Новая встреча с Жюльеттой Бенцони открывает перед читателями великолепную панораму чудесного мира, связанного с историческими персонажами, такими как принцесса де Брольи, Алиса Монакская, герцогиня д'Юзес, Ротшильды, Эдмон Ростан, Альфонс Доде, Сара Бернар.

Жюльетта Бенцони

Сто лет жизни в замке

Небольшая вступительная импровизация

Замок!.. Кто не мечтал о замке? Разве только те, у кого он уже есть. Но даже среди них найдутся такие, кто хочет купить еще один, или предпочитает замок своего соседа… Таким образом, так или иначе каждый из нас мечтал однажды стать хозяином и господином в одном из тридцати тысяч престижных поместий, которые украшают территорию Франции, подобно цветам на средневековом ковре. Даже если речь идет лишь о дворянской усадьбе с башенкой, фронтоном в греческом стиле, несколькими псарнями или изящной лестницей, невольно на ум приходит название «замок». Любой более или менее большой дом, окруженный подобием парка, превращается в чей-то замок… В самом слове «замок» есть что-то завораживающее: от него веет нежностью, теплом, спокойствием, комфортом, оно притягивает. В нем нет ничего от нестерпимого холода дворцов, вызывающих в памяти огромные ледяные залы и сквозняки. Никто и никогда не хотел жить во дворце, разве что Людовик XIV или Наполеон. И менее других, возможно, наши президенты Республики, упорно желающие видеть в Елисейском дворце, довольно скромном, к слову, лишь обыкновенный офис. Итак, долой дворцы и да здравствуют замки, навевающие воспоминания о мирных вечерах перед пылающими ярким пламенем каминами среди безмятежных просторов полей! Это так созвучно нашим мечтам. Вот уже давно в своих рассеянных мечтах я возвращаюсь к голубым покатым анжуйским крышам, благородным линиям мансард в Иль-де-Франс, балюстрадам маленьких провансальских замков, разрушенным бойницам, соломенным крышам бретанских усадеб, фахверкам нормандских поместий, к старинным постройкам, дремлющим на берегу озера в Пикардии. Но никогда у меня не было возможности владеть ими.

Эти мечты не случайны. Мне было семь лет, когда родители решили показать мне замки Лауры, по которым моя мать сходила с ума. Мы направились прямо в Шамбор, которому отец, страстный охотник, приписывал магические свойства. В те годы туризм еще не был тем, чем он является сегодня, и «мечта в камне» Франциска I предстала передо мной в молчаливом великолепии, обрамленная лесами, без малейшего намека на туристские автобусы и пестрые толпы Мне никогда не забыть собственного удивления и восхищения. Поверьте, уже и в том нежном возрасте никакой Диснейленд не мог бы вызвать у меня столь сильных и возвышенных эмоций. Даже позднее, стоя перед Версалем, я не испытывала таких чувств. После всего того, что я видела, он был лишь логическим апофеозом королевского великолепия, укреплявшим страсть к Истории, которая никогда меня не покидала. С тех пор я посетила сотни замков, слушала их историю, любовалась их сокровищами и не могла преодолеть их магического притяжения. Я думала тогда, что рано или поздно у меня тоже будет замок, поменьше конечно. Сейчас я уже так не думаю, хотя это давнее желание нет-нет да и даст о себе знать: осуществить его становится все труднее — я уже достигла возраста мудрости. Но я знаю, что буду вечно об этом сожалеть.

И не я одна. Каролина Ануй рассказывает, что ее отец, живший в Швейцарии, был когда-то влюблен в замок Людовика VIII, расположенный в долине Шеврёз. Когда он смотрел на него, то говорил, вздыхая: «Я бы мог быть владельцем замка!..»

Признаюсь, что такая блестящая компания согревает мне душу. Но что же в действительности жизнь в замке?

Желая соблюсти иерархию и имея привычку ссылаться на солидные авторитеты, я проконсультировалась со словарями. С неподражаемой логикой Ларус мне ответил: «Совокупность привычек и занятий в замке» и сделал ценное добавление: «в более широком смысле — роскошная, комфортабельная жизнь». Робер был краток и безапелляционен: «Праздная, роскошная жизнь». Это было правдой лишь наполовину; на своем веку я встречала лишь очень занятых владельцев замков и думаю, что так было всегда. Только словарь Литре дал себе труд объясниться более почетно: «Жить жизнью замка — это значит проводить какое-то время в деревне в богатом и гостеприимном доме, предаваясь всем прелестям данной местности: охоте, рыбной ловле, хорошей еде и т. д.».

Из определения ясно: жизнь в замке, как сегодня понимают это выражение — это просто времяпрепровождение гостя, которому нужно лишь быть по возможности любезным и жить на деньги своего хозяина; жизнь владельца замка совсем другая. Прежде всего это деревенская жизнь, полная недостатков. Вольтер, большой любитель лести, с философской смиренностью охарактеризовал ее следующим образом: «Когда можешь уберечься от смертельного яда своего врага, жизнь в замке более приятна, чем в шумном Париже». Особенно, если другого не дано. На протяжении веков сложилась целая армия профессионалов такого образа жизни: бедные родственники, глубоко благодарные за кров и стол; достойные их происхождения, церковники, заботящиеся о моральном здоровье обитателей замка и о книгах в библиотеке; не очень состоятельные, но имеющие связи путешественники, переходящие из башни в башню в зависимости от времени года и их фантазий; писатели, стремящиеся обрести покой, столь благоприятный для вдохновения и освобождающий от материальных забот, к этой когорте принадлежали Бальзак и Шатобриан; приживалы, продолжавшие традиции романских «клиентов» античных времен; и, наконец, слуги, составляющие целые династии, их привязанность к усадьбе была часто сильнее привязанности их господ…

В наши дни жизнь в замке разительно отличается от той, какой она была прежде. Роскошная и подчиненная давним традициям в богатых семьях знатного происхождения, она заметно изменилась после потрясений двух мировых войн. Бедные родственники большей частью исчезли, поглощенные трудом или социальным страхованием: у них была яркая жизнь, теперь они прозябают в повседневности. Случается, они обретают большое состояние. Церковь, посаженная на строгий рацион, не может больше распылять своих священников по замкам, куда их, впрочем, не очень-то и приглашают. Что касается слуг высшего класса, то сегодня они являются выходцами из Японии, Китая, Шри-Ланки или Индии. Остаются приживалы, вечные во все времена, но сегодня они рискуют быть приглашенными для стрижки газонов или покраски садовой мебели…

В общем-то, «Сто лет жизни в замке» — это не совсем верное название. Правильнее было бы сказать «Сто лет жизни замков», но это значило бы изменить утвердившееся выражение. И потом, что мы знаем о неподвижном и немом существовании, порожденном памятью камней? Совсем немного, а потому не следует рисковать: многие из них, хотя и разрушенные, полны жизни, молодости, свежести, словно люди, тогда как в других, построенных недавно, ощущается лишь пустота.

Возможно, именно в «золотой» век (эпоха между двумя франко-германскими войнами, начало XX века), жизнь в замках на всей территории Франции была особенно блистательной: до Революции блеск Версаля, где собиралась вся знать, затмевал остальные усадьбы. Во времена Империи только резиденции королевской семьи, маршалов и высшей знати имели право на роскошь. Другие более или менее состоятельные граждане старались, как могли. Нужен был приход промышленной и финансовой олигархии, а в иных случаях американского золота, чтобы вновь оживить заснувшие замки и построить новые. Даже если иногда вкусы не отличались совершенством, то все равно пышность и роскошь были гарантированы. В этой книге мы приобщимся к жизни огромных сооружений, где жили, бывали или которые просто созерцали наши прадедушки и прабабушки, дедушки и бабушки и даже наши родители. Ради того, чтобы вновь почувствовать радость жизни и узнать, как все было на самом деле.

Глава I

Король в своих замках

Если когда-нибудь и был человек, сумевший воплотить искусство жить с наивысшей элегантностью, безупречным вкусом, любовью к красоте в сочетании с чувством величия, то это был Бонифаций, маркиз де Кастеллан, более знакомый под фамильярным уменьшительным именем «Бони». Бог знает, как трудно было сблизиться с этим человеком, не имея никаких титулов, но популярность сродни слабостям.

Как бы там ни было, но он владел Парижем на протяжении десяти лет. Женщины сходили по нему с ума, мужчины опасались его острого языка, однако если он и был гордым, то никогда не был высокомерным, а его улыбка могла обезоружить самую стойкую старую барыню. В истории роскоши и великолепия он занимает важное место, и было бы просто нечестно не упомянуть «Бони», ведя разговор о той эпохе, которую он ослепил, подчинил, а иногда раздражал. Это лишило бы наше повествование удивительно романтического героя.

Никто не мог устраивать таких приемов и никто не мог, как бы ни старался, походить на него… Блондин с нежной девической кожей, с холодными голубыми глазами дуэлянта, любезный, породистый до кончиков ногтей, дерзкий, как паж, смелый до безрассудства, красивый, как никто другой, как будто рожден был в Версале, где, в конце XIX — начале XX века благодаря своему имени, одному из самых громких во Франции, он чувствовал себя как дома.

«Это был придворный восемнадцатого века, — говорил о нем один из его друзей. — Хотя и отлично освоившийся с современностью, Бони, казалось, всегда был одет в бархатный или шелковый, расшитый золотом камзол. Он словно сошел с картины…».

Но он не был просто картиной, у него было достаточно благородства сердца, как, впрочем, и ума, и политического чутья. «Каким бы он был послом!» — вздыхал Филипп Бертоло, в то время как Жислан де Дисбах утверждал, что этот человек оспаривал у Бони не только пальму первенства в элегантности, но и «расположение женщин, доверие мужчин и уважение деятелей пера к тем, чей талант не вызывал у них досаду…».

Имя, как я уже сказала, было великолепным: тысячелетняя родословная по прямой без отклонений. Семья Кастеллан, выходцы из Прованса, восходила к Тибо, который был графом д'Арль в IX веке, то есть почти за 100 лет до того, как Хуго стал королем. На вершине горы, возвышавшейся над маленьким городком, название которого дало имя их роду, они построили крепость (позднее Людовик XI приказал ее снести), где со второй половины XI века рождались Бонифации, ибо в семье Кастеллан имя Бонифаций передавалось испокон века от отца старшему сыну. Это были настоящие князья, имевшие право чеканить монету. По этому поводу наш герой часто вздыхал: «Почему их предки не продолжили это дело!» Но это были князья с передовыми идеями. Так, Бонифаций-восьмой издал в своих землях «закон и обычаи», которые были настоящей декларацией прав человека, и это еще в 1252 году. Он даже учредил своего рода парламент, который запрещал издавать законы без одобрения коллегии именитых жителей. Не трудно догадаться о реакций королей на эти новшества. А когда узнаешь, что бабки Мирабо и Барраса принадлежали к роду Кастелланов, то уже ничему не удивляешься…

Отметим также маркизу де Севиньи, вписавшую яркую страницу в историю этого семейства, каких, впрочем, там немало. Сам Бони, если и не участвовал в крестовых походах, как его предки, и не был маршалом, как его прапрадед, однако избирался депутатом в 1898, 1902 и 1906 годах, отважно сражался против отделения Церкви от Государства, а позднее и против политики правительства в Марокко.

Родившись в 1867 году в Париже, год спустя после женитьбы своего отца Антуана, депутата, на дочери маркиза Жюинье, также депутата, он все свое детство и отрочество провел у своей бабушки. «Именно с ней, — писал он, — я и мои братья прожили в Рошкот до двадцатилетнего, возраста». Не считая, конечно, пребывания в колледже Станислас и Жюилли…

Рошкот, или матушки Церкви

Бабушка, о которой идет речь, была вовсе не простым человеком. До того, как стать маркизой де Кастеллан, ее звали Полина де Перигор. Она была дочерью несравненной герцогини Дино, урожденной княгини Доротеи Курляндской, ставшей по мужу племянницей, а по любви вдохновительницей Талейрана. Злые языки даже утверждали, что Полина, возможно, приходилась еще более близкой родственницей хромому дьяволу. Воспитанная в серале на улице Святого Флоренция и Валенсей, она всегда боготворила своего двоюродного деда и внушала эту любовь своим внукам.

В 1829 году герцогиня Дино покупает и заканчивает начатое еще при Людовике XVI строительство огромного замка, расположенного в общине Сен-Патрис в провинции Индр-и-Луара. Вот как описывал очарование этого поместья его постоянный гость Талейран:

«Представьте себе, как перед моими глазами простирается настоящий сад, орошаемый большой рекой и окруженный покрытыми кустарником холмами. Благодаря защищенности с севера весна приходит сюда на три недели раньше, чем в Париж, и сейчас здесь все зеленеет и цветет. Есть, однако, еще одна причина, по которой я предпочитаю Рошкот любому другому месту: здесь я не только с мадам Дино, но я у нее в доме, а это для меня двойная радость…».

Именно здесь прекрасная герцогиня вместе с господами Тиерс и Мине, бароном Луи и Арманом Каррелем основала либеральную газету «Националь», немало способствовавшую падению Карла X.

После перехода в собственность мадам де Кастеллан, вкус которой отличался скорее старорежимностью, убранство замка стало гармонично соответствовать требованиям комильфо, а не моде. У всех апартаментов были свои имена, а на дверях можно было прочесть имена их завсегдатаев.

«Люди, друзья, а также слуги вращались вокруг главного лица, — рассказывает в своих «Мемуарах» Бони. — После пробуждения бабушки, дамы без определенных занятий, приходили к ней за заданиями и разрешениями. Управляющий г-н Дюбуа; его сестра, секретарь, ответственный за важные письма, мадемуазель Лекрё, дама для мелких поручений; мадемуазель Порто, жившая в замке; богомолки, читавшие вслух дневные новости и молитвы; камердинер, бесконечно входивший и выходивший; мадам Герин, жена повара; матушка Тайе, главная садовница; метрдотель; взволнованные деревенские девушки, ожидавшие аудиенции в первом, втором и третьем зале, словно у кардинала на государственной службе…». Добавим к этому шеф-повара, знаменитого Герина, о котором вздыхали при всех европейских дворах и который подписывал свои письма замысловатым «Офицер ртов дома Кастелланов». По выражению будущего маркиза, в замке царил дух эпохи Людовика XIV. Или, по крайней мере, дух старого режима. Что бы там не говорили, Революция и Империя ничего не изменили ни в убранстве, ни в атмосфере поместий высшей знати, владевшей особыми секретами создания этой атмосферы. Забавно, как близки были окружение, в котором проходило детство молодых Кастелланов, с окружением, в котором жил сам Талейран, особенно если Бони приезжал на каникулы к своей бабушке, княгине Шалэ, в замок, носивший это же имя.

«Несколько знатных господ составили своего рода двор при моей бабушке, где изысканные привычки сочетались с самыми высокими чувствами… Им нравилось сопровождать ее по воскресеньям на мессу, выполнять ее поручения, к чему их обязывала благородная вежливость. Рядом с молебней бабушки стоял маленький стульчик для меня.

По возвращении с мессы все отправлялись в большую залу замка, называвшуюся аптекарской. В передней аптекарской собирались больные, которым требовалась помощь. Бабушка сидела в кресле, обитом бархатом, перед ней стоял черный стол, покрытый лаком…».

В Рошкот церемониал был похожий, но менее торжественный. Кажется, что семейные традиции, установленные еще Луи-Филиппом и королевой Марией-Амелией в Тюильри, рассеялись по всем замкам Франции. Но послушаем снова Бони:

«Перед круглым столом в центре зала восседала моя бабушка. Ее землистое, застывшее лицо утопает в белой накидке, на коленях лежит каракулевая муфта, под ногами, даже летом, меховой коврик. Бабушка поеживается в мягком бержере, перед глазами у нее стоит зеленый экран. Вокруг в более низких креслах сидят важные пожилые дамы. Вне этого почтенного круга мужчины говорят о политике, греясь возле огромного камина, где потрескивают большие поленья, на рубленные специально по размеру очага… Три лампы с абажурами освещают дам именно с той интенсивностью, чтобы не дать им задремать после обеда. Обед начинался в семь часов и часто затягивался под предлогом, что «за столом не стареют…». Вернувшись в салон, эти «матушки Церкви» принимались за вязание, как будто это было их святым долгом. По движению желтых деревянных спиц в их узловатых руках можно было судить, одобряют они или осуждают мужские разговоры. Время от времени одна из дам с важностью отпускала суровое замечание…»

Кроме этих аскетичных удовольствий, в Рошкот еще устраивали многочисленные и великолепные приемы. Помимо некоторых старых друзей живших здесь почти постоянно, таких, как княгиня Кзарторнская, «эта добрая Марселина», и княгиня Виттгенштейн, в определенные дни в замке появлялись герцогиня де Галлиера, виконтесса де Райневаль, графиня де ля Ферронэй, леди Кревен, баронесса Кошин, а также семейство Радзивилл, так называемый «знатный легион». Эти громкие иностранные имена не вызывали никакого трепета у дочери княгини Курляндской, предок которой чуть было не стал царем. Все семейство — Талейраны, Саганы, Валенсей, Жюинье также регулярно появлялось в замке и случалось так, что Рошкот, тихий и даже аскетичный в повседневной жизни, превращался в блистательный великосветский центр, особенно в сезон охоты.

Оживлением были отмечены и другие моменты жизни обитателей замка, например, отъезд в путешествие старой маркизы. «Моя бабушка, ненавидевшая всякую спешку, покидала замок в самую последнюю минуту, Каретой, запряженной двумя почтовыми лошадьми, управлял кучер Пьер, настоящий ризничий, со склоненной головой и полузакрытыми глазами. Тысячи подушечек, сумочек, ковриков, шалей и других необходимых предметов задолго до отправления уже были отнесены в карету. По мере приближения чудовища (поезда, о котором узнавали по дыму, стоя на террасе), Пьер с нарастающей тревогой следил за горизонтом. Мадемуазель Норге, помощница маркизы, бегала по комнатам, умоляя хозяйку поторопиться. Затем следовало первое появление метрдотеля, второе. Это приводило в отчаяние бабушку, продолжавшую поливать себя одеколоном и повторявшую свою молитву. Я слышал, как она от волнения вскричала: «Вы мне надоели, я хочу опоздать на поезд…». Любопытно то, что старая дама всегда прибывала вовремя. Впрочем, начальник станции, уважаемый господин Жиле, скорее задержал бы поезд и получил рекламации, чем расстроил бы госпожу маркизу…».

Не стоит говорить о том, что это не было бы проявлением низкопоклонства, а скорее дружелюбной вежливостью пожилого мужчины к старой даме, любимой всеми.

У дедушки и бабушки Жюинье, в Сарте, жизнь была менее царской. Маркиза много времени уделяла благотворительности и покидала замок лишь для того, чтобы оказать помощь страждущим в соседних деревушках. Получившая хорошее образование, она сама занималась воспитанием дочерей, давая им уроки игры на фортепьяно, не приносившие, впрочем, никаких результатов. Одна из них так никогда и не смогла разобрать «Веселого земледельца», служившего основой обучения фортепьянной музыке того времени и даже позже.

Маркиз был депутатом от роялистов после войны 70-го года. На протяжении всей своей жизни он чувствовал отвращение ко всем остальным режимам. Он ненавидел Орлеанскую династию, не переносил Луи-Филиппа, а также Наполеона III, презирал Республику. «Франция, — говорил он, — знала только два режима: режим Традиции и режим Революции». Маленький Бони, которому было всего пять лет, получил от него пинком под зад за пение «Марсельезы»…

Камень, брошенный в стоячее болото

Именно такой эффект произвело на семейство и высшее общество объявление о свадьбе Бони с одной американкой, к тому же протестанткой: мисс Анной Гулд, дочерью некоего Джея Гулда, покинувшего свою родную ферму Роксбюри в возрасте двенадцати лет без единого су в кармане и ставшего одним из крупнейших строителей железных дорог в Соединенных Штатах, а заодно и мультимиллионером.

Их первая встреча произошла год назад, у Фанни Рид в Париже. Бони, только что закончивший военную службу, уже начал царствовать в светской столичной жизни благодаря своему шарму, уму, вкусу, удали, заставлявшим забывать о его дерзостях. Он нравился почти всем женщинам, и молодая американка не устояла перед его чарами. На протяжении последующих недель молодые люди часто виделись на празднествах, балах, приемах. Граф — он станет маркизом только после смерти отца — и молодая девушка часто встречаются. Вскоре, ко всеобщему удивлению, Бони было присвоено звание «штатного партнера по танцам» молодой американки, что вызвало недовольство многих его современников. Если бы Анна была красива! Но это была маленькая, кругленькая брюнетка, слишком смуглая из-за своих черных волос. Однако у нее были очень красивые темные глаза. Если бы она умела одеваться и, особенно, улыбаться, она, возможно, была бы очаровательной. К несчастью, она была властной, недоверчивой, лишенной грациозности. Влюбившись в Бони, она вообразила, что должна говорить ему только гадости, и делала это с удивительной неловкостью. Так однажды вечером она сказала:

— Я никогда не выйду за вас замуж, знайте это! Я ненавижу иностранцев и хочу жить только в Америке.

Если она ожидала, что он начнет протестовать, то она глубоко ошиблась.

С хитрой улыбкой он беззаботно парировал:

— Мне кажется, я не просил вашей руки… Оскорбившись, она продолжала настаивать:

— К тому же французы так опасны, лживы и плохие мужья…

На что он мягко заметил:

— Совершенно верно! Вам действительно нужно остерегаться выходить за меня замуж…

Стычка ничем не закончилась, а время работало на графа. Чем больше Анна с ним встречается, тем больше теряет голову. И вернувшись в Нью-Йорк, она не смогла устоять перед искушением пригласить его в гости. Оказавшись в Америке, Бони взбудоражил высшее общество Нью-Порта, где нашлось около двадцати богатых наследниц, пожелавших выйти за него замуж. Анна умирала от ярости. Она сделала так, чтобы до Бони дошло, что его предложение не будет отвергнуто. Однако она не преминула добавить ложку дегтя к своей капитуляции:

— Я не хочу быть католичкой, как вы. Я хочу иметь возможность развестись, если буду несчастна в браке.

— Если это случится, Анна, то не по моей вине, и вы можете сердиться только на себя.

Свадьба состоялась 4 апреля 1895 года. Огромный зал особняка Гулдов был усыпан цветами. Это событие повергло в отчаяние девушек Сен-Жерменского предместья и американских претендентов на состояние Анны. Именно это состояние и давало поводы для домыслов о мезальянсе Бони, на который он, возможно, и не решился бы, если бы были живы его бабушка де Кастеллан и дедушка де Жюинье. Однако Бони всегда утверждал, что любил свою жену. А он был не из тех, кто прибегает к лживым уловкам, ему можно было верить. Впрочем, у него было все, чтобы сделать ее счастливой, и благодаря ему безвкусно одетая американка превратилась в элегантную женщину. К несчастью, у супругов было совершенно разное мировоззрение. Бони любил роскошь, пышность, красивые вещи. У него были чутье антиквара, глаз художника, душа коллекционера. Он незамедлительно принялся превращать царское приданое жены во множество очень ценных вещей, некоторые из которых позднее оказались в американских музеях.

Вкус Анны был тяжеловесен и буржуазен. Она была неспособна оценить приобретения мужа, и если бросала на них взгляд, то испытывала лишь ужас от их цены. Кроме того, она ненавидела высшее общество, в котором ее супруг чувствовал себя как рыба в воде. Однажды, находясь в дурном расположении духа, она заявила:

— Эта княгиня, которой вы хотели, чтобы я поклонилась, недостойна американки…

Фамильные поместья, Рошкот и другие, ей не нравились. Она чувствовала себя там неуютно. Вот почему в 1899 году Бони воспользовался случаем и купил замок, который будет принадлежать ей и только ей.

Замок Марэ

Построенная в 1770 году одним откупщиком недалеко от Парижа, эта усадьба сочетает совершенную элегантность с абсолютной соразмерностью. Анне здесь понравилось, и она сохранит замок для себя, но она отнюдь не одобряла Многочисленные праздники и приемы, которые ее супруг с удовольствием организовывал в нем. Он считал, что в замке должно жить много народу, иначе можно умереть от скуки.

Первый праздник был организован для крестьян близлежащих деревень. Парк ярко освещен, над лужайкой натянут тент. Здесь будет бал, который откроют владелец замка и «старейшая» края. На украшенных цветами столах обильное угощение. Для детей установили карусель с деревянными лошадками и другие игры. Именно во время этого праздника Бони столкнется с явившимся без приглашения кузеном, с которым он был, мягко говоря, в натянутых отношениях. Звали его Эли де Перигор, позднее он будет носить титул князя де Саган, а затем и герцога Талейрана. Малосимпатичный человек, он станет одним из двух злых гениев супружеской четы, которые подтолкнут Анну к разводу. Этот развод принесет ему определенные плоды, ибо вместо того, чтобы вернуться в свою дорогую, горячо оплакиваемую страну, американка выйдет за него замуж. Отметим, что, будучи более состоятельным, чем Бони, он не считал неудобным прибрать к рукам огромное состояние Анны, хотя сам не раз обвинял Бони в продажности.

Вторым злым гением была некая миссис Блейк, подруга детства Анны, которую нужно было принимать в Марэ, и о которой граф сказал, что «ее душа столь же черна, как и ее имя». При этом он добавил:

«Будучи несчастной в браке, миссис Блейк не могла допустить, что у ее подруги будет по-другому. Она очень хотела, чтобы я ухаживал за ней, но из этого ничего не получилось, и она старалась меня скомпрометировать, собирала все сплетни обо мне и, приукрасив их, в зависимости от обстоятельств, преподносила моей жене, впитывавшей их как губка. Некоторые ревнивые люди находят удовольствие слушать гадости о тех, кого они любят…».

Однако вместе или без миссис Блейк Бони принимает у себя почти всех знатных людей и даже членов королевских семей.

«Многочисленные приемы скрашивали нашу жизнь в деревне. Особенно удачным был прием в честь великой княгини и великого князя Владимира из России. На другой очаровательный праздник мне удалось пригласить одновременно герцога де Лоржа и графа Луи д'Аркура, чтобы встретить герцога Монпансье. После охоты в парке была включена иллюминация, на берегу большого канала устроили фейерверк, а по аллеям парка и вдоль каналов были установлены через каждые десять метров жирандоли…».

Граф де Кастеллан хотел устроить в Марэ зверинец наподобие того, что мы можем наблюдать сегодня в Туси. Он хотел поселить там экзотических животных. «Я уже воображал, как на заходе солнца их выводят на цветочные клумбы негры в красных тюрбанах. К сожалению, мне не хватило времени, чтобы претворить в жизнь этот каприз декоратора. Вместо страусов и леопардов я ограничился тем, что выставлял на показ великолепную упряжку, коляски и кареты, запряженные четверкой лошадей с выездными лакеями на заднем сиденье.»

Воскресить Гриньян?

К сожалению, ему не хватило времени и на то, чтобы вернуть к жизни замок Гриньян, о продаже которого он прочитал однажды в газетах:

«Эта усадьба, собственность моих предков со времен Франциска I до Людовика XIV включительно, расположена на укрепленной горе, укрывающей на своих склонах базилику, где покоятся многие члены семьи Кастелланов. Эти воспоминания подтолкнули меня к тому, чтобы его купить я испытываю благоговение перед умершими, носившими мое имя Когда обстоятельства вынудили меня отказаться от моей собственности, я, однако, оставил за собой кладбища, которые в нее входили Эти земли мертвых — единственное, что мне принадлежит сегодня…»

Среди многих были, конечно, могилы мадам де Севиньи и ее дочери, мадам де Гриньян. После реставрации замка, который в этом очень нуждался, как всегда роскошный, Бони хотел организовать здесь музей Южной Франции и центр для собраний европейских писателей и ученых. Но мало того, что ни один из этих проектов не был осуществлен но еще и пришлось продать волнующий замок Гриньян, который абсолютно не интересовал бывшую мисс Гулд. Тем временем Бони продолжает совершать свои сумасшедшие царские выходки, которые при других обстоятельствах могли бы сделать из него великого режиссера.

Уже немало сказано о Розовом дворце, который он построил на углу проспекта Фош — в то время проспекта дю Вуа — и проспекта Малакофф. Можно только пожалеть, что сегодня вместо него возвышаются многоэтажные дома, возможно, очень роскошные, но безликие и бездушные, радующие американских бизнесменов, нефтяных королей и кинозвезд. Бони, строивший его по образу Трианона, привозил на заказ розовый мрамор из Италии, воспроизвел внутри Посольскую лестницу Версальского дворца. Он организовывал здесь великолепные торжества. Особенно незабываемым был праздник в честь короля Португалии.

Однако Анна ненавидела Розовый дворец, бывший для нее олицетворением общества, приводившего ее в ужас. Месяц спустя после португальского приема, 26 января 1906 года, вернувшись из палаты депутатов, Бони нашел замок закрытым: семья исчезла. Анна увезла трех сыновей — что из того, что отец их любит! — в отель «Бристоль», где они будут жить до тех пор, пока супруг, теперь уже нежеланный, не покинет дом.

То, что последовало, было ужасным: грязный развод, во время которого одна из сторон, считая своим долгом отомстить, прибегала к недозволенным приемам. Хотите пример? Однажды консьерж особняка Кастелланов, где отныне Бони жил со своей матерью, увидел, как перед домом остановился фиакр. Он не успел ничего спросить, как открылась дверца и невидимая рука выбросила на улицу пакет с плохо уложенными вещами, при этом злобный голос произнес: «Вещи господина графа! Здесь все, что ему принадлежало в доме графини…».

Удивительно, как после этого Анна могла смотреть в глаза своим сыновьям. Именно о них больше всего беспокоился Бони в этот ужасный период. Развод приводил его в ужас. Его воспитание, глубокие убеждения, все восставало против этого акта, который в то время воспринимался как бесчестие. Он боялся, что все это отразится на сыновьях. Бони горячо любил их, и разлука с ними была для него невыносима. Только из-за них, смирив свою гордость, он написал Анне письмо, полное нежности и призывов к разуму. Это письмо, возможно, и растрогало бы ее, если бы не ее окружение, особенно Эли, который постоянно был рядом, не покидал ее ни на минуту, ибо знал, что освобождается место, которое следует обязательно занять: его пошатнувшиеся финансовые дела от этого только выиграют.

Итак, против воли Бони, решение о разводе было вынесено 5 ноября 1906 г. Отныне граф один, и если он от этого страдает, то об этом знает только его мать. Он купил себе квартиру на площади Пале-Бурбон, он вновь избирается депутатом, он опять ведет ту жизнь, которая была у него до свадьбы, только более спокойную. Все также элегантный и привлекательный, он по понедельникам ходит в Оперу (эта мода обязана ему своим появлением), его принимают в самых лучших домах, в частности у герцога и герцогини де Роан, дружба с которыми никогда не ослабевала.

Бони принял свою судьбу с большим достоинством. Чтобы расплатиться с кредиторами, которых к нему посылала бывшая жена, не расставшаяся при этом ни с одной из тех чудесных вещей, которые приобрел Бони, он начал работать. Сначала была журналистика, затем антиквариат. Его неповторимый вкус, глубокое знание произведений искусства, чувство красоты сделали из него безупречного эксперта. Это позволило ему вести завидный образ жизни, даже если он и отличался от былого. После смерти отца и продажи Рошкот он купил частный особняк на улице Лиль для приема многочисленных друзей и знакомых, которые у него сохранились. Но вернемся немного назад!

2 января 1908 года в церкви Сент-Клошильд идет месса за упокой души графа Шарля де Таллейроша. Собралась вся аристократия. Эли тоже здесь…

Конец года был труден для графа де Кастеллана: досаждали кредиторы, и он знал, кто их направляет. Увидев при выходе своего кузена, важно вышагивающего во главе семейства, Бони в первый и последний раз в своей жизни потерял хладнокровие: с высоко поднятой тростью он ринулся на своего противника и задал ему такую взбучку, что оцепеневшая свита даже не смогла отреагировать.

«Вот тебе на новогодний подарок для моих детей», — воскликнул Бони, в то время как Эли пытался найти свой лорнет на ступенях церкви. Он пробовал защищаться, но противник был хорошо тренирован, а ярость удесятерила его силы. Избитая жертва обратилась в суд. Процесс, на котором присутствовал весь парижский свет, Бони с улыбкой проиграл. Все были настроены в его пользу. Адвокату Эли пришла в голову злополучная мысль представить во время слушания фотографию своего клиента, лежащего в повязках на кровати. Ни Эли, ни Анна, на которой он женился в июле того же года, не смогли забыть смех, разразившийся в зале.

Король Бони потерял свои замки, но ему будут принадлежать замки других. Кроме этого он сохранил корону элегантности и умения жить, которая будет с ним вечно. После войны 1914–1918 гг., во время которой он сражался, как подобает Кастеллану, его поразил тяжелый, мучительный недуг: летаргический энцефалит. Когда в 1932 году подступила смерть, он принял ее, как принимал королей: при полном параде! Полупарализованный, но сохранивший ясный ум, он послал за священником для последнего причастия. В вестибюле особняка тот был встречен лакеями с факелами в руках. Что касается Бони, то он ждал встречи с Богом во фраке, на груди у него были все ордена, полученные во время войны… Некоторое время спустя после развода кто-то, глупо рассчитывая сделать ему приятное, сказал во время обеда по поводу Розового дворца:

— Там было так хорошо при вас! Как там сейчас?

— Я не знаю. Не имею чести быть туда приглашенным…

Глава II

О некоторых знатных домах

По своей красочности, яркости, блеску, граничащим с крайностью, феерия Бони де Кастеллана являет собой особый случай. Десять лет сверкала она на небе Франции подобно фейерверкам, которые он так любил, оставляя в памяти людей лишь воспоминания о незабываемых мгновениях. Однако это вовсе не означает, что роскошь была лишь его уделом. Жизнь аристократической знати, промышленных и финансовых магнатов в парижских особняках и замках отличалась великолепием, достойным королевских дворов и во многом превосходившим роскошь времен Республики, когда дома были не слишком элегантны, а их хозяева мало заботились о блеске приемов и свежести подаваемого печенья. Высшая магистратура, биржевики, промышленники также могли позволить себе купаться в роскоши. Париж, с наслаждением переживавший свой золотой век, видел великолепные приемы, блистательные праздники, очаровательные балы, организованные знающими в этом толк хозяйками дома при помощи хорошо обученных и компетентных слуг. Не будем также забывать и о таланте знаменитых артистов.

Жизнь в замках несколько отличалась, сохраняя свою сеньориальность, она приобрела более семейный и гостеприимный характер. В замках гостили подолгу, в отличие от парижских домов, где часто места хватало лишь для хозяев и их многочисленных слуг. Большие праздники в замках были связаны с событиями повседневной жизни: крестины, обручение, свадьба, первая конфирмация, приезд знаменитого гостя и, конечно, охота, обязательный атрибут сельской жизни, помимо этого местные светские и религиозные праздники, на которых владельцы замков веками соседствовали с крестьянами.

Один день в Ля Жюмельере

Расположенный в Мэв-и-Луаре, недалеко от Шолэ, Ля Жюмельер не относится к старинным замкам. Он был построен в 1860 году архитектором Парэном. 27 лет спустя стараниями архитектора Самсона и маркиза де Майе к нему было пристроено еще одно крыло. Во время своего пребывания в замке маркиз де Майе превратил парк в череду лужаек и, вырубив некоторые деревья, устроил огромные цветники.

Чтобы упорядочить все эти работы, нужно быть сильно привязанным к земле. Именно этим и отличался Урбэн-Арманд, маркиз де Майе, урожденный этих мест, сделавший блестящую политическую карьеру. Будучи депутатом от провинции Мэн-и-Луара, после войны 70-го года он принял горячее участие в попытке роялистов восстановить монархию во главе с графом Шамбором. Его высоко ценили в дипломатических кругах, но он отказался от нескольких назначений послом; он был депутатом от Шолэ, затем, до самой смерти в 1903 году, сенатором от Мэн-и-Луары. Его старший сын, Луи-Арманд, носивший в соответствии с декретом Наполеона III титул маркиза де Плезанса, дал угаснуть этой младшей ветви огромного семейства, расселившегося после крестовых походов на западе Франции.

Старейшим именем в истории семейства является некий Гозбер, судившийся в XI веке с монахами Мармутья. Во все времена де Майе славились своим трудным характером и смелостью. К знаменитостям семьи относится и Жаклин де Майе, маршал тамплиеров, нашедший достойную смерть 3 июня 1187 года в битве при Тибернаде. До этого он насмерть разругался со своим Великим учителем. Смелость этого вспыльчивого тамплиера так поразила сарацинов, что они подумали, будто к ним явился святой Георгий. Когда они наконец смогли поразить его возле груды трупов своих погибших братьев, они отдали ему странные почести: некоторые из них собирали песок, пропитанный его кровью, и посыпали им голову, чтобы обрести хоть часть его героической доблести. Кое-кто пошел еще дальше, стараясь завладеть его мужскими достоинствами…

Но вернемся к нашему маркизу и его патриархальной жизни в окружении многочисленного семейства.

Каждое утро в 9 часов, тщательно выбритый, так как не хотел показываться «перед своими войсками» в неглиже, он усаживался за письменный стол, чтобы принимать жителей деревни и окрестных мест, желавших с ним говорить.

«Мой дед, пишет герцог де Ле Форс, усаживал собеседника в удобное кресло, внимательно и доброжелательно выслушивал его. Посетитель уходил удовлетворенный приемом, советом, полученной услугой или помощью».

Между визитами маркиз работает со своей обширной корреспонденцией. В 11 часов, если есть охота, или в полдень, если охоты нет, маркиз направляется в малый зал, где «Майе, Ле Брюн, Ваграм соседствуют друг с другом на стенах в позолоченных рамках». Здесь вокруг супруги маркиза уже собралось все семейство, человек десять: сыновья, дочери, зятья, невестки, принадлежащие к лучшим семействам Франции, около дюжины внуков — те, по крайней мере, которые уже достаточно взрослые, чтобы сидеть за общим столом, то есть в возрасте от 7 лет, — некоторых из них сопровождает гувернантка, а также аббат Оклер, который заботится о всем этом обществе.

После торжественного объявления метрдотеля, Анри Дагонно, господа предлагают руку дамам, «соответствующим им по рангу и возрасту», и кортеж направляется в столовую, большую квадратную комнату с окнами на север, где слуги в голубых фраках или ливреях следят за малейшим вашим жестом. Сегодня их больше, чем обычно. В Ля Жимельере постоянно живут не все члены семьи, и каждая чета привозит с собой двух или трех слуг.

Роскошный стол сервирован на французский манер, с серебряными нагревателями и пирамидами фруктов. Столовое серебро времен Людовика XV — мечта любого антиквара, тарелки старинного фарфора большой ценности. Обычная посуда не покидает Парижа, где у Майе есть частный особняк на бульваре Малесерб. Хрустальные графины на серебряных подставках равномерно расставлены на столе.

В дни охоты завтрак заканчивается быстро, в другие дни он затягивается. В первом случае охотники возвращаются в 16.30, чтобы хозяин дома мог еще поработать в кабинете до 19 часов. Во втором случае прогулки, бильярд, крокет, если стоит хорошая погода, длятся до пяти часов. В это время приходят утренние парижские газеты. Те, кто не слишком привязан к беседам, музыке, салонным играм, углубляются в чтение, следуя предписанию Робера де Монтескье для приглашенных в деревню: «С 5 до 7 изучение газет; пересказ с 8 до 11».

Обед всегда проходит при полном параде: мужчины во фраках с черными галстуками, женщины в декольтированных платьях с украшениями. И все, кто их сопровождает, усаживаются за сверкающий стол, украшенный цветами и освещенный серебряными канделябрами и большими лампами на мраморных подставках. Блюда еще более многочисленные, чем в полдень, а кухня еще более изысканная, если это только возможно. Непринужденная беседа продолжается в салоне, где иногда одна из дам присаживается к фортепьяно, чтобы более или менее удачно исполнить произведение великого композитора или аккомпанировать другой мастерице bel canto. Если в замке нет приглашенных, не принадлежащих к семье, то вечер обычно заканчивается в 11. Все расходятся по своим апартаментам с чувством хорошо проведенного дня, чтобы утром начать все сначала.

Герцог де Ля Форс сделал несколько беглых юмористических набросков случайных гостей замка. Вот маркиз де Бондаг: «полный истории любитель прогуливаться по бульварам. Он кажется горожанином, затерявшимся в деревне». Можно было наблюдать, как он гуляет по парку с труб кой во рту и золотыми очками на носу Он одет в черное, на голове котелок. Овдовев, он женился на дочери барона д'Эсне, большого оригинала, называвшего его не иначе, как «мой дурак зять» Будучи на военной службе в Африке, он участвовал в нескольких дуэлях в Алжире…»

Своеобразием отличалась и герцогиня де Майе золовка деда:

«Она гостила обычно три недели летом, и чтобы доставить ей удовольствие, мы обедали при открытых дверях и окнах, канделябры при этом обливались восковыми слезами. Среднего роста, довольно полная, со смуглым цветом лица и живыми черными глазами, она всегда держалась очень прямо. Ее седые взбитые волосы напоминали трехэтажный парик… В Ле Жюмельер она ела за четверых, за обильным полдником в ее честь, накладывая себе кусок пирога, она говорила какой-нибудь молодой даме, не обладавшей подобным аппетитом «Моя дорогая, нужно себя поддерживать!..»

Иногда на обед приходил аббат Панэн из соседней деревни. У него были «внушительный живот и лицо большого ребенка, на котором блестели удивительно умные глаза. Тройной подбородок и шепелявость не мешали ему, когда он хотел произносить замечательные речи и проповеди. Писал он с большой элегантностью и легкостью…»

По воскресеньям вся семья, конечно же, отправлялась на мессу в деревенскую церковь. Члены семьи устраивались в ложе напротив входа, остальные приглашенные — как придется.

Религиозные обряды очень почитаются в этом вандомском крае, где некогда во времена Великой революции крестьяне вооружались и шли за своими господами, чтобы отомстить за угнетенных священников и замученных королей. Владельцы замков подавали пример. Во время Вечного поклонения (три дня в сентябре) они несли ночную службу наравне с деревенскими мужчинами, а дамы днем разделяли заботы простых крестьянок.

О, эти крестьянки были не так уж миролюбивы! Одна из них во время праздника «тела господня», не поладив с соседкой, сказала ей в ходе причастия: «Вот сейчас Иисус пройдет, и я тебе покажу!..»

Однако эта блистательная жизнь в, замке не была уж столь комфортабельной, как это могло показаться. В замке была всего одна ванная комната. Обычный туалет совершался на столах, покрытых мрамором, их хорошо помнят наши почтенные современники. На них ставили большой таз, кувшин с водой и мыльницу, за которыми так гоняются наши антиквары благодаря отличному качеству их фаянса. Горничные должны были приносить горячую воду каждое утро. К началу века почти в каждой спальне была своя туалетная комната. По крайней мере, так было в Ля Жюмильер, считавшемся одним из самых оснащенных замков Франции, здесь насчитывалось не меньше 16 WС, установленных в упомянутых туалетных комнатах, что было трудно представить, например), в Англии.

По этому поводу я не могу отказать себе в удовольствии еще раз послушать рассказ герцога де Ля Форса, описывающего сценку в одной из английских резиденций графини Парижской, которая была в то время инфантой Мари-Изабель:

«В этой королевской резиденции был один туалет. Маркиз де Ганей воспользовался благоприятным случаем, чтобы его посетить. Он не провел там и трех минут, когда нетерпеливая рука резко нажала на ручку двери. Уверенный в надежности запоров, он тихо посмеивался над тщательностью этих усилий, как вдруг дверь поддалась… Перед «королевой Франции» предстал неожиданный спектакль: восседавший на троне маркиз де Ганей показывал нос…»

Возвращаясь к единственной ванной комнате с душем (!), отметим, что попасть туда было довольно трудно: чтобы ей воспользоваться, нужно было задолго предупредить сторожа замка.

Отопление осуществлялось двумя калориферами, паровым нагревателем и великолепными каминами. Здесь никогда не страдали от холода, чего нельзя сказать о всех замках, особенно тех, которые сохранили башни и феодальные куртины. Как пример можно привести замок Сюлли-сюр-Луар. Моя старая приятельница, к сожалению, уже умершая, маркиза Босэ-Рокфор, урожденная Бетюн-Сюлли, часто рассказывала мне, что в молодости, зимой, чтобы умыться, ей приходилось разбивать лед… Дети получали в то время спартанское воспитание, от которого наши нынешние неженки просто взвыли бы. В Ля Жюмильер наш герцог де Ля Форс в детстве жил вместе с братьями в мансарде, выходящей на север, которую они покидали лишь для того, чтобы отправиться в колледж.

И никакого электричества! К этому новшеству относились с большим недоверием. Даже в Париже Майе освещали свой дом или керосиновыми, или масляными лампами, как во времена Римской империи. В деревне лестницы и коридоры иногда освещали ацетиленом для того, «чтобы оказать услугу деревне, где не могли пользоваться тем, что не было принято в замке».

Отъезд в Сент-Эзорж

В высшем обществе неукоснительно следуют правилу: неделю спустя после Большого Приза, в Сен-Жерменском предместье, Ласси, Отёй, Монсеан закрывают парижские особняки и отправляются в загородные замки. Здесь обычно проводят все лето — за исключением поездок в Дьепп, Трувиль или другие курорты, — осень, сезон охоты, и начало зимы, завершающееся празднованием Рождества и Нового года. Затем спешное возвращение в Париж, где нужно успеть сделать все приготовления для ливарских балов.

Таким образом, с первых июльских дней в особняке маркиза д'Аркура, бывшего депутата от Луарэ, расположенном на углу улиц Сен-Доминик и Константин, царит суматоха. В особняке живут маркиз, его супруга, трое детей и многочисленные слуги. Это совершенно новый дом, в котором семья поселилась в 1900 году. Он входит в ансамбль из четырех, стоящих по одной линии огромных особняков, недавно построенных герцогиней де Кастри, вышедшей замуж за виконта д'Аркура. Жители квартала прозвали их «стеной д'Аркур». Семья маркиза чувствует здесь себя намного лучше, чем в доме № 148 по улице Грепелль, который она занимала вместе с князем де Монтолон.

Отъезд в Сент-Эзорж — это настоящее переселение, которым руководит метрдотель Феликс. Помимо многочисленных вещей, начиная с посуды до большого рояля, которые нужно взять с собой, есть еще тысячи других, которые следует упаковать до возвращения хозяев. За личный багаж маркиза отвечает штатный камердинер Нарсисс. Личные вещи маркизы собирает сварливая камеристка Леони. Что касается детей, то здесь царствует странный дуэт, который можно наблюдать почти во всех знатных семьях: английская кормилица и немецкая гувернантка, соперничающие и ревнующие друг друга.

Именно им надлежит упаковать в коробки учебники и игрушки, увязать в большие узлы одежду и белье. Вместе с багажом родителей все это составляет внушительное количество разнообразных свертков, которые фургоном будут доставлены на вокзал и отправлены «малой скоростью» за три-четыре дня до отъезда семейства, в то время как нанятая в транспортной компании карета, запряженная четырьмя першеронами, займется перевозкой ценного багажа, пианино и т. д.

За два дня до отъезда хозяев в путь отправлялись конюхи с экипажами. Каждый из трех конюхов управлял либо ландо, либо открытой коляской, либо двухместной каретой. Вместе с ними уезжали конюший, два поваренка, выездные лакеи, ламповщик, в обязанность которого входило освещать замок так же, как он это делал в парижском особняке. Проведя ночь в одном из трактиров между Фонтенбло и Немуром, кортеж должен был вовремя прибыть на вокзал, чтобы встретить хозяев и слуг, ехавших в одном поезде, но в разных вагонах. Метрдотель, г-н Феликс резервировал два купе первого класса и одно купе второго для себя, шеф-повара, слуги маркиза и двух-трех менее значительных лиц. Только камеристка маркизы Леони, отказывавшаяся покидать хозяйку, имела право путешествовать в первом классе, что оскорбляло достоинство кормилицы и гувернантки. Впрочем, это была лишь временная привилегия: в Монтаржи, где делали пересадку на Брето, все обычно отправлялись перекусить в привокзальный буфет, что доставляло настоящее мучение шеф-повару и восхищало детей; что касается Леони, то она, к облегчению «воспитателей», возвращалась к столу своих коллег.

Окруженный дубравами и озерами, замок Сент-Эзорж не имеет исторической ценности. В бытность представителем департамента Луарэ в палате депутатов, маркиз Бернар приобрел в местности, богатой дичью, большой, в буржуазном стиле дом. Пристроив два крыла и уступы из кирпича и камня, он получил просторное жилище, но отнюдь не произведение искусства. В одиннадцати километрах находится замок Пон-Шеврон, «великолепная резиденция в стиле Людовика XVI, недавно построенный Луи д'Аркуром, а также великолепный замок Сен-Фарго, на этот раз настоящий, истинное королевское жилище, принадлежащее кузенам Буасжелэн, живущим на широкую ногу.

Жизнь в Сент-Эзорж тоже, впрочем, отнюдь не однообразна и скучна. Светская жизнь здесь, возможно, еще более блистательна, чем в Париже (именно этим и объясняется столь шумный переезд). В замке часто гостят те, кого принято называть «великими». Например, семья Орлеанской династии: королева Португалии Амелия, герцог д'Омель, герцог де Шартр, герцогиня д'Аост и т. д. Маркиз д'Аркур очень близок к графу Парижскому, которого он сопровождает во всех поездках. Помимо этих титулованных особ дом всегда полон родственников, друзей, просто знакомых, которых нужно разместить, накормить, развлечь, что требует еще более многочисленной прислуги. Вот почему парижские слуги присоединяются к ним и постоянно живут, в поместье под присмотром управляющего. Но и этого недостаточно: приходится в деревне нанимать прачек, кастелянш, посудомоек.

В некотором смысле жизнь в деревне чревата большими трудностями, чем в Париже, не только для прислуги, всегда с радостью отправляющейся в обратный путь, но и для хозяев, которые обязаны постоянно заниматься гостями, не забывая при этом о повседневных заботах: уход за огромным имением плюс организация охоты. Но это дела маркиза! Для его супруги, помимо визитов, которые нужно принимать и наносить, остаются все обязанности, связанные с благотворительностью и выпадающие на долю владелицы замка. По приезде она обходит всех бедняков и новорожденных, для которых у нее припасено приданое, а также подарки для их матерей, не забывает она и пожилых людей. Одиноким матерям, если такие находятся, она читает назидания, дарит четки и молитвенник и старается уладить дело. Иногда ей удается убедить строптивого молодого человека взять на себя всю полноту ответственности. Наконец, ей надлежит поддерживать отношения с г-ном кюре, который, по крайней мере, раз в неделю обедает в замке, и выполнять все другие религиозные обязанности, требующие немало времени.

Только дети имеют право на настоящие каникулы, такие, как их описывает графиня де Сегюр. Даже если им и нужно заниматься с фрейлейн, то уроки уже не так насыщены, и потом есть целая ватага кузенов и кузин, приглашенных детей, сопровождаемых также учителями и гувернантками, но с которыми можно организовать полдники в парке, прогулки, рыбную ловлю и, наконец, поездить верхом. В замке есть конюшни и манеж, где младшие д'Аркур учатся держаться в седле, где они, под присмотром строгих конюхов, совершенствуют свои навыки до тех пор, пока не смогут участвовать в псовой охоте, не опозорив родителей. Сент-Эзорж никогда не знал ни донжонов[1], ни подземелий. Это скорее относится к Сен-Фаржо кузенов Буасжелэн. Речь идет о поисках некой картины, написанной Луи Давидом, и исчезнувшей сто лет тому назад.

Хорошо известна история Мишеля Ле Пельтье де Сен-Фаржо. В эпоху Революции он был избран президентом Ассамблеи, а до этого являлся депутатом знатного сословия в генеральных штатах. Он проголосовал за смерть королю и был убит на следующий день одним из телохранителей. Его тело было торжественно выставлено в Пантеоне, а затем перевезено в часовню замка. Давид сделал портрет, где изобразил Ле Пельтье с бюллетенем для голосования в пользу цареубийства. Единственная дочь, мадам Ле Пельтье де Мортефоитэн предложила художнику купить у него картину и уничтожить ее, чтобы стереть воспоминание, оскорблявшее ее роялистскую преданность. Художник отказался, но его наследники позднее отдали картину за огромную сумму, предложенную мадам Ле Пельтье, взяв с нее обещание не уничтожать картины. Она дала такое обещание, но приказала замуровать картину и тайну этого места унесла с собой в могилу.

Так до сих пор никто и не нашел картину-обвинительницу…

Одним из самых больших событий в Сент-Эзорж был праздник, данный в честь двадцати пятилетия супружеской жизни хозяев замка. По этому поводу из Парижа прибыли все обитатели, «стены д'Аркур», плюс все родственники из Нормандии, плюс многочисленные приглашенные, которых нужно было частично поселить в Сен-Фаржо или Пон-Шеврон. Почетным гостем был герцог де Шартр, крестный отец младшей дочери Мэй. Этот удивительный человек, страстно любивший лошадей и фотографию, никогда не ездил в гости без внушительной фотоаппаратуры. Он горел желанием в торжественный день сфотографировать все семейство на ступенях замка. Довольно эксцентричный, он любил поражать окружающих заглатыванием пауков. Красавец-мужчина, он охотно волочился за горничными. После сказочного обеда, куда были приглашены все слуги, начался большой бал, открытый герцогом и Леони, в то время как маркиз пригласил одну из кастелянш. Кучер Жан Шабо мучился вопросом: должен ли он пригласить маркизу? Человек большой рассудительности и достоинства, он решил воздержаться от этого шага, полагая, что есть все-таки «границы, через которые не следует переступать».

Фантастический фейерверк, ради которого из Парижа приехали братья Рюжжери, озарил освещенный парк и ночную деревню, после чего всем приглашенным и просто присутствующим — деревенским жителям и прохожим, привлеченным ярким зрелищем, было подано шампанское.

Замок д'Аркуров

В этом месте нашего исследования следует сделать кое-какие уточнения. Было бы ошибкой считать, что недавно построенные замки Сент-Эзорж и Пон-Шеврон единственные, принадлежащие семье д'Аркур. Семья имеет нормандские корни, и именно там находятся лучшие из ее замков. Но сначала немного истории.

Основатель рода Бернар, прозванный Датчанином, в сопровождении своего родственника Роллона, однажды утром сошел с борта своего корабля. Его первый нормандский дом скорее походил на жилище викингов. Эти суровые предки были одновременно моряками и воинами, и неудивительно, но на протяжении многовековой истории семьи среди ее представителей было четыре маршала Франции и три адмирала. Естественно, Гийом Завоеватель пересекал Ла Манш в окружении многочисленных членов своей семьи. Некоторые из них, после битвы при Гастингсе, полюбив английский климат, станут основателями рода лордов Аркур, представители которого вернутся во Францию в качестве посланников. Удивительная вещь: между двумя ветвями, английской и французской, всегда будут существовать родственные отношения, временами они будут достаточно натянутыми, но никогда не дойдут до разрыва. И это на протяжении целого тысячелетия! Где можно найти другой такой достойный пример, разве что семейство Ротшильдов?

Со своей стороны, французы в XV веке разделились на две ветви: старшая, так называемая ветвь Олоидов, к которой принадлежат интересующие нас маркизы д'Аркур, и младшая ветвь Бёвронов, в которой немного позднее появятся герцоги: Людовик XIV в ноябре 1700 года присвоил герцогский титул Анри д'Аркуру, маркизу де Бёврон, ставшему соответственно правителем Нормандии.

Имея предназначение олицетворять с этого времени славу Короля-солнца, их замок Тсори-Аркур, построенный при Людовике XIII, заметно увеличился в размерах и превратился в одно из красивейших строений этого края. Когда в 1777 году граф д'Артуа, будущий король Карл X, посетил эти места, то он не мог скрыть, насколько он был поражен тем образом жизни, который вели обитатели замка:

«Дом герцога д'Аркура был великолепен: рота стражников в красной униформе с галунами, наподобие той, что носит королевская стража, большое количество офицеров с жезлами, оруженосцы, пажи, благородные господа и дамы. Все они жили в замке. Здесь были музыканты, охотничьи экипажи. В своей резиденции маршал д'Аркур сумел соединить высочайшее достоинство, огромное состояние, удивительную простоту и трогательную скромность…»

К концу следующего столетия из этого описания следует убрать лишь военные атрибуты; все остальное осталось по-прежнему, только благородные господа делятся на постоянных обитателей, если речь идет о членах семьи, и гостей, но все комнаты также заняты. Вот красноречивый перечень постельных и кухонных принадлежностей, сделанный накануне войны 1914 года: 270 пар простыней, из которых 32 для взрослых и 12 для детей украшены вышитой короной; 478 наволочек, из которых 86 украшены кружевами ручной работы; 326 дамасских скатертей с гербом д'Аркуров; 1036 столовых салфеток; 478 фартуков, из них 255 белых для горничных и шеф-повара.

Было бы любопытно узнать о количестве прислуги, в наши дни только редкие английские замки, принадлежащие принцам и принцессам, имеют такой штат слуг.

Почти полное уничтожение этой благородной усадьбы, ее богатств, особенно архива с ценными нормандскими документами заставило герцога обратить свое внимание на другой сказочный замок, который в разные исторические периоды также принадлежал семье д'Аркуров. Замок Ле Шан-де-Батай (дословно: поле битвы), его воинственное имя звучит как квартерон труб, но в его построении, величественном и просторном, размеренном и лаконичном, нет ничего от суматохи боя. Здесь все соразмерно и красиво. Что касается биты, о которой идет речь, ее история восходит к древности, когда славный викинг Бернард Датский во главе войск герцога Нормандии Гийома Длинная шпага должным образом потрепал Риуфа, графа де Котентэна и сразу стал властителем края, который ему принадлежал лишь частично. В нескольких километрах отсюда существует феод XI века, первый замок, носивший имя д'Аркур. Сегодня он служит лишь украшением дендрария, но напоминает о том, что еще до того, как д'Аркурам были присвоены громкие титулы, они вовсе не были малозначительными людьми.

Именно в Шан-де-Батай в 1966 году герцог отметит тысячелетие своего рода. Это празднование заслуживает того, чтобы о нем поговорили отдельно. Сейчас же мы рассматриваем «золотой» век.

Чтобы быть абсолютно точной, я должна упомянуть еще один замок, принадлежащий д'Аркурам: замок в Шовиньи, недалеко от Пуашье, а также находящийся за Ла Маншем, очень аристократический замок Станшон-Аркур, недалеко от Оксфорда. Перечисленные замки являются самыми значительными, которые можно отнести к основным владениям, ибо семья Аркур, рассеявшись по всему свету, владеет еще и другими замками. Только в Нормандии их у нее три: Ошер, Мэзон и Бофосэ…

Сениориальная Нормандия

Большая провинция, некогда завоевавшая Англию, что позволило язвительному Клемансо сказать о ней Ллойд Джорджу «эта старая французская колония, сыгравшая такую злую шутку», занимает особое место в истории замков. Прежде всего потому, что в эпоху Революции эмиграция ее почти не затронула. Ради сохранения своих громких имен уехали только самые знатные семьи и последние представители родов, озабоченные их продолжением. Кроме того, между аристократами, привязанными к этой земле, и крестьянами, ее обрабатывавшими, существовали тесные узы. Проведенное исследование позволяет утверждать, что здесь почти не было разграбленных и сожженных замков, что банды горожан, творивших свое черное дело, часто должны были противостоять местным жителям. Сколько интендантов, фермеров, преданных слуг и даже кормилиц прятали гонимых хозяев и спасали их дома! Когда буря улеглась, жизнь стала возвращаться в былое русло, почти как при старом режиме, разве что сеньоры превращались в мэров, генеральных советников и других избранников народа.

Даже огромный замок Брольи, насчитывающий двести сорок два метра по фасаду, не был разрушен. Разграблен, да. Это произошло после смерти на эшафоте маршала, арестованного за то, что он покинул армию после казни Людовика XVI, и вынужденной ссылки его сына. Когда сын вернулся на родину, замок стоял на месте, но представлял совсем не радостное зрелище: «Замок, обстановка которого была распродана во время конфискации, был непригоден для жилья, не было ни перекрытий, ни рам. Я жил у нотариуса…»

Деревня гостеприимно встречала возвратившегося господина. К сожалению, в самый разгар катастрофы интендант вынужден был отдать архивы воинствующим молодчикам, иначе они грозились поджечь дом. Этим интендантом был отец Проспера Мериме. Сколь благородны были эти деревенские жители, не поддавшиеся соблазну незаконной наживы и беспорядков! Ничего общего с членами революционного правительства, продавшего английскому королю Георгу IV, заклятому врагу, севрский фарфор, принадлежавший Людовику XVI и Марии-Антуанетте. Нормандия, открытая всем ветрам, сурово хранила все, что ей принадлежало.

Она дорожила и своими богатствами, и своими великими именами, а они возникали на каждом повороте, ибо на этой земле на каждый квадратный километр приходится самое большое количество герцогов. Уже названный д'Аркур, а также Брольи, о котором я вскользь упомянула и вернусь к нему позднее, Куани с замком и тем же именем в Катентэн и еще один Франкето, породивший «Молодую пленницу», его брат спокойно вернулся после революции в замок и занялся там садоводством и разведением редких деревьев. Однако это герцогство вскоре перешло в женские руки: в конце XIX века графиня де Банар, последняя представительница рода, продолжала здесь семейные традиции.

Еще одно герцогство: Монморанси-Лаваль, владевшее несравненным Бомениль, из белого и розового камня с огромным мадреноровым кораллом. Безусловно, это самый красивый замок времен Людовика XIII во Франции… и самый разрушенный. Такому шедевру требуется целая армия слуг, примерно около ста, в то время как в конце века большие владения обычно обслуживали тридцать человек. Герцог Монморанси-Лаваль вел очень яркую жизнь, поддерживал постоянные контакты со своими соседями, часто принимая у себя соседа де Брольи и его супругу, которая была дочерью мадам де Сталь. Состояние «первых христианских баронов» позволяло по-царски содержать эту жемчужину, перешедшую после его смерти в собственность семьи Мэстр. Они жили в Бомениле до конца «золотого» века, а затем вынуждены были продать замок, но не кому-нибудь, а великому князю Дмитрию из России.

В замке Глизолль, который ныне не существует после пожара при странных обстоятельствах в 1939 году, жил герцог Гаспар де Клермон-Тоннер. Уклад его жизни соответствовал прекрасному замку. В замке Сасси жил и, слава богу, живет и теперь герцог д'Одиффрет-Паское, потомок знаменитого юрисконсульта Этьена Ласкье и Этьена-Дени Пасье, бывшего канцлером Франции в 1837 году, герцогом и мэром в 1844. Из белого и розового камня, как и Бомениль, но младше его на сто лет, замок де Сасси, расположенный на террасах и украшенный узорными цветниками, был предназначен для разведения лошадей с момента своей постройки, предпринятой графом де Жермини, капитаном драгунского полка, в 1761 году. Семья Одиффер-Паскье организовала здесь самый большой конный завод в Нормандии. Она поддерживала тесные связи с английской короной: последними гостями были Елизавета II и принцесса Анна.

Есть еще герцог Поззо ди Борго, которого никак нельзя назвать нормандцем, ибо у него корсиканские корни. Но это ему нельзя поставить в упрек в Нормандии, где семейство Брольи, приехавшее из Италии в 1658 году, играет важную роль, к тому же образ жизни ди Борго всегда отличался самым высоким вкусом. Недовольные старым поместьем XV века, купленным ими у семьи Ферриер, Поззо ди Борго тщательно его отреставрировали во времена «золотого» века и добавили к нему еще одну постройку XVII века, привезенную по камню из Сен-Клу. Этот герцог Шарль Поззо ди Борго был любопытным человеком, в нем уживались две страсти: строить и переезжать с места на место! Не успокоившись после переноса в Ёр клуалдийской постройки, он поступает еще лучше: в 1891 году в самом высоком месте бухты Ажассио он открывает свой замок Ля Пуита… который является не чем иным, как одним из трех центральных павильонов дворца Тюильри, сгоревшего во времена коммуны. Он также по камню был перевезен на Корсику. Чтобы осуществить этот проект, герцог, не задумываясь, строит семикилометровую дорогу. Злые языки говорили, что это был последний акт своего рода вендетты, столкнувшей с раннего детства из-за женской ссоры Наполеона и того, кто, будучи близок к царю, пришел во Францию вместе с его казаками. Надпись на замке гласит о другом: герцог хотел «сохранить для Корсики воспоминание о Франции».

Наконец с 1909 года здесь живут герцоги д'Альбюфера. В их роде сконцентрирована целая армия. Они восходят к четырем маршалам: Сюсие, Даву, Масена и Рей, обосновавшимся в Нормандии, в великолепном замке де База. Это величественное сооружение в духе итальянских дворцов было построено в середине XIX века на месте поместья маршала де Бель-Иль, сына суперинтенданта Рука, который после смерти отца сумел преодолеть предубеждение Людовика XIV против Бель-Иль, ревностно сохраняемого его матерью, госпожой Фуке. В поместье остались только конюшни и служебные помещения, но ансамбль не утратил своей грандиозности.

Эти роскошные, но принадлежащие другой эпохе поместья не были лишены простоты деревенской жизни. Здесь жили тесным кругом, принимали гостей, большей частью состоявших в той или иной степени родства. Приемы отличались точностью в соблюдении традиций и щедростью гостеприимства, что не исключало возможности использования гостей благодаря родственным связям.

Так, во время больших празднеств в том или ином нормандском замке было принято, чтобы приглашенные приезжали в сопровождении слуг, мужчин в парадных ливреях. Метрдотель сердечно и чинно распределял слуг: «вы, Монморанси, за десерт! Вы, Доде, занимаетесь столовым серебром! Вы, Бериберг, анонсируете!» В дни праздников изобилие выходило далеко за рамки поместья, и вся округа им пользовалась. То же самое относилось и к охотам. Например, в замке Бомон-лё-Роже, а также в Сен Фагю, маркиза Буажелин требовала от мужа точную сумму расходов на каждое мероприятие, связанное с охотой, на собак, лошадей, охотничьи экипажи для того, чтобы раздать такую же сумму беднякам.

Вокруг Сент-Асиз

Можно быть князем, владеть сверхкоролевским замком и вести при этом жизнь, диаметрально противоположную той, о которой мы рассказали Видит бог, что Бово-Крао были со всем не простых кровей. Они восходят по прямой к графам Анжуйским, в 1711 году они получили титул «кузенов короля» и в 1722 году титул князей Святой империи. Они могли бы претендовать на трон в каком-нибудь европейском государстве. Однако дед Элизабет де Грамон в последние годы XIX столетия выбрал для себя патриархальный образ жизни. Внучка трогательно и просто описала его портрет.

Прежде всего замок. Это Сент-Асиз, очень красивое сооружение времен Людовика XVI, построенное около Мелюк, на берегу Сены герцогом Орлеанским, отцом будущего Филиппа-Равноправие, для своей второй, морганатической (!) жены, маркизы де Монтесон. Тот факт, что в наше время замок превращен в радиостанцию, отнюдь не умаляет роскоши, с которой тут жили в прошлые времена, и которая была достойна королевских дворцов и состояния герцогов Орлеанских. В своих салонах и садах мадам де Монтесон содержала своего рода двор, где было достаточно художников, певцов, танцовщиков, блестящих умов, куртизанок. Владелица замка была в отчаянии от пренебрежения Марии-Антуанетты. Ее коварный шурин, граф Прованский, попытался сыграть с ней злую шутку: зная, что беременная королева направляется в Фонтенбло по реке, он тайно прислал госпоже Монтесон огромную серебряную сеть, чтобы она натянула ее через Сену, чем остановила бы корабль королевы и заставила бы ее посмотреть спектакль, специально приготовленный по этому поводу. К счастью, герцог Луи-Филипп и его маркиза отказались воспользоваться сеткой.

Ни о каком подобном великолепии нельзя было и подумать во времена князя Бово! Несмотря на то, что с ним в поместье жили около тридцати человек, он славился «французской скупостью». Никаких больших приемов. Здесь жили тесным семейным кругом, у княгини, урожденной Адель де Гонто было не меньше двадцати братьев и сестер. Вместе с ближайшими родственниками мужа они составляли, по его мнению, вполне достаточное общество. За столом гостям подавали «кислое виноградное вино, которое посылали герцогу с его виноградников в Сарте. В замке были великолепные гобелены и мебель, но они никогда не реставрировались. Комнаты, часто облицованные плиткой, были совершенно неуютны». При этом князь, ненавидевший одиночество, не выносил, чтобы кто-либо из детей удалялся от дома. «Я лишу вас наследства», — кричал он. Эта угроза заставляла задуматься, так как его землевладения, несмотря на потерю замка Арус, «лотарингского Версаля», вследствие немецкой оккупации Лотарингии, были поистине внушительными. У него была собственность в провинции Сена-и-Мари, Сарте, Нивернэ, долине Урк, не считая огромного участка на проспекте Монтень в Париже. Он яростно запрещал что-либо там строить и любил любоваться этим местом из окон скромной квартиры напротив, где он иногда останавливался. Только в 1913 году здесь был построен особняк Плаза-Атенэ.

В конечном счете он был великолепным управляющим и сумел настолько увеличить свое состояние, что обеспечил после смерти своим потомкам достойное существование. В сущности, его самой большой радостью была охота на молодых куропаток и зайцев, устраиваемая по осени, но он никогда не доходил до того, чтобы выращивать фазанов.

Среди обычных сотрапезников в Сент-Асизе первыми были сестра князя Беатрис и ее супруг, граф Орас де Шуазель. Они жили не в замке, а в павильоне в Сен-Порт, где они появлялись только на ночь. Все свое время они проводили в Сент-Асиз, и князь был, возможно, единственным мужчиной, которого граф Орас не ненавидел. Зато он обожал женщин. Не то чтобы у него были любовницы, хотя он и считался последним любовником Гортензии Шнейдер, просто он не мог обойтись без женской атмосферы вокруг себя.

Это мужененавистничество, которое граф преодолевал всю жизнь (он ушел из армии на дипломатическую работу, занялся политикой: был даже первым республиканским депутатом среди людей своего круга), было следствием страшной драмы, которую он пережил в детстве. Ему было всего 9 лет, когда его отец, герцог Теобальд де Шуазёль-Праслэн 17 августа 1847 года убил тридцатью ударами ножа свою жену. Это произошло в предместье Сен-Оноре, в особняке, принадлежащем маршалу Себастиани, бывшему соратнику Наполеона I, отца молодой женщины. Орас и восемь его братьев и сестер были отданы на попечительство близкой родственницы, вдовствующей герцогини Клемон-Тоннер, затем они разъехались по разным колледжам и монастырям. Причиной драмы была гувернантка детей, некая Генриетта Делюзи-Депорт, в которую герцог страстно влюбился. После этих событий она уехала в Америку, где очень удачно вышла замуж. Убийца был заключен в Люксембургскую крепость, где он отравился, чтобы избавить близких от позора суда присяжных. Существует легенда, по которой тайно сбежавший герцог жил отшельником среди нормандских болот и лесов, поддерживаемый одной из дочерей, овдовевшей графиней де Роберсарт, а также под молчаливым покровительством герцога де Куани, дядюшки жертвы.

Фамильным замком семьи Шуазёль-Праслэн был замок Во-лё-Виконт, принадлежавший некогда суперинтенданту Фуке. Старший брат графа Ораса унаследовал его, но никогда в нем не жил. В 1875 году он продал его очень богатому «сахарному магнату», господину Альфреду Соммьеру. Замок был в плачевном состоянии! Его коллекций больше не существовало, кроме двух столов из мрамора и резного дерева, которые никто не мог сдвинуть из-за их веса, знаменитые сады одичали.

Большой любитель старины, господин Соммьер истратил большую часть состояния на реставрационные работы и поиски старинной мебели. По праву гордясь своим домом, он испытывал к замку такое почтение, что яростно отказывался проводить там электричество, опасаясь, что это малознакомое новшество может привести к пожару. Лишь приблизительно в 1900 году шефу жандармерии Мелуна удалось ему доказать, что лампы, имеющиеся в замке, достойны освещать вокзалы, и что они представляют большую опасность для деревянной мебели и ценных картин. Господин Соммьер, его жена — дочь историка Проспера де Баранта, их дети жили в Во, почитая и любуясь красотой, которую они скрупулезно воссоздавали, не впадая в искушение возродить разрушительный образ жизни прошлых лет. Когда Альфред Соммьер умер, реставрация была почти завершена, и сады приобрели былую ухоженность.

Но вернемся к графу Орасу. Он так никогда и не решился окончательно удалиться от Во. Вот почему он жил в скромном жилище в Сен-Порт и избирался депутатом от Сена-и-Марн до тех пор, пока граф Греффюль не начал претендовать на это место. Они крепко поссорились, но, несмотря на корсиканскую кровь, граф Орас не стал превращать это дело в кровную месть.

После смерти князя де Бово, он продал дом в Сен-Порт и обосновался в замке Виру-Шатийон, где занимался исключительно садоводством. Благодаря его стараниям парк превратился в букет цветов, где благоухали лучшие розы и росли самые вкусные плоды. «Его садовники, — рассказывает Элизабет де Грамон, — носили в Барбье первые овощи с его знаменитого огорода».

После смерти жены он жил в своем саду «под огромным каштаном в окружении целой коллекции племянниц, молодых и красивых», скрашивавших его траур. Мужья строго изгонялись из этого земного рая, где Орас расточал своим гостьям плоды живого ума, образованности, хорошего художественного вкуса (он мог бы, как Бони де Кастеллан, быть антикваром или декоратором), не считая многочисленных подарков.

В 69 лет он женился на одной из них, маркизе Мари д'Адда, которой было 40 лет, и которую он страстно полюбил. Он был таким нежным супругом, что, когда спустя девять лет безоблачного счастья он умер, его жена, еще молодая женщина, так и не смогла утешиться.

Глава III

Хозяйка замка Шомон

1875 год белым камнем отметил крупные сахарные заводы Франции: именно в этот год хозяин сахаро-рафинадных заводов стал владельцем замка Во-лё-Виконт, а молодая девица Мария Сей, богатейшая наследница Константа Сей, выходит замуж за князя Амадея де Брольи, купив перед этим с завидной легкостью королевский замок Шомон-сюр-Луар, который она тут же принялась оснащать самыми изысканными достижениями комфорта, не нарушая при этом общего декора и того, что принято называть душой замка. Наоборот, она возвращала замку его душу.

Эта малышка Сей была необыкновенной личностью. Ей было шестнадцать, когда она вышла за князя, о котором все говорили, что он «прекрасен, как ангел». Она вовсе не была красавицей, но у нее был шарм, пикантность, масса юмора и еще больше ума. В день своей свадьбы, подъезжая к Ля Маделен в закрытой карете своей сестры, маркизы де Бриссак, с кучером и лакеями с париками на голове, она, бросив взгляд на толпу приглашенных и любопытных, теснившуюся на ступеньках, повернулась к сестре и сказала:

«Жанна, здесь слишком много народу, приедем завтра!»

Годом позже, во время завтрака у герцогини де Ля Тремуй она оказалась рядом с герцогом Шуазёль-Праслен, старшим братом нашего графа Ораса, который неосторожно вылил кофе на ее платье.

— Я очень расстроен, княгиня, сахар оставляет пятна…

— Сахар действительно оставляет пятна, но он отстирывается, господин герцог, в то время как кровь оставляет пятна и не смывается.

Фантастическая, немного экстравагантная, но добрая и щедрая, она была в восторге от того, что стала княгиней, тайно сожалея в глубине души, что не имеет королевского титула. Ну что же, это ничего не значит: она будет жить так, как будто он у нее есть. Ее сказочное состояние позволяет ей вести почти царский образ жизни: помимо замка Екатерины Медичи в ее конюшнях насчитывается двадцать четыре лошади, о ее оранжереях с орхидеями может мечтать король Бельгии, ее яхта готова в любой момент отвезти хозяйку на край света, особняк в Париже на улице Сольферино, вилла в Каннах, не считая слона, подарок магараджи Капуртала, у которого она охотилась на тигров. Этого слона она привезла на своей яхте.

Ее парижская резиденция служила ей только весной. Она постоянно давала там приемы и большие обеды, ибо по праву считалась одной из самых щедрых хозяек дома. Она никогда не вставала раньше часа пополудни и очень любила пробуждение в духе Людовика XIV. Ее кровать стоявшая в центре просторной комнаты была украшена пологом из парчи и куполом со страусиными перьями. Она никогда здесь не спала из-за шума, доносившегося с улицы, ее сюда «приносили после пробуждения». Здесь, лежа на крепдешиновых розовых простынях, она принимала некоторых из своих многочисленных друзей, чтобы услышать от них последние новости, или своего секретаря, бородатого мужчину, важного и холодного, чтобы обсудить дела, отдать распоряжения относительно очередного бала. Ей приносили длинные списки лиц, среди которых княгиня должна была сделать свой выбор. Эти списки имели красноречивые названия: «Люди света и близкие друзья», «Их высочества и принцы», «Послы и иностранцы» «Люди танцев», «Люди театра», «Люди бриджа», и, на конец, «Люди для компании» В последнем списке фигурировали блестящие холостяки, одинокие дамы, часто бедные, но хорошо воспитанные и умеющие поддержать беседу, способные внести оживление в прием Она выбирала приглашенных очень тщательно, в зависимости от почетного гостя, и ни разу не совершила ни одной светской ошибки, ни разу ее не подвел вкус. Приемы княгини отличались изысканностью, но лучшие из них состоялись не в Париже.

Наряду с массой достоинств княгиня была подвержена одному большому недостатку. Ненавидя любые правила и дисциплину, она отличалась такой непунктуальностью, что приводила в отчаяние всех европейских метрдотелей и, особенно, поваров. Будь то герцогский дом (напомним, что у нас титул герцога самый высокий, он идет сразу за королевскими величествами) или иностранное посольство, это ничего не меняло. Так, например, на обед в турецкое посольство, назначенный на 8.30, она приезжала, благоухая свежестью и расточая улыбки, в 10 часов в полной уверенности, что прибыла вовремя. Естественно, все ее ждали, а повар был весь в слезах.

Шеф-повар (я не смогла выяснить его имени, кажется, он был известен во всей Европе), руководивший кухней княгини, был застрахован от таких неприятностей. Давно уже привыкший к подобным опозданиям, он придерживался политики поваров Наполеона I, которые были приучены к постоянной акробатике, ибо император назначал время обеда в зависимости от своего аппетита. К счастью, постоянные опоздания мадам де Брольи не сопровождались фантастическим аппетитом, благодаря которому император начинал обед с телятины Маренго, затем приступал к шоколадному крему в сопровождении овощного супа и карпа а ля Шамбор. Все это запивалось неподражаемым вином Шамбертэн и проглатывалось, сколько бы ни было сотрапезников, за десять минут. После чего, если вы не хотели, увидеть нахмуренного лица императора, нужно было героически выпить очень горячий кофе, чтобы почувствовать его аромат.

Ничего подобного не было у княгини Брольи, но так как шеф-повар никогда не мог определить, когда у нее появится аппетит, то он готовил несколько одинаковых обедов, один из которых всегда был готов для того, чтобы подать княгине в тот момент, когда она захочет присоединиться к своим гостям. Не подумайте, что речь шла о простом меню, состоящем из паштета из дичи, омлета и жаркого. Вот пример того, что этот артист приготовлял в нескольких экземплярах для гостей своей хозяйки:

Суп-пюре а ля рэн

Телятина а ля Марешаль

Лосось из Луары под зеленым соусом

Ножки косули с соусом из перца

Пюре из каштанов

Жареные павлины

Салат

Испанские артишоки

Шофруа из дроздов с виноградом

Трюфели

Мороженое с ананасами

Пирожные

У меня нет никаких данных о том, какие вина подавали к столу. Как почтенная кулинарка, я восхищаюсь подвигом мастера, однако не могу удержаться от замечания: и в этом меню, и во всех других, дошедших до нас с той эпохи, отсутствует один важный элемент, что делает их непростительными с точки зрения современного гурмана: в них нет сыра!

Я не знаю, кто сказал: «Обед без сыра, что день без солнца или красавица без глаза». Другие времена, другие нравы! Может быть, во время «золотого века», претендовавшего на абсолютную изысканность, считалось, что продукты наших ферм чересчур сильно пахнут стойлом, чтобы быть поданными на торжественных скатертях, где сверкают фарфор, хрусталь, серебро, которые могли бы заполнить два или три музея.

Конечно, сыр — это деревенский продукт, но не является ли он лучшим помощником для того, чтобы сполна оценить бургундское вино. Возвращаясь к меню княгини, которое было предложено в 1913 году герцогу де Монтпесье, замечу, что остается только сожалеть, что к божественному, тоже слегка деревенскому, вкусу, трюфелей в полном их аромате присоединяется банальное ананасовое мороженое, способное полностью отбить воспоминание о предыдущем великолепии. Считайте меня профаном, варваром, круглой идиоткой, но я бы закончила обед вышеназванными трюфелями. Или если вы все же настаиваете на ананасовом пюре с мороженым и кремом, то, мне думается, предварив его свежим козьим сыром со слегка обжаренным хлебом, мы бы гармоничнее перешли от изысканных вин к десертным, которым обычно служило шампанское.

После этого небольшого отступления гурмана, за которое вы, надеюсь, меня простите, вернемся к мадам де Брольи, ее шеф-повару, гостям, а в частности тому, как она обычно проводила свои дни на берегу Луары, где жила три четверти года, если, конечно, не отправлялась на яхте в Турцию, Индию или Северную Европу.

Когда фантазия увлекала ее далеко от берегов Франции, она настаивала, чтобы ее информировали обо всем, что происходит в ее владениях, особенно о горячо любимых ею животных.

Однажды перед самым отъездом в Индию с одной из любимых собак, великолепной борзой по кличке Принц, произошел несчастный случай: выездной лакей, слишком быстро закрывший дверь кареты, прищемил ей хвост. Не могло быть и речи о том, чтобы взять собаку с собой, особенно в столь жаркую страну. Принц остался в замке на попечении ветеринара и трех-четырех слуг. Княгиня так беспокоилась, что требовала, чтобы ей телеграфировали новости каждые два дня. В Порт-Саиде, желая посмеяться, один из матросов принес ей следующую телеграмму: «Хвост Принца чувствует себя лучше!».

О княгине де Брольи ходили тысячи анекдотов, но самые яркие воспоминания о ней сохранились в Шомон.

Привидения старого замка

Граф д'Арамон, мать которого вторым браком вышла замуж за виконта Велт, продал Шомон молодой Марии Сей. Он всегда утверждал, что замок приносит несчастье. «Здесь все всегда заканчивалось трагически, — говорил он. — Замок никогда не принадлежал одной семье больше, чем на протяжении одного поколения».

Будущая княгиня, знала ли она об этом в свои пятнадцать лет, когда просила своих поверенных купить для нее поместье, на котором витают более или менее счастливые тени? Конечно, знала. Но это не могло остановить молодую особу, которая по своему капризу могла отправиться на яхте охотиться на тигров в индийскую саванну. Вполне возможно даже, что темная сторона замка искушала ее фантазию и возбуждала воображение, так как, несмотря на восхитительное расположение на лесистом берегу постоянно переменчивой Луары, Шомон, если подъезжать к нему по дороге, представляет отнюдь не веселое зрелище: массивные круглые башни с голубым шифером, толстые стены с маленькими окнами, подъемные мосты. Короче говоря, крепость, которая, как и все крепости, очень похожа на тюрьму, мало привлекательную для молодой девушки, но позволяющую разыграться воображению. Ведь это замок, настоящий замок! Достойный княгини, воспитанной на Александре Дюма! К тому же, пройдя под темными сводами, вы оказываетесь на широкой лужайке, открытой лучам туренского солнца, окруженной элегантными постройками эпохи Ренессанса, с которой открывается великолепная панорама на царственную реку и окрестности. Что касается привидений, то им будут скорее рады; по крайней мере, в этом можно будет посоперничать с англичанами, страшно помешанными на своих фантомах. А заодно и с привидениями другого замка, де Бриссак, также расположенного на Луаре, где царствует Жанна Сей, старшая, столь же богатая сестра. Можно даже одержать победу над всем миром, так как Шомон является королевским замком, о чем свидетельствуют инициалы Людовика XII и Анны Бретонской.

Чтобы судить о фантомах, заглянем немного в историю.

Князь Жак де Брольи, сын княгини Марии, подробно описал историю похищения невинной молодой девушки, привезенной в Шомон (в X веке это была крепость, позднее разрушенная Людовиком XI) ужасным Фульком Нерра, графом д'Анжу, ассоциировавшимся долгое время у маленьких детей долины Луары с Синей бородой, о котором поведал Шарль Перро. Похищение, затем насилие, убийство, проклятие, посланное на Шомон и реализованное Людовиком XI, давшим почувствовать силу своего гнева после того, как владелец замка, Пьер д'Амбуаз, участвовал в Лиге общественного благоденствия. Король отобрал замок у владельца, его унаследовал сын короля Карл, отстроивший замок заново в 1473 году. В этом замке несколько раз останавливались Людовик XII и королева Анна.

В 1560 году его купила Екатерина Медичи. Сделала она это с задней мыслью заставить Диану де Пуатье, непотопляемую фаворитку умершего супруга, обменять его на очаровательный Шенонсо, из которого Екатерина сделает игрушку. Однако пока царствует Франциск II и его красавица жена Мария Стюарт — привязанная к бывшей фаворитке и открыто пренебрегающая свекровью, нужно будет ждать.

Королева-мать никогда не будет гостить в Шомоне, но оставит здесь потрясающую память о себе: именно в Шомоне, однажды ночью, ее астролог Ружжьери покажет ей будущее в зеркале. Она там увидит трех своих сыновей, Франциска, Карла и Генриха, которые совершат столько поворотов, сколько лет они процарствуют. Первый не совершит и одного: Франциск II, действительно, умрет в декабре того же года.

Сразу после смерти сына и высылки Марии Стюарт в туманную Шотландию, Екатерина заставит Диану де Пуатье уступить любимый замок в обмен на Шомон. Отметим, что Екатерина повела себя благородно: она могла лишить потерявшую власть фаворитку всякой компенсации. Но перед тем, как покинуть замок, она организовала один из своих галантных заговоров: чтобы помешать переходу Гавра, удерживаемого протестантами, в руки Елизаветы Английской, Екатерина приказывает одной даме, принадлежащей к ее знаменитому Летящему эскадрону, соблазнить шефа протестантов Генриха Конде. Белокурая Изабель де Лимёй преуспела сверх всех ожиданий: она не только соблазнила, но и соблазнилась сама. В результате чего она родила буквально в зале штатов Бургундии в Дижоне, совершенно неожиданного ребенка, во всяком случае для всех присутствовавших! Покинутая затем своим любовником, но не королевой, она вышла замуж за богатейшего Сцинио Сардини, преданного Екатерине Медичи. Один из самых влиятельных финансистов Европы, он подарил в качестве свадебного подарка своей жене… замок Шомон, проданный ему наследниками Дианы, предпочитавшими замок Ане. Новые хозяева почти не бывали в Шомон.

Затем сменились еще несколько хозяев: Роффиньяк, Сент-Эньян, Бовилье (владение замком никогда не выходило за рамки одного поколения).

В 1750 году владельцем замка стал Жан-Донатьян Ле Рей, Господин рек и лесов Франции, антский судовладелец и финансист. Он был большим другом Бенджамина Франклина, который по этому поводу истратит большую часть состояния в войне за независимость. Его сын переедет в Америку, но сохранит за собой Шомон, который он в 1810 году предоставит в распоряжение мадам де Сталь: Наполеон запретит ей появляться в Париже.

Это была вторая и, возможно, главная причина, по которой невеста князя Амадея решилась на покупку замка: мадам де Сталь, которой она искренне восхищалась, была одним из предков де Брольи. В Шомон мадам де Сталь провела один из лучших периодов своей бурной жизни. Она вызвала сюда своих детей, их учителя, лучших друзей: Жюльетту Рекамье, Бенжамина Констана, Проспера де Баранта, незаменимого Матьё де Монморанси.

Вот отрывок из ее письма сестре:

«Пишу Вам, моя дорогая сестра, с берегов Луары, которая пленила меня своим дружелюбием, отличающим ее течение между Блуа и Амбуаз, из старого массивного замка-крепости с круглыми несокрушимыми башнями, которым владели и в котором жили короли… Как и на Елисейских полях, нас окружает цветущий лес, где непрерывно поют соловьи. С дворцового двора открывается обширный вид не на швейцарские горы, а на плодородную, густо населенную равнину…».

Мадам де Сталь пробыла в Шомон только шесть месяцев. После появления ее книги «Из Германии» (?) императорский суд решил, что она находится слишком близко от Парижа. Нужно было уезжать. Мадам де Брольи позаботилась о том, чтобы ее тень вернулась в замок: никому из своих гостей она не позволяла забывать о своей великой предшественнице. Поклонение было обязательным.

Княгиня и ее двор

Когда мадам де Брольи жила в замке, а она проводила здесь, по крайней мере, полгода, у нее постоянно гостило около пятнадцати приглашенных, не считая гостей на уикенд и тех, кого она называла «летающими визитерами» принадлежащих к списку «Их величеств и королевских принцев», если, конечно, это не были король Португалии дон Карлос и королева Испании Изабелла II. Впрочем, почти все европейские монархи могли насладиться ее гостеприимством. В честь таких знаменитых гостей княгиня, не колеблясь, приглашала к себе балет Опера, артистов Комеди Франсэз или самых знаменитых певцов.

В такие дни княгиня, ревностно следившая за протоколом, немного изменяла ритм жизни, которому обычно должны были следовать ее гости. В простые дни она вела себя, как королева в своем замке. Отказываясь видеть в точности «вежливость королей», она устанавливала распорядок дня в зависимости от своих фантазий.

Я уже говорила, что она не покидала постель раньше часа пополудни. Завтрак начинался на полчаса позднее. Она редко на нем присутствовала, что, в сущности, было и неважно, ибо завтрак был очень «домашний»: женщины к нему выходили одетые для прогулок на свежем воздухе, мужчины — в спортивных костюмах. Таким образом, завтракали без нее. Княгиня выходила, когда все уже заканчивали, и, по ее желанию, снова начинался хоровод блюд. Она удерживала около себя одного из гостей, чтобы вести с ним беседу за едой. Обитатели замка научились по определенным признакам узнавать расположение духа хозяйки. Так, если она появлялась с мантильей на голове, это значило, что она не дала времени горничной причесать себя, и барометр показывал плохую погоду.

Второе свидание с гостями, полдник, французский эквивалент английского файв-о-клок, только более обильный. В Шомоне его подавали в большой зале в 5 часов, если княгиня не назначала его на 7. Появлялись два лакея с подносами, на которых было все необходимое для ритуала: самовар, заварные чайники, кофейники, молочники, чашки, приборы, тарелки, не говоря уже об испанских винах, виски, порто, с одной стороны, и богатого ассортимента пирожков, булочек, гусиных паштетов, суфле, сэндвичей, поджаренных хлебцев, фруктов. Гости сами себя обслуживали. Полдник длился ровно до 8 часов, после чего лакеи и подносы отправлялись на кухню.

Так как обед, как правило, начинался в 8.30, то времени на переодевание практически не оставалось. Камеристки и камердинеры показывали чудеса ловкости. Затем все при полном параде, в больших декольте и бриллиантах, в черных фраках с жилетами и белыми галстуками ждали появления хозяйки дома: обед проходил по полному церемониалу, и не могло быть и речи, чтобы начать без нее. Обычно она опаздывала на час. «Все вежливо ждали, — говорит один из завсегдатаев дома, — коротая время за разговором с дамами, изысканно одетыми и надушенными, вдыхая сладкий и пряный аромат орхидей, которыми была наполнена комната».

Когда, наконец, метрдотель объявлял обед, повторно подготовляемый два или три раза, кавалеры предлагали руку дамам, и кортеж направлялся в просторную столовую, где вдоль белокаменных стен, увешанных великолепными гобеленами XV века, стояли лакеи в голубых и желтых ливреях во главе с метрдотелем.

Не вдаваясь в подробности изобилия и качества подаваемых блюд, следует отметить одну особенность кухни Шомон: приготовление павлинов. Эта, в общем-то, декоративная дичь была в моде в средние века, когда к королевскому столу ее подавали в полном оперении. Позднее она уже не так высоко ценилась гурманами. Во владении мадам де Брольи (возможно, она привезла этот рецепт из Индии) в парке специально откармливали великолепных птиц особым кормом, кедровыми почками, что придавало тонкий аромат и мягкость мясу.

В замке часто можно было встретить восточных владык, приезжавших в сопровождении пестрой свиты, и даже поваров. Не то чтобы они боялись, что их плохо накормят, но они хотели, чтобы их французские друзья вновь отведали тех блюд, которые им полюбились во время их путешествий. Так, когда приезжал магараджа Капуртала, то к столу подавали ягненка с рисом и карри с соусом, посыпанным серебряной крошкой.

После обеда все отправлялись в салон пить кофе. Княгиня садилась в свое любимое кресло рядом с камином, чтобы спокойно выпить кофе и ликёр. В этот момент никому не разрешалось подходить к ней до того времени, пока она не подавала знак. Тот, кому, наконец, она делала знак, садился рядом с ней на маленький стул, обитый голубым шелком. Это всегда был мужчина, которому она любезно говорила:

«Ну, дорогой друг, развлеките меня немного».

После аудиенции княгиня переходила к игральному столику, и начиналась игра в бридж, длившаяся с полуночи до зари. Это был обязательный ритуал, независимо от того выступали ли в тот вечер артисты, танцоры и т. д.

Но по воскресеньям хозяйка Шомон разыгрывала из себя королеву с еще большим апломбом. Это было связано с мессой, проходившей в часовне, где покоился кардинал д'Амбуаз. «Это была, — пишет один из свидетелей, — настоящая драма. Каждое воскресенье в 12.15 княгиня из своей кровати звонила священнику и говорила, что он может отправляться к алтарю. Мы, приглашенные, ждали мессы в часовне. Княгиня слушала мессу в полном одиночестве в ложе Екатерины Медичи, соединявшейся с исторической комнатой знаменитой вдовы Генриха II. В 12.30 священник начинал мессу, бросая иногда быстрые взгляды на пустующую ложу. Дойдя до Евангелия и видя, что ложа все еще пуста, он начинал медленно читать святые молитвы. Это продолжалось еще полчаса. Наконец слышался стук высоких каблуков по каменным плитам. Лакей открывал полог, и княгиня, еще непричесанная, с мантильей на голове, появлялась в ночной рубашке и халате, завернувшись в соболиную шубу. Она передавала лакею своего пекинеса, а взамен получала молитвенник, надевала пенсне и покашливанием объявляла о своем присутствии. Задремавший священник вскакивал, бросал взгляд на ложу, и месса продолжалась». Однажды граф д'Обидос, знатный португалец, близкий друг семьи, сказал княгине: «Вы единственная женщина, которая позволяет себе заставлять ждать Бога».

Еще один обычай относился к воскресным: именно по воскресеньям на полдник приглашали владельцев окрестных замков, которых мадам де Брольи называла «местными жителями». Еще немного и она сказала бы «аборигены»! Это вовсе не обозначало, что она относилась к ним с бесцеремонностью, совсем наоборот. Это были люди, принадлежащие к туранжельской аристократии, очень осведомленные, впрочем, о парижской жизни, а княгиня слишком хорошо знала свет, чтобы позволить себе оплошность, которую ей никогда бы не простили. По своему обыкновению она принимала с большой пышностью. Только на этот раз подносы не покидали кухню, а столы накрывали в столовой, где было больше места.

Возвращение с охоты

Верная своему обещанию возродить летопись прошлого, княгиня де Брольи увлеклась охотой, особенно псовой, отдавая дань своеобразию южных районов Луары, славившихся лучшими экипажами, среди которых можно назвать охотничьи экипажи господина де Ле Мотт Сен-Пьер в замке Монтгупон, маркиза де Вибрей в Шеверни, герцога Валенсей в замке с тем же именем.

Княгиня мечтала возродить в Шомон погони при факелах, которые больше не устраивали со времен Екатерины Медичи. Как известно, королева любила охоту и была незаурядной всадницей. Именно она придумала посадку «амазонка». Эта поза была более элегантна и женственна, к тому же позволяла ей показать свои великолепные ноги. Уже было столько насмешек по поводу отсутствия красоты у матери последних королей династии Валуа, ее сходства с папой римским, что хочется подчеркнуть ее прелести: великолепные руки и ноги феи.

Но вернемся к знаменитым погоням. Если постараться забыть, кто был в центре этого действа, то спектакль, разыгрывавшийся светло-синей ночью на луге, возвышавшемся под Луарой, освещенном факелами в руках лакеев в голубых и желтых ливреях, расцвеченном охотничьими экипажами, блестящими сбруями лошадей, окрасом собачьей своры, под звуки охотничьих рожков, эхом разносившихся по всей долине, безусловно, не лишен был великолепия. Те, кто это видел сохранят воспоминание на всю жизнь.

Повар замка тоже будет помнить об этом, хотя ему и не удавалось при сем присутствовать, но по совсем другой причине. Обычно после охоты на гигантский «полдник», накрываемый в столовой, прибывала целая орда охотников. Трудность заключалась в том, что количество гостей не всегда совпадало с тем, на что рассчитывала хозяйка дома. Приходилось совершать невероятные подвиги. Как, например, в тот зимний день, когда экипаж Монтгупон, одетый в красную форму с золотыми галунами, состязался с экипажем барона де Валднера в голубых одеждах. Было объявлено о шестидесяти приглашенных. Но, когда охота закончилась, оказалось, что в ней принимали участие по меньшей мере сто пятьдесят человек, в разное время присоединившихся к охотникам. Мадам де Брольи, как всегда по-королевски, пригласила всех перекусить в замок. Один из ее родственников незаметно напомнил, что шеф повар не готов к приему такого количества гостей.

«О боже, — воскликнула княгиня, — как я хочу, чтобы произошло чудо булочек!»

Однако она была не из тех женщин, кто ждёт помощи от неба. Вскочив в свою карету, она приказала вихрем доставить себя в замок. Там она лишь небрежно сказала метрдотелю: «Я заказала полдник на шестьдесят человек. Передайте шеф-повару, чтобы он сделал то же самое на двести…»Час спустя гости с аппетитом ели то, что для них приготовили, даже не подозревая, что их приезд был большой неожиданностью. Если учесть, что во время этих пирушек на столах стояли мясо заливное всех видов, паштет из оленины, различная рыба, лангусты, шофруа из фазанов и рябчиков, знаменитые павлины (фирменное блюдо), фаршированные орехами и трюфелями, плюс десерты, то невольно задаешься вопросом, не было ли у повара мадам де Брольи волшебной палочки. Очевидно одно: он мог распоряжаться по своему усмотрению кладовой съестных припасов, располагавшейся в одной из круглых башен С готического свода свисали три длинных средневековых крюка для подвешивания мясных туш, на которых были нанизаны всевозможные колбасы, дичь и все прочее.

Однако настал день, когда княгиня узнала оборотную сторону медали. В 1905 году разразился финансовый кризис, повлекший за собой разорение рафинадных заводов Сей. Но благодаря уме лому руководству князя Амадея личное состояние его жены удалось сохранить, как и состояние герцогини Жанны у Бриссаков. Несколько слов в связи с этим о князе де Брольи, который в день свадьбы не без сожаления отказался от блистательной карьеры в артиллерии как по политическим мотивам, так и для того, чтобы лучше управлять состоянием жены, следить за реставрацией Шомон и, в конце концов, просто заниматься своей супругой, несмотря на то, что она абсолютно не понравилась его семье.

Брольи, чьи интересы были связаны с наукой, литературой искусством, политикой, не разделяли увлечение Марии Сей шумной светской жизнью, ее страсть к путешествиям и прежде всего ее расточительство Однако это был брак по любви, несмотря на то, что в светской жизни княгиня всегда была на авансцене, оставляя в тени, с его же согласия, своего мужа.

Вернемся все же к финансовому краху. Нужно было что-то решать, и наша роскошная хозяйка созвала семейный совет, на котором вместе с супругами присутствовали их дети: старший сын Альберт, женатый на классической красавице Дэзи д'Аркур, младший сын Жак, в то время еще неженатый, но скоро сделавший это на другой Дэзи, дочери князя де Ваграм, и, наконец, их сестра Маргарита.

После долгих обсуждений, оценивая каждую статью расходов дома, жившего на широкую ногу, княгиня подвела итог: «Так как нам нужно сократить расходы, я решила больше не подавать булочек с печеночным паштетом к полднику».

Без или с печеночным паштетом, повседневная жизнь в Шомон протекала, как и прежде. Как бы не были велики финансовые потери — речь шла о двадцати восьми миллионах золотом! — у мадам де Брольи было достаточное состояние, чтобы она могла вести полюбившуюся ей жизнь в окружении друзей, преданных или корыстных, которых привлекали ее щедрое гостеприимство и, будем справедливы, несомненный шарм.

Однако если она и была гостеприимна, то не допускала (в этом она похожа на других хозяек), чтобы ей навязывались против ее воли. История одной старой американки, осевшей во Франции со времен Наполеона III, очень богатой, но с сомнительной репутацией, может служить горьким уроком.

В тот раз в Шомоне должны были принимать короля Португалии дона Карлоса, и княгиня прилагала все старания, чтобы собрать вокруг него людей и особенно дам, которые, по ее мнению, могут сделать его пребывание в замке еще более приятным. Она не пригласила миссис Моор, несмотря на то (а, может быть, именно поэтому), что она якобы коллекционировала королей в библейском смысле этого слова. Американка напрасно ждала приглашения, которое так и не последовало, и была этим страшно раздосадована. Она всегда принадлежала к той категории женщин, от которых так просто не отделаться, поэтому она выработала целую стратегию. Миссис Моор взяла билеты до Тура для себя и своей камеристки, и, когда поезд подходил к маленькой станции Онзэн, обслуживавшей Шомон, ежа вдруг объявила, что ей стало плохо, и, оставив свою камеристку, сошла с поезда и приказала сообщить в замок, что ей нужна помощь: у нее будто бы болит горло и поднялась высокая температура.

Но княгиню не так легко было провести. Она приехала за больной, выразила свое сочувствие по поводу ее состояния и уложила миссис Моор в постель. Миссис Моор отказалась вызвать доктора, чтобы «его не беспокоить», и уверяла, что немного отдыха и забота быстро поставят ее на ноги. Княгиня оставила больную на попечительство своей верной камеристки, которой был отдан строгий наказ: ни под каким предлогом и любой ценой нельзя было допустить, чтобы миссис Моор, улыбающаяся и наряженная (как она себе это, несомненно, представляла), появилась в 8 часов в салоне.

Приказ был исполнен самым точным образом: строго дозированная порция безобидного рвотного порошка лишила старую даму возможности предстать перед королем и сделать ему элегантный реверанс. На следующее утро миссис Моор в полном здравии и ярости покидала замок под ироничные сожаления своей хозяйки, которой она так никогда и не простит злой шутки. Она была уверена, что ей подсыпали один из древних ядов Екатерины Медичи, хранившихся в ее бывшей спальне. Мадам де Брольи не могла вспоминать об этой истории до того момента, как миссис Моор не покинула этот мир, много лет спустя, оставив некоторые суммы денег всем тем, кто помогал ей подняться вверх по социальной лестнице. По этому поводу Робер де Монтескье сказал: «Миссис Моор покинула этот мир так же, как она покидала Рицу: раздавая чаевые».

В те годы Шомон был внушительным владением. Князь Амадей терпеливо воссоздал прежние землевладения, покупая или меняя земельные участки у крестьян. Теперь Шомон насчитывал две тысячи пятьсот гектаров земли, пересеченной прямыми дорогами, плюс лес и парк при замке. Это великолепное поместье не пострадало после объявления войны 1914 года, но не смогло перенести смерти князя в 1917 году. «Это была для Шомон настоящая катастрофа, — пишет графиня де Панж. — Все было растрачено, продано, не осталось ничего от былого великолепия…». В 1938 году владельцем замка стало государство, слишком толстокожее, чтобы серьезно относиться к колдунам и проклятьям.

В 1907 году девятнадцатилетняя Полина де Брольи, тогда еще и не помышлявшая о браке с Полем де Панжем, была приглашена погостить в замке вместе со своим братом Морисом и золовкой, урожденной Камиллой де Роштайе. Мадам де Брольи приходилась Полине одновременно тетей по мужу и крестной матерью, которую она практически не знала, но которая регулярно присылала ей к дню рождения и рождеству подарки: Обычно это были игрушки «очень сложные и хрупкие, слишком красивые, чтобы ими играть. Их убирали на верх шкафа, откуда они тут же странным образом исчезали». Довольно глупые отношения, лишавшие маленькую девочку из-за какой-то давней семейной ссоры феерических радостей детства, которые никогда не воротишь.

Таким образом, в самый разгар сезона охоты Полина прибыла в Шомон в большой дорожной карете Роше-Шнейдер, принадлежавшей ее брату. Исходя из обстоятельств и потому, что она еще носила полутраур, ей было подарено кремовое муслиновое платье, отделанное серебряной вышивкой, которое показалось ей самым красивым в мире. Но только до того момента, пока она не увидела других приглашенных дам своей тети.

В салоне, кроме своих кузенов Альберта и Жака, она встретила многих из тех, кого видела раньше: графа Александра де Ляборда, Бернара де Гонто, графиню Бланш де Клермон-Тоннер, баронессу де Кассин, маркизу Ротюо и других из списка «Близкие друзья». Здесь она познакомилась со знаменитым Андре де Фукьером, о котором много слышала от «выезжающих в свет» молодых девиц. На протяжении двух лет он был «ведущим игр на всех балах». Это был своего рода расчетливый денди, который слыл «светским арбитром». Надо сразу сказать, что он не произвел большого впечатления на молодую девушку. Она ожидала увидеть высокого, стройного мужчину, обворожительного, как великий русский князь. Но все оказалось не так: Фукьер был маленький, посредственной внешности. В его элегантности, хотя и безупречной, не было никакого блеска. Позднее, однако, они подружились.

Больше всех ее заинтересовал сосед по столу: молодой человек, «не лишенный ума», с кем она едва перебросилась несколькими словами, но зато часто встречалась потом. Его звали Габриэль-Луи Прэнге. Он часто бывал в Шомоне и был верным и искренним другом княжеской четы.

Через несколько лет после смерти супруга княгиня совершила безрассудный шаг, выйдя замуж за королевское величество: инфанта Испании Луиса Фернандо, который был еще более экстравагантный, чем она. Неверный муж и бессовестный человек, он нанес последние удары по состоянию экс-мадам де Брольи. Она была вынуждена продать особняк на улице Солферино, затем замок, который был приобретен государством. Землевладения были разбиты на куски, и от усадьбы, терпеливо собираемой князем Амадеем, остался лишь парк вокруг молчаливого замка.

Став королевским величеством, Мария Сей не получила от этого никакой выгоды. Она умерла во время оккупации в очень преклонном возрасте в грустном жилище на улице Гренель. Через два года ее злополучный супруг последовал за ней.

«Я бы сказал: «зря», — уточняет Андре де Фукьер, также любивший де Брольи и сопровождавший их в путешествиях по Индии, — ибо думаю, что там, наверху, он уже не встретит свою слишком доверчивую супругу».

Глава IV

Удивительный господин Прэнге

Сразу хочу признаться, что большей частью предыдущей главы — и некоторыми подробностями остальных! — я обязана этому необыкновенному персонажу, бретонскому дворянину с недворянской фамилией, которого я открыла для себя, прочитав его книгу вскоре после последней войны. Он заворожил меня тем, что сумел в течение пятидесяти лет вести фантастический, светский образ жизни благодаря совершенному образованию, богатству и связям его семьи, большой учтивости, безукоризненной элегантности и, если верить нескольким портретам, написанным Виттманном, когда его модели было 25 лет, декоративной внешности. Пьер Данинос, собирая материал для Снобиссимо, встретил его уже на склоне лет во время посещения жокей-клуба. Он набросал о нем один из своих неотразимых эскизов. В нем он писал:

«В сороковые годы я познакомился с одним из образчиков этих королевских снобов, который бывал у всех коронованных персон в Европе как до войны 14 года, так и после войны 40 года. Стройный, в хорошо подогнанном пиджаке, с голубыми глазами, розовыми щеками и светлыми усами, этот красноречивый человек всегда носил в петлице гвоздику или василек (которые он незаметно бросал в кропильницу при входе на заупокойную мессу, чтобы забрать их при выходе). Это был самый фантастичный name dropper[2], которого я когда-либо встречал. Все или почти все его фразы начинались примерно так:

«Как-то я был у моего старого друга принца де Ля Овернской Башни-Лораге (семье которого, замечу попутно, хотя вы все, конечно, это знаете, Людовик XVIII вручил сердце Тюрингии), как вдруг входит — знаете кто? А, мой дорогой — представительница семьи Гэнсборо, живая как лебедь, плывет как королева… Лида!.. Моя дорогая Лида, принцесса Виктор де Турн унд Таксис…».

«Этот старый парижанин, воспитанный в Морбигане, любимец всего общества, всюду приглашаемый холостяк, без дворянской фамилии сам проложил себе дорогу, никогда не отступая, как в джунглях Готы»[3].

Незадолго до своей встречи с Ланиносом Габриель-Луи Прэнге выпустил при посредстве журнала Адам книгу воспоминаний, названную, кстати, с большой скромностью: «Тридцать лет обедов в городе». Книгу странную, полную анекдотов и воспоминаний, с несколько кисло-сладким предисловием братьев Таро — соседей автора по поместью. Книга дает картину сказочной жизни высшего европейского общества первой трети двадцатого века. Если кто и знал, что такое жизнь в замках до того, как Вторая мировая война перевернула основные ценности старой цивилизации, так это он. Он посещал необыкновенные дома, наполненные произведениями искусства и многочисленной прислугой, которая от лестницы до гостиной ловила каждый шаг или жест посетителя, предупреждая малейшее его желание. Он встречался и, как знаток, любовался красивейшими женщинами своего времени, и если от его воспоминаний порой веет запахом увядающей розы или угасших праздников, они все же лишены горечи и сожалений. Эта жизнь, полная светских безумств, он хотел ее и никогда не испытывал даже малейших разочарований по этому поводу. Напротив, По мере чтения воспоминаний чувствуешь, что он испытывал глубокое восхищение, истинную нежность к этим женщинам и мужчинам, которые принимали его и часто доверялись ему. Его можно упрекнуть лишь в чрезмерном восхвалении, но когда любишь — это не в счет; когда же он проявлял строгость к кому-либо можно смело сказать что лицо, о котором идет речь, действительно отвратительно.

Однако этот род культа по отношению к своим собратьям по жизни не исключает определенного чувства юмора: «Я думаю, что немногие пережили столько, сколько я, и с такой интенсивностью, — пишет он на первой странице своей книги. — Я собрал воспоминания, чтобы читать их в ином мире, о комфорте и развлечениях которого мне ничего не известно и устройство которого относится к спорной и туманной области».

В сущности, персонаж, о котором он говорит меньше всего, это он сам. Надо быть очень внимательным, чтобы восстановить, помимо его светской жизни, его жизнь в семье. В том, что касается женщин, которых он мог любить (исключая романтическую и бесплотную страсть к императрице Елизавете Австрийской — «в мечтах это была одна из моих самых больших и таинственных страстей»), он проявляет суровую сдержанность во всем, что может затрагивать его сердечные дела.

Его раннее детство протекало в замке Морбиан недалеко от Редона, принадлежавшего его бабушке по материнской линии, имя которой осталось неизвестным, но которая была в родстве с Лантиви де Тредион и Ля Мотт-Брунс де Вовер, род которых восходил к Дю Гесклену, чья кровь, таким образом, также текла в жилах нашего рассказчика. Его отец, к которому он демонстрирует пронизанное почтением восхищение, сделал карьеру в судебной системе. Он начал карьеру в 1882 году в качестве атташе кабинета министра юстиции, потом стал генеральным адвокатом в Ренне и закончил карьеру советником кассационного суда в Париже. Благодаря углубленным познаниям в юриспруденции его часто привлекали в качестве консультанта даже после выхода в отставку. Дом жил на широкую ногу. В число прислуги входили метрдотель, повар, лакеи, горничные, как в доме семьи в Динане, так и на летней вилле в Динаре.

Так как Габриель-Луи избрал удобную холостяцкую жизнь, род его угас с его смертью. Он нигде не упоминает о братьях, только о сестрах, одна из которых стала графиней Бреар де Буазанже — известный род, из которого вышли директор индийской компании, а ближе к нашему времени — администратор театра Комеди Франсез, в период между Пьером Дескавом и Морисом Эскандом. Овдовев, она стала графиней Шаво, хозяйкой замка Ботане в Бретани. Наконец, последняя деталь: наш герой потерял мать, будучи еще очень молодым, и, по всей видимости, эта рана так никогда и не зажила.

Если верить первым строчкам его книги, он учился, по крайней мере, в двух коллежах, — сначала в Бретани, потом в Париже. Он пишет о своей учебе в совершенно необычном тоне для выпускников подобных заведений: «Закончив любезные моему сердцу коллежи, затянутые перламутровой дымкой и начертанные в моей памяти пастельными красками удовольствия…». «Мужские члены моей семьи, вырвавшись из коллежей Станислас, Сен-Венсен, Сенлис, Отенского иезуитского и других, не находили ни малейшей приветливости или намека на перламутровую дымку в этих величественных заведениях и пришли к выводу, что речь идет об исключительном случае, помноженном на нерушимое хорошее настроение». Правда, потом мы читаем: «по окончании периода ностальгии и меланхолии, который одаривает вас двадцатью четырьмя месяцами хандры и называется службой в армии, я вернулся в Париж с намерением познать постоянное и вечное возбуждение счастливой жизни».

До этого печального эпизода Габриель-Луи получил определенное высшее образование. И, кстати, небезуспешно: «Мои родители жили в районе Люксембургского сада, недалеко от бульвара Сен-Мишель. Моя лень толкала меня проводить часы в этом саду, крадя их у юридического института. Несмотря на это, я каждый год успешно сдавал экзамены». Получив соответствующий диплом, наш студент, чтобы доставить удовольствие матери, которая мечтала видеть его послом, поступил в Школу политических наук на улице Сен-Гийом, где ему преподавали Анатоль Леруа-Болье, Альбер Сорель и граф Вандаль. Одновременно он продолжал проводить время в Люксембургском саду, отнюдь не пустующем в эти годы, так как там он познакомился с Жаном Жироду, Полем Мораном, Морисом Беделем, Дюнуае де Секозаком, Пастером Валлери-Радо, Люсьеном Доде и другими.

Странная вещь, после блестящей учебы молодой Прэнге решил вообще ничем не заниматься. Он не дает никаких объяснений своему выбору, ограничиваясь посвящением своей книги: «Я посвящаю этот труд памяти моих горячо любимых родителей, которые одаривали меня своей нежностью, и понимание которых позволило мне вести жизнь, удовлетворяющую мою фантазию». Оружие, которым он располагал, начиная наступление на эту жизнь, было, однако, внушительным: солидный интеллектуальный багаж, к которому следует добавить безупречное знание английского, так как он провел часть юности в Англии, и многочисленные связи по ту сторону Канала. К этому добавим еще один или два других иностранных языка. Министерство иностранных дел широко бы распахнуло перед ним двери, но он не вошел в них…

Возможно, для этого существовала глубокая причина, которая едва проступает в книге: несколько раз Габриель-Луи небрежно, как бы в скобках, пишет, что он был серьезно болен. Первый раз это упоминание не связано с точной датой. Второй раз в 1913 году: «отмечая серьезную болезнь, из-за которой я ужасно похудел». И третий: «Во время войны 1914 года, в момент, когда тевтонские полчища наступали на Париж, я был вынужден, очень больной, покинуть Мелен…». Несколько скромных слов, возможно, скрывают невысказанное страдание… Все же он вновь надел форму, которую снял в какой-то момент войны. Когда протрубил рожок перемирия, он — офицер связи в английской армии. Впоследствии он вернулся к светской жизни с частыми путешествиями по всей Европе, которую он вел до войны. Это позволяет задать вопрос: действительно ли он был тем любезным мотыльком, перелетающим с цветка на цветок гостиных, одним из тех милых праздных холостяков, которых вырывают друг у друга хозяйки салонов, или же здесь было нечто другое? Воображение писательницы? Возможно!.. И все же меня не оставляет некоторое подозрение: этот человек, который глубоко любил Францию, не избрал ли он для себя между балом в Вене, приемом на открытом воздухе в Виндзоре, приемом в Шеверни незримую службу своей родине?

Вопрос навсегда останется без ответа. А пока удовлетворимся тем, что последуем за Габриелем-Луи Прэнге в некоторые замки, которые он так хорошо знал.

Принцесса Алиса Монакская Во-Буиссон

Перед тем как стать персонажем романа — она изображена как принцесса Люксембургская в романе Марселя Пруста «В поисках утраченного времени» — Алиса Монакская прожила жизнь, не лишенную крутых поворотов.

Урожденная Алиса Хейне, она родилась в 1858 году в Новом Орлеане. Ее родители, гамбургский банкир Мишель Хейне и его жена Мари-Амели Мильтенбергер, были эмигранты, но богатые эмигранты! Еврейка по происхождению, маленькая Алиса стала католичкой и провела на Старом Юге золотое детство, естественным образом дополненное поездками в Европу, где семья сохранила связи. Кроме великого немецкого поэта Генриха Гейне их отдаленными родственниками являлись потомки Массены и Надаяка.

Принятая таким образом во французское высшее общество, она встретилась с Мари-Оде-Ришар-Арманом Шапель де Жюмилаком, герцогом Ришелье и де Фронсак. Свадьба состоялась в 1875 году в церкви Сорбонны, что было привилегией дома Ришелье. Жениху было двадцать семь лет, невесте семнадцать. Она — высокая, белокурая, ослепительная. Он тоже совсем не плох. В общем, речь шла о браке по любви, который естественным образом укрепился двумя детьми: Арманом и Одилью. В Париже они жили в роскошном особняке № 25 в предместье Сент-Оноре, а летом, если не путешествовали, в замке О-Буиссон в Сарте, принадлежавшем герцогу.

Во время одного из путешествий супруг Алисы умирает в Афинах в 1880 году. Она становится вдовой… примерно в то же время, когда церковный суд в Риме провозгласил 3 января 1880 года расторжение брака, заключенного десять лет назад между Альбертом, герцогом де Валентинуа, старшим сыном принца Шарля III Монакского, с принцессой Мари-Викторией Дуглас Гамильтон, дочерью герцога Гамильтона, первого пэра Шотландии и принцессы Марии Баденской, внучкой Стефании де Богарне, когда-то усыновленной Наполеоном I. Этот брак казался удачным: ему двадцать лет, ей — восемнадцать. Но любовь не нашла места в этом браке. Это был всего лишь политический союз, который пожелал Наполеон III, коему леди Мари приходилась внучатой племянницей. Хотя, если употребить современное не очень элегантное выражение, это могло бы получиться. Мари была красива, а Альбер, моряк в душе, очень привлекателен — матовый цвет лица контрастировал со светлыми глазами; он был чувственный и умный, полный очарования и любезности, но временами высокомерный и нервный.

Начало было обнадеживающим, после того как 18 сентября 1869 года брачный договор был подписан во дворце Сен-Клу, а церковный брак был заключен тремя днями позже в замке Марше в Эсне, который до сих пор принадлежит семье Монако. Проведя несколько недель в Швейцарии, а затем в Бадене, молодожены в декабре прибывают в Монако. Здесь молодая герцогиня забеременела. Беременность протекала тяжело, и очень скоро она почувствовала себя несчастной. Она страдала вдали от матери и от своей страны, но еще больше, вероятно, от затворнической жизни рядом с мужем, который пренебрегал ею. Кроме всего прочего принц Шарль заболел, и его сестра герцогиня д'Урах приехала на Скалу, где она устанавливала свои законы. В феврале 1870 года Мари уехала из Монако в Германию и 12 июля 1870 года родила в Баден-Бадене мальчика, который впоследствии стал принцем Луи-Оноре-Карл-Антуаном. Она больше никогда не увидела дворец Гримальди, кстати сказать, к облегчению супруга, отправившегося на войну 1870 года, а после этого ставшего офицером испанского флота Все попытки сближения были напрасны, и после решения Рима Шарль III смирился с неизбежным 28 июля он объявил гражданский брак своего сына расторгнутым. И как раз вовремя: вот уже примерно месяц, как Мари Гамильтон стала супругой венгерского дворянина, графа Фестетикс, благодаря чему она смогла сблизиться в качестве подруги с императрицей Елизаветой Австрийской.

Герцог де Валентинуа встретил молодую вдову герцога Ришелье на Азорских островах, где он занимался парусным спортом на своей яхте «Ласточка». Он показал ей яхту и океанографические приборы, находящиеся на борту. Уже довольно длительное время его интересовали повороты и капризы Гольфстрима. Алиса пришла на яхту с детьми, и Альбер, который вот уже некоторое время испытывал серьезные финансовые затруднения, очень быстро был очарован красивой молодой женщиной… и такой богатой.

Вернувшись в Монако, он твердо решил жениться на ней, но принц Шарль III был не согласен. Сцена, которая произошла между ними, стала знаменитой:

«— Жениться на простолюдинке, немке, еврейке! — кричал принц Монако. — Вы что же, хотите нас обесчестить?

— Отец, эта простолюдинка — графиня Ришелье. Эта немка — американка. Эта еврейка — католичка и к тому же одна из самых богатых женщин Америки.

— Я знаю, что говорю!

— Я знаю, что говорю!»

Каждый остался на своих позициях, но Альбер не уступил. После смерти отца в 1889 году он стал правящим принцем. Через несколько недель в Париже в представительстве Монако, а затем в церкви резиденции папского посла на улице Варенн он вступил в брак с Алисой. 12 января 1890 года он торжественно въехал с супругой в свой добрый город для того чтобы быстро отправиться на свою яхту, которая теперь называлась «Принцесса Алиса».

Новой принцессе пришлось приспосабливаться к жизни жены моряка. Она держала в Париже блестящий салон, где встречались люди из светского общества и артисты. Первых она направляла во дворец, вторых — в Монте-Карло, где лет десять назад Шарль Гарнье построил театр. Но эта новая сцена не делала сборы. Заслуга принцессы Алисы заключалась в том, что она пригласила в 1892 году в Монте-Карло необыкновенного организатора — Рауля Гюнсбурга, который в течение почти пятидесяти лет посвящал себя монакской опере и превратил ее в одну из лучших в мире.

Благодаря Гюнсбургу на этой сцене были поставлены первые спектакли Масне, некоторые оперы Вагнера, до этого шедшие только в Байрайте, русские балеты Сергея Дягилева. Здесь также часто аплодировали Комеди Франсез, но принцесса Алиса больше не занимала большую центральную ложу. Несмотря на свою бурную деятельность, она в конце концов заскучала и начала мечтать о более свободной жизни. 30 мая 1902 года было объявлено о расторжении ее брака с Альбером, который снова отправился производить свои великие океанографические исследования. От этого брака не было детей, и каждый мог жить на свой лад. Во всяком случае, у принца больше не было финансовых проблем. Монте-Карло, его казино, его театр, его великолепные гостиницы отныне были реальностью, способной пережить века.

Принцесса Алиса вернулась к просвещенному, артистическому, космополитичному обществу, которое она так любила. Она вновь обрела свои парижские привычки и опять стала проводить время в замке О-Буиссон, который остался ее уделом. Именно в эти время ей был представлен Габриель-Луи Прэнге, который стал другом дома. Он часто приезжал в Сарт, иногда вместе с принцессой де Брольи: всего сто двадцать километров отделяло Шомон от летней резиденции Алисы, которая, расторгнув гражданский брак с Альбером, оставалась его супругой в глазах церкви. Наш летописец оставил описание замка, расположенного рядом с Ля Ферте-Бернар… и меню: «О-Буиссон был небольшим замком XVIII века, оборудованным по последнему слову английского комфорта. В деревянные панели большой гостиной были врезаны портреты во весь рост кардинала Ришелье кисти Филиппа де Шампеня, маршала Ришелье кисти Ван Лоо и герцога де Ришелье, министра периода Реставрации кисти Лоренса. В библиотеке можно было любоваться женским портретом Клуэ, который меня завораживал. Оранжереи О-Буиссон были великолепны, принцесса Алиса выращивала в них орхидеи, дар королевы Александры, которая прислала их из Сандрингхема. Повар был просто великолепен…»

Потом с удовольствием лакомки и гурмана он приводит полное меню обеда, на котором присутствовали мадам де Брольи, леди де Грей, герцогиня де Камастра и Пьер Лоти, большой друг дома, часто бывавший здесь.

Замороженная дыня в портвейне

Яйца «Аврора»

Лангусты в арманьяке

Цесарка по-монастырски

Воздушный пирог из картофеля

Жареные козлята с корзиночками с мирабелью

Салат

Говядина в желе

Цикорий в сметане

Фруктовое пюре

По словам Прэнге, именно в этот день Пьер Лоти «с нарумяненными щеками», на каблуках ходулях, «чтобы казаться выше», рассказал историю китайского торговца, который, потеряв горячо любимую жену, кремировал ее. «Он хранил ее пепел в золотом ларце. Если на следующий день ему предстояло принять важное решение, вечером перед тем, как лечь спать, он посыпал лоб ее пеплом. Таким образом, он вызывал душу жены и действовал на следующий день в зависимости от снов, которые внушало ему возвращение этой души. Успех всегда сопутствовал ему…».

Еще один завсегдатай, кстати, довольно неожиданный, праздников принцессы — Жозеф Кайо, который приезжал из своего имения в Мамере. Здесь он якобы произнес фразу, по поводу которой я до сих пор задаю себе вопрос: проявление ли это великой невинности или просто цинизм. Дело происходило в тот момент, когда этот честный человек ввел налог на прибыль: «Люди света злы на меня, но эти остервенелые роялисты не отдают себе отчета в том, что я просто восстанавливаю один из налогов божественного права монархии: подать». Странная манера показывать себя с хорошей стороны в высшем свете, который отнюдь не приветствовал возврат к старым традициям! Что касается настоящих республиканцев, они должны были проявить еще меньше воодушевления к этому напоминанию об истории, подобному волосу, попавшему в тарелку с супом. Наш невозмутимый и всегда снисходительный Прэнге характеризует эту личность как «блестящего собеседника, немного вспыльчивого, но человека невероятного ума…». Лично я — и я не одинока в своем мнении — хотела бы стереть месье Кайо из истории Франции так же радикально, как его жена убрала директора «Фигаро»… Всем дозволено мечтать. Чтобы закончить с принцессой Алисой, следует отметить, что она поддерживала тесные связи с Англией, королева которой Александра оказывала ей честь своей дружбой. Во время season она жила в гостинице «Клеридже», где встречалась со многими своими соотечественниками. В Париже она считала своим долгом помогать американцам подниматься по ступенькам общества, которое — несмотря на знаменитые браки по расчету — не всегда было для них открыто. Так однажды она приняла приглашение вновь прибывшей американки, хотя ни разу до этого ее не встречала, которая только что купила роскошный особняк и хотела проложить себе дорогу в высший свет Парижа. Алиса поручила Андре де Фукиеру организовать новоселье. Тот прекрасно справился с задачей, разослал приглашения от ее имени и сумел собрать послов и знатных дам, не считая целой плеяды артистов, таких как Карузо и Джеральдина Фаррар. Принцесса Алиса была в числе приглашенных, полюбовалась всем этим с видом знатока, а потом, спускаясь по главной лестнице под руку с нашим другом Прэнге, вздохнула: «Какой прекрасный вечер! Всех тут знали, кроме хозяйки дома…».

Ее сын, герцог де Ришелье, также женился на американке, но Сорбонна вновь увидела принцессу Алису Монакскую только на свадьбе ее дочери Одиль с графом, Габриелем де Ларошфуко.

Жоселен и герцогиня Эрмини

На этой бретонской земле, столь богатой великолепными свидетелями прошлого, нет ничего более прекрасного, более благородного и более величественного, нежели этот замок в своих каменных доспехах. Он устанавливает свои законы, доминирует над мирным пейзажем, и, если кто-нибудь что-нибудь забыл, то он помнит все. Его три уцелевшие башни столько видели на своем веку. Они были новые когда-то, до того как Ришелье сравнял их с землей. Мощный донжон отражается в воде маленькой речки Уст. Название, похожее на военный клич, плохо соответствует спокойному течению воды…

А главное, они видели Роанов!

Эти, башни иногда удалялись от нас, но всегда возвращались. Они глубоко вросли в историю Бретани, в ее легенды, которые не что иное как действительность, с тех пор как Оливье де Клисон воздвиг их во всем великолепии на славную память нашей страны.

После стольких войн и пожаров в XVII–XVIII веках Жоселен был заброшен. Башни главных ворот и подъемного моста также были разрушены в 1760 году. В нем даже была открыта прядильня для помощи бедным детям. Но он все еще являлся собственностью Роанов и принадлежал им и после революции. Герцог не эмигрировал и сохранил свою собственность. Но в каком состоянии!

В 1824 году эти грандиозные руины поразили герцогиню де Бери, посетившую Бретань. Она «посоветовала» восстановить замок, но Жоселену пришлось ждать еще сорок два года до 1866 года, когда герцог де Жоселен начал его восстановление, смененный после своей смерти в 1893 году герцогом Аленом. И огромный замок медленно вновь обрел былое великолепие, достойное во всех отношениях гордого девиза рода: «Король не смог, принц не соизволил, Роан сделал». А так как подобный замок нуждается в достойном хозяине, нашлась женщина, которая в начале XX века заселила его в соответствий с заслугами: та, которую друзья звали герцогиня Эрмини, а бедняки Морбиана и района Инвалидов в Париже — «доброй герцогиней».

Будучи принцем де Леоном (титул, который носили старшине сыновья в роду Роанов), будущий герцог Ален-Шарль-Луи женился в 1877 году на совсем молоденькой Эрмини, дочери маркиза Вертейяка, предки которого управляли Перигором и дали королю и даже Наполеону I — целую серию великих воинов. Единственная наследница, она обладала крупным состоянием, которым ее супруг, ставший депутатом от Морбиана, сумел распорядиться с мудростью, не исключавшей щедрость. Так был приобретен великолепный особняк на бульваре Инвалидов, построенный в XVIII веке Броньиаром, в котором герцогиня собрала не только все содержимое Готы, но в который также приглашала каждый четверг, в 5 часов, всех парижских неизвестных молодых авторов, более или менее изголодавшихся молодых поэтов, начинающих художников и — о! как это трудно — начинающих литераторов. В то же время она приглашала членов Французской академии[4], издателей, журналистов и других известных людей, но только способных помочь ее протеже. Всей этой публике она предлагала обильные и вкусные полдники, которые, несомненно, играли свою роль в том, что «бессмертные» позволяли втянуть себя в подобные мероприятия. Герцог был большим гурманом, а у герцогини был прекрасный шеф-повар. Приветливость и любезность этих встреч вызвали ироническое вдохновение у Анри Рошфора, который однажды заявил «Гостиная герцогини де Роан — это улица под крышей».

В числе прочих там стал бывать поэт, появление которого явилось личным вкладом герцога. В те времена дамы, если они не принимали у себя дома, к вечеру возвращались домой и перед тем, как готовиться к ночным выездам, устраивались в малой гостиной, в домашних платьях. Они принимали нескольких постоянных друзей, которые приносили им свежие новости и самые последние сплетни. Эти вечерние посетители принадлежали в основном к мужскому полу. У каждого из них было свое, предназначенное только для него, кресло или пуф, столик, на который он ритуально клал цилиндр, трость и перчатки. Они знали, что, приехав в определенное время, могут рассчитывать на несколько минут приятного тет-а-тет, в которые была возможность предаться радостям «умственного обольщения». Поэтому они терпеть не могли, когда встречали кого-нибудь еще в «свое» время, особенно, если тот не принадлежал ни к их клубу, ни к их обществу. «Они сверлили его глазами, как берут на прицел приговоренных к смертной казни во рву Венсенского замка» — уточняет Габриель-Луи Прэнге, добавляя: «Случалось даже, что новичок, не зная здешние нравы и обычаи, имел дерзость сидеть на мягком пуфе большого сеньора и даже положить перчатки, шляпу и трость на столик, предназначенный для самых иерархических почестей».

Именно это и произошло, когда однажды вечером герцог де Роан наносил свой ежедневный визит прекрасной мадам Джоан Балли. Он увидел у нее совсем молодого человека, искрящегося от вдохновения и чувств, комфортабельно расположившегося на его месте Герцог начал было злиться… потом успокоился. Маленький молодой человек был Жан Кокто, который вскоре появился на бульваре Инвалидов… герцогиня была не из тех женщин, которых могли смутить анекдоты подобного рода. Они с супругом, кстати, были очень дружны, и пять их детей скрепляли семью; два сына: Жоселен, который будет герцогом де Рваном и депутатом от Морбиана, но, погибнет в сражении в 19,16: году, и Жан, женившийся на мадемуазель де Талюэ-Руа; и три дочери, которые будут не менее знатными: Мари, принцесса Люсьен Мюра, затем графиня Шамбрэн и посол в Риме; Анна, вышедшая замуж за графа де Талейран-Перигора, и Франсуаза, будущая герцогиня де Караман.

Осенью семья перебиралась в замок Жоселен, чтобы продолжить блестящую парижскую жизнь с оттенком интимности, которая, несмотря на блеск, нормальный для герцогского дома, ничем не напоминала крайности хаотичного существования в Шомоне. Чтобы убедиться в этом, достаточно последовать за нашим другом Прэнге, который испытывал к Эрмини уважение, пронизанное любовью, за чуткость, которую она проявила, когда умерла его мать:

«Вы сходите с поезда на вокзале Плоермеля. Здесь вас ждет большая коляска, запряженная белыми почтовыми лошадьми, хвосты которых развеваются на ветру, с одетыми в зеленое и красное кучером и форейторами. Одиннадцать километров по ландам и рощам преодолеваются на полном скаку… В Жоселене вы находите самый семейный и дружеский прием. Герцог и герцогиня всегда встречают и приветствуют вас. После этого метрдотель проводит вас в вашу комнату, где ждет выездной лакей, закрепленный за вами на все время пребывания в замке. Он распаковывает ваш багаж, убирает одежду… Герцог де Роан, очень пунктуальный, придавал большое значение точности и не терпел малейших опозданий к столу. Обед додавался в полпервого, полдник — в пять часов и ужин — в восемь. Для — ужина, как и во всех других замках, женщины надевали вечерние декольтированные платья, а мужчины — смокинги. Иногда на полдник старые элегантные господа облачались в дневные смокинги из синего, пунцового или черного бархата. Метрдотели были в черной форме, а лакеи в зеленой и красной. Только в исключительных случаях прислуга надевала торжественные ливреи. При мне это произошло в Жоселене два раза, первый раз в 1903 году во время пребывания в замке эрцгерцога Карла Гамбургского, совсем молодого человека, который позже женился на принцессе Зите де Бурбон-Пармской и стал императором Карлом. А второй раз, это было в честь L.L.A.A.R.R. графа и графини д'Э, урожденной императорской принцессой Бразилии… Ничего не было красивее в Жоселене ужина в этой огромной столовой с каменными стенами, просторном средневековом зале, где статуя коннетабля де Клисона стояла напротив гранитного камина с расписанными яркими красками скульптурными изображениями герба Роанов. В нем адским пламенем пылал целый лес дров…».

Среди постоянных гостей Жоселена можно было встретить двух самых остроумных людей того времени, хотя и совершенно различных по направленности ума: один из них маркиз де Моден, внук пажа Людовика XV, обладал убийственным юмором, другой — аббат Мюгние — был викарием аристократического прихода Святой Клотильды и отвечал за все легкомысленные души Сён-Жерменского предместья.

Несмотря на поношенную сутану, большие башмаки и круглое крестьянское лицо, увенчанное копной рыжих волос, аббат ужинал в высшем свете не менее часто, чем наш друг Прэнге. Он иногда приезжал в Жоселен из замка Комбур, где летом находил пристанище у графини де Дюрфор.

Он был близкий друг Роанов, которых исповедовал, и для него всегда было готово место за столом. Как-то вечером на большом ужине его соседкой была дама далеко не первой молодости, которая выставляла напоказ на тощей груди под глубоким декольте роскошный брильянтовый крест. Когда все стали выходить из-за стола, кто-то спросил аббата:

«— Вы видели крест?

— Нет, — ответил тот, — я видел только Голгофу…».

В другой раз, когда герцогиня Эрмини тихонько упрекала его за отвращение, которое он испытывает к проповедям с кафедры, он ответил: «Госпожа герцогиня, Бог дал священникам слово, но он никогда не просил, чтобы они залезали в подставку для яиц, сея его».

Что касается маркиза де Модена, его высказывания слишком многочисленны, чтобы перечислять их все. Иные из них слегка отмечены жестокостью, присущей старому режиму. Так, богатому выскочке, которому отец собирался дать дворянство, спрашивавшему у него совета по поводу выбора девиза, де Моден ответил с жестокой улыбкой: «Его не надо искать: «Безродный!».

В другой раз, когда он только что отпраздновал свое 90-летие, во время обеда в Жоселене ему очень надоедал молодой человек с прогрессивными идеями, который хотел от него признания их обоснованности и необыкновенной ценности. Через некоторое время, выведенный из себя, маркиз встал: «Извините меня, месье, но я еще слишком молод, чтобы интересоваться политикой…».

Отмечал замок и все местные праздники городка и его окрестностей. Тогда здесь собирался весь ослепительный цвет бретонских костюмов, расшитых золотом и серебром, кружевных головных уборов, волынщиков с шотландскими и бретонскими волынками. В большом парке устраивали танцы, и это зрелище было достойно зрелища светских вечеров. Пользуясь случаем, герцог и герцогиня показывали, что они бретонцы до мозга костей, и не упускали случая запеть вместе с приглашенными «Bro Goz ma radou», который является в какой-то степени национальным гимном Бретани.

Огород Поншартрена

После смерти подозрительной Паивы, знаменитой куртизанки, родившейся в гетто Москвы, которая, благодаря своей красоте, сумела после многочисленных приключений женить на себе португальского маркиза, потом немецкого графа, ставшего принцем в день, когда он овдовел, красивый замок, построенный Мансаром в парках де Ле Нотр для семьи Фелипо, имя которой стало его названием, перешел, если можно так выразиться, от дьявола к Господу Богу. Принц де Доннерсмарк, ставший нежелательным во Франции после войны 1870 года, продал его знатной даме, которую наш Прэнге называет маркизой Виллеэрмоз — несомненно, офранцуженное Вилла-Хермоза. Она, по его словам, была тайным послом Ватикана в момент обнародования закона о конгрегации.

Необычайно красивая графиня жила почти по-королевски благодаря огромным доходам, которые она получала от изумрудных рудников в Перу. Она, конечно, принимала у себя с блеском, на чем мы не будем останавливаться.

Одетая всегда во все черное, она окутывала шею тюлем, на котором днем сверкали пять ожерелий из крупного жемчуга. Вечером жемчуг заменялся на брильянтовые ожерелья, прикрываемые дымкой того же тюля, позволявшего все же видеть очаровательную грудь в декольте.

Обычно она появлялась после полудня в большом вестибюле Поншартрена с тем, что она называла «своей садовой шляпой» на голове, то есть в большой шляпке из черного тюля. Потом она садилась в большую «викторию», открытую коляску с подвеской из кожи, смягчавшей толчки, запряженную сильными черными лошадьми с кучером и выездными лакеями в ливреях. Хозяйка замка приказывала отвезти себя в этом экипаже в ее огород. Это был образцовый огород с прямыми, как стрела, красивыми дорожками, к которому возможно, приложила руку Ля Кентини. Как и в Версале, огород этот был окружен решетками из кованого железа, ворота которых открывали перед коляской. И начиналась ежедневная инспекция.

Время от времени коляска останавливалась, чтобы маркиза могла осмотреть овощи, фрукты и цветы которые садовники и их помощники показывали ей на серебряных подносах перед тем, как отправить их в замок. Потом она возвращалась в замок, чтобы председательствовать на обеде, который подавался в два часа на испанский манер. Также был сдвинут во времени и ужин, который подавали в десять часов. После обеда маркиза совершала длительные прогулки по окрестности, но всегда в коляске. У нее, правда, имелся автомобиль, но пользовалась она им, только когда хотела поехать в Париж или в Дрэ.

Первая половина дня была посвящена делам. Она проводила ее в будуаре, украшенном полотнами Веласкеса, Гойи, Рубенса. Сидя в бержере[5], закутав, ноги в покрывало из соболя или шиншиллы, она диктовала письма, отдавала распоряжения своим секретарям. Любой из ее гостей, желавший поговорить с ней, не дожидаясь ее выхода в полдень, должен был испрашивать аудиенции, как у королевы, предупреждая ее «статс-даму» мадемуазель де Боруар, которая, как говорят, была похожа на Дон Базиля, но чья родословная — речь идет о старинном роде из Перигора — могла бы позволить ей в другие времена сопровождать настоящую государыню. Несомненно, мадам «де Виллеэрмоз» была соблазнена девизом Боруар: «хорошо служить, никогда не прислуживать».

Маркиза жила со своими двумя дочерьми. Они были так же красивы, как она, и так же набожны, Каждое воскресенье из Парижа приезжал доминиканец, чтобы в полдень отслужить мессу в часовне замка. Тогда мадам Виллеэрмоз и дети спускались из апартаментов в испанских мантиях, всегда с точностью часов, и занимали место в подобии ложи, обтянутой красным бархатом. Они следили за проповедью с вниманием и набожностью по большим молитвенникам, раскрытым перед ними. После этого священник, конечно, приглашался за стол замка, на котором в больших золотых павлинах, игравших роль ваз, лежали фрукты и сладости из роз и фиалок.

Хотелось бы узнать больше об этой наследнице конкистадоров Перу, но Габриель-Луи, судя по всему, потерял ее из виду во время войны. Он довольствуется тем, что заканчивает посвященную ей главу простым замечанием: «маркиза де Виллеэрмоз умерла». Эти несколько слов звучат гораздо более печально, чем любые речи.

Графиня де Клермон-Тонер и ее начальник вокзала

Возвращаясь из Турции, где все еще царствовал ужасный султан Абдулгамид, Прэнге провел несколько дней в Будапеште, где в воздухе еще витали воспоминания о Сиси, чтобы поклониться в королевском дворце в Буде «платью убийства из черного шелка и стилету, орудию преступления»; Он, естественно, был приглашен и, ужиная однажды во дворце на берегу Дуная, познакомился с совершенно удивительной французской знатной дамой. Она была красивая, высокая, с величественной походкой. Ее черные волосы, разделенные на прямой пробор, были бы красивы, если бы их позаботились причесать. На ней было платье из желтого шелка с длинным шлейфом, но, судя по всему, только что вынутое из чемодана и неглаженое, другими словами, страшно мятое. Добавим сюда лакированные сапоги для верховой езды.

Еще до того как все сели за стол, вновь прибывшая, странный вид которой, по-видимому, никого не шокировал, завела разговор с маленьким французом, которого ей представили — с нашим Прэнге, — попросив его убрать белую гардению из петлицы под предлогом, что она не переносит ее запах. Не более, чем другие запахи; они хороши только для того, чтобы отравлять воздух, так же как и мыло, щелочь которого, по ее мнению, раздражает кожу. Надлежащим образом и с полной безопасностью можно было умываться только чистой ледяной водой. Что касается черных фраков и особенно сорочек с накрахмаленными воротничками, которые носили мужчины, она их находила попросту нелепыми. Единственная истинная красота исходит от античной Греции, и эти господа много бы выиграли, надев задрапированные и сильно открытые туники.

Если бы не знатное происхождение этой дамы, Прэнге принял бы ее за сумасшедшую Он направился за стол нетвердой походкой Но ее звали Бланш, графиня де Клермон-Тоннер, и магия высшей аристократии произвела на молодого человека свой обычный эффект. К нему прибавилось очарование совершенно блестящей беседы. В самом деле, это была экстраординарная женщина, которая могла бы, как леди Стенхоп, вдохновить авторов романов, но французы так устроены, что они всегда предпочитают иностранных оригиналов.

Эта амазонка в полном смысле была предана телом и душой делу монархии. В конце своей юности она вышла замуж за графа Шандона де Бриай, чтобы расстаться с ним через год, посчитав, что шампанское является единственным интересным моментом в этом браке. У нее, кстати, всегда его было в избытке. Эта бургундка, которую выдавало слегка раскатистое «р», не пила ничего, кроме него.

Пылкая по характеру и страстно привязанная к Востоку, она два раза объехала вокруг земного шара, пронеслась кометой по Китаю, привезла из Сибири медведя, которого ей пришлось отдать в зоопарк Ботанического сада, после того как он чуть было не сожрал прислугу ее особняка на площади Франциска I. Впоследствии она попыталась сместить с трона персидского шаха, чтобы заменить его принцем из старинной династии, сидела в тюрьмах Турции и Греции, несмотря на это купила дворец на Корфу и посетила Албанию, цивилизацией которой она бесконечно восхищалась.

У нее было забавное прозвище: ее называли «графиня Носок», так как она никогда не надевала ничего другого. Отсюда и сапоги с вечерним платьем. Днем она никогда не надевала шляпку, если только не носила ее в руке, при этом перья или эгретки, украшавшие ее, подметали пыль с пола.

Однажды она решила, что ей не хватает замка. Эта мысль пришла ей в голову во время путешествия в Альпах. Поднимаясь по долине Дюрансы между Систероном и Барселонетой, она увидела на горном пике крепость, девять башен которой лежали в руинах, но часовня и жилые помещения сохранились. Основное место в строении занимал караульный зал с полом, выложенным звонкими каменными плитами. Графиня Бланш тут же вспомнила вольные замки, которые она видела в Святой земле: Моабский замок, замок Рыцарей Она почувствовала, что душой привязалась к этим старым камням. Она еще больше привязалась к нему, узнав название этого замка в руинах: Таллар! Таллар, который когда-то принадлежал ее семье. Тогда она купила его и перебралась в замок с арабской прислугой, собаками и начальником вокзала Бруссы, которого она привезла из Турции, потому что он там скучал. Она сделала его метрдотелем, это был исключительно живописный персонаж с огромными усами. Что касается ее повара, то это был поляк, убежавший из русской тюрьмы.

Весь этот люд занимал все свободные помещения в замке, и графиня Бланш, которая любила принимать друзей, снимала для них из года в год в деревне дом XVIII века, принадлежавший местному нотариусу, который она очень красиво меблировала: Со временем она стала уделять этому старому поселку, камни которого притягивали солнечный свет, больше внимания, чем своему роскошному особняку на площади Франциска I в Париже. Все же она устроила в нем в 1912 году. Персидский бал, который наделал столько же шума, что и бал Тысяча и одной ночи, данный двумя неделями раньше на улице Кристофора Колумба маркизой Шабрийан. Она выбрала свой замок, чтобы умереть в нем в очень преклонном возрасте, не перенеся смерти племянницы, дочери брата, которую она воспитала с материнской нежностью.

Так как хороши те друзья, с которыми расстаются, пришло время оставить Габриеля-Луи Прэнге спать вечным сном со своими воспоминаниями, изложенными на трехстах страницах таким изящным шрифтом, что в нормальной типографии это заняло бы еще более ста страниц. К ним прибавляются фотографии с дарственными надписями, бесчувственные лица, свидетели роскошной, немного торжественной жизни, которая больше не вернется. Мы могли бы вместе с Габриелем-Луи посетить и другие замки: Гробуа, Фонтен-Франсез, Бриссак, но не узнали бы ничего нового, кроме перечисления несколько отличающихся друг от друга хозяев.

Обычаи в те времена были везде одни и те же, и в знатных семьях были приняты традиционные церемонии, которые надо в конце концов признать попросту одинаковыми. Мы могли бы проникнуть в итальянские, испанские, австрийские или венгерские дворцы, но это значило бы выйти за рамки этой книги, посвященной некоторым из прекрасных французских владений и жизни, которая в них протекала.

Другие замки ждут нас. Нашим проводником больше не будет любезный месье Прэнге. Поэтому я позволю ему закончить эту главу заключительными словами его книги: «Да проявят читатели снисходительность к моей фривольности, которая была для меня нежной философией, равнодушной к общественному мнению. Многие мне ее не простили. Я их прощаю».

Что касается меня, я благодарна ему. А вы?

Глава V

Девушки и юноши в расцвете лет

Невозможно осветить надлежащим образом жизнь молодежи в семейных замках, не рассказав перед этим, как она жила зимой в Париже.

В те времена в жизни ребенка, мальчика или девочки, из высшего общества было три неизбежных этапа: кормилица, няня и, в зависимости от пола ребенка, учительница или учитель.

Кормилица, приезжавшая из французской провинции, принимала младенца с момента его рождения, чтобы кормить его своим молоком, что не могли делать элегантные молодые дамы, наполовину задушенные безжалостными корсетами. В то время как горничные изо всех сил тянули их шнурки, кокетки держались за спинку кровати или за задвижку окна.

Главным образом в Бургундии, Оверни или Нормандии, когда молодая женщина становилась матерью, перед ней открывалась прибыльная карьера. Она покидала свою деревню, оставляя своего не отнятого от груди ребенка, кормилице, живущей в округе, или кормилице без молока, которая растила маленького крестьянина на коровьем или козьем молоке, а то и на похлебке.

Потом она приезжала в Париж, чтобы кормить своим молоком маленького аристократа или будущего миллионера. Эти женщины отказывались от семейной жизни и покидали своих мужей и детей, которых они видели примерно раз в два года, приезжая, чтобы снова родить ребенка. Иногда они оставались намного дольше, уже после того, как ребенок был отнят от груди, потому что к ним привязались, и наоборот. Но это было все же довольно редко. Можно привести пример кормилицы Луи де Брольи, бургундки из Монсоша, которая прожила десять лет рядом со своим «молочным сыном», не хотевшим расстаться с ней. Будущий нобелевский лауреат был слабым ребенком, и после того, как его отняли от груди, не могло быть и речи, чтобы передать его няне, которая уже заботилась о его сестре Полине. Последняя рассказывает о настоящих сражениях между англичанкой и бургундкой, которых, мало заботил старинный союз, заключенный во время столетней войны: «Они обругивали друг друга, каждая на своем жаргоне: кокни, с одной стороны, и овернское наречие — с другой: «Помешанная! Чокнутая! Надсмотрщица за коровами!» — самые мягкие оскорбления в адрес друг друга, которые я слышала от них каждый день». Победа, однако, оставалась за кормилицей, у которой уже не было молока.

Костюм, в котором гордо ходили кормилицы, невозможно было сравнить ни с каким другим. Он состоял из белого чепчика, к которому прикреплялась большими позолоченными булавками огромная рюшка из лент ярких цветов: красного, синего, зеленого или вишневого. Их концы свисали до земли и развевались за спиной. Ниже шла очень свободная накидка, расшитая бархатной тесьмой, прикрывающая белый передник с широкими карманами. Домье, а также Кристоф в «Сепере Камемберо» навеки запечатлели эту величественную фигуру, прогуливающую маленьких аристократов по Елисейским полям или в Булонском лесу, под наблюдением кучера, сидящего на высоком ландо с гербами в цилиндре и широком плаще с каракулевой подкладкой.

Случай «Брольи» все же особый. Обычно после того, как ребенка отнимали от груди, истощенная кормилица отправлялась обратно в свою деревню с довольно приличной суммой, для того, чтобы снова родить и вернуться предложить свою щедрую грудь другому богатому младенцу.

После того, как его отнимали от груди, бывший грудной младенец без всякого труда оказывался в Британской империи при посредстве няни, прибывшей прямо из Англии или Шотландии. В знатных семьях это было почти всеобщим обычаем… Считалось хорошим тоном отдавать своих детей в сильные руки дочерей Альбиона. По крайней мере, два поколения убаюкивались на языке Шекспира.

В действительности, они играли роль постоянной няни. Они брали все заботы о детях на себя, спали рядом с самыми маленькими, одевали их, дети доверяли им свои большие и маленькие горести. Так, у маркизы д'Аркур няней была Аньес Линч, молодая девушка двадцати лет, приехавшая во Францию по рекомендации английской ветви семьи. Сначала она каждый год ездила на родину, потом со временем поездки стали все реже, и в конце концов она стала безвыездно жить со своими подопечными. Она не расставалась с ними, пока они не выросли. За эту преданность она была похоронена в фамильном склепе. Разумеется, ее жизнь протекала отдельно от прислуги. Таким образом, это была сила, с которой должна была считаться гувернантка, которая появилась, когда старшей девочке исполнилось семь лет. Это была немка Хелен Гербауман.

Она и кормилица ненавидели друг друга от всей души. Вновь прибывшая была учительницей и преподавала детям математику, немецкий и, что самое удивительное, французский. Так как няни были англичанками, в те времена существовало впечатляющее количество молодых аристократов, которые свободно говорили только на британском языке. Так как родители также говорили на этом языке, французский появлялся только на склоне лет. Так же как и чувство привязанности к родине-матери. Дошло до того, что во время столкновений в Фашоде совсем молодая Полина де Брольи, ставшая позже графиней де Панж, чтобы доставить удовольствие своей няне, решительно встала на сторону лорда Китченера, считая нашего бедного майора Маршана чем-то вроде бандита с большой дороги и одновременно отвратительным убийцей.

Жизнь детей протекала в этом окружении отдельно от жизни родителей. Дети жили на верхнем этаже дома, прямо под прислугой, у них была своя столовая, где они ели вместе с няней и гувернанткой. Каждое утро они шли здороваться с матерью и отцом. Только когда они достаточно подрастали, их допускали к общему столу, естественно, в интимной обстановке, а девочек приглашали в гостиную по «дням» матери. Помимо этого они занимались каждое утро в специально отведенной для этого комнате, после чего, около одиннадцати часов, карета отвозила их, скажем, на Марсовое поле, где под наблюдением англичанки или немки — никогда обеих сразу — и кучера они встречались со своими маленькими товарищами. После обеда случалось, что мать брала с собой девочек в объезд города в карете, который она делала, чтобы «развезти визитные карточки» в тот или другой дом друзей. В противном случае дети снова совершали прогулку между уроками фортепьяно, пения, рисунка акварелью и других любительских видов искусства.

Приходило время, когда няня окончательно возвращалась на родину. Часто это были настоящие трагедии для детей, которые видели в ней вторую мать, в то время как их собственная представлялась им скорее эфирным божеством, роскошно одетым и усыпанным брильянтами, которое осторожно целовало их по вечерам, стараясь не испортить прическу…

Элизабет де Грамон было достаточно двух строчек, чтобы описать, чем была детская жизнь в этой социальной категории, которую тогда называли «запеканкой», термин, который лично я нахожу слишком кулинарным: «Кроме работы и двух часов хождения по Елисейским полям, нам было все запрещено. И мы работали». Она добавляет: «Я неутомимо переходила от английского к немецкому, от фортепьяно к трапеции и от танца к рисунку». Ей еще повезло, что у нее в качестве гувернантки была некая мадемуазель Вивье, которая разрешала этой ученице со способностями к языку и литературе читать почти все, что она хотела.

Но когда приходила летняя пора и семья уезжала из Парижа в замок, казалось, поднимался занавес, открывая путь к бегству. Это было нечто вроде свободы, радость жизни на открытом воздухе и более близких отношений с родителями.

Молодая хозяйка замка Манже

Молодая Элизабет не знала свою мать, Элизабет де Бово-Краон, которая умерла, произведя ее на свет. Ее отец, профессиональный офицер, не мог брать с собой маленькую дочку в различные гарнизоны и оставил ее на попечение дедушке и бабушке. Но когда Аженор де Грамон снова женился, маленькая Элизабет имела счастье привязаться к своей мачехе. Последняя, Маргарита де Ротшильд, дочь барона Карла из немецкой ветви семьи, вызвала его неудовольствие, выйдя замуж за француза, к тому же христианина, и была вынуждена отказаться от роскошной жизни, которую она вела у Ротшильдов, бывших настоящим феноменом общества, о котором мы поговорим позже. Она согласилась на скромную жизнь, которую ей мог предложить небогатый муж, которого она любила.

Семья жила в то время на улице Франциска I в квартире, «безобразно отделанной обойщиком Пижасу… Что касается умывальной комнаты моей матери, то ею бы не удовлетворилась мидинетка[6] 1926 года: темная антресоль с мраморным умывальником и полосатой коленкоровой занавеской, скрывавшей туалетные принадлежности. Ванная комната была в том же роде…» Несмотря на это семья старалась быть достойной своего положения в обществе. Умирая, принц Бово-Краон завещал своей внучке Элизабет замок Манже, красивое строение в стиле Людовика XIII, расположенное в Сарте, недалеко от Краона, и благодаря этому «достаток семьи увеличился». Наконец, появилось собственное место, где можно было проводить летние дни, во всяком случае, до совершеннолетия или брака молодой владелицы, которая тогда имела бы право жить в нем одна.

Графине Маргарите совсем не нравилось в Манже. Она находила, что замок слишком далеко от Парижа. Действительно, жизнь, которую она там вела, не изобиловала развлечениями. Утром она прогуливала свою собачку по гравию аллей, а после обеда читала старые номера «Обозрения двух миров». Что касается герцога, он занимался землей. Для Элизабет же маленький замок представлял собой рай.

По приезде она начинала с того, что обходила весь замок, приветствуя по дороге портреты своих красивых предков и проверяя, стоит ли «напудренный молодой человек в розовом фраке» на углу рояля. Потом она шла в библиотеку со шкафами, закрытыми на ключ, в которых были свалены романы Жоржа Онета, Поля Бурже и философа Каро. После этого обхода она проводила все свое время только под открытым небом среди «тенистых лесных полян, тропинок, бегущих сквозь рощи, стен, в которых я знала все проломы, чтобы попасть в поля и виноградники!»

В июле, когда все высшее общество отправлялось на воды или в Дьеп, дети семьи Грамон жили в Манже под присмотром прислуги, гувернантки, преподавателя и маленького мопса.

«Я уезжала на маленькой коляске в лес, где читала, зарывшись в скирду или устроившись на полянке рядом со сверкающим источником. Позже я прочитала здесь «Понедельники» Сент-Бёва и в этом темном лесу в моей памяти вперемешку сменяли друг друга принцесса Юрсенов, аббат де Берни, Мария-Антуанетта, Жозеф де Мэстр, Бальзак, Вольтер, Сюлли».

Когда Аженор и Маргарита наконец приезжали в Сартр, они все вместе ездили по утрам верхом в лес Берсе, а после обеда за семьей приезжал на коляске управляющий, чтобы сделать объезд ферм, так как нельзя представить себе замок без сельского хозяйства, которое дает ему жизнь. В связи с этим Элизабет де Грамон приводит забавное воспоминание: «Дворы ферм были полны грязи и навозной жижи, которые я стала счищать с ног, перед тем как войти на ферму пополдничать молоком с жареными каштанами: «Не надо чистить их, принцесса, не надо!» — однажды сказал ей работник фермы, для которого наследница принца автоматически имела право на тот же титул.

Естественно, в сентябре-октябре охотились, как, кстати, и везде. Безусловно, не с таким блеском, как в Шомоне или в других ему подобных замках, которые нам еще предстоит посетить. Элизабет обожала свое маленькое владение, где она чувствовала себя по-настоящему дома, и не мечтала ни о чем лучшем, как увидеть в будущем своих собственных детей, резвящихся там. Но судьба решила иначе.

Когда в 1886 году умер барон Карл де Ротшильд, отец мадам де Грамон, положение семьи коренным образом изменилось. На нее обрушился настоящий золотой дождь. Они тут же переехали с улицы Франциска I в просторный особняк, расположенный на углу улицы Шайо и Елисейских полей, купленный у графа Владимира де Монтескью-Фезензак. Герцог де Грамон наконец-то смог вести широкий светский образ жизни, который он так любил. Жена следовала в этом за ним, хотя ее вкусы вовсе не соответствовали такой жизни. Как истинный представитель семьи Ротшильдов, она любила окружать себя редкими и великолепными вещами. Благодаря ей дом был восхитительно украшен и меблирован. Она предпочитала роскошным платьям менее блестящие туалеты, которые больше подходили обществу, которое она любила: обществу писателей, артистов и политических деятелей. Поэтому, несмотря на свое большое состояние, она не вызывала зависти других женщин. «Ее нравы были чистыми, а туалеты простыми, возможно, слишком простыми…»

Быстро возникла необходимость в замке. Мало заботясь о ремонте Бидаш, старинного и благородного владения герцогов де Грамон, отец Элизабет решил построить новый замок недалеко от Парижа: им стал Вальер, воздвигнутый в поместье Мортефонтэн рядом с Сенлисом, с почти такой же роскошью, которую мы еще найдем в замке Фериер, легендарном владении Ротшильдов. Тридцать комнат, каждая с ванной и туалетом, соединенных широкими галереями, не считая просторных гостиных. Кроме того, при замке был конный завод, конюшни, псарня, дом для сторожей, ферма по выращиванию фазанов и оранжерея с орхидеями. Создается впечатление, что в то время мало заботились о выращивании герани или бегонии: только самые дорогостоящие цветы имели право гражданства.

А что же Манже? — спросите вы: Что стало с Манже, дорогим маленьким замком Элизабет с пятью комнатами для гостей и единственной ванной комнатой? Однажды вечером, когда молодая владелица замка читала при свете лампы Виктора Гюго, она услышала, как ее отец говорит, что только что сдал Манже в аренду. Обеспокоенная и, кстати, недовольная, она тут же спросила: кому? Очень аккуратным людям, Монтгомери, из старинной нормандской семьи, которая, как мы знаем, стала английской. Элизабет все же была недовольна: «Что же тогда стоит право собственности, которое было у меня отобрано по воле моего отца? Я почувствовала свою беспомощность, и одновременно мне было стыдно, и я была в отчаянии». Вот так создают феминисток.

Увы, Монтгомери, не особо деликатничая, пересдали замок американцам; которые вели себя в нем, как настоящие вандалы. «Эти ужасные люди не жили в Манже, они загрязняли его. Они устраивали оргии с девицами, развращали округу нелепыми чаевыми. Прекрасная Отеро жила в Манже…»

Когда, уже после того как она вышла замуж и стала герцогиней, молодая владелица захотела снова увидеть свой дом, она его не узнала: старинная мебель исчезла, обивка была грязная и порванная. Тогда она склонилась к мнению своего супруга и согласилась продать замок, никогда не простив того, что сделали с ее любимым домом.

Получив более или менее приличное образование от нескольких странствующих преподавателей, девушки обычно мечтали о замужестве, которое позволяло им наконец жить на взрослый манер. Они, как правило, соглашались на первого претендента, которого им предлагали.

Встречи происходили не в замках — исключая провинцию! — а чаще всего там, что называлось в то время «белыми балами», разновидности матримониальных мероприятий, которые начинались, неизвестно почему, в полночь. Туда привозили девушек на выданье. В свою очередь, молодые люди, решившие вступить в брак, посещали в течение более или менее длительного времени эту «ярмарку невест». Самые прилежные танцоры — которых Элизабет де Грамон называет «полотерами», — были обычно «некрасивые, тщедушные, не умели танцевать, вонзали свои острые коленки мне в ноги, пачкали мои сатиновые туфли… Асы того времени лишь бросали презрительный взгляд на нашу толпу и уезжали в другое место».

Красивая, остроумная, молодая, хорошо воспитанная и очень богатая Элизабет в действительности не нуждалась в этих вечеринках — предложения о браке накапливались у ее отца, по ее мнению, даже в слишком большом количестве. К несчастью, очень независимая, она решила взять дело в свои руки и как-то мимоходом, заметив «красивую внешность» Филибера де Клермон-Тонера, старшего сына герцога с той же фамилией, вышла за него замуж в 1896 году. Это позволило ей кроме всего прочего открыть для себя Бургундию под знаком двух самых величественных замков провинции: Анси-ле-Фран и Танлай. Она не получила от замков какого-либо удовольствия, во всяком случае, это касалось первого, который принадлежал ее свекру и свекрови и в котором те жили. «У меня было впечатление — и я его высказала, что я вошла в подземелье». Подземелье, великолепие которого она, тем не менее, признавала: «Угрюмый и великолепный Анси-ле-Фран близок к совершенству». И трудно ей возразить. Замок, построенный на берегу Армансона, является шедевром, чудом строгой сдержанности. Этот дворец в итальянском стиле состоял из четырехугольника гордых зданий, окружающих восхитительный главный двор. Антуан III де Клермон-Тонер начал строительство замка в 1546 году Болонский архитектор Серлио составил план постройки и следил за работами, внутреннюю отделку осуществлял Ле Приматис. К несчастью, Антуан III не увидел окончания работ, завершившихся около 1622 года. Строители, последовательно сменявшие друг друга, столь скрупулезно следовали директивам двух итальянцев, что, по мнению современников, «можно было сказать, что замок построен в один день, настолько он приятен взору». Как бы там ни было, короли посещали его: Генрих III, Генрих IV, Людовик XIII, а также Людовик XIV, к несчастью, в сопровождении Лувуа, ревность которого успокоилась только тогда, когда он вырвал замок из рук владельца. Клермон-Тонерам пришлось ждать до 1845 года, чтобы возвратить свой прекрасный замок, благодаря Гаспар-Луи, который женился на самой богатой наследнице семьи: Сесиль де Клермон-Монтуазон.

Но после стольких лет величия и блеска жизнь на берегу Армансона, кажется, приобрела некоторый привкус горечи. Замок прекрасен, но его содержание стоит дорого, отсюда и жалобы молодой супруги: «Как можно скучать в таком прекрасном месте, каким является Анси-ле-Фран? (Она находила его даже красивее Фонтенбло). Так вот я в нем скучала, и даже ужасно. И мой муж в нем скучал. И мой свекр в нем скучал… Летом мы ужинали в семь часов из-за моей золовки, которая была еще ребенком, и особенно из-за того, что повар любил кататься на велосипеде прохладными вечерами. С восьми часов вечера в ожидании наступления темноты мы всей семьей сидели на каменном балконе, который возвышался над передним двором с травяным газоном в виде ромбов, огороженным тремя рядами деревьев. Мы смотрели на местных жителей, которые непрерывно проходили через двор. Это было маленькое развлечение…

Выйдя из столовой в стиле Карла X, мы направлялись в караульный зал, где можно было составить партию в бридж в каждом оконном проеме. Мы играли в бильярд, стараясь не смотреть в окна на холмы, покрытые белой пылью от цементного завода Полие и Шосон, стоявшего вплотную к стене парка… Пока светило солнце, жизнь снаружи казалась мне невыносимой… я предпочитала поэтому крутиться в замке, а не в парке, умудряясь создать атмосферу, в которой скука становилась какой-то внутренней вещью… Я ходила по паркету, жирному от трехсотлетних втираний. Они наполняли помещения благоуханием, и солнце любовно задерживалось здесь… Комната Цветов была настолько красива, что я знаю множество людей, которые с радостью провели бы в ней два дня. В ней было все необходимое: мыло и одеколон в туалетной комнате, запас перьев в пенале. Но дело заключалось именно в том, что, если бы сюда кто-либо приехал, весь этот тщательный порядок был бы нарушен. А именно это любила моя свекровь: порядок! С утра до вечера она прогуливалась по замку, что очень полезно для здоровья. Она ходила с севера на юг и с востока на запад: я никогда не видела замка, в котором поддерживался бы такой образцовый порядок… Вечером моя свекровь читала вслух старый назидательный том под названием «Жизнь и смерть маркизы де Клермон-Тонер». Этот титул носила в то время молодая супруга, которая невозмутимо слушала рассказ о своих последних минутах.

«В общем и целом мои свекр и свекровь были героями. Они посвятили себя Анси-ле-Фран, как посвящают себя идее или соусу. Они это делали с простотой и достоинством, которыми я теперь восхищаюсь. Они были добры, мягки и воспитаны, а я же, безусловно, не была с ними ни добра, ни мягка, ни воспитана. Я сожалею теперь об этом: это единственные угрызения совести в моей жизни…»

Создается впечатление, что Элизабет действительно вела себя не особенно правоверно. Если она не копалась в семейных архивах, она просила подать себе чай на острове пруда в парке или, в зависимости от погоды, приготовить ей ванну в зале Совета, чем вызывала настоящую боевую тревогу: «Приносили вязанки хвороста, разводили огонь, как для большого костра, Приготовление этой ванны продолжалось целый час, и процессии камеристок пересекали двор с халатами, домашними туфлями и духами…»

Скажем прямо, мало свекровей переносили бы подобные капризы, имеющие целью только усложнить им жизнь и нервировать их. К счастью, существование Элизабет облегчал Танлей, очаровательный веселый Танлей, дворец Дамы Тартинки, храм Хорошего стола, куда она с супругом устремлялась в среднем четыре раза в неделю, «чтобы покутить у своих соседей и друзей, маркиза де Танлей, его сестры Сюзанны и его матери, самой молодой из троих. Никогда я не видела более гостеприимного трио. У маркиза были небывалый стол и погреб и здоровый аппетит. К нему поступало великое множество разнообразных продуктов: пулярки из Мана, рыба из Булоне, дичь с его земель, наилучшие паштеты. Готовились также блюда по специальным рецептам «Я вспоминаю о зайце по-королевски, о кнелях из фазанов и овсянок, приготовленных в трюфелях. Вина пятидесятилетней выдержки легко путешествовали вокруг стола, и столетняя водка лилась рекой. Чтобы согреть её до нужного уровня, мадам де Икс не боялась ставить рюмку в центр своей пышной груди, перед тем как преподнести ее хозяину дома…» Все эти прелести не помешают безжалостному цензору в юбке добавить: «Ледяной воздух Бургундии, распространявшийся по всему замку, способствовал этим излишествам».

Став герцогиней, Элизабет не была счастлива с человеком непостоянным и находящимся рядом с ней из-за денег, но она устроила свою жизнь, в которой, к сожалению, две дочки Беатрикс и Диана совсем не занимали места. Это иногда случается с интеллектуальными феминистками, настолько привязанными к идее освобождения женщины, что они стараются склонить ее к свободе ото всех обязанностей и даже, надо это сказать прямо, от ее главного предназначения: давать жизнь и заботиться о том, чтобы новые жизни развивались настолько гармонично, насколько это возможно.

Что касается мужа, она пыталась вовлечь его в то, что она называла своим «вторым миром», миром литературы и искусства, в котором она играла важную роль. Мы вернемся к этому позже, когда закончим рассказ о начале века. Так как ей этого не удалось, она в конце концов отправила его в его мир.

Конечно, Элизабет де Грамон была не единственной женщиной того времени, у которой не удался брак и которая не высказывалась по этому поводу, как мы еще сможем в этом убедиться.

Канонисса[7] и ее замок

Немного сложно, рассказывая о «девушках в расцвете лет», говорить о несколько своеобразной демуазель[8], графине Полине д'Армайе, хозяйке замка Сент-Амадур в Анжу, родившейся, как и Виктор Гюго, когда «этому веку было два года», и умершей, кстати, очень богатой в 1891 году. То, как она понимала жизнь в замке, заслуживает того, чтобы быть рассказанным. Особенно пером ее правнучки, графини де Панж.

«Канонисса была любопытной персоной… Сирота, она, хотя и была довольно привлекательна, отказалась от всех планов замужества из опасения, что ей придется отдать мужу все бразды правления в делах, которыми она хотела руководить сама. Она получила титул канониссы в Баварии, чтобы носить звание, не позволяющее называть ее старой девой. Она называла свой диплом «мой бумажный муж…»

Привязанная к земле длинной цепочкой пред ков она жила абсолютно на манер дворянина-фермера, нюхала табак, как солдат наполеоновской старой гвардии, охотно играла в карты с арендаторами, увлекалась всеми видами сельского хозяйства и — оборотная сторона медали — употребляла иногда выражения, мало подходящие для слуха «капитула», пусть даже баварского. Как Жорж Санд, она любила носить брюки, которые, на ее взгляд, были намного удобнее юбок, чтобы перешагивать плетни, разделяющие ее поля, и проведывать коров, ради которых эта дама земли была готова на любые жертвы. Она даже ездила в Шотландию покупать короткорогих быков дархамской породы, чтобы еще более улучшить свое гужевое поголовье.

Ее замок назывался Сент-Амадур. Это прекрасное имение со старинным названием принадлежало роду Армайе уже века. «С возрастом у нее появились маниакальные черты. Она тиранила бедных девушек, служивших ей компаньонками, основная задача которых состояла в ежедневном чтении наизусть канноника[9], в то время как канонисса, освобожденная таким образом от нудной обязанности, занималась своими бухгалтерскими книгами и составляла завещание».

Ох уж это завещание! Оно наверняка являлось основной темой разговоров в семье. Не единожды переделанное, укороченное, приписанное и — главное — с непрерывно меняющимся в зависимости от настроения и погоды основным наследником, оно было чем-то вроде дамоклова меча, вечно висящего над той или другой головой. В конце концов оно все же нашло свой последний адресат: мать мадам де Панж, которая, по крайней мере, проявляла интерес к своей старой тете и утруждала себя, посещая ее. Что касается последней, «она позаботилась о том, чтобы приготовить себе гроб по росту из красивого красного дерева, отделанный бронзой; в ожидании ее смерти он использовался для хранения запасов картофеля…»

Попав в руки молодой и предприимчивой пары, Сент-Амадур познал что-то вроде возрождения. Брольи мечтали жить там на манер джентльменов-фермеров. Они отремонтировали замок, чтобы устроиться в нем и продолжать сельскохозяйственные работы канониссы. Из этого был сделан логический вывод: принц стал депутатом от Шато-Гонтье, не проведя даже малейшей избирательной кампании. В замок была переведена вся парижская прислуга, что породило определенные трудности с некоторыми слугами, непоколебимо привязанными к брусчатке столицы. В конце концов удалось все уладить, так как депутат должен был иметь, о крайней мере, какое-нибудь пристанище, не слишком удаленное от Бурбонского дворца[10]. Это было больше, чем пристанище! Именно здесь старший брат Полины, Морис, в то время студент высшего военно-морского училища, страстно увлеченный физикой, устроил среди мебели в стиле Людовика XV при помощи камердинера свою первую лабораторию. Известно, кем он стал впоследствии: шестой герцог де Брольи, покинув военно-морской флот, стал доктором наук, профессором общей и экспериментальной физики в коллеж де Франс, был избран в академию наук и наконец во Французскую академию. Что касается его[11] брата Луи, он перешел от занятия историей к математической физике, создал в 1924 году волновую механику, получил в 1928 году Нобелевскую премию по физике и последовал за своим братом в вышеназванные Академии.

Как путешествовали по Франции, оставаясь в семье

В то время, как образование девушек часто оставляло желать лучшего, образование юношей было гораздо более тщательным, яркое доказательство чему мы с вами только что получили. После того, как он вырос из нянек и гувернанток, молодой аристократ учился в коллеже, поступал на юридический или факультет естественных наук, если только не выбирал Высшую политехническую школу, Сен-Сир или Высшее военно-морское училище, потому что в то время было еще далеко даже до мысли о военно-воздушном училище.

Выходя каждый день после занятий из колледжа, мальчики также пользовались относительно большей свободой. Никаких карет, если только не захочешь; никаких лакеев, следящих за каждым вашим жестом, никакого надзора. Так, молодой Огюст-Антонен Номпар де Гомон; который стал впоследствии герцогом де Ля Форсом, рассказывает, как после суровых занятий в коллеже Иезуитов на улице Мадридаон добирался до улицы Сен-Гийом, Он спускался пешком по Елисейским полям до Курсов ля Рен (сегодня Курсы Альберта I), потом, если была хорошая погода, — садился в империал[12] трамвая, в то время еще на конной тяге, следовавшего по маршруту Лионский вокзал — мост Альма, который пересекал Сену по мосту Сольферино, ехал по улице того же названия, выезжал на бульвар Сен-Жермен, чтобы наконец высадить нашего ученика почти на углу улицы Сен-Гийом. «Вы совершали прогулку со скоростью неторопливого шага двух, першеронов на уровне нижних зеленых веток каштанов, вдыхая аромат цветов». Возвращение на улицу Пресбур, где находился семейный особняк, часто скрашивалось компанией одного или двух товарищей.

В 1902 году, получив соответствующий диплом, герцог присутствовал на свадьбе своей любимой сестры Элизабет — число девушек, которых в то время звали Элизабет, действительно впечатляющее — с виконтом Гастоном де Луппе. Этот брак ему нравился, потому что он заключался под знаком любви, но, с другой стороны, ему было немного грустно расставаться с той, которая была его подругой детства. В семье Гомон-ля-Форс их было четверо детей. Он и Элизабет старшие. Однако расставание подарило некоторую компенсацию: молодожены проводили лето в замке Асон, под Коарразом, одном из двенадцати владений барона в Беарне, где Генрих IV провел раннее детство. Замок находился в двадцати четырех километрах к югу от По, не очень далеко от старинной крепости де Гомон в районе Ариеж, главного родового поместья герцогов де Ля Форс. Любимый брат был приглашен полюбоваться цепью Пиренеи. Для него это было началом своеобразного путешествия по Франции Путешествия из замка в замок лишь с редкими остановками в вульгарных гостиницах. В этом состояло преимущество великосветских семей: почти везде можно было найти родственников, чтобы остановиться у них. В наши дни престижная гостиничная сеть — Эстафета замков — предоставляет в распоряжение путешественников подобный образ жизни с той лишь разницей, что это стоит на много дороже.

Итак, наш молодой человек отправился в Ассон, который еще принадлежал в то время прадеду и прабабушке Гастона де Луппе, графу и графине д'Ангос. Он выехал из Ля Жюмельер — замок, который мы уже знаем — поездом, доставившим его из Тура в Коарраз-Ней через Тур, Бордо, Дакс и По. На железнодорожной станции его ждало ландо, запряженное большими «каретными лошадьми» графа де Луппе, чтобы отвезти его в замок.

Он провел там четыре дня, украшенные посещением Лурда и Бетаррамских пещер, достопримечательностей этого края. Потом, так как молодожены направлялись в Арль, где они только что купили особняк, обустройству которого молодая виконтесса отдавала все свои силы, он попросил совершить экскурсию в Тулузу, а затем по дороге все осмотрели только что отреставрированную старую часть Каркассона. Кажется, путешественники сделали остановку в замке Пеннотье. Затем они прибыли в Арль и приятно провели несколько дней в новом особняке Элизабет посреди античных руин, на площади Арен. Так как дом только обустраивался, и в нем хватало работ, молодой путешественник, посетив предварительно Авиньон, снова сел в поезд — сначала на Лион, потом на Безансон. Там он пересел на местный поезд по направлению к Луру. Будущий герцог вышел на маленьком вокзале Монбозона, где его ждал двоюродный брат, граф Граммон — с двумя «м»! — со своим фаэтоном.

Экипаж направился в Виллерсексель, земли которого находились в нескольких лье от станции и который принадлежал маркизу, отцу кузена. Маркиз вновь выстроил замок рядом со сгоревшим во время сражения, развернувшегося здесь в 1870 году, выигранного знаменитой армией Бурбаки. После пожара уцелело только прекрасное здание для прислуги, возведенное когда-то Никол я Леду. Маркиз де Граммон, не смирившись с потерей замка, который он любил, решил поручить вновь отстроить его Гарнье, архитектору, построившему здание Парижской Оперы. Что, судя по всему, не привело в восторг нашего посетителя: «Вместо замка в стиле Людовика XIV он построил замок в стиле Людовика XIII. Я стоял перед просторным городским особняком из кирпича и каменных блоков, на пороге которого маркиз де Граммон, которого очень боялись его дети, принимал чрезвычайно учтиво гостей. Мягкость и душевное спокойствие моей тети было улыбкой этого большого дома». Мы вернемся к замку Виллерсексель во втором томе нашего исследования.

То ли из-за характера маркиза, то ли по какой-то другой причине наш путешественник не стал задерживаться в замке. «В Лудре я сел на поезд по направлению в Нанси. Автомобиль моей тети из Лудра приехал за мной на вокзал столицы Лотарингии». Небольшое историческое напоминание, касающееся осады Нанси в 1633 году, во время которой Ля Форс сыграли важную роль… в то же время они совершенно проигнорировали героическую защиту города от Карла Смелого, за полтора века до этого; ни один из членов рода в ней не участвовал. «Через двенадцать километров я вышел из автомобиля перед крыльцом замка Лудра, построенного пятьдесят лет назад графом и графиней де Лудр в центре английского парка (недалеко от старого замка, ставшего непригодным для жилья)… Стены замка были покрыты желтой штукатуркой, фасады и проемы окон обрамляли ярко-красные кирпичи. Внутренняя отделка замка была очень приятная; внешняя — чрезвычайно величественная графиня де Лудр, урожденная Бово, свекровь моей тети, воспроизвела здесь первый этаж прекрасного замка Аруе, который принадлежал семье. Мой дядя был депутатом от Нанси. В этом октябре 1902 года в замке гостило несколько друзей. Каждый вечер подавался элегантный ужин со всей роскошью, свойственной периоду до войны 1914 года… Что мне не надоедало, так это длинные беседы тет-а-тет с моей тетей, мы были примерно одного возраста».

Наш рассказчик добавляет, что тетя для него была как старшая сестра. Во, всяком случае он, кажется, с удовольствием задержался на лотарингской земле — вернее на том клочке, что Франция сохранила от нее в это время, — о которой он рассказывает на страницах своей книги, вспоминая о Водемоне, давшем Франции королеву, и о холме Сиоон, столь дорогому Морису Барре. Наконец, новый отъезд и новый поезд, на этот раз в направлении Шалона, «где я сделал пересадку. Через Труа я приехал в Санс. Там меня ждала взятая напрокат двухместная карета, запряженная лошадью. Этот экипаж поднялся на холмы левого берега Ионны, спустился в маленькую долину Урезы и после четырнадцатикилометрового путешествия остановился в парке перед высокими феодальными башнями замка Флериньи. Здесь проводила лето, осень и два первых зимних месяца сестра моего отца Маргарита де Комон Ля Форс…».

Эта тетя была крестной нашего путешественника, но она была гораздо старше его, ей было почти семьдесят лет. Когда-то она была очень красивой и «в расцвете своих восемнадцати лет удостоилась от Ламартина следующего комплимента: «Счастлив тот молодой человек, который будет держать ей стремя!» Молодой человек, который держал ей стремя, был небольшого роста, лысый, умный и ироничный. Она обожала его. Их милосердие было замечательно. Я узнал после их смерти, что они каждый год раздавали беднякам десятую часть своих доходов». Несколько слов, чтобы доставить вам удовольствие, об очаровательном замке Флериньи, одном из самых привлекательных в Бургундии. Его строгий средневековый фасад скрывает прелестное жилище из розового кирпича и сцементированного камня, которое поднимается над галереей, построенной еще в готическом стиле, но окна которой уже смотрят в ренессанс. Его история — часть истории Бургундии, простирается от завоевателя до освободителя: от Черного принца до маршала Леклерка. Последний провел в замке несколько дней, сожалея об ущербе, причиненном немецкими оккупантами. Так как у Режекуров не было сыновей, замок перешел через брак в собственность семьи Буажелен. Он принадлежит сегодня маркизе де Кастеллан-Эспаррон, урожденной Буажелен, которая вернула замку все его очарование и красоту…

Закрыв скобки, вернемся теперь к нашему молодому человеку, который оставался всего лишь несколько дней в Флериньи, бывшем немного меланхоличным в начале этого века. Это был, кстати, последний этап его путешествия: «Я сел на поезд в Сансе, доехал до Ле Обре, где я пересел в нантский экспресс. В тот же вечер в шесть часов я вышел из поезда на вокзале Ля Жюмельер». На этот раз его ждала «вагонетка» родителей. Круг замкнулся.

Через шесть лет он разомкнулся вновь. Будущий академик предпринял новую поездку по замкам, но на этот раз он был не один. Тридцатого июня 1908 года он женился в церкви святой Клотильды на девушке, которую он любил уже четыре года: Марии-Терезии де Ноай. Вот какое полное очарования описание он дает в момент их первой встречи: «брюнетка с немного светлым цветом кожи… у нее были широкие изменчивые зеленые глаза, тонкая маленькая талия. От всей ее фигуры исходила грация креолки, скрывающая энергию ее души, радушная и остроумная улыбка позволяла увидеть прелестные зубки — все это придавало ей очарование, к которому я не остался равнодушен…».

Новое путешествие молодого историка началось с Англии благодаря скорому поезду Париж-Кале, в то время как «наш лимузин марки Пежо был погружен на корабль на Сене и приплыл в Лондон по Темзе». Это свадебное путешествие было в первую очередь поездкой для ознакомления с документами: Огюст-Антуан хотел просмотреть в Британском музее письма, отправляемые Лозеном к Лувуа во время ирландской экспедиции. Они недолго оставались в Лондоне и вернулись в Булонь, чтобы совершить, на этот раз на автомобиле, путешествие по замкам семьи Ноай. Я расскажу только об одном из этих замков, о замке Бюзе в Гасконии, из-за оригинального образа жизни его хозяйки, графини де Ноай, бабушки Марии-Терезии: «Бабушка Ноай, урожденная Бомон, была вдовой человека спорта, графа Альфреда де Ноай, о котором нам напоминает приз Общества Содействия, разыгрываемый каждый год. Бабушка жила в Бюзе с двумя служанками. Ее свежее без морщин лицо виднелось из костюма, мало отличавшегося от одеяния монахини. Она никуда не выезжала из Бюзе, кроме как на Святую землю, куда она добиралась морем — без единой служанки, несмотря на свои семьдесят лет — со своим ревматизмом, заставляющим ее хромать, и сердечной болезнью, из-за которой врачи приговорили ее к смерти еще в расцвете юности. Каждый раз она проводила три месяцу у кармелиток в Вифлееме.

…«Из Вифлеема, графиня де Ноай возвращалась прямо в Бюзе. Ее жизнь протекала там рядом с окном. Работая над церковными одеяниями, предназначенными для иностранных миссий, так как ее третий сын был миссионером в Японии, она могла видеть огромную долину Гаронны, притоки реки и Лота…. Она приняла нас с властной сердечностью и той веселостью, которая позволяла ей жить почти в постоянном одиночестве, так как ни мой свекр, ни его старший брат Алексис, ни их сестры не приезжали надолго под материнскую крышу».

Что касается молодой пары, то они надолго задержались у этой старой дамы, бойкое перо которой умело воспроизводить события из истории ее семьи, как Бомон, так и Ноай. Эти очень любопытные записки были чрезвычайно полезны для «Истории и портретов», одного из основных произведений герцога де Ля Форса.

Молодой житель деревни и молодой хозяин замка

Родившись в 1912 году, Анри Венсено принадлежит еще ко времени начала века. В особенности потому, что в юности он был крестьянином. В самом сердце Бургундии, в этом суровом краю Оксуа первая мировая война ничего не стерла из своеобразного образа жизни, рожденного из старинных традиций и тесных связей, возникших вдали от больших дорог между замками и деревнями. Поэтому я решила включить в эту книгу, хотя она и происходит сразу после Версальского договора, описание первой встречи между маленьким Венсено, дед которого был шорником в Коммарене, и маленьким Шарлем-Луи де Воге, внуком владельца замка. Я сделала это также из удовольствия вновь насладиться полным остроумия и теплоты стилем человека, очень мною любимого, настоящего писателя, которого, я надеюсь, не забудут.

Сначала о замке. Коммарен безмятежно раскинулся у большого пруда, в котором он отражается. Его две старинные башни, покрытые шифером, обрамляют флигеля и основное здание белого замка с крышей из розовой черепицы. Как замок спящей красавицы, он обладает немного таинственной грацией жилищ, секреты которых не просто раскрыть сразу. Впрочем: «К этой сеньорской обители можно приблизиться, только пройдя под мощными куполами лип, вязов и каштанов, черные стволы которых казались опорами притвора собора, и перекидному мосту надо рвом, в котором спала зеленая вода…»

А вот и само событие.

«…я занимался тем, что смолил дратву в мастерской, а дед прикреплял прокладки к хомуту; когда мы увидели, что пришла мисс. Это была английская гувернантка молодого графа Шарля-Луи, внука старого графа Артура».

«Эта красивая англичанка, белокурая, с розовой кожей, со слишком большими, на мой вкус, зубами, была одета в костюм из серого сатина, расшитого жемчугом, оживленного галунами и накрахмаленными белыми воротничком и манжетами. Она преподавала английский, математику и естественные науки молодому графу. Частный преподаватель приезжал из Дижона учить его французскому языку, истории и географии и, кажется, кюре преподавал ему латынь. Гувернантка жила в замке и, кроме всего прочего, учила молодого графа хорошим манерам. Как известно, английские хорошие манеры очень странные. «Этой молодой женщине, которую очень редко видели в деревне, было поручено графом попросить мою бабушку посылать меня каждый четверг проводить день с его внуком, Шарлем-Луи… Я знал этого мальчика только потому, что видел его каждое воскресенье в церкви, где он слушал доминиканскую мессу в одном из пределов, отделенном от внутренней части храма балюстрадой из резного дерева. На скамьях там были подушечки из красного бархата, из-за чего этот предел называли «часовней замка»…

…. «В первый четверг, после того как мы пожали друг другу руки, молодой граф, сохраняя сдержанный вид, спросил, во что мы будем играть: в крикет, в теннис, в жаке или в бильбоке? К счастью, у меня было более возвышенное желание: посмотреть знаменитые ковры караульного зала, лошадей, сбруи, трензельные уздечки и седла, красотой которых мне хвастался дед; и я ответил:

— Сначала я хочу посмотреть собак.

Шарль-Луи долго смотрел на меня влажным взглядом. У него были большие голубые глаза, немного безучастные и часто влажные. Я видел, что мой вопрос возбуждал его:

— Собак? — прошептал он, невольно подходя ко мне.

— Да, собак из своры, на псарне!

Он довольствовался тем, что улыбнулся. Я уверен, что если бы не дрессировка мисс, он дал бы мне хорошего дружеского тумака по спине…»

Это было начало дружбы, которая бывает у детей, скрепленной прогулками по полям, рыбной ловлей, поездками на велосипедах, походами в лес за грибами и ежевикой и, наконец, охотой. Охотой, которая была в основе сближения, которого желал старый граф, между его внуком и этим ребенком, про которого еще никто не знал, что он будет впоследствии и инженером железных дорог, художником, скульптором и, наконец, писателем. Во время последней травли маленький Венсено смог определить, что убитый кабан был «кривым», что означало, что правый резец у него был длиннее другого и загнут… Во все времена охота — первый способ существования человека, объединяла его потомков еще более прочно, чем школьная скамья.

Глава VI

Ловчие, охотники и их владения

Даже если вы не любите охоту — как я, — нельзя не упомянуть о ней, рассказывая о жизни в замках того времени по той простой причине, что она являлась, вероятно, ее главным составным элементом, основным развлечением Псовая или ружейная, либо обе сразу, в зависимости от местности, — охотились везде. Кроме того, охотились в течение длительного периода в году, так как оставались в сельской местности до Нового года, после чего возвращались в Париж, как раз ко времени первых зимних балов.

Таким образом, нам надо было бы рассказать об очень большом количестве замков, но мы ограничимся посещением только некоторых из этих охотничьих логовищ, оставив в стороне самые известные из них: Рамбуйе и Визиль. Прежде всего мы должны отдать должное незаурядной женщине, в которой соединились достоинства женщины и мужчины. Ее жизнь, немыслимая без лошадей и собак, растянулась почти на век. Женщину, ставшей легендой. Без нее этому веку чего-то не хватало бы, не появись она в нем. Более того, королева Мария Румынская, узнав о ее смерти, сказала: «Она была такой необыкновенной старой дамой, что тем или иным образом мир обеднел с ее исчезновением…».

Госпожа герцогиня д'Юзес, первый пэр Франции

Ante mare undas! — «До того, родилось море, плескались волны» — это очень вольный перевод Рошешуара-Мортемара, но, не смотря на это, он был скрупулезно занесен в гербовник. Таков девиз полосато-волнистого герба с серебряным фоном и звериными мордами семьи, которая ведет свою родословную с самого момента сотворения мира. Пожалуй, мы и преувеличиваем! Но даже если не искать так далеко, корни рода очень древние. Речь идет об одном из самых великих родов Франции, чему свидетели столькие события, что одно перечисление их заняло бы целую главу. Самая известная и, возможно, наименее симпатичная представительница этого рода — маркиза де Монтеспан, властное господство которой над Людовиком XIV осталось у всех в памяти. Ее надменность, возможно, объясняется старинным девизом. Да и что такое какие-то Бурбоны, по сравнению с женщиной, чей род появился вместе с сотворением Земли?

Не считая страсти к охоте, та, кто занимает наше внимание, ни в чем не походила на гордую Атенаис. Конечно, старинная кровь Пуату текла в ее жилах, но к ней добавился совершенно непривычный элемент: шампанское!

Когда в 1847 году в Париже родилась Анна де Рошешуар из рода герцогов де Мортемар, Луи Филиппу оставалось сидеть на троне всего год. У нее было слабое здоровье, и большую часть своего детства она провела в замке Бурсо, рядом с Эперней, у своей прабабушки: мадам вдовы Клико-Понсарден, которую прозвали «барыней шампанского». Это тоже была необычная личность, историю которой я имела удовольствие рассказать при других обстоятельствах.

В 1818 году, когда после многих лет упорных трудов слава о ее вине из Шампани разнеслась по всем уголкам Европы, — можно даже сказать, что Наполеон и его солдаты послужили ей коммивояжерами, — Николь Клико-Понсарден купила большой замок Бурсо в десяти километрах от Эперней Делая это, она в первую очередь хотела доставить удовольствие своей дочери Клементине, и в особенности своему зятю, графу Луи де Шевинье, который очень хотел быть владельцем замка, и не без основания, так как знатное имя без большого владения — примерно то же, что весна без первоцвета… Цель была достигнута; все, были в восхищении от приобретения, хотя замок имел суровый вид: большое средневековое строение, фасад которого на галерее с аркадами был окружен большими круглыми башнями. Добавим, что этот королевский подарок был преподнесен как раз вовремя, к рождению маленькой Мари-Клементины де Шевиньи.

Когда, через два десятка лет, готовилась свадьба Мари-Клементины с графом де Мортемар, мадам вдова Клико совершила по этому поводу сумасбродный поступок: рядом со старинным замком вырастает большое здание в стиле псевдоренессанса, где и состоялся грандиозный праздник. И повседневная жизнь там была роскошна, в нем устраиваются праздники и охоты, на которых только шампанское имело право гражданства. «Мадам Клико с допустимым деспотизмом признавала только шампанское у себя за столом. Перефразируя Людовика XIV, она любила повторять: вино — это я! И действительно, на скатерти не было ни единого пятна от красного вина», — рассказывал Шарль Монселе, который был принят в замке.

Маленькая Анна очень любила свою прабабушку, у ног которой ее изобразил Конье, лежащую на животе на подушке, когда ей было около десяти лет. Она также любила Бурсо, «который был живой и веселый» и который стал таким в меньшей степени после того, как в нем побывали немцы. Она с удовольствием наследовала замок, но никогда больше в нем не охотились.

В ее детские годы церемония открытия охотничьего сезона проходила в маленьком замке Виллерс-в-Прейер. «В стиле Людовика XVI, красивом, но недостроенном. Мы проводили в нем не больше десяти — пятнадцати дней в году, — пишет она в своих «Воспоминаниях», — но в эти периоды я пользовалась полной свободой, что позволяло мне много заниматься… изучением сельской жизни: я проводила время на птичьем дворе, на ферме, не говоря уже о рыбной ловле и долгих прогулках по полям и лесам» После «Великой войны» от замка остались лишь руины.

Когда настало время претендентов на руку и сердце., встречаемых, как обычно, на балах или на приемах, ее заинтересовал только один молодой человек: единственный, которого она, казалось, не привлекала. «Он никогда не танцевал со мной, и я страшно нервничала. Однажды, на бегах в Доншампе, повстречав его, отец сказал мне: «Вот блестящая партия, и ты могла бы стать герцогиней!» — «Что мне до того, — ответила я, — за этого я никогда не выйду замуж!» — И про себя добавила: «Потому что он не обращает на меня внимания…».

«Это происходило в июне. А пятого декабря того же года тот, «за которого я никогда не выйду замуж», был тяжело ранен выстрелом из ружья на охоте: он упал, его сочли мертвым, но когда его подняли, он дышал, весь в крови, с изуродованным лицом, без одного глаза. Когда я узнала о несчастном случае, я побледнела и поду мала: «Бедный мальчик, никто не захочет его…» Через несколько месяцев я стала герцогиней де Крюсоль…».

Свадьба с Эммануилом де Крюсоль — он стал герцогом д'Юзе только после смерти отца — состоялась в мае 1867 года. Это была роскошная свадьба, и это был брак по любви. Маленькая герцогиня, о которой мы знаем, что она была красива и обладала знаменитым умом Мортемаров, была «счастлива счастьем, которое не покидало меня все одиннадцать лет, что я прожила под защитой человека, которого я любила больше всего на свете».

Одиннадцать лет — это не так уж много, и в тридцать один год она совсем не была старой. Но эта молодая вдова, жестоко раненная, осталась верной памяти любимого мужа. Всю свою жизнь она носила траур. Но она не похоронила себя со своими воспоминаниями в одном из своих многочисленных замков: кроме Бурсо и Виллер, у нее теперь был Юзе, герцогское владение, принимавшее молодоженов двадцатью пятью выстрелами из пушки, под ярким солнцем и среди цветов, а также Антрэ, Сансер и Боннель. Она хотела превратить свою жизнь в нечто значимое, и она сдержала слово.

Давно увлеченная лошадьми и собаками для псовой охоты, она дала вовлечь себя в политику рядом с генералом Буланже, предвыборную кампанию которого финансировала в надежде, что генерал — ура-патриот и красавец, так хорошо умевший вызывать любовь толпы, — восстановит монархию. Но, увы! Буланже был всего лишь красивым мужчиной, без особого ума. Он вел себя как влюбленный унтер-офицер с прекрасной мадам де Боннемэн, своей любовницей, на могиле которой он в конце концов покончил с собой Северин скажет по этому поводу: «Он мечтал быть Цезарем, устраивал заговоры, как Каталина, и умер, как Ромео».

Никто никогда не подозревал герцогиню д'Юзе в каких-либо других чувствах, связанных с ним, кроме как любви к монархии. Если она и ошиблась, поддерживая этого пустого мечтателя, она сделала это безо всякой личной заинтересованности. Так как «великий мужчина» умер, герцогиня занялась женщинами. Ведя двойное существование писателя и скульптора[13] — она подписывала свои произведения «Мануэла», — герцогиня боролась за политические права женщин и часто предоставляла свое большое состояние на службу благородным делам, список которых слишком длинный, чтобы приводить его целиком здесь. Так, например, она оплачивала обучение дочери анархиста Зайана, а сколько нуждающихся обязаны ей облегчением своего положения. Война 1914 года превратила ее в сестру милосердия, а ее замок Боннель в госпиталь.

И все же многосторонняя ее деятельность не мешала ей предаваться страсти к псовой охоте. Она была первой женщиной, которая носила звание старшего егермейстера, и содержала в Сельпе-Борд самый большой выезд во Франции. Два раза в неделю — только война прервала ее охоту — она спускала собак в лесу Рамбуйе и принимала в Боннеле лучших псовых охотников Европы. До очень преклонного возраста — она ездила верхом еще в возрасте восьмидесяти пяти лет — она вела за собой людей, лошадей и собак с дьявольской скоростью, поражавшей не одного охотника. Крепко сидя на лошади, быстрая как молния, она преодолевала склоны и канавы, и с удивительной быстротой оказывалась в указанном месте, налево и направо отдавая указания с по разительной уверенностью и точностью. Во времена монархии она наверняка стала бы Старшим Ловчим Франции, подобно графине де Брион, принцессе Лотарингской, ставшей Старшим Берейтором. Талантливых дам короли не всегда отправляли в гостиную, на кухню… или же в спальню…

Рассказывают анекдот, действие которого происходило в лесу Шомона, где герцогиня охотилась, будучи в гостях у Брольи. Это случилось ранней весной, и охота была не такой хорошей, как ей этого хотелось. Поэтому она бросила в ярости: «Невозможно продолжать! Собаки потеряли след, птицы пищат, а фиалки воняют!».

Она интересовалась всеми новшествами и была первой женщиной, получившей водительские права… и первой же оштрафованной за «превышение скорости» Это произошло в Булонском лесу, когда герцогиня ехала со скоростью… тринадцать километров в час!

Богатство, блеск и роскошь всю жизнь сопровождали графиню д'Юзе, первого пэра Франции. Но этой самой герцогине Луиза Мишель, Красная Дева, писала в одном из своих писем: «Мой дорогой друг! Уезжая в Америку, я вам еще раз препоручаю нашу бедную Александрину и маленького Клемента. Я целую и благодарю вас Л. Мишель».

Великая госпожа охоты умерла не в Бормеле или в одном из своих замков, а у своей дочери, герцогини де Люин, в замке Дампьер. Это было в феврале 1933 года, ей было восемьдесят шесть лет.

Ружейная охота в Буа-Будране

Кто говорит Буа-Будран, говорит Греффюль, кто говорит Греффюль, тот напоминает об огромном состоянии, сравнимом с состоянием Ротшильдов, а также о музыке и искусстве, и в особенности о женщине, о которой Пруст, вздыхая, говорил, что это была «самая красивая женщина Европы». Поэтому перед тем как представить вам семью и замок, необходимо немедля рассказать о ней — пусть и не любившей охоту — одной из тех редких женщин, на которых все оборачиваются, охваченные восхищением. Так, когда 25 сентября 1878 года она выходила из церкви Сен-Жермен-де-Пре под руку со своим супругом, стояла абсолютная тишина, тишина толпы, которая сдерживает дыхание от восторга. Понадобилось шутливое восклицание восхищенного уличного мальчишки: — «Слава Богу! Хоть этот не умрет со скуки!» — чтобы разразилась буря аплодисментов, в то время как маленькая бельгийская принцесса садилась в карету с помощью того, кто сделал ее виконтессой Греффюль.

Да, она была бельгийкой, и звали ее Элизабет де Караман-Шимей. Это была дочь принца — губернатора Монса и его супруги, Марии де Монтескью, что делает ее персонажем, достойным пера Александра Дюма, так как она одновременно была потомком д'Артаньяна и мадам Тальен.

Она была далеко не богата, как это можно понять, прочитав ее брачный контракт. Он был составлен с разделением имущества, и молодая невеста, которая ничего не понимала в финансовых делах, все же испытала шок, когда ее доля и доля мужа были точно обозначены: она узнала, что ее приданое оценивается в пятнадцать миллионов франков плюс пять тысяч франков ежегодной ренты от капитала в сто тысяч франков, в то время как только ежегодный доход Анри равнялся четыремстам тысячам франков, не считая многочисленной недвижимости, драгоценностей карет, оружия и так далее. Кроме того, «граф» и графиня Греффюль дали виконту Греффюлю в качестве приданного сумму в восемь миллионов франков, которые выплачивались в соответствии с их желанием в размере пяти процентов годовых и подлежали выдаче каждые три месяца после дня свадьбы…». Грандиозно, не правда ли?

Кстати, кто они такие, собственно говоря, эти Греффюль, о которых столько говорили в то время и род которых, впрочем, угас из-за отсутствия наследника мужского пола? Фамилия, звучавшая несколько необычно для французского слуха, может привести к мысли, что они приехали из-за границы; но это не так. Греффюль были настоящими лангедокцами: это были протестанты из Сова, недалеко от Андуза в самом центре страны камизаров[14], откуда после отмены Нантского эдикта надо было убегать, если они не хотели быть зарубленными драгунами маршала де Виллара. Что и сделал Симон Греффюль, которого мало привлекали королевские галеры. Он отправился в Женеву.

Его сын, Луи, обосновался в Амстердаме, где ему удалось возглавить торговый дом. В 1789 году он возвратился в Париж, открыл банк и, благодаря ловкой продаже колониальных товаров, разбогател. В 1793 году, не желая обогащать санкюлотов, он вновь эмигрирует, на этот раз в Англию, но уже с приличным состоянием, позволившим ему помогать в первые годы Империи: «герцогу де Дудовиль (из рода Рошфуко), маркизу де л'Эгль, маршалу де Леви»… и Людовику XVIII, который в то время скорее нуждался. «Эта умная участливость» позволила его старшему сыну Жану-Луи жениться на Селестине де Вентимиль дю Люк, правнучке Людовика XV и прекрасной Полины де Майи-Несле. Этот брак отметил вхождение Греффюлей в высшую французскую аристократию. Вдова Жан-Луи вышла замуж за генерала Сегюра, а его старший сын сочетался браком с Фелисией де Ларошфуко д'Эстисак, матерью жениха Элизабет. Добавим, что Людовик XVIII, попав на трон, в знак благодарности возвел в 1818 году своего благодетеля в дворянство. Его состояние стало еще внушительнее благодаря железным дорогам, каналам и другим пустякам. В итоге можно сказать, что это был потомок Горячо Любимого, который женится на правнучке «Термидорской Богоматери».

Это был брак по любви. Анри Греффюль не был страшилищем, как можно бы предположить. Ему было двадцать семь лет, он был «красив, как юный бог», с белокурыми волосами, с красивой бородой двумя клинышками и голубыми глазами. Это стоило впоследствии молодой супруге многочисленных измен мужчины, стремившегося к разнообразию, которого «самая красивая женщина Европы», возможно, слишком простодушная или слишком холодная не смогла держать в руках. Тем не менее необыкновенная красота Элизабет завораживала кайзера Гийома II, старого Франца Листа, Эдмона де Гонкура, Пастера, Феликса Фора, Марселя Пруста и даже, в числе прочих. Леона Блюма и странным образом не поддавалась влиянию времени. Так в день, когда она выдавала замуж в церкви Мадлен свою единственную дочь Элен за молодого герцога де Гиша, в центре всеобщего внимания оказалась не невеста, а ее мать. Одетая в золотой драп, в шляпке из соболя и перьев, она до того ошеломила зрителей, что повторилась сцена в Сен-Жермен-де-Пре. Когда она спускалась по ступеням церкви под руку с герцогом де Грамон, отцом жениха, снова vox populi[15] нарушил всеобщую зачарованность! «Бог мой, неужели возможно, что это теща?» — вскричал какой-то сорванец. Более того, существует фотография, иллюстрирующая в числе других увлекательную книгу, которую Анна де Косе-Брисак посвятила своей прабабушке. На ней мы можем видеть графиню Греффюль, которой в тот момент было семьдесят пять лет, вместе со своей дочерью, бывшей на двадцать лет моложе. Соотношение сил примерно следующее: темноволосая принцесса Грейс Монакская рядом с Матушкой Денизой…

Сразу же после свадьбы Элизабет и Анри отправились в Буа-Будран, ставший фамильным замком после того, как Жан-Луи Греффюль купил это старинное сеньорское поместье у графа де Мо, распложенное примерно в пятистах метрах от села Фонтенай. Замок, который молодая супруга находила некрасивым — он «похож на казарму или на английский дом», — был еще не такой большой, как в наше время, хотя к нему уже пристроили здания для прислуги, птичий двор и конюшни. Он был расположен в прекрасном английском парке в имении в триста тысяч пятьсот гектаров, предназначенном для охоты. Молодые супруги встретили там семью Анри. В эти времена, еще довольно близкие к катастрофе 1870 года, жизнь в замке была скорее простая: «После обеда в половине двенадцатого все прогуливались среди кустов можжевельника перед домом, потом женщины возвращались к себе, а мужчины отправлялись на охоту. В Буа-Будране охотились каждый день, кроме воскресений. К стволам семьи, Шарлю Греффюлю, Анри, Роберу де л'Эгль и Огюсту д'Аренбергу (братьям Анри) присоединялись по пятницам и субботам «основатели» — маститые стрелки, приезжавшие каждую неделю: маркиз дю Ло, граф Анри Коста де Борегар, барон де Бюсьер, герцог де Ля Форс…». В особенности последний, который до конца января, даты закрытия охотничьего сезона, регулярно по четвергам покидал свой особняк на Елисейских полях, чтобы в девять двадцать сесть на скорый поезд на Восточном вокзале, что позволяло ему уже около одиннадцати часов быть в Буа-Будране, в своей комнате, всегда одной и той же, обставленной в английском стиле, как, впрочем, и все другие в замке, где его слуга, выезжавший из Парижа накануне в пять часов после полудня, подготавливал все к его приезду. Он возвращался в Париж в воскресенье утром.

Остаток дня проходил в замке следующим образом. Около половины третьего дамы в длинных платьях, на высоких каблуках присоединялись к охотникам посмотреть, как они стреляют. В шесть часов все возвращались в замок и собирались у хозяйки дома. Элизабет и Анри, которые со времени их помолвки пели дуэтом, выступали перед гостями. В конце недели к ним присоединялся герцог де Ля Форс. Обладая красивым голосом, он любил у себя дома петь за столом и радовать свою семью известными ариями из «Вильгельма Теля», «Аиды», «Пророка» и особенно из его любимой оперы «Гугеноты». После того как заканчивался этот мини-концерт, все поднимались переодеваться к ужину, и Анри каждую минуту заглядывал к жене, настоятельно советуя ей одеться тщательнее. «Хорошенько приведите себя в порядок, Бебет, примите важный вид!» — говорил он ей, как нам это рассказывает ее правнучка. В скобках следует заметить, что это не вероятное уменьшительное «Бебет» приводит в замешательство. С раннего детства и в течение всей супружеской жизни оно преследовало сказочную женщину, у которой было все от принцессы из легенды.

Ужины были «веселыми, все много кричали, и сегодняшняя охота была главной темой беседы». Анри был не таким, как совсем недавно. Он мало уделял внимания жене. Вечера были немного тяжелыми; выйдя из-за стола, мужчины шли в курительную комнату, оставляя женщин в гостиной, где герцогиня Греффюль вязала до тех пор, пока не гасили свет. Тогда Элизабет вставала, садилась по очереди на все стулья, пока не оказывалась за роялем и пела под музыку грустное адажио.

«Иногда под каким-либо предлогом ей удавалось вырваться из гостиной и спрятаться за дверью курительной комнаты… где она старалась услышать дорогой голос любимого мужа. С удивлением она узнала, что в Буа-Будране большое место в разговорах занимает то, что касается обыденной жизни. И в первую очередь вопросы здоровья. Она вздрагивала каждый раз, когда слышала, как ее свекр произносил с довольным видом и с полураскрытыми глазами в знак высшего одобрения: «Это заслуживает очищения желудка».

Подобное заявление вызвало бы скандал в замке Шимей, где молодая виконтесса воспитывалась нежно любимой матерью, которая стократно возвращала ей эту любовь.

Когда граф Шарль Греффюль отдал свою душу Богу, Анри стал хозяином Буа-Будрана и, если он решил сохранить маленький замок с зелеными ставнями, с богатой мебелью немного в буржуазном стиле, то все же решил, что его явно недостаточно. Поэтому он добавил к нему огромный флигель, построенный с хорошим вкусом и крайней роскошью. «Это был, — скажет герцог де Ля Форс, — Версаль Великого Короля, сообщающийся уже не с маленьким замком в стиле Людовика XIII, а с буржуазным домом времен Короля-Гражданина».

Облавы Буа-Будрана стали после этого знаменитыми во всей Европе. На них убивали по пятнадцать тысяч фазанов в один день, так как Анри хотел видеть у себя только выдающихся стрелков, среди которых присутствовало неизменное трио королей, завсегдатаев больших французских охот: Эдуард VII, Альфонс XIII и один из лучших стволов Европы Карлос Португальский. Гам можно было также увидеть президента Республики Феликса Фора, элегантного, хорошо воспитанного мужчину, еще не знавшего о своей будущей кончине в объятиях прекрасной Мег Стенхайл.

Герцогиня Греффюль не следила за охотой, но она всегда председательствовала на ужинах, где ее грация, большие ясные карие глаза, очаровательная улыбка, ослепительные зубы и королевская фигура производили дивное впечатление. Герцог д'Омаль, неоднократно приглашавший ее в Шантий, говорил о ней: «Это лилия, которая может превратиться в лиану…».

Она завораживала художников. Фольгиер вытесал ее бюст в мраморе, Ля Гайдара написал с нее прекрасный портрет. Что касается Элле, он следовал за ней по пятам три дня, в поезде и в Буа-Будране, с блокнотом в руках, сделав множество рисунков. Он запечатлел ее во всех позах на балконе, в гостиной, за чтением, за туалетом, перед мольбертом, так как она тоже была интересным портретистом. Сохранился прекрасный портрет ее кисти аббата Мюгние и другой маркизы де л'Эгль, сестры ее мужа. Эта удивительная женщина имела настоящие способности к искусству. Она заворожила Родена. Следует согласиться с тем, что она жила наиболее интенсивной жизнью не в Буа-Будране, а в Париже, где из своего особняка на улице Астор она руководила Большими Музыкальными Слушаниями, ставила «Тристана и Изольду», увлекалась русским балетом и занималась другой разнообразной деятельностью, в которой даже наука находила свое место. Буа-Будран, охотничье угодье, был прежде всего сферой деятельности Анри. Он царствовал там днем, но вечера оставались за Элизабет.

До перестройки замка домашний театр занимал большое место в развлечениях «По возвращению, с охоты, — рассказывал Андре де Фукиер, который часто бывал в замке, — все грелись у большого огня в камине, беседовали или устраивали спектакли. Наши снисходительные зрители веселились не меньше нас над нашими провалами в памяти. Если кто-то забывал свою роль, мы импровизировали, и случалось, что суфлер имел та кой же успех, как и артисты…». Но когда Буа-Будран начал конкурировать с Версалем, с его огромными гостиными и настоящим театром, появились исполнители другого рода: специальные поезда привозили в замок артистов Парижской Оперы и ее балета, Комеди Франсез, не считая исполнителей из других театров, и в первую очередь великую Сару Бернар, Оранжереи, где выращивали гигантские гвоздики и неизменные орхидеи, поставляли сказочные декорации из цветов…

К сожалению, все это однажды кончилось. Война 1914 года, а также налог на прибыль пробили огромные бреши в состоянии Анри, который, несмотря на это, отказывался изменить разорительный образ жизни замка. Его любовницы тоже стоили ему дорого, и в 1913 году графиня даже намеревалась развестись с ним, но этому помешало начало войны. Увы, в 1920 году сильное увлечение Анри графиней де Ля Беродьер, которое заставило его поселить свою любовницу в особняке на улице Астор, окончательно разбило любовь, которую Элизабет смогла сохранить, вопреки всему и всем… С этого момента супруги жили отдельно, пока смерть Анри окончательно не похоронила эту волшебную сказку. Мадам Греффюль вернулась на улицу Астор, где она еще принимала, хотя и в более скромной обстановке, великих людей этого мира, как, например, Элеонору Рузвельт, с которой она поддерживала дружеские связи.

В 1952 году в Женеве в возрасте девяносто двух лет умерла та, чья красота в течение почти пятидесяти лет озаряла гостиные высшего общества, мастерские художников и ложи театров.

О некоторых неловких охотниках

Конечно, герцогиня д'Юзе не обладала монополией на псовую охоту, как и граф Греффюль на ружейную. В начале века, если говорить только о псовой охоте, во Франции было 285 выездов, 7850 псовых охотников, 12000 ловчих, 10700 охотничьих лошадей После второй мировой войны осталось только чуть более 60 выездов. Напротив, число ружейных охотников увеличилось, несмотря на то, что немцы устроили настоящую бойню дичи.

Вернемся же назад, чтобы посетить еще несколько привилегированных мест спорта, который наряду с политикой был главным занятием высшего общества в начале века.

Мы уже рассказывали об охоте графа де Кастеллана в замке Марэ, травли при свете факелов в Шомоне-на-Луаре во времена принцессы Брольи и слегка касались замка Сен-Фарго маркиза де Буажелен. Стоит еще немного остановиться на этих замках, чтобы хоть раз увидеть великолепное зрелище охоты, которая вот-вот должна начаться. Всадники в ярких костюмах: красных зеленых или синих с желтыми отворотами, дамы в синих или черных юбках амазонок и красных расшитых туниках — герцогиня д'Юзе тем не менее всегда была в черной тунике, — с маленькими треуголками на голове, в стиле Людовика XV, украшенных страусиными перьями, которые назывались лампионами[16]. Мужчины в охотничьих сапогах на французский манер, из-под которых выступают белые шерстяные носки, в штанах из синего или черного грубого бархата; или же в сапогах с отворотами и белых штанах «в английском стиле, введенном в моду Карлом X», в жилетах с маленькими галунами и гравированными пуговицами под сюртуками, отвороты которых украшены большими галунами. Они одеты в шапочки из черного бархата, «бомбы» — еще один вклад англичан! — которые заменили дореволюционные треуголки… Все едут на превосходных лошадях, «чистокровных, сохранивших нервное поведение, суставы, уши, взгляд, ноздри, гривы, беспокойный нрав арабских жеребцов-производителей; нормандских или ирландских полукровках более тяжелых, но с такой же горячей кровью. Теперь о своре.

Свора маркиза дю Люара, любимым местом охоты которого был Сен-Фарго, насчитывала сотню собак: больших псов, весящих каждый между сорока и сорока пятью килограммами; с глубоким голосом, крепкими конечностями, двухцветного или трехцветного окраса — черного, огненного и белого — и длинными ушами. У каждого есть своя кличка, звучащая как прозвище французского гвардейца». Они полны огня и рвения, но мгновенно подчиняются голосу доезжачего!

Над всем этим звучит фанфара, предупреждающая медные рожки, на которых играет осеннее солнце. У каждого выезда свой звук рожка. Невозможно было знать их все, но следовало различать звук местных и знаменитых выездов. Играть на рожке было и остается целым искусством, потому что необходимо объявлять различные этапы охоты: вижу зверя, вперед, вошел в воду, вышел из воды, сигнал к травле и так далее.

Две даты отмечают охотничью жизнь: конечно, это день святого Юбера и пасхальный понедельник, обозначающий закрытие охотничьего сезона. В Сен-Фарго повсюду отмечали день святого на масленицу, то есть через несколько месяцев после латы, предписанной календарем. Напротив, в замке Карруж, в Нормандии, Святой Юбер празднуется в августе, что доказывает, что речь идет об очень покладистом святом.

Как бы там ни было, торжественная месса, которую служили в часовне замка, собирала большую толпу. «В первом ряду стояли цветы[17] выездов, а перед главным алтарем лучшая собака-ищейка, которую держал на поводке доезжачий…». Сцена прекрасна, и не стоит поднимать шум! Почему собака, Божье создание, не имеет права войти в церковь? На выходе священник благословлял свору и раздавал ей немного освященного хлеба. Потом приходил черед людей и лошадей.

В замке Эсклимон, между Шартром и Рамбуйе герцог де Додувиль и его брат герцог де Бисаксиа устроили во время Второй империи псовую охоту в лесу Рамбуйе. После смерти первого герцог де Бисаксиа отказался от псовой охоты и довольствовался ружейной охотой, которая была у него одна из трех самых больших во Франции, две другие устраивались, разумеется, в Буа-Будране, а также в Во-ле-Виконт, у месье Соммие, крупного владельца сахарных заводов.

В отличие от Буа-Будрана Эсклимон имеет свою историю. В 1543 году архиепископ Тура построил то, что в то время было мощным четырехугольным зданием, окруженным круглыми башнями и находящимся посреди пруда. Великим человеком в истории замка остается канцлер Юро де Шевиньи, который попытался, собрав их в замке, помирить католиков и протестантов, впрочем, не преуспев в этом. Екатерина Медичи про вела в этом величественном сооружении некоторое время. В XVII веке, чтобы открыть внутренний двор, были снесены две боковые стороны здания. На слишком суровом фасаде сделали высокие окна. Три герцогини сменяли в замке друг друга: герцогиня де Лаваль, герцогиня де Люин и герцогиня Монморанси. Именно от нее получил в наследство замок Состен де Ларошфуко, герцог де Бисаксиа, а затем де Дудовиль, которого я упоминала выше. Очень богатый, он решил изменить внешний вид замка, переделав его в стиле «Ренессанс — замки Луары». Результат вызвал всеобщее одобрение. Только одна бойница XV века избежала реконструкции.

Приукрашенный таким образом замок оказала готов с блеском принимать. Во времена, которые нас интересуют, хозяйкой замка была герцогиня де Бисаксиа, урожденная Кольбер, которая умела с большим обаянием принимать многочисленных гостей мужа. На этот раз речь шла об охоте на куропаток, и картины с семью или восьмьюстами убитых птиц не были редкостью. Даже когда «стволы» не были самого лучшего качества. Так, некий супрефект избрал в качестве мишени, Бог знает почему, герцога де Фитц-Джеймса. Однажды последний, будучи в очередной раз «посолен», почувствовал, что терпение покинуло его. «Пусть тот, кто выстрелил, поднимет руку!» У виновного супрефекта хватило мужества признаться, и он «почувствовал, как дробь его жертвы просвистела около его пальцев».

Самым неловким из охотников был, по всей видимости, маршал Мак-Магон — владелец в Луаре замка Монкрезон, в котором он умер 8 декабря 1893 года, но в котором никогда не охотился, так как его репутация была окончательно подорвана. Так, когда он охотился на кроликов у герцога де ля Тремуй, он был настолько грозен, что его адъютанты были вынуждены раздвигать ноги, чтобы давать дорогу дроби, которую победитель при Мажента считал совершенно безобидной. Надо было иметь крепкое сердце, чтобы приглашать этого старца, кстати, очень милого, но на редкость наивного, что создало ему определенную репутацию глупца. Его «высказывания» были грандиозны. Однажды, посещая госпиталь, он остановился перед кроватью больного тифом и заявил ему. «Тиф? Я знаю, что это такое. У меня он был. От него или умирают, или становятся идиотами.» В другой раз он приехал в Тулузу во время большого наводнения 1875 года и не нашел ничего, чтобы поддержать пострадавших, кроме этих лаконичных слов: «Сколько воды, сколько воды!». С ружьем в руках он был также неловок, стрелял во все стороны, сея панику вокруг себя.

Кажется, первые президенты III республики также часто относились к этой категории сомнительных охотников. Таким был, например, Сади Карно. «Около 1892 года, — рассказывает герцог де Ля Форс, — уверяли, что генерал Брюжер, адъютант президента Карно был обязан благосклонности президента постоянством, с которым он переносил президентскую дробь».

Случалось, что и дамы запускали, если можно так выразиться, руки в тесто и хватали ружья Например, графиня де Пюисегюр. Приглашенная на охоту в Сарт, она «проводила» летящую птицу стволом ружья и, выстрелив один раз, должна была прекратить стрельбу. В этом заключается один из основных законов охоты из засады, при которой всегда существует риск, что один из ваших соседей попадет на линию огня. Что и случилось: она окатила дробью несчастного гостя. К счастью, калибр был мелкий, но в ужасе от того, что она сделала, графиня рухнула на склон и стала безудержно рыдать. Спутники старались утешить ее, уверяя, что ущерб небольшой. В конце концов она все же призналась в причине такого большого отчаянья: «Меня больше не будут приглашать, все будут говорить, что я опасна» А она очень хотела еще участвовать в охоте на весьма привлекательного владельца замка…

Другая дама, которую интересовала дичь без перьев, — баронесса д'Эстрелла, очень красивая бразильянка, которая устраивала облавы на принца Аймона де Люсенж и с этой целью прилежно посещала охоты, устраиваемые маркизом де Броком в замке Перре в Сарте.

Маркиз построил в Ле Мане у Леона Болле «разновидность локомотива, который тащил большой дилижанс со скоростью, не превышавшей десять километров в час. Он был настолько тяжелым, что прорывал ужасные колеи на дорогах и вынужден был избегать деревянных мостов, но позволял забирать гостей на вокзале и предоставлял им возможность совершить приятную поездку. Во всяком случае, если он не ломался» Принц де Люсенж, со своей стороны, жил неподалеку, в замке Шардоне и охотно присоединялся к остальным в Перре. Тогда красивой баронессе предоставлялась возможность показать свою терпеливость и постоянство, так как ей приходилось следовать за ними в снаряжении, не приспособленном для этого: длинная юбка, мешавшая при ходьбе, одетая на пышные, но стесняющие движения, нижние юбки, большая шляпка, украшенная перьями или фиалками — очень удобно чтобы пробираться через заросли или идти, при гнувшись, под низкими ветвями! — наконец, милые туфельки — узкие насколько возможно, что бы «делать ноги красивыми» на слишком высоких каблуках. Все это должно было бы надоедать охотникам, но ничего подобного не случалось, разве дамы не являлись хрупкими и драгоценными созданиями, перед которыми мужчины, достойные своего имени, должны были учтиво склоняться? Вот поведение, над которым стоит хорошенько задуматься сегодняшним молодым людям, часто не умеющим вести себя с женщинами. Та кое постоянное внимание мужчин могло, конечно, надоедать, но в некоторых случаях оно было не лишено прелести.

Это был как раз случай мадам Эстреллы, которой все спешили предложить стул в засаде Она была так очаровательна, что автоматически становилась другом разных владельцев замков которые приглашали ее, чтобы доставить удовольствие принцу де Люсенж. Несмотря на частые ссоры, они находили видимое удовольствие быть вместе.

В главу об охотниках-оригиналах Элизабет де Граммон добавляет обитателей замка Гран-Люсе: маркиза Ипполита д'Аржан, его брата Фредерика и супруга их сестры Леонса Левавасера, которые жили круглый год в этом красивом замке, построенном между 1760 и 1764 годом Пино де Виеннай. Жизнь, которую они там вели, была достаточно колоритна: «Ипполит приходил на встречу охотников, если не напудренный, так накрашенный. Этот сельский маркиз владел искусством макияжа и по праздникам накрашивал мать и сестру. Он летал от одной комнаты к другой со своими пудрами и мазями: «Мама, мама, прежде всего подождите меня!». Собравшись вместе, они походили на свои фамильные портреты…», но на охоте вся эта парфюмерия не должна была особенно нравиться их спутникам.

Еще один оригинал, но на этот раз великий охотник перед всевышним, прекрасный «ствол», граф Бернар де Гонто-Бирон, который был одним из больших юмористов своего времени. Его замок Лостанж в Тарне мало подходил для больших облав, хотя и находился довольно далеко от Парижа. Обычно он охотился в Сандрикуре, у маркиза де Бовуар, который также собирал великих мира сего на настоящие праздники охоты. Однажды, к всеобщему удивлению, граф Бернар появился на охоте, хотя незадолго до этого потерял брата. В те времена траур не позволял появляться на каких-либо светских мероприятиях. Герцог де Граммон, присутствовавший на этой охоте, деликатно заметил об этом своему другу: «Но мой дорогой Аженор, — заявил тот, — я стреляю черным порохом».

Он же в один прекрасный день приехал во второй половине дня, чтобы нанести визит принцессе Амадее де Брольи, которая была одной из его лучших друзей. Было уже довольно поздно, и принцесса захотела оставить его на ужин:

«— Невозможно, — ответил Гонто, — моя теща внизу…

— Но почему вы мне не сказали об этом, Бернар? Я прикажу, чтобы ее попросили подняться…

— Бесполезно. Она в своем гробу, я везу ее в Тарн, но так как у меня оставалось время до отхода поезда, я решил вас проведать».

Мадам де Брольи хорошо знала, с кем имеет дело. Однажды, когда его ждали в замке Шомон, разве не он прислал ей телеграмму следующего содержания: «Нет возможности приехать, ложь следует письмом».

Может показаться странным, что мы не посещаем Солонь, этот охотничий рай. Это связано только с тем фактом, что она в то время находилась, если можно так выразиться, на реставрации. Действительно, в годы, последовавшие за крахом Наполеона III, богатые любители скупили за бесценок огромные владения в солонской пустыне и опрокинули рог изобилия на эту неблагодатную землю песков и глины. Обильно политые золотом, осушенные болота превратились в еловые и сосновые леса, распаханные ланды — в пшеничные и ржаные поля, дренажированные торфяники — в зеленые луга. Благодаря дорогостоящему импорту дичи, стали множиться колонии куропаток и фазанов, хищники были истреблены, озера вычищены, чтобы принять диких уток, уток-мандаринок, вальдшнепов и болотных куликов. И Солонь стала тем, чем она является сегодня, но ясно, что это не могло быть сделано в один день.

Перед тем, как завершить эту главу, давайте остановимся на несколько минут и посмотрим как стреляет лучший «ствол» Европы, а именно король Испании Альфонс XIII. Действие происходит в Во-ле-Виконт, на землях месье Соммье.

Король стрелял из трех ружей, в то время как два «заряжающих» находились рядом с ним: один — сзади, другой — на коленях перед ним. Он был необыкновенно быстр, до того как приклад ружья касался плеча, птицы уже были на земле. Выстрелив два раза, он отпускал ружье, которое ловил человек, стоящий на коленях, протягивая ему заряженное ружье. Король стрелял, и наступала очередь второго заряжающего обмениваться с ним ружьями. Он добивался потрясающих результатов… которые иногда немного раздражали его спутников, особенно когда его величество крал у них их дичь. Рене Прежелан, художник-карикатурист, талантливый журналист и также превосходный стрелок, рассказывал:

«Для меня всегда была невыносимой досада, вызываемая соседом, который «отрезал» вашу дичь. Такое некорректное поведение вызывало во мне необъяснимую злобу, и тормоз воспитанности, выжатый до конца, не всегда удерживал меня от достойных сожаления протестов в адрес виновного. Но когда преемник Карла Пятого подстреливал у меня под носом фазана, крича: «Ты видел? Он был, по крайней мере, в восьмидесяти метрах», — мне ни на секунду не приходила в голову мысль возмущаться. Напротив, я поздравлял его с энтузиазмом и аплодисментами. Перед такой вершиной лести как не могла не закружиться голова! Но он тем не менее практически никогда не промахивался, и мы часто видели, как ему, с тремя ружьями, удавалось одновременно убить пять птиц: две спереди, две сзади и пятую все равно где».

Глава VII

Вокруг знаменитых Ротшильдов

Вот уже два века как эта фамилия, благодаря трем-четырем ее членам, стала символом: символом безграничного везения. Говорят «богат, как Крез», в прошлые века говорили еще «богат, как Медичи» или «как Фуггер». А с фамилией Ротшильдов не требуется даже прилагательное: достаточно одного имени. Говоря «Ротшильд», подразумевают золотые замки, немыслимые отели, дома и владения, куда нет входа и избранным. Рассуждая о золоте, деньгах, о замкнутом круге семьи, обычно не задумываются над тем, а в самом ли деле все это их так интересует? Давным-давно погоня за деньгами перестала быть для них образом жизни.

В «Проклятых королях» Морис Дрюон, я точно не знаю в каком месте, но сам отрывок мне запомнился хорошо, пишет: «Сильные мира сего не так, как это принято думать, поглощены жаждой богатства и славы; у них прежде всего вырабатывается вкус к глобальным свершениям, они стремятся препятствовать осуществлению всего значительного без их участия, заняты идеями мирового масштаба и высшим смыслом. Богатство и исключительность не больше, чем знаки их могущества…»

Вначале был Мейер-Амшель

Однажды летом 1764 года Мейер-Амшель (который родит Ансельма) вернулся в родной Франкфурт-на-Майне. Он был сиротой и, как все евреи в ту пору, не имел фамилии, но здесь перед ним простиралось гетто, где много поколений его предков, вели мелкую торговлю. По настоянию родственников, хотевших, чтобы он стал раввином, Мейер-Амшель покинул родные края, уехал в Нюрнберг, но предполагаемая профессия совершенно не соответствовала его характеру. У него был математический склад ума. Поэтому он направился в Гановер к Оппенхеймеру, банкиру-еврею, у которого родственники исхлопотали для него место, чтобы он смог обучиться делу. Но родственники скоро скончались, и уже некому было оплачивать его учебу.

В Ганновере еврейским мальчикам жилось хорошо, чего нельзя сказать о других германских княжествах. Однако в один прекрасный день Мейер-Амшель решил вернуться во Франкфурт, открыв тем самым дверь будущей блистательной карьеры. Во Франкфурте он мог жить только в гетто, обязан был носить на одежде желтую звезду, а пересекая Майн, — платить «еврейскую пошлину» после чего останавливаться на Жугенгессе — еврейской улице, на ночь запиравшейся на цепь. Мрачная улица в четыре метра шириной, «нечто среднее между городом и могилой», как сказал Гете, состояла из разрушенных домов, почти руин, которые заполняла мебель, купленная у старьевщиков, почти рухлядь. «Все здесь красноречиво говорило о законах, запрещавших евреям поставлять продукты земледелия, предметы ручного труда, а также наиболее благородные товары: оружие, шелк и свежие фрукты». И там заключены наши юноши, которым нет еще и двадцати лет. Почему?

По одной очень простой причине: Франкфурт был крупным торговым центром. Но Мейер, к которому впоследствии присоединились два брата, принялся завоевывать жизнь. Здесь он и обрел фамилию.

Так как он остановился в том же доме, где раньше жили его родные, кто-то узнал его и окликнул: «Эй! Ротшильд». Действительно, чтобы различать друг друга, евреи употребляли клички, в основном означавшие местоположение на улице. А Мейер и его родственники жили в доме, на котором был красный щит (Ротшильд). И хотя позднее он заменил его на зеленую вывеску с надписью «Котелок», кличка все равно за ним осталась.

Мейер-Амшель стал менялой — это занятие было очень выгодным в ту эпоху в Германии, когда каждое княжество печатало свои монеты. Потом им заинтересовался сам сеньор, герцог Карл-Август, будущий покровитель Гете, увлекавшийся старинными монетами, и благодаря его поддержке Мейер открыл обменный дом, потом некое подобие банка и наконец настоящий банк.

Этому замечательному человеку пришла в голову прекрасная идея жениться на достойной Гутель Шнаппер, девушке 17 лет, жившей в лучшей части Жугенгессе Она родила ему пятерых сыновей. Пять стрел — эмблема Ротшильдов — покорит Европу. Соломон поедет в Вену, Натан — в Лондон, Карл — в Неаполь, Джеймс — в Париж, а Ансельм останется во Франкфурте, чтобы основать немецкую ветвь.

Пятеро мужчин будут на удивление солидарны и согласованны в своем продвижении по карьерной лестнице, так же, как и их дети. Они создадут необычайную силу Ротшильдов, всегда оставаясь преданными нации и неизменно поддерживая друг друга во всех жизненных невзгодах.

Наполеон и его армии, сами того не зная, станут коммивояжёрами вдовы мадам Клико и поспособствуют сказочному успеху Ротшильдов Разгадка тайны проста, пятеро братьев уже тогда имели самого быстрого курьера — телеграф. В Лондоне Натан раньше всех узнает о победе под Ватерлоо и в один момент дешево скупит едва ли не весь город и всю Англию! Когда же новость наконец прибыла в Альбион, он удачно разыграл счастливый билет. А в Париже Джеймс, осведомленный своим братом Соломоном, примыкает к Священному союзу и становится их банкиром. Возвращение Бурбонов сразу в несколько раз увеличивает его состояние. Конечно, были у них и неудачи, но мы не станем подробно останавливаться на всех перипетиях карьеры. Но вот один фантастический эпизод стал сюжетом этой книги.

Небольшая, но важная деталь становления могущества Ротшильдов. В 1815 году император Австрии сделал их баронами. Ни больше, ни меньше. И когда впоследствии их дочерям неоднократно предлагали короны герцогинь или принцесс, они никогда не соглашались сменить свою собственную на какую-то другую. И были правы, поскольку носили, по существу, королевскую диадему.

Во Франции барон Джеймс придал своему величию формы экстраординарного замка-дворца — Феррьеров!

Незабываемые Феррьеры!

В 1829 году барон Джеймс купил домен Феррьеры в Брие у наследника Фуше герцога д'Ортанта. Революционер и министр полиции Наполеона Фуше умер за девять лет до того в Триесте, велев похоронить себя в маленькой часовне в Феррьерах рядом со своей первой женой Бонной-Жанной Квакод, которую не переставал любить всю жизнь.

Феррьеры был скромным замком на берегу пруда, но при первой мадам Фуше он казался земным раем. Барон Джеймс не нашел ничего подобного в купленном имении, но ему нравились окрестные леса и плодородная земля Врия, и он велел снести дом Бонны-Жанны, а на его месте под небом Иль-де-Франс стараниями одного англичанина вырос фантастический дворец в итальянском стиле. То был очень знаменитый человек — Пакстон, сын садовника герцога Девонширского, построивший Кристальный Дворец королевы Виктории, гениальный архитектор и пейзажист. В пять лет, с 1855 по 1859 годы, он возвел изумительное строение с колоннами и пилястрами, бюстами римских императоров, колокольнями и куполами. Это был шедевр архитектуры «второго ампира». А с другой стороны, в стиле было и некоторое смешение, но именно оно и создавало потрясающий эффект, который дополнил внутренней отделкой Эжен Лами, оформивший коллекцию предметов искусства, собранную бароном Джеймсом. Там был и великолепный портрет баронессы Бетины кисти Энгра. Баронесса была племянницей жены хозяина замка. Ротшильды не любили при браках покидать фамилию.

Помещения дворца на плане образовывали квадрат вокруг просторного центрального холла. Барон Гай оставил о своем замке, увы, потерянном, полные ностальгии воспоминания:

«Большой зал был сердцем дворца. Он поднимался на два этажа. На первом уровне располагались приемные, салон, столовая и зал для игр, тогда как второй этаж занимали комнаты. Комнаты образовывали коридор ровно на половине высоты зала. Четыре двери (по одной в каждой стене) вели на балюстраду… Из комнат можно было не спускаясь увидеть, что происходит внизу, в холле Сверху на холл открывался поистине магический вид. Таинственный свет, падавший из окон разного уровня, создавал неповторимую игру красок убранства. Обтянутые зеленым велюром стены на разных уровнях украшали старинные ковры… Центр занимали круглое канапе и мраморная колонна, украшенная часами XVIII века, представлявшими Атланта с планетой на плечах. Германское оружие, итальянские скульптуры, фландрские ковры, мебель Наполеона III, французская бронза, диваны и кресла викторианской эпохи, всевозможные вазы и безделушки — стили смешивались, образуя естественную гармонию.»

Разумеется, на великолепную галерею вела прекрасная лестница, покрытая превосходными коврами… И, разумеется, в таком доме человек никогда не чувствовал себя затерянным во враждебном мире. Устройство зала давало ему максимум комфорта, уюта и интима. Это можно было, бы назвать «стилем Ротшильда», поскольку всеми, перечисленными качествами обладало каждое их жилище.

На этаже приемов барон Джеймс отвел небольшое место ангелу, празднующему Субботу, — дети прозвали его «синагогой». Что же касается спален дворца, то они обладали неслыханными в ту эпоху люксом и комфортом. Каждая имела отдельный вход, собственный туалет и немыслимых размеров ванную с отделанным красным деревом бенуаром. Были в замке и комната букетов, комната птиц, фазанов и т. д. И они почти никогда не пустовали. В них любили собираться и гости и, когда это было возможно, персонал замка.

Легко себе представить, что рафинированная семья барона Джеймса жила там круглый год. Но ничего подобного! Феррьеры служили им только три месяца в году. А еще хозяева использовали этот необычный замок в исключительных случаях. Одним из таких исключительных случаев и был достопамятный прием, о котором хотелось бы рассказать. 27 декабря 1862 года Наполеон III в сопровождении герцога Меттерниха, австрийского посла, лорда Ковлея, английского посланника и герцога Московского, посетил Феррьеры. Барон Джеймс встретил их на вокзале. Император был одет в оригинальный костюм, «формой напоминающий национальный бретонский наряд с цветовой фантазией в темных тонах». Вероятно, эта странная экипировка была приготовлением к охоте, последовавшей после завтрака. И какого завтрака! Журналист, писавший репортаж с него, заканчивает в экстазе: «Роскошь блюд и не меньшая роскошь сервиса. Все только в севрском фарфоре и уникальном серебре…»

Одно слово о кухне. О, об этом стоит сказать! Чтобы обитателям не докучали кухонные запахи, она была убрана из замка под землю! Прекрасно оборудованная, она удобно сообщалась со столовой. «То был настоящий подземный командный пост, — поведал нам все тот же барон Гай, — настоящий маленький поезд специальных подносов доставлял блюда наверх. Специальные маленькие горелки зажигались под каждым блюдом, чтобы сохранить оптимальную температуру…»

Закончив завтрак, Наполеон III приветствовал дам, ожидавших его на парадной лестнице, а затем осмотрел замок, парк и конюшни. Далее последовала грандиозная охота, было затравлено множество зайцев, подстрелено множество фазанов и один случайно подвернувшийся бекас. Вернувшись в замок, гости перекусили и перешли в зал слушать хор Оперы, исполнявший «Крик фазана» под руководством самого маэстро Россини Перед возвращением на поезд суверен оказал честь этой могущественной семье и собственноручно посадил кедр, который прижился так удачно, что теперь стал выше всех деревьев парка. В шесть часов император собрался покинуть замок и «обнаружил, что во всю длину его пути от калитки парка до самого перрона по обеим сторонам дороги выстроились люди из замка с цветами в руках а через каждые пятнадцать шагов установлены зажженные фонари…»

Визит императора знаменовал собою конец разногласия между Наполеоном III и Ротшильда ми, теперь они официально становятся банкирами Священного союза. Однако император не прерывал отношения и с братьями Перейра, противниками «семьи». Но императрица Евгения, со своей стороны, сохраняла верность дружеским чувствам к барону Джеймсу еще со времен своего девичества, когда она испытывала значительные трудности. Именно благодаря его поддержке она попала на бал в Тюильри, где так очаровала Наполеона III, что он решился просить ее руки. Барон вел себя безупречно, как и всегда. Императрица не забывала этого никогда…

Феррьеры впечатлили императора. Но парк его удивил. В самом деле, так как замок предполагалось использовать осенью, Пакстон, гениальный архитектор, насадил здесь клены, чьи пурпуровые и золотые пятна оживляли и несказанно украшали мрачный осенний пейзаж. Парк походил на канадский лес. Вид был чудесный. Слишком чудесный. Восемь лет спустя, после поражения Франции, прусский король и Бисмарк; расположили свой генеральный штаб в Феррьерах. Замок так очаровал короля, что он издал указ, запрещающий отзываться о нем пренебрежительно! Запрещалось также трогать картины в салоне, портить клумбы в парке и брать вина из погреба Бисмарк, страстный охотник, был в восторге и сгорал от нетерпения. Но, к несчастью, в результате все той же войны дело с фазанами обстояло плохо. Охота не удовлетворила полководца; он отрицательно высказался о фазанах Феррьер и приказал приготовить с трюфелями ту жалкую парочку, которую ему удалось подстрелить.

Замок страдал от нашествия, а в Салоне Ковров Жюль Фавр дискутировал с Бисмарком об огромной сумме в десять миллиардов золотом, которую Пруссии необходимо было возместить Сын барона Джеймса, барон Альфонс, советами и умелыми действиями сумел так удачно решить проблему, что добился большого финансового успеха…

Небо пощадило барона Джеймса: ему не довелось увидеть врагов в собственном доме. Он умер в 1868 году. Барон Альфонс, новый владелец замка, был во всем достоин своего предшественника. Ему было 43 года, и он находился в самом расцвете сил. Был женат на одной из своих английских кузин, Лоре, дочери лорда Ротшильда; и ненавидел прусаков.

При нем Феррьеры приняли более строгий вид. Субботние охоты были отменены из-за еврейской Субботы, хотя барон и не был фанатично верующим. С другой стороны, стали принимать больше гостей. В пять часов вечера ливрейный лакей встречал у парадного подъезда самые разнообразные экипажи, помогал их хозяевам, с поклоном приглашая пройти в замок. К ужину одевались в вечерние платья и смокинги, время проводили за картами или за разговорами, но не засиживались допоздна, поскольку назавтра «необходимо было вставать утром». Невозможно было представить себе подъем в 5–6 утра в этом роскошном замке! «День начинался небольшим классическим завтра ком, приносимым в спальню. Пирожные и разнообразные булочки домашней выпечки, бриоши и эклеры… Но всегда лишь немного… В половине одиннадцатого охотники собирались в столовой и тогда завтракали более плотно: подавали закуски, холодное и горячее мясо, десерт». Потом запрягали и отправлялись в дорогу. Это был большой экипаж, называли его «дилижанс». И охота начиналась. Она состояла из четырех частей. После второй останавливались, чтобы немного передохнуть и, порой, закусить и выпить. Тогда же к ним присоединялись и дамы и сопровождали своих «героев» в конце охоты По возвращении в замок переодевались, чтобы снова отведать мяса, сыра, пирожных и горячего шоколада. Ужин, более легкий, начинался в 9 часов. После него гости один за другим начинали расходиться, порой кто-то оставался ночевать в замке.

Как вы думаете, легко ли было потерять, хотя и на время, такой чудный распорядок?! Весь день на свежем воздухе — это так прекрасно для тела и души! Фотографии той эпохи запечатлели персонажи здоровые и веселые хотя, быть может, и не очень элегантные….

«Семья» и ее владения

Феррьеры были далеко не единственным замком Ротшильдов. Стоит добавить Арменвилль, Лаверсин, Фонтаны, Ферму Шантильи, Воль-де-Сернай, Во-ле-Пениль, доставшуюся семье в результате одного брака, так же как и вилла Эфрусси — одна из самых фантастических резиденций Лазурного Берега, которую нам с вами даже и не стоит пытаться посетить. Потом идут еще несколько значительных владений. Несколько парижских отелей: на улице Сен-Флорентин, Авеню де Мариньи — шикарный отель рядом с Елисейским дворцом, отель, где останавливаются главы других государств — на улице Монсо, в Сент-Оноре, на авеню Фридленд, авеню дю Буа де Булонь (теперь авеню Фош).

Отель, который образует угол улиц Сен-Флорентин и де Риволи, построенный Талейраном, сейчас занимает американское посольство. Барон Альфонс приобрел его в начале века и жил здесь вместе с женой Лорой и дочерью Беатрисой (его сын барон Эдуард рано покинул семью). Альфонсу исполнилось тогда 73 года, у него были седые волосы и прекрасные манеры. Что же касается его жены, то она придавала своим волосам самые разнообразные цвета и оттенки, от розового до серого, а на лбу у нее были всего две морщинки. Ее можно было принять за испанку, но она была англичанкой. «Огромные глаза усталой газели, всегда несколько удивленные разнообразием мира.»

Однажды осенью она приехала с визитом в замок Люмини к маркизу де Муну. Ее восхитили опавшие листья, живописным ковром покрывавшие лужайку: «Как это красиво! Почему я никогда не видела ничего подобного?» Действительно, садовники Феррьер старательно убирали каждый падавший листок.

Другая удивительная особа — ее дочь Беатриса.

Она была восхитительна в двадцать лет. Внешность ее, однако, отличалась одной особенностью, вовсе ее не уродовавшей, как раз наоборот: белые как снег волосы! Создавалось впечатление, что голова напудрена. Казалось, она сошла с портретов Натье или Ватто. Ощущение усиливалось тем, что одевалась она исключительно в ткани розового цвета. Вот почему никого не удивляло то, что она испытывала настоящий восторг перед XVIII веком.

Красота и состояние обеспечивали ей бессчетное число поклонников. Однако неожиданно для всех и может быть, для себя, она выбрала в мужья самого старого и далеко не самого красивого Шарля Эфрусси — главного редактора «Газетт дез ар». То был человек большого вкуса первым оценивший гений Ренуара. Он был на много старше ее, но, несмотря на все возражения семьи, Беатриса твердо стояла на своем: она выходит замуж за «Фрусси», как она его называла. Впрочем, брак для последнего оказался, мягко говоря, нелегким. Не удовлетворясь замком Во-ле-Пениль и обожая Лазурный Берег, Беатриса подолгу живет в Отель де Пари в Монте-Карло, ночи напролет проводя в казино. Впрочем, это не помешало ей решиться на строительство особняка в собственном вкусе.

Она покупает 7 гектаров земли на мысе Сен-Жан-Кап-Ферра и решает полностью изменить там ландшафт. Капризная и властная, она по своей прихоти строит и разрушает дома, настаивает на том, чтобы цветы цвели здесь, несмотря на пронзительный мистраль, даже распоряжается срыть холм, не вписывавшийся в ее планы. «Вавилонскими» усилиями площадка выровнена, после чего тоннами завозится чернозем, на котором будет разбит парк во французском вкусе, с цветниками, бассейном, аллеей фонтанов и храмом любви. Впрочем, к парку с разных сторон при мыкают английский, испанский, средиземноморский и японский сады.

Работы начались в 1905 году, а закончились лишь в 1911-м — ведь планы построек изменялись примерно тридцать раз. Впоследствии название «Вилла Эфрусси» сменилась на «Вилла Иль-де-Франс», но на самом деле то была, скорее, не вилла, а венецианский дворец. Перед началом строительства хозяйка потребовала, чтобы архитектор Мессия выполнил из дерева макет дворца. Макет по размерам был грандиозен и обошелся в 900 тысяч франков. Став, наконец, владелицей дворца, Беатриса разместила в нем настоящий музей произведений искусства, антиквариата и многого другого. Она занималась коллекционированием с юных лет. Обстановка во дворце была вполне в духе Ротшильда. Тот же эклектизм в украшении внутренних помещений. Вокруг приемной залы, выдержанной в духе Ренессанса, были расположены комнаты, декорированные совсем в других стилях. Таким же образом готические своды столовой были покрыты кораллами и позолочены. Салоны были украшены в духе XVIII века, скорее, ближе к Отелю Риц, чем к Версалю, но и они были загромождены мебелью эпохи Людовика XV, гобеленами, креслами, обитыми старинной тканью, бронзой Томира и редчайшим севрским фарфором Что же до шелковых тканей, покрывавших стены, то их вышили в Лионе по специальному заказу, по образцам шелка, некогда украшавшего Версаль и Трианон.

В этом удивительном по богатству и разнообразию декоре Беатриса не только жила сама, но и принимала высший свет: русских великих князей, американских миллиардеров, английских лордов, итальянских графов, наконец, членов княжеского дома Монако. Впрочем, порою хозяйка бросала своих гостей и устремлялась в Монте-Карло, чтобы полностью забыться в игре. Но чего же еще и ждать от женщины, обожествлявшей собственные капризы, самостоятельно назначавшей время отправки поезда, вместо того чтобы потрудиться заглянуть в расписание?

В 1933 году она умерла. Ее наследником по завещанию стал брат Эдуард, который был теперь обязан пускать во дворец всех любопытствующих. Требование покойной брат выполнил. За несколько лет до смерти мадам Эфрусси решила развестись. Это решение вызвало шок у бедного «Фрусси», вскоре от потрясения и скончавшегося, чем проявившего большой такт.

Сын барона Альфонса барон Эдуард женился на Жермене Альфен, своей кузине, и унаследовал Феррьеры и особняк на улице Сен-Флорентин. Поселившись там, он продолжил славные традиции отца и деда: был известен гостеприимством, меценатством, но не забывал и о работе…

Следует заметить, что вплоть до наших дней все Ротшильды — по крайней мере, мужчины — отличались трудолюбием. Они исповедуют принцип, согласно которому, если состояние не приумножать, оно начнет сокращаться. Что же до барона Эдуарда, то он оказался умелым финансистом и в период кризиса 1926 года помог Пуанкаре остановить падение франка. Каждый день он отправлялся на работу на улицу Лаффит, где находилась штаб-квартира банка Ротшильда. Здесь он был верным помощником своего кузена Робера. Однако Эдуард умел не только работать, но и отдыхать. Он увлекался коллекционированием, бегами, вел беззаботную светскую жизнь. Любил он и окружать себя «хорошенькими современницами». Вот почему он решился вступить в брак лишь в сорок лет, да и то лишь убедившись в том, что будущая баронесса по-настоящему прелестна. А до того его единственной настоящей любовью была сестра Беттина, рядом с которой он еще ребенком исцелял свои душевные раны, нанесенные почти полным безразличием матери и чрезмерной строгостью отца.

У Эдуарда было два брата — Густав и Эдмон вместе они и руководили банком. Густав был большим трудягой и нашел жену под стать себе. Она прочно стояла на земле и была великолепной хозяйкой — «практичная и умная, она интересовалась каждой деталью огромного хозяйства. Вставая каждый день в семь утра, она до вечера руководила и отдавала распоряжения. Друзья называли ее Густава и любили за широту и веселость нрава, хотя и считали ее несколько резкой», у них был сын Робер, впоследствии он занял место отца в руководстве банком, и трое дочерей: Люси, Алина и Джульетта. Одна из них погибла, упав с лошади во время конной прогулки, а две другие прославились как большие интеллектуалки. Они увлекались учебой и серьезным чтением. Элизабет де Грамон рассказывает об одном случае, хорошо характеризующем личность баронессы Густавы: «Похороны президента Карно проходили в непосредственной близости от сада Густавы ведь Ротшильды — соседи Елисейского дворца, и баронесса пригласила всех желающих посмотреть на церемонию. В то утро стояла прекрасная погода. Одна вдова, решив, что ее пригласили на гарден парти, явилась в несколько легкомысленном наряде. Баронесса буквально наорала на нее и выставила за дверь…»

Третий брат — барон Эдмон и его семейство отличались образом жизни от двух других. Они всегда жили в тесном семейном кругу, вдалеке от света. Однако в дневнике Гонкуров за 4 июня 1889 года читаем: «Обедал у Эдмона Ротшильда, сегодня вечером принимавшего принцессу Матильду. Во дворце сохранилась такая роскошь, какую вряд ли где в Париже теперь можно встретить. Лестница напоминает Лувр, а на площадках стоят легионы слуг в роскошных ливреях. Кажется, что перенесся в иную эпоху. Видел герцогиню Ришелье, герцога Грамона, принца Ваграмского. Овальная трапезная освещена свечами в массивных серебряных канделябрах Очаровательное изобретение, дарующее свежесть воздуху, говорят, его привезли из России: на консолях два обелиска льда невиданной формы…»

Еще одна подробность: в семье Эдмона увлекались нетривиальным туризмом. Их не привлекали, комфортабельные вагоны-люкс, Трувиль и Лазурный Берег. Вместо этого с маленькой Мариам и гувернанткой отправляются в путешествие по Амазонке. Должно быть, зрелище великосветских дам в длинных платьях и шляпках с вуалетками, сидящих в пирогах, было бесподобным…

У барона Эдмона была великолепная коллекция рисунков XVIII века. Он был большой французский патриот, впрочем, как и другие Ротшильды. Когда началась война 1914 года, барон Эдмон предоставил в распоряжение французского правительства 80 миллионов франков. Его дочь Мариам и сын Арман отличались черным юмором и мизантропией. Другой сын — Морис — слыл большим повесой, что совершенно не типично для семейства Ротшильдов. Его эксцентричные выходки сделали его знаменитым в безумные двадцатые годы…

В Париже жили и другие Ротшильды. Они не были потомками барона Джеймса. Один из них — Адольф владел замком Преньи на Женевском озере. С этим замком связана трагическая история.

Последний визит Сисси

30 августа 1898 года императрица Елизавета Австрийская прибыла в Швейцарию под именем графини Гогенемб и поселилась в Гранд Отеле городка Ко рядом с Монтре. Ее сопровождали графиня Цтарэ, генерал Бежевицкий, три придворные дамы, чтец Баркер и несколько слуг. Она приехала сюда немного отдохнуть, освободиться от тягостных воспоминаний и остановиться наконец в своем бегстве от воспоминаний, которое не прекращалось после двух пережитых ею трагедий — смерти сына Рудольфа в Майерлинге 20 января 1889 года и гибели сестры Софи, герцогини Алонсонской, заживо сгоревшей во время благотворительного базара 7 мая 1897 года. Но и здесь, в Швейцарии, императрица не может подолгу оставаться на одном месте. Она то и дело предпринимает пешеходные прогулки, изнуряя сопровождающих дам.

Как раз в это время в Женеве находится беспокойный молодой человек, некто Луиджи Луччени, двадцати шести лет. Он итальянец, родившийся в Париже. У него порядком расшатана психика, и он одержим идеей убить какого-нибудь очень известного человека. Для этого он уже обзавелся оружием: острым сапожным шилом.

Одно время он собирался убрать принца Генриха Орлеанского, который часто бывал в Женеве, потом решил было отправиться в Париж, чтобы вмешаться в процесс над Дрейфусом. Но дорога стоит так дорого… Тем временем из газет он узнает о прибытии императрицы. Теперь он знает, на кого покушаться — ведь на другой берег озера перебраться совсем просто!

А Елизавета отдыхает и набирается сил в Ко Она чувствует себя много лучше и решает принять приглашение жены барона Адольфа Ротшильда, изысканность приемов которой известна повсюду. Но придворные императрицы напуганы — для того, чтобы добраться до замка Преньи, следует проехать через Женеву, а город так и кишит анархистами всех мастей… Императрица лишь смеется над этими страхами.

Она отказывается от предложения баронессы прислать за ней яхту — ведь поездка на яхте придаст визиту официальный характер, тогда как императрица хочет подчеркнуть, что это сугубо частный визит. Итак, решено, она отправится в путь как простая туристка на пассажирском корабле. Утром девятого сентября она прибывает в Женеву, где вместе с графиней Цтарэ проводит ночь в отеле Бо-Риваж. На следующее утро она вновь отправляется в путь.

Ее путешествие в замок теперь длится только четыре часа. Всю дорогу императрица развлекалась с мальчиком, задаривая его фруктами и пирожными. В час дня их корабль подошел к пристани, где их дожидался экипаж Ротшильдов.

Прием, оказанный баронессой, был отменно изыскан. Правда, на вкус императрицы здесь было слишком много роскоши… Обе женщины хорошо знали друг друга и были близки по возрасту Елизавете исполнился 51 год, баронессе — 58. Они обедали втроем в обществе графини Цтарэ. Трапеза была непринужденной, женщины пили шампанское, смеялись. Изобилие орхидей, украшавших стол, и тихая музыка, лившаяся с хоров залы, повышали настроение императрицы.

После обеда баронесса принялась показывать императрице свои коллекции, благодаря которым Преньи казался настоящим музеем. Но больше всего императрицу восхитили оранжереи замка, в которых пели экзотические птицы. Уезжая, императрица охотно оставила свою подпись в золотой книге гостей, не перелистав даже предыдущих страниц. И слава Богу, — в этой же книге была и подпись герцога Рудольфа!

Теплое прощание — и вот Елизавета и ее придворная дама отправляются в отель Бо-Риваж, где императрице предстоит провести бессонную последнюю ночь в своей жизни.

Она сама не знает, почему ее охватывает беспокойство.

В час тридцать обе дамы покидают отель и отправляются на пристань. Они не обратили внимание на странного человека, который вышел им навстречу и повел себя крайне несуразно: он то приближается к ним, то удаляется, то прячется за деревья. Неожиданно он подбегает к дамам, отталкивает графиню и наносит императрице удар, который та сочла ударом кулака, а потом убегает. Графиня отчаянно кричит. Императрица вдруг слабеет на глазах.

Она очень бледна, все слабеет и слабеет, но заставляет себя подняться на борт корабля и там теряет сознание. Оказавшаяся на борту медсестра советует расшнуровать корсет и сделать искусственное дыхание. И тут все видят на батистовой рубашке под платьем расползающееся пятно крови.

В ужасе графиня Цтарэ раскрывает инкогнито раненой и уговаривает капитана изменить маршрут и пристать в Бель Вю, чтобы отвезти оттуда Елизавету обратно в замок Ротшильдов. Но капитан принимает решение без остановок плыть в Женеву, где Елизавету можно поместить в больницу.

Но в любом случае слишком поздно: императрица больше не придет в сознание. Она умерла в отеле Бо-Риваж вскоре после того, как ее туда доставили.

Убийца был пойман без труда. По швейцарским законам он был приговорен к пожизненному тюремному заключению. Через два года он повесился в камере, не в силах вынести того, что его судили как уголовника, а не как революционера-героя, каким он себя воображал.

Баронесса Ротшильд, в гостях у которой императрица провела последние часы жизни, одела замок в траур. Каждый год в годовщину гибели императрицы она отмечала в Преньи это трагическое событие.

Глава VIII

Замок «сочинителей»

В ту эпоху было много знатных людей, бравшихся за перо, чтобы написать мемуары, или же занимавшихся историческими изысканиями, которые так и не были опубликованы и нетронутыми лежали в замках, к радости современных исследователей. То был еще один способ убить время и оторваться ненадолго от светской суеты.

По-другому обстояло дело с теми, кто в сочинительстве видел свое призвание. Они вели совсем другой образ жизни, а замки их были тихими, изолированными от внешнего мира, полными покоя: все делалось для того, чтобы увеселения не прерывали творческой работы. И если даже хозяева и вели великосветский образ жизни, это отнюдь не означало, что они погружались в тщетную суету света — ведь серьезной работы среди мирской суеты не напишешь. Для этой цели лучше всего уединиться за толстыми стенами замка, в деревне.

Впрочем, нельзя сказать, что все эти сочинители были отшельниками. Они не стеснялись участвовать ни в больших парижских праздниках, ни в аристократических охотах, ни в тех знаменитых балах, которые накануне войны 1914 года ослепили парижский свет: бал тысячи и одной ночи графини Шабрийан, Персидский бал графини Клермон-Тонер, Бал кринолинов герцогини Грамон, бал Драгоценных камней принцессы Жак де Брольи, где мадам Эфрусси красовалась в невиданных розовых жемчугах. Благородным мыслителям, о которых мы говорим, все эти увеселения давали отдых, особенно необходимый тогда, когда они, чтобы утвердить свои необъятные притязания, принимали должность мэра, депутата, сенатора.

Примером таких серьезных владельцев замков стало семейство герцогов де Брольи, несмотря на то, что время от времени они позволяли себе предаваться парижским безумствам…

Академики от отца к сыну

Герцог Виктор де Брольи женился в 1816 году в Пизе на Альбертине де Сталь, дочери знаменитой Жермены, что и определило облик их салона. Действительно, салон юной Альбертины стал одним из самых знаменитых во времена Реставрации и Июльской монархии. Здесь интересовались в основном политикой и литературой. Герцогиня, сохранившая верность своей протестантской вере, культивировала в себе самые возвышенные идеи, чем заслужила восхищение Ламартина, говорившего о ее «набожности, одухотворяющей меланхолическую красоту лица…»

Герцог Виктор, ее муж, придерживался либеральных воззрений, защищал маршала Нея на судебном процессе и энергично выступал против торговли неграми. Вскоре, разочаровавшись в Бурбонах, он переметнулся к Орлеанам, что впоследствии позволило ему занять несколько министерских постов и даже стать председателем Совета министров. В те времена в замке перебывало множество других нормандских аристократов-ученых: то были Токвиль и Гизо, и многие другие; а также Руайе Коллар из Шампани. Воспоминания о всех этих посетителях бережно хранятся в замке Валь-Рише, что в Оже. Незадолго до своего поступления во французскую академию в 1856 году герцог Виктор удалился в свои родовые владения, чтобы посвятить себя воспоминаниям. Его сын, герцог Альберт, стал членом этой славной, академии всего через шесть лет после отца, благодаря написанному им труду «Церковь и Римская империя в IV веке». Этот ученый эрудит сделал политическую карьеру, став послом в Лондоне, а затем в 1872 году — главой монархической оппозиции в парламенте, попытавшейся возвести на престол графа Шамборского.

Несмотря на неприятные интонации речи, он был великолепным оратором. «Он крепкий орешек, так что сражаться с ним — одно удовольствие», — говаривал Гомбетта. Женившись на Полине де Галар-Беарн, он имел от нее четырех сыновей, один из которых, принц Амадей, взял в жены Марию Сей.

После смерти своей жены он почти не покидал замка, в котором вел уединенный образ жизни, придерживаясь самого изысканного стиля. Каждый вечер он ужинал во фраке в полном одиночестве в приемной зале, и ему прислуживал его старый метрдотель. То была единственная роскошь, которую он себе позволял, поскольку большую часть своего состояния отдавал на благотворительность, почти ничего не оставляя себе. Спал он в библиотеке замка, которая, впрочем, была одной из самых богатых библиотек замка. Покидал он замок очень редко, когда же направлялся в Париж, то брал билет в третьем классе.

Умер он 21 января 1901 года — в годовщину смерти Людовика XVI. Замок и титул герцога унаследовал его старший сын Альфонс, к которому перешли также 1700 гектаров земли и многочисленные фермы. Его дочь, Полина, ставшая графиней де Памж, известной писательницей, удостоенной премии «Фемина», описала свои впечатления при посещении родового гнезда после длительного перерыва.

«Слуги, как угорелые, носились по всему громадному зданию, приводя его в порядок после многомесячного запустения — ведь старый герцог доживал свои дни в Париже на рю Сольферино. Просторная приемная была погружена во мрак, портреты знатных предков слабо освещались массивными керосиновыми лампами, мерно покачивавшимися у самого потолка. Улыбающаяся Альбертина де Сталь в изящном тюрбане вызвала во мне самую большую симпатию».

Да, к тому времени роскошные приемы, которые некогда устраивались в этом замке, остались в далеком прошлом, превратившись в предмет мифологии и семейной гордости: действительно, именно здесь маршал де Брольи (последний из трех) принимал в 1777 году императора Австрии Иосифа II, брата Марии-Антуанетты, в 1782 году некоего графа Северного, под этим псевдонимом путешествовал по Европе сын Екатерины Великой Павел.

Библиотека в сорок тысяч книг вызвала особый интерес юной Полины. «Книжные полки от пола до высочайшего потолка! Они покрывают все четыре стены комнаты. Днем, когда она хорошо освещена солнцем, лучи света причудливо играют на позолоте книжных корешков, инкрустации старинной мебели и паркете. Эта игра света производит уникальное впечатление. Три высоких окна открывают вид на дорогу. По миниатюрной винтовой лестнице можно подняться на галерею, расположенную у самого потолка, оттуда открывается идеальный обзор всех книжных полок. Галерея кажется хрупкой, словно подвешенной в воздухе, тем не менее, вот уже полтора века она выдерживает детскую беготню и горячие споры ученых-перипатетиков[18]. Потолок покрыт деревянной мозаикой, но не тяжеловесной, а на удивление гармоничной и легкой. На полках библиотеки, особенно в верхних рядах, стоят книги мадам де Сталь, привезенные ею сюда из замка Копе после смерти сына Августа в 1827 году.»

В ту эпоху комната была по-прежнему заставлена старинной мебелью. На столах карельской березы были разложены древние манускрипты, вольтеровские кресла покрыты адрианопольским пурпуром. Здесь: же находилось и «роскошное бюро в стиле ампир, привезенное из Мальмезона». Тяжеловесная бронзовая статуя Моисея помещалась рядом с главным окном библиотеки. Моисей властвовал умом ученого владельца всех этих книг. Он был близок к Орлеанам и разочаровался в принцах, исповедовавших божественное право, а впоследствии стал тяготеть к библейскому законодателю, считая, что среди современников нет достойных образцов для подражания.

Новый владелец замка герцог Альфонс, ставший уже к тому времени депутатом от Шато Гонтье, решил продолжить ученую традицию своей семьи и для начала опубликовал небольшое сочинение об участии герцога Виктора де Брольи в войне за независимость Соединенных Штатов. К несчастью, у Альфонса было слабое здоровье, а впоследствии обнаружился диабет, который тогда еще не умели лечить. Он умер всего через пять лет после своего отца в возрасте пятидесяти шести лет, ночью 20 августа 1906 года в помещении на первом этаже замка, получив из рук епископа Эвре свое последнее причастие. Скромная надпись на его могиле контрастировала с велеречивыми текстами на могилах предков. Герцогиня распорядилась выбить только одну фразу:

«Я изнемог в жизненной схватке, я закончил свой путь, я сохранил свою веру».

Его сыновья Морис и Луи продолжат ученую традицию, они станут членами не только Французской академии, но и Академии наук.

Род де Брольи существует и поныне, все такой же блестящий, еще более включенный в дела современности. Мы еще вернемся к нему, сейчас же упомянем лишь то, что его представители по прежнему украшают Французскую академию.

Существуют традиции, которые стоит бережно охранять.

Арнага. Басский дворец Эдмона Ростана

15 марта 1900 год в театре «Сара Бернар» состоялась премьера «Орленка» Эдмона Ростана. Пьеса имела грандиозный успех, его можно было сравнить лишь с постановкой «Сирано де Бержерака» в театре Порт Сен-Мартен. Всего за два года до того великая Сара выкупила Театр Наций, став его владелицей. И вот новая пьеса принесла ему славу. Вот только главная исполнительница не отличалась молодостью. В свои 56 лет она играла герцога Рейхштадского, которому по пьесе было лишь двадцать, но такова уж была магия игры этой женщины и талант автора пьесы, что публика пришла в полный восторг и вызывала ее более тридцати раз. Зрители стоя скандировали имена Сары Бернар и Эдмона Ростана. Однако автор не смог разделить восторгов публики. Вот уже сутки он лежал в постели с приступом острой пневмонии. В это время ему как раз исполнялось тридцать два года, но он уже давно страдал легочными недомоганиями, а теперь у него появились первые признаки туберкулеза. Врачи были неумолимы: необходим чистый воздух, нужно немедленно покинуть Париж.

С этой целью консилиум рекомендует ему длительное проживание в Камбо-Ле-Бэн, в департаменте Нижние Пиренеи. Тамошние свежий воздух и мягкий климат были особенно показаны при таких заболеваниях, как у него. И вот Ростан отправляется в сопровождении своей жены поэтессы Розалинды Жерар — внучки маршала Жерара, и двоих сыновей Мориса и Жана. Дело происходит в ноябре 1900 года. Камбо сразу же пленяет их сердца, и семья Ростана навсегда привязывается к этому месту. И ничего удивительного: многие из лечившихся здесь в конце концов обосновывались в Камбо навсегда. Однако для поэта, которого вот-вот должны выбрать во Французскую академию, думать об этом слишком рано. После временного улучшения он возвращается в Париж, но оттуда, добившись избрания в академию, он едет снова в Камбо и встречает здесь невиданный прием. «Навстречу ему выезжает кавалькада кавалеров, его ландо едет по дороге, усыпанной цветами, люди салютуют вы стрелами из ружей. Итак, заключает Жорж Пуассон, слава теперь повсюду преследует автора Сирано…»

Однажды, прогуливаясь в окрестностях Камбо, Ростан, уже твердо решивший построить здесь дом, открыл прелестное местечко, отчего его сердце затрепетало от восторга: небольшое плато, размером примерно 15 гектаров, слегка возвышавшееся над городом. С него открывался великолепный вид на цепь Пиренеев, живописную долину Нивы и множество средневековых деревушек… В июле 1902 года состоялась покупка; участка, и началась разбивка парка во французском духе, с бассейном и фонтаном. Для этого поэт повторяет подвиг Беатрис Эфрусси в ее имении Сен-Жан Капферра: участок выравнивается, на телегах завозится чернозем для удобрения почвы, потом привозят деревья, причем вовсе не маленькие саженцы, а взрослые растения.

Ростан не терпит худосочной растительности. Сам поэт так описывал работы: «В течение месяца продолжалась эта странная процессия деревьев своего рода движущаяся аллея. Невиданный спектакль. Огромные растения пересаживаются, как простая спаржа. Все это изумило обычно невозмутимых басков…» Воду для орошения участка пришлось перебрасывать из источника, находившегося на расстоянии двадцати километров. Именно поэтому имение Ростана стало называться Арнага — так назывался этот источник.

Все это время архитектор Турнер разрабатывал план просторного особняка, приводя его в соответствие с притязаниями Ростана. Первый камень был заложен лишь в 1903 году. «Целые тонны строительных материалов были привезены на телегах, запряженных быками, и стройка закипела. Однако потребовалось целых три года, чтобы закончить строительство…» Зато результат превзошел все ожидания! То был просторный басский дом с башенками, деревянными балконами, гигантской крышей. Строение никак не походило на замок: ему не хватало древности; и на виллу тоже: в нем не было изощренности. То был своего рода дворец. Когда смотришь на этот дом, сразу представляешь себе самого Ростана. Это был действительно дворец Эдмона Ростана, построенный для него и его родных. Интерьер красноречиво говорил об этом. Он совершенно невероятен — на грани безумия и дурного вкуса, сравнимый, разве что, с интерьерами замков Людовика Баварского. «Арнага, — напишет Морис Ростан, — это не дом, это большая лирическая поэма, созданная незаурядным поэтом театра…» Чтобы посетить это невероятное строение, воспользуемся путеводителем Жоржа Пуассона, генерального инспектора музеев Франции и, возможно, лучшего знатока древностей, в них содержащихся. «Входная дверь расположена в правой стороне дома. Над крыльцом красуется четверостишие поэта:

Кто б ни был ты — под сенью крова
Души отраду обретешь,
Лишь о людской молве ни слова.
Как только ты сюда войдешь.

Прямо за дверью — маленький салон. Первоначально он предназначался для детских игр, а потом стал местом сбора всего семейства. Он отделан канадским ясенем, инкрустированным перламутром, и украшен росписью, изображающей аллегории старинных французских песен… Несколько дальше находится вестибюль и начинается парадная лестница, выдержанная в стиле Людовика XV.

Дальше — огромный зал во всю длину дома с монументальными аркадами и паркетом с геометрическим рисунком… На стенах — семейные портреты. К залу примыкают еще две комнаты. Одна из них — овальный салон в духе Людовика XV с камином, украшенным бронзой. Во времена Ростана его покрывал кромандельский лак, привезенный в подарок шурином Пьером де Маржери, который был тогда послом в Пекине. В другой комнате библиотека, камин там еще роскошнее, его украшают изысканные скульптуры. Здесь же можно увидеть и две картины Элен Дюфо: прекрасные обнаженные женские фигуры аллегорически представляют времена года. Однажды Ростан застал священника Камбо, с интересом разглядывающего картины.

— Господин кюре, вас не смущают эти аллегории? — спросил он.

— Отнюдь! Я знал, что Бог сотворил природу прекрасной, но только теперь понял, насколько она красива…

Для содержания такого дома требовалось, конечно, большое количество слуг. Их здесь было не меньше, чем в настоящем замке: человек тридцать, не считая садовников, псарей, конюхов.

Именно здесь Ростан пишет свой знаменитый «Шантеклер», именно здесь он работает над пьесой, которая, как он надеется, завоюет еще больший успех, чем «Сирано» и «Орленок». Обычно он пишет прямо в постели, разбрасывая черновики по простыням, — ведь состояние его все ухудшается и ухудшается. Редактору журнала «Жиль Блаз», посетовавшему на его затянувшееся молчание, поэт ответил:

Чем занят я теперь? — Прогулками в лесу,
Не разбирая троп, порой ломая ветки
Кустарников, — ну что ж, я вырвался из клетки
И все, что я люблю, в душе своей несу…
Когда хочу я пить, я просто припадаю
К журчащему в тиши лесному роднику,
И вновь в глубины чащ свою тоску влеку,
О прошлом не грущу, о смерти не гадаю.
Чем занят я теперь? — Порой иду на брег
Стремительной, как жизнь, голубоструйной Нивы,
Гляжу на скакунов, на их гнедые гривы,
На юных дев гляжу — какой же в этом грех?
А дождик зарядит — я дома остаюсь,
И за своим столом мечтаю и тружусь.

Не случайно в рукописи «Шантеклера» много реминисценций, связанных с Арнагой…

Двери Арнаги всегда были открыты для тех, кто хотел посетить знаменитого писателя. Розалинда активно поддерживает его гостеприимством. Даже здесь, вдали от столицы, она создает изысканное общество. Впрочем, это было не так уж сложно — их семейство никогда не страдало от недостатка друзей. Среди последних немало известных актеров: Кокелен, Муне-Сулли, великая Сара Бернар, юная Сесиль Сорель. И, конечно, писатели — Куртелин, причудница Анна де Ноай, д'Анунцио и даже молодой Анри Барбюс; не говоря уже о соседях: Лоти приезжает сюда из Эндайи, Френсис Жамли — из Аспаррене. Здесь часто бывает и Альфонс XIII, испанский, половину времени живущий во французских замках. И, наконец, писателя навещают политики: Пуанкаре, Леон Блюм, Эдуард Эррио…

Появляется в Арнаге и молодой Кокто, однако вскоре после прибытия доставляет Ростану немало хлопот: писателя тревожат странные наклонности старшего сына Мориса и то, как они быстро сошлись друг с другом. Я после того, как юноши организовали в городе «голубой балет» и устроили настоящий скандал, Ростану пришлось вмешаться и предложить Кокто больше не посещать его владения.

Словом, Арнага могла бы стать домом, где царит счастье, если бы не… — но всегда есть какое-то «не» — пристрастие поэта, несмотря на туберкулез продолжавшего увлекаться женской красотой, что очень омрачало его семейную жизнь и ставило в трудное положение Розалинду… Что говорить, его увлечения были достаточно серьезны. Среди его возлюбленных была не в меру утонченная Анна де Ноай и блестящая комедийная актриса мадам Симон. В прекрасном саду не раз разыгрывались интимные сцены. В конце концов обессилевшая Розалинда встала на тот же путь и завела себе любовника, с которым она впоследствии сочеталась законным браком. С Ростаном она рассталась незадолго до войны 1914 года. Розалинда вернулась в Париж со старшим сыном Морисом, тогда как Жан, уже проявлявший наклонность к наукам, остался с отцом Вскоре он был мобилизован в армию.

Итак, больной Ростам остался в Карнаге один. Однако он не выносил одиночества и скоро тоже отправился в Париж, где встретил свою последнюю любовь.

То была юная и прекрасная актриса Комедии Франсез мадам Марке, «несравненная Диана», грациозная и изящная. Словом, Ростан вновь потерял голову от любви. Он торопил развод, желая сочетаться с актрисой законным браком, а летом 1916 года увез ее в Арнагу. То была его последнее лето, и оно оказалось наполненным любовью и радостями В то же время поэт тяжело переживал несчастья своей родины. Однако он был уверен, что война скоро кончится победой. Осенью он настоял на возвращении в Париж. Вряд ли тогда Ростан догадывался, что больше не увидит Арнагу.

Через несколько дней после заключения перемирия он заразился испанским гриппом, эпидемия которого свирепствовала тогда в Европе, и его не стало.

Наследники Ростана продали Арнагу. Несколько раз дом менял хозяев. Пока наконец в 1962 году его не выкупили власти Камбо, открыв здесь музей поэта.

Романтический Комбур

Хотя Шатобриан и умер в 1645 году в Париже, по большому счету это ничего не меняет: его имя продолжает ассоциироваться с Комбуром, который, однако, ему никогда не принадлежал. Владельцы Комбура стали хранителями памяти о нем, почти жрецами его культа. Впрочем, одна из хозяек замка, а именно графиня де Дюрфор, жившая в начале века, была в девичестве Сибиллой де Шатобриан. Итак, вспомним, чем был для писателя Комбур, какой прилив вдохновения он испытывал каждый раз, оказавшись здесь.

Первый раз он побывал в Комбуре еще совсем ребенком, вскоре после того, как его отец приобрел этот замок. Здесь в обстановке патриархальности и стабильности протекало его детство, Феодальный замок интриговал мальчика, будоражил его воображение. Разве в той самой башне, где была его комната, не увидел он привидение с деревянной ногой? То был древний владелец замка Мало де Коэткен, отличившийся некогда в обороне Лилля и потерявший ногу при Мальплаке. Неизвестно, откуда появилась легенда о том, что каждый год в ночь на Рождество он появляется в коридорах замка и бродит по ним в сопровождении черного кота.

Перечтем «Мемуары у гробовой плиты» и погрузимся в ту полную очарования атмосферу туманных мечтаний, в которой рос юный Рене. Известно, что у его родителей было десять детей, однако здесь, в Комбуре, он проводил время исключительно в обществе своей сестры Люсиль. Эта странная девушка, «любившая одиночество, наделенная красотой, незаурядной духовностью и глубоко несчастная», была для него больше, чем другом, больше, чем сестрой. Именно она уверила его в том, что у него настоящий талант. Она выслушивала его длинные рассказы, вдохновенные рассуждения и говорила: «Ты должен написать все это». Шатобриан признавал, что она стала для него путеводной звездой.

После смерти отца замок унаследовал старший брат писателя, женившийся на дочери Малерба.

Он отважно защищал короля Людовика XVI перед судом Конвента, а в 1794 году вместе с женой погиб на эшафоте. Революция пронеслась над замком, как буря: он полностью был разграблен. Впоследствии внук погибших на эшафоте отреставрировал замок, придав ему стиль Виоле-ле-Дюк, модный во времена Второй империи.

В зрелом возрасте Шатобриан побывал в замке всего четыре раза: на бракосочетании своего брата, во время революции, перед своим отъездом в Америку и, наконец, после возвращения — в 1801 году. Однако воспоминание о родовом гнезде всегда жило в его душе. Позднее он признавался в письме к мадам де Сталь: «Именно в лесах Комбура я стал самим собой, именно здесь я ощутил в себе ту меланхолию, которую пронес затем через всю жизнь, ту особую грусть, которая стала мукой моей жизни и заменой счастья…»

Внучатый племянник писателя, отреставрировавший и перестроивший замок, свою единственную дочь назвал Сибиллой. Писатель Прэнге знавал ее еще до ее брака с Дюрфором. Он описывал ее как девушку «ослепительной красоты, одетую во все розовое…» За несколько недель до этого Прэнге ехал со своей матушкой поездом в Динар Неожиданно поезд остановился на каком-то полустанке. Кондуктор объяснил, что поезд всегда останавливается в Комбуре, когда на нем едет графиня де Шатобриан… То были прекрасные времена, когда еще наша республиканская демократия глубоко чтила графский титул и писательскую славу.

Прекрасная Сибилла по характеру удивительно походила на знаменитого предка. Естественно, она возглавила французское отделение общества друзей Шатобриана и в качестве его председателя принимала в замке интеллектуалов и ученых. Сама Сибилла жила то в Париже, то в Комбуре. В: ее отсутствие главным «жрецом культа Шатобриана» становился ее верный друг и преданный поклонник каноник Мунье. Именно ему было предоставлено право вслух читать графине отрывки из мемуаров писателя. Вместе они с головой ушли в архивную работу, открывая все новые и новые письма, черновики и подробности о жизни писателя.

Однажды графиня и каноник обедали у мадам Альфонс Доде в обществе писателя Жюля Леметра, который, как известно, ненавидел романтизм, да и весь XIX век. Бесцеремонный Леметр принялся критиковать Шатобриана. Возмущенная графиня не стала демонстрировать своего гнева, а лишь спросила каноника, что он обо всем этом думает.

— Пусть эта моська полает на нашего слона, — ответил тот.

Когда в 1944 году каноник в возрасте девяноста лет скончался, его престарелая служанка утешалась, говоря сквозь слезы:

— Господин каноник наконец-то счастлив. Теперь он сможет встретиться на небесах с виконтом де Шатобрианом…

Каноник оставил дневник, впоследствии изданный, который ярко свидетельствует о том, что этот скромный человек мог бы быть не только читателем, но и прекрасным писателем. Впрочем, в своем дневнике он пишет о графине Сибилле куда больше, чем о ее дедушке.

Так, например, 15 февраля 1915 года он пишет: «Видел графиню де Дюрфор, которая поведала мне о том, что Комбур на время войны превращен ею в госпиталь. На башнях реют белые флаги с красными крестами. Столовая и зал превращены в больничные палаты. Графиня жаловалась на недостаток перевязочных средств и на то, что девушки Комбура безбожно флиртуют с несчастными ранеными. (Особенно этим отличается дочь фармацевта). В настоящий момент в госпитале тридцать четыре пациента».

Каноник горько сетовал на то, что французские раненые и немецкие военнопленные, присланные сюда префектом для очистки замкового пруда, изгнали из Комбура дух старины и память о великом писателе. Однако опасения оказались беспочвенными. Рано или поздно войны заканчиваются, и все возвращается на круги своя.

В наше время о Комбуре заботится новая хозяйка — графиня де Ла Тур дю Пен.

У мадам Альфонс Доде

Когда Альфонс Доде женился на Жюли Аллар, чей дед был мэром Бувре, он еще служил секретарем у герцога Морни, хотя уже был к тому времени известным писателем. Сборник стихотворений «Воспоминание» и три пьесы для театра вывели его в «первый эшелон» писателей своего времени.

В браке Альфонс был счастлив. Он любил свою жену, та платила ему взаимностью и всегда оставалась по-настоящему преданной и верной своему мужу. У них было трое детей: сыновья Леон и Люсьен и дочь Эдмея. Семейное благополучие, исключительно благодаря мудрости Жюли, не нарушали даже многочисленные любовные похождения Альфонса. Впрочем, мог ли он устоять под натиском многочисленных экзальтированных поклонниц, которых привлекали не только его талант и слава, но и красивая «арабская» внешность?

Однако во всех любовных безумствах писатель неизменно превыше всего ставил семейные интересы, а супруга не позволяла себе опускаться до сцен ревности и всегда оставалась первой почитательницей его таланта. Она охотно взяла на себя обязанности его помощника и секретаря. Жюли не только редактировала рукописи, но и записывала в особый дневник все суждения и высказывания мужа.

Она завела у себя в доме литературный салон, в котором блистал остроумием супруг и формировался талант сына Леона. То был один из трех самых известных литературных салонов Парижа (Двумя другими были салон мадам де Кайаве, вдохновлявшей Анатолия Франса, и Мадлен Ле Мер, открывшей дарование молодого Пруста) Правда, существовал еще четвертый и весьма серьезный литературный салон Эдмона де Гонкура. Последний всегда был дружен с четой Доде, а впоследствии даже породнился с ними, оказавшись родственником супруга их дочери. Злые языки утверждали, что Жюли Доде без памяти влюблена в Эдмона.

Жислен де Дисбах писал в своих воспоминаниях:

«Находясь в апогее славы, Альфонс Доде не подозревал, что жизнь его близится к своему финалу. Недолеченный сифилис, которым он переболел в юности, неожиданно дал о себе знать. Самые известные врачи оказались бессильны. Они смогли добиться лишь кратковременного улучшения. Несмотря на жесточайшие страдания, не раз подводившие его к грани самоубийства, несмотря даже на утрату способности ходить, писатель сохранял шарм и юношеское обаяние, всегда привлекавшие к нему женские сердца. Вплоть до самого конца дом его осаждали толпы поклонниц, некоторые пытались даже проникнуть в дом под теми или иными предлогами и увидеть кумира на смертном одре. Однако супруга проявляла твердость и не пускала интриганок на порог…»

Писатели, художники, журналисты, даже политики были завсегдатаями салона мадам Доде на улице Бельшасс, а затем на улице Университета. Сюда Рейнальдо Хан привел молодого Пруста, которому был оказан радушный прием. Впрочем, дом мадам Доде славился не только изысканностью и разнообразием интересов, но и очень теплой атмосферой.

После смерти любимого мужа Жюли стала уезжать на все лето в свой маленький древний замок на берегу Луары, вокруг которого стараниями Люсьена был разбит великолепный парк. Сюда приезжало куда меньше гостей, чем в Париже, но, проигрывая в количестве, провинциальный салон мадам Доде, безусловно, выигрывал в качестве: кружок становился более интимным, отношения в нем — более доверительными. В замок на Луаре приезжают Анна де Ноай, Рейнальдо Хан, Пруст, к тому времени уже известный и быстро сблизившийся с хозяйкой; Шарль Моррас и представители немногочисленного, но блестящего румынского землячества: принцесса Бранкован (мать мадам де Ноай), композитор Энеско и, наконец, знаменитая поэтесса Элен Бакареско… Знаменитая не только и не столько любовными стихотворениями, сколько любовными по хождениями. Перед ее женским обаянием не смог устоять даже благочестивый каноник Мунье, записавший в своем дневнике, что поэтесса «ослепительно, неправдоподобно красива».

Элен Бакареско принадлежала к знатному валашскому роду. В юности, едва появившись при Дворе, она так приглянулась королеве Румынии Елизавете, что та предложила ей стать чтицей королевской семьи. Большая честь для молодой аристократки, только что вышедшей в свет! А дальше… события приняли неожиданный оборот. В нее влюбился наследник престола принц Фердинанд, и прекрасная Бакареско твердо решила женить его на себе. Она считала себя достаточно знатной, чтобы претендовать на роль будущей королевы. В своей новелле «Принцесса Бибеско» Жислен де Дисбах так описывает дальнейший ход событий.

«Наследный принц стремился к этому браку не меньше, чем его обезумевшая от любви и честолюбивых притязаний пассия. Ко всеобщему изумлению, их поддержала романтичная, вдобавок всегда стремившаяся противопоставить себя суровому и старомодному мужу Елизавета. Однако король положил конец бурному роману сына, отправив Бакареско за границу. Та уступила непреклонной воле короля и силе государственных интересов, но наполнила все европейские столицы громкими жалобами. Даже во время аудиенции у папы Льва XIII она не постыдилась представиться ему как «несчастная невеста» наследного принца Румынии. Возмущенный папа вскричал: «О безумная!», — и жестом повелел ей выйти вон. Позднее, когда герцогиня де Роган спросила, что больше влекло ее: любовь или трон, Бакареско, не моргнув глазом, призналась — перспектива окружить себя блестящим двором.

Не став королевой, честолюбивая Елена вскоре добилась литературного признания и стала претендовать на роль королевы поэтов Претензии подкреплялись красотой и любвеобильностью — это делало многих критиков снисходительными. Но ее глубоко уязвил успех другой румынской писательницы принцессы Марты Бибеско. Принцесса была восхитительно хороша и намного моложе Бакареско, и все интриги последней, пытавшейся развенчать молодое дарование, не увенчались успехом.

Впрочем, Елена вообще не переносила какого либо успеха других женщин. Ничуть не меньше она ревновала и к славе графини де Ноай, а нежелание последней вступать в воину раздражало ее еще больше. Вот почему, когда графиня приезжала в Комбур, Елена спешно его покидала.

Время все расставило по своим местам, знатоки поэзии продолжают высоко ценить утонченность де Ноай, но кто теперь вспоминает о любвеобильной Бакареско?..

«Месье» Франс в бордосском краю

Капиан — небольшая, утопающая в садах и виноградниках деревенька, где проживает пятьсот-шестьсот человек. Она расположена рядом с Лангуараном на Гароне и украшена живописными развалинами феодального замка. Неподалеку находятся Кадиллак и импозантный замок герцогов Эпернонов. Край этот редкостно красив, и вина его великолепны. Их относят к лучшим сортам бордосского.

Именно здесь в конце прошлого века каждое лето проводил Анатоль Франс. Он жил с четой Арманов «де» Кайаве в их старинном помести тельном доме, напоминающем особняк. К началу нашего века деликатная связь писателя с Леонтиной Кайаве продолжалась уже более пятнадцати лет.

Леонтина была дочерью богатого австрийского банкира еврейского происхождения Августа Липмана и после смерти отца унаследовала 10 миллионов. В 1867 году она перешла в католичество, чтобы выйти замуж за Альбера Армана, принадлежавшего к семье нотаблей Второй империи. (Его отец, Жан Люсьен Арман, был богатым судовладельцем и депутатом парламента от городка Либурн). Их бракосочетание прошло ни много ни мало в часовне Тюильри. Муж Леонтины оказался порядочным лентяем и ветреным мотом. К тому же он был снобом сверх всякой меры. Вот почему он решил облагородить свое имя, позаимствовав еще и фамилию матери и приделав к ней частицу «де», на которую не имел никакого права. Все это он пытался осуществить официально, направив в 1885 году просьбу в Государственный совет, откуда вскоре получил извещение о том, что может именоваться Кайаве, но не де Кайаве. Однако Альбера не смутило это «соломоново решение», и он стал называться так, как ему хотелось: Арманом де Кайаве. А его сын Гастон, получивший известность благодаря нескольким комедиям, написанным в соавторстве с Робером Де Флером, называл себя просто де Кайаве…

Выйдя замуж за Альбера, новообращенная католичка тут же завела у себя салон, широко открыв его двери для разного рода начинающих знаменитостей.

Сюда на авеню Королевы Гортензии в 1883 году Жюль Леметр привел Анатоля Франса, за четыре года до того опубликовавшего свое первое произведение «Иокаста». Доктор Ховелак, знававший писателя в те годы, так описывал его внешность: «Нелепая и бесформенная фигура увальня и беспокойное выражение лица — то ли великовозрастный семинарист, то ли бонапартист, то ли хищный зверь. Но незаурядность его выдавали глаза — черные, пронзительные, словно горевшие внутренним огнем».

Первая встреча Леонтины с писателем не вызвала у нее восторга. «Хорошо поразмыслив, я поняла, что ваш друг мне не понравился», — призналась мадам де Кайаве Жюлю Леметру. Не исключено, впрочем, что она лукавила, и уже тогда испытала к нему влечение. Связь их зародилась летом 1888 года. Первое время Анатоль Франс стремился не афишировать свои отношения с Леонтиной: он был женат, и его супруга становилась все менее терпимой к изменам. Однако после нескольких кошмарных сцен в 1893 году все же последовал развод. К тому времени Анатоль уже ушел из семьи и большую часть времени проживал в доме супругов де Кайаве. Муж Леонтины гордился дружбой со знаменитым писателем и не возражал против того, чтобы тот про водил с ними вместе и летний отдых.

Образ жизни четы Кайаве и Франса в Капиане описан в воспоминаниях Жильбера Гийомино «Месье Арман обожает вкусно поесть и к каждому обеду тщательно составляет меню. Под бой часов он торжественно появляется в столовой. «Точность необходима для правильного усвоения блюд», — заявляет он. Однако Анатоль Франс вдруг вскакивает, заявляя: «Садитесь за стол, я сейчас приду!» — и с книгой в руке выбегает в сад. Часы бьют второй раз, и на пороге появляется мадам де Кайаве. Но за стол она не садится: хотя за ним уже собрались ее муж, сын и гости, не хватает самого главного человека — писателя! «Садитесь за стол, я сейчас приду!» — бросает она в свою очередь и тоже исчезает в саду Проходит несколько томительных минут. Снова неумолимо бьют часы «Я начинаю», — объявляет наконец месье Арман. Часть сидящих за столом следуют его примеру, другие отправляются на поиски мадам де Кайаве и месье Франса. Еще через некоторое время те появляются, оживленно беседуя.

За столом наконец собираются все, но… с первого удара часов прошло уже более получаса, и месье де Кайаве закончил трапезу. Однако он не уходит и на каждую жалобу супруги, заявляющей, что картофель недоварен а яйца пережарены, отвечает: «Это ваша вина, мадам!»

Поле обеда Анатоль Франс работает в салоне. Здесь у него есть «свое» кресло, «свои» стол, чернильница, «свои» гусиные перья…»

За его трудами неусыпно следит мадам. По ее мнению, великий человек несколько ленив, и нельзя давать ему расслабляться. И вот снова разыгрывается сцена, повторяющаяся практически каждый день. Леонтина объявляет, что месье Франсу — иначе она его не называет — пора приниматься за работу.

Явно удрученный осознанной необходимостью, писатель пытается увильнуть. «У меня кончились чернила», — жалуется он для начала. Что за беда Леонтина звонит, и лакей по ее приказу отправляется за чернилами. «Куда подевалось мое любимое перо? Я не могу без него!» — продолжает ворчать месье Франс. Леонтина добросовестно ищет и в конце концов находит его. Потом не подходит бумага, или у писателя разболелась голова… Все это начинает действовать Леонтине на нервы, и она сердится на Франса, как на разленившегося школьника. И конечно, ее воля побеждает. Месье Франс, надувшись, принимается за работу, а издательство Кальман-Леви в положенный срок получает обещанную рукопись.

В парижском доме супругов де Кайаве имеется даже отдельный кабинет «месье Франса», и там стоят два стола: один для писателя, другой для мадам, надзирающей за его работой. Это тяжеловесные готические бюро, украшенные всевозможными безвкусными безделушками. Парадоксально, но факт: именно здесь было написано немало страниц, отмеченных безупречным вкусом писателя.

Анатоль Франс отдавал должное тиранической требовательности своей возлюбленной: «Посвящается мадам Арман де Кайаве, без которой не увидела бы свет эта книжечка, как не увидели бы свет все мои книги», — пишет он в предисловии к «Кренкебилю». Но в то же время неусыпный надзор Леонтины раздражает писателя. «Скоро я просто начну писать под ее диктовку», — ворчит он.

Последний раз теплая компания собралась в Копиане летом 1909 года после возвращения писателя из Южной Америки, где он путешествовал в обществе хорошенькой актрисы. Леонтина узнала об этом и очень страдала: она чувствовала себя уже не только непоправимо старой, но и тяжелобольной. Ее конец близился. Напрасно аббат Мунье пытался ее утешить. Она умерла в Париже 14 января 1910 года. Анатоль Франс был безутешен. «Потеряв ее, я потерял радость жизни, мою творческую смелость, все!» — жаловался он. Вероятно, все это он и хотел обрести вновь, когда неделю спустя пригласил вторую горничную покойной пообедать с ним у Лаперуза. Повторяю, то была вторая горничная Леонтины, ибо первая к тому времени уже уехала на Киберон с месье Арманом.

Новую пассию Анатоля Франса звали Эмма Лапревотт. Через десять лет, а именно 11 октября 1920 г. писатель оформил с нею свой брак в мэрии Сен-Сир-сюр-Луар, где он обосновался еще весной 1914 года. Тогда, предчувствуя приближение войны, он приобрел в краях Турени небольшой дом, который вскоре стал именоваться виллой «Ла Бешельри». Под таким названием это последнее прибежище писателя известно и поныне. Здесь он провел в обществе преданной Эммы последние годы и умер 12 октября 1924 года. Сегодня дом принадлежит внуку писателя Люсьену Сикари, который бережно хранит память великого предка.

Польский замок в Бретани

Городок Трагастель, без сомнения, один из самых удивительных в Бретани. От пляжа Коэ-Пора и до самого Плюманака берег моря — это первобытный хаос розового мрамора. Только в одном месте он расступается, образуя маленький песчаный пляж. Если от него подняться вверх по заросшей лесом горе, то сразу же на подъеме откроется прекрасный вид на маленький средневековый замок с изящными башнями. В его архитектуре нет ничего общего с соседним Туро.

Замок зовется Костере, что значит «старая сушильня». Когда-то окрестные рыбаки сушили в этом месте свои снасти. На вид замок хорошо укреплен, но ему не довелось испытать штурма и осады. Здесь никогда не были ни Черный Принц, ни Бертран дю Гесклен. Ему всего лишь столетие.

Этот архитектурный ансамбль принадлежал одному из самых крупных писателей Польши — Генрику Сенкевичу. Здесь он написал свой самый знаменитый роман «Камо грядеши», здесь же в 1905 году узнал, что жюри присудило ему Нобелевскую премию.

Как проводил Сенкевич свои дни? С кем? Почему построил замок в средневековом стиле? Быть может, чтобы написать «Тевтонских рыцарей», ему было необходимо почувствовать себя ненадолго Мальборком? Я не нашла ответы на эти вопросы ни в польских библиотеках, ни в архивах муниципалитета Трагастеля. Я знаю, что он родился 5 мая 1846 года в Бола Окржеска, в Польше, принадлежавшей тогда России, умер 15 ноября 1916 года в Бавейе, я знаю его романы, знаю, что, путешествуя, он пересек всю Европу, побывал в Америке, где испытал такой же шок, как Шатобриан у Месшасебе, что он страстно любил свою родину, и любовь эта не угасала в нем всю жизнь…

Сенкевич в общей сложности недолго жил в своем замке и только один раз упомянул его в своих произведениях, а именно в рассказе «Хранитель маяка». В 1892 году после путешествия в Африку он продал замок своему соотечественнику Абакановичу.

В одном произведении, которое при необходимости я могу и назвать, говорится, что великий польский поэт Адам Мицкевич посетил замок у моря в 1897 году. Замечательное заявление относительно человека, умершего в Константинополе 26 ноября 1855 года! Но бесспорно то, что он и по сию пору многим является в мечтах и порой появляется как привидение там, где никогда не бывал при жизни.

Знаток человеческих душ, Генрик Сенкевич сказал: «Я родился в стране, исполненной жизненных сил, где бьют тугие фонтаны жизненной энергии, поэтому каждый раз, как я чувствую, что во мне зарождается замысел нового романа, меня охватывает неистовая радость жизни».

Одна Нобелевская премия за другой. Казалось, что жизненные силы любимой Польши породили прекраснейший плод.

Глава IX

У людей искусства

Немногие из мира искусства сумели в то время стать владельцами замков. Необходимо было достичь действительно огромной известности, абсолютной славы и, если актеров Комеди Франсез и других театров, артистов Парижской Оперы приглашали выступать в самые роскошные владения, если случалось, что они бывали там в качестве гостей, редко можно было видеть, чтобы они сами обосновывались в усадьбах. Но все же было несколько владельцев замков в плащах Арлекина.

Случилось так, что самые большие знаменитости того времени были и самыми живописными. Мы с вами посетим прославленную французскую певицу Эмму Кальве, а также фантастическую актрису Сару Бернар и двух знаменитых художников, одна из которых, хотя ее при жизни превозносили до небес, была вскоре забыта, а имя другого — Клода Моне не перестает купаться в лучах славы.

Кабриер и странный кюре Ренн-Ле-Шато

Сравнение напрашивается само собой. Эмма Кальве являлась абсолютным эквивалентом Каллас. У нее было все: необыкновенный голос — драматическое сопрано, большая красота, умение держаться на сцене и поразительный талант актрисы. В двух последних десятилетиях XIX века и в первом XX она имела такой же блестящий триумф, как и наша примадонна. Более того, если Мария Каллас встретилась с Онасисом, одним из богатейших людей мира, Эмма Кальве, в свою очередь, тесно соприкасалась с персонажем, который, казалось, вышел из волшебной сказки и располагал таинственным богатством, названным не одним человеком «золотом дьявола».

Весной 1893 года Эмма Кальве, яркая карьера которой началась одиннадцать лет назад в Брюссельской Монне ролью Маргариты в «Фаусте», приехала в Париж, возвращаясь из Лондона, где она была провозглашена самой великой из живущих певиц. Королева Виктория, аплодировавшая ей в «Кармен», приказала изваять ее бюст. Один из способов сохранить воспоминание о певице во времена, когда пластинки еще не существовали.

Тогда же в столицу приехал сельский священник: аббат Беранже Соньер, пастырь одного из самых бедных приходов Франции деревни Ренн-ле-Шато, забравшейся недалеко от Каркасона на горный пик Разе, возвышавшийся над двумя долинами рек Оды и Салса. Несколько домов, руины старинной крепости и церковь, состояние которой было ненамного лучше. Во времена Визиготов на этом месте стоял город с населением в тридцать тысяч человек, окруженный крепостными стенами, бывший вместе с Толедо основным городом королевства. Но в конце века туда можно было попасть только по скверной горной тропе.

Беранже Соньеру было 33 года, когда он приехал в Ренн-ле-Шато в 1885 году. Его отправили туда более или менее в качестве наказания после преподавания в духовной семинарии Нарбонны. Он был слишком независим духом и манерами, чтобы нравиться начальству. Тем более что его призвание священника было не из самых крепких; когда вы из семьи с семью детьми и хотите получить образование, никто, кроме церкви, не поможет вам избежать вечного труда на скудной земле.

В этой затерянной деревне жизнь Беранже была сущим адом, если обратиться к его счетам: за шестнадцать месяцев — девяносто франков расходов и только двадцать четыре дохода! Но он был крепкий мужчина, охотник, рыбак… и соблазнитель. Его портрет красноречиво свидетельствует об этом: высокий, квадратный, широкий в плечах. В его лице выделялась «хищная челюсть, смягченная высоким, широким лбом, увенчанным густыми черными волосами. Его брови были густые, черные глаза — красивыми и живыми, глубокий взгляд — беспокойным и вызывающим тревогу. Энергичный подбородок смягчала ямочка…».

Женщины деревни с удовольствием бы бросились в его объятия, не будь их мужчины довольно суровы. Однако нашлась такая, которая никому ничего не была должна: Мари Денарно восемнадцати лет. Она без сожаления оставила свое занятие, шитье шляпок, чтобы превратиться в «малоканоническую служанку» аббата. Вдвоем им удавалось прокормиться.

Если судьба Беранже Соньера мало завидна, судьба его церкви была таковой еще в меньшей степени, настолько она была жалкая. Если у аббата и не было истинного призвания священнослужителя, он по крайней мере любил Бога и расстраивался, что у того столь плохое жилище. Решив произвести некоторые ремонтные работы, он начал с того, что передвинул разбитую плиту, служившую алтарем, покоящуюся на двух визиготских опорах, покрытых изображениями креста и странными рисунками. К своему большому удивлению, он обнаружил, что одна из опор, полая внутри, набита сухим папоротником, в котором спрятаны три деревянные трубочки, запечатанные воском. Когда их вскрыли, в них оказались свитки, покрытые непонятными знаками.

Мэр, присутствовавший при находке, предложил сохранить документы в мэрии, но у аббата было другое мнение на сей счет: деревня была слишком бедна, чтобы позволить себе завести музей. Возможно, продав свитки, можно будет выручить хорошую сумму. Мэр в конце концов согласился, но настоял на том, чтобы получить копию документов. Соньер выполнил эту работу бенедиктинца, перед тем как отправиться в Каркасон показать свою находку епископу Биллару.

Тот решил отправить аббата в Париж для консультации со специалистами-палеографами. Он оплатил ему стоимость проезда и посоветовал обратиться к аббату Биелю, руководившему духовной семинарией Сен-Сюплис, которому Беранже по приезде в столицу на неделю доверил свитки, чтобы исследовать их.

Аббат Биель был славный человек. Он догадывался, что этот сельский священник потеряется в большом городе и представил его своему племяннику, церковному издателю Ане, и своему внучатому племяннику Эмилю Оффе, молодому Обла, уже занявшемуся палеографией и криптографией — он уже тогда говорил на многих языках, — который работал вместе со знаменитым аббатом Баге. Благодаря Оффе, который многих знал в столице, наш кюре открыл для себя красоту музея Лувра, церкви Сен-Сюплис и очарование нескольких музыкальных гостиных. Оффе был другом Клода Дебюсси, близко знавшего Эмму Кальве. Именно у него встретились священник и примадонна.

Это была вулканическая встреча, которая тут же переросла в страсть. Оба родом из Лангедока, если Соньер родился в Монтазеле в Од, то Эмма появилась на свет в Деказевиле. Когда снабженный ценными сведениями Беранже Соньер вернулся в свои горы, он уже был любовником примадонны.

Об истории сокровищ Ренн-ле-Шато написано уже так много, что она даже привлекла внимание телевидения, посвятившего ей очень хорошо сделанный сериал, в котором блестяще сыграли Жан-Франсуа Бальмер и Ариель Домбаль, в роли певицы. Поэтому я не буду на ней останавливаться. Напомню только, что через несколько лет поездки в Париж Беранже Соньер и Мария Денарно, никогда не покидавшая его, сумели найти большое количество золота, благодаря которому аббат засыпал деревню более или менее безумными свершениями: он построил башню с громадной библиотекой, виллу, названную «Бетани», окруженную парком с фонтанами, перестроил церковь, к счастью, только внутри — в совершенно кошмарном стиле.

Эмма Кальве в последующие после встречи с аббатом двадцать лет часто приезжала в Ренн-ле-Шато, где, кстати, хлебосольный Соньер принимает гостей за необыкновенно роскошным столом. Но самое интересное, что ровно через год после их встречи Эмма, в которую Соньер был очень сильно влюблен, купила недалеко от Милло в Авейроне старинный феодальный замок в довольно плохом состоянии, нависающий над национальным шоссе № 9 с неприступной скалы и доминирующий с ее высоты над соседними горами Руерг. Это был замок Кабриер, другими словами, козья гора.

Кабриер — это был «окруженный тремя рядами крепостных стен пучок башен под ансамблем почти плоских крыш, расположенных на разных уровнях. На переднем углу было расположено треугольное главное здание, более низкое, чем остальные строения, обрамленное сторожевыми вышками. Две толстые круглые башни с консолями стояли по бокам, так же как и массив квадратного донжона. Каждое оборонительное сооружение было увенчано выступающей галереей с бойницами». Замок не был фантазией архитектора-эстета в поисках стиля трубадуров. В архивах можно найти следы сеньоров Кабрера, начиная с 1070 года, и известно, что в свое время знаменитый предводитель ландскнехтов Родриг де Вилланла тщетно пытался захватить его в конце Столетней войны. И именно этот громадный бастион, возвышающийся на фоне прекрасного пейзажа, купила эта красивая женщина. Она восстановила его с особой заботой и с глубоким почтением к старинной архитектуре. Единственная, но грандиозная фантазия, которую она себе позволила, это устройство из двух этажей высокого, как неф[19] церкви, музыкального зала, где она работала сама, а впоследствии, когда пришло время покинуть сцену, и со своими учениками.

Работы в Кабриер должны были стоить целое состояние. Хватило ли на них королевских гонораров певицы или же им способствовало и золото Ренн-ле-Шато? Беранже Соньер, который, как оказалось, любил пышность, должен был бы с радостью помогать своей подруге, вкус у которой, к счастью, был намного более безошибочным, чем у него.

Подобное золотое дно, конечно, не могло не привлечь внимание церковных властей. У кюре Ренн-ле-Шато возникли большие неприятности, которые не очень его трогали. В конце концов он был заменен другим священником, на проповедях которого церковь оставалась пустой, в то время как прихожане собирались в часовне, построенной рядом необычным пастырем. Ему даже запретили совершать богослужение, но это его мало волновало, и он продолжал жить по-прежнему, как будто ничего не произошло. Говорят, что даже эрцгерцог Австрийский посетил его жилище отшельника.

Любовь между Соньер и Эммой Кальве — которая, не будем забывать это, была великой музой Массне — со временем угасла, уступив место никогда не прекращавшейся дружбе. В 1914 году Эмма после четырехлетнего турне по Соединенным Штатам вышла замуж за своего товарища по опере тенора Гасбарри. Со сценой было покончено: ей остался только Кабриер. Аббат Соньер тоже сошел со сцены: 22 января 1917 года он умер на пороге своего дома от воспаления головного мозга! Его единственной наследницей стала Мари Денарно, у которой так никогда и не смогли вырвать секрет сокровищ. Одна из старинных визиготских опор была подарена Эмме Кальве и должна и по сей день находиться в Кабриер. Эта великая певица умерла в 1942 году, и имя ее было забыто.

Роза Бонер в замке Би

Когда в 1859 году художница Роза Бонер купила маленький замок Би, она хотела убежать от Парижа и почитателей, которые так же, как и любопытные, не переставали штурмовать ее мастерскую на улице Аса… Эта тридцатисемилетняя уроженка Бордо, родившаяся в 1822 году, в доме № 55 на улице, которая тогда называлась Сен-Жан-Сен-Серен, а сегодня ставшая улицей Дюранто, была так знаменита, как бывают немногие художники при жизни. В двадцать пять лет она получила свою первую золотую медаль за большую картину под названием «Пахота в Ниверне», которая теперь находится в Лувре. Художница-анималист, она соединяла в себе большую наблюдательность натуралиста с ловкостью кисти. Она получала огромное количество заказов из Англии, где ее высоко ценила королева Виктория. Что касается Америки, она купила за 268 500 золотых франков ее «Рынок лошадей», который в настоящее время находится в Метрополитен Музеум. В двадцатые годы ее произведения, обвиненные в шаблонности, познали что-то вроде свободного падения. Но вот уже несколько лет их котировка серьезно растет. Вот, пожалуй, и все, что касается художника! Теперь поговорим об имении и о персонаже. Би — деревушка, относящаяся к коммуне Томери, находится на опушке леса Фонтенбло, недалеко от большой дуги, описываемой Сеной вокруг виноградников, дающих знаменитый шасла[20] Фонтенбло. Это «большой дом в глубине двора, в стиле Людовика XIII, окруженный постройками для прислуги, впоследствии перестроенными художницей, прекрасный парк в три гектара, засаженный деревьями и переходящий в лес, с маленьким садовым домиком в античном стиле». Место было прелестное, дом красивый, но там не хватало мастерской, которую Роза Бонер, конечно, тут же построила. «Так над старой прачечной, — объясняет Жорж Пуасон, появилось живописное сооружение, к счастью, для нас сохранившееся, — просторное помещение в совершенно псевдонормандском стиле, увенчанное как бы двумя огромными свечками — монументальной трубой и пирамидкой, из которой открывался вид на необъятный лес…».

В 1860 году художница переехала в свое новое имение вместе с двумя женщинами, которые разделяли ее жизнь: подругой детства Натали Мика и матерью последней.

Несмотря на очаровательное имя — которое на самом деле было Розали — художница не была привлекательной женщиной: тяжелая, крепкая, как першероны, легко рождавшиеся под ее кистью. Не особенно заботясь о своем внешнем виде, она, работая в мастерской, чаще всего носила брюки, но на этом сходство заканчивается. Она была мужеподобна не более, чем Жорж Санд, и никогда не принадлежала к подругам Лесбоса. Впрочем, она никогда не знала любви в каком-либо виде и боялась ее, как чумы. «Убежденная феминистка, соблюдавшая моральные принципы Руссо, унаследованные от отца, убежденного сен-симониста, она оставляла в своей личной жизни место только абсолютно невинной женской дружбе с Натали Мика, с которой она познакомилась в возрасте двенадцати лет». Последняя тоже была одаренной женщиной. Увлеченная механикой, Натали решила создать тормоз, способный на полной скорости останавливать поезд. Это изобретение так заинтересовало Розу, что она построила в своем парке маленькую железную дорогу. «Официальные испытания состоялись 13 июля 1862 года. Они прошли успешно, но инженеры не захотели принять это женское изобретение, и технология ушла в Англию». К сожалению, как и многие другие! Франция, без сомнения, страна, которая без выгоды для себя разбрасывается самыми необходимыми ей изобретениями.

И вот эти три женщины переехали в Би! Мадам Мика занималась хозяйством, следила за домом, командовала прислугой, наблюдала за кухней и бельем, в то время как две остальные занимались своими делами. Роза уделяла много внимания своему имению. Она построила в глубине парка загоны и укрытия для многочисленных животных, которых она выращивала и которые служили ей натурой. Там были, конечно, лошади и быки, но также муфлоны, олени, лани, кабаны и бараны. Бывали у нее и гости: такие, как лев Брютус, одолженный у своего укротителя Биделя. Совершенно ручная львица Пьерет, напротив, жила в доме, где она приучилась ходить в туалет, «что вызывало некоторые эмоции у непредупрежденных посетителей, так как она не запирала за собой дверь». Короче говоря, замок Би представлял тихое и спокойное убежище, в котором его жительницы вели совершенно безмятежное существование. Каждый вечер Роза удалялась в свою комнату, которая была также комнатой птиц. Ее и ведущую к ней галерею загромождали многочисленные вольеры.

Естественно, она мало тратила на свои туалеты. Она носила черные бархатные брюки, а сверху широкую блузу с расшитым воротником. Но на всякий случай у нее были в резерве жакет и длинная черная бархатная юбка для приема важных посетителей. Это часто случалось, когда двор находился в Фонтенбло. В первый раз императрица Евгения посетила Розу 14 июня 1864 года и через несколько дней пригласила ее на обед во дворец. Во второй раз визит был намного более официальным, государыня прибыла, чтобы вручить художнице крест Почетного легиона, сделав из нее первую женщину, получившую эту тогда очень редкую награду.

Война 1870 года потрясла художницу. Почувствовав, что у нее вырастают крылья героини, она бросилась к мэру Томери, чтобы сообщить ему о своем намерении собрать батальон и вести его в бой. Представитель власти, улыбаясь, отговорил ее играть, несмотря на брюки, роль Жанны д'Арк. Тогда художница превратила свой дом в пункт приема раненых и беженцев, который королевский принц Пруссии специально приказал «не трогать».

После войны жизнь потекла, как и раньше, с теми некоторыми отличиями, которые наносят такие глубокие раны. Мадам Мика умерла в очень преклонном возрасте, но особенно тяжелой для Розы была смерть Натали, дорогой подруги, спутницы сорока лет жизни, которая скончалась 21 июня 1889 года. Дом опустел, и Роза почувствовала себя в полной растерянности. Неужели ей придется грустно состариться рядом со своими привычными животными, здесь, в этом жилище отшельницы в глубине леса? Даже ее любовь к живописи начала ослабевать. И в этот момент судьба послала ей подругу.

Три месяца спустя после смерти Натали Розу Бонер посетила молодая американка Анна Клюмпке, тоже художница, с которой они до этого обменялись несколькими письмами. «Хромая, с некрасивым лицом, она испытывала перед Розой Бонер полнейшее восхищение, которое скоро превратилось в привязанность. В течение девяти лет женщины переписывались. Анна приехала в Би из Соединенных Штатов в 1898 году, желая написать портрет хозяйки дома, и воспользовалась ее гостеприимством. Шесть недель спустя Роза предложила девушке навсегда перебраться жить к ней. Та согласилась.

Изо дня в день художница вновь обретала вкус к работе. Присутствие Анны позволило ей начать работу над гигантской картиной, частично уже выполненной в эскизах: «Молотьба пшеницы лошадьми», как это практикуется в некоторых районах до сих пор. Чтобы реализовать это монументальное произведение, она нуждалась в помощи. Был необходим кто-то достаточно ловкий, чтобы взбираться на лестницу и работать под потолком, что ее ревматизм делал для нее невозможным. Анна, молодая и крепкая, могла бы отлично справиться с этой работой.

Чтобы лучше ее выполнить и закончить к Всемирной выставке 1900 года, было решено построить другую, более просторную и удобную, мастерскую, в которой предполагалось установить огромную картину». «Первый камень этой мастерской с выгравированными инициалами обеих женщин был заложен 29 августа 1898 года».

Роза была переполнена планами, к ней вернулось желание путешествовать. После визита, который ей нанесла Изабелла II, королева Испанская, огромная дама, для которой возникли некоторые сложности с подбором кресла, которое бы не превратилось в капкан, как это уже случилось однажды в замке Шомон, она решила прежде всего сделать Анну своей законной наследницей, для чего отвезла ее в ноябре к своему нотариусу. Потом она решила, что им необходимо отдохнуть под солнцем Лазурного Берега, пока рабочие будут заканчивать новую мастерскую. Женщины устроились в большой гостинице Кап Мартэна, рядом с виллой «Сирнос», построенной императрицей Евгенией, где она проводила каждую зиму. Художница и бывшая государыня встретились с радостью.

Казалось, жизнь все больше и больше улыбается Розе Бонер. Когда весной они с Анной вернулись в Би, мастерская была построена. Картина была наконец перенесена туда. Она никогда не была закончена. Во время прогулки по лесу Роза Бонер простудилась и заболела сильным воспалением легких, которое свело ее в могилу в течение сорока восьми часов. Она умерла 25 мая 1899 года.

После того как Анна осталась одна, у нее были некоторые распри с родственниками художницы, оказавшимися лишенными наследства шесть месяцев назад. И не без несправедливости; речь шла о семье ученых и исследователей, для которых деньги были всего лишь синонимом возможности продолжать исследования. Впрочем, они обошлись без ненужной шумихи дурного вкуса и довольно быстро пришли к соглашению: за американкой остался Би, в то время как огромная коллекция этюдов, собравшаяся у Розы Бонер за почти шестьдесят лет работы, была продана за миллион золотых франков. И только перед Второй мировой войной Анна Клюмпке оставила свою роль добровольного сторожа, чтобы вернуться в Соединенные Штаты, где она и умерла несколько лет спустя. Старое имение и его мастерская с того времени являются предметом внимательной заботы.

«Сараторий» Бель-Иля

С тех пор, как я услышала у своей бабушки голос мадам Сары Бернар, воспроизведенный старым граммофоном с валиками, я часто спрашивала себя, полюбила ли бы я эту королеву французского театра в начале века. Во всяком случае, не с первого спектакля! Ее высокопарная, колдовская, напыщенная манера говорить вызывала скорее смех, очень быстро с примесью раздражения. Но, видимо, это было то, что нравилось в те времена, и выступления Альбера Ламбера и ле Барги, производили примерно такое же действие. Конечно, приходится жертвовать второстепенным, чтобы сохранить главное. В наше время, когда все стремятся прежде всего к естественности и человеческой правдивости, их оценили бы не в большей степени. Но так как в выдающейся актрисе подобного масштаба все же существовал внутренний огонь, то возможно, что если бы Сара Бернар была бы ученицей Дуллена, Жака Купо или Луи Жуве, она бы читала эти монологи по-другому и достигла бы такой же известности. Гений смеется над модой.

Все же даже во времена ее наибольшей славы находились люди, которые не переносили ее. Один из них был Марсель Пруст. Вот как объясняет это Жислен де Дисбах: «Со здравым смыслом ребенка он не скрывал своего разочарования от игры Сары Бернар, которую едва можно было понять, настолько быстро она декламировала, проходясь рубанком монотонного речитатива по целой тираде. Он не ведал в своем простодушии, что своей репутацией актриса была обязана в основном тому, что она была лучшей комедианткой в жизни, чем на сцене, и что ее триумфом является ее роскошная и сумасшедшая жизнь, полная забавных драм и странных личностей, что и сделало из нее любимую героиню для журналистов, уверенных, что о ней всегда можно написать красочную статью».

Суровая критика, исходящая от такого человека и такого писателя, мало поддающегося на подобное женское очарование! У Сары, судя по всему, его было много — высокая сильфида, сошедшая с портрета Клэрена, окруженная отблесками света, из которого выплывало таинственное треугольное лицо с тонкими чертами и с мечтающим взглядом зелено-голубых завораживающих глаз.

Несомненно одно, она покоряла всех, кто был рядом. Это случилось даже с Жюлем Ренаром, хотя он был предупрежден о ее чарах и даже поклялся: «Только не я! Я не попадусь на ее уловки!». И все же! Последуем за ним к Саре Бернар 2 января 1896 года: «У Сары Бернар. Она лежит перед монументальным камином на шкуре белого медведя. Впрочем, у нее вообще не садятся, у нее ложатся. Она говорит мне: «Располагайтесь здесь, месье Ренар!». Здесь? Где здесь? Между ней и мадам Ростан имеется подушка. Я не осмеливаюсь сесть на нее и встаю на колени в ногах мадам Ростан так, что мои ноги торчат как на исповеди. Когда мы направляемся в столовую, Сара берет меня за руку. Я забываю даже раздвинуть шторы на двери, ведущей в столовую. Я хочу отпустить Сару прямо перед столом, но надо идти в его конец, к большому стулу под балдахином. Я сажусь справа от нее и ем совсем мало. Сара пьет из золотого кубка. Я не осмеливаюсь открыть рот даже для того, чтобы попросить салфетку, которую у меня забрал лакей, и я ем мясо десертной вилкой. Через какое-то время я с удивлением ловлю себя на том, что аккуратно складываю объеденную спаржу на подставку для ножей. Меня также интригуют стеклянные подносы — на них накладывают салат. К счастью, слева от Сары сидит доктор, неизменный доктор романов, театральных пьес и жизни. Он объясняет Саре, почему она слышала этой ночью двадцать один удар, и почему ее собака пролаяла двадцать один раз… Потом мадам Морис Бернар (невестка Сары, урожденная принцесса Яблоновская) опрокидывает на скатерть вазу с водой и цветами. И вот я весь залит водой. Сара быстро смачивает пальцы в этой воде и растирает мне голову. Я становлюсь счастливым на длительное время… В гостиной стоят пальмы с электрическими лампочками под каждым листом. Здесь же — маленькая фигурка девочки из коричневой глины под стеклянным колпаком, которую Сара собирается закончить по возвращении. (Кроме всего прочего она занималась скульптурой.) Портреты, масса музейных вещей…». И еще животные! В Париже у нее были пять пум и две огромные собаки, «каждая из которых могла бы съесть ребенка на ужин». На Бель-Иле бывали несколько иные звери.

В конце восьмидесятых годов Сара, посещая юг Бретани, остановилась перед одним из самых красивых пейзажей страны, открывающимся на старинное феодальное владение суперинтенданта Фуке: мыс Жеребцов. Это нагромождение циклопических скал, врезающихся в пенный океан. Там сохранился старый форт, которому Сара сразу присвоила титул «морского замка». Этот продуваемый морским ветром форт Сара превратила в свои летние пенаты. Несколько тесные пенаты, так как она не могла расстаться со своей свитой, повсюду сопровождающей актрису. «В этом «замке», перестроенном Сарой с большими затратами, было что-то от мастерской художника и одновременно от цирка, потому что кроме странных персонажей, которых она коллекционировала, там можно было встретить целую коллекцию набитых соломой или живых животных…». И каких живых животных!

Во время своего первого турне по Южной Америке разве не Саре пришла в голову идея купить огромного удава, который, по мнению продавца, не должен был проснуться раньше, чем через несколько месяцев, при условии, что перед этим он будет сытно накормлен. Тщательно упакованное животное было отправлено на Бель-Иль, где, правда, ему не удалось долго прожить. В тот момент, когда удав проснулся от спячки, актриса играла со своими друзьями в домино. Удав широко разинул глотку и попытался проглотить подушку с канапе. «Сара утверждала впоследствии, что у нее было время только для того, чтобы схватить револьвер, прицелиться в чудовище и «уббить, уббить его там, там, среди подушек». Другое экзотическое приключение: на этот раз с крокодилом. Однажды, осматривая в Лузиане парк одного из своих друзей, Сара внушила себе, что в ручье, пересекавшем парк, водились «крокодилы». И, не дожидаясь ответа хозяина, она заявила, что завтра же утром желает охотиться на крокодила.

Всеобщее смятение. В округе не было ни единого аллигатора, но в конце концов после долгих поисков великодушный друг все же нашел одного «размером с ребенка, которого поспешили пустить в реку». Назавтра утром — всеобщая боевая тревога! На рассвете отважная охотница появляется в полном снаряжении: «в охотничьих сапогах, шляпе с пером, с шестью патронташами, запасными ружьями и на груди с увядающим георгином блекло-красного цвета». И все отправились на охоту. Сара рассчитывала на красочные пироги, но ей пришлось довольствоваться паровым катером, на котором она целый день бороздила водную гладь. Так ничего и не найдя. Андре Кастело рассказывает, что крокодила-бэби нашел сторож, когда уже стемнело. Тот крепко спал. Его принесли Саре:

«— А он не кусается?

— Нет, он спит. Он будет спать три месяца. В это время у него спячка.

— Он спит по четыре месяца? Дорогой друг, я его забираю. Он спит по шесть месяцев! Я хочу получить свой охотничий трофей». Тщательно упакованный крокодил прибыл на Бель-Иль.

Дадим снова слово историку Сары: «Мой крокодил! — восхищалась Сара. — Мой крокодил! Нет, не в парк. В холл! В холл! Дайте я его освобожу!»

Пакет распаковали. Одна из собачек Сары начала лаять перед носом крокодила, который открыл свою пасть и в мгновение ока проглотил ее. Сара взобралась на рояль, а ее секретарь Питу убил крокодила выстрелом из ружья. Из него сделали чучело, а Сара думала только о гибели своей собаки: «Это ее могила», шептала она, показывая на чучело крокодила, висящее на стене холла…

Да, теперь существовал холл и много других комнат. Находя «морской замок» слишком тесным, Сара построила уродливую виллу типа казармы на заброшенном фундаменте гостиницы. Этот монумент, отделанный кирпичом по белой штукатурке, поставленный в этом прекрасном месте, являл собой такое же удручающее зрелище, как автозаправочная станция (бензоколонка) посреди парка во французском стиле. Но Саре он нравился таким, каким был. Она была окружена там плеядой друзей, таких, как Рейнальдо Хан, Ростан и его супруга, ее дорогой Клэрен, прозванный ею «Жожот», которого она возвела в должность камергера, и художник Луис Аббема, возведенный в ранг статс-дамы.

Жизнь протекала на вилле без особого разнообразия: после обеда все направлялись в уголок сада, заросший тамариском, окрещенный актрисой «Сараторием», где в принципе все должны были предаваться послеобеденному сну. Для Сары это заключалось в том, что она устраивалась в шезлонге, закрывала глаза и повторяла: «Я сплю… Я сплю». В это время ее спутники читали газеты, болтали или играли в шашки. Для них не могло быть и речи о сне! Они должны были подкарауливать туристов, которые, вооружившись подзорными трубами, пытались застать врасплох великую актрису. Если она действительно хотела отдохнуть, то оставалась в своей комнате и просила Луизу или кого-нибудь еще закутать голову ее вечной вуалеткой и устроиться вместо нее на шезлонге. В остальное время все гуляли, ловили креветок или слушали музыку. Рояль-убежище на случай нападения аллигатора стоял здесь не только для этого.

По воскресеньям, вся в сознании своих обязанностей владелицы замка, Сара отправлялась в церковь Созона, чтобы показаться верующим «волнующе простой». После чего все сначала обедали в форте, а потом перебирались в казарму, на крыше которой, как только приезжала Сара, сразу поднимался белый флаг с ее девизом, вышитым золотом: «И все же!».

Каждый год Сара преданно приезжала на Бель-Иль, и вполне возможно, что большая соленая «оплеуха» океана вносила свой вклад в ее поразительную жизнеспособность. Это женщина с неукротимой энергией, намного опередившая свое время, некоторым образом открыла пользу морской климатотерапии. Однако с 1905 года ей пришлось испытывать ужасные страдания из-за драмы — на этот раз ничуть не комедийной! — которая сделала ее калекой.

Все началось в Рио-де-Жанейро, где актриса играла в Тоске, поставленной ее другом Викторианом Сарду. В конце последнего акта Тоска бросается со стены замка Святого Ангела, не в силах пережить своего возлюбленного, расстрелянного у нее на глазах. На самом деле актриса лишь переступала парапет и спускалась по приготовленной для нее маленькой лестнице. В этот вечер Сара поскользнулась, оступилась на лестнице и серьезно повредила колено, но восприняла это, по своему обыкновению, беспечно: не может быть и речи о том, чтобы лечиться в Рио! Ее ждут в Нью-Йорке, и она рассчитывает на врача парохода, на котором предстоит плыть в Соединенные Штаты. Однако, увидев его черные ногти на не очень чистых руках, она не дала ему дотронуться до себя. Это привело к тому, что по приезде в Нью-Йорк ее колено было в таком состоянии, что пришлось отложить на две недели первый спектакль. Она «все же» полностью выполнила договор по спектаклям, ценой ужасных страданий и стараясь играть как можно чаще сидя. «Но, как писал Луи Верней, который впоследствии женился на ее внучке Лузиане, она была настолько невероятно проворна, обладала одновременно такими безупречными грацией и ловкостью, что никто из публики не догадывался о нечеловеческих усилиях, которые ей приходилось прикладывать, чтобы казалось, что она ходит нормально. Как только она уходила со сцены, она без сил падала на стул…».

Поврежденное колено так никогда и не поправилось, несмотря на морской воздух Бель-Иля и все усилия ее друзей, которые они прилагали, чтобы облегчить ее страдания и уменьшить боль. Тем не менее, Сара ничего не изменила в своей жизни актрисы и женщины. Только через десять лет — да, да через десять лет! — она пришла к выводу, что это невозможно больше переносить, и заявила сыну: «Выбирай! Или я покончу с собой, или я дам отрезать себе ногу…». 22 февраля 1915 года в Бордо доктор Денюсе произвел ампутацию. Саре в этот момент был 71 год!

Думаете, она решила уйти со сцены и отдохнуть? Никоим образом! Жизнь продолжалась. Она должна была выступать на сцене, еще и еще выступать, чтобы поддерживать свой невероятный образ жизни. И при этом она еще и путешествовала и создавала новые образы! Так как она не могла переносить протез в таком виде, как их делали в то время, она предпочла жить «на одной лапе» и велела сделать портшез без крыши в стиле, отдаленно напоминающий стиль Людовика XV. По сути, это было лакированное кресло, покрытое витиеватым орнаментом, по бокам которого прикреплялись ручки, как у носилок. Она заставляла носить себя в нем повсюду, «как императрицу», вплоть до окопов, куда она приезжала в 1916 году, чтобы читать стихи солдатам и немного развлечь их. Ее машина была оборудована таким образом, что в нее можно была вставлять кресло. «Я видела гений Сары, — рассказывала мадам Дюсан, которая сопровождала, ее в турне по «офицерским столовым», — я видела ее мужество…».

Когда в начале 1922 года жители Бель-Иля видели, как поднимается белое с золотом знамя над старым фортом, они испытывали обычную радость. Для острова Сара была манной небесной, и здесь, как и везде, восхищались ее мужеством. Бельильцы не знали, что они видят ее в последний раз. Как можно было представить себе, что эта блистательная женщина, которая только что объявила о своем предстоящем этой осенью турне по югу Франции и Италии, умрет? 30 ноября она играла в Турине в «Даниэле». Это был последний раз, когда великую Сару видели на сцене. Она хотела быстрее вернуться в Париж, чтобы приступить к репетициям «Сюжета для романа» Саши Гитри, в котором она должна была играть вместе с Люсьеном Гитри. Внезапный приступ уремии разрушил эти прекрасные планы. Саре пришлось вернуться к себе домой.

Однако она поправилась и по совету Саши Гитри начала изучать возможность сняться в фильме «Прорицательница», так как она не могла больше играть на сцене. В то время ей было 78 лет, и она была во всех отношениях инвалидом. Все же Сара согласилась. Первые кадры были отсняты 15 марта 1923 года. Но новый приступ уремии остановил съемки, которые больше не возобновлялись. На этот раз это был действительно конец… хотя еще и не совсем! Только 23 числа она легла в кровать, чтобы больше не покидать ее, кроме как для того, чтобы лечь в купленный уже много лет назад гроб из красного дерева. Он стоял в углу ее комнаты, и Саре случалось устраиваться в нем, повторяя роль.

В восемь часов вечера 26 числа врач, не покидавший ее несколько последних дней, открыл окно и сообщил толпе, не расходившейся вот уже три дня, что мадам Сара Бернар умерла.

Безобразная вилла-казарма Бель-Иля, отважно перенесшая войну 14 года, не устояла перед второй мировой. Она перестала оскорблять пейзаж, который совершенно в ней не нуждался, для того, чтобы напомнить нам о Саре.

«Кувшинки» Живерни

Кто бы ни посещал дом Клода Моне в Живерни, не мог не попасть под его очарование и не хотел бы снова вернуться в это имение, ибо, если существует пристанище счастья и сладкой жизни, это было именно оно. Конечно, речь не идет о замке. Этот длинный дом с нежно-розовыми стенами и треугольным фронтоном более походил на усадьбу, сады которой приводили всех в восторг. У вас возникало впечатление, что вы гуляете по гигантскому ожившему полотну Моне!..

Когда в 1883 году художник обосновался в Живерни, он еще не был по-настоящему известен. Ему было тогда сорок лет и «кроме короткого периода успеха после выставки в Аржентей его полотна продавались все также мало и все также плохо». Кроме того, его жизнь была нелегка. В 1870 году он женился на своей натурщице, очаровательной Камилии, которая родила ему двух сыновей, эта семья была счастлива. Увы, девять лет спустя Камилия умерла, оставив Клода в: полной растерянности и отчасти в раскаянии.

Дело в том, что несколько лет назад он подружился с деловым человеком Эрнестом Ошеде и его женой Алисой, которая в 1876 году стала любовницей художника. Но через год после этого Эрнест Ошеде разорился, объявил себя банкротом и, бросив жену и детей — у него их было шестеро, — исчез. Камилия, добрая и великодушная, подружилась с Алисой летом следующего года. Надо сказать, что «импрессионисты были вынуждены проводить лето в деревне в поисках сюжетов на открытом воздухе», отмечал Жорж Пуасон. Моне была нужна для этого долина Сены «с ее тысячами впечатлений от игры света и воды». Алиса с детьми провела лето 1878 года вместе с семьей Моне. После смерти Камилии вдовец и покинутая жена, разумеется, решили соединить свои небольшие средства и свою детвору: всего детей стало восемь. А так как парижская жизнь была слишком дорога для них, новой паре пришла в голову мысль окончательно обосноваться где-нибудь в сельской местности, где художник смог бы наблюдать изменение игры света в зависимости от времени года.

Они сначала выбрали Пуаси, но Моне там не нравилось. Он предпочитал быть поближе к Нормандии, которую он любил больше всего. В 1892 году он сорок раз написал фасад Руанского собора при различном освещении!

«Из окна поезда, шедшего из Вернона в Жизор, художник открыл для себя Живерни и устроился с Алисой и детьми сначала на постоялом дворе деревни. Потом он снял дом» (который он купил в 1890 году). В день своего переезда в Живерни он узнал о смерти Эдуарда Моне…

Очаровательная усадьба тут же стала приносить ему удачу. Пятьдесят шесть полотен, которые он выставил у Дюран-Рюеля, наконец вызвали восторг посетителей и создали художнику многочисленных верных почитателей. Но по-настоящему богатым человеком его сделал американский рынок, в то время как Франция размышляла, стоит ли возводить его в святые.

Внутренние помещения дома были отделаны в цветах палитры художника. Стены столовой были желтого цвета с темно-желтой окантовкой. Все остальное в столовой было тоже желтое — камин, мебель и застекленный сервант. Это было теплое, как гостеприимство Моне, пятно, сияющее среди других комнат, окрашенных в очень нежный голубой цвет. Кухня была выложена кафелем в стиле дельфта. Ставни покрашены в зеленый цвет, который художник долго подбирал так, чтобы он хорошо сочетался с телесным цветом стен дома. Что касается сада, то он представлял собой бездну всевозможных цветов.

К западу от дома находился амбар, который, конечно же, стал мастерской, куда Алиса поставила ротанговую мебель. Она окончательно связала свою жизнь с Моне, который женился на ней в 1892 году в присутствии господина мэра и Эллэ и Кайботта в качестве свидетелей. Но имение еще не полностью удовлетворяло художника. По границе его парка — примерно в гектар — проходила линия железной дороги, а вдоль нее проселочная дорога, которую называли дорогой короля.

Через год после свадьбы Моне купил участок за железной дорогой и, «похлопотав перед властями, получил разрешение отвести на него один из рукавов Эпты, чтобы питать водой пруд, через который в 1895 году был перекинут знаменитый японский мостик».

К этому времени Моне, достигший вершины своей власти, с которой он более не спускался, уже давно вел в Живерни жизнь, отмеченную сердечным гостеприимством и даже в некоторой степени барскими замашками. Он любил собирать друзей за своим столом, который, казалось, всегда купался в солнечном свете. Многие его друзья садились за этот стол, чтобы отведать блюда изысканной кухни — художник был настоящим гурманом: уже упомянутые Эллэ и Кайботта, а также Ренуар, с которым Моне ранее совершил большое путешествие по берегам Средиземного моря; Писсарро, Мэри Каса, Берт Моризо, приезжавший со своей супругой и привозивший Малларме. Это был самый счастливый период в жизни художника, и когда в 1897 году его сын Жан женился на Бланш Ошеде, он считал себя самым счастливым человеком в мире. Знаком расцвета его таланта было то, что в это время он написал свои первые «Кувшинки».

К несчастью, не бывает жизни без испытаний. Те, которые обрушились на Моне, были жестоки. Сначала в 1899 году умирает Сюзанна Ошеде. Алиса так никогда и не оправилась от этой душевной раны. В 1911 году она умирает, оставив своего спутника жизни, которому было в тот момент семьдесят один год, в глубокой скорби. Скорби, которой не суждено было развеяться: в 1914 году Моне потерял своего любимого сына Жана.

Он еще раз нашел себе ангела-утешителя. Бланш, молодая вдова Жана, которую он обучил живописи, переехала жить в розовый дом, чтобы заботиться о «своем отчиме и свекре», которого она больше не покинула.

В доме насчитывалось в это время уже две мастерские, но этого было недостаточно. Как Роза Бонер хотела построить убежище для своей «молотьбы», так и Моне хотел бесконечно развивать свою тему «кувшинок». Он построил для этого третью мастерскую в восточной части усадьбы. Война была в разгаре, совсем недавно умер Жан. Моне, вероятно, чтобы избежать жалящей боли, развил усиленную деятельность. «Кувшинки» можно было увидеть везде, их везде продавали…

С появлением мира появились новые друзья: Галлимар, Клемансо, Поль Валери, Синьяк, Вюйар, Гуссель, Боннар и разносторонний Саша Гитри, приезжавший сначала со своей первой женой Шарлоттой Лизе, а потом со второй — Ивонной Прентан. Любовь друзей-художников обогатила коллекцию картин старого мастера. Эта коллекция была начата еще в 1871 году, когда он был еще далеко не богат, с превосходных японских гравюр. Моне мог бы быть еще счастлив, если бы его зрение не было под угрозой и не приводило бы его в отчаяние. Разве мог он себе представить жизнь без цвета? «Он концентрировал свой взгляд, которому угрожала катаракта, на травах и цветах парка, на водоеме, который был для него как бы алхимическим перегонным кубом для изготовления удивительной микстуры из растений, отблесков и воды», — говорил Жан Касон.

В 1923 году он не выдержал и решился на операцию. Она прошла так успешно, что Моне был вне себя от радости. Он видел! Он видел намного лучше, чем раньше! Он даже заявил, что теперь собирается жить сто лет… Но время отпущено гениям так же, как и простым смертным. 5 декабря 1926 года глаза Клода Моне закрылись для земного света, чтобы открыться для света другого мира…

Его сын Мишель унаследовал дом и его творения, но не захотел жить в Живерни: отец никогда не любил его так, как Жана. Хранительницей дома и картин вплоть до своей смерти была Бланш, после чего рай Моне пришел в запустение. Надо думать, Мишель Моне был злопамятным!

Слава Богу, наследнику пришла в голову хорошая мысль завещать имение и свою коллекцию произведений Моне Академии Изящных Искусств, которая после его смерти в результате несчастного случая в 1966 году взяла все это в свои руки. Были произведены самые неотложные ремонтные работы, но для того, чтобы Живерни вновь обрел свою свежесть и блеск, нужен был волшебник. Им стал тот, кто восстановил Трианон, вновь меблировал Версаль, воссоздал спальню королевы и спальню короля, большей частью благодаря пожертвованиям, собранным в Соединенных Штатах его женой американкой. Геральд Ван дер Кемп, став директором Живерни, предпринял тщательную реставрацию, чтобы придать первоначальный вид дому и паркам, где теперь тень Моне может прогуливаться улыбаясь…

Глава X

Сеньоры из официантской

Слуги бывают различного рода. Среди них есть люди, как бы прикрепленные к имению. Они живут в нем круглый год; это управляющие, садовники, сторожа охотничьих угодий, а также персонал, поддерживающий порядок в замке, поставляемый обычно соседней деревней. Но когда наступает июнь, большая часть прислуги парижского особняка дружно прибывает в замок с каретами и лошадьми, сильно отличающимися от охотничьих лошадей, посудой, столовым серебром, личными вещами, безделушками, а иногда и с роялем. При этом не надо забывать гору тюков с вещами хозяев. Приходит черед городского дома погружаться в тишину под надзором привратника. В наши дни только некоторые роскошные особняки дают представление о том, что такое было в прежние времена обслуживание большого замка.

В 1900 году на тридцать девять миллионов французского населения приходилось не менее миллиона людей, работающих «на месте». В 1991 году подобная пропорция уже не существует. Три революции и одна революционишка — мая 1968 года — в конце концов насадили в обществе отвратительно буржуазное презрение к профессии прислуги. У нас работа прислугой стала синонимом рабства, в то время как раньше умели признавать ее истинное благородство по отношению к своим хозяевам, благородство, созданное из привязанности к семье, к традициям или к старинному владению. Считалось не более унизительным быть метрдотелем или, например, камердинером графа, чем это было для предка того же графа подавать рубашку королю или помогать ему садиться на весьма специфический трон. В то время существовали целые династии слуг, которые, кстати, всем заправляли в замке и которые ни за что на свете не отказались бы от своего положения. Только в Англии сохранились еще интересные образчики этой исчезающей расы. Правда, речь идет о королевстве, и королевский герб на официальной бумаге все же является гарантом сохранения традиций. У нас же французские слуги высокого полета стали большой редкостью. Прислуга еще набирается из испанцев, но чаще всего это представители Дальнего Востока. То же самое касается должности привратника, хотя она часто бывает выгодной, которая стала уделом представителей латинских стран.

Было бы несерьезно утверждать, что жизнь прислуги в прежние времена была окрашена только в розовый цвет. Среди прислуги всегда существовала своя иерархия, какая существует во всякой другой профессии: мы всегда являемся слугой кого-нибудь, даже если не отдаем себе отчета в этом и отказываемся это признавать! В те времена это признавали без стыда, и часто даже с гордостью. Это как раз относилось к социальной категории, которая нас интересует, так как мы не собираемся рассматривать жизнь прислуги в начале века во всех слоях общества. Совершенно ясно, что служанка жены начальника отдела какого-либо министерства и камеристка знатной дамы жили на разных планетах. И раз мы уж говорили о «запеканке», поговорим теперь о запеканке прислуги.

Воспоминания об этом времени заполнены примерами уважения, проявляемого знатными семьями к своим слугам, — уважения, которое старались привить и своим детям. Я уже рассказывала об английской гувернантке, которая спит вечным сном в фамильном склепе семьи Брольи. Таких примеров существует много, и теперь я хочу передать вам небольшую сценку из воспоминаний детства герцога д'Аркура:

«Случалось, что после обеда мать или бабушка просили передать поручение метрдотелю. Немного взволнованный, я спускался по одной из больших лестниц в длинный коридор первого этажа и, пройдя мимо помещений бельевой, прачечной и ламповой, входил в большие сводчатые залы, в которых располагалась кухня. Я пересекал первый из них с шестью окнами в форме башенок, где находились кухонные плиты, большой вертел и бесчисленные кухонные принадлежности. В последнем помещении была столовая, предназначенная для персонала. Два десятка людей из прислуги обедали за большим столом, во главе которого восседал шеф-повар в своем высоком белом колпаке. Меня, смущенного от многочисленных присутствующих, встречали доброжелательными, слегка насмешливыми улыбками. Я лепетал поручение и галопом возвращался в гостиную…»

Детское, но стойкое впечатление, которое хорошо дает почувствовать «смущение» маленького мальчика перед ареопагом, высокий ранг которого подчеркивался белым колпаком на голове председательствующего. Надо сказать, что на протяжении всех «Воспоминаний» герцога сквозит почтение и уважение, которые испытывали он и его близкие к своим слугам: «Мы играли в теннис перед флигелем Фантазии, бывшем здании для увеселения, построенном в XVIII веке. В то время его занимал старший садовник, месье Шоффрей и его жена Фелиция, предначертанное имя, так как она источала счастье вокруг себя. <…> Мадам Шоффрей была для меня второй бабушкой, и думаю, что я имею право сказать, что был для нее еще одним внуком… Для меня большая радость писать эти строки и таким образом высказывать ей свидетельство моей признательности… В знатных домах этого времени хозяева и прислуга разделяли свои радости и горести».

Чувство собственного достоинства, что бы там не думали некоторые мрачные умы, было самой ценной собственностью слуги, и нередко случалось, что он платил преданностью тем, кто умел признавать и уважать это чувство. Я уже рассказывала, как месье Мериме, дед автора «Кармен» и «Коломбы», сумел сохранить во время Великой Французской революции замок и часть имущества семьи Брольи. А вот еще один пример, касающийся имения герцога Юзе, которое в этот драматический период было конфисковано и продано.

«Перед продажей управляющий имением месье Жибер, покидая свой пост, получил разрешение от революционных властей забрать свою мебель и свое вино в дом, который у него был в городе. Но в бочках, которые он перевез, было не вине, а все бумаги семьи Юзе. Таким образом, писала герцогиня, наши бесценные архивы остались в целости и сохранности. Я была знакома с дочерью этого управляющего, мадемуазель Жибер, вплоть до 1870 года, когда она умерла почти в столетнем возрасте…»

Впрочем, можно задать себе вопрос, какие же революционные власти были в Юзе, если во время продажи имения все отцы семейства города устроили складчину, чтобы выкупить замок, и впоследствии вернуть его семье. В ожидании этого они открыли в замке коллеж. После окончания террора герцог не захотел отсылать из замка «ни преподавателей, ни учеников, пока не было построено новое здание для коллежа», объясняла великая охотница, и добавляла: «Отец президента Думерга был воспитан в этом коллеже: он сам рассказал мне это».

В течение всего XIX века и особенно во время войн можно насчитать тысячи примеров преданности конюхов, лесничих, или даже камердинеров, ставших собратьями по оружию своих хозяев. В трудах Жана де Ля Варанда приводятся многие из них, но в этих случаях речь идет о том, что можно было бы назвать романтической стороной жизни, нам же следует вернуться к повседневной жизни.

За кем старшинство?

Да, кто из двоих важнее? Мы видели, что у герцога д'Аркура «высокий колпак» величественно сидел во главе стола на обеде в столовой прислуги. Но, если верить Полю Шабо и вернуться в замок Сен-Эзог к маркизу д'Аркуру:

«Все было возложено на метрдотеля. Его великой обязанностью было предвидеть все, и маркиз полностью полагался на него. Он должен был находить решение любой внезапно возникшей проблеме. Таким образом, он превращался в настоящее доверенное лицо маркиза и выходил за рамки главы прислуги, превращаясь в фактотума. Слова: «Обратитесь к месье Феликсу!» — часто были решением множества проблем…»

То же самое у Брольи. «Метрдотель, которого пышно называли «господин» Лепаж, был самой важной фигурой в доме; самое главное было заручиться его расположением. Начав еще совсем молодым служить у моей бабушки, он оставался в семье более пятидесяти лет и покинул нас только для того, чтобы умереть. Он был в курсе всего, что происходило в доме. Его прозвали «Принц». Моя мать уверяла, что он копирует жесты и интонацию принца де Сагана, которого мы часто встречали в Дьепе. Говоря о доме и семье, он всегда употреблял «мы» и властно командовал бесчисленными камердинерами, выездными лакеями и служанками».

Трудно представить себе, чтобы такая важная фигура сидела на простом месте за столом, во главе которого находится кто-нибудь еще, пусть даже лучший шеф-повар в Европе. Кроме того, кухня была своим особым миром, так же как и конюшня. «Никогда, — продолжает графиня де Панж, — я не входила на кухню, которая находилась в подвале, но я вспоминаю шеф-повара в высоком белом колпаке, тиранически командовавшего многочисленными поварятами. В свою очередь, под начальством кучера находились конюхи, ухаживающие за лошадьми. Все слуги более или менее были в родственных связях. Горничная моей бабушки была сестрой метрдотеля, камердинер моего отца — племянником кучера. Кроме всей этой прислуги, жившей в доме, было также много внештатных слуг: серебряных дел мастер, который приходил начищать столовые приборы и подносы, водовоз, штопальщица белья, не считая милой девушки, приходившей время от времени по утрам заканчивать многочисленные «рукоделия», которые вечно начинала моя мать, никогда не доводя дело до конца. Самым забавным был часовщик, приходивший каждую неделю заводить часы. В доме было очень много часов и почти все они были ценными. Если, к несчастью, случалось, что какие-нибудь часы останавливались посреди недели, никто не осмеливался дотрагиваться до них, хотя ключ был на виду. Необходимо было ждать приезда господина часовщика. Когда мы жили за городом, часовщика приглашали из соседнего городка, расположенного в семи километрах. Он приезжал на повозке, доставляющей провизию, и уезжал поездом…»

Если верить барону Ги де Ротшильду, верхом специализации прислуги и соответственно верхом утонченности, был замок Ферриер: «Среди должностей прислуги дома были несколько особенно ценных. Рассказывают, что в бытность моего деда самой желанной должностью была должность «великого адмирала»: функции которого заключались в том, чтобы часами грести на лодке в послеобеденные часы, медленно плавая по озеру среди лебедей, оживляя пейзаж и даря гостям поэтическое и очаровательное зрелище.

«Существовал также член обслуживающего персонала, единственной задачей которого было приготовление салатов. Вероятно, однажды моему отцу, большому гурману, один из салатов пришелся особенно по вкусу, и он, конечно, решил, что автор этого кулинарного успеха будет отныне служить при салатных заправках. В доме еще была still-room maid, англичанка, не совсем кондитерша и не совсем булочница, которой было поручено приготовление mubbins, scones и buns — всех этих специальных булочек, от которых сходят с ума аристократы по ту сторону Ламанша. Мой отец, который часто ездил в Англию — его мать была англичанкой — обожал эти вещи и однажды решил пригласить в Ферриер специалиста. Я снова вижу перед собой эту даму, рыжеволосую, как в пословице, готовившую каждый день в специально отведенном для нее помещении всю эту сдобу… которую никто не ел, так как считалось, что от нее толстеют».

«Еще я вспоминаю о человеке, который приходил каждый понедельник из соседней деревни Ланьи заводить и проверять ход и бой многочисленных настенных, настольных и каминных часов замка. Он проводил за этим занятием целый день…»

Другая важная фигура обслуживающего персонала: горничная мадам. Она должна была уметь делать все: читать, писать, считать, стирать, гладить, чинить белье и платья, делать самый деликатный мелкий ремонт, причесывать свою хозяйку достаточно хорошо в обыденные дни. При необходимости приглашали парикмахера. «Эта профессия иногда требовала большой деликатности, так как необходимо было быть наперсницей и даже советчицей хозяйки». Послушаем господина Озанам, который очень хорошо умеет говорить о некоторых вещах вполголоса, предлагает Пьер Гюираль. «Горничная должна быть намного преданнее, чем остальные слуги. Чтобы быть чаще со своими хозяевами и быть ближе к ним, ей приходится еще больше жертвовать своей волей, чтобы подчиняться многочисленным и изменчивым желаниям своей хозяйки. Таким образом, необходимо, чтобы она умела без сожаления переносить тяготы своего положения…» «Существовала целая иерархия горничных в зависимости от их сноровки, красоты и талантов: горничные полусветских дам, которые предназначались для ухаживания мужчин или занимались сводничеством, горничные знатных семейств, усвоившие манеры аристократок, святоши, похожие на серых монахинь. Существовали самые разнообразные градации. Молодая, изящная и умная горничная могла удачно выйти замуж: об этом все они мечтали…»

Камердинер выполнял функции, аналогичные с камеристкой при хозяине. Так что нет необходимости возвращаться к этому. Отметим только, что иногда возникал определенный сговор между слугой и хозяином, переходящий иногда в дружеские отношения. Вот как Гислейн де Дисбах изображает Марселя Пруста, укрывшегося в гостинице «Резервуар» в Версале, после того как он тайно покинул Карбур из-за плохого самочувствия, написав только трем близким друзьям, прося их ничего никому не рассказывать: «Довольный тем, что ему удалось таким образом окружить себя таинственностью и с удовольствием наблюдать, как волнуются его друзья, он заперся в своей комнате, где его шофер Агостинелли и его камердинер Николя Коттэн развлекали его, играя с ним в домино».

Что касается другой прислуги, можно послушать графиню де Ноай, которая эмоционально рассказывает о привратнике и привратнице своей матери, принцессы Бранкован: «Как только вы входили в главный вход особняка на улице Ош, вы попадали в просторное светлое помещение, занимаемое двумя важными персонажами: месье и мадам Филибер, привратниками. Месье Филибер был старым мужчиной с выпуклыми чертами лица, в то время как у его жены под гладко расчесанными на один пробор седыми волосами было плоское лицо типичной нормандки. Месье и мадам Филибер, жившие у входа в особняк, как будто они вросли там в землю, пользовались несравненной ни с чем репутацией. Их честность, добродушие, живописная суровость мужчины, его почтительные вольности в выражениях, услужливость и послушная предупредительность женщины, более учтивой и всегда укоряющей мужа за фамильярную вольность речи, заправляли нашим домом…»

Но мы слишком долго останавливаемся на городском доме, забыв о замках. Чтобы вернуться к нашей теме, послушаем еще раз барона Ги де Ротшильда, который, со своей стороны, полагал, что власть среди прислуги была поделена между управляющим и метрдотелем: «Самым важным лицом в Ферриер был управляющий. Если у него не было никаких прав командовать внутри замка — за что отвечал старший метрдотель — он зато властвовал как сеньор над парком, лесами, фермами. Под его началом находились сотни людей, начиная с садовников до фермеров, включая дровосеков, сторожей охотничьих угодий, кучеров, кастелянш, работников фазаньего двора. У месье Юбера, англичанина по происхождению, было трое детей. Они были нашими товарищами по играм, и соответственно единственными детскими друзьями».

Это мнение о главенствующей роли управляющего и метрдотеля не мешает барону отдать должную дань уважения шеф-повару — настоящему артисту в своем деле, заполучить которого мечтал весь королевский двор! Фактически в замках каждый был хозяином в своей области и не посягал на хозяйство другого. Метрдотель и шеф-повар обычно относились друг к другу с почтением и всегда приходили к согласию; всякое другое поведение неизбежно вызывало бы непоправимый кавардак.

Эти господа из конюшни

Мы с вами уже видели, что в замке Шомон-на-Луаре принцесса де Брольи содержала восемьдесят лошадей. В Ферриер конюшни были рассчитаны на сотню… что никогда не было бы дозволено при старом режиме. Только король мог иметь сто и более лошадей, — достаточно посмотреть на конюшни Версаля и принцев Конде в Шантийи, которые наверняка самые красивые конюшни в мире. (Конде охотно принимали себя за королей). Поэтому в другом замке Шомон, расположенном около Сен-Бонне-де-Жу в департаменте Сона-и-Луара, конюшни маркиза де Ля Гиша, третьего в списке победителей конкурса на монументальность и красоту среди конюшен Франции, насчитывали всего девяносто девять стойл.

В Ферриере же конюшни — а их было в замке три — не могли, именно по причине того, что они не были единым комплексом, претендовать на создание такого гармоничного ансамбля, как, например, в Саси у герцога д'Одиффре-Паские, в Бизи или в Монжоффруа у маркиза де Контада, прекрасное поместье которого было посвящено лошадям.

В Ферриере не было также единства в управлении конюшнями. Конюшня для верховых лошадей подчинялась берейтору замка, «бывшему младшему учителю «Черных офицеров». Конюшни тягловых лошадей, стоящие вдоль деревенской улицы, частично проходившей по границе парка, и конюшни для рабочих лошадей, расположенные на двух фермах, были в подчинении управляющего.

Впрочем, во всех замках нельзя оспаривать значимость управляющего в том, что касается конюшен. Так же, как нельзя поставить под сомнение значимость старшего конюха, когда семья жила в замке.

До тех пор, пока автомобиль по-настоящему не получил права гражданства и не стал достаточно надежным, конюшни имели первостепенное значение. Для некоторых ненавистников стального коня оно сохранилось и по сей день. Другие заставили сосуществовать стойла и гараж. Понадобилось много времени, чтобы красота запряженного экипажа была затменена блеском кузова автомобиля…

В семье Ларошфуко герцог де Дудовиль имел в своем особняке на улице Варенн (в настоящее время там находится посольство Италии) двух кучеров, одного для себя, другого для герцогини. Герцог и герцогиня имели свою личную карету, нуждающуюся в паре лошадей, никогда не выезжавших два дня подряд, чтобы всегда быть свежими. «Таким образом, для их персональных нужд были необходимы восемь лошадей, не считая верховых, тягловых и тех, на которых играл в поло мой дядя, — рассказывает герцог д'Аркур. — За городом около пятнадцати маленьких пони использовались для прогулок». Естественно, число конюхов было значительным, так как был необходим один человек на две лошади.

Уборка помещений конюшен и двора около них требовала дополнительных работников. В то время упорно поддерживалась странная традиция: изображать у въезда в конюшню фамильный герб при помощи разноцветного песка. Каждый день приходилось восстанавливать хрупкое изображение, которое не могло устоять перед сапогами людей, копытами лошадей и порывами ветра. Подобные изысканные украшения можно было, впрочем, встретить почти во всех знатных домах.

В том, что касается внутреннего мира конюшен, вступление в должность молодого конюха представляется очень поучительным, особенно если об этом рассказывают дети такового, Поль и Мишель Шабо.

В 1877 году молодой Жан Шабо приехал в Париж из центра Франции, где он некоторое время служил в замке Пюлли у маркиза с одноименной фамилией, а затем в Блане у нотариуса. Там он познакомился с молодым человеком, парикмахером Блана, брат которого, уехав в Париж двадцать лет назад, в конце концов стал метрдотелем у принца де Сагана. Благодаря содействию последнего наш молодой человек смог поступить на службу к маркизу д'Аркуру, который был избран депутатом от Луаре и покинул родовое поместье, чтобы перебраться в Париж. Персонал его конюшни в Париже не был полностью укомплектован.

Итак, наш провинциал сошел с поезда на Аустерлицком вокзале и, взяв фиакр, направился в дом № 142 по улице Гренель, где его уже ожидали. В это время «стена д'Аркур» на улице Константин еще не была построена, и маркиз жил в особняке, который он разделял с принцем де Монтолон.

По зову привратника, «земляка», Жан был передан заботам метрдотеля, важного Феликса, который встретил его по-английски — небольшим наклоном верхней части тела — и попросил показать его рекомендации, перед тем как отвести к «госпоже маркизе». Та приняла его в малой гостиной, «одетая во все черное вплоть до шляпки с перьями, которую она вечно выставляла напоказ. Жан вскоре убедился, что черный цвет был самым распространенным в доме. Надо сказать, что у д'Аркуров была большая семья и много родственников».

Госпожа маркиза прочла рекомендации, которые Феликс подал ей на серебряном подносе, рассмотрела молодого человека и найдя, что он слишком мал ростом, чтобы быть выездным лакеем, но принимая во внимание его хорошие рекомендации, решила принять его на службу в качестве третьего кучера. Это полностью устраивало молодого человека, так как он всегда много занимался с лошадьми и любил их. И вот, все так же в сопровождении торжественного месье Феликса, который соизволил одобрить выбор маркизы, он отправился в конюшню. Там он попал под власть Альфреда, старшего конюха!

Последний выглядел как настоящая карикатура на извозчика: широкоплечий, коротконогий, толстощекий, с огромными усами, он считал себя важной персоной. Заискивая перед хозяевами, он, будучи в плохом настроении по любому поводу, вымещал свой гнев на конюхах или остальных кучерах, Эдмоне и Жане. Все годилось в качестве причины: попоны были плохо сложены, его кнуты из мушмулы или терновника плохо ложились на руку, упряжь была плохо начищена… короче, все было плохо и лучше было не попадаться ему на глаза. О! Конечно, все происходило за кулисами, но больше всего страдала от этого его жена. Он даже сумел внушить большой страх детям маркиза. К счастью, по утрам Альфред редко был занят. Маркиза пользовалась его услугами только после обеда, что касается маркиза, он был не особенно гордый и, выходя по утрам из дому, с удовольствием прогуливался пешком…

«Службы особняка были разделены между семьями принца де Монтолона и д'Аркура. У маркиза было восемь лошадей и пони для детей. Это были превосходные животные, по паре каждой масти, так как было немыслимо выезжать в экипаже, запряженном менее чем двумя лошадьми… Верхом совершенства всегда считались лошади розовой масти — в просторечье их называли персиками — у Эммануэля д'Аркура, брата маркиза, страстно увлеченного лошадьми, их было две пары».

Два здания составляли мир Жана, продолжает Поль Шабо. «Каретный сарай занимал одно из крыльев особняка. В это просторное помещение с четырьмя воротами, выходящими во двор, кучера, после того, как они распрягали лошадей, ставили кареты. Напротив располагались стойла из красного дерева, перегородки которых были закрыты коврами, чтобы лошади не поранились во время ночных гроз. К стойлам примыкали: погреб, кладовка и седельный чулан, где так приятно пахло кожей…».

Ужасный Альфред, как тиран, властвовал над конюшней и своей собственной женой, которая была одной из горничных в особняке. Эта супружеская пара занимала трехкомнатную квартиру над каретным сараем. Надо признать, что старший конюх нес определенную ответственность: он выдавал жалование, расплачивался за овес, оплачивал услуги ветеринара, и в случае необходимости шорника и кузнеца. Конечно, он записывал все эти расходы в бухгалтерскую книгу, за которой ревностно следил.

Что касается Жана, то он жил в маленькой комнате, расположенной между квартирой «Альфредов» и комнатой Эдмона, второго кучера. Это была очень чистая, побеленная комната с каменным полом, кроватью в углу, чугунной печкой, застекленным шкафом и туалетным столиком. На этаже имелся рукомойник. Конечно, это не роскошь, но этого было достаточно для молодого человека в то время. И Жан не был там несчастен, так как он умел обращаться с лошадьми и поэтому сумел завоевать уважение Альфреда. Самым трудным для него, как для шофера такси в наши дни, было научиться ориентироваться в таком большом городе, как Париж. Эдмон сначала познакомил его с обычными маршрутами членов семьи, но в остальном ему пришлось научиться разбираться в плане столицы. Однако большинство поездок необходимо было совершать в основном по пяти или шести районам: шестому, седьмому, восьмому, шестнадцатому и семнадцатому[21], не забывая, конечно, Булонский лес, Тюильри, кварталы вокруг Вандомской площади и часть бульваров.

И вот он начал управлять каретой, крепко сидя на козлах, наряженный в великолепный костюм, который ему заказали в магазине «Прекрасная садовница» сразу по его приезде. «Месье Феликс сопровождал его в магазин, чтобы сделать заказ. Обычно были необходимы две примерки: метрдотель приходил на первую, чтобы представить «новенького» и внести задаток… Мир конюшен сосредоточивался на первом этаже магазина; там были резиновые попоны в отделе принадлежностей для лошадей, подпруги, уздечки, стеганые или окантованные попоны для лошадей во время стоянки, из московского драпа самых различных цветов и оттенков, которые подбирали так, чтобы они гармонично сочетались с мастью лошадей. В примерочном салоне Жану тщательно подогнали брюки и зеленый двубортный жилет с четырьмя пуговицами с гербами семьи. Агри на улице Кастиньоль гравировал на позолоченных пуговицах плетеный узор инициалов, который было очень сложно расшифровать, но который был выполнен с большим изяществом. Чтобы одеть Жана, пришлось потратить настоящее маленькое состояние. Одно теплое зимнее пальто на овечьем меху с высоким воротником и отворотами из каракуля стоило триста франков. Дело в том, что все это позволяло судить о ранге дома, начиная с элегантности экипажа с родовыми гербами на дверцах и кончая каракулем отворотов пальто кучера. Добавим, что голову молодого кучера увенчивал сверкающий цилиндр, украшенный кокардой.

Если забыть Альфреда, жизнь на улице Гренель была довольно приятной для Жана. Они ели вместе с Эдмоном в людской столовой. Холостяки тот и другой, они находили там товарищескую атмосферу и теплоту, которые не нарушались старшим конюхом, так как он сразу после работы запирался у себя в квартире. Теперь работники кухни обслуживали персонал конюшни, и только господь знал, как вкусно ели в доме маркиза д'Аркура, который кроме шеф-повара, несравненного месье Поля, содержал еще и кондитера, буквально заваливавшего столы пирожными.

Единственной, в чьей судьбе было что-то от рабства, — была посудомойка. «На нее обрушивалась колоссальная и неблагодарная работа. К ней стекались потоки подносов, горы тарелок; от консоме[22] до десерта делалось до восьми перемен посуды, и надо было выдерживать ритм! К счастью для нее, тонкая посуда, стекло и серебро были уделом камердинера. Метрдотель аккуратно убирал их в большие шкафы официантской, обтянутые красным бархатом…».

Когда приходило время отъезда в замок Сен-Эзог, о котором мы уже рассказывали, «особняк сбрасывал с себя свое очарование, как листья в листопад, под руководством месье Феликса». В замке кучера жили менее комфортабельно. Они селились в здании для прислуги, примыкающему к конюшням. Они встречались там с «возницей», который отвечал за верховых лошадей и покидал замок только в охотничий сезон. Альфред занимал квартиру, подобную квартире этого возницы, а остальные два кучера устраивались в двух «тесных комнатах, лишенных всякого комфорта, в которые проникал успокаивающий деревенский воздух».

Несколько портретов

Задержимся еще ненадолго у маркиза д'Аркура, чтобы познакомиться с Селестеном, бывшим метрдотелем, прослужившим у двух поколений хозяев дома. Он, повредив ногу в результате несчастного случая, не мог больше выполнять свои обязанности. Однако связь между ним и теми, кого он продолжал считать своими хозяевами, не прервалась. Раз в месяц его посещала маркиза. «Не могло быть и речи о том, чтобы маркиз бросил его; никогда не высказывая этого вслух, он считал Селестена в какой-то степени членом семьи. Старый мажордом жил теперь у себя на квартире, где он любил принимать маркизу с детьми. Он всегда принимал их во фраке. Он настолько проникся церемониалом своей службы, что это стало его второй натурой. Все в его манере: наливать чай или подавать пирожные — выдавало в нем бывшего метрдотеля. Он сумел накопить кое-какие сбережения, но до конца своих дней продолжал фигурировать в расчетной книге маркиза… Когда он умер, его бывший хозяин сам уладил все формальности: он сообщил о его смерти его сестре, жившей в провинции, и сам возглавил траурную процессию по дороге в церковь…». Делая это, маркиз исполнял то, что он считал просто своим долгом. Было обыкновением не увольнять прислугу, не обеспечив ее средствами к существованию. Связи, установившиеся за многие годы, были прочными. Таким образом, мы можем окончательно признать, что в домах знатных семей прислуга не только не была несчастна, но, напротив, гордилась своим положением. Возможно потому, что они точно знали, что такое значило служить, и не видели в этом ни малейшей причины для того, чтобы считать себя униженными.

Эти люди высокой квалификации, «если сегодня и получают зарплату, о которой они раньше не могли и мечтать, отмечает Пьер Данинос, оплакивают блеск прошлых времен, когда лоснящиеся ирландцы, запряженные в коляски, обтянутые сатином, управляемые кучерами в цилиндрах с кокардами и в белых замшевых сапогах, четко выбивали копытами ритм каждые полтора метра и въезжали в монументальные ворота, на которых можно было прочесть, например, «Особняк Ларошфуко-Дудовиль».

В подтверждение своих слов наш великий юморист приводит откровения привратника того самого дворца в Венеции, где когда-то жили Жорж Санд и Альфред де Мюссе. Привратник был достаточно пожилым и помнил времена до второй и даже до первой мировых войн. Он говорил со вздохом: «Если бы вы знали, как мы страдаем! Должен вам сказать, месье, что сейчас сюда приезжают клиенты, которые сами несут свои чемоданы! Как вы прикажете обслуживать подобных людей?.. Подумайте только, раньше у нас были клиенты, которые приезжали с двустами парами обуви… гувернанткой… двумя лакеями, которые чистили обувь костью, месье, да, да, двойным куском кожи, щеткой и костью! Это была прекрасная клиентура, не говоря уже о графе Потоки… Вы его знаете? Это тот, который заставлял международные экспрессы делать крюк, чтобы забрать его на личном вокзале… или о герцоге де Вестминстере, у которого была своя личная почта: три курьера; один при нем, другой при синьоре (не будем забывать, что рассказ ведет итальянец), а третий вечно разъезжал между Лондоном, Римом и Парижем. Никогда его милость не позволил бы министерству связи осквернить его любовное послание! Нет, месье, даже если отвлечься от герцога, я сам помню время, когда у нас было двадцать пять комнат для курьеров. Так вот, теперь в них останавливаются приезжие. Больше нет прекрасной клиентуры былых времен!..».

Здесь речь не идет о том, чтобы утверждать, что у буржуазии с прислугой плохо обращались и скудно вознаграждали ее труд, но все же легче было проявлять скупость по отношению к одной или даже двум служанкам, чем перед группой из пятнадцати, двадцати, тридцати или даже больше человек. К тому же, в те времена непрерывно принимали гостей или отправлялись в гости, поэтому достоинства слуг могли были быть быстро замечены, и они могли рассчитывать на прибавку к жалованию.

Другая социальная категория, в которой с почтением и даже по-дружески и — иногда дело доходило даже до настоящей дружбы — относились к прислуге, была среда артистов и писателей. Здесь знаменосцем профессии прислуги, конечно, была знаменитая Селеста Альбаре, занимавшая при Марселе Прусте в последние годы его жизни двойную должность гувернантки и доверенного лица.

Когда Марсель Пруст вообще находился в Нормандии и в Гранд Отеле Карбура, в частности, он использовал с 1907 года для своих прогулок по окрестностям того, кого мы теперь коротко называем шофером такси, красивого молодого человека Альберта Агостинелли, к которому, как можно предположить, не особенно боясь ошибиться, он относился с некоторым попустительством. В 1913 году Агостинелли, оказавшись безработным, попросил своего «друга» Пруста окончательно взять его к себе на службу. «Но, как объясняет Гислэн де Дисбах, Пруст пользовался в Париже услугами Одилона Альбаре, которым он был абсолютно доволен — (по другим причинам!) — так как этот шофер проявлял необыкновенную услужливость, без колебаний продлял свой рабочий день, чтобы, забрав Пруста на бульваре Осман, отвезти куда-либо и, если была такая необходимость, ждать его до рассвета… К умению хранить секреты у него добавлялась исключительная честность, он никогда не завышал свои счета, которые, впрочем, Пруст оплачивал не глядя. Поэтому у Пруста не было никаких причин расставаться с Одилоном Альбаре, который к тому же только что женился и должен был теперь содержать семью. Он взял в жены 27 марта 1913 года девушку из Орияка, Селесту Жинест…».

В этих условиях писатель решил сделать из Агостинелли секретаря-переписчика, тот теперь работал в его теплой квартире. Одилон занимался своим делом и устроился с молодой женой в Леваллуа-Перре. У Пруста также был слуга Николя Коттэн, с которым он поддерживал самые лучшие отношения.

Это семейство в конце концов развалилось. Готовый на все, чтобы доставить удовольствие своему дорогому Агостинелли, Пруст отправил его на курсы летчиков в Бюк, что позволило молодому человеку избежать войны четырнадцатого года, но не смерти: он погиб в авиационной катастрофе 30 мая 1914 года недалеко от Антиба. Николя и Одилон были призваны в армию и погибли на фронте. Селеста Альбаре одним махом покинула свою квартиру в Леваллуа и перебралась на бульвар Осман, где стала служить писателю, которого она больше не покинула.

Рассказать о взаимоотношениях Пруста со своими слугами значило бы написать настоящий плутовской роман, поэтому остановимся только на Селесте. «Постепенно, — рассказывал Пьер Гираль, — Селеста вошла в доверие и завоевала дружбу Пруста… Последний, если только он не работал, нуждался в постоянном ненавязчивом присутствии. Селеста превратилась в незаменимую служанку, или, как сказал Робер Супо, в служанку-вдохновительницу… Пруст из чувства дружбы хотел, чтобы она прочла Бальзака и Стендаля, но Селеста, которая еще не поняла очарования культуры, предпочитала рутину вышивки… Во время наступления немцев они вдвоем уехали на поезде в Кабур, где Селеста была ошеломлена, а затем очарована вниманием, которым пользовался ее хозяин. Ее саму принимал, как королеву, администратор гостиницы, когда она обращалась к нему с любой просьбой от имени милого, но тираничного волшебника…».

Селеста Альбаре осталась с Прустом до его последнего часа, который настал в июле 1923 года. Она сохраняла память о нем и в конце концов написала книгу воспоминаний, названную «Господин Пруст» и изданную в 1973 году. Месье Пруст был бы очень доволен ее инициативой; еще тогда, когда он заботился о ее культуре, Пруст уже уговаривал Селесту написать воспоминания!

Этот тип гувернанток, даже если это не относится к Селесте Альбаре, иногда доводил дело даже до мэрии, как мы это уже видели в случае с Эммой Лапревотт, вышедшей оттуда уже мадам Анатоль Франс, но это скорее исключительный случай. В знатных имениях и среди довоенной аристократии правила хорошего тона — а они существовали как у слуг, так и у хозяев — требовали быть привязанным к дому или к семье, стараться поддерживать ее благополучие и даже защищать от нежелательных вещей. Как это показывает история, случившаяся со славным месье Лекоком, привратником особняка семьи Брольи, которого графиня д'Армайе, мать принцессы, упорно называла швейцаром[23], хотя тот был родом из Аверни. «У него существовал большой список для приемных дней и маленький для близких друзей. Однажды один назойливый посетитель добивался, чтобы его впустили, несмотря на категоричный отказ: «Принцесса не принимает!» — «Но я уверен, что мое имя есть в списке!». Славный Лекок одел очки, взял список и прямо сказал: «Вы там были, господин… но вас там больше нет!».

Можно себе представить на расстоянии достоинство старого слуги, выпроваживающего этого постороннего одной фразой, твердость которой не исключала безупречной вежливости…

Подобные слуги являлись составной частью огромной роскошной декорации, и они осознавали, что оживляют ее своим присутствием. В замках, которые переходили в другие руки, после смерти владельца, они обеспечивали преемственность, что не всегда могла сделать даже семья. Они были неугасимым огнем великой феерии, по которой объявление войны Германии в августе 1914 года прошлось подобно урагану. Хозяева и слуги вместе отправились на поле брани и многие из них не вернулись. Очень часто их имена выгравированы рядом на памятниках погибшим, но их тела не покоятся в земле предков, к которой они были так привязаны.

Когда 11 ноября 1918 года прозвучал горн, возвестивший о перемирии, занавес вновь поднялся, но пейзаж был другим, люди другими, богатство распылено или происходило из иных источников, слуги, наконец, были не такими, как раньше. Или же это было так редко! Слишком многие из них пали на поле боя!

А что же стало с замками, когда Европа очнулась от кошмара?

В следующей книге мы отправимся на их поиски, и нас будут ждать сюрпризы, но также уверенность: цивилизация замков пустила слишком глубокие корни во Франции, чтобы ее можно было отвергнуть, и наши старинные и благородные имения живы и поныне…

Сен-Манде, 3 сентября 1991 г.

Главная башня замка.
Сеятель слов; здесь: пустобрех, пустослов
Я бы настоятельно посоветовала перечитывать каждые несколько лет Снобиссимо, чтение которого одновременно и удовольствие, и возможность увидеть картину определенного общества. Если вы не можете найти эту книгу в магазинах, одолжите ее.
Членами Французской академии являются известные ученые, писатели, художники, артисты и т д., избираемые в нее пожизненно; отсюда их название «бессмертные».
Тип кресла.
Молоденькая мастерица (фр.)
Католический соборный священник, член капитула.
Здесь — незамужняя женщина.
Церковная книга, свод канонов.
В Бурбонском дворце заседает Национальное собрание, нижняя палата французского парламента.
Научно-исследовательский институт в Париже. Самое престижное военное училище во Франции.
Второй открытый этаж в трамвае, дилижансе, омнибусе и т. д. с сиденьями для пассажиров.
В соборе Святой Клотильды в Реймсе являющемся ковчегом Франции находится восхитительная статуя Богоматери, вышедшая из-под резца герцогини.
Гугеноты-крестьяне, восставшие на юге Франции в начале XVIII века.
Глас народа
Бумажный фонарик.
То есть костюмы цвета данного выезда.
Т. е. философствующих во время прогулок.
Внутренняя часть храма.
Сорт винограда.
Хотя у двадцати парижских районов существуют свои официальные названия, их обычно называют по номерам.
Крепкий бульон.
По-французски «швейцар» и «швейцарец» — одно слово.