Узнав о страшной участи своих родителей, красавица Фьора приезжает во Францию, чтобы найти и покарать виновных в их гибели. Ее не пугает даже то, что один из ее врагов — сам Карл Смелый Однако ему служит человек, которого Фьора все еще любит, — ее муж, граф де Селонже. Когда-то он считал позором для себя брак с нею. Но, угодив в любовные сети, он больше не ищет смерти, теперь у него одно желание — вновь увидеть возлюбленную.
La Florentine Fiora et le Temeraire ru fr Roland ronaton@gmail.com FB Tools 2005-12-14 E21BDB57-AD22-45F8-A8BB-CB5DAD2D735F 1.0 Жажда возмездия Эксмо-Пресс Москва 2002 5-04-009342-X

Жюльетта Бенцони

Жажда возмездия

Часть первая. ЛЮДИ ИЗ БРЕВАЙЯ

Глава 1. ЗАБРОШЕННАЯ МОГИЛА

Фьора, не мигая, смотрела на эшафот.

Сцепив пальцы рук с такой силой, что суставы побелели, она рассматривала старое сооружение из камня и дерева. С него был снят его уродливый покров из черного сукна, который набрасывали в дни казни важных персон, и теперь был виден лишь его каркас из балок и обшарпанных досок, потемневших от крови, следы которой, образовавшиеся от соприкосновения с раскаленным железом и кипящим маслом, невозможно было ничем смыть.

Под настилом молодая женщина могла видеть ящики, куда палач складывал свои страшные инструменты.

Большой котел, в котором варили фальшивомонетчиков, виселица и колесо у самого подножия огромного креста — последнего знака милосердия, плаха из шершавого дерева, со следами ударов топором, — все это внушало ужас. Эшафот дижонского судебного округа являл собой истинную картину ада. Именно здесь ранним зимним утром пали головы брата и сестры — Мари и Жана де Бревай, молодых родителей Фьоры, казненных по обвинению в кровосмешении и прелюбодеянии пять дней спустя после ее рождения.

В наступающем декабре ей, плоду их пылкой, но преступной любви, исполнится восемнадцать лет.

Отвращение, ужас и ненависть наполняли ее при виде этой машины для казни, оборвавшей жизнь неизвестных ей родителей. Ей так хотелось поднести к этому страшному месту огонь. Этот старый эшафот притягивал ее с какой-то непонятной гипнотической силой, и ей никак не удавалось избавиться от этого ощущения.

Ее разум воссоздавал ужасную сцену. Фьора словно бы слышала похоронный звон и шепот толпы. Лазурное небо прекрасного летнего дня превратилось в небо с низкими свинцовыми облаками, все вокруг стало серым, как платье Мари и камзол Жана, серым, как их глаза, и только холодное зимнее солнце, светившее в тот день проклятия, отсвечивало в светлых волосах приговоренной к смертной казни красавицы.

На углу площади стоял молодой человек, прибывший из Флоренции. Его сердце рвалось к этой молодой красивой женщине, которая должна была сейчас умереть. Ее образ навсегда запечатлелся в сердце Франческо Бельтрами. Он посвятил свою жизнь той, которая по приговору суда должна была умереть, ребенку, прожившему на свете всего пять дней. Девочка была спасена им, удочерена и воспитана так, словно она была рождена на ступеньках трона, а не эшафота.

На этом же углу площади Моримой стояли мулы, груженные богатыми тканями, охранявшие их слуги и их начальник Марино Бетти, который, несмотря на данный им у алтаря обет молчания, не сдержал своей клятвы и весной 1475 года убил своего хозяина, сделавшего ему столько добра; толкнула на это его любовница, настоящая ведьма, Иеронима Пацци. Фьора вынуждена была бежать из города своего детства, лишенная состояния, дома и друзей. Позже Марино Бетти, зверски убитый по приказу Лоренцо Медичи, заплатил за свое клятвопреступление, но его соучастница Иеронима Пацци все еще находилась в бегах…

Вынужденная теперь жить в изгнании, Фьора не смогла забыть того зла, что причинила ей эта женщина, но она не теряла надежды разыскать, ее и заставить расплатиться за все преступления.

В Бургундии, куда Фьора недавно прибыла, перед ней стояла другая задача — отомстить тем, кто привел ее родителей на эшафот. Их было трое: Рено дю Амель, муж Мари, своим грубым обращением вынудивший ее бежать с братом, который очень любил ее. Рено дю Амель нещадно преследовал эту пару. Затем Пьер де Бревай, отец Мари, который, польстившись на деньги, насильно выдал собственную дочь за ненавистного ей человека и который на протяжении этой драмы не сделал ничего, чтобы спасти своих детей. И, наконец, герцог Карл Бургундский, у которого Жан де Бревай служил шталмейстером во времена, когда Карл был еще просто графом Шароле, и который из-за собственной гордости и от того, что юноша без разрешения оставил службу, не смог выказать должного великодушия, как это подобает принцу в отношении к своему товарищу по оружию…

Этих троих людей Фьора приговорила к смерти вместе со своим другом Деметриосом Ласкарисом, врачом из Византии, который тоже хотел отомстить Карлу Смелому за смерть своего брата Феодосия, наивно поверившего клятве этого принца и казненного турками.

Теперь наступило время приняться за дело.

Прервав свои горькие размышления, молодая женщина повернулась к трем молчаливо стоящим людям — Деметриосу, его слуге Эстебану и Леонарде Мерее, старой деве, которую Франческо Бельтрами нанял в няньки к несчастному ребенку, лишившемуся родителей.

Фьора обратилась к ней:

— Где находится дом палача?

— Почему вы спрашиваете об этом?

— Разве не вы мне говорили, что перед тем, как покинуть этот город, мой отец дал золото этому человеку, чтобы тот сделал приличную могилу для моей матери и… для ее брата?

— Этот брат был вашим отцом, — укоризненно взглянула на нее Леонарда.

— Я никогда не считала его своим отцом. Он лишь дал мне жизнь, но моим отцом навсегда останется тот, кто покоится под плитами церкви Сан-Микеле во Флоренции. И все-таки я хочу увидеть эту могилу.

— Вероятно, это будет очень трудно и, может, невозможно сделать. Арни Синяр, служивший в то время палачом, был уже тогда пожилым человеком. Возможно, его уже и в живых-то нет, во всяком случае, он больше не выполняет своих обязанностей.

— Тогда тот, кто сменил его, покажет нам ее. Идемте!

Не дожидаясь других, Фьора направилась к лошадям, привязанным Эстебаном к железному кольцу одного из домов, но Деметриос остановил ее порыв.

— Позволь пойти мне! Тебе нечего делать в подобных местах. Все сторонятся людей подобной профессии, — добавил он, указывая на эшафот. — Он как прокаженный, которого все избегают.

— А когда он идет на базар — надо же ему чем-то питаться, — добавила Леонарда, — он берет с собой палочку, которой он должен указывать на то, что ему хочется купить.

— А деньги? Их с него не берут? — спросила Фьора саркастически.

— Многие предпочитают давать ему просто так, чем брать деньги, за которые заплачено кровью. Когда-то давно герцог Жан Бургундский, прозванный Бесстрашным, вызвал настоящий скандал в Париже во время волнений 1413 года, пожав руку городскому палачу Капелюшу. Ты знаешь, они обязаны носить перчатки…

— Все это меня не касается, — оборвала ее Фьора. — Спасибо за предложенную помощь, Деметриос, но я сама должна узнать, где могила моих родителей.

Мне предстоит выполнить много неприятных вещей, и я не собираюсь перекладывать их на чужие плечи. Где живет этот человек?

— Что ж, как хотите, — вздохнула Леонарда, хорошо понимая, что настаивать было бесполезно. — Идемте за мной! Это недалеко отсюда. Лошадей брать не надо…

Оставив лошадей под присмотром Эстебана, Леонарда повела свою спутницу и греческого врача к тому месту на площади, где протекала речушка Сюзон, рядом стояла Кармская мельница, а за мельницей дом, прилепившийся к земляному валу. Ни напротив, ни рядом больше не было домов. Это был прочный дом, дверь которого была заново покрашена красной краской. Решетчатое окошко позволяло его жильцам увидеть тех, кто пришел, прежде чем открыть им дверь.

На стук железного молоточка выглянул человек с бородой.

— Что вам надо? — сухо спросил он.

— Вы городской палач? — спросила Фьора. — Я хотела бы поговорить с вами.

— Кто вы?

— Путешественница, иностранка, а мое имя вам ничего не скажет. Но я заплачу вам, если вы ответите на мои вопросы.

— Здесь предпочитают платить за то, чтобы я на них не отвечал.

Хозяин дома закрыл окошко и отворил дверь. Это был человек, одетый в кожаную одежду, вероятно обладающий необычайной физической силой. На вид ему было лет сорок. Его лицо с усами и темной бородой, с небольшим носом и темными, глубоко посаженными глазами под густыми бровями ничем примечательным не отличалось. В руках у него была книга.

Не пригласив своих посетителей пройти дальше коридора, палач скрестил руки.

— Задавайте ваши вопросы.

— Мне хотелось бы поговорить о вашем предшественнике, мэтр.

— Арни Синяре, — подсказала Леонарда.

— Мэтр Синяр не мой предшественник. После него был Жан Лармит, а до него — Этьен Пуссен. А меня зовут Жан дю Пуа. Вот уже десять лет, как Синяр сложил меч правосудия. После тридцати пяти лет службы!

— Он умер?

— Насколько я знаю — нет, но он уже в очень преклонном возрасте.

— Не могли бы вы сказать, где я могу найти его? — спросила Фьора, поднеся руку к кошельку, подвешенному на цепочке к поясу.

Жан дю Пуа проследил глазами за ее жестом.

— Он скопил немного денег и купил себе небольшой земельный участок за городскими стенами, недалеко от монастыря Ларрей. Поговаривают, что он дружно живет с монахами, которые унаследуют потом его добро. Если вы хотите его увидеть, то найдете его именно там, если только он не умер этой ночью.

— На все воля божья! — сказала Фьора. — Спасибо за то, что ответили мне.

Она дала ему три серебряных монеты, и Жан дю Пуа протянул руку, чтобы взять их, не отводя взгляда от молодой женщины, лицо которой было скрыто вуалью.

Похоже, что она была красива, а по ее походке можно было предположить, что это была благородная дама. Он ожидал, что она отыщет глазами что-нибудь из мебели и положит туда деньги, но незнакомка без всякого колебания положила деньги в его раскрытую ладонь.

— Вы не боитесь дотронуться до руки палача?

— А почему бы и нет? Вы открыто делаете то, что вам приказывают, тогда как другие делают это втайне или под покровом ночи. Многие из нас — заплечных дел мастера, но мы ничего об этом не знаем… Прощайте, Жан дю Пуа. Храни вас бог!

Он открыл перед ней дверь и почтительно поклонился, когда женщина переступила порог.

— Если он услышит молитву несчастного, то будет хранить вас, благородная женщина…

В молчании, не обратив никакого внимания на любопытный взгляд какой-то кумушки, путники направились к своим лошадям. Леонарда, вошедшая в дом с некоторым отвращением, выходя из него, спешно начала произносить молитву.

Уже держа ногу в стремени, Фьора обратилась к Леонарде:

— Я полагаю, вы знаете, где находится этот монастырь?

— В полумиле от Ушских ворот. Вы хотите туда поехать прямо сейчас?

— Конечно. Еще совсем светло. А вы что, против?

— Да нет, моя голубка. Вдобавок только я и могу указать вам дорогу. Однако нам надо поторопиться, чтобы успеть вернуться до закрытия ворот.

За городской стеной они пересекли Уш, красивую речушку, по берегам которой росли ольха и раскидистые ивы. Прачки колотушками стучали по белью, смеясь и болтая без умолку, так как хорошая теплая погода способствовала их веселому настроению. На склонах холма, на вершине которого вырисовывались здания и башня старого монастыря, под лучами солнца зрел виноград…

— Кто бы мог подумать, — вздохнул Деметриос, — что эта страна находится в состоянии войны? Все здесь дышит покоем и процветанием.

Действительно, вот уже несколько месяцев как герцог Карл Бургундский безуспешно осаждал город-крепость Нейс в давней надежде восстановить древнее лотарингское королевство путем присоединения к своим владениям и графства Франш-Конте. Ради этого он назначил встречу этим же летом 1475 года английскому королю Эдуарду IV, чтобы помочь ему завоевать Францию, ту Францию короля Людовика XI, которого он так ненавидел. Три года тому назад он, правда, заключил с ним перемирие, но срок его истек без всякой надежды на продление. Не зря его прозвали Смелым…

— Война идет далеко отсюда, — сказала Леонарда, — хотя сказывается и здесь. Герцог не только забрал на войну сильных и здоровых мужчин, но и все то, что дает эта земля для других провинций. А ведь требуется много рук, чтобы обрабатывать ее.

— Поговаривают, что у герцога начались проблемы с золотом, — подхватил грек с мрачной улыбкой. — А ведь он был самым богатым принцем во всем христианском мире. Если он собирается делать долги…

Тут он спохватился, подумав о том, что напоминание о нужде в деньгах, которую испытывал Карл Смелый, будет неприятно услышать молодой женщине. Этим он напоминал ей, наследнице богача флорентийского Франческо Бельтрами, о ее странном замужестве с графом Филиппом де Селонже, посланником Карла Смелого при дворе Лоренцо де Медичи с целью получить заем. Лоренцо Великолепный отказал ему, так как он оставался верен своему союзу с королем Франции. Чтобы не возвращаться к своему господину без денег, Филипп де Селонже решил жениться на Фьоре, зная ее истинное происхождение.

После этого царское приданое Фьоры оказалось в сундуках герцога Бургундского, в то время как ее замужняя жизнь ограничилась брачной ночью. На рассвете Филипп исчез в поисках ратных подвигов и, возможно, смерти. Он полагал, что его славное имя было запятнано женитьбой на девушке, появившейся на свет в результате кровосмешения. Фьора успела полюбить его и поэтому горько плакала, обнаружив его исчезновение, но сейчас было трудно сказать, какие чувства она испытывала к своему мужу. Любила ли она его по-прежнему или включила его в список людей, которым собиралась отомстить? Говорили, что Селонже тайно объявился во Флоренции в тот момент, когда Бельтрами лишились своего богатства. Но он очень скоро покинул город, не пытаясь даже узнать, что стало с его молодой женой.

Зачем он приезжал во Флоренцию? Чтобы увидеться с нею или же попытался добиться новых субсидий для своего хозяина?

Молчание затянулось. Взглянув на Фьору, которая шла рядом с ним, грек возобновил разговор, но на этот раз начал расхваливать очарование и красоту Дижона, где герцоги Бургундские скопили много предметов искусства и построили великолепные здания. Например, Святую Часовню, где находились капитулы Золотого Руна, рыцарского ордена, созданного отцом Карла Смелого, в котором состоял и Селонже.

В действительности Фьора не слушала Деметриоса.

Все жестокие драмы, пережитые ею, уступили в последнее время место воспоминаниям о том, что пережили когда-то ее молодые и неосторожные родители. Может, это была магия Бургундии, к которой она с первого мгновения почувствовала тягу? Во всяком случае, Жан и Мари де Бревай становились ей все ближе и дороже по мере того, как она мысленно возвращалась к временам, когда произошла эта драма.

Рядом с монастырем Ларрей находился маленький участок земли. Это было небольшое владение, состоящее из виноградника, нескольких фруктовых деревьев, огорода и приземистого домика под двускатной крышей. Человек в полотняной рабочей одежде и шерстяной шапочке, из-под которой выбивались седые волосы, работал в зеленеющем винограднике. Ему было много лет, но, когда он распрямился, стало видно, что он высокого роста и еще весьма крепкий.

— Это он, — сказала Леонарда. — Переговорить с ним?

— Нет, спасибо, — ответила Фьора. — Я предпочитаю сама. Подождите меня здесь.

Она спрыгнула на землю, подошла к воротам, толкнула их и направилась прямо к старику, который, приложив руку к глазам, защищаясь от солнца, смотрел, как она приближалась к нему.

— Извините меня за вторжение, — сказала она. — Вы — мэтр Арни Синяр, не так ли?

Непривычный к подобным визитам, бывший палач чувствовал себя скованно.

— Если вы знаете, как меня зовут, значит, вы знаете, кем я был?

— Я это знаю и именно поэтому пришла к вам.

— Я не люблю вспоминать об этих годах, но… я к вашим услугам, мадам! Присядьте, пожалуйста. Перед домом есть скамья.

— Не могли бы мы поговорить на ходу? У вас хороший виноградник.

Под седой бородой, придающей Арни Синяру вид патриарха, появилась робкая улыбка:

— Из этого винограда получается, хорошее вино. Пройдемтесь, раз вы этого хотите.

Они сделали несколько шагов между ровными рядами кустов, которые старик, проходя мимо, нежно поглаживал рукой.

— В декабре месяце будет восемнадцать лет, — сказала Фьора, — с того дня, как богатый флорентийский торговец дал вам золота для того, чтобы вы выполнили очень важное для него поручение. Об этом я и пришла поговорить с вами.

Мэтр Синяр остановился. Фьора, идущая впереди, обернулась. Она увидела, как он побледнел.

— Кто вы? — спросил он вдруг охрипшим голосом. — Вы напоминаете о том страшном дне, который я никак не могу забыть.

Фьора медленно приподняла белую вуаль:

— Взгляните на меня! Я их дочь. Та, которую удочерил флорентийский торговец!

Старик перекрестился, словно перед ним возникло привидение.

— Что?.. Что вы хотите? — глухо спросил бывший палач. — Какую месть вы готовите старику?

— Неужели я так на них похожа?

— Да. — Арни Синяр не сводил с нее глаз. — Я сразу вспомнил свои кошмары. Вы даже не можете себе вообразить, сколько раз я представлял их себе! Они были молоды и красивы… они улыбались друг другу… А я должен был их убить.

— Мне кажется, что вы оказали им хорошую услугу, потому что они вместе отправились на тот свет. Когда люди любят друг друга, то они, покидая эту жизнь вместе, наверное, надеются, что даже смерть не разлучит их, — тихо сказала Фьора.

Старик внимательно смотрел на молодую красивую женщину, которая — и это было очевидно, — забыв о нем, разговаривала сама с собой. Он смотрел на нее с удивлением и одновременно с облегчением.

— Вы действительно верите в то, что говорите?

Она улыбнулась ему. Ее тронул этот старик, раскаивающийся в поступке, память о котором долго преследовала его. Ведь этот несчастный был всего лишь слепым орудием, а мучился воспоминаниями о двух юных любящих существах, которых он должен был лишить жизни. А тот, кто приказал их убить, знал ли он о ночных кошмарах? Фьора в этом очень сомневалась. Рено дю Амель был бессердечным человеком, Пьер де Бревай — по-видимому, тоже. Что же касается герцога Бургундского, то воспоминания об одном убитом молодом соратнике наверняка давно стерлись в его памяти.

— Я взвешиваю каждое свое слово, — сказала Фьора, — и я пришла сюда не за тем, чтобы укорять вас, а только лишь спросить, где находится могила, в которой мой отец хотел, чтобы они были захоронены. Мне хотелось бы помолиться там.

Произнося эти слова и вспомнив о разговоре, который у нее был накануне с Жаном дю Пуа, она поднесла руку к своему кошелю, но старик остановил ее:

— Ни в коем случае! Ваш отец по-царски заплатил мне за ту услугу, которую я должен был выполнить.

Благодаря ему я купил этот дом, где обрел покой. Могила, которую вы ищете, совсем рядом.

— Значит, вы можете меня проводить до ;нее? — спросила Фьора.

— Нет, ибо желательно, чтобы никто не видел нас вместе. Но вы и сами легко ее найдете. Выйдя отсюда на дорогу, которая будет у вас по левую руку, вы увидите источник на опушке леса. Он принадлежит монастырю, как и земли, окружающие его. Это источник Святой Анны. Я их перезахоронил неподалеку от источника. На могиле я посадил боярышник, расцветающий раньше и цветущий дольше, чем другие цветы. Местные жители углядели в этом какое-то чудо, и весной девушки приходят сюда сорвать несколько цветков на счастье.

— Когда вы это сделали?

— Спустя три дня после казни. Снега было немного, и не следовало дольше ждать, чтобы земля не слишком осела. Было новолуние, очень темно, но я вижу в темноте как кот. И потом… мне оказали помощь.

— Кто же? Один из ваших помощников?

— Нет, конечно, я не очень-то доверял им. Мне помог старый монах. Он не пожелал возвратиться в Бревай до тех пор, пока не выполнит то, что считал своей обязанностью. Бедняга! Он был не очень крепким человеком, но все же оказался мне очень полезен. Во всяком случае, он освятил землю… Видите ли, мадам, мне приятно сознавать, что эти несчастные дети покоятся там в освященной земле и совсем недалеко от меня, даже если по ночам я очень мучаюсь. Я обрел мир и покой, только лишь оставив свое ремесло и устроившись здесь навсегда. Вот почему я так испугался, узнав вас.

— Вы понимаете теперь, что для этого у вас не было никаких причин, — успокоила его Фьора. — Я убеждена, что они сами давно простили вас. Прощайте, мэтр Синяр. Мы больше никогда не увидимся, но знайте, что я благодарна вам от всего сердца.

Проводив взглядом старика, который направился в свой дом, Фьора подошла к своим друзьям.

— Теперь, когда ты знаешь, что они мирно покоятся в освященной земле, не собираешься ли ты изменить свои планы мести? — спросил Деметриос.

— Это ничуть не умаляет вины преступников.

Я пойду до конца, — твердо ответила Фьора.

— За исключением герцога Карла, другие, быть может, уже умерли?

— Это и надо выяснить. Разве что божья кара поможет им избежать моей. Но вот, кажется, и источник.

Бывший палач абсолютно точно описал это место, которое действительно было красивым. На опушке живописного соснового леса тоненькая струйка воды стекала в небольшой бассейн из грубого камня, уже покрытого мхом. Рядом рос большой куст боярышника с крупными ветками и красивой формы листьями. Нежные белые цветы уже начали осыпаться и плавали по воде. Однако Синяр не предусмотрел одной вещи — кто-то молился перед кустом боярышника.

Это был молодой, бедно одетый человек, молившийся с таким усердием, что не услышал, как подъехали лошади. Фьора бросила вопросительный взгляд на Деметриоса. Грек пожал плечами:

— Это можно объяснить тем, что этот куст считается чудотворным. Надо дать окончить молитву этому молодому человеку.

Он молился недолго. Вероятно почувствовав, что на него кто-то смотрит, крестьянин — по одежде было видно, что это крестьянин, — перекрестившись, закончил молитву, наклонился и поцеловал землю.

Поднявшись, он сорвал небольшую веточку, засунул ее себе за пазуху, надел свою шапочку и бросил пришельцам:

— Что вам здесь нужно? Если вы собираетесь напоить здесь своих лошадей, то знайте, что это место святое.

— Наши лошади не хотят пить, — ответила Фьора, — а мы хотим сделать только то, что делали вы — помолиться. Надеюсь, вы не видите в этом ничего дурного?

Молодой человек ничего не ответил. Он подошел к всадникам, которые уже спускались со своих лошадей.

Это был молодой человек двадцати пяти — тридцати лет, довольно высокого роста, несмотря на свою грубую одежду, весьма хрупкой комплекции и, к удивлению, даже элегантный. У него было не очень красивое лицо с резкими чертами, смутно кого-то напоминающими Фьоре.

Молодой человек, в свою очередь, тоже внимательно смотрел на Фьору, не обращая никакого внимания на других. Он подошел прямо к ней.

— Мари! — прошептал он, обманувшись из-за белой вуали, которая скрывала черные волосы молодой женщины. — Мари! Неужели это ты?! Но это невозможно! Однако…

— Нет, — сказала Фьора, — я не Мари, я ее дочь.

А вы кто? Вы, вероятно, знали ее, если через столько лет приняли меня за нее?

— Я ее младший брат Кристоф. Мне было десять лет, когда… Я так их любил обоих… Вы не можете себе. даже представить — они были для меня всем, светом, который угас вот уже почти восемнадцать лет тому назад. С тех пор я чувствую себя самым несчастным человеком.

Слезы душили его. Он отвернулся, снял свою шапочку и побежал преклониться перед боярышником, словно это было его последнее пристанище.

— Посмотри, — прошептал Деметриос. — Это монах. — И действительно, в его темных спутанных волосах виднелась тонзура, свидетельствующая о том, что Кристоф де Бревай принял сан священника.

— Наверное, у него не было другого выбора, — сказала Леонарда, взглянув с большим состраданием на худого монаха, плечи которого сотрясались от рыданий.

Фьора приблизилась к нему и произнесла короткую молитву. Взяв молодого человека за плечи, она помогла ему подняться, предложив ему свой носовой платок, чтобы тот смог вытереть лицо, залитое слезами.

— Я думала, что у меня не осталось больше родственников, — тихо сказала она, — и вот я нахожу молодого дядюшку! Может быть, теперь я стану менее несчастной? Меня зовут Фьора, и я приехала из Флоренции. Вы служитель церкви, не так ли?

Кристоф отрицательно мотнул головой, но затем, поняв, что его тонзура выдала его, надвинул шапочку до самых бровей;

— Я покинул церковь. Вчера я сбежал из монастыря Сито, где просто задыхался вот уже семнадцать лет, и пока еще не знаю, куда мне податься. Но очутиться я хочу далеко, как можно дальше! Перед тем, как покинуть эти места, я решил прийти сюда помолиться, увидеть еще раз их могилу.

— Кто сказал вам, где она находится?

— Наш старый капеллан отец Антуан Шаруэ, который проводил их в последний путь и который пришел в мой монастырь, чтобы умереть там после того, как мой отец прогнал его из дому. Мой отец — это просто бессердечное чудовище. Меня отвезли в Сито спустя три дня после казни, а мою младшую сестру Маргариту в монастырь бернардинок в Таре, где она умерла прошлой зимой.

— А ваша мать? Она еще жива?

— К несчастью, ибо ее жизнь — это ад. Она живет затворницей в нашем замке, взаперти с этим старым дьяволом, который не перестает оскорблять ее и поносить плоды ее чрева. Ее, такую добрую и нежную, которая столько страдала и которая должна все еще выносить мучения, которые бог, видимо, желает продлить.

Если бы я смог освободить ее! — пылко воскликнул Кристоф.

— Почему бы нам вместе не поискать способ это сделать? — спросила Фьора, взволнованная глубоким горем этого юноши.

— Что вы хотите этим сказать? И потом, зачем вы вернулись сюда? Разве вы несчастны, живя рядом с этим флорентийским торговцем, о доброте которого мне так часто говорил святой отец Шаруэ?

— Да, конечно… но мой отец умер, и я приехала сюда, чтобы расплатиться со старыми долгами. Если вы не знаете, куда идти, пойдемте с нами! Я позабочусь о вас.

— Вы добры, но я хочу пойти на войну. Это единственный способ достойно покончить с жизнью, которая мне отвратительна.

Деметриос приблизился и положил свою большую руку на плечо Кристофа:

— Вам не кажется, что уже и так достаточно смертей в вашей семье? Почему бы вам не попробовать начать новую жизнь, более соответствующую вашим вкусам и достойную дворянина?

— Дворянина?! У меня теперь больше нет даже имени. В монастыре я был просто братом Антимом. Мой отец считает, что от нашей семьи и следа-то не осталось.

— Ну так выберите себе другое имя! Во всяком случае, ваш поход на войну может подождать хотя бы до завтра. И мне кажется, что вы еще многое можете сказать… вашей племяннице? Идемте с нами! Уже вечереет, и городские ворота скоро будут закрыты.

По свету, вспыхнувшему в глазах бывшего монаха — в этих серых глазах семейства Бревай, так похожих на ее, — Фьора поняла, что он сгорает от желания принять это предложение, и она стала вежливо настаивать:

— Идемте, прошу вас! Вы не можете представить себе, насколько я счастлива, что судьба свела нас.

— Я тоже счастлив, впервые за столько лет! Я уже и забыл, что это значит — быть счастливым!

И не заставляя больше себя упрашивать, но отказавшись взять лошадь, предлагаемую ему Фьорой, которая намеревалась ехать вместе с Леонардой, он резво вскочил на коня позади Эстебана.

Молодая женщина вернулась тем временем к могиле родителей, преклонила колени и тихо промолвила:

— Я поклялась отомстить тем, по чьей вине вы лежите здесь. Когда моя задача будет выполнена, я вернусь дать вам отчет, а пока я сделаю так, чтобы другие жертвы — ваша мать и ваш брат — обрели хотя бы мир в своих сердцах. Я ваша дочь и люблю вас.

Наклонившись, Фьора поцеловала землю, поросшую зеленой травой, и поднялась. Несколько белых лепестков застряло в ее волосах. Как и Кристоф, она сломала веточку боярышника и вернулась к своим попутчикам.

— Мы можем двинуться в путь, — сказала она с улыбкой.

Перекрестившись в последний раз, всадники покинули источник Святой Анны, в прозрачной воде которого играли лучи солнца. В молчании они вернулись в город.

Теперь настала очередь Леонарды вернуться в прошлое…

Когда она прошла через ворота Гийом на северо-западе города, сердце старой девы забилось быстрее обычного, хотя внешне она ничем не выдала своего волнения. Она прожила около десяти лет в гостинице «Золотой Крест», красивая вывеска которой уже виднелась вдали. Леонарда не была здесь уже восемнадцать лет.

Она приехала в Дижон после смерти своей матери, когда кузина Бертиль, хозяйка гостиницы, предложила помогать ей в ее повседневных делах. Леонарде действительно хорошо жилось на этом весьма богатом постоялом дворе, известном не только во всем графстве, но и за его пределами своими уютными комнатами и отличной кухней. Там всегда было многолюдно, останавливались богатые путешественники и весьма известные люди. Однажды даже герцог Филипп со своей свитой обедал в «Золотом Кресте». Естественно, что в этот вечер мэтр Гуте, владелец, отдал гостиницу в распоряжение только своего сеньора.

Да, Леонарде Мерее хорошо жилось у своих родственников. Но вот однажды ей поручили заботу о маленькой брошенной девочке, и этого было достаточно для того, чтобы в ней проснулось чувство, которое она уже не надеялась испытать — инстинкт материнства, чувство самопожертвования, когда прижимаешь к себе живой комочек и готова отдаться ему всем своим существом, даже не помышляя о том, что однажды за твое добро тебе воздается добром.

И на следующий же день Леонарда добровольно отказалась от всего того, что составляло ее жизнь, и ушла, не ведая, что ждет ее впереди, с неизвестным ей человеком, в котором она увидела только то, что он был таким же добрым, как и она сама. А в колыбельке, которую Франческо Бельтрами купил специально для этого путешествия, маленькая Фьора, крещенная прямо в комнате негоцианта, спала на руках бесконечно счастливой Леонарды.

Возвращаясь сейчас туда, где она начинала свою жизнь, Леонарда думала о том, что она сделала правильный выбор, несмотря на драму, которой окончилось ее пребывание во Флоренции, что если бы ей пришлось начать жизнь сначала, она прожила бы ее также без малейшего колебания, ведь она прожила семнадцать по-настоящему счастливых лет во дворце, на берегу реки Арно. Сегодня же у Леонарды оставалось только то, что было, когда она покидала в свое время Дижон, — безграничная любовь к Фьоре и долг оберегать ее.

Теперь, конечно, это было труднее делать. Фьора стала взрослой женщиной, женщиной, познавшей страдания, женщиной, обуреваемой желанием мести, женщиной, которая нашла родственную душу в лице Деметриоса и которая не остановится ни перед чем до тех пор, пока не выполнит задуманное. Для Леонарды стало основной задачей сделать так, чтобы ее любимая Фьора не сошла с этой дороги, полной опасности, еще более несчастной, чем до того, как она вступила на нее.

Когда путники подъехали к постоялому двору, Леонарда подумала, что здесь ничего не изменилось, по крайней мере внешне. По-прежнему царила безупречная чистота, медная посуда была начищена до блеска отрубями и растительным маслом, а маленькие окошки сверкали, как и прежде. Запахи вкусной еды разносились далеко вокруг. Леонарде вдруг показалось, что время остановилось. Разве что животик мэтра Гуте, хозяина, вышедшего им навстречу, еще больше округлился, и из-под его белого накрахмаленного колпака выбивались седые пряди волос.

Так как благородная осанка Фьоры и Деметриоса, идущих впереди группы, произвела на него впечатление, этот достойный человек, сделав огромное усилие, низко поклонился им. Он сообщил благородным путникам, что его дом и он сам в их полном распоряжении при условии, конечно, если они соизволят ему сказать, что им будет угодно.

— Узнать, в том ли же хорошем состоянии ваш дом, милый кузен, — радостно сказала Леонарда, которая уже стояла впереди молодой женщины. — Мы путники усталые и… голодные!

От удивления глаза и рот Донатьена Гуте округлились, и ему пришлось прибегнуть к помощи очков, чтобы убедиться, что он не ошибается.

— Ради всех святых, Леонарда! Это точно вы?

— Это я, жива и невредима! Уж не такая полная, как раньше, но зато вы весьма располнели и расцвели! Само воплощение благополучия! Если не сказать — изобилия!

— Я не жалуюсь, не жалуюсь! — закивал мэтр Гуте. — Дела идут прекрасно, и наша репутация по-прежнему на высоте.

После этих слов они обнялись и крепко расцеловались, как люди, которые давно не виделись. Леонарда прервала объятия, чтобы спросить:

— А моя кузина Бертиль? Где она? Мне не терпится обнять ее.

Доброе лицо мэтра Гуте омрачилось, на глазах выступили слезы:

— Моя бедная жена покинула нас четыре года тому назад, и я до сих пор не могу утешиться. Сейчас мне помогает моя младшая сестра Магдалена, и хотя она очень трудолюбива, она все же не такая, как Бертиль.

Они снова обнялись со слезами на глазах, ибо Леонарда была из тех женщин, которые умеют хранить любовь, несмотря на долгую разлуку. Она очень любила Бертиль и теперь искренне оплакивала ее. Хозяин постоялого двора вспомнил о долге гостеприимства.

— Мы тут говорим о наших грустных семейных делах, а в это время эти благородные люди, которые пришли вместе с вами, томятся в ожидании.

— Вы кое-кого из них знаете, — сказала Леонарда, взяв Фьору под руку. — Помните ли вы господина Бельтрами, кузен?

— Как же я мог забыть его? Такой великодушный сеньор, такой любезный и который так любил петуха в вине! Мы его уже так давно не видели…

— Увы! Вы его никогда больше не увидите, потому что он тоже покинул этот мир. А вот донна Фьора, его дочь, гувернанткой которой я до сих пор являюсь.

Глядя на эту красивую молодую женщину, улыбавшуюся ему огромными серыми глазами, мэтр Гуте скрестил руки с большим удивлением, однако его горячность была не совсем искренней.

— Та малышка, которую мы окрестили здесь? Боже милостивый! Она стала настоящей красавицей! Как моя Бертиль была бы счастлива видеть ее!

— Что касается этого сеньора, — добавила Леонарда, — эта мессир Деметриос Ласкарис, личный врач мессира Лоренцо де Медичи, которого он направил с поручением к королю Франции. И еще Эстебан, шталмейстер мессира и… один наш друг. А теперь отведите нам комнаты и хорошенько покормите!

Сопровождаемые хозяином постоялого двора, к которому вернулось его хорошее настроение, все вошли в гостиницу, где Магдалена, очень похожая на своего брата пышным телосложением и добрым лицом, обняла Леонарду и сделала реверанс Фьоре. Она поднялась по лестнице впереди гостей, чтобы проводить их в самую красивую комнату. Это было просторное помещение с ковром на полу, огромной кроватью с пологом из зеленого бархата, с красивой бургиньонской мебелью, натертой воском, запах которого был сильнее букета дрока, стоящего на дубовом резном сундуке.

Несмотря на долгие годы отсутствия, Леонарда сразу же узнала эту комнату, куда Франческо Бельтрами восемнадцать лет назад принес ребенка, вырванного из рук злобного Рено дю Амеля, и где маленькая Фьора получила крещение. Она сказала об этом взрослой Фьоре, которая с взволнованным видом осматривалась вокруг, и решила оставить ее здесь на некоторое время одну.

Леонарда спустилась на кухню, где надеялась увидеть мэтра Гуте. Ей показалось, что только что он говорил каким-то странным тоном, упомянув, что Франческо Бельтрами давно не приезжал в «Золотой Крест», словно испытывал от этого удовлетворение. Таким тоном говорят, например: «И слава богу!»И старая дама решила узнать, в чем дело.

Она застала своего кузена за взвешиванием драгоценных специй, предназначенных для приготовления телячьего паштета, который один из поваров уже принялся готовить. Чтобы не отвлекать мэтра Гуте от важного дела, Леонарда подождала, когда все будет закончено, и только потом отозвала его в маленькую комнату, где хозяин постоялого двора занимался обычно бухгалтерией:

— Развейте одно мое сомнение, кузен! Только что внизу, когда вы сказали, что давно не видели мессира Бельтрами, мне показалось, что вы не очень-то этим огорчены?

— Как вы можете подумать такое, Леонарда? Это был такой хороший клиент…

— ..тот самый клиент, который в свой последний приезд оставил вам кругленькую сумму в оплату за небольшие, не совсем обычные дела, о которых он вас попросил. Маленькие безумства этого человека принесли вам немалые деньги. Хотя бы за это вы могли выразить сожаление.

Лоснящиеся щеки мэтра Гуте покрыл яркий румянец. Он бросил короткий взгляд на кухню, где вовсю кипела работа, чтобы убедиться, что никто их не подслушивает:

— Немало золота, это так, но и «неприятностей не меньше. Вы намерены долго здесь пробыть?

— Ну и ну! — возмутилась Леонарда. — У вас своеобразные законы гостеприимства, не говоря о вашем понятии о коммерции! Мы можем хорошо заплатить, вы знаете?

— Не сомневаюсь, но поймите, что, говоря это, я думаю не столько о себе, сколько о вашей молодой спутнице. Кто бы мог вообразить, глядя на эту красавицу, что это та самая…

— Расхваливать красоту донны Фьоры вы будете в другой раз! Расскажите-ка мне лучше, что произошло здесь после нашего отъезда?

Трактирщик так понизил голос, что Леонарда вынуждена была наклониться к нему поближе, чтобы лучше слышать:

— Настоящий кошмар! Нам даже не удосужились сказать, что» найденная» малышка была на самом деле дочерью двух тех несчастных, казненных на городской площади. И мы не знали также, что мессир Бельтрами бросил Рено дю Амеля, связанного, с кляпом во рту в старом доме для чумных, где он чуть было не умер от холода.

— Чуть было не умер, всего-то? Очень жаль! — покачала головой Леонарда. — Но я не понимаю, почему вас поставили об этом в известность. Мессир Франческо знал, что делал, и не в его правилах было кричать об этом на всех углах. Итак, дю Амель все-таки выбрался оттуда? Кто же оказался его спасителем?

— Один крестьянин. Он как раз проходил мимо и .услышал стоны. Он-то и позвал на помощь. Это произошло через сутки после вашего отъезда.

— Нам еще повезло! И что же было дальше?

— Дальше все было совсем плохо! Мессир Рено отогрелся, пришел в себя, а потом началось такое! Несмотря на мои протесты, этот дом обыскали, чтобы найти человека, который «осмелился игнорировать правосудие сеньора»! Его, разумеется, не нашли.

— Это было бы удивительно! — слегка улыбнулась Леонарда.

— Я только сказал то, что я мог сказать: флорентийский торговец покинул Дижон накануне на рассвете и наверняка отправился в Париж, где у него были дела.

Ни я, ни жена не сказали ни слова о ребенке, хотя мессир дю Амель решил во что бы то ни стало разыскать девочку. Мы ничего не сказали и о святом отце Шаруэ, кроме того, что тот уехал в то же самое время, что и его новый друг. Это было тем более просто, что мы ничего не знали о его намерениях.

— А ваш родственник, каноник Сен-Бенина, который продал вам за большие деньги старую колясочку?

Он ничего не сказал?

— Никто о нем даже и не подумал.

— А ваши слуги, которые в курсе моего отъезда, все же что-то пронюхали. Разве их не допросили?

— Да, — ответил мэтр Гуте с видом оскорбленного достоинства, — но вам должно быть известно, что в мой дом входит не всякий, кто пожелает. Я очень серьезно отношусь к выбору своих слуг, и если они вошли в мой дом, они скорее дадут разрубить себя на части, чем рискнут быть выгнанными вон. Они вели себя так, как если бы они были глухи, немы и слепы. Они все как один поклялись, что мессир Бельтрами уехал в Париж, где он намеревался сдать в какой-нибудь монастырь найденного ребенка.

— За нами не было погони? — поинтересовалась Леонарда.

— Была. Городской судья послал людей в погоню за вами, но не в том направлении.

— Так, значит, все в порядке? Отчего же вам так не терпится выпроводить нас? Ведь все, о чем мы говорим, произошло много лет назад.

— Для некоторых, как, например, для мессира Рено, история по-прежнему актуальна, и если бы он узнал, что молодая женщина по фамилии Бельтрами находится в «Золотом Кресте»…

— Не понимаю, как он может узнать об этом, — удивленно вскинула брови Леонарда. — Он живет в Отоне, а ведь это не в двух шагах отсюда!

— Это он прежде жил в Отоне, — пояснил мэтр Гуте. — Теперь мессир Рено советник герцога и «лейтенант» канцлера в Дижоне. Это важная персона!

— Дьявол! Все эти назначения он получил в знак утешения за то, что оказался рогоносцем, так, что ли?

Если я вас правильно поняла, он живет в Дижоне?

— Да, неподалеку отсюда. На улице Ласе, рядом с бывшим рыбным базаром. Там он купил себе дом, некогда принадлежавший слуге герцога Филиппа Храброго. Там он живет вот уже почти десять лет и почти не выходит из дома, разве что в канцелярию.

— Тогда чего же вам беспокоиться? — удивилась Леонарда — Дело в том, что он дружит со служащим, занимающимся постоялыми дворами и иностранцами. И не вам мне говорить, что мы держим книгу, куда записываем всех постояльцев. У меня нет ни малейшего желания вписывать туда Бельтрами.

— Так не вписывайте! — воскликнула Леонарда. — А так как мое скромное имя, возможно, тоже скомпрометирует вас, запишите имя доктора Ласкариса. Да, именно так: сегодня вечером вы приняли мессира Деметриоса Ласкариса, греческого врача, состоящего на службе у Лоренцо де Медичи, его племянницу, ее гувернантку «, то есть меня, его шталмейстера и., его секретаря. Вам это подходит?

— Секретарь — это тот, который сидел на лошади позади шталмейстера и который похож на крестьянина?

— Будьте уверены, что завтра у него будет вид, соответствующий его положению, — заверила Леонарда. — Пока, конечно, он выглядит не очень…

— Кто он? Мне кажется, что у него странный вид.

— Лучше не спрашивайте! Если бы я вам сказала, вы бы упали в обморок прямо в ваш котел, что испортило бы суп. Судя по всему, вас зовут на кухню.

— Иду, иду! — крикнул мэтр Гуте, тихо добавив:

— Что вы решили?

— Я скажу вам это завтра. Вы сообщили мне очень интересные вещи, о которых я должна поговорить с донной Фьорой и нашими друзьями. Да! Пока я не забыла: обслужите, пожалуйста, нас всех в нашей комнате, чтобы не привлекать к нам внимания, так всем будет поспокойнее.

— Мне в первую очередь, — сказал мэтр Гуте, который не смог, однако, сдержаться, чтобы не заметить, что греческий врач кажется ему весьма подозрительным.

Леонарда взорвалась:

— Разве я не сказала, что его должен принять король Франции? А почему же вы не хотите? Но если вам так важны всякие звания, то можете величать его монсеньор, потому что он также и царских кровей, родственник одного из византийских императоров.

Пустив эту стрелу, от которой ее кузен просто онемел, Леонарда прошла через кухню, где стоял вкусный запах приготовляемой пищи и весело потрескивал в печи огонь. Она поднялась к Фьоре, не сказав ей ни слова о том, что только что услышала, предпочитая сначала хорошенько поразмыслить над всем этим.

Леонарда знала, что в списке тех, от кого молодая женщина намеревалась очистить землю, Рено дю Амель стоял на первом месте. Как Фьора поведет себя, узнав, что ее враг находится так близко, в то время как она думала, что его следует искать в Отоне?

Леонарда испытывала большой соблазн утаить правду, ибо она очень боялась, что ее девочка встанет на путь преступления, но с другой стороны, если она позволит ей поехать в Отон и та узнает в конце концов, что дю Амель находится в Дижоне, все это лишь отсрочит неотвратимое. Она слишком хорошо знала свою подопечную и не строила на этот счет никаких иллюзий:

Фьора пойдет до конца в решении своей задачи, несмотря ни на какие последствия.

А пока Леонарда решила просто сказать, что попросила подать ужин в их комнату, и пошла сообщить об этом своим друзьям.

Еда была просто восхитительна: мэтр Гуте превзошел себя. Ужин прошел в веселой обстановке. Фьора была счастлива, что смогла найти могилу родителей, а еще больше от встречи с молодым дядюшкой, к которому инстинктивно тянулось ее доброе сердце. В этой счастливой случайности она видела знак судьбы.

Сидя напротив Фьоры, Кристоф де Бревай чувствовал себя наверху, блаженства. Две предшествующие ночи он провел в лесу, а потом под забором, питаясь хлебом, взятым в монастыре, и дикими фруктами, запивая все это водой из ручьев. Он не страдал от этого, потому что его поддерживало давнее желание увидеть могилу брата и сестры у источника Святой Анны и помолиться там, ибо, несмотря на то что он сбежал из монастыря, он не потерял веру в бога.

И вот в тот самый момент, когда пришла пора подумать о будущей жизни и выбрать свою дорогу, само небо послало ему эту прекрасную молодую женщину, так поразительно похожую на тех, кого он горько оплакивал. И вдобавок в их венах текла одна кровь. Благодаря этой встрече его жизнь приняла новый оборот. Кристоф радовался при мысли, что он, который последние годы общался только с монахами, разделяет трапезу с врачом из Византии, испанцем из Кастилии, не говоря уже о прелестной племяннице, считающей себя флорентийкой, хотя она и увидела свет на соломе бургундской тюрьмы. У нее действительно были самые прекрасные глаза в мире и такое красивое имя — Фьора.

А за этим ужином он вкушал самые изысканные блюда, которые ему доводилось когда-нибудь отведать.

Со своей стороны Деметриос, будучи настоящим философом-эпикурейцем, не скрывал своего удовлетворения, наслаждаясь как компанией, так и поданным ужином. Он был доволен и тем, что для Фьоры поиски начались успешно, и видел в этом хорошее предзнаменование для того, что им предстояло выполнить. Пусть даже конечная цель могла показаться дикой — уничтожить Карла Смелого, возможно, самого могущественного человека в Европе, постоянно окруженного свитой. Но Деметриос твердо верил в чудеса и в свою несгибаемую волю.

Эстебан был, пожалуй, единственным человеком за этим столом, который без всяких оговорок считал, что жизнь действительно прекрасна. Любитель широких просторов, он насладился путешествием из Флоренции вдоль побережья Средиземного моря, через Прованс к долинам Роны и Соны. И теперь после нескольких возлияний в пути он открывал для себя прелесть бургундских вин, испытывая от них чрезвычайное удовольствие.

С полузакрытыми глазами и благодушным выражением лица, он сейчас видел только кувшин, наполненный прекрасным шамбертеном.

Леонарда не вмешивалась в разговор, который вел в основном Деметриос, много видевший и знавший. Она дождалась, когда унесут последнее блюдо и все уберут со стола. Леонарда радовалась тому, что Фьора встретила своего родственника. Молодая женщина улыбалась, а это было самым важным для Леонарды.

Однако, когда дверь комнаты закрылась за последним слугой, она поднялась из-за стола, подошла к зажженному камину — вечер был прохладный — и протянула руки к огню. Собравшись с духом, Леонарда повернулась к присутствующим. В этот момент Эстебан разглагольствовал о том, что гостиница» Золотой Крест» была, без всякого сомнения, лучшей из тех, где ему приходилось останавливаться.

— Не спорю, — оборвала его Леонарда. — Да вот несчастье в том, что мы не сможем в ней долго задерживаться. Мне хотелось бы сказать вам кое-что…

Все застыли, увидев выражение ее лица: Фьора, сидящая на стуле у кровати, Деметриос — на скамеечке у камина, Кристоф — на табурете. Эстебан намеревался налить себе последний бокал, но так и не сделал этого.

Все поняли, что пришел конец счастливому мгновению.

Глава 2. ДОМ НА СЮЗОНЕ

Решение Фьора приняла мгновенно: раз Рено дю Амель живет в Дижоне, то она останется в этом городе столько времени, сколько потребуется для того, чтобы очистить эту землю от человека, мучившего ее мать и пытавшегося убить ее грудного ребенка. Однако нельзя было сбрасывать со счетов мэтра Гуте, который опасался оставить у себя компрометирующих его лиц. Ведь страх — плохой советчик. Впрочем, на другом постоялом дворе риск был не меньше.

— Мне кажется, — подал идею Деметриос, — что лучшим решением было бы снять, если это только возможно, дом рядом с тем, который вас интересует. В подобных делах не должно быть спешки. Нам следует изучать привычки врага, следить за ним и… проявлять терпение.

Терпение! Оно было любимым оружием греческого врача, и он неустанно старался обучить этой редкой добродетели лучшую из учениц, давая ей ежедневно маленькие уроки.

С Эстебаном дело обстояло по-другому.

— Вы что же, полагаете остаться здесь? — запротестовал он. — Разве нам не следует поехать в Париж?

— Каждому овощу свое время. В нашей встрече с королем нет никакой спешности, тем более что его сейчас нет в Париже. А пока у нас есть дела и здесь. Леонарда, вы могли бы найти нам здесь приличное жилье на несколько недель?

— Это вполне возможно. Вопрос только в том, найдем ли мы дом, расположение которого нас устраивало бы.

Прямо с утра она пошла выяснить этот вопрос к Магдалене, сестре мэтра Гуте, знакомой ей еще с юности. Та при виде Леонарды проявила неподдельную радость. Можно было вполне положиться на ее помощь, не вдаваясь в излишние объяснения.

Магдалена действительно была простодушной женщиной. Она внимательно выслушала Леонарду, объяснившую ей, что ее «хозяева», пораженные красотой города и его окрестностей, выразили желание пробыть еще какое-то время в Дижоне, а для этого им надо подыскать себе хороший дом по возможности в центре, неподалеку от рынка.

Магдалена обрадовалась этой идее, которая позволила бы ей видеться какое-то время с дорогой Леонардой, но при этом заметила с видом ущемленного самолюбия, что постоялый двор ее брата был бы, бесспорно, самым приятным местом для их проживания, пусть даже и продолжительного.

— При условии, если здоровье хорошее, — возразила Леонарда. — Но все дело в том, что сегодня утром донне Фьоре нездоровилось, длительное путешествие из Флоренции утомило ее. Ей нужен отдых и покой. Кроме того, мессир Ласкарис — человек ученый и не любит подолгу жить в гостиницах, даже в таких хороших, как наша. Он сейчас занимается серьезной работой, а поэтому ему необходима тихая комната.

— Но, — заметила Магдалена, которая при всем своем простодушии обладала чувством логики и хорошей памятью, — мне казалось, что этот великий врач отправлялся к французскому королю?

Деметриос, предвидя подобное замечание, подсказал Леонарде нужный совет.

— Это верно. Но в настоящее время король находится в армии и ожидает нас только осенью. Мы встретимся тогда с ним в его дворце Плесси-ле-Тур, на берегу Луары.

Такое объяснение удовлетворило Магдалену, и она даже сказала, что, возможно, сумеет быстро помочь своей подруге.

— Вы помните, — сказала она Леонарде, — почтенную даму Симону Соверген, вдову бывшего управляющего канцелярией, мессира Жана Мореля?

— Это та, которая была кормилицей Карла Смелого и которая в обмен за свое молоко получила дворянское звание?

— А после этого она кормила три года молодую принцессу Мари, единственную дочь нашего герцога, за что монсеньор до сих пор благодарен ей.

— Если я не ошибаюсь, покойный Жан Морелъ построил большой красивый особняк на улице Форш?

— Особняк стал слишком большим для мадам Симоны. Она живет в нем с сыном Пьером с тех пор, как ее дочь Изабо вышла замуж, и я полагаю, что она охотно сдаст здание, находящееся неподалеку от Сюзона.

Вы хотите, чтобы я переговорила с ее интендантом?

— Да. Идемте туда вместе! Мне надо только переодеться и спросить у донны Фьоры, согласна ли она.

Это было, впрочем, просто вежливостью, так как у Фьоры не было причин отказываться от дома, расположенного почти напротив дома ее врага. На такую удачу трудно было даже и надеяться!

Особняк, построенный Жаном Морелем сорок лет тому назад для своей жены, к которой он питал благочестивые чувства, был одним из самых красивых в городе. Он был построен в форме подковы, его заднее крыло выходило окнами на речушку Сюзон и имело также отдельную пристройку, позволяющую изолировать его от всего особняка. Это здание состояло из гостиной, кухни и четырех маленьких спален. Оно было, конечно, не слишком большим, но зато удобным и обставленным хорошей мебелью. А главное, что расположение некоторых окон позволяло наблюдать за теми, кто входил или выходил из дома дю Амеля. Только речка Сюзон разделяла два дома.

Считая, что это был настоящий подарок свыше, Леонарда поспешила заключить договор и уплатила за три месяца вперед Жакмину Юрто, интенданту Морелей, который дал им в придачу еще и служанку. Цена была к тому же вполне приемлемой с учетом того, что в этом комфортабельном доме было все самое необходимое.

А в это время Фьора не расставалась с Кристофом де Бревай. Благодаря Эстебану, потратившему немало сил и стараний в поисках подходящей одежды, молодой человек выглядел теперь вполне прилично: темно-синий костюм, черные сапоги и легкий плащ с капюшоном, скрывавшим его тонзуру. Кастилец, считавший, что мужчина без оружия — не мужчина, добавил еще и кинжал из хорошей толедской стали.

При виде кинжала бывший монах смущенно улыбнулся:

— Меня никогда не учили пользоваться этим. Я ведь долгие годы провел в монастыре.

— Это чтобы пользоваться шпагой, надо долго учиться, а кинжал — совсем другое дело. Его применяют в случае опасности почти инстинктивно. И потом, разве не вы говорили, что хотели бы стать солдатом?

Кристоф поблагодарил Фьору за ее доброту и стал прощаться с ней, прежде чем удалиться, ибо он не хотел долго оставаться на ее иждивении.

— Вы что же, хотите так скоро покинуть нас? — спросила Фьора. — Уверяю вас, что вы меня совсем не обременяете и я была бы счастлива видеть рядом с собой члена моей семьи. Хотя я понимаю, что вам не терпится пойти навстречу своей новой судьбе. Какую дорогу вы собираетесь выбрать? Кажется, еще вчера вас обуревали сомнения?

— Я больше не сомневаюсь. — ответил Кристоф. — Этой ночью я много передумал и пришел к выводу, что мне надо идти в армию герцога Карла!

Фьора невольно вздрогнула.

— Неужели вы считаете, что он станет хорошим господином для вас, несмотря на то что не сумел проявить милосердия, когда ваша мать молила его об этом?

— Я помню это, но ваш греческий друг сказал вчера одну вещь, которая заставила меня задуматься. Я хотел искать смерти, он же посоветовал мне искать жизнь и попытаться сделать себе имя. Что бы там ни было, но я бургундец и хотел бы, чтобы это новое имя было бургундским. Вчера после ужина я спустился вместе с Эстебаном в зал гостиницы и послушал, о чем говорили торговцы. Они говорили, что папский легат был посредником при переговорах о прекращении слишком затянувшейся осады Нейса. Герцог вроде бы подумывает о том, чтобы отвести свою армию в Лотарингию и наказать молодого герцога Рене II, нарушившего их союз. Говорят также, что король Франции двинет свои войска к Артуа с одной стороны и к Франш-Конте с другой. Будет работенка для защиты страны! И я хочу быть там. Вы скоро поедете во Францию? Ведь длительное пребывание здесь может обернуться для вас опасностью!

Дело в том, что Кристоф еще не знал о намерении Фьоры остаться в Дижоне. Накануне вечером молодой человек спустился с Эстебаном в зал выпить кувшин вина. Именно в это самое время Фьора сообщила Леонарде и Деметриосу о своих намерениях. Хотя Фьора и чувствовала инстинктивно симпатию к Кристофу, она все же считала, что недостаточно хорошо его знает, чтобы посвятить в свои планы.

Ей показалось, что в его глазах мелькнуло беспокойство, и она сказала ему с милой улыбкой:

— Не думаю, что мне в Дижоне следует чего-то опасаться. Кроме того, мне хочется получше узнать этот город, который мой отец так любил. Возможно, я здесь задержусь еще на несколько дней.

— Но это же безрассудство! — воскликнул молодой человек. — Вы слышали, что вчера вечером сказала Леонарда? Этот мерзкий Рено дю Амель живет здесь, и он по-прежнему так же жесток, как и раньше. А если он вас встретит? Вы же так похожи на мою нежную Мари!

— Вот в этом, возможно, и заключается большое отличие между моей матерью и мной. Она была чрезвычайно мягкой и нежной, даже ранимой. Я же не такая, или, вернее, уже не такая! Если мессир дю Амель захочет навредить мне — а я не знаю, под каким предлогом он мог бы покуситься на мою жизнь, — будьте уверены, что я буду начеку. Впрочем, у меня еще есть и хорошие защитники. Поезжайте спокойно! Может случиться, что мы еще увидимся вновь.

С шумом вошедшая Леонарда прервала их разговор.

Старая дева просто сияла от удовлетворения. Не заметив Кристофа, она бросила прямо с порога:

— Я нашла то, что нам надо! Дом как раз напротив того, кто нас интересует…

Заметив, что молодая женщина была не одна, она прикусила язык и покраснела. Это немного позабавило Фьору: впервые она видела на лице своей старой Леонарды следы смущения.

Воцарилось натянутое молчание. Кристоф де Бревай по очереди посмотрел на обеих женщин. Он нахмурил свои густые брови и немного побледнел.

— А чтобы лучше осмотреть Дижон, — проговорил он, медленно подбирая слова, — вам понадобился дом, находящийся по соседству с домом дю Амеля. Верно я говорю?

Фьора поднялась и подошла к молодому человеку, взглянула ему прямо в глаза:

— Совершенно верно. Но я прошу вас не думать об этом.

— Вы хотите от меня слишком многого. Что вы задумали?

— Я могла бы вам ответить, что это только мое дело, но, в конце концов, у вас, может быть, есть право знать.

Мне помнится, вчера я сказала вам, что приехала заплатить старые долги, не так ли? Так вот, Рено дю Амель — первый из должников. Я собиралась поехать в Отон, чтобы разыскать его там, но небо — или ад — решило избавить меня от этой поездки, потому что он живет теперь здесь. И я не покину Дижона до тех пор, пока не очищу этот город от присутствия дю Амеля.

— Вы что же, хотите… убить его?

— Вы меня отлично поняли, Кристоф!

— Но ведь это же безумство!

— Я так не считаю. Во всяком случае, не тратьте силы на уговоры, вы не заставите меня передумать, — твердо сказала Фьора.

Кристоф с испугом взглянул на нее, стоящую с гордо поднятой головой, такую тоненькую в черном платье, делавшем ее, казалось, еще выше и величественнее, с большими серыми глазами, в которых словно бы плыли облака. Фьора была несгибаема, как клинок меча, и молодой человек понял, что ему не удастся ее переубедить. Потерянный, так и не понявший, почему эта молодая женщина стала теперь ему так дорога, он повернулся к Леонарде, надеясь на ее поддержку, но та покачала головой:

— Вы думаете, я не пыталась отговорить ее?

— В таком случае я остаюсь! — решительно сказал Кристоф. — Я помогу вам и уеду только лишь тогда, когда это будет свершено. И если кто-то должен будет нанести удар, так это буду я!

Не говоря ни слова, Фьора взяла обе руки молодого человека, чтобы посмотреть ладони, словно хотела расшифровать линии его жизни, затем подняла глаза.

— Вы получили какой-нибудь сан? — спросила она тихо.

Кристоф покраснел под ее вопрошающим взглядом.

— Да, но я не хотел этого.

— Но, однако, это так! Эти руки были освящены.

Они не могут быть обагрены кровью.

— А что я буду делать на войне?

— Война — это другое. Были и еще есть солдаты-монахи. И кроме того, в боях вы сами будете рисковать жизнью.

— Но я больше не хочу быть ни монахом, ни солдатом, никем другим. Я хочу быть человеком, свободным в выборе своей судьбы, — воскликнул Кристоф.

— Будет так, как вы хотите, мой друг, но по крайней мере вы не запятнаете себя преднамеренным убийством.

Кроме того, я не уступлю никому права нанести удар первой. И, наконец, это убийство может быть не последнее.

Если кому и суждено погибнуть на эшафоте, так это мне. Я не желаю, чтобы вы ввязывались в это, потому что вы и так страдаете вот уже семнадцать лет. Вы заслужили право жить как пожелаете, а мне будет приятно это знать. Не отнимайте у меня этого утешения, которое будет, быть может, моим последним добрым делом!

— Умоляю вас, позвольте мне остаться! — настаивал Кристоф. — Я позабочусь о вас, я стану вашим защитником…

— Для этого есть мы, — сказал серьезным тоном только что вошедший Деметриос. — Донна Фьора права: вы должны идти навстречу своей судьбе и позволить нам самим решать нашу судьбу! Отправляйтесь, куда вы задумали…

— И вы полагаете, что теперь это возможно? — воскликнул Кристоф — Я в этом уверен. Это даже необходимо, потому что надо, чтобы однажды вы находились в определенном месте, в определенный час, чтобы оплатить долг, сделанный сегодня.

— Что вы хотите сказать этим?

— Бывает так, что предо мной иногда приоткрывается будущее. Придет день, когда вам предоставится возможность возвратить то, что вы получили, — сказал Деметриос — Верьте ему! — поддержала грека Фьора. — Он никогда не ошибается. А теперь прощайте… и молитесь за нас!

Не говоря ни слова, Леонарда взяла плащ, который Кристоф положил на табурет, войдя в комнату, и накинула его ему на плечи. Он не возражал и смотрел на Фьору так, словно не мог оторвать от нее глаз. Однако, когда Деметриос, незаметно вложив в его кошелек несколько золотых монет, подтолкнул Кристофа к молодой женщине, тот вздрогнул.

— Обнимите ее! Уже пора. Эстебан ждет вас во дворе с лошадью. Держите направление на Лотарингию, где бургундские войска начинают переформировываться. Все говорят о Тионвиле…

Фьора шагнула навстречу Кристофу, который порывисто обнял ее. Слегка отстранив его от себя, она по-родственному поцеловала его в обе щеки.

— Храни вас бог, мой милый дядюшка! Где бы вы ни были, вы навсегда останетесь в моем сердце.

Он поцеловал ее в лоб и, резко отвернувшись, выбежал из комнаты. Вслед за ним вышел Деметриос. Было слышно, как он сбежал по лестнице.

Фьора и Леонарда открыли дверь на балкон, выходивший во двор, чтобы наблюдать за отъездом Кристофа. Они увидели, как он ловко вскочил в седло, словно делал это всю жизнь, а не преклонял колена на плитах монастыря, как пожал руки Деметриосу и Эстебану.

Элегантным поклоном он попрощался с дамами и, пришпорив лошадь, скрылся под аркой ворот постоялого двора.

— Вы правильно поступили, отослав его, — сказала Леонарда.

— Почему? Разве он не внушал вам доверия? — удивилась Фьора.

— Напротив! Но бедный Кристоф уже, кажется, влюбился в вас, моя голубка, а ваши семейные дела и без того слишком запутаны. Ну а теперь приступим к подготовке к переезду на новое место. Надеюсь, оно вам понравится.

— Это неважно. Если его окна выходят туда, куда мне нужно, то дом может быть просто развалиной.

— К счастью, это не так. Вот он, эгоизм молодости! — вздохнула Леонарда. — Подумайте немного обо мне, Фьора, о той, которая сменила эту прекрасную гостиницу на элегантный дворец Бельтрами. У меня плохие привычки — что вы хотите?

С согласия своих компаньонов Леонарда сняла дом на имя врача Деметриоса Ласкариса, путешествующего со своей племянницей Фьорой, своим помощником и гувернанткой молодой женщины.

Под именем мадам Ласкарис, закутанная в теплую одежду, на руках Эстебана, который нес ее, потому что она была якобы больна, Фьора оказалась в красивом особняке и вошла в предназначенную ей комнату, в одну из двух, выходящую окнами во двор.

Эта комната, дверь которой вежливо открыл перед ней интендант Юрто, просто вся светилась от огромного букета пионов, поставленных в оловянный кувшин рядом с вазой, наполненной засахаренными фруктами.

— Моя хозяйка, — сказал Юрто, — приветствует в моем лице вашу милость и надеется прийти засвидетельствовать свое почтение после вашего выздоровления.

Слабым голосом Фьора выразила ему в нескольких словах свою благодарность, а Деметриос добавил, что со своей стороны он будет счастлив иметь честь представиться хозяйке, о которой он столько наслышан доброго и хорошего.

— И я обязательно сделаю это, — сказал он Леонарде после того, как за интендантом закрылась дверь. — Без всякого сомнения, она может рассказать нам об очень полезных вещах.

— Я же займусь тем, что поспрошаю слуг — ответила она. — Из сплетен на кухне можно многое выведать.

Фьора не слушала их болтовни. Она уже спрыгнула с постели, на которую ее положил Эстебан, и подбежала к окну. Дом Рено дю Амеля находился совсем рядом, как и говорила Леонарда. Он был именно таким, каким молодая женщина себе его представляла: темный и мрачный, как, видимо, и его дом в Отоне, в котором Мари де Бревай несла свой крест до того, как сбежала оттуда.

Рядом с этим угрюмым жилищем почти не было домов, как и у палача. С трех сторон проходили улицы Тоннелльри и Лясы и протекала речушка. С четвертой стороны к дому примыкал небольшой, плохо ухоженный сад. На каменном цоколе с одной-единственной деревянной дверью, обитой железными планками, высились два выступающих вперед этажа с поперечинами, почерневшими от времени. Два окна на жилом этаже: окно с закрытыми деревянными ставнями и маленькое окошко, выходящее на речку, давали скудное освещение. — Правда, со своего места наблюдения Фьора не могла видеть фасад со стороны сада, но всем своим видом этот дом напоминал тюрьму… или могилу, ибо, несмотря на хорошую погоду, все окна были закрыты и в доме не ощущалось никаких признаков жизни.

Деметриос, выбравший другую комнату, которая была угловой, с окнами, выходившими прямо на Сюзон, и с отличным видом на вход в дом дю Амеля, подошел к Фьоре.

— Надо бы узнать, — сказал он ей, — что там со стороны сада. Этой ночью я пошлю Эстебана на разведку.

— Еще не время, — заметила Фьора. — Наше прибытие и любезный прием, оказанный хозяйкой, наверняка стали известны в квартале. Лучше не рисковать показываться слишком рано.

Улыбнувшись, грек похвалил ее:

— Браво! Вижу, что мои уроки благоразумия принесли плоды. Я надеялся, что ты ответишь мне именно так. Ты права. Итак, ты — больная женщина, я — старый ученый, занятый только своими книгами, и поэтому все быстро привыкнут к такому положению вещей.

Однако у Эстебана нет никаких причин отказываться от посещения таверн. Он легко сближается с людьми и так же легко развязывает им языки. И Леонарде, может быть, удастся выведать что-нибудь у служанки, которую нам дали.

Служанку звали Шретьеннота Ивон. Это была солидная кумушка около сорока лет, с живыми глазами, приятным цветущим лицом, которая не боялась работы, но и любила поболтать. Как и другие служанки герцогской кормилицы, она отличалась фламандской опрятностью. При этом у нее был веселый характер, и она напевала что-то с утра до вечера. Она немного напоминала Леонарде толстую Коломбу, ее флорентийскую подругу, женщину самую информированную в городе. Однако она не спешила выказывать слишком большую симпатию Шретьенноте, полагая, что госпожа Морель-Соверген нарочно дала им такую словоохотливую служанку, чтобы та рассказывала хозяйке о делах новых жильцов.

— Говорите с ней как можно меньше, — посоветовала Леонарда Фьоре, — и позвольте мне действовать самой. Я-то смогу у нее что-нибудь выведать!

Жизнь в доме на Сюзоне наладилась, протекала мирно и в тишине, прерываемой стуком колотушки о колокол церкви Богоматери, находившейся по соседству, чтобы отмечать время .

Верная своим старым привычкам, Леонарда отправлялась каждое утро на первую мессу, а в остальное время следила за порядком в доме. Деметриос просматривал книги, привезенные из Флоренции, и продолжал писать свой трактат о кровообращении. Эстебан мотался по городу. Что же касается Фьоры, то через два дня она уже с большим трудом притворялась больной: это было противно ее природе. Однако риск быть узнанной из-за поразительного сходства с родителями вынуждал ее продолжать эту симуляцию. Кроме вышивания, которым Леонарда заставила ее заниматься, и греческой книги, одолженной Деметриосом, ее единственное развлечение состояло в наблюдении за домом напротив.

Сидя часами в глубоком кресле, обложенная подушечками, она вставала лишь тогда, когда надо было ложиться в постель. Она упорно наблюдала за тем, что происходило в доме на другом берегу ручья, однако ничего примечательного так и не заметила. Два раза Фьора видела, как выходил или входил с корзинами в руках один из двух слуг, которые, по словам Эстебана, составляли весь персонал советника герцога. Но его самого она еще ни разу не видела, потому что тот отправился на несколько дней в свое владение, которое было у него недалеко от Верши, на побережье.

Она просто умирала со скуки и на третий день утром не удержалась, спросив Шретьенноту:

— А кому принадлежит дом по ту сторону моста, окна которого никогда не открываются?

Служанка округлила свои и без того круглые глаза и быстро перекрестилась, а когда Фьора сделала удивленное лицо, сказала со вздохом:

— Мадемуазель, было бы лучше, чтобы вам сменили комнату, если эта хибара вас так заинтересовала.

— Хибара? А мне кажется, что это довольно добротный дом.

— Да, конечно, но там, наверное, водятся черти.

Я не люблю проходить мимо него, особенно когда наступает ночь.

— Вы хотите сказать, что это… плохое место?

— Не совсем так, просто хозяин плохой человек.

Он, однако, богат и занимает хорошее положение, но скупой, как жид. И он ненавидит женщин. Он смотрит на них с такой злобой, а то может и нагрубить. У него даже нет служанки, только двое слуг, двое увальней, которые рычат как злые собаки и даже могут укусить. Горе нищему, который осмелится постучать в эту дверь: он ничего не получит, кроме ударов палкой!

— Он что, не женат?

— Мессир дю Амель? Женат? — Шретьеннота даже всплеснула руками. — Да как бы он ни был богат, ни одна женщина, даже нищая, не пойдет за него! Надо сказать, что раньше у него была супруга, когда он жил здесь. Молодая девушка, о которой говорят, что она была прекрасна как ангел. Но он так жестоко обращался с ней, что она сбежала от него к своему брату. Но, к несчастью, они любили друг друга больше, чем следовало, и это плохо кончилось. Муж разыскал их и приказал палачу казнить. Какая же женщина пойдет за такого изверга? А ну взгляните! Вон один из его слуг пошел за покупками.

Мужчина крепкого телосложения, с невыразительным лицом, с коротко подстриженными седыми волосами, одетый в серую с черным ливрею, держа в руке большую корзину, действительно выходил из дома. Он тщательно закрыл за собой дверь и положил ключ в карман.

— Этого зовут Клод, он старший, а другого Матье, он его брат и немного моложе. Они никогда не выходят вместе. Когда один уходит, можно быть уверенным, что другой остается. Так желает их хозяин.

— Во всяком случае, при таком скряге, как этот хозяин, не скажешь, что слуга выглядит худым, — заметила Фьора.

— Хозяин не дурак. Он отлично знает, что сторожевых псов надо хорошенько кормить, если не хочешь, чтобы они тебя загрызли. Говорят, что оба брата очень преданы ему. Они неразговорчивы. Хотя мне кажется, что в этом хорошо охраняемом доме происходят подозрительные вещи!

— С чего вы взяли?

Шретьеннота немного поколебалась, а потом взглянула на Фьору так, словно бы спрашивала себя, насколько можно ей доверять. Наконец она решилась:

— Хорошо, я вам расскажу еще и об этом, а потом пойду работать. Иначе ваша Леонарда будет ворчать на меня. Это было примерно два года тому назад, когда еще был жив Жане. Однажды вечером, возвращаясь поздно с работы — он был каменщиком, — он пришел домой весь бледный, потому что, проходя по улице Лясе, он услышал женский плач и стоны. Мой Жане был не из робкого десятка и громко постучал в дверь, спросив, не нужна ли его помощь, но ему никто не ответил.

— Может, в этот момент там жила женщина?

— Это бы стало известно! Впрочем, мой бедный Жане не один слышал подобные звуки. Многие в квартале думают, что, может быть, это душа его бедной женушки возвращается, чтобы помучить его: ведь это здесь, в Моримоне, ее казнили, а Моримон рядом.

— Если я правильно поняла, — заключила Фьора, — этот… как его… дю Амель… напрасно хлопочет, охраняя дом, в который никто и так не хочет войти.

— Это верно! — сказала Шретьеннота с удовлетворением. — Я-то хорошо знаю, что мне надо очень дорого заплатить, чтобы я туда пошла. И то я еще подумаю!

Сделав это категоричное заявление, вдова Жане взяла метлу, тряпки и, сделав что-то вроде реверанса Леонарде, которая входила в этот момент, исчезла в коридоре, напевая песню религиозного содержания.

Однако история, которую она только что рассказала, заставила Фьору задуматься. То, что дом имел плохую репутацию и считался посещаемым привидениями, ей очень подходило и даже подало ей мысль о том, каким образом она смогла бы взяться за Рено дю Амеля. С момента прибытия в Дижон Фьора наотрез отказалась от радикального предложения Эстебана.

— Вы желаете смерти этому человеку? — спросил ее тогда кастилец. — Это самая простая вещь в мире.

Я подстерегу негодяя однажды вечером при входе в дом или при выходе из него и задушу его.

Это было бы действительно очень просто, а главное, быстро. Но ей не хотелось, чтобы палач ее матери умер внезапно и неизвестно по чьему приказу. Фьора хотела быть орудием мести, насладиться смертью своего врага.

Как достойная дочь прекрасной и жестокой Флоренции, она решила потратить время и золото для того, чтобы эта смерть не была бы простым убийством.

Фьора долго думала об этом в тот вечер, устремив взгляд в темнеющую голубизну неба. Она прислушивалась к звукам этого города, в котором родилась и который ей, однако, был незнаком. В отличие от Флоренции, такой оживленной на закате солнца, Дижон, казалось, засыпал к концу дня под крышами, желтая, красная или черная черепица которых как бы соткала ковер между зеленью садов.

В каждом квартале самый уважаемый буржуа отправлялся к мэру города, чтобы отдать ему ключи от ворот, за охрану которых он отвечал. Эти люди, для которых это было пожизненной обязанностью, содержали оборонительные сооружения за счет права на часть товаров и продуктов. Они отправлялись в мэрию всегда официально, считая за честь сохранять такой несколько торжественный обычай. И Фьора знала, что Пьер Морель отвечал за один из этих ключей.

Когда она услышала, что он вошел, а церковные старосты прозвонили «конец огню», после чего улицы становились безлюдными и на них оставались лишь любители приключений, Фьора спустилась в гостиную.

Там Леонарда заканчивала убирать стол после ужина, на котором молодая женщина не пожелала присутствовать.

Сидя около окна, Деметриос и Эстебан воспользовались тем, что было еще достаточно светло, чтобы сыграть в шахматы одну партию, но все были удивлены, увидев, что на Фьоре был мужской костюм с капюшоном, под которым она прятала волосы. Именно в нем она покинула не так давно Флоренцию.

— Боже правый! — воскликнула Леонарда. — Куда вы намереваетесь идти в такой час, моя голубка?

— Недалеко. Я хотела бы посмотреть поближе на дом дю Амеля. Если Эстебан пожелает меня сопровождать…

— Естественно, — сказал кастилец и немедленно встал. — А что там делать? Хозяин еще не вернулся.

— Вот поэтому я и хочу пойти туда. После его возвращения это будет уже невозможно.

— Что ты придумала? — спросил Деметриос, который сидел с фигуркой короля из слоновой кости, так и не сделав ход.

— Я это скажу тебе, позже. А пока я хочу осмотреть сад и по возможности проникнуть туда.

Деметриос отбросил шахматную фигуру и нахмурил брови:

— Это безумие! Чего ты этим добьешься?

Не ответив, Фьора подошла к серванту, где стояла корзиночка с вишнями, взяла горсточку и начала их есть, глядя на медленно темнеющее небо.

— В таком случае я тоже пойду, — вздохнул Деметриос.

— Мне бы хотелось, чтобы ты остался с Леонардой.

Я ненадолго, и потом двое людей менее заметны, чем трое.

Грек не стал настаивать. Он знал, что было бесполезно спорить с молодой женщиной, когда она говорила таким тоном. Чтобы смягчить резкость тона, она мило добавила:

— Не бойся, ты все скоро узнаешь. Я объясню тебе, когда вернусь.

С наступлением темноты Фьора и Эстебан покинули особняк, стараясь не производить никакого шума.

Они дошли до угла улицы Лясе, где постояли немного, скрытые тенью от выступа одного из домов, все время наблюдая за домом дю Амеля. Эстебан посоветовал запастись терпением и подождать.

— Не будем спешить. Слуги выходят по очереди, каждую ночь, когда улицы пустеют.

— Куда они ходят?

— На улицу Гриффон, в один публичный дом. Надо бы узнать, посещают ли они его, когда хозяин на месте.

Смотрите! Один вышел.

И действительно, человек, которого Фьора видела во второй половине дня, вышел, тщательно запер дверь, положил ключ в карман и неторопливо удалился.

— Интересно, почему они не выходят вдвоем? — заметила Фьора. — Ведь дом пуст.

— Если хозяин скряга, то, должно быть, он богат.

Он, конечно, хочет, чтобы его жилище постоянно охранялось. Теперь идемте!

Бесшумно, как кошки, искатели приключений прошли по небольшому мосту через ручей. Дойдя до двери, Фьора осмотрела ее очень внимательно. Летняя ночь была светлой, молодая женщина обладала хорошим зрением, и она сразу поняла, что дверь так прочна, что взломать ее невозможно. А поскольку это был единственный вход в цокольном этаже, дом с этой стороны был неприступен.

— Пошли посмотрим сад, — шепотом сказала Фьора.

Он простирался с задней стороны здания между Сюзоном и улицей Вьей-Пуассонри. Четвертая сторона, выходящая на узенькую и темную улочку, была защищена достаточно высокими стенами.

— Если я правильно понял, — сказал Эстебан, — вы хотите туда войти? Я пойду первым.

Долгая жизнь офицера, выслужившегося из солдат, хорошо натренировала кастильца. Взобраться на стену было для него детской забавой. Он подтянулся и сел верхом на стену. Затем нагнулся, чтобы помочь Фьоре.

Оказавшись на стене, они внимательно осмотрели сад.

— Зачем заводить сад, если он в таком запустении?!

С места наблюдения они могли различить только смутную массу кустов, утопающих в сорняках, в которых нельзя было увидеть ни одной тропинки. Сбоку дома возвышалась башенка с узкими отверстиями, напоминающими бойницы. Окон с этой стороны было так же мало, как и на фасаде со стороны улицы: два на втором этаже, одно из которых было открыто, а второе, под крышей, закрыто ставнями.

— Оставайтесь здесь! — приказала Фьора. — Я сейчас вернусь.

Эстебан хотел ее удержать, но она уже была по другую сторону стены. Фьора замерла на короткое время, чтобы стих шум, поднятый ею. Приглушенный голос Эстебана донесся до нее словно издалека:

— Умоляю вас, будьте осторожны! У вас даже нет оружия!

— У меня есть нож, этого достаточно в случае необходимости, — ответила она, положив руку на кожаный чехол, подвешенный к ремню.

Затем, не теряя времени, она пробралась, не распрямляясь, через дикую растительность сада. Фьора двигалась осторожно, шаг за шагом, раздвигая ветки руками в перчатках из толстой кожи, ее ноги были хорошо защищены сапогами из мягкой кожи, доходившими ей до колен. Услышав какой-то шорох в траве, Фьора застыла на месте, но громкое мяуканье сразу же успокоило ее: это был кот, отправившийся в полнолуние на поиски приключений.

Наконец она добралась до дома, и потянула дверь в башенке, но та не поддалась. Значит, проникнуть внутрь можно было только через открытое окно на первом этаже, но из-за выдающегося фасада добраться до него было невозможно, разве что при помощи лестницы.

Раздосадованная, Фьора собиралась уже вернуться назад, но остановилась, услышав какой-то звук. На этот раз это было не мяуканье, а рыдания, раздававшиеся откуда-то снизу, словно из подземелья.

Осторожно раздвинув высокую траву, растущую вдоль цокольного этажа, она обнаружила узкое подвальное окно, перекрытое железной решеткой. Без всякого сомнения, там был подвал, в котором кто-то плакал.

Опустившись на колени, Фьора нагнулась, пытаясь что-нибудь разглядеть внутри, но в темноте ничего не было видно.

— Кто здесь? — спросила она шепотом, потрясенная этим незримым горем, горем неприкаянной души. — Может, я могу вам помочь?

Рыдания не затихали. Фьора собралась повторить свой вопрос, как вдруг услышала, как с грохотом открылся засов и грозный голос прикрикнул:

— Хватит плакать! Ты мешаешь мне пить. Мне надоело тебя слушать, поняла?

Вновь наступила тишина, прерываемая тихими стонами. Существо, без сомнения, запертое там, пыталось сдержать рыдания. Мужчина с грубым голосом, по-видимому, второй слуга, снова заговорил:

— Ты не можешь уснуть? Неудивительно, со всем твоим снаряжением! На-ка выпей глоток. А если будешь послушной, получишь еще.

Раздался звон цепей, затем лаканье, словно это было какое-то животное. Мужчина разразился хохотом;

— Ну, видишь? Теперь тебе лучше! Не противься!

Развлечемся немного, пока нет старика.

Фьора была в ужасе, так как звуки, которые затем последовали, не оставляли никакого сомнения в том, что там происходило. Медленно, едва сдерживая дыхание, она отошла от окна и добралась до стены, на которой в ожидании томился Эстебан. Он снова помог ей взобраться на стену.

— Ну как? Вы что-нибудь обнаружили?

Она закрыла ему рот рукой.

— Да! Но здесь не место говорить об этом. Вернемся назад!

Спустя несколько минут они были уже дома. Фьора рассказала о своем похождении со страстью, которую она всегда вкладывала в свою речь, будучи в сильном волнении:

— В этом подвале находится женщина, без сомнения, закованная в цепи, которой эти негодяи пользуются как игрушкой. Надо что-то предпринять.

— Я абсолютно с тобой согласен, — сказал Деметриос, — но что? Силой проникнуть в этот дом? Но ты сама убедилась, что это невозможно. Выдать мессира дю Амеля властям? Мы всего лишь иностранцы: нас и слушать не будут. А если даже мы добьемся расследования, эта несчастная исчезнет до его начала. Во всяком случае, если история, которую рассказала тебе Шретьеннота, правдива, то, следовательно, она длится довольно долго.

— Разве это не причина для того, чтобы положить ей конец? Я должна попасть в этот дом во что бы то ни стало! Иначе как же можем добраться до дю Амеля?

— Подумаем, когда он приедет…

— Нет, надо подумать раньше и подготовиться.

Впрочем, у меня есть идея, рискованная, конечно, но это наш единственный шанс.

— Какая?

— Я тебе объясню потом. А пока что мне нужно три предмета.

— А именно?

— Платье из серого бархата, фасон которого я обрисую, белокурый парик и… ключ от дома дю Амеля. Его можно будет украсть у одного из слуг, когда тот ходит по ночам к девочкам.

— Это можно устроить, — подтвердил Эстебан. — У меня будет ключ, но надо действовать сразу, как только мы им завладеем.

— Одного часа будет достаточно, — сказала Фьора, — но потом, возможно, нам придется покинуть город.

Как и было обещано, на следующий день мадам Морель-Соверген пришла к своей молодой жиличке, чтобы познакомиться с ней и справиться о ее здоровье.

Продолжая играть свою роль, Фьора приняла ее с предупредительностью и с некоторым любопытством, потому что эта дама хорошо знала человека, против которого они с Деметриосом объединились в союз, скрепив его кровью.

Бывшая кормилица герцога была крупной женщиной в возрасте более шестидесяти лет, но сохранившая некоторую свежесть. Она была одета в элегантное траурное платье, несмотря на то что ее муж умер тридцать семь лет тому назад, из шелка с тонкой вышивкой, ее высокую прическу украшали дорогие кружева.

Обе женщины сразу почувствовали взаимную симпатию. Фьора поблагодарила хозяйку дома за то внимание, которое та ей оказала, а мадам Симона выразила, в свою очередь, сожаление, что такое юное создание вынуждено было соблюдать постельный режим.

— Может быть, деревенский воздух был бы полезнее для вас? — спросила она. — У меня в деревне есть несколько домов, и я с удовольствием предоставила бы один из них в ваше распоряжение.

— Вы бесконечно добры, — ответила Фьора, — но должна признаться вам, что деревня наводит на меня скуку. Я так люблю ощущать вокруг себя оживление города, а ваш мне особенно нравится.

— Наш город, без сомнения, красив, — сказала со вздохом мадам Симона, — но вот уже много лет как в нем не ощущается никакого оживления. Подумайте только, его владыки словно позабыли о его существовании!

Герцог Карл приезжал в прошлом году в феврале, но он не был в Дижоне более двенадцати лет. Да и приезд этот был связан с мрачным обстоятельством.

— Мрачным? — переспросила Фьора. — Кто-нибудь из его семьи умер?

— Нет. Он приезжал за телами своих родителей, герцога Филиппа и герцогини Изабеллы, похороненных ранее в Брюгге и в Госнее, с тем чтобы похоронить их рядом с их предками, в Шампмольской обители, некрополе герцогов Бургундских. В этот день было очень холодно, шел сильный снег, и все же я была счастлива, потому что наша дорогая герцогиня, которой я была предана всей душой, возвращалась сюда, поближе ко мне, в ожидании воскрешения Скорее для себя, а не для молчаливой слушательницы мадам Симона вспоминала о длинном и пышном кортеже, который прибыл в этот день в Дижон под предводительством сеньора де Равенштайна и коннетабля де Сен-Поля.

В это мгновение что-то шевельнулось в сердце Фьоры. Она вежливо прервала рассказчицу:

— Прошлой зимой во Флоренции мы видели одного из этих кавалеров, направленного послом к мессиру Лоренцо де Медичи. Его звали… граф де Селонже. Вы его, может быть, знаете?

До этого печальная мадам Симона заметно оживилась:

— Мессир Филипп? Кто ж его не знает при бургундском дворе? Магистр Карл, которому он предан телом и душой, очень его любит. И не только он.

— Что вы этим хотите сказать?

— Что его очень ценят боевые соратники, ибо он очень храбр, а также многие женщины и молодые девушки В нем есть шарм, и я уверена, что флорентийки часто дарили ему свои улыбки, не так ли?

— Они не успели это сделать, потому что он пробыл в городе всего несколько дней, — сказала Фьора, разозлившаяся на себя за то, что голос ее задрожал от еле сдерживаемого гнева. — Значит, у него много подружек?

— Поговаривают, но не могу сказать с уверенностью, потому что я живу в отдалении от двора, который сердит на нас и низводит нас до состояния провинциального городка. Слухи до нас доходят редко, но в чем я уверена, так это в том, что там, где герцог Карл, там и сеньор Селонже. Но герцог все воюет и воюет А это оставляет мало времени для любовных утех. А вы, моя милая, каким вы сами нашли этого посла? — Мадам Симона так и горела любопытством.

— Он мне показался… привлекательным, но я даже не знакома с ним лично. Но оставим эту тему, и, пожалуйста, расскажите мне о герцоге. Что это за человек?

Фьора ожидала взрыва энтузиазма, однако его не последовало. Мадам Симона помолчала немного, рассматривая золотые, с жемчугом и аметистом кольца, украшавшие ее пальцы:

— Даже не знаю, как бы вам обрисовать его, чтобы это было ближе к правде. Разные люди имеют о нем собственное мнение. Что касается меня, то я испытываю к герцогу нежность, ибо я вскормила его своим молоком, и правда то, что я его бесконечно люблю. Но признаюсь, что теперь он немного пугает меня своей безмерной гордостью, к которой прибавьте странную склонность к меланхолии. Это поразило меня, когда я увидела его в прошлом году. Тут все дело в его португальской крови.

— Португальской?

— Ну да. Его мать родом из Португалии. Она была сестрой принца Генриха Мореплавателя, заявившего, что он завоюет все моря, и она передала сыну вместе с кровью его мечты о славе. Монсеньор Карл счастлив только в действии, но при этом он всегда боится смерти, краткость жизни ему невыносима. Однако он никогда не отступает перед опасностью, он даже ищет ее.

Когда монсеньор Карл еще молодым жил в Горкуме, он любил садиться в парусник один, идя навстречу буре. Впрочем, буря, как и война, — это его стихия. Она находит отклик к его душе, потому что у него временами бывают приступы ярости. Я боюсь, что его давняя мечта о восстановлении древнего бургундского королевства уведет его дальше, чем следовало бы. Он старается объединить путем завоеваний Нидерланды и Фландрию, с одной стороны, и саму Бургундию, с другой, и было бы, без сомнения, лучше, если бы он думал о том, как защитить то, что он имеет. Король Франции — это опасный враг, и он следит за нашим герцогом, как паук, стерегущий добычу в паутине.

— Как он выглядит?

— Вот уж действительно женский вопрос, — воскликнула со смехом мадам Симона. — Так знайте, прекрасная любознайка, что это красивый мужчина, не слишком высокий, но прекрасно сложенный, очень сильный, поэтому он не знает, что такое усталость, и легко переносит все лишения. У него широкое цветущее лицо с мощным подбородком, темные властные глаза, а волосы жесткие и черные. Он редко улыбается, реже, чем раньше, а это досадно, ибо улыбка красит его.

— Поговаривают, что его отец очень любил женщин. Похож ли он в этом на него? — продолжала допытываться Фьора.

— Ничуть! Потому что он больше взял от своей матери и любит говорить: «Мы, португальцы…», что в свое время приводило в ярость герцога Филиппа. У этого-то было бесчисленное множество любовниц, что заставляло сильно страдать его супругу. Карл очень любил Изабеллу де Бурбон, свою ныне покойную жену, которая родила ему принцессу Мари, и мне кажется, что он привязался к Маргарите Йоркской, сегодняшней герцогине, но сердце его осталось с женою, и он никогда не позволяет себе предаваться чувствам. Монсеньор Карл не доверяет женщинам, предпочитая им своих боевых соратников, он отдает предпочтение войне, а не праздникам. Он самый богатый герцог в Европе, но ненавидит пышные банкеты и балы, которые так любил его отец.

— Значит, он не любит развлечений?

— Да нет, по-своему любит. Он любит читать, а музыку просто обожает, он часами может слушать певцов своей капеллы, руководимой мэтром Антуаном Бюснуа.

Они следуют за ним повсюду, а иногда он даже поет вместе с ними. Наверное, вам трудно понять из моего описания, что он за человек, — завершила свой рассказ мадам Симона.

— Отчего же? Я полагаю, что привилегия владык — быть не такими, как все. А народ любит своего герцога?

— Я в этом не уверена. Его скорее боятся. Однажды он сказал фламандцам: «Я предпочитаю вашу ненависть презрению». Монсеньор Карл может быть и безжалостно жестоким. Люди из Дивена и Льежа, городов, которые он стер с лица земли, знают об этом, во всяком случае те, кто остался жив.

На башне прозвонили четыре раза, и мадам Симона сразу же поднялась.

— Неужели вы уже уходите? — воскликнула Фьора.

— Да, уже поздно, и у меня дела. Значит, вы действительно желаете остаться здесь, чтобы смотреть на Сюзон и на этот дом с закрытыми ставнями?

— Да. Хотя действительно, вид у него несколько печальный…

— Скажите лучше, мрачный. А когда-то он выглядел таким милым и веселым! Летом в саду было столько цветов! Его хозяйка была кастеляншей Маргариты Баварской, бабушки нашего герцога. Она обожала разводить цветы, и у нее был лучший сад во всем городе.

— Говорят, что его хозяин в отъезде?

— Дома он или нет, это ничего не меняет. Если моя болтовня еще вас не утомила, я расскажу вам о нем, когда приду в следующий раз. Поверьте, это очень скверный человек.

Говоря это, мадам Симона подошла к окну и машинально посмотрела на дом напротив. Вдруг взгляд ее оживился:

— Вы сами, моя милая, сможете судить о нем. Видите, он возвращается.

Фьора вскочила со своих подушек с такой живостью, которая, без сомнения, удивила бы посетительницу, если бы она не стояла к ней спиной. Действительно, какой-то мужчина с трудом спускался с мула, стоявшего перед дверью дома, из которой только что выскочил один из слуг.

Прячась за занавеской, Фьора пожирала глазами прибывшего Рене дю Амеля с такой ненавистью, сила которой удивила ее саму. Это был тощий старик, который, казалось, сгибался под тяжестью богатого пальто, отороченного мехом, надетого несмотря на жару. Седые волосы, падающие из-под бархатного капюшона, не скрывали длинное лицо цвета пожелтевшей слоновой кости, острый нос, реденькую бородку, густые черные брови.

— Господи, какой же он страшный! — искренне воскликнула Фьора.

— Душа его не намного красивее, поверьте мне!

— И… он живет один в этом доме?

— С двумя слугами, братьями, похожими больше на грубых солдафонов, чем на честных слуг.

— А в доме нет никакой женщины? Однако мне рассказывали, что однажды из него доносились стоны и плач.

Мадам Симона засмеялась:

— Это уж точно Шретьеннота вам рассказала. Она убеждена, что в доме дю Амеля живут привидения, и всем рассказывает эту историю. Знаете, она, как все деревенские женщины, видит повсюду нечто сверхъестественное.

— Она действительно верит, что в этот мрачный дом приходит призрак. Призрак…

— Несчастной, которая когда-то была замужем за этим уродом? — спросила мадам Симона уже без всякой улыбки. — В конце концов, может, это и правда, потому что у нее были для того веские причины. Ну я заболталась! Староста церкви Богоматери, наверное, меня заждался, чтобы поговорить о воскресном шествии. Желаю вам доброго вечера!

Она удалилась, шурша своим шелковым платьем, оставив за собой приятный запах ириса.

Улица Лясе тем временем опустела. Дю Амель, его мул и слуга исчезли. Фьора села в свое кресло с подушечками и долго раздумывала, подперев подбородок рукой. Наступало время действовать.

Глава 3. МАРГАРИТА

С наступлением полночи сердце Фьоры забилось намного сильнее. Ей казалось, что она просто задыхается. Целый день стояла жара, и даже сумерки не принесли прохлады. Ночь была какая-то давящая и непроницаемая, но раскаты грома, доходившие откуда-то издалека, позволяли надеяться, что до рассвета пройдет дождь, принеся некоторое облегчение. Однако Фьора надеялась, что гроза не разразится слишком рано. Эти наэлектризованные сумерки прекрасно подходили ей для выполнения своего решения: для Рено дю Амеля наступил час расплаты за свои преступления..

Стоя перед зеркалом, которое специально повесили в ее комнате по указанию мадам Симоны, Фьора не узнавала себя: бледное, благодаря белилам, лицо, светлый парик, который Деметриос купил у одного парикмахера. Она узнавала только головной убор из кружев, с пятнами крови, который Леонарда спасла вместе с несколькими другими драгоценными предметами от несчастья во дворце Бельтрами.

Трясущимися руками Леонарда приколола этот убор на голову своей голубки. Платье из серого бархата было тяжелым, и в нем было душно в такую погоду. Но Фьора даже не заметила этого. Казалось, душа Мари де Бревай вселилась в нее, чтобы отомстить своему обидчику.

Фьора услышала, как Леонарда застонала за ее спиной. Старая дева была в ужасе от того, что она видела, и, может быть, еще больше от того, что должно было произойти. Она боролась изо всех сил, чтобы Фьора отказалась от своего опасного плана.

— Ненависть этого человека с годами не угасла.

А вдруг он вас убьет или ранит?

— Призраков не убивают и не ранят! — возразила Фьора. — И потом, я буду не одна. Деметриос хочет войти в этот дом вместе со мной, чтобы заняться слугой, несущим караул.

— Неужели вам так хочется отомстить? Этот человек уже стар, он и так долго не протянет.

— Во всяком случае, слишком долго для той несчастной, которую он держит в плену. У одного я отберу жизнь, зато верну ее другой!

Деметриос постучал в дверь и вошел, не дожидаясь ответа, но остановился как вкопанный при виде молодой женщины, которая повернулась к нему.

— Ну, как я выгляжу?

— Впечатляюще… даже для меня! Не забудь белую вуаль, а до этого позволь мне усовершенствовать наше произведение Подойдя к Фьоре, он накинул ей на шею тонкую красную ленточку, затем взял у Леонарды большой кусок белого муслина и набросил его на голову Фьоры, лицо которой стало еле различимым, но вполне узнаваемым.

— Вы должны мне дать свободу действий, — сказала она, указав на кинжал, подвешенный к поясу, скрываемому складками платья.

Окно было открыто, и они услышали крик ночной птицы, повторенный три раза.

— Это Эстебан, — сказал Деметриос, — он ждет нас.

Теперь пойдем, если ты не передумала.

— Никогда!

Она завернулась в черную шелковую накидку, широкую и легкую, которая делала ее незаметной в темноте, и последовала за Деметриосом. Хорошо смазанная дверь бесшумно открылась, и через несколько минут Фьора и Деметриос присоединились к Эстебану.

— Ключ у тебя? — спросил грек.

— Иначе я не подал бы сигнала, но надо действовать поскорее: один из братьев, который хорошенько накануне напился, спит в объятиях девицы с улицы Гриффона, но он может в любой момент проснуться.

— Во всяком случае, если он не обнаружит ключа, это будет неважно, ведь дом уже будет открыт.

— И все же я хочу вернуть ключ на место. Будет лучше, чтобы завтра утром люди городского судьи, обнаружив труп, не задавали слишком много вопросов.

Три широких шага — и кастилец был уже у двери, которую он открыл без малейшего скрипа. Темнота дома поглотила друзей, которые постояли немного, чтобы глаза привыкли к темноте. Отсутствие окон затрудняло дело, но они заметили наконец горящий уголь, возможно, в каком-нибудь камине, и Эстебан пошел туда, чтобы зажечь от него свечу, которая была у него в кармане.

Они увидели, что находились на кухне, в глубине которой виднелась винтовая лестница и дверь, выходящая в сад. Никого не было.

Фьора сняла накидку и поправила сбившуюся вуаль.

Эстебан шел впереди, и, следуя за ним, они направились к лестнице, по которой поднялись, ступая как можно тише. Они дошли до большой залы. Там тоже не было ни души.

— Вероятно, они наверху, — шепотом сказал Эстебан.

И действительно, когда его голова поднялась над уровнем второго этажа, он увидел Матье, второго слугу, который крепко спал, растянувшись перед дверью на простом одеяле. Нетрудно было догадаться, кто спал за этой дверью…

— Стой здесь! — прошептал Деметриос на ухо Фьоре. — Надо от него избавиться Эстебан, гибкий и опасный, как хищник, уже подкрадывался к спящему, но тот даже во сне почувствовал его приближение: заворочался, проворчал что-то и сменил положение. Стоя на коленях в двух шагах от спящего, кастилец едва сдерживал дыхание. Но, удовлетворенно вздохнув, Матье снова заснул. И тогда Эстебан оглушил его с быстротой молнии мастерским ударом кулака. Затем с помощью Деметриоса он оттащил его от двери, потянув за одеяло, служившее слуге подстилкой.

Дорога была свободной для Фьоры, которая увидела под дверью, где спал слуга, тонкую полоску света.

Оставив Эстебана, который связывал Матье и затыкал ему кляпом рот, Деметриос вернулся к Фьоре и тихо приоткрыл дверь. Стало светлее, и Фьора увидела наконец своего врага.

Полулежа на кровати, как это делают астматики, Рено дю Амель читал при свете свечи, поставленной у изголовья. В ночном колпаке, низко надвинутом на уши, с очками на длинном носу, он был так уродлив, что у Фьоры возникло желание подскочить к нему и тут же нанести удар. Но она сдержалась. Ей хотелось увидеть страх на этом пожелтевшем лице.

Она медленно, словно скользя, продвигалась по спальне, надеясь, что половицы не скрипнут. Почувствовав под ногами ковер, она пошла увереннее. Дю Амель ее еще не заметил. Он продолжал читать.

Тогда она издала слабый жалобный стон, затем второй. Старик поднял глаза и увидел белую тень в нескольких шагах от себя. Книга выпала из его рук прямо на пол. Тень продолжала приближаться. Теперь Рено мог различить лицо, светлые волосы, шею, на которой виднелось что-то вроде кровавого следа, который оставляет меч палача. Выражение ужаса появилось на его лице. Он попытался отодвинуться и хотел было закричать, но, как в кошмарном сне, его рот с посиневшими губами не смог издать ни единого звука.

Рено дю Амель вытянул руки вперед, чтобы оттолкнуть видение, и смог только произнести:

— Нет… нет!

— Сейчас ты умрешь… — прошептал призрак. — Умрешь от моей руки.

Фьора уже поднесла руку к кинжалу, когда дю Амель схватился руками за горло. Он пытался вздохнуть, захрипел, и казалось, что его глаза вылезут из орбит. Судорога сотрясла все его худое тело, которое завалилось на бок и застыло. Лицо его посинело, словно невидимая рука задушила его.

Потрясенная Фьора стояла как вкопанная, затем она сняла вуаль и, наклонившись над неподвижным телом, позвала:

— Деметриос! Взгляни!

Греческий врач подскочил, взял руку, неподвижно лежащую на одеяле, приложил ухо к сердцу, затем посмотрел на рот, открытый в крике, которого он никогда не издаст, на глаза, которые больше никогда не увидят света, и сказал со вздохом:

— Он умер, Фьора… умер от страха.

— Разве такое возможно?

— Доказательство перед тобой! У него, наверное, было не очень здоровое сердце. Теперь пойдем! И самое главное, ни к чему не прикасайся. Можно сказать, само небо помогло тебе избежать кровопролития. Надо, чтобы тело обнаружили в таком же положении. Эстебан освободит слугу и отнесет ключ другому.

Он взял ее за руку, чтобы увести, но Фьора запротестовала:

— Ты забыл кое-что, Деметриос. Этот человек мертв, и я удовлетворена, но здесь есть еще кое-кто, кто нуждается в нашей помощи. Это женщина, плач которой я слышала, и я не уйду без нее.

Подобрав подол платья, Фьора взяла у грека свечу и направилась к лестнице. Она открыла дверь, ведущую в сад, в надежде разглядеть все получше, но тотчас же захлопнула ее. На дворе разбушевалась непогода, поднялся ветер, гром гремел уже совсем рядом. Фьора все еще искала дверь, ведущую в подвал, когда Эстебан и Деметриос присоединились к ней.

— Нам надо искать не дверь, а люк, — сказал кастилец. — Вы как раз стоите на нем.

И действительно, вместо плит здесь были толстые доски, но из-за пыли Фьора не заметила разницы. Сильный Эстебан легко приподнял крышку, и все увидели каменную лестницу, ведущую в подземелье.

Когда Фьора встала на первую ступеньку, она чуть не задохнулась от резкого запаха гнили. Деметриос удержал ее:

— Разреши, я спущусь первым. Я смогу посветить тебе.

Он стал спускаться, затем протянул Фьоре руку:

— Осторожнее! Ступеньки скользкие. Здесь воняет сыростью.

— Но, во всяком случае, не душно, — сказал Эстебан, следовавший за ними. — Здесь гораздо холоднее, чем во всем доме.

Спустившись до конца, они оказались в подвале с круглым сводом и с двумя дверями из старых трухлявых досок.

— Надо открыть вот эту, — указала рукой Фьора. — Окно, выходящее в сад, должно находиться с этой стороны. Но у нас нет ключа.

— Не надо никакого ключа, чтобы это открыть, — сказал Эстебан.

Сильным ударом ноги он вышиб дверь, запертую на плохонький замочек. Жалобный стон был ответом на грохот вышибленной двери. Видимо, заключенная боялась новых издевательств.

Фьора вошла первой, пригнувшись, чтобы не удариться головой. То, что она увидела при свете свечи Деметриоса, следующего за ней, потрясло ее: в глубине камеры, где нельзя было стоять во весь рост, женщина, одетая в какие-то лохмотья, лежала на подстилке из полусгнившей соломы. Ее руки и ноги были скованы железными цепями, прикрепленными к большому кольцу в стене. Фьоре не видно было ее лица, а только очень длинные светлые волосы, грязные, как и лохмотья этой несчастной женщины.

Услышав, что кто-то вошел в ее темницу, она испуганно обернулась, показав маленькое худое лицо со следами царапин и побоев. Такими же были ее руки и ноги и, видимо, все тело. Со слезами на глазах Фьора бросилась на колени рядом с ней, не боясь запачкать свое платье, думая лишь о том, как снять с несчастной цепи.

— Не бойтесь, — сказала она с нежностью. — Мы пришли освободить вас. Ваш палач мертв. Скажите нам только, кто вы?

Пленница открыла рот, но смогла произнести лишь какие-то непонятные звуки, несмотря на огромное усилие, от которого слезы появились в ее бесцветных глазах.

— Боже мой! — вздохнула Фьора. — Может, она немая?

— Может быть, — сказал Деметриос. — Отойди-ка в сторонку и позволь мне заняться ею. Не утруждайте себя словами, — мягко сказал он, обращаясь к пленнице. — Мы уведем вас отсюда, будем ухаживать за вами.

Мы ваши друзья. Надо разорвать или как-то отпереть эти цепи, — обратился он к Эстебану. — Ключ должен быть где-то в доме.

Эстебан ушел, но быстро вернулся, держа ключ, который обнаружил вместе с другими ключами в комнате покойника. Он снял железные наручники, и все увидели страшные кровоподтеки на запястьях пленницы.

Не говоря ни слова, Эстебан наклонился, взял ее на руки и направился к двери, не забыв пригнуть голову.

Фьора и Деметриос последовали за ним. Они поднялись в кухню, и Деметриос опустил крышку люка. Стук падающей крышки смешался с сильным ударом грома.

Деметриос открыл дверь с осторожностью, чтобы убедиться в том, что улица безлюдна. Удары молнии следовали один за другим, и оставалось надеяться, что в такую непогоду им не встретится ни одна живая душа.

Фьора подняла свою накидку и накрылась ею. Они собирались уже выходить, когда Деметриос обратился к Эстебану, несшему, словно перышко, легкую пленницу:

— Дай ее мне! — сказал он. — А сам пойди проверь, не очнулся ли слуга.

— Это неважно, ведь он связан и ничего не видел.

— Как хочешь. Я думаю, что бесполезно возвращать ключ его брату. Дай его лучше мне. Я его выброшу в реку.

Когда они дошли до угла улицы Форш, пошел такой сильный дождь, что они мгновенно промокли до нитки. хотя им оставалось сделать всего три шага. Хляби небесные разверзлись, выливая потоки воды. За несколько секунд образовалось множество ручьев, а мирный и мелкий Сюзон превратился в бушующую реку. Беспрестанно гремел гром и сверкали молнии. Под этот грохот они вернулись домой, все же соблюдая осторожность.

Фьора сразу же заявила, чтобы незнакомку отнесли в ее комнату, но Деметриос любезно решил разделить свою постель с «секретарем». В конце концов спасенную поместили в комнату Эстебана, где Леонарда уже суетилась вокруг нее. Она отправила кастильца на кухню разогреть воды и с помощью Фьоры освободила несчастную от ее грязных лохмотьев. Ее тело было худым, со следами побоев.

— Ей около двадцати лет, — предположила Леонарда и добавила, осмотрев слегка вздутый живот:

— Уж не беременна ли она?

— В этом не будет ничего удивительного, учитывая то, что я услышала в прошлый раз, — сказала Фьора. — Один из этих скотов развлекался с ней, а может быть, и оба.

Деметриос, который выходил к себе взять все, что ему понадобится, появился в этот момент и опроверг диагноз Леонарды:

— Я не думаю. Но я задаюсь вопросом, кто она и почему эти мерзавцы лишили ее свободы?

Незнакомка продолжала молчать. Она закрыла глаза и позволяла ухаживать за собой, словно у нее не было сил сделать хоть одно движение. В руках осматривающего ее Деметриоса она была вялой, словно тряпичная кукла.

— Ее, видимо, часто били, потому что некоторые следы побоев были уже старые, и, без сомнения, ей почти не давали пищи, но у нее от природы было хорошее здоровье.

— Она вроде бы немая? — спросила Фьора. — Может быть, ей отрезали язык?

Деметриос тотчас же убедился, что это было не так, затем сказал, что люди могут лишиться дара речи от страха и от зверского обращения, временно или навсегда.

— Когда ей будет получше, мы попробуем это выяснить, — добавил он. — А пока еще слишком рано.

Леонарда и Фьора тщательно вымыли молодую женщину, затем надели на нее одну из рубашек Фьоры. Они смазали мазью ее запястья, кровоточащие от наручников, и забинтовали их тонкой тканью. Потом они занялись ее лицом. Смыли с него всю грязь и следы крови.

— Какие прекрасные волосы! — воскликнула Фьора, проведя рукой по спутавшимся прядям. — Как жаль, что они такие грязные! Надо бы их вымыть!

— Будьте уверены, что мы не преминем это сделать, когда у нее для этого будет достаточно сил. О! Смотрите, она открывает глаза!

Обе женщины и грек склонились над незнакомкой.

Она посмотрела на три склонившиеся над ней фигуры и безуспешно попыталась улыбнуться.

— Здесь вы в безопасности, — тихо сказала Фьора. — Больше никто вам не посмеет сделать ничего плохого, а мы позаботимся о вас.

— Начнем с того, что дадим вам поесть, — сказала Леонарда, — и выпить немного молока.

— В эту грозу ваше молоко, наверное, скисло, — сказал Деметриос. — Сделайте ей лучше липовый настой и добавьте щепоточку вот этого, — продолжил он, протянув ей маленькую деревянную коробочку из окрашенного дерева.

Деметриос вернулся к кровати и посмотрел на лицо несчастной женщины, такое же бледное, как и подушка.

Вдруг он нагнулся, взял подсвечник, стоявший у изголовья, и поднес его к лицу незнакомки.

— Ты знаешь, эта несчастная похожа на тебя?

— На меня?

— Да, правда, не очень сильно. Скорее всего она похожа на того молодого человека, которого мы отправили на войну.

— На Кристофа? Ты думаешь, что она родом из нашей семьи?

Леонарда вернулась, неся настой. Пока он остывал, Фьора рассказала ей о предположениях Деметриоса, добавив, что она не может себе представить, кем была эта молодая женщина.

Зато Леонарда представляла. Рассмотрев более внимательно лицо с закрытыми глазами, она напомнила Фьоре рассказ, что-то вроде исповеди, которую одним весенним вечером Франческо Бельтрами сделал своей дочери:

— Вспомни! Он упомянул, что у твоей матери была дочь от Рено дю Амеля. Я могла бы поклясться, что это она. В таком случае ей должно быть двадцать лет, как я и предполагала.

— Его дочь? И он смог так жестоко обращаться со своей собственной дочерью? Да еще в течение многих лет? Это невозможно: она бы давно умерла в таких условиях…

— Ты ошибаешься, — сказал Деметриос. — Известны заключенные, и среди них женщины, которые выживали в диких условиях. Человеческая выносливость может быть просто поразительной, в особенности когда речь идет о молодых. И теперь я уверен, что прав: эта молодая женщина — твоя сестра, Фьора!

— Моя… сестра?

Слово и еще больше сама эта мысль никак не укладывались в голове Фьоры. До сих пор она не задумывалась над рассказом своего отца и никогда не думала, как о своей сестре, о ребенке, рожденном Мари де Бревай в своем замужестве. Она не могла вообразить себе, что отец, даже такой гнусный человек, как дю Амель, мог стать палачом собственного ребенка. Фьора полагала, что дочь советника могла быть отдана в монастырь после бегства матери, или же ее взяла бабушка, что было бы вполне естественным.

Но теперь она увидела, что этот мерзкий человек перенес на своего ребенка ненависть, которую он испытывал к Мари. Он превратил свою дочь в жертву, приговорив его к долгим мучениям, которые, наверное, с удовольствием наблюдал. Убить ее было бы слишком простым делом. Но чтобы дойти до такой низости, как отдать ее в руки своих слуг, это переходило все границы возможного!

Дрожа от гнева, Фьора пожалела о том, что смерть дю Амеля наступила слишком быстро. Всего-то несколько секунд безумного страха, тогда как он заслуживал медленной агонии с самыми жестокими пытками.

Фьора снова подошла к постели, где Леонарда давала питье этой сестре, даже имени которой она еще не знала, и почувствовала, что ее охватила безграничная жалость к ней. Она ласково взяла ее за руку, такую тонкую и слабую, с длинными бледными пальцами.

Леонарда посмотрела на нее:

— Вы думаете, что этот злодей недостаточно дорого заплатил за свои преступления, не так ли? На этой земле, конечно. Но я благодарю бога за то, что он не дал вам обагрить руки этой черной кровью! Я не думаю, что ад — это приятное место, и вы можете быть уверены, что в этот момент мессир дю Амель уже переступил его раскаленный порог.

Фьора порывисто обняла за шею свою старую гувернантку и поцеловала ее:

— Вы всегда находите для меня нужные слова, моя дорогая Леонарда. Напоминайте мне, чтобы я вам почаще говорила, как сильно я люблю вас!

— Это очень приятно слышать. Раз вы находите, что в моих словах есть какое-то зерно, тогда послушайте вот что: уже очень поздно, и вы падаете с ног. Идите спать!

Утро вечера мудренее, а завтра мы наведем порядок в своих мыслях. Во всяком случае, мои мысли очень нуждаются в этом.

Утром следующего дня весь квартал бурлил, и его шум доходил до благородных домов и до цехов оружейников на улице Форш. Увидев, что дверь дома дю Амеля широко распахнута, одна соседка, давно сгорающая от любопытства, осмелилась войти туда, спросив сначала несколько раз, есть ли кто дома, но ответа не получила.

Через несколько минут она вылетела оттуда как ошпаренная, издавая дикие вопли, которые сразу же разбудили всех, кто еще спал, и привлекли огромную возбужденную толпу, в первых рядах которой можно было увидеть Шретьенноту. Она громко что-то говорила, размахивая руками, и рассказывала каждому встречному о ночном приключении ее покойного Жане, прибавляя кое-что от себя.

— Так скоро она и нас впутает в свои истории, — проворчал Деметриос, увидя, что болтушка уже три раза указала на их окна.

Он отправил Эстебана за Шретьеннотой, чтобы та не забывала своих обязанностей по дому. Она без слов позволила увести себя, но хозяйством все же заниматься не стала. Высунувшись по пояс из окна комнаты Фьоры, она наблюдала за происходящим с жадным интересом. Ей ни в коем случае не хотелось пропустить прибытие судьи и других официальных лиц. Видя это, Леонарда пожала плечами, взяла корзину и пошла на рынок, не забыв, однако, предварительно закрыть на два оборота комнату, в которой отдыхала несчастная, вырванная Фьорой из ада.

Великодушной от природы Леонарде, однако, не очень нравились частые напоминания Фьоре о прошлом, потому что она желала, чтобы та забыла о нем.

Слава богу, Кристоф де Бревай пошел своей дорогой, а, прошедшей ночью Фьоре не пришлось пролить чужую кровь, отчего Леонарда испытывала большое облегчение. Дю Амель умер от страха, убитый тяжестью собственных грехов, но теперь появилась эта девушка, немая и, может быть, слабоумная, которую придется прятать, что будет нелегко, и которая ляжет тяжелой обузой на плечи восемнадцатилетней женщины.

Леонарда вернулась с рынка обеспокоенной. Повсюду только и говорили о смерти советника герцога и о смерти его слуги Матье, которого нашли зарезанным в нескольких шагах от его комнаты. Что же касается слуги Клода, то тот исчез, и это было единственной причиной для того, чтобы обвинить его в двойном преступлении, хотя на теле дю Амеля не было найдено никаких следов насилия. Зато сундуки и ящики хозяина дома были тщательно обысканы и опустошены.

Трудно было себе вообразить, что же произошло на самом деле. Вернувшись поздно ночью и увидя с облегчением, что дверь была открыта, Клод, который, быть может, испугался, что его заподозрят в смерти своего хозяина, решил, что проще было сбежать с тем, что ему удалось найти, и убить своего собственного брата, чтобы не делить с ним награбленное. Что же касается пленницы, то никто о ней не говорил, потому что никто не знал о ее присутствии в доме. Но все же она представляла собой опасность. Могли возникнуть разговоры о появлении в доме какой-то странной женщины. А сплетни были специальностью Шретьенноты. Конечно, Эстебан строго-настрого запретил этой женщине входить в свою комнату под предлогом одной очень тонкой работы, которую он там якобы начал. Но сколько времени можно было держать любопытную кумушку на расстоянии?

Поэтому, едва войдя в дом, Леонарда поставила тяжелую корзину на кухне и пошла сгонять Шретьенноту с места наблюдения — правда, смотреть уже было больше нечего. Она приказала служанке почистить овощи для супа, а сама поспешила поделиться своими опасениями с Деметриосом, которого нашла в его кабинете.

Тот что-то писал в этот момент.

По привычке, грек выслушал ее, не промолвив ни слова, и, когда она закончила, он встал и начал прохаживаться по ковру туда и обратно.

— Что нам делать? — спросила Леонарда. — Бог свидетель, что мне жаль эту бедную девочку, но мы не можем же прятать ее вечно, да и здесь мы не навсегда.

Так что?

— Честно говоря, я тоже не знаю, как надо действовать, — признался он. — Лучшим выходом было бы отдать несчастную в ближайший монастырь, как только она поправится. Но монастырь требует приданого, а это такие расходы! Мы не можем этого себе позволить. Золото Лоренцо де Медичи быстро тает, а нам еще предстоит встреча с королем Людовиком. С другой стороны, если эта девушка действительно дочь господина, умершего этой ночью, она ведь должна стать его наследницей?

— Есть ли способ потребовать наследства от ее имени, не рискуя быть обвиненным в убийстве?

— Можно попробовать, но надо еще убедиться, что она действительно его дочь.

— Что же делать? Она ведь немая.

— Это еще неизвестно, ведь она издает какие-то звуки… Когда-то в Египте я видел женщину, потерявшую дар речи после сильного испуга. Один имам, учению которого я следовал, вернул ей его. Учитывая, что пережила несчастная, можно предположить, что то же самое случилось и с ней. Я проведу необходимое обследование, как только она немного окрепнет. В любом случае, мадам Леонарда, я предприму все, чтобы мы как можно раньше уехали отсюда. Нельзя, чтобы Фьора вновь окунулась в нездоровую атмосферу этих старых драм.

— Тогда почему же вы поощряете ее на продолжение мести, это же отравляет ей сердце! — укоризненно произнесла Леонарда.

— Безнаказанность виновных отравила бы его еще больше. И кроме того, у Фьоры несгибаемая воля. Глядя на нее, я вспоминаю Антигону, Гермиону, Медею, которые воплощали в жизнь свои намерения с той же решимостью, пусть даже самой дорогой ценой.

— А я хотела бы вновь увидеть в ней прежнего ребенка, девочку-подростка, ласковую и веселую, которая резвилась в саду Фьезоле.

— Во всяком случае, без этой драмы не было бы этого ребенка, — философски произнес Деметриос. — Всегда наступает момент, когда девочка превращается в женщину. Сейчас Фьора одна из них, она женщина крепкая, закаленная в огне горя. Такие женщины самые лучшие… или самые худшие. Но в этом-то и заключается их секрет.

— Постарайтесь, по крайней мере, не слишком подталкивать ее к тому, чтобы она попала во вторую категорию.

Сказав это, Леонарда пошла посмотреть, принялась ли наконец Шретьеннота за работу.

Не один Деметриос хотел установить личность пленницы. Фьора, взявшая на себя обязанности сиделки, решила узнать хотя бы ее имя. Спустя два дня после ее появления в доме и видя, что ее состояние улучшается прямо на глазах, она вложила ей в руки лист бумаги и перо, предварительно обмакнув его в чернильницу.

— Раз вы не можете сказать, как вас зовут, тогда напишите ваше имя, — предложила она ей.

Но их гостья, внезапно покраснев, вернула ей эти предметы, покачав головой с таким отчаянием, что взволнованная Фьора обняла ее за плечи и поцеловала:

— Вы не умеете писать? Это неважно, вы еще научитесь. Но мы попытаемся, по крайней мере, узнать ваше имя, данное при крещении. Я буду называть имена, а вы остановите меня, когда я укажу ваше.

Незнакомка согласилась, кивнув головой. Игра забавляла ее, но Фьора быстро обнаружила, что нуждалась в помощи, так как знала только флорентийские имена, которые ей надо было переводить. Тогда она решила обратиться к Леонарде. Та знала имена, даваемые в Бургундии.

— Это будет нетрудно, — сказала Леонарда. — В благородных семьях девочкам часто дают имена правящих или прежних герцогинь. Когда родилась эта девочка, герцогиню звали Изабелла. Вас зовут Изабелла?

Ответ был отрицательным. Фьора предположила, что, может, Мари? Тоже не угадала.

— Продолжим со знатными дамами, — сказала Леонарда. — Это очень просто: мать, бабушка и супруга герцога Карла имели все трое одну покровительницу — Маргариту.

Леонарда угадала. Молодая женщина захлопала в ладоши и даже улыбнулась.

— Маргарита, — повторила Фьора, — это очень красивый цветок, белый с золотистой сердцевиной. Это вам очень подходит: у вас очень белая кожа и волосы цвета солнца.

Деметриос поздравил Фьору с ее инициативой и добавил, что можно было попытаться пойти еще дальше.

Вечером все собрались в комнате Маргариты, в которой, несмотря на духоту, они тщательно закрыли окна и ставни.

Грек взял Фьору за руку и подвел ее к изголовью для того, чтобы Маргарита чувствовала в себе больше уверенности. Затем он наклонился над молодой женщиной:

— Сначала я хотел, чтобы вы ответили на один вопрос, чтобы я знал, могу ли я вам помочь. Вы всегда были немой?

Маргарита отрицательно покачала головой.

— Значит, в вашей жизни было время, когда вы говорили?

— Да.

— Вы потеряли речь после несчастного случая?

— Нет.

— После страшного испуга или очень сильного волнения?

— Да.

— Хорошо. Возможно, мне удастся вернуть вам речь, если только вы доверитесь мне и будете меня слушаться. Я хочу вам только добра, и вы не должны меня бояться. Я не причиню вам боли и даже не дотронусь до вас.

— Надо делать то, что он говорит, Маргарита, — прошептала Фьора, взяв ее за руку. — Деметриос опытный целитель, он помог многим людям.

По взгляду Маргариты Фьора поняла, что она ей доверяла. Деметриос загасил свечи в подсвечнике, оставив только свечу у изголовья, которую он взял в руку и приподнял над головой молодой женщины так, чтобы Маргарита смотрела только на нее.

— Смотрите внимательно на огонь, — сказал врач.

Она подчинилась ему: в ее голубых глазах отражался золотистый свет пламени. Маргарита отпустила руку Фьоры, скрестила руки на груди и ждала, не проявляя ни малейшего испуга.

— Хорошо! — одобрительно сказал Деметриос и тут же приказал:

— А теперь смотрите внимательно на огонь и не спускайте с него глаз, не спускайте глаз… не спускайте глаз…

Глубокий, завораживающий голос грека создавал особую атмосферу, которую ощутили трое присутствующих. Веки Маргариты вздрагивали, словно она хотела закрыть их, но удерживалась от этого только благодаря своей воле.

— Вам хочется спать, очень хочется спать… Ваши веки отяжелели… Не боритесь со сном, который охватывает вас. Расслабьтесь и спите, спите! Все ваши члены расслаблены. Отдайтесь этому покою. Спите… спите… спите!

Ее веки закрылись. Худенькие руки вытянулись вдоль тела. Дыхание стало равномерным.

Минуту в комнате царила полная тишина. Все затаили дыхание. Деметриос снова заговорил:

— Я знаю, что вы спите, Маргарита, но слышите ли вы меня?

Она подтвердила медленным кивком головы.

— Хорошо, Теперь ваш разум свободен от тела и всякое дурное влияние не действует на вас. Сейчас мы вместе пройдем всю вашу жизнь и вернемся к вашему детству. Соберитесь, Маргарита. Вам десять лет. Тогда вы говорили?

Слезы медленно скатились по щекам спящей. Она кивнула в ответ на вопрос Деметриоса, но тут же невольно сделала жест, словно защищалась от невидимых ударов. Фьора сжала руки так сильно, что ногти впились в ладони.

— Вы были несчастным ребенком, но все же вы говорили. Что произошло потом? Вспомните вашу жизнь и вернитесь к драме, после которой у вас пропал голос.

Вспомните год за годом.

Внезапно все тело Маргариты начало сотрясаться.

Она откинула простыни и обеими руками старалась оттолкнуть кого-то, кто приводил ее в ужас. Она делала невероятные усилия, чтобы ее ноги оставались сдвинутыми вместе, но что-то с силой раздвигало их. Она плакала, стонала… и все ее движения не оставляли никакого сомнения в случившемся.

— Боже, — прошептал Эстебан, — бедняжку изнасиловали.

Вдруг Маргарита успокоилась и лежала неподвижно, словно жизнь покинула ее. Деметриос дал ей передохнуть, затем вновь подошел к постели.

— Именно после этого жуткого испытания вы и потеряли дар речи?

Маргарита медленно покачала головой слева направо.

— Значит это случилось позже. Вспомните, что произошло потом. Надо, чтобы вы вернулись к тому моменту, когда у вас пропал голос. Это так больно?

Маргарита стала извиваться в кровати. Она прижала руки к животу и начала громко стонать.

— Похоже, — сказала Леонарда беззвучным голосом, — что она рожает?

Ее плечи затряслись от рыданий.

— Нельзя ли, — прошептала Фьора, — помешать ей вновь пережить эти страдания?

Деметриос положил свои руки на руки, молодой женщины и тихо нажал на них.

— Ребенок уже родился, вам стало легче.

Маргарита сразу же успокоилась. На ее лице появилась улыбка счастливого изумления. Она протянула руки к воображаемому ребенку, приложила его к своей груди, начала его убаюкивать, целовать. Выражение светлого счастья на изможденном лице невозможно было видеть без муки.

Но вдруг все изменилось. Присутствующие увидели, как Маргарита прижимала руки к груди с испуганным и одновременно гневным выражением, словно ей угрожала какая-то опасность. Они увидели, как она боролась изо всех сил и, без сомнения, была побеждена.

Вдруг Маргарита закричала:

— Мой сын! Отдайте мне моего сына! Вы не можете забрать его! Это мой ребенок, сжальтесь!

Не в состоянии больше видеть муки несчастной женщины, Деметриос положил руку ей на голову и приказал:

— Успокойтесь, Маргарита! Все кончено. Не думайте больше о том страшном мгновении, когда вы потеряли ребенка. Вы по-прежнему можете говорить. Вы можете говорить, не так ли?

Все еще тяжело дыша, вся в поту, молодая женщина напоминала человека с потонувшего корабля, который достиг берега после изнурительной борьбы со стихией.

Фьора хотела обнять ее, но Деметриос жестом остановил ее:

— Отвечайте мне, Маргарита! Вы можете говорить?

Скажите: могу.

— Я… могу.

Голос был слабый, хрипловатый, но все же разборчивый.

— Хорошо, — сказал Деметриос. — А теперь отдыхайте! Вы сделали невероятное усилие, но зло побеждено. Через минуту я разбужу вас. Вы больше не будете вспоминать о пережитых вами муках и сможете свободно говорить с теми, кто вас окружает, кто вас любит. Вы слышали меня?

— Да.

— Вы проснетесь, когда я произнесу ваше имя. Внимание! Маргарита, откройте глаза! — властно произнес Деметриос.

Она открыла глаза и направила свой несколько потерянный взгляд на внимательное лицо врача, затем на радостные лица Фьоры и Леонарды, выделявшиеся из темноты в желтом отблеске свечи. Чуть поодаль Эстебан зажигал дрожащей рукой свечи на подсвечнике. Фьора подошла к Маргарите и поцеловала ее.

— Вы выздоровели, дорогая. Ваш голос вернулся.

— Мой голос? Это правда! Что произошло? Мне кажется, что я видела страшный сон.

— Это был только сон, но черные силы, которые взяли в плен ваш голос, были побеждены, — заверил ее Деметриос. — Отныне мы сможем разговаривать друг с другом!

Эстебан, отсутствовавший несколько минут, вернулся с кувшином вина и бокалами.

— После того, что мы пережили, я думаю, нам всем не помешает выпить немного вина. Вы так же измучены, как и ваша пациентка.

Рухнувший на скамейку около кровати Деметриос действительно выглядел очень усталым, лицо его было бледным как снег. Поэтому он с удовольствием взял бокал из рук слуги и медленно выпил благородный напиток. Леонарда захлопотала около Маргариты, торопясь сменить ей мокрую рубашку. Она сама валилась с ног и хотела спать. Фьора подошла к своему старому другу:

— Ты совершил чудо, Деметриос! Откуда ты берешь эту удивительную силу, которую уже дважды применял на Вираго и на этой презренной Иерониме? Ты усыплял их, чтобы отдать им приказания, но в этот раз тебе удалось вернуть Маргарите дар речи.

— Она потеряла голос после ужасного шока. Надо было, чтобы она вновь пережила это испытание. Мне удалось это сделать усилием воли, но признаюсь, что я сам измотан.

— Это было не опасно… для нее?

Деметриос поднял на Фьору темные глаза и признался со вздохом:

— Да. Она могла бы умереть от этого.

— И все же ты это сделал?

— А почему бы и нет? — резко возразил он. — Что она теряла? Жизнь ее навсегда разбита. Ее не смогли бы вылечить от того, что она пережила. Теперь она может говорить, а через несколько дней встанет на ноги. Но что ждет ее в будущем? Ты думаешь взять на себя заботу о ней?

— А ты, который можешь приподнять завесу, скрывающую наше будущее, можешь ли ты ответить мне на этот вопрос?

— Нет. Я ничего не увидел. Вероятно, потому, что она не очень интересует меня? Не забывай, что мы вместе должны еще выполнить очень важную задачу.

— Я не забываю. А если Маргарита действительно моя сестра…

— Ничто не подтверждает этого, кроме некоторого сходства, — сказал раздраженно Деметриос.

— Но все же оно поразило вас, Леонарду и меня!

Итак, если она действительно дочь моей матери — ведь ты предпочитаешь такую формулировку, — у меня есть кое-какие идеи насчет того, что мы сможем из этого извлечь.

— Не могли бы вы говорить потише? — с укоризной сказала Леонарда, задергивая полог у постели Маргариты. — Впрочем, не пора ли и нам пойти спать?

Деметриос встал, потянулся и пошел к двери. За ним молча последовала Фьора. Выйдя в коридор, они медленно направились к комнате Фьоры.

— Не можешь ли сказать мне, о чем ты думаешь?

— Я думаю, что скоро мы покинем этот дом, в котором нам нечего больше делать.

— И куда же мы поедем? К королю Луи?

— Пожалуйста, не теперь! Я не забыла, что нам рассказал Кристоф. Неподалеку отсюда живет еще одна женщина, которая тоже несет тяжкий крест по вине своего мужа. Рено дю Амель расплатился за все, а теперь мы должны посчитаться с Пьером де Бревай. И, может быть, если я затребую этот долг от него, мне удастся дать немного счастья двум существам, которые так в нем нуждаются.

И, не желая больше ничего объяснять, Фьора быстро поцеловала Деметриоса в небритую щеку и скрылась в своей комнате, дверь которой бесшумно закрылась за ней.

В этот вечер, погасив свечи, Фьора долго сидела у окна, глядя на город, в котором она жила уже некоторое время и который она должна была вскоре покинуть, так и не узнав его получше. И возможно, никогда и не узнает.

Ночь была теплая, светлое небо усеяно звездами.

Ни одна грозовая туча не нарушала его бесконечную синеву. Это было почти флорентийское небо. Не обращая больше внимания на отныне пустующий дом, где при таких странных обстоятельствах свершилась ее месть, она стала смотреть на Сюзон, который исчезал из виду на улице Мюзетт и вновь был виден около церкви Якобинцев. Маленькая речушка втекала в город с севера, а именно на севере находилось владение Филиппа де Селонже.

Фьора стала думать о нем — в чем она часто отказывала себе до настоящего времени, чтобы не отвлекаться от своих планов, — ведь смерть дю Амеля приблизила время, когда она смогла бы пойти к нему, чтобы попытаться узнать, что у него было на сердце. Может быть, из-за любви к ней и из желания увидеться вновь приезжал он тайно во Флоренцию и ходил по улицам, изменив свою внешность? А может, просто он хотел получить от Франческо Бельтрами новую финансовую помощь для войн своего хозяина?

Леонарда склонялась к первому предположению, которое Фьора разделяла сердцем, но она признавалась себе в том, что не знала толком ни своего супруга, ни того, о чем он думал. Просто дамский угодник? Таков был его портрет, данный вкратце Симоной, угодник, которому не надо было долго бегать, чтобы поймать свою удачу. Если вокруг него вилось так много женщин, домогавшихся его расположения, тогда какое место могла занимать она в его сердце, взятом в такую осаду?

Однако перед богом, перед флорентийским законом она была действительно его женой, и тяжелое золотое кольцо с гербом Селонже на золотой цепочке всегда висело у нее на шее. Фьора потянула за цепочку, чтобы взять кольцо в руку. Оно было тяжелым, теплым, почти живым. Фьора поцеловала его с таким чувством, словно она целовала Филиппа в губы.

Где был он в этот час? Где-нибудь в Люксембурге, где собиралась большая часть армии с намерением занять Лотарингию? В Брюгге, где, по слухам, герцог Карл объединял государства Фландрии, чтобы получить от них военную помощь людьми и деньгами? Во всяком случае, он не был, не мог быть в Селонже. Но Фьора решила, что после того, как она посетит Бревай, никакая сила не помешает ей поехать туда.

Думая обо всем этом, Фьора вернулась в мыслях к Маргарите и задалась вопросом: что она испытывала на самом деле к своей сводной сестре, свалившейся с неба, или, вернее, поднявшейся из ада? Безусловно, жалость, а также симпатию, сострадание и больше ничего, говоря по правде. Голос крови еще не проявился, тогда как он заговорил сразу после встречи с Кристофом.

Будучи честной сама с собой, Фьора упрекнула себя за это. Ведь ей до сих пор не удалось по-настоящему пообщаться с освобожденной пленницей. Может, это было из-за длинного острого носа, единственно, чем та была похожа на отца, который не заслуживал называться отцом?

Во всяком случае, любила она ее или нет, это не имело никакого значения: ей не судьба была жить вместе с Маргаритой, в этом Фьора была абсолютно убеждена.

Ближе к рассвету воздух стал более свеж. Сняв одежды, Фьора легла на кровать, чтобы ветерок обдувал ее.

Голова ее несколько отяжелела от слишком сладкого запаха цветов липы, тянущегося из соседнего сада. Она открыла для себя, что земля Бургундии могла опьянять и что здесь, наверное, приятно было бы жить, но только… вдвоем.

Фьора подумала, что неплохо бы было поехать в Селонже и пожить там до возвращения Филиппа. Выражение его лица в момент, когда он увидит ее, без сомнения, развеяло бы все сомнения. Но на что ей жить? Как она приедет туда почти нищей, она, которую Филипп знал такой богатой? Не одного Деметриоса мучили вопросы, как жить дальше. Золото Лоренцо Великолепного таяло на глазах. Вскоре предстоял визит на улицу Ломбардцев в Париже, в контору, которую Агноло Нарди держал для своего молочного брата и где — если Лоренцо де Медичи не обманул Фьору — на ее имя должны были быть положены деньги.

Еще была клятва, связывающая ее с Деметриосом, клятва, скрепленная кровью. Фьора не могла ее нарушить, потому что она завидовала Карлу Смелому и ненавидела его почти с такой же силой, что и бывший византийский врач. Только его смерть могла бы освободить Филиппа от чар, держащих его в плену, и, может быть, вернуть его Фьоре, если он до этого не погибнет во имя славы своего герцога!

Но она отбросила эту мрачную мысль. Если Филиппа больше не было в живых, предчувствие предупредило бы ее об этом. Она почувствовала бы, что какая-то часть ее самой перестала жить.

«Как только Маргарита будет вполне здорова, мы поедем в Бревай», — твердо решила Фьора.

Приняв это решение, она тут же уснула, в то время как где-то вдалеке раздался первый крик петуха.

Глава 4. МЕСТЬ ПРИНАДЛЕЖИТ ГОСПОДУ БОГУ

— Откажись от своих замыслов, Фьора! — сказал вдруг Деметриос, поравняв свою лошадь с лошадью молодой женщины.

Они скакали во главе небольшой группы, направляющейся в замок де Бревай. Леонарда и Маргарита ехали сзади на смирных мулах; группу замыкал Эстебан, вооруженный до зубов на случай нападения на дороге.

— От чего я должна отказаться? Отвезти Маргариту к ее бабушке?

— Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю. Даже без Маргариты ты приехала бы сюда для того, чтобы убить твоего деда. Не возражай! Хочешь ли ты этого или нет, но ведь это твой дедушка?

— Он был бы им при условии, если бы он был сначала отцом, но он первопричина всех несчастий моей матери. Он не только насильно выдал ее замуж за этого нечестивого дю Амеля, но он вдобавок ничего не сделал для того, чтобы спасти ее, когда пришло время. Ты хочешь, чтобы я простила ему это?

— Нет, но мне хотелось бы, чтобы ты сама пощадила себя. Позволь мне проводить Маргариту с Леонардой, а сама вернись с Эстебаном в гостиницу в Верден, где мы провели ночь. Тебе лучше не входить в этот дом, — указал он своим хлыстом на замок, башни которого словно плыли в густом тумане, поднимающемся от реки.

Замок был небольшой, но три его внушительные башни и высокие куртины с деревянными галереями придавали ему грозный вид, и в него было нелегко проникнуть. Возвышаясь над рекой, быстрые воды которой заполняли рвы и изолировали его, когда подъемный мост бывал приподнят, он напоминал упрямого воина, который следит за рекой и управляет ею, не боясь замочить сапоги.

— Чего ты боишься? — спросила Фьора с оттенком презрения в голосе.

— Твоего лица!

— Вуаль закрывает его.

— Но тебе придется открыть его. Как ты думаешь, какой тебе окажут прием в жилище, где у хозяина царит дисциплина, похожая скорее на террор? Вспомни, что сказал тебе Кристоф! Это жестокий, безжалостный человек, который не только не попытался спасти своих провинившихся детей, но и помог зятю добиться их наказания. Если ты войдешь сюда, я сильно сомневаюсь, что ты сумеешь выбраться.

— А вот это мы еще посмотрим! И потом, чего мне бояться, если ты со мной? Разве ты лишился способности, позволяющей тебе управлять людьми в момент сильного волнения? Ты мог бы воспользоваться ею! Мое лицо может вызвать именно такую реакцию.

— Труднее всего воздействовать на мужчину, и я боюсь, что этот Бревай — твердый орешек, едва ли поддающийся каким-либо эмоциям.

— Значит, тебе представится прекрасный случай провести интересный эксперимент! Впрочем, я не понимаю, как можно отказаться принять самую законную внучку? Маргарита-то родилась не в грехе, — сказала Фьора с оттенком горечи. — И я не имею права не предоставить ей этого шанса.

— Если, конечно, нас ждет удача. Я не знаю, является ли этот замок идеальным местом для того, чтобы забыть годы страданий, — выразил сомнение Деметриос.

Маргарита постепенно рассказала им о своей жизни. Четыре года относительного счастья на руках кормилицы, которая покинула ее, отправившись в лучший мир, затем полнейшее безразличие к ней со стороны разных слуг и жизнь чаще всего вдалеке от отца, не скрывающего своего отвращения к ней. Она выходила из дома, только чтобы пойти в ближайшую церковь в сопровождении служанки-святоши, для которой всегда казалось коротким долгое стояние на коленях на холодных церковных плитах. Маргарита стала думать, что в монастыре ей будет не хуже, чем в родительском доме, и однажды она осмелилась попросить, чтобы ей позволили стать монахиней.

Дю Амель сухо отказал. У него не было никакого желания платить приданое в монастырь за дочь, на которой он уже экономил, используя ее как прислугу на кухне. Когда девичье тело немного округлилось, ее изнасиловал конюх на соломе в конюшне. Затем ее новые друзья — Маргарита так и не знала кровной связи между ней и Фьорой, потому что осторожный Деметриос потребовал этого, — узнали страшное продолжение: роды в подвале, куда дю Амель заточил ее, жестоко избив, когда ее состояние стало заметным, потом рождение — мальчика, которого у нее отняли и задушили прямо на ее глазах.

Это было как раз тогда, когда дю Амель был назначен советником в Дижоне. Тем временем дю Амель сократил прислугу до двух человек, двух братьев, которые держались за это место за неимением другой, более высокооплачиваемой работы.

Маргариту привезли на носилках с плотно закрытыми занавесками, на которых несли также большую часть багажа. Она спустилась с них только ночью, перед домом на улице Лясе. Несчастную заковали в цепи в подвале, поначалу на ночь, так как днем она выполняла работу по дому. Кормили ее плохо, обращались ужасно.

Только Клод выражал ей некоторое сострадание, когда дю Амеля не было дома. Он приносил ей немного еды и вина, к которому он ее приучил, но отплачивать за эту «доброту» ей надо было единственной монетой, которую бедняжка имела в своем распоряжении. К счастью, эти грязные и краткие объятия не возымели нежелательных последствий.

Несмотря на эту небескорыстную помощь, Маргарита слабела с каждым днем и все больше приходила в отчаяние. Желание жить — если только это можно было назвать жизнью — оставило ее, и она начала страстно желать скорейшей смерти, когда наконец ей пришли на помощь.

Сейчас она чувствовала себя намного лучше. Силы постепенно возвращались к ней, лицо принимало нормальный вид, но она походила больше на оживший механизм, чем на живую женщину. Она выказывала большую благодарность своим спасителям, но казалось, что будущее ее совсем не интересует. Она была тиха и молчалива, хотя дар речи вернулся к ней окончательно.

Фьоре казалось, что рядом с ней присутствует какая-то тень.

— Боюсь, — сказала Леонарда, — что ее душа ушла вместе с душой ее ребенка. Может, она и вернется, если кто-нибудь ее очень и очень сильно полюбит! Мы же не можем ей дать ничего, кроме нашей дружбы.

Остановившись на краю дороги, идущей вдоль рощи, Фьора думала обо всем этом. Действительно, замок выглядел не очень гостеприимным — мрачное сооружение со стенами, потемневшими от времени. Не получится ли так, что Маргарита сменит одну темницу на другую?

Фьора обернулась, чтобы посмотреть на молодую женщину, которая уединилась с Леонардой, воспользовавшись остановкой. Она сказала ей, что везет ее к бабушке, ни словом не обмолвившись о дедушке. Как он примет дочь проклятой Мари, пусть и рожденную в законном браке? Этот мрачный замок не вызывал в ней большого доверия.

Больше для очистки совести, чем для того, чтобы рассеять свои мрачные подозрения, Фьора обратилась к крестьянину, идущему по дороге.

— Это Бревай?

Тот вежливо снял головной убор и подтвердил:

— Точно, это Бревай! А что… вы направляетесь туда? — добавил он с любопытством. — Не каждый может туда войти, вы знаете?

— Мне бы хотелось увидеть мадам Мадлен де Бревай. Полагаю, что она на месте?

— А куда она денется? Она никуда не выходит, с тех пор как сеньор заболел, и никого больше не видно, кроме интенданта и кухарки, такой же разговорчивой, как карп.

— Сеньор болен? — вмешался в разговор Деметриос. — Я как раз врач. А чем он болен?

Крестьянин почесал голову, помолчал, размышляя, и в конце концов многозначительно покачал головой:

— Я думаю, что никто этого не знает. Когда спрашивают, как дела в замке, отвечают: без улучшений.

Врач вы или нет, во всяком случае, вам вряд ли откроют.

— Почему? — удивилась Фьора.

— А потому что никому не открывают — ни монахам, ни нищим, ни бродягам, ни запоздалым путникам.

Это плохой дом, раз не дает христианского гостеприимства. Может быть, потому, что здесь были большие несчастья.

Было видно, что крестьянину очень хотелось поболтать. Фьора знала не меньше его об испытаниях, выпавших на долю хозяев этого замка. Она поблагодарила крестьянина, дав ему серебряную монету, и, когда остальные присоединились к ним, решительно направила лошадь в сторону угрюмых башен. Деметриос догнал ее, желая еще раз предостеречь, но Маргарита следовала за ними, а при ней об этом говорить было невозможно.

Утренний туман поднимался над речкой, открывая взгляду водовороты в зеленоватой воде. Затем дорога пошла через небольшой лес, за которым виднелись бедные дома с соломенными крышами и колокольня маленькой церквушки. Тропинка, заросшая дикой травой, на которой не видно было никаких следов, вела налево, прямо к маленькой крепости.

Фьора направила туда свою лошадь и быстро нашла место, где через подъемный мост дорога соединялась с замком. Мост был поднят и возвышался, словно неприступная крепость, с другой стороны широкого рва, заполненного речной водой почти до краев. Напротив тихий, словно могила, возвышался Бревай, темный и зловещий, словно бы бросающий вызов этому яркому летнему утру.

Не слезая с лошади, кастилец поднес ко рту рожок, окантованный серебром, и издал долгий звук, вспугнувший стаю зимородков. Подождали, но никто не появился.

— Это действительно замок моей бабушки? — спросила Маргарита, находившаяся рядом с Фьорой.

— Да', насколько мне известно, — ответила она. — Что вы о нем думаете?

— Ничего, просто он выглядит очень печальным.

Наш дом в Отоне был гораздо приветливее. Почему моей матери не нравилось в нем?

— Потому что супруг, который ввел ее туда, не смог завоевать ее сердца. Хижина лучше любого дворца, если в ней живет любовь.

— Она могла бы любить меня. Но она не любила, иначе не бросила бы меня.

С тех пор как ее приютили, Маргарита второй раз намекала на Мари. Первый раз, когда она говорила с Леонардой, которой, судя по всему, она особенно доверяла. Но старая дева не стала продолжать разговор на эту тему, потому что ей показалось, что Маргарита ненавидела Мари почти так же, как и ее супруга. Жестокий Рено дю Амель не утаил от дочери ни одной гнусной подробности, и для нее мать была лишь развратной женщиной, бросившей семейный очаг ради удовлетворения своих низменных инстинктов, за что и была справедливо наказана.

Однажды Фьора попыталась изменить ее категоричное суждение, но Маргарита закрыла глаза, дав понять, что разговор окончен. В этой ненависти к Мари, возможно, заключалась основная причина, из-за которой Фьоре не удавалось по-настоящему привязаться к своей сводной сестре.

Она задержала руку Эстебана, который хотел еще раз протрубить в свой рожок.

— Может, вы хотите, чтобы я отвезла вас в какой-нибудь монастырь? — спросила она.

Маргарита отрицательно покачала головой. Ее чудесные волосы, чистые и хорошо уложенные, блеснули на солнце:

— Нет. Раз моя семья живет здесь, у меня нет никаких причин жить в другом месте. Это благородный дом, и, может быть, в нем меня полюбят.

Это было произнесено тихим, спокойным голосом, ровным, почти без интонаций, но сердце Фьоры сжалось. Она подала знак Эстебану, чтобы тот повторил, и второй раз его резкий звук нарушил утреннюю тишину.

Его настойчивость была вознаграждена: стражник показался из-за каменного зубца и прокричал зычным голосом:

— Кто вы и что вам нужно?

— Опустите мост. Нам надо видеть хозяина замка, — крикнул в ответ Эстебан.

— Поезжайте своей дорогой!

Тогда заговорил Деметриос:

— Передайте госпоже де Бревай, что ее зять, мессир Рено дю Амель, умер и что мы привезли к ней мадемуазель Маргариту, ее внучку!

Стражник, видимо, начал раздумывать о том, как ему поступить, потом прокричал:

— Я сейчас узнаю!

И исчез.

Ожидание казалось бесконечным. Сидя верхом на лошади, в нетерпении бьющей копытом о землю, Фьора уже хотела попросить Эстебана протрубить в третий раз, когда из замка раздался грохот и тяжелый мост медленно опустился, а решетка ворот со скрипом поднялась.

— Ну, поехали! — сказал Деметриос с тяжелым вздохом.

Фьора улыбнулась ему:

— Видишь, нам все же удалось войти.

— Остается надеяться, что мы так же беспрепятственно отсюда выйдем.

Этот небольшой замок был похож скорее на крепость или тюрьму. Очутившись во дворе, в центре которого стояла главная башня, путники увидели двухэтажное здание с высокими окнами, украшенными стрельчатыми фронтонами с виньетками. На лестнице, ведущей к парадной двери, стоял человек, одетый во все черное.

Всадники спешились, отдав поводья конюху. Было вполне очевидно, что их приезд явился большим событием для обитателей замка: три служанки, видимо оставившие свои дела на кухне, смотрели на них испуганно, вытирая руки о фартук. Мальчишка, бегавший за курами, остановился как вкопанный, засунув палец в рот.

Фьора держалась вместе со всеми, но старый слуга обратился именно к ней:

— Как доложить о вас?

— Могли бы мы увидеть хозяйку дома? — спросила Фьора. — Вот ее внучка, мадемуазель Маргарита, которую мы обязались привезти к ней.

Старик почтительно поклонился, но снова спросил:

— Вы мне, может быть, все-таки скажете, кто вы?

— Наши имена вам ничего не скажут, — вмешался Деметриос, — потому что мы иностранные путешественники, и только случай позволил нам прийти на помощь мадемуазель Маргарите. Эта молодая дама, — добавил он, указывая на Фьору, замершую в волнении в ожидании момента, когда она войдет в дом, где выросли ее молодые родители и где зародилась их роковая любовь, — эта молодая дама — благородная флорентийка, донна Фьора Бельтрами, а это — госпожа Леонарда Мерее, ее гувернантка. Меня зовут Деметриос Ласкарис, я врач, родом из Византии.

Старый слуга кивнул и дал знак прибывшим следовать за ним. Они стали подниматься по красивой каменной лестнице, ведущей в большой зал, где между погасшим камином и узким окном, выходящим на реку, дама в трауре сидела в большом кресле с подлокотниками, держа в руках четки. Несомненно, что в молодости она была очень хороша, и отблески этой былой красоты еще освещали ее мертвенно-бледное лицо, обрамленное седыми волосами. Ее глаза, покрасневшие от слез, прежде голубые, стали бесцветными. Выражение ее лица, видимо, постоянно было печальным, но в это мгновение оно как бы внутренне осветилось.

Хозяйка дома встала, чтобы встретить посетителей, и Фьора заметила, что Мадлен де Бревай была почти одинакового с ней роста и что она дрожала, словно лист, от охватившего ее волнения, с которым она не могла справиться.

— Мне сообщили, — сказала Мадлен де Бревай взволнованным голосом, теплота которого тронула сердце Фьоры, — что моя внучка Маргарита находится среди вас. Но как это возможно? Вот уже много лет, как я ничего не знала о ней. Я даже полагала, что ее нет в живых.

— Этого, без сомнения, желал ее отец, — сказал Деметриос. — Но мессир дю Амель покинул этот мир. Он умер три недели тому назад, и мы имели счастье, будучи его соседями, приютить у себя мадемуазель Маргариту, которую этот бессердечный человек держал в своем доме, как в тюрьме. Теперь у нее только вы одна на всем свете, и мы посчитали своею обязанностью привезти ее к вам.

— Вы очень хорошо сделали. Как мне отблагодарить вас за это? Маргарита, ты не хочешь подойти ко мне?

Но та была уже около старой дамы, преклонив колени. Ее странное безразличие разом исчезло: из глаз у нее хлынули слезы, она сжала протянутые к ней руки.

Минуту обе женщины стояли крепко обнявшись.

Стоя поодаль, Фьора наблюдала за ними с некоторой горечью. Внезапно ее охватило желание тоже оказаться в объятиях этих теплых рук, расцеловать это бледное печальное лицо. Ведь эта дама была и ее бабушкой, может быть, даже в большей степени, чем бабушкой Маргариты. Она подумала, как приятно было быть внучкой Мадлен де Бревай.

Но Мадлен сдерживала свое волнение. Не отпуская руки Маргариты, она мило улыбнулась неожиданным гостям, — Вы возвращаете меня к жизни, а я даже не принимаю вас как положено! Садитесь, прошу вас, и расскажите мне все, что вы знаете о моей внучке. В ожидании завтрака я прикажу принести освежающие напитки. Вам приготовят также комнаты.

Фьора с мягкой улыбкой обратилась к ней:

— Прошу вас, мадам, не беспокойтесь ради нас: нам предстоит долгая дорога, и мы не хотели бы задерживаться.

— Как бы ни долга была дорога, вы можете ведь немного отдохнуть?

— Конечно, но нам сказали, что хозяин замка болен, и мы хотели бы…

Даже ценой своей жизни Фьора была бы не в состоянии сказать, почему, приехав в этот замок с твердым решением убить Пьера де Бревай, ей так хотелось теперь оказаться как можно дальше отсюда. Она полагала, что войдет сюда как освободительница, но женщина, которую она видела перед собой, вероятно, не нуждалась ни в какой помощи. Она убедилась в этом, когда мадам Мадлен спокойно сказала:

— Мой супруг действительно болен, но я уверяю вас, что ваше присутствие не побеспокоит его. Не волнуйтесь за него. Давайте лучше поговорим.

В то время как Деметриос рассказывал хозяйке, опуская некоторые подробности, о спасении Маргариты, Фьора внимательно осматривала зал со строгой, прекрасно ухоженной мебелью. Она смотрела на стол, Который накрывали две служанки, на ослепительно белую скатерть, на роскошную, до блеска начищенную посуду. Она рассматривала хозяйку, сидевшую на резной скамейке, устланной подушечками, на Маргариту, чью руку Мадлен все еще держала, не спуская с нее глаз.

Обе, судя по всему, наслаждались обществом друг друга. Они улыбались друг другу, иногда даже смеялись, хотя рассказ грека и не располагал к этому, и их смех нелепо звучал в атмосфере, которая становилась все более и более невыносимой для Фьоры. Она почувствовала, что вот-вот задохнется, и слегка приподняла вуаль.

Одна из служанок, самая старшая, вдруг выронила из рук ножи, со звоном упавшие на пол, и глаза ее начали округляться от изумления.

Мадлен рассерженно посмотрела на нее, затем вполголоса обратилась к Фьоре:

— Наши деревенские служанки такие неловкие!

Должно быть, во Флоренции они вышколены как следует?

— Леонарда ответит вам лучше, чем я, на этот вопрос, но я никогда не могла пожаловаться на наших служанок.

— Как вам везет!

Затем, вновь обращаясь к Деметриосу, взгляд которого из-под прикрытых век вдруг стал острым, Мадлен сказала:

— Так вы говорили, что…

Вид Фьоры, так поразивший служанку, не вызывал в ней, по-видимому, никаких эмоций.

В течение всего завтрака Деметриос вел разговор.

Он подробно рассказывал об одном из своих путешествий двум оживленным собеседницам, весело болтавшим с ним. Казалось, что Маргарита абсолютно забыла о двух женщинах. Она ни разу не взглянула ни на Фьору, ни на Леонарду, которые молча ели. Мысль о предстоящей ночи, которую надо будет провести здесь, была просто невыносима Фьоре, и она немного сердилась на Деметриоса за его усердие за столом. Неужели это был тот самый человек, который еще совсем недавно умолял Фьору отказаться от ее планов?

Впрочем, что осталось от этих планов сейчас, когда она сидела за столом презираемого ею предка и спокойно ела его хлеб? Внезапная смерть человека, занимавшего так мало места в мыслях его жены, — она избегала ответа каждый раз, когда врач пытался выяснить что-нибудь о состоянии здоровья де Бревай, — изменит ли она что-нибудь? Мадлен отлично владела собой и этим домом, где каждый подчинялся ей беспрекословно.

В конце завтрака, когда подали великолепное варенье с большими ломтями душистой коврижки, вошел пожилой человек, встретивший путешественников, который служил, вероятно, интендантом.

— Хозяин, — сказал он церемонно, — хотел бы видеть молодую даму, которая привезла мадемуазель Маргариту.

Так как все разом поднялись из-за стола, он добавил:

— Он желает видеть ее одну!

— Покажите мне дорогу, — сказала Фьора.

Даже не подумав извиниться перед хозяйкой дома, с чувством облегчения она вышла из-за стола и направилась к лестнице. К ее удивлению, вместо того чтобы подняться на следующий этаж, они спустились вниз.

Следуя за интендантом, Фьора пересекла двор и вошла в главную башню. Несмотря на жару, которая стояла на улице, она, едва перешагнув порог, ощутила холод и сырость, но не придала этому никакого значения, погрузившись в свои мысли, задавая себе кучу вопросов. Чем мог болеть сеньор де Бревай, чтобы его поместили в этой старой башне?

Они вошли в круглый зал, который показался ей огромным, потому что он был плохо освещен и в нем не было мебели, за исключением кровати да двух или трех табуреток. Но картина, которая ее там ожидала, была не менее впечатляюща: в нише размером не больше бойницы бородатый человек с длинными седыми волосами сидел в кресле из черного дерева с высокой спинкой.

Он сидел абсолютно неподвижно, его колени были накрыты пледом. Рядом с ним, так же неподвижно, замер его оруженосец, почти такой же старый, державший в одной руке пику с флажком на конце, а в другой шпагу наготове. Изумленная Фьора остановилась на пороге, когда интендант распахнул перед ней дверь.

— Подойдите поближе! — приказал человек голосом, который, казалось, шел из подземелья.

Фьора приблизилась, и дверь бесшумно закрылась за ней на защелку. Она шла словно во сне. Так, значит, это и был ее предок, которого она поклялась убить? Он совсем не казался больным и слабым. Даже наоборот, несмотря на полумрак, можно было рассмотреть, что он так и дышал здоровьем.

Она машинально нащупала кинжал, висевший у нее на поясе и скрытый складками платья, и остановилась в нескольких шагах от двух мужчин.

— Подойдите еще ближе, — сказал де Бревай. — Я плохо вижу!

Фьора дошла до места, слегка освещенного через узкое отверстие солнцем. Мириады пылинок кружились в солнечном луче. Она остановилась там, более не приближаясь, ощущая на себе почти неподвижный пронзительный взгляд.

— Жюстина права, — сказал старый сеньор, словно разговаривая сам с собой, — это удивительно…

Затем сухо приказал:

— Уйди, Обер!

Оруженосец, державшийся за подлокотник кресла, запротестовал:

— Вы хотите, чтобы я удалился, сеньор? Подумайте, ведь я ваша рука, ваша сила!

— Полагаю, что не нуждаюсь ни в том, ни в другом.

Иди! Я позову тебя позже.

— Вы уверены, что вам ничего не нужно?

— Мне давно уже ничего не нужно, а сейчас менее, чем когда-либо, — сказал сеньор, не отрывая глаз от Фьоры.

Он подождал, когда его шталмейстер выйдет, и заговорил вновь:

— Так, значит, это вы привезли сюда Маргариту, которую мы считали погибшей? Где же вы разыскали ее?

— В Дижоне, закованной в цепи в подвале нечестивого человека, который, кажется, был ее отцом. Еще немного — и она действительно бы погибла.

— А он? Насколько я понял, он умер? От чего?

— От страха! Увидев призрак, — коротко ответила Фьора.

— Странно! Никогда не думал, что он такой чувствительный! Но все дело, конечно, в том, чей призрак он увидел. Может быть, он был очень похож на вас?

— Может быть.

— Именно это я и предполагал. Мне сказали, что вы приехали из Флоренции? Как вас зовут?

— Фьора… Фьора Бельтрами. Я действительно флорентийка.

Наступило молчание, прерываемое разве что дыханием этих двух людей, возненавидевших друг друга с первого взгляда. Никакие вежливые слова не смягчали их агрессивного тона. Слова на грани приличия так и сыпались, острые, как ножи. С самого начала шла дуэль между этим старым господином, сидевшим прямо, как статуя, и этой красивой молодой женщиной, стоявшей перед ним и пытавшейся изо всех сил сдержать свою ненависть.

Бревай сухо рассмеялся и вновь заговорил, еще злее прежнего:

— Флорентийка? Неужели? Вы их дочь! Думаете, я не знаю, что произошло после казни этих двух негодяев? До того как я прогнал прочь этого сумасшедшего старика Антуана Шаруэ, он успел мне все рассказать!

Я знаю, что один флорентийский торговец подобрал этот плод кровосмешения и прелюбодеяния. Вам больше к этому нечего добавить, а? Ведь так? Я попал в точку!

— Да. Я их дочь и, представьте себе, горжусь этим.

Мои родители были прежде всего жертвами — вашими жертвами! Вы стоите у истоков драмы, после которой последовало мое появление.

— Я?! Да как вы осмеливаетесь?!

— Да, осмеливаюсь! В ваших силах было предотвратить непоправимое, если бы вы, заметив, что между Мари и Жаном возникли слишком нежные отношения, выбрали бы для своей дочери супруга получше, чем этот мерзавец дю Амель. Выйдя замуж за молодого, приятного и влюбленного в нее человека, она забыла бы своего брата. Но вы выбрали дю Амеля, и я знаю почему! Потому что он был богат! Но, к несчастью, это был гнусный человек, который только и делал, что мучил свою жену, а впоследствии и свою собственную дочь!

— Я выдал бы ее за первого, кто попросил ее руку.

Начали уже сплетничать о…

— Жане и Мари? Вы даже сейчас не можете произнести их имена, не так ли? Они оскверняют ваши уста?

Что касается богатства дю Амеля, вы можете теперь его затребовать, потому что Маргарита у вас! У нее есть право претендовать на наследство. Однако не думаю, что вы долго будете пользоваться им.

Он противно ухмыльнулся:

— Вы что, ясновидящая? Во всяком случае, ваши действия лишены всякой логики. Вы ведь ненавидите меня, так? Тогда зачем вам понадобилось привезти в мой дом Маргариту с ее наследством?

— Потому что после стольких лет издевательств и мучений она вправе обрести законное счастье, и я надеюсь, что она найдет его подле своей бабушки. Что же касается вас…

— А что касается меня? — бросил он ей с вызовом.

— У вас больше не будет возможности сделать ее еще раз несчастной, потому что я приехала убить вас.

— Меня убить? Как же это?

— С помощью вот этого.

В руках она уже держала кинжал. Быстрым движением Фьора зашла за спинку кресла и прижала лезвие к горлу де Бревай.

— Никого не зовите! У вас не хватит времени даже вскрикнуть.

— А зачем же мне звать? Убейте меня, если вам этого так хочется и если отцеубийство не пугает вас!

— Нисколько! Потому что вы нуль в моих глазах, а не человек. Вы такой же презренный негодяй, как и Рено дю Амель. Если хотите помолиться перед смертью, поторопитесь.

Несмотря на ее твердую решимость, сила духа этого человека смущала ее. Он даже пальцем не шевельнул, чтобы попытаться оттолкнуть ее руку с кинжалом от горла. По всему было видно, что он не был физически слаб.

— Я уже позабыл все молитвы. Вообще-то вы, наверно, правы, если убьете меня…

Он не успел докончить. Распахнувшаяся дверь стукнулась о стену, и Мадлен де Бревай ворвалась в зал:

— Не убивайте его, Фьора! Вы доставите ему слишком много удовольствия! Если вы действительно хотите отомстить за свою мать, оставьте его в живых и даже молитесь, чтобы он пожил еще много лет!

Пораженная Фьора увидела новую, доселе неизвестную ей женщину, не имеющую ничего общего с нежной бабушкой, ласкавшей совсем недавно Маргариту. Она как бы разом отбросила годы страданий и горечи, проведенные с этим презренным человеком, сжавшимся в комок. Он молчал, хотя в его лице отражалась беспомощная злоба. Вдруг он заорал:

— Убей меня! Ты что, испугалась?! Всю свою жизнь я совершал только преступления и был этим счастлив.

Говорю тебе — убей меня!

Стоя неподвижно между мадам Мадлен и ее супругом, Фьора смотрела на них по очереди, ничего не понимая. Она не видела, как в это время вошел Деметриос, и заметила его присутствие, лишь когда тот подошел к хозяину замка. Он приподнял его руку, а затем откинул плед, чтобы осмотреть его ноги.

— Что все это означает? — спросила Фьора.

— То, что этот человек парализован, — ответил Деметриос. — Удивительно, что он еще может говорить.

Как это случилось?

— Год тому назад он упал с лошади, — сказала мадам Мадлен с таким удовлетворением в голосе, словно она сама была причиной и действующей силой, вызвавшей этот несчастный случай. — С тех пор я наконец стала по-настоящему жить. Кончились годы рабства и унижений! Теперь я в замке хозяйка! Благодаря богу и вам мне вернули внучку, а наше старое жилище снова преобразится! Отныне мы сможем, наконец-то, жить в радости.

— Ты сошла с ума! Хочешь обесчестить наше имя, пустив под кров дочь этой презренной… Но ведь эта дама с кинжалом — тоже твоя внучка!

— Я отлично знаю, кто она! Я еще не забыла имя флорентийского торговца, о котором мне говорил добрый отец Шаруэ.

— А у тебя нет желания тоже оставить ее у себя? Она ведь ненавидит меня всей душой, и однажды я смогу заставить ее освободить меня.

— Не я не желаю оставить ее у себя, — сказала Мадлен с внезапной грустью, — а она не желает остаться. Она слишком красива и жизнелюбива, чтобы жить в этом мрачном доме. Но я искренне надеюсь, что она не забудет навсегда свою бабушку, которая отдаст и ей часть своего сердца.

Она протянула руки, и Фьора бросилась в ее объятия со слезами на глазах:

— Я тоже не забуду вас! Несколько минут назад я завидовала Маргарите.

— Трогательная семейная сцена! — проговорил де Бревай, скрипя зубами. — Какая прекрасная картина!

А меня вы забыли? Не хотите ли меня поцеловать? Мне всегда нравилось, когда меня ласкали красивые девушки. Я даже порой сожалел, что не пытался заигрывать с этой красивой мерзавкой Мари, раз она не стеснялась спать со своим собственным братом. Почему бы и не со мной?

Деметриос схватил за руку взбешенную Фьору, которая готова была наброситься на старика. Он вырвал у нее кинжал, затем, обернувшись к де Бреваю и не отпуская руки Фьоры, произнес твердым голосом:

— Вам бы это не удалось, мессир! Фьоре следует признать, что месть в отношении вас принадлежит господу богу. Его месть ужасна, но вы ее целиком заслужили. Пусть имя его будет благословенно! Пойдем, нам пора ехать.

Один за другим они покинули круглый зал, а старый Обер встал рядом с парализованным хозяином, чтобы верно нести свою вахту. Последняя картина, запомнившаяся Фьоре, — бородатое лицо со сверкающими от гнева глазами, из которых текли слезы.

Они тронулись в путь в полуденную июльскую жару. Кругом стояла тишина, когда вдруг в чистом небе они увидели разряд молнии.

— Хоть бы прошла гроза и полил дождь! — сказала Леонарда, обмахиваясь платком.

— Для вас хорошо бы, а крестьянам плохо: сено может пропасть, — сказал Деметриос, краем глаза наблюдая за Фьорой.

После прощания с госпожой де Бревай она не раскрыла рта и ехала с отсутствующим видом. Когда они добрались до поворота, откуда замок на берегу реки был еще виден, она остановила лошадь и постояла некоторое время неподвижно.

Деметриос подождал несколько минут, но так как ему показалось, что Фьора собирается здесь стоять еще долго, он подъехал к ней и спросил:

— Что с тобой?

— Я сожалею, что приезжала сюда.

— Разве нам не надо было отвезти Маргариту? — удивился Деметриос.

— Я могла бы поручить это тебе.

— Ты хотела любой ценой свершить свою месть.

Вспомни, как я отговаривал тебя!

— Да, признаю, что ты был прав, потому что бог взял мщение на себя. Впрочем, господь бог не совсем справедлив. Он поразил старика, а дю Амелю позволял процветать.

— Может быть, ты сожалеешь о том, что покидаешь это место? В конце концов, там твоя настоящая семья, и было бы естественно, если бы ты захотела жить там.

Ты еще можешь вернуться назад вместе с Леонардой.

Я освобождаю тебя от данной тобою клятвы и останусь навсегда твоим другом.

— Ты не понимаешь, Деметриос! Это верно, что я готова была отдать свое сердце Мадлен де Бревай. Руки бабушки такие нежные, такие теплые! Но я никогда не останусь здесь! Да и Маргарита не одобрила бы этого, — сказала Фьора с невеселой улыбкой.

И действительно, лицо Маргариты помрачнело, когда мадам Мадлен ласково поцеловала Фьору в момент расставания. Маргарита попрощалась с ней холодно. Видно было, что она была рада отъезду женщины, которой она была обязана жизнью.

— Что ни говорите, а все-таки она дочь дю Амеля! — заметила приблизившаяся к ним Леонарда, — И вы правильно сделали, что посоветовали мадам Мадлен хранить молчание о ваших родственных связях. Мне кажется, что она не обрадовалась бы, узнав, что вы ее сестра. Что же до вас, моя голубка, ваши сожаления пройдут так же быстро, как и пришли. Ваша судьба не здесь.

— Я знаю. Мне просто захотелось посмотреть в последний раз на эти места, которые я больше никогда не увижу. Даже если однажды я вернусь жить в Бургундию, что вполне возможно.

Месть свершилась, и Фьора имела много времени, чтобы поразмышлять умом и сердцем о том, как разыскать своего супруга. Ее продолжал мучить вопрос: неужели для того, чтобы увидеться с ней вновь, несмотря на договор, заключенный с Франческо Бельтрами, Филипп вернулся, изменив внешность, в город, где правили Медичи? А это было гораздо важнее, чем ревность сводной сестры, с которой ничего ее не связывало.

Она решительно развернула лошадь, чтобы продолжить путь, и запретила себе даже в мыслях возвращаться в Бревай, пожелав своей бабушке обрести хоть немного истинного счастья рядом с дочерью Рено дю Амеля. Стояла хорошая погода, ей не было еще и восемнадцати лет, и она страстно любила человека, чье кольцо висело у нее на груди под платьем. В эту минуту мысли ее вдруг обратились к безжалостному герцогу Бургундскому. Почему бы богу не наказать его так, как он наказал Пьера де Бревай? Слухи, доходившие до Фьоры, свидетельствовали о трудностях Карла Смелого — у него появился легион врагов, желавших его погибели: швейцарцы, немецкие владыки, герцог Лотарингский и в особенности французский король, о котором обоснованно говорили, что он был самым хитрым из всех дипломатов и, может быть, самым сильным из всех этих врагов. Люди осмеливались говорить, что ненависть между Людовиком и Карлом Смелым закончится только лишь тогда, когда один из них умрет. И к этому загадочному монарху, мнение о котором менялось в зависимости от тех людей, что говорили о нем, они с Деметриосом направляли свой путь. Фьора уговорила Деметриоса кое-куда заехать по дороге.

Они остановились сначала в Боме, в гостинице, расположенной недалеко от главного госпиталя. Там они отдохнули душой и телом: простыни были тщательно выглажены, кухня отличалась разнообразием, а виноград, обвивавший его стены, давал свежесть. После поданного им ужина, который они съели в комнате Фьоры и Леонарды при открытых окнах, выходящих на крыши Центрального рынка, Деметриос спросил у хозяина, мэтра Бодо, какая дорога вела в Париж.

Чтобы рассеять подозрения этого человека, который, будучи достойным слугой герцога Карла, стал косо посматривать на людей, собиравшихся ехать в столицу «гнусного короля Людовика XI», Деметриос поспешил уточнить, что они ехали к кузену, торговцу сукном на улице Ломбардцев. Успокоившись, Бодо сказал ему, что лучше было ехать через Дижон и Труа в Шампань.

— Говорят, — заметил мэтр Бодо, — что после разрыва договора войска короля Людовика атаковали наши земли и дошли до Оксерра, где они опустошают, разрушают, грабят и сжигают все, что попадается им под руку. Так поступают только плохие люди, — добавил он, — потому что король хорошо знает, что герцог Карл — да храни его бог! — закончил осаду Нейса.

— Город пал? — спросила Фьора, знавшая, как обстоят дела, но продолжавшая играть до конца роль недавно прибывшей иностранки.

— И да, и нет. Он открыл ворота перед легатом его святейшества папы Сикста. Нет ни победителя, ни побежденного, но наш герцог все же потерял много людей и немало золота. Воспользоваться этим просто бесчестно!

— Вы так полагаете? — спросил Деметриос с невинным видом. — Фламандские торговцы, которых мы повстречали по дороге сюда, сообщили нам, что герцог, оставив армию позади себя, направлялся ускоренным маршем в свои фландрские владения, чтобы объединить там государства и чтобы встретиться в Кале со своим союзником, королем Англии. Вместе они намеревались начать завоевание Франции. Он даже хотел короноваться в Реймсе.

— Английский король — брат герцогини, — ответил с достоинством Бодо. — Он и монсеньор могут встретиться без всяких злонамерений по отношению к Франции. Но у людей такие злые языки…

Деметриос положил конец возмущению этого человека, заказав ему кувшинчик его лучшего вина. Когда его подали, он обратился к своим друзьям:

— Дорога намечена. Надо ехать по направлению к Дижону, не заезжая в город. Мы объедем его, чтобы попасть на дорогу на Труа, на севере.

— А мы будем проезжать через… Селонже? — осмелилась спросить Фьора и покраснела, словно была в чем-то виновата. — Эти земли тоже находятся на севере.

— Конечно, — ответила Леонарда, взглянув на нее с сочувствием, — но тогда нам пришлось бы сделать крюк.

— Большой крюк? Мне очень хочется туда заехать! — заявила молодая женщина с неожиданной настойчивостью. — Разве не естественно мое желание хотя бы взглянуть на замок, имя которого я должна была бы носить?

— Ты надеешься встретить там мессира Филиппа? — тихо спросил Деметриос. — Ты же отлично знаешь, что он никогда не оставляет герцога Карла. Он должен быть сейчас во Фландрии, если не остался вместе с армией в Люксембурге.

— Насколько мне известно, он покидал его два раза: первый, когда мы поженились, второй, когда его узнали во Флоренции, в то время как чернь грабила мой дворец! Прошу тебя, Деметриос, проводи меня до Селонже.

Клянусь тебе, что это моя последняя просьба.

Большие серые глаза смотрели на него умоляюще, и греку показалось, что в них стояли слезы. Он сжал ее руку, стараясь успокоить:

— Крюк действительно будет большим, мадам Леонарда?

— Я точно не знаю: думаю, около двенадцати лье.

— День езды на лошади, — уточнил Эстебан. — Сейчас лето, дороги хорошие, это чепуха!

— Как бы нам не заблудиться. Я родилась в этом краю, но туда никогда не ездила.

— Ну так что же, мы спросим дорогу, — ответил Деметриос. — Один день не играет роли. Мы не можем отказать мадам де Селонже посетить свое владение. Мы даже попросим там гостеприимства, если ты хочешь, — сказал он в заключение, целуя руку Фьоры. — Кто знает, что мы там найдем?

Фьора не ответила, но искорки, вспыхнувшие в ее глазах, выдавали надежду. Раз в настоящий момент войска герцога Карла вроде бы не воюют, почему бы графу де Селонже не воспользоваться этим, чтобы провести несколько дней дома? При мысли о том, что она, быть может, увидит его в скором времени, сердце Фьоры бешено заколотилось, и она с большим трудом заснула, в то время как Леонарда, лежавшая рядом, храпела, как кузнечные мехи.

К концу второго дня Фьора, влекомая вперед надеждой, скакала галопом через плато, поросшее кустарником и небольшим пролеском. Местный дровосек, повстречавшийся им на перекрестке дорог, указал, как проехать в Селонже:

— Это довольно большой городок в долине Венелль, со старой церковью и хорошо укрепленным замком. Его башни вы увидите, когда доедете вон до того дерева.

Дровосек получил монету за ценные сведения, и несколькими минутами позже Фьора увидела замок своего супруга. Ее волнение усилилось при виде этого грозного сооружения: десять караульных башен, черепичные крыши которых блестели на солнце, охраняемые вооруженными людьми, высокие прочные стены и массивная центральная башня, устремленная в небо, словно гигантский вытянутый палец. Так, значит, это и был «ее» дом, дом ее супруга? Там он родился, провел свое детство, а потом покинул свою добрую и нежную мать ради суровой мужской жизни.

— Я не думаю, что он там, — вздохнула Леонарда.

— Почему же? — спросила Фьора.

— Над главной башней нет флага. Это значит, что сеньора нет в родном доме.

Фьора пожала плечами, скрывая свое разочарование под полуулыбкой:

— Ну что ж! Попробуем, по крайней мере, попросить пристанища на одну ночь.

Надежда на встречу с Филиппом была слабой, но ведь всегда можно надеяться.

— Думаешь, тебе удастся заставить признать себя хозяйкой этих мест? — спросил Деметриос.

— Нет, ни слова об этом. Мы просто путешественники, сбившиеся с пути. Я войду сюда как хозяйка только под руку с моим мужем… если только мне удастся разыскать его, ибо я забываю о его чудовищном желании — дать себя убить.

— Он был, конечно, искренен, когда говорил это, — проворчала Леонарда, которой не хотелось, чтобы Фьоpa погружалась в прискорбные мысли, — но лично я в это не верила.

— Я тоже, — сказал Деметриос. — Я уверен, что он жив.

Фьора посмотрела на них с благодарностью за их ободряющие слова и немного ускорила ход своей лошади. Ей хотелось поскорее добраться до места.

Так они доехали до деревни. Уже виднелись бойницы замка, когда при выезде из леса, окружавшего холм, они увидели всадников. Соколы, сидевшие на их руках в толстых кожаных перчатках, явно говорили о том, что они возвращались с охоты; несколько птиц были подвешены к задней луке седла одного из охотников. Их было шестеро: четверо вооруженных мужчин и две женщины.

Той, что скакала впереди, было около тридцати.

Элегантно одетая, в платье из голубого шелка, со светлыми волосами, заплетенными в косы и подобранными под короткий головной убор из бархата, тоже голубого цвета. Бледно-голубая вуаль едва прикрывала лицо. Она была очень красивой, и сердце тревожно сжалось.

Охотники, не заметившие четырех наездников, уже входили в ворота замка.

— Кто это? — спросила Леонарда, не скрывая своего удивления. — Разве мессир Филипп не говорил, что у него нет никаких родственников?

— Может быть, это его гости, — предположил Деметриос. — Сейчас мы все узнаем.

Но Фьора остановила его, увидев прачку, идущую от реки с корзиной белья. Она подозвала ее.

— Извините меня за любопытство, — любезно сказала она, — но я думала, что в замке никто не живет.

Ведь графа Филиппа нет дома, не так ли?

Служанка ответила Фьоре с глуповатой улыбкой:

— Точно, его нет!

— А эта дама, которая только что въехала? Вы знаете, кто она?

— Ну… Это хозяйка замка. Это госпожа Беатриса.

— Беатриса… де Селонже?

— Ну да.

Это «да» ударило Фьору как пощечина. Лицо ее вспыхнуло. Чувствуя, что она сейчас не выдержит и разрыдается, Фьора сжала поводья, резко развернула лошадь, которая чуть не сшибла прачку, затем, вонзив каблуки в бока лошади, с диким криком пустилась в галоп через всю деревню, которую и пересекла со скоростью пушечного ядра.

Эстебан ринулся вскачь за Фьорой, за ним Деметриос, который едва поспевал за ними. Бедняжка Леонарда совсем отстала. Кастилец был превосходным наездником. Пригнувшись к холке лошади, которую то и дело подстегивал, он пытался сократить расстояние в надежде догнать Фьору еще до того, как та достигнет леса, ибо он прекрасно понимал, какая ей грозит опасность. Он не кричал, не звал, потому что это еще больше бы возбудило понесшую лошадь. И все же ему удалось поравняться с Фьорой. Он видел, что она просто вцепилась в поводья, даже не пытаясь управлять лошадью. Тогда, взяв уздцы в зубы, Эстебан наклонился, схватил Фьору в охапку, вырвал ее из седла и посадил впереди себя.

Только потом он натянул поводья и остановил свою лошадь. Фьора соскользнула на землю почти без чувств, а ее лошадь, освободившись от наездницы, скрылась среди деревьев.

Уже спускалась ночь, а путникам надо было найти убежище. Немного пришедшая в себя от испуга Леонарда попыталась привести Фьору в чувство. Она предложила поехать в монастырь Тиль-Шатель, где они могли бы переночевать в доме для гостей.

— Самое лучшее теперь для нас — это добраться туда. Но клянусь всеми чертями ада, я собственными руками задушил бы этого Филиппа де Селонже!

— Сама ничего не могу понять, — сказала шепотом Леонарда. — Если я и видела когда-нибудь влюбленного мужчину, так это был он… когда покинул спальню после брачной ночи. Да! Попробуй влезь в чужую душу!

В тот момент он, конечно, любил ее, но посчитал более удобным забыть, что был женат. Стало быть, я плохо поняла его.

Придя в себя, Фьора горячо поблагодарила Эстебана, затем без лишних слов села на возвратившуюся и успокоившуюся лошадь.

Когда дверь маленькой комнаты, которую она разделяла в монастыре с Леонардой, закрылась, Фьора тихо сказала, глядя в окно на темнеющий на холме замок, который она так хотела увидеть и где получила такую жестокую рану:

— Я поверила этому человеку и полюбила его. Он же насмеялся надо мной и сыграл со мной недостойную комедию. Но придет час, когда он горько пожалеет о том, что встретил меня.

Сказав это, она медленно сняла с шеи цепочку с кольцом Филиппа и минуту смотрела на него.

— Залог его верности! — тихо сказала она с горечью.

Затем она протянула кольцо Леонарде:

— Завтра отдайте его настоятелю этого монастыря на благотворительные дела. И еще. Я умоляю вас, не говорите мне никогда, никогда больше об этом человеке!

Часть вторая. ПАРИЖ В ОПАСНОСТИ

Глава 5. МЕССА В СОБОРЕ ПАРИЖСКОЙ БОГОМАТЕРИ

Некоторое время спустя, после вечерни со звоном колоколов, запыленные и уставшие путники спускались вниз по длинной улице Сен-Жак по направлению к Сене. Душный августовский день был почти непереносим: с приближением вечера с запада подул на Париж влажный ветер, и все флюгера на крышах повернулись в одном направлении.

На улице было много народу. Это был час, когда заканчивались занятия и студенты высыпали на улицу группами или поодиночке, забыв на время о тонкостях схоластики, с чернильницами, подвешенными к ремню, и со шляпами набекрень. Жизнерадостная молодежь растекалась по улочкам и переулкам. Внезапно смех и болтовня прекратились, когда появился эскорт вооруженных людей — пеших и на лошадях, которые вели в Шатле полдюжины бродяг со связанными за спиной руками.

Раздались крики. Некоторые злоумышленники были знакомы школярам, которые, не страшась, подбадривали их, чтобы подразнить солдат городского судьи.

На Сите, после Маленького моста, царило еще большее оживление.

— Почти как во Флоренции, — заметила Фьора, — только не хватает нашего солнца.

— Да, — сказал Деметриос, — сегодня погода совсем серая. Но я помню этот город под солнцем более ярким, чем в Тоскане. А сколько здесь садов!

За мостом Сен-Жак Париж действительно казался более красивым. Сады, принадлежащие монастырям или частным лицам, утопали в зелени, скрывая еще заметные раны, нанесенные столице Столетней войной.

Карл VII, не любивший Парижа, почти ничего не сделал для города, который, по его мнению, слишком долго не хотел его принимать. Зато Людовик XI, предпочитавший своей столице замки на Луаре, все же понял, что Париж надо укрепить и благоустроить. Крепостные стены были обновлены, двойной ров углублен, многие дома были отремонтированы.

Считая столицу сердцем королевства, Людовик все-таки редко бывал в ней. Пренебрегая старым особняком Сен-Поль, который любили его предки, он поселился тогда во дворце Турнелль, из которого герцоги Орлеанские сделали настоящее произведение искусства — с парком, фонтанами, лабиринтом, галереями и изящными строениями.

В Париже было немало иностранцев, поэтому появление Фьоры и ее спутников не вызвало ни малейшего любопытства. Тем более что им не надо было спрашивать дорогу: Деметриос ранее бывал в Париже. Там, после побега из Византии, вместе со своим братом Феодосием он жил в гостинице на улице Сен-Мартена. Благодаря отличной памяти он прекрасно знал, куда надо идти. На острове Сите он даже сделал небольшой крюк, чтобы показать Леонарде собор Парижской Богоматери.

Та пожелала туда войти, чтобы помолиться. Фьора не присоединилась к ней, предпочитая подождать на паперти. Скрестив руки, она рассматривала этот великолепный собор со статуями королей и величественными башнями, которые словно бы говорили ей о могуществе бога. Бога грозного, безжалостного, которому показалось мало, что он у нее отнял все. Ему надо было еще, чтобы она отдала свое сердце развратному человеку, осквернившему освященные церковью брачные узы с одной-единственной целью — овладеть ее телом, а потом с торжеством преподнести своему хозяину царское приданое, которое пошло на оружие, используемое для несправедливых захватов. Фьора больше не хотела молиться, к большому огорчению Леонарды.

Завидев Леонарду, Фьора села в седло и спросила ее:

— Далеко еще до улицы Ломбардцев?

— Нет. Нам надо только пересечь приток Сены — и мы почти на месте. Тебе понравился Париж?

— Не знаю. Это, конечно, красивый город, но мне кажется, что я здесь задыхаюсь.

— Ты просто устала от поездки, да и погода…

Они поехали по мосту Нотр-Дам, самому новому в Париже, потом очутились на широкой площади, подступавшей прямо к реке. Внушительное здание на высоких аркадах, с колоколенками наверху, стояло у реки с восточной стороны.

— Здесь заседают городские советники, — объяснил Деметриос. — А это Гревская площадь. Это самое оживленное место в Париже, место развлечений и, увы, казней.

— Боже, какой ужасный запах! — Сказала Фьора, сморщив нос.

— Он идет от дубильных цехов, которые ты видишь на этой стороне, а рядом находятся мясные ряды. Мне кажется, Фьора, что сегодня ты особенно капризна: в деловом центре Флоренции тоже не розами пахнет. Как там, так и здесь нежные дамы применяют ароматические вещества. Я подарю тебе одно такое.

Наконец они вышли к месту переплетения узеньких улочек, темных из-за нависающих крыш домов с выступами, стоявших вдоль них так близко, что они почти соприкасались. Несмотря на вырытую посреди мостовой сливную канаву, отбросы застревали в ней, но запахи, идущие из кухонь через открытые окна, мужественно боролись с вонью, издаваемой этой канавой.

Фьора немного успокоилась, увидев, что улица Ломбардцев была довольно красива. Здесь стояли в основном богатые дома, принадлежащие коммерсантам из Генуи, Милана, Венеции или Флоренции. Красивые вывески указывали, что в них располагались банки, обменные заведения или конторы ростовщиков.

Контора Агноло Нарди, молочного брата Франческо Бельтрами и его представителя во Франции, стояла на углу улиц Ломбардцев и Сен-Мартен, почти напротив церкви Сен-Мерри. Это было красивое здание, в котором находились жилище хозяина, склад и банк. Здания были ухожены, а на остроконечных крышах возвышались два красных флюгера, похожих на языки сказочных животных, с очень эффектными позолоченными виньетками. Сквозь широко открытые окна, впускающие вечернюю прохладу, можно было увидеть высокие лепные потолки. Небольшой сад, обнесенный стеной, отделял его от оживленной улицы.

Фьора и Леонарда немного знали Агноло Нарди.

Они встретили его семь лет назад во время посещения центральной конторы во Флоренции. Это был полный мужчина небольшого роста, живой и веселый брюнет, любитель хорошо поесть и попить, короче, приятный и приветливый человек, о котором Бельтрами говорил, что он великодушен, честен и ловок в делах.

Позже они узнали, что Агноло Нарди женился на молодой парижанке, дочери одного из лучших суконщиков города, по имени Агнелла Перрен.

Как только они сошли с лошадей, к ним поспешил Агноло Нарди. Он раскрыл свои короткие и пухлые руки для объятий, а широкая улыбка так и расплывалась на его добром лице:

— Донна Фьора! Донна Леонарда! Наконец-то вы приехали! Вы не представляете, как я рад вас видеть!

Он с горячностью расцеловал обеих.

— Ты узнал нас? — удивилась Фьора, инстинктивно заговорив с ним на тосканском наречии и обращаясь на «ты», как это было принято во Флоренции.

— Сначала я узнал донну Леонарду. А ты, донна Фьора, сильно изменилась. Клянусь Святой Репаратой, покровительницей нашего любимого города, ты бесспорно самая красивая во Флоренции!

И он воспользовался возможностью еще раз расцеловать ее.

— Так вы нас ждали? — удивилась Леонарда.

— Еще бы! И давно! Мессир Донати, который сейчас управляет делами нашего бедного Франческо, направил мне послание с письмом сеньора Лоренцо, оказав мне этим большую честь.

Затем он повернулся к Деметриосу и очень вежливо поприветствовал его:

— Мессир Ласкарис, добро пожаловать в мой скромный дом.

Появилась Агнелла, приподняв обеими руками шуршавшие юбки цвета шафрана. Вместе с мужем они составляли необычайную пару: брюнет и блондинка, почти такого же роста и такая же кругленькая. Ее милое лицо с голубыми глазами и загорелой кожей пылало здоровьем. Она так и светилась добродушием. Она поцеловала Фьору как свою сестру — Агнелла была намного моложе своего супруга — и Леонарду с оттенком уважения, что очень польстило старой деве.

— О чем это думает мэтр Агноло, держа вас на улице, на глазах всех кумушек квартала вместо того, чтобы пригласить вас в дом? Идемте, идемте! Вам просто необходимо сейчас хорошенько поесть, отдохнуть, а уж завтра мы отпразднуем…

— Отпразднуем? — удивилась Фьора. — Но что?

— Ваш приезд! Мы вас так долго ждали!

— Нам надо было уладить кое-какие дела в Бургундии, — сказала Фьора, — которые задержали нас. И потом, мы не знали, что вы ждете нас.

— С нетерпением! Мы уже начали бояться за вас.

Мессир Донати и сеньор де Медичи рассказали в своем письме об ужасных несчастьях, обрушившихся на вас.

У нас только одно желание — помочь вам.

Сказав это, Агнелла взяла под руки обеих женщин и повела их по лестнице, ведущей в гостиную. Интерьер дома походил на хозяйку: свежий, уютный, сверкающий чистотой. В зале был красивый камин, на котором стояли статуэтки святых, на стене, напротив окон, висел огромный ковер. В серванте стояли изысканные майоликовые фигурки из Италии, разноцветные бокалы из венецианского стекла, окаймленные золотом, богатая серебряная посуда.

На стульях из резного дуба лежали пуховые подушечки из ярко-красного бархата. Массивные бронзовые подсвечники были тщательно начищены, а перед камином стояла огромная медная ваза с левкоями и белыми пионами, издававшими сладкий запах.

В этом красивом и комфортабельном доме было и помещение для мытья, со множеством кувшинов, тазиков и с огромным чаном. Фьора с удовольствием вымылась в нем теплой водой с чудесным душистым венецианским мылом. Две девушки в нарядных голубых платьях и белоснежных передниках прислуживали ей.

Фьора, завернувшись в простыню и надев легкие босоножки на деревянной подошве, вышла в сад, в который можно было попасть прямо из ванной комнаты, и собралась было войти в дом через заднюю дверь, чтобы подняться в свою комнату, когда столкнулась нос к носу с молодым человеком, на котором были только одни штаны. Он прижимал к груди горшочек с цветущим базиликом. Молодой человек не ожидал встречи и выронил горшочек, который разбился вдребезги. Молодой человек даже не обратил на это внимания. Он застыл на месте, словно в экстазе, но все же ему удалось произнести:

— Ради всех святых, скажите, вы настоящая или нет?

— А почему вы в этом сомневаетесь? — изумилась Фьора.

— Вы так похожи на видение! Вы так красивы… так красивы, как святая в церкви!

— Я не имею ничего общего со святыми, вы оказываете мне слишком большую честь. Советую вам собрать и сразу пересадить ваш базилик в другой горшочек.

Молодой человек мгновенно спустился с небес на землю. Заботы у неземного видения были явно земными.

— Вы так считаете?

— Я в этом уверена. Кроме того, я хотела бы, чтобы вы позволили мне пройти. Мне нужно подняться наверх.

— Я… да, да… конечно. Извините меня, — сказал он, отходя в сторону. — Но прошу вас, осторожнее — не пораньтесь об осколки.

Фьора улыбнулась ему и вошла в дом. Молодой человек стоял не двигаясь и глядел ей вслед. Когда она уже входила в дверь, он сказал:

— Меня зовут Флоран.

Фьора обернулась:

— Очень красивое имя. Я не забуду его. Оно напоминает мне мою любимую Флоренцию.

Казалось, ее слова должны были доставить юноше удовольствие, но лицо его вдруг, напротив, омрачилось:

— Так вы та дама, которую ждали? Я не догадался сразу и прошу у вас извинения.

— Извинения? За что?

— Ну… за то, что я вел себя с вами несколько фамильярно, что осмелился…

— Вы не сделали ничего такого, что могло бы шокировать женщину! Комплимент, если он сделан искренне, всегда приятен. Вы были искренни?

— О, да!

— Тогда спасибо! А теперь я вас попрошу заняться этим несчастным базиликом.

Эта встреча немного позабавила ее. Позже Фьора узнала, что ее юный поклонник был направлен на работу к Агноло Нарди отцом, менялой Гоше де Гошуа для изучения тонкого искусства банковских сделок, но молодого человека мало интересовали финансы, зато он проявлял большие способности в области садоводства и использовал их в саду Агнеллы на улице Ломбардцев, равно как и на своем участке в Сюресне.

— Это очень милый юноша, — сказал Агноло, — но довольно скрытный и замкнутый, и только моей жене удается угадать, что у него на уме.

Фьора быстро забыла о Флоране. Атмосфера Парижа показалась ей странной. По дороге к Нарди она и ее друзья встретили много солдат, а когда они собирались ужинать, Фьора услышала, как звонили к Анжелюсу

и почти сразу же за этим звоном звук рожка, извещающего о закрытии ворот, хотя до ночи было еще далеко. Деметриос тоже обратил на это внимание. За ужином, который состоял из жареного молочного поросенка и макарон с базиликом, грек спросил у хозяина дома:

— Начиная от городских ворот, где нас долго допрашивали прежде, чем пропустить, мы встретили много вооруженных людей, а Леонарда видела в соборе Парижской Богоматери много молящихся женщин. Ворота закрылись очень рано. Разве Париж в опасности?

Тень легла на добродушное лицо Агноло. Он на минуту оторвался от еды и посмотрел поочередно на каждого из своих гостей:

— Мне не хотелось бы говорить об этом в этот приятный вечер. Хотя, может, оно и к лучшему, если я прямо сейчас вас познакомлю со сложившейся ситуацией.

— Потому что ситуация, как бы это сказать… сложная? — осторожно спросил Деметриос.

— Вы нашли верное слово. Сейчас Парижу ничто не угрожает, но все может измениться в скором времени.

Нас ожидает новое вторжение англичан. А печально знаменитая Столетняя война окончилась всего лишь двадцать лет тому назад!

— По дороге мы слышали, что король Эдуард пересек Ла-Манш. Вы не знаете, где он в настоящее время?

— Примерно в тридцати лье отсюда — в Перонне!

— Так близко? — спросила Фьора.

— Да, донна Фьора, так близко. И он не один: Карл Смелый вместе с ним.

— Но, — начал снова Деметриос, — я думал, что герцог во Фландрии.

— Да, он там был, в Брюгге, чтобы попытаться вырвать у государств дополнительную помощь серебром и людьми. Благодаря богу он не получил того, что хотел.

Фламандцы устали платить за бесконечные войны, а свою кровь они ценили еще больше. Тогда герцог отправился в Кале, чтобы там встретиться со своим шурином , который, надо признаться, был сильно разочарован, увидев его во главе малочисленного эскорта из пятидесяти человек, тогда как он рассчитывал на армию, способную помочь ему в оккупации Франции. Но Карл Смелый заявил, что Эдуард ничего не понял и что он должен был высадиться в Нормандии, чтобы соединиться с герцогом Бретани, а также что его собственная армия находилась в Люксембурге и должна была вскоре аннексировать Лотарингию. Он даже предложил новую встречу: пусть англичане войдут в Шампань, а он, идя от Лотарингии, встретился бы с ними в Реймсе, где Эдуарда короновали бы королем Франции!

— Но это же бессмысленно!

— Не так уж и бессмысленно, но они не приняли в расчет короля Людовика. А кроме армии, у короля Людовика есть то, чем не обладает ни один его враг, — его гений. Именно в этот гений и верят парижане. Мы на него рассчитываем больше, чем на оружие, чтобы победить коалицию. Он стоит между нами и английской армией, и я думаю, что он сможет поссорить Карла Смелого с Эдуардом.

— А где он сейчас? — спросила Фьора.

— В Компьене, где у него штаб-квартира.

— А… армия сильная?

— Примерно в пятьдесят тысяч человек, почти в два раза больше английской, но король умеет беречь кровь своих солдат. Он предпочитает платить, хитрить, тянуть время, только бы не вступать в бой.

— Выходит, он трус? — сказала с презрением Фьора.

— Вовсе нет, и он доказал это, поверьте мне. Он, без сомнения, вступит в бой, если это будет единственной возможностью защитить Париж, но он надеется, что до этого дело не дойдет.

— Во всяком случае, если его армия самая сильная…

— Но не против англичан, заключивших союз с бургундцами и… с Бретанью, потому что герцог Бретонский ударит королю в спину, если он увидит, что у него плохое положение. Он всегда был другом англичан.

За разговором Агноло не забывал об обязанностях гостеприимного хозяина и подкладывал всем жаркого Когда с едой было покончено, Фьора, вытерев пальцы о салфетку, спросила:

— А Компьень далеко отсюда?

— Примерно в двадцати лье или чуть побольше, — ответил Агноло.

— Ах!

Она не промолвила больше ни слова, но Деметриос догадался, что она подсчитывала что-то в уме: тридцать минус двадцать равняется десяти, а это не много для хорошей лошади. Чтобы предупредить очередное разочарование, он заговорил, обратившись к хозяину дома:

— Вы говорили, что с Карлом Смелым было только около пятидесяти человек, когда он прибыл в Кале?

— Да. Большая часть армии осталась на границе между Люксембургом и Лотарингией, под командованием маршала Люксембургского и графа де Кампобассо, неаполитанского кондотьера, перебежчика из лотарингской армии, которого герцог Карл привлек в свои ряды два года тому назад.

— Перебежчик? Мягко сказано! Может быть, просто предатель? — спросил Эстебан с ноткой презрения.

— В какой-то степени, но не совсем так. Вы едете из Тосканы и должны знать, что кондотьер больше верен деньгам, чем данной им клятве. Пока ему платят, он служит!

Они поднялись из-за стола, и Агноло взял Деметриоса под руку.

— Я полагаю, что вы хотите как можно быстрее встретиться с королем Людовиком?

— Конечно, хотя он сейчас, вероятно, очень занят.

— Чтобы принять хорошего врача? Я могу с уверенностью сказать, что он вас ждет с большим нетерпением.

— Он меня ждет? — удивился Деметриос.

— Конечно. Ему также сообщили, что вы должны приехать.

— Тогда мы отправимся завтра! — воскликнула Фьора, глаза которой вспыхнули от возбуждения.

— Молодой даме не место в военном лагере, — сказала Агнелла. — Я буду просто счастлива, если вы погостите у меня еще какое-то время!

— Дело в том, что… мы никогда не расставались!

— Расставание будет недолгим. Компьень недалеко отсюда, и, кроме того, король может быть недоволен приездом женщины, — продолжал возражать Агноло.

— Двух женщин, — поправила Леонарда. — Я никогда не оставлю донну Фьору.

— Агнелла права, — сказал ее супруг, придя ей на помощь. — В лагере можно найти только развратных женщин, которых все армии таскают за собой. Вам бы лучше остаться здесь.

Но они не убедили Фьору. Да и как было сказать этим милым добрым людям, что она заключила с Деметриосом договор, скрепленный кровью, с целью убить Карла Смелого? В Компьене они приблизятся к своей цели, а то, что Фьора только что узнала, еще более укрепило ее в принятом решении. Убить Карла Смелого означало больше, чем совершить акт мести, это означало также спасти Париж, спасти Францию от огромной опасности, которую представляло соединение английской и бургундской армий. Она лишь на секунду подумала о том, что одновременно сможет встретиться с Филиппом, возможно сопровождающим своего герцога. Но она сразу же отбросила эту мысль, как несвоевременную, ибо ненависть и страсть — плохие советчики. В этот момент Фьора наивно полагала, что она теперь ненавидит Филиппа так же сильно, как когда-то его любила.

Утром, после почти бессонной ночи, Фьора проснулась и увидела, что комната пуста, но потом вспомнила, что накануне Леонарда спрашивала у хозяйки дома, в котором часу начиналась первая служба в ближайшей церкви. Она встала, умылась и привела себя в порядок.

Пока Фьора раздумывала о том, что ей надеть, ее внимание привлекли шум и крики за окном. То, что она увидела, ужасно перепугало ее: несколько мужчин несли к дому Леонарду, которая громко стонала. Фьора быстро надела первое попавшееся платье и, завязывая на ходу пояс, бросилась к лестнице. Она успела как раз в тот момент, когда люди вносили ее к дом.

— Не беспокойтесь! — крикнула ей Агнелла, поддерживающая голову Леонарды. — Она вне опасности, но мне кажется, что у нее сломана нога.

— Как это случилось?

— Нелепая случайность. Выходя из церкви, она поскользнулась на мостовой и ударилась ногой о колесо тележки. Ей очень больно.

Леонарда была бледна как полотно, из ее глаз текли слезы, она до крови закусила губу, в отчаянии схватив за руку Деметриоса, который сразу же прибежал на шум, чтобы помочь пострадавшей.

— Вы не отрежете мне ногу? — испуганно спросила она. — Вы не сделаете из меня инвалида?

— Успокойтесь, прошу вас. До этого дело не дойдет.

Мне надо посмотреть вашу ногу, — успокаивающим тоном сказал Деметриос.

— Но ведь вы собирались ехать?!

— Поеду позже, вот и все! Король меня ждет давно, подождет еще немного. Вы, надеюсь, не думаете, что я оставлю вас в таком состоянии?

Леонарду положили на кровать, которую она разделяла с Фьорой, Деметриос взглянул на нее:

— Ты мне сейчас поможешь. Сначала надо ее разуть.

Снять ботинок с ноги Леонарды было относительно легко, но пришлось разрезать чулок с пятнами крови.

Рана была небольшая и лишь слабо кровоточила.

— Вывиха нет, — сказал Деметриос, ощупав ногу своими ловкими пальцами, — у донны Леонарды открытый перелом. Мадам Агнелла, не могли бы вы поставить стол и накрыть его простыней?

— Конечно. Я сделаю все, что вы скажете. Я также прикажу принести дощечки и ленты из тонкого полотна.

— Черт побери, мне просто повезло, — сказал Деметриос с улыбкой, — вы знаете больше, чем некоторые студенты-медики. Будьте добры добавить ко всему этому миску муки и воды, а также позовите моего слугу, если вы его найдете.

Агнелла мгновенно исчезла. Через некоторое время она вернулась в сопровождении служанок и Эстебана.

Они принесли все необходимое. За это время грек вынул из сумок нужные лекарства. Благодаря царской щедрости Лоренцо Великолепного и богатствам своего сада в Фьезоле, он собрал целую передвижную аптечку, в которой было больше фармацевтических препаратов, чем в старой главной больнице Парижа, серые и печальные стены которой возвышались напротив собора Парижской Богоматери.

Леонарду, не выпускающую из своей руки руку Фьоры, положили на стол, под голову ей подложили подушки. Она дрожала от страха и боли, несмотря на успокаивающие и ободряющие слова молодой женщины. Леонарда с благодарностью проглотила две ложки опиата на меду, который ей дал Деметриос. Боль немного утихла, но, когда врач резким движением вправил ступню на место, она громко вскрикнула и потеряла сознание.

— Это для нее самое лучшее, — сказал врач. — Надо этим воспользоваться!

Две служанки держали Леонарду за плечи, Эстебан навалился на нее всей своей тяжестью, а Деметриос, промыв рану, наложил шину и забинтовал ногу длинными полосками ткани, предварительно обмакнув их в муку, разбавленную водой. Получилась конструкция, держащая поврежденную ногу в фиксированном состоянии, к концу которой врач подвесил большой камень после того, как несчастную уложили в кровать. Во время операции бедная женщина дважды приходила в себя и снова теряла сознание. Когда все было кончено, она уснула глубоким сном, проглотив перед этим еще одну дозу опиата.

— Мадам Леонарду нельзя беспокоить, — сказала Агнелла Фьоре. — Я прикажу принести еще одну кровать.

— Отдайте ей мою комнату, — сказал Деметриос. — Я могу спать на конюшне вместе со своим слугой. Одну ночь…

— Ты все-таки думаешь ехать? — спросила Фьора, встревоженная тем, что ей придется расстаться со своим верным другом.

— Донне Леонарде я больше ничем не могу помочь.

Если ночью будет хорошая погода, то я отправлюсь в путь, — сказал Деметриос. — Пусть природа делает свое дело.

— А сколько времени она будет делать это свое дело?

— Примерно недель шесть… Но успокойся, — сказал Деметриос, видя, как вытянулось ее лицо, — я вернусь раньше. Как только я подлечу короля, он, без сомнения, позволит мне уехать.

— Не очень-то рассчитывайте на это! — заметил Агноло, который только что вернулся от одного клиента. — Если вы понравитесь нашему королю, он не отпустит вас так легко.

— Надеюсь, что мне удастся его убедить. Кстати, мэтр Агноло, мне кажется, что вы в курсе привычек короля?

— И вы спрашиваете об этом простого торговца, да вдобавок еще и иностранца, Я ведь не являюсь лицом, приближенным к монарху.

— Меня не очень удивило бы это, будь это во Флоренции, — усмехнулся Деметриос. — Но в королевстве, которое управляется, по-видимому, твердой рукой…

— Что, если нам прогуляться по саду, где нам никто не помешает, да и воздух там прекрасный? — предложил хозяин дома.

Проходя мимо кухни, он приказал служанке принести им охлажденного вина в беседку из жимолости и кирказона — настоящее украшение сада; другим его украшением был розарий, за которым Флоран ухаживал, как родной отец. Он как раз срезал увядшие цветы, когда Деметриос и Агноло вступили на его территорию.

— Кончится тем, что я отправлю тебя на свой участок в Сюресне, — сказал со вздохом Нарди. — Ты проводишь в саду гораздо больше времени, чем за конторкой.

— Это потому, мессир, что мне нравится заниматься цветами больше, чем деловыми бумагами.

— А что скажет твой отец? Он послал тебя ко мне не для того, чтобы ты стал садовником, — покачал головой Агноло.

— Я достаточно изучаю дело зимой, когда сад не требует забот. И мне так нравится работать здесь.

Агноло с улыбкой взъерошил волосы юноши, которые и без того торчали в разные стороны:

— Поговорим об этом после. А сейчас будь добр, пойди и займись пока своими прямыми обязанностями.

Мне надо поговорить с этим сеньором.

Флоран сразу же ушел, и оба мужчины медленно зашагали по дорожкам, посыпанным песком.

— В отличие от своего отца, короля Карла VII, наш король Людовик окружил себя обычными людьми, и часть его совета состоит из буржуа вроде меня. Таким образом он может получить истинную картину коммерческих дел в стране. От бедного Франческо Бельтрами мне досталась часть того дружеского отношения, которое проявлял к нему король. Он хорошо его знал, и однажды случилось так, что Бельтрами оказал королю весьма важную услугу в банковском деле.

Жаннетона, самая молодая из служанок, принесла мужчинам вино. Она наполнила стаканы и, подав их, исчезла. Жара начинала давать о себе знать, пчелы монотонно жужжали в кустах жимолости. Но в беседке было довольно прохладно. Агноло выпил глоток вина, промокнул губы салфеткой и продолжил:

— Я не был возведен в ранг советника, как мой приятель Жан де Пари, но случалось, что мне давали кое-какие поручения. Кроме того, я имел честь сопровождать мессира Людовика де Марразена и моего друга Жана де Пари, когда те в прошлом году ездили к герцогу Рене II Лотарингскому, чтобы возобновить с ним мирный договор, который он нарушил по указанию герцога Бургундского.

— По его указанию? Как это?

— Герцог Рене еще молод, ему всего двадцать четыре года, и он очень неопытен. Карл Смелый презрительно называет его «ребенком», но это любезный и храбрый человек, который, впрочем, волею случая стал управлять Лотарингией. Только из-за ранней смерти своего кузена, случившейся три года тому назад, он получил корону, и король Людовик сразу же подписал с ним договор о добрососедстве, что, естественно, очень не понравилось Карлу Смелому.

— К чему же он прибегнул, чтобы заставить молодого герцога отказаться от союза? — поинтересовался Деметриос.

— Это было весьма просто проделать с прямым и честным юношей. Ферри де Водемон, его отец, и даже Иоланда Анжуйская, его мать, были крупными должниками герцога Филиппа, отца Карла Смелого. Карл напомнил Рене о старых векселях, и Рене позволил обмануть себя. Однако он быстро понял, чего стоил союз с герцогом Бургундии. Он был вынужден отдать своему опасному союзнику четыре своих города с правом держать там гарнизон и назначать губернаторов.

Это означало, что бургундец возьмет Лотарингию в кулак, и только бог знает, какой он у него тяжелый!

Когда после снятия безрезультатной осады Нейса войска Смелого двинулись на Люксембург и Тионвилль, герцог Рене заключил союз со швейцарскими кантонами, которым тоже было на что жаловаться. Рене II окончательно созрел для того, чтобы попасть в руки Людовика, и никто, кроме него, не умеет так ловко собирать плоды, взращенные другими.

— Я понимаю. А что может произойти в настоящее время?

— Тут я ничего не могу вам сказать. Может, вы разузнаете об этом побольше в Компьене?

— Я надеялся, что вы меня проводите туда. Я здесь чужой, и вы были бы для меня хорошим протеже.

— Вы в этом абсолютно не нуждаетесь, — возразил Агноло Нарди. — А что касается дорог, то завтра я дам вам в проводники юного Флорана. Он отлично знает эту область и доведет вас до места. Я же должен остаться здесь, ибо завтра мессир Ребер д'Этувилль, парижский судья, собирает руководителей корпораций, чтобы обсудить вопрос о помощи, которую они могли бы оказать в случае осады нашего города.

— Военный совет? Стало быть, ситуация куда серьезнее, чем вы мне ее обрисовали?

— Ничего подобного: я ничего не утаил от вас, во всяком случае, того, что знаю сам, но старая латинская поговорка учит: хочешь мира — готовься к войне. Именно это мы и собираемся делать.

Агноло Нарди и Деметриос еще долго беседовали под навесом в саду, потягивая вино. В доме на улице Ломбардцев царили тишина и покой. Агнелла и Фьора укладывали только что поглаженное белье, Леонарда спала, не чувствуя боли. Эстебан тоже спал на соломе в конюшне, а в конторах негоцианта каждый занимался своим делом: гусиные перья скрипели по страницам больших конторских книг, обернутых в пергамент. Один только Флоран предавался праздности. Сидя на ступеньке лестницы, он мечтал, глядя на Фьору, которая за разговором передавала хозяйке дома стопки скатертей и салфеток, которые та аккуратно укладывала в сундуки в большом зале. Одетая в белое льняное платье с вышивкой, изображающей гирлянду зеленых листьев, с волосами, заплетенными в косу, спадающую ей на плечо, она была как никогда похожа на принцессу из сказки, и молодой человек не сводил с нее глаз. Но Фьора этого даже не замечала. Зато Агнелла поймала этот жадный взгляд юноши и рассердилась:

— Тебе что, нечего делать? Я думала, что ты работаешь в саду!

Флоран поднялся с видимой неохотой и пробурчал:

— Мэтр Агноло сидит там с высоким человеком, и он просил меня удалиться.

— Он не сомневался, что ты пойдешь работать! Иди вымой руки, причешись и возвращайся за свою конторку. Я начинаю сожалеть, что доверила тебе сад.

Флоран пошел на кухню, оглядываясь на ходу, чтобы еще раз взглянуть на ту, которую про себя он называл «прекрасная дама». Агнелла сочувственно покачала головой и вернулась к своим делам:

— Этот юноша совсем потерял из-за вас голову, моя дорогая. Боюсь, что он уже больше ни на что не способен.

— Он забудет меня, как только я уеду! — улыбнулась Фьора. — К сожалению, из-за ноги моей дорогой Леонарды мне придется остаться еще на некоторое время, а мы вас, наверное, уже утомили.

— Утомили? Как вы могли такое подумать! Да для меня истинное удовольствие принимать вас, и я рада, что смогу подольше видеть вас у себя. Если б не этот несчастный случай, о котором я сожалею, вы бы уехали сегодня утром, не так ли?

— Да. Мессир Ласкарис очень дорог мне, и мы никогда не расстаемся. Он, так сказать, занял место моего дорогого отца, — призналась Фьора.

— Конечно. Но не лучше бы было, если бы место отца занял супруг? С вашей молодостью и красотой долго искать мужа не надо. Какой-нибудь сеньор сможет однажды завоевать ваше сердце.

— Я так не считаю, да и не хочу этого. Любовь причиняет больше страданий, чем радости. Спросите у юного Флорана.

— Мне очень хочется отправить его в Сюресне, чтобы он проветрил мозги. Сегодня вечером я поговорю об этом с мужем.

На следующее утро Деметриос и Эстебан попрощались с обитателями дома Нарди. Флорану было поручено проводить их до Компьеня.

Ему пришлось согласиться, хотя ему так не хотелось расставаться с Фьорой. Когда наступил час отъезда, юноша выглядел очень грустным. Садясь верхом на мула, он посмотрел на Фьору таким жалобным взглядом, что сердце ее дрогнуло. Она тоже была печальна — у Фьоры тяжесть лежала на сердце от того, что Деметриос уезжал без нее. Вероятно, он будет скоро находиться неподалеку от герцога Бургундского, изменившего всю ее жизнь. Фьора поняла, что успела сильно привязаться к этому молчаливому, мудрому человеку, появившемуся в ее жизни в тот момент, когда она уже и не надеялась на чью-то помощь.

Со своей стороны, Леонарда была сильно огорчена тем, что стала причиной этого расставания, но в душе думала, что божья воля сыграла здесь свою роль: она так горячо молила бога о том, чтобы он отвратил ее любимую от убийства, которое могло бы привести ее на плаху.

— Вам следовало бы поехать без меня! — вздохнула она с некоторым лицемерием.

— А вас оставить одну? Как бы ни были приятны Агнелла и ее супруг, они все-таки чужие для нас люди.

Прекратите, пожалуйста, терзаться и думайте только о своем выздоровлении! Где о вас позаботятся лучше, чем здесь?

Леонарда была глубоко верующей женщиной и сильно огорчилась от того, что сломала ногу, выходя из церкви. Правда, эта церковь сразу же не понравилась ей.

Дело в том, что Леонарда видела, о чем она, краснея, поведала потом Фьоре, — как публичные девки встречались около Сен-Мерри, бывшей для них чем-то вроде прихода.

Агнелла, которой Фьора рассказала это, рассмеялась:

— Кюре этой церкви давно протестовали против этого. Но что вы хотите, развратные девицы объединились сейчас в настоящую корпорацию, в которой есть свои правила, свои судьи, свой устав, свои привилегии и которая в праздник своей покровительницы святой Мадлены, отмечаемый 22 июня, даже имеет право на организацию своего шествия. И красивого шествия, поверьте мне, с богатыми хоругвями, ладаном и яркими светильниками.

— Но почему именно Сен-Мерри?

— Потому что эта церковь находится недалеко от того места в Париже, где развратные девицы могут торговать собой. Вы не хотите пойти туда в воскресенье послушать святую мессу? — добавила она уже серьезно.

Фьора хотела ответить, что она забыла о своих религиозных обязанностях, но побоялась обидеть любезную хозяйку. Она почувствовала неловкость при воспоминании о своем пребывании у Пиппы. Что сказала бы чистая и великодушная Агнелла, узнав об этом унизительном эпизоде, опорочившем жизнь Фьоры? И Фьора поспешила заверить ее, что она послушает воскресную мессу там, где захочет Агнелла.

Чтобы не оскорбить целомудрие Фьоры, супруга Агноло решила, что они пойдут слушать мессу в собор Парижской Богоматери. А Флоран, вернувшийся накануне из Компьеня, куда он проводил Деметриоса и Эстебана до самой резиденции короля, получил приказ подготовить мулов и сопровождать дам. Можно себе было представить, с какой радостью он это воспринял!

Воскресным утром Фьора с Агнелой отправились на мессу. Звон колоколов, возвещающий о начале службы, заглушил обычные звуки большого города, где по будням народ просыпался рано утром от стука ставней открывавшихся лавочек и от криков парильщиков, зазывающих в бани. Не раздавались в утренней тишине и голоса торговцев Центрального рынка, расхваливающих на все лады свои товары: сливочное масло из Ванва, орлеанский кресс-салат, лук-шалот из Этампа, чеснок из Ганделю, яйца из Веса, сыр из Бри или из Шампани. Им встречались горожане в воскресных одеждах. Некоторые из них удивлялись, видя, что Агнелла была без своего Агноло, который, будучи настоящим христианином, никогда не пропускал воскресной службы, и надо было объяснять, что мэтр Нарди нездоров, из-за чего они чуть было не опоздали.

— Неужели нельзя пропустить хотя бы одну службу, не отчитываясь перед всем городом? — сказала Агнелла недовольным тоном. — Мне кажется, что теперь начнут спрашивать, почему мы идем в собор Парижской Богоматери, а не в Сен-Мерри.

— Вот видите, не следовало бы из-за меня менять своих привычек.

— Но я довольно часто хожу в собор! Там так красиво! И к тому же сегодня Вознесение!

Фьора, отказавшаяся пойти в собор Парижской Богоматери с Леонардой в день их приезда, пожалела об этом, войдя в огромный неф, освещенный сотнями свечей. Много народу собралось вокруг главного алтаря, но Агнелла и Фьора сумели найти место в первых рядах.

Восхищенным взором флорентийка, привыкшая к красоте святых мест, окидывала высокие стрельчатые своды, большой сверкающий круглый витраж над входным порталом.

Представители духовенства в красных одеждах, шитых золотом, окружили высокое кресло, в котором восседал под балдахином, украшенным его гербом, почетный гость — кардинал Бурбонский, кузен короля и примат Галлий, одетый в ярко-красную муаровую сутану и кардинальскую шляпу.

— Нам повезло, — шепнула Агнелла на ухо Фьоре. — Его преосвященство нечасто бывает летом в Париже. В это время он предпочитает находиться в Лионе, но, видимо, король вызвал его сюда, чтобы успокоить парижан. Он ведь связан с двумя партиями — с его братом Пьером де Боже, женившимся два года назад на старшей дочери короля, а через свою мать Агнессу Бургундскую он является также союзником Карла Смелого…

— Тихо! — сказал кто-то, и смущенная Агнелла прервала объяснения и углубилась в молитву.

Кардинал встал и звучным голосом обратился к населению Парижа, призывая его хранить веру в господа бога, в разум его суверена и в прочность парижских стен.

Он сказал также, что будет молиться за короля, и заверил в своей помощи. После этого началась месса, но Фьора ничего не видела — ни импозантной фигуры магистра Бурбонского, ни белых кружевных стихарей, ни шитых золотом риз, передвигавшихся в легком тумане, поднимающемся от бронзовых кадил.

Ее взгляд был прикован к коленопреклоненной фигуре монаха — куполообразный лысый череп, блестевший от огня свечей, сухие руки, прикрывающие лицо, которое она боялась увидеть. Ее сердце начало биться все сильней и сильней. Фьора попыталась урезонить себя и убедить в том, что ошиблась, но монах вдруг опустил руки и повернул к ярко освещенному алтарю свое лицо с большим носом, сжатым тонкогубым ртом и нависшими веками. Это был монах Игнасио Ортега.

Тошнота подступила к горлу молодой женщины, в глазах помутилось, но ценой невероятного усилия ей удалось взять себя в руки. Чтобы не привлекать к себе излишнего внимания, Фьора опустила вуаль, чтобы скрыть свое лицо.

Естественно, она ничего не могла больше ни видеть, ни слышать в течение торжественной мессы. Великолепные голоса певчих казались ей шумом грозы, и только одна и та же мысль сверлила у нее в мозгу — что делал в соборе Парижской Богоматери, в центре Франции, испанский доминиканец, которого папа Сикст IV послал во Флоренцию, чтобы тот попытался ослабить могущество Медичи? По последним сведениям, дошедшим до нее, брат Игнасио был разоблачен и препровожден до полпути от Рима солдатами Лоренцо Великолепного. И все же он был здесь, в нескольких шагах от той, которую он так жестоко преследовал. Зачем? С какой целью? Не разыскивал ли он именно ее?

Фьора тряхнула головой, словно хотела отогнать навязчивую мысль. Монах не мог знать о ее пребывании в Париже, но если он приехал, то, конечно, не для того, чтобы совершить паломничество или какое-нибудь другое богоугодное дело. Фьоре стало не по себе, когда глаза монаха заскользили по лицам молящихся.

Она дотронулась до локтя подруги:

— Агнелла, мне надо выйти.

— Вам плохо?

— Да, мне надо на воздух. Наверное, это от запаха ладана.

— Тогда уйдем вместе?

— Нет, прошу вас, останьтесь до конца службы, — шепотом попросила Фьора. — Если мне будет лучше, я вернусь.

Ей надо было во что бы то ни стало избежать причастия, во время которого ее могли узнать и к которому она, впрочем, не была готова, не исповедуясь вот уже в течение нескольких месяцев. Приблизилась бы она к алтарю, чтобы причаститься, или осталась бы на месте в полном одиночестве, она все равно могла быть замеченной. У брата Игнасио было отличное зрение, и вдобавок ей пришлось бы приподнять вуаль, чтобы взять кусочек просфоры. Лучше было уйти как можно скорее.

Воспользовавшись тем, что все поднялись с колен, Фьора проскользнула к выходу, прижав платочек ко рту, словно ей стало плохо. Выходя из ворот, она почувствовала, как сердце ее успокоилось, и Фьора полной грудью вдохнула свежий утренний воздух. Но в этот момент целая когорта нищих, осаждавших собор во время больших церемоний, окружила ее, и она с большим трудом избавилась от них.

Опустошив свой кошелек, Фьора хотела подойти к Флорану, который должен был ждать женщин с мулами около старого особняка.

Сердце ее радостно забилось, когда она увидела, что Флоран не один. Рядом с ним стоял Эстебан.

Фьора подбежала к кастильцу, словно это был пропавший и вновь обретенный друг. Ее волосы растрепал ветер, но она не думала о своей прическе:

— Эстебан! Вы здесь? И Деметриос вернулся?

— Нет, он остался там. Я вернулся, сопровождая советника короля, который хочет поговорить с вами. Но что с вами случилось, донна Фьора? У вас такой растерянный вид.

— Есть от чего!

И, отведя Эстебана в сторону, не обращая внимания на помрачневшее лицо Флорана, она поведала ему о неприятной встрече в соборе. Кастилец нахмурил свои густые брови:

— Вы уверены, что не ошиблись?

— Не ошиблась, Эстебан, уверяю вас. Это он! Разве я могу забыть его лицо? Но что он здесь делает? Ведь он не может знать, что мы в Париже.

— Если вы хотите знать мое мнение — я полагаю, что он даже и не думает о нас, но надо срочно выяснить, что он замышляет. Могу поклясться, что его кто-то интересует здесь, и интерес этот вызван отнюдь не христианским милосердием.

— Что мы можем сделать?

— Вы — ничего. Этот старый дьявол будет доволен, если сможет вцепиться в вас своими когтями. А я посмотрю. В каком месте он стоит в церкви?

Фьора объяснила ему. Эстебан поспешил к собору и, обернувшись на ходу, добавил:

— Когда мадам Агнелла присоединится к вам, возвращайтесь домой! Меня не ждите!

Фьора видела, как он прошел сквозь толпу нищих, ожидавших окончания мессы, и исчез. Она подошла к Флорану, который с оскорбленным видом проверял уздечки мулов, но молодая женщина не обратила на это внимание. Она села на подставку, поправила волосы под жестким головным убором, к которому еще не привыкла, вынула платок и начала обмахиваться им. Еще более оскорбленный таким безразличием, Флоран пробормотал с мрачным видом:

— Я для вас пустое место, донна Фьора?

— С чего вы взяли?

— Нет, нет, вы правы. Я действительно не заслуживаю этого с вашей стороны. Что я для вас? Пустое место. Умри я у ваших ног, вы бы даже не взглянули на меня.

Звон колоколов, извещающих об окончании мессы, заглушил его слова. Занятая своими мыслями, Фьора едва услышала их. Даже не взглянув на юношу, заскрипевшего от отчаяния зубами, она поднялась, чтобы пойти навстречу Агнелле, которую заметила издалека.

Глава 6. СЕНЬОР ИЗ АРЖАНТОНА

Колокола продолжали звонить, прославляя святую Деву Марию, когда Агнелла и Фьора вошли в зал, где заканчивали накрывать на стол. Агноло беседовал с посетителем. Они сидели на длинной скамейке, устланной подушками, и потягивали вино, настоянное на травах.

При виде дам мужчины встали, и Фьора увидела, что незнакомец был молодым — ему наверняка не было и тридцати лет, среднего роста. На нем ладно сидел фиолетовый камзол с широкими рукавами, отделанными кружевными манжетами. Плотно облегающие штаны такого же цвета позволяли видеть его стройные ноги.

Высокие сапоги были все в пыли, что было естественным после долгой езды на лошади. У него было милое лицо с голубыми глазами, полные, хорошо очерченные губы, придававшие его лицу насмешливое выражение, длинный нос с подергивающимися ноздрями; вокруг рта залегли глубокие складки. Густые светлые волосы обрамляли это тонкое и интеллигентное лицо. Незнакомец приветствовал дам с непринужденностью сеньора, сделав более низкий поклон Фьоре, на которую он минуту смотрел с большим вниманием, приподняв брови и не скрывая своего восхищения.

— Донна Фьора Бельтрами, полагаю? — спросил он с полуулыбкой.

Его мягкий ласкающий голос красивого тембра мог бы принадлежать певцу, и было видно, что незнакомец умел пользоваться им.

— Вы не ошибаетесь, мессир, — сказал Агноло, — а это моя супруга Агнелла. Позвольте представить вас им: вот, милые дамы, советник нашего короля, мессир Филипп де Коммин, сеньор из Аржантона, который приехал к нам для того, чтобы переговорить с донной Фьорой.

— Со мной? От чьего имени?

— От имени короля!

— Правда? Кто я такая, чтобы такой великий человек подумал обо мне?

Легкая насмешка в ее тоне не ускользнула от сеньора из Аржантона. Он улыбнулся еще шире, слегка прищурившись:

— Скромность — это добродетель, которая больше пристала некрасивым. С вашей красотой, донна Фьора, это — потерянное время, если не сказать лицемерие.

Нет ничего чрезвычайного в том, что наш государь интересуется вами. Тем более что он хранит самые лучшие воспоминания о вашем покойном отце. Но, может, мы лучше поговорим после завтрака? Прошу извинить меня, мадам, — сказал он, повернувшись к Агнелле, — но я умираю с голода. Мне кажется, что я мог бы съесть целую кобылу.

— У нас ее нет в меню, мессир, — со смехом сказала молодая женщина, — но я полагаю, что наша скромная трапеза утолит ваш аппетит. Ну-ка, — воскликнула она, хлопнув в ладоши, — принесите воду и полотенца и быстренько накройте на стол!

Словно ожидая этого сигнала, три служанки принесли тазики с ароматизированной водой, в которых приглашенные вымыли руки, после чего они сели за стол.

Чего на нем только не было: пироги и нежнейшая свинина, рыба с различными гарнирами, птица и жареная говядина с укропом, морковью, капустой и хреном. Наконец были поданы сыры, фрукты и пирожные. Всю эту вкусную и обильную пищу сопровождали тонкие французские и итальянские вина — у Агноло был богатый винный погреб, которым он весьма гордился. Хозяин то и дело подливал своему гостю, называя ему марки вин и год их изготовления. Мессир де Коммин поглощал все с лестным для хозяина удовольствием, не забывая при этом про еду, но не прекращая говорить. Мэтр Нарди отвечал ему: оба заговорили о политике, не очень заботясь о дамах, что нисколько не смущало ни Фьору, которой интересен был их разговор, ни Агнеллу, которая бдительно следила за тем, чтобы тарелки гостей не пустели.

Из разговора мужчин Фьора узнала, что некий коннетабль де Сен-Пол, крупный военачальник королевской армии, уроженец из Бургундии и давний друг Карла Смелого, очень странно повел себя. Носитель большой шпаги с геральдической лилией , которая возвышала его над принцами крови, и женатый на свояченице Людовика XI, принцессе Савойской, Луи Люксембургский, граф де Сен-Пол тем не менее отправился в Перонну для того, чтобы предложить свои услуги Карлу Смелому и английскому королю, пообещав им открыть перед ними ворота Сен-Кантона, но обстрелял их из пушек, когда те предстали перед оборонительным валом города.

— Я надеюсь, — сказал Агноло, — что наш государь не очень надеется на верность этого сеньора?

— Он его так давно знает! Насколько я могу судить, Сен-Пол не знает, ни что ему делать, ни кому ему будет выгоднее служить. А пока первым результатом артобстрела было отступление герцога Бургундского, который малодушно оставил своего союзника. Король, не теряя ни минуты, начал переговоры с Эдуардом IV. Он знает, что у англичан осталось мало провизии и что измена бургундской армии нанесла роковой удар по их моральному состоянию. Многие хотели бы вернуться на родину, но возвращаться ни с чем было бы совсем унизительно, и король Людовик прекрасно понимает это.

— Что они просят, чтобы уйти?

— Скажем, что их претензии все уменьшаются: сначала они потребовали французскую корону.

— Они действительно надеялись на то, что им ее отдадут? — спросил со смехом Агноло.

— Конечно, нет, но это льстило их тщеславию. Затем они потребовали, чтобы им отдали Гиннуи и Нормандию, которыми они по-прежнему дорожат.

— Но Франция дорожит ими еще больше. И что дальше?

— Что дальше? — Коммин с удовольствием выпил свое бургундское и широко улыбнулся хозяину дома. — Король надеется взять над ними верх без особого труда благодаря золоту и подаркам. Мне поручено взять золото из подвалов Бастилии, но я также должен выяснить у эшевенов Парижа — во сколько они оценят свое спокойствие. Надо действовать быстро. Послезавтра я возвращаюсь.

— В Компьень?

— Нет, в Сенлис, куда возвратился наш государь.

Я должен привезти золото в сопровождении эскорта, который даст мне город.

Он повернулся к Фьоре и любезно добавил:

— Следовательно, вам нечего опасаться в дороге, донна Фьора. Я получил приказ взять вас с собой.

— Король желает меня видеть? Я думала, что речь шла только о его послании.

— Это послание, но только устное. Мы выедем из Парижа с рассветом, как только ворота будут открыты.

Приготовьтесь к отъезду! А теперь, — добавил он, вставая, — я должен покинуть вас, мэтр Нарди, и вас, мадам Агнелла. Благодарю вас за великолепную трапезу, ибо мне еще срочно надо увидеть мессира д'Этувилля, канцлера Пьера Дориоля и губернатора Бастилии мессира Пьера Люилье.

И легким шагом, словно он съел только куриное крылышко и выпил наперсток кларета, сеньор д'Аржантон покинул дом Нарди, посоветовав Агноло проводить Фьору до ворот Сен-Дени послезавтра утром. Фьора поднялась к Леонарде, чтобы сообщить ей о скором отъезде. Агнелла последовала за ней.

— Что же хочет от меня король Людовик? — с беспокойством спросила Фьора, поднимаясь по лестнице. — Мне надо было бы поговорить о Леонарде с мессиром де Коммином и сказать ему, что я не могу оставить ее.

— Почему же? Я хорошо позабочусь о ней, уверяю вас, — пообещала Агнелла. — Вы будете недолго отсутствовать, я уверена. Да и Сенлис находится неподалеку отсюда: два лье — это пустяки. И потом приказ короля не обсуждается.

Леонарда сказала то же самое. Она прекрасно чувствовала себя у Нарди и терпеливо выносила боль.

— Не волнуйтесь за меня, — сказала она. — И раз госпожа Агнелла говорит, что я не буду для нее слишком большой обузой, я дождусь здесь своего выздоровления. Поезжайте с миром, вам нечего бояться короля Людовика.

— Я в этом уверена, — добавила Агнелла. — Что же касается нас, то если обстановка будет спокойной, мы сможем поехать в Сюресне. Госпоже Леонарде там будет лучше для ее дальнейшего выздоровления, потому что в деревне красиво и из дома открывается прекрасный вид на Сену.

Преисполненная благодарности, Фьора поцеловала эту прекрасную женщину. Ее не покидало беспокойство: Эстебан до сих пор не вернулся.

Он вернулся с наступлением ночи, незадолго до комендантского часа, усталый и голодный. Пероннелла, ответственная за кухню в доме Нарди, занялась им, несмотря на поздний час. Она подала ему паштет из угря, кусок пирога с голубятиной, большой ломоть холодной говядины и налила бургейского вина, способного взбодрить самого усталого человека. Кастильцу очень нравилось на кухне, где он часто помогал до отъезда в Компьень. В этот вечер Пероннелла была очень довольна тем, что могла побаловать Эстебана чем-то вкусным.

Фьора поняла, что им хочется побыть наедине.

Ночь выдалась великолепная. Сидя на скамейке около клумбы с белоснежными лилиями, от которых шел нежный аромат, молодая женщина смотрела на усыпанное звездами небо и думала о своей судьбе. В августе месяце прошлого года она жила на вилле Фьезоле со своим горячо любимым отцом и думала, что безумно влюблена в Джулиано де Медичи. Ее баловали, лелеяли, и у нее тогда было все, чтобы быть счастливой. Ее жизнь протекала спокойно и гладко, она казалась такой же разноцветной, как китайский шелк, который Франческо Бельтрами привез для своей любимой дочери из Венеции. А потом все превратилось в какой-то ад. Ее спокойная жизнь окончилась, она очутилась в хаосе, полном шипов, оставивших на ней глубокие царапины.

Фьора познала страсть, этот алый цветок, роскошный и ядовитый. Тот, кто вдохнул сладкий дурманящий аромат этого цветка, становился его рабом. И сидя этим вечером в саду, Фьора осмелилась признаться себе, что, несмотря на все страдания, которые он ей причинил, она все еще любила Филиппа и, без сомнения, будет любить его до последнего вздоха. Пурпурный цветок умрет только вместе с ней.

Она машинально крестилась каждый раз, когда видела падающую звезду, оставляющую яркий след в бархате темной ночи. Некоторые люди уверяли, что падающая звезда была душой, входящей в рай. Другие говорили, что это признак счастья и что надо было загадать какое-нибудь желание, но, несмотря на то что она машинально крестилась, Фьора не верила ни в то, ни в Другое.

Песок заскрипел под ногами Эстебана, и, не говоря ни слова, он сел на место, которое она ему указала рядом с собой. Он не дал ей времени задать хотя бы один вопрос.

— Вы не ошиблись, донна Фьора, это точно он.

Я пошел за ним и следил долго, чтобы убедиться в этом.

— Куда он пошел?

— Сначала за кардиналом Бурбонским до его особняка, который стоит недалеко от Лувра. Он входил в число людей, сопровождавших его, и иногда я даже видел, как кардинал наклонялся к монаху, чтобы доверительно поговорить с ним. Но в особняке Бурбонов он пробыл недолго. Я видел, как монах вышел оттуда и вернулся в собор, чтобы присутствовать на вечерней молитве, на которой был и я, как хороший христианин.

Затем брат Игнасио пошел в монастырь, находящийся неподалеку от собора Парижской Богоматери. Мне сказали, что это монастырь якобинцев. Оттуда он не вышел, и я вернулся домой. Что теперь мне делать?

— Лечь побыстрее в постель, ибо вы это заслужили.

Благодарю вас, Эстебан, за эту услугу. Полагаю, что теперь можно оставить монаха на волю судьбы. А я послезавтра отправляюсь к Людовику с мессиром де Коммином. Вам известно, что король послал его за мной?

— Да, я знаю об этом. Не знаю только, что ему нужно. Надеюсь, что у короля добрые намерения, если судить по приему, оказанному им моему хозяину. Однако я не согласен с вами в том, что касается брата Игнасио.

Завтра я покручусь еще немного вокруг этого монастыря. Может быть, что-нибудь узнаю о цели его приезда сюда.

— Будьте осторожны, прошу вас. Вы знаете, как он опасен, и, может быть, не стоит привлекать к нам его внимание.

— Доверьтесь мне. Он даже не заподозрит о моем присутствии.

У Эстебана были свои планы. Рано утром, одетый в длинную холщовую блузу, с двумя корзинами в руках, которые с удовольствием вручила ему Пероннелла вместе со списком поручений, когда он сказал ей, что хочет пройтись по Центральному рынку, Эстебан направился к монастырю якобинцев и бродил там до тех пор, пока не увидел, как оттуда вышел послушник с корзинами, как и у него. Он последовал за ним и через несколько минут догнал и окликнул его, представившись иностранцем, недавно приехавшим в Париж, и сказав, что он еще не знает самых хороших торговцев.

— Мне дали список, — сказал он, показывая то, что написал сам втайне от Пероннеллы, — объяснили, как дойти до рынка, и все.

— Вы правильно сделали, что обратились ко мне, брат мой, — сказал монах с важным видом. — Я знаю лучших торговцев и покажу вам лавочки, где можно купить самые свежие продукты и по умеренной цене.

— Я вам буду очень благодарен за это, брат мой, — смиренно ответил Эстебан.

Он знал только один способ выразить признательность: когда корзины были заполнены, кастилец увлек своего добровольного проводника в кабак на улице Кокийер, чтобы угостить его холодным вином. Брат Гийо умел ценить божьи благодеяния и имел слабость к вину, этому божественному напитку, освященному самим господом богом на Тайной вечере. После третьего кувшинчика вина Эстебан узнал все, что ему было надо: его святейшество папа римский дал Игнасио Ортеге специальное и тайное поручение к королю Франции, к которому он скоро поедет, и весь монастырь гордился этим.

Узнав все, что ему было нужно, Эстебан напомнил своему собеседнику, что пора было возвращаться. Тридцать минут спустя он принес Пероннелле две полные корзины и сообщил Фьоре самые свежие сведения.

— Его миссия, видимо, не очень важная, — сказала Фьора, — иначе папа поручил бы ее какому-нибудь кардиналу-легату.

— Я придерживаюсь другого мнения, — возразил Эстебан. — Простой монах менее заметен, чем помпезный кортеж кардинала, и людям более скромным доверяют много государственных секретов. Во всяком случае, он отправляется туда же, куда и мы. Попытаемся вместе с моим хозяином понаблюдать за ним. Не думайте больше о нем, донна Фьора!

Этот последний день пребывания в Париже Фьора провела возле Леонарды. Она укоряла себя за то, что оставляет ее, словно это решение зависело от нее самой.

Она покинула Леонарду только на время беседы с Агноло Нарди. Они уединились в его кабинете.

— Вам нужны деньги, донна Фьора? — спросил негоциант, как только она вошла, и указал ей на кресло.

— Не смущайте меня, мессир Агноло! Щедрость, с которой вы приняли нас, моих друзей и меня, запрещает мне обсуждать с вами подобную проблему.

— Господи! Донна Фьора! Как только вы можете говорить такое?

— Прошу вас не продолжать дальше, ибо вы смутите меня еще больше!

— Как вы не понимаете? Гостеприимство — это христианская обязанность, а принимать вас было настоящим удовольствием, но это ничего общего не имеет с коммерцией! Что касается вас, то дело обстоит следующим образом: мессир Анджело Донати, который отвечает, с согласия сеньора де Медичи, за имущество, торговлю и частную собственность покойного Франческо Бельтрами, довел до моего сведения, что доходы от торговли, полученные ранее от доли вашего отца, должны быть полностью переданы вам. Так же обстоят дела в Брюгге, где для большего удобства мессир Ренцо Каппони получил распоряжение присылать мне ежегодно то, что полагается вам, и я могу сказать, что если даже речь и не идет о богатстве, сравнимом с богатством Франческо Бельтрами, вы все же с настоящего момента обладаете солидным состоянием. Оно будет увеличиваться с каждым годом и позволит вам, если вы этого пожелаете, купить красивый дом во Франции. Например, на Луаре, где жизнь такая приятная и где обычно живет король.

— А вы не преувеличиваете? — недоверчиво спросила Фьора.

— Никоим образом, клянусь честью! Надо подумать о будущем, донна Фьора, и взять то, что принадлежит вам.

— Если это действительно так, то я с удовольствием приму немного денег для завтрашней поездки. Что же касается остальных денег, мне хотелось бы, чтобы вы их поместили с выгодой для меня и для вас, а еще я хотела бы, чтобы вы сняли оттуда сумму, необходимую для ухода и содержания моей дорогой Леонарды.

Агноло махнул рукой, дав понять, что это не деньги, и подошел к одному из сундуков с железной окантовкой, стоявших в ряд в его кабинете. Он открыл тяжелую крышку и вынул оттуда увесистый мешочек с монетами.

— Вот для начала тысяча ливров. Вы можете просить у меня деньги каждый раз, когда они вам понадобятся, но раз вы доверяете мне управление вашим состоянием, я постараюсь сделать так, чтобы вам не пришлось пожалеть об этом.

Растрогавшись, Фьора подошла к нему и расцеловала в обе щеки.

— Я в этом убеждена. Если бы мне не надо было уезжать, я попросила бы вас ввести меня в курс коммерческих дел, которыми так интересовался мой отец.

— И в этом я тоже всегда буду в вашем распоряжении, — с улыбкой пообещал мэтр Нарди. — Это было бы действительно хорошо, если бы вы изучили дело.

Мы еще обсудим это, когда узнаем, что хочет от вас наш король!

Фьора сердечно попрощалась с этим добрейшим человеком. Она еще не свела счетов с Карлом Смелым и Филиппом де Селонже, не говоря уж об Иерониме де Пацци, которую только чудо спасло от наказания за ее преступления. И только потом она, может быть, пойдет по следам Бельтрами. Но когда наступит это «потом»?

Через сколько лет? И какой станет тогда она, Фьора?

На рассвете следующего дня Фьора выезжала из ворот Сен-Дени в сопровождении Филиппа де Коммина и Эстебана. За всадниками следовала рота лучников, эскортировавшая несколько повозок, нагруженных бочками. При виде кортежа горожане отпускали шуточки, крича, что хитрому королю Людовику потребовалось хорошее вино, чтобы взбодрить свои войска до начала битвы с алчным англичанином. Солдаты улыбались и отшучивались.

Один только де Коммин знал, что лишь в трех из этих бочек было любимое вино короля с берегов Луары.

Остальные же были наполнены золотом, которое, может быть, лучше, чем бряцание оружием, заставит англичан покинуть территорию Франции.

Если в ближайших окрестностях Парижа шла мирная жизнь, население было занято сбором урожая, то по мере удаления к северу путникам все чаще встречались солдаты. Даже самая маленькая деревня охранялась, на башнях замков можно было заметить блеск копий. Густой лес Сенлиса, где Людовик XI любил охотиться, был уже не таким тихим. Эхо отданной команды или бряцанье оружия иногда заглушали пение птиц: будучи предусмотрительным человеком, король держал свои войска в боевой готовности, несмотря на то что его эмиссары вели переговоры с посланниками английского монарха.

Вдруг наступила тишина, божественный лесной покой, нарушаемый лишь пением птиц. Всадники съехали с главной дороги, в конце которой вырисовывались укрепления Сенлиса, и направились дальше по заросшей травой тропинке, на которой были едва заметны следы от колес повозок. На молчаливый вопрос Фьоры Коммин ответил улыбкой.

— Мы почти приехали, — сказал он.

Лес расступился, словно театральный занавес, и перед ними предстало сооружение, напоминающее уменьшенную копию города: за высокими стенами виднелся дворец с окнами, украшенными виньетками, с позолоченными флюгерами, а также великолепная церковь.

Вокруг недостроенных башен еще стояли леса, а новые черепичные крыши блестели, словно стальные пластинки. Знамя с геральдическими лилиями и белым крестом развевалось на позолоченном древке, водруженном на крыше здания.

— Аббатство Виктории, — объявил Коммин. — Король Франции любит здесь жить.

— Как тут красиво! — воскликнула Фьора. — И какое прекрасное название: Виктория!

— Его происхождение очень простое: в 1241 году, когда 27 июля король Филипп-Август победил в Бувине немецкого императора Стона, он отправил к своему сыну, принцу Людовику, гонца, чтобы сообщить ему радостную весть. Людовик, одержавший победу в Рош-о-Муан над королем Жаном Английским, также отправил гонца к своему отцу. Говорят, что они встретились именно в этом месте, и несколько лет спустя король приказал основать здесь аббатство. Он не пожалел денег, и вот вы видите, что из этого получилось: благородное сооружение, достойное господа бога.

— Наверное, ангелы хранят его? За исключением крыльев, они похожи на статую святого Михаила, которую я видела.

Действительно, великолепные в своих сверкающих доспехах, в шляпах, украшенных длинными перьями цапли, самые красивые солдаты, которых Фьора когда-либо видела, бдительно несли службу с обеих сторон высокого портала.

Коммин рассмеялся:

— Это совсем не ангелы! Перед вами, донна Фьора, знаменитая шотландская гвардия короля Людовика, в рядах которой самые лучшие воины мира. Здесь они знают только два закона: закон короля, которому они поклялись в верности, и закон чести и любви к своей родине.

Путников заметили. Кто-то уже скакал им навстречу, и Коммин прокричал:

— Приветствую вас, Ребер Каннингам! Со мной прибыли друзья. Король ждет эту молодую женщину и… бочки с вином, которые следуют за нами.

— Подвалы уже готовы к их приему. Что касается сопровождающих, они могут освежиться, немного отдохнуть и возвращаться в Париж. А вам, мессир, не требуется проводника, чтобы войти.

Вежливо поприветствовав Фьору, так и не сумев разглядеть ее лицо под вуалью, которую она всегда надевала в поездках, шотландец круто развернул свою лошадь и поскакал вперед. Одна за другой повозки и их охранники проехали в ворота монастыря, сопровождаемые заинтересованными взглядами лучников охраны.

— Вот мы и прибыли! — сказал Коммин. — Готов поспорить, что наш государь будет весьма рад увидеть вас, донна Фьора.

За высоким стрельчатым порталом, на фронтоне которого стояли фигуры ангелов, словно защищающих крыльями герб Франции, путники увидели большой двор с зеленым травяным ковром. Гончие собаки с кожаными ошейниками, украшенными золотыми заклепками, резвились вокруг человека, бывшего, по мнению Фьоры, слугой, занимавшимся собаками. Он был худощав, среднего роста, одетый в короткую тунику из грубого серого сукна, перепоясанную кожаным ремнем; его штаны были заправлены в высокие мягкие сапоги из серой замши.

— Какие красивые собаки! — воскликнула Фьора. — Такое впечатление, что они вышли прямо из какой-то легенды. Мне кажется, что они очень любят человека, который занимается ими!

— Они действительно его очень любят, — сказал Коммин и подмигнул Эстебану с видом заговорщика. — Не хотите ли их посмотреть поближе?

Он уже спешился и подал руку молодой женщине, чтобы помочь ей сойти с лошади. Она заколебалась:

— Хорошо ли будет из-за этого заставлять короля ждать? Говорят, что он нетерпелив.

— И все же пойдемте! Обещаю, что он будет к вам снисходителен.

Не уверенная, что поступает правильно, Фьора все же позволила увести себя. Эстебан остался на месте, держа в руке поводья трех лошадей. Почувствовав приближение чужих, гончие перестали играть и замерли в настороженных позах, повернув острые морды в сторону вновь прибывших. Видя это, человек, занимавшийся с ними, обернулся. Под изумленным взглядом Фьоры Коммин преклонил колено.

— Государь, — сказал он, — я вернулся, выполнив оба поручения, которые король доверил мне! — И добавил сквозь зубы:

— Приветствуйте короля, черт вас побери!

Фьора машинально присела в глубоком реверансе.

— Хорошо, хорошо! — сказал король. — Вы сослужили мне еще раз хорошую службу, мессир Филипп, и я благодарю вас за это. А теперь прошу вас оставить меня наедине с этой молодой дамой, которая, надеюсь, окажет нам милость и поднимет вуаль? Но не удаляйтесь далеко: нам надо поговорить!

Фьора откинула вуаль, открыв свое лицо. Еще не оправившись от удивления, она рассматривала этого невзрачного человека маленького роста, который был королем Франции. Он не был особенно красив и уже не молод: пятьдесят два года исполнилось ему в прошлом году, но под властным взглядом его карих, глубоко посаженных глаз Фьора почувствовала, что краснеет, и опустила голову, успев только увидеть его длинный нос, тонкий подвижный рот с опущенными уголками; но Фьора уже поняла, что, проживи она тысячу лет, она никогда не забудет этого лица.

Ей говорили, что этот человек обладал чрезвычайно гибким и острым умом, и она ничуть не сомневалась в этом.

Коммин отошел на несколько шагов и ждал, когда король освободится. Фьора увидела перед собой сухую руку, протянутую ей, чтобы помочь подняться, и услышала любезный голос:

— Мадам графиня де Селонже, добро пожаловать к нам.

Пораженная Фьора покачнулась словно от толчка и так побледнела, что Людовику показалось, что она сейчас упадет в обморок.

— В чем дело? — спросил он недовольно. — Разве это не ваше имя? Нас, может быть, обманули?

Поняв, кто находится перед нею, Фьора взяла себя в руки ценой невероятных усилий над собой:

— Прошу извинить мое волнение, которое я не смогла сдержать. Меня впервые называют так, а я не совсем уверена, что имею право носить этот титул и это имя. Мессир де Коммин сказал мне, что король хочет видеть Фьору Бельтрами. Она, и никто другой, имеет с этого момента честь быть в распоряжении Вашего Величества.

Второй реверанс был безупречен: чудо грации и элегантности смягчило оценивающий взгляд короля.

— Мне кажется, что тут кроется какая-то тайна! Не желаете ли пройтись немного, графиня? Все в порядке, мои собачки! Следуйте за мной, и чтобы вас не было слышно!

Не произнося ни слова, они немного прошлись по траве, еще влажной после полуденного дождя, принесшего свежесть. Растерянная от внезапного обращения к ней и стараясь понять, от кого Людовик XI мог узнать о ее странном замужестве, Фьора терялась в догадках.

Было невозможно, просто немыслимо, чтобы Деметриос проболтался. Тогда кто же? Как и зачем? Столько вопросов без ответа, ибо короля нельзя было спрашивать об этом. Людовик переменил тему и сказал уже совсем другим тоном:

— Мы знали раньше мессира Бельтрами, вашего отца, и мы уважали его, потому что это был прямой, честный и великодушный человек. Мы с огорчением узнали о его трагическом конце и о тяжелых событиях, которые последовали за этим. Мы знали, что сеньор Лоренцо де Медичи обладает поэтическим даром, но мы не знали, что его перо достигло такой высоты лиризма, когда он описал нам трагические события, жертвой которых стали вы, донна Фьора, — добавил король. — Великий Гомер не описал бы лучше, по правде говоря!

— Но монсеньор Лоренцо обещал хранить мою тайну, — запротестовала Фьора, которая наконец поняла, от кого Людовик XI узнал о ее секретах.

— Он, видимо, изменил свое мнение. Может быть, с целью защитить вас? Сеньор Лоренцо знает о том, что мы хотим знать все о тех, кто может быть приближен к нам. Это позволяет избежать лжи и избавить нас от запутанных объяснений. Наши отношения станут от этого более простыми. Что вы об этом думаете?

— Что вы, Ваше Величество, безусловно, правы, но что я тем не менее чувствую себя стесненной.

— Боже мой, мадам! Мы говорим с вами ясно и откровенно. Попытайтесь отплатить нам той же монетой и избавьте нас от женского жеманства и притворства.

Судя по тому, что мы знаем о вас, вы женщина храбрая.

Оставайтесь такой! И не принимайте этого огорченного выражения! Скажите-ка лучше, почему вы не уверены в том, что вы мадам де Селонже?

Немного успокоенная таким началом разговора, Фьора очень просто, словно этот незнакомый ей человек был ее исповедник, рассказала о своем визите в замок Филиппа и о боли и гневе, которые она испытала.

Людовик слушал ее молча, шагая взад-вперед, слегка наклонив голову и заложив руки за спину.

— Значит, — сказал он, когда Фьора умолкла, — мессир де Селонже стал двоеженцем, женившись на вас? Это серьезное преступление, караемое смертной казнью.

— У меня нет никакой причины и никакого желания защищать этого человека, сир, но, когда гнев прошел, я размышляла над этим. Может быть, полагая, что я погибла, он женился на этой Беатрисе совсем недавно?

Острый взгляд, брошенный королем на молодую женщину, выражал удивление и что-то похожее на симпатию.

— Это редкое качество — иметь способность так размышлять при горячем сердце! Что вы испытываете к Селонже?

— По правде говоря, сама не знаю. В некоторые моменты мне кажется, что я все еще люблю его, а иногда ненавижу так же, как его хозяина, этого герцога, ради которого он пожертвовал мною! Этого надменного Карла Смелого, которого мы, Деметриос Ласкарис и я, поклялись убить!

В глазах короля блеснула молния, быстро угасшая под его тяжелыми веками:

— Вы поклялись убить Карла Бургундского? Почему?

— Я ненавижу этого безжалостного герцога, который не захотел смилостивиться над моими родителями, этого герцога, ради которого мессир де Селонже бросил меня. Что касается мессира Ласкариса, то он обвиняет Карла Бургундского в смерти своего младшего брата.

Людовик XI сделал пол-оборота и зашагал в обратную сторону. Собаки покорно последовали за ним.

— По правилам, женщине нельзя жить в этом аббатстве, и Коммин проводит вас до Сенлиса, где вы найдете вашего друга. Я очень уважаю его, ибо это великий врач, и я полагаю оставить его при себе, как того желал сеньор Лоренцо. А если я предложу вам, донна Фьора, служить мне, вы согласитесь?

— Если король позволит мне совершить месть, в чем я поклялась, у меня не будет никаких причин отказаться. И я буду лояльной.

Она взвешивала каждое свое слово. Фьора почувствовала, что доверяет этому человеку. Может быть, оттого, что король перестал говорить о себе «мы», он показался ей сразу более близким и более человечным. Людовик покачал головой и неожиданно улыбнулся, что сделало его моложе на несколько лет. И, как всякая редкая вещь, эта улыбка таила в себе очарование.

— Я в этом уверен. Достаточно посмотреть вам в глаза, чтобы убедиться в этом. Кроме того, вам было бы полезно знать следующее; Филипп де Селонже — мой узник и «., и он может быть казнен. Вы видите, я почти уже наполовину отомстил за вас.

Ошеломленная Фьора едва произнесла:

— Но… за что? В чем он виноват?

— Он пытался убить меня. Судьи называют это цареубийством, и если к нему применят закон, фаворит Карла Смелого будет четвертован. Но мы поговорим об этом позже. Да хранит вас бог, донна Фьора!

Резко повернувшись спиной к растерявшейся Фьоре, Людовик XI удалился в сторону здания аббатства.

Уставшие от долгого послушания большие белые гончие прыгали, чтобы схватить сладости, которые он высоко держал в руке. Фьора вдруг почувствовала сильную усталость. Ей захотелось опуститься прямо здесь на мягкий травяной ковер, выплакаться и уснуть. Но она была подхвачена сильной рукой в тот самый момент, когда ее колени начали подгибаться.

— Идемте, донна Фьора! Я провожу вас к вашему другу. Он рядом, в трех четвертях лье отсюда.

Фьора, не сопротивляясь, дала увести себя. Удар, который она получила, был таким жестоким, что она не могла больше думать ни о чем другом. В голове билась только одна мысль — вновь увидеться с Деметриосом, за которую она ухватилась, как утопающий за соломинку.

Замок Сенлис был небольшим, по крайней мере для королевского замка, но зато постоялый двор» Три кувшина «, располагавшийся по соседству, был просторным и удобным. Когда король бывал в Сенлисе, он всегда селил туда своих почетных гостей, и, конечно, Деметриос остановился тут, так как жизнь в аббатстве стесняла его, да это и не было положено человеку православной веры. Он откровенно сказал об этом Людовику XI, который, сам будучи очень набожным, смог понять такого достойного человека, каким был греческий врач.

Пока Фьора разговаривала с королем, Эстебан ускакал, чтобы сообщить своему хозяину о прибытии молодой женщины. На постоялом дворе ее уже ждала приятная комната, в которой все было приготовлено для ее приема. Это очень тронуло Фьору, но в особенности ее взволновал прием, оказанный Деметриосом. Впервые с тех пор, как они познакомились, он обнял ее. Увидев ее бледное лицо, Деметриос понял, что ей нужен был именно этот дружеский поцелуй, ибо она была на время лишена участия и нежности Леонарды. Но когда Фьора разрыдалась в его объятиях, он с беспокойством спросил:

— Что случилось? Король плохо принял тебя?

Он отыскал взглядом Коммина, присутствующего при этой сцене, но тот развел руками и пожал плечами, дав понять, что он ничего не может сказать по этому поводу:

— Донна Фьора не проронила ни слова после того, как мы покинули Викторию. Но мне кажется, что наш государь принял ее с благосклонностью. Я же хочу только одного — помочь донне Фьоре, чем смогу. Надеюсь, что стану ее настоящим другом, если только она примет мою дружбу.

Фьора отстранилась от Деметриоса, взяла носовой платок, который тот ей протянул, и вытерла глаза:

— Простите меня: я вела себя как ребенок и мне стыдно за это. Мессир де Коммин, предложение дружбы в такой неожиданный момент — это подарок судьбы, и я принимаю его так же искренне, как вы мне его предложили. Если король не потребует вас к себе сегодня вечером, не согласились бы вы отужинать с нами?

Любезное лицо фламандца расплылось в широкой улыбке.

— С большим удовольствием! Тем более что я с дороги сильно проголодался, а здешняя кухня славится на всю округу. Только я весь в пыли…

— Пройдите, пожалуйста, в мою комнату, где вы сможете умыться, и если захотите, провести здесь ночь…

— Великолепная идея! Тогда в аббатство я поеду завтра на рассвете. Главное — это быть на месте, когда король выйдет из церкви после мессы.

Коммин внушал Фьоре симпатию. Однако умывшись и надев льняное платье с вышивкой, изображающей гирлянду зеленых листьев, она призналась себе, что пригласила его на ужин не без задней мысли.

Личный советник Людовика XI, который всегда выслушивал его мнение, сеньор из Аржантона должен был знать, как обстояли дела с Филиппом, и молодая женщина хотела во что бы то ни стало выяснить, что произошло. Она злилась на себя за то, что испытывала такое беспокойство за судьбу человека, которого пыталась выбросить из своего сердца, но это сердце, глухое к любому разумному решению и даже к ненависти, хотело знать только одно — какая судьба ожидает Филиппа Селонже. Если Филиппа не станет на свете, в ее жизни многого будет не хватать. Любовь и ненависть — два прямо противоположных чувства, придавали жизни остроту, являющуюся самой жизнью.

Чтобы не испортить удовольствие своему гостю во время ужина, Фьора с трудом удерживалась от вопросов, которые ей так не терпелось задать. За фаршированным карпом из соседнего пруда, раками из Нонетта и грушевым пирогом с кремом Коммин с Деметриосом вели оживленную беседу. Несмотря на свою молодость, сеньор д'Аржантон обладал высокой культурой и обожал говорить о политике. Он одобрял Людовика XI за то, что тот отказывался от открытого столкновения с английским королем. Его войска ограничивались наблюдением за передвижениями противника, который, по всей видимости, сомневался в том, стоило ли ему давать бой. Безусловно, английская армия была хорошо вооружена и ее знаменитые лучники не утеряли своей ловкости, но с момента высадки в Кале захватчик увидел только сожженную землю и покинутые города. Беженцы из Арраса и окружающей области, где по приказу Людовика XI все было разрушено, чтобы оставить англичан без пропитания, нашли убежище, продукты питания и деньги в Амьене или в Бове, ибо если король хотел, чтобы враг жил впроголодь, то не хотел, чтобы простой народ слишком страдал.

— В настоящее время, — сказал в заключение Коммин, с удовольствием налегая на ветчину, запеченную в золе, — Эдуард и его люди дошли до такого состояния, до какого король и хотел их довести — они слопали всю свою провизию, а так как они нигде в стране не могут достать пищи, то в животе у них начинает бурчать от голода.

— Разве герцог Бургундский не снабдил своего шурина продуктами питания, когда он с ним соединился? — удивился Деметриос.

— С ним было всего-навсего пятьдесят всадников, а города Фландрии отказали ему в помощи.

— Именно в это время граф де Селонже был взят в плен? — спросила Фьора, как она полагала, безразличным тоном.

Оба мужчины повернулись к ней, но она не увидела выражения их глаз. Согревая в руках бокал с вином, она с безразличным видом вдыхала его аромат. Казалось, Фьора не заметила, что вдруг наступило молчание.

— Несколькими днями позже, — ответил Коммин, словно вопрос Фьоры вписывался естественным образом в его рассказ. — Это случилось под Бове. Лазутчики Карла Смелого, вероятно, узнали, что, желая как-то отвлечься от забот, наш государь иногда охотился на уток около Терена без многочисленной охраны. Мессир де Селонже устроил с несколькими своими людьми засаду.

Когда появился король, он набросился на него, сбил с лошади и уже занес топор над его головой, когда Ребер Каннингам, которого вы только что видели и которому охота в этом небезопасном месте была не по душе, внезапно появился с дюжиной своих шотландцев. Селонже, который не переставал наносить оскорбления королю, и его шталмейстера Матье де Прама связали, а остальных прикончили прямо на месте. Пленников сначала отвели в тюрьму епископа Бове, а затем в компьенский замок, где их содержат в ожидании скорого суда.

— Но разве теперь больше нет обычая во время войны отдавать пленных сеньоров на откуп? — — Он существует, но в данном случае речь идет не о пленных, взятых во время боя, а о преднамеренном убийстве. Ведь король был безоружен. Добавлю, что подобное безрассудство этого безумца де Селонже меня ничуть не удивляет. Он ничего не смыслит в дипломатии, а убийство является для него единственным аргументом, — добавил Коммин с оттенком презрения в голосе, что заставило Фьору покраснеть. — Кроме того, он слепо предан своему хозяину. Селонже не понимал и никогда не поймет, что тот добровольно катится в пропасть, которая поглотит это большое и некогда могущественное герцогство.

Вся веселость разом сошла с лица Коммина. С помрачневшим взглядом, горькими складками у рта, он ни на кого не глядел, и у Фьоры создалось впечатление, что он обращался не к ним, а к самому себе. Поэтому она не сразу решилась возобновить разговор:

— Откуда вы так хорошо знаете, что происходит в Бургундии, мессир? Вы говорите о герцоге Карле так, словно вы с ним лично знакомы.

Деметриос сжал руку Фьоры, чтобы предостеречь ее, но было уже поздно. Филипп де Коммин бросил на нее взгляд, значение которого ей трудно было определить. Ей все-таки показалось, что в нем была боль. Однако, отвечая ей, он улыбнулся:

— Я фламандец, донна Фьора. Герцог Филипп был моим крестным отцом, а я был воспитан при его дворе.

В семнадцать лет я был назначен на службу к графу де Шароле, который, став герцогом Бургундским, назначил меня своим советником и камергером. Я уже тогда понимал, что согласие между мной и хозяином, не способным выслушать разумный совет, долго не продлится.

Если бы, не дай господи, вы присутствовали, как я, при разрушении Динана, при методическом истребления всех его жителей: мужчин, женщин, стариков и детей, вплоть до новорожденных, всего лишь за то, что эти несчастные осмелились поднять голос против их сюзерена, вы бы поняли, что я хочу сказать… Меня чуть не стошнило, он же взирал на все это с холодным удовлетворением. В Льеже я был свидетелем еще одной подобной бойни, где никто не был пощажен, вплоть до монахинь монастыря.

— Значит, — вставила Фьора, не скрывая своего удивления, — вы бургундец?

Коммин саркастически улыбнулся:

— Теперь француз. Карл Смелый назвал бы меня предателем, но я не считаю, что заслужил подобного определения. Предают только то, чем восхищаются, что уважают и любят, а я никогда не испытывал к Карлу подобных чувств. Из всех известных чувств он способен внушать только страх.

— Когда вы повстречались с королем Людовиком?

— Сначала в битве при Монлери, где я видел, как он храбро сражается, не забывая при этом беречь своих солдат. Я восхитился им. Потом я увидел его в несчастной Неровне, в этой подстроенной ему ловушке, когда смерть преследовала его в течение нескольких часов, которой он, однако, не испугался. Он проявил всю свою дипломатию, и тогда я понял, что это гениальный человек. Я оценил его по достоинству и сделал тогда все, чтобы задержать обезумевших солдат Карла Смелого.

Король был мне признателен за это.

— Говорят, — заметил Деметриос, — что Карл заставил короля сопровождать его до Льежа и присутствовать при наказании его жителей, которые совсем недавно были его друзьями, и что при этом герцог оставался совершенно спокойным.

— Это удивительный актер, и признаюсь, что он меня зачаровывает, этот паук, тщательно плетущий свою паутину, в которую попадают легкомысленные насекомые. После Перронны я выполнил для Карла Смелого несколько поручений в Англии, Бретани, Кастилии, получая за это только критические замечания, а порой даже грубости. В то же время я видел, как его политика становилась все более безжалостной и дьявольской.

О чем только не мечтал Карл Смелый! Добиться от императора Фредерика III, чтобы тот сделал его своим наследником вместо собственного сына! А теперь — королевство, для чего ему нужна Лотарингия, под которой объединились бы Нидерланды, Фландрия и Бургундия!

Но меня уже не было рядом. Бесплодная миссия, при выполнении которой я едва остался жив, вынудила меня принять решение: король Людовик звал меня к себе. В ночь с 8 на 9 августа 1472 года, то есть три года тому назад, я встретился с Людовиком в Анжу, в Понде-Се. И ни о чем не сожалею.

— Что с вами будет, если вы попадетесь герцогу? — спросил Деметриос.

— Конец мой будет, безусловно, уроком для других.

Впрочем, когда Филипп де Селонже нападал на короля, он надеялся сразу убить двух зайцев — покончить с королем и привезти меня, закованного в цепи, ибо мне кажется, что он желает моей смерти даже больше, чем его хозяин. Но, к его несчастью, я не люблю охоту. Зато сам он сейчас в плену.

— Вы хорошо его знаете? — едва слышно спросила Фьора.

— Довольно хорошо. Он старше меня всего на два года, и мы долго были с ним соратниками по оружию.

Но мы никогда не дружили по-настоящему — мы слишком разные люди.

— Но, может быть, вам приходилось видеться с его женой?

Удивление Коммина было настолько же сильным, сколько и искренним.

— С его женой? Я никогда не слышал, чтобы он был женат! Насколько мне известно, он отказался от многих выгодных партий, да к тому же у него не хватило бы времени для этой несчастной.

— Почему вы считаете ее несчастной?

— Не очень-то приятно жить оторванной от всего мира в его замке или же присоединиться к числу женщин, окружающих в Гане, Брюгге, Брюсселе или Лилле графиню Маргариту и ее невестку Мари. Сейчас не время для счастливых супружеских пар! У меня то же самое: вот уже два с половиной года после моей женитьбы, как я не виделся с моей любимой супругой Элен.

— И она не скучает о вас? — спросила Фьора с некоторой дерзостью.

— Даже если это и так, она слишком разумна и хорошо воспитана, чтобы высказать мне это.

— Тогда я поставлю вопрос иначе: вам ее не хватает?

К Коммину вернулось хорошее настроение, и он ответил с улыбкой:

— Я мог бы вам сказать, что государь не оставляет мне на это времени, и это было бы правдой. Но вечерами, когда в деревне так чудно и небо полно звезд, бывает, что я сожалею о ее отсутствии, ибо она нежна и красива. Вы брюнетка, а она блондинка, и характер у нее более мирный, если вы позволите мне допустить такое сравнение.

Было уже поздно, и Коммин попрощался со своими новыми друзьями. Фьора послушала, как стихал стук его сапог в длинной галерее центрального двора со множеством дверей, ведущих в апартаменты, и, убедившись в том, что сеньор Коммин д'Аржантон был уже в своей комнате, она подошла к Деметриосу, который слушал, облокотившись о подоконник, как колокола собора своим звоном возвещали о комендантском часе. Он задул на столе свечи. Ночь была светлой, и можно было обойтись без освещения. Фьора села рядом с греком и спросила его:

— По правде говоря, я не знаю, что и думать об этом человеке. Он смущает меня. С виду такой откровенный, честный, верный королю, с которым вроде бы так легко подружиться, и все-таки…

— Надеюсь, ты не станешь сейчас упрекать его в том, что он переметнулся от Карла Смелого к королю Людовику?

— А почему бы и нет? На всех языках это называется предательством, не так ли?

— Только не на моем! В этом виноват не мессир де Коммин, а этот безмерно гордый герцог, которому неведомы человеческие чувства, поэтому ему не удалось удержать ни одного из своих слуг. Я уверен, что де Коммин служит верой и правдой королю и что он разумом потянулся к королю, признав в нем себе подобного.

У него ум настоящего государственного деятеля, и Людовик XI не ошибся в нем. Он знает, что бывает заслуженная признательность. Карл Смелый этого не понимает и никогда не поймет.

— Однако ему удалось привязать к себе мессира де Селонже, — с горечью сказала Фьора.

— Потому что они очень похожи друг на друга. Твой Филипп — это отражение, которое Карл Смелый может увидеть, если ему случается смотреться в зеркало.

— Это не мой Филипп!

— Однако же у тебя разрывается сердце с того момента, как ты узнала, что его может ожидать эшафот.

Не отрицай. Я читаю по твоему лицу, как по книге. Ты это хорошо знаешь.

— Ты видишь так же хорошо и будущее. Умрет ли он? — дрогнувшим голосом спросила Фьора.

— Не знаю. Чтобы ответить на твой вопрос, мне надо побыть с ним рядом.

— Но ты рядом со мной! Что ты видишь?

— Длинную дорогу, кровь и слезы. Послушаешься ли ты меня, Фьора, если я прикажу тебе вернуться в Париж к Леонарде и Нарди? Предстоящие битвы будут слишком суровыми для женщины. Я тебя люблю и хочу оградить от них.

— Я не хочу, чтобы меня щадили, — сказала она с внезапной твердостью. — Сейчас я ненавижу Карла Смелого еще больше, чем вчера. И если Филипп умрет из-за него…

Стук копыт оборвал ее на полуслове. Она узнала коренастую фигуру Эстебана, возвращавшегося на постоялый двор после вечеринки, проведенной, без сомнения, в каком-нибудь кабаке вместе с солдатами, охраняющими город. С тех пор как он покинул Париж, кастилец вдыхал полной грудью запах войны и никогда не терял случая побывать в войсках, чтобы разделить с ними, хотя бы на короткое время, жизнь, для которой он был создан. Деметриос знал об этой привязанности Эстебана, но тот был, видимо, настолько верен своему хозяину, что сопротивлялся своему желанию вступить в войска.

Деметриос окликнул его из окна и приказал подняться к нему.

— Я все равно бы пришел, — сказал Эстебан, — потому что мне надо кое-что сказать донне Фьоре.

— Мне?

— Вернее, вам обоим. Об этом испанском монахе!

— Так что же?

— Он здесь. Незадолго до закрытия ворот я видел, как он на муле въезжал в город. Он поселился у иеромонаха собора.

— Какой испанский монах? — удивленно нахмурился Деметриос. — Не тот ли?..

— Да, — сказал кастилец с плохо скрываемым гневом. — Именно он. Донна Фьора увидела его на молитве в соборе Парижской Богоматери, а я проследил за ним. Потом я заставил проговориться одного монаха, у которого он жил. Похоже на то, что он приехал сюда, чтобы увидеться с королем.

Некоторое время Деметриос молчал, погруженный в свои мысли.

— Да, — произнес он наконец со вздохом, — нам еще только этого не хватало! Эстебан, мальчик мой, тебе придется проследить за этим типом.

— Ладно, — кивнул тот, — я буду в соборе на первой мессе! Одной мессой больше, одной меньше.

Глава 7. ЛЮДОВИК — КОРОЛЬ ФРАНЦИИ БОЖЬЕЙ МИЛОСТЬЮ

Три дня спустя король собрал свой двор во дворце Сенлис. Странный двор, на котором отсутствовали дамы, за исключением одной, и который напоминал больше военный совет, чем обычное собрание суверена, желающего прислушаться к сетованиям своего народа.

Здесь было больше военных, чем обычных придворных.

Людовик XI был в длинном темно-зеленом камзоле, простых черных штанах и в башмаках с острыми, загнутыми кверху носками. На тулье его шляпы, до смешного напоминающей его длинный нос, сверкали до блеска начищенные бляхи. Его одежда резко контрастировала с разноцветными шелковыми камзолами, золотыми цепями и великолепной военной формой шотландской гвардии, составляющей его окружение. Короля окружали ближайшие друзья, среди которых был Коммин. Он стоял рядом с Людовиком, готовый отреагировать на малейший его знак. Любимая гончая Милый Друг лежала у ног своего хозяина, сидевшего под балдахином, украшенным геральдическими лилиями.

Единственной женщиной, приглашенной повелительным тоном на эту ассамблею, была Фьора, одетая в строгое платье. Она стояла рядом с Деметриосом, надеясь на его поддержку в случае нужды. Она чувствовала себя обессиленной, потому что эти три дня провела в мучительной неизвестности о судьбе Филиппа. Ее мучила мысль, что в любой момент Филипп может подняться на эшафот. Она цеплялась за слабую надежду, оставленную ей королем, пообещавшим ей при прощании:» Мы еще раз поговорим об этом в свободное время «.

Сначала Фьора надеялась, что король позовет к себе Деметриоса и что она пойдет вместе с ним, но этого не произошло.

— Я полагала, что Людовик не может обходиться без тебя, — сказала она почти агрессивным тоном.

— Он не может обходиться без мази, которую я приготовил для него из листьев бузины и измельченной ежевики и которую ему надо прикладывать на нарывы.

Ему уже стало гораздо лучше.

— Настолько хорошо, что он уже больше не нуждается в тебе! Любой невежественный врач может использовать твой рецепт.

— При условии, если он его знает, а я никому не раскрываю состава моих трав. За исключением тебя, конечно. Будь покойна, я еще понадоблюсь королю, — заверил ее Деметриос.

Накануне Фьора, которая не могла больше сдерживать себя, потребовала лошадь. Она знала, что Компьень недалеко, и хотела отправиться туда в надежде узнать хоть что-нибудь о Филиппе, но она увидела, что если в Сенлис было легко попасть, то гораздо труднее было выйти из него без разрешения на то короля или городских властей. Видя, что Фьора вот-вот расплачется, Деметриос попытался успокоить ее:

— Потерпи еще немного! Я уверен, что пока мессиру де Селонже ничего не грозит. Приказав тебе прибыть сюда, наш король, как говорит Коммин, что-то задумал, ибо ему известно о брачных узах, связывающих тебя с его пленником. Запасись терпением, и мы скоро узнаем, что он хочет.

С утра у Людовика XI было хорошее настроение. Со своего места Фьора видела, как он смеялся, дружески разговаривая со своим собеседником. Он благосклонно принял несколько прошений от буржуа, пришедших за его правосудием, и даровал солидную сумму настоятелю одного из монастырей. Затем король поднялся.

— Сеньоры, — произнес он торжественно, — у нас есть новости, которые возрадуют сердца всех наших подданных. Угроза, нависшая над нашим королевством из-за безумной амбиции нашего бургундского кузена, убедившего англичанина пересечь море с целью захвата нашей страны, отпала. Произошла ссора между королем Эдуардом и Карлом Смелым, упрекнувшим его в том, что он не повел своих войск против нас и готов к подписанию мирного договора. Наш бургундский кузен вчера вернулся к своей армии, стоящей в Люксембурге.

Завтра мы возблагодарим господа бога и святую Деву Марию, нашу защитницу, и попросим их о том, чтобы они избавили наш народ от страданий и скорби, ибо война — это отвратительная вещь.

В зале раздались аплодисменты и радостные возгласы, от которых заколыхались флаги, подвешенные высоко на стенах. Чтобы не выделяться, Фьора и Деметриос присоединили свои голоса к другим. Фьора увидела в этом отличную возможность попытаться добиться от короля помилования Филиппа, бессовестно покинутого своим хозяином, которого он так любил и который, по всей видимости, даже и не попытался вырвать его из тюрьмы.

Она уже собиралась подойти к трону, когда стоявший у двери зала королевский стражник стукнул своей палкой три раза об пол, громко возвещая:

— Иеромонах собора и его преподобие настоятель аббатства Сен-Винцент милостиво просят разрешения у короля представить ему святого монаха из Рима!

По знаку Людовика XI дверь растворилась перед тремя священнослужителями.

При виде испанского монаха Фьора вздрогнула от отвращения, как при виде гадюки, ползущей вдоль дороги. Он ничуть не изменился. Полный презрения и надменности, он шел между двумя церковными сановниками, со сцепленными руками, скрытыми рукавами сутаны, ни на кого не глядя, кроме короля, который встал, чтобы принять служителей церкви. Услышав дальние раскаты грома, Фьора спросила себя, не сам ли бог предостерегал короля от злого человека, приближающегося к нему.

По мере приближения монаха Милый Друг навострил уши, потом вскочил и зарычал. Король быстро схватил его за ошейник:

— Спокойно, мой мальчик, спокойно! Лежать!

Но от Фьоры не ускользнуло, что Людовик XI чуть прищурил глаза. С явным неудовольствием, оскалив пасть, Милый Друг повиновался. Монах даже не удостоил собаку взглядом, едва ответив на вежливое приветствие короля.

— Этот человек, вероятно, потерял рассудок, — прошептал Деметриос на ухо Фьоре. — Клянусь, что он считает себя папой римским!

— И даже выше его! — добавила Фьора. — Но тихо!

Людовик милостиво приветствовал гостя, прибывшего из города, освященного могилой апостола, и добавил:

— Для христианина большая радость принять посланника нашего святейшества папы римского!

— Не для того, чтобы порадовать тебя, папа Сикст послал меня к тебе, король Франции, ибо на сердце у него тяжело, и оно полно гнева.

— Он гневается на нас? Это невозможно. Мы не помним, чтобы хоть чем-нибудь оскорбили наместника Христа.

— У тебя короткая память, король. Ты быстро забыл, что вот уже семь лет держишь в тюрьме служителя святой церкви. Папа послал меня с требованием немедленно освободить кардинала Балю!

Лицо Людовика XI помрачнело, а в глазах появились гневные искры.

— Жан Балю — предатель, заслуживающий смертной казни, ибо он не убоялся организовать заговор против нас вместе с людьми из Бургундии. Против нас, сделавших его, сына мельника, прелатом, покрытым почестями и разбогатевшим; против нас, добившихся для него кардинальского сана. Пусть будет рад, что еще жив!

— Гнить заживо в клетке, словно хищное животное, — ты это называешь жизнью? У тебя не было никакого права наложить руку на человека, принадлежащего богу и подчиняющеюся только папе.

— У нас были все права, и папа отлично это знает, подписав три года тому назад турское соглашение! Мы с радостью готовы сделать что угодно для облегчения сердца его святейшества, если это только не касается нашего королевства.

— Ты отказываешься освободить кардинала?!

— Именно так!

— Согласишься ли ты тогда прочитать письмо Сикста IV?

— Письмо? Надо было начинать с него, преподобный отец…

Брат Игнасио вынул из рукава тонкий пергаментный свиток, перевязанный белой лентой и скрепленный большой позолоченной печатью, который Людовик XI уважительно принял и даже поцеловал печать.

Затем передал его канцлеру, приказав распечатать послание. В это самое мгновение Фьора резко оттолкнула Деметриоса и бросилась прямо на монаха. Тот упал, потеряв равновесие, и выронил на пол длинный кинжал, оказавшийся у него в руках после того, как он отдал королю свиток. Острые глаза молодой женщины, неотрывно смотревшие на брата Игнасио, тут же заметили оружие, и Фьора бросилась вперед, чтобы оградить короля от смертельной опасности. Гончая отреагировала с такой же быстротой и зарычала, поставив лапы на грудь монаха. Фьора, чуть приподнялась, подобрала кинжал и протянула его Людовику XI, все еще стоя на коленях:

— Сир, этот человек хотел убить короля!

Ни слова не говоря, Людовик взял оружие и внимательно осмотрел его, не спеша отозвать на место рычащую собаку, которая, впрочем, не очень-то пугала брата Игнасио. Если его лицо и выражало беспомощную ярость, то только потому, что он узнал Фьору.

— Флорентийка! — с ненавистью прошептал он. — Проклятая колдунья! Она здесь, да еще пытается свалить на меня свои преступные замыслы! Это она, она принесла кинжал! Это она, она…

— Я прежде всего люблю логику, — спокойно сказал Людовик. — Если бы донна Фьора собиралась нас убить, то она спокойно могла бы это сделать недавно в аббатстве Виктории. Мы с ней долго беседовали наедине. Нам прежде всего хотелось бы узнать, при каких обстоятельствах она могла встретить этого странного слугу господа бога.

Встав на колено, Фьора подняла на короля ясные серые глаза.

— Если король пожелает выслушать меня, я расскажу ему все.

— Мы с удовольствием послушаем вашу историю, — благосклонно кивнул Людовик. — Мессир де Коммин, соблаговолите проводить донну Фьору в нашу молельню, куда я скоро приду. А теперь, Милый Друг, пойди сюда и ляг. Ты сослужил нам хорошую службу и будешь за это вознагражден. Капитан Кеннеди!

Офицер, командующий шотландской гвардией, стоял перед монахом, который, все еще лежа на земле, не осмеливался встать, опасаясь клыков гончей, которая хотя и послушалась хозяина, все же продолжала рычать.

— Что прикажете, Ваше Величество?

— Богу не угодно, чтобы ты запятнал руки кровью этого убийцы. Так, значит, — продолжил он, повернувшись к монаху, — ты хотел умереть за Балю, сумасшедший человек!

— Я его даже не знаю! Я готов умереть за свою королеву Изабеллу Кастильскую. Твои солдаты топчут сапогами ее земли.

— Благодаря узам брака. Не считая того, что Каталония никогда ей раньше не принадлежала. Братьям святого Доминика неплохо было бы немного изучить историю с географией, не так ли? Я тебе не верю. Однако тебя послал папа Сикст, а он союзник Карла Смелого, и ничто его не может больше обрадовать, чем наша смерть. Что бы ты получил, если бы тебе удалось это сделать?

— Понятия не имею. Ты — антихрист, пособник сатаны! Рано или поздно тебя ждет наказание за твои преступления, рано или поздно ты узнаешь, чего стоит проклятие. За то, что ты осмелился поднять на меня руку, ты будешь отлучен от церкви, ты будешь…

— А почему бы и на мое королевство не наложить запрет? — спросил Людовик XI с иронией. — Боже, как этот монах утомил меня! Кеннеди, друг мой, уберите его с моих глаз, пока я окончательно не разгневался.

— Что с ним делать?

— Отведите его под стражей в Лоше. Если мы не ошибаемся, там есть свободная камера, где томится этот бедный Балю. Мы думаем, что они поладят.

С пеной у рта, извергая проклятия, брат Игнасио был уведен, а вернее, вынесен из зала четырьмя сильными шотландцами. Успокоенный Милый Друг снова улегся у ног короля. Коммин взял Фьору за руку.

— Идемте, — сказал он. — Думаю, что здесь не на что больше смотреть.

Она послушно пошла за ним. Вопли ее врага отдавались в ее сердце песней ликования. Этот монах — живое напоминание о слепой ненависти, ввергнувшей ее в ад и идущей по ее следам, словно проклятие, которая отныне не будет больше преследовать ее. Она не знала, где находится замок Лоше, но, где бы он ни был, он воздвигал между ней и ее врагом толстые стены.

— Видимо, этот человек — безумец, — прокомментировал Коммин. — Прийти, чтобы убить короля в одном из его замков, на глазах охраны, слуг и друзей?

На что он рассчитывал и как он мог надеяться убежать в случае удачи?

— Очень просто. Он считал себя божьим орудием.

— Неужели папа не смог найти другого посланника?

Я думал, что он хитрый человек.

— Он, может быть, даже хитрее, чем вы думаете.

Смотрите: если бы покушение удалось, Сикст IV освободился бы от самого могучего союзника Флоренции и, следовательно, от опасного врага. А раз брат Игнасио не смог этого сделать, то он, во всяком случае, освободился от неудобного ему человека, с которым он, возможно, и сам не знал, что делать. В этих фанатиках есть что-то полезное, если можно так сказать, когда ими умело пользуются.

Коммин посмотрел на Фьору и рассмеялся:

— Я, считающий себя тонким политиком, получил от вас хороший урок. Мэтр Оливье, пропустите нас к королю. Эта молодая дама должна подождать его в молельне.

Последние слова были обращены к человеку с сундучком в руках, выходящему из королевских апартаментов. Одетый в черное, с темными короткими волосами, узким лицом, тонкими губами и неподвижными глазами неопределенного цвета, он поклонился несколько ниже, чем следовало, и Фьора, которой сразу не понравилось его лицо, нашла его слишком заискивающим.

Он сказал сладким голосом:

— Монсеньору де Тальмону нет необходимости просить у простого цирюльника разрешения пройти к своему хозяину.

Фьоре показалось, что в его словах был какой-то желчный оттенок. Человек, однако, открыл дверь, поклонившись еще раз.

— Да бросьте вы, мэтр Оливье! — запротестовал Коммин, слегка пожав плечами. — Когда вам неугодно, никто не сможет войти сюда.

— Кто это? — спросила Фьора, когда за ними закрылась дверь и они остались вдвоем.

— Цирюльник нашего государя Оливье ле Дем. Он фламандец, как и я, но на службе у короля уже около двадцати лет, и тот очень ценит его талант по ведению дома. Ему поручена подготовка к поездкам короля, благодаря ему, куда бы он ни поехал, король всегда находит вещи на своем месте. С секретарем Альберто Магалотти он составляет даже что-то вроде узкого совета, мнение которого небезразлично нашему государю.

— А по его невзрачной внешности этого не скажешь, — заметила Фьора.

— Внешность не играет никакой роли для короля Людовика. Не знаю, какое влияние ле Дем оказывает на короля, но думаю, что его надо остерегаться. Многие прозвали его Дьяволом Оливье. Ну вот мы и пришли.

Пройдя через комнату, очень скромно обставленную, в которой спящие на ковре собаки были самым большим украшением, Коммин ввел Фьору в небольшую молельню, богатство которой поразило молодую женщину: обивка из дорогой ткани и разноцветные панно, все раздвижные, потому что по обычаям того времени молельню короля и его мебель перевозили в ту резиденцию, где он тогда жил. Все это окружало алтарь, задрапированный парчой, на котором стоял каменный крест рядом с золотой статуэткой богоматери Клери, которой Людовик XI особенно поклонялся, и еще серебряная статуэтка святого Михаила, в честь которого король основал в Амбуазе 1 августа 1469 года рыцарский орден.

Другие изображения святых стояли на небольших консолях вдоль стены, некоторые из них были древними, а одно почти новое, воспроизводящее святую Ангадрему, покровительницу города Бове, которая помогла защититься от войск Карла Смелого в 1472 году. Статуэтка была подарена королю местной героиней Жанной Лене, прозванной Жанной-Топорик, которая вывела женщин и детей на бой, идущий на земляных укреплениях. Все эти вещи оживали под мягким светом витража.

— Как здесь красиво! — сказала со вздохом Фьора. — Вот, наконец, помещение, достойное короля Франции!

— Именно потому, что это единственное место, где наш государь перестает быть королем. Здесь он всего лишь скромный служитель бога.

— Клянусь святым Людовиком, моим уважаемым предком, вы иногда говорите весьма разумные вещи, Коммин! — сказал король, незаметно вошедший в этот момент. — А сейчас оставьте нас с донной Фьорой и подождите меня в моей комнате.

Он преклонил колени для короткой молитвы, и молодая женщина последовала его примеру. Встав, король увидел ее на коленях и протянул руку, чтобы помочь ей встать. Когда она поднялась, он немного задержал ее пальцы в своих руках, задумчиво посмотрев на молодую женщину.

— Итак. Этот испанский монах. Откуда вы знаете его?

— Во Флоренции он пытался подорвать власть монсеньора Лоренцо по приказу папы Сикста IV, который хочет отдать наш город своему племяннику Джироламо Риарио.

— Нам хорошо известны планы его святейшества, но речь идет о вас.

— Это длинная история, сир.

Король поднял глаза к каменному кресту алтаря:

— Бог никогда не спешит. Мы тоже, когда речь идет о благополучии государства. Рассказывайте!

И Фьора поведала о трагической истории ее отношений с Игнасио Ортегой. Она пыталась быть по возможности объективной, не сгущая красок, и без того достаточно мрачных. Она знала, что человек такого ума, как Людовик XI, лучше воспримет четкий, бесстрастный рассказ, чем эмоциональное повествование.

— Значит, сеньор Медичи повелел прогнать этого монаха из Флоренции, — задумчиво сказал король, когда Фьора закончила свой рассказ. — Конечно, это очень деликатное дело — убить члена святой церкви, но нам кажется, что была проявлена некоторая беспечность, если этого фанатика до сих пор не обезвредили. У Игнасио Ортеги будет достаточно времени подумать над тем, какую опасность таит неразборчивость в людях: либо ты божий человек, либо ты шпион, либо убийца.

— Возможно, легко перейти из одной категории в другую, если вмешиваешься в политику. А я знаю, что ею занимаются многие священники.

— А папа более, чем другие! Боюсь, что он скорее всего — временный суверен, чем духовный отец. И кроме того, он нас не любит. Он отдает предпочтение нашему кузену герцогу Карлу. Папа дал это ясно понять, когда бросил своего легата, епископа Форли Алессандро Нанни между Карлом и императором при осаде Нейса.

Благодаря ловкости епископа не было ни победителя, ни побежденного. Они, безусловно, помирились скрепя сердце, но Карл Смелый смог вывести свои войска. Для нас же было бы лучше, если бы они находились там, где и были. А Карл оказался свободным и занялся нами.

— Но Карл ничего не сделал?

— Трудно вести войну, когда не хватает денег и свежих сил. А этот монах должен был стать удобным орудием, чтобы навсегда покончить с королем Франции.

— Уверен ли король, что… избежит этого?

Людовик XI прищурил глаза, в которых промелькнула веселая искорка, и улыбнулся.

— Если у нас будет свободное время, мы покажем наш замок в Лоше. Даже если бы у монаха вдруг выросли крылья, он все равно не смог бы улететь оттуда. Но довольно говорить о наказании! Вы спасли нам жизнь, и мы желаем выразить вам нашу признательность. Чего бы вы пожелали?

Фьора преклонила колено и сказала, склонив голову:

— Вероятно, я попрошу у короля слишком много, если попрошу даровать жизнь и свободу графу де Селонже.

Наступившее вдруг молчание было таким тяжелым, что молодая женщина похолодела и, не осмеливаясь поднять глаза на короля, тихо добавила:

— Я не желаю больше ничего другого, сир.

По-прежнему не говоря ни слова, Людовик XI взял двумя пальцами Фьору за подбородок и долго всматривался в ее большие серые глаза, подернутые слезой.

— Бедное дитя! — вздохнул он тихо. — Любовь держит вас в более строгой тюрьме, чем темницы Лоше.

Нет, не продолжайте! Идя в эту часовню, мы были уверены, что вы попросите помиловать этого человека. Мы вам слишком многим обязаны, чтобы отказать в этом, хотя это и противоречит тем надеждам, которые мы возлагали на вас. Встаньте!

Он отвернулся, взял статуэтку святой Ангадремы.

— Сир, — начала Фьора — моя признательность…

— Нет! Не благодарите меня! Может, мы и не заслуживаем такой благодарности. Приказав вам приехать ко мне, мы подумали в первую очередь — и в особенности после того, как мы увидели вас, — что вы будете для нас… выгодной заложницей, которая смогла бы убедить сира де Селонже перейти к нам на службу. Но вы дали нам понять, что наш пленник не любил вас до такой степени! И тогда мы замыслили другое — добиться, чтобы вы оказывали нам услуги против Карла Смелого, добившись его милости. Но этот проклятый монах с его кинжалом спутал нам все карты. Словом, — сказал он со вздохом, — завтра вас проводят до Компьеня к…

— Прошу прощения за то, что прерываю вас, сир, но мне кажется, что мы прекрасно понимаем друг друга.

Мысль о смерти человека, которого я считала своим супругом, мучила меня. Он будет жить, и я благодарю моего короля за его великодушие. Мне больше и не надо ничего другого. Разве несколько дней назад я не сказала, что готова служить Вашему Величеству при условии, если смогу удовлетворить свою ненависть к герцогу Бургундскому? Ничто не изменилось с того момента.

Людовик XI с благоговением поцеловал статуэтку и поставил ее на место. Не оборачиваясь к. Фьоре, он спросил:

— Не желаете ли вы лично сообщить мессиру де Селонже весть о его освобождении, на которое он уже не надеется? Мне кажется, что это была бы красивая и достойная месть!

— Нет, мой господин. Я даже не хочу с ним увидеться еще раз, чтобы вновь не попасть под его чары, которыми он меня околдовал. А убив хозяина, которого он обожает больше всего на свете, я отомщу ему наилучшим образом.

— И чтобы добиться этого, вы готовы на… все?

Вплоть до того, чтобы… отдаться другому?

— Если мое супружество было сплошным обманом, мне нечего бояться супружеской неверности. Пусть король только прикажет, и я повинуюсь.

— Что ж, пусть будет так! А пока возвращайтесь к мессиру Ласкарису, Вечером вы оба отужинаете за нашим столом. Позднее мы вам скажем, какие дела вам предстоят.

И снова опустившись на колени перед ярко освещенным алтарем, Людовик XI погрузился в молитву.

Поклонившись богу и королю, Фьора покинула молельню.

Гроза, собиравшаяся в течение всего дня над городом и соседними лесами, разразилась к вечеру. Проливной дождь залил все вокруг. Улицы превратились в ручьи, а сливные канавки — в маленькие водопады. Раздавались раскаты грома, не переставая сверкали молнии. Улицы были пустынны. Лишь солдаты, несшие вахту на крепостной стене, стоически выносили непогоду. После невыносимой жары проливной дождь освежил их.

Стоя у окна своей спальни, король Людовик XI с удовольствием наблюдал за грозой: он думал о своем шурине, короле Эдуарде VI Английском, который с пустым желудком и промокшими ногами с нетерпением ожидал заключения тайного договора, ради которого лорд Ховард и Джон Шейней приехали шесть дней назад. Эти двое, ставшие с общего согласия заложниками до того момента, как английская армия покинет Францию, были единственными, кто не очень-то страдал от голода: перед тем как их вернуть хозяину, их досыта накормили и напоили.

— Англичане должны ждать нас как мессию! — заявил король, потирая руки. — Столько воды и ни капли пива, чтобы взбодриться!

— Будем все же надеяться, что дождь завтра кончится. Если, конечно, завтра мы отправимся в Амьен, — ответил Коммин. — Переговоры с Эдуардом намечены на 29 — е число, а до этого нам еще надо многое хорошенько обдумать. Завтра же я прикажу нашему главному судье Тристану Лермяту отпустить на свободу сира де Селонже и сопроводить его под стражей до Вервена.

Там они его отпустят, сообщив ему, что Карл Смелый в Намюре. Таким образом, он без труда доберется до него. Вы освобождаете человека, который хотел вас убить?

Разумно ли это, сир?

— Донна Фьора спасла мне жизнь, а в награду попросила освободить своего супруга.

— Но ведь это же бессмысленно!

— Она его жена. Вот поэтому я и хотел увидеть ее.

Да ну же, Коммин, перестаньте дуться! Освобождая этого головореза, я думаю, что осуществляю лучшее дело моей жизни. Донна Фьора полагает, что ее супруг двоеженец. Может, это и правда? Она сама не знает, любит ли она его или ненавидит. Но одно верно — она больше не хочет видеть его. А главное, что она ненавидит Карла Бургундского и желает его смерти. Я дам ей такую возможность.

— Каким образом?

— Я отправлю ее к Кампобассо, одному из военачальников Карла Смелого, который не может понять, с какой стороны его хлеб намазан маслом.

— Понимаю: она станет кусочком масла, которому будет поручено объяснить этому кондотьеру, что французские коровы, не в пример бургундским, дают самое лучшее молоко!

Людовик XI рассмеялся и хлопнул по спине своего молодого советника:

— Просто удовольствие беседовать с вами, Коммин, хотя ваше сравнение не совсем подходит к такой красавице. Говорят, что этот итальянец Кампобассо имеет слабость к женскому полу, а она — настоящее чудо.

— Не подвергаем ли мы ее большой опасности?

Чтобы встретиться с неаполитанцем, ей придется пересечь области, где полно солдат. А она слишком молодая и хрупкая для таких испытаний, — добавил Коммин с серьезным видом.

Настолько серьезным, что король Людовик нахмурил брови:

— Боже, братец мой, уж не влюбился ли ты в нее?

Не забывай, что твое сердце целиком принадлежит Елене, твоей нежной супруге, а прелестная флорентийка не для тебя.

— Вы предпочитаете подарить ее этому… солдафону?

— Ну да! В моих руках редко бывало такое красивое и закаленное оружие. Успокойся, ее будут охранять.

А теперь отблагодарим бога за его доброту и ляжем спать. Завтра до моего отъезда я увижусь с донной Фьорой и дам ей указания.

— Если ей все удастся сделать, чем вы отблагодарите ее?

— На другой же день после смерти Карла она может просить меня о чем угодно. Сверх того, я намерен подарить ей небольшой замок с хорошими землями, находящийся невдалеке от нашего замка Плесси-ле-Тур.

— Боже мой, сир! — воскликнул Коммин с возмущением. — Не думаете ли вы сделать ее…

— Нашей любовницей? Хо-хо! Об этом можно только мечтать! Но мы поклялись, что не дотронемся больше ни до одной женщины, кроме королевы, и мы намерены соблюсти эту клятву. Однако честный король не может отказать себе в удовольствии иметь по соседству божественно красивую и умную Еву. А край вдоль Луары будет идеальным местом для женщины с такой грацией и обаянием.

— Согласен, сир, но… что будет делать в таком случае Селонже, неважно, двоеженец он или нет?

— Остается надеяться на то, что если Карл уйдет в мир иной, у его верного рыцаря не будет желания пережить своего хозяина. И вот тогда мы сможем выдать его вдову замуж за одного из наших верных слуг.

— И это, конечно, буду не я! — проворчал Коммин.

— За кого вы меня принимаете, друг мой? Я уже женил вас… и очень удачно. Вам ли жаловаться?!

Тяжело вздохнув, сеньор д'Аржантон отправился спать, попросив, впрочем, своего слугу принести ему из кухни несколько ломтиков паштета или мяса дичи, а также флягу вина. Сердечные огорчения всегда вызывали в нем голод.

На другой день небо затянуло облаками, временами моросил дождь. Дороги размыло, образовались рытвины и ухабы, но король все равно приказал готовиться к отъезду в Амьен, куда командующий там большим войском Таннги дю Шатель выехал раньше.

Стоя на земляном валу у северных ворот города, Фьора в черной накидке с капюшоном, защищающим ее от дождя, смотрела, как передвигались королевские войска, восхищаясь мощью этих войск, которые собрал этот маленький человек с живыми глазами, правящий своим королевством твердой рукой, как хороший кучер лошадьми.

Фьора увидела только королевскую гвардию, с флажками на пиках, в сверкающих доспехах и с яркими попонами на конях. Сам король в короткой кольчуге, набедренниках и стальных поножах скакал в центре отряда. Только золотая корона указывала на его высокое положение. Одетый проще, чем любой из его телохранителей, он мог обойтись и без королевского знака отличия, потому что его гордая посадка в седле не вызывала никаких сомнений в его титуле — это был король.

За отрядом следовал обоз с королевским багажом.

Кроме тележки с его разборной кроватью, креслом, коврами, часовенки и псарни, в повозках были сундуки с золотом, на других везли провизию и множество бочек с вином, предназначенным для утоления голода и жажды солдат английской армии во главе с Эдуардом. Гулящие девки шли за ними пешком или в повозках, чтобы поддержать боевой дух войск, как это практиковалось во всех армиях мира. Так отправлялся король Франции выдворять англичанина из своего владения, совершенно не опасаясь, что хотя бы один из его людей может там погибнуть. Однако за ним несли хоругвь с изображением святого Дени, как это полагалось, когда армия шла навстречу своему врагу.

Сердце Фьоры защемило при виде Деметриоса на коне, рядом с Филиппом де Коммином. Людовик XI был доволен лечением греческого врача и не отпускал его сопровождать свою подругу.

— Возможно, через какое-то время я разрешу вам приехать к ней, когда я окончательно буду здоров, а пока следуйте за мной! — приказал он.

Просьбы Фьоры и Деметриоса не смогли смягчить его. И не без причины, ибо он полагал, что Лоренцо де Медичи направил к нему врача для его лечения, а не для того, чтобы тот сопровождал повсюду красивую женщину.

— Не волнуйтесь, — добавил король в утешение, — зато вы будете присутствовать при потешных боях.

Я знаю, что вам этого очень хочется!

Фьоре ничего не оставалось, как подчиниться. Однако она не хотела ехать без защиты навстречу своей судьбе: Деметриос приказал Эстебану сопровождать ее, и тот воспринял это безо всякого возражения. Исполняя волю короля Людовика, Фьора отправилась к герцогу Бургундскому. Несмотря на преданность своему хозяину, Эстебан все же с удовольствием воспринял приказ сопровождать молодую женщину.

Полагая, однако, что одного Эстебана недостаточно для охраны Фьоры, Людовик XI предоставил своей тайной посланнице одного из лучших сержантов своей шотландской гвардии Дугласа Мортимера, прозванного Мортимер-Шквал за его скверный характер. Его отец начал службу в армии как конюший еще во времена битвы при Боже, потом некоторое время состоял на службе у Орлеанской девы, божьей посланницы, храброй как мужчина, прекрасные голубые глаза которой ранили его сердце. Но война не оставляла времени для любви, и только спустя двадцать лет после этих событий Френсис попал под очарование других голубых глаз и светлых волос Маргариты Лалье, молодой вдовы мелкопоместного дворянина. Дуглас стал плодом этой любви.

Твердо решив не продолжать рода Мортимеров до того, как он сможет вернуться в Шотландию, сержант по прозвищу Шквал полностью посвятил себя военному делу, не обращая внимания на красивых девушек, которых вокруг было предостаточно. Ему вполне хватало гулящих девок. Когда у него возникало желание, он брал одну из них, обращая на нее столько же внимания, сколько на кружку вина. Однако он их выбирал с той же тщательностью, что и вино.

Храбрый, как все рыцари Круглого стола, сильный, как несколько турков, шотландец умел лучше других выдрессировать свою лошадь и ездил верхом, как монгол, стрелял из лука, как Робин Гуд, мог одним ударом вместе с каской срубить голову врагу, он владел пикой, шпагой, булавой и цепом с ловкостью, доходящей до совершенства, а кроме того, он был еще и умен. Выбирая его, Людовик XI, для которого Дуглас выполнял любые поручения, учитывал и еще одно его качество — Мортимер хорошо знал Францию, Бургундию, Лотарингию и другие соседние страны, как свой собственный карман, ибо ему пришлось много поездить за время службы у короля.

Немного растерявшись перед этим могучим воином, взиравшим на нее с полным безразличием, Фьора робко спросила у сержанта, не слишком ли он огорчен тем, что ему пришлось оставить свой полк и великолепное снаряжение для того, чтобы охранять простую женщину.

— На этот раз нет, — спокойно ответил Дуглас. — Я больше люблю англичан, когда они торчат на моем копье, чем за пиршественным столом! А бургундцы позабавнее.

Эстебан был искренне разгневан:

— Я сам могу вас защитить от любого врага и при любых обстоятельствах, донна Фьора, и мне не нужна эта гора мускулов! Его присутствие — это оскорбление моей храбрости и преданности вам!

Деметриос принялся успокаивать его:

— Но король не знает тебя. Кроме того, никто не знает, какие опасности ожидают Фьору. И потом, тебе бы следовало подумать и обо мне!

— Я знаю, хозяин! Ты думаешь, мне легко оставить тебя? Даже ненадолго!

— Я не это хочу сказать. Ведь и мое место рядом с той, которую я считаю своей дочерью, занимает другой, что противоречит нашим общим планам.

— Тебе нечего беспокоиться, Деметриос, — вмешалась подошедшая Фьора. — Где же твой дар предвидения? Ты уже не видишь, что ожидает нас впереди?

— Я могу предвидеть будущее других, только не свое.

— Тогда предскажи мне мое будущее! Ты не видишь, что ожидает меня? Вспомни о бале во дворце Медичи!

— Тогда ты была для меня просто незнакомкой.

Привязанность мешает дару предвидения. Ты стала дорога мне, моя маленькая Фьора!

Взволнованная этими словами, молодая женщина взяла грека за руку и приподнялась на цыпочках, чтобы поцеловать его в щеку. Впервые он заговорил о своих чувствах к ней.

— Мы скоро встретимся, я уверена. Король обещал мне это!

Ничего не ответив, Деметриос на мгновение прижал ее к себе, затем повернулся и быстро направился к своему коню. Филипп де Коммин, сидя в седле, уже подавал ему знак, чтобы он поспешил. В молчании Фьора и Эстебан пошли на укрепленный вал, откуда следили, как отправлялся длинный кортеж. Спустя некоторое время он исчез из виду, скрытый туманом и мелким дождем.

— Нам надо идти собираться, — сказала со вздохом Фьора. — Наш шотландец, наверное, заждался нас на постоялом дворе.

Но Мортимер был абсолютно спокоен. Устроившись в большом зале, он опустошал с философским видом одну пинту пива за другой.

На спинку скамьи был брошен плед в красно-зеленую клетку, служивший шотландцу одновременно плащом и одеялом. Одетый в серую замшевую куртку, он сменил форменный берет с пером на другой, из такой же ткани, что его накидка, украшенный фазаньими перьями. Шпага и кинжал были подвешены к поясу с обеих сторон.

В такой экипировке Дуглас Мортимер был просто великолепен, о чем свидетельствовали округлившиеся глаза молодой служанки, смотревшей на него открыв рот. Но тот не обращал на нее ни малейшего внимания.

При виде Фьоры Дуглас встал и, опустошив кружку, бросил монету на стол. Потом взял свой багаж и направился к ней:

— Я готов! — сказал он спокойно. — Сегодня мы отправимся в Вилле-ан-Ретц.

— Вечером мы должны уже быть в Париже, — спокойно, но в то же время твердо сказала Фьора. — У меня там есть дела!

— Ни в коем случае! — ответил шотландец. — Король приказал мне сопроводить вас в Лотарингию.

— Это так, но он не уточнил, каким путем. Мы поедем через Париж!

— Мы только даром теряем время. Когда король приказывает, надо подчиняться. А раз он сказал в Лотарингию, мы туда и поедем!

Сержант повысил голос, и Фьора поняла, что ей надо набраться терпения, которому научил ее Деметриос, считая это качество наилучшей чертой характера.

— Мессир Мортимер, я оставила в Париже со сломанной ногой женщину, заменившую мне мать, которую бесконечно люблю. Она сильно переживает за меня и имеет право знать, куда я еду. Я не хотела бы уехать, не попрощавшись с ней. Можете вы это понять?

— Я понимаю только приказы короля. Если вы намеревались ехать в Париж, вы должны были сказать об этом королю.

— Но, в конце концов, какая вам разница — поедем мы по той или другой дороге? — воскликнула Фьора, начиная терять терпение.

— Для меня — никакой, но для моей лошади это лишних пятнадцать лье, да вдобавок совершенно бесполезных. Это не считая времени, которое мы там потеряем.

Они стояли друг против друга словно боевые петухи. Эстебан решительно встал между ними и взял Фьору за плечи.

— Послушайте меня, донна Фьора! Вы знаете, насколько я привязан к вам, и поверьте, что у меня нет никакого желания соглашаться с упрямым шотландцем, но лучше все же не возвращаться на улицу Ломбардцев.

— И вы тоже хотите, чтобы я отправилась в опасное путешествие, откуда, быть может, не вернусь, не обняв моей любимой Леонарды! Ах, Эстебан, а я-то считала вас сердечным человеком!

— Я такой и есть, но я думаю также и о госпоже Леонарде. Ее нога, наверное, еще не зажила, значит, мы не можем взять ее с собой. Если вы приедете к ней, она начнет задавать вам вопросы и беспокоиться. Пока же она ни о чем не ведает. Она думает, что вы при короле и рядом с моим хозяином. Не кажется ли вам, что было бы лучше не тревожить ее покоя? С другой стороны, я не знаю, какую миссию короля вы должны выполнять, да и не желаю этого знать. Но она-то захочет выяснить, в чем она состоит. Что тогда вы скажете ей?

Фьора опустила глаза, и Эстебан снял руки с ее плеч.

Наступило молчание, которое Мортимер сообразил не нарушать, видимо, догадавшись, что его соперница побеждена. Она никогда ничего не таила от Леонарды, если та хотела что-нибудь разузнать. Ну как сказать ей, что король послал ее в Лотарингию, чтобы соблазнить одного из военачальников Карла Смелого и склонить его к предательству? Леонарда возмутится, будет запрещать ей это, и, возможно, они даже поссорятся, что было бы невыносимо для Фьоры. А сейчас ей нужна была вся ее смелость. Подняв глаза, она увидела, что Эстебан наблюдал за ней. Дуглас Мортимер, безразличный к происходящему, стоял у открытой двери, заслонив ее своей широкой спиной, и смотрел на дождь.

— Вы правы, друг мой, лучше дать Леонарде жить спокойно в доме госпожи Агнеллы до полного выздоровления. Да и не в ее возрасте выносить лишения дальнего путешествия. Пусть она спокойно молится за нас…

Мессир Мортимер! — позвала она.

Шотландец повернулся к ней:

— Я вас слушаю, мадам.

— Мы поедем, когда вы пожелаете и туда… куда вы сказали.

Вечером они прибыли в Вилле-ан-Ретц.

Часть третья. НАЕМНИКИ

Глава 8. КОНДОТЬЕР

Дождь шел не переставая. Отвратительная погода с проливным дождем и резкими порывами ветра напоминала не конец лета, а позднюю осень. Фьора, закутанная в плотную черную накидку с капюшоном, и Эстебан в дорожном плаще сидели в седлах, сгорбившись и втянув голову в плечи, зато Шквал словно бы не замечал непогоды. Выпрямившись, с задорно торчащим пером на шляпе, он направлял свою лошадь по размытой дороге мимо рытвин и ухабов с таким достоинством, как если бы следовал в эскорте короля. Его широкие плечи защищали Фьору от ветра, но мешали видеть открывавшийся пейзаж, в котором, по правде сказать, не было ничего утешительного. Шампань, которую они пересекали из конца в конец, так пострадала от недавних войн, что, несмотря на все усилия короля Людовика, вернувшего в страну какой-то покой, ей никак не удавалось вполне оправиться. Даже в Реймсе, священном для королей городе, было видно бескровное лицо нищеты.

После Реймса стало много хуже. По дороге не попадалось ни одного постоялого двора. Путешественники могли останавливаться в жалких лачугах, где им предлагали только фрукты, мед и сыр, а в качестве ночлега сарай, в котором не было даже соломы. Тем не менее Мортимер платил за такое гостеприимство по-королевски, хотя каждый раз, когда ему приходилось расставаться с очередной золотой монетой, он хмурил брови, а под усами кривил губы.

— Могу поспорить, что он невероятно скуп, — шепотом сказал Эстебан как-то утром, когда они покидали очередное пристанище. — Видимо, король это знает и отдал отдельный приказ, иначе бы этот фанфарон заморил бы нас голодом и заставил ночевать под открытым небом.

Отношения между Фьорой и ее проводником нисколько не улучшились. Очередная стычка произошла прямо в Сенлисе, когда молодая женщина наотрез отказалась сесть в предложенную ей шотландцем повозку, а, распахнув накидку, показала ему мужской костюм, в который была одета.

— Однако я сопровождаю даму, а не какого-то мальчишку, — резко возразил он.

— Вы сопровождаете Фьору Бельтрами, — спокойно заявила молодая женщина, — и я была бы очень удивлена, если бы король счел возможным указать вам, во что я должна быть одета и на чем мне ехать. Я сижу в седле с раннего детства и не желаю, чтобы меня часами трясли, как грушу, в этой коробке. К тому же мы будем ехать намного быстрее!

Этот аргумент решил спор, но с тех пор Дуглас Мортимер обращался к своей попутчице только в случае крайней необходимости.

С Эстебаном отношения были не намного теплее.

Шотландец и кастилец вели себя по отношению друг к другу вызывающе высокомерно, и казалось, хуже уже быть не могло. Как раз в это время Эстебан, узнав, что Мортимер терпеть не может его пения, задумал развеять дорожную скуку, ублажая слух своих попутчиков пением баллад, романсов и песен, которыми он был наслышан с детства. У него, кстати, был неплохой голос, но Мортимер ни за что бы этого не признал. Он только громко сказал, что дождь, несомненно, прекратится, если Эстебан согласится помолчать.

Тем не менее Фьора и ее наставник должны были признать, что присутствие шотландца помогало им в пути. Он уверенно выбирал дорогу, а однажды, когда они проезжали через небольшой лесок и на них напали грабители с очевидным намерением поживиться за счет их багажа, они смогли убедиться, что сержант Мортимер стоил один целого вооруженного отряда. При виде противника он впал в какую-то фанатичную ярость и, испустив вопль такой силы, что при его звуках рухнули бы стены, если бы они были перед ним, он обнажил шпагу и бросился на нападавших. В мгновение ока убил троих из них и, оставив их лежать на поляне, бросился на троих оставшихся, которые сломя голову удирали в надежде избежать участи своих товарищей. Эстебан, пораженный не меньше грабителей, не успел даже обнажить свою шпагу. Он смог лишь присоединиться к словам благодарности, правда, не слишком искренне, которые пыталась произнести совершенно потрясенная Фьора:» Если у короля наберется всего дюжина таких, как вы, он в одной битве разгромит всю армию бургундцев…«

— Мы все такие! Я не сделал ничего особенного, — ответил Мортимер, мгновенно принявший свой невозмутимый вид и совершенно непохожий на самого себя в недавнем приступе ярости. Потом с обезоруживающей простотой добавил:

— Мы, шотландцы, самые лучшие солдаты в мире.

И, поправив шляпу, в которую в закончившемся сражении метил коварно пущенный топор, он стегнул коня, а за ним, проникнутые чувством глубокого уважения, последовали его спутники.

Когда они достигли Мезы, которая в этом месте разделяла Францию и владения герцога Бургундского, Фьора подумала, что настало время расстаться с Мортимером, у которого было весьма мало шансов на дружеский прием в землях Карла Смелого. Мост через реку, ведущий к небольшому городку Дюну, был уже виден, когда она остановила лошадь.

— Вот уже и Бургундия, не пора ли нам расстаться, мессир Дуглас?

Сержант тоже остановился и обратил на молодую женщину холодный взгляд:

— Кампобассо стоит с гарнизоном в Тионвилле.

Я буду сопровождать вас до него. Король хочет знать, какой вам окажут прием: этим господам итальянцам не стоит слишком доверять.

— На каком основании их считают менее честными, чем любого другого? — сухо спросила Фьора, задетая за живое.

— Оттого, что они наемники. Они становятся на сторону того, кто больше заплатит, а в сражении слишком берегут свою кровь, а еще больше — жизнь. Во всяком случае, Кампобассо никогда не считался образцом добродетели. Если бы все было по-другому, мы с вами здесь бы не были.

— Если так просто заставить его отказаться от выполнения своего долга, зачем было меня посылать, — ответила молодая женщина. — Ведь хватит одного кошелька с золотом. Ну тогда… я буду счастлива, если вы и дальше согласитесь сопровождать нас.

После непродолжительных переговоров с капитаном, стоявшим во главе отряда, охранявшего местечко Дюлькон, они получили разрешение на проезд. Фьора и ее спутники проехали по мосту и очутились в городе.

Здесь кончались владения бывшего герцогства Люксембургского, отошедшего к Бургундии в 1441 году, когда герцогиня Елизавета Герлицкая уступила этот город отцу Карла Смелого. Городу это не принесло ничего хорошего. Кругом царила, пожалуй, еще большая нищета, чем в Шампани, поскольку эту землю разоряли то французы, то завоеватели-бургундцы.

Вопреки тайным страхам троих путешественников их пропустили без всякого труда. Во время последней остановки Фьора сменила мужской костюм на платье и сделала прическу, как у знатной женщины. Ее красота и элегантность, а также мужественный вид ее попутчиков оказали сильное влияние на офицера, который командовал гарнизоном. Его удивило появление благородной дамы, прибывшей аж из-за Альп, но он постарался скрыть его. Офицер склонил голову в поклоне, когда Фьора спокойно произнесла:

— Граф Кампобассо, которого вы, возможно, знаете, мой кузен, и я хочу его увидеть…

— Он, без сомнения, будет счастлив принять такую гостью, но сейчас он находится в Тионвилле, а дорога до него небезопасна для дамы. Я буду рад сопровождать вас. Если с вами что-то случится, он мне этого никогда не простит.

— Выданного вами пропуска больше чем достаточно, капитан, — погасила его порыв Фьора. — Мои шталмейстер и секретарь вполне могут защитить меня.

— Я ни минуты не сомневаюсь в их храбрости, но пропуска будет явно недостаточно, если вы попадете к солдатам, которые бродят в окрестностях в поисках продовольствия. Ведь большинство из них не умеет читать.

Поверьте, двое здоровых молодцов, одетых в плащи с бургундскими гербами, принесут куда больше пользы, чем любой пропуск.

Проведя ночь под гостеприимным кровом капитана и оставив его на многие недели с разбитым сердцем, Фьора на следующее утро отправилась дальше, чтобы сделать все возможное и погубить герцога Бургундского, под покровительством солдат которого она совершала это путешествие. Через два дня, если все пойдет, как было задумано, она встретится с тем, кого ей надлежит сделать предателем.'..

Спустя еще один день после описанных событий, ближе к вечеру, в одном из залов замка Тионвилль двое мужчин играли в шахматы. Хотя еще не совсем стемнело, рядом с игроками стоял высокий канделябр с двенадцатью свечами, которые освещали доску, уставленную фигурами из эбенового дерева и слоновой кости.

В огромном камине пылал огонь, с помощью которого здесь боролись с сыростью. Построенный в прошлом веке для герцогов Люксембургских, замок имел стены такой толщины, что мог выдержать любую осаду. Сам Тионвилль с окружающими его землями вдавался в глубь владений герцога Лотарингского, с которым у герцога Люксембургского время от времени возникали ссоры. Поэтому жителям городка и его защитникам следовало всегда быть начеку, и это находило отражение в несколько спартанской обстановке внутренних помещений, напоминавших военные казармы.

Зал, в котором шла игра, не являлся исключением.

Кроме маленького столика, на котором стояли шахматы, и двух кресел с обитыми кожей подлокотниками, обстановка была скромной и состояла из огромного сундука, почерневшего от времени, и старинных воинских трофеев. Обивка на стенах, которую пора уже было сменить, и несколько знамен, уже довольно выцветших, едва ли могли скрасить обстановку этого зала, созданного для больших ассамблей, в котором два человека казались какими-то потерянными. Высокие и узкие окна выходили в глубокие амбразуры и в сумрачную погоду пропускали совсем немного света.

Сидевшие в зале два человека разительно отличались один от другого, но каждый был в своем роде замечателен. Первый был хорошо сложен, высокого роста и обладал грацией хищного зверя. Его густые черные волосы серебрились на висках и несколько смягчали жесткое выражение загорелого лица, покрытого шрамами, нарушавшими классическую гармонию черт, с черными живыми и пронзительными глазами — это был Кампобассо. Второй был намного меньше ростом, но такой же сильный, с загорелой кожей и выгоревшими волосами, как у человека, проводящего большую часть жизни на солнце. Одет он был практически постоянно в хорошо начищенную кольчугу, которая временами показывалась из-под плаща, на которой виднелся его герб: это был друг и соратник Кампобассо, которого звали Галеотто.

Кола ди Монфорте, граф Кампобассо, принадлежал к старинной неаполитанской семье, которая связала свою судьбу с герцогами из дома Анжу. О нем и его окружении ходили странные слухи. Говорили, что его отец умер, заболев проказой, а до этого убил свою неверную жену, от которой у него тем не менее было два сына.

Когда в 1442 году» доброго короля Рене «, правившего в Неаполе и Лотарингии, прогнал Альфонс Арагонский, Кампобассо, которому тогда было восемнадцать лет, покинул средиземноморское королевство, над которым царил Везувий, и в свите Жана Калабрийского, старшего сына Рене, и к тому же в качестве друга его сына Никола отправился в сторону безмятежных горизонтов Прованса и Анжу. От замка Тараскон до замка Анжер Кампобассо следовал за Никола Калабрийским, ставшим герцогом Лотарингским после смерти своего отца Жана. За это он получил во владение замок Пьерфор в Мартенкурте, мощную крепость, стены которой возвышались над живописной долиной Эска, где он, как настоящий сеньор, держал целый гарнизон. Кондотьер в душе, признающий только войну и деньги, Кампобассо покинул свои земли в Кампани не в одиночку, а в сопровождении нескольких вассалов, и с них начала создаваться его собственная армия, с которой приходилось считаться, поскольку вскоре она стала сильной и грозной.

Возможно, Кампобассо остался бы верным дому Анжу, если бы в конце июля 1473 года внезапно не умер юный герцог Никола. Умер так скоропостижно, что поговаривали об отравлении, но как бы то ни было, требовался наследник. Лотарингская знать предложила герцогскую корону старшей дочери короля Рене Иоланде, вдове графа Ферри де Водемона, но та не пожелала править: она хотела жить воспоминаниями в своем замке Жуанвилль. Однако у нее был сын двадцати двух лет, которому, естественно, она передала свои наследственные права. Он и стал графом Рене II.

Но такой хозяин не подходил Кампобассо. Он находил его чрезмерно изящным, светским, слишком» дамским угодником «. Поэтому, будучи в сентябре в Люксембурге еще в свите герцога Рене и встретив герцога Бургундского, он сразу понял, что именно такой господин ему и нужен. Впрочем, Карла Смелого он уже встречал восемь лет назад, когда тот стоял во главе сообщества, восставшего против короля Франции, в которое входили Жан Калабрийский, тогда герцог Лотарингский, и его сын Никола. Прошло два года с тех пор, как Карл занял трон своего отца, но его бесстрашие и роскошная жизнь весьма соблазняли Кампобассо.

Результат был такой: в этом же году, но в декабре, Карл Смелый прибыл в замок Пьерфор, и кондотьер его принял. Бургундцу не составило никакого труда отвратить своего хозяина от служения мальчишке, поскольку тот этого только и ждал. Кампобассо было щедро заплачено, и он, осыпанный подарками этого самого расточительного герцога, согласился принять должность командующего войском ломбардцев, которое собирался набрать в Милане.

Его поступок едва ли можно было назвать предательством. Карл Бургундский выдавал себя за лучшего друга молодого Рене, которого он взял под свое покровительство от» происков короля Франции «. Покровительство это стоило молодому королю четырех его лучших городов, в которых стали гарнизоном войска» защитников «, в основном состоящие из бургундцев и ставшие — полными хозяевами.

Однако мальчишка не поддался на обман и через три месяца поджег замок Пьерфор в отсутствие хозяина — времени разрушить его полностью у него не хватило, — лишив тем самым неаполитанца его надежного убежища.

Чтобы утешить Кампобассо, Карл Смелый пообещал, что после завоевания Лотарингии тот сможет выбрать себе любой город. Но цель его была раздавить молодого герцога и захватить его земли.

Обещание так и оставалось пока обещанием, поскольку к концу 1475 года Карл все еще вел войну, а Кампобассо продолжал служить ему, проявляя весь свой талант и исключительную верность.

Джакопо Галеотто был более простой натурой. Кондотьер на службе у миланского герцога, он сразу же по приказанию Кампобассо присоединился к бургундской армии при осаде Нейса. Их связывала давняя дружба, и они как бы дополняли один другого, поскольку и тот и другой были закаленными воинами, искусными в любом сражении, но у Галеотто был еще один очень полезный талант: он был опытным инженером и вел за собой целый отряд мастеров, которые могли быстро построить осадную башню, таран или другое военное сооружение, — и как раз эти машины сослужили хорошую службу при осаде Нейса, хотя сломить ожесточенное сопротивление защитников города так и не удалось. Галеотто был этим весьма огорчен, а Кампобассо стал сомневаться и задавать себе вопросы. Он ведь отлично видел, как превосходная бургундская армия не один месяц стояла без движения, потому что не могла одолеть сопротивление горстки упрямых защитников маленькой крепости. Ведь, взяв Нейс, они тем самым ставили императора на колени и могли делать с Германией все, что пожелают. Вместо этого им пришлось уйти с благословения итальянского епископа, что было слабым утешением для тех, кто надеялся на крупную добычу.

Кампобассо не переставал думать об этом. Уже два часа он машинально передвигал фигуры, не обращая никакого внимания на игру. Мысли его были далеко.

Внезапно он встал, встал так резко, что доска опрокинулась. Черные и белые фигуры раскатились по плитам пола.

— Ну, ты и хитер! — проворчал Галеотто. — Тебе грозил шах и мат, а ты ничего не видишь у себя под носом.

— Прости. Я действительно плохо играю, но сейчас я совсем не следил за игрой.

— Что случилось?

Ничего не ответив, Кампобассо подошел к окну, которое выходило на Мозель, и какое-то время наблюдал течение реки, где отражалось все то же серое небо.

За мостом, который охраняли его наемники, он мог разглядеть слабый желтоватый свет нескольких фонарей, которые горели в еврейском квартале, теперь почти опустевшем. Герцоги Люксембургские довольно терпимо относилась к детям Израиля, чего нельзя было сказать о герцогах Бургундских. Самые молодые из обитателей квартала уехали жить в еврейские колонии Франкфурта и Кельна. Осталось всего несколько стариков, которые служили в древней синагоге, и они единственные испытывали какую-то благодарность по отношению к Кампобассо, который правил в городке железной рукой.

Галеотто подошел к своему приятелю и тоже какое-то время смотрел в окно.

— Тебе так интересно смотреть, как дождь падает на воду?

— Я вовсе не смотрю на дождь, я смотрю на моих людей. Все они родились по ту сторону Альп и сейчас так же несчастны, как и я.

— Несчастны? Странно от тебя слышать такое. Скажи, что тебя беспокоит?

— Все. И больше всего этот черный город. Черный, как и эта земля, на которой ничего не растет…

— А откуда тогда берется железо, из которого делают оружие? Не так уж она и плоха.

— Ты думаешь? А я бы отдал все железо на свете, чтобы еще раз увидеть залив Неаполя и холмы, залитые солнцем…

— Мы — кондотьеры, — философски сказал Галеотто и пожал плечами. — Один день здесь, другой там, лишь бы хорошо платили…

— А ты считаешь, что платят хорошо? Мы ничего не получали с самого Нейса, где должна была быть неплохая добыча. Потом мы пришли сюда отдохнуть и набрать новых людей, но эта страна не похожа на Эдем. Мы собрались завоевать Францию и разделить пополам с Англией, но ты, наверное, слышал, что говорил тот монах, которого мы захватили сегодня: король Эдуард, набитый деньгами и французским вином, вернулся к себе домой, а мы сидим в этой дыре.

Глаза Галеотто округлились, когда открылась дверь и вошла Фьора. Она стояла в проеме двери, одетая в черную накидку, на которой блестели капельки дождя, с откинутым назад капюшоном, с непокрытой головой, увенчанной блестящими от воды локонами с приколотой к ним зеленой вуалью. Она смотрела на обоих мужчин с чувством собственного достоинства, а они на нее — молча и с восхищением.

— Вот ваша кузина, монсеньор, — произнес Вирджинио. Его грубый голос разрушил все очарование.

— Мы рады ее видеть, — прошептал Кампобассо, все еще погруженный в сон наяву. — Убирайся, Вирджинио! И ты тоже, Галеотто!

— Но я… — начал было тот, еще не придя в себя.

— Я хочу остаться наедине с моей милой кузиной, — отрезал Кампобассо, не отрывая глаз от Фьоры. — Не волнуйся, ты еще увидишь ее за ужином… но первые мгновения принадлежат мне одному.

Он стоял напротив молодой женщины, и тишина нарушалась лишь потрескиванием поленьев в камине.

Фьора не произнесла ни одного слова, он тоже молчал и смотрел на нее, время как будто остановилось, и в его взгляде была заключена вся жизнь. Фьора прервала молчание.

— Вы не предложите мне присесть к огню? Я промокла…

Кампобассо бросился к камину, ведя за собой гостью, перемешал дрова, которые взорвались множеством искр, добавил еще дров слегка дрожащими руками и придвинул ближе к огню одно из кресел, затем помог Фьоре снять мокрую накидку. Не зная, что с ней делать, он повесил ее себе через руку и хлопнул в ладоши. Вирджинио, который не успел далеко отойти, сразу же вошел в комнату:

— Это опять ты? Разве в замке нет других слуг? Отнеси накидку в мою комнату и повесь перед огнем, чтобы просушить. А потом ступай на кухню и принеси нам вина да скажи, чтобы поскорее накрывали к ужину!

Паж принял накидку и выскочил из комнаты с обиженным видом, а Кампобассо вернулся к Фьоре и присел около камина.

— Значит, мы состоим в родстве? Трудно поверить! — Улыбка не сходила с его лица. — Вы неаполитанка?

— Нет, флорентийка. Меня зовут Фьора Бельтрами.

Мой отец был одним из самых влиятельных граждан Флоренции…

— Был?

— Я потеряла его несколько месяцев назад. А наше родство, вероятно, весьма отдаленное — был какой-то предок из Неаполя. Флорентийцы редко женятся за пределами Тосканы, и поэтому наш случай запомнился из-за своей исключительности.

— Благодарю славного предка! Сам я мало знаю о женщинах из нашей семьи, разве только то, что некоторые из них были очень беспокойными. Но что вы делаете так далеко от вашего города? Ведь не для того, чтобы меня увидеть, вы проделали такое путешествие?

— Нет. Я вам сказала: мой отец умер… и Медичи изгнали меня, чтобы завладеть моим состоянием. Я искала убежище во Франции, где были… друзья… с высоким положением. Там я впервые услышала ваше имя, и мне захотелось познакомиться с вами ближе. На мой взгляд, лето очень подходило для путешествия. Увы, небо распорядилось совсем по-другому!

Она встала, чтобы подойти ближе к огню, и глаза мужчины, который все время смотрел на нее, завороженно двинулись за ней. На ней было платье из тонкого материала, которое подчеркивало изящную линию округлой шеи и крепкой груди, а гибкая фигура казалась совершенством.

— Но вы все-таки приехали. Можно спросить: вы жалеете о трудном путешествии?

Она посмотрела на него, сощурив ресницы, и мелодично рассмеялась:

— Вы хотите знать, не разочарована ли я? Нет…

Вы… очень красивы, мессир, мой кузен, и я полагаю, что вы об этом знаете и что не одна женщина говорила вам об этом. По крайней мере, такая про вас идет молва.

— А я и не знал, что так популярен!

— И все-таки это так, иначе почему бы я сюда приехала? Мне хотелось проверить… Но не удивляйтесь слишком сильно, у нас во Флоренции женщины привыкли говорить все, что думают и что хотят. Поэтому я могу делать все, что мне нравится…

Могло ли это быть шуткой с ее стороны? Кампобассо пытался сосредоточиться, но ясность мысли уже давно покинула его, и знал он только одно: послал ли эту женщину бог или дьявол, она должна принадлежать ему. Никогда до сих пор он не видел такой красивой и соблазнительной женщины. Кровь закипала у него в жилах, и ждать он не хотел… Неожиданно поднявшись, он обхватил руками бедра Фьоры и притянул ее к себе.

— А ты знаешь, — сказал он по-итальянски, — мне понравиться — очень опасно… слишком…

— Почему опасно? Я не боюсь ничего, — ответила женщина тоже по-итальянски. — А еще меньше с тех пор, как тебя увидела. Тогда я подумала, что ты найдешь меня красивой…

— Красивой?

Он сделал попытку наклониться и поцеловать ее, опьяненный ее ароматом, очарованный этим гибким телом, которое трепетало под его пальцами, но она уже ускользнула от него, сделав поворот вокруг себя, как в танце.

— Вы смотрите на меня, как голодный волк на козленка, кузен! — рассмеялась Фьора. — Подумайте о том, что я приехала издалека и страшно проголодалась!

Накормите меня, а поговорим… потом, хорошо?

Сделав еще одну попытку избавиться от наваждения, Кампобассо тряхнул головой и повернулся к Фьоре, все еще опасаясь, что перед ним мираж, но она была и впрямь здесь. Высоко подняв руки, что сильно подчеркивало грудь, она вынимала из волос заколки, на которых держалась вуаль.

— Мои волосы совершенно промокли, и вода капает на шею, — сказала она, смеясь.

В то же мгновение черная блестящая масса волос рассыпалась по ее плечам. Мужчина, который пожирал ее взглядом, подумал, что с мокрыми волосами и в этом зеленом платье она похожа на сказочную сирену, и возжелал ее еще сильнее. Но он подавил в себе желание броситься на нее, разорвать платье и овладеть ею прямо на голых плитах пола. Как истинный неаполитанец, он умел ценить минуты страстного ожидания, если, конечно, оно не длится слишком долго. Опыт зрелого мужчины подсказывал ему, что эта сумасшедшая колдунья с глазами цвета облаков появилась здесь только для того, чтобы предложить ему себя…

Он хотел позвать кого-нибудь, но в это время открылась дверь и вошел слуга, который нес поднос и скатерть. За ним шел Вирджинио, и его глаза с ненавистью остановились на Фьоре, сушившей у огня волосы, а затем с немым вопросом на хозяине, который только улыбнулся. Кампобассо испытывал жестокую радость, наблюдая ревность, от которой все кипело в душе его пажа.

— Где она будет спать? — спросил Вирджинио, пренебрежительно кивнув головой в сторону молодой женщины.

— Донна Фьора, — ответил кондотьер, подчеркивая обращение, — ляжет, конечно, в моей комнате. А ты проследи, чтобы сменили простыни…

— Где тогда ляжете вы?

— Кто знает?.. Возможно, у себя. Почему бы и нет?

— А я? — продолжал спрашивать паж.

— Ты?.. Где тебе нравится. Хотя бы… с Сальвестро, когда он вернется от бургомистра…

Вирджинио сильно побледнел, а в его черных глазах сверкнули молнии.

— Я убью ее, слышишь? — проговорил он сквозь стиснутые зубы. — Я убью ее, если ты дотронешься до нее…

Небрежным движением руки Кампобассо коснулся его щеки, покрытой детским пушком, при этом его улыбка стала еще шире, открыв крепкие белые зубы, настоящие зубы хищника!

— Тогда, малыш Вирджинио, мне придется тебя повесить, — сказал он почти ласково. — Это же произойдет с тобой, если с нею что-нибудь случится… Согласись, что это будет очень обидно, ведь у нас с тобой еще могут быть прекрасные минуты. Подумай!

— Но кто она такая, чтобы занимать лучшее место в замке?

— Как? Ты еще не знаешь? Ну… это моя кузина, а я всегда любил свою семью. Как все те, кто не часто встречается с домашними.

Теплый и мелодичный голос Фьоры прозвучал на весь зал:

— Кстати, кузен, что вы собираетесь сделать с моими людьми? Я думаю, вы не хотите продержать их всю ночь в карауле? Для них ведь путешествие было не более приятным, чем для меня.

— Простите, я и забыл про них. Сходи за ними, Вирджинио!.. Хочу взглянуть на них.

Через некоторое время кастилец и шотландец: появились в зале, где стоял стол, накрытый для ужина, и горели новые свечи, а также факелы, отчего зал перестал казаться таким холодным. Вместе с ними в помещение проник запах жареного мяса.

— Это Эстебан, — представила Фьора. — Он мой оруженосец, секретарь, наставник и телохранитель.

А это Дени Мерсье, который согласился сопровождать меня от самого Парижа.

Кондотьер рассматривал обоих с большим интересом. У Эстебана было крепкое мускулистое тело, которое как нельзя лучше отвечало требованиям, что Кампобассо предъявлял к своим наемным солдатам. По виду он совсем не походил на секретаря. А другой, с пиратскими плечами и гордым взглядом, был еще больше похож на солдата…

— Ты, должно быть, местный, если так хорошо знаешь дорогу? — спросил он у Мортимера, который, не стараясь выглядеть вежливым, ответил небрежно:

— Нет, я из Берри, но много путешествовал.

— Ах, вот так? Хороший проводник может быть очень ценным. Я мог бы воспользоваться твоими услугами, если… ты не захочешь вернуться домой. Ты у кого служишь?

— Ни у кого. Но у меня есть свой собственный дом и свои привычки, поэтому, закончив дело…

» Готов поспорить, — подумал Кампобассо, — что этот гигант из знаменитой шотландской гвардии короля Людовика! Тогда прекрасная кузина может быть… посланницей?«Как раз в это время слуги стали вносить блюда, кувшины и салфетки, а за ними вслед появился и Галеотто, слегка приодетый. Кампобассо воскликнул:

— А сейчас, моя прекрасная кузина, помоем руки и за стол!

— Ты мог бы представить меня! — проворчал Галеотто.

— Донна Фьора, это сеньор Джакопо Галеотто из Милана, он вместе со мной командует корпусом ломбардцев монсеньора герцога Бургундского. Донна Фьора Бельтрами, приехала из Флоренции.

— Ах, Флоренция! — глубоко вздохнул капитан. — Я был там, когда герцог Галеоццо-Мария Сфорца и герцогиня Бона посетили сеньоров Медичи! Какой тогда был праздник! Какие турниры! Какие вина! А женщины!.. Это было…

— В 1471 году, четыре года назад, — подсказала Фьора. — Ваша герцогиня Бона и впрямь прекрасна.

Мой отец имел честь танцевать с ней…

Все сели за стол и начали говорить о роскошной жизни Лоренцо Великолепного, к большому удовольствию Фьоры, любившей свой прекрасный город, Флоренцию, которая принесла ей столько горя, но память о которой навсегда сохранится в ее сердце…

Спустя два часа, стоя в амбразуре узкого окна, Фьора ожидала Кампобассо. Она знала, что он непременно придет. В этом невозможно было ошибиться, судя по тому взгляду, каким он следил за ней совсем недавно, и как поцеловал ей руку, лицемерно проговорив» спокойной ночи «. Она была готова к этому, так как Коммин по приказу короля нарисовал ей портрет неаполитанского кондотьера с исключительной правдивостью. Она понимала также двусмысленность своего собственного положения и то, что имела дело со вспыльчивым человеком, не знающим преград своим желаниям.

Если она откажет ему после того, как совершенно околдовала его, то он может взять ее силой. Лучше пусть он думает, что она тоже поддалась его чарам, тогда ее положение будет предпочтительнее…

Однако Фьора не хотела ложиться, а ждала его стоя.

Кровать с красным пологом была сделана в прошлом веке и вполне вместила бы четверых; она была застелена свежим бельем и только ожидала, когда на нее лягут.

Гордость Фьоры восставала при мысли о повторении той жуткой сцены у Пиппы, случившейся в борделе квартала Санто Спирите: полураздетая девушка, похожая на поданную к столу дичь…

Плечи Фьоры подрагивали, как от зимнего холода, независимо от ее воли, и она накинула шаль. Кампобассо мог стать третьим мужчиной, обладавшим ее телом, после Филиппа и этого жуткого Пьетро. Первый дал ей сказочное наслаждение, второй внушил ужас насилия и животной похоти, оставив пугающие воспоминания.

Между этими крайностями Кампобассо вряд ли удастся оставить какой-либо след. Она ждала его с полным безразличием, похожим на безразличие куртизанки, так как это было положено ей по роли. Тело ее можно считать силками, раскинутыми для того, чтобы поймать в них принца и погубить его. Нужно только покрепче привязать к себе кондотьера, чтобы наверняка оторвать его от Карла Смелее. По крайней мере это был все-таки шанс — и Фьора охотно допускала, что мужчина позволит соблазнить себя.

Когда-то Деметриос обещал дать ей оружие для будущих сражений, и он сдержал слово. Однажды вечером на судне, которое шло в Прованс, грек нарисовал ей мужское тело и отметил эрогенные зоны. Он сделал это с совершенной холодностью и безразличием, как профессор анатомии нарисовал бы для своего ученика, и она приняла науку так, как хотел ее учитель…

— В некоторых странах Африки и Востока девочки учатся с самого детства доставлять мужчине удовольствие, — говорил ей тогда Деметриос, — и это совсем неплохо, потому что через это власть женщины над мужчиной только укрепляется. Даже такое прекрасное создание, как ты, должна это знать. Овладев этим знанием, ты станешь только еще опаснее.

Кроме того, грек составил для нее духи, которыми советовал пользоваться не часто, а только в исключительных обстоятельствах.

— Женщины гаремов используют их, чтобы возбудить чувства своего хозяина и господина, а я сделал их еще более совершенными, — добавил он с самодовольством изобретателя.

В этот вечер Фьора впервые прибегла к ним. Совсем немного, кончиком пальца она провела за ушами и между грудями. Одна капля, но у Фьоры было ощущение, что она источала благовоние, как горящая курильница. Это добавляло ей уверенности, но и создавало странное впечатление внутренней перемены, какой-то раздвоенности. Душа как бы отдалилась от тела, все движения которого она могла хладнокровно контролировать…

Шум незнакомого города постепенно затихал. На потолке комнаты виднелись красноватые отсветы огней сторожевого отряда, расставленного вдоль берегов Мозеля.

Дверь, тихо скрипнув, отворилась. Несмотря на свою уверенность, Фьора почувствовала, как по спине прошла легкая дрожь. Вот и наступил трудный момент, и ей более, чем когда-либо, потребуется все самообладание.

В сумерках комнаты слабо обрисовалась чья-то тень.

— Вы еще не легли? — спросил Кампобассо. — Разве вы не поняли, что… я приду?

— Поняла… но я никогда не ложусь, если жду гостей. Это унижает…

— Бывают разные визиты. Я не думаю, что мое присутствие в этой комнате похоже на визит… Я надеялся…

Она резко повернулась в его сторону, ее глаза блеснули:

— Как? Лечь обнаженной в постель, раздвинуть ноги и ожидать, когда вы соизволите прийти?

— Святой Януарий! Какой неожиданный гнев! Давайте начнем наш разговор с того места, где нас прервали. Попытайтесь вспомнить! Я собирался вас обнять…

Фьора ждала с его стороны грубости, но ничего такого не произошло. Напротив, его голос звучал нежно и просительно. Он стоял так близко к ней, что Фьора могла слышать его прерывистое дыхание. Это заставило ее сдержать торжествующую улыбку: неужели ей удалось так быстро завоевать его, не дав ничего взамен, кроме возможности поцеловать руку? Неужели зверь сдался на ее милость? У нее было искушение убедиться в этом и с высокомерным видом отослать его вон, но здесь она вспомнила одну фразу своего любезного Платона:» Дай и получишь «.

— Тогда чего вы ждете? Или… вы хотите сначала меня раздеть?

Она почувствовала, как дрожат его руки, когда он обнял ее. Затем Кампобассо нежно провел по ее груди, нашел застежку платья и дернул ткань. Платье порвалось до самой талии, и Кампобассо прижал Фьору к своему телу, зарывшись лицом в ее рассыпавшиеся волосы, покрывая шею жадными поцелуями. Затем стал целовать ее губы, поднял Фьору на руки и отнес на кровать, где сорвал остатки платья и набросился на ее обнаженное тело, как испытывающий страшную жажду зверь припадает к воде.

Когда прошел вихрь бурных ласк и поцелуев, Фьора обнаружила, что этот дикарь может быть страстным любовником и изумительно владеет женским телом. Она ждала грубого солдафона, а получила пылкого возлюбленного. Она думала, что сможет сохранить ясность мыслей, но чувства обманули ее, и она испытала многократно, как ее несут волны жгучего наслаждения. Ночь подходила к концу, и сон сморил Фьору, заставив ее забыть о своей победе, которая далась ей так легко.

Приложив ухо к двери комнаты, закусив губы и дрожа от бессильного бешенства, Вирджинио считал все вздохи, стоны и крики, которые сопровождали страстную любовную игру невидимой ему пары…

Когда барабаны возвестили о наступлении утра, Кампобассо, как человек слишком опытный в сражениях Венеры для того, чтобы одна ночь смогла заставить его забыть свои обязанности, осторожно встал, чтобы не разбудить Фьору, оделся и прошел в большой зал, где его уже ждал Сальвестро.

— Ступай и приведи сюда тех двоих, которые приехали вчера с донной Фьорой! — приказал он, жадно хватая кусок хлеба, который он нашел на столе. — А после этого расставь на лестнице человек двадцать солдат!

Почти сразу же привели Эстебана и Мортимера.

— Вы можете возвращаться к себе. Донне Фьоре ваши услуги больше не требуются.

— Простите, монсеньор, но я состою на службе у донны Фьоры много лет, и, если я ей больше не нужен, она сама должна мне об этом сказать. Я никогда ее не брошу по своей воле… а тем более по приказу чужого человека, — возразил Эстебан.

— Я тоже получил приказ охранять ее, — поддержал его Мортимер, — и я привык выполнять свой долг до конца.

— Слишком странный долг для проводника. Тебе надо было доставить ее сюда? Прекрасно, ты ведь так и сделал? А теперь можешь ехать.

— Вы не так меня поняли: я обязан сопровождать ее повсюду, куда она пожелает ехать. Я ей еще пригожусь, — невозмутимо сказал шотландец.

— Бесполезно хитрить со мной, я знаю, кто ты: ты один из шотландской гвардии короля Франции. Вот что: ты вернешься к своему господину и поблагодаришь его за прекрасный подарок, который он мне прислал.

Еще скажешь, что я надеюсь выразить ему свою признательность… когда донна Фьора станет графиней Кампобассо. А теперь иди! А ты, — сказал он, обращаясь к Эстебану, — ты же слышал: я собираюсь жениться на твоей хозяйке и смогу сам о ней позаботиться. Советую вам ехать вместе.

— А если я откажусь? — спросил кастилец, в котором проснулся гнев.

— Тогда все просто: через час я тебя повешу.

— Я тоже не собираюсь уезжать, — проворчал Мортимер. — Или пойдите за донной Фьорой. Если она прикажет, я уеду…

Он посмотрел на Эстебана, и тот без труда понял, что Шквал готов взорваться гневом. Против них двоих безоружный Кампобассо мало чего стоил. Но кондотьер только вздохнул:

— Как вы оба мне надоели, господи! — Он хлопнул в ладоши, и моментально в зал вбежали двадцать вооруженных людей. — По-вашему не будет. Поезжайте, и расстанемся по-хорошему. Мои люди дадут вам еды на дорогу… а вот это поделите между собой.

Он отвязал от пояса кошелек и бросил его спутникам Фьоры, но ни одна рука не протянулась к нему, и содержимое его высыпалось на каменные плиты пола.

Шотландец снова посмотрел на своего товарища, пожал плечами и заявил:

— Мы едем! Я передам ваши слова своему начальству…

— Замечательно! Вас проводят до городских ворот.

Мортимер и Эстебан отправились в обратный путь не оборачиваясь, в сопровождении солдат. Замыкал кавалькаду Сальвестро. Когда все скрылись, Кампобассо принялся собирать рассыпанные золотые монеты, сложил их в кошелек, с удовольствием подержал его в руке и направился в комнату.

Фьора все еще спала, ее пышные волосы в беспорядке рассыпались, подчеркивая красоту тела. Граф смотрел на нее некоторое время, затем разделся и осторожно лег рядом. Опершись на локоть, он начал потихоньку ласкать ее. Она застонала и, не открывая глаз, потянулась, чтобы ему было удобнее ее гладить, вся во власти желания, охватывающего каждую клеточку ее тела. Когда она вся начала выгибаться в сладостной муке, он вошел в нее, и они соединились в высшей точке наслаждения.

Глава 9. АРЕСТ

Три дня и три ночи Фьора и Кампобассо провели вместе, отгороженные от остального мира стенами спальни. Только Сальвестро два раза в день переступал порог комнаты, чтобы принести им еду, но никогда не видел того, что происходило за пологом кровати. Галеотто принял на себя командование, он же наблюдал за порядком в Тионвилле.

Он с раздражением выполнял свои новые обязанности и сжимал кулаки всякий раз, когда его взгляд останавливался на одном из закрытых окон, где, как он точно знал, занимались отнюдь не безобидными детскими играми.

Все эти часы, наполненные страстью, Фьора проводила в объятиях своего любовника. Он обнимал ее, когда она спала, ела и пила, а когда через сутки ей понадобилась ванна, он на руках отнес ее в небольшой бассейн, который старый шталмейстер наполнил свежей водой, сам вымыл ее и вытер полотенцем, не переставая при этом ласкать и целовать ее. Когда они не занимались любовью, Кампобассо смотрел на нее с восхищением, дотрагивался до ее лица, волос, тела, шепча при этом слова любви.

Молодая женщина даже не могла представить себе, что способна возбудить такую страсть. Этот человек никак не мог насытиться и утолить желание; вместо этого его чувства все обострялись, и желание росло до такой степени, что это порой пугало Фьору. Он почти не спал, но и во сне не позволял ей отдалиться от него: через короткие часы Кампобассо хотел ее еще сильнее.

— Ты моя навечно, — прошептал он ей как-то вечером, крепко обнимая, — ты будешь моей женой…

Застигнутая врасплох этим неожиданным заявлением, Фьора решила обратить все в шутку:

— Ты хочешь жениться на мне?.. Но я даже не знаю, как тебя зовут…

— Здесь меня зовут Никола, как молодого герцога, которому мне нравилось служить и которого я потерял.

Но от тебя я хочу только слов любви.

— Я ведь не говорила тебе, что люблю! Просто, что ты мне нравишься…

— Неважно, что ты этого не сказала! Об этом кричало твое тело, твое тело призывает меня, я заставляю его петь, трепетать, кричать. Это стоит всей болтовни поэтов. И еще: ты меня любишь, но пока не понимаешь этого…

— Может быть, но до тех пор, пока я не пойму, я не выйду за тебя замуж…

Обмотав кулаки ее волосами, он грубо откинул назад ее голову:

— Ты любишь кого-то другого? Говори! Ты любишь другого мужчину? Отвечай!

В приступе внезапной ярости он впился зубами в ее шею. Из ее глаз брызнули слезы, и Фьора вскрикнула от боли…

— Отчего же тогда я здесь… Если бы было, как ты говоришь…

Он отпустил ее, затем увидел слезы и отметину на нежной коже.

— Прости, моя любовь, прости… Я схожу с ума… От тебя кипит моя кровь, и ты даешь мне такую радость, как ни одна другая женщина. Скажи… другой мужчина доставлял тебе когда-нибудь такое же наслаждение?

Скажи! Я хочу знать!..

— Нет, — прошептала Фьора, подумав, что не очень кривит душой, потому что ее брачная ночь была слишком короткой по сравнению с этой бурей страсти, настоящей оргией любви, отнявшей у нее все силы, но, как ни странно, вернувшей ей хладнокровие.

Она полностью отдавала себе отчет в разладе между головой и телом, которым не могла повелевать. Больше она не должна пользоваться духами Деметриоса, запах которых давно исчез, а Кампобассо остался ее пленником. Выбирая между нею и герцогом, служить которому Кампобассо не так уж и нравилось, кондотьер, конечно, выберет ее… И в то время, как он зализывал ранку на ее шее, уставшая от любви Фьора подумала, что было бы неплохо прервать их добровольное заточение, хотя, казалось, ничто не могло его и нарушить.

Однако наутро четвертого дня створки двери задрожали под ударами руки, одетой в железную перчатку, а грубый голос Галеотто прокричал:

— Никола, выйди! Мне надо срочно поговорить с тобой!

Не одевшись, Кампобассо быстро пересек комнату и открыл дверь. Перед ним предстало полное бешенства лицо его друга:

— Что случилось?

— Исчез паж!

— И это все новости? Пусть он убирается к черту, и чтобы…

— Нет, дело не только в этом. Герцог Карл находится в замке Солевр, в двенадцати лье отсюда. А как ты думаешь, что может случиться, если этот проклятый Вирджинио расскажет ему, что ты бросил все, потому что не можешь перестать миловаться со шпионкой французского короля?

Рука Кампобассо, как змея, протянулась к горлу приятеля и в ярости сжала его:

— Я запрещаю тебе говорить такие вещи! Она будет моей женой!

— Тогда, если ты хочешь, чтобы она жила подольше, вели ей ехать туда, откуда она явилась! — крикнул Галеотто, отбросив его руку.

— Я никогда ее не отпущу!

— Тогда спрячь ее, но сделай что-нибудь. Мальчишка исчез, вероятно, вчера…

Граф подумал некоторое время, затем проворчал:

— Может быть, ты и прав. Пришли сюда Сальвестро и прикажи, чтобы нашли какую-нибудь карету и десять человек для сопровождения!

— Ты что задумал?

— Я хочу отправить ее в Пьерфор.

— Через всю Лотарингию, где полно врагов? Ты сошел с ума!

— Правильно. Карл Смелый не будет ее там искать, если этот маленький негодяй предал меня.

Следующий час был трудным для Фьоры. Не из-за того, что ей не нравился план ее любовника — она была готова ко всему, но Фьора была сильно смущена, когда он признался ей, что отослал ее попутчиков. Тут ему пришлось выдержать приступ настоящей ярости, который сильно озадачил его.

— По какому праву ты позволил себе отослать моих слуг? — кричала она. — Если ты спал со мной, то, по-твоему, ты можешь распоряжаться моей жизнью? Эстебан предан мне много лет, а ты прогнал его, как назойливую муху! Этого я тебе никогда не прощу и больше не желаю здесь оставаться!

— Успокойся, умоляю тебя. Ты уедешь, я только что это сказал…

— Уеду! Но не туда, куда ты велишь! Если ты полагаешь, что я позволю похоронить себя в твоем замке, ты сильно ошибаешься! Вели оседлать лошадь, и прощай!

— Ты сошла с ума! Куда ты поедешь?

— Ты можешь удивляться: я поеду навстречу герцогу Бургундскому, — вскинула голову Фьора.

— Он тебя повесит!

— Ты так думаешь? Ты разве повесил меня, когда я приехала? Нет. Ты уложил меня в свою постель, и я согласилась, потому что думала, что ты мужчина. А сейчас ты весь дрожишь оттого, что тебе кажется, будто твой паж предал тебя! Я думаю, что Карл Смелый не чета тебе, и… мне интересно попытаться соблазнить его!

Охваченный внезапным бешенством, Кампобассо сжал ее шею:

— Грязная тварь! Что, я тебе уже не нужен? В постели герцога интереснее, чем в моей? Но у тебя ничего не получится. Я сказал, что ты останешься со мной, так и будет!

— Тогда… ты получишь мой труп, — прохрипела Фьора.

Испугавшись, что он вот-вот убьет ее, Кампобассо отпустил горло, но тут же ударом кулака свалил ее на пол.

— Ты будешь делать то, что я приказал! Вставай и одевайся… если не хочешь, чтобы я велел моим людям тебя одеть…

Она поднялась и рассмеялась ему прямо в лицо:

— Вот будет потеха! Отлично! Зови своих людей!

Лучник в роли камеристки, это должно быть забавно!

Нелепость такой ситуации сразу успокоила Кампобассо, но разбудила его пыл.

Он грубо обхватил ее, придавил к одной из колонн и овладел ею, стоя, с такой страстью, что она закричала от боли.

— Не доводи меня до крайности, Фьора! Я никогда не соглашусь на то, чтобы потерять тебя, слышишь?

Я хочу обладать тобою всякий раз, когда мне этого захочется, а для этого мне надо тебя спрятать, увезти тебя от опасности. Если герцог прикажет убить тебя, я убью его… Понимаешь, я люблю тебя! Я люблю тебя, люблю… люблю…

— Что ты собираешься делать? — спросила она через некоторое время, когда он, попутно лаская ее, помогал ей одеться.

— Как только ты уедешь из Тионвилля, я отправлюсь в Солевр и встречусь с герцогом. Я объясню ему, как ты мне дорога, скажу, что ты будешь моей женой.

Тогда он больше не осмелится преследовать тебя. Мои люди слишком нужны ему. Потом я пошлю за тобой, и мы поженимся…

— Почему бы тебе не уйти от него, вместо того чтобы испытывать его гнев? Давай уедем вместе?

Было видно, что он никак не может решиться, хотя сама мысль о том, что эта обожаемая женщина покинет его даже ненадолго, разрывала его сердце, однако рассудок взял верх…

— Не могу, — признался Кампобассо. — Я должен заплатить своим людям, а герцог обещал деньги…

— Другой, возможно, даст больше?..

— Знаю… и, может быть, однажды так и будет. Но я должен получить свое. Карл послал в Ломбардию Антуана, своего сводного брата и лучшего военачальника, набрать наемников. Я хочу, чтобы моим людям заплатили до того, как те придут…

Фьора не настаивала. Она решила сделать так, как он решил. Оттуда она, конечно, сможет убежать, и если она так нужна ему, как он говорит, то Кампобассо бросит все и последует за ней…

Через час, расположившись на подушках повидавшей виды, но крепкой кареты с плотно задернутыми кожаными шторами, Фьора покидала Тионвилль, который она так и не увидела. Как всегда, невозмутимый Сальвестро ехал рядом с нею, а остальные десять человек, разделившись поровну, следовали впереди и позади кареты. Из-за предосторожности на людях вместо зеленых плащей с белым Андреевским крестом были надеты боевые кольчуги с лотарингским гербом… Ехали быстро, дорога лежала на юг. За день надо было проехать около двадцати лье, которые отделяли Тионвилль от лотарингского замка Кампобассо. Кондотьер предпочитал сохранить приезд Фьоры в тайне и был рад, что это произойдет глубокой ночью.

Построенный в прошлом веке, этот замок высился на скале над узкой долиной, которая являлась естественным проходом между Барруа и Мозелем. Замок представлял собой пятиугольник площадью примерно в двадцать квадратных миль, защищаемый четырьмя башнями, каждая из которых была своего рода образцом военной архитектуры той эпохи: одна из башен была круглая, другая — квадратная, третья — с выступами и четвертая — восьмиугольная — главная. Именно эту башню Рене II едва не разрушил в своем гневе, но в целом замок мало пострадал от пожара. С севера и востока он выходил на крутой овраг, а с запада и юга его огораживал глубокий ров с висячим мостом, на который опускался еще один подъемный.

Таким образом замок представлял собой одновременно произведение искусства и довольно мощную крепость, где Кампобассо держал гарнизон из двадцати человек под командованием одного из своих сыновей…

Но Фьора ничего этого не видела, как, впрочем, и всего остального, мимо чего они проезжали, так как, несмотря на тряску по неровной дороге, она все время проспала, как сурок, и открыла глаза, только когда раздался шум, производимый подъемным мостом и решеткой ворот. Путешественники проехали под аркой и оказались в огромном внутреннем дворе, слабо освещенном несколькими горящими факелами, после чего остановились у жилых помещений, окна которых были изящно украшены скульптурными изображениями.

На пороге стоял молодой человек, внешне очень похожий на Кампобассо, одетый в кожаную куртку и начищенную кольчугу.

— Привет, Сальвестро, старый разбойник! — радостно закричал он. — Ты мог бы получить пару стрел из арбалета по своим лотарингским гербам! Что это за идея — переодеться?

— У Бургундии не слишком приятный запах. Так было намного разумнее…

— Каким ветром тебя занесло?

— Этот ветер унесет тебя отсюда, мессир Анджело.

Твой отец посылает за тобой, а меня оставляет в Пьерфоре на твоем месте.

— На самом деле? И я смогу наконец бросить это совиное гнездо и снова воевать? Слава богу! Я уже так давно этого жду!

Они обнялись, обмениваясь дружескими тычками, затем Анджело спросил:

— А что там, в карете?

— Драгоценное сокровище твоего отца. Та, кто скоро станет здесь хозяйкой: твоя будущая мачеха!

Открыв дверцы кареты, он предложил руку Фьоре, чтобы помочь ей выйти. Еще не совсем проснувшись, она мигала глазами на свет двух факелов, которые держали стоящие рядом слуги.

— Мы уже приехали? — спросила она.

— Да, сеньора. Это сеньор Анджело, старший из сыновей монсеньора Никола.

Но молодой человек уже склонялся в глубоком поклоне, с неожиданной для него, одетого в кожу и железо, грацией, чтобы поцеловать руку молодой женщине.

— Минуту назад я был счастлив, что уезжаю отсюда, прекрасная сеньора. Но я чувствую, что это желание проходит, потому что вы остаетесь, а мне надо уезжать!

— Спасибо за теплый прием, мессир. Я не надеялась встретить в этой крепости обходительного человека…

— Я тоже, — насмешливо вставил Сальвестро. — Ты, мальчик, сделал большие успехи в обращении с дамами. А на войну не очень надейся. Сдается мне, что герцог Карл, который сейчас в Солевре, послал своего канцлера договориться о мире с посланником короля Франции.

Лицо молодого человека помрачнело.

— О мире? Карл Смелый хочет мира со своим смертельным врагом? Невозможно поверить! Французы отобрали у него Пикардию, а их войска снова атакуют на севере Франш-Конте, после того как закончилось майское перемирие.

— У него есть другие заботы, и поэтому он предпочитает держать короля Людовика на расстоянии, даже подписав худой мир. Говорят, что по призыву герцога Рене Лотарингского швейцарцы и эльзасцы сейчас вовсю грабят Франш-Конте. Вот ты и сможешь тоже побывать на войне, — закончил он с насмешливой улыбкой.

— Все это весьма интересно, господа, — проговорила Фьора с улыбкой, которая должна была смягчить ее вмешательство, — но я хотела бы войти в дом и, если можно, поужинать.

— Простите, вы сто раз правы, — извинился Анджело. — Вы прибыли очень удачно, я как раз целый день провел на охоте, а сейчас собирался садиться за стол.

— И вы можете охотиться в такое время, когда эта бургундская крепость на лотарингской земле находится в постоянной опасности?

— А мы вовсе и не в Лотарингии, мы на границе между герцогством и Францией. Понимаете, граница точно не проведена, поэтому я могу быть более или менее спокойным, а вы будете в полной безопасности, если мы подпишем мир с королем Людовиком XI. В герцогстве тоже спокойно, Рене II присоединился к королю. Идемте!

Когда они проходили через комнаты, Фьора поняла, что можно быть военным и одновременно обладать хорошим вкусом. Зал, стены которого покрывали ковры. и обивка, был уставлен изящной мебелью и полон красивых безделушек. Фьора не скрыла от молодого хозяина своих впечатлений и добавила, что в старинном герцогском замке в Тионвилле она не видела ничего подобного.

— Там отец бывает только наездами. Ему много не надо. А здесь его дом, как и в Энвель-о-Жаре, недалеко от Нефшато, куда он, правда, совсем не появляется, а живет там мой брат и управляющий, который следит за сбором налогов, но тот дом следует немного привести в порядок. Вы ведь возьметесь за это, когда станете его женой? Я этому искренне рад…

Фьора похвалила рыбу и вино, которые ей подали, и добавила, что вполне довольна своей комнатой. Комната действительно была очень уютная. К сожалению, окна всех жилых помещений выходили на тот же двор.

Молодая женщина закрыла дверь на ключ из опасения, что юноша, который смотрел на нее во все глаза, захочет сам убедиться в существовании очарования, жертвой которого стал его отец. Но в дверь так никто и не постучал, и она совсем успокоилась.

Впервые оставшись одна за последние несколько дней и особенно ночей, Фьора решила осмыслить происходящее. Она проспала весь прошедший день И сейчас ощущала полную ясность мыслей и способность обдумать неожиданно сложившуюся ситуацию, в которой оказалась. В Тионвилле она надеялась постепенно понравиться Кампобассо, привязать его к себе, а затем заманить в ловушку, как и хотел Людовик XI, а именно: вынудить его покинуть Карла и вернуться во Францию вместе с Фьорой и, конечно, со всеми преданными ему солдатами. Все дело окончательно должна была решить хорошая приманка в виде мешка с золотом…

Все так бы и было, если бы не вмешались два неожиданных фактора: во-первых, присутствие Галеотто, его вооруженных людей и части бургундской армии в люксембургском городе — они сделали бы все возможное, чтобы помешать Кампобассо уехать. Во-вторых, страсть, которую она поселила в сердце и в душе кондотьера. Страсть непреодолимую, всепоглощающую, даже опасную, совсем не то, на что надеялась Фьора: вместо того чтобы послушно следовать за ней, Кампобассо думал только об одном: сохранить для себя ту, которую он полюбил, спрятать ее до тех пор, пока он не сможет открыто жениться на ней, — но оставаясь при этом на стороне бургундцев. Впрочем, если мир с Францией будет подписан, то его предательство не будет многого стоить, а только лишит его значительных выгод, которые мог бы дать ему герцог, если бы решил воевать с Францией. А сейчас сама Фьора находилась в неизвестной ей стране, запертая в неприступной крепости. Не обладая хитростью Эстебана или огромной физической силой Мортимера, она была почти обезоружена, потому что мало надеялась на свои женские чары против Сальвестро.

А где были в это время кастилец и шотландец? Кампобассо велел проводить их на одно лье от Тионвилля.

Только там им вернули оружие. Добрались ли они уже до Франции и произошло ли все именно так, как ей рассказали? На самом ли деле им возвратили оружие или попросту зарезали? Фьора достаточно изучила своего любовника, чтобы представить, насколько он был жесток и изобретателен…

Если ничего такого не произошло — а Фьора надеялась на это от всего сердца, — Дуглас Мортимер должен был сейчас возвращаться к королю, чтобы дать ему отчет. А Эстебан? Мог ли он поехать вместе с ним, чтобы привести какую-нибудь помощь? Слабая надежда на это оставалась. Кастилец был ей предан. Кроме этого, ни за что на свете он не нарушил бы приказ Деметриоса, а приказ был строгий: охранять Фьору при любых обстоятельствах. А может быть, он был сейчас не так и далеко?.. Во всяком случае, одно было ясно: отсюда надо было бежать, чего бы это ни стоило. Тогда, возможно, Кампобассо, узнав, что она от него ускользнула, бросится ее искать и оставит Карла Смелого без лучшего военачальника?

Все равно она не хочет больше оставаться игрушкой в руках этого человека и вновь переживать такие ночи, о которых не могла вспомнить без стыда: она вела себя как куртизанка, но самое ужасное, что она испытывала от всего случившегося удовольствие. Фьора только теперь поняла, что могла получать удовольствие от любовных игр, не испытывая самой любви…

С мыслями о своем будущем бегстве она уснула так крепко, что не слышала, как рано утром молодой Анджело покинул замок в сопровождении отряда солдат.

Когда Анджело уехал, Сальвестро велел поднять мост и опустить решетку. Затем он бросил быстрый взгляд на окно, за которым спала та женщина, околдовавшая его хозяина, слегка улыбнулся, пожал плечами и пошел проверить, в каком состоянии находятся казармы и оружие охраны. Фьора еще не знала того, что стала пленницей старого солдата, который хотел, чтобы она поняла роль, отведенную для нее: предмет роскоши, который был обязан скрашивать отдых воина. И ничего больше.

Скоро она поняла свое назначение. Утром, увидев, что дождя не было и небо почти прояснилось, Фьора попросила, чтобы ей оседлали лошадь проехаться по окрестностям. Ей ответили, что это невозможно, что прогулки несовместимы с положением приграничной крепости. И показали ей лестницу, которая состояла всего из одного марша и шла от входной двери до самой площадки, по которой прогуливались часовые. Но как только Фьора начала подниматься по этой крутой лестнице, она услышала за спиной звук кованых сапог двух своих провожатых. Вот так, под их бдительным оком, она медленно прошла по обычному маршруту стражи, не глядя по сторонам, погруженная в мрачные мысли, хотя пейзаж заслуживал внимания.

Ей стало еще хуже, когда, закончив прогулку, она заметила двух каменщиков, которые заканчивали заделывать новую решетку на ее окне под внимательным присмотром Сальвестро. Охваченная гневом, Фьора подбежала к нему:

— Кто это вам позволил? Вы что, забыли, что ваш хозяин хочет на мне жениться?

— Не бойтесь: вас в замке никто не обидит, но я почему-то уверен, что вы не горите желанием стать его женой. Поскольку вы ему нужны, то я хочу быть уверен, что вы сможете принять его, когда ему этого захочется.

— Какая глупость! Разве я приехала к нему не по доброй воле?

— Да… но с какой целью? Вы что, так долго о нем мечтали? Не верю: вы молоды, а он скоро будет стариком.

— Но ведь я его кузина!

— Может быть… а может, и нет. А моя задача — вас охранять, и я ее выполню даже вопреки вашей воле. Вы не подумали, чего мне это стоит! Не будь вас, я был бы рядом с ним и вместе готовился бы к войне.

— К какой войне? Идут переговоры о мире…

— А я вам говорю, что герцог снова начнет войну!

— В такую слякоть? Как это на него похоже!

— Для настоящих солдат погода не имеет значения.

Может, войдете в дом?

— Я буду жаловаться и скажу, как со мной здесь обращаются!

— Зато хозяин жаловаться не будет, ему нужно только, чтобы вы были в его постели, а я как раз и слежу за тем, чтобы вы из нее не сбежали!

Сильно расстроенная, Фьора вернулась в комнату, позволив себе маленькое удовольствие хлопнуть дверью.

Потянулись печальные дни и ночи, как близнецы похожие друг на друга, когда от скуки можно было умереть. Окруженный серыми тучами Пьерфор был похож на корабль, попавший в грозу, и Фьора полюбила подниматься на самый верх и подставлять себя ударам непогоды, в чем находила какое-то странное удовольствие. Она мечтала, что один из сильных порывов ветра подхватит ее, и она, как птица, полетит над пенистыми гребнями волн и опустится на промокшее поле, как опустилась бы в морскую воду…

Она проводила долгие часы в зале, у огромного камина, в котором весь день горели дрова, глядя на причудливую игру пламени. У нее не было никакой возможности занять себя, так как во всем замке не было ни одной книги и ничего такого, что могло бы занять ее праздные руки. На ночь Сальвестро закрывал ее комнату на ключ и ложился спать под дверью в коридоре, так что Фьора могла по ночам слышать его громкий храп.

Целыми днями они не разговаривали, потому что сказать им было нечего. Единственное событие случалось два раза в неделю, когда Сальвестро посылал кого-нибудь узнать новости в Тул или в аббатство Домевр, где покупали также и продукты.

Как и предсказывал старый шталмейстер, Карл Смелый снова поднял лилово-черные знамена и начал войну. 15 сентября он послал герцогу Рене послание, которое было, попросту говоря, открытым объявлением войны, встал во главе своей армии и начал завоевание Лотарингии. Впереди двигался авангард, который вели маршал Люксембургский и Кампобассо. Рене II поехал во Францию к Людовику XI за помощью, в которую не верил, потому что Людовик подписал в Солевре с Бургундией перемирие. Отзвуки войны волновали старого Сальвестро, и он вздрагивал, точно боевая лошадь при звуках рожка, и это делало его еще более невыносимым.

Однажды ночью Фьору разбудил грохот поднимаемой решетки. Затем послышался стук лошадиных копыт и крики. Она вскочила с постели и хотела пойти посмотреть, что случилось, но спросить так ничего и не успела.

В комнату ворвался Кампобассо с горящими глазами.

Бросив на пол шлем и перчатки, он пошел к ней:

— Я не мог не приехать. Конфлан обойдется сегодня без меня…

— Ты хочешь сказать, что… оставил пост, чтобы приехать сюда?

— Да… я рискую все потерять, но больше не могу…

Ты мне необходима больше чем воздух, которым дышу!

Помоги мне снять эти доспехи! У меня в распоряжении около двух часов.

Вместо того чтобы подчиниться приказу, Фьора укуталась в покрывало и прислонилась к окну:

— Нет! Ты появился как гром среди ясного неба и говоришь, что я тебе нужна! Но видишь ли, ты мне не нужен совершенно, и если ты меня хочешь, то возьми силой!

Сбитый с толку ее поведением, Кампобассо пробормотал в замешательстве:

— Но… Фьора… мы ведь любим друг друга! Разве ты уже забыла Тионвилль, то, что между нами было?

— Я ничего не забыла. Но ты, кажется, забыл, что требует женщина моего положения? Кто я здесь такая?

Наложница для удовольствий? Посмотри на решетки на моих окнах! А ты знаешь, что я могу прогуливаться только в компании двух солдат? А то, что у моей двери спит твой слуга?

— Умоляю, успокойся! Я сам приказал Сальвестро это сделать. Так надо было для… безопасности!

— А при чем здесь моя безопасность?

— Пойми! Хотя это место и хорошо защищается, я не мог тебя оставить одну среди солдат, не приняв предосторожностей. Ни один мужчина не может устоять перед твоей красотой. Ведь здесь такие люди: немного выпили и быстро в окно… Сальвестро!

Тут же появился старый солдат. Как обычно, он не отходил от двери…

— Помоги мне снять это! — приказал ему Кампобассо.

— Напрасно, потому что ты скоро уедешь, а я останусь. Я никогда не соглашусь, чтобы меня считали продажной девкой!

— Я считаю тебя своей женой, и точка.

— Правда? Говорят, что ты ее убил? Снова попробуешь?

— Вы слишком великодушны с этой тварью, монсеньор, — высказал свое мнение Сальвестро, снимая доспехи. — Давайте я ее подержу, а вы пользуйтесь на здоровье…

Но Кампобассо оттолкнул его:

— Пойди принеси мне вина! Потом закрой дверь на ключ и приди за мной через два часа! И приготовь свежую лошадь!

Тем временем Фьора лихорадочно думала. Два часа — это не так много. Но, может быть, и… Что случится, если она уговорит его не уезжать? Кампобассо будет обесчещен, но это ее ничуть не волновало… А игра, как говорят, стоила свеч…

Когда Сальвестро принес вино и в замке раздался звук поворачивающегося ключа, она засмеялась. Он стоял в нескольких шагах поодаль, обдумывая обвинения, которые она высказала в его адрес.

— Перестань смеяться! Ты говоришь…

— Что ты убил свою жену? Но, мой дорогой, это же входит в твою легенду! К тому же меня это нисколько не волнует!

— Тогда что тебя волнует?

— Может быть, ты сам… Мне не нравится, когда меня считают пленницей, рабыней, я хотела бы быть по-настоящему твоей госпожой… в полном смысле слова.

— Тогда испытай меня! Приказывай! Я все сделаю, но только не отказывай мне!

— Ладно. Я испытаю тебя. Я приказываю тебе стоять и не двигаться с места, пока я снова не прикажу!

— Чего ты хочешь?

— Посмотреть, так ли ты послушен. Если ты вздумаешь пошевелиться…

Медленно, очень медленно, все время глядя на него, Фьора спустила с плеч покрывало, развязала ленту ночной сорочки, сбросила ее и призывно потянулась, подняв рукой сверкающую копну черных волос. Кампобассо побагровел.

— Фьора… — умоляюще прошептал он.

— Не двигайся!

Неторопливо, обнаженная, она грациозно подошла к сундуку, на который Сальвестро поставил вино, налила себе в кубок и выпила, не переставая при этом улыбаться ему. Он упал на колени и позвал ее:

— Фьора! Время идет! Прекрати эту жестокую шутку!

— А ведь правда, ты же хочешь пить! Подожди…

Я тебе налью…

Она повернулась к нему спиной, чтобы наполнить оловянный кубок, и в то же время взяла из своей сумочки духи и склянку, тоже подарок Деметриоса, в которой было снотворное, откуда она уронила в вино несколько капель. Ее распущенные волосы закрывали все происходящее от глаз Кампобассо. Затем она взяла кубок двумя руками и поднесла его кондотьеру.

— Выпей! — нежно прошептала она. — А я в это время тебя раздену. Потом… мы ляжем…

Он выпил вино одним глотком, отбросил кубок, поднял молодую женщину на руки и уложил на скрипнувшую под их тяжестью кровать. Но действие снотворного не было мгновенным, и поэтому Фьоре не удалось избежать его страстных ласк. Когда Кампобассо уснул, она выскользнула из постели и быстро сполоснула кубок оставшимся вином, которое выплеснула в окно, затем снова налила до половины и поставила кубок в изголовье кровати, а пустую бутылку выставила за дверь.

Дождь лил вовсю и смывал все следы. Проделав это, она вернулась и легла рядом с Кампобассо, выпила немного вина и оставшееся пролила на простыни, после чего притворилась спящей. И, естественно, когда пришел Сальвестро и попытался разбудить хозяина, ему это не удалось.

— Он очень много пил, — вздохнула Фьора, — и теперь смертельно пьян.

— Он больше пьян от усталости. Здесь есть и ваша вина… Но это не имеет значения. Ему надо ехать, иначе он пропал. Помогите мне одеть его!

Отвернувшись, чтобы не видеть, как Фьора одевалась, он начал натягивать одежду на неподатливое тело Кампобассо, который время от времени недовольно бурчал что-то и всхрапывал. Вдвоем им все-таки удалось справиться, затем Сальвестро пошел позвать сержанта, который командовал гарнизоном, чтобы тот помог ему надеть доспехи. Фьора огорченно наблюдала за происходящим. Она поняла, что любая самая изощренная женская хитрость бессильна перед преданностью старого слуги.

В одежде и при оружии кондотьер был усажен на лошадь и привязан к седлу, а Сальвестро, который оделся в один момент, взял ее за повод.

— Я поеду с ним, пока он не проснется. Если надо будет ехать до самого Конфлана, я поеду в Конфлан, — объяснил он сержанту. Сказав это, Сальвестро наклонился с седла к уху сержанта и что-то прошептал ему.

Разочарованно пожав плечами, Фьора вернулась в комнату и легла в свою залитую вином постель.

Сальвестро вернулся днем. Кампобассо пришел в себя только на рассвете, ничего не понимая из того, что с ним произошло.

Получилось так, что эта эскапада имела для его гордости солдата большие и неприятные последствия. Этой ночью Грациану д'Агерру, храброму защитнику Конфлана, пришла помощь в лице Жерара д'Авилье, коменданта пограничного города Брие, который прибыл с частью своей армии. Хотя Кампобассо и удалось к утру вернуться в свой лагерь, следом за ним появился герцог Рене II, который прибыл из Франции с отрядом в две с половиной тысячи человек под командованием Жоржа де ла Тремуйя, который атаковал Кампобассо при поддержке лотарингских рыцарей и арбалетчиков. Хорошо понимая свое положение, кондотьер немедленно снял осаду… затем последовал страшный приступ ярости со стороны герцога Бургундского, который обозвал его трусом и бездарностью. Кампобассо, подавив гнев, оставалось только смиренно выслушивать упреки, но он дал слово, что еще покажет себя.

Когда новость об этом дошла до Пьерфора, Сальвестро метал громы и молнии, отчего и Фьоре не поздоровилось:

— Мой гнусный хозяин? А ведь ты не находишь его таким ужасным, когда он спит с тобой, флорентийская потаскушка. Я знаю, что ты ему мурлычешь, когда он ложится на тебя. И он еще не раз помнет тебя!

— Никогда! Никогда больше он не дотронется до меня, слышишь? Даже ради спасения моей души!

— Твоей души? — издевался Сальвестро. — А чему там пропадать? У тебя нет души, недостойная женщина.

Убирайся отсюда, а то я за себя не отвечаю!

Тогда Фьора со всего размаха залепила ему пощечину и, плюнув в лицо, бросилась бежать, а вслед ей раздавался охрипший от злости голос Сальвестро:

— Он скоро приедет, твой и мой хозяин, а я уж знаю, что ему рассказать!

Фьора бросилась на кухню, где захватила столовый нож, чтобы было чем защитить себя в случае нападения, а если положение станет безвыходным, то убить себя.

Но Кампобассо не вернулся… Зато однажды, пасмурным утром в первые дни ноября, появился отряд всадников под знаменами Бургундии во главе с пожилым высокомерным офицером, перед которым открыли ворота, когда он закричал:

— Именем монсеньора Карла, герцога Бургундии, графа Шароле, я, Оливье де Ла Марш, кавалер почетного ордена Золотого Руна и капитан гвардии сеньора герцога, требую открыть ворота замка для проведения обыска!

Второпях построив почетный эскорт для встречи и надев свой лучший плащ, Сальвестро приказал опустить мост и поднять решетку. Отряд проехал по мосту и остановился посередине двора.

— Мне надо поговорить с тем человеком, который здесь командует.

— Это я, монсеньор, Сальвестро де Канале, шталмейстер монсеньора графа Кампобассо. Я к вашим услугам.

— Мне этого и надо. Вы должны передать в мои руки одну женщину, некую Фьору Бельтрами. Она ведь здесь?

— Конечно… Но у меня приказ быть при ней и охранять ее лично до тех пор, пока мой хозяин не велит ее освободить.

Капитан наклонился и без видимого усилия приподнял Сальвестро над плитами двора, ухватив его за ворот:

— А я подчиняюсь герцогу Бургундскому, и он мне приказал привести к нему эту женщину! Понятно?

— Он очень хорошо понял, — раздался спокойный голос Фьоры, которая показалась в дверях. — Чего вы от меня хотите? , Не пытаясь скрыть изумление при виде этой хрупкой молодой женщины с гордой походкой, одетой в черное, которая бесстрашно смотрела на него, Оливье де Ла Марш поневоле заговорил тише:

— У меня приказ арестовать вас и доставить лично к моему хозяину.

— Арестовать меня? Разве я совершила какое-нибудь преступление?

— Мне это неизвестно. Вы готовы следовать за мной по доброй воле?

— И даже с удовольствием! — произнесла она с тенью улыбки, смысл которой был обращен к Сальвестро, который в это время старался справиться со своим гневом. — Я могу взять свои вещи? Их, впрочем, совсем немного.

— Конечно. Кто-нибудь из моих людей вам поможет. А пока пусть приведут оседланную лошадь!

» Через короткое время Фьора вернулась, закутанная в свою черную накидку, а за ней один из солдат нес ее легкий багаж. Лошадь уже ждала ее. Фьора направилась было к ней, но путь ей преградил капитан, который успел спешиться. В руках у него была веревка:

— Я обязан вас связать. Если вы пообещаете не делать попытки сбежать, я свяжу вам руки спереди…

— Ах… Даже так…

— Да.

— Хорошо. Как бы то ни было, я вам ведь сказала, что счастлива покинуть эту тюрьму.

— Даже если вас ждет другая?

— Будь что будет, но я убеждена, что мне там понравится больше.

Со связанными руками ее усадили в седло, а офицер даже прикрыл ее своим плащом и накинул ей на голову капюшон, чтобы защитить от дождя. Затем он сел в седло и взял поводья лошади, на которой должна была ехать молодая женщина.

— Вы можете сказать мне, куда меня везут? — спросила Фьора, в то время когда она бок о бок с Ла Маршем проезжала под аркой ворот замка Пьерфор.

— В этом нет никакой тайны. Я вас везу в Нанси, в лагерь монсеньора герцога. Сегодня вечером мы там будем.

— Тогда все хорошо.

Она позволила себе улыбнуться под капюшоном.

Любое положение было лучше, чем быть пленницей Кампобассо, даже если оно означало полный провал ее миссии. Наконец-то она приблизится к этому сказочному принцу, про которого друзья никогда не говорили ничего хорошего, а враги — плохого, к этому Карлу Смелому, с которым Филипп де Селонже был связан феодальной клятвой… к этому человеку, которого она и Деметриос поклялись убить. Теперь же она стала его пленницей, и, возможно, как раз он убьет ее. Но, в принципе, было важно не это, если только судьба не сведет ее лицом к лицу с Филиппом… Не надо только, чтобы начала кровоточить старая рана, если она хочет стойко встретить смерть.

Глава 10. ОСАДА НАНСИ

С высоты холма перед взором Фьоры открылась широкая панорама. Множество разноцветных палаток, над которыми развевались боевые флажки, расположились вокруг наполовину разрушенного строения. За ними, весь в дыму, возвышался город, окруженный рвами и земляными укреплениями. Пушки с той и другой стороны стреляли все разом, и стрельба сопровождалась криками. Кругом царила суета. Воины в блестящих доспехах штурмовали город, над которым появлялись языки пламени и черный дым.

Нанси был не очень большим городом, с населением пять-шесть тысяч человек, но это была столица герцогства Лотарингского, для защиты которого его владельцы соорудили высокие стены с укрепленными башнями.

Пятьдесят лет назад герцог Карл II, сознавая возросшее значение артиллерии и то, что старые прямые стены вместе со рвами уже не являлись для города достаточной защитой, приказал построить «беллевары», или бульвары, с целью не подпустить противника близко к стенам и защитить ворота, не мешая при этом защитникам делать вылазки. Были также укреплены дозорные бойницы, а немного позже герцог Иоанн II велел расширить башни и приделать каменные караулки, которые защищали северные ворота. Вот в таком виде лотарингская столица оборонялась от нападения бургундской армии… Армии, которая из-за влившихся в нее люксембуржцев, наемников из Франш-Конте, Савои и Англии, стала сильной и опасной, потому что могла получать помощь людьми и продовольствием с севера из Меца , а с юга — из Франш-Конте, чего не могли сделать осажденные. С самого начала осады Кампобассо перехватывал все отряды, которые были отправлены ими с этой целью. Как долго в таких условиях и при такой холодной и дождливой осени мог продержаться Нанси?

Не обращая никакого внимания на стрельбу, Оливье де Ла Марш проследовал со своей пленницей по всему огромному лагерю и через его отдельные биваки, где работали люди разных специальностей: оружейники, каретники, шорники, плотники, портные, булочники, мясники и даже один аптекарь. Эта армия представляла собой целый город, в котором были и пивные и бордель, расположенный неподалеку от пруда Сен-Жан.

Герцог Карл сократил численность девиц до тридцати на каждую роту, но и тогда их было все же немало.

К концу дня — а день быстро заканчивался в этом ненастном ноябре — стрельба из пушек прекратилась.

Осаждающие вернулись в лагерь, неся на себе раненых, по крайней мере тех, кому еще можно было помочь.

В осажденном городе колокола церквей Сен и Сен-Жорж прозвонили Анжелюс, и по обе стороны все обнажили головы и замерли в короткой молитве. То же сделали и сопровождающие Фьоры… Проехав наконец древние укрепления стоянки рыцарей святого Иоанна Иерусалимского, находящейся примерно в тысяче двухстах метрах от передовых укреплений, они оказались перед несколькими тщательно охраняемыми и роскошно убранными палатками, посреди которых стояла самая большая, пурпурного цвета, украшенная золотой короной. Рядом стояло на стяге знамя лилового цвета с чернью и серебром, а вокруг было полно конюхов, слуг и пажей, одетых в ливреи с гербом Бургундии. На других палатках были гербы герцога Клевского, принца Таранте кого, различных посланников и кавалеров ордена Золотого Руна, но одна из палаток, та, что стояла ближе всех к герцогской, была больше остальных, с золотым крестом наверху и принадлежала папскому легату Алессандро Нанни, епископу Форли.

Все эти временные жилища, многие из которых отличались роскошью, кипели жизнью, в то время как неподалеку повара уже разжигали огонь для рагу или жаркого, а запах пряностей дразнил обоняние.

Появление капитана гвардейцев, который вел под уздцы лошадь с молодой и красивой женщиной со связанными руками, вызвало огромный интерес, однако невозмутимый и не реагирующий на вопросы товарищей по оружию Оливье де Ла Марш продолжал свой путь, даже не повернув головы. Фьора тоже не оглядывалась по сторонам. Она прямо сидела на своей лошади, с гордым видом пленной королевы, и не видела, как в нескольких шагах от нее один рыцарь помогал другому освободиться от помятого в бою шлема. Вдруг на лице первого из них появилось выражение, похожее на ужас, и он резким движением сорвал шлем с головы приятеля.

— Потише, пожалуйста, — вскрикнул Филипп де Селонже, — ты чуть было не оторвал мне ухо!

— Смотри!.. И скажи мне, не брежу ли я?

Протянув руку, Матье де Парм указал на двух всадников, которые направлялись к палатке герцога. Загорелое лицо Филиппа внезапно сильно покраснело.

— Но это невозможно! Ведь это не может быть она? — прошептал он. — Даже если она и жива, что она может здесь делать?

— Не знаю. А ты думаешь, что возможно такое сходство? Я думал, что такая красота…

— Надо узнать!

Филипп бросился было вперед, но де Ла Марш уже спешился и вместе со своей пленницей вошел в палатку герцога, которую охраняли вооруженные солдаты. Перед Селонже, который хотел войти вслед за ними, молчаливо скрестились копья стражи.

— Мне необходимо войти! — возразил он. — Мне надо немедленно увидеть монсеньера герцога!

— Это невозможно. Мессир Оливье только что приказал никого не пропускать.

— Но скажите хотя бы, кто эта женщина со связанными руками, которая вошла вместе с ним?

— Мне это неизвестно.

В ярости Селонже сорвал с руки перчатку и бросил ее на землю. Де Парм, который успел подойти к другу, попытался его успокоить:

— Тише! Гнев тут не поможет. Надо подождать, пока она выйдет. Не может же она оставаться у герцога вечно…

— Ты прав! Будем ждать!

И они оба уселись на поваленное дерево, которых здесь было великое множество.

А в это время Фьора после недолгого ожидания в небольшом помещении, похожем на приемную, стены которой были затянуты алым бархатом, в сопровождении капитана прошла в роскошно убранную комнату, стены которой, покрытые золотой вышивкой, сверкали, как епископская митра. В центре высилось кресло, напоминавшее трон, с нависающим над ним балдахином, с изображением гербов Бургундии, — все это было освещено множеством горящих в канделябрах и в хрустальных лампах свечей. На троне сидел человек, которого Фьора без труда узнала по описанию своей кормилицы;

«У него красное лицо с сильным подбородком, с темными властными глазами. Волосы у него темные и густые…» Это был Карл Смелый.

На нем была длинная одежда из красного бархата с горностаевым воротником, подпоясанная золотым поясом, на котором висела цепь ордена Золотого Руна. На его шляпе из такого же бархата сверкало удивительное драгоценное украшение: эгретка из бриллиантов, которую поддерживал колчан, выполненный из жемчужин и рубинов, и пленница подумала, что он был похож на сказочного принца, о которых ей рассказывал отец, когда она была еще ребенком. Наверное, даже император не выглядел так величественно. Однако Фьора не испугалась, а чуть было не рассмеялась, когда подумала, что многие месяцы мечтала сразить этого человека, которого охраняла целая армия солдат и еще одна — слуг.

И она, обыкновенная слабая девчонка, со своим старым другом, ученым греком Деметриосом, поклялись убить герцога Бургундского, даже не подумав о том, смогут ли они когда-нибудь подойти к нему близко… А сейчас она стоит перед ним, связанная пленница, и уж, конечно, ей не дожить до следующего утра, потому что ни это мрачное лицо, ни сверкающие гневом глаза не предвещали ничего хорошего. Но страха в ней не было.

— Значит, — произнес он строго, звучным, хорошо поставленным голосом, — ты та самая девчонка, ради которой мой лучший военачальник бросил пост перед осажденным городом и забыл свой долг? Откуда ты явилась, что не знаешь, как надо приветствовать принца?

— Женщины не кланяются, а я не могу приветствовать вас по достоинству со связанными руками. — И, показав свои связанные руки, Фьора добавила:

— Этому я ищу объяснение с того момента, как меня арестовали. Насколько мне известно, я никого не убила и ничего не украла?

— Ты шпионка моего доброго кузена, короля Людовика Французского. А это в моих глазах намного хуже.

— В самом деле? Я, кажется, слышала, что между вами и королем в Солевре подписан девятилетний мир?

Поэтому я полагала, что, пока молчат пушки, я могу путешествовать где мне вздумается.

— Здесь они пока не молчат. Итак, тебе захотелось посмотреть границы и именно тот город, в котором случайно находилась большая часть моей армии?

— Я захотела повидать единственного двоюродного брата, который у меня остался, монсеньор.

— Кузена? Кампобассо твой двоюродный брат?

— Я не понимаю, почему, — слегка улыбнулась Фьора, — такое родство может оскорбить могущественного герцога Бургундского? А поскольку мы говорим о вежливости, мне бы хотелось, чтобы вы прекратили говорить мне «ты». Я благородного происхождения, и король Людовик, которого мне приходилось встречать, относился ко мне с должным почтением. И мне никто не говорил, что Его Величество происходит из менее благородного дома, чем вы, монсеньор.

Услышав смелое заявление этой молодой женщины, которая смотрела на него с насмешливым вызовом, Карл не смог сдержать своего гнева. Его лицо стало таким же красным, как и его платье, и он приказал:

— Ла Марш! Заставьте эту женщину встать на колени и дайте ей понять, что ее жизнь висит на волоске!

В ее интересах не возбуждать моего гнева!

— Клянусь всеми силами ада, ты врешь, несчастный! Но ты ее у меня не отнимешь… — В покоях герцога появились Селонже и Кампобассо.

— Прекратите! — повысил голос герцог, а на кондотьера уже накинулся Оливье де Ла Марш и вырвал у него шпагу. Герцог тем временем продолжал:

— Соблюдайте порядок! За свое безрассудное поведение вы будете наказаны, граф Кампобассо! А сейчас уходите!

— Но, монсеньор…

— Не заставляйте меня повторять, иначе вы опозорите себя, когда вас выбросят отсюда!.. А теперь, Селонже, я слушаю вас! Только хорошо думайте, когда будете говорить, потому что я никогда и никому не позволял смеяться над собой, особенно тем, кто у меня в милости!

— Храни меня бог от тою, чтобы потерять ее, мой принц! Я ваш вассал с детства и скорее умру, чем посмеюсь над своим господином, что в моих глазах является святотатством.

— Я верю тебе, Филипп. Тогда отвечай и не бойся: ты говоришь, что она — твоя жена?

— Я женился на ней во Флоренции, куда вы отправили меня к Медичи в феврале прошлого года. Ее отец, Франческо Бельтрами, был тогда одним из трех самых богатых и влиятельных людей города. Мы поженились…

— Чтобы предложить военной казне вашего высочества сто тысяч золотых флоринов, которые в качестве моего приданого выплатил Фуггер аугсбургский! — вмешалась Фьора, которой удалось побороть волнение, вызванное появлением Филиппа.

Он очень изменился из-за военной формы, которая ему очень шла, более коротких волос и обострившихся от усталости черт лица. Щеку его пересекал свежий шрам. Филипп изменился, но ее сердце рванулось ему навстречу, и доселе скрытая рана начала снова кровоточить, несмотря на радость от того, что он при всех назвал себя ее супругом. Радость, однако, быстро прошла.

Отвергнутая и брошенная тогда и обманутая сейчас, потому что другая женщина носила его имя, Фьора вынуждена была призвать себе на помощь давнюю обиду.

— Конечно, — согласился Селонже, — я и не скрывал от вас назначение этих денег, но женился я на вас не поэтому, вспомните, Фьора!

— Не хотите ли вы сказать, что любите меня сейчас, хотя в свое время сочли возможным провести со мной только одну ночь? Вы бросили меня на другое же утро после свадьбы и не подумали вернуться, потому что любили другую женщину и, должно быть, женились на лей, когда услышали, что я умерла. А может быть, вы и женились на ней раньше?..

— Другая женщина? О чем вы, Фьора? Я, Филипп де Селонже, кавалер ордена Золотого Руна, я — двоеженец?

— Как еще вас называть, объясните мне, кто такая эта Беатрис, которая всем правит в вашем замке Селонже? Там мне сказали, что она — хозяйка…

— Беатрис? — воскликнул Филипп. — Она еще там?

— А почему бы ей там и не быть, если она у себя дома?

Селонже рассмеялся от всего сердца, а в его карих глазах появился веселый огонек.

— Я думал, что она уже давно вернулась к своим родителям. Знайте, что она — моя невестка и ничего больше.

— Когда вы говорите правду и когда лжете? Для того чтобы иметь невестку, надо иметь брата, а вы сказали моему отцу, что никакой родни у вас нет.

— Так оно и есть. Мой старший брат, Амори, погиб в сражении при Монлери десять лет назад. Его вдова ожидала, что я женюсь на ней, как это часто происходит в наших семьях. Но я никак не мог решиться жениться на женщине, которую не люблю. А вас, Фьора, я… любил.

— Вы любили меня и все же уехали, не оставив никакой надежды хотя бы когда-нибудь вас снова увидеть?

— Но я вернулся и узнал, какое несчастье случилось с вами. Мне сказали, что вы умерли. У меня не было никакой причины не верить.

— Боже мой, Филипп, я так вас ненавидела!

После того, как она столько пережила, Фьора почувствовала такую радость, что забыла о присутствии герцога и уже протянула руки к своему возлюбленному, когда холодный голос Карла, который все это время внимательно наблюдал за ними, прервал их объяснение:

— История, конечно, трогательная, но поскольку вы, мадам, теперь графиня Селонже, скажите нам, пожалуйста, как случилось, что вы являетесь любовницей графа Кампобассо?

— Мне кажется, монсеньор, что достойнее служить принцу, рожденному под прилавком, чем герцогу Бургундскому. Ваше высочество, вероятно, ненавидит мессира де Селонже?

— Его? Он пользуется нашим уважением и дружбой.

— Так оно и есть. А что было бы, если бы вы стали его ненавидеть?

— Не берите на себя слишком много. Он скорее предпочтет страдание, после того, как унижен в глазах всех. У нас адюльтер наказывается смертью.

— Только не у принцев, если верить тому, что говорят об отце вашего высочества. Велите меня казнить, это положит всему конец.

— К тому же будет хорошим примером для других, потому что я ненавижу неверность и вы мне внушаете отвращение при всей вашей красоте! Мы посмотрим, что делать дальше, а пока вы останетесь в лагере под надежной охраной. Ваша стража ответит мне головой, потому что я не позволю вам избежать вашей законной участи. А сейчас нам еще предстоит взять город… Одна ко будьте уверены, что о вас не забудут!

Снова в сопровождении де Ла Марша Фьора уже хотела выйти из палатки, но Карл остановил ее:

— Минутку! Перед тем как прибыть во Францию, вам случалось покидать Флоренцию?

— Нет, монсеньор. Никогда…

— Странно… Мне кажется, что я вас уже видел…

Очень давно…

— Говорят, что на этой земле у нас у всех есть двойники, ваше высочество могли видеть женщину, похожую на меня… Где-нибудь на улице… На рынке…

Пожав плечами, он жестом велел ей выйти. Фьора, нисколько не склонив головы, сделала ему изящный реверанс и вышла в сопровождении стражи. Уже наступила ночь, но вокруг палатки герцога было совсем светло от факелов и костров.

Когда Фьора вышла, Кампобассо, который ожидал ее, сидя на том самом пне, на котором до него сидели Филипп и Матье, бросился было к ней, но Ла Марш остановил его:

— Прочь! Герцог отдал строгий приказ никому с ней не разговаривать.

— Куда вы ее ведете?

— Здесь недалеко, но ее будут бдительно охранять.

Вам запрещено приближаться к ней!

Кондотьер отпрянул, как будто его ударили: Фьора прошла мимо, даже не взглянув на него. Тогда он хотел ворваться внутрь герцогской палатки, но стражники словно предвидели это и скрестили перед ним свои копья.

Потеряв рассудок от бешенства, Кампобассо принялся оскорблять их, но они оставались так же невозмутимы, и поэтому он решил направиться вслед за стражей, чтобы узнать, куда повели ту, которую он так любил.

Это было совсем рядом. Позади огромного герцогского шатра стояли палатки, предназначенные для некоторых офицеров. В одну из них, освободившуюся после гибели хозяина, Ла Марш ввел свою пленницу, осветив внутренности палатки взятым снаружи факелом.

Внутри было довольно прилично: стояла походная кровать с подушками, одеялами, два сундука, в одном из которых хранились принадлежности туалета, большой металлический подсвечник, погасшая жаровня; тут же был ковер, который положили прямо на траву.

Один из солдат разжигал в жаровне огонь, а капитан в это время с помощью факела зажигал свечи.

— Я принесу вам ужин, — сказал Ла Марш Фьоре, которая, дрожа от пережитого, присела на край постели. — Еще я пошлю за вашим багажом, а завтра придет женщина прислуживать вам.

— Благодарю. Только зачем столько хлопот? Разве я не пленница?

— Здесь у нас нет тюремного помещения. Кроме того, герцог приказал, чтобы вы ни в чем не нуждались.

Мне ведено проследить за этим лично…

— Он очень любезен… раз так, не могли бы вы мне сказать, далеко ли отсюда палатка господина Селонже?

— Мне приказано вам этого не говорить, мадам. Вы здесь в некотором роде тайная узница, и вам запрещается выходить и общаться с кем бы то ни было, исключая меня и того, кто получит на это разрешение…

Фьора кивнула в знак того, что все поняла, затем встала и протянула замерзшие руки к огню. В голове не было ни единой мысли, как у человека, пережившего сильное потрясение, впрочем, она и не пыталась думать, а только ощущала свое измученное и озябшее тело, которое медленно отогревалось. Она чувствовала огромную усталость, которая приносила ей боль; усталость была вызвана совсем не долгой дорогой верхом, а этим внезапным и жестоким переходом от чувства ослепительной радости к глубочайшему горю, и теперь Фьора хотела только одного: спать! На многие часы погрузиться в глубокий сон, похожий на смерть. Рано или поздно придется просыпаться, но может случиться так, что силы и мужество вернутся к ней.

Она собиралась лечь, когда в дверях палатки с подносом в руке появился мальчик, элегантно одетый в расшитый серебром камзол из фиолетового бархата, в коротких светло-серых брюках и коротких сапогах из фиолетовой замши.

— Позволит ли мне благородная дама войти? — спросил он, сделав непринужденный поклон.

Он говорил по-итальянски, и Фьора улыбнулась.

Это был первый мужчина, который вел себя с уважением по отношению к ней.

— Конечно! Мы что, соотечественники?

— Не совсем. Я римлянин: Баттиста Колонна, родственник князей Пальяно и паж моего кузена, графа де Челано, но недавно я перешел служить к монсеньору герцогу Бургундскому. А теперь, мадам, если вы не против, мы будем говорить по-французски, чтобы не насторожить часовых, — добавил он уже по-французски и поставил свой поднос на один из сундуков.

— Вам разве не нравилось служить графу Челано?

— Вовсе не потому, но у меня хороший голос, и монсеньор Карл, у которого есть хор из молодых певцов, любит, когда я пою с другими. Ну вот, я почти закончил.

— И вас приставили приносить мне еду, вас, который принадлежит к очень хорошей семье, — удивилась Фьора. — Кто же мог такое приказать?

— Господин Оливье де Ла Марш. Здесь, в лагере, есть только полевые ординарцы, а сейчас, когда нет женщины, которая могла бы прислуживать благородной даме из Флоренции, господин Оливье подумал, что вам будет… как бы это сказать? Ах, вот: это вас подбодрит, если вам будет прислуживать кто-нибудь, также родившийся на полуострове.

— Я не могла вообразить пять минут назад, что он будет таким внимательным. Однако я надеюсь, что герцог Карл не слишком обиделся?

— Мессир Оливье ничего не делает без ведома монсеньора. Желаю вам приятного аппетита и хорошего отдыха, донна Фьора!

— Вы знаете, как меня зовут?

— Мессир Оливье никогда ничего не забывает, — ответил молодой Колонна с мальчишеской улыбкой.

Слегка придя в себя после неожиданного визита этого очаровательного мальчика — ему могло быть лет двенадцать, — Фьора мысленно поблагодарила невозмутимого капитана гвардии герцога и дала себе слово сказать это ему лично, как только представится возможность. Затем она обнаружила, что страшно проголодалась, и буквально проглотила паштет из угря, слоеные пирожки и сушеные фрукты, которые паж принес вместе с кувшином бургундского вина. После этого Фьора, не раздеваясь, легла и, завернувшись в одеяло, вся отдалась усталости и погрузилась в долгожданный сон.

А в своей роскошной палатке Смелый, оперев подбородок на ладонь, слушал, как его капелла, состоявшая из двадцати четырех мальчиков, поет под руководством мэтра Адама Бюнуа песнь Богородице… Чистые голоса заполняли тишину холодной ночи, которая предвещала раннюю зиму, а в огромном лагере многие, затаив дыхание, старались обрести в этом дивном звучании хотя бы какую-то поддержку перед завтрашним сражением.

В течение нескольких дней Фьора находилась в своей палатке и не видела никого, кроме молодого Баттисты Колонна, который приносил ей еду, и совершенно запуганной немой молодой женщины, кое-как убиравшей в палатке. Она же приносила дрова и воду, чистила жаровню и посуду. Ее молчание нервировало Фьору.

Зато Баттиста любил поговорить. Наполовину оглохшая от грохота пушек, которые стреляли весь день, Фьора узнала от него, что Нанси удачно защищается.

Комендант города, бастард Калабрийский, был хорошим военным. При подходе бургундской армии он прибавил к ужа существовавшим бастионам и редутам некоторые специально придуманные им укрепления, а его артиллерия под командованием мэтра Демулена, возможно, лучшего артиллериста этого века, ни в чем не уступала бургундской. Демулен велел поднять на Большую Башню две пушки и заставил Карла Смелого дважды менять расположение своей палатки, кроме этого, он в клочья разнес длинноствольную кулеврину, с помощью которой бургундцы атаковали эту башню и башню ворот Сен-Никола. Юный римлянин не скрывал, что в рядах осаждающих началось некоторое волнение. Не было ли это повторением бесконечной осады Нейса? А в городе, напротив, укреплялась надежда, хотя продовольствие подходило к концу. Да к тому же дождь играл на руку защитникам и превращал лагерь бургундцев в непроходимую клоаку…

К несчастью для защитников, бургундцы получили поддержку: Антуан Бургундский, сводный брат Карла Смелого и его лучший военачальник, подошел к нему с юга и привел с собой свежие силы, которые он набрал в Милане. С их помощью Карлу удалось полностью окружить город и сделать невозможной доставку продовольствия.

— Означает ли это, что осада скоро закончится, — спросила Фьора, — или нам придется стоять здесь еще несколько месяцев?

— Я надеюсь вместе с вами, что сопротивление лотарингцев не будет бесконечным. Эта палатка, конечно, довольно приятна, но при условии, что вы скоро ее покинете на больший срок, чем сейчас.

В самом деле, Фьора получила возможность по ночам и в сопровождении охраны выходить на короткое время подышать свежим воздухом. В остальное время ей позволяли только откидывать полог палатки. В сущности, она не пользовалась и этой возможностью из-за проливного дождя и порывистого ветра. Тем не менее замечание пажа взволновало ее:

— Вы хотите сказать, что я отсюда не выйду до тех пор, пока Нанси не сдастся?

Баттиста немного помолчал, а затем тихо проговорил по-итальянски:

— Совершенно верно. Мне не следовало вам этого говорить, но, по-моему, вам необходимо знать то, что вас касается: Кампобассо напал на господина де Селонже, и они начали драться, но тут вмешался монсеньор герцог. Он приказал им отложить свой спор до тех пор, когда армия войдет в Нанси, и добавил, что не может рисковать жизнью одного из них, а может быть, и обоих. Но даже тогда ему не вполне удалось их утихомирить, пришлось сказать, что он прикажет вас казнить немедленно. Это их сразу же успокоило, и они разошлись…

— Вы можете сказать, когда это случилось?

— На другой день после вашего появления, и я не могу утверждать, кто из них начал первым. Если бы никто не вмешался, они бы поубивали друг друга. И для того, чтобы впредь этого не случилось, монсеньор послал одного на восток, другого — на запад…

— Спасибо, что сообщили мне это. Вы ведете себя как настоящий друг, и я глубоко тронута. Могу ли я спросить еще одну вещь? — — Если это в моих силах… и не слишком нарушит приказ…

— Надеюсь, что нет. Не могли бы вы предупредить меня… вдруг с мессиром Селонже что-нибудь случится…

Юный Колонна улыбнулся ей, и его смуглое лицо просияло, затем он склонился в низком поклоне.

— Именно это я и собирался сделать… госпожа графиня! Это так естественно…

Доброжелательное поведение этого мальчика было единственным светлым лучом в сером мраке дождливых дней и отчасти согревало сердце молодой женщины.

Долгие, бесконечные часы шли один за другим. Монастырь с его строгим уставом был намного лучше этой тюрьмы, откуда ничего не было видно, но зато все слышно. Вперемежку раздавались шорох дождя, гром пушек, крики радости и боли и многоголосый шум бесконечной осады. До пленницы доносился также звук молитв, поскольку палатка папского легата была рядом и она могла слышать радостные крики, когда прибыл Антуан Бургундский. И, наконец, и это было хотя бы приятно, Фьора могла слышать иногда пение капеллы, где среди всех выделялся звонкий голос Баттисты. Но все же Фьора испытывала гнетущее чувство пленницы, ничего не знающей о грядущей судьбе. Не будь молодого Колонна, она тоже чувствовала бы себя совершенно забытой, но сама еще не знала — хотела ли она, чтобы осада успешно завершилась и ее тюрьма открылась — без сомнения, для другой жизни, а может быть, для эшафота, что послужило бы сигналом для начала смертельной схватки между двумя мужчинами, из-за которых так перевернулась ее собственная жизнь.

Однажды вечером, когда шум был особенно сильным и она даже слышала рядом со своей палаткой яростный крик Карла, она ждала Баттисту с еще большим нетерпением, чем обычно, для того чтобы узнать, что произошло, и когда услышала его шаги, то тут же отбросила в сторону «Часослов», единственную книгу, которую ей удалось найти в сундуке, хотя молитвы не доходили до ее сердца и не пробуждали в ней никаких чувств.

Она видела, как он вошел в темноту палатки в надвинутой на самый нос шляпе.

— Что, так все плохо? — спросила она. — Но дождь ведь прекратился…

Ничего не ответив, он поставил поднос, накрытый салфеткой, прямо на ковер, резким движением сорвал с головы шляпу и, шагнув в круг света, отбрасываемого канделябром, выхватил из-за пояса кинжал.

— Кто вы! — воскликнула Фьора. Но в то же самое время она его узнала. Это был паж Кампобассо, этот Вирджинио, враждебный взгляд которого она не могла забыть. Сейчас он приближался к ней с кинжалом в руке и с выражением свирепой радости на лике.

— Кто я такой? Я твоя смерть, распутница! — воскликнул он, медленно приближаясь и наслаждаясь этим мгновением, которого ждал долгие дни.

Молодая женщина не проявляла ни малейших признаков страха.

— Спрячьте свой кинжал и убирайтесь! Стоит мне только позвать…

— Зови сколько угодно. Я усыпил твою стражу.

Сейчас за твоей дверью два бесчувственных тела, и ты от меня не уйдешь.

— Почему вы хотите меня убить? Что я вам сделала?

— Я хочу тебя убить, потому что не хочу, чтобы Кампобассо вернулся в твою постель. До тебя у него был я. Он любил мои ласки и поцелуи, а потом пришла ты… А сейчас, когда мы занимаемся любовью, он в мыслях не со мной, и я не могу этого выносить.

Внезапно Вирджинио распрямился, как натянутая струна, и бросился на Фьору с поднятым кинжалом.

Изо всех сил она стала звать на помощь:

— Помогите! Сюда… Ко мне!

Она напрягала все свои силы, чтобы отвести клинок, но Вирджинио был силен для своих лет и хорошо тренирован. Он уже одолевал, и через секунду клинок вонзится в ее горло. Фьора закрыла глаза и продолжала звать на помощь.

— Я здесь! — прокричал чей-то голос, который напомнил ей голос ангела.

Кто-то оторвал от нее Вирджинио, бросил его на пол и мощным коленом наступил ему на грудь.

— Ты еще слишком молод, чтобы стать убийцей, — проворчал Эстебан. — Ну и что с тобой делать?

— Пожалуйста, господин, подержите его и дайте мне кинжал, — я разберусь с ним, — запыхавшись, произнес Баттиста. — Этот негодяй ударил меня по голове, отнял одежду и поднос, а потом, как я понял, усыпил часовых?

— Вы угадали. Но лучше пойти за помощью…

— Вы правы. Нельзя молчать, когда речь идет о солдатах его высочества… и о ценном заложнике. За донну Фьору мы все отвечаем своими головами…

И Баттиста, завернувшись в одеяло, которое дала ему Фьора, выбежал наружу с криком: «Стража!»А молодая женщина, которая еще не совсем пришла в себя, подошла и присела рядом с Эстебаном, который все еще придавливал своим коленом Вирджинио, а кинжал держал приставленным к его горлу.

— Эстебан, — удивилась она, — ведь это настоящее чудо! Вы что, теперь бургундец?

Фьора с изумлением рассматривала плащ Эстебана с белым крестом, его кольчугу и длинную шпагу, прикрепленную к поясу.

— Совсем недавно, донна Фьора, — ответил он со спокойной улыбкой, как будто они только что расстались. — Но солдат я все равно хороший, — добавил он и подмигнул, советуя быть осторожнее. — А как вы поживаете с той нашей последней встречи? Это было, кажется, в Авиньоне? Я как раз делал обход, когда увидел, как этот негодяй ударил пажа и отнял у него его одежду, — тогда я решил посмотреть, что он будет делать дальше.

Какая удача, что я вас встретил! Мог ли я предположить, что вы находитесь здесь, в самом центре армии!..

Фьора поняла, к чему вела вся эта с виду бессмысленная болтовня: даже если сейчас он не мог навредить, Вирджинио оставался очень опасен, потому что у него был язык, ядовитый, как у змеи, и он знал, как им пользоваться.

Они продолжали беседовать, пока не вернулся Баттиста в сопровождении Ла Марша и нескольких солдат.

Вирджинио поставили на ноги без всяких церемоний, а кастилец в это время приводил в порядок свой костюм.

На лице капитана был явственно написан гнев:

— Солдаты спят! На пажа напали! В чем дело? Говори, ты кто?

— Вирджинио Фулгози, господин капитан. Я служу монсеньеру графу Кампобассо, — ответил молодой пленник, который вновь обрел свою наглость. — Я пришел сюда по его приказу… Эта… эта женщина прислала моему хозяину записку, в которой умоляла его помочь ей сбежать отсюда…

— Странный способ помогать в бегстве, нападая на человека с кинжалом! — возмущенно вскричала Фьора, показывая кинжал со следами крови и небольшую рану, полученную ею во время борьбы с Вирджинио. — Этот негодяй пытался меня убить и, если бы не этот храбрец, — и она указала на Эстебана, который сидел со скромным видом, — в эту минуту я была бы уже мертва.

Спросите у него, и он вам все расскажет… Кроме этого, вы можете узнать у Кампобассо, что он приказывал мальчишке…

— Она лжет! — завопил Вирджинио, извиваясь в руках державших его солдат. — Она знакома с этим человеком. Это один из ее бывших любовников!

Пощечина, которую влепил ему Эстебан, могла бы свалить быка. Затем последовала возмущенная тирада:

— Ну, разумеется, я знаю донну Фьору уже давно!

Я впервые увидел ее и ее благородного отца во Флоренции, когда она только начала ходить. Я также знаю ее набожную наставницу, донну Леонарду, и монсеньора Ласкариса, ее двоюродного деда… и мне хотелось бы понять, что она делает здесь, в гуще этих солдат, где каждый негодяй…

— Посмотрим, что об этом скажет монсеньор герцог. Ты пойдешь со мной и объяснишь ему, что здесь произошло. Потом я пошлю за мессиром Кампобассо…

Донна Фьора, я прошу простить меня за оплошность.

Я пришлю к вам мессира Маттео де Клеричи, врача монсеньора герцога, и он перевяжет вашу руку.

— Не беспокойтесь, мессир Оливье! Рана не так глубока, и я сама позабочусь об этой царапине. Однако я очень признательна вам за ваше внимание и рекомендую вам этого храбреца, который будет совсем не лишний в армии монсеньора герцога: это мужественное сердце и сильная рука.

Она хотела только одного: остаться наедине с собой, потому что было невозможно поговорить с Эстебаном, но знать, что он рядом и охраняет ее, — было для нее большим утешением. Однако это не мешало ей испытывать острое любопытство. Какими судьбами кастильцу удалось попасть в бургундскую армию? Он успел сказать, что это случилось недавно, но что он делал предыдущие два месяца? Оставшись одна, Фьора съела кусок холодного мяса, несколько ложек варенья и легла, накрывшись накидкой вместо одеяла, которое она отдала Баттисте. Впервые за много ночей сон ее был безмятежен и спокоен, потому что молодости не надо много для того, чтобы чувствовать себя в безопасности. Ведь Эстебан оказался в нужном месте и в нужное время, а это значило, что Фьору охраняло само провидение. Но как раз эту помощь, которая пришла откуда-то к ней, Фьора не считала божественной помощью. Не потому, что она не верила — она не переставала верить никогда, — но потому, что ей казалось, что всемогущий вспоминал о людях только тогда, когда хотел подвергнуть их новым испытаниям и страданиям. Нет, если там кто-то и печется о ней, то это душа мужчины, посвятившего ей всю свою жизнь, Франческо Бельтрами, которого она всегда будет называть своим отцом.

На другое утро Баттиста принес много плохих новостей: Филипп де Селонже был ранен — правда, легко — во время вылазки, которую предприняли осажденные с целью помочь пройти конвою с продовольствием через северные ворота. Затем паж Вирджинио, которого Кампобассо в ярости хотел казнить, был спасен вмешательством самого Карла. Герцог сказал при этом, что он не вполне уверен, что все события происходили именно так и что попытки к бегству не было. Мальчишку отдали временно в руки армейского судьи, до тех пор, пока все не выяснится окончательно. Проливной дождь вызвал оползень, под которым погибла целая рота. Возмущение в армии было таким сильным, что едва не начался мятеж, а, по словам пажа, епископ Меца Жорж де Бад, который хотел, чтобы его брат — маркграф стал правителем Лотарингии, ходил по всему лагерю и призывал солдат сохранять спокойствие, утверждая при этом, что в их лагере полно продовольствия, а в осажденном городе его почти нет.

— А где же их пресловутый герцог Рене? Почему он не идет на помощь своей столице?

— Я полагаю, что ему этого очень хочется, но он не может. Сейчас он во Франции и просит помощи у короля Людовика, но тот вовсе не собирается разрывать только что подписанный в Солевре мир.

— Место главного маршала во главе своих войск, особенно если сражение почти проиграно. И я не могу понять, на что жалуются ваши бургундцы, им ведь только надо спокойно подождать, пока в городе все не умрут от голода. Разве это так трудно?

— Возможно, но уже вторую зиму им приходится томиться у ворот города. Им ничего не удалось в Нейсе, и Нанси уже не внушает им надежды.

А последняя плохая новость появилась в лице капитана гвардии: герцог Карл приказал позвать к нему пленницу. Фьора накинула на голову капюшон и последовала за капитаном под страшным ливнем, в котором лагерь словно бы растворился.

Она увидела герцога в меньшей комнате, а не в той, в которой он принял ее в первый раз. Украшенная дорогой обивкой, расшитая золотом, она представляла собой оружейную. Герцог сидел там в компании невысокого полного человека, приятное лицо которого венчали короткие с легкой проседью, курчавые волосы, а также епископская митра фиолетового цвета с золотом.

Складки одежды цвета аметиста скрывали его полное тело. На его шее висел золотой крест с рубинами на ленте, подобранной в цвет платью, из-под которого были видны маленькие ножки, обутые в бархатные туфли, а также белые пухлые руки, на одном из пальцев был пасторский перстень, который, казалось, расплющивал его.

Поняв, что это был папский легат, Фьора преклонила перед ним колени и доставила себе небольшое удовольствие, заставив Карла Смелого ожидать положенного ему приветствия. Покончив с приветствиями, она спокойно ждала, что будет дальше.

— Вот, — отрывисто сказал герцог, — та женщина, о которой я говорил вашему преосвященству и о которой никто не знает, ни кто она, ни откуда. Она называет себя Фьорой Бельтрами, которая тайно вышла замуж за нашего верного слугу графа Селонже, но есть вероятность, что она к тому же шпионка короля Людовика, которая с невыясненной целью стала любовницей графа Кампобассо. Она буквально свела его с ума, и он вызвал на дуэль, вам это известно, мессира Филиппа.

— Я понял так, что они спровоцировали друг друга, — ответил епископ с легкой улыбкой. — Говорят, что рыцари сцепились, как грузчики в таверне, и только пятерым удалось их разнять.

— Да, да! Но, однако, для сохранения мира в армии мне пришлось развести их в разные стороны и приказать закончить свой спор после падения Нанси. Они согласились, но, нарушив данное слово, паж Кампобассо проник прошедшей ночью в палатку этой женщины.

Была настоящая драка, и это вызвало ненужные слухи.

Люди обеспокоились.

— Я согласен с вами, сын мой, но мне кажется, что все беспокойство больше происходит из-за этой нескончаемой осады и от отвратительной погоды, которую господь посылает нам в наказание.

Фьора с удивлением смотрела на Алессандро Нанни. Ее отношения с монахом Игнасио Ортегой позволяли ей судить о посланнике папы Сикста IV совсем иначе. Этот человек, которого она видела, был приятен и доброжелателен. Нахмуренные брови Карла Смелого подтвердили ее догадку.

— Как бы там ни было, — продолжал герцог, — следует прекратить эту скандальную ситуацию. Бракосочетание де Селонже и этой женщины совершилось во Флоренции тайно. К тому же, по-моему, все это незаконно. Селонже нарушил феодальный закон, по которому ему запрещается заключать какой бы то ни было союз без согласия своего сюзерена, то есть меня!

— Это, безо всякого сомнения, большая ошибка, но я боюсь, сын мой, что в глазах бога все обстоит по-другому. Кто вас венчал, дитя мое?

— Настоятель монастыря Сан-Франческо в Фьезоле, ваше преосвященство.

— С вашего согласия или по принуждению?

— С моего согласия…

— А мессир де Селонже? Он тоже добровольно вступил в брак?

— Он так говорил. Но, возможно, лучше спросить это у него самого. Он поклялся любить только меня и никого, кроме меня. Может быть, он и солгал…

— Вы тоже поклялись в этом? И, однако, если то, что про вас говорят, — правда…

— Я действительно отдалась графу Кампобассо.

Я считала, что мой брак недействителен… и еще я думала, что надо мною насмеялись.

— А его вы любите?

— Нет, — прошептала Фьора и почувствовала, что ее щеки покраснели, — я поддалась… своей природе и признаю, что получила удовольствие.

— Понимаю… и благодарю за искренность. А теперь, монсеньор, мне хотелось бы узнать, как вы собираетесь разобраться с тем, что вы называете «скандальной ситуацией», поскольку, кроме заинтересованных лиц — вашей милости и меня, — никто ничего толком не знает?

— Эта ситуация существует, — высокомерно ответил герцог. — Конечно, Кампобассо и Селонже не назвали настоящих причин своей ссоры, а дуэль может являться последствием драки. По окончании нашей встречи необходимо принять решение: если прав Селонже, он тем не менее остается мужем неверной жены, которую следует казнить…

— Не кажется ли вам, что это решение несколько сурово? На мой взгляд, донна Фьора не так сильно виновата и, прежде чем отдать ее палачу…

— Я этого не хотел бы, потому что, даже если она умрет в тюрьме, останутся следы. Вот почему я прибегнул к помощи вашего преосвященства. В качестве легата его святейшества папы Сикста IV вы можете аннулировать брак. Таким образом, при любом исходе осады она может идти куда ей угодно, а если Кампобассо захочет взять ее, никто в этом не усмотрит ничего особенного.

Раздался шорох шелковых одежд, и монсеньор Нанни встал, но, даже стоя, он был очень маленького роста, хотя, несмотря на это, выглядел величественным. Карл Бургундский тоже поднялся:

— Вы, как мне кажется, очень дешево цените жизнь молодой женщины и таинства господа бога, — произнес легат сурово. — Никто не может разделить тех, кто по доброй воле соединился перед лицом бога. Если ваш Селонже настолько глуп, что считает недостойным для себя брак с дочерью богатого горожанина, то он сам виноват в том, что с ним случилось. Другой взял то, чем он пренебрег, и тем хуже для него. Пусть объясняется с тем, другим, и пусть они поубивают друг друга. Но я не хочу, чтобы эта несчастная женщина, которая и так уже немало пострадала, отвечала за их глупость. Подождем, чем окончится дуэль. Если после этого один из супругов потребует аннулировать брак, тогда я посмотрю. Но не раньше!

— Я могу заранее сказать, что Филипп захочет этого, — заметил Карл. — Он не сможет оставаться с такой женщиной!

— Особенно если вы его к этому принудите. Подумайте только: он ведь будет драться за нее!

— Не за нее! За свою честь!

— О чести думаешь намного больше, если видишь перед собою такие прекрасные глаза.

— Ваше преосвященство! — возразил возмущенный герцог. — Ваше снисходительное отношение к этому созданию сбивает с толку. Не потому ли, что она тоже итальянка?

— Я мог бы посчитать себя оскорбленным, если бы не знал, до чего вас может довести гнев. Во всяком случае, я буду весьма удивлен, если этот странный муж позволит вам отвести эту женщину на эшафот.

— Тогда аннуляция! Я смогу его в этом убедить, поскольку он достоин герцогини, а эта дочь купца…

— ..потребует у вас сто тысяч флоринов золотом, — прервала его Фьора. — Вот видите, монсеньор, у вас нет другого выхода, кроме как казнить меня.

Она поклонилась епископу и, бросив на Карла Смелого презрительный взгляд, вышла из палатки.

Возможно, она стала бы жертвой гнева, который разбудила в герцоге, но тут произошло нечто неожиданное: в осажденном городе раздался грохот барабанов, который означал, что Нанси готов сдаться, отчего Карл Смелый испытал огромную радость.

Позже узнали, что там получили письмо от герцога Рене. «Поскольку, к своему несчастью, — писал молодой принц, — я не могу ничего сделать для вашего блага и для моей славы, я призываю вас в интересах того дела, которому вы себя посвятили, не проливать далее свою кровь и не истощать свои силы, что приведет к лишним жертвам и бесславной капитуляции…»

Это послание, которое все слушали со слезами на глазах, не поколебало решимости коменданта: бастард Калабрийский хотел продолжать сражение, поскольку укрепления держались хорошо, а население сохраняло спокойствие. Можно было продержаться еще два месяца, а через два месяца Карл Смелый мог потерять решимость, но самые уважаемые жители города посчитали, что надо повиноваться своему властелину. Эту огромную армию им никогда не осилить. Лучше попытаться добиться достойных условий капитуляции.

Комендант сломал свою шпагу и бросил ее обломки под ноги членам магистрата. Это было 29 ноября 1475 года.

Часть четвертая. ДОРОГА В ПРОПАСТЬ

Глава 11. ДУЭЛЬ

На следующее утро, 30 ноября, в день Святого Андрея, покровителя Бургундии, герцог Карл вошел в Нанси в восемь часов утра через северные ворота. Было пасмурно, но дождь прекратился, и это немного утешало народ, который молча, погруженный в глубокую печаль и в окружении заграждения из двух рядов пехоты, расставленной по всем улицам до самых ворот Сен-Никола, через которые накануне утром со всеми почестями вышли войска защитников, наблюдал за происходящим.

Карл Смелый сам захотел присутствовать при сдаче.

Он увидел, как две тысячи немцев возвращались в Эльзас, шесть сотен гасконцев — во Францию, а из двух тысяч лотарингцев некоторые отправились к себе домой, а другие — на укрепление гарнизона в Битче. Последним вышел бастард Калабрийский в сопровождении оруженосца, который нес его знамя. В полном вооружении, верхом на лошади, но с непокрытой головой, гордый и высокомерный, он подъехал к Карлу и заявил:

— Если бы это зависело только от меня, ты бы обломал себе зубы об эту крепость, Карл Бургундский. Клянусь богом! Но жители города больше берегут свою жизнь, чем честь. Что ты с ними будешь делать? Перебьешь?

— Нет. Я собираюсь сохранить за Нанси все привилегии и править этим городом по старым обычаям.

Я сделаю из него столицу своего будущего королевства.

Почему бы тебе, в чьих жилах течет королевская кровь, не стать его правителем? Я ценю людей чести.

— Я тоже. И поэтому — прощай! Пока я жив, никто не сможет сказать, что лотарингский принц, даже бастард, склонил голову перед тобой.

— Найдутся другие, кто так сделает. Ты знаешь, что твой дед Рене собирается завещать мне Прованс, чтобы укрепить древнее бургундское королевство?

— Это его дело. Мне неважно, что будет с Провансом.

Меня волнует только Лотарингия, и мы еще поборемся!

Послав лошадь в галоп, бастард Калабрийский умчался в сторону Франции. Пятно грязи из-под копыт его лошади осталось на красном плаще Карла. Он слегка нахмурился, но тень недовольства быстро рассеялась.

— Нанси за нами, мои храбрецы! — обратился он к солдатам. — Давайте будем радоваться! И знайте, если кто-то из вас посягнет на жизнь или собственность горожан, будет наказан смертью!

К своему удивлению, в тот же вечер, так богатый на события, Фьора узнала, что папский легат взял ее под свое личное покровительство и что она будет следовать постоянно за ним до тех пор, пока не разрешится спор между Кампобассо и де Селонже. Юный Колонна пока оставался при ней, и еще она хотела добиться, чтобы ей отдали Эстебана.

На рассвете следующего дня она вместе с Баттистой присоединилась к небольшой группе священников и монахов, которые составляли эскорт монсеньера Нанни. Для всех остальных смертных она считалась паломницей, направляющейся к святым, и поэтому села в повозку самого прелата, а он — на мула: проехать по улицам, чтобы хоть как-то согреть сердца жителей города.

Следуя непредсказуемым движениям души, Карл пожелал, чтобы господь бог в лице легата первым вошел в завоеванный город, в надежде, что это расположит к нему сердца тех его врагов, которых он желал видеть послушными подданными.

Однако при появлении прелата никаких проявлений радости не последовало, хотя все при его въезде в город опустились на колени в ожидании благословения.

— Не теряйте надежды, дети мои, — повторял он с состраданием, — герцог Карл не желает вам зла, и его приход сюда не принесет для вас страданий.

Из-за занавесок кареты с папскими гербами Фьора рассматривала этих людей, одетых в черное, их лица со следами перенесенных лишений и окружающие дома, многие из которых были разбиты ядрами пушек. Разрушенные стены, казалось, источали запах смерти, и ей стало стыдно, что она входит в этот город среди победителей. К счастью, карета проехала прямо в герцогский дворец, расположенный посреди центральной площади.

Здесь Фьора и остановилась, а легат предпочел домик настоятеля церкви Святого Георгия, в котором собирался принять нового хозяина города… Рядом с Фьорой сразу же оказался Баттиста Колонна:

— Квартирмейстеры монсеньора Карла всю ночь готовили комнаты. Для вас тоже. Хотите пройти» туда сразу или желаете полюбоваться «въездом победителей»?

— Все, что я видела до сих пор, не обещает народного ликования, но я дождусь появления герцога.

Она заняла место у большого окна на первом этаже.

Заиграли шесть серебряных труб, что было знаком начать шествие от северных ворот. За трубачами шла сотня вооруженных солдат, за которыми следовала рота всадников, украшенных плюмажами и разноцветными флажками. На расстоянии нескольких шагов от них ехал Карл Смелый, окруженный ослепительной роскошью: он сидел на своей любимой лошади Морс, покрытой чепраком алого цвета с золотом; сам герцог был одет в затканный золотом плащ, на шее его висела массивная цепь с орденом Золотого Руна, а на голове сияла прекрасная корона, высокая бархатная шапочка , покрытая жемчугом, с гирляндой из рубинов и бриллиантов и пряжкой, украшенной тремя большими рубинами, которые назывались «три брата», четырьмя огромными жемчужинами и бриллиантом в форме пирамиды, в котором отражалась малейшая игра света. В своем парадном уборе, более драгоценном, чем императорская корона, великий герцог сиял от гордости и наслаждался изумлением народа. Он ожидал криков приветствия, но слышен был лишь легкий шепот, пробегавший по толпе и похожий на дуновение ветерка над тихой водой. В зеркале своей памяти Фьора увидела фигуру короля Франции и подумала, что сравнение не в его пользу, однако не было никакой уверенности, что под ослепительной внешностью сказочного принца скрывался такой же мощный и острый ум.

Вслед за герцогом, также на великолепных лошадях в парадной сбруе, ехали герцог Энгельберт де Нассау, бастард Антуан, граф Шиме Филипп де Круа, герцог Жан Киевский, принц де Тарант, граф де Марль, сын коннетабля де Сен-Поля. Далее ехали Жан де Рюбампре, владелец Бриевра, и многие другие, среди которых Фьора с волнением заметила Филиппа.

Он не старался блистать так, как это сделали другие сеньоры. Под плащом, на котором был вышит его герб — серебряный орел на голубом фоне, — была повседневная одежда. Только поднятое забрало шлема с графской короной наверху позволяло видеть его гордый профиль.

Удерживая крепкой рукой свою рвущуюся вперед лошадь, он ехал с рассеянным видом, не глядя по сторонам, а его лицо, обрамленное голубоватой сталью, было бледным, напоминая Фьоре о том, что накануне он был ранен. Ее взгляд еще долго провожал его силуэт, и она пропустила Кампобассо, одетого в ярко-красную раззолоченную одежду, который проезжал в компании маркиза Хохберга, графа Ротлена и Джакопо Галеотто.

Но он ее заметил, и, чтобы она обратила на него внимание, стал размахивать руками и приподниматься в седле так резко, что его лошадь бросилась в сторону и столкнулась с соседними, что привело к возникновению некоторого беспорядка. Фьора машинально повернулась в ту сторону. Как только она узнала Кампобассо, то сразу отошла от окна в глубь комнаты. Один вид этого человека, который обладал ее телом, стал ей ненавистен, и ненависть росла вместе со стыдом. Она бы все на свете отдала для того, чтобы в ее жизни никогда не было Тионвилля.

— С меня довольно, — сказала она вошедшему Баттисте, — я хочу пойти к себе.

— Вы так торопитесь? Вы знаете, что перед вашей дверью снова поставят часовых, как и перед палаткой?

— У меня нет иллюзий относительно моей судьбы, Баттиста. Герцог ненавидит меня и желает только одного: не видеть меня больше никогда вблизи себя, хотя бы для этого пришлось меня казнить или расторгнуть брак.

— Может, и так… но чего вы сами хотите? Вы не намного старше меня, а в таком возрасте рано думать о смерти.

— Я о ней не думаю, но я просто устала бороться с судьбой и принимать от нее одни удары. У меня был отец, а теперь его нет; у меня был супруг, и я его потеряла, а когда захотела отомстить — я вообще все потеряла. Теперь для меня не имеет значения, что со мной будет. Знаете, Баттиста, я чувствую себя такой усталой…

Я хотела бы уснуть и никогда не просыпаться.

— Так нельзя. За вас, за вашу любовь будут драться два человека!

— Нет, они будут драться из-за своего самолюбия, а это не одно и то же.

А тем временем герцог Карл прибыл на место, сошел с седла, отдал поводья в руки каноника, как этого требовали обычаи страны, после чего прево округа Жан д'Арокур проводил его в церковь, где он должен был прослушать мессу и дать клятву, которую давали всегда лотарингские герцоги во время коронования. Сам он мог бы обойтись и без этого, но стремился не нарушить ни одного старинного обычая в надежде на будущую признательность со стороны горожан.

Стоя на коленях перед сверкающим алтарем. Карл в полной мере наслаждался мгновением своей славы, потому что впервые земли по ту и другую сторону от Лотарингии смогли объединиться. Скоро император, за сына которого он собирался выдать замуж свою дочь, возложит на его голову королевскую корону, и Бургундия наконец сможет отъединиться от древнего древа Капетингов и от всякого подчинения ему и займется поиском своей собственной судьбы. Уже скоро… но не сию минуту. Осталось еще рассчитаться со швейцарскими кантонами, сборищем грубых и неотесанных мужланов, но достаточно храбрых и умелых воинов, которые доказали это, отобрав у него графство Ферретт, пытаясь захватить Франш-Конте и проникнув на земли герцогини Иоланды Савойской, его верной союзницы. А отомстит он скоро. А потом, немного отдохнув, соберет самую большую в мире армию, чтобы сбросить с украшенного королевскими лилиями трона короля Людовика XI, и Франция наконец получит достойного ее правителя.

Именно об этом мечтал Карл Смелый в той самой церкви, где еще вчера возносились молитвы к богу с просьбой изгнать с древней лотарингской земли армию захватчиков.

В то время, как в городе шел пир и праздник, который был устроен для горожан, чтобы те забыли своих погибших и свои разоренные дома, Фьора в своей комнате, выходившей на Мерту, принимала у себя монсеньора Нанни. Она была признательна ему за покровительство и внимание, благодаря которым она получила эту комнату вместо тюремной камеры.

— Я здесь почти ни при чем, дитя мое. Как бы ему ни хотелось, герцог не может добиться того, чтобы вы перестали быть законной графиней Селонже. И он должен с вами обращаться соответственно.

— Тем не менее он не расстается с мыслью казнить меня, что принесет ему двойную выгоду: освободит Филиппа от брачных уз и поможет завладеть моим приданым.

— Даже тогда вы сохраните все привилегии вашего высокого положения, — ответил прелат с улыбкой, — но сейчас мы говорим не об этом. Я сказал бы, что самая верная для вас возможность избегнуть топора — это как раз тот самый денежный долг. Сто тысяч флоринов — это огромная сумма, которую ему никогда не удастся возместить. А рыцарская мораль говорит о том, что такой способ отделаться от должника не очень порядочный. Именно это я и хотел вам сказать, чтобы немного подбодрить… а также и то, что дуэль между Селонже и Кампобассо состоится завтра вечером в саду замка и в присутствии только герцога, меня и вас, а также секунданта неаполитанца Галеотто и Матье де Прама, который будет секундантом вашего мужа. Судьей выбрали Антуана Бургундского. Дуэль будет беспощадной.

— Что это означает?

— То, что она прекратится только со смертью одного из бойцов.

Холодный пот выступил на лбу Фьоры, и она почувствовала озноб, как будто в комнату ворвался холодный ветер.

— Это ужасно, — проговорила она. — Неужели такое возможно! И герцог согласился на это? Не могу поверить! Это чудовищно!

— Однако без этого нельзя. Вы не знаете феодальных законов. Впрочем, я вполне допускаю, что законы, царящие по ту сторону Альп, нисколько не лучше, если еще не хуже: у нас для того, чтобы избавиться от врагов, нанимают убийцу.

— Хуже они или лучше, я ничего не хочу знать!

И, повернувшись спиной к легату, Фьора направилась к двери, распахнула ее и с силой оттолкнула скрестившиеся перед ней копья.

— Я хочу говорить с герцогом, — высокомерно бросила она, — и, если вы попытаетесь мне помешать, я буду кричать так громко, что сюда прибегут. И я скажу, что вы пытались меня убить.

— Дитя мое, — с жалостью в голосе сказал Алессандро Нанни, — вы не понимаете, что собираетесь сделать!

— Я хочу только этого! Проводите меня к нему, а если вы откажетесь, то я сама найду дорогу!

Маленький епископ семенил рядом с ней и делал попытки остановить ее, но все было напрасно: Фьора непременно хотела увидеть Карла, и поэтому они все-таки добрались до приемной герцога. В приемной находились Оливье де Ла Марш и камердинер герцога Шарль де Вивен. При шумном появлении молодой женщины они повернулись в ее сторону:

— Объявите монсеньору о моем приходе, — обратилась она к ним, как к обычным слугам, — мне необходимо его видеть.

— Это невозможно, — ответил Ла Марш. — Монсеньор разговаривает с послом из Милана, и вам здесь нечего делать. Стража, проводите отсюда эту женщину!

— Не прикасайтесь ко мне! — закричала Фьора. — Дело не терпит отлагательства: речь идет о человеческой жизни!

— Но я говорю вам…

— Что происходит? Что за шум?

Дверь неожиданно открылась, и показался Карл Смелый. Он оценил взглядом происходящее, увидел Фьору, которая отбивалась от рук солдат, и легата, который продолжал свои напрасные попытки урезонить ее:

— Это снова вы! Я полагаю, ваше преосвященство, что вы отвечаете за эту ненормальную?

— Я не могу отвечать за движения сердца, — вздохнул Нанни, — а донна Фьора очень сильно взволнована.

— Ладно, посмотрим, в чем дело. Входите оба!

Не обращая внимания на окружающую роскошь, Фьора быстро прошла мимо элегантного молодого человека, стоящего рядом со старинным сервантом, обрамленным двумя золотыми статуями, и сделала глубокий поклон герцогу.

— Монсеньор, — взмолилась она, — я только что узнала, что дуэль должна состояться завтра, и умоляю вас запретить ее.

— Дело идет о чести двух благородных людей. Надо воистину быть дочерью купца, чтобы такое могло прийти в голову!

— Прежде всего надо быть женщиной, которая хочет справедливости, которая любит! Мессир де Селонже ранен, и схватка будет неравной!

— Вы и это знаете? Человек, которого я держу в изоляции, знает практически все, что происходит в моей армии! — улыбка тронула губы герцога, и это наполнило сердце Фьоры слабой надеждой. — Успокойтесь, рана Селонже отнюдь не опасна!

— Но дуэль продлится до смерти одного из них?

— Ну и что?

Ноги у Фьоры подкосились, она упала на колени и спрятала лицо в ладонях:

— Будьте милосердны, монсеньор! Делайте со мной, что хотите, бросьте в тюрьму, пошлите на эшафот, но прекратите этот ужас! Я не вынесу, если он умрет!

Наступило молчание, которое нарушало лишь взволнованное дыхание молодой женщины. Монсеньор Нанни склонился над ней, чтобы как-то подбодрить, но герцог остановил его, затем сам медленно подошел к Фьоре:

— Вы так его любите? Тогда зачем был нужен Кампобассо?

— Чтобы отомстить… и чтобы отдалить его от вас, от человека, ради которого Филипп готов на все. От меня ему нужны были только деньги для вашей армии… и одна ночь.

Карл наклонился, взял ее руки, которые она упорно не отнимала от лица, затем осторожно поднял на ноги.

— Вы ненавидите меня, ведь так?

Она тут же ответила, глядя своими серыми глазами в темные глаза принца:

— Да. Не будь вас, я была бы счастлива.

— Не будь меня, вы бы его даже не узнали! Зачем бы ему было ехать во Флоренцию? А теперь идите к себе и молитесь! Случается, что господь исполняет молитвы…

Что до дуэли, я не могу даже отсрочить ее: оба противника откажутся!

Когда легат за руку подвел ее к двери, Фьора обернулась:

— Можно мне, хотя бы… поговорить с ним?

— Если он согласится, я не буду возражать. А что мне делать с Кампобассо, который постоянно требует свидания с вами?

— Ни за что на свете! Я бы хотела… больше никогда его не видеть! И благодарю вас за то, что вы позволили поговорить с Филиппом.

Они были наедине в молельне герцогинь Лотарингских, небольшом помещении из серого камня, которое бургундец успел отделать синим с серебром и украсил чудесной статуей Девы Марии, а также другими святынями, перед которыми до прихода Фьоры на коленях молился Филипп.

При звуке открывающейся двери он поднялся.

— Я не хотел встречи с вами, — тихо проговорил Селонже, и в его голосе Фьора почувствовала усталость. — Но герцог настоял, не объяснив причины своей настойчивости.

— Об этом его попросила я сама. Я хотела вас видеть… до того, как… о, Филипп, вы ранены!

На его правом виске действительно была неглубокая рана, которая уже начала заживать. Но Филипп пожал плечами:

— Если вы собираетесь говорить об этой царапине?..

— Немного и об этом, но больше о дуэли, которая так меня пугает. Разве вам так необходимо драться?

— С вашим любовником? Надеюсь, что я убью его.

Я на пятнадцать лет моложе, а эта пустячная рана мне не помешает. Вы сказали, что боитесь? Тогда вы должны понимать, что, явившись сюда, чтобы просить за него, вы только увеличиваете мое желание расправиться с ним!

— Просить за него? — возмутилась Фьора. — Такая мысль мне даже не приходила в голову! Меня мучает только то, что может случиться с вами!

— Вы слишком добры, но побеспокойтесь лучше за этого паяца, потому что я не намерен его щадить, а ему это будет явно не по душе. Ведь всем известно, что кондотьер очень бережет свою жизнь, чтобы в старости насладиться теми благами, которые он приобрел за годы наемничества.

— Я умоляла герцога помешать этой дуэли!

— А он, наверное, рассмеялся вам в лицо! Неужели вы думаете, что я смогу вынести, когда кто-то приходит ко двору моего принца и требует мою жену как свою собственность?

— Вашу жену? — с горечью проронила Фьора. — Я была ею для вас лишь в течение нескольких часов, но вы никогда и не собирались и дальше жить вместе со мной. Вы думаете, мне не известно о брачном контракте, который вам удалось вырвать у моего отца? С помощью каких уловок — отнюдь не достойных рыцаря — вы одержали свою победу… Во всем мире это называется шантаж!

— Я хотел добиться вас любой ценой, даже с помощью самых низких средств…

— Как раз так вы и поступили!

Селонже отвернулся, чтобы не встречаться глазами с ее взглядом, горевшим презрением к нему.

— К своему стыду, я должен это признать., но вы свели меня с ума!

— Я или мое состояние?

— Думаю, я доказал, что люблю только вас!

— Доказали это мне? Вы считаете, что для этого было достаточно одной ночи, после чего вы скрылись, словно вор, не задавая себе вопроса, в каком положении я осталась. Вы забрали с собой вексель и прядь моих волос. В этом состояла ваша победа…

— Я вернулся во Флоренцию, — попытался оправдаться Филипп.

— Вы это уже говорили, и это ничего не означает.

Глядя на то, как горит мой дворец, вы удовлетворились первой услышанной от незнакомого человека историей, вздохнули и уехали. Я не уверена, что это не был вздох облегчения. Вы уехали вдовцом, и перед вами открывалось новое будущее.

— Это не правда. Я вернулся, потому что любил вас, потому что я хотел снова вас увидеть.

— В этом вы стараетесь себя убедить. Если бы вы меня любили, как… я любила вас, вы бы разрушили Флоренцию до последнего камня, вы бы рыли своими руками землю до тех пор, пока не нашли хотя бы мой труп, а вместо этого вы спокойно уехали. Ведь все закончилось, на всей земле не осталось никого из Бельтрами, чтобы напомнить вам о том, что из любви к своему хозяину вы запятнали своего серебряного орла, женившись на дочери Мари де Бревай, казненной за прелюбодеяние и кровосмешение. Вам было ни к чему больше умирать, как вы хвастливо заявили моему отцу… да я и сама прекрасно вижу, что вы живы!

— И вы меня в этом упрекаете? Вы так меня ненавидите?

— Вы так ничего и не поняли…

В это время раздвинулась одна из расшитых золотом штор, которые украшали часовню, и к Фьоре шагнул Карл Смелый. Она настолько удивилась, что забыла его поприветствовать, Филипп, сильно смутившись, пошел было навстречу своему хозяину, но тот остановил его жестом:

— Уйди, Филипп! И исповедуйся до встречи с Кампобассо. С тобой я поговорю позже.

— Монсеньор! Мне необходимо вам объяснить… надо, чтобы вы знали.

— Не надо ничего объяснять. Я все понял. Оставь нас вдвоем!

Взглянув в последний раз на Фьору, Филипп опустил голову и вышел из часовни, стуча по ее плитам подошвами сапог. Карл пристально смотрел на молодую женщину, и у него был вид человека, которому удалось найти решение трудной задачи. Он приблизился к ней и вынул из ее волос заколки, которыми была скреплена прическа. Когда длинные волосы упали вниз, он отошел на несколько шагов:

— Жан де Бревай! Я так и знал, что это лицо принадлежит моему прошлому, но не мог подумать, что это было так давно. Сколько же прошло с тех пор лет?

— Когда вы отказали их безутешной матери? Через несколько дней будет восемнадцать. Я появилась на свет незадолго перед их смертью. Меня удивляет, что вы про это помните.

— Конечно, помню. Жан был мне по сердцу до тех пор, пока чистый и светлый образ этого прекрасного и гордого юноши не был ввергнут в пучину стыда и бесчестия…

— Почему, монсеньор, вы не добавляете «и крови», которую ваши палачи пролили на эшафоте в Дижоне?

Но и этого вам было мало: понадобились еще позор и надругательство, которые последовали после этого и из-за чего я чуть было не умерла…

— Приказ отдавал не я, а мой отец.

— Но вы ведь ничего не сделали, чтобы что-то изменить! Если бы рядом не оказался один из тех купцов, которых ваша милость так презирает, и не проявил поистине королевского милосердия, меня бы не было на свете. Этот человек приютил меня, вскормил и воспитал — он любил меня. Он хотел, чтобы я стала его дочерью, он потому и погиб, что вынужден был отдать меня в жены господину Селонже, который узнал эту его тайну.

Лицо принца потемнело от гнева, а взгляд загорелся яростью:

— Не хотите ли вы сказать, что Филипп, олицетворение чести и порядочности, кавалер ордена Золотого Руна, осмелился прибегнуть к такому способу?..

— Чтобы добыть вам денег, в которых ему отказал Лоренцо Медичи, он мог пойти и на худшее. Он предан вам душой и телом, я это признаю, хотя мне очень неприятно. Теперь вы знаете, почему я прожила всю свою жизнь во Флоренции, почему он захотел провести со мной лишь одну ночь и почему я никогда не была в Бургундии, чтобы никто не узнал, что он запятнал свое имя, женившись на девушке из семьи де Бревай, а вы должны были узнать об этом в последнюю очередь, вы, его настоящий бог!

— Замолчите! Молю вас святым Георгием, молчите!

Закрыв уши руками, чтобы больше ее не слышать, герцог опустился на одно из двух кресел с вырезанным на спинке гербом. Несколько минут он просидел молча и тяжело дышал. Он даже закрыл глаза, но когда его дыхание успокоилось, в упор посмотрел на Фьору:

— Только сейчас вы сказали, что ненавидите меня.

Не правда ли, слово слишком слабое. Я внушаю вам отвращение?.. И чтобы мне отомстить, вы соблазнили Кампобассо?

— Поскольку мы уже так много сказали друг другу, монсеньор, было бы бессмысленно лгать: так это и было. К тому же я не держусь за жизнь.

— Вы хотите умереть?

— От этого многим станет только лучше.

— Предоставьте мне судить об этом… Теперь можете идти, а я останусь и буду молиться.

Преклонив колено, что в равной мере относилось к герцогу и к богу, Фьора вышла из молельни, бесшумно прикрыв за собой дверь. Однако перед этим она успела увидеть, как Карл упал на колени перед алтарем и, обхватив голову руками, весь ушел в молитву…

На следующий день, примерно в полночь, в комнату Фьоры вошел Баттиста Колонна. В полной тишине, освещая себе дорогу фонарем, который паж нес в руке, они быстро прошли через несколько залов и галерей, спустились по винтовым лестницам, которые казались бесконечными, и наконец вышли в сад, пустой и унылый в это время года. Днем шел снег, и теперь его тонкий слой покрывал верхушку ограды.

В стороне от лужайки, которая весной была покрыта роскошной травой и расцвечена множеством цветов и где так любили проводить время дамы, предаваясь разговорам, выслушивая стихи или танцуя знаменитые ронды, сейчас находились несколько мужчин, одетых, как и сама Фьора, в черные плащи, отчего они напоминали призраков. Двое из них сидели на скамье, принесенной из замка: это были герцог Карл и легат. Рядом стояла еще одна скамья — для Фьоры, которая и села на нее, предварительно молча поклонившись прелату, герцогу и еще одному мужчине, в котором узнала сводного брата Карла Смелого, Антуана. Все хранили полное молчание.

В отблесках света, распространяемого факелами, которые держали трое одетых в черное слуг — возможно, вдобавок и немых, — показались оба противника.

Их доспехи и оружие, произведение знаменитого Миссалии из Милана, делали их совершенно похожими, и различить их можно было лишь по секундантам: у Селонже это был Матье де Прам, а у Кампобассо — Галеотто. Противники были даже одинакового роста. Из оружия у них были шпаги и кинжалы.

Они приблизились и стали на колено перед герцогом и легатом. Первый сидел абсолютно молча и не двигался, а когда второй поднял руку для благословения, Филипп снял с головы шлем и отбросил его в сторону, показывая тем самым, что намерен сражаться без него.

— Вы так хотите, чтобы вас убили? — глухо спросил Смелый, и в его голосе чувствовалась тревога. — Наденьте шлем!

— С вашего позволения, монсеньор, я бы хотел сражаться так. Живым уйдет только один из нас. Без шлема будет легче.

— Как вам угодно, но вы оказываетесь в невыгодном положении, если только и ваш противник не проявит такого же презрения к жизни!

Все посмотрели на Кампобассо, который словно окаменел. Было видно, что он не знал, как ему поступить, но, посмотрев на Фьору, он прочитал в ее глазах такое презрение к себе, что тут же обнажил голову:

— В конце концов, почему бы и нет?

Затем оба подошли к Антуану Бургундскому, который расставил их по местам, а сам вернулся к герцогу.

Тот сделал знак, что одобряет отданные распоряжения:

— Начинайте, господа, и пусть сам господь решает, кто из вас прав!

Тяжелые шпаги поднялись вверх, как бы открывая хорошо поставленный танец, и Фьора впилась ногтями в ладони, а ее сердце наполнила смертельная тоска. Без шлемов головы противников были очень уязвимы. Если бы по ним пришелся удар шпаги, это бы означало верную смерть. В обнесенном глухой изгородью саду раздавалось громкое эхо битвы, а от ударов шпаг летели искры. Их ловкость и сила были пока равны, и дуэль могла затянуться надолго. Селонже был немного быстрее и гибче, зато у Кампобассо было больше опыта, так как это была не первая его дуэль. Поэтому было невозможно предсказать, кто выйдет победителем.

Фьора хотела закрыть глаза и ничего не видеть, но это было невозможно: она не могла не смотреть… Иногда она вопросительно поглядывала на Карла, на лице которого жили одни глаза. Они сверкали и, не отрываясь, наблюдали за каждым поворотом событий, а для его души воина это был, наверное, изысканный спектакль, и Фьору охватила досада. Насколько же надо было быть глупой, чтобы просить его остановить дуэль, от которой он получал такое наслаждение. Поведение этой почти потерявшей рассудок женщины его, наверное, позабавило, как и ее страх. Кроме того, при любом исходе дуэли надежд на будущее у Фьоры не было. Ее жизнь окончательно погублена, так как она ни за что не согласится выступить в качестве награды кондотьеру, если он победит любимого ею человека, а если выиграет Филипп, то он покинет ее уже навсегда.

«Боже, пусть он останется жив! — просила она, обретая в этот момент крайней опасности прибежище в молитве. — Пусть он останется жив, и я его освобожу от себя. Я сама потребую аннулирования этого безумного брака!»

Все ее тело сковал страшный холод. Снег, который покрывал все вокруг, а под ногами дуэлянтов превращался в грязь, холодил ей ноги. Она вся дрожала. Было похоже, что весь этот холод проникает в ее жилы и добирается до самого сердца.

Дыхание обоих противников становилось короче и жарче. Дуэль продолжалась бесконечно, и тяжелая шпага весила теперь раз в десять больше, изнуряя уставшие мускулы. Удары, казалось, были не такими яростными, и ни тот, ни другой не были ранены. Фьора вновь стала обретать надежду. Возможно, герцог остановит эту равную дуэль.

Вдруг, отклоняясь назад, чтобы избежать удара противника, Филипп поскользнулся и упал на спину. Кампобассо уже хотел наброситься на него и целил в голову, но в это время молодая женщина с криком, выражавшим страшный испуг, встала между ними и оттолкнула Кампобассо, шпага которого опустилась на ее плечо, а рука, одетая в металлическую перчатку, ударила по голове. Она почувствовала страшную боль, но тут же потеряла сознание и в своем беспамятстве уже не слышала восклицаний, которые раздавались вокруг нее; она так больше ничего и не узнала об этом безжалостном мире, в котором жили мужчины и за добровольную встречу с которым она так жестоко поплатилась…

Когда к ней вернулось сознание, вернулась и боль.

Ее плечо, которого осторожно касались чьи-то нежные руки, приносило ей невыносимые страдания. Голова тоже болела и звенела, как пустая бочка. Она с трудом открыла глаза и увидела, что находится в своей комнате в замке и что над ней наклонился мужчина, в котором она узнала Маттео де Клеричи, личного врача герцога.

— Ни одна кость не задета, — высказал он свое мнение, — плащ и платье немного смягчили удар, да и лезвие клинка уже было не таким острым, но плечо сохранилось только чудом. Мне кажется, что она приходит в себя!

— Вы уверены, что ее жизнь вне опасности? — это был голос Карла, и Фьора, несмотря на еще помутненное сознание, отметила про себя, что он легко и правильно говорит по-итальянски.

— Абсолютно, но осложнения возможны. Я смазал рану бальзамом, который должен облегчить боль и быстрее зарубцевать рану. А удар по голове — сущий пустяк, просто шишка, которая скоро пройдет.

— Филипп… — прошептала Фьора. — Скажите, Филипп жив?

Из темноты комнаты выдвинулся могучий силуэт Карла Смелого, и он сам подошел к изголовью постели:

— Жив и здоров, как, впрочем, и его противник. Но какое безумство так себя вести! Вы что, и вправду думаете, что я позволил бы Кампобассо зарезать Селонже?

На лице Фьоры явственно читалось сомнение:

— А как же условия поединка?

— У меня есть право остановить его в любой момент. Я знал, что противники равны, и надеялся, что победит усталость. Должен сознаться, что мне хотелось бы видеть их в шлемах…

— Не могли ли вы приказать… чтобы они их надели?

— Нет, не мог. Каждый имеет право сражаться как ему нравится.

— Монсеньор, — вмешался врач. — Донна Фьора потеряла много крови, и ей необходим отдых. Сейчас я ей дам питье, от которого она заснет, а днем мы посмотрим, как поведет себя рана.

— Пожалуйста, еще немного, — попросила Фьора, — я хочу, чтобы ваша милость… поговорила с его преосвященством, легатом… Я хочу попросить… аннулировать брак…

— Вы хотите?..

— Да, и как можно быстрее. Скажите мессиру Селонже, что он свободен от всех обязательств по отношению ко мне. И вы тоже. Мой отец знал, что это золото предназначено для вас. Я не хочу менять его решение, которое он принял вполне добровольно!

Эти слова отняли у нее последние силы, она закрыла глаза и не видела, как герцог наклонился над нею, но почувствовала тепло его ладони, когда он взял ее руку:

— Не надо торопить события, донна Фьора! Сейчас вы не совсем понимаете, что делаете!

— Вы это говорите, потому что я потеряла… свою агрессивность? — тихо проговорила молодая женщина с бледной улыбкой.

— Возможно. Мы поговорим об этом, когда вы поправитесь. Я должен вам сказать, что Селонже там, за дверью. Вы позволите ему войти?

— Нет, нет! Ни ему, ни тому, другому! — взмолилась Фьора.

— Пусть будет так, как вы хотите. Отдыхайте!

— Самое время, — ворчливо проговорил врач. — К тому же необходимо найти женщину, чтобы ухаживать за донной Фьорой. Кроме кухарок, здесь одни мужчины, я не считаю две тысячи солдатских девиц. Заботы порядочной женщины были бы., желательны.

— Я того же мнения и сам с утра этим займусь.

А пока не отходите от нее.

Сразу после его ухода Маттео де Клеричи дал Фьоре выпить настой, который он приготовил на огне камина и куда капнул немного из особого флакона. Снадобье оказалось очень сильным, потому что Фьора не успела допить его до конца и уснула глубоким сном.

В коридоре герцог встретил Филиппа, который беспокойно мерил его шагами, по его лицу было видно, как он встревожен.

— Как она? — сразу спросил он. — Я могу ее видеть?

— Непосредственная опасность прошла, но тебе туда нельзя, Филипп.

— Почему?

— Она не хочет тебя видеть.

— Она ожидает другого! — воскликнул с негодованием де Селонже. — Он здесь, рядом, Оливье де Ла Марш задержал его внизу лестницы.

— Его она тоже не желает видеть… и просит моего содействия для аннулирования вашего брака. Донна Фьора просит передать тебе, что ты свободен от всех обязательств по отношению к ней. Это ее собственные слова, и я думаю, что она совершенно права.

— Монсеньор, — возразил Селонже, — почему мне не дают сказать ни одного слова? Ведь это касается и меня.

— Ты как разговариваешь? Не забывай, что ты обращаешься к герцогу Бургундскому. К герцогу Бургундскому, у которого есть право потребовать у тебя отчет в твоем поведении: прежде всего, ты женился без моего согласия, во-вторых, ты прибегнул к шантажу, чтобы получить руку девушки, запятнанной от рождения так, что мой самый последний подданный отказался бы на ней жениться. Ты заслуживаешь того, чтобы я лишил тебя права именоваться кавалером ордена Золотого Руна. А сейчас я запрещаю тебе искать с нею встреч и даже приближаться к ней. Запомни, что она спасла тебе жизнь, и убирайся! Забудь ее!

— Вы думаете, это так легко? — с горечью воскликнул Селонже. — Я пытался это сделать многие месяцы, потому что считал, что она умерла. А когда я ее снова увидел, то почувствовал…

— Твои чувства меня совершенно не интересуют;

Я, твой принц, приказываю тебе под угрозой публичного бесчестия навсегда порвать с развратной женщиной, рожденной от кровосмешения и вдобавок шпионкой нашего французского кузена.

— Что вы хотите с ней сделать? Ведь вы не хотите причинить ей зла? Она и так много страдала!

— Это будет зависеть от твоего поведения. Сегодня я поговорю с легатом, а ты будь готов ехать в Савойю, потому что герцогиня Иоланда просит помощи в борьбе против швейцарцев. Сообщи ей о нашем скором приходе и оставайся там до тех пор, пока я не позову. До полудня ты должен оставить Нанси и взять с собой пятьдесят копейщиков.

— Монсеньор, сжальтесь! Она невиновна, и вы это знаете!

— Мне известно не так много, как ты полагаешь.

Но в любом случае этот брак должен быть расторгнут.

Не вынуждай меня из-за своего упрямства покончить и с нею. Знай, что отныне я не спущу с нее глаз.

— Но ведь по отношению к вам она ничего преступного не совершила? Позвольте мне с нею хотя бы проститься! Я обязан ей жизнью!

— Нет, выполняй приказ!

Увидев, что спорить бесполезно, Филипп поклонился герцогу и пошел прочь, бросив последний взгляд на дверь, за которой находилась самая дорогая для него женщина. Он направился к лестнице, но перед тем, как спуститься, обратился еще раз к герцогу:

— Только одно слово, монсеньор! Я хочу, чтобы распродали все мое имущество. У Фьоры ничего нет, и это мне невыносимо. Сделайте это ради меня!

— Ты действительно этого хочешь? А как ты собираешься жить дальше, если у тебя ничего не останется?

— Когда вы окончательно победите, я хочу пойти на службу к Венецианскому дожу. Ведь во время войны люди могут заработать целое состояние! Если только не…

Склонив голову в поклоне, но не скрывая своего дурного настроения, Селонже наконец спустился по лестнице, провожаемый взглядом Карла, на губах которого появилась улыбка:

— Ну, это мы еще посмотрим!

Дом каноника Жоржа Маркеза на улице Вилль-Вьен был одним из самых красивых домов Нанси и почти не пострадал при осаде города. В этот дом и отвезли Фьору ранним утром, чтобы там за нею могла ухаживать женщина, чего нельзя было сделать в замке, превращенном в настоящую казарму. Мадам Никель, супруга члена магистрата, охотно согласилась предоставить новому хозяину доказательство своей преданности. Это была крупная белокурая женщина, некрасивая, но с очаровательными карими глазами и милой улыбкой. Фьора сразу же завоевала ее сердце и сама попалась в такой же плен.

А в это время герцог показывал себя с самой лучшей стороны — когда было необходимо, он прекрасно это умел делать, — чтобы расположить к себе своих новых подданных. Праздникам не было конца. Карл тратил огромные деньги, старался всем понравиться и каждого одарить. В своем новом дворце он созвал собрание лотарингских штатов, на котором произнес памятную речь.

— Скоро вы все поймете, что своим оружием я добивался скорее вашего благополучия, чем своего собственного, — обращался он к тем людям, которых довел чуть ли не до голодной смерти и которые жили в разрушенных им самим домах. — Вы наконец-то сможете объединиться и жить счастливо и спокойно, а этот город, центр моих новых штатов, будет местом моего постоянного пребывания. Для его украшения я собираюсь построить прекрасный дворец, много новых великолепных зданий, раздвинуть его границы до самого Томбелена и так прославить его своим правлением, что он станет похожим на второй Рим, каким он был при императоре Августе…

В заключение Карл попросил их добровольно признать его права, и воодушевленная ассамблея, даже не дождавшись, когда он закончит свою речь, поклялась ему в своей верности.

— Это не просто так: стать столицей большого королевства, — объявила Николь Маркез своей подопечной. — Когда подумаешь, как разбогатели Брюгге, Лилль и Дижон, в голову приходят такие мысли…

— Вы не любите вашего молодого герцога?

— Он очень мил, но это все-таки мальчишка, как говорит монсеньор Карл. Ему нипочем не сравняться с таким принцем!

Часть лотарингской знати стала на сторону нового правителя. Это неприятно поразило выздоравливающую Фьору, которая уже спрашивала себя, что же будет с нею. Каждый день приходил Баттиста Колонна, чтобы справиться о ее самочувствии и просто поговорить. Он рассказал ей об отъезде в Савойю Филиппа и об очень серьезном разговоре о ее судьбе между герцогом и Кампобассо, после которого они расстались врагами. Кондотьер, узнав, что Фьора решилась на аннуляцию брака, воспылал надеждой и потребовал, чтобы его официально признали женихом, он хотел получить разрешение навещать каждый день ту, которую он считал уже будущей графиней Кампобассо.

— Монсеньор, — рассказывал Баттиста, — заявил ему, что о браке с вами не может быть и речи, потому что лично он всячески будет противиться этому, и, кроме всего, он решил держать вас при себе в качестве заложницы…

— Заложницы? Но для каких целей?

— Больше, сеньора, я вам ничего сказать не имею права. Но монсеньор Карл выразился именно так. Как бы там ни было, а Кампобассо ушел, хлопнув дверью, и кричал, что больше в своей жизни никогда не будет служить такому принцу, который не умеет ценить оказываемые ему услуги.

— Ушел, но куда?

— Вы мне не поверите, на поклон к святому Иакову Комкостельскому!

Фьора расхохоталась, потому что не могла себе представить ничего смешнее, чем Кампобассо в плаще и шляпе паломника.

— Он отправился туда вместе со всеми своими наемниками? Хорошенькое, должно быть, это зрелище!

— Я думаю, что он оставит свою «кондотту»в замке Пьерфор, тогда им не надо будет платить. Говорят, что уже давно он копит деньги, которые получает от герцога. Еще он объявил, что поедет повидать герцога Бретонского, который приходится ему дальней родней.

— Это все неважно, — прервала его Фьора, но в глубине души она была весьма довольна.

С одной стороны, она освободилась от человека, который ей сильно мешал, а с другой — она прекрасно справилась со своей миссией. Зная кондотьера так, как знала его она, было ясно, что святой Иаков и герцог Бретонский объединились в лице одного человека, и им был король Франции, которому Кампобассо и поведает все свои обиды. А как раз к этому она и стремилась. Эта догадка позволила ей от всего сердца порадоваться окончанию этого довольно бесславного приключения.

Зато вслед за хорошей новостью шла другая, гораздо менее приятная. Фьора попросила легата вернуть ей Эстебана, чтобы он мог по-прежнему ей служить, но молодой Колонна сообщил, что Эстебана не могут нигде найти. Было похоже, что на другое утро после того, как он спас Фьору от кинжала Вирджинио, Эстебан испарился. Про него не знал ни командир его роты, ни служившие с ним солдаты. Фьора же почувствовала сильное беспокойство. Несмотря на свое скромное положение, Эстебан занимал в ее сердце свой уголок, как и Деметриос, как и все те, кого она считала своими друзьями.

Фьора не понимала, зачем герцог держит ее при себе. Возможно, чтобы с ее помощью отделаться от Кампобассо, другое объяснение не приходило ей в голову.

Все вокруг нее было чужим, и молодая женщина стремилась лишь к одному: вернуться в Париж к своей дорогой Леонарде, которой ей все больше недоставало.

Приближалось Рождество, и она наконец смогла оценить этот семейный праздник, который собирает всех любящих. Для нее это был Новый год одиночества, первый, который она проведет без отца и без Леонарды.

Даже Филипп, этот призрачный муж, был далеко отсюда и к тому же потерян для нее навсегда. В восемнадцать лет сердце еще не позабыло детских радостей и теплоты родного очага, и Фьора всю ночь проплакала, хотя по своей гордости ненавидела слезы; она оплакивала еще теплый пепел родного дома и свое потерянное счастье.

— Я ведь тоже остался совсем один, — доверился ей на следующее утро Баттиста, заметив, что у нее покраснели глаза, — и если вы не захотите присоединиться на праздник к своим хозяевам, то я мог бы навестить вас и немного развлечь.

Это предложение, к удивлению Баттисты, вызвало у нее новый поток слез. Она почему-то стала чрезмерно чувствительной. В знак признательности Фьора расцеловала мальчика в обе щеки.

Накануне Рождества трое всадников, мужчина, женщина и юноша, оставили позади себя заснеженные дороги и въехали в город через северные ворота.

Мужчина был Дуглас Мортимер, великолепный в своем мундире шотландской гвардии, но в очень дурном настроении из-за того, что оказался в недостойной компании; женщина была Леонардой и ехала на муле, закутанная в теплый плащ, настолько же невозмутимая, насколько был раздражен ее попутчик; их сопровождал Флоран, ученик банкира, в которого вселился бес странствий, он упорно не желал расставаться со старой Леонардой, а в глубине своего чистого сердца лелеял надежду увидеть воочию свою прекрасную даму.

Скоро все трое оказались перед Оливье де Ла Маршем, который был несколько обескуражен видом столь живописной компании.

— Я должен вручить монсеньеру герцогу письмо от короля Франции и дождаться ответа, — заявил Мортимер в своей обычной грубой манере.

— Вас сию минуту проводят к нему; а кто ваши спутники? Вы путешествуете всей семьей?

Пока шотландец пытался придумать достойный ответ, Леонарда опередила его:

— Я отношусь к семье этого грубияна? Знайте, господин капитан, что по приказу короля он должен всего-навсего охранять нас, меня и этого молодого человека, во время путешествия из Парижа. Знайте также, что я гувернантка донны Фьоры Бельтрами, которую он держит у себя пленницей, и я решила приехать за ней, потому что благородной даме неприлично находиться в компании солдафонов!

— Понятно, — ответил Ла Марш, — ну а этот? — И он показал на Флорана.

— Мой молодой слуга или паж, как вам угодно. Меня зовут Леонарда Мерее, — высокомерно заявила пожилая женщина, как будто хотела сказать, что она испанская королева.

— А ваше имя, мессир? — поинтересовался капитан.

— Дуглас Мортимер, офицер шотландской гвардии короля Людовика Одиннадцатого.

Ла Марш в ответ склонил голову:

— Следуйте, пожалуйста, за мной!

Немного спустя Леонарда и шотландец склоняли колени перед Карлом Смелым, который, как обычно, был роскошно одет. Он принял посетителей в том зале, где собирались лотарингские штаты. Если Леонарда и была поражена окружающим великолепием, то виду не показала, а только испытующе посмотрела на человека, перед которым дрожала половина Европы.

Соблюдая весь церемониал, предписанный протоколом, Мортимер, привыкший жить при королевском дворе, передал герцогу Бургундскому письмо, в котором Людовик XI поздравлял герцога с победой при Нанси и высказывал самые братские чувства, а в заключение просил передать в руки его посланника «благородную даму Фьору Бельтрами, умершего отца которой мы уважали и считали своим другом. Эта молодая дама дорога нашему сердцу, и мы будем крайне расстроены, если ей причинят неприятности или нанесут ущерб, и поэтому будем считать выражением братской любви, если ее передадут человеку, доставившему это письмо, и сопровождающей его даме, чтобы они проводили ее через пограничный город Нефшато, где граф де Русийон обеспечит ее безопасность и направит к нам…». Дальше шли обычные общие места, но Карл, нахмурившись, дочитал письмо своего кузена короля до конца. Нефшато, который, кстати, ему сдался, находился в 15 милях от Нанси, а граф де Русийон, один из лучших полководцев короля, не имел привычки командовать жалкой кучкой солдат.

Прежде чем отдать письмо секретарю, Карл внимательно посмотрел на обоих гостей, которые терпеливо ожидали его решения.

— Мы были счастливы узнать, что границы Франции так хорошо охраняются, впрочем, мы в этом никогда не сомневались. Что касается донны Фьоры, мы прекрасно понимаем, что она дорога сердцу нашего кузена, короля Людовика XI. Но, к сожалению, нам неизвестно, где она сейчас находится…

Затем он замолчал и сделал вид, что не замечает ни внезапной бледности Леонарды, ни нахмуренных бровей Мортимера.

— У нас находится графиня де Селонже, супруга одного из наших лучших капитанов, и нас удивляет, что королю это неизвестно. Однако совершенно очевидно, что мы не сможем выдать французскому королю одну из самых знатных женщин Бургундии. Так мы и напишем нашему уважаемому кузену. А пока, мессир Мортимер, вы — наш гость на все новогодние праздники, потому что мы не хотим, чтобы вы мерзли в такие дни на больших дорогах. А вас, мадам, сейчас же проводят к вашей воспитаннице, которая вынуждена оставаться в своей комнате по некоторым причинам…

Когда спустя некоторое время Никель Маркез провела Леонарду в комнату Фьоры, та не могла прийти в себя от изумления и крепко зажмурила глаза, чтобы отогнать наваждение, но наставница уже бросилась к ней и заключила ее в свои объятия:

— Моя голубка! Наконец-то я вас нашла!

Женщины не виделись всего четыре месяца, но они показались четырьмя веками. Покончив с объятиями, они обе разом заговорили, им столько всего надо было рассказать друг другу.

— У нас ничего не получится, если мы не начнем говорить по порядку, — улыбнулась Фьора. — Как вы узнали, что я здесь?

— Благодаря Эстебану.

Леонарда объяснила, как выгнанные Кампобассо кастилец и шотландец решили расстаться: один, чтобы отчитаться перед королем, другой остался в Тионвилле, чтобы понаблюдать за тем, что происходило в замке.

Когда Фьора отправилась в Пьерфор, он издалека следовал за эскортом, а затем остановился у одного местного крестьянина, который продавал в замок дрова и продукты. Приезд Оливье де Ла Марша не остался незамеченным, и он проследил за ним до самого бургундского лагеря, а там попал в роту наемников, чтобы иметь возможность беспрепятственно передвигаться по территории лагеря.

После падения Нанси Эстебан понял, что не может обойтись собственными силами, и ночью помчался во весь опор в Париж, где Агноло Нарди проводил его к королю в замок Плесси-ле-Тур… вместе с Леонардой, которая настаивала на том, чтобы отправиться вместе с Ними.

— Подписав мир с Бургундией, — продолжала Леонарда, — наш король подумал, что теперь ничто не может ему помешать потребовать вашей выдачи. Мне кажется, что король очень уважает вас, а мы все были так обеспокоены вашей судьбой!

— Отчасти вы были правы. Но вы ничего не рассказали мне про Деметриоса. Он все еще состоит при короле Людовике?

— Нет. Он недалеко отсюда, в замке Жуанвиль с герцогом Рене II Лотарингским. Король «одолжил» его молодому герцогу, чтобы он лечил старую герцогиню де Водемон, его бабушку, которая сильно больна. Кроме этого, Деметриос составил гороскоп молодого герцога, и это так сильно привязало его к нему, что он больше не хочет с ним расставаться. Король согласился. Когда Эстебан решил последовать за своим хозяином, то часть дороги он проделал вместе с нами.

— Так Деметриос покинул меня? — заметила Фьора. — А я думала, что мы заключили соглашение. Но, очевидно, моя судьба беспокоит его меньше, чем судьба мальчишки?

— Мальчишки? — удивленно переспросила Леонарда.

— Так герцог Карл называет того, у кого он отнял земли и корону.

— Но хватит говорить о них. Теперь расскажите мне, что вы делали все это время без вашей старой Леонарды?

Рассказ Фьоры был более продолжителен. Она поведала все совершенно честно, ничего не скрывая, не щадя себя, и порой Леонарда краснела, выслушивая некоторые детали, но когда та закончила, она лишь шумно высморкалась, что служило у нее признаком сильного волнения, а затем поцеловала Фьору в лоб:

— Мне хотелось бы, чтобы вы все это забыли как можно скорее, хотя ваше пребывание здесь не способствует этому. Карл хочет сохранить вас в качестве своей пленницы.

— Герцог сказал Кампобассо, что я — его заложница.

— Понятно. Но почему он тогда так высокомерно ответил этому невыносимому Мортимеру, что место дамы Селонже — рядом с ним? Тем более что, насколько мне стало известно, вы собираетесь отказаться от этой чести и решили просить аннуляции вашего брака?

— Это действительно странно, но не требуйте от меня, чтобы я объясняла вам поступки Карла Смелого.

Этого никто не сможет сделать, порою даже… он сам.

С наступлением вечера они проводили супругов Маркез на полуночную мессу, а сами следом за Баттистой Колонна, который пришел от имени герцога, проследовали в церковь Святого Георгия.

Впервые после визита в собор Парижской Богоматери Фьора была на мессе. Но она заключила с господом мир за то, что он избавил Филиппа от гибели на дуэли, и в этой церкви, которая была так фантастически украшена, что походила на волшебный лес, она поддалась очарованию пения капеллы герцога Бургундского.

Затмевая свое окружение, Карл выделялся своим плащом, вышитым золотом и драгоценными камнями. Рядом с ним находились его офицеры, которые, несмотря на парадные одежды, выглядели весьма тускло.

— Разве позволено человеку, рожденному женщиной, так превозносить себя? — спросила Леонарда.

— Мне кажется, — ответила Фьора, — что он считает это вполне естественным. А если верить тому, что говорят, скоро будет королем. Праздник, который он дает сегодня, — это только один из этапов на пути к этому.

Баттиста мне сказал, что скоро Карл снова возьмется за оружие и начнет освобождать земли герцогини Савойской и мстить швейцарцам, которые сейчас занимают его графство Ферретт и посягнули на Франш-Конте.

— В таком случае, что он будет делать с нами? Решит включить вас в свою свиту и возить за собой, как тех пленных властительниц древности, которых привязывали к колеснице победителя?

— С заложниками так просто не расстаются, а он считает, что я — именно заложница, — вздохнула Фьора.

Со всех сторон на них зашикали, напоминая, что церковь — это не место для разговоров. Они приняли это как должное и присоединили свои голоса к общей молитве.

В день отъезда к ним зашел проститься Мортимер, чтобы захватить с собой и Флорана: герцог не дозволял ни одному французу отныне находиться с ним рядом.

Юноша не хотел ехать, глаза его наполнились слезами, и шотландец заявил ему презрительным тоном:

— Вам делали слишком много чести, считая вас мужчиной. Может быть, мне удастся добиться от герцога позволения оставить вас возле женских юбок и дальше?

Это произвело магическое действие. Флоран страшно побледнел и тут же отправился укладывать свой багаж.

Глава 12. СИГНАЛЫ ПРИБЛИЖАЮЩЕЙСЯ СМЕРТИ

Снежные вихри заметали горловину Жугони, в которой сразу исчезали всякие следы. С тех пор, как войска покинули Пантарлие и укрепленный замок Жуг, где сир Арбон, который управлял от имени герцога, отдал им на разграбление свой буфет и винные погреба, ветер превратился в настоящий ураган, а армии еще надо было дойти до гребня, разделявшего Рону и Рейн.

Армии? На самом деле это был настоящий сброд, который тащился вдоль всей дороги. Все это напоминало исход, так как, кроме двадцати тысяч солдат, в обозе были сотни палаток, ковров, ящиков и шкатулок для драгоценностей, роскошных одежд, манускриптов, изделий из серебра, а также монет, сказочного сокровища молельни герцога, среди которого первое место занимали двенадцать золотых фигур апостолов, дарохранительницы и другие культовые предметы. И все это, не считая священников и певчих и, наконец, всего, что относилось к герцогской канцелярии со всеми чиновниками и самим канцлером. Все это предназначалось для того, чтобы показать всей Европе и всему миру, что бургундской силе и организованности нет равных на земле. Впрочем, по мнению герцога Карла, начавшего эту войну, она должна была быть быстрой и победоносной: просто карательной экспедицией, чтобы утвердить свою власть.

На самой вершине прямо на снегу стоял сам Карл Смелый и с гордостью наблюдал прохождение колонны.

Он видел себя уже не герцогом Бургундским, а Ганнибалом, переходящим Альпы зимой, и его мало волновало, что это всего-навсего Юра! Единственное, что вызывало его сожаление, так это то, что не было ни одного слона.

Он стоял здесь уже несколько часов, не обращая внимания на колющий снег и резкий ветер и с жадностью наблюдая за этим живым подтверждением своего могущества в виде знамен разных войск и множества войсковых флажков. Те из солдат, которые проходили перед ним, старались держаться прямо и не обращать внимания на погоду. А он и не собирался уходить со своего наблюдательного поста.

Рядом с ним стоял его брат Антуан, а несколько сзади, закутанные до самых глаз, те, кто в последнее время составлял его привычную свиту: миланский посол Жан-Пьер Панигарола в плотном плаще, подбитом куньим мехом, с надвинутым на самые глаза капюшоном из темно-красного бархата, и изящный молодой человек, который на самом деле был Фьорой. Они были вынуждены оставить Оливье де Ла Марша, который заболел дизентерией, в Салене.

Накануне того дня, когда они должны были покидать Нанси, Карл Смелый велел позвать к нему Фьору, которая только что поправилась после ранения. Он принял ее в своей оружейной, где он рассматривал новый тип арбалета, который по его заказу изготовил один немецкий мастер.

— Донна Фьора, — произнес он, не оборачиваясь, — я думаю, что вам известно, что завтра мы отправляемся в поход, чтобы наказать швейцарских грабителей и захватчиков? Я решил, что вы поедете в компании мессира Панигарола, посла монсеньора герцога Миланского. Это один из самых умных и образованных людей, и поскольку он почти всегда находится рядом со мною, то мы все будем довольно часто ехать вместе.

— Монсеньор, прошу прощения, но почему вы так настаиваете на том, чтобы я вас сопровождала, и потом под каким именем? Если я — заложница, то объясните почему? Вы сами сказали Дугласу Мортимеру, что я являюсь графиней Селонже, но вам ведь очень хорошо известно, что я просила аннулирования брака? Мне казалось, что ваша милость желает этого так же сильно, как и я!

Все еще держа в руках арбалет, герцог повернулся и с улыбкой посмотрел на молодую женщину:

— Вы получили прекрасное воспитание, донна Фьора! Но разве вам никогда не говорили, что не принято задавать вопросы герцогам? А вы, как мне показалось, задали их достаточно. Но один раз я сделаю исключение и отвечу, если вы… обещаете мне оказать честь…

— Честь? Я? Могущественному герцогу Бургундскому?

— Именно. Сейчас я вам скажу, что мне надо. А пока я отвечу на ваши вопросы. Вы — заложница? В определенном смысле — да. Иметь вас при себе — это позволяет мне держать в руках при себе еще двух человек…

— Двух? Но ведь, как я слышала, Кампобассо уехал?

— Он вернется. Самое главное, что он и Селонже не поубивают друг друга и не будут все свое время посвящать вам. А теперь поговорим об аннулировании брака!

Легат отправился к императору Фридриху, чтобы добиться от того нейтралитета в той войне, которую я собираюсь начать. Одновременно он займется и вашим делом. Поэтому до решения вашего вопроса вы имеете право называться графиней Селонже.

— Оно мне не принадлежит, и я не собираюсь его носить! — вскинула голову Фьора.

— Как вам будет угодно. Вас представят завтра послу под вашим прежним именем. Ваша воспитательница поедет за вами в самой удобной карете. Что касается вас, то здесь я подхожу к сути своей просьбы: вы будете сопровождать меня верхом на лошади, конечно, если умеете…

— Монсеньор, вы же смогли допустить, что меня хорошо воспитали?

— Превосходно, но надо еще, чтобы вы согласились надеть тот костюм, который в настоящий момент, должно быть, принесли в вашу, комнату. Это костюм… мужской…

— Если вы хотите лишь этого, монсеньор, то это сущий пустяк! — улыбнулась Фьора. — У меня уже есть мужской костюм, в котором я путешествовала от самой Флоренции!

— Если вы имеете привычку к таким костюмам, то тем лучше, но я хотел бы, чтобы вы надели именно тот, который я вам прислал! Как раз в этом состоит сокровенный смысл моего желания ехать с вами во время всего похода.

Вернувшись в дом Маркезов, Фьора действительно нашла в своей комнате разложенными на кровати облегающие брюки из черного шелка, вышитые рубашки из тонкого полотна и короткий бархатный камзол алого цвета, на одном из рукавов которого серебром был вышит бургундский герб. На шляпе из такого же бархата был прикреплен золотой медальон с изображением святого Георгия; рядом лежала тяжелая золотая цепь и великолепный плащ из тонкого черного сукна, подбитый куницей; замшевые сапоги на меху завершали наряд, но молодая женщина лишь рассеянно взглянула на все остальное. Она все продолжала смотреть на камзол, когда вошла Леонарда, нагруженная ворохом одежды, которую собиралась упаковать в сундук. Фьора подумала, что ее воспитательница может прояснить ситуацию.

— Вы ведь сами бургундка? — спросила она. — Вероятно, вы знаете, что это за герб? Монсеньор Карл только что прислал мне всю эту одежду. Я обязана надеть это и ехать рядом с ним верхом.

Леонарда взяла камзол и стала его внимательно рассматривать. Она долго молчала, а когда уронила камзол к остальным вещам, Фьоре показалось, что она побледнела.

— Ну что? — спросила она с нетерпением.

— Этот герб раньше принадлежал монсеньору Карлу, когда он назывался графом Шароле. Серебряный щит означает старшего в роду сына. Мне кажется, что, когда Жан де Бревай служил у него, он и носил такой герб…

— Невероятно…

На другой день, когда они сделали остановку в Нефшато, где Карл должен был принять командование армией, Фьора подошла к нему в то время, как он проверял сбрую своей лошади:

— Я исполнила ваше приказание, монсеньор, но, признаюсь, не могу понять загадки этого костюма. Это сделано для того… чтобы подчеркнуть сходство?

— Да, — ответил по-итальянски герцог. — Меня будет утешать, если во время этой кампании рядом со мной будет кто-то, кто напомнит мне товарища прежних дней, которого я любил.

— Которого вы любили? — возмутилась Фьора. — И вы осмеливаетесь говорить такое после того, как не попытались ничего сделать для его спасения?

— Я не мог ничего сделать. Его преступление было непростительно, потому что оно оскорбляло и бога, и людские законы. Было во много раз гуманнее позволить упасть этой голове на эшафоте, чем оставить Жана гнить в какой-нибудь тюремной яме. Жан был моим другом.

Мы вместе читали Плутарха, вместе плавали по морю, вместе сражались, вместе пили и ели. Он мог надеяться на мою дружбу, я нашел бы ему прекрасную невесту, а он… — воскликнул Карл с неожиданной яростью, — он уехал, не сказав мне ни слова, он растоптал все, что было, из-за женского тела, которое к тому же принадлежало его сестре. Я считал его самым чистым, а он оказался таким же, как и остальные, как и мой отец, которого сводила с ума первая встречная юбка… даже хуже, чем остальные!

— Нет, — мягко произнесла Фьора, — он был всего лишь жертвой запрещенной любви… но это была все-таки любовь!

Герцог смотрел ей прямо в глаза, и было видно, что уверенность его поколеблена.

— Вы так думаете?

— А вы сами, монсеньор? Если бы это было не так, то почему я рядом с вами и в этой одежде?

— Вы правы. Я… мне его очень недоставало. А вы создаете для меня иллюзию его присутствия, еще более сильную от того, что вам сейчас столько же лет, сколько было ему в то время. А теперь, — добавил он, — мы с этим покончили.

Кузнец закончил свою работу. Герцог сел в седло и поскакал к Антуану, который ожидал его в отдалении.

Фьора смотрела ему вслед и не могла понять, откуда в ней это чувство жалости, которое нахлынуло на нее так внезапно…

С этого времени Карл стал проявлять по отношению к ней безупречное внимание, особенно в те две недели, которые они провели в Безансоне. Было странно наблюдать, как изменялось его отношение к Фьоре с тех пор, как он узнал всю тайну ее рождения. От враждебного и презрительного отношения Карл перешел к почти дружескому, что не поддавалось логическому объяснению. Иногда по вечерам герцог приглашал ее послушать свой хор, узнав, что она умеет играть на лютне и довольно приятно поет, он просил ее спеть вместе с Баттистой, а иногда и сам пел вместе с ними. Единственными их слушателями были Антуан Бургундский и миланский посол.

Фьора быстро подружилась с Жан-Пьером Панигаролой. Ему было около сорока лет. Тонкий и образованный человек, он прекрасно понимал и ценил юмор, был большим ценителем красоты и прекрасным дипломатом. Скоро Фьора обнаружила, что он лучше знал Карла Смелого, чем его собственные братья. К тому же он с легкостью ориентировался в изменчивой политике Людовика XI, при котором он с большим успехом выполнял обязанности посла, пока смерть Франческо Сфорца, отца теперешнего герцога, верховного главы Штатов и друга французского короля, не нарушила давней дружбы, связав уже интересы Милана и Бургундии.

— Вы должны быть флорентийцем, — сказала ему однажды вечером Фьора, смеясь. — Мне кажется, что вы обладаете всеми достоинствами, а возможно, и недостатками!

— Я прекрасно чувствую себя и миланцем, тем более и от того, что наш город не может сравниться с городом Красной Лилии. Но признаюсь, что завидую вам из-за сеньора Лоренцо! Какой ум! Какая глубина мышления! Я не знаю никого, кроме короля Франции, кто бы мог с ним равняться!

— А вас не восхищает монсеньор Карл?

Панигарола покачал головой и стал задумчиво рассматривать драгоценный кубок из венецианского стекла, наполненный вином, сквозь которое пламя свечи отсвечивало рубином:

— Он завораживает и одновременно пугает меня.

Карл — последний представитель уходящей эпохи, последний феодал, возможно, последний рыцарь. Повседневная жизнь с ее заботами и мелочами не существует для него. Он был очень богат и могущественен, но это было — раньше… Он никогда не заботился о своем народе, который, по его мнению, обязан обеспечивать ему всю эту роскошь и военную мощь, и сильно переживает от того, что из оставленного ему в наследство отцом, герцогом Филиппом, не осталось почти ничего, кроме драгоценностей и предметов роскоши.

— Я знала, что ему случалось обращаться в иностранные банки, но не думала, что…

— Что дошло до такого? К сожалению, это так. Карл живет мечтой о славе, о владычестве над всей Европой.

Он считает себя лучшим в мире полководцем. К сожалению для него, здесь он столкнулся с королем, который является человеком чрезвычайного ума и к тому же лишенным малейших угрызений совести. Так прекрасная золотая пчела попадается в сети, которые ткет «мировой паук»…

— Но разве король Людовик не подписал мирный договор в Солевре?

— Конечно, подписал, но уж не считаете ли вы, что он этим удовлетворится? Само собой, что его войска не переходят границы и что он отказался помочь герцогу Лотарингскому, чтобы не было причин опротестовывать свою собственную подпись, но он поведет свою войну по-другому.

— И как же? — поинтересовалась Фьора.

— Дочь Франческо Бельтрами, которую я имел удовольствие узнать так близко, должна меня легко понять, потому что война короля Людовика — это экономическая война. Действительно, у него мощная армия, но пускает в дело он только свое золото, и будьте уверены, что швейцарцы, против которых мы сейчас идем войной, получили его достаточно. Кроме этого, Людовик обескровил фламандскую торговлю, опустошил бургундские рынки, создавая постоянную конкуренцию.

Его корабли отгоняют генуэзские и венецианские торговые суда от портов, через которые поставляют товары в Брюгге, что приводит фламандцев в бешенство. Он препятствует проведению хлебных закупок. Его рука видна везде! Ему удалось помирить Сигизмунда Австрийского и кантоны, которые до этого были вечными врагами. С помощью золота он выпроводит из Франции англичан…

— Было ведь не только золото! Были также вино и продовольствие.

— Я это знаю, — кивнул миланский посол. — Бесполезно говорить, что монсеньор Карл расценил как абсолютно недостойную манеру отделываться таким образом от противника, — добавил, смеясь, Панигарола.

Одиннадцатого февраля 1476 года Карл Смелый одержал свою первую победу, правда, так и не сделав ни одного выстрела. Нескончаемый поток его войск прошел наконец горловину Жуня и остановился в Орбе, расположенном неподалеку от Грандсона — одной из целей всей экспедиции. В то же время итальянские копейщики Пьера де Линьяна, которые составляли авангард армии, направились в сторону Женевского озера и по дороге отняли у конфедератов Ромон. Однако основным оставался Грандсон — город и сильная крепость, лежащая на южном берегу озера Нешатель.

На самом же деле Карл Смелый хотел всего лишь вернуть себе то, что принадлежало ему год назад. В 1475 году жители кантонов Берна, Базеля и Люцерна решили захватить себе земли Во, принадлежащие Савойе, захватив заодно и этот кусок Бургундии, правитель которого скучал тогда под стенами Нейса вместе с остатками армии Карла. Грандсон, который был весьма солидно укреплен и хорошо защищался бальи Пьером де Жунем, в итоге под натиском огромного числа окрестных крестьян, голода и тяжелой артиллерии швейцарцев был вынужден сдаться. А к осени в их руках оказалась вся земля Во, и с ее жителями обошлись весьма сурово. От опустошения уцелела только Женева, но она уплатила за это выкуп в двадцать шесть тысяч флоринов — стоимость драгоценностей дам этого города и колоколов, снятых с церквей.

Девятнадцатого числа они добрались наконец до Грандсона при ужасной погоде: шел дождь со снегом и стоял страшный холод.

— Нельзя сказать, чтобы Франция и Бургундия встречали нас радостными улыбкам — сказала Леонарда, когда Фьора забралась в ее карету, пока натягивали палатки и сооружали стоянку. — Отвратительная погода…

Разве раньше когда-нибудь вы видели такую осень или зиму?

— Вы, наверное, немного забыли свою молодость? — спросила Фьора. — Во Флоренции ведь стояла дивная погода! Верно говорят, что если теряешь кого-то или что-то, вспоминаешь потом о потерянном только хорошее.

Карл решил основать лагерь недалеко от Гица.

Красные с золотом знамена очень удачно сочетались с зеленью холма и украшали его в то время, как еще около пятисот не менее разукрашенных флажками палаток являли собой поистине неповторимое зрелище. Остальная часть лагеря, расположенная в низине, занимала пространство между городом и горой в виде полукруга и доходила до Арнона — узкой речки, которая впадала в озеро на одно лье ниже лагеря.

— С Грандсоном у нас не должно быть никаких трудностей, — сообщил герцог Карл Панигароле и Фьоре, когда они все втроем стояли на берегу и смотрели, как на окрестности опускалась ночь. Дальний берег вместе с очертаниями городских зданий почти растворился во мраке. — Три недели назад жители города захватили командира бернского гарнизона, Брандольфа де Штейна, и передали его нам. Сейчас он в Бургундии.

— Тогда почему же ворота до сих пор закрыты, а из города не направлена к вам делегация жителей, монсеньор? — произнес посол. — Я, наоборот, полагаю, что они будут упорно и отчаянно обороняться. Ведь швейцарцы — хорошие солдаты…

— Эти крестьяне и пастухи? — презрительно бросил герцог. — Мы их разобьем в два счета! И пусть они поостерегутся моего гнева, потому что тогда я продолжу войну в кантонах Верхней Лиги! .

— А вот этого я бы никогда не посоветовал вашей милости, так как суровость самих гор добавляет мужества их обитателям!

— Посмотрим!

Осада Грандсона продолжалась девять дней и девять ночей, в течение которых на небольшой городок обрушивался огонь из всех видов оружия. Внутри самого замка вспыхивали пожары, вызванные метким попаданием горящих ядер, начиненных серой, от которых замок частично сгорел и во многих местах был разрушен.

Но конец мог предвидеть каждый: пятьсот человек не могли бесконечно сопротивляться пятнадцати тысячам.

Скоро окруженный со всех сторон и лишенный командиров гарнизон сдался. После этого начался ужас…

Стоя позади герцога в окружении сеньоров, которые составляли его штаб, Фьора, Панигарола и Баттиста Колонна, потрясенные до глубины души, наблюдали за резней. С башни Пьер бургундцы сбросили шестьдесят защитников крепости и при этом, смеясь, говорили, что пора научить их летать без крыльев. А в это время у подножия стен около четырехсот солдат были повешены на деревьях по несколько человек или утоплены в озере с привязанным на шею камнем.

Миланский посол не смог сдержать негодования:

— Разве так можно обращаться с солдатами? Ведь они сражались потому, что выполняли свой долг. Простите, но такому военачальнику, как вы, не к лицу подобное поведение!

— Оставьте! Эти люди заслуживают только такого обращения! Вспомните, что они или подобные им опустошили немало городов земли Во. Впрочем, и другим швейцарцам не поздоровится, если они попадутся в это время!

— Но послушайте, монсеньор, ведь это — солдаты, и они добровольно сдались!

— Вы слишком чувствительны, Панигарола! Для подобного сброда это должно послужить уроком…

— А мне кажется, что это подлость! — возмущенно заявила Фьора, которая больше не могла сдержать своего негодования. — Убийство безоружных людей — это трусость, и я отказываюсь дальше при этом присутствовать!

Она поспешила к лагерю и буквально влетела в свою палатку.

— Собирайтесь, Леонарда! Мы уезжаем! Я пойду за лошадьми. Упакуйте небольшой багаж и будьте готовы к отъезду!

— Что случилось?

— Сейчас герцог Карл занят тем, что убивает тех несчастных, которые сдались ему сегодня утром. Пусть будет что будет, но я не останусь ни на минуту рядом с этим палачом!

— Наконец-то! — с облегчением вздохнула старая дева и бросилась к большому кожаному саквояжу, в который начала складывать попадавшиеся ей под руку вещи. — Я только об этом и мечтала!

— Вы рады, что уезжаете? В такую погоду и при том, что я не знаю, куда мы поедем?

— Пусть дождь льет как из ведра, а с неба сыплет град величиной с мой кулак, я и тогда уеду! А что касается того, куда ехать, я вам сейчас это скажу. Идите за лошадьми!

Немного времени спустя обе женщины вскачь удалялись по дороге, ведущей в Монтаньи, в обратную сторону по той же самой дороге, по которой они приехали сюда, поскольку это был единственный известный им путь. К тому же по дороге, разбитой прохождением целой армии, их будет тяжело преследовать…

Внезапно на повороте они увидели перед собой как бы железную стену: тяжело вооруженные всадники, во главе которых Фьора с замиранием сердца увидела человека, на гербе которого были серебряные орлы на лазурном поле. К тому же поднятое забрало не оставляло никаких сомнений относительно личности этого воина.

Фьора оставалась какое-то время в нерешительности, но, увидев, что другого выхода нет, смело двинулась вперед.

Несмотря на мужской костюм, Филипп ее тут же узнал.

— Вы? В таком виде? И куда вы направляетесь?

Он подъехал вплотную к Фьоре и невольно улыбнулся:

— А из вас получился очаровательный юноша! Но, ради бога, скажите же мне, что вы здесь делаете?

— Неужели непонятно! Я уезжаю, я бегу, я спасаюсь! — с гневом произнесла она. — За все золото мира я не останусь больше рядом с этим чудовищем, вашим герцогом, после всего, что произошло!

— Герцог — чудовище? Но что он вам сделал?

— Мне? Речь идет не обо мне. Я видела, как он обращается с солдатами гарнизона Грандсона, единственная вина которых состоит в том, что они оказывали ему сопротивление. Они сдались на его милость, а их стали убивать всех подряд. Несчастных сбрасывают с высоких стен, вешают, топят в озере, чтобы никого не осталось в живых, кто бы смог призвать на его голову мщение с небес. Но оно настигнет его!

Молчание, которое последовало за ее словами, только подчеркивало замешательство Филиппа:

— Когда его охватывает гнев, он бывает страшен, мне это известно…

— Гнев? Его? Ничуть не бывало! Он улыбается и даже смеется, настолько ему нравится все, что происходит!

— Кажется, что это для него обычная вещь, — добавила Леонарда. — Я слышала о его подвигах в Динане и Льеже, где он не пожалел даже кошек!

— Оставьте, дорогая Леонарда! Вам все равно не убедить мессира Селонже! Карл Смелый — его бог, но мне больше нравится преклоняться тому, в ком больше милосердия, и поэтому я прошу вас освободить дорогу и позволить нам ехать дальше.

— Вы так торопитесь? — медленно произнес Филипп. — Признаюсь, что хотел бы встретиться с вами в нашем лагере…

— Нам нечего друг другу сказать, Филипп. Я попросила, чтобы наш брак аннулировали. Таким образом, вы обретаете свободу, и наш дорогой герцог будет доволен.

Мне кажется, что он приготовил для вас какую-то благородную даму…

— Зачем она мне? — не сдержался Селонже, которого задевал насмешливый тон Фьоры. — Мне аннуляция не нужна! Я любил и буду любить только вас, Фьора, и что бы вы ни сделали…

— А что такое я «могла бы сделать»? Стало быть, вы можете меня в чем-то упрекнуть?

— Кажется, да… Вы забыли уже… Тионвилль?

— Ни к чему нам кричать и развлекать окружающих нашими спорами. Уже многие из них улыбаются. Правда, здесь даже такие развлечения редки. Но через какое-то время вы сможете предложить своим людям нечто более интересное: на деревьях — целые гроздья повешенных. Герцог объяснит вам, как это забавно. А теперь пропустите меня!

— Я вас не пущу! — возразил Филипп и схватил повод ее лошади.

В это время из-за поворота дороги на всем скаку выскочил еще один всадник, который должен был проявить настоящее искусство управления лошадью, чтобы не столкнуться со стоящими на дороге.

— Донна Фьора, слава богу! Я вас нашел! — с облегчением воскликнул Баттиста, едва переводя дух.

— Вы искали меня?

— Вас ищет монсеньор! Он потребовал немедленно вернуть вас в лагерь! У меня приказ любой ценой привести вас к нему.

— Закончим на этом, Баттиста! Теперь вы можете вернуться в лагерь и сказать вашему господину, что я отказываюсь возвращаться! Он потребовал, чтобы я сопровождала его в этом походе, но у меня больше не осталось мужества! Я увидела больше того, что в силах вынести! Передайте это ему!

— Это ваше последнее слово? — все-таки осмелился спросить он.

— Последнее. Простите меня, Баттиста. Я знаю, что это поручение не очень приятно, но…

— А я думаю, что дела еще хуже, чем вы думаете, — вмешался Филипп. — Что произойдет, если донна Фьора не вернется с нами вместе, Баттиста? Я уверен, что вы отвечаете за это… возможно, вашей головой.

— Но это невозможно! — возмутилась Фьора. — Герцог не может считать этого ребенка ответственным за мое поведение!

— Наоборот, это очень вероятно. Когда герцог Карл приходит в ярость, он больше не размышляет и не контролирует свои поступки, а вы, вероятно, сильно обидели его. Что вы ему сказали?

— Точно не могу вспомнить, но мне кажется, что я говорила о подлости… о трусости. Баттиста, прошу вас, скажите мне правду! Прав ли мессир Селонже?

В ответ молодой Колонна склонил Голову.

— Но это же подлость! — произнесла с отвращением Фьора. — Неужели возможно до такой степени злоупотреблять своей властью? А вы, Филипп, как вы можете служить такому господину?

— Мне известны его достоинства и недостатки.

Кроме этого, я поклялся ему в верности, когда он посвятил меня в рыцари, и повторил клятву при награждении орденом Золотого Руна.

— Вы дали клятву и мне, — напомнила Фьора.

— Одна клятва не освобождает меня от другой.

Я возвращаюсь к нему, чтобы сражаться вместе с ним против швейцарцев, которые собирают армию. Вдобавок я получил послание от герцогини Савойской, что она выехала из Турина в Женеву. Мне необходимо его видеть, а вы… если вам так надо, — уезжайте! Возвращайтесь в Бургундию! Ждите меня в Селонже! Я вернусь вместе с Баттистой, и, поверьте, с ним ничего не случится! Я отвечаю за это!

Они долго смотрели друг другу в глаза, и Фьора почувствовала, как что-то в ее душе дрогнуло. Неужели случилось так, что страшные времена прошли и счастье возвращается к ней? В глазах Филиппа жила любовь, как и в ту ночь во Фьезоле, а ради этого она была готова вынести и гораздо большее. И Фьора улыбнулась ему с бесконечной нежностью.

— А если вы оба пропадете? Такое испытание будет мне не по силам! Вернемся, Баттиста. А вы, Филипп, продолжайте ваш путь, и если сможете… поберегите себя.

Она положила свою руку на его железную перчатку, и в карих глазах молодого человека зажглась искра веселья.

— Попробуйте поговорить о любви с женщиной вашей мечты, когда на вас все эти железки! — пробормотал он. — Не вспоминайте больше об этой глупой аннуляции, моя милая! Вы — моя нежно любимая супруга… — и пусть Карл смирится с этим!

Через четверть часа Фьора и Леонарда вернулись в лагерь бургундцев. Баттиста Колонна проводил их до палатки, но, перед тем как сообщить результаты своей миссии, неожиданно опустился на колени перед молодой женщиной:

— Я никогда не забуду, что вы сделали для меня, мадам. И, если вам когда-нибудь понадобится моя жизнь, вы можете ею располагать!

— Такого дня никогда не наступит, Баттиста, но я вас все же благодарю, — с улыбкой кивнула Фьора.

Она проводила его взглядом, а затем повернулась к Леонарде, которая со своим обычным, философски спокойным видом доставала из саквояжа одежду.

— Что вы имели в виду, когда сказали мне, что позже сообщите, куда направляемся?

Леонарда ответила не сразу, как будто сомневалась, затем достала из бархатного футляра свиток пергамента и, держа его в руке, сказала:

— Я думала отдать вам его, когда мы снова обретем свободу, но ничего особенного не произойдет, если я отдам его сейчас: король Людовик подарил вам небольшой замок в долине Луары, рядом с его замком Плессиле-Тур, чтобы так отблагодарить вас за те услуги, которые вы ему оказали. Здесь дарственная и письмо…

Она протянула ей свиток, но Фьора отстранила ее руку:

— Я не думаю, что когда-нибудь буду там жить.

К тому же остаток жизни я могу провести в Бургундии.

О, Леонарда, вы не представляете себе, как я счастлива!

Я бы никогда не поверила, что такое снова возможно!

Мне кажется, что я возвращаюсь к жизни после долгой-долгой болезни… Мы отошлем это королю и поблагодарим его…

— Воля ваша, но давайте не будем торопиться. Что-то подсказывает мне, что с герцогом Карлом еще не все закончено. Это такой человек, с которым надо считаться!

И Леонарда аккуратно спрятала футляр.

К великому удивлению Фьоры, Карл на другой день даже не намекнул на то, что произошло накануне, но обратился к молодому Колонна достаточно громко, чтобы его могла слышать Фьора:

— То, что я приказал вчера, обязательно к исполнению и завтра. Я поручил тебе, Баттиста, охрану персоны, которую мне желательно оставить при себе. Ты обязан следить за тем, чтобы она не удалялась от нас…

Улыбка молодой женщины подбодрила мальчика.

Отныне ни за что на свете Фьора не покинет бургундский лагерь, и все потому, что Филипп снова принял ее.

Какая радость наблюдать, как он входит в шатер герцога, встречать его взгляд, видеть его улыбку! На какое-то мгновение они оказывались одни, а толпа, которая постоянно окружала герцога, как бы переставала существовать. Но такое происходило крайне редко, и приходилось снова возвращаться на землю. Филипп должен был уехать вместе с Антуаном и авангардом армии, на который герцог возложил задачу расчистить для него путь, для чего следовало взять замок Вомаркюс, который закрывал дорогу к Нешателю и дальнейшее продвижение вдоль озера.

И в самом деле, длинная и местами пересеченная равнина простиралась между Юрой и широкой водной гладью примерно на половину лье, но затем постепенно сужалась и в конце концов преграждалась поросшей лесом каменной грядой, которая спускалась к самой воде. Чтобы преодолеть ее, существовали две дороги: одна шла вдоль гор, повторяя рисунок древней римской дороги, и называлась «Виа Детра», другая же пролегала по берегу озера, которое в этом месте поворачивало на север. Вомаркюс стоял на второй дороге.

Герцог объяснял:

— Наша кузина, герцогиня Савойская, сообщила нам слухи, которыми полны окрестности. Несколько тысяч жителей кантонов во главе с жителями Берна должны собраться в Нешателе и оттуда двинуться на нас.

Таким солдатам, как мы, не стоит их опасаться, но все же мы опередим их по времени.

— Почему бы не подождать их здесь! — поинтересовался Антуан Бургундский. — Лагерь хорошо защищен рекой и другими укреплениями, которые мы возвели для наших пушек. К тому же у этих горцев мало кавалерии. У нас на равнине будет большое преимущество.

— Возможно, и так. Но я полагаю, что нашим лучшим союзником будет быстрота. Надо захватить Вомаркюс, а после этого вперед пойду я со всей армией. Эффект неожиданности полностью покажет себя, и мы атакуем Нешатель еще до того, как жители организуют настоящую оборону.

— Итак, лагерь снимается?

— Нет, — покачал головой Карл. — Я сказал, что быстрота — наш лучший союзник, и поэтому мы не можем связывать себе руки всеми этими повозками, багажом, имуществом канцелярии и теми женщинами, которые за нами следуют. Поверьте мне, у нас будет просто быстрый переход, и мы окажемся под стенами Нешателя, ни разу не обнажив шпагу!

— Послы поедут с вами? .

— Что до меня, так я поеду за монсеньером, если только он сам не отошлет меня, — возразил Панигарола. — Разве я не являюсь глазами и ушами моего благородного хозяина? А порой и его голосом?

— Вы больше, чем посол, потому что мы испытываем к вам дружеские чувства, — любезно ответил герцог, — вы останетесь рядом с нами.

— Могу ли я надеяться, что посол будет сопровождать герцога один? — дипломатично спросил Филипп, глядя при этом на Фьору. — Некоторые пажи мне кажутся слишком хрупкими для того, чтобы носить полное вооружение.

Миланец заметил этот взгляд и улыбнулся:

— Монсеньор герцог оставляет свои сокровища в лагере. С его позволения я сделаю то же с тем сокровищем, которое он мне в свое время поручил.

На другой день, 10 марта, крепость Вомаркюс пала под мощными ударами бургундцев, которые поставили в ней свой гарнизон, а на другой день, 11 марта, в субботу, армия начала то, что герцог назвал «военной прогулкой».

Воспоминание об этом зябком утре надолго останется в сердце Фьоры. Закутавшись в меховой плащ, подаренный ей герцогом, и стоя на пороге своей палатки, Фьора смотрела, как он удалялся по равнине, похожий на железную статую, увенчанную золотым львом, на своем Моро, любимом коне, напоминавшем из-за металлических доспехов сказочное животное, и сопровождаемый личным знаменосцем. А вокруг него — множество кавалеров ордена Золотого Руна, каждый со своим гербом: фантастический мир грифонов, леопардов, быков, химер и сирен… Над головой его лошади подрагивал золотой цветок лилии, на концах лепестков которого сверкали бриллианты — жалкий и навсегда утраченный им символ королевской власти, которую сам герцог, впрочем, глубоко ненавидел.

Начинавшийся день был серым, а небо мутным.

Слева горы Альбер и Шоссрон были еще покрыты снегом, а поверхность озера отсвечивала ртутным блеском.

Авангард, вернувшийся из Вомаркюса, удалялся по извилистой дороге «Виа Детра», а основная часть армии огибала Грандсон и исчезала вдали. Герцог даже не позаботился расположить ее в боевом порядке, считая, что никому не придется вступать в сражение, а надо будет всего лишь преодолеть какое-то расстояние, чтобы застигнуть швейцарцев врасплох.

Все верно, если надеяться, что те ничего не подозревают.

Чего Карл Смелый не мог себе представить, так это того, что его ожидает готовая к бою профессиональная армия из отборных и закаленных в сражениях солдат.

Казалось, в нее вошло все мужское население страны.

Сюда пришли из Базеля, присоединившись к отряду из Страсбурга, пришли и из Фрибурга, Солевра, Бьенна, Бадена и многих других городов. Здесь были уроженцы Цюриха, а также семь тысяч человек из Берна. Всего собралось от пятнадцати до двадцати тысяч, которые в тот же час, что и бургундцы, направились в сторону Грандсона, чтобы отомстить за своих убитых братьев. Карлу предстояло встретиться с самой опасной в Европе пехотой, но он еще не знал об этом и мирно беседовал с едущим рядом с ним еще одним сводным братом Бодуэном, принцем д'Оранж, а также Жаном Лаленгом и Оливье де Ла Бомом.

В полдень, когда Фьора и Баттиста играли в шахматы, они вдруг одновременно повернулись туда, где скрылась армия, и прислушались. Оттуда доносился странный шум, разобрать который из-за дальности расстояния не было возможности. Шум прекратился, затем возобновился с новой силой, и это вызвало у Фьоры холодок ужаса.

— Что это такое? — спросила она.

— Честное слово, не знаю, — ответила Леонарда, которая сидела рядом за столом и шила, но на всякий случай перекрестилась.

— Я слышал, — вмешался паж, — что в горах Швейцарии есть такие трубы, через которые горы дышат, и это дыхание можно слышать на большие расстояния…

Если это так, то тогда…

— Это герцог, который вопреки своим ожиданиям встретил швейцарцев, — закончила Фьора. — Боже мой, от этого вся кровь стынет в жилах!

Вместе с пажом Фьора вышла из палатки. Шум стих, и наступило полное молчание. В Грандсоне, где на берегу реки до сих пор висели трупы, царила такая же тишина. Часовые тоже застыли в молчании и прислушивались. Вдруг сразу поднялся страшный шум.

— Слишком далеко, чтобы что-то разобрать, — проговорил Баттиста, — но там идет битва.

Больше никто ничего не говорил. Фьора с тоской подумала о том, что там с Филиппом. Его отвага была всем известна. Сейчас он должен был находиться в самой гуще битвы, готовый пожертвовать своей жизнью за герцога. Она опустилась на колени рядом с Леонардой и присоединилась к ее молитве.

Все самое страшное случилось ближе к полудню.

Внезапно показалась бургундская армия, похожая на приливную волну. Она отступала в полном беспорядке, а совсем рядом раздался опять этот страшный вой — это играли военные трубы Урн и Люцерна, который, однако же, перекрывал безумный крик: «Спасайся, кто может!»

— Бежим! — одними губами выговорил Баттиста. — Армия бежит.

Все дальнейшее показалось Фьоре дурным сном.

Появился Панигарола, покрытый пылью, с пятнами крови на одежде:

— Быстрее! Где лошади? Нам надо догнать герцога!

Спустя какое-то время Фьора осознала, что скачет в сторону Орбэ рядом с Леонардой, Баттистой и послом, к которому присоединились его секретарь и слуги. Впрочем, они были не одни: бежали все, кто оставался в лагере, бежали не зная куда, но все были страшно напуганы теми жуткими звуками, которые все приближались к ним.

— Что случилось? — спросила Фьора.

— Случилось немыслимое: в то время, как некоторые наши отряды перестраивались, они были вовлечены в беспорядочное бегство теми войсками, которые уже успели произвести маневр. Одновременно швейцарцы появились из леса и атаковали с флангов, что вызвало дополнительную панику. Две трети армии отступили, даже не начав сражаться!

— Вы встретили швейцарцев?

— Да. И, признаюсь, это было страшно! Вдруг я увидел, как появилась пехота: плечом к плечу шли примерно восемь тысяч человек, выставив впереди себя пики, раза в два длиннее, чем наши копья, огромный ощетинившийся еж, над которым развевались зеленые флажки и большое белое знамя. Эти люди сражались с открытыми руками, в коротких кирасах, одетых на кожаные куртки, а на головах у них были металлические шлемы. Казалось, что они вышли из сказки и сеяли ужас и страх.

Обернувшись назад в седле, Фьора увидела покинутый лагерь с его роскошными палатками, пушками и всем имуществом. Луч неожиданно появившегося солнца позолотил шар, украшавший верхушку ярко-красной палатки герцога.

— И герцог Карл бросает все это?

Панигарола пожал плечами:

— Невероятно, но это так. В этом лагере швейцарцам достанется, наверное, самая богатая добыча, какая вообще была до сих пор . Мне кажется, — добавил он, — что мы теперь можем не торопиться. Нас никто не преследует… У швейцарцев мало кавалерии. Кроме того, они все сейчас заняты грабежом.

— Где монсеньор герцог? — спросил Баттиста.

— Он впереди нас. Мы должны присоединиться к нему во Франш-Конте, в Нозеруа. Но мы остановимся передохнуть в гостинице в Жупе. Мне кажется, — слегка усмехнулся он, — что донна Леонарда оценит мой план по достоинству.

— Я ценю уже то, мессир посол, что вы не пробуете пуститься в галоп и посмотреть, что из этого получится…

Горстка людей вокруг сломленного собственным бессилием принца — вот что можно было увидеть на другой вечер в маленьком городке Нозеруа, расположенном на склоне холма, похожем на протянутую к небу ладонь. От огромной армии герцога Карла осталось одно воспоминание. Нельзя сказать, что многие погибли в той битве, но из-за страха, обуявшего итальянцев, остальные отряды были смяты и рассеяны на огромной территории по разным направлениям. Оставляя поле боя, герцог отдал приказ, чтобы как-то остановили эту ужасную панику, но сделать уже ничего было нельзя.

Оглохшая и ослепшая от страха армия бежала, как стадо оленей от лесного пожара.

Пасмурным утром жители городка увидели, как по улицам проезжал в сверкающих доспехах бледный человек, из которого, казалось, ушла вся жизнь, и его устремленный куда-то вдаль взгляд ничего не видел. Он ехал своей дорогой по заснеженной улице, и удары копыт его лошади были совсем не слышны. Он, ехал в сторону замка, и все вокруг низко склонялись перед ним.

Но ветерок разносил по толпе легкий шепот о том, что среди сопровождавших его сеньоров уже не было сеньора Нозеруа, Хьюге де Шалон-Оранжа. Если его не было в свите, чтобы открыть ворота замка человеку, которого он любил, с ним должно было произойти что-нибудь плохое, и поэтому над Нозеруа повисла печаль, еще более удручающая, чем свинцовые облака в небе . Герцога приветствовали, но сдержанно, а многие крестились, как при виде похоронной процессии. И ворота замка закрылись за принцем, который впервые изведал такое поражение. Казалось, что он ранен смертельно…

Однако когда Панигарола и его спутники приехали в замок, они увидели перед собой бурлящего активной деятельностью человека. Карл разослал гонцов на все дороги, чтобы те приводили к нему сбежавших с поля боя солдат; написал письма в Лотарингию и Люксембург, чтобы ему выслали оттуда артиллерию, в Бургундию и Безансон — с просьбой о деньгах и о продовольствии. Но больше всего удивляло, что он без конца разговаривал, а ведь раньше Карл предпочитал молчание.

Он всем объяснял: исход битвы — это дело случая, обязанного собою трусости прежде всего итальянцев, а затем пикардийцев, англичан и валлонцев. И как только он наберет новую армию, но в этот раз из настоящих храбрецов, тут же вернется в Швейцарию.

— Самое большее, за неделю, — заявил он пораженному Панигароле, — мы разобьем новый лагерь здесь, недалеко от Салена. Оливье де Ла Марш, которому я уже написал, займется всем необходимым.

Затем он повернулся к Фьоре, которая с недоумением смотрела на него:

— В вашей первой войне вам не повезло, но я обещаю вам, что скоро вы увидите что-нибудь получше… гораздо лучше и очень скоро.

— Монсеньор, — пробормотала она, — простите, что осмеливаюсь задавать вам вопросы… Но есть ли сведения… о графе Селонже?

В глазах герцога промелькнул огонек.

— Нет. Как и о моем брате, с которым он рядом сражался. Но я искренне надеюсь, что с ними не случилось ничего плохого, потому что в той же куче я видел и принца д'Оранжа, которому было поручено командование авангардом. Может быть, скоро мы все узнаем…

Новости стали известны, когда на другое утро в город вошел Антуан Бургундский, который привел с собой большой отряд кавалерии. Рядом с ним ехал Матье де Прам с мертвенно-бледным лицом и заплаканными глазами, который скорее упал, чем опустился на колени перед герцогом. Сказать он мог не так много: он видел, как Филипп де Селонже упал, а над ним навис меч, но сам Матье не смог прийти к нему на помощь, потому что его увлекли за собою отступающие войска. Позади Карла раздался сдавленный крик, похожий на стон.

Когда он повернул голову, то увидел глаза Фьоры, расширенные от ужаса. Она не плакала, не причитала, она на глазах превращалась в статую, и только ее губы дрожали на застывшем лице, и это свидетельствовало о том, что она еще жива. Ласково обняв ее за плечи, Карл проговорил:

— Идем, дитя мое, идем. Будем плакать вместе.

Глава 13. В ОСТАВЛЕННОЙ ПАЛАТКЕ

С тех пор завязалась странная дружба между этим снедаемым всеми бесами гордыни и стыда герцогом, которому недавнее жестокое поражение преподало урок сомнения, и молодой женщиной, потерявшей последнее, что помогало ей надеяться. Никто так никогда и не узнал, о чем они говорили на протяжении многих часов в молельне герцогской церкви под охраной единственного Баттисты Колонна, который так и сиял от гордости.

Однажды утром Фьора протянула Леонарде ножницы и велела отрезать себе волосы до плеч, по итальянской моде.

— Герцог Карл, — заявила она в ответ на протесты своей старой подруги, — поклялся не брить бороду до тех пор, пока не отомстит швейцарцам. А я не сниму мужской костюм и буду следовать повсюду за монсеньором до тех пор, пока…

— Пока вы сами не погибнете, как погиб мессир Филипп? — раздраженно заметила Леонарда. — Разве для вас нет в жизни другого пути? Вы же так молоды!

— А что вы мне можете предложить? Уйти в монастырь, как все те, чье сердце навсегда разбито? У меня никогда не было к этому склонности, а сейчас более чем когда-либо!

— Кто вам сказал, что рана вашего сердца никогда не заживет? Вспомните: когда вы узнали графа Селонже, вы были влюблены в Джулиано Медичи и очень ревновали его к донне Симонетте.

— Я любила тогда все, что блестит, а в Джулиано было столько блеска! Но все погасло, как только появился Филипп, и я сразу же поняла, что не любила Джулиано!

— Как бы я хотела, чтобы вы этого никогда не поняли! — вздохнула Леонарда. — Но вернемся к герцогу — ведь вы хотели отомстить ему?

— Я помню об этом, но, как бы вам сказать… Мне кажется, что он сам себя разрушает, и при виде его я испытываю такое же ощущение, как когда-то при виде Пьера де Бревай, прикованного к своему креслу, который напоминал мне живого мертвеца. Он хотел только одного — умереть. Оставить ему жизнь было бы самым худшим наказанием для него. Деметриос, который провидит будущее, сказал бы то же самое.

— Вполне возможно. Не подумайте, что я хочу вас снова толкнуть на путь мести, что мне и раньше не нравилось. Но если вы поняли, что лучше все отдать в руки божьи…

— Руки божьи? Он только что отнял у меня человека, которого я любила! Нет, не надо ничего говорить, и не мешайте мне сделать то, что я задумала! А для начала отрежьте мне волосы, или вы хотите, чтобы я сделала это сама?

— Конечно, нет! По крайней мере, я сделаю это ровно.

С решительным видом Леонарда взялась за ножницы и гребень и принялась кромсать эту красоту, думая при этом, что волосы, в конце концов, все равно вырастут.

Когда Фьора на другое утро встретилась с герцогом, одетая в короткий плащ из черного бархата, подаренный им, она преклоняла перед ним колено, как это сделал бы юноша, на что герцог улыбнулся:

— Как жаль, что я не могу сделать из вас рыцаря!

Но, по крайней мере, я могу сделать вот что…

Он взял в открытом сундуке кинжал с изящной отделкой и с рукояткой, украшенной аметистами, и, подняв Фьору с колен, привесил ей этот кинжал к поясу:

— Увидев, как складывается ситуация, двое из моих слуг спасли повозку, на которую набросали все, что попадалось им под руку. Эта вещь оттуда. Когда мы вступим в битву, я дам вам другое оружие…

— Другое оружие мне не нужно, монсеньор. Я не буду знать, что с ним делать. Я хочу просто следовать за вами, как это делает миланский посол.

— Он считает к тому же, что это самое лучшее место для наблюдений, которые он передает своему герцогу.

Кроме этого, мне нравится беседовать с ним. Но, — добавил Карл, — ваше присутствие, признаюсь, мне будет особенно приятно. Даже если в этом я и проявляю свой эгоизм… Дружеское отношение для меня сейчас просто необходимо.

Все последующие дни были и вправду довольно мрачными. Последствия тяжелого поражения начали проявляться в виде некоторого охлаждения дипломатических отношений. На письма Панигаролы герцог Миланский отвечал невнятными извинениями и в результате не прислал ни одного человека. Старый король Рене, который собирался оставить Карлу Смелому в наследство свое графство Прованс и корону короля Сицилии и Иерусалима, круто изменил политику под влиянием агентов Людовика XI и стал интересоваться своим внуком, молодым герцогом Рене, у которого недавно отняли Лотарингию.

В это время герцог Карл очень страдал от пережитого позора, и после краткого периода лихорадочной деятельности у него начался период черной меланхолии.

Он никуда не выходил и никого к себе не пускал. Он все время лежал и ничего не ел, но пил много вина, хотя раньше соблюдал в этом умеренность. Он не следил за собой, и на осунувшемся лице отросла небольшая черная борода, а в глазах был виден блеск отчаяния.

— Он трудно справляется с депрессией, — посетовал миланец в разговоре с Фьорой. — Виной этому португальская кровь… Надо что-то делать, но что?

— Он так любит музыку! Почему бы не позвать певцов из его капеллы? — предложила Фьора.

— Простите мне это смелое сравнение, но только один дьявол знает, где они сейчас находятся.

— А возможно ли в этом городе ветров найти лютню или гитару?

В замке погибшего Хьюго де Шалона было все необходимое. Поэтому Фьора в тот же вечер держала в руках лютню. Она устроилась на уголке сундука в маленькой прихожей герцога. После кратких переговоров с Баттистой они запели старинную французскую песню, которую очень любили в то время во всей Европе. Беспокойно поглядывая на закрытую дверь, Баттиста Колонна начал пение, но при первых же звуках дверь резко распахнулась и появился Карл с перекошенным от злобы ртом и налитыми кровью глазами:

— Кто осмеливается здесь петь про короля Людовика, неважно какого?

— Монсеньор, это я попросила Баттисту спеть для вас, — спокойно ответила Фьора.

— Вы, кажется, полагаете, что вам все позволено?

Я слишком часто проявлял по отношению к вам непростительную слабость и…

— Вы проявляли ее по отношению к самому себе, монсеньор. Я как раз хотела вам напомнить, что, пока вы пребываете в непонятной меланхолии, король Франции делает свое дело.

Рука, поднятая для удара, бессильно упала, в глазах постепенно погасло бешенство. Герцог отвернулся и направился в свою комнату.

— Скажите слугам, чтобы мне приготовили ванну! — приказал он. — А вы продолжайте. Только выберите что-нибудь другое.

Этот импровизированный концерт продолжался до самой полуночи, когда личный лакей герцога Карла де Визен вошел в прихожую и сообщил Фьоре и Баттисте, что его хозяин уснул и не может их больше слышать, а сами они могут идти к себе.

— Вы сделали доброе дело, — выразил им свое мнение Панигарола, когда пришел их послушать. — Могу спорить, что кризис миновал, и завтра монсеньор вновь обретет свое обычное деятельное состояние.

И правда, утром, отправив несколько писем, в одном из которых он требовал переплавить все бургундские колокола, герцог решил покинуть Нозеруа и переехать в Лозанну, где хотел собрать новую армию и начать осаду Берна, который внес основную лепту в его поражение.

— До тех пор пока я не разрушу Берн, бургундская армия не обретет своего былого блеска, — заявил Карл и целиком погрузился в подготовку новой кампании, в результате которой он надеялся возродить поблекшую было славу.

Антуан Бургундский и принц де Тарант, которым удалось собрать часть поверженного в бегство войска, решили устроить лагерь на обширном плато, доминирующем над Женевским озером, между Романе и Ле Монтом. Там соорудили дом, хотя и не такой роскошный, как при осаде Пейса, но все же достаточно удобный.

Вокруг этого строения располагались прибывающие войска. Из Англии прибыло три тысячи, шесть тысяч — из Болоньи, столько же — из Льежа и Люксембурга и, наконец, шесть тысяч савойцев, которых привела сама герцогиня Савойская из Женевы для оказания помощи своему союзнику герцогу Бургундскому.

Внешность этой красивой белокурой женщины удивила Фьору. Она ни в чем не была похожа на своего брата Людовика XI, при этом бросался в глаза ее цветущий вид, в котором было много очарования. Когда она приближалась к своему союзнику, улыбаясь и с раскрытыми для объятий руками, Фьора поняла, почему эта французская принцесса объединила свои войска с войсками злейшего врага своего родного брата.

— Ведь она его любит? — тихо спросила она у Панигаролы.

— Это никогда не вызывало у меня ни тени сомнения, но в данный момент я нахожу, что она поступает неосторожно. Король Людовик находится в Лионе и собирает в Гренобле армию из верных ему жителей Дофине. А мой господин, герцог Миланский, отправил к Людовику послов и предложил ему союз, чтобы потом как-то захватить Савойю.

— А вы не хотите предупредить об этом герцога Карла?

— У меня нет никаких официальных полномочий.

К тому же я буду сильно удивлен, если король позволит герцогу Миланскому захватить Савойю. Но все же я нахожу, что прекрасная герцогиня очень неосторожна.

А она принесла с собой весну, которая вдруг проявилась с неудержимой силой, свойственной природе.

Раны земли зарастали свежей травой. На поверхности озера, в котором отражалось небо, серебрилась рябь, а вдоль берегов начинали цвести яблони и миндаль. Воздух был наполнен ароматами, и к середине дня ощущалось ласковое тепло солнца, которое, казалось, торопилось погасить в памяти людей страшную осень и холодную зиму. В Лозанне, которую военные несчастья обошли стороной, жизнь кипела и на людных улицах, и в цветущих садах. Там же теснились и иностранные послы, которых было невозможно разместить в лагере.

Панигарола и его коллеги из Венеции, Неаполя, Генуи и других итальянских городов выбрали себе местопребыванием трактир «Золотой лев», который был самым лучшим во всем городе. Другие трактиры и монастыри были также переполнены, и поэтому в город стекались со всех сторон торговцы, привлеченные множеством благородных сеньоров.

Кульминационным моментом стало одновременное прибытие легата Алессандро Нанни и апостольского посланника Хесслера, которых послал император, чтобы заключить брак между принцем Максимилианом и юной Марией Бургундской. И поэтому пасхальная месса, которая проходила в соборе Лозанны, получилась особенно торжественной.

Фьора присутствовала на ней в строгом платье, спрятав свои остриженные волосы под энненом из серебристого материала, на котором сверху был прикреплен черный креп в знак ее траура. Накануне Карл, чтобы пресечь нарождающиеся слухи, торжественно признал ее «благородной и высокорожденной дамой, графиней де Селонже, вдовой мессира Филиппа де Селонже, кавалера ордена Золотого Руна, погибшего смертью храбрых в битве под Грандсоном». Затем он добавил: «Отныне, оставшись одна на всем свете, мадам де Селонже поклялась следовать за нами повсюду и принимать участие в сражениях вместо своего павшего супруга и, с божией помощью, отомстить за пролитую им кровь».

В ходе всей пасхальной службы Фьора чувствовала на себе многочисленные взгляды, в которых было больше любопытства, чем сочувствия, но ни то, ни другое ее не волновало. Что могло иметь хоть какое-то значение, когда Филиппа нет больше на этой земле, когда его глаза больше никогда не посмотрят на нее, а руки не коснутся ее тела? И не имело значения, думают ли о ней хорошо или плохо. Единственными людьми, с которыми еще что-то связывало ее, были Баттиста Колонна и Панигарола. И, безусловно, герцог, но она не могла разобраться в характере их привязанности. Это было нечто вроде обоюдного гипноза, к которому примешивались еще жалость и влечение, как это бывает с теми людьми, судьба которых отмечена грядущей катастрофой. Внутренний голос говорил молодой женщине, что над Карлом Смелым витает черный ангел смерти и что именно тени его крыльев пытается избежать герцог, вступая с этим ангелом в борьбу.

С самого Нозеруа его здоровье так окончательно и не восстановилось. Он страдал от постоянной лихорадки и болей в желудке, ему не помогали настойки, которые готовил для него Маттео де Клеричи и еще один врач, присланный герцогиней Савойской, обеспокоенной состоянием его здоровья; но мучили Карла не столько телесные страдания, основная беда заключалась в больной душе, которая отказывалась верить в постигшую его судьбу.

Из собора Фьора вместе с Леонардой направились в трактир «Золотой лев», в котором Панигарола нашел им комнату. Герцог не захотел, чтобы она жила в лагере, где царила полная неразбериха и отсутствовала дисциплина, а драки были обычным явлением. Фьоре показалось, что кто-то идет за ними следом. Она ускорила шаг и услышала за собой звук торопливых шагов. Тогда, внезапно остановившись, она оглянулась. Перед нею стоял в полном вооружении человек, в котором она узнала Кристофа де Бревай. Глаза у него были полны слез.

— Почему, — спросил он с болью и гневом, — вы скрыли от меня ваше замужество? При нашей встрече вы обманули меня! Зачем?

— Разве это важно? Вспомните: вы сбежали из монастыря и захотели стать солдатом. Какое вам дело до того, как я жила прежде?

— Конечно, никакого… но, увидев вас, я понял, чего хочу от жизни. Добыть себе славы, богатства, а затем найти вас, чтобы…

— Не продолжайте! Вы хорошо знаете, что между нами не может быть ничего! Вы — мой дядя, нравится вам это или нет, а я теперь, когда все закончено, хочу поскорее забыть, что в мире существуют люди по фамилии де Бревай.

— Все закончено? Что вы хотите этим сказать?

— Что Рено дю Амель умер, умер от страха, когда увидел меня ночью у своего изголовья. А ваш отец…

В нескольких словах Фьора поведала о возвращении Маргариты в замок своих предков и о том, что они там обнаружили.

— С вашей матерью все в порядке, и я надеюсь, что она обрела нечто, похожее на счастье.

— Ну а вы, — прервала ее Леонарда, которая пристально наблюдала за молодым человеком, — вы так много ждали от военной службы, так скажите, вам сейчас лучше, чем в монастыре?

— Да, потому что я много страдал в Жито, но охотно признаюсь, что не очень люблю свою профессию.

Когда я расстался с вами, то нанялся в войска графа де Шиме, выдав себя за сына ремесленника. Я довольно быстро понял свою ошибку: я завидовал блестящей жизни кавалеров, но мне под чужим именем не на что было надеяться, мне было позволено чистить сбрую и ходить к девке из борделя, если возникало желание. И к тому же война вызывает во мне отвращение. Я видел столько ужасов…

— Тогда уходите отсюда, — сказала Фьора. — Возвращайтесь к себе. Ваша мать будет счастлива вас снова видеть, а бояться отца больше не придется.

Кристоф вздернул плечи, как бы пытаясь сбросить с них тяжесть, которая давно мучила его:

— Вы забываете, что я не сдержал своих клятв! Стоит мне появиться в Бургундии, как меня вернут в тот же монастырь и до самой смерти приговорят к затворничеству. Пусть уж лучше она найдет меня на поле сражения, под открытым небом, а не в одиночной келье.

— Возможно, мне снова удастся вам помочь, — мягко сказала Фьора. — Здесь находится папский легат, и я с ним знакома. Если он освободит вас от данных обетов, вы вернетесь в Бревай?

Кристоф отвернулся от своей собеседницы, чтобы она не смогла ничего прочитать по выражению его глаз.

— Наверное… Но не сейчас. Герцог пойдет на швейцарцев, и говорят, что вы будете с ним рядом. Я тоже хочу там быть!

— Кристоф, — вздохнула Фьора, — выкиньте меня из головы. Поскольку вам известно, что я была замужем, вам должно быть также известно, что теперь я овдовела…

— Вы можете говорить все, что вам угодно, но сердцу не прикажешь!

— Мне это известно лучше, чем вам, потому что я все еще люблю только того человека, которого у меня отняла смерть, и любить его я буду, пока жива. Единственное, чего я хочу, — это соединиться с ним. А сейчас скажем друг другу — прощай!

— Минутку! — вмешалась в разговор Леонарда. — Не позабудьте о своем обещании поговорить с легатом.

— Хорошо. Под каким именем вас знают в отряде графа де Шиме?

— Кристоф Лене — звучное имя, как видите, — с горечью ответил молодой человек.

— Все великие имена произошли от гораздо более мелких, — пожала плечами Фьора. — Даже королевские. Вы могли бы отличиться и с этим именем, но, поскольку вы сожалеете о своем, я постараюсь его вам вернуть, чтобы вы спокойно могли возвратиться к себе домой.

— Значит, вы презираете меня? — прошептал Кристоф и покраснел. — Мадам де Селонже пренебрегает такими людьми, как я?

— Нет, но признаюсь, что вы меня разочаровали.

Должны же вы когда-нибудь стать мужчиной.

— Тогда оставьте при себе вашу помощь и забудьте обо мне! — воскликнул он в полном отчаянии, и не успел никто и слова сказать, как он повернулся и сломя голову убежал. Фьора попыталась было догнать его, но Леонарда ее остановила.

— В чем дело? — с недоумением посмотрела она на Фьору. — Вы что, собираетесь бегать по городу в платье с треном и в этом эннене, высотой со шпиль собора?

Пусть он поступает как хочет, даже если не слишком хорошо представляет себе, что с ним происходит, кроме того, что он вас любит и хотел бы быть рядом с вами днем и ночью.

— Как раз этого я и не хочу. Лучше всего мне поговорить с монсеньером Нанни.

— Пока не надо ничего предпринимать! Если молодой Бревай решит вернуться домой, он сам найдет вас.

Тем не менее эта встреча взволновала Фьору. Мысль о том, что ее хороший поступок, который она совершила прошлым летом, может обернуться совершенно по-другому, мучила, и она более, чем когда-либо, пожалела об отсутствии Деметриоса, который всегда мог найти выход из любого положения, но грек был далеко и, видимо, покинул ее ради этого юного герцога Лотарингского, на которого сыпались сплошные неприятности. Против воли Фьора затаила на него обиду.

Все следующие дни герцог Карл сильно болел, и Кристоф больше не занимал мысли Фьоры. С острыми болями в желудке и распухшими ногами, с лицом, искаженным страданием, герцог был срочно доставлен в Лозанну, где ему приготовили помещение в замке. В течение трех дней и трех ночей все серьезно опасались за жизнь Карла, и врачи не отходили от его изголовья.

Город замер, прислушиваясь к прерывистому дыханию, которое в любую минуту могло прерваться.

— Если бы кто-нибудь мог сообщить ему добрую новость, — вздыхал Панигарола, — это бы поддержало его, но, как назло, все новости просто отвратительны.

В Лотарингии войска герцога Рене под предводительством бастарда де Водемона отобрали Эпиналь, а также Везелиз, Тезе и Пон-Сен-Винцент. Об этом ему, конечно, никто не осмеливается сказать. Такое сообщение могло отравить его, возможно, последние часы.

— Дело так плохо? — с сочувствием спросила Фьора.

— Насколько мне известно. Все в руках герцогини Иоланды, и она притворится, что ничего не слышит, если он кого-то из нас двоих позовет. Но говорят, что он без сознания. К нему пускают только Антуана, и я сам вчера видел, как он выходил из комнаты со слезами на глазах.

— Как жаль! Я знаю искусного врача из Византии, который мог творить чудеса.

— Флоренция? Сейчас ваш родной город в трауре, дорогая Фьора.

— В трауре? Это… не монсеньор Лоренцо?

— Нет. Умерла молодая женщина исключительной красоты, как говорят, может быть, вы ее знаете? Ее звали Звезда Генуи.

— Симонетта! — прошептала потрясенная Фьора. — Симонетта умерла?

— Несколько дней назад на вилле Медичи в Пьомбино, куда ее привезли в надежде, что морской воздух сможет вылечить ее, но напрасно.

Предсказание Деметриоса сбывалось! Ей показалось, что она слышит низкий голос грека вечером во время бала, когда они оба смотрели на Симонетту и Джулиано, которые, улыбаясь, вполголоса разговаривали.

«Ей осталось жить чуть больше года. Вся Флоренция будет скорбеть, но вас здесь уже не будет…» Искренне расстроенная, Фьора подумала, как несчастен, должно быть, Джулиано Медичи. А также о том, что прекрасный и хрупкий мир молодости постепенно рушится и, должно быть, однажды исчезнет навсегда. Флоренция пережила свои самые прекрасные праздники и свое самое прекрасное время, потому что их вдохновляла улыбка Симонетты. Ей вспоминалась пророческая песенка:

Хочешь быть счастливым — поспеши,

Потому что никогда не знаешь, что случится…

Фьора подумала, что счастье прошло дважды рядом с нею, и она два раза не смогла его удержать. Третьего раза не будет…

Вопреки общим страхам Карл Смелый выздоровел, сбрил бороду и вернулся к делам. 6 мая, еще слабый после болезни, он подписал в своей комнате вместе с Хесслером и в присутствии монсеньора Нанни договор о заключении брака между сыном императора Максимилианом и своей дочерью Марией. Свадьба должна будет состояться либо в Кельне, либо в Экс-ла-Шапелле.

Это была единственная добрая новость.

А плохих становилось все больше. Швейцарцы продолжали завоевывать Савойю. Солдаты из Вале овладели долиной Роны, а в Валь д'Аосте венецианцы и ломбардцы, шедшие на помощь к Карлу, никак не могли преодолеть перевал Сен-Бернар. Посланный против жителей Вале зять герцогини Иоланды храбрый граф де Ромон вынужден был отступить, и швейцарцы захватили восточный и южный берег Женевского озера. Из Лозанны можно было видеть подожженные ими деревни и города. К тому же герцогу были вынуждены рассказать о том, что случилось в Лотарингии.

Карл был еще очень слаб для того, чтобы разразиться обычным для себя приступом гнева, но он все же решил ускорить подготовительные работы. Через три дня после подписания договора о заключении брака он уже сел в седло, одетый в короткий шелковый плащ, расшитый золотом и подбитый мехом куницы — тяжесть оружия была еще непосильна для его ослабевших плеч, — и в течение четырех часов проводил смотр своих войск и нового вооружения. Так, солдатам были выданы пики такой же длины, как и у швейцарцев, стало значительно меньше кавалерии. Всего набралось около двадцати тысяч человек, из которых одну треть составляли малонадежные наемники, и примерно столько же — жители Савойи, полные решимости биться до последнего человека.

Было решено, что 27 мая армия двинется в направлении Верна. Начать движение она должна была из Морранса, расположенного на расстоянии одного лье к северу от Лозанны. Накануне Фьора, которая должна была присоединиться вместе с Панигаролой к герцогу, пришла в «Золотой лев» проститься с Леонардой, которая в компании с Баттистой оставалась в этом трактире.

Было безрассудно брать пожилую даму в военную экспедицию.

Прощались без лишних слов. Зная, что уговоры бессильны сломить решимость молодой женщины, Леонарда молча обняла Фьору и как можно теснее прижалась к ней. По ее лицу катились слезы.

— Не надо так переживать, донна Леонарда, — пытался успокоить ее Панигарола, который зашел к ней проститься вслед за Фьорой. — Я буду присматривать за нею. Послов редко убивают…

— Но я слышала, что швейцарцы поклялись не брать пленных…

— Монсеньор сказал то же самое. Но в плен меня тоже не возьмут, а донна Фьора все время будет рядом со мной. Знамя Милана знакомо каждому. Змея на нем будет для нас надежной защитой.

— Я знаю, что вы добрый человек и хорошо к ней относитесь, мессир посол… но она сама хочет смерти, а она — мое любимое дитя…

Миланец крепко сжал руки старой женщины:

— Я смогу ей в этом помешать. К тому же… Фьора понимает, что значит оказаться в гуще сражения. Какой бы храброй она ни была, инстинкт самосохранения очень силен.

— Я ее совсем не понимаю. Неужели она так любит Филиппа де Селонже, чтобы дойти до этого…

— Все случается только по воле божией! Молитесь за нее… и не мучьте себя слишком сильно…

Однако сам Панигарола не был так спокоен, каким хотел казаться. Эта кампания была еще большим безумством, чем поход на Грандсон. Победа над швейцарцами, по существу, ничего не давала Карлу или давала, но очень мало, тогда как поражение было непоправимо.

Было бы куда проще заняться переговорами, но как заставить принять разумное решение человека, руководимого лишь уязвленной гордыней? «Лучше умереть, чем принять позор!» Он все время повторял это себе, и единственное, чего добился от него Панигарола, так это разумно медленного продвижения армии. Зато его нельзя было убедить в том, что надо направляться прямо на Берн, в то время как он решил приступить к осаде небольшого городка-крепости Мора, расположенного на берегу озера с тем же названием.

— И как он не понимает, — сокрушенно сетовал посол в разговоре с Фьорой, — что будет расходовать свои силы на эту нору, вместо того чтобы прямо идти на противника? Карл хочет сейчас остановиться, а это даст возможность швейцарцам обойти его с тыла!

Но доводы логики не действовали на герцога. Он хотел громить все, что окажется на его дороге, все, что имеет швейцарское название. 11 июня он осадил Мора и стал лагерем на берегу небольшого озера, которое от Нешателя отделяли только низкие холмы.

В субботу утром, 22 июня, Панигарола и Фьора отправились на верховую прогулку за пределы лагеря. Погода была не очень хорошая, шел дождь, но ни миланец, ни Фьора не хотели хоть ненадолго покинуть лагерь.

В ночь с 20 — го на 21 — е прошла небольшая стычка, но она не имела серьезных последствий. Окрестности поросли небольшим леском, было зелено, свежо и красиво, и, повернувшись спиной к лагерю, трудно было представить себе, что находишься на войне. Фьора даже сняла легкий шлем, который носила по приказанию герцога. Она охотно поступила бы так же и с кольчугой, которой он же ее снабдил, но Панигарола не позволил ей сделать этого.

Всадники проехали через весь лагерь, отвечая на приветствия и улыбки встречных. Молодую женщину хорошо знали в лагере. Не потому, что она была единственной женщиной — Карл Смелый прогнал всех проституток, перед тем как покинуть Лозанну, — а потому, что все восхищались ее мужеством, добротой и ее клятвой сражаться под знаменем своего погибшего супруга, чтобы серебряные орлы Селонже участвовали в битве.

Фьора и ее попутчик, не обращая внимания на возгласы часовых, выехали за пределы лагеря на маленькую лужайку, когда неожиданно дождь прекратился и небо прояснилось. Фьора встряхнула мокрыми волосами, улыбнулась и хотела что-то сказать, но в это время посол крикнул:

— Смотрите! Бог мой, нас же сейчас сметут!

Из ближайших перелесков появились швейцарцы, тысячи воинов с аркебузами и копьями. Все они бежали в сторону вражеского лагеря, где их совсем не ожидали.

Одновременно оба всадника повернули лошадей также в сторону лагеря и стали во весь голос кричать:

— Тревога! Тревога, нас атакуют!

Ворота лагеря закрылись сразу за ними, и, даже прежде чем они добрались до герцогской палатки, раздался грохот выстрелов из аркебуз и пушек, заглушая мертвящий душу грохот горских труб.

Карл разговаривал с врачами, когда в его палатку ворвались Фьора и Панигарола.

— Скорее! Где мое оружие? — крикнул герцог.

Пока конюх седлал его лошадь, посол и Маттео Клеричи надели на него доспехи. Затем все вместе вышли из палатки, вскочили в седла и помчались прямо на противника, следом за герцогским штандартом, который сжимал в руке Жак ван дер Масс. Битва уже была в полном разгаре, укрепления были снесены, а защитные линии бургундцев прорваны. И сразу же перепуганная Фьора оказалась в самом центре беспощадной схватки и увидела, как падает знамя Бургундии вместе с тем, кто его держал. Она осадила свою лошадь, чтобы не оказаться в самой гуще, и даже не вспомнила об оружии.

Перепуганное животное бросилось к озеру, куда толпами устремлялись ломбардцы. Наемники понимали, что сражение проиграно, и теперь спасали свои жизни. Золотого орла герцога тоже нигде не было видно, а Панигаролу, по всей видимости, унесло течением реки…

В лошадь Фьоры попала стрела из арбалета, и она пала. Фьора как раз пыталась выбраться из-под нее, как увидела огромного роста швейцарца, который направлял на нее тяжелую пику. Смерть была совсем рядом, и Фьору охватил ужас. Она зажмурилась, но неожиданно почувствовала сильный толчок и оказалась распростертой на земле. Сверху на нее упало чье-то тело, и она с дрожью отталкивала его, крича от страха. Фьора успела увидеть, что швейцарец выбрал себе другую жертву и бросился к ней, потрясая своей окровавленной пикой, и узнала того, кто умрет вместо нее.

— Кристоф! Боже мой, Кристоф!

Грудь молодого человека была в крови, а изо рта тоже стекала тонкая струйка крови, но все же он открыл глаза и слабо улыбнулся:

— Вы теперь сами видите, что… надо было не препятствовать мне, — с трудом произнес он. — Спасайтесь, Фьора! Армия бежит, но палатка герцога совсем рядом. Спрячьтесь в ней, а если вас найдут, не скрывайте, что вы — женщина… Вам надо выиграть время…

— Не говорите ничего! Я перенесу вас туда и посмотрю, чем можно помочь. Кажется, швейцарцы уходят!

— Они… преследуют герцога, а мне… больше ничего не нужно… Я… люблю вас…

Это были его последние слова. Голова Кристофа бессильно упала на плечо. Потрясенная Фьора осторожно закрыла его глаза, такого же цвета, как и ее собственные, затем запечатлела легкий поцелуй на его полуоткрытых губах.

Слезы застилали глаза и мешали рассмотреть, что же происходит вокруг. Она вытерла их тыльной стороной ладони и заметила на траве шпагу, которую машинально подобрала. Огромная красная палатка — герцог приказал сделать ее для себя вместо потерянной под Грандсоном — и почти такая же роскошная стояла действительно неподалеку, и путь к ней был практически свободен. Она поднялась с колен и уже направилась к палатке, как внезапно появился человек и, подняв оружие, пошел на нее. Ей удалось уклониться от первого удара, а потом, действуя под влиянием инстинкта, она выбросила вперед шпагу, вложив в удар все силы, которые страх и ненависть удесятерили. Шпага вошла солдату в живот, и он со стоном рухнул на землю. Оставив оружие в теле врага, Фьора помчалась к красной палатке, закрылась в ней и упала на постель, сотрясаясь от рыданий.

Она не знала, сколько времени продолжалась эта истерика — час или всего несколько минут? Фьора не смогла бы этого сказать, и она рыдала бы и дальше, но тут чья-то рука легла ей на плечо и грубо встряхнула и чей-то голос произнес:

— Прекратите это и скажите, кто вы!

При звуке этого голоса она рывком встала и оказалась лицом к лицу с Деметриосом, который смотрел на нее совершенно пораженный.

— Нет, — выдохнула она, с трудом узнавая грека в военном шлеме и полном вооружении. — Не может быть…

— Почему бы и нет? — ответил он жестко. — Не более удивительно, чем обнаружить тебя в этой палатке.

Стало быть, те слухи — это правда? Скажи, как в это поверить?

— Пожалуйста… О чем ты говоришь? — воскликнула Фьора, и радость неожиданной встречи сразу омрачилась холодностью голоса, а еще больше суровостью взгляда. — Во что невозможно поверить?

— В то, что ты — любовница Карла! Но придется согласиться с очевидным, раз я сам застал тебя рыдающей на его постели!

— Я?! Любовница герцога Карла? Кто тебе это сказал?

— Все это говорят! Много говорят о молодой женщине, переодетой в мужское платье, которая повсюду следует за бургундцем и без которой тот не может обойтись, которая может входить к нему в любое время дня и ночи и которая…

— Ну, хватит! Неужели ты меня так плохо знаешь, что поверил в эту мерзость? Все, кто говорит об этом, доказывают одно, что никто из них не знает герцога! Он не касается ни одной женщины, кроме своей герцогини. У него никогда не было любовниц! Поведение отца внушило ему ко всему этому отвращение.

— Тогда что ты делаешь рядом с ним?

— А ты не находишь, что задаешь слишком много вопросов? Теперь моя очередь спросить, что ты-то здесь делаешь? По тем сведениям, что я имею от Леонарды, ты воспылал дружбой к Рене Лотарингскому до такой степени, что не отходишь от него? А сейчас ты со швейцарцами?

— Причина одна-единственная: герцог Рене здесь.

Он вынудил отступить бургундцев, став во главе эльзасской кавалерии, а я, как обычно, был с ним рядом. Он сам сейчас будет здесь.

— Что произошло? Ты увидел в нем будущего полководца? Как только он чувствует, что проигрывает, то сразу бежит якобы за подмогой… и больше его не видно. Все это время жители Лотарингии испытывали всю тяжесть войны… Герцог Карл, который называет его мальчишкой, знает, что говорит, а ты, как я поняла, стал его кормилицей?

Деметриос рассмеялся, и в этом смехе было что-то жестокое.

— Легко обвинять, когда не знаешь, как защититься! Ты забыла кровную клятву?

— Нет, я ее не забыла, я выполнила то поручение, которое возложил на меня король Людовик. Я разрушила союз между бургундцами и Кампобассо, но один только бог знает, чего это мне стоило! Бог и, наверное, Эстебан, потому что он, видимо, присоединился к тебе?

— Да. Он рассказал мне, что ты, должно быть, пережила…

— Без него я бы не осталась в живых, но мои трудности, кажется, не тронули тебя? Меня чуть было не казнил герцог, я едва не умерла под шпагой Кампобассо… я потеряла… Филиппа, которого едва успела найти, и для того, чтобы на поле сражения развевался флаг с его гербом, я оказалась здесь.

Слезы, которые звучали в ее голосе, увеличивали ее негодование, и она злилась на себя за то, что выказала слабость перед греком. Она думала, что он ей друг, но стоило маленькому лотарингскому герцогу встать между ними, как он превратился в безжалостного врага.

— Браво! Я вижу, что ты стала примерной бургундкой, подругой того самого герцога, которого поклялась уничтожить!

— Я не стала его подругой, — возразила Фьора, — он был добр ко мне. Он старался облегчить мою боль и даже объяснил, почему не смог защитить Жана де Бревай, хотя любил его…

— И ты, конечно, ему поверила. Когда хочешь верить, это так просто!

— И так просто отрицать реальность, когда хочешь остаться слепым! Только мне еще хотелось бы знать, что ты сам сделал для того, чтобы сдержать клятву?

— Гораздо больше, чем ты можешь себе представить. Мне известно, что судьба предназначила Рене II быть победителем Карла, что он сегодня и доказал.

— Если твой герцог и победил, то ведь не один?

Я бы сказала, что в этом заслуга швейцарцев. Но скажи, Деметриос, если тебе так нужна смерть герцога Карла, почему ты не хочешь встретиться с ним? Чужеземный врач, тебе ведь это так просто, тем более что он болен?

Пойди и убей его. Нет? Тебе это не подходит? Наверное, живым тебе оттуда не выбраться, а что-то говорит мне, что сейчас ты очень держишься за свою жизнь!

— Не более, чем раньше, но мне еще много предстоит сделать! А кстати, тебе было бы легко избавить от него землю, которую он попирает своей гордыней и безумством. Например, вот этим…

Деметриос вынул из кожаного мешочка, который висел на его поясе, небольшую склянку и поднес ее к свету свечи.

— Три капли, и Карл уже не сможет убивать людей!

Ты слышишь эти крики? Швейцарцы держат слово и убивают всех подряд. Он поступил бы так же, если бы одержал победу! Это — чудовище, постоянно жаждущее крови!

Он мог бы говорить и дальше, но Фьора его уже не слушала. Она с отвращением смотрела на этот небольшой пузырек, который грек держал кончиками пальцев.

— Нет. Никогда в жизни ты не сделаешь из меня отравительницу! Я говорила тебе об этом во Флоренции.

Яд — это недостойное оружие.

— Хорошо, — согласился Деметриос и поставил склянку на стол. — Ты можешь использовать любое средство, которое тебе понравится, но знай одно: как только умрет бургундец, я верну тебе твоего мужа!

— Филиппа? Разве он еще жив?

— Да. Я тоже был в Грандсоне, на этот раз без герцога Рене. Я нашел Селонже на поле боя. Я увез его оттуда, вылечил и спрятал в таком месте, что ты без моей помощи не сможешь его найти.

— Филипп жив… Боже мой! Значит, вы иногда прислушиваетесь к молитвам и исполняете их?

— Оставь бога в покое! Время идет. Карл Смелый должен исчезнуть, поняла? Думай обо мне все что хочешь, но ты — единственная, кто к нему близок. Тогда действуй! Он должен умереть…

После этих слов Фьора неожиданно обрела полную ясность мыслей. Гордо выпрямившись, она смерила взглядом того, кого так долго считала своим другом:

— Что же ты за человек, Деметриос Ласкарис, чтобы осмеливаться на такое? Твоя слепая ненависть не дает тебе здраво оценить жизнь, и мне страшно за ту мою кровь, которая смешалась с твоею.

— Тебе так дорог этот Селонже, хотя ты прекрасно знаешь, что он забыл тебя? Вспомни о той молодой женщине…

— Это вдова его старшего брата, который умер много лет назад. Но я что-то не понимаю, почему это тебя так интересует? Иди своей дорогой, а я пойду своей.

В это время в палатку вошли два человека. Один из них был Панигарола, в грязной и окровавленной одежде, другой — белокурый юноша, довольно изящный, на котором был надет поверх доспехов короткий золотистый плащ с двойным белым крестом и с рукавами белого и красного цветов. Увидев, что Деметриос опустился перед ним на колени, Фьора поняла, что это герцог Рене.

— Она здесь! — воскликнул миланец и взял Фьору за руку. — Монсеньор, вот та молодая женщина, о которой я вам говорил, и она, слава богу, жива!

— Я от этого в восторге, мессир Панигарола! Было бы весьма печально, если бы с такой дамой что-нибудь случилось!.. И я понимаю, почему вы из-за нее так рисковали…

— Риск был не так велик с той минуты, как я заметил ваше знамя, монсеньор. Я знал, что вы заставите уважать и мое!

— До чего бы мы все докатились, если бы начали убивать дипломатов? А теперь идите и ни о чем не волнуйтесь. Мой знаменосец и четверо всадников вас проводят. Я приветствую вас, мадам, и искренне надеюсь снова вас увидеть… в менее трагических обстоятельствах.

Ничего не сказав, Фьора преклонила колено и вышла, не взглянув на Деметриоса.

Но когда она увидела, что творится вокруг, сердце ее болезненно сжалось. Шла настоящая резня. Это была страшная картина, чудовищный ад, и она в конце концов закрыла глаза и изо всех сил зажала ладонями уши, чтобы не слышать криков раненых и умирающих, и предоставила Панигароле вести ее лошадь вместе со своей. Только когда крики стали затихать, она поняла, что жуткий лагерь смерти остался позади.

— Вы можете открыть глаза, — наконец сказал миланец, — мы одни.

Она послушалась и попыталась ему улыбнуться, но это похвальное усилие осталось безрезультатным.

— Как мне вас благодарить? Ведь вы пришли за мной в самый ад!

— Это мог сделать только один я. Герцог был вынужден бежать, и его сопровождали всего несколько копейщиков. Я еще никогда не видел его таким потерянным, почти лишившимся рассудка. Мне показалось, что он хотел погибнуть, люди с трудом увели его. Но давайте подумаем о вас! Если вы в силах, поедем как можно скорее в Обрэ. Судя по тем слухам, что дошли до меня, швейцарцы бросили преследование и, поняв, что победили окончательно, решили основательно разграбить город. Надо поехать найти донну Леонарду и молодого Баттисту.

Фьора испуганно посмотрела на него, а затем послала свою лошадь в галоп. Не хватало еще, чтобы убили ее дорогую Леонарду!

Глава 14. ЗАМЕРЗШИЙ ПРУД

Через три дня после спешного путешествия до Орбэ они направились в Лозанну все вместе. Панигарола, Фьора, Леонарда и Баттиста — и скоро приехали в маленький городок Сен-Клод, живописно прилепившийся к горному склону. Городок располагался в месте слияния двух рек и вокруг аббатства бенедиктинцев. Ворота этого монастыря и открылись перед миланским послом и его спутниками.

Там они встретили Антуана Бургундского, который в нарушение всех правил этикета бросился на шею Панигароле:

— Сир посол, передайте вашему господину, что я ему очень признателен. Не будь этого бесподобного скакуна, я бы остался под Мора. Его резвость спасла мне жизнь!

— И вашу честь, монсеньор. Вы здесь один? Мне казалось, что герцог тоже решил ехать сюда.

— Он собирался, но затем изменил решение. Узнав, что герцогиня Савойская укрылась со своими детьми в замке Жэ, он поехал туда с сиром де Живри и мессиром де Ла Маршем, чтобы убедить мадам Иоланду отправиться за ним в Бургундию.

— В Бургундию? Зачем?

— Я полагаю, что он хочет знать, что она ему верна.

— А! А как чувствует себя сам герцог?

— Он в бешенстве. И оно не проходит. Он поклялся, что через короткое время соберет армию в полторы сотни тысяч человек, нападет на кантоны и не оставит там камня на камне. Я опасаюсь, — скорбно закончил Антуан, — что его разум не в порядке.

— Нет, монсеньор, он все еще предается мечтам!

Карл всю жизнь жил мечтой. Сначала — об империи, а затем — о древнем Лотарингском королевстве. И он преследовал именно эту мечту, подменив ее ненавистью к швейцарцам. Боже, сделай так, чтобы пробуждение было не слишком жестоким! Известно ли, сколько мы потеряли людей?

— Вы хотите сказать, сколько было уничтожено?

Несколько тысяч, среди которых Иоанн Люксембургский, Сомерсет и большая часть английских алебардщиков. Галеотто удалось скрыться с двумя ротами. Добавьте к тому, что и на этот раз к швейцарцам попал весь наш лагерь с новой артиллерией, как и в Грандсоне. Это — крах, еще больший, чем тогда.

— Могу я спросить, что вы собираетесь теперь предпринять, монсеньор? Вы будете ждать герцога здесь?

— Нет. Завтра я отправлюсь в Сален, к тем, кому удалось спастись. Если такие есть… Он прибудет туда.

Хотите ехать со мной?

— С удовольствием, если мои попутчики не слишком устали!

В это время в доме для гостей, куда их проводили сразу же по приезде в аббатство, Леонарда при свете оплывшей свечи устраивала себе постель, еще не придя в себя после непривычной для нее скачки верхом, но при этом не переставая ворчать и сулить Деметриосу все муки ада. Она негодовала с тех пор, как Фьора рассказала ей о своей встрече с греком.

— Должно быть, этот старый безумец совсем потерял рассудок! Я вам всегда говорила, что я сама думаю о мести, и все-таки отпустила вас! Слава богу, вы не запачкали себе рук!

— Я их запачкала, Леонарда, я убила человека!

—  — Вы защищались, а это разные вещи! Но хладнокровно отравить, зарезать или удушить человека — я уверена, что вы этого не сделаете.

— Я бы, не задумываясь, убила дю Амеля, а герцога я бы убила до Нанси, когда, наглый и высокомерный, он обращался со мной как с вещью! Я не сделала этого, потому что снова нашла Филиппа, и у меня не хватило смелости дать приговорить себя к смерти за убийство герцога. Любовь оказалась сильнее ненависти, а потом я многое поняла и даже простила герцогу то, что он не помиловал моих родителей. А теперь сама мысль о том, чтобы убить этого человека, слабого и больного, побежденного и почти сломленного, кажется мне вообще чудовищной! И все же…

— Что «все же»? Ведь вы не сделаете это?

Фьора расстегнула плащ, бросила его на одну из монашеских постелей и вынула из кожаного саквояжа, с которым Леонарда не расставалась ни при каких обстоятельствах, небольшое зеркало и посмотрела в него:

— Волосы растут. Надо…

— Обрезать их? На меня больше не рассчитывайте, и я вам запрещаю это делать самой! Ваш супруг жив!

Что он скажет, когда увидит вас остриженной? Настало время снова стать женщиной, Фьора!

— Зачем? Я смогу вновь увидеть Филиппа, только если…

Она достала из-за пояса драгоценный кинжал, который ей подарил Карл, и с отсутствующим видом стала проводить пальцем по сверкающему лезвию. Леонарда побледнела:

— Я вас оставлю на некоторое время, Фьора, если вы поклянетесь мне расстаться с этой безумной идеей.

Попробуйте убить герцога, и вас тут же повесят, а я этого не вынесу. А что касается Деметриоса…

— Мне уже известно, что вы об этом думаете, — прервала ее Фьора с легкой улыбкой. — Вы только о нем и говорили, пока мы добирались сюда из Лозанны.

— Может быть, но я еще скажу: вы не обязаны его слушаться. Низость его трусливого предложения освобождает вас от всех обязательств перед ним.

— А Филипп?

— С ним ничего не случится, пока грек ожидает результатов шантажа. Надо вот что: узнать, где находится герцог Лотарингский, а Деметриос будет рядом, и я знаю, что тогда делать!

— Вы, безусловно, правы, но как узнать, где Рене II?

По словам Панигаролы, он постоянно переезжает с места на место.

— Тогда надо оставаться рядом с герцогом Карлом… и этим любезным послом, который всегда все знает.

У них обоих есть шпионы, и нам будут известны все новости.

— Почему тогда не поехать в Лион к королю и не попросить его вызвать Деметриоса? Это его врач и…

— И неизвестно, послушает ли он нас. А еще вспомните, что молодой Колонна головой отвечает за вас.

— После всего, что случилось, вы думаете, что герцог об этом помнит?

— С таким человеком лучше действовать наверняка.

Но, к сожалению, вы ему нужны, да так, что он попросил сына принца приглядывать за такой старой особой вроде меня. Если бы он куда-нибудь отослал Баттисту…

Панигарола разделил мнение пожилой дамы. По словам бастарда Антуана, Карл проявлял беспокойство по поводу мадам де Селонже в таких словах, которые не оставляли никакого сомнения в его глубоком интересе.

Фьора подумала, что для ее собственной пользы надо следовать советам Леонарды.

Назавтра было решено ехать в Сален вместе с Антуаном Бургундским. Несмотря на угрозы Деметриоса, Фьора чувствовала себя такой счастливой, как не чувствовала давно. Не было ли это от того, что она знала, что Филипп жив и дышит одним воздухом с нею, под одним небом? Мрак, которым было окутано ее будущее, пронзил слабый луч надежды. Вдобавок она испытывала большое доверие к мудрости Леонарды. Она начинала надеяться, что с ее помощью ей удастся одолеть Деметриоса любимым женским оружием: хитростью и терпением.

Когда 2 июля Карл Смелый в окружении нескольких всадников появился в Салене, Фьора с трудом его узнала. Как же он изменился за несколько дней! Отекшее лицо, потухший взгляд, горько искривленный рот…

Неужели это был тот же человек? Не будь раззолоченных доспехов и шлема с золотым львом в короне, она бы никогда не подумала, что перед нею герцог Бургундский. Тем не менее он улыбался и приветствовал жителей города, которые вышли встретить этот небольшой кортеж.

При виде Фьоры и Панигаролы, которые также пришли поприветствовать его, он тепло улыбнулся им, а затем по очереди обнял. Казалось, что он был страшно рад снова их видеть, и им пришлось быть при нем до самого вечера. За ужином, где помимо них присутствовал бастард Антуан, он был чрезвычайно весел и своим очарованием даже привел гостей в некоторое замешательство. Его планы были, как всегда, грандиозны, и Карл с негодованием возлагал полную ответственность за поражение на своих солдат, которые опять по причине недостатка храбрости повернули вспять и ударились в бегство.

— Монсеньор, — вступился за них Панигарола, — будьте снисходительны, ведь многие из них погибли!

— ..Хотя этого могло бы и не быть, если бы они сражались достойно, а мои солдаты снова струсили. Ничего удивительного: многие были французы, но я обращусь к своим вассалам в Бургундии: я уже знаю, что могу рассчитывать…

Он писал столбики цифр, формировал отряды и назначал командирами таких людей, про которых никто не мог с уверенностью сказать: жив тот или нет.

— У меня такое впечатление, что я ужинала с призраками, — поведала Фьора миланцу. — Эта огромная армия, о которой он все время говорит, существует, по-моему, только в его воображении. Я боюсь, как бы он не заболел.

— Я тоже так думаю. Но одно меня удивляет. Куда пропал капитан его гвардии, который, в принципе, никогда от него не отходит? Может быть, его отправили с поручением? Ведь он был с ним в Жэ, и я спрашиваю себя, что бы это могло означать?

Об этом узнали через три дня, когда эхо разнесло по всему замку яростные крики герцога: прибыл Оливье де Ла Марш с отрядом солдат, и Карл кричал, что он «снимет ему голову». Фьора в это время прогуливалась с Леонардой по берегу Бешеной, так называлась протока, вдоль которой был расположен Сален, и, увидев явно взволнованного Панигаролу, поняла, что случилось что-то важное.

— Я начинаю по-настоящему думать, что он сошел с ума, — воскликнул посол. — Карл только что совершил худшее из своих безрассудств: когда он покидал замок Жэ, то поцеловал герцогиню и поклялся ей в вечной дружбе, а одновременно приказал де Ла Маршу охранять ее и ее детей в то время, когда она хотела отправиться в Женеву к своему зятю, епископу.

— Он арестовал герцогиню Иоланду? Но зачем?

— Она отказалась следовать за ним в Бургундию, а его цель состояла в том, чтобы таким образом крепко держать Савойю. К сожалению, один из слуг спрятал наследного принца Филибера и его младшего брата на хлебном поле. Сейчас они в Женеве, и я представляю, какой шум поднимет епископ! Могу поклясться, что заговорят о поцелуе Иуды, а король Людовик, который явно в здравом рассудке, воспользуется возможностью и потребует опеки над своей сестрой и племянниками.

А это превратит Савойю в смертельного врага нашего герцога. Как будто ему мало других!

— А где герцогиня?

— Недалеко отсюда: в замке Рошфор, рядом с Долем . А Ла Марш провалил наполовину свое задание, и я считаю, что для него это плохо кончится.

Но голову Оливье де Ла Марш сохранил. У герцога Карла и без того было много забот, чтобы долго задерживаться на этом случае: швейцарцы продолжали свое наступление. Захватив Лозанну, они решили направиться на Женеву, но в это время вмешался король Людовик. Результат сражения при Мора привел его в восторг, но он не желал, чтобы швейцарцы продолжали растаскивать наследство его племянников, и поэтому прибегнул к своему испытанному способу — мешку с золотом.

На всякий случай он направил в Шамбери и войско, демонстрируя свою силу и готовность к войне. И через какое-то время Савойя и кантоны подписали мир.

— Великий человек! — воскликнул Панигарола с истинным восхищением. — Это один из немногих, кто не считает войну последним из искусств!

По-видимому, у Карла было другое мнение, и поэтому он собрал в Салене Генеральные штаты Верхней Бургундии и объяснил, что они должны ему помочь в войне со швейцарцами. Он произнес перед своими подданными пламенную речь, приводя примеры из Тита Ливия о проигранных битвах и выигранных войнах. Он начал все это, чтобы защитить их самих, их жен, детей и имущество от смертельного врага: французов и швейцарцев. Он так хорошо говорил, что все собравшиеся в слезах обещали ему свою поддержку в охране границ, но при двух условиях: чтобы сам герцог в этом участия не принимал и чтобы он при первой возможности заключил мир. Карл дал все обещания, которых от него хотели, и с новой энергией принялся за работу. ;

— Донна Фьора, — заявил он молодой женщине как-то вечером, когда она пришла к нему петь вместе с Баттистой, что стала делать все чаще, — когда я одержу победу над этими негодяями и отберу у них свое состояние, вы станете принцессой. Вы сможете выбрать из моих земель то, что вам больше понравится. И я верну вам ваше приданое.

— Мне вовсе этого не надо, монсеньор. Спокойно жить воспоминаниями о моем супруге, — Фьора сочла более разумным не говорить ему о том, что она узнала, — это все, что мне надо. Я не люблю войну, и тому, кто правит моим государством, лучше быть к этому готовым.

— Эта война будет последней. Затем вы станете подлинным украшением моего двора.

Фьора ничего не ответила, найдя, что фраза звучит несколько странно. А отношение к ней Карла снова изменилось. Он попросил ее снова надеть женскую одежду, даже если это было траурное платье, которое, по словам герцога, «так удачно подчеркивало ее красоту».

Ей больше не приходилось выдерживать приступы его гнева, а, наоборот, он стал по отношению к ней чрезвычайно любезен, делал ей подарки, расспрашивал о детских годах, о ее жизни во Флоренции, о которой он сам часто мечтал и даже видел себя в качестве въезжающего в нее победителя, потому что мыслил захватить и Италию…

— Бог меня простит, но мне кажется, что он влюблен в вас, — воскликнул Панигарола, глядя на то, как она раскладывает по комнате великолепный кусок светло-серого атласа с золотой вышивкой, который специальный курьер привез из Дижона.

— А не кажется ли вам, что у вас слишком сильное воображение?

— Конечно, нет. У меня нет оснований упрекать в этом Карла, но я вовсе не уверен, что это сделает вас счастливее. Я наблюдаю его в состоянии восторга, а большая страсть у такого человека, целомудрие которого всем известно, может быть очень опасной.

— И что мне делать?

— Бежать! Как можно быстрее и как можно дальше!

Я вам помогу… если еще буду здесь.

— Вы собираетесь уехать?

— Я сильно опасаюсь, что меня не сегодня-завтра отзовут. Последствия битвы при Мора сокрушительны, и политика моей страны может измениться. Милан сближается с Францией, и если мой хозяин порвет с Бургундией…

Фьора помолчала. Мысль о том, что верный друг уедет, угнетала ее. Отбросив сверкающую ткань, она подошла к окну, за которым пылал закат:

— Если вы уедете, возьмите с собой Баттисту, потому что я тоже не останусь здесь. Что бы ни случилось, но больше с герцогом на войну я не поеду. Я видела Грандсон и Мора — мне этого достаточно.

В следующие дни герцог держался спокойнее. Он решил уехать из Салена в замок Ла Ривьер, мощное феодальное строение, увенчанное башнями с внушительными оборонительными сооружениями, расположенный на высокогорном плато. За ним отправились его близкие и двор. Помещение, отведенное для Фьоры, было гораздо богаче, чем раньше, но мирные дни закончились, и бежавшие из-под Мора люди уже не могли спокойно перевести дыхание и наслаждаться покоем, как в Салене.

Первая новость, дошедшая до Ла Ривьер, вывела Карла из себя. В то время как штаты Бургундии согласились помогать ему, Генеральные штаты Фландрии, собравшиеся в Ганде, не только отказали ему в какой-либо помощи, но потребовали вернуть некоторые суммы, выделенные на военные расходы, под предлогом того, что армия больше не существует.

— Нет армии! — вопил герцог. — Скоро эти жалкие фламандцы узнают, есть ли у меня армия! Я пойду на этих бунтовщиков, как только накажу пастухов из кантонов! А этот осел, канцлер, который осмеливается так со мной разговаривать, ответит за это своим состоянием. Я все отберу у него.

И еще хуже: герцог Рене II, бабка которого, старая принцесса де Водемон, умерла и завещала ему огромное состояние, завербовал швейцарских и эльзасских наемников, взял в долг у города Страсбурга артиллерию и освободил Люневилль. Считали, что он пойдет на Нанси с целью прогнать оттуда бургундцев.

Эта новость заставила забиться сердце Фьоры. Она узнала, где был Деметриос. Теперь надо было придумать, как найти его.

— Это будет нелегко, — озабоченно проговорила Леонарда. — Выйти из этого замка, закрытого, как сундук хорошего купца, а затем из охраняемого лагеря довольно трудно, так как герцог настолько привязан к вам, что вас охраняют строже, чем настоящую невесту.:

— Но ведь надо найти какой-то способ. Я не позволю увезти себя в горы, когда мне надо быть в Нанси.

Но скоро исчезло и это последнее препятствие. Как только его гнев улегся, герцог полностью изменил свой первоначальный план: речь больше не шла о том, чтобы двигаться против кантонов, с которыми началось что-то вроде переговоров. Отныне следовало идти на север, чтобы изгнать Рене II из Лотарингии окончательно, потому что она связывала обе Бургундии, она была той, с таким трудом завоеванной нитью, которой необходимо было дорожить и не дать ей порваться.

— Вот все и устроилось, — высказала свое мнение Леонарда. — Мы не знали, как добраться до Нанси, а тут все решилось само собой. Армия прибывает с каждым днем. Скоро отправимся.

Обширное плато заполнялось людьми прямо на глазах. Бургундия держала свои обещания и посылала людей и оружие. Прибывали пикардийцы, валлонцы и люксембуржцы, появились и англичане, которых не без колебаний дал король Эдуард. Одним из первых прибыл Галеотто со своими копейщиками и плотниками. Солдаты устраивались в окрестных деревнях, строжайше предупрежденные Карлом относительно краж, грабежа и насилия. Замок наполнялся сеньорами и капитанами, поэтому шум в нем не затихал ни днем, ни ночью. Шли бесконечные разговоры и попойки, и Фьора больше не выходила из своих комнат, куда часто приходил Панигарола, устававший слушать хвастливую болтовню о прежних военных подвигах. Герцога она теперь почти не видела и не особенно сожалела об этом. Уже было не до песен: звон и грохот орудий занял их место и заполнял все. Даже животные и птицы убегали в горы.

А однажды утром к ней зашел с прощальным визитом Панигарола. Когда Фьора увидела его в дверях, одетого в плащ и сапоги для верховой езды, она все поняла:

— Не говорите мне, что уезжаете!

— Тем не менее это так. Только что герцог отпустил меня и сделал это очень мило, что делает ему честь при подобных обстоятельствах.

— Милан и Бургундия больше не союзники?

— Нет. И вряд ли удастся избежать войны. Монсеньор изволил сказать мне, что будет сожалеть о моем отсутствии.

— И не он один! Мне… не по себе оттого, что вы уезжаете, мой друг, — искренне призналась Фьора. — Мы увидимся когда-нибудь?

— Возможно. Милан не так и далеко, и я хочу, чтобы вы знали, что мой дом всегда открыт для вас!

— Только тогда, когда вы там. Кто знает, не пошлют ли вас завтра послом к хану?

— Маловероятно: я не знаю их языка. Однако… я пришел сообщить вам новость, которую я узнал от Галеотто: Кампобассо возвращается!

— Сюда?

— Может быть, и нет. Трудно сказать. Но он написал герцогу, что предлагает свои услуги вместе со всей кондоттой. Это примерно две тысячи человек, и его предложение было принято весьма благосклонно.

Фьора подошла к Леонарде, которая шила у окна.

— Вы слышали? Нам надо немедленно уезжать. Подождите немного, мой друг, мы поедем вместе!

И она бросилась к сундуку.

— Прошу вас, не спешите. Я предвидел ваше решение и попросил позволения взять вас с собой. Монсеньор категорически отказал.

Опустив назад крышку, Фьора направилась к двери:

— Пусть попробует отказать мне. Я не желаю больше здесь оставаться, среди этих солдат; которые так смотрят на меня, и дожидаться, пока Кампобассо снова не заявит о своих правах.

— Не ходите туда, Фьора! Это бесполезно! Вы добьетесь только того, что можете снова стать пленницей.

— Но ведь совсем недавно вы предлагали мне помочь бежать!

— Да… но я не знал всего! Вернее, не знал ничего!

Никогда больше герцог Карл не позволит вам удалиться от него! И если вы все-таки попробуете бежать, известно ли вам, каковы будут последствия?

— Но это глупо! — воскликнула Леонарда. — Это уже не любовь, а настоящее безумие!

— Ни то, ни другое, донна Леонарда… Это просто суеверие. Когда мы были в Безансоне прошлой зимой, один раввин, сведущий в науке каббалы, сказал монсеньору, что он не умрет до тех пор, пока рядом с ним будете вы, Фьора. Вот почему он признал за вами титул мадам Селонже, который превращал вас в бургундку; именно поэтому он желает оставить вас при дворе, когда война закончится, и как раз поэтому Баттиста должен будет умереть, если вы попытаетесь бежать. Вы стали для него ангелом-хранителем.

Вначале Фьора потеряла дар речи, а затем рассмеялась:

— Я — его ангел-хранитель? Я, которая уехала из Флоренции с одной целью — убить его? Я начинаю думать, что так и надо было сделать!

— Не советую вам даже пытаться, потому что у вас все равно ничего не получится! Кинжал сломается, а яд не окажет действия!

— Неужели вы верите в это с вашей логикой и философским умом? Кто вам это сказал? Сам герцог?

— Нет, бастард Антуан, которого я попросил вступиться за вас и который сам уже давно просит, чтобы вам вернули свободу.

— Тогда пусть Баттиста едет к себе домой! Он ведь римлянин и не принадлежит к бургундскому дому? Его господин — граф Челано, не так ли?

— Который исчез под Грандсоном, и никто не знает, что с ним стало. Но, прошу вас, успокойтесь. Еще ничего не потеряно! Отсюда я поеду в Сен-Клод и буду там ожидать монсеньора Нанни. Легат все еще надеется заключить мир между Бургундией и кантонами. Такое же намерение имеют император и папа, поэтому он хочет встретиться со мною. Мы вместе посмотрим, что можно сделать. Молодого Колонна можно было бы отозвать в Рим… например, по случаю семейного траура?

— Вы думаете, что сможете добиться от легата этой лжи?

Несмотря на серьезность момента, Панигарола рассмеялся:

— Дорогое дитя, запомните, что в политике и дипломатии ложь и правда являются абстрактными понятиями! Важен результат, а монсеньор Нанни один из лучших дипломатов, которых я знаю! Итак, потерпите!..

И позвольте вашему старому другу обнять вас, потому что он так привязался к вам. Желаю вам доброго здоровья, донна Леонарда!

— Я непременно так и поступлю, мессир, — ответила та, присев в реверансе. — Желаю того же вашему превосходительству!

Вечером, к удивлению Фьоры, к ней зашел герцог Карл. Она сразу поняла, что настроение у него грустное.

— Я предлагаю поужинать вместе, донна Фьора, — произнес он, помогая ей встать из реверанса. — А чтобы вас не беспокоить, ужин принесут сюда.

— Разве монсеньор забыл, что он находится у себя дома? — холодно спросила она.

— Оставьте эти церемонии. У вас должно быть такое же настроение, как и у меня. Разве мы оба не потеряли друга?

— Мне так не кажется. Вы потеряли посла, а не друга, который по-прежнему привязан к вам.

— Возможно, вы говорите правду, но я расцениваю все это как потерю для славы Бургундии. Необходимо, чтобы крупная победа вернула ей прежний блеск! К счастью, у меня остались вы.

Несмотря на совет Панигаролы, Фьора попыталась воспользоваться возможностью:

— Вы хотите снова взять меня в поход, монсеньор?

Я от этого так… устала. Война внушает мне ужас!

— Так вы тоже хотите меня оставить? Что стало с моим храбрым конюшим? Что стало с мадам де Селонже, которая обещала соединить знамена своего супруга с моими?

— Она увидела, сколько пролито крови, — с горечью сказала Фьора. — Не разрешите ли вы ей удалиться в Селонже?

— Чтобы жить там в одиночестве? Не думаю, донна Фьора, чтобы вас это привлекало. Есть что-то другое, не так ли? Ваша нежная дружба, которая была мне так дорога, — это обычная ловушка? Как и все остальные, вы хотите покинуть меня, потому что считаете, что со мною все кончено?

Он начинал волноваться. Тон разговора все повышался. Догадавшись, что ему необходимо было взять верх, Фьора ответила:

— Вы правы, есть другое. К вам возвращается Кампобассо, а я не хочу больше видеть этого человека. Поэтому я прошу отпустить меня.

— Только и всего? Тогда успокойтесь. Обещаю, что вы его не увидите. Действительно, Кампобассо снова попросился ко мне на службу. Он опытный капитан, а мне так нужны его солдаты, но здесь он не появится.

Я приказал ему занять позицию между Тионвиллем и Метцем, где он будет ждать подкрепления из Голландии. Через несколько дней нам необходимо покинуть Ла Ривьер. Рене остановился перед Нанси, и я хочу обойти его с тыла. Вы по-прежнему будете рядом со мной, но Оливье де Ла Маршу дан приказ не отходить от вас и позаботиться о вашей безопасности, если Кампобассо появится поблизости. Но я не хочу, чтобы вы покидали меня. Надо, вы слышите, надо, чтобы вы были рядом со мной! И не спрашивайте меня почему!

И, забыв про ужин, Карл покинул ее комнату.

— Ну что же, — вздохнула Леонарда, — будем ужинать одни.

— Мне тоже это больше нравится, но признайтесь, что все довольно неприятно! Мне никогда не удастся отделаться от него!

— Не думайте об этом. У вас в голове должно быть только одно: мы едем в Нанси. Разве это не главное?

Уверена, что в поднявшейся неразберихе мы улизнем от монсеньера! А если молодой Колонна еще не уехал, то мы его украдем!

— Леонарда, — изумилась Фьора, — как вам в голову пришла мысль украсть Баттисту?

— А почему нет? Будет довольно забавно…

Утром 25 сентября с таким трудом собранная армия покидала Ла Ривьер. Многие бы сказали — видимость армии, — настолько был очевиден контраст с теми двумя, от которых два прошлых сражения не оставили и следа. Это была армия отчаяния. Если новое поражение их уничтожит или рассеет, это уже не будет иметь значения, потому что не будет и Бургундии. Десять тысяч человек — вот все, на что может рассчитывать Смелый в своей очередной попытке прогнать мальчишку с его родной земли.

Фьора с мрачным видом ехала позади Карла вместе с Баттистой. Ей недоставало Панигаролы, чьи остроумные содержательные рассуждения обычно сокращали дорогу. Новости от него были также неутешительны: прибыв в Сен-Клод, папский легат слег из-за острого бронхита и приступов подагры. И не скоро он сможет присоединиться к герцогу Карлу…

А того снедало нетерпение. Он впадал в бешенство при мысли, что Рене находится под Нанси, и к тому же армия так медленно продвигалась вперед из-за плохой оснащенности и организации. Пехота в полном вооружении могла делать в день от четырех до пяти лье, а Карлу хотелось лететь как птица и наброситься на своих врагов!

Пройдя Левье, Орнан, Безансон и Везу, они оказались у границ Лотарингии, откуда повернули на запад мимо тех городов, которые уже были в руках Рене. Карл Смелый не хотел распылять силы. Ему надо было подойти к Нанси, где его ожидали отряды Кампобассо, де Шиме и герцога Насаусского, которым он дал приказ идти к нему навстречу. В то же самое время Рене входил в Нанси, свою вновь обретенную столицу, из которой он прогнал бургундского правителя Жана де Рюбампре.

С помраченным от гнева рассудком Карл хотел повесить того, кто принес ему это известие.

Однако его армия все росла. Когда герцог соединился с Кампобассо и принял в состав еще полторы тысячи человек, которые пришли из Нанси вместе с Жаном де Рюбампре, он оказался во главе войска в восемнадцать тысяч человек. Это было больше, чем мог собрать молодой Рене, и самые немыслимые надежды расцвели в душе Карла пышным цветом. К тому же 17 — го числа бургундцы разбили небольшой отряд герцога в Понт-а-Муссоне. Дорога на Нанси была открыта.

Карл думал, что его закатившаяся было звезда снова засияла над его головой, когда узнал, что Рене опять по, кинул Нанси, чтобы набрать пополнение. Он оставил свой город во власти наиболее жестких вассалов: Жерара д'Авилье, братьев д'Агерр и маленького Жана де Водемона, которому дал в помощь двух гасконских капитанов Пье-де-Фера и Фортюна, а с ними две тысячи человек.

— Мы продержимся не меньше двух месяцев, но все же торопитесь! А если нет, то нас добьет голод!

Жан де Рюбампре и его гарнизон сопротивлялись осаждающим около двух месяцев. С приходом молодого Рене город не успел возобновить запасы продовольствия, которые подходили к концу — начали уже есть лошадей, не успели также восстановить крепостные стены. 22 октября Карл Смелый обложил город и велел оборудовать себе жилье на старом месте, возле Сен-Жана, поскольку был уверен, что победа у него в кармане.

— Мы отпразднуем Новый год во дворце, как и в прошлом году! — радостно сообщил он Фьоре. — И я устрою такой праздник, перед которым померкнут карнавалы Медичи!

Фьора улыбнулась ему, но сердцем она была далеко.

Карл опять стал по отношению к ней ласков и приветлив до такой степени, что предложил им с Леонардой жить в его доме. К тому же он сдержал обещание, и она не увидела Кампобассо. За это Фьора была ему признательна, но и только. Ее возмущало поведение Рене II, который снова ударился в бегство, как только узнал об их приближении. Где он сейчас? С ним ли находился Деметриос? А Филипп? Где был Филипп? Поправился ли он от ран, а если так, то в какой тюрьме его содержат? У молодой женщины возникало множество вопросов, но она не знала, где искать на них ответы.

— Если герцог Лотарингский отправился за подмогой, он обязательно вернется, — предсказывала, как всегда, практичная Леонарда. — Хватит переживать; вы ничего не можете изменить в этой бессмысленной истории, в которой герцог Карл заставил нас принимать участие.

— Знаете, о чем я думаю? Я спрашиваю себя, не в Нанси ли Деметриос? В осажденном городе нужен хороший врач, в то время как молодой герцог вполне может обойтись и без него.

— В этом нет ничего невозможного. Но я не понимаю, как вы попадете в город, чтобы убедиться в этом?

Каждый вечер Фьора смотрела в окно своей комнаты на Нанси и все сильнее хотела оказаться там. Ей чудилось, что эти стены, выдержавшие огонь многочисленных пушек, скрывают и ее возлюбленного. Но как пробраться в Нанси, не рискуя попасть под обстрел и защитников и атакующих? И она всегда с тревогой наблюдала каждый вечер, как осеннее солнце заливает кроваво-красным цветом стены осажденного города.

Город упорно оборонялся, оттуда иногда совершались смелые вылазки. Бастарду де Водемону, вокруг которого уже начали складываться легенды, удалось в ночь Всех Святых настолько близко подойти к штабу осаждающих, что дом Карла Смелого только чудом остался цел. Водемон исчез со своими людьми в ночи, не потеряв ни одного человека, зато его обратный путь был усеян трупами.

Вдобавок зима наступила на один месяц ранее обыкновенного и уравняла осаждающих и осажденных, покрыв их пеленой снега и дымкой тумана. Все стало белым за одну ночь; ручей и пруд Сен-Жан покрылись льдом, а на самой Мерте появились льдины. В Нанси поселились голод и страдания; холод, болезни и страх царили в лагере бургундцев.

Обеспокоенный Антуан Бургундский попытался поговорить с братом:

— Почему вы так настаиваете на зимней кампании?

Мы каждый день теряем солдат. Давайте снимемся и уйдем в Люксембург, а весной вернемся.

— Это даст возможность Рене сформировать армию, а в Нанси успеют запастись продовольствием. Нет, брат. Я решил провести Новый год в этом проклятом городе, из которого я собирался сделать столицу империи. Они долго не протянут. Лошадей они уже съели.

Сейчас они едят собак, кошек и даже крыс…

В Нанси мужественно переносили трудности, жгли мебель, чтобы хоть немного согреться, и предпринимали отчаянные вылазки в надежде найти продовольствие.

У бургундцев с этим особой проблемы не было, так как они контролировали на севере дорогу на Мец и на Люксембург, по которой им доставляли продукты. Кампобассо, Шиме и Нассау получили строгий приказ зорко охранять эту дорогу. Каждое утро сам герцог отправлялся проверять посты и состояние передовых укреплений.

Фьора по достоинству могла оценить его распоряжения: благодаря им Кампобассо находился далеко, и она могла без боязни выходить на прогулку в любое время, так как в доме все насквозь прокоптилось и в нем трудно было дышать. «Мы выйдем отсюда прокопченные, как окорока», — ворчала Леонарда, и поэтому каждое утро в сопровождении Баттисты они шли прогуляться по направлению к пруду Сен-Жан или в сторону леса Сорю. И вот однажды, воспользовавшись тем, что на минуту проглянуло солнце, Фьора дошла до опушки леса, где увидела дровосека, рубившего дрова, которые он складывал в повозку. Ей внезапно захотелось с ним поговорить, и она подошла к нему.

— Вы местный, добрый человек? Здесь в округе не так уж много домов.

— Я живу довольно далеко, но в такое время надо заботиться о том, чем бы согреться, — ответил он.

Мужчина распрямился, потирая поясницу, и с высоты своего роста посмотрел голубыми глазами на молодую женщину. Несмотря на бороду и усы, пораженная Фьора не могла не узнать Дугласа Мортимера. Бросив быстрый взгляд вокруг, чтобы посмотреть, где находился Баттиста, она увидела, что тот сделал себе лук и стрелы и сейчас охотился на ворон, поэтому не мог ничего слышать из их разговора.

— Что вы здесь делаете? — прошептала она.

— Как видите, я занимаюсь делом. Вас не так просто увидеть. Король беспокоится о вас и спрашивает, не стали ли вы бургундкой? Ему рассказывали о молодой женщине, которая не расстается с Карлом Смелым. Вы его любовница?

— Не говорите глупостей, — сердито оборвала его Фьора. — У герцога нет любовниц. Но он держит меня при себе, считая чем-то вроде талисмана.

Бородатая физиономия расплылась в улыбке:

— Если вы были при Грандсоне и при Мора — то действительно!

— Ему было предсказано, что, пока я с ним, он не умрет…

— Понимаю. Но ведь у вас есть ноги, и бог не обидел вас разумом. Отчего за все это время вы от него не сбежали?

— Посмотрите на этого мальчика, который сейчас охотится на ворон. Если я сбегу — его казнят!

— Это действительно проблема, но ее можно решить. Но нам и так повезло, что вы пришли сюда. Уже много дней я прихожу в лагерь и продаю дрова или, как вчера, зайцев. Надо было, чтобы ко мне привыкли. Я и дальше так буду делать, но прежде скажу вам вот что: король хочет, чтобы я увез вас отсюда, потому что опасность растет с каждым днем.

— Поблагодарите его, но пока опасность мне не грозит. Я хотела бы только знать, где находится герцог Рене? Вам это известно?

— Сейчас он еще далеко, но к концу года его ждут здесь. В этом и опасность.

— Мне это не страшно. Можете вы мне сказать, с ним ли грек Деметриос Ласкарис?

— Греческий врач? Он всегда с ним. Нам надо расстаться, чтобы не вызывать подозрений.

— Еще вопрос: зачем вернулся Кампобассо?

— Из-за денег и… из-за вас. Берегитесь! Этот мерзавец смог отвратить от себя даже короля, который и отослал его! В критический момент он, конечно, сбежит.

Король признателен вам за то, что вы для него сделали, но он опасается, что вы можете стать жертвой. Кампобассо хочет добиться вас любой ценой, и с этого времени не выходите из дома. Я постараюсь охранять вас, но все равно вы должны быть осторожны.

Пока они разговаривали, Мортимер снова принялся за работу. Баттиста, подстреливший двух ворон, подошел к ним с добычей. Фьора поздравила его и похвалила за ловкость.

— Вы собираетесь их съесть? Я слышала, что они очень жесткие.

— Нет, если их долго варить, но я хотел их предложить этому бедному человеку. Сейчас дичь стала такой редкой!

Дровосек принял подарок с выражением трогательной благодарности и таким местным акцентом, что, чтобы не рассмеяться, Фьора поспешила отойти в сторону. Эта встреча доставила Фьоре радость и одновременно взволновала ее. Если Мортимера схватят, его сразу повесят, как это случилось с квартирмейстером Рене II, жителем Прованса Сюффреном де Баски, которого захватили в тот момент, когда он пытался провезти в город порох и мясо.

Все следующие дни Фьора не выходила из своей комнаты, проводя время с Леонардой, которая подхватила простуду, когда помогала Маттео де Клеричи ухаживать за больными. За это время состоялся большой прием в честь протонотариуса Хесслера, который привез письмо и драгоценности от принца Максимилиана для своей невесты Марии Бургундской. Герцог постарался принять его как можно лучше, несмотря на недостаток продовольствия в лагере. Фьора не выходила из своей комнаты, потому что среди собравшихся увидела Кампобассо. Еще она надеялась, что монсеньор Нанни прибудет, как обычно, вместе с аббатом из Ксантера, но Хесслер прибыл без них; новостей от Панигаролы тоже не было. И тогда она подумала, что старый легат мог и умереть.

После этого наступил Новый год, неся новые беды и лишения. В Нанси люди умирали от голода, а оставшиеся в живых разбирали обрушенные дома на растопку печей, чтобы не греться рядом с пожарами от бургундских снарядов, которые, впрочем, нечем было тушить, потому что вся вода замерзла; в лагере положение было не намного лучше. Каждый день стоил жизни многим солдатам. Безжалостный мороз губил людей сотнями. В рождественскую ночь герцог Карл после мессы бродил среди солдат вместе со своим врачом и Антуаном Бургундским, пытался всех подбодрить, угощал вином и ругал командиров, которые, по его мнению, не заботились о своих людях.

После дневной мессы, на которой никто даже не пел, герцог велел позвать к нему Фьору.

— Я печалюсь и сожалею, но вынужден просить, чтобы вы оставались по-прежнему рядом со мной, мадам де Селонже, — сказал он, впервые называя ее этим именем, — и от всего сердца прошу меня простить…

Я знаю… мне нечего ждать от судьбы, и, возможно, господь не хочет больше меня терпеть. Но все же у меня не хватает мужества расстаться с вами…

— Из-за предсказания раввина? — осторожно спросила Фьора.

— А! Вам это известно! Но вы ошибаетесь. У меня осталось единственное желание: умереть в бою. Бургундия, о которой я мечтал… так и останется мечтой. Когда придет Лотарингец, у меня останется не более пяти тысяч человек. Нет, я вас прошу остаться со мной, потому что хочу как можно дольше видеть образ чистой красоты. Вы понимаете?

— Не теряйте мужества, монсеньор! — попыталась ободрить его Фьора. — Это так на вас не похоже! Вы — великий герцог всего запада, вы…

— Тот человек, которого вы ненавидите? Помните?

— Я уже давно думаю не так! Мой супруг так любил вас!

— Спасибо. Но хватит печалиться. Сегодня Новый год, и я хотел сделать вам подарок, достойный вас.

Сняв со своей шеи цепочку, герцог передал ее Фьоре. На ней висел красиво ограненный бриллиант голубоватого цвета.

— Сохраните это в память обо мне, потому что вполне может так случиться, что вы больше не увидите своего приданого.

— Монсеньор! Я не могу принять это…

— Это моя воля, и вы должны выполнить ее. А сейчас идите и пошлите ко мне Оливье де Ла Марша.

Глубоко взволнованная, Фьора медленно шла в свою комнату, держа руку на еще теплом камне. Она поняла, что мечтатель наконец просыпается и с холодной ясностью начинает различать образы надвигающихся опасностей. Карл был похож на кабана, которого обступила собачья свора, и он знал это и не хотел уходить от судьбы, он хотел только защищать себя до самого конца. Но живым он никогда не сдастся.

В ночь святого Сильвестра Кампобассо дезертировал и увел с собой две тысячи триста солдат. Он соединился с герцогом Лотарингским, который находился всего в двух днях пути, чтобы попросить у него в качестве награды город Коммерси. Он ожидал радостной встречи, а встретили его с полным безразличием. Швейцарские капитаны, которые окружали Рене II, грубо заявили ему, что не желают сражаться рядом с предателем.

Его отправили охранять мост Буксьер через Мерту, меньше чем в одном лье от Нанси.

— Может быть, я встречу более теплый прием, когда принесу вам голову Карла Смелого? — крикнул он им в ярости.

— Будет очень жаль, если такая благородная голова попадет в такие грязные руки, — ответил Освальд де Тир Штейн.

4 января 1477 года лотарингская армия заняла предместье Нанси, после того как уничтожила находившийся там бургундский гарнизон. Битва должна была состояться на следующий день.

В это утро Фьора смотрела, как падал снег. Было не слишком холодно, все вокруг устилал белый покров. Ни она, ни Леонарда в эту ночь не спали. К ним шло их освобождение, но обе испытывали такое же чувство, как накануне катастрофы… Отряд за отрядом солдаты покидали лагерь и выходили на исходные позиции, расплываясь, точно призраки, в снежном вихре…

После мессы, на которой они были все вместе, герцог Карл простился с ними, а потом занялся с оружейниками, которые помогали ему облачиться в воинские доспехи.

Вдруг, когда на него уже надевали шлем, упал золотой лев. Со спокойным безразличием Карл наблюдал, как на красно-синем ковре лежал символ величия Бургундии, а затем пристально посмотрел в глаза бастарда Антуана.

— Это знак свыше, — только и сказал он, в то время как слуга прикреплял льва на место. Затем Карл надел шлем и собирался выходить, как появился Багтиста и склонил перед герцогом колено:

— Прикажите дать мне оружие, монсеньор! В этой битве я хочу быть с вами!

— Разве ты забыл свою миссию? Оставайся рядом с дамой.

— Я больше не нужен донне Фьоре и хочу биться рядом с вами! Я — Колонна! Это имя дает мне право быть там, где опасность!

— Пусть будет так, как ты хочешь, дитя, — произнес герцог с бледной улыбкой на застывшем лице. — Пусть ему дадут оружие! И прощайте, прощайте все!

Он вышел. Морс, его великолепный скакун, ждал хозяина в прекрасной сбруе, вместе с лошадьми остальных рыцарей. Герцог сел в седло, сделал прощальный жест рукой в сторону обеих женщин и тронулся в путь, сопровождаемый всей свитой. Фьора увидела, как золотой лев и черно-лиловый штандарт постепенно исчезли в снежной метели.

— Вам бы лучше вернуться в комнату, — попросила Леонарда, — на улице холодно.

— Подожди немного…

Фьора не хотела, чтобы старая подруга увидела, как из ее глаз текли слезы, и отошла на несколько шагов.

Нападение было неожиданным: появились трое всадников, один из них подхватил ее и перекинул через седло, не обращая внимания на ее крики, потом сразу повернул лошадь и поскакал прочь так быстро, как только позволял уже довольно глубокий снег.

— Я долго ждал, но теперь ты моя, моя навсегда, — раздался крик похитителя.

Фьора уже узнала Кампобассо и, не переставая кричать, начала отбиваться, чтобы как-то соскользнуть на землю, что замедляло скорость лошади.

— Оглушите ее, отец, — посоветовал один из всадников. — От шишки еще никто не умирал, а нам надо спешить!

— Убейте меня, — воскликнула Фьора. — Или я это сделаю сама, потому что никогда не буду принадлежать тебе! Ты мне противен…

Она поранилась о доспехи, но не прекращала своего бесполезного сопротивления. Кондотьер, возможно, и воспользовался бы советом Анджело, но из-за непроницаемой белой пелены появились трое других всадников и преградили им дорогу.

— Стой, Кампобассо! Я знал, что ты предатель. А теперь я хочу посмотреть, правда ли, что ты еще и трус! — закричал Филипп де Селонже. — Ты украл мою жену и за это заплатишь своей жизнью!

— Возьми ее, если хочешь, — ответил похититель и поднял Фьору на руках, превратив в живой щит. Но голос Филиппа оказал на молодую женщину магическое действие. Ногтями она вцепилась в открытое лицо, которое виднелось в отверстии поднятого забрала.

Кампобассо издал дикий вой и расслабил хватку.

Она тут же этим воспользовалась и соскользнула в снег…

— Отличная защита, — одобрил Дуглас Мортимер. — А теперь отойдите в сторону, потому что мы еще с ними не закончили!

Третий всадник, который оказался Эстебаном, соскочил на землю и помог Фьоре встать на ноги.

— С вами все в порядке? — спросил он.

— Да, но… откуда вы?

— Вам это объяснят позже. А сейчас мне некогда!

Он сел на лошадь и присоединился к своим друзьям. А между Селонже и его врагом уже начался бой, и были слышны звуки скрещивающегося оружия: боевого топора Селонже и цепа Кампобассо. Мортимер выступил против Анджело, а третий, еще один сын Кампобассо, достался Эстебану.

Прижавшись к дереву и затаив дыхание, Фьора не чувствовала ни холода, ни сырости, ни ветра. Она со страхом следила за развернувшейся на ее глазах яростной схваткой. Фьора молилась о том, чтобы победа досталась тем, кто защищает правое дело…

Внезапно раздался крик агонии, заглушая взаимную брань, которой обменивались противники.

— Джованни! — раздался вопль Кампобассо.

На снег упало безжизненное тело, и он окрасился в красный цвет. Эстебан, который был вооружен гораздо легче своих товарищей, прыгнул на круп лошади своего противника и моментально перерезал ему горло. В то же самое время Филипп воспользовался оплошностью Кампобассо, который смотрел на сына, и топором нанес ему страшный удар, раскроивший шлем, и ранил неаполитанца в голову… но тот остался в седле. Увидев это, Анджело, кое-как отбившись от ударов Мортимера, схватил лошадь отца за повод и потащил ее в сторону:

— Отец, бежим!

И оба всадника исчезли в снежном вихре.

Филипп уже снял свой шлем и бежал к жене.

— Моя любовь! Он не ранил тебя?

— Нет… О, Филипп… Я уже потеряла надежду тебя увидеть! Я думала…

Но он заставил ее замолчать страстным поцелуем, так крепко прижав ее к своей одетой железом груди, что она застонала.

— Вы ее раздавите, — заметил Мортимер, — и всем будет очень жаль. Дайте ей немного пожить!

Филипп освободил Фьору из объятий и расхохотался:

— Ты прав, друг мой, но от большого счастья люди сходят с ума. Я доверяю мою жену вам: берегите ее!

— Филипп! — позвала Фьора, когда увидела, что муж снова вдевает ногу в стремя. — Ты ведь не оставишь меня?

Она бросилась к нему, но его улыбка уже исчезла.

— Так надо, Фьора! Там идет бой, и мой принц может не увидеть завтрашнего дня. Мне надо к нему! Спасибо вам, друзья, и спасибо монсеньору Рене, который, как настоящий рыцарь, позволил мне присоединиться к своим, как только стало известно, что моя жена в безопасности!

— Филипп! — надрывно звала Фьора. — Вернись!

Тебя могут убить!

— Я надеюсь, что нет, потому что я тебя люблю!

Он ударил лошадь сразу обеими шпорами и быстро скрылся; Фьора бросилась было за ним вслед, однако Мортимер схватил ее и силой заставил остановиться.

— Успокойтесь! — резко сказал он. — Он не простит вам, если вы ему помешаете: речь идет о его чести!

В это самое мгновение раздался зловещий звук огромных горских труб. Было чуть за полдень, и схватка началась…

Она долго не продлилась, несмотря на отчаянное сопротивление маленькой бургундской армии. Похожая на огромного барана, швейцарская фаланга, ощетинившись копьями, появилась из-за леса Сорю и смяла неприятельские войска, которые ждали атаки по фронту.

Несколько раз, пока армия еще защищалась, а раненый Галеотто спускался к Мерте со своими уцелевшими солдатами, в самой середине боя можно было заметить Карла Смелого, который свирепо бился, прежде чем исчезнуть.

Деметриос медленно ехал на лошади вдоль ручья Сен-Жан. Вокруг повсюду валялись трупы, снег под которыми превратился в кровавое месиво. Уже приступили к своей мерзкой работе мародеры, а в освобожденном городе зазвонили колокола всех церквей.

Доехав до пруда, грек услышал слабый стон. Он спешился и отвязал медицинскую сумку. Пруд был покрыт льдом, но в некоторых местах он провалился под тяжестью мертвецов. Грек стал осторожно продвигаться вперед, ощупывая перед собой дорогу. Стон стал слышнее. Карл Смелый лежал среди замерзшей озерной травы, ноги были в воде, а вся одежда и доспехи залиты кровью. Герцог был перед ним, с пронзенной копьем грудью, а из его бедра торчала пика. Шлем с золотым орлом лежал у его плеча, но Деметриосу не нужно было это доказательство, он и без того узнал лежащего перед ним человека, которого так давно ненавидел.

Раненый почувствовал его присутствие и открыл глаза:

— Спасите… Бургундия, — невнятно прошептал он, и Деметриос наклонился над ним. Его враг был перед ним, дрожащий, отданный на его милость. Ему надо было сделать только одно движение, и его месть осуществится. Он уже стал искать на поясе кинжал, но тут услышал:

— Ради бога, помогите…

И грек вспомнил, что он врач. Рука, которой он намеревался нанести удар, была создана совсем для другого: перевязывать раны, ухаживать за больным, лечить… и горечь мести прошла. Взявшись за копье, которое пригвоздило тело герцога к земле, он осторожно вытянул его, потом стал так же медленно расстегивать доспехи.

— Не шевелитесь, — приговаривал он, — я — врач.

Я позабочусь о вас, а затем пойду за помощью…

Он приподнялся, чтобы пойти за своей медицинской сумкой, и в это время пущенный опытной рукой боевой топор раскроил Карлу череп. Герцог умер на месте, а Деметриос, оторопев, смотрел, как убийца убегает прочь. Карл Смелый умер, а с ним и Бургундия.

Его помощь уже не была нужна.

Грек оставался еще какое-то время на том же месте и внимательно присматривался к мертвому герцогу, пытаясь найти в его чертах то, что долгие годы питало его ненависть.

— Вы тоже не смогли его убить? — произнес холодный голос, и, подняв вверх глаза, Демегриос увидел Леонарду, которая смотрела на него, скрестив на груди руки.

— Нет, — ответил он с новым для себя чувством смирения, — нет, я не смог. Прежде всего я врач.

— И вы хотели, чтобы его убила она, это невинное создание, о страданиях которого вам известно больше, чем кому-то другому. Не правда ли, легко сказать: «Убей!

Заколи! Отрави!»— когда сам находишься в безопасном укрытии! Она рисковала попасть под пытку, на эшафот, а вам было все равно. И к тому же вы осмелились подвергнуть ее самому омерзительному шантажу…

— Не вините меня так, госпожа Леонарда. Мысль о том, что она могла стать его подругой, сводила меня с ума. Она ведь поклялась помочь мне погубить его!

— И вы возложили все надежды на слабую женщину, вы дошли до того, что превратили человека, которого она любила, в предмет отвратительной сделки! Неужели вы подумали, что я вам это позволю? Я никогда не любила вас, Деметриос, сейчас я вас ненавижу.

— Я не могу осуждать вас за это. Эстебан тоже отвернулся от меня; он помог Филиппу де Селонже бежать и добился для него протекции герцога Рене. Теперь все кончено. Попросите за меня прощения у Фьоры и скажите ей, что все-таки я любил ее, что бы она про меня ни думала.

— Куда вы отправитесь?

— Не знаю. К тому, кто имеет во мне нужду. Может быть, к королю Людовику…

— Это неважно. Важно то, чтобы это было как можно дальше. Может быть, она вас простит. А я — не могу…

— Я понимаю…

С трудом Деметриос сел в седло. Его плечи сгорбились, и ему сразу можно было дать на десять лет больше.

Он повернулся к Леонарде, которая стояла на берегу замерзшего пруда и смотрела на него, похожая на беспощадное изображение справедливости.

— Прощайте, госпожа Леонарда!

— Прощайте, Деметриос! Я могу пожелать только мира вашей душе, а для этого надо, чтобы вы пошли другой дорогой!

В тот же вечер герцог Рене въехал на своей белой кобыле Даме в Нанси и сразу же направился в собор Святого Георгия на благодарственную мессу. Город был более чем наполовину разрушен, а герцогский дворец остался без крыши: она сгорела. Перед монастырем Грешниц соорудили пирамиду из костей съеденных за время осады лошадей, собак и кошек, но благодаря захваченному в бургундском лагере продовольствию угроза голода исчезала. Скоро от нее останется лишь дурное воспоминание.

Было много пленных: Антуан Бургундский и другой сводный брат Карла Смелого — Бодуэн, граф де Шиме, Оливье де Ла Марш, Филипп де Фонтенуа, Филипп де Селонже и почти весь цвет бургундской кавалерии. Их должны были отпустить за выкуп, но благодаря снисходительности герцога Рене Фьора в тот же вечер обрела супруга и свою комнату, которую она занимала в прошлом году в доме Жоржа и Николь Маркез.

Но герцог Рене был недоволен: герцога Бургундского нигде не могли найти, и это портило торжество победителя. Если Карлу удалось бежать в Люксембург или куда-нибудь в другое место, Рене не мог с полной уверенностью носить на голове лотарингскую корону.

На другой день, когда все жители Нанси, как один, грабили лагерь бургундцев, на колени перед Рене упал мальчик: это был Баттиста Колонна:

— Монсеньор, мне кажется, что я знаю, где герцог…

Я могу помочь его найти…

Он привел всех к пруду Сен-Жан, где среди сотен совершенно раздетых трупов лежал наполовину раздетый, вмерзший в лед и с большим трудом узнаваемый человек. Череп был раскроен до самой челюсти, на самом теле было около сотни ран, и оно было почти раздавлено копытами лошадей, одна щека съедена волками Эили собаками. Рядом с ним лежал Жан де Рюбампре, бывший правитель Лотарингии. Оба тела были благоговейно обернуты кусками белого материала и перенесены в Нанси. В доме Жоржа Маркеза его обмыли, одели в платье с золотой вышивкой, на голову надели красный бархатный берет, а затем положили со скрещенными руками на парадную кровать, покрытую черной бархатной накидкой, а по углам кровати поставили четыре горящие свечи. В комнате поставили также алтарь, и всем разрешили проститься с тем, кто был последним великим герцогом всего запада.

Герцог Рене тоже пришел отдать последнюю дань уважения поверженному противнику. Он посмотрел на останки, затем взял усопшего за правую руку и вздохнул:

— Не моя была воля, мой кузен, что наш общий с вами несчастный жребий привел вас сюда…

Затем он низко поклонился и вышел, чтобы помогать своему измученному народу начать снова жить. На другой день Карл Смелый был похоронен в соборе Святого Георгия, затянутом черной тканью, в присутствии всех жителей города, держащих в руках зажженные свечи. Так все закончилось…

Супруги Селонже уединились в комнате Фьоры.

Тесно прижавшись друг к другу, они вкушали блаженное опустошение, когда тело словно выброшено волной наслаждения на берег, покрытый смятыми простынями, но сон к ним не шел. Спать не хотел ни он, ни она, потому что им казалось, что наверстать потерянное время не удастся. И еще им казалось, что через соединенные в пожатии руки кровь переливается от одного к другому.

Приподнявшись на локте, Филипп кончиком пальца обвел черты прекрасного лица, поцеловал розовые соски и погладил гладкую кожу живота.

— Я надеюсь, что скоро у нас будет сын, — прошептал он ласково в самое ухо Фьоры. — Самое время подумать о том, чтобы создать семью.

Она потянулась, зевнула, а затем поцеловала супруга в губы.

— Ты так торопишься? — спросила она, переводя дыхание. — Разве мы не можем просто любить друг друга? Ведь у нас впереди вся жизнь?

— Конечно, но когда я привезу тебя в Селонже, я хочу быть уверен, что в твоем прекрасном теле зародилась новая жизнь! Какой влюбленный мужчина не желал бы слиться с любимой женщиной и дать жизнь ребенку? И еще ни одну женщину не любили так, как я люблю тебя! Моя любимая, нежная, моя прекрасная, когда я буду далеко от тебя, мне будет так радостно…

Последние слова затерялись в страстном поцелуе, с которым Филипп припал к шее Фьоры, в то время как рукой он осторожно раздвигал ее ноги. Однако в голове молодой женщины прозвучало что-то, напоминающее сигнал тревоги, и, выскользнув из тесного объятия, она немного отодвинулась и села на край кровати, молча глядя на лежащее перед нею тело с отметинами новых ран.

— Когда ты будешь далеко от меня? Что ты этим хочешь сказать? Ты уже собираешься оставить меня, когда мы только что нашли друг друга?

— Иначе нельзя, сердце мое, — вздохнул Филипп. — Герцог умер, но Бургундия существует. У нее есть и имя: принцесса Мария, которую город Ганд держит пленницей вместе с герцогиней Маргаритой. Товарищи по оружию ее отца должны отдать в ее распоряжение себя и свое воинское искусство…

— Принцесса Мария? Но что ей грозит? Разве она — не невеста сына императора Фридриха? Я думаю, что он достаточно силен, чтобы соблюсти интересы своей будущей жены!

— После всего, что случилось, я не думаю, что Фридрих смотрит на этот союз благосклонно. Бургундия обескровлена, а дочери французского короля очень богаты. Не сердись, Фьора, и иди сюда! Мне надо выполнять свой долг, и моя жена должна это понимать!

Он пытался привлечь ее к себе, но она оттолкнула протянутые к ней руки и спрыгнула на пол.

— Нет, Филипп! Не рассчитывай на мое понимание!

Все это время, пока мы были так далеко друг от друга, я слишком много выстрадала, чтобы согласиться на новое расставание… Похоже, что ты — человек, созданный для недолгой любви! Когда ты на мне женился, то провел со мной всего одну ночь, а теперь прошло три ночи, и ты снова собираешься уезжать! Что мне до твоей принцессы? У нее есть дворец, охрана, огромное состояние и жених из императорского дома, помимо всего прочего! А мне из-за этого придется похоронить себя в глуши и жить в компании золовки, которая, конечно, станет меня ненавидеть, а ты в это время будешь колесить по всей Фландрии и изображать из себя рыцаря, пришедшего на помощь вдове и сироте? Так вот, не рассчитывай на это!

— Фьора! Ты не понимаешь! Моя любовь к тебе останется такой же глубокой и верной. Ты ведь знаешь, что для меня существуешь только ты одна…

— После принцессы Марии?

— Конечно, нет, но в память о ее отце мы должны сделать все, чтобы избавить ее от подстерегающих опасностей! Я уеду не завтра. Но через несколько дней мы отправимся в Селонже, и ты останешься там полной хозяйкой! И возможно, что я буду отсутствовать недолго.

Я вернусь…

— К рождению ребенка? Нет, я не согласна! Увези меня с собой!

— Это невозможно! Разве тебе не надоела война?

— Она мне больше чем надоела, потому что я узнала, что после нее остается гораздо больше вдов, чем героев! Итак, или ты остаешься здесь со мной, или я уезжаю! — пригрозила Фьора.

Филипп подошел к жене и попытался ее обнять, но Фьора отстранилась.

— Глупенькая, куда ты пойдешь?

— К себе! Агноло Нарди, который управляет французским отделением банка Бельтрами, собирался купить для меня дом. Даже еще лучше, король Людовик подарил мне замок рядом с Плесси-ле-Туром. Туда я и поеду, Филипп, туда ты и приедешь за мной, когда окончательно решишь остаться моим мужем, а не каким-то неуловимым ветерком…

— Фьора! Я не могу принять твои условия! Я — бургундец, и мне нечего делать во Франции! Я никогда туда не поеду!

— Даже из-за меня?

— Да.

— Тогда прощай, потому что это было единственным доказательством твоей любви ко мне, которого я ждала!

У него побелели даже губы, но в глазах стоял гнев:

— Ты не имеешь права это делать! Ты — моя жена и должна быть послушна!

Фьора довольно долго смотрела на него, борясь с желанием закончить этот спор, забыться в его объятиях и продолжить прерванную любовную игру, но он, к несчастью, произнес то слово, которое не должен был произносить: быть послушной!

— Мой отец, у которого на меня были все права, никогда не требовал от меня послушания. Если от твоей жены требуется только это, нам лучше расстаться. Брак можно аннулировать, не знаю, как, но я дойду до самого Рима и разорву этот союз, если только ты не приедешь за мной!

Сорвав с постели одеяло, Фьора завернулась в него, чтобы прикрыть свою наготу, и бросилась вон из комнаты, стараясь изо всех сил подавить подступающие к горлу рыдания.