «габочим человеком», Икки с Женькой помирились, Микола затерялся средь вольных просторов Украины, и Пулька снова жила дома, за Мисс Бесконечность можно было не волноваться — она находилась под недремлющим оком своего любимого Жорика, просьба Николая Ивановича была выполнена, мой роман о неземной любви, предательстве и измене был завершен и отправлен Любочке. Влас покинул меня из-за неверия в мою любовь к нему, Кронский, наверное, впервые в жизни ощутив мужскую немощь, укатил в Тибет, в надежде, что тамошние монахи избавят его от этого страшного недуга. Одним словом, ничто не удерживало меня в Москве, и я снова была свободна как ветер.

Через день после «блокировки» Анжелы электричка уносила нас с мамой из шумного, загрязненного выхлопными газами города к чистому, прозрачному воздуху, недозрелой клубнике на грядках, которая только меня и дожидается, к необыкновенным закатам с красным солнцем, которое закатывается подобно глазному яблоку какой-нибудь исполинской рыбы, к беседке, самовару и пряникам. Прямо нетерпится все это увидеть!

— Я — мудрая женщина, — утверждающе проговорила мамаша под лязг колес. — Правильно я сделала, что не сказала о вашей с Власом предстоящей свадьбе ни Эльвире Ананьевне, ни Шурику! Чуяло материнское сердце, что у вас все развалится!

— Если ты хоть раз заикнешься об этой семейке, я спрыгну с поезда! — воскликнула я.

— Прыгай, если мозгов-то нет! — издевательски продолжала она. — Шурик так по тебе тоскует, а Эльвира Ананьевна все уши мне просверлила: «Ну, когда вы привезете Манечку? Ну, привезите Манечку!» Знаешь, они этим летом совсем по тебе иссохлись! Никогда такого не было! Даже иногда бесплатно рыбку для котов дают! Вынь им да по ложь Манечку!

— Мама! Я сойду на ближайшей станции! — В моем голосе звучала открытая угроза.

— Упрямая ты. Впрочем, твое дело, — сказала она и принялась старательно глядеть в окно, будто за стеклом вместо убегающих полей и лесов на подставке стояла книга, параграф из которой она должна непременно прочитать, иначе ей несдобровать.

Хорошо, я, наученная горьким опытом пребывания в деревне этой зимой, на сей раз не взяла с собой ноутбук и набитую до отказа свою сумку-кишку. Теперь я смогу в любой момент сорваться и уехать в Москву. Эта мысль мгновенно успокоила меня, и я снова вообразила «закатывающееся глазное яблоко исполинской рыбы», потом я представила темнеющее небо, на котором одна за другой появляются звезды, как роса на укропе с петрушкой переливается бриллиантами в лунном свете…

— Ма-аша! Проснись! — Мамаша изо всех сил теребила меня за плечо. — Приехали!

— Ой! Заснула и даже сон видела, только какой — не помню. Кажется, собака снилась.

— Вечно тебе собаки снятся. Бери сумку и выходи, — скомандовала она, но тут вдруг тон ее изменился, и она пророчески сказала: — Собаку во сне увидеть, Машенька, это к другу. Я тебе больше скажу: друг этот твой новый не кто иной, как Шурик!

— Все! Я немедленно уезжаю обратно! — Мое терпение лопнуло.

— Напугала ежа… Шевелись, шевелись, нас Коля на вокзале ждет уж как полчаса. Сейчас столько вони будет!

Николай Иванович стоял у машины в своем неизменном коричневом костюме двадцатилетней давности (и никто никакими уговорами не смог бы заставить его надеть что-то другое), но сегодня костюм этот выглядел как-то странно — было такое впечатление, что мой отчим начал опушаться, и эта самая опушь бойко пробивалась сквозь пиджак с белесыми, солевыми подтеками у подмышек, пух был даже на подбородке… Короче, весь он был каким-то опушенным.

Он стоял, озираясь по сторонам, и курил свои жуткие вонючие болгарские сигареты по пять рублей за пачку, содержащие восемнадцать миллиграммов смол и никотина, к которым пристрастился еще в молодости и никто никогда никакими уговорами не сумел убедить его перейти на более легкие или уж хотя бы не такие вонючие.

Подойдя ближе, я поняла, что это не Николай Иванович так шибко пророс, а это кошачий пух так густо и плотно облепил его со всех сторон.

— Здравствуйте, Николай Иванович! — вежливо поприветствовала я отчима.

— Мрак какой-то! — вместо приветствия воскликнул он. — Коко можно ждать!

— Коко, коко! — передразнила его мама. — Ошибка в расписании.

— А это ваши трудности!

— Что куришь-то, стоишь?! Заводи машину и поехали!

— Ага, я еще и виноват! — буркнул он и залез в машину.

— Ладно, что тут у вас нового? Как кошарики?

— Что нового, что нового! Рыжик сегодня ночевать домой не пришел! Дашка кучи мне каждое утро на стол валит! — в сердцах закричал он.

— Как не пришел? — в ужасе взревела мама.

— Я его утром поймал и дома закрыл. Совсем распустилися!

— И все-таки его недокастрировали!

— Да мышей он всю ночь ловил, через дорогу бегал.

— Они добегаются!

— Да… — произнес он, будто именно сейчас вспомнил что-то очень важное. — Вчера там тебя эта спрашивала…

— Кто?

— Ну, эта.

— Кто эта-то? — бесилась мама.

Мне уже хотелось обратно, в загазованную Москву, но я стоически утешала себя «закатывающимся глазным яблоком исполинской рыбы».

— Ну, эта… как ее… У нее еще мужик такой… Ну, которая на Кривой улице живет.

— Ну как ее зовут-то? — мамины глаза сверкали от нетерпения, раздражения и бешенства.

— Да знаешь ты ее…

— Что она хотела? — спросила мама, выбившись из сил, так и не поняв, что за «эта» с Кривой улицы, которую она знает, приходила вчера вечером.

— Сказала, завтра придет, — заключил Николай Иванович и замолчал, мама при этом тяжело вздохнула.

С полчаса ехали в полном молчании, я снова задремала, вдруг отчим как гаркнет:

— Мрак! Идет по проезжей части и думает, что он пупок земли русской!

— Он в положенном месте дорогу перешел! И потом, не пупок земли, а пуп земли!

Дураков не сеют и не жнут — они сами вырастают, — вдруг выдал отчим и многозначительно замолчал.

Наконец я узрела вдалеке блестящую крышу, а мама облегченно сказала:

— Приехали.

Спустя час я попросила у родительницы ключ от беседки (надо сказать, что Николай Иванович повсюду, где только можно, навесил амбарные замки).

— У тебя, как у Коли — никакого соображения нет! Мне сейчас до беседки? Только приехали!

— Какая еще беседка! Там весь пол перекосило! Беседку им еще! — рявкнул Николай Иванович, проходя мимо меня по дорожке в семейных трусах в васильках, в тапочках и ковбойской шляпе, доставшейся ему в наследство от отца.

«Та-ак — с беседкой, самоваром, мятным чаем и пряниками все понятно», — подумала я и решила разобраться, как обстоит дело с той самой клубникой, что созревает в этих краях в конце августа.

Эврика! Среди мощных высоких кустов садовой земляники то там, то сям что-то краснело. Я кинулась на эти дождавшиеся меня ягоды!.. Раз, два, три, четыре, пять… Видимо-невидимо уже покрасневших, в полной боевой готовности залечь под снег… листьев.

— А-а-й! — успела крикнуть я и растянулась на клубничной грядке.

— Ну, в чем дело?! — раздраженно спросила мама.

— Я о какого-то зверя споткнулась, — взвыла я.

— Уродина! — крикнула она мне, а Николай Иванович буквально изничтожил меня взглядом.

Яшка! Яшенька! — Мама поймала черного жирного кота. — Ну, ничего страшного, он клубничку удобрял. Ты цела? Как? Все в порядке? — Родительница пыталась поднять меня с грядки — я схватила ее за руки, но земля почему-то была мокрой — сплошным месивом (видимо, Николай Иванович обильно полил «клубничку» за несколько минут до моего падения), мои ноги только и делали, что буксовали, и мама вдруг грохнулась рядом со мной.

— Какая же ты уродина! разозлилась она еще пуще. — Ну а ты-то что стоишь? Помоги нам встать!

— А это ваши проблемы, — крикнул Николай Иванович, продолжая скакать лосем по огороду и сажать редиску, надеясь, что она еще взойдет до первых морозов.

Мы с мамой лежали, как две беспомощные коровы, посреди клубничных грядок и никак не могли подняться из-за земляного, сырого месива под листьями, но это были наши проблемы. Я не выдержала и разразилась диким хохотом, мама перевернулась на спину и тоже закатилась смехом.

— Совсем распусти лися! — бросил Николай Иванович и снова прошел мимо.

Мы заржали еще громче и вдруг увидели, как по дорожке к нам приближается шестидесятидевятилетняя Нонна Федоровна Попова, соседка из дома напротив (десять лет назад она переехала сюда из Москвы, а мама как-то раз поменяла ударение в ее фамилии со второго на первый слог и заменила начальную букву «П» на «Ж»; теперь за глаза все в деревне называют Нонну Федоровну Жоповой).

— Здравствуй, Николай! — крикнула она. Приехали! А я сосмотрела, автобумбиль вашенский стоит, думаю, зайду, — проговорила она, по обыкновению коверкая слова так, что поначалу даже трудно было разобрать, что она говорит. — А чо это вы в земле, как свиньи, валяетеся?

— Да вот руку помощи протянуть некому, — сказала я, все еще всхлипывая от смеха.

— Чо ж Николай-то?

— Он говорит, это наши проблемы, заявила мама.

— А-а, — пропела та, тупо уставилась на нас и, решив не вмешиваться, руку помощи не протянула тоже. — А чо-то Маня здесева? Она ведь бракаться хотела, где мужик-то ейный?

— Да ничего не получилось, — сухо ответила мама.

И тут Попова, вывернув ладони с несуразными кривыми, длинными и одновременно толстыми пальцами и обнажив гнилые, торчащие в разные стороны зубы, закричала базарным, переходящим в визг голосом:

— А и правильно! На кой энти мужики-то нужны? Вота я в молодости оченно даже красившая была! Меня с этой еще артисткой-то сравнивали, которая играла то ли «Три дуба на плешине», то ли «Три плешки на дубе», она тама ешче песню поет, жа-алостливую такую.

Я уткнулась в клубничные листья, и грядка зашевелилась от моего смеха, мама дернула меня, дав понять, что если я сейчас же не прекращу, она не выдержит и тоже грохнет.

— И вота познакомилася я с одним мужчинкой. Приличный с вида такой мужчинка. Встретилися, значит, в метре. Выходим, а я ему говорю: «Так шоколадки хочется. Все едят, и мене тожа хочется, а кошелек я дома забыла». Ну, сказала-то я нарошенно, что забыла, ну чтоб проверить, добрый он или жлобищный какой! Так чо, вы думаете, он купил???

— Что? — сгорая от любопытства, спросила я, высунув нос из листвы.

— Саменную малю-ю-юсинькую, на граммов пять, «Аленка», помните такая ма-а-а-люпусенькая?

Я снова уронила лицо вниз, а листья заколыхались. Мама опять дернула меня за руку.

— Но я так потом подумала, все ж так хоть и ма-лю-ю-юсеньку, а купил, значит, ужо не совсем жлобищный. Повстречались мы… Вроде б как и ничаво. Но вот наступил день моего вырождения, значит, а я и думку гадаю, что он мне подарит. Ну, стол накрыла, все, как положеное, сделала. Идет. И знаеттте, чо он мне подарил???

Я уже приготовилась упасть в клубничные листы.

— Припер мне в газете всю, ну всю-ю обосранную мухами салатницу. Ну, всю! Вота стояла она у него где-нить на гантресолие, а он мне приволок.

Грядки ходили ходуном.

— Ну, я женшчина порядоченная — сразу виду не подала. А потома он мне трезьвонькает по телефону, а говорю, мол, такое барахло не в подарки дариют, а на помойку выбрасывают! Вота! И уж боле с ним я не встречалась, потому как себя я не на помойке нашла! Вота! — воскликнула она и от негодования еще больше вывернула ладони.

Мы с мамой захлебывались слезами смеха, благодаря судьбу за то, что именно в этот момент оказались в прекрасном укрытии грядок с мощными клубничными листьями. Попова замолкла, будто пожалев о том, что рассказала.

— А вота если мужчинка-то хороший, то почему ж с таким не побракаться. Вот есть у нас в райевецентреве Шурик, что рыбинами с матерью и сестрицей торгуют. Оченно даже достойный! — Я метнула на маму укоризненный взгляд и выпалила:

Я бы за такого, как этот Шурик, никогда замуж не вышла!

— А ты не зарекайся, — сказала мама.

— Да моей ноги не будет в магазине, где они торгуют своей вонючей селедкой!

— Полин, вы когда в райевецентр собираваетесь?

— Послезавтра, а вы?

— Тода мне надо завтрева, — твердо сказала Попова.

— Так завтра там делать нечего! Ярмарки-то нет!

— А мне не ярманка нужна. Ну, пойду я. До свиданья, Николай. — И она ушла, а мы так и продолжали лежать в грядках.

— Что-то эта Жопова последнее время все ходит и ходит, все выспрашивает да выведывает: то какая у нас земля, то рыли ли мы тут колодец, — задумчиво сказала мама и прокричала, хохоча: — Топи баню! Мы все грязные!

— Совсем распустилися! — бросил Николай Иванович, проходя мимо нас с лейкой. — Ага.

— Что ага? Топи баню!

— Даже домик для котов не посмотрели и не похвалили меня сегодня ни разу!

— Да как же Маня домик посмотрит, когда мы весь вечер в грядках валяемся, а ты даже нам руки не подашь?! — удивилась мама.

— А это ваши трудности! — сказал он и отправился растапливать баню. Мы же, карабкаясь друг на друга и копошась, наконец твердо встали на ноги.

Было уже темно, когда Николай Иванович показал мне построенный собственными руками домик, приготовленный для очередной партии бездомных кошек, за что я его очень долго хвалила, а он получал от этого ни с чем не сравнимое удовольствие.

— И долго вы там будете стоять? Кошариков-то надо домой загонять! — крикнула мама и тем самым спасла меня от дальнейшего пения дифирамбов кошачьему домику.

День закончился тем, что, скрипя чистотой после бани, мы все втроем гонялись, как ненормальные, по огороду и ловили котов, после чего в доме закрыли все окна и двери и начался поголовный пересчет пушистых зверьков. Считали долго. По нескольку раз. Обстановка накалилась до предела — не хватало двадцатого — Рыжика.

— Если он попадет под машину, я этого не переживу! — воскликнула мама, и мы хотели было снова отправиться на улицу и прочесать округу в поисках блудного кота, как я отодвинула занавеску — Рыжик спокойно спал на подоконнике.

— Теперь можно и почавкать, — с облегчением заметил отчим. Мы пошли на кухню — двадцать пушистиков за нами.

Есть я не хотела, а просто тупо села на стул и, посидев с минуту, убежала на второй этаж. Вскоре пришла мама.

— А ты разве не внизу спишь? — удивленно спросила я.

— Вот еще! Этот кретин не дает мне менять постельное белье с конца января!

Погрузив на заднее сиденье четыре большие кошачьи переноски и захватив мешочек сухого корма, в пятницу утром мы отправились на ярмарку в рай центр. По дороге Николай Иванович остановил машину на пустыре с тремя огромными помойными баками.

— Пошли, — приказала мне мама.

— Куда? — удивилась я.

— Кошариков бездомных подбирать, — деловито пояснила она и сунула мне какой-то пластмассовый пузырек.

— Что это?

— Это жидкость от блох — действует моментально, в фонде выдали. Коля будет подносить тебе кошечку, а ты капай на загривок, — распорядилась мамаша, сама же принялась сыпать на землю сухой корм, отчим кричал то «кыс-кыс», то «чав-чав».

Откуда ни возьмись, появились три облезлые кошки, из бака вылезла еще одна — пушистая, персидская, кремового цвета; потом еще и еще. Все они набрасывались на корм с невероятной жадностью.

— Какая прелесть! — в восторге прошептала мама и тихо скомандовала: — Коля, давай!

Что тут началось! Ни в сказке сказать, ни пером описать!

Николай Иванович гонялся за кошками по пустырю взад и вперед как неприкаянный. Он их ловил, ловил… Ловил, ловил…

Очередное пойманное животное он пихал мне под нос, я в полнейшей растерянности (даже шоке) капала зверьку куда попало антипаразитические капли, после чего родительница моя сажала животное в переноску, приговаривая:

— Сладусик! Не нервничай, ну, не бойся! Мы тебя в рай везем!

Наконец, наловившись кошек вдоволь (а именно числом 6), мы сели в машину, и мама восхищенно воскликнула:

— Настоящий семейный подряд!

— Да уж, — больше ответить мне было нечего. После поимки бродячих кошек мы отправились на почту звонить Мисс Бесконечности.

Судя по голосу, на старушку навалилось страшное уныние: она то плакала, то переходила на бодрый крик с угрозами — мол, все равно сбежит к своему любимому Панкратушке и свадьба, несмотря ни на что, состоится, то впадала в лирику, говоря, что их с женихом разлучили из одной только зависти.

— Наша любовь с Панкраткой все равно победит, на! — патетично воскликнула она и бросила трубку.

— Совсем свихнулась на старости лет, — проговорила мама, и мы поехали к центральной, и единственной, площади райцентра, к большому продовольственному магазину, где ненавистные мне Эльвира Ананьевна, Шурик и его сестрица Шурочка торговали тухлой рыбой и бессовестно обвешивали население.

— Я туда не пойду, — упрямо сказала я.

— Тебя что, съедят там?! — сердилась мама. — Вылезай из машины и марш в магазин!

— Вот еще! — воскликнула я, однако из машины все-таки вышла. — Я вас тут подожду, воздухом подышу… — и встала в сторонке от злосчастного магазина, у разросшихся кустов дикого шиповника с небольшими оранжево-красными ягодами.

«Странно, — думала я, — у людей под боком усыпанные целебными плодами кустарники, а они покупают неизвестно откуда привезенный, пережженный шиповник — за тридцать рублей стакан!

Не перестаешь удивляться людской психологи-и-и-и-и-и-и-и-и-и!..» На том мысль о дикой розе и людской психологии оборвалась, потому что в эту секунду меня кто-то схватил сзади и поволок в эти самые разросшиеся кусты шиповника, будь они неладны!

Не успела я очнуться, как меня завернули то ли в какую-то грязную холщевую тряпку, то ли это был огромный мешок из-под картошки, поверх крепко перевязали веревками, протащили несколько метров по земле, подняли, закинули куда-то и увезли в неизвестном направлении. Все это время я, конечно, кричала и отбивалась, но бесполезно.

Я, связанная и беспомощная, подпрыгивала на полу, решив, что везут меня вероятнее всего в грузовике, где, может быть, еще вчера возили к свинье какого-нибудь хряка-производителя.

«Меня похитили! — в ужасе думала я. — Похитили с центральной, и единственной, площади райцентра в самый оживленный, ярмарочный день!»

Я впала в панику. Кому я могла понадобиться? Куда меня везут? Уж не убивать ли? Или с мамы и Николая Ивановича станут требовать за меня огромный выкуп? Я не знала, что и думать. К тому же дышать сквозь мешок из-под картошки довольно тяжело. Когда я немного привыкла к своему новому состоянию и начала реагировать на внешние раздражители, вдруг учуяла запах — мешок вонял тухлой селедкой, и тут почти все мои сомнения были развеяны.

Ехали довольно долго. Наконец машина затормозила, вскоре меня снова куда-то понесли (причем несли двое), несмазанная дверь скрипнула, меня бросили на что-то мягкое, развязали веревки, дверь снова заскрипела, потом я услышала, что кто-то закрывает замок снаружи — я же все это время пыталась скинуть с себя вонючий мешок из-под картошки. И когда мне наконец удалось это сделать, я увидела, что сижу на сене посреди не то сарая, не то коровника, не то свинарника. Сквозь щели досок данного строения слабо просачивался тусклый свет сегодняшнего пасмурного дня. В углу стоял круглый обшарпанный стол, на нем алюминиевая кружка с водой и миска, тоже алюминиевая, с горбушкой черного хлеба.

Я подошла к стене и посмотрела в щель: вдали виднелся лес, совсем неподалеку — метрах в десяти — неровный гнилой забор, напомнивший мне торчащие в разные стороны зубы нашей соседки Нонны Федоровны Поповой.

А справа от себя (в пределах гнилого забора) я узрела совершенно непонятное металлическое сооружение метра два с половиной в высоту, похожее на пирамиду, которую нередко можно увидеть на детских площадках.

Сколько я сидела в сарае — не знаю, потому что часов у меня не было (кажется, целую вечность), как ключ в замке щелкнул и в дверном проеме появилась до боли знакомая фигура.

— Постой у двери, — прошептала «фигура», и за ней кто-то закрыл дверь. — Ну вот, Машенька, наконец-то ты собралась и приехала к нам в гости!

«Фигура» подошла ближе, и я узнала Эльвиру Ананьевну с лошадиным, вытянутым лицом, маленькими птичьими, неморгающими глазками и перебитым, свернутым вправо носом. Только теперь на ее голове не было дерматиновой шапки с ушами и козырьком, из-за которого она зимой напомнила мне фрица. Не было видно сзади и сожженного неудачной химической завивкой длинного хвоста, торчащего помелом во все стороны — вдовица полностью сменила имидж. Она подстриглась, да опять неудачно — какими-то клочьями, местами серо-пегого, а местами ярко-апельсинового цвета. Я как увидела ее с этой авангардистской стрижкой, в стоптанных кедах сорок пятого размера (видимо, раньше они принадлежали Шурику), из которых торчали ножки-спички, обтянутые чулками «в резиночку» песочного цвета, в выцветшей ситцевой трехъярусной юбке времен Очаковских и покоренья Крыма и темно-синем школьном пиджаке Шурика последней четверти прошлого столетия, от лацкана которого она забыла отколоть пионерский значок, я напрочь забыла, что нахожусь в плену, и, захохотав, сказала:

— Эта модная стрижка вам очень даже к лицу.

— Тебе нравится, Машенька, да?! Это меня Шурочка подстригла и покрасила «перышками». А то, говорит, ты, мам, как хива ходишь!

Я снова залилась смехом, но потом вдруг опомнилась — нехорошо смеяться над человеком.

— Зачем вы меня похитили, Эльвира Ананьевна? Да еще и заперли в каком-то коровнике?! Что это за методы? Я на вас в суд подам за киднепинг!

Манечка! Да что ты такое говоришь! Никто тебя не похищал! Мы тебя в гости к себе на машине привезли! А это никакой не сарай — это у нас отдельный домик для гостей! Ах, Машенька, знала б ты, как по тебе Шурик истосковался! Ведь ночи не спит, все только о тебе и говорит! — И тут вдовица бросилась мне на шею и стала расцеловывать в щеки. Меня тошнило от запаха тухлой селедки, которой она насквозь пропиталась, ужасно хотелось ее оттолкнуть, но как-то неприлично отталкивать женщину далеко иостпенсионного возраста, схоронившую четверых мужей — оставалось задыхаться, но молчать. В конце концов я не выдержала:

— Ну, хватит, Эльвира Ананьевна! Что вы, в самом деле! Вы же меня задушите!

— Зови меня, Машенька, мамой! — трогательно проговорила она.

— Мама, отвезите меня домой!

— Зачем тебе домой, девочка моя? Тебе у нас не нравится? Скоро ужин тебе сюда принесу! Отдохнешь лучше, чем в санатории! — с огоньком сказала она и со скоростью света выбежала из свинарника.

Через час она явилась снова, принесла мне одеяло и подушку.

— Вот, Машенька, кроватка тебе, — с умилением проговорила «мама». — На сеновале-то, знаешь, как крепко спится! У вас-то в городе, поди, сеновалов нет.

— Эльвира Ананьевна, скажите мне прямо и честно, зачем вы идете на преступление? — со всей серьезностью спросила я. — Ведь еще не поздно все исправить.

— На какое преступление, доченька?! Мы к тебе со всей душой!

— Никакая я вам не доченька! — взорвалась я. — Говорите, зачем вы запихнули меня в грязный мешок из-под картошки и насильно приволокли сюда?

— Какой мешок? О чем ты говоришь? Это какое-то недоразумение. Я все выясню! Я приму меры! — грозно прокричала она и сахарным голоском добавила: — Сейчас ужин принесу.

— Стойте! — я успела схватить ее за подол трехъярусной юбки, не дав ей убежать.

— Что такое?

— Вы говорите, что я в гостях.

— Конечно! Как ты можешь сомневаться, Машенька! — укоризненно проговорила она.

— Я хочу пойти погулять, пустите меня во двор и покажите свой огород!

— Доченька, на улице что-то уж очень нехорошо, тучи сгустились, вот-вот дождь ливанет, — заявила она и снова убежала.

Минут через десять я отчетливо услышала за дверью следующий разговор.

— Внесешь ей тарелку, поставишь на стол, — говорила вдовица.

— Не хочу, — отвечал Шурик (я сразу узнала его голос — когда он говорил, мне всегда представлялся тупой-тупой бычок, которого подвели на веревочке к новым воротам, или этакий дурень, который обычно в русских народных сказках изрекал: «Не хочу учиться — хочу жениться», только Шурик, видимо, и жениться не желал).

— Что это значит, не хочу?! Не хочет он! А нефтяным магнатом ты стать хочешь?! — рассердилась «мама». — У Машки на участке богатейшие месторождения нефти! Станешь ее законным супругом — все приберем к рукам! Я что, зря стараюсь? Вон и нефтяная вышка уже готова, и бурильщиков наняла! Ты что, не хочешь в люди выбиться, олигархом стать?

Что за бред?! Какие могут быть месторождения нефти у нас на огороде?! Совсем ополоумела вдовица!

— Хочу, — твердо ответил Шурик. Неужели они настолько глупы и верят, что в средней полосе России может быть нефть! И тут, вспомнив непонятное металлическое сооружение метра два с половиной высотой, похожее на пирамиду, стоящее во дворе, я поняла, что они действительно не сомневаются в наличии «черного золота» на нашем огороде. Это сооружение не что иное, как самодельная нефтяная вышка!

— Вот и слушай мать! — И она снова ласково заговорила: — Внесешь ее тарелку, поставишь на стол, потом подойдешь к ней и так нежно — ты меня слышишь? — нежно погладишь по головке, понял?

— Угу.

— Ну, иди, а то картошка совсем остыла. А я тут у двери постою, чтоб она, чего доброго, не сбежала.

И вошел Шурик. Он был точной копией Эльвиры Ананьевны (как, впрочем, и его одноименная сестрица), с вытянутым лошадиным лицом, маленькими, птичьими глазками, а носы… Такое впечатление, что однажды они все втроем уселись на лавку и кто-то прошелся по их носам молотком, свернув на одну сторону.

Он подошел ко мне, поставил тарелку на стол, как учила мать, потом попытался погладить меня по головке. И тут я неожиданно для себя схватила тарелку с картофельным пюре и размазала его по лицу Шурика — медленно так, спокойно, основательно.

— Гадюка! — прошипел он и со шлепками картофельного пюре (особенно много его было на свернутом носу) покинул сарай.

— Что?! — с беспокойством спросила «мама», как только Шурик вышел за дверь. — Не приняла? Ну, ничего, ничего. Мы ей крылышки-то пообломаем!

— Ма! А давай ее убьем и в лесу закопаем.

— Что ты такое говоришь-то, дурень?! Тебе надо на ней жениться!

— Не хочу.

— Не хочешь стать магнатом? Олигархом?

— Хочу.

Вот и все. А я уж позабочусь. Договорюсь в райцентре, приедет сам Ван Ваныч и распишет вас прямо тут.

— Где?

— В сарае. Нельзя ее выпускать, пока у тебя в паспорте не будет печати о том, что она твоя жена по закону. Понял?

— Понял, — с грустью ответил он и, подумав, спросил: — Ма, а может, нам ее в речке потопить — камешек потежелыпе привяжем?..

— Дурень! — воскликнула вдовица и, судя по звуку, отвесила ему подзатыльник.

В эту ночь я не сомкнула глаз, размышляя над тем, что задумала Эльвира Ананьевна, удивлялась леденящим кровь предложениям «будущего супруга» и прикидывала, как это можно нас поженить без моего паспорта. В связи с этим мне пришла в голову одна бредовая мысль: «А что если моя мамаша в сговоре с вдовицей — ведь она тоже мечтала поженить нас с Шуриком?» Потом я себя стала ругать за столь глупые мысли, посещающие мою бедную голову. Добрую половину ночи я гадала, как мне отсюда выбраться, часа два проклинала себя за то, что снова притащилась в эту злосчастную деревню, в очередной раз поверив маме и польстившись на клубнику в конце августа, солнце, которое красным гигантским апельсином закатывается за горизонт, как глаз какой-нибудь исполинской рыбы, и тому подобную дребедень.

На рассвете я решила делать подкоп, но ложку вместе с тарелкой из-под картофельного пюре Шурик забрал с собой. Подкоп был отложен на завтра. А я, укутавшись в одеяло и закопавшись поглубже во влажное сено, уснула. Надо заметить, холод под утро наступил страшный — «не май месяц», как говорит Мисс Бесконечность, к тому же в сене обнаружились мыши, и я боялась, что они перегрызут мне сонную артерию.

Проснулась я… не знаю, в котором часу, но был день. Солнечные лучи пыльными нитями или широкими пластинами (это зависело от формы и размера щелей в стенах сарая) проникали внутрь. На столе стояла миска с овсянкой и ложка. Овсянка оказалась затхлой, будто Эльвира Ананьевна берегла ее лет сорок на случай массового голода в стране, а теперь, ради дорогой гостьи, решила все-таки пожертвовать овсяными хлопьями, достать из закромов и сварить ей кашку.

Но главным была не кашка, а ложка! Я немедленно схватила ее и кинулась рыть подкоп. Земля была твердая — просто так не подцепишь — приходилось круговыми движениями выскребать подобие воронки, а потом выгребать горстку земли. Когда мой подкоп находился на стадии размера двухсотия-тидесятиграммовой чашки, хлипкая алюминиевая ложка сломалась. Однако я героически продолжала копать тем, что осталось от столового прибора.

Вечером Эльвира Ананьевна долго и вкрадчиво выведывала, куда же все-таки подевалась ложка, и так ничего от меня не добившись, принесла ужин, но без ложки.

— Интересно, мне что, руками есть? — возмутилась я.

— Ты знаешь, доченька, куда-то все столовые приборы подевались. Сороки, что ли, их таскают, ума не приложу. Вот и у тебя сегодня тоже ложка запропастилась.

— Принесите мне кошку! потребовала я.

— Зачем? — удивилась вдовица.

— Тут мышей в вашем сене полно!

— Вот мыши-то ложки и воруют, — сказала она, но кота так и не принесла.

Сколько дней и ночей я просидела в сарае — не знаю. Нужно было с первого дня делать зарубки на стене, но я до этого не додумалась, потому что не ожидала, что похищение среди бела дня с центральной, и единственной, площади райцентра может обернуться для меня такими серьезными последствиями.

Все эти дни слились для меня в общий кошмарный поток, равноценный по продолжительности году, а то и двум.

Похитители кормили меня два раза в день — утром и поздно вечером. Весь день, наверное, они торговали тухлой рыбой, а моя мама, ничего не подозревая, покупала ее у них для своих кошариков.

Однажды утром я заметила, что нефтяная вышка куда-то исчезла.

Эльвира Ананьевна каждый раз хитрила и извивалась как уж на сковородке. Все-таки правильный вывод я сделала зимой (когда ей не удалось поженить нас с Шуриком) о том, что вдовица придавливает окружающих, словно железобетонная плита — она, подобно дорожному катку, медленно, но верно, будто гладким, но жестким стальным вальцом закатывает в асфальт все лишнее и неугодное на пути, достигая конечной цели. А сейчас я поняла, насколько могут быть опасны люди, сочетающие в себе глупость, упрямство, терпение и полнейшую невозмутимость. Нет, это ж надо — у нас на участке нефть?!

Один раз она влетела в сарай, поставила миску с какой-то баландой на стол и, бросив на меня злобный взгляд, ушла, не сказав ни слова. Я поначалу не знала, что и думать, но буквально минут через десять услышала следующие, постепенно удаляющиеся возгласы вдовицы:

— Мерзавка! Так о нас в книжке написать! Всех нас дураками выставила! — Что она там дальше вопила, я расслышать уже не смогла.

И откуда у них могла взяться моя книжка? Мне казалось, они вовсе ничего не читают, хотя, вполне возможно, Шурочка забрела в книжный магазин, увидела знакомую фамилию и купила из любопытства. Наверное, так оно и было, потому что она ко мне ни разу не заходила — обиделась, вот и не заходила. .. Или не желала вмешиваться в это грязное дело, или, по плану вдовицы, ей нечего было совать нос в их с сыном планы — в общем, у них ничего не разберешь. Лишь раз я видела ее в щелку — она шла мимо с ржавым ведром.

«Мама» периодически посылала ко мне Шурика, предварительно дав ему массу рекомендаций по поводу того, как следует со мной впредь вести себя, чтоб не быть грубо выгнанным.

Как-то «жених» зашел ко мне, по обыкновению робко приблизился и вдруг… Я нашла выход!

— Шурик, — сказала я ласково и как можно приветливее улыбнулась ему: — Подойди ко мне поближе.

Шурик с беспокойством смотрел на меня, однако подойти не решался.

— Подойди, Шурик. Не бойся, я не сделаю тебе ничего плохого. Ведь за дверью стоит твоя мама. Подойди, я хочу тебе кое в чем признаться.

Шурик подошел.

— Сядь рядом. Она может услышать, что я тебе скажу, а мне бы этого не хотелось.

Шурик недоверчиво посмотрел на меня, но сел.

— Все это время, Шурик, я любила тебя. Я полюбила тебя с того самого момента, как увидела. Помнишь, ты таскал ящики с товаром в тот, еще старый ваш магазинчик?

Он глядел на меня ничего непонимающим взглядом, а потом вдруг спросил:

— А зачем тогда ты меня в своей книжке дураком обозвала?

— Так потому и обозвала, что люблю! Я ведь очень гордая девушка! Я все ждала, когда ты сам позвонишь мне… Все ждала и ждала, а ты все не звонил. .. Я страдаю, Шурик. Я больше не могу без тебя жить. Я так люблю тебя! Обними меня! Поцелуй меня! — страстно шептала я. — Будь мужчиной, Шурик! — И я буквально завалила его на себя. Мы кувыркались с ним среди влажного сена — «жених» уж было увлекся, и я тут же сказала: — Нет, нет. Эдак можно и до греха дойти, а я до свадьбы не могу! Я девушка порядочная. До вечера, любимый.

— До вечера, — пробормотал он и вылетел из сарая явно не в себе.

Я напряженно прислушивалась, когда от дома отъедет грузовик, когда они все наконец отправятся торговать.

Бр… Бр… Брр-р-жж… Бррр-р-жжжжж… Брррржжжжжжуух! Ух! Ух! Уехали!

Я подождала еще минут пятнадцать (на всякий случай — вдруг вернутся) и вырыла из сена сотовый телефон, который заметила сегодня торчащим из кармана рубашки Шурика, и приложила массу усилий, чтобы присвоить его себе — даже в любви призналась этому дураку!

Черт! Отсюда невозможно никуда позвонить! «Нужно найти волну!» — решила я и заметалась по сараю. Волна не отыскивалась. Я стала пихать телефон в самые широкие щели стен — что-то подсказывало мне, что именно там я найду волну. ХОП! Сердце будто оторвалось и висит на ниточке — телефон чуть было не выскользнул у меня из руки и не упал в дырку по ту сторону сарая. Но именно тут я и нашла волну. Он работал! Работал!

Я набрала Пулькин номер — никого, Анжелкин — никого! Я в неистовстве набирала все номера подряд, которые помнила наизусть — даже Любочке позвонила — без толку! Никого и нигде! Закон подлости! Оставалось только одно — позвонить «Лучшему человеку нашего времени». Не раздумывая, я набрала его номер.

«Абонент временно недоступен», — ответил стальной голос, который, словно топором, разрубил мое сердце надвое. Наверное, отправился в Тибет лечиться у тамошних монахов от мужской немощи.

У меня оставался еще один шанс, который в такой ситуации, в какой я оказалась, грех было бы не использовать. И я снова набрала номер.

— Влас! — завопила я от радости (никогда не думала, что буду так рада слышать его голос). — Спаси меня, пожалуйста! — и без лишних слов первым делом продиктовала ему приблизительный адрес Эльвиры Ананьевны (я его знала еще с зимы, когда вдовица хотела устроить помолвку), потом сказала, что они меня похитили и издеваются.

— Машенька, как же так, любимая, дорогая. — Я без тебя с ума схожу! Пиши в своих книгах все, что тебе заблагорассудится и…

— Влас, если ты решил меня спасать, не теряй времени! Я тут сижу в сарае с крысами, они уже сожрали мои туфли и скоро примутся за пятки!

— Я выезжаю немедленно! Лечу! — крикнул он на прощание.

Душа моя ликовала! Я ходила по свинарнику кругами, подпрыгивая от радости и предвкушения близкого спасения. Радовалась я около часа. Представляла опрокинутые физиономии Эльвиры Ананьевны с сыном, когда они обнаружат сарай пустым. Шурик, наверное, скажет: «Говорил я, что нужно было ее в речке потопить!» Потом увидела сидящих их в суде за решеткой. В зале полно народу: я — как жертва, мама с Николаем Ивановичем, наша соседка Попова (эта уж ни за что не пропустит такого события, а потом всем косточки перемоет на своем ломаном языке), Шурочка — она сидит вся в слезах, Влас, который постоянно вскакивает и, перебивая адвоката, кричит, что защищать тут некого и эти нелюди за решеткой заслужили самого сурового наказания, конечно же на суд приедут все мои друзья ну и прочие.

Внезапно радость и ликование исчезли из моей Души, и я около двух часов сомневалась в правильности своего поступка. Теперь Влас возомнит, что я без него и чихнуть не могу, что первая пошла на мировую… А ведь это он бросил меня! И я унизилась до того, что сама позвонила ему, да еще молила о помощи. Хотя, с другой стороны, у меня просто не было выхода! И этого может не понять только очень ограниченный человек! Вот такие противоречивые чувства овладели мною в период второй фазы томительного ожидания.

В период третьей фазы я вдруг подумала, что Шурик в любой момент может обнаружить пропажу и вернуться. Это только теперь пришло мне в голову, и я начала по-настоящему нервничать и трястись от страха. Что тогда будет? Одно из двух: либо вдовица с сыном перепрячут меня, либо привяжут на шею камень «потежельше» и утопят в речке. Я заметалась по сараю, шепча: «Скорее бы приехал Влас, скорее бы он приехал!»

Прошло очень много времени с тех пор, как мне удалось найти в дырке стены нужную волну и я дозвонилась до Власа. По моим подсчетам, он должен быть уже здесь. И тут я задумалась о том, как ужасно, как отвратительно, должно быть, выгляжу сейчас. Это, конечно, понятно — плен, крысы, издевательства, но не мешало хотя бы соблюсти элементарные правила личной гигиены. Сегодня мне было не до этого! Столько переживаний!

Наконец наступило время их выполнить. По утрам помимо прогорклой овсянки мне ставили кувшин с водой — вода была ледяная, из колодца, но что ж делать! И стоило мне только присесть, чтобы выполнить правила, как снаружи с диким лязгом был сбит замок, дверь открылась… Передо мной сто ял Влас — я сидела на корточках (ужас!).

— Любовь моя! Машенька, что ты там делаешь?

— Крысы обступили меня плотным кольцом, спастись от них можно сидя на корячках, не шевелясь, — нашлась я.

— Кошмар! Изверги! Что они с тобой сделали! Бежим отсюда немедленно! — Влас подхватил меня на руки и бережно усадил в машину, и мы поехали к маме с Николаем Ивановичем.

— Тебе не звонила моя мама? — поинтересовалась я, после того как назвала наш деревенский адрес.

— Нет, но она, наверное, не знает мой сотовый и номер рабочего телефона, а дома меня не бывает.

— Почему? — спросила я, решив, что у него наверняка кто-то появился.

— Потому что не могу находиться в квартире, где мы с тобой жили, хоть и недолго. Мне там все напоминает о тебе. Зачем ты положила обручальное кольцо в горшок с хемеропсом? Это ведь подарок.

— Если ты так мучился, то почему ни разу мне не позвонил?

— Я считал, что поступил правильно, а когда перестал так думать, ты уехала.

— А ты перестал так думать? — допытывалась я, получая при этом ни с чем не сравнимое удовольствие.

— Я понял лишь одно — без тебя я жить не могу, — выдавил из себя Влас, и мы подъехали к нашему дому.

На обочине дороги стояла машина отчима и (вот кошмар-то! они точно с мамашей заодно!) грузовик семейства вдовицы.

— Тихо, — шепнула я Власу.

Мы пробрались к забору, на котором повисли мама, Николай Иванович и совершенно незнакомый мне мужчина; все они затаив дыхание наблюдали за тем, что происходило на нашем огороде. Они так были увлечены, что не заметили, как мы с Власом встали неподалеку и тоже стали наблюдать. А происходило на нашем огороде следующее.

В центре между туалетом и клубничными грядками была установлена нефтяная вышка — та, что я видела у вдовицы во дворе. Вокруг нее сновали какие-то мужики, видимо, бурильщики, Шурик стоял рядом, с любопытством глядя в землю, Шурочка притулилась на бревне, Нонна Федоровна Попова что-то объясняла рабочим — она пыталась перекричать скрежет бурильной машины, и, естественно, Эльвира Ананьевна — эта скакала по клубничным грядкам в состоянии крайнего возбуждения и орала:

— Глубже! Первые поисковые скважины бурят на максимальную глубину! Лоботрясы!

И тут произошло нечто, что не поддается никакой логике! Из скважины вдруг с силой взвилась струя, а потом забил фонтан темной бурой жидкости высотой в метр.

— Нефть! Нефть! Нефть! — кричали все, но громче всех слышался восторженный голос вдовицы — она не знала, куда деть свою радость и что с нею делать, поэтому ничего лучшего, чем закрутиться в неистовом диком, перемежающимся то «яблочком», то кадрилью танце, не придумала.

Эльвира Ананьевна, одетая все в ту же допотопную трехъярусную юбку и школьный пиджак с пионерским значком на лацкане, плясала, подбегала к фонтану, умывая лицо бесценной жидкостью, крича во всю глотку:

— Нефть! Нефть! А вы не верили!

Она с наслаждением подставляла под струю ладони и ноги, запрокидывала клокасто подстриженную голову, выкрашенную «перышками» — так, что через две минуты вдовица стала похожа на негра.

Фонтанчик на глазах терял силу, делаясь все меньше и меньше, и наконец превратился в тщедушный булькающий ручеек.

— Будем бурить глубже! — в экстазе воскликнула «шоколадная женщина».

— Чо я вама говорила! Чо я говорила! Неуть у них тута! Неуть! — закричала Попова своим базарным, переходящим в визг голосом, обнажив гнилые, торчащие в разные стороны зубы, что тот забор, который я лицезрела не знаю сколько дней, будучи в плену.

Тут моя мама наконец уверенно открыла калитку и стремительно зашагала к клубничным грядкам.

— Я не понимаю, что здесь происходит? — спросила она у «нефтяников», и я мгновенно поняла, что родительница моя пребывает в полном неведении и немало слез пролила в поисках единственной и любимой дочери (то есть меня).

— Поленька, здравствуйте, ну как, Машеньку нашли? — спросила Эльвира Ананьевна маму.

— Нет, не нашли. В Москве ее нет. Мы привезли с собой друга Николая Ивановича, он частный детектив. Так я все-таки не понимаю, зачем вы перерыли весь огород?

Я стояла как вкопанная и слова не могла произнести, пораженная хамством вдовицы.

— Я, Поленька, хотела к вашему приезду сюрприз сделать. Мы нефть обнаружили!

— Да, Полин, — надув от важности щеки, заговорила Попова — сейчас она напоминала хомяка. — У тебя на учавостке неуть! И ты таперича миллиондерша!

И Эльвира Ананьевна на радостях полезла было Целоваться с мамой. Я незаметно приблизилась к «нефтяной вышке».

— Да какая нефть! Вы в своем уме! — воскликнула мама. — От вас же дерьмом несет!

Нет, Поленька! Сероводородом! Так и должно быть. Это знак того, что нефть совсем рядом, — уверенно заявила вдовица.

— Да от вас навозом воняет, Эльвира Ананьевна! — настаивала мама и, надо сказать, справедливо — от вдовицы действительно разило органическим удобрением животного происхождения, но каким-то особо едким и удушливым. И только она это проговорила, как Попова незаметно так начала пробираться к калиточке вдоль кустов смородины.

— Как так? — в ужасе пролепетала вдовица.

— Ма, это правда навоз, — подтвердил Шурик и вдруг заметил меня. — А чо это она тут делает? — промычал он.

Мама, вдовица, вся с головы до ног перемазанная в нечистотах, Попова — одним словом, все разинув рты смотрели на меня.

— Мам, это твоя милая и добрейшая женщина со своим сыном меня похитили и все это время держали в холодном сарае!

И тут началось нечто неописуемое — похитители с Поповой бросились наутек, но им преградили путь Влас с другом Николая Ивановича, частным детективом.

Мама заключила меня в объятия и заревела белугой.

— Я думала, тебя убили, изнасиловали, в асфальт закатали! Я вообще не знала, что думать, деточка моя, кровинушка! — после этих слов она резко прекратила реветь и накинулась на вдовицу: — Лицемерка! Мерзавка! Вместе со мной мою дочь искала, а сама ее в заточении держала! Где мои коты? — неожиданно спросила моя родительница.

— За котиками, Поленька, в тот день, как вы в Москву уехали, сразу… Да, Шурик? Почти сразу после вас машина прибыла и всех их забрала. Для приюта, сказали.

— Как забрали? И моих? И Рыжика, и Дашку, и Яшку, и Пуську, и… Ах ты дрянь! — Мама была в ярости, а Попова как заржет:

— Ой, не могу! Ха! Ха! Ха! И Пусику, и Яндрыгу! Ой! Весех забрали! Ха! Ха! Ха!

— Я на вас, Эльвира Ан… короче, я на вас в суд подаю за похищение моей дочери!

— Не советую, Поленька, не советую. У меня на вас компромат имеется. Отойдем?

— Никуда я с вами не пойду!

И тут вдовица показала из-под полы пиджака уголок моей книги и, подойдя совсем близко к маме, сказала, улыбнувшись:

— Вы ведь не хотите, чтобы я рассказала Николаю Ивановичу о вашем любовнике Вене — охраннике ювелирного магазина? А?

— Да не приближайтесь вы ко мне! — Мама заткнула нос и, видимо, прикинув, что подавать в суд ей же дороже выйдет, крикнула: — Убирайтесь все к черту!

Вдовица с чадами вроде бы хотела удалиться, но что-то ее удерживало, и она вдруг выпалила:

— А навоз тоже можно продать! Сейчас ни у кого коров нет! Еще как купят для удобрения!

И до сих пор молчавший Николай Иванович прорезался:

— А что, мобыть, это и неплохая идея. А коко будем брать за литр?

Мама смотрела на него непонимающим взглядом и не могла вымолвить ни слова.

— Я думаю, шесть литров по семьдесят рублей. А что! Встанем у меня в магазинчике, прибыль пополам. Согласны?

— Хорошая мысля всегда приходит опосля, — согласился отчим.

— Может, Машеньку-то с моим Шуриком все-таки поженим? — простодушно спросила навозная муха.

Терпение Власа лопнуло, и он обрушился на вдовицу: мол, таким, как она и ее дети, не место на свободе. В заключение он пообещал показать им кузькину мать, а мне велел немедленно собрать свои вещи.

— Ну, если вы нами брезгуете, то вот, возьми, Маша, свой паспорт, — и карга протянула мне мой паспорт.

— Откуда он у вас?

— Так, порылась на досуге в твоих вещичках.

— Воровка! — взорвалась я и отправилась собирать вещи.

Пока я ковырялась в доме, произошло еще много событий. Во-первых, мама поругалась с Николаем Ивановичем, потому что он оказался предателем, согласившись торговать застоялым навозом в магазине на центральной, и единственной, площади райцентра, и потому что ему совершенно безразлична судьба собственных пушистиков. Во-вторых, родительница моя от Нонны Федоровны Поповой узнала всю историю с нефтью с самого начала.

Я вылетела из дома, подбежала к Николаю Ивановичу и, сказав «до свидания», отдала ему купленные в Москве лекарства «Суньмувчу» и «Чих-пых», о которых я совершенно забыла и вспомнила только тогда, когда собирала вещи. Мама решила ехать с нами — она надеялась застать своих питомцев еще в ветлечебнице.

— Когда это… эта… подействует? — окликнул меня отчим.

— Не раньше чем через месяц. Нужно принять курс! — крикнула я и побежала к машине.

Как потом оказалось (я сопоставила все события и прибавила к ним рассказ мамы), эпопея с нефтью началась еще весной, почти сразу после моего отъезда из деревни — в конце марта. Попова вдруг как с цепи сорвалась, стала неспокойна, забегала из дома в дом, что на нее было крайне непохоже. О том, что на нашем участке полно нефти, знала вся деревня, кроме мамы и Николая Ивановича.

Дело в том, что Нонне Федоровне взбрело в голову влезть на чердак собственного дома и поискать там какие-нибудь ненужные тряпки для уборки, потому что уж все извелись, а Пасха была не за горами. Там, на чердаке, среди кучи хлама она наткнулась на скрученный трубочкой плотный лист бумаги, где кем-то была начерчена какая-то схема чего-то. Попова прихватила вместе с тряпьем и этот «свиток». Всю неделю вместо того, чтобы наводить порядок в своей берлоге, Нонна Федоровна пыталась разгадать тайну древнего манускрипта. Сверху было написано: «План усадьбы Еремея Шпунькина за 1910 год», а Еремей Шпунькин жил как раз в том месте, где живем сейчас мы — об этом Шпунькине вся деревня до сих пор помнит (уж очень он был охоч до женского полу, и половина жителей деревни состояли с ним в родстве благодаря этому его пристрастию). Она крутила схему и так и эдак, но там были нарисованы только какие-то квадратики, треугольники, кружочки и буквы с цифрами. И разгадала! Вертела она вертела, а в этот момент по телевизору шла передача о добыче нефти в разных странах земного шара и показывали геологический разрез месторождений. И тут Попова нашла поразительное сходство между тем, что показывали в телевизоре, и схемой, которая лежала у нее перед носом. Я уверена, если б в тот момент по телевизору рассказывали о золотых приисках и показали бы какую-нибудь схему, Нонна Федоровна бегала бы по деревне и убеждала всех, что в недрах нашего участка полно золота.

Весть эта уже в ближайшую пятницу долетела до ушей Эльвиры Ананьевны, и с тех пор она принялась одаривать мою наивную маму тухлой рыбой для кошариков. Вдовица, не раздумывая и не сомневаясь, поверила Поповой, и теперь ее уже было не свернуть с выбранного пути, тем более что одним маневром она убила бы сразу двух зайцев — женила на мне своего придурковатого сына и одновременно стала бы олигархом. Она разработала грандиозный план, в осуществлении которого ей помогала теперь ее лучшая товарка Попова (за определенную сумму денег от продажи добытой в дальнейшем нефти на мировом рынке).

Именно Нонна Федоровна, увидев нас с мамой на клубничных грядках, на следующий же день рванула к вдовице и доложила все, что могла доложить, касаемо меня, не забыла передать и мои слова о том, что ноги моей в магазине на центральной, и единственной, площади не будет. Поэтому, как только мама с Николаем Ивановичем встали в очередь к вдовице, она выпихнула Шурика на улицу, велела разыскать меня и действовать немедленно. Был у него и помощник — сосед и одновременно муж той самой зазнобы, с которой Шурик крутил роман. Мужу не очень-то хотелось иметь оленьи рога, и он с удовольствием пошел на похищение невесты для Шурика, в надежде на то, что тот отвяжется наконец от его жены.

Провела в заточении я в общей сложности шесть дней. В первые два дня вдовица закрыла свою лавочку и вместе с мамой и отчимом прочесывала территорию райцентра и его округу, надо сказать, с большим рвением и энтузиазмом. На третий день она посоветовала маме вместе с Николаем Ивановичем отправляться в Москву, клятвенно заверив, что за кошками присмотрит сама. В отсутствие хозяев Эльвира Ананьевна развернулась на полную катушку. Она пригнала четверых бурильщиков и перебурила весь огород, выкрав между делом мой паспорт. А однажды бурильщики напали на что-то твердое — то был камень, а под ним… моя книжка. Мама, как и обещала, все-таки закопала ее в огороде. Так мои «Записки» и оказались в руках вдовицы.

В день приезда мамы с отчимом и его другом, частным детективом, Эльвире Ананьевне почти повезло все говорило вроде бы за то, что она напала на нефтяную жилу и она вот-вот из торговки селедкой превратится в нефтяного магната: и неприятный запах, и фонтан темно-бурой жидкости… Но не тут-то было! Это оказался всего-навсего навоз. Дело в том, что лет тридцать тому назад никакой трассы рядом с нашим домом не было, а стоял длиннющий колхозный коровник, потом его разрушили, проложили дорогу, а но бокам поставили два дома, один из которых — наш. Навоз этот копился годами, пока существовал коровник, наслаивался, образовывая в земле пустоты — одним словом, месяц за месяцем, год за годом создавался «скотский культурный слой», который копнули — вот он и полез наружу, а ведь известно — его только тронь…

О бывшем колхозном коровнике Нонна Федоровна не знать не могла, поэтому, услышав слово «навоз», она поспешила к калиточке вдоль кустов смородины, чувствуя, что опять погорячилась, как, впрочем, и в тот раз, когда чуть было не перетравила всех жителей деревни самогоном на кетчупе.

Собственно, об этом мы и говорили всю дорогу с мамой и Власом, пока не въехали в Москву.

— Мам, и все-таки я не понимаю, зачем немцам нужны наши бездомные кошки? У них там своих мало?

Мамаша пустилась в объяснения, что в Германии к животным отношение совершенно другое, что там масса приютов, из которых зверушек выкупают сердобольные немецкие граждане, а потом заботятся о них.

— Что ж ты тогда волнуешься? И о твоих позаботятся.

Мамаша помолчала с минуту, потом вдруг как закричит:

— Ох! Маш! А что если их туда отвозят «на органы» для породистых кошек богатых хозяев! Это ведь сейчас так распространено! И я в этом участвовала! — она была совершенно подавлена. Мы с Власом утешали ее как могли, а я наконец сказала:

— Да, может, еще никого и не отправили, может, они сидят да тебя дожидаются. — Это немного успокоило маму, и тут Влас остановил машину около бензоколонки и торжественно проговорил:

— Полина Петровна, разрешите мне в вашем присутствии просить руки вашей дочери.

Мама оторопела, но, быстро взяв себя в руки, разрешила.

— Машенька, ты выйдешь за меня замуж?

Я молчала. Не знаю почему — молчала, и все.

— Что ты как воды-то в рот набрала! Человек тебя спас, просит твоей руки! Говори — да, согласна!

— Что ты снова вмешиваешься!? Вот назло не скажу, — и тут же выпалила: — Конечно, согласна.

Влас просиял, надел мне кольцо на палец и сказал:

— Больше никогда не оставляй его у меня, что бы ни случилось. Я тебе еще подарю.

— Дети! Хоть вы меня порадовали! — слезливо воскликнула мама. — А ты, Влас, не обращай внимания на ее книжки — чего только не напишешь-то из-за денег!

— Мама! — укоризненно воскликнула я.

— А что «мама»!

— Я не из-за денег, в общем-то…

— Ее попросили — она и написала. Вот и обо мне тоже, что якобы у меня был какой-то любовник Веня, охранник из ювелирного магазина! Смех, да и только! — хихикнула она, а потом едва слышно с ненавистью прошипела: — Подонок!

По приезде в Москву все разговоры членов содружества касались исключительно моего похищения: первый день по телефону, а на второй подруги приехали ко мне домой, чтобы утешить, поддержать и узнать все поподробнее. Они наперебой кричали, что вдовицу с ее сыном нужно упрятать за решетку, да и Шурочку туда же не мешало посадить — как соучастницу. На этот счет молчала только Анжела. За то время, пока меня не было, синяк под глазом совсем исчез, она снова жила с Михаилом и детьми у себя дома, Иван Петрович переселился к госпоже Нине, которая продолжала предсказывать будущее и снимать порчу, пока муж отсутствовал на работе, а за полчаса до его прихода скидывала мантию с приклеенными звездами из фольги, убирала все магические предметы, садилась на стул в коридоре, смиренно сложив руки на коленях, и поджидала супруга. Нельзя сказать, что она боялась Ивана Петровича, нет, просто не хотела расстраивать его — верующего человека.

— Анжел, а ты-то чего молчишь? Тебе наплевать на то, что наша лучшая подруга просидела в сарае целую неделю? — спросила ее Икки.

— На все воля господня, — ответила та, поджав губы.

Ты что, совсем свихнулась? У тебя нет ни капли сострадания? — пошла на нее Пулька в наступление.

— Око за око! — взревела Огурцова в религиозном экстазе. — Не надо было моего Михаила похищать! Это, между прочим, Машка все тогда придумала, вот сама и получила той же монетой!

Мы все уставились на нее, на минуту наступила гробовая тишина, а потом Пулька как набросится на нее:

Ты, неблагодарная свинья! Сама ведь просила! — Она уже было полезла на Огурцову с кулаками, но я остановила ее, сказав:

— Пуль, да хватит вам ругаться! У нее, наверное, еще алкогольный синдром не прошел, сама не знает, что говорит, — и чтобы сменить тему, я объявила о нашей с Власом свадьбе.

— И мы с Женькой завтра решили снова заявку подать, — сказала Икки и, вздохнув, добавила: — Предыдущую мы ведь проворонили.

— Слушай, Икки, а давайте сделаем двойную свадьбу, в один день?!

— Вот здорово! — восторженно воскликнула она.

— Машкину свадьбу я одобряю, а вот твою, Икки, нет! Глупость ты делаешь, потом жалеть будешь! — заметила Пулька.

— Ой, да ладно тебе, мы с Овечкиным любим друг друга.

Мы еще поговорили о двойной свадьбе, потом каждый высказал свое мнение о нарядах: мы с Икки выступали против напыщенных свадебных платьев, Пулька вообще считала брак гиблым делом и сказала, что она бы на нашем месте заявилась в ЗАГС вся в черном, что означало бы глубокий траур по безвозмездно утерянной свободе, Огурцова кричала больше всех, уверяя, что свадебное платье обязательно, да лучше чтоб попышнее, непременно белое и с фатой, как у нее было.

Когда они ушли, мною овладела одна очень неприятная мысль, которая гложет меня с тех пор, как я согласилась во второй раз выйти за Власа замуж. Мысль эта касалась Кронского. «Как-то нехорошо получается — человек уехал ради меня в Тибет, в надежде на то, что монахи вылечат его от импотенции и нездоровых пристрастий в сексе, а я в это время буду „другому отдана“. Надо было бы хоть объясниться, поговорить», — думала я.

Дзз…. Дззззззз… Дзззззззззззз…

— Корытникова! Маша! Что там у тебя случилось? Тебя что, похитили? Мне твоя мама звонила! — возбужденно кричала в трубку Любочка.

— Нет, у меня все хорошо.

— Тогда приезжай за гонораром. Мне твой роман понравился, и намного больше этих твоих «Записок»! Молодец!

Меня снова закрутила столичная жизнь — так, что вскоре я вовсе забыла об Эльвире Ананьевне, Шурике, Поповой и холодном сарае с мышами, где провела почти целую неделю.

Навалилось все сразу — нужно было съездить в редакцию, подать заявку в ЗАГС, искать дурацкое свадебное платье — Влас был непреклонен — он требовал, чтобы я выглядела настоящей невестой (как положено), в шикарном белом платье и фате. На платье я все же в конце концов согласилась, но с фатой смириться не могла.

У мамы дела были плохи — она находилась в ужасном состоянии, ее не радовало даже то, что дочь наконец-то выходит замуж. Она не успела — коты уже были отправлены в Германию. Бедняжка совершенно растерялась и не знала, что ей делать — оставаться в Москве было не для чего (на почве отправки кошек за границу она окончательно и бесповоротно разругалась с таинственным Григорием), ехать в деревню, к перекопанному огороду и предателю-мужу, не хотелось. Все же она решилась ехать.

— Дом-то мой! Хоть посмотрю, что там творится! Приеду к тебе на свадьбу, милая. Только очень прошу, не ссорься с Власом! Это твой последний шанс, — сказала она на прощание и укатила обратно к предателю-мужу.

Через день после того, как я, Влас и Икки с Овечкиным подали заявки в ЗАГС во второй раз, я наконец-то сумела выкроить время и поехала в редакцию. Любочка встретила меня очень тепло, все расспрашивала о похищении, ужасалась, а в конце сказала, чтобы я, несмотря на приготовления к свадьбе, поторапливалась со следующим романом.

Я выбежала из кабинета. «Сегодня нужно еще успеть съездить с Икки в салон и хоть посмотреть на эти проклятые платья, прицениться», — думала я, пока стояла в ожидании лифта, но лифт у них то ли сломался, то ли в нем кто-то решил покататься. Я плюнула и побежала вниз по лестнице. Миновав один пролет, я вдруг увидела завалившиеся на урну для окурков две слепившиеся воедино фигуры — одна из них стояла ко мне спиной. Рядом, на полу, валялись белый пиджак, швабра и тряпка. Я задержалась на минуту, потом как сигану оттуда.

— Маруся! Маруся! Стой! Ты снова ничего не поняла! — кричал мне вдогонку «Лучший человек нашего времени».

Он успел схватить меня за руку.

— Ты опять все неправильно поняла! — задыхаясь, прошептал он.

— Вот такая я тупая!

— Постой, я тебе сейчас все объясню. Это уборщица…

— Послушай, Леш, не утруждайся, я даже рада тому, что увидела. А я думала, ты в Тибете.

— Я хотел, да не получилось. Ты на меня не обижаешься, моя Марья Искусница, моя «Уходящая осень», кукурузница, мой недоступный абонент?!

— Нет. Леш, я замуж собралась.

— Опять замуж?! — он явно расстроился. — Изменщица! Как ты могла! За кого?

— Да какая разница!

— Ты помирилась с этим своим обывателем, который никогда в жизни не поймет твоей тонкой души и всегда будет беситься, когда ты будешь раскидывать вещи по квартире, развешивать плакатики на стенах и наваливать повсюду кучи книг! А ты никогда не перестанешь этого делать, потому что ты Ма-ру-ся — свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. И никто, кроме меня, не поймет твоей тонкой натуры.

— Мне очень жаль, но у нас с тобой ничего не получится! Так что ступай к своей уборщице.

— Да не пойду я к ней! Что я обязан, что ли, ей помогать иолы мыть! — Кронский хотел уверить меня, что ничего постыдного они с уборщицей не делали, а просто он помогал ей мыть пол.

— Ширинку застегни.

— А, ну да, — рассеянно проговорил он и вдруг спросил: — Марусь, а ты этому своему Отелло хоть изменять-то со мной будешь?

Нет, я другому отдана и буду век ему верна, — ответила я словами пушкинской Татьяны и побежала вниз по лестнице.

На том и был завершен наш с Кронским роман. После этой встречи с ним я почувствовала даже какое-то облегчение, наверное, из-за того, что мы объяснились и он теперь знает, что «я другому отдана», но снова, как это всегда бывало (стоит мне только увидеть его), «Лучший человек нашего времени» врывался в мою жизнь (вернее, в голову) подобно урагану, снося все благочестивые намерения и правильные, удобные для жизни мысли и представления о безмятежном будущем. И что я за человек такой непостоянный и отходчивый?

Весь месяц мы с Икки мотались по свадебным салонам. Мы примеряли платья, надевая фату задом наперед, и покатывались со смеху.

— Ты в этом платье похожа на бабу с чайника! — говорила она мне.

— А ты в этом кружевном, голубом, на дешевую куклу, помнишь, у Огурцовой была точно в таком же платье!?

— Слушай, — как-то сказала мне Икки. — Мне почему-то свадьба напоминает похоронный ритуал. Вот всем нормальным девушкам хочется хоть раз в жизни быть настоящей невестой, надеть подвенечный наряд и все такое… А мне никогда не хотелось, мне просто хочется быть рядом с Женькой. Я бы и расписываться не стала — это он настоял.

Я думала точно так же. Мне почему-то всегда свадьба напоминала похороны. Сначала все так чинно, торжественно, помпезно, по форме, а кончается одним и тем же — гости напиваются и бьют друг другу морды или что-нибудь в этом роде.

Влас весь месяц подыскивал помещение — искал он так скрупулезно и придирчиво, что если бы не вмешался Аркадий Серапионович, банкет бы пришлось устраивать в автосалоне. За неделю до торжественного события были приглашены все, кого только можно было пригласить. Помимо близких и родных со стороны Власа — все те «холодильники», что приходили как-то к нам домой и не слишком-то культурно вели себя за столом, не забыт был и Илья Андреевич, чья жизнь сравнима лишь с «судном посреди морей, гонимым отовсюду вероломными ветрами». А я пригласила даже Любочку — пусть порадуется за меня и наконец выкинет бредовую идею из головы поженить нас с Кронским.

За пять дней до свадьбы мы с Икки наконец-то купили свадебные платья. Она отрыла себе модель тридцатых годов — вечернее платье нежно-абрикосового цвета на узких бретелях с вышитым плотным поясом в тон вокруг бедер. Я обожаю моду «между двумя мировыми войнами» и тоже хотела подыскать себе нечто подобное, но ничего подобного нигде не было. И потом, чтобы носить такие модели, мне нужно было сбросить килограмм семь.

Ничего не оставалось, как приобрести классическое платье кремового цвета — не очень пышное, с открытыми плечами, приталенное, поражающее строгостью силуэта, без всяких там розочек и крендельков.

Влас очень поразился, когда я сказала ему, что до свадьбы платья он не увидит и что мы с Икки будем причесываться и одеваться у себя по домам. Он долго сопротивлялся, но в конце концов сдался. Было решено, что к двенадцати часам он пришлет за мной машину, потом мы заедем за Икки (которую Людмила Александровна со слезами уговорила подготовиться к бракосочетанию у них дома, то есть в десяти минутах ходьбы от меня) — и сразу в ЗАГС.

— И еще… — процедил Влас. — Я пришлю к тебе парикмахера.

— Я сама причешусь.

— Пожалуйста, — взмолился он. — Я хочу, чтобы ты была самой красивой невестой в мире!

— Ладно, — согласилась я, — только потом этого твоего цирюльника я отправлю к Икки.

Наконец наступил решающий день в моей жизни — я в четвертый (и, надеюсь, в последний) раз выходила замуж. Пока я принимала душ, внутри меня все клокотало и дрожало от предстоящего ответственного события. Когда я вышла из ванной, клокотание с дрожанием сменила ужасающая печаль, когда я напялила на себя свадебное платье, меня охватила паника, а когда пришел парикмахер, в моей голове крутился только один вопрос: «Боже мой, что ж я делаю-то?!»

— Костик. Ваш парикмахер. О, какое прекрасное платье! И вы прекрасны! — без остановки тараторил Костик. — Мне Влас Олегович сказал, что именно он хочет видеть у вас на голове.

— А что я хочу, это вас не интересует? Откуда он вообще вас…

— Выкопал? — спросил находчивый Костик. — Это ему Аркадий Серапионович посоветовал. Прекрасный доктор, скажу вам, просто замечательный! Он гений, между прочим, в своей области!

Костик болтал без умолку, и я не заметила, как он соорудил у меня на голове безобразную «гулю» и намеривался было выбрызгать на нее весь баллончик лака, но тут я закричала:

— Нет! Не надо!

— Как же? Ведь все распадется!

— У меня на лак жуткая аллергия. Спасибо. Вид у Костика был обиженный.

— Вы не зайдете к моей подруге, она тоже сегодня выходит замуж? Тут совсем рядом, — сказала я и дала ему Иккин адрес. Костик очень обрадовался — рассчитывал, видимо, там дорваться до лака, его последнего, очевидно, самого любимого штриха в прическе.

Я стояла и смотрела на себя в зеркало. Ужас! Прическа в точности как у героини Фаины Раневской в «Подкидыше». Я вымыла голову и завязала обыкновенный хвост на затылке. Намного лучше.

Позвонил Влас и сказал, что машина уже у подъезда, и только я хотела было снять трубку и позвонить Икки, как: «Дзззззззззз Дззззззззз…»

— Машка, домой за мной не заезжай! Быстрее в аптеку! Немедленно! — вопила Икки нечеловеческим голосом.

Я вылетела из квартиры, села в машину с разноцветными ленточками и через пять минут была у «Эбатова и Кo». Навстречу сломя голову бежала Икки в распахнутом пальто, из-под которого виднелось платье нежно-абрикосового цвета, и с точно такой же «гулей» на голове, которую я смыла полчаса назад (видимо, Костик кроме этой прически больше ничего не умел).

— Что случилось?

— Мне позвонила соседка, что живет над аптекой. Хорошо, я ей телефон свой догадалась оставить, — запыхавшись, говорила Икки, трясущимися руками открывая аптеку. — Этот дурак Иннокентий там, кажется, пожар устроил! Черт! Дверь не открывается!

— Дай, я попробую. Зачем ты его в выходной день одного тут оставила?

— Зачем-зачем! Рецептуры полно, а коробочек не хватает!

Наконец дверь поддалась, и мы вошли внутрь.

В торговом зале ничего не было видно: все как в тумане. От едкого дыма слезились глаза, перехватывало дыхание.

Мы кинулись в ассистентскую. По углам комнаты (в строгом геометрическом порядке) на полу весело полыхало пламя, быстро поднимаясь по стене вверх. Странно как-то. Будто это был не пожар, а поджог.

— Маш, там, в туалете, ведро. Помоги мне! — закричала Икки, сняв пальто.

Когда я вылетела из туалета с ведром воды, Икки уже успела снять со стены огнетушитель и залепить все стены белой пеной. Я вылила воду в угол, где огонь никак не унимался, и опять побежала за водой.

В конце концов огонь был нами потушен, а у аптеки «Эбатов и Кo» появилась новая проблема — нужно было срочно делать ремонт.

— Где этот работник? — со злостью проговорила Икки, ее «гуля» на голове совсем развалилась, платье окончательно было испорчено, лицо — в саже.

— Иннокентий! — воскликнули мы в один голос, но он, по обыкновению, не подавал голоса, только на сей раз бывший бабушкин ученик, вероятно, захотел поиграть с нами в прятки.

— Прекрати дурить, это я, Маша! Вылезай! Мы опаздываем!

— Вот бестолочь! — Икки была вне себя от злости. — Мне почему-то кажется, что и на сей раз мы с тобой не выйдем замуж. Ты только посмотри на себя! Ужас!

— А ты на себя!

Такое впечатление, будто мы все утро прочищали трубы и только что оттуда вылезли.

— Мое платье! Кошмар! Теперь его остается только выбросить, а ведь в нем можно было бы куда-нибудь выйти, в театр, например. Что теперь делать? У тебя вообще клок вырван, смотри, смотри! До самой задницы, даже трусы видны. А чего это ты белые трусы надела? Нужно было кремовые подобрать, под цвет платья!

— Теперь уже ничего не нужно, — обреченно проговорила я, и мы вдруг, глядя друг на друга, как захохочем.

— Две чувырлы! Невесты! Ой, не могу! Нет, мы точно не успеем к часу в ЗАГС.

— Нужно что-то делать!

— А что делать-то? Твой протеже куда-то спрятался, я его теперь одного в аптеке не оставлю, сходить домой переодеться мы не успеваем, а расписываться в таком виде… — Икки снова залилась смехом, но тут же успокоилась и, схватив меня за руку, сказала: — Пошли!

Она провела меня в подсобку, открыла большой металлический шкаф. Там… между халатами, съежившись, сидел Иннокентий и грыз ногти.

— Вот ты где! Ну-ка вылезай немедленно! Ты что тут натворил!

Иннокентий вылезать и не думал, а только съежился еще больше.

— Иннокентий, поехали с нами на свадьбу! — предложила я, зная, что воздействовать на него можно только методом «пряника».

— Пгавда?

— Правда.

— Вы меня будете женить?

— Если захочешь, — прошипела Икки, и вечный юноша выпрыгнул из шкафа. — Переодевайся, — скомандовала Икки, протянув мне белый медицинский халат.

— Ты с ума сошла?!

— Хорошие халаты, я их на заказ шила — приталенные, до середины икры. Чем не подвенечное платье? А ты снимай халат и иди, одевайся, — приказала она Иннокентию.

По дороге в загс Иннокентий сумбурно рассказал нам о том, что же все-таки на самом деле произошло в аптеке:

— Я сижу констгуигую упаковки для микготогпед и вдгуг кто-то стучит в двегь. Я пгитаился и не отгыл. Они снова стучать. Я подумал — вгаги, а пгедпгиятие-то секгетное. Нужно уничтожить газгаботки, и я гешил уничтожить. Наложил по углам бумажек и поджег, а сам в несгогаемом шкафу спгятался. Мне будет за это пгемия?

— Ты за это по шапке получишь! — пригрозила Икки, и мы подъехали к ЗАГСу.

Влас с Овечкиным ждали нас на улице и нервно курили. Мама с родителями Власа стояли чуть поодаль.

— Мы думали, вы не приедете! — в один голос сказали женихи.

Ко мне подлетела мама:

— Дорогая, я так переживала! Ну-ка, покажи свое платье! Боже мой, что это на тебе! Ты что нацепила? — родительница была в ужасе.

— Что там, что там? Дайте-ка мне посмотреть! Платье? Какое-то необыкновенное платье? — мне навстречу ковыляла старая склочница, расталкивая всех палкой. Олимпиада Ефремовна (бабушка Власа), окинув меня взглядом, произнесла своим обычным тоном, применяемым в тех случаях, когда она решительно ничего не понимала: — А что, оригинально!

— Где остальные? Где Николай Иванович?

Остальные — кто внутри, кто в ресторане. А Николай Иванович не приехал — он торгует навозом с Эльвирой Ананьевной, на обочине дороги, потому что в магазине и на площади им, естественно, продавать дерьмо никто не разрешил, — язвительно сказала мама. — Ты, Маш, не обижайся, конечно, но все-таки какая ж ты у меня уродина! Это ведь надо, в халате на собственную свадьбу прийти!

— Ну и что, зато мы спасли от пожара единственную проктологическую аптеку в Москве.

— Кто вызывал врача? — тревожно спросила служительница ЗАГСа.

Мы не врачи, мы невесты, — пояснила я и услышала у себя за спиной гнусный шепоток:

— Это теперь беднота так из положения выходит?

Я хотела было что-то ответить, но нас с Власом пригласили в зал.

— Слава богу, успели, — облегченно вздохнул он. Женщина в ядовито-розовом костюме говорила то, что должна была сказать, но я ее совершенно не слушала, потом заиграл марш Мендельсона и я увидела, как мама стоит и захлебывается соплями — она-то слышит его в такой торжественной обстановке в восьмой раз — четыре раза на собственных бракосочетаниях и четыре на моих.

Потом расписались и Овечкин с Икки.

Я не заметила, как на моем безымянном пальце правой руки оказалось обручальное кольцо, не заметила, как мы приехали в ресторан. Я была словно в тумане, когда все подходили и поздравляли нас. Сквозь забытье я услышала голос Ильи Андреевича:

— Говорил я тебе, Влас, — невеста у тебя неординарная девушка! Ты посмотри, какое платье сшила! Пре-лест-ни-ца! Прелестница! Просто чаровница! Береги ее!

Вдруг я словно проснулась, и первое, что увидела, так это то, как Мисс Бесконечность ходила по залу в поношенном белом синтетическое платье в катышках с обстриженным подолом в виде закругленных лепестков и явно кого-то искала.

Наконец все уселись за стол, бабулю тоже усадили. Первый тост был за молодых, Мисс Бесконечность встала, поклонилась и громко спросила у присутствующих:

— Я что-то не пойму, а где Панкратушка? За кого я выхожу замуж, если его нет, на? — Мама, сидевшая рядом, что-то шепнула ей на ухо и попыталась усадить на стул, но Мисс Бесконечность вдруг как закричит: — Да что ж это такое-то! В конце-то концов, на! Весной написала эпопею, а вся слава досталась Машке — она сидела и подписывала мои книжки! Теперь я влюбилась в Панкрата, а на моей свадьбе почему-то опять Машка женится! Каналья! Где мой Панкратка? — вопрошала она у гостей. Гости давились от смеха. Старушку еле усадили и насильно влили в нее вина, чтобы успокоить.

— Господа! Господа! Минуточку внимания! — зычно проговорил Аркадий Серапионович и постучал вилкой по фужеру, призывая к тишине. — Я хочу выпить за молодых, за то, чтобы они никогда не ссорились, жили в мире, а главное, помнили, что самое важное в отношениях мужчины и женщины, да и вообще в человеческих отношениях, — это всепрощение. — Овечкин громко зааплодировал, его примеру последовали и все остальные. — А за спасение нашей уникальной аптеки «Эбатов и Кo» я очень благодарен нашим невестам. Они пожертвовали своими подвенечными платьями и побороли огонь!

Да сядь ты! — дернула его за рукав Пулька и прокричала через весь стол: — Маша! Ты на днях просто обязана приехать ко мне в больницу, проверить сама знаешь что! Я тут подумала и решила, что ты в этом ледяном сарае, где тебя держали в заточении целую неделю, могла застудиться!

— Правильно, Маша! Пуля дело говорит! — горячо поддержала ее мамаша. — Эту мерзкую Ананьевну я видеть не могу! Нет, представляете, они с Колей весь огород перебурили. Это теперь не дача, а выгребная яма какая-то. Вонь стоит невообразимая! Я теперь, Машенька, решила заняться оформлением загранпаспорта. Поеду в Германию, искать своих кошек!

Судя по всему, гости чувствовали себя очень хорошо — они говорили о том, что по-настоящему их беспокоило — громко, не шушукаясь.

Анжелкины родители вспоминали свою свадьбу, Пулькины гоголеведы горячо спорили:

— А я утверждаю, что иного выхода, как найти ребро-с, у нас нет! Именно по нему мы и сможем определить, является ли Микола Тарасович Яновский прямым наследником Гоголя или нет!

— А я настаиваю на эксгумации! Это, по каайней мейе, будет точно! — упрямилась Вероника Адамовна.

— Скажи, как, как ты мог поверить письму своей матери?! — зациклилась Людмила Александровна, хватив, видимо, лишнего.

— Прости меня, птичка моя! Давай забудем об этом, давай радоваться счастью нашей дочери!

— Все с мужьями, один мой дурак торгует навозом в деревне! — с отчаянием проговорила мама.

— Где Панкратка? Он что, сбежал со свадьбы? — проснулась Мисс Бесконечность.

— Вышел в туалет! — крикнула я, бабуля мгновенно успокоилась и задремала.

Иннокентий навалил себе в тарелку черной икры вместо гарнира, поднял глаза и вдруг взвизгнул, указывая на Анжелку:

— Вот она! Вот она! — поджигатель, задыхаясь от радости и волнения, перевел дух и ляпнул: — Может, и я еще на этой жигной женюсь!

— Что?!! — прогремел чернобровый детина Михаил. Огурцова на нервной почве покрылась красными лопухами.

Обстановка накалялась — подошло самое подходящее время для мордобоя. А какая же без этого свадьба?!

Однако все закончилось благополучно. Михаила оттащили от Иннокентия, и Влас попросил одного из своих водителей отвезти бывшего бабушкиного ученика домой.

К одиннадцати вечера гости начали разъезжаться, а ко мне подошла Любочка, отвела в сторону и шепнула:

— Я, Маш, тебя поздравляю. Счастья тебе и всякого такого… Но Кронский скорбит. У него снова запой, говорит, что теперь ты для него навсегда потеряна. Ничего, конечно, не пишет. Я просто не знаю, что делать. Ты бы с ним поговорила, что ль!

— Ах, Любочка, это не поможет, я уже с ним разговаривала.

— Жаль, такой талант пропадает! Ну, я тоже, пожалуй, поеду. Ты с книгой-то не тяни. А то Кронский в запое, у тебя медовый месяц. А я за всех должна думать! Пока.

— До свидания, Любочка.

Домой к Власу мы приехали в первом часу ночи. Он приволок из машины подарки, разложил их на полу в гостиной, обнял меня и спросил:

— Ты счастлива?

— Очень. Помнишь, что ты мне обещал?

— Что?

— В Венецию поехать после свадьбы.

— Значит, поедем. Я так соскучился, пойдем…

— Л ты не хочешь подарки посмотреть?

— Давай! — весело воскликнул он.

Влас, можешь включить компьютер, а то я боюсь до него дотрагиваться, и разреши мне дописать эпилог.

— У тебя брачная ночь, а ты садишься писать какой-то эпилог! Нет, ты все-таки поразительная девушка! Наверное, за это я тебя и люблю.

Влас включил компьютер, и я села дописывать книгу начиная с того момента, как Иннокентий чуть было не спалил единственную проктологическую аптеку в Москве.

Через полтора часа была описана свадьба. Все. Точка.

Теперь нужно непременно отправить это Любочке. Думаю, ее сердце дрогнет от того, что текст был сдан в брачную ночь, и она не станет слишком строго судить его.

А все-таки интересно, что будет дальше? И поедем ли мы с Власом в Венецию? Вдруг мы с ним снова поругаемся, разведемся… Но нет, нет, нет! Пятой печати в паспорте я не переживу!